Это случилось на исходе второго месяца моей работы в детском доме. Дела потихоньку продвигались, и без Вали обошлись, хоть пугали частенько (дети разбегутся, вещи разворуют, спальни подожгут и всё такое)…

Мы даже стали в некотором смысле знаменитыми – впервые в этом детском доме (а может, и вообще, на гораздо большей территории) существовал такой многочисленный разновозрастный отряд – пятьдесят пять! – да ещё при одном только воспитателе. Сначала заключали что-то вроде пари – сколько ещё дней протянут. Потом просто любопытствовали – чем они там занимаются, что до сих пор не разбежались? В наш отряд многие дети стремились именно потому, что я не наказывала, не заставляла и не принуждала. Здесь была, они так поняли, вольница в законе. В каком-то смысле, это был так – по крайней мере, в начале.

Однако главный секрет был в другом – сначала интуитивно, а потом всё более осознанно, я старалась делать так, чтобы как можно меньше исходило указующей инициативы от воспитателя, то есть от меня лично. Любое дело старалась повернуть так, чтобы оно стало естественным продолжением ранее начатых дел. Я старалась организовать жизнь нашего отряда так, как если бы это было единое целое – чтобы отряд был органичным коллективом, живущим своей естественной жизнью.

При таком подходе от воспитателя зависит многое – он должен инициировать этот процесс, но действовать нужно без нажима: дети сами должны помнить, чем им предстоит заниматься сегодня, завтра; они уже морально готовы к предстоящей работе, а это для общего дела самое важное.

Много раз убеждалась, что если предложить ребятам с налёту какое-то дело, даже пусть и очень интересное, половина из них заартачится.

Почему?

Да потому, что у них в головах уже есть свой план, своя модель времяпровождения, и, когда воспитатель их куда-то вдруг гонит, они, естественно, сопротивляются. Не потому, что категорически не хотят этого делать, а потому, что настроены на другое. Люди вообще, а дети, особенно, бессознательно почти всегда, программируют свою жизнь. И неожиданное грубое нарушение этих планов – всегда стресс. Мне не очень нравилось, как организовала жизнь в отряде Матроны. Точнее, совсем не нравилось. Ведь меня это напрямую касалось – на следующий год часть её отряда вольётся в мой. И что я с ними буду делать? Заново переучивать?

У Матроны всё было просто: воспитатель сказал – делай. И никаких рассуждений. А ну – м-марш! Это каждодневное «учебно-воспитательное» насилие над ребёнком как раз и делало из него «протестанта» – развивало в нём чувство раздражения, пестовало упрямство. Я даже сделала тогда небольшое социологическое открытие: самый дешёвый способ выпестовать оппозицию – тупое запретительство.

Ведь если что-то долго и глупо запрещать вопреки здравому смыслу, притягательность «запретного плода» возрастёт многократно. Внутри подопечного уже будет сидеть в полной боевой готовности анти-мнение. И стоит лишь в один прекрасный момент снять запрет, как оппозиционер явится миру «естественным путём». И вот он уже во всеоружии общественной поддержки, что тоже совершенно естественно. Догадавшись об этом во время, я старалась, чтобы даже самая бредовая идея, зародившаяся в чьей-либо забубённой головушке, изживала себя явно, прилюдно.

«Ну, хорошо, делай так, как ты хочешь, только сначала подумай о последствиях. И помни, за всё, что случится, несёшь ответственность только ты».

И постепенно у детей выработалась привычка обдумывать свои действия. Прикидывать, какие могут быть результаты. А это ставило их перед осознанной необходимостью советоваться со мной – они уже не страшились давления с моей стороны, его просто не было изначально, не было ещё очень долго – до наступления критического момента. Они уже знали, что если их желание не совпадает с моим мнением, я не буду грубо требовать сделать так, как я хочу. И теперь они ходили ко мне за советом по любому поводу. Так что на самом деле контроль за детьми не только не был ослаблен, но и, наоборот, стал почти тотальным – без моих усилий.

Был ли у нас в то время уже коллектив? Не знаю.

Коллектив начинается там, где уже господствует слово «должен». Этого пока не было. Потому что долг – это осознание необходимости жить, соизмеряя своё личное с общими интересами. Без этого ни личности, ни коллектива не получится, как ни бейся.

Вот как раз в этот период, когда в нашем отряде кое-что стало только-только проклёвываться в этом смысле, к нам и зачастили с визитами всевозможные энтузиасты.

Про педучилище я уже рассказала. Вслед за училищами (мы уже расслабились) к нам вдруг пожаловал титулованный спортсмен – представился мастером спорта и инструктором по туризму. К тому же – высокогорному.

– Да где же мы возьмём горы, к тому же – высокие? В городе-то?

Я с сомнением разглядываю плотненького господинчика со значком на лацкане пиджака в крупную клетку.

– Зачем в городе? Мы в горы поедем.

– Не на Эльбрус ли? – усмехаюсь я.

– Именно.

Мне по-прежнему не очень хотелось, чтобы кто-то влезал в нашу систему – это только кажется, что чем больше «нянек», тем «глазастей» дети. На деле же тем, где работало двое и больше человек на одном отряде, «демократией» и не пахло, а если и была, то сводилась к переделу сфер влияния. Редко подбиралась воспитательская пара, в которой оба воспитателя работали бы на общую концепцию. Дети же этот «плюрализм» тонко чувствовали и беспардонно играли на противоречиях этой структуры, даже шантажируя своих педагогов:

«А она (другая) добрая, и мы её больше любим»…

Иногда воспитатели этим пользовались сознательно: если один требовательный, то другой – добренький. У Татьяны Степановны был тоже «свой метод» – он сводился к тайным посиделкам в закрытых комнатах, именно так вырабатывалась реальная стратегия и тактика тоже. Они дружили с Валей, моей предшественницей, да и теперь частенько перезванивались, ходили друг к другу в гости, короче, были нормальными «заединщицами». Суть их «метода» была в следующем: выделить небольшую группу переростков – самых наглых и циничных, приручить их, прикармливая и позволяя всякие вольности, и уже их руками «руководить» остальными детьми. По такому же принципу работала и воскресная группа. Конечно, нелегко справиться со столько пёстрой компанией – по пяти-семи человек от каждого отряда.

Валя работала ещё круче. Она брала под своё крылышко самых слабых, превращала их в отрядных сексотов. Всё это пришлось изживать, выжигать калёным железом, а дурное – весьма живучая субстанция. Но труднее было всё-таки отбиваться от жаждущих «творить благотворительность». И невозможно порой было объяснить взрослым людям, что нашим детям не подачки нужны от богатых шефов, а чувство собственного достоинства, умение самостоятельно пробивать себе дорогу в этой жизни. Благотворительность в той форме, в которой она практиковалась в нашем детдоме, развращала и воспитанников и взрослых. Отучить детей паразитировать на своём прошлом, вот что надо было делать, но это нелегко.

А как удобно: «Я детдомовец – дайте мне! Вы должны!»

Надо сказать, что среди шефов было достаточно людей умных, тонких и проницательных. Однако переломить эту тенденцию так и не удалось. Сколько я ни обивала пороги различных инстанций с просьбой помочь нам организовать своё небольшое летнее хозяйство, чтобы дети могли активно отдыхать и что-то полезное, хотя бы для себя, делать.

Дошла до редакции журнала «Человек и закон». Меня долго посылали – из одной комнаты в другую, наконец, нашла того, кто занимался детскими домами. Разговор получился короткий и предельно конкретный: «Это сырьё второго сорта, народец с гнильцой. Поймите это и не ломитесь в открытую дверь… И не морочьте детям голову всяким там светлым будущим. Их будущее может быть только серо– полосатым».

Этот циничный разговор меня просто взбесил. Словно меня лично помоями облили! Я стараюсь, из кожи лезу вон, чтобы вытащить этих детей из той социальной ямы, в которую их спихнула судьба (часто – в образе родителей), и всё это напрасно? Гордость, стойкость, совестливость – ничего этого нашим детям не надо?!

Они – быдло… Будущий контингент ЛТП и колоний!?

Чушь всё это!

Я до того в тот вечер разозлилась, что совершила ужасную глупость – устроила первый и весьма дикий скандал в отряде. Прихожу из редакции, вижу: Бельчиков, растянувшись на моём столе, «отдыхает» после обеда. Беев, сидя рядом, чешет ему пятки… Увидали меня, как ужаленные, выскочили вон. А я, под впечатлением визита в редакцию, набросилась на них как бешеная:

– Вы кем хотите стать в этой жизни?

Никто даже не пытался отшучиваться в своей обычной манере – дети были смущены моим натиском.

– Роботами? Тупыми скотами? У которых одна забота – набить брюхо и почесать пятки?

Ну и далее в том же духе.

Дети ничего не могли понять, а я – не могла объяснить им кратко и доходчиво, почему надо хорошо учиться, работать над собой и расти в день по сантиметру, особенно в духовном плане. Когда я, наконец, выдохлась, и спокойно сидела за столом, что-то записывая в отрядный журнал, ко мне подошла Кира и тихо спросила:

– У вас что, неприятности? Дочечки не болеют? А то я вмиг слетаю, если что надо.

Я ничего не сказала, потому что уже начинала понимать, что самый главный враг этих детей – они сами, их предельная беспечность в отношении своего будущего. А оно, это самое будущее, уже нетерпеливо стучалось в дверь, оно уже виделось мне – мрачным и весьма безрадостным. Если, конечно, они вовремя не осознают опасность…

Вечером дети вели себя вполне смирно, всё ещё под впечатлением истерики, которую я закатила в отрядной. Со страхом и недоумением смотрели они на меня, но кое-кто – и с насмешкой (сломалась-таки!).

За полночь сидели с Норой на диване в коридоре четвёртого этажа. Она выслушала мои жалобы и сказала грустно:

– К сожалению, это так. Нет у детдомовских детей другого пути. Просто это ещё не все понимают. Всюду одно и то же. Куда ни пойди, всюду только руками разводят и говорят: «Надо ждать». А чего ждать? И вот недавно мне наш работник (так она называла мужа каселянши) открыл глаза на этот феномен. Оказывается, не «надо ждать», а «надо ж дать»!

– Это отвратительно, – сказала я.

– Что отвратительно? Ждать или давать?

– Это дикий пережиток.

– Это так, конечно. Но это, увы, – нарождающийся стиль азиатской жизни. Отныне ведь вся провинция в гости к нам, они-то и несут эти уродлиывае нравы в столицу.

– У меня о провинции другое представление. Я знаю много хороших людей именно там, в глубинке, – опять завелась я.

– Так вот именно они и останутся навеки в глубинке. А массы таких, как наша пионэрвожатая, с ненавистью к Москве, нашей культурной столице, прут сюда девятым валом и гонят соответствующую волну. Они с лёгким сердцем воруют, дают взятки, проституируют всеми способоми, короче, устраиваются как могут. Они-то и откат придумали.

– Не знаю, о чём вы, – растерянно сказала я.

– Откат? Ох, вы меня удивляете. Лагерная терминология. Но сейчас она потихоньку внедряется в общественнное сознание повсеместно.

Меня это замечание потрясло не меньше, чем слова редактора из «Государства и права». Но я на этот раз промолчала – Нора зря болтать не станет.

.. Вот тогда мы и решили, всем законам назло, делать то, что задумали. Пусть хоть тысячи приказов спускают, но я буду делать всё, чтобы не позволять изуродовать этих детей. «Тупой рабсилой» и клиентами ЛТП они не станут. Я их смогу защитить.

Моя самонадеянность в ту пору не знала границ. Оставшись одна с двумя крохами, да ещё диплом висел, я научилась жить в экстремальном режиме – и никто не мог меня упрекнуть в том, что мои дети в чём-то ущемлены. Но мне тогда ещё не была известна вся глубина людской подлости. Если кому-то всесильному очень захочется – в порошок могут стереть самого «нестираемого», а если не удаётся уничтожить, сломить упрямца, возьмутся за его детей, других родственников, чтобы испортить репутацию. Эта форма мести практически неконтролируема. И она широко практикуется по сей день. Возможно, даже более успешно, чем раньше.

Так вот, и здесь, в детдоме, я надеялась на такую же впечатляющую победу. Но здесь ситуация была принципиально другой – кроме меня, ещё десятки и десятки других людей могли влиять на ситуацию. И далеко не все они были нашими друзьями.

В студенчестве всё было иначе – люди, окружавшие меня, были отзывчивыми, добрыми, чуткими. И это было совершенно естественно. Помню свою милую однокурсницу по фамилии Беленькая. Она, на самом деле, была жгучей брюнеткой, но она была всегда именно Беленькой. Её так все и звали – «Леночка Беленькая», и никак иначе. Леночка Беленькая всегда улыбалась – искренне, нежно и ласково. Потом она стала доктором физ-мат наук, но осталась такой же милой – «Леночкой Беленькой».

Это и есть как бы собирательный образ того поколения.

Здесь, в детдоме, всё было по-другому. «Входить в положение» никто не хотел, чужое горе как своё никто не принимал, и только на нескольких близких людей – Нору, Надежду Ивановну – я могла положиться. Ну, ещё трудовик. Но что касается всех остальных, то тут только можно мечтать о хорошем отношении.

Я всё чаще припоминала рассказы о том, кого и как выжили из детдома в прошлые года. И складывалась достаточно удручающая картина: активные, честные, бескомпромиссные люди здесь не ко двору. Здесь надо было уметь держать язык за зубами и закрывать глаза на то, что нежелательно видеть, ну и, конечно, иметь гибкую поясницу.

– Что же такое с нами всеми происходит? – теперь нередко задавалась «странным» вопросом я, и мне начинало казаться, что все вокруг знают ответ на этот вопрос – все, кроме меня.

Вот почему меня так насторожил приход очередного «деятеля» в наш отряд – а может, уже и меня собрались «выжить»? И что у него на уме? Нередко ведь случается и так, что за благими словами скрывались весьма дурные намерения.

Пока мы вели прицельный разговор (он пытался убедить меня в необходимости скорейшего взятия Эльбруса, а я старалась проникнуть в глубины его истинных замыслов), мимо нас по коридору дважды прошла Людмила Семёновна. Когда она хотела быть лисичкой, это у неё отменно получалось. Она вообще великолепно владела всем арсеналом превращений: от агнца божьего до хищной тигрицы.

«О, это крепкий орешек…» – даже Матрона с этим соглашалась.

Теперь это и мне становилось ясно.

– Завод двадцать путёвочек как раз на Эльбрус даёт, на зимних каникулах, – вкрадчиво сказала она. – Я же вам говорила. Нет? – Она удивлённо вскинула бровки-дужки. – Это престижно, горный туризм. Мы не должны упускать такую возможность.

Возразить было нечего, и тренер принялся тренировать моих детей. Сначала он показал им собственный фильм «Отдых в горах». Прокрутили плёнку первый раз нормально. Потом ещё раз – наоборот. Вот группа бодрых лыжников в пестрых инвалютных костюмах стремительно взлетает на вершину горы задом наперед, предваряемая облаком снежной пыли, затем на подвесной дороге спускается вниз, лучась предчувствием невероятного чуда, и, уже совершенно не владея собой от первобытной радости и безмерного счастья, жизнерадостно пятясь, усаживается в автобус, который тут же стремительно уносится в обратном направлении – задом наперёд. Это было действительно очень забавно, и все громко смеялись. Смеялась и я.

Фильм закончился. Легкомысленно решив: «Ну, вроде всё путём», – я пошла по делам, оставив их на время без бдительного «государева ока». Меня это мероприятие всё же не очень убедило, что нам так необходимо срочно овладеть искусством горнолыжного спорта.

Для начала надо бы выяснить точнее, что за Эльбрус такой на нас надвигается. Иду к Людмиле Семёновне, минут сорок колеблем «тему», толком ничего не узнаю и, примерно через час, возвращаюсь в отрядную – и что я вижу?! Сидят мои гаврики верхом на стульях, а кто и на столе устроился, и бордо выкрикивают в ритме марша»

Для первого занятия прогресс потрясающий.

Когда же инструктор заглянул к нам в следующий раз, на занятия собралось всего несколько человек – на пустое дело тратить своё время дети не пожелали. Ну и я, конечно, не стала их уговаривать. Альпинист, обиженно попыхтев в лацкан клетчатого пиджака, гордо удалился и больше к нам не приходил, передав через Людмилу Семёновну, что мне как воспитателю надо ещё мно-о-ого работать над дисциплиной в отряде. Однако двадцать путёвок всё же светили реально – завком подтвердил. Что ж, идём на приступ. Раз нет инструктора, будем тренироваться сами.

Чтобы нам разрешили такое дальнее туристическое путешествие, необходимо для начала получить «Значок туриста». Со страшными муками нам удалось обзавестись лыжами – на складе было всего двадцать пар, и с первым серьёзным снегом мы тут же отправились в лес. Это было воскресенье, естественно, и в нашу группу, в первую очередь, попали все воскресники, потом уже остальные желающие.

Маршрутные листы уже были оформлены, оставалось только проставить километраж и вписать название узловых точек маршрута. Для получения вожделенного значка мы должны были «намотать» не менее ста тридцати километров…

Из первого похода мы вернулись пешком, неся лыжи на плечах – большую часть маршрута мы шли пешком, проваливаясь по колено в отвратительную грязную кашу, бывшую ещё вчера толстым слоем пушистого чистого снега. Однако наш дух не был сломлен, и в следующую субботу, благо, снова выпал снег, мы отправились в поход почти в том же составе – никто по доброй воле не «откосился», но мне пришлось произвести небольшую силовую замену (две девочки из нашего отряда почему-то решили, что поход – это всего лишь хороший повод «поближе познакомиться»).

Ребята всерьёз уверовали в Эльбрус, теперь все разговоры в отрядной вертелись вокруг горной темы – обвалы, заносы, сели – грязевые потоки, которые в зимнюю пору нам никак не грозили. Однако им не просто хотелось попасть в горнолыжную экспедицию, но и непременно вляпаться в экстрим. На их лицах во время таких разговоров появлялось специфическое выражение – суровости и непреклонного стремления к цели. Потом, неизвестно откуда, они усвоили манеру лихо присвистывать, жестикулировать (дескать, «нам всё по фиг, это вмиг»), а некоторые даже ходили вразвалочку, широко расставляя ноги – словно пьяные матросы из старых фильмов про анархистов и гражданскую войну. И какое это имело отношение к тренировкам по горнолыжному спорту, бог весть…

Погода теперь не очень благоприятствовала нам – почти весь конец ноября, благополучно начавшийся с мороза и снега, дождило, а в декабре, когда, наконец, и настала настоящая зима, ударил запредельно сильный мороз. Но даже каверзы погоды не охладили наш пыл, хотя некоторые ночёвки мы и проводили в активном вынужденном бодрствовании – по причине жуткого холода не спали, а кимарили…

Однажды, во время одной такой ночёвки, мне привиделось или приснилось огромное пламя, в самую середину которого я всё время норовлю залезть… Мёрзли мы жутко, но, к счастью, никто не обморозился. И даже лёгкой простуды не было. Что ещё раз показало нам, какими неисчерпаемыми ресурсами обладают даже очень хилые организмы.

Конечно, высоты, которые мы брали на наших совсем не горных лыжах, были смехотворными. До этого на лыжах мало кто из моих детишек вообще стоял чаще одного раза за зиму. С кряхтеньем и сопеньем мы едва-едва вскарабкивались на холмы и пригорки чуть выше железнодорожной насыпи, но всё-таки кой-какой опыт накапливался. И главное – мы привыкали к преодолению трудностей, и делали это все вместе, всем своим только-только нарождающимся коллективом. Дети с энтузиазмом постигали доселе чуждый им опыт активной бескорыстной взаимопомощи. И для нашего общего дела это было очень полезно – помимо Эльбруса. Дети не ныли, не просили послабления. Даже не курили в походе, хотя я знала, что курят или покуривают многие. К работе уже не относились, как к постылой обязанности, даже когда надо было чистить и отмывать котелки и плошки в ледяной воде – горячую экономили – всё-таки костёр не газовая плита. Да и с топливом не всегда везло, лес под Москвой регулярно чистили, так что валежника было негусто. Дежурные, вставая по «будильнику туриста» (это литровая кружка чая на ночь) часа в четыре, вылезали из палатки и, всячески бодрясь и хорохорясь, буквально руками разлепляя спящие глаза, брели в лес отыскивать хворост – почти всё, что готовили с вечера, сжигали ночные дежурные (к тому же, время от времени, самые мерзляки вылезали из палаток, чтобы отогреться и… спать дальше).

И вот эти не выспавшиеся и продрогшие до мозга костей детишки мужественно бродили по окрестностям в поисках хвороста, да ещё при этом весьма громко распевали «походную»: «Ты не бей кота по пузе…»