В конце года в верхних слоях административной атмосферы упорно муссировался слух – наш отряд на лето будет разбит на группы. Двадцать «лучших» поедут в трудовой лагерь под Краснодар, остальные – к опекунам и в пионерлагеря. Приём «лучших» и «худших», определяли классически.

Мы от этой «классики» уже давно отказались – у нас больше не было клеймённых. Провинился – наказали. Отличился – молодец.

Мы исходили из принципа: воспитанник не может быть «плохим», но он может совершать плохие поступки, за что и получает наказание.

Случалось, что Бельчиков получал жёлтый или оранжевый, красный – всё же редко, хотя и это бывало. И тогда мы его чествовали.

Это его честная высота.

Быть красным – почётно, но это всё же случалось нечасто, и не только для Бельчикова.

На следующий день ситуация могла резко измениться, и никаких выгод вчерашнего, красного, положения…

Администрация детского дома имела совсем другие принципы: «лучших» и «худших» определяли раз и навсегда. Конечно, случалось, что «лучшие» сваливались в «худшие». Но чтобы наоборот, это – никогда.

И вот этот кошмар реально на нас надвигался.

– Ага, знаем, одних стукачей и шестёрок наберут в Краснодар, – ныл Беев.

– А чтоб нормальных пацанов взять, так нет, – поддержал его Бельчиков.

– Ага, одних шестёрок… – продолжал скулить Беев.

– Ой, держите, а ты сам давно перестал шестерить? – подначивала Кузя.

– За такие антиреволюционные выступления можно и в «фазаны» залететь, – нравоучительно замечает Огурец на Кузину ремарку.

– Бей растёт над собой в день по сантиметру, вы что не видите? – вступилась за Беева и Кира. – А вы его антистимулином поливаете.

«Трудными» были те же, что и «худшие».

А это: Ханурик, Мамочка, Беев, Огурец, Жигалов, ну и «основные» девочки, а как же без них, – Кира, Кузя, Лена Ринейская и Надюха Якутян.

Надюха – выдающийся «экземпляр» из последней партии новеньких. С виду – что пацанёнок. Когда их привезли, девочки сразу же засели в спальне (их я там обнаружила в количестве пяти человек), с ними был их бывший (теперь уже) и, похоже, очень любимый воспитатель из старого детского дома. Они долго, очень долго прощались, плакали все просто истерично, а их воспитатель, уговаривая их «не расстраиваться», по-видимому, пытался по ходу дела ещё и получить побольше информации о том месте, куда вынужденно ссылали часть его воспитанниц (нетрудно догадаться – самых «трудных», сиречь «основных»). Надюха в спальню не пошла, а сразу же направилась в надёжное укрытие – туалет.

Вбегает в отрядную перепуганный Толик из первого класса и кричит:

– А знаете что?

– Что?

– Там к девкам в туалет пацан пошёл…

– И что? – снова спрашиваю я весьма рассеянно – а сама бегло просматриваю документы вновь прибывших детей.

– «Беломор» курит!

– Да ты что?

– Скорей идите, а то девки орут!

Иду на спальный этаж и вижу дивную картину: действительно парнишка лет двенадцати-тринадцати, хрупкий, щупленький, небольшого расточка, волосы по моде – мягкими кудрями, до плеч.

С такой причёской у меня пол отряда ходит – пожалуй, что, и все, кроме разве что Огурца (у того волосы как жёлтая свежая солома).

Мальчик и мальчик, чего так все всполошились?

Однако – нет.

Нет такого в списке!

Все девочки старше – восьмиклассницы. А мальчиков вообще в этот раз не прислали – ни ко мне, ни к Матроне (как скоро выяснилось, эта «ссылка» была вынужденной: разделение самых знойных пар – их «половины» отправились в другой детдом, на противоположном конце города).

Интересненькое дельце…

– Ты что тут делаешь? – спрашиваю строго.

Отвечает спокойно, без тени смущения:

– Что видите.

И смеётся – хохотнул в кулак. Смех басовитый, густой, явно не по росту. И уже пускает аккуратненькие колечки дыма мне в лицо. He знаю почему, но мне всё же хватило сообразительности понять, догадаться, что это и есть одна из неизвестных мне пока новеньких, шестая, я её в спальне не видела, – Надя Якутян.

– Здравствуй, Надежда, – говорю спокойно, в том же строгом тоне. И – детям уже: Не волнуйтесь, это девочка такая…

Они смущённо отходят – на всякий случай, и наблюдают за происходящим из безопасного далека.

– Га-га-га… – заходится гоготом «пацан», – а эти придурки подумали, что я «мэ» от «жо» не отличаю. Га!

– Надя, я твоя новая воспитательница, Ольга Николаевна. Ну, покурила? Бросай бычок в унитаз…

В толпе зевак раздался сдавленный вопль – «зачем?!»

– Обязательно? – с большим сомнением спрашивает Надюха.

– Увы.

Она неторопливо забычковала окурок и аккуратно кладёт на край умывальника. В толпе наблюдателей вздох облегчения… Делаю вид, что не заметила – сейчас не время заостряться. Намереваюсь взять её за руку, но только прикоснулась к ней, как…

– Руки! – резко выкрикивает она и, буквально отпрыгнув от меня, вьюном выскальзывает из туалета.

Дела…

Надюха была нормальной девочкой, с очень, кстати, симпатичной мордашкой, но по воспитанию и складу ума была всё же ближе к мальчишкам (в дошкольном детдоме в её группе были все мальчики, кроме неё, разумеется, их всех даже одевали одинаково – как мальчиков, чтобы особо не заморачиваться, вот и получился этакий «сын полка»…). Надюха лучше всех играла в футбол, и не только в нашем детском доме, но и во всем районе. Наше футбольное поле было лучшим в округе, и к нам бегали со всех близлежащих дворов – погонять мяч. Мальчики Надюху очень уважали, несмотря на её очень маленький рост. Дружбой с ней гордился даже Бельчиков.

– Мамочка, ну ты и каз-з-зёл, – выдала ему Надюха в качестве приветствия, едва познакомившись с моими ребятишками.

– А чево? – возмутился тот, выкатывая грудь колесом.

– Какой уважающий себя мужик курит «Яву»?

Бельчиков смущён таким поворотом дел и неловко оправдывается:

– А что попадётся, то и курим.

– Эт ты брось, – говорит Надюха и резонно замечает: Курить можно «Приму» или «Солнце», или хотя бы «Визант», и то лучше, чем «Ява». Позорник.

– А ты?

– Что я? Я «Беломор» курю, у воспиталки стреляла в дэ-дэ, она старая фронтовичка, – солидно отвечает Надюха, привычно подтягивая постоянно сползающие аж до причинного места джинсы (бёдра – как у топ-модели Твигги, идеальная фигурка-тростинка!).

Все почтительно замолкают. Тут Надюха добавляет ещё несколько выразительных эпитетов – для ясности, и под дружный хохот ребят Бельчиков «сдаёт» пачку «Явы» младшему составу – мальчишкам из второго отряда. Аплодисменты, и взамен невосполнимой утраты Бельчиков получает от Надюхи целых три беломорины… Знакомство состоялось. У мальчишек появился новый «коновод».

Надюха обладала всем набором необходимых, в том числе, и чисто житейских качеств, чтобы нравиться сильной половине нашего отряда: она лихо чиркала спичкой о стену, подошву и даже поверхность полированного стола, ловко, как фокусник Игорь Кио, извлекая пламя от соприкосновения серной головки с вовсе не предназначенной для этой цели субстанции, она легко выкуривала в три затяжки папироску, а главное, совершенно не кокетничала с мальчишками. Она с ними сошлась легко и просто, как «своя в доску». Надо ли говорить ещё раз, что внешность Надюхи (в её женском качестве) была вполне «на уровне». Многие девочки мечтали о такой симпатичной мордашке и стройной фигурке…

Однако наши малолетки – мальчики двенадцати-тринадцати лет (старше было только двое), едва-едва начинали «доростать» до понимания женского шарма. Ранние «семьи» в дошкольном возрасте, да и «групповой» опыт детского дома– всё же были явлениями иного рода, имевшими место не столько по части влюблённости, сколько по зову инстинкта. Так что малолетних мальчишек, конечно, легче было увлечь такими вот Надюхиными штучками, чем более естественным и свойственным повзрослевшим уже девочкам шармом. В том же возрасте девочки, как правило, выглядели старше и взрослее своих сверстников-мальчишек. Мальчишки весьма нередко пользовались этим «преимуществом» и жестоко третировали девочек, своих ровесниц, пытавшихся искусственно придать своей внешности дополнительную привлекательность.

Особенно их бесила косметика… Но пройдёт ещё два-три года, и девочки отыграются по полной: наступит их пора – «всевластия». В эти счастливые и ужасные годы «парадом командовали», конечно, всесильные гормоны.

И с этим надо было считаться.

А пока:

– Фу… Опять аблезяны фары намазали! Ёййййй… – визжит Беев, заслуженно получая по шее от Кузи.

– А пусть Ленка не садится со мной с такой рожей!

– И точно – Марфа разноцветная! – кричат наперебой Медянка и Огурец, отбиваясь от соседства по столу с уже вполне заневестившимися девочками.

Женская половина отряда отнеслась к Надюхе вполне терпимо. Удивительная это была особа – всех на место поставила в одночасье, не помню случая, чтобы кто-то пытался её обидеть.

Не знаю, что было в дошкольном детдоме, но здесь она была вполне «в своей тарелке». Грусть ею всё же одолела – через два года, и по очень пикантному поводу.

Но до этого мы ещё доберёмся.

Бывший воспитатель Надюхи (его звали Макс, мужчина лет тридцати пяти, работавший в детском доме вместе со своей премилой женой, которая на десятом году брака случайно призналась под хорошее настроение, что всё это время успешно «водила за нос» собственного мужа, отлынивая от домашней уборки – под тем предлогом, что она «не видит мусор», по причине плохого зрения) потом приходил к нам, и не раз, уговаривая меня перейти к ним, в их новый интернат, на работу – когда от своих девочек он с удивлением узнал, что: они здесь вполне прижились и уже не рвутся к «своим».

«Лучших» детей Макс и его коллеги взяли с собой в новый, специально построенный по последнему слову техники, экспериментальный интернат, который бдительно опекал институт Психологии. Там были меньше группы, выше на 25 % зарплаты, хорошая материальная база, молодые и очень талантливые педагоги-энтузиасты, недавние выпускники пединститута. И, главное, у них была своя школа. Некоторые воспитатели работали там и учителями.

Одним словом, недосягаемая для многих работников этой сферы мечта, воплощённая в столь чудном месте в жизнь… Но через несколько лет закончился этот эксперимент весьма печально – на пике славы их стали вдруг грубо «давить», сначала пытаясь расформировать под предлогом капитального ремонта (а ведь новое почти здание было), потом, когда от переезда в другие интернаты как-то отбились, согласившись делать ремонт своими силами, «без отрыва от производства», интернат всё-таки прикрыли. На этот раз вот как: обвинили воспитателей (классический, всегда почти беспроигрышный вариант!) «в совращении воспитанников». Показания давали двое исключённых из интерната за систематическое воровство!

Общественность в таких случаях всегда брала сторону обвинения.

От своих воспитанников я уже знала, что совращение детей и жестокое обращение с ними – вообще-то не редкая практика в детских домах и интернатах, но никогда по жалобам детей эти заведения не закрывали, разве что могли перевести наиболее одиозного «воспитателя» на другое место работы, да и то – не всегда…

.. Но был всё же один человек в нашем детдоме, который глубоко, всеми фибрами своей души невзлюбил Надюху. Это Толик. Хотя на подобное чувство он не имел никакого «юридического» права – он ведь не был официальным членом нашего отряда.

Толик даже дразнилку сочинил про Надюху:

Хотя Надюха, ясное дело, никогда армянкой не была, тем более – толстой. Это был явный навет Ко мне она относилась ровно – не задиралась, но и в друзья-приятели не навязывалась. В общем, пока помаленьку ладили, соблюдая доброжелательный нейтралитет. Конечно, она внесла некоторое смятение в мою воспитательскую душу, и дело было понятное. Если в основе моего отношения к остальным детям, всем без исключения, всё-таки была первичная жалость, а из неё уже вырастали все другие чувства, то здесь почты такого рода не было абсолютно никакой.

Надюха была просто неуязвима в этом отношении. Глядя на неё, нельзя было и мысли допустить о жалости. Ей можно было только завидовать, если что. Ситуация выглядела весьма критической – зацепиться моему сердоболию было абсолютно не за что. И это меня порядком, особенно первое время, напрягало.

.. Ханурик, мой нежно любимый дикарёнок, хотя теперь и не так дичился и даже весьма активно тянулся к девическому сообществу, также был вполне способен выкинуть какой-нибудь фокус, иногда просто дух захватывало от этих фортелей. В нём постоянно шла внутренняя напряжённая работа, и это было видно невооруженным глазом. Взгляд его становился в таком состоянии пронзающе пристальным, что-то он там, глубоко в себе, прикидывал, обмозговывал, сортировал по полочкам… И часто бывало – неожиданно поражал меня удивительно точными и меткими определениями характеров людей, глубоким пониманием сложной ситуации. Совершенно неожиданно он мне «открыл глаза» и на Людмилу Семёновну.

– Вы не думайте, она не такая уж и вреднюга, – сказал он, глядя, по своей обычной привычке, прямым пронзающим взглядом.

– С чего ты взял? – ошеломленно спросила я, только что вернувшись из кабинета директора после очередной выволочки за «плохое поведение» моих воспитанников.

Однако он понимал, что я лукавлю, не собираясь с ним обсуждать «тайны мадридского двора». И продолжил допрос:

– А вы знаете, что было в нашем дэдэ раньше, когда мы ещё в старом здании жили?

– Откуда мне знать?

– Нас кормили три раза в день одними варёными яйцами.

– Правда?

– Точно говорю.

– И что?

– А теперь жрём, что хотим пять раз в день. И жрали бы ещё больше. Если бы повара не крали.

– Так…

– Мы с Беем видели, как повариха Танька банку с ветчиной, здоровую такую, из крапивы вытаскивала. И в сумку. Мы хотели заявить в милицию, сбегали туда, потому что на ужин ветчину никому не дали, хотя она в меню была, а нам сказали, что крысы съели…

– И что помешало?

– А менты сказали, что это не наше дело.

– Так чем дело закончилось?

– А тем, что нас на остановке мент поймал, мы бычки собирали, и в ментовку.

– Правильно сделал.

– Ага, правильно. Только все собирают, и никому ничего, а нас обломали.

– И ты думаешь…

– А что тут думать, за вечтчину и отомстили. Потому что пол банки им пошло.

– А ты почём знаешь?

– А менты часто на кухню заходят, сам видел.

На это мне возразить было нечего, и я только плечами пожала – типа, надо же…

Что касается моего мнения о Людмиле Семёновне, то в ту пору оно было весьма неоднозначным. С одной стороны, я, конечно, понимала, как ей нелегко управляться с таким хозяйством – это надо уметь, причём, очень хорошо. Но в то же время что-то, не до конца понятное, бурно протестовало во мне, и это заставляло меня безоглядно лезть во всё новые и новые ловушки, а они, эти коварные ловушки, уже были расставлены, и весьма искусно, по всех поворотах нашего трудного пути. Нельзя сказать, что Людмила Семёновна была совсем уж нелюбима всеми воспитанниками детского дома.

Нет, этого, конечно, не было.

Несмотря на все, порой весьма жестокие меры «воспитания» из её обширного директорского арсенала, к тому же, с использованием могучего административного ресурса, она могла общаться с детьми и по-простому, как милая мамочка…

И это – без всякого притворства. Могла и в село пошутить, и приголубить могла, если в хорошем настроении. Мне иногда даже казалось, что это конкретно я, своим неугомонным правдоискательством довожу её до ручки… И у неё, конечно, свои любимчики. Однако очень скоро я заметила, что в любимчики она выбирает неблагополучных, именно им отдаёт предпочтение. Но было в этом повышенном внимании к несчастным детям, уже имевшим, как правило, статус «основных», что-то от подкупа, она как бы заискивала перед ними… Возможно, она их побаивалась, не сама, конечно, на неё, естественно, никто не нападал, но – потенциального вреда, который эти «сорви головы» могли причинить вверенному ей заведению. Лицемерие ей было, конечно, свойственно в значительной мере. И дети это, по-видимому, хорошо определяли, правильно понимая природу её директорской доброты.

Однако к некоторой категории детей она испытывала откровенную неприязнь. В «противниках» у неё были: Лена Ринейская, Игорь Жигалов, Надюха… Она попала в чёрный список с первого же дня. Эти дети отличались от остальных, в первую очередь, тем, что их невозможно было подкупить лицемерной заботой, посулами, вкусненьким чем-нибудь прикормить… Яркой чертой характера таких детей была гордость – а этого Людмила Семёновна не любила. Покорность и только покорность могла вызвать её благосклонность.

Зато Нора именно к этим детям (по той же причине) испытывала особое расположение. И она всегда приносила на смену домашнюю выпечку – угостить детей. Они брали. Съедали, делясь с другими, но особой благодарности к Норе за её искреннюю заботу всё же не испытывали. Они это воспринимали как должное. Они понимали, что Норе от них ничего не нужно, просто она – добрая, но и им ничего от неё, «ночной воспиталки» тоже не нужно было. Такие люди, как Нора, с её «тяжёлым грузом» моральных ценностей, увы, не были для них «предметом восхищения»…

Некоторые, Бельчиков, в том числе, зная слабость Людмилы Сергеевны (привечать «основных»), открыто этим пользовались. И даже шантажировали её «шмоном», особенно после завоза на склад новых вещей. Привозили вещи часто.

Однажды Татьяна Степановна мне сказала:

– Вы дома у неё были?

– У Людмилы Семёновны?

– Ну да.

– Нет. А что?

– Вы даже представить себе не можете. Сколько у неё всего! И глаза пионервожатой развернулись размером по блюдцу.

– Хорошо зарабатывает, надо полагать, – говорю вполне политесно.

– Ага, неплохо. Особенно с премиями от часового завода.

– Шикарно, – восхитилась я.

– Но это не всё.

– Ещё что-то? Как интересно.

– Я серьёзно. Дома настоящий антикварный магазин. А в Москву приехала десять лет назад, простите, без смены нижнего белья.

– Вам и это известно? Какие пикантные подробности…

– В дэдэ сначала жила. А теперь уже получила трёхкомнатную квартиру в центре Москвы.

– Здорово.

– Ещё как. «Обувает» богатых шефов, и прикармливает всё районное и городское начальство.

– Вас послушать, так она самая главная атаманша уголовного мира.

Татьяна Степановна обиженно посмотрела на меня. Я серьёзно вам говорю.

– Но какое мне дело до всего этого? Ей дарят щедрые подарки…

– Дарят? Как бы не так! Это хищение!

– Тогда это головная боль ну… прокуратуры хотя бы, – говорю я, не зная уже, как и выпутаться из этого странного разговора.

– А, не ломайте дурочку, – говорит она раздражённо, – дарят часто, но – детдому, а она всё самое ценное к себе домой отвозит.

– Но если это так, то почему, и в самом деле, молчит прокуратура?

– О!?

– Ну да, есть такой орган надзора…

– Прокуратура!? – искренне изумляясь, сказала она. – Знаете. В какую историю влипла ваша любимая Норка два года назад, когда полезла в это логово?

Я отрицательно покачала головой.

– Так вот. Слушайте и просвещайтесь.

И она рассказала мне страшную историю про то, как…

Нора с группой воспитателей, отчаявшись найти правду в инстанциях, отправилась к одному заслуженному работнику МВД, фамилия его была, кажется, Рябов. Рассказали воспитатели всё, как есть, и среди шефов нашлись люди, которые эту правду подтвердили.

И тот сказал:

«Вы это от зависти говорите. Поливаете грязью (хрясью – с особым акцентом говорил товарищ) достойных людей».

И ещё прочёл целую лекцию, про то, что эпоха доносов прошла. Век оборотней и вурдалаков из прошлого, слава богу, близится к заключениею… Не подумайте плохого… Пусть каждый имеет столько, столько может иметь. Военный коммунизм закончился… И не дело тех считать чужие доходы, у кого и на собственные расходы не хватает…

– В чём-то он прав, – продолжаю уклоняться я.

– В «чём-то»? – вскипела самоваром она. – В том, что они все заодно – милиция и воры. Они сговорились красть всё, что плохо лежит.

– А плохо лежит многое. Если не всё, согласна.

Татьяна Степановна приободрилась.

– И я о том же. Я знала – вы поймёте.

– Стараюсь. Так что дальше?

– Втянулись? Отлично.

– Я вся внимание.

– А чтобы совестливые граждане не вякали, эти ворюги и бандюки уже политику шить начинают. Мол, всё это – пережитки сталинизма. Кто против ворюг, тот сталинист, и вообще большая бяка и совок, слышала такое слово?

– Нет.

– Один диссидент его придумал, всем уже нравится.

– Так что с Норой? – возвращаю разговор в более конкретное русло.

– Механизм, как видим, отлично смазан. И прокуратура, и Минпрос, и газеты – все на стороне воров.

– Так уж и все? – переспрашиваю я.

– А кто не «все», того впихивают, понимаете? Ни им, ни их детям и внукам ходу нигде не будет. Черные списочки уже составлены.

– Но это что-то из области ненаучной фантастики, – возражаю я.

– Реальность. Грубая реальность. Но её не все пока видят. Народ у нас привык видеть в перспективе лучезарное будущее. Нет, не так… «в переспективе», так сейчас говорят, потому что хамьё, которое засело везде и всюду, не умеет слова произносить как правильно. Зато оно знает, как схапать то, что плохо лежит…

– Это ужасно, если всё именно так, как вы говорите, – соглашаюсь я.

– Наш инспектор, мы тут как-то обмывали результаты проверки, даже хвасталась – сейчас в аппарат такого мужика взяли – всё достать может, три раза сидел…

– О?!

– Да. Новые времена – новые кадры.

– Так что Людмила Семёновна? – попыталась вернуть её к истокам разговора.

– А то.

И она протянула мне газету.

– Я должна… провести политинформацию?

– Вовсе нет. Просто к сведению. Там статейку тиснули про «счастливое детство» под крылом педагогини милостию божией.

– И кому принадлежит это крыло? – спрашиваю я, осторожно разворачивая газету.

– Не догадалась?

На треть полосы – портрет нашей директрисы в окружении радостно улыбающихся нарядных малышей…

– Ну что? – не без ехидства спрашивает она. – Как тебе «отличник просвещения»?

– Прическа симпатичная. Ей идёт, когда зачёс направо.

… Ощущение двойственности внушала мне Татьяна Степановна уже давно, но теперь я не сомневалась в том, что от этого человека надо, на всякий случай, держаться подальше. В ней странным образом мирно уживались два совершенно разных человека. Она понимала, что происходит вокруг, и не меньше, чем я, всё это ненавидела. Однако поведение её подчас было таким странным, непредсказуемым, что не начинало казаться, что она меня примитивно провоцирует.

Но если это провокация, то с какой целью? Я ведь не скрывала своих убеждений, была достаточно откровенна в своих суждениях. Что ещё надо было вытащить из меня такого, что могло представлять для них интерес. В кулуарах Татьяна Степановна – что твой пророк! Всё знает, всё понимает. Всех насквозь видит, проступки осуждает… Патриот, коллективист, конечно, трудяга бескорыстная и просто – элегантная женщина. Но стоит появиться на горизонте Людмиле Семёновне или хотя бы Матроне, как она менялась на глазах: тут же начинала двусмысленно подхихикивать (то ли давая понять, с кем мы имеем дело, то ли как бы вступая в негласный сговор с Людмилой Семёновной – против нас). А как она умела подмигнуть поверх головы, а то и вовсе выдать реплику «вне контекста», неподдающуюся никакому разумному анализу. Брякнет двусмысленность – и сидит с каменным лицом. Понимай, как знаешь. А заодно решай – за какую команду играет. Неверное решение может стоить репутации – как минимум.

– Скользкая рыбка, – остерегала меня воспитательница первого класса. – Тоже позвоночная, как и директриса.

– А что их сюда так влечёт? – удивилась я.

– Золотое дно потому что. Сердобольных у нас в обществе много, на сирот все охотно дают. Вот такие вот «передовики» и кормятся от жирного пирога.

– И вы про жирный пирог…

– А как же! – вскинулась она. – Здесь такие средства обращаются! Вам и не снилось.

– Ой…

– Не доверяйте ей, она душка до поры до времени. А как придёт её час – заложит вас с потрохами. Все они одним миром мазаны.

Я вздохнула, но ничего не сказала. Потом спросила:

– Не помните, а что тогда с милицией вышло? Когда воспитатели ходили с письмом по поводу хищения шефских подарков? Мне Нора рассказывала.

– Так это Гапонша наша, Валя, народ смутила, на подвиг повела. Сказала, что у Людмилы Семёновны дома всё лежит. И наши, дуры набитые, пошли. Принципиальность свою демонстрировать. Пошло их четверо, а вернулась в детский дом одна.

– Нора?

– Она самая. Только не в качестве воспитателя отряда, а ночной. Интеллигентную женщину с дипломом в сторожа посадили. И сидит – из упрямства!

– А что случилось с теми… другими воспитателями? – спросила я нетерпеливо. – Где они теперь?

– А кто где. Одна в дурдоме – резко нашли паранойю. У другой волчий билет. В коридоре бегал её пацанёнок, вы же знаете, как они носятся…. Так упал случайно и ударился спиной о батарею. Перелом и всё такое… Акт составили – экспертиза показала: подвергался побоям со стороны воспитателя, причинены тяжелые увечья. А она и пальцем никого не трогала…

– А те двое… их ведь четверо было?

– А получили по анонимке, и съехали из Москвы. Потому что связываться с бандюгами никому неохота. Норе тоже угрожали, но она упрямая, хоть и тихая.

– В чём же её упрямство?

– А будет мозолить Людмилке глаза, пока та не сказится. Молчуны, они все такие…

Так вот оно что! Теперь мне стала понятна истинная причина патологической неприязни директрисы к Норе. Однако странно, что она таким способом сможет доказать? Только себя мучает.

Бедная Нора… Сожрут (при удобном случае) – и косточки не выплюнут.

Случалось так, – и на первых порах, частенько, что мальчишки наши устраивали пионервожатой классические заподлянки – обливали помылками, и не раз.

Но с неё – как с гуся вода. Она долго вообще никогда не дулась, видно, сказывалась длительная привычка – приспосабливаться. И я думала тогда, что если бы она работала в каком-нибудь другом месте, то, возможно, была бы совсем другим Отходчивая, не мстительная, она упорно шла к своей цели – только наверх. И уже поговаривали, что её очередь на квартиру благополучно переместилась в начало километрового списка. Такая стабильность нервной системы не могла не восхищать.

– Важнее всего – выделить главное, – говорила она. – Второстепенным можно, в случае его, и поступиться.

Но что было для неё «главным» – я так и не смогла тогда понять. Вообще, мир взрослых обитателей этого дома был весьма сложен и неоднозначен. Пара удивительнейшая – кастелянша и её муж – стоила того, чтобы о них написать настоящий детектив и сочинить кучу милицейских сказок типа «тысяча и один протокол». Жена – наркоманка, зачем её держат на такой (материально ответственной) должности? Муж умница, трудяга, такому работнику были рады в любом приличном учреждении. Но он сидит здесь, вставляет стёкла и врезает замки в этой «чёрной дыре», прекрасно зная, что на завтра его труд будет уничтожен.

Да! Пьёт, и пьёт по-черному. Когда я его спросила однажды – зачем он сознательно губит свою жизнь? Он честно ответил: «А куда её беречь, эту жизнь?» Говорит с усмешкой, а мне кажется, что в его глазах стоят слезинки. А ведь мог бы жить и по-другому. Труднее, чем в детском доме, вряд ли работа сыщется. И не просто трудная это работа, но и неблагодарная. Шахтёру, я думаю, легче. Там хоть почёт и зарплата приличная. Здесь – как на войне. Слегка расслабился, зазевался – и пропал! Всё время надо быть начеку. Вот в таких вот условиях и выявляется истинная суть человека, соотношение доброго и недоброго в душе.

Так или иначе, люди, обитавшие здесь, в этом доме, при всех своих странностях и особенностях, внушали мне глубокое уважение и вызывали искреннее сочувствие. И я панически боялась кого-либо здесь обидеть бестактностью, как-нибудь несправедливо задеть. Во всей этой сутолоке, когда даже не всегда есть время вежливо поздороваться и перекинуться парой-тройкой фраз – «как жизнь?», «как здоровье?» и «что новенького?», придерживаться святого правила («не навреди ближнему») было нелегко.

Конфликты между воспитателями часто вспыхивали из-за пустяка, может быть, от нервов, от усталости и недосыпу. Но жизнь шла, и надо было как-то сосуществовать, и воспитатели, забыв вчерашние раздоры, снова брались за общее дело. Однако были в нашей жизни штуки и пострашнее. К примеру, установка на конфликт. Глобальный, чтоб стенка на стенку… Ещё в сентябре я заметила, что Людмила Семёновна (первый раз мне показалось, что это случайно, ненароком) умышленно захваливает одних и принижает заслуги других. Ей почему-то (потом я поняла – почему) надо было обязательно противопоставить одну часть нашего коллектива другому. Принцип «разделяй и властвуй» здесь применялся издревле и работал весьма эффективно.

– Вот молодца! – захваливала она, к примеру, Матрону или Татьяну Степановну. – Всё у них в большом блеске – и никто не родил.

Воспитатели вежливо хихикали на эту двусмысленность, но «зуб» на этих отличниц, конечно, «имели».

Или:

– Ну… Это обычная история, – это про Нору. – Как всегда – одни проблемы…

Ко мне её отношение день ото дня было всё сложнее. На людях по-прежнему была мила и вежлива, предельно корректна. Однако в тиши кабинета, когда я приглашалась «на ковёр», конечно, звучали совсем другие речи, наши диалоги необратимо утрачивали дипломатический характер…

Но всё же я была далека от мысли, которую то и дело подпихивала ко мне поближе Татьяна Степановна, что «Людмилку пора послать к пензам»… Всё-таки она работала, вертелась и двигала жизнь нашего детдома в определённом направлении.

Истинная цель её стараний ещё долго для меня оставалась смутной. Тогда же мне просто казалось, что, дамочка, конечно, себе на уме, но и дело не забывает – голода и холода дети не знали, «крысы», конечно, иногда съедали ветчину или сервелат, но где же без «крыс» обходится?

Такова наша жизнь настоящая.

Главным для меня здесь были, конечно, дети. Сказать, что я их любила, было бы очень неточно. Уже с первых дней моего пребывания здесь мои воспитанники как бы вросли в меня, стали частью моей сути. Поздно вечером, скорее, ночью, возвращаясь домой, я думала лишь об одном: только бы до постели добраться – усталость становилась хронической. Но, придя домой и, убедившись, что мои дочки уже десятые сны видят, а под салфеткой на столе поджидает какой-нибудь хитрый трёхэтажный бутерброд плюс записка: «съешь меня немедленно!», я наскоро прибиралась, готовила на завтрак кашу, падала на постель и… сквозь дрёму начинала считать… до трёх, редко до четырёх… Столько часов ещё оставалось до подъёма.

С утра, едва разлепив сонные глаза, я уже в мыслях своих была там, со своими воспитанниками. Мои дочка, проснувшись, обычно говорили:

– Смотрите, кто пришёл!

– Да это наша мамища!

– Ну, как твои паразитики?

Я их кормила завтраком, оставляла инструкции и говорила торопливо:

– Ну, я помчалась!

«Помчалась» – было не просто моим самым обиходным словом, это было обозначением моего тогдашнего образа жизни. Но едва за мной захлопывалась дверь, я уже начинала смертно тосковать о тех сказочных временах, когда мы с дочками могли часами быть вместе, читать интересные книжки или могли поехать за город, хотя бы в Переделкино – «искать Акелу», или просто пойти в музей…

(Однажды в Третьяковке моя младшая дочь хотела погладить волка на картине «Марья-царевна и серый волк»… Скандал получился ещё круче, чем в зоопарке, когда она сунула руку с пирожным за решётку – покормить Акелу…)

… Ещё в сентябре я завела себе очень полезную привычку (по совету Надежды Ивановны): как бы ни устала, вечером вносить запись в дневник отряда – кратко о том, что было днём. Дети тоже могли читать этот дневник, особенно интересно было читать неделю, месяц спустя…

Многое уже забылось. Вспоминаются какие-то отдельные штрихи, детали, а день целиков уже просто невозможно воспроизвести в памяти. В общем, дневник воспитателя – ценнейшая вещь. А в моём положении он был просто необходим – и потому, что память моя далеко не ЭВМ, и потому, что не всегда мозг помнит то, что надо помнить.

Я замечала также, что плохое забывается быстрее, чем хорошее. Иногда читаю о какой-нибудь драме местного значения, а вспомнить не могу – что это такое было. А ведь переживала по-настоящему! Теперь же вроде совсем пустяк.

Быстрее всего забывались дурные эмоции…

И ещё. Поначалу я панически боялась, что никогда не смогу запомнить такое количество имён и фамилий – а ещё плюс школьники! И не могла поверить, как это получается у других. Однако страх этот прошёл уже в конце второй недели, знала не только своих, но и детей из других отрядов. Вообще имена плохо запоминаю. Посмотрю кино, и на следующий день не могу вспомнить ни одного имени… Кое-как ещё припомню имя главного героя, а вот как звали его жену… Вот почему я и боялась, что вдруг не смогу имена детей запомнить. А дневник перечитываю с большим интересом и сейчас. Даже самые печальные страницы. Иногда что-нибудь дописываю свеженькое…

Последняя запись:

«Случайно узнала, что Людмила Семёновна защитила диссертацию и сейчас работает в престижном лечебном учреждении главным врачом».

Это карьера.

(Перед партконференцией по телевизору показывали занятный сюжет: «Прорабы перестройки». Неужели и сейчас, в эпоху горбачёвской перестройки, время опять вызывает именно таких, как наша директриса. Возвышает и возводит в ранг «прорабов»?

Если это так, то терниев на нашем пути вряд ли поубавиться…)

.. Как-то, прочитав несколько страниц в моём дневнике, Татьяна Степановна долго меня разглядывала, а потом спросила:

– Неужели вы их такими видите?

Я удивилась.

Описывала то, что видела. И, мне казалось, все иные видят то же самое. Но оказалось, что можно смотреть на один и тот же предмет и видеть разное.

Так я узнала, что каждый видит свой мир.

О том, что существует аберрация зрения, я тогда ещё не задумывалась. Каждый человек видит мир своими собственными глазами, и ужас, если кто-то с извращёнными понятиями и представлениями вдруг начинает навязывать именно свою картину мира другим людям. Но должны же быть хоть какие-то объективные критерии? Ну, дети – это понятно, они ещё малоопытны. А взрослые?

Почему взрослые видят мир по-разному?

Я понимаю, могут быть разные цели, стили поведения. Но видение мира, концепция его устройства – я была уверена! – у большинства людей они вполне сопоставимы. И я не сомневалась, что существуют общие для всех критерии добра и зла. И если кто-то их не различает, то причиной тому нравственная «куриная слепота». Но оказалось, что и добро и зло разными хорошими людьми (не говоря уже о плохих) воспринимаются по-разному. Вот из каких глубин недомыслия мне пришлось тогда выбираться! Надо наконец усвоить, что «правд» может быть множество, «истин» – ещё больше, и даже этика – далеко не всеобщая наука. Сейчас, когда перечитываю детдомовский дневник, мне уже более понятен вопрос Татьяны Степановны.

.. С детского дома, с той счастливой осени началась новая полоса в моей жизни.

До сих пор, в силу семейного положения, а также – профессии (диплом на физфаке защищала по теории – группы Ли в многомерном пространстве), я была значительно оторвана от реальной жизни. Дочки мои ненаглядные отнимали свободное время, настолько поглощая моё внимание, что ни о чём больше не хотелось думать. Отвлечённые абстракции многомерных пространств и всё происходящее там давали достаточно пищи для ума, и мне не нужно было искать дополнительных «нагрузок». И что творилось вокруг, за пределами нашего частного мирка, мне было просто неинтересно. Выходить второй раз замуж я не собиралась – хватило и этого опыта.

Ну и – свободного времени, разумеется, не было. Ведь муж – живой человек как-никак… А я ко всему отношусь «всерьёз». Мне говорили – замужем легче жить, но я этого понять не могла. Так был сделан выбор. Жилось мне совсем неплохо, да и на людей всё время везло. Может, они мне, единственной, все и достались. Но тогда я думала по наивности, что и все остальные люди такие же.

Иначе говоря, мир прекрасен и удивителен. И жизнь бьёт ключом.

(О том, что чаще – по голове, я узнала лишь «со временем».)

… А между тем в нашей детдомовской жизни происходило много такого, о чём должно было задуматься. И, будь я глазастей, то заметила бы и раньше – что-то неладное вокруг нас начинает твориться. Однако надо, надо было, наверное, мне попасть в этот детский дом, в эту открытую язву, чтобы очнуться ото сна. Теперь я отчётливо осознавала, что мир вокруг нас уже давно иной. Совсем не то, что во времена моего детства. Наши учителя, в большинстве своём, хотя и голодали временами, и денег мало получали, но относились к нам совсем по-другому: учили на совесть и делали всё, чтобы мы, молодое поколение, вышли в жизнь порядочными и образованными людьми.

Отметками тогда не торговали, и лимитов на медалистов и просто хорошие оценки, как это стало позже, тогда и в помине не было. Времена переменились незаметно, я этого и не заметила. А когда стала замечать это неладное, процесс уже зашёл так далеко, что многими воспринимался как вполне естественный.

Добро и зло стремительно менялись местами…

Теперь я не могла не понимать – что-то главное сломалось в нашей жизни, но что именно – пока не осознавала. И главное, власть по-прежнему оставалась той же самой!

.. Придя в детский дом, я не сразу рассталась с предубеждениями, привитыми мне в раннем детстве: за добро платят добром.

Теперь я знаю, что это далеко не всегда так.

Теперь, с расстояния многих лет, я вижу свои поступки уже совсем в ином цвете. И сейчас, может, более, чем тогда, этих детей, моих воспитанников, бывает не просто жалко – закипает бешенство, когда я думаю о тех «деятелях», которые, сидя в высоких креслах, равнодушно взирали окрест, откупаясь подачкам и ничего не меняя по существу. А может, это была и вовсе марионеточная власть? Но более всего ненавистны мне те, кто подводил под эти тяжелейшие бедствия социальную базу – «стране не хватает рабочих рук»…

И ради этого якобы плодили и плодили в масштабах просто фантастических потенциальных алкоголиков, воров и проституток. Нормальных детей превращали в олигофренов со справкой?!

Как грибы после дождя, с конца пятидесятых стали расти школы-интернаты для детей-сирот и просто безнадзорных… Количество обитателей ЛТП и рабочих «на химии» с каждым годом увеличивалось в разы… Теперь вот про все безобразия нашей тогдашней жизни говорят – «не знали». Но это ложь! Прекрасно знали чиновные и сановные «охранители», куда повёрнуты оглобли. И точно знали, что творится на школьном подворье. Но за пышным фасадом государственного устройства ещё долго будет гнить заживо народный организм…

Предательство чиновников не имеет оправдания.

Невозможно поверить в головотяпство в столь угрожающих масштабах. И тем более – в благодушие.

Ах, как складно лгут и сегодня «самые правдивые»!

Не было благодушия в чиновничьих верхах, а было или тупое равнодушие к общей беде (своя кубышка ведь туго набита!), или, что тоже нередко, лютая злоба к тем, кто пытался разворошить этот гадючник, вытащить на свет божий клопов-кровососов, уже намертво впившихся в народное тело. Были расправы, дикие, невообразимые в «наше мирное время». Сколько их, безвестных жертв той эпохи? Им несть числа! Их имён никто не узнает, ведь реабилитации жертвы эпохи (которую потом нарекут пассивно – «застоем»), не подлежат. Да и жертвами их ныне уже не считают – так, «мусор жизни», «совки»…

Вот до какой степени «демократизации» докатилось наше общество!

Но самое невероятное, что всё те же клопы-кровососы и сегодня бодро маршируют «впереди планеты всей», правда, с тем лишь отличием, что в их ряды уже открыто вливаются всё новые и новые батальоны откровенного криминала. И под их неукротимой, всеразрушающей поступью содрогается мостовая, мощёная не булыжником, а сердцами и душами всё новых и новых жертв… О, они имеют в своём арсенале тысячи демагогических приёмов, они владеют множеством способов перевоплощения и «выворотки наизнанку», они с упоением и сладострастием высекут себя вчерашнего и… торжественно и бесстыдно воспоют гимн себе сегодняшнему! Это вражье племя демагогов и лжецов, – эгоистично любящих собственную шкуру и мечтающих о преуспехе любой ценой, – неистребимо и будет преуспевать до тех пор, пока мы не прозреем настолько, что научимся наконец различать за приятной улыбкой, пламенным взором истинную личину приспособленца и держиморды.

Опасайтесь людей с гибким позвоночником, с душой, сложенной из деталей «конструктора перестроившихся». Эти подлые людишки и есть те самые «христопродавцы», которые во имя собственного благополучия продадут нас всех…

… Сейчас в том детском доме полностью сменился коллектив сотрудников, пришла новая директор (Людмила Семёновна, как я недавно узнала, вполне процветает – «остепенённая», ушла на повышение), но проблемы остались все те же.

Ведь дело вовсе не в смене администрации!

Моральные (точнее, аморальные) ориентиры остались ведь прежними: жёсткая установка на эгоистический, узко понятый рациональный интерес, всё остальное – не имеет значения, а значит, и все способы хороши для достижения корыстной цели.

Свободу хватательным рефлексам! Так это формулируется.

Увеличились дотации на содержание детских домов, но ведь и раньше наш конкретно детский дом не бедствовал! И вот парадокс: теперь, когда в детдомах платят больше, туда, в том числе, устремились и те, кому вовсе на детей наплевать.

Хотя почему же – парадокс? Эту породу взрастил застой и всячески пестует современная формация: «Хочешь, чтобы я работал, – плати!»

Платить за труд, конечно, надо по справедливости, и святой долг государства следить за тем, чтобы каждый труженик получал по результатам своего труда, ведь не все же сферы труда может отрегулировать рынок! А если государство эту важнейшую функцию не выполняет, то пусть оно называется как угодно, но только не советским и социалистическим. Однако, вполне возможно, я выскажу еретическую по нынешним временам мысль: когда говорят: всё для человека, про человека, на самом деле, совершенно не думают.

Гражданин превращается в обывателя, если думает только о том, сколько ему заплатят. В развитом обществе такой вопрос задавать унизительно.

… Татьяна Степановна тогда, в нашу первую весну вдохновенного коллективного строительства, всё же как-то незаметно «втёрлась в доверие» – стала моей подругой, человеком, с которым я делилась всеми своими планами. Конечно, была ещё и Нора, но эта интеллигентная женщина, тонкий, деликатный человек, не досаждала постоянными расспросами – что и как. Да и сплетничать с ней было просто невозможно. При ней приходилось напрягаться всякую минуту. С Татьяной же Степановной всё было легко и просто – она сама за мной ходила хвостом, всегда под рукой со своим «интересом». Конечно, их невозможно было сравнивать, но я… легкомысленно предпочла это необременительное приятельство дружбе с Норой.

Тогда я совершила большую ошибку, и это упрощённое отношение к жизни мне дорого обошлось… От Татьяны Степановны я ничего не скрывала, я верила в её искренность, в дружбу. Она действительно была человеком того типа, который легко завладевает вашим вниманием и становится «первым другом» в одночасье.

А, вытащив из вас все ваши секреты, быстро забывает о дружбе и… вот уже в поисках новой жертвы. Но сначала всё было спокойно – она всегда под рукой, энергичная, информированная, всегда готовая дать полезный совет, обругать твоего обидчика… А это как раз и есть те самые леденцы, за которые так легко покупаются люди доверчивые и не очень умные. Ну, и тщеславные, конечно.

А в ту пору я именно такой и была. Тщеславие во мне цвело пышным цветом. Просто удивительно – откуда что взялось? Татьяна Степановна в кулуарах страстно ругала Людмилу Семёновну, и мне даже казалось, что она берёт через край: та ведь тоже баклуши не била, ясное дело. Кроме того, личная жизнь нашей начальницы все никак не устраивалась. У неё было двое сыновей-подростков, они воспитывались в специнтернате – для детей, чьи родители работали за границей. Но всё же для матери это должно быть тяжело. Своих детей я тоже видела урывками, но зато – каждый день. Она приносила свою семейную жизнь в жертву, и всё это – ради нашего детского дома… Тем более, что у неё не просматривалось никаких идеалов, это была просто работа. Именно поэтому по-человечески я ей всё же сочувствовала.

Была и ещё одна причина, по которой я не хотела и не могла безоговорочно присоединиться к однозначному суждению Татьяны Степановны о директрисе: я вообще не склонна осуждать женщин (им так трудно живётся на этом свете, что добавлять ещё и «свои осуждения» я лично не хотела). Я легко прощала личные обиды, вольно или невольно причинённые мне женщинами. А мужчины меня вообще не обижали, во всяком случае, я этого не помню или не знаю, как-то так получилось не ссориться вовсе…

Так что я, можно сказать, жила на свете вполне счастливо. Но дело было, скорее всего, в том, что моя жизнь, я сама, в ту пору ни для кого не были помехой, препятствием. Скорее наоборот, глядя на меня, редкий человек не мог бы сказать себе:

«Слушай, а у тебя не всё так уж и плохо…»

И это располагало, потому и не было врагов. Я растила своих детей, делала всё своими руками, денег у меня было совсем немного, и доставались они тяжким трудом – всегда брала подработки, чтобы семейный бюджет не провисал, так что завидовать было ровным счётом нечему… А, стало быть, и ненавидеть меня было не за что – так я тогда рассуждала. Зла я старалась никому не причинять.

Но вот, когда дела у нас в отряде пошли в гору, а мои собственные дочки неизменно демонстрировали в поведении устойчивую стабильность, да и не были уже «такими крохами», появился, наконец, повод для зависти, и я узнала другую сторону человеческих отношений: ситуация в коллективе и отношение ко мне стали резко меняться – и явно не в мою пользу.

Изменилась и Людмила Семёновна по отношению. Впервые я имела дело с женщиной-администратором во гневе, и открыла для себя ужасную истину: иная женщина «при должности» – существо особо жестокое и беспощадное, если задеты её амбиции и личные интересы. Логика, деловые соображения – всё отрицается, остаётся одно желание: настоять на своём во что бы то ни стало и – отомстить.

Бойтесь женщин-начальниц во гневе!

.. Помню ситуацию (я как раз была на четвёртом курсе), когда уже надо было срочно приниматься за диплом (а у меня на руках к тому времени было: две крохи – в возрасте один и два года соответственно, свидетельство о разводе, а денег – только спипендия, и жить приходилось в малюсенькой комнатке студенческой общаги, рассчитанной в проекте на одного старшекурсника, да ещё в компании с аспиранткой Асей, у которой тоже были дети, два сына – двух и трёх лет, и муж:, который в это время работал за границей, потому что был иностранцем, к жене приезжал редко, но, как говорится, метко – мне на дня три-четыре приходилось срочно искать вместе с детьми пристанище…

Делегация из нашей студенческой группы отправилась к проректору по общежитию, чтобы выпросить для меня с детьми отдельную шестиметровую комнатку. Симпатичная дама среднего возраста внимательно слушала в течение часа (!!!) душераздирающий рассказ моих товарищей о том, как мы ужасно живём, задавала вопросы, живо интересуясь подробностями, – правда ли, что питаемся почти только одной капустой, кивала сокрушённо головой, и потом бестрепетной рукой наложила резолюцию: «отказать». Когда обалдевшие «депутаты» от студенческой общины спросили: «Но как же им вшестером жить на шести квадратных метрах?!», – она ответила с обезоруживающей улыбкой: «А пусть простынку повесят поперёк комнаты и живут». И это когда в новом огромном общежитии на улице Шверника больше половины корпуса вообще пустовало!

(Возведённый в согласии с программой построения коммунизма к восьмидесятому году «Дом коммунистического быта», в форме гигантской буквы «Ж», на несколько тысяч человек, по слухам, не взяла для себя под жильё ни одна организация, и тогда его отдали университету под дополнительное общежитие. Фишка была в том, что в квартирах этого дома вообще не предполагалось кухонь – только небольшой уголок для электрической плитки и раковина. Люди коммунистического общества не должны были заморачиваться бытом вообще. Кушать полагалось в общих буфетах на этажах, которые работали с семи утра до двенадцати ночи и имели разнообразное меню, или спускаться вниз в большую столовую, для гурманов работал ресторан. Хорошо ещё, что души и ванные комнаты были отдельные – в каждой квартире свой санузел. Ещё на каждом этаже были просторные холлы с телевизорами для общего отдыха. А весь первый этаж занимали: кинотеатр, спортзал, бассейн, дансинг, комбинат бытового обслуживания…

И всё же трудно поверить, что от такого блага какая-то организация могла добровольно отказаться. Очень скоро квартиры во второй половине этого шикарного комплекса стали банально сдавать в наём…)

.. И вот в таких случаях я напрочь забывала о том, что передо мной «несчастная женщина», обречённая нести по жизни «тяжёлый бабий крест»… Передо мной был просто бесполый бюрократ во всей своей неприглядной сущности – а здесь уже совсем иные мерки. Наверное, в разговорах с Людмилой Семёновной я часто допускала некорректность, но объективно она была сильнее – на её стороне был мощный административный ресурс, мы сражались явно в различных весовых категориях.

Она могла объявить мне выговор, уволить, наконец… Ну а я, в ответ на эти вопиющие несправедливости, ничего не могла сделать. Разве что позволить себе роскошь сказать всё, что я о ней думаю…

Не густо, однако.

Она знала, что её ругают заглазно, а в лицо – всегда льстят. И она знала также, что я этого никогда не делаю. И вот за это она меня ещё больше ненавидела. (По крайней мере, так мне эту ситуацию обрисовала Татьяна Степановна.) Я же не то что бы стеснялась делать это – злословить за её спиной, но просто не видела в этом никакого смысла. Вообще в злословии смысла нет. Одна только глупость.

Злословие – радость дураков.

Разговоры тет-а-тет на повышенных тонах в её кабинете стоили мне колик в сердце, но всё же давали определённое чувство морального удовлетворения. Но в то же время, эти поступки, так возвышавшие меня в собственных глазах, не просто вредили мне как штатному сотруднику, но и давали повод коллегам справедливо полагать, что я «не жилец» в этом доме… Может, поэтому они и не поддержали меня в критический момент. Так, постепенно, по моей собственной вине, в значительной степени, я оказалась в изоляции. Даже Надежда Ивановна, воспитательница первого класса, всегда такая лояльная и дружелюбная, не удержалась от жалобы на меня – что я «постоянно утаскиваю» Толика…

Но до этого «тёмного будущего» ещё очень далеко. Пока же никак не составлялся список двадцати «лучших» – для поездки в Краснодар. Я бы с большей охотой взяла «худших», их воспитание даже на время не следует вообще никому передоверять. Так и не найдя компромиссного решения, я заняла выжидательную позицию, полагаясь только на счастливый случай – и он произошёл. Воистину, никогда судьба не захлопнет перед тобой дверь, не приоткрыв одновременно спасительную другую… Делить воспитанников на «чистых» и «нечистых» не пришлось – весь наш отряд шефы с часового любезно приглашали на обширное хозяйство заводской турбазы под Сочи, и на всё лето.

Начались новые хлопоты – сборы. С нами не могла ехать только одна воспитанница – Лена Ринейская. Из-за болезни сердца юг ей был противопоказан. Она оставалась при Людмиле Семёновне – та клятвенно обещала устроить девочку на отдых индивидуально, в профилакторий завода, это где-то под Москвой…