Как поддаются детские души выделке и обработке, кропотливо, изо дня в день проводимой педагогом, и как по крупице усваивается доброе, мудрое вечное – не всегда и не сразу заметно. Кажется, сегодня – что и вчера. И даже погорюешь, грешным делом, – ну что же это такое? Пашешь, пашешь, а всходы где? Тоска зеленая… И тут вдруг, да и удивит тебя вдруг чем-то вопиюще выдающимся самый безнадёжный твой воспитанничек, на которого уже давно все рукой махнули. Вот такие дела! Однако чаще всё бывает наоборот. Бьёшься, бьёшься над чадом ненаглядным, себя забыв, а чадо это в один прекрасный день такой фортель выкинет – глаза бы мои на него не глядели!
…Разгон, взятый с места в карьер с первых дней учебного года, явно шёл на убыль. Энтузиазм альтруизма и героического порыва преодоления старого, почти растительного образа жизни вступил в противоречие с житейскими реалиями, и многие тут же поостыли. Да и сама испытывала уже некоторый перегруз. Результаты пока весьма блёклые, но всё же было одно бесспорное достижение – на уроки теперь ходили все. Побеги с уроков продолжались, но это уже не было массовым «свалом», как раньше.
В самом начале сентября, кажется, числа третьего, я пришла в детдом к двенадцати, домой не поехала после подъема – надо было до смены встретиться с инспектором роно. Иду по коридору третьего этажа (там спальни), и вдруг слышу странный гул. Словно рой пчёл гудит… Что такое? Прислушалась – похоже, в нашей спальне кто-то есть. Заглядываю – пусто! Что за чертовщина?! Стою, размышляю о вреде перегрузок и слуховых галлюцинациях, и вдруг… Апчхи! Апчхи! Апчхи!
Заглядываю под кровать – ага! Прелестно, ничего не скажешь. Разлеглись, голубчики, прямо на полу, подложили куртки под головы, и, обсыпавшись крошками, «балдеют»…
– А что? – тут же начинает оправдываться Бельчиков. – Надо перед трудовым десантом отдохнуть. Вон скоро зоны убирать…
– Мы итак на двух уроках были! – поддерживает Медянка (и этот здесь!), – мозги не казённые.
– Вылезайте немедленно! – шиплю я весьма злобно. – Вы зачем в школу ходите?
– Вааще или только сегодня? – уточняет Бельчиков.
– В целом.
– А! Тогда понятно. Чтоб отметиться. Чтоб завтрак принесли на нашу Машу.
Я держу руки за спиной и незаметно пощипываю свою ладонь – смешно до ужаса: головы в перьях, ну точно папуасы!
– В школу учиться ходят, а не завтракать, – тем не менее, строго говорю я.
– А это кто как, – отвечает Бельчиков. – Пучок может и учиться в школу ходит, а я так похавать.
– Мы все за жрачкой в школу ходим, пра, Мамочка? – вставляет реплику Медянка.
– А то как, – отвечает Бельчиков, запихивая в рот последний кусок булки с колбасой. – Пожрать – дело полезное, ещё врачи говорят…
– Ага, точно, учёное брюхо к сытости глухо. Если будем всё время учиться, то и пища не будет усваиваться, – уточняет Огурец, вылезая из-под дальне кровати у стенки.
– И ты здесь! Замечательно.
Он медленно и с достоинством фланирует мимо меня. Из кармана куртки, которая волочится по полу, торчит обгрызенный батон. Говорю, невероятным усилием преодолев приступ непедагогического смеха:
– Ладно. Мне всё понятно, кроме одного. Вот откуда был этот гул?
– А, эт просто! – сообщает ещё один подпольщик – Беев, вылезая из-под кровати у батареи. – Сарите, але оп!
И он, накрыв лицо полотенцем, начал что-то быстро и непонятно говорить. То же проделали и все остальные. И это одновременное говоренье странным образом превратилось в… пчелиное гуденье.
– Ну, как? Конспирация – система ниппель.
– Так. Чьё открытие? – спрашиваю я, замечая, что этот гул страшно похож на гудение будки-вентилятора, сооруженной неподалёку от детского дома.
– Высшее достижение коллективного разума, – скромно отвечает Огурец, пытаясь под шумок просочиться в щель между мной и дверью.
– Ты куда? – пытаюсь задержать его. – Опять в поход?
Он испускает искренне тяжёлый вздох.
– Ну. В страну невыученных уроков и несожратых булочек.
Полдник в школе проходил так: кто первый подлетал к подносу с едой, тот и схватывал большее количество булок или «бутеров», сколько влезало в карманы. Бедный дежурный учитель никак не мог противостоять этому безобразию – первыми в буфет пускали детдомовскую группу.
– Домашним жрать вредно, – объяснил Бельчиков, дожёвываю третью булку. – А то обедать дома не будут, аппетит испортится.
– Ага, животики треснут от натуги, – поддакнул Беев, тщедушный «цыганёнок» их седьмого класса (потом, став взрослым, он работал водителем автобуса на 39-м маршруте).
Прожорливость наших детей – что-то невероятное. Во время завтрака едят кое-как – ещё желудок не проснулся. А вот к двенадцати – самый аппетит. Иногда на втором уже уроке начинают жутко урчать животами. Ну и к ночи поближе на них жор нападает. И тогда – держись, кухня!
… Однако уже в октябре побеги из детдома стали делом редким и почти преступным: такой ураганной силы общественное мнение было создано вокруг прогульщиков! Учителя в школе тоже меньше жаловались. И даже как-то теплее стали относиться к нашим архаровцам. Ну и родители домашних тоже сократили поток жалоб в милицию…
Однажды, когда я после урока физики неслась в детдом, прыгая через лужи на спортивной площадке между детдомом и школой (она была у нас буквально «на задах»), дорогу мне преградила завуч из школы и каким-то весьма странным, игривым даже тоном заприглашала:
– Шли бы вы к нам на ставочку, шустренькая вы наша…
– Спасибо, боюсь, не справлюсь, в детдоме дел выше крыши – во!
– Вы не поняли – я предлагаю вам пойти работать в штат, а не по совместительству. Хорошую нагрузку дам. Ну, как?
– Ой. Спасибочки, – отвечаю я скороговоркой, делая вид, что «не дошло». – Мне на смену…
Но она берёт меня за руку, задерживает.
– Совсем к нам идите. Десятый дам – там пять индивидуалов. Ну?
«Индивидуалы» – это весьма выгодно. За час занятия с одним учеником платят так же, как и за урок в классе – около полутора рублей за академический час. У детей были справки «по здоровью», на самом деле, они почти все были здоровы, просто у родителей были возможности такой вариант для своих детей устроить. Никаких явных родительских платежей за это не было, но был некий бартер, о котором ходили слухи. Индивидуалы приходили к учителю раз-два в неделю, получали задание и отчитывались по прошлой неделе. Можно было задавать вопросы, и учитель обязан был подробно всё объяснить. Это было удобно для способного ребёнка, умеющего работать самостоятельно.
– Ну, так как? Решайтесь! – наседала завуч. Голос её звучал сладко-медово. – А с вашим начальством я всё устрою. Ну же! Учитель всё-таки не воспитатель. И коллектив у нас чудесный. Физику дам, математику.
Что тут рассуждать? Я уже с головой ушла в свои воспитательские хлопоты, уходить в школу не было никакого резона – не для того же я ушла из университета! Самые заманчивые предложения я могла отвергать с лёгкой душой (в сентябре меня уже зазывали в одно «престижное» место – коим был образцовый интернат, из которого «слили» группу «трудных» как раз в мой отряд. Когда через пару недель пришёл их бывший воспитатель проверить что и как с его детьми, поговорив с ними полчаса, и предложил мне перейти к ним на средний отряд (шестые-восьмые классы). Нет, мне здесь было, конечно, нелегко. Но уходить? Таких мыслей, конечно, не было. Я мечтала дожить до тех времен, когда я «выведу» всех своих детей «в жизнь». В течение шести дней в неделю я вкалываю, как крестьянин в страду, пытаясь изваять из пёстрой компании пацанят и уже заневестившихся девиц какой ни есть, а коллектив, и к субботе уже вижу некие результаты…
… Но вот приходит понедельник. И… опять тридцать шесть…и шесть. «Всё нормально!» А именно: разорённые спальни, заплёванные шелухой отрядная, горы грязной посуды в столовой на отрядных столах… Дети как чужие – глаза соловые, слов не слышат – в одно ухо влетает, в другое вылетает… Ходят тут какие-то… а мы тут причём? Начинаем сначала. А что ещё делать? Беев, бывало, за моей спиной начинал напевать (красивым, кстати, альтом) нарочито фальшиво:
А вы всё ходите, чевой-то бродите…
Меня поражала избирательность слуха этих детей. Они действительно не слышали того, что им было неинтересно.
– А у нас спецфильтры в ушах, акустические такие затычки, – объяснил мне весьма научно это специфическое явление Огурец.
– Во как.
– Ага.
– А зачем?
– А зачем… слушать всякую чепуху? – Делает многозначительную паузу. – У кого-то язык без костей, а мы – надрывай уши. – Сморит хитрющими глазищами своими синими, и даже не мигает.
Воскресная группа – всего десять человек, двое из них ходили «в гости» к тем, у кого были опекуны. С воскресниками работала Татьяна Степановна. Это была очень тяжёлая смена – с четырёх часов в субботу (сразу после обеда дети поступали в распоряжение пионервожатой – до десяти вечера, пока не придёт Нора). Ну, и потом, воскресенье – тоже до десяти. Приравнивалась эта смена к недельной воспитательской нагрузке – три дежурства по семь часов плюс три подъёма. А какой уж тут педагогической работе можно говорить! Слава богу, если удаётся соблюсти «воскресное равенство» – это чтобы число воспитанников за завтраком должно равняться пришедшим на ужин. Но и это не всегда удавалось. Понедельник для отрядного воспитателя должен начинаться в субботу, если он не хочет каждый раз начинать всё сначала.
Обычно начинался он с неприятного разговора с Норой. Лично меня она щадила – добрая душа! Чаще всего от Матроны я узнавала, что творили мои «головорезы» в ночь с воскресенье на понедельник. О набегах на спальни младших – они (и это самое безобидное дело) отбирали гостинцы у тех, кто уже пришёл из дома, сообщала воспитательница первого класса, просто информировала – без скандала. Потому что многих экспроприаторов она знала «в лицо»: в своё время принимала их из дошкольного детдома. И вот они уже повторяют подвиги бывших – сами стали «налётчиками-пулемётчиками»…
– Их можно понять, – говорила она горестно, – как с ними, так и они…
– Заметила. Они боятся быть самими собой. Как их закодировали, так они себя и ведут.
– Да, они боятся внутреннего разлада…
– С чем?
– Ну… с собственной душой.
«Скорее, с неким стереотипом, – думала я, но – молчала в ответ». И это было странно и удивительно даже – они, наши нахальные воспитаннички, терялись и тушевались, попадая в новую для них обстановку. И только на своей территории они чувствовали себя «как дома» – в дэдэ. А своей территорией для них мог быть и самый отдалённый квартал города. Главное, чтобы здесь были знакомые места, а сами они знали местные порядки.
.. Когда на зимних каникулах нам наши шефы с часового завода дали путёвки на поездку по Кавказу, немногие дети осмеливались ходить там поодиночке, хотя в те времена никто на детей на улице, как правило, не набрасывался. Немногие отваживались пускаться на поиски приключений, отбившись от группы. Иногда они мне предлагали свои маршруты – куда пойти. И меня всякий раз удивляло, насколько тонко они (шестым чувством?) «понимают территорию».
Ну а с привычками… Они обязательно должны были повторять весь тот комплекс-уклад, что задолго до их появления уже сложился в этом доме. Часто бывало, что дурные и даже дикие привычки приносили из других детдомов – и они тут же приживались. Именно дурному навстречу и были всегда распахнуты детдомовские ворота. Жадно впитывался экзотический опыт старших. Они очень рано начинали понимать, что их жизнь в чём-то главном отличается от жизни других детей, что у них гораздо больше прав… требовать. Они на подсознательном уровне понимали, что не все эти права будут удовлетворены, и это их ещё больше раззадоривало.
Понедельник – день визитов к родственникам детдомовцев, день поисков беглецов. Первая очередь: родители, лишенный прав на детей. Потом к родственникам второй и третьей очереди, знакомым… ну, туда, куда вообще могли сбежать дети. Ну а если и там нет, ищи, где интуиция подскажет… В общем, понедельник – день тяжёлый. И пока воспитатель носится по пересечённой местности, отряд предоставлен сам себе. Тоже радости мало. Носишься, с ног сбиваешься, по каким-то полупьяным притонам и свалкам, а в голове одна мысль – что там в детдоме. Вдруг бытовку подожгли? Дверь сгорит, тащи что хошь… А может, уже лазят по карнизам? Просто оторопь брала от этих фантазий… Всё. Точка. Большая и жирная. Конец мучений. Буду брать детей по очереди на воскресенье к себе домой. Десять всё же не пятьдесят пять!
Численность моего отряда уже достигла рекорда. Работать с таким количеством, тем не менее, не труднее, чем с двадцатью пятью. Потому что дело не в «штуках». Есть коллектив или нет, вот в чём весь фокус.
.. Когда пришли ко мне домой первый раз, самый «мелкий», Витя Беев, ни за что не хотел выпускать мою руку, так и ходил по квартире, «хвостиком»…
Ночью я не сомкнула глаз, до рези вглядываясь в густую темень моей мрачной, с окнами в простенок, на северной стороне дома, комнате. Тугой душный ком стоял в горле. Я не страдала плаксивостью, однако на этот раз словно что-то оборвалось внутри – слёзы текли и текли по моему лицу, и мне не было стыдно этой своей слабости. Мои дикарята, набегавшись до одури по двору и напугав жильцов нашего дома гиканьем и воплями (которыми сопровождалось катанье на роликовых коньках моих дочек), а моих соседей по квартире – вообще доведя до полного шока, теперь крепко сопели в обе дырочки, вольно разметавшись по широченной тахте, которую я некогда соорудила сама из двух дверей и старого дивана. Но вскоре сон их стал тревожным, они метались, стонали, вскрикивали, всхлипывали во сне… Что им в это время снилось?
Если хотите знать, в каком состоянии нервная система ребёнка, посидите хотя бы одну ночь у его постели. Вскакивала и я – воды попить подать, поправить одеяло, сказать что-нибудь ласковое, утешительное… На следующее воскресенье из моего отряда в детдоме осталось пятнадцать ребят. И мы, с трудом умещаясь на вполне конкретных метрам моей комнаты, всерьёз подумывали о том, как бы упорядочить сам процесс гостевания. А ещё через неделю детей в воскресной группе осталось столько, что даже в моей большой комнате, какие только и найдёшь в старых домах прошлого века, укладывать уже негде было. Составили график сразу же в понедельник, и теперь дети ходили ко мне по воскресеньям небольшими группками. Был и ещё нюанс, весьма существенный, – зарплата, исчезающая с фантастической быстротой, диктовала свои жесткие условия. В еде детдомовские дети были куда как привередливее, чем хотя бы мои собственные дети, и, прежде чем начать есть, брезгливо ковырялись в тарелке.
Я очень огорчилась, когда жареную рыбу, почти всю, пришлось выбросить, оказалось – хотят картошки с котлетами и каши. И чтоб в каше – много масла и сахара.
С деньгами просто катастрофа. Первое время продавала книги – а домашнюю библиотечку я начала собирать ещё на первом курсе. Студенческая традиция – тратить ежемесячно хотя бы пятёрку на книги (две-три штуки) – теперь меня буквально спасала: библиотечка у меня более чем за десять лет скопилась уже вполне приличная. Были и книги, которые уже стали библиографической редкостью. И вот теперь все эти сокровища (полная подборка классиков мировой физики и математики, редкие книги по философии) постепенно перекочевали в бук. Оставила лишь самых любимых – Гончарова, Бунина, Достоевского, Тютчева и Лермонтова и ещё несколько книг наших физиков и математиков. Однако и этих денег хватило ненадолго.
Прошёл ещё месяц, и снова в моём бюджете зияла устрашающая брешь – ушёл в бук Ландау (многотомный курс теоретической физики), за ним отправились солидные тёмные тома сто раз переплетённых Бугаева, Лобачевского, Колмогорова… Я уже перестрадала к тому времени страшное для меня решение: к теории физики и точным наукам, скорее всего, уже никогда не вернусь – наука не терпит совместительства.
…А я уже знала почти наверняка, что никогда больше не смогу испытать вновь божественное состояние погружения в ясный и чистый мир математической логики и абстракций, – а это, истинно говорю, давало столько ощущений, столько пищи для души и ума, что передать словами просто невозможно. И как всё это помогало жить! Тряская вязкость, зловещая скука повседневщины вдруг отступала, и будто вырастали крылья, дышалось легко и свободно, мечталось сказочно…
Когда кончились и эти книги, продала пальто (семьдесят), сапоги (пятьдесят), заложила в ломбард колечко (ещё тридцать). Всё. Больше продавать нечего. На работу хожу в брюках и лыжных ботинках. А что – если хотите, хиппую. К такому наряду вполне подходит куртка, даже зимой. Так что всё в порядке.
Но и это ещё не всё. Была и такая, чрезвычайно щекотливая статья расхода:
– Оль Николавна…
– Что тебе, Лиль? – Кузя сопит, украдкой стреляя глазами, не подслушивают ли?
Далее следует душераздирающий рассказ о грядущем приезде очередной пятиюродной тётушки, конечно же, из-за границы и о мифическом дне рождения… Ну и прочая развесистая клюква… Вот, наконец, доходим до главного – кто бы дал денег?
– Сколько? – ставлю вопрос ребром.
Однако именно на этом месте у Кузи и начинаются дикие сомнения. Идти или не ходить вовсе… С одной стороны, дарить нечего, в другой – всё-таки родственница в кои-то веки…
– Мне так неудобно, правда… – бормочет она.
Ясно, пятерик, не меньше.
– Так сколько?
– Хотелось бы… духи что ли…
Опс. Это уже десятка!
– Знаешь, я пока не наследница Ротшильда по прямой.
– Да нет же, маленький такой флакончик. Ну, пробные душочки такие вкусненькие. Нюхали?
Что-то больно знакомые интонации начинают звучать – «кефирчику хочешь?»
Кончалось это вымогательство обычно так:
– Ладно, вот пять рублей, больше нет.
– Ой, спасибочки… – И убегает.
На следующий день спрашиваю у благоухающей ландышем Кузи:
– Ну что, понравились твоей тёте духи?
– А у меня нашлась хорошая книга…
Смотрит прозрачными от избытка искренности глазами. Я же думаю: опять Норе придётся отдавать десятку из зарплаты…
В детдоме была очень приличная библиотека – книгами обеспечивали шефы. Но книги растаскивались регулярно, их просто крали и продавали. Библиотеку грабили ночью, грубо взламывая дверь. И отвечала за это ночная. То есть Нора… Была ещё и ночная нянечка. Которая должна была сидеть на диване у входной двери, но она после десяти уже куда-то законопачивалась, и ровно до подъёма её уже нельзя было найти. Потом вдруг появлялась – как раз к приходу воспитателей. Она довольно безразлично смотрела на то, как малышня, встав до подъёма, уметалась на гульки, бурча себе под нос одно и то же:
– Ну, куды вы прётеся…
Она прекрасно знала, что её не уволят. Дураков сидеть ночами за восемьдесят рублей, и, правда, не было. Кроме того, работа была опасной. Детский дом ночью фактически открыт. Дверь висела на болтающихся петлях, единственный доступный телефон – в кабинете директора, его забирали в десять часов и выставляли для всеобщего доступа только в семь утра. В медпункте телефон обычно сломан. Ближайший автомат – у метро. Когда я сказала об этом Людмиле Семёновне, она, улыбнувшись своей традиционно безразлично-ласковой улыбочкой, успокоила меня:
– Милочка вы моя, эти дети живучи, как кошки! Ничего с ними не случится. А случится, так подождут до утра. – И, тряхнув ключами в кармане белоснежного нейлонового халата, небрежно-элегантно наброшенного поверх югославского модного костюма-тройки, быстро пошла прочь.
А в кармане, кроме ключей, она носила ещё и упаковок десять различных лекарств. Если кто-нибудь из детей жаловался на плохое самочувствие, она, будучи по совместительству врачом, назначала без всякого осмотра: принять таблетку и полежать. Все без исключения недомогающие получали аспирин и аминазин, непослушных тут же отправляли в медпункт, где медсестра немедленно делала укол магнезии. Это был очень болезненный укол, и многие, «полечившись» таким способом, старались на глаза «дирюге» не попадаться. Я тогда ещё весьма смутно представляла, сколько «хронов» в результате такого метода лечения образовалось в нашем детдоме! Больных, ни разу не лечившихся всерьёз от своих запущенных заболеваний. Что же касается вымогательств, то Людмила Семёновна не только не видела в подработках таким способом ничего дурного, но и поощряла, своими методами, это постыдное дело. С ней был солидарен и завхоз. Если работа предстояла серьёзная – типа разгрузки машины, то воспитанники торговались всерьёз, тут конфетками не отбудешь – новая куртка, импорт, китайские мячи для тенниса…
Склад, на котором отоваривался детдом, имел умопомрачительный ассортимент – там были даже шубы из натурального меха и золотые кольца… Если денег, определённых сметой, не хватало, просили у шефов. Отряжали пяток самых милых первоклашек, разучивали с ними речёвки и бессовестно давили на жалость – шли в кабинет высокого начальства поздравлять с праздником или днём рождения. Дешёвый метод работал безотказно – около десятка шефов-богачей (заводы, гостиницы) щедро одаривали детдом всем, что ни попроси. Вот только каким-то странным образом, слегка обозначив выдачу, завхоз и кастелянша куда-то эти ценные вещи втихаря «перескладировали». А те немногие хорошие вещи, всё же выданные детдомовским детям, вскоре куда-то бесследно исчезали – после очередного дежурного «шмона».
Так что отнюдь не респектабельно выглядели наши дети на деле – по бумагам буквально купающиеся в роскоши. Конечно, списания в такой ситуации проводились часто и охотно. А списанию подлежало всё – даже новый японский цветной телевизор. Приученные к вымогательству, детдомовцы, особенно старшие девочки, считали попрошайничество делом совершенно безобидным. Когда же мне открылась эта неутешительная картина в полной мере, я, прекратив выдавать даже в экстренном случае трюльники и пятёрки, решительно и жёстко сказала:
– Кому нужны карманные деньги (все дружно заорали – «мне!»), тот может их заработать своим трудом.
– Нууу… – разочарованно и недовольно взвыли они.
– А что так? Давайте создадим бригаду по ремонту школьной и детдомовской мебели и починке разных поломок. А деньги, положенные по смете для этой цели, я попрошу Людмилу Семёновну перечислять в фонд отряда. Откроем специальный счет в банке, назначим своих финансистов. Вот вам и честные трюльники. Ну, как?
– Деньги? В банке? – изумилась Кира. – Не разрешат всё равно.
– Почему так думаешь?
– А у нас уже был два года назад воспитатель, он тоже хотел сделать у нас в дэдэ мастерскую, так дирюга такой вой подняла! «Сироты не должны работать!»
– Так и сказала?
– Так и сказала. Говорит, что нам итак всё дают. А что – «дают»? Может мне другого чего хочется?
Мне это показалось, по меньшей мере, странным – неужели лучше развращать детей подачками и унизительными «благодеяниями»? А кто потом, во взрослой жизни будет выдавать им трюльники и пятёрки по каждому поводу? Дети привыкают к халяве быстро. Что, так и ходить всю жизнь в «сиротках»? Я сама видела человека, ему было хорошо за тридцать, вполне здорового и неглупого, который на голубом глазу просил буквально подачек, ходил по различным инстанциям и вымаливал для себя послабления, по сути, те же подачки, потому что он… бывший детдомовец!
– Работать? Да вы с ума сошли! – вскинулась Людмила Семёновна. – Вот, смотрите! – Она достала толстую папку. – Видите распоряжение? Вот все подписи… Работать ради денег они не должны. Не должны! Понимаете?
– Но неужели лучше, честнее, добрее подавать им вечную милостыню?
– Это не милостыня, а забота и опека со стороны общественности, благотворительность, понимаете? Давно забытое понятие.
– Детям не благотворительность нужна, а социальная адаптация в нашем неласковом мире. Они должны, как и все другие граждане, жить своим трудом, а не из милости. Потому что милость, благодеяние сегодня есть, а завтра могут и закончиться. А детям жить как-то и дальше надо. Они должны быть независимы.
– Я говорю вам русским языком – общество не оставит их своей заботой.
Поделилась своими печалями с Норой.
– Да. Это мне хорошо известно, – сказала она, обнимая меня за плечи. – Первые годы только и таскала целые сумки сюда – то одно, то другое дай… Вечно они всё теряли… И к себе водила на праздники. А сейчас забывают здороваться. Вот так.
– Я не об этом.
– Об этот вы будете думать потом – когда столкнётесь с черной неблагодарностью всерьёз, тогда и заденет до печёнок. Воспитатель в их представлении – человек, не имеющий права даже на собственное настроение, о кошельке речь вообще не идёт… В любой момент могут «попросить», а отдавать и не подумают. Зачем? «Вы ж зряплату получаете!»
Да… Магическое слово «зарплата». И правда – «зряплата», всё равно от неё ничего не остаётся. А Нору было жалко. Мягкая, кроткая, безотказная, интеллигентная воспитательница – не для нашего дэдэ. Но она почему-то отсюда не уходила. Что её здесь удерживало – не знаю. Её унижали часто и охотно все – и дети, и админы. И это было странным. Даже Татьяна Степановна могла рассчитывать на более душевное отношение к себе. Но только не Нора! Мне иногда начинало казаться, что в этой среде, где извращены все изначальные нравственные понятия – о благородстве, чести и долге – является некой доблестью унизить, обидеть, плюнуть в чистую душу, обмануть… Здесь это делалось легко и без всяких угрызений совести. Деликатные, неагрессивные люди здесь вызывали, в лучшем случае, ехидный смешок за спиной, в худшем – откровенную ненависть и отвращение. Это были закланные «овцы», которых надобно «ободрать» или «задрать». Именно для этого они и существуют среди «волков». «Добреньких» глубоко и искренне презирали, но при этом не упускали случая выколотить из них всё, что только можно было. А когда выколачивать уже было нечего, над человеком, щедро преломившим с ними «хлеб свой» и доверчиво открывшим свой, не очень толстый, кошелёк, открыто издевались – вот и вся «благодарность»…
Откуда это шло? Что за общество здесь формировалось? Возможно, они инстинктивно ненавидели тех, кому не хотели в жизни подражать? Беззащитность, неспособность за себя была для них глубоким пороком. Отсюда и шла, наверное, избыточная наглость детдомовцев. Из этих детей вполне могли вырасти грубые, жёсткие, пробивные люди, если бы… Но всегда, вопреки бытующим здесь нравам, приходили в эту «юдоль греха» неформатные воспитатели – и что-то в жизни детей, пусть не всех, конечно, а лишь некоторых, начинало меняться. Как-то разговаривали с Матроной на эту тему.
Говорит:
– Верно, воспитатель – мученик, назвался груздем, так и полезай в кузов… А Норе давно пора отсюда уматывать. Она хочет с ними по-человечески, а надо бы – по-людски.
– Но здесь все поставлено с ног на голову, – неловко защищаю я Нору. – Как она может, с её мягким характером, эту систему переломить? Дети ведь уже порядком развращены.
– Полное государственное обеспечение кого хочешь развратит.
– А как тогда быть? Ведь пока они маленькие, им должны давать. А кто даст, кроме государства?
– Гуманизм такого рода имеет свою теневую сторону, – говорит Матрона серьёзно и раздумчиво. – Вижу, что и вы от Норы недалеко ушли. Ничего плохого не хочу сказать. Дети сталкиваются с проблемой, которую за них уже решили: надо ли платить за блага, которые ты потребляешь? Система диктует – нет, не надо. Тебя уже ограбила судьба. Так что поскорее их довести до выпуска – и на завод, к станку. Вот там уже пусть работают, отрабатывают свой кусок.
На что я активно возразила:
– Извините, неувязочка есть – они ведь не так воспитаны, чтобы честно работать и зарабатывать. Они и дальше будут требовать «дай, дай!». Мы же не учим их активному образу жизни. И потом, почему – «на завод»? А если кто-то имеет способности и хочет учиться в институте?
Матрона шумно выдохнула и раздраженно сказала:
– Бросьте вы, ей-богу… Неглупый человек вроде… Стране столько учёных уже давно не нужно. Рабочие руки нужны. Интеллигентов и без этих ублюдков хватает.
– Мне всегда казалось…
– Бред.
– Это вы мне? – буквально оторопела я.
– Вот-вот! Именно вам. Чем меньше вам будет казаться, тем твёрже вы будете стоять на земле.
– Но это же ненормально!
– Нормально то, что делает большинство. Именно так, норма – это практика.
– Но есть же объективные, вечные нравственные ценности!?
– Где? В учебниках, классической литературе? – Она зло ухмыльнулась краем рта. – И мой вам совет: поменьше на эту тему вообще говорите. А то…
Она замолчала, словно размышляя – стоит ли продолжать говорить дальше. Вообще-то, Матрона любила давать советы. На то и ведущий воспитатель.
– Что… то? – неуверенно допытываюсь я, уже весьма сожалея, что вообще ввязалась в этот двусмысленный разговор.
– А то вас саму сочтут ненормальной, – чётко, с напором сказала она. – И в этом, поверьте уж опытному человеку, приятненького будет очень мало.
– А что… бывают эксцессы? – нерешительно спросила я. – Правильнее спросить – а бывает ли без эксцессов?
Потом мы к этому разговору всё-таки вернулись.