Общий сбор.

Свершилось – пришёл, как говорится, и на нашу улицу светлый праздник.

Совет разработал в деталях план проведения. Мальчишки уже не только просились в отряд – они просто требовали, чтобы их немедленно приняли обратно.

Для командиров мы придумали специальные эмблемы – знак Главного Дела Дня. Теперь дети точно знали, что конкретно – общее, обязательное для всех – они будут делать в этот день, помимо обычных, рутинных, а также личных дел.

– Можно подумать, не сбор, а целый спектакль готовите, – весёленьким голоском прощебетала Татьяна Степановна, которая опять была не прочь стать моей «лучшей подругой». – Можно, я здесь сяду?

– Нет, это место занято, здесь будет сидеть Нора.

– Тогда где я буду сидеть?

– Садись где хочешь. Извини, мне сейчас некогда.

Эта суета вокруг нас уже начинала порядком утомлять. Все вдруг словно с ума посходили – даже год назад не было столько воплей и всхлипов по поводу успехов первого отряда. Теперь Татьяна Степановна вообще наизнанку была готова вывернуться – лишь бы засветиться рядом.

– Жаль, я хотела сесть к тебе поближе, – сказала она льстиво и слегка обиженно.

– Зачем? – спросила я с удивлением.

– Так лучше видно.

– Что – видно? Меня, детей? Все мы будем видны друг другу.

– Всё-таки это на спектакль похоже, да?

Она это не спрашивает, а как бы предполагает.

– Спектакль и есть. С импровизациями.

Вдоль окон, в ряд, – столы для изгнанников, возвращавшихся в отряд, и членов отряда, не предавшего его. На другой стороне – ряд стульев для повинившихся. Столы им не ставим – чтобы руки видеть. А по рукам несложно угадать, что человек на самом деле чувствует. Соединяем ряды длинным столом (сдвинули два обычных) для президиума. Это места членов совета. Я же буду сидеть в кресле напротив. Так замыкался периметр. Гости сядут вторым рядом, там же, где и члены отряда, вдоль окон. Все будут смотреть на президиум, а я буду смотреть на всех.

Таким образом, у меня самая выгодная позиция – все у меня под прицелом. На меня же им некогда будет смотреть. Уже вошли главные гости – Людмила Семёновна, Тамара Трофимовна и секретарь райкома партии. Поздоровались по-деловому, сели, где я указала. О чём-то между собой в тихую переговариваются. Для нас это был этапный сбор. И не потому только, что затянувшийся конфликт наконец разрешался – и вполне благополучно, а отряд восстанавливал свою целостность. Формально мольчишки всё ещё оставались вольными казаками. Но то, что сегодня они все вернутся в отряд и обязательно будет принято решение об их приёме, никто уже не сомневался.

Мы победили, и в этом тоже не было сомнений, наверное, ни у кого.

Вот и потеплели лица коллег… При встрече в коридоре они уже не отворачивались, не ускоряли шаг. Каждый спешил уверить меня в лучших чувствах. Надежда Ивановна, воспитательница второго класса, радушно улыбаясь, говорила вполне искренне, что всегда верила в нас.

– Общественное мнение ещё более ветрено и непостоянно, чем женщина!

Дебаты, ещё совсем недавно бушевавшие по поводу моих методов, вдруг как-то сами собой прекратились, словно нить оборвалась. Правда, о(б)суждений моих методик и нареканий в свой адрес в открытую я не слышала и раньше, но они всё же велись, и в пересказе я знала почти всё. Ну, были ещё летучки, когда Матрона или Татьяна Степановна начинали то с фальшивой печалью в голосе, то с плохо разыгранным негодованием вещать о том, что:

«С тех пор, как появился «этот первый отряд», всё в детском доме пошло кувырком».

Остальные, как правило, слушали молча, разглядывая нечто невидимое на полу или на противоположной стенке, и не выказывая ни малейшего желания опровергать версию директрисы, которую и озвучивали эти две дамы. Но и присоединяться к этому весьма жёсткому утверждению тоже никто не решался. Все отлично понимали, откуда ветер дует.

Матрона, нарядная и надушенная, с пышной причёской «хала» на макушке, перед началом общего сбора подошла ко мне и шепнула на ухо умильно-ласково, улыбаясь при этом весьма и весьма неформально – подчёркнуто искренне и задушевно: – Ну до чего же ты сегодня хорошенькая! (Теперь они все были со мной на дружеском «ты».) Ложь была во всём – и в льстивом взгляде её зорких менторских очей, и в голосе, паточно-сладком и оч-ч-чень дружелюбном (вот так и задушит в объятиях любви и дружбы!), и в самих её словах, фальшивых от первого до последнего звука… После почти месяца надрыв, когда по утрам еле с дивана сползаешь и никак не разлепить глаза – хоть руками держи, никто и никакими силами выглядеть «хорошенькой» не сможет! Однако противнее всего была эта их «домашняя» привычка – в неудержимом порыве братской любви и дружбы по-свойски приобнимать за плечи и порывисто прижимать к себе. Даже Людмила Семёновна такой трюк вдруг проделала вчера вечером, как раз перед уходом со смены. Я чуть не скончалась на месте от ужаса и отвращения, когда её припомаженные и расфуфыренные жиры порывисто прильнули ко мне…

Но вот сбор начался.

Я немного волнуюсь, но всё же уверена в детях – всё должно пойти как по маслу. И через час мы уже будет радостно брататься и пить зелёный чай с пирогами.

Слышу громкий шёпот Тамары Трофимовны и Людмилы Семёновны:

– А что это не видно того… лохмача? – Из бывших?

– Ну да, Голиченков, кажется, его фамилия.

– Всё в порядке, слава богу, посадили.

– А где сидит?

– Где все. Так спокойнее. Тсс… Начинают…

Вот это новость! Что называется, «под занавес куплет». Я об этом ещё ничего не слышала. Правда, его уже давненько не было в детском доме, исчез куда-то мой Солидатский Брат. Но Оля Тонких намекала, что на работу хотел вроде устроиться…

И я не очень беспокоилась по поводу его неявки на любимый кожаный «пост номер один» перед столовой. Но оказывается, вот оно что! За неделю с небольшим до этого ограбили бытовку Матроны. Сразу же почему-то указали на него, я же была уверена, что он здесь совершенно ни при чём. Тем более что в этот день он находился в Кузьминках, по моему поручению, а пришёл в детдом только на следующий день с докладом. Я просила его проверить один адресок – туда повадился бегать Медянка. Он мне ещё привёз оттуда роскошный, условно говоря, букет – точнее, веник дубовый с желудями. Так неужели загребли по подозрению в краже из этой злосчастной бытовки и уже успели посадить? Как это у них всё оперативно! Надо выяснить завтра же.

.. Сбор ведёт Кира, она председатель Совета. Командирша супер-класс. Уже вполне освоилась с обстановкой, на щеках румянец, голос звенит. Присутствие гостей придает ей ещё больше задора. Смотрит на меня – можно начинать? Киваю.

Кира командует зычно:

– Надюха, пригони пацанов.

Надюха встаёт и вразвалочку выходит. И вот уже из коридора доносится её густой, весьма бодрый басок:

– Заходи по одному. И чтоб Беев не лез первым.

Мальчишки, робко вытягивая шеи, гуськом выползают из коридора и осторожно забредают в отрядную. Идут еле-еле, нога за ногу цепляется, всем своим видом как бы говоря: шёл вот случайно, дай, думаю, зайду от нечего делать…

Вошли, стоят вдоль стены, однако, не садятся.

– Присаживайтесь! В ногах правды нет, – советует им Людмила Семёновна, приподнявшись со своего стула и придавив грудью ворох бумаг, лежавших перед ней на ученическом столе.

Беев с бесподобной наглостью уставился на неё.

– Во даёт! – говорит он непонятно кому, в пространство. Ему никто не ответил.

Мальчишки постепенно осваиваются – несмело отрывают глаза от пола и разглядывают отрядную – убранство, гостей, своих товарищей, одетых на этот раз подчёркнуто торжественно – в парадную форму.

На груди у всех эмблема нашего отряда. Чувствую, несколько подавлены торжественностью и обилием гостей, жаждущих лицезреть сие чудо – конец вселенского раздрая и окончательное воссоединие отряда. Впервые им так «повезло» – на них и только на них смотрели десятки пар глаз. Они были гвоздём программы.

Да уж… Врагу, что называется, не пожелаешь.

Бельчиков, воззрившись на сидевшую как раз перед его носом директрису, от удивления развернул глаза по блюдечку и очнулся только, когда услышал громкое:

– Ольга Николаевна, говорить будете?

– Да, Кира. У меня есть что сказать.

По рядам прошелестел лёгкий шепоток. Но Кира тут же, свирепо сдвинув брови, призвала всех к порядку.

– А ну, ша! Оля Николавна говорить будут.

– Только сначала я бы хотела вам прочесть…

Но Беев не дал мне договорить. Вскочив со стула, он радостно выкрикнул:

– Из раннего Горького! Угадал?

Он даже подпрыгнул на месте от возбуждения.

– Да сиди ты, чёрт лысый, – шумнула Лиса, гневно тряхнув рыжей гривой.

Беев замолчал, однако возбуждение буквально клокотало в нём.

Лиса у нас была активисткой номер два, после Киры, конечно. Она проделала гигантскую работу по перевоспитанию Голиченкова, за что ей смело можно было бы дать медаль «за спасение заблудших душ». Властная, не терпящая возражений, Лиса была настоящей амазонкой. Она нагло внедрялась в приглянувшееся ей людское сообщество, мгновенно устанавливала там свой порядок, а потом, затосковав от отсутствия перспективы и общего безделья, спешно начинала искать себе новую заботу. Ей очень нравилось, когда её хвалили. Правда, при этом она конфузливо бурчала: «Да ну вас… Ну пря…»

Однако было совершенно очевидно, что душа её просто тает от умиления самой собой. Тщеславная и властолюбивая, она вполне могла бы в будущем стать «гром-бабой», но – ура!ура!ура! – этого не случилось.

Я виделась с ней не так уж давно – нежная, кроткая мать и надёжная супруга. С гордостью сообщила, что учится играть на гитаре и пробует сочинять романсы. Сама же их и исполняет. А дочка учится играть на пианино. Муж музыкант, преподает в вечерней школе, он всему голова…

– Точно, на это раз Беев угадал, – сказала я, улыбаясь счастливому Бееву, а он, от радости, громко хохотнув, стал хлопать себя ладонями по груди.

Лиса тут же пресекла столь бурное излияние радости:

– Ты! Гиббон из диких джунглей, уймись, наконец!

– Да, на этот раз ты угадал. Я прочту вам произведение Алексея Максимовича Горького, а точнее, из «Старухи Изергиль» – легенду о Данко и Ларре.

Беев, явно польщённый всеобщим вниманием к своей персоне, а также вдохновлённый неожиданным филологическим успехом, видно, хотел уже подкинуть обществуещё одну «дюже остроумную» реплику, но Кира метнула в его сторону та-а-акую молнию и, указав рукой на дверь, пару раз так выразительно прокашлялась, что он тут же послушно сник, скромно уселся на своё место и больше уже не выпрыгивал из ряда.

Так он и молчал – немного огорчённо и растерянно, прикрыв для надёжности рот ладонью, – до самого конца моего вступления.

Кира для порядка посылала на него время от времени контрольные взгляды-молнии, в ответ он широко распахивал глаза, и тут же резко их зажмуривал, что должно было, конечно, означать – я понял, понял…

…Кира стала учительницей начальной школы. Её очень любят малыши, особенно мальчишки. Семейная жизнь Киры тоже сложилась на завидки всем – муж; строитель, руководит большой стройкой Москвы, детей двое, говорит – будут ещё…

На этот раз вера в великую магию художественного слова не подвела. И не было никакой неожиданности в том, что первым раскололся именно Беев.

Без долгих прелюдий он встал и сказал просто:

– Не хочу быть Ларой… А возьмите меня в отряд!

– Кто, кто? – громко переспросила секретерь райкома партии.

Во время чтения они с Людмилой Семёновной активно перешёптывались.

– Лара, – уверенно сказал Беев.

Похоже, он вошёл во вкус: роль публичного лица ему явно импонировала.

– Какой ещё Лара? – недовольно сказала она, просматривая список отряда.

– Ну, тот, которому на грудь сапогом наступили…

– Не, не так, это который сам сапогом на грудь наступил! – внёс коррективы Медянка.

Беев незаметно показал ему кулак, и сказал ещё громче:

– Ну, в общем, который умереть не мог, когда его из общества выгнали. Всё жил и жил как дурак.

– Нештяк! Высказался!

Надюха театрально захохотала и захлопала в ладоши.

– Заткнись, пока не спрашивают, – осадила её Кира.

Щёки её полыхали кумачом, конечно, она тоже волновалась. Пока всё шло, как по нотам. Один за другим вставали «протестанты», выходили в центр, произносили короткие речи – вариации на тему блистательного спича Беева – и, улыбаясь во весь рот, спокойно уже ожидали «приговора», заранее чувствуя себя героями. Затем, после тайного голосования по каждой персоне и пересчёта голосов, Кира торжественно провозглашала:

– Ну, всё, кранты. Зачисляется в отряд с испытательным сроком…

Заминка вышла только с Бельчиковым. Когда уже все «протестанты» и «отщепенцы» были «реабилитированы» и законно заняли свои места на противоположной стороне – среди всего отряда, Бельчиков, оставшись у стенки в гордом одиночестве, растерянно посмотрел вокруг. Казалось, он чего-то не понимал.

– Ну что, будешь говорить? – спросила Кира, и отрядная загудела пчелиным роем – всем уже не терпелось увидеть весь отряд по одну сторону баррикад – к тому же, в столовой их ждал праздничный ужин.

Однако Бельчиков всё ещё продолжал в недоумении хлопать ресницами.

– Говори, ты, каз-з-зёл! – прикрикнула на него Лиса.

– А чего говорить?

– Если нечего, тогда конечно, – печально сказала Людмила Семёновна, медленно и тяжело вставая. – Можно мне?

– Выступайте, – милостиво разрешила Кира.

По всему было видно, как неуютно она, всесильная наша директриса, себя чувствует. И торопливый шепоток на ушко соседке, и поминутное отбрасывание липкой пряди со лба, и нервное покусывание губ со «съеденной» уже почти помадой, – всё это говорило о том, как страшно нервирует директрису происходящее.

В жутком напряжении, вытянув дряблую шею, внимательно вслушивалась она в каждое слово, несколько раз порывалась встать, вмешаться в ход событий, но что-то, не менее сильное, её всё же, в конечном счёте, удерживало. Но вот она решилась.

– Товарищи! – очень громко, как на стотысячном митинге, начала она свою речь, тяжело колыхнувшись всем корпусом вперёд, и едва не своротила стол – елико по причине своей монументальности. – Я не могу не возмутиться тем, что произошло в нашем детском доме, который… (и она в поиске поддержки заглянула в лицо секретарю райкома – та немедленно изобразила гримасу типа «а как же иначе»)… который всегда был в районе на хорошем счету. – Тут она посмотрела на меня печальным взглядом увлажнившихся глаз, пышные плечи её скорбно поникли, и вся она как бы сделалась монументом скорби и печали. – Вы! (И опять она воззрилась на меня, трагически простёрла ко мне обе руки, растопырив при этом унизанные колечками с разноцветными камушками пальцы.) Вы к ним со всей душой… А они… Просто слов нет!

После такой тирады Бельчиков, всё ещё торчавший перстом посреди отрядной, тупо уставился на неё и отвесил челюсть на полкилометра. Беев же, видно, уже сообразив, что к чему, неожиданно тихонечко заблеял… Обстановка сама собой разрядилась, раздалось несколько смешков в кулак. Но потом, под суровым взглядом Киры, снова всё стихло. Людмила Семёновна, вполне довольная произведённым эффектом, продолжила:

– Да как вы могли! Вы, вы! – Она в приступе величайшего отвращения даже махнула рукой в сторону Бельчикова и пустых уже стульев, где ещё совсем недавно сидели «протестанты». – Как могли вы совершить такое… такое злодеяние!

И снова пауза, лишь изредка прерываемая недружным чмыханьем в задних рядах. Совсем уже приободрившаяся Людмила Семёновна бодро понеслась дальше.

– Все знают, сколько сделала для вас ваша любимая воспитательница. Мать родная… бать… для своих детей… – Тут голос её слёзно задрожал и, вконец пропитавшись слезами, замер. Она достала из кармана платок, развернула его во всю ширь и приложила к лицу. Затем, деловито проверив краем, не размазалась ли тушь, она убрала смятый платок в карман и продолжила: И после всего этого… всего того, что для вас сделали… взять и втоптать в грязь её имя! Не детский дом это, а просто… просто скотный двор! – продолжила она свою речь, сильно форсируя звенящий священным гневом голос.

Тут мне стало казаться, что присутствую я на своих собственных похоронах. И тогда я позволила себе перебить ораторшу.

– Людмила Семёновна, мы все эти вопросы достаточно подробно обсудили на своём совете. К тому же, я ещё пока жива, и заслушивать панегирики в свой адрес, а также мемориальный список своих заслуг, мне кажется, несколько рановато. В рядах воспитанников снова загудели. Однако Людмилу Семёновну уже трудно сбить с колеи.

– Нет, я всё же закончу! – возвышенно сказала она, окинув взглядом пустые стулья. – Нет, это надо быть просто скотами!

Так ничего нового не добавив к своему пламенному выступлению, кроме «скотских» эпитетов, она решилась завершить свою речь на столь высокой ноте, что снова пришлось доставать смятый носовой платок и шумно сморкаться. Облегчив свой ставший вдруг похожим на перезрелую сливу нос, она грузно села.

Первым во всей полноте осознал происходящее Бельчиков.

– Ничё себе!

Он рванулся к столу, за которым сидела директриса, но Кира властным жестом вернула его на место.

– Ну, дирюга и загнула… – пополз возмущенный шепоток по рядам, а Беев снова всё так же гадко и на этот раз очень громко заблеял.

– Счас в зуб! – цыкнула Кира.

– Каз-з-зёл… – сказала Лиса и показала ему кулак.

– А можно я скажу? – поднял руку Ханурик.

Людмила Семёновна тут же вскочила.

– Хватит уже речей! Итак, всё ясно. А ты (она повернула голову в сторону Ханурика) сиди и обдумывай своё поведение. Тебе всё ясно?

– Мне всё уже ясно, и я хочу, чтобы всем остальным тоже всё стало ясно. Вот я и хочу пояснить, – упрямо твердил Ханурик.

– Нам всё уже давно ясно, это правда, Олежек, и мы сядем, да? И успокоимся. – сказала медовым голосом Татьяна Степановна.

– Вот вы и сядете. А что это вам ясно? – нагло лез в рукопашную он.

– А то, что таким, как Бельчиков, не место в нашем детском доме!

– А… а где ж мне место? – вскрикнул Бельчиков. (От страха и удивления у него вдруг прорезались визгливые интонации.)

– Где? – угрожающе сказала Людмила Семёновна. – В колонии! Там же, где и Голиченкову, твоему старшему дружку! Раз не можете быть полезными членами нашего общества, таки сидите!

Тут Ханурик, уже не спрашивая ни у кого разрешения, решительно вышел в центр отрядной. В ряду взрослых зашелестел тревожный говорок.

Вопреки ожиданиям, Ханурик не стал никого закладывать, не стал также «качать права» – и тем самым счастливо избежал возможности тут же отправиться (для начала) в медпункт на укол магнезии, а завтра, вполне может быть, и на стационарное лечение. И первое, что там ждало смутьяна, – это исправительный «пенал», куда его «вложили» бы на пару суток без всякого сожаления… Но – не случилось. В нём ещё не до конца перебродила закваска вольности и беззаветной любви к дикой жизни.

Однако нервы у него оказались очень крепкими. Он прекрасно держался. Только слегка побледнело лицо, да обтянулись красивой линией высокие «скифские» скулы. Острые серые глазики в опушье тёмных длинных ресниц смотрели мрачно и непримиримо. Обращаясь к Людмиле Семёновне, он чётко и громко сказал:

– А чего это вы, чуть что, так сразу в колонию? Другого места, что ли, нет?

– И то, правда, всё колония да колония… – поддержал его, громко шмыгнув носом, явно повеселевший Огурец.

– Как это – нет? А психушка? – с готовностью присоединилась к новым «протестантам» и сама ведущая – Кира. – И что это вы, Людмила Семёновна, чуть что, если кто вам не нравится, сразу туда вот и посылаете? А потом человек бандитом или психом становится по-настоящему.

– Да. Это не честно, – с энтузиазмом поддакнул вконец развеселившийся Огурец. – Общество вконец деградуирует, если и мы ещё бандитами станем.

Кира показала ему кулак и гаркнула:

– Закрой хлебало, тухлый овощ! Но Огурец уже завёлся. Сверля Людмилу Сергеевну искренним взглядом, он на голубом глазу выдал под общий смех:

– Нет, правда, нормальное общество не может состоять из одних психических бандитов.

– Или бандитических психов, – подсказала Надюха.

– А тебе что? – засмеялась Лиса. – Психи прикольные.

– А мне почему-то не хочется жить с этой сволочью.

Кира подскочила к нему и ловко отбила мощный щелбан. Издав дикий вопль: «Оййёёёёёййй!» Огурец, обхватив голову руками, начал раскачиваться на стуле. Чтобы загладить ситуацию, Кира примирительно сказала:

– Чего вы его слушаете? У него во какая голова – огурец и есть.

– Точно, – снова выступил Огурец. – Только я не жертва пьяного зачатия, в отличие от некоторых.

– Ой, тупидзе, довыступаешься! – Кира снова отбила ему щелбан и поспешила добавить масла в огонь: У него врождённая внутричерепная опухоль и половина мозга парализована, а другая от чрезмерных перегрузок преждевременно износилась. Если сделать трепанацию черепа и удалить ненужное, может, и станет нормальным огурцом. Говорите, Людмила Семёновна.

И она, отбив для профилактики ещё пару щелбанов, возвратилась на своё место.

– Мы никого не отправляем в психиатрические больницы просто так, – сказала с места Людмила Семёновна. – Без медицинских показаний.

– А Жигала зачем снова в психушку засунули? – выкрикнул Бельчиков. – Кто на него показал?

– Игорь Жигалов совершил неадекватный поступок, – сказала Татьяна Степановна, а я снова подумала о том, что:

какой же дурой надо быть, чтобы верить им, этой парочке, на слово…

Людмила Семёновна снова встала.

– Так, – сказала она строго, непререкаемым тоном. – Есть предложение обсуждение прекратить. Ольга Николаевна вам уже сказала…

Она смотрела на Ханурика так, будто готовилась его проглотить живьём. Но Олега это ничуть не смутило. Он умел быть упорным.

– Бельчиков по вашей указке действовал, вот вы его теперь и топите.

– Какая чушь! – возмутилась очень забавно Людмила Семёновна. – Как можно такому верить? Я настаиваю, вопрос о Бельчикове решать отдельно. Он уже всем успел насолить. Правда, Ольга Николаена? Он не дозрел до приёма в отряд!

– Чего это я не дозрел? – возмутился, пуще прежнего, Бельчиков.

– Он будет действовать разлагающе на ребят, – не глядя на него, сказала директриса. – Вот и Серёжа готов подтвердить.

– А что вы нас всё время баламутите? – выкрикнул Ханурик. – И что Огурец будет тут подтверждать!

– Точно, Огурец дозрел! – вставил слово приунывший Бельчиков. – Во какой желтый стал. Единоличник. Самого приняли, так он других топит.

– Какая чушь! – начала, было, Людмила Семёновна новую речь, но тут встал Серёжа, и все посмотрели на него.

– Я никого не собираюсь топить. Только ты, Мамочка, тоже своей головой думай в следующий раз, а не брюхом.

– Чем, чем я думаю, по-твоему? – слабо отбрехивался Бельчиков.

– Думаю, что думаешь пятой точкой, раз не брюхом и если вообще думаешь.

Тут Бельчиков взвился до потолка:

– А сам чистеньким хочешь остаться? Только проболтайся! Огурец решительно шмыгнул носом, но ничего не сказал.

– Хорошо, друзья, вопрос с Бельчиковым рассмотрим отдельно, на совете.

– А когда? – живо поинтересовался страдалец.

– После ужина. А сейчас все быстро в столовую.

Выпроваживаю ребят – несутся шумно и радостно – как после братания. В столовой сдвинули столы, наверное, чтоб чувство локтя (чужого – в своей тарелке) ни на миг не покидало… Я взяла стакан чая и поднялась в отрядную. Времени до совета немного, надо всё обдумать наедине. Вроде всё хорошо, но что-то важное, похоже, от меня скрывают.

Что?

И вот Игорь, оказывается, снова в психушке, а вовсе не в травматологии. А у меня за все эти дни не нашлось времени съездить к нему в больницу – Людмила Семёновна всё обещала: «завтра Игоря привезу»…

В отрядную, вслед за мной, вошла также и Тамара Трофимовна. Когда мы уходили в столовую, она о чём-то разговаривала с Людмилой Семёновной, сидя на диване, рядом с нашей отрядной. Посмотрела на меня устало, жалостливо и, мне показалось, снисходительно, потом сказала так, как говорят обычно очень упрямым, глупым детям:

– И что дальше?

Я неопределенно пожала плечами.

– По ситуации будем действовать.

– Думаете, победили сегодня, и всё сразу станет хорошо?

– Нет, конечно, я не настолько наивна.

– Я давно хотела вам сказать… – начала она совсем другим тоном. – Эта ваша благотворительность…

Я прервала её.

– Так, поясняю. Я здесь работаю, а не благодетельствую.

– Да, извиняюсь. Эта работа и есть благотворительность, которую вы практикуете на деле…

– Ещё раз. Я пашу здесь, если хотите.

Я это сказала резко и с вызовом.

– Вот именно, пашете. Именно это слово.

– И что в этом плохого, в таком случае?

– Всё.

– Как это?

Я просто потеряла дар речи от такого заявления.

– Это не пристало, поймите же вы, наконец, – пахать одарённому интеллигентному человеку, понимаете?

– Да отчего же? – засмеялась я нервическим смехом.

– Да потому что это предательство вашей миссии.

– ?!

– Вы интеллигентный, к тому же талантливый человек, и ваша задача – влиять на жизнь прямо, с целью исправления ситуации, если вы видите все её изъяны. А пахать… это может каждый… Пахать вам, к тому же, здоровье не позволит. Сил у вас настоящих для этого нет. Соха вас и придавит. Кончайте с этим бесперспективным толстовством и возвращайтесь на своё место.

– Ах, вот вы о чём. Могу, в таком случае, пояснить. Я не толстовствую на этой пахоте, и не в самой пахоте вижу смысл жизни. Мне важно показать этим детям, что только в условиях дружного, большого, свободного от всех видов тирании коллектива они смогут выстоять в этой жизни. Не каждый сам за себя, а их этому ведь учат…

– … или в жёстко организованной команде, – на этот раз она перебила меня. – Если сам, конечно, не тянешь. Да, есть такое дело. А вы, как всегда, против?

– Не вижу смысла. Это та же самая кабала, только на ином уровне.

– И, всё-таки, вы всё ещё верите в светлое завтра, – сказала она с большим сожалением. – Мир ускоренно катится в тартарары, а я бываю за границей, и вижу, куда всё идёт – не только у нас всё плохо. Так как, по-вашему, должно?

.. И опять я не могла понять, что у неё на уме. Хочет ли она мне помочь или же просто любопытствует, как праздно любопытствует человек, уже пресытившийся всеми доступными радостями жизни и теперь ищущий неких экзотических, на его взгляд, проявлений в чём-то простом, обыденном, лежащем в самых нижних пластах жизни.

И тогда я сказала:

– Как должно быть – знает умный, как есть на самом деле – знает опытный. А вот как всё изменить к лучшему – знает только гений.

– А вы себя к последней категории не относите, разумеется?

Я не могла ответить отрицательно, и потому сказала скромно:

– Вы угадали – увы.

– Да? – подняла бровь она (также делает наша директриса).

– Угадали вы…

– Угадали львы.

Она горько усмехнулась, однако, о чём-то невесёлом, вероятно, про себя думая.

– Всё же тонко подмечено: как есть на самом деле – знает опытный, – повторила она мои слова. – Это так, да… Молодому человеку иногда кажется, что он насквозь всё видит. Но проходят годы, и он начинает убеждаться, что на глазах его была пелена… Однако вам прозреть всё-таки не удалось, а ведь пора уже! Давно пора! А скажите, кому принадлежит эта мысль?

– Дидро, если я ничего не путаю.

– Я так и подумала, ага… На наших не похоже. Но вот что я вам скажу, как человек опытный. Вы, оказывается, не такая уж и наивная. Но, похоже, очень непредусмотрительная. Что будет завтра, никто не может знать, даже господь бог.

– ?!

– По крайней мере, в нашей стране. Я, как вы догадались уже, не самое последнее лицо в нашем городе.

– Догадалась. И даже за его пределами.

– Ну вот, так я вам скажу, такого количества самых всевозможных слухов по поводу нашего будущего даже трудно себе вообразить.

– Неужели коммунизма не будет? – преувеличенно ужаснулась я.

– Вы же были в горах – что вы там видели? Ни за горами, ни перед ними – его нет, не было и никогда не будет.

– Но это отдельный разговор. Коммунизм обещали построить к восьмидесятому году, и никто эту программу пока не отменил.

– Да, но это не самая странная весть. Как говорится, мечты проходят, исчезают, как тень на утренней заре…

– А что, есть более ужасные вещи?

Она посмотрела на меня ещё более серьёзно.

– Вы не пугливая?

– Как видите.

– Тогда я вам вот что скажу. Возможно, через лет двадцать и Москвы уже не будет.

– Что?!

– Ага! Испугались?

– Да нет, смешно просто.

– На самом деле, не очень. Есть мнение, что Москва несёт в себе столько символов славного прошлого, что без их полного уничтожения вперёд, по пути мирового прогресса продвинуться не удастся.

Я засмеялась.

– Куда – вперёд? Вы же сказали, что коммунизма не будет.

Её голос неожиданно приобрёл металлические нотки.

– Не будет, как видите. Но есть и другие формации. И это тоже, в определённом смысле, – вперёд. Дорогу хозяину, так это теперь формулируется. Страх и трепет, еженедельные расстрелы с показом на всю страну по телевизору – вот единственный путь в этой стране.

Ничего себе шуточки!

– Понятно, – сказала я, будучи полностью вне формата. – Хотя и не очень. То есть вы вот так просто свели вековые блуждания человечества по бездорожью истории, с междоусобицами, кровью, разгулом низменной стихии, неспособностью людей видеть и понимать своё время – всё это вы свели к одному простому тезису: дорогу хозяину, и в руки ему – кнут?? Извините, «калаш».

Она не стала кокетничать и сказала просто:

– Примерно так.

– Тогда уже прямо сказали бы – дорогу злу!

– Зачем же так карикатурить ситуацию? – сказала она иронично.

Я безнадёжно и совершенно бесперспективно заводилась.

– Нет, я весь этот год много думала об этом… о том, что нас ждет впереди. Я понимаю, зло о себе прямо никогда не заявит. Оно будет маскироваться человеколюбием, заботой о счастливом устройстве человечества, всю свою отвратительную сущность оно будет маскировать заботой о всеобщем благоденствии, истощающихся ресурсах… И так всё будет запутано, что даже не сразу разглядишь разницу, отделяющую добро и зло… Лицемерие, сознательная ложь во всём, и вместо благоденствия и свободы люди получают новое рабство и несчастье. А ведь люди всё ещё верят в разум как это… ум, честь и совесть верховной власти, и будут ещё долго ждать от неё милости…

– И что? – устало спросила она.

– Это жестокий обман. Это подло, – сказала я с вызовом.

– А чего бояться?

– Как это – чего? Это же очевидно.

– Конкретнее.

– Торжества истины.

– А вы действительно верите в это торжество?

– Верю. Истина обязательно восторжествует, – сказала я весьма пафосно.

Хозяйка вздохнула.

– Только вопрос – когда. А я вот не верю. Да, совсем не верю. Я не боюсь второго пришествия, я вообще не считаю, что оно должно быть Это идиллия для слабоумных, и, если честно, не очень верю и в кнут. Мне не нужен инквизитор, и я не уверена, что он так уж нужен человечеству, но это по секрету, между нами. Вам это интересно?

– Разумеется.

Философствующая о высоком, Хозяйка меня очень занимала. Я впервые встретилась в жизни с таким удивительным типом.

Её информированность потрясала, её откровенность была на грани.

– Не нужно вечно обманывать людей, ведя их на верную гибель, не надо убеждать их в пользе жертвы во имя эфемерного бессмертия. И я не уверена, что сам Христос верил в бога всей душой, не уверена, что он сам себя считал богом и что верил во всесилие бога. Что же вы хотите от меня, грешной? Вся история учит, что правды на земле нет, она есть только у того, кто силен. И больше ни у кого. Сила есть бог. И вот в это я верю. Не может быть голодный свободным. А сильный голодным не бывает.

– Да. Он отберёт у голодного последнее, но сам голодать не будет, – сказала я, а она лишь слабо усмехнулась.

– Возможно, но такова жизнь. И сытые, и голодные за Христом не пойдут. Они пойдут за тем, кто посулит им хлебы. А уж за тем, кто поманит их колбасой, они просто побегут, толкая и топча друг друга… Лучше сытое рабство, чем голодная свобода. Вот что скажут ваши жалконькие на все ваши призывы жить по совести…

– Ты такие выводы сделали? – сдерживая горькое чувство, спросила я.

– А что, разве не так? Теперь уже с вызовом говорила она.

– Думаю, что не так.

– И в чём же?

– В том, чтобы не только жить, а в том, чтобы знать, для чего всё это…

Она иронично хохотнула.

– Ах, счастье духовной жизни! Вот о чём вы! Ну, это решается просто: свободы полные штаны – и никакой дух уже не в силах будет потревожить жалконького человечка… Три явления – чудо, тайна и сильный авторитет, вот и всё, что нужно маленькому человечку для полного счастья. Удивлять, скрывать и пугать – вот и все секреты власти. Хлеб небесный нужен единицам. Но единицы – это ещё не всё человечество? Люди, а их ведь миллиарды, – это малые дети, они подлы, порочны и неблагодарны, и такими будут всегда. Все эти ваши «дирюжки», «старпёрши»… Они что, жаждут нравственной жизни? Им нужны только деньги и блага.

(Она старательно ударила на «га».)

– Не только ведь об этих типах речь.

– Но они как раз и есть – образчик современного масштаба, – со злобной весёлостью сказала Хозяйка. – Безусловное отражение нашей эпохи! Тип, отлитый, как заготовка, в серийную, массовую формочку. И они, эти массы серийных заготовок, своими железными батальонами в два счёта сомнут всех вас, с вашим самобытным, инстинктивным самосознанием, с вашей жаждой активной деятельности на благо… чьё? На благо этих же формочек-заготовок?

Меня всегда раздражала высокопарная риторика в пользу «здравого смысла», и я сказала:

– Почему вы так странно называете этих людей? Они обе мне тоже не очень симпатичны, но я всё же считаю, что они такие же люди, как и мы с вами.

– О нет, это не совсем так, точнее, совсем не так. Их массово произвели на свет по одной и той же схеме. Это тип робота социального. Точнее – антисоциального.

– И по какой же схеме? – спросила я раздражённо.

– А вот по какой. Если людям платить три копейки за их труд, что они начнут делать?

– Искать способ зарабатывать больше.

– Таки нет. Они начнут воровать, – победительно возвысив голос, сказала Хозяйка. – И чем дальше, тем больше.

– И что?

– А то, что современные зарплаточки у большинства тех, кто работает рядом с производимыми материальными благами таковы, что не воровать они просто не могут. И, таким образом, за десять-двадцать лет у нас появится масса достаточно богатеньких людишек, приобретших свой вонючий капиталец именно благодаря воровству. Они и воссоздадут свою жизнесистему как непреложную данность, когда придёт их час.

Похоже, она была права – то же самое, примерно, говорила и Нора.

– Это неизбежно? – спросила я риторически.

– Когда внутри здорового целого живут контакты совсем иного рода, ничем хорошим это не кончается. Симбиоз паразита и здорового тела рано или поздно заканчивается болезнью последнего. Но счастье человечества в том, что паразит вообще не может жить отдельно от нормального организма – ему, как ненасытному клопу, совершенно необходимо свежее тело для постоянного обкусывания, вот он и стремится это тело до смерти не закусывать, до тех пор, по крайней мере, пока на горизонте не появится новое. Вот поэтому он и неуязвим – он, паразит, ведь никогда не сознается в истинной своей сути и не покажет публике своего истинного лица. Тела можно менять, а паразит остаётся прежним, разве что всё больше и больше разжиревшим. Этот паразит, дай ему власть, любое здоровое тело превратит в прореху на человечестве.

– Это ужасно, если всё это действительно так.

– Да, ужасно. Так происходит оподление человека в целом. И вся ваша духовность и высокие идеалы – ровным счётом ничто рядом с каменной стеной грубой реальности.

Но я не спешила сдаваться, хотя крыть её «железные» аргументы было фактически нечем. И я сказала:

– Это всего лишь ставка на слабости человека. Примитивная спекуляция на них. Это нечестно. И проблема, я думаю, в другом.

– В чём же? – спросила Татьяна Степановна, улыбаясь одними губами.

– А вот в чём. Человек искренний и честный обязательно спрашивает себя: зачем я живу? А ему отвечают нагло и грубо: иди за вождём и не лезь не в своё дело. И будешь избавлен от самых ужасных мучений и самых совратительных соблазнов – свободы совести…

– Опять вы… – произнесла она с некоторым раздражением. – Но этот ваш идеальный человек, безусловный и всесильный чисто гипотетически, ничтожен в реальной жизни. Что же касается свободы духа или как вы там это называете, то для большинства как раз и есть счастье – вовсе не иметь её! – громко и с вызовом воскликнула она.

– Возможно, для кого-то это и так… Только это весьма сомнительное счастье.

Я уже начинала беспокоиться – не разругаемся ли мы и с ней в итоге? Однако опасный разговор был вынужденно прерван – к нам присоединилась Людмила Семёновна. Бочком, словно и не в своей вотчине, она протиснулась в отрядную – толпа в коридоре у дверей нашего отряда всё разрасталась, подобно снежному кому, неудержимо несущемуся с высокой горы. Весть о том, что первый отряд благополучно объединился, уже облетела весь дом. Всем хотелось знать подробности.

Людмила Семёновна стала просто сахарная.

– Тамарочка Трофимовна, Хозяюшка вы наша всеобщая, вы с нами откушаете? В моём кабинете накроем.

– С удовольствием, – ответила та. – А с вами, Ольга Николаевна, мы побеседуем после совета отряда чисто приватно. Вы не против?

– Почему нет, – сказала я с облегчением, разговор с Хозяйкой «за жизнь» меня порядком утомил.

– Конечно, конечно, вы ещё побеседуете. И ко мне заходите на чаёк, а с ребятишками Татьяна Степановна побудет.

Поморщившись, словно надкусив недозрелую антоновку, она сказала директрисе:

– Да не суетитесь вы. Утомляет…

В её глазах ещё горел инквизиторский огонь – внутренне она ещё не вышла из диалога. Присмиревшая и как-то сразу сникшая директриса изумленно смотрела на Хозяйку, потом сказала в смущении:

– Да я ничего… Я так… А вы тут…

Но она так и не договорила.

Хозяйка, словно очнувшись, взглянула на неё уничтожающим тяжёлым взглядом и ничего не ответила.

Потом уже, выходя из отрядной, мне на ухо – полушёпотом:

– Лучше вот что: заходите ко мне, завтра хотя бы, в завком. Часика в три.

Я сказала вежливо, но твёрдо:

– Я бы с удовольствием, но в три у меня смена. И вообще, со временем как-то туговато.

Тамара Трофимовна, выслушав меня внимательно, переглянулась с директрисой, та опустила глаза. Лицо Хозяйки снова сделалось холодным, жестким. Сразу резко обозначились острые скулы её скульптурно-чёткого лица…

– Боюсь, у вас его слишком много скоро появится.

И они вышли.

Я смотрела на часы. Минутная стрелка незаметно подползала к шести. До совета ещё оставалось время – около получаса. Когда воронье остриё пронзит число двенадцать, сюда придут члены совета отряда, а с ними – и Бельчиков.

Что он скажет? Что просто струсил? Что боялся колонии? Или скажет, что не боится неволи, психушки, а просто боялся публичного суда отряда? Или что сделал ошибку, а теперь понял это? А что скажут ребята? Что теперь всё в порядке, что суда не будет, что все всё уже простили…

А он? Он будет искренен или опять будет лгать – спокойно и уверенно, чтобы все поверили?

Душно как-то…

Я подошла к окну, открыла его. В лицо пахнул бодрящий осенний воздух, штора взвилась к потолку, ветром качнуло раму… Цветочный горшок на краю подоконника не удержался и вывалился наружу, с грохотом ударился об асфальт.

Я захлопнула рамы, села за свой стол и стала думать над её словами. Что это за весёленькие прогнозики такие? Не заметила, как со спины зашёл Бельчиков.

– А ты что на ужин не пошёл? – спрашиваю его.

– Не хочу жрать.

– А что ты хочешь?

– Спросить хочу. Можно?

– Давай.

– А меня отправят в колонию?

– Не болтай ерунду. Какая ещё колония!

– Это дирюга болтает ерундой.

– Что?! – угрожающе сказала я. – Ты как разговариваешь?

– Извиняюсь. А чего дирюга брешет?

Он насупился и зло поджал губы.

– У неё и спроси. Только вежливо. Но я тоже кое о чём тебя хочу спросить. Ты что-то знаешь?

В глазах его, усталых и красных, словно от слёз, мелькнуло подобие улыбки, но рот оставался плотно закрытым.

Я молчала. Он занервничал, ожидая расспросов. Потом вдруг зачем-то пробежался по отрядной, отфутболив валявшийся в проходе бесхозный портфель. Немного успокоившись, снова подошёл ко мне и тихо сказал:

– Жигал в психушке. Знаете?

– Знаю уже.

– Меня посадят?

Я положила руку на его плечо.

– Успокойся, прошу тебя.

– Я тоже его бил.

Он резко сбросил мою руку, отскочил к стене, прижался лбом к прохладной штукатурке, потом, крикнув: «Я это сделал, я!» – и выбежал вон тотчас же. Выбегая из дверей, в коридоре он столкнулся с Татьяной Степановной, тут же с любопытством заглянувшей к нам в отрядную. Бельчиков, громко извинился и, тяжело топая, побежал дальше, в три скачка одолев коридор. Вот он шумно, с гиком, скатился по лестнице – на перилах, конечно, паршивец, – потом внизу хлопнула дверь, потом грохот – видно, крылечко (слава богу, низенькое, в три ступеньки), он одолел кувырком.

Куда он побежал в такую ночь? Может быть, на Таракановку? Нам неглубоко, вода тёплая, дно усеяно пёстрой крупной галькой. Вокруг густой кустарник – смородина, в ней мальчишки устроили шалаш. Там у них даже был небольшой запас еды – картошка, сухари, баранки и пакет пшена. И посуда была – алюминиевый чайник, котелок, пять кружек и пять мисок. Вечером иногда мальчишки жгли костёр, правда, клялись, что голубей больше не жарят – я запугала их страшным вирусом гепатита.

Да, конечно, он там.

Мне доже показалось, что я вижу на стекле окна отражение костерка – пламя то подпрыгивает, то стелется к земле, словно гаснет… Я даже почувствовала запах теплой сточной воды теплоэлектроцентрали в нашей речке Таракановке…

Нет, он не убежит, он вернётся, я знаю, где его искать – в случае чего… Впорхнув в отрядную, как на крыльях, Татьяна Степановна, сразу направившись к полкам с книгами, стала их по-хозяйски переставлять с места на место. Меня это очень удивило и даже насторожило – что это она так возбудилась?? Да и выглядела она сегодня необычно. Её только что выкрашенные в какой-то странный, почти лиловый цвет кудри были мелко завиты и собраны в рыхлые закрученные «колбаски» над ушами. На указательном пальце горело кольцо с ярко-красным камушком. Галстук стянула новая брошь – ещё крупнее той, что была на нём вчера. Костюмчик был тоже новый – из чесучи. Но жёлтому фону разводы синим… Я с тревожным интересом наблюдала за ней.

Поковырявшись вволю на полках, она вдруг пропела как пономарь – однако сочувственно и печально:

– Увы мне, яко отсюда прогоним есмь…

Я засмеялась.

– Это что за цирк такой?

Необычное поведение нашей перевозбуждённой пионервожатой меня всё больше настораживало.

– Так плакался диавол после принятия христианства на Руси…

И она истерично захохотала.

Я, было, подумала, что она пьяна. Но ведь знала наверняка, что Татьяна Степановна не пьёт вообще, убеждённая трезвенница. Я стала за ней наблюдать ещё внимательней. Странная всё-таки она какая-то… Она медленно повернула голову, её глаза, полузакрытые и затуманенные мечтательной пеленой, вдруг широко распахнулись и стали просто огромными. Она даже прикрыла их рукой. Волнение овладевало ею всё больше, она быстро и мелко дышала, иногда будто задыхаясь, потом удушье отпускало её… и снова возобновлялось. Глаза по-прежнему лихорадочно блестели. Испарина выступила на лбу и шее, вот-вот поплывёт щедрый многослойный грим…

Она подошла к окну и хотела открыть его.

Я попросила:

– Не стоит этого делать, сильный ветер.

Она помолчала ещё немного, молчала и я. Но вот она снова повернулась ко мне и сказала высоким срывающимся голосом:

– Бельчиков, кажется, сбежал.

– Да нет, он здесь, близко, я знаю, – сказала я, стараясь быть спокойной.

– Ты им разрешаешь бегать где попало?

– Да нет, просто они любят свободу. Любят бывать на природе, хотя её в городе не так уж и много. Почему я должны лишать их этого?

– Какая природа на Таракановке? – возмущенно сказала Татьяна Степановна.

– Там всё-таки есть вода. Зелень всюду. Небо, ветер…

– Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья! – с издёвкой произнесла она. – Я бы не стала их так распускать.

– В этом нет ничего плохого. Я тоже в детстве искала зелёные уголки природы в черте города. Детям иногда это нужно.

Она покрутила пальцем у виска, возвела очи горе и сказала таинственно и торжественно:

– Знаешь, я пристроилась к ним…

– Ты подслушивала? – притворно удивилась я, хорошо зная её тайное пристрастие.

– Да нет… Так…

– А что?

– Хотела узнать кое-что…

– И узнала?

– Ещё бы.

– И что?

– Гостям всё понравилось.

– Да?

– Очень!

Она просто лучилась от счастья. Вот ведь какой искренний человек! Так радуется успеху товарища! Но я не спешила «купиться».

– И что они ещё говорили?

– Что не такие эти дети и бандиты.

– Это новость.

– Необязательно всех в колонию. Что с ними можно работать. Слышишь, не бандиты.

– Какая удивительная новость! – всплеснула я руками. – А ещё?

– Ещё Людмилке грамотку дали.

– Какую… грамотку?

– Из райкома привезли.

Тут она упала в кресло и принялась по-наглому разглядывать меня. Я спросила:

– Что с тобой? Не можешь поточнее?

– Ничего, – весело сказала она.

– А ты не знаешь, почему Норы не было на собрании?

– Знаю.

– Так говори.

– Ку-ку твоя Нора.

– Что?!

– Сегодня уволили.

– Как… уволена?

– Так.

Она закатила глаза и откинулась в кресле.

– Постой… Это недоразумение. Нора – лучший воспитатель в детском доме!

Татьяна Степановна засмеялась.

– Даже лучше тебя?

– Я серьёзно.

– Матрона против неё дело хочет возбудить.

– Какое ещё дело?

– Уголовное.

– Что у неё украли?

– Девичью честь.

– Без балды можно?

– Девочка у неё в отряде забеременела.

– А Нора причём тут?

– Дело-то ночью было. А кто ночная? Как раз и Нора.

Дурное предчувствие, одолевавшее меня, обрело наконец реальные черты.

– Понятненько… И что, Нора согласилась с таким обвинением?

– Ей сейчас не до того. Дома неприятности. Кто-то из близких в аварию попал.

Она это проговорила с потрясающим равнодушием, даже не притворяясь, как в таких случаях обычно делают, сочувствующей.

Меня это уже взбесило.

– Да что с тобой происходит, Татьяна?

– Ничего.

– Ты очень странная сегодня.

Она резко развернулась ко мне.

– Не со мной, а с тобой «что».

Эти слова она произнесла почти с вызовом.

– Так…

– Ну что, уже подыскала себе что-нибудь? Что смотришь? Я сама новый список педсостава в роно отвозила.

– И что?

– Тебя в нём нет.

– Постой, что за список? – спросила я в полном недоумении.

– Ты же сама настаивала на проверке. Ну вот, была проверка, постановили обновить воспитательский корпус. Ты довольна? Что молчишь? А как ты думаешь, твои пацаны со мной подружатся?

– Ты здесь причём? – спрашиваю я, совершенно не воспринимая её слов.

– Теперь буду на первом отряде. А ты разве не знаешь? Тебе Людмилка не сказала?

– Спасибо за информацию, – говорю сразу осипшим голосом и вдруг замечаю… что она… Татьяна Степановна, наша славная пионервожатая, как бы воспарив над столами и стульями, гордо реет уже где-то под потолком…

Что за чертовщина!

Я зажмурилась…

– Можно подумать, не знала.

Теперь её голос доносится откуда-то из-под шкафа, у задней стенки отрядной…

Смотрю, едва приоткрыв глаза – теперь она бодро ползает на четвереньках, что-то старательно ищет на полу.

Силюсь встать со стула, но не могу.

– Что… что тебе здесь надо? – кричу я, но получается слабый шёпот. – Ты что-то потеряла?

– Колечко… колечко куда-то закатилось… Пустяшное, а жалко. На сборе слетело. Крутила на пальце, оно и соскочило. Тогда неудобно было искать. Помоги, я?

Она говорила всё это ублюдочно-спокойно.

Я встала и сказала:

– Пошла вон.

Она засмеялась.

– А ты что, разве не знала, что тебя в списке нет?

– Не знала, что всё так быстро раскрутится.

С отчаянием, нараставшим с каждой минутой, я смотрела, как она снова проворно ползает по полу, залезает под столы, двигает стулья…

Почему-то бросилось в глаза, что каблуки её модных туфель стоптаны внутрь, без набоек. Вечно чушь какая-то в глаза лезет…

И она сказала:

– Я тут один интернатик поблизости заприметила. Там недавно воспитатель гробанулся. Инфаркт – и привет. Так что вакансия пока есть.

Я села за свой стол и тогда только ответила ей:

– Выйди немедленно и закрой дверь с той стороны.

Вот и всё. Больше не было сил созерцать её иудинские штучки.

– Мешаю?

– Мне к совету надо подготовиться.

Но тут она, прекратив, наконец, суетиться, стала как вкопанная, резко вскинув голову, уперлась руками в бока, вытаращила искусно подведённые глаза и зло закусила растрескавшиеся малиновые губы. Потом сказала свистящим шёпотом, глядя сквозь меня:

– Какой совет? Ты что – не поняла? Теперь это мой отряд. Ясно? А ты свободна, иди, отдыхай. И считай, что тебе очень на этот раз повезло.

Я уже ничего не видела перед собой, кроме этой пёстрой, нелепой фигуры, до кончиков ногтей переполненной бешенством. Она уже не воспринималась мною как некое живое существо, наделённое людским именем и другими индивидуальными признаками. Передо мной был фантом. Т.С… тс-ссс… Но вот Т.С. снова торопливо и сбивчиво запричитала:

– Ой, господи-боже, в этом вы все! Праведники вшивые! Вожди!

Она обидчиво кривила рот, а побелевшие пальцы нервно теребили складки пышной ярко-зелёной юбки…

– Но нет. На это раз у вас ничего не выйдет! Хватит уже командовать нормальными людьми! Хватит мы тряслись перед вами! Оседлали пустую фразу и терроризируете общество цивилизованных людей! А им-то всего и надо, что нормальной жизни! Вы нелюди! Вампиры… У вас тысячи способов запугивания приличного сословия! Всех тех, кто хочет совсем немного – жить по-людски здесь и сейчас… Но будущее принадлежит нам! Ваше историческое время кончилось…

Тут она погрозила мне пальцем, с минуту помолчала, потом сказала всё также истерично:

Да – не вам, а нам принадлежит будущее! Что, тебе не нравится, что я так говорю? Не желаешь слышать правду? Открой же глаза! Смотри на меня, ну! Смотри же! Когда ещё услышишь честное слово? Что воздух хватаешь? Тяжко слышать правду? Тебе плохо? Ничего, мне тоже было плохо, но ты живучая, семижильная, на тебе пахать можно…

Она приблизилась ко мне вплотную, наклонилась к самому моему лицу, и я с омерзением разглядела две длинные и неровные, больше похожие на сомьи усы, густо забитые пудрой морщины – они шли о носа до самого низа щёк.

Эти уродливые трещины на лице как бы раскраивали его на три неравные части и делали его подобным маске, чудовищной и отвратительной в своём примитивизме.

Эта маска выражала только одно чувство – ненависть.

– Хватит морочить людям голову своими принципами! – кричала она, а я удивлялась, как в одном человеке может скопиться столько яда. – Хватит до бесконечности шантажировать нас! Не понимаю, почему нормальные люди боятся говорить таким, как ты, что вы и есть паразиты на теле человечества! Да, паразиты! Вы всех замучили уже своими химерами… Вы насильно навязываете обществу какой-то бесплотный идеал, идеал, который выдумали такие же убогие, как ты! Идеал? Ха-ха! Идеалом было и есть существо человека! Но вам этого не понять! Вы плюёте на личность! Для вас она ничто… Вам бы всех на короткий поводок – и вперёд, к сияющим вершинам вашего скудного идеала! Фальшивого идеала!

Тут она поперхнулась слюной и долго кашляла, перегнувшись пополам. Плечи её ходили ходуном. Она мне теперь казалась механической заводной штучкой, у которой вдруг заело какую-то шестерёнку или зажало пружинку.

Но вот она откашлялась и продолжила с ещё большим пылом:

– Разве такие, как вы, позволят человеку иметь своё мнение? Ага, разбежались! Всех в шеренгу, и – ать-два! Отряд! Да вы скорее удушитесь, чем позволите человеку быть свободным! Вы вечно будоражите общество, сеете в нём неприязнь, нетерпимость, насаждаете насилие! Вот для чего вам нужны послушные массы! Массы, которые будут бездумно маршировать за вами… Вот что вам нужно! Вот для чего вы и сочиняете свои выморочные идеалы! Вы и есть самые страшные эгоисты! У вас звериная душа!

Я уже думала, что она, как обычно, «выступает» – выдаёт очередную мешанину подслушанного тут и там официоза, она ведь активно «вращалась» в последнее время. Уж слишком гладко несся поток дикой, глупой брани… Но нет, слишком много сугубо личного было в этом официозе. На какой-то момент мне стало её жаль. Она это, видно, почувствовала. Энергии прибавилось – и она начала с новой силой. Чего она добивается, было уже ясно. Но стрелы не достигали цели, и это её ещё больше взбесило.

– Лжёте вы всё, – размахивая перед моим лицом рукой, говорила она ехидно. – Это враньё, будто вы защищаете коллективное. Общее. Наше… Чушь всё это, я уже поняла! Я долго к тебе присматривалась, и вот поняла, наконец – вам власти хочется, безраздельной власти, и больше ничего! Власти над чужими душами! Но никогда вам не хотелось помочь просто человеку… Вам на него наплевать! Я это вижу! Вся ваша жертвенность – ложь! Я приехала из маленького Сибирского городка, да-да, их глубинки… И сколько мне пришлось перенести унижений, чтобы получить это место, какое-то жильё… Слёз не хватит, чтобы это описать! А тебе всё даётся легко! И ты… ты ещё хочешь быть выше, лучше меня! Не выйдет!

Она покачала пальцем перед моим носом.

–.. Вы всё бури жаждете. Вам на руку общественные взрывы! Вы их сами и провоцируете! Потому что в ваших душах пустота! Нет там любви к человеку, одна пустота! Нет, милочка ты наша, вы страшные звери. Страшные… Всё ваше нутро забито звериными инстинктами… Ваш иезуитский эгоизм дает вам силу навязывать всему миру свои больные идеалы… А всё потому, что в жизни в ни к чему больше не способны! Вот вы и мстите миру за свои нули!

Тут она снова взяла тайм-аут, перевести дух, а я в ужасе думала – что, если сейчас войдут дети? Она посмотрела на своё отражение в оконном стекле и снова включила рупор брани и злоязычия.

– Вы завистники и неудачники, которых выгоняют из нормальных трудовых коллективов, рвётесь сюда, к этим несчастными, чтобы взять реванш. Но и здесь вам трезвые люди, твёрдо стоящие на земле, начинают мешать. Потому что они одним фактом своего существования разоблачают ваши утопии! Развенчивают ваши дешёвые иллюзии! Вас не принимает сама жизнь, потому что вы – неврастеники и психопаты, ей вовсе не нужны… Вот потому вы и стремитесь навязать миру нормальных людей свои больные эмоции! Вам выгодно, когда общество бесится, негодует… Вам ой-ё-ё как не нравится, что есть богатые и бедные. Талантливые и дебилы… вы жаждете всех постричь под одну гребёнку и построить в одну шеренгу, вот и цепляетесь за убогоньких… Ведь так удобнее удерживать мир со власти абстрактных лозунгов… Все эти отбросы жизни, Ханурики, Огурцы, Мамочки, Лисы заморочены тобой настолько, что уже и поверили в свою исключительность! Ты им внушаешь, что и они – люди! Вот это и есть самое подлое предательство! Ведь потом эти ублюдки будут требовать свой кусок. Своё место под солнцем! И мы, общество цивилизованных людей, вынуждены делиться с подлыми скотами тем, что им не принадлежит… Такие вот больные альтруисты и натравливают подлый сброд на достойных людей. Вы, хмурые неумёхи, боитесь реальной жизни, трусите посмотреть реальности в глаза! Вы нас боитесь, нас! И тут ваш дурной характер вам на руку! Как же. Вы борцы за идею! А мы жить хотим, жить!

Завод уже явно заканчивался, был на исходе. И мне не хотелось её перебивать. Я такой степени откровения ещё не видывала и не слыхивала. Может, и, правда, начать «вращаться»?

– Ну, ты всё молчишь? Скажи, что именно вы хотите миру доказать? Всего лишь что нормальный быт, надёжное благополучие – это пошлое мещанство?

Она нервно зевнула и продолжила.

–.. Ты всё из своего дома вытащила и принесла сюда – зачем? Чтобы нас уколоть? Мол, все вы погрязли в стяжательстве, одна я чистенькая? Несёшь свет заблудшему человечеству?! Но, слава богу, ваш век кончается! Вас осталось совсем немного. А те, кто есть, легко исправятся, когда им под нос сунут кусок вкусной колбасы. Забудут про свои дешёвые идеалы и побегут за вкусным и аромантным кусочком…

И эта – про колбасу! Сговорились они, что ли?

– Скоро, скоро уже человечество вздохнёт свободно.

Избавится от непрошенных спасителей… Что выпялилась? Первый раз правду слышишь? Не ожидала от меня? Думала, я так, серенькая девочка из провинции? Дурочка из переулочка? Шестёрка у дирюги? Нет, ошибаешься, ты ещё не знаешь, сколько всего здесь!

Она отчаянно колотила себя в грудь.

–.. Я на этом не остановлюсь. Я буду идти в гору, стану директором, министром, у меня будет своя «чайка»! Но пока всё это здесь, в моём сердце… Ты не знаешь, сколько горечи там накопилось! Шекспиру не под силу было бы рассказать о моей трагедии… Но нет, я не сдамся… Я обязательно стану директором… министром… депутатом… потому что я – лучшая!.. И у меня будет своя «чайка», но только надо избавиться от таких, как ты…

Она снова отчаянно колотила себя в грудь. Мне казалось, что она плачет. Но тут она вдруг громко захохотала, потом резко выпрямилась, и сказала тихо, но очень грубо и даже жёстко:

–.. Любому отчаянию приходит конец. Пришёл конец и моим страданиям. Посмотри на себя в зеркало. Посмотри, и ты увидишь, что каждая чёрточка твоего лица выдаёт давнюю закоренелую болезнь – страсть мучить других. Да, вы – врождённые мучители! Вас всегда будет терзать ваша вечная духовная неустроенность. У вас нет прочных связей с миром нормальных людей. Вам ненавистно всё то, что выгодно и приятно естественному человеку. У вас даже нет сил, чтобы иметь нормальную семью. Это слишком пошло для вас! Своё убожество вы нагло выдаёте за добродетель… Вы давно уже утратили надежду жить и радоваться жизни, как это делают более удачливые люди. Вы их ненавидите! Ваша злость на жизнь – наркотик. Да, наркотик, который вгоняет вас в эйфорию. Мирно жить вы не хотите. Потому что в мирной жизни нет драйва! Вам там скучно! Но ты зря надеешься, что народ и дальше будет следовать за вами… Люди прозревают быстрее, чем вы думаете…

Нет, точно пора. Пора начинать вращаться. А то, и, правда, нечто сногсшибательно умопомрачительное мимо меня прокурсирует… И я, как всегда, буду не в курсе.

– Мы достаточно наказаны за самообман, за то, что верили вам! Истина на нашей стороне… А твои ублюдки завтра же отвернутся от тебя, вот увидишь! Стоит их только поманить, и они побегут за яркой обманкой… И вспоминать тебя будут только тогда, когда захотят выругаться в твой адрес… Ты им золотые торы обещаешь – где они? Настоящее милосердие в том, чтобы ничего не обещать, никогда не говорить людям, что они могут то, чего, на самом деле никогда не смогут. Но ты им сулила светлое будущее, и они рты раззявили. Это же так завлекательно – попасть в институты, в интеллигенцию… В благородные… А у них, этих твоих хануриков, одна извилина в голове, и второй никогда не будет… Это не люди, это же… разновидность скота! Да, скота!

Так, так…

Кое-что про скотный двор уже проясняется.

– … Наследственность не пустяк! Общество не сможет развиваться нормально, если оно не научится защищать себя от вторжения плебса. А? Что молчишь? Ну, хоть слово скажи! Ну, заплачь, выругайся… Пошли меня вон… Не хочешь? А ты уже ослепла, оглохла, а?

И мне снова стало казаться, что я слышу уже где-то слышанное. Слова, гадкие, глупые, липкие, как смола, вязли и вязли в ушах. Они, эти злобные выкрики, как бы существовали сами по себе, вне Т.С., вне всякого здравого смысла…

– …. Если мы хотим выжить, – кричала она визгливо, – мы должны, обязаны понять, что в этой варварской стране истинно мыслящих людей горстка, малюсенькая горсточка, их-то и надо пестовать как элиту, а не этих выродков, которых шлюхи-сифилитички пригуляли от такой же, как и они сами, погани… Наши беды кончатся тогда, когда общество смело скажет правду самому себе – нас губит миф. Миф о всемогущем человеке! А это не так. Человек слаб и жаден. И нечего ему вбивать в голову клин о всемогуществе. Но вы, мучители человечества, не верите ни в бога, ни в чёрта. У вас один идол – ваш бестелесный идеал. Вы обманули себя, обманули многих из нас и хотите, чтобы обман длился вечно? Нет, нет, и нет! Убогоньких вы ещё можете морочить, но нас этой чушью уже не проймёшь… Мы избавились от вашего гипноза… Мы хотим не бороться, а хотим жить… Сегодня, сейчас! «Ах, ах, ах! – кричите вы. – А как же без идеала?! Как же нетленная наша душа?!» Да чихать мы хотели на вашу бестелесную идеологию! Вы просто больны этим! Да, вы – душевнобольные! Но ничего, мы вас вылечим. Так вылечим, что правнукам своим закажете хворать на свой манер…

Вас надо лечить насильно, для вашего же блага. Этот бред у вас, видно, крепко сидит в голове. Вы хотите и нас приучить работать за так. Нищенствовать? Так-таки? И хотите, чтобы нормальные общество вам за это памятник поставило? Но нет, мы вам говорим – хватит идеала! Мы хотим нормальной человеческой жизни! Оградите нас от монстров, которым место в резервации, а не среди разумных людей. И мы говорим – защитите нас законом! Платите нам нормальные деньги, и нечего навязывать возвышенный взгляд на работу. Человек рождён для счастья, как птица для полёта! Для удовольствия, а не для работы… Не для рабства! Равенство, коллективизм, справедливость, торжество труда, всеобщая любовь… Хватит с нас этого дикого бреда! Хватит варварства! Весь цивилизованный мир живёт как люди, а мы почему-то должны страдать… Только честолюбивая бездарь тщится вознестись над всем миром! Нормальный человек живёт и радуется тому, что есть… А вы? Выдумали идейный бред и мучаете с упоением садиста тех, кто им не заражён… Мы смертельно устали от вас. Смертельно!

Она несколько раз прерывисто вздохнула и протянула руку вперёд, будто хотела меня потрогать, потом покачала раскрытой ладонью перед моими глазами – ну просто прелесть что за девочка…

– Эй, ты хоть слышишь? Ты слышишь меня? Для кого я стараюсь? Не бойся, я не антихрист и не инквизитор, это я – твоя совесть, ку-ку! Иногда и шоковую терапию можно применить… Для твоего же блага… Сейчас у тебя ещё есть шанс, но завтра… – торжественно и возвышенно произнесла она.

Дальше я уже ничего не слышала.

Постепенно фигура её стала блёкнуть, удаляться, как-то вся расплылась, будто медленно растворяясь в надвигавшейся мгле…

Но вот она и вовсе исчезла…

Я знала, что она где-то здесь, но она как бы переместилась в иное, отдельное от меня пространство. Мне даже стало казаться, что если я встану и шагну вперёд, то пройду сквозь неё. Но меня уже ничто не удивило бы – даже если она вдруг уселась бы в урну для мусора и пронеслась в ней по отрядной, воспарив над столами и стульями…

Или вместо языка вдруг высунула бы огромное ядовитое жало.

Всё это было бы нормально!

Лица, лица, лица… Ханурик, Мамочка, Игорёк, Лиса… Смех, визг, песни…

Мне кажется – или так оно и есть? – что в отрядной полно народа, и что это уже не наша обычная отрядная, а чудесно украшенный огромный и прекрасный дворец…

И стоит он посреди большого цветущего луга. А на том лугу растут удивительные цветы, на высоких прозрачных стеблях, с перламутровыми лепестками и яркими серединками…

Нам так хорошо, так счастливо, что даже тревожно на душе. Будто за горизонтом уже поджидает чёрная точка, которая вот-вот станет грозовой брюхатой тучей…

Я вглядываюсь в лица детей. Ханурик весёлый, а щёки бледные. И ладошки влажные… Не заболел ли?

А Лиса что? Кашляет… Опять что ли курит, злодейка?

Беев дико верещит – Кирка молотит в воспитательных целях… Завтра же вон их командиров!

Дети носятся по цветам, а те и не ломаются! Гнутся к земле и снова упруго встают…

А это кто? Огурец! Стихи читает… Да ещё рукой помахивает… Он любит мороженое, надо бы нам устроить небольшую пирушку с пломбиром за сорок восемь на десерт… А вот она бы выпила стакан тархуна… Два стакана… Как хорошо, однако, читает Пастернака!

Так, Пастернак в ход пошёл… Но тут ему Лиса из Тютчева:

Чему бы жизнь нас ни учила, Но сердце верит в чудеса, Есть нескудеющая сила, Есть и нетленная краса. И эта вера не обманет Того, кто ею лишь живёт, Не все, что здесь цвело, увянет, Не всё, что было здесь, пройдёт! Но этой веры для немногих Лишь тем доступна благодать, Кто в искушеньях жизни строгих, Как вы, умел, любя страдать. Чужие врачевать недуги Своим страданиям умел… умел…

– Ты что там бормочешь? А? Я тебе говорю!

Снова выплыло из серой мглы ужас до чего знакомое лицо…

Вспомнила! Да, вспомнила…

Кто душу положил за други И до конца всё претерпел.

– Нет, ты точно спятила. С тобой невозможно говорить.

Она очень близко наклонилась ко мне, даже хотела потрогать мой лоб – ну это уже слишком. Я снова встала.

– Прошу тебя, уйди.

Она надменно пожала плечами, но всё же, на всякий случай, сделала пару шажков назад.

– Я ж как лучше… Так ты как? Нормально себя чувствуешь? Я ничего… Нет, правда… К ней с добром… Гонор всё это…

Я пошла на неё.

– Пожалуйста! Выйди вон.

Вероятно, вид мой был таков, что она мгновенно испарилась.

Так-то будет лучше!

Нет, рано вы празднуете победу, однако, черти полосатые…

Она ушла, и – слава богу.

Я села в кресло и вдруг почувствовала невероятную лёгкость во всем своём существе. И на душе стало тепло и светло.

Такое ощущение бывало когда-то в детстве, во снах…

Ну что ж, прекрасно. Вот и наступила ясность. Все вы здесь, на виду, уже выстроились в боевое каре…

Вражеская армада! Когда противник виден так ясно, уже легче.

Атмосфера неопределённости и вечного ожидания «счастливого конца» наконец-то прояснилась – до прозрачности чистой детской слезинки…

Раз, два, три… сколько там вас?

Вот так, извиваясь и корчась, истина преподносит себя в самый неподходящий момент. И сколько ни пытайся увильнуть от её ранящего жала, оно всё равно тебя настигнет. И теперь, когда деваться от неё совсем некуда, придётся посмотреть правде в глаза.

Нас предали! Но ничего, мы ещё не так слабы, как это кажется, и мы ещё поборемся. Хватит уже наивной веры в добродетель просвещённого начальства, «осознавшего» свои грехи!

Всё наглая, подлая ложь!

Мы не дадимся так просто… Мы… мы…

Вдруг в висках заломило. Свет померк… Едва различаю вошедшую Надюху.

– Есть хотите?

Она протянула мне кусок пирога.

– Вы чего это? Теперь полный порядок. Пацаны за Бельчиковым уже пошли. Ладно вам переживать. Да придёт он! Всё ж кончилось…

От боли онемели и мысли, и душа, и тело…

– Нет, девочка моя, всё только начинается… – сжимая виски ладонями, едва смогла произнести я.

Земля стремительно уходила из-под ног, на грудь ложилось нечто тяжкое и душное.

Мрак… Звенящая тишина…

И в этой упругой, бездонной тишине ломающийся от рыданий пронзительно-родной Надюхин голос:

– Вы что?.. Вы что это? Не надо! Слышите?.. Ну, хватит уже… Слышите? Мы… Мы псковские!.. Мы прорвёмся! Прорвёмся, слышите?

И она обняла меня.

Москва

октябрь 1982 г. – июль 1988 г.