Лариса Владимировна Миронова Опыт автобиографии

Родилась 13 мая в 1947 году, в городе Устюжна Вологодской области. Вскоре семья переехала в Белоруссию. Золотая медаль за среднюю школу не очень помогла при поступлении в МГУ на Физический факультет, и тем на менее – конкурс пройден. Несколько лет работы на нескольких естественных факультетах Московского государственного университета – и снова я студентка, на сей раз факультета Психологии. Но тут литературный зуд овладевает мною настолько, что науки отодвигаются на второй план – и, о радость! – журнал «Урал» печатает мою первую повесть «Детский дом», правда, в сокращенном варианте. Через два года сразу два издательства («Современник» и «Молодая гвардия») печатают эту повесть полным текстом. С этим «Детским домом» я и вступила в Союз писателей, а в 1992 году – на Высшие литературные курсы при Литинституте им. А.М. Горького. Однако, несмотря на очевидный успех, – сразу после выхода книги опубликовано восемь рецензий, телереклама в самой модной в те времена передаче «Взгляд», и всё это спонтанно, без каких-либо внешних усилий, – замечены проблемы, поставленные в повести «Детский дом», были лишь в специальных литературных кругах да ещё отдельными читателями, которые писали мне трогательные письма из всех уголков нашей Родины, в том числе, из мест, не столь отдаленных… Что же касается власть предержащих, которые и должны были, по моему мнению, в первую очередь взволноваться означенными в повести проблемами лавинообразно растущего социального сиротства, то их реакция была нулевой, если и вовсе не отрицательной. Молчала также и «продвинутая» общественность. Либерально настроенные деятели говорили безо всякого стеснения: «Таковы законы рыночной экономики – выживают сильнейшие. А это – всего лишь мусор жизни, реальные издержки рыночного производства». Их оппоненты были ещё категоричней в своих суждениях. Многозначительно прищурив задумчивые глаза, они говаривали полушёпотом: «Чем хуже – тем лучше! Чем больше будет недовольных и неустроенных, тем легче будет всю эту систему сковырнуть!» Когда же я написала очерк под названием «Белые рабы» – о фактически легализованном использовании бесправных людей, в том числе, в криминальных целях, редакция сняла название, заменив его своим, более нейтральным, и убрала эпилог, где был задан прямой вопрос: «Кто и зачем плодит нищету?» – я поняла, наконец, что раз это происходит, значит это кому-то выгодно, очень выгодно. В той работе я подробно описала систему вывоза людей из России в США на так называемую работу. Прошло несколько лет, и та же система эксплуатации бесправных людей успешно стартовала и в наших пределах. А я стала «не выездной»… Больше мне визу не открывали. Правда, к тому времени я всё-таки успела объехать достаточно стран, чтобы сделать определенные выводы.

Проблема стала всемирной, и теперь уже исследователи США составляют списки нецивилизованных стран, в которых не принимаются должные меры по борьбе с негативными явлениями ущемления прав человека. При этом делают вид, что по поводу собственной страны и вовсе были не в курсе.

А ведь именно США и сыграли роль своеобразной лаборатории этого ужасного явления, разнесенного затем по всему свету…

За десять лет напечатано – цикл очерков в жанре журналистского расследования в различных периодических изданиях, притчи и сказки, биографические очерки, повести «Мокоша на Евдокию», «Крыша», «Драма в Арканзасе», «Охота на красного зверя», «Бебиситер», рассказы «Уэлькаль-43», «Крепость Дунь-Хуа», «Янтарная комната», записки путешественника «Заграница», «Мертвая Америка», «Афганские хроники» и другие…

Наконец, в начале 1997 года журнал «Молодая гвардия» печатает скандальную повесть «Новые палачи». В 1988 году была написана пьеса на этот же сюжет под названием «Оборотни», впрочем, и повесть изначально называлась так же, но редакция «Молодой гвардии» решила её переименовать в «Новых палачей». Повесть была написана чуть менее десятка лет назад и до напечатания пропутешествовала по все редакциям Москвы. А в столе еще семь «кирпичей» – романы, на которые всё нет издателя…

Но вот к началу третьего тысячелетия на первый «кирпич» издатель нашелся. Роман «Призрак любви» – первый напечатанный из этих семи.

Книга вышла в свет в 2003 году в издательстве журнала «Москва».

«На арфах ангелы играли» – последний из написанных романов. Сюжет незатейлив. Маленькая девочка, пережив сильное потрясение, обретает способность видеть музыку.

Основной конфликт романа прост и незатейлив: общество массовой усредненности не терпит не таких как все…

Но, как это часто случается в сказках, на помощь девочке приходят таинственные силы природы… Да, сказки всё ещё живут в нашей, отнюдь не сказочной, действительности. Не потому ли… «Молчи, глупец, Я с Богом разговариваю»… Эти слова приписывают Баху.

Пока живёт музыка – будет жить и сказка. А значит, и все мы будем живы. Ибо Россия – самая сказочная из всех стран…

И в это надо верить.

 

1

Весна пришла рано, но как-то вдруг снова закуталась в тёплые одежды и вроде вовсе потеряла интерес к теплу и солнцу. Уныло текли совсем уж серенькие дни с мелким противным дождем и неласковым промозглым ветром. Впрочем, такое бывает в апреле после внезапного и бурного тепла на Евдокию, в середине марта.

Но птицы были уже здесь и бойко вели свои дела.

По улице шла девочка в коротенькой малиновой курточке и что-то писала на ходу в большой разлинованной тетради.

– Осторожно, нос разобьёшь! Куда спешим-то?

– На музыкальную литературу.

– Уроки дома надо делать.

– Так это на следующий раз!

Такой разговор состоялся между девочкой и случайным прохожим, на вид весьма обычным человеком, но, если присмотреться, то всё-таки несколько странноватым.

– Так-так, – покачал головой мужчина, продолжая идти рядом с девочкой.

– А вам это зачем? И вообще, кто вы такой? – спросила девочка сердито и недовольно.

– Ручей.

– Что-что?

– Это по-русски – ручей. А по-немецки будет…

В это время завыла сирена – искря мигалкой, на бешеной скорости мчался правительственный эскорт. Девочка зажала уши и зажмурила глаза, а когда всё стихло, она обнаружила, что странный старик куда-то исчез.

«Что же он такое сказал?» – подумала девочка, и ей припомнился лишь лёгкий вздох, как если бы он просто выдохнул, а не произнёс слово.

«Что же в нём такого странного?» – продолжала беспокоиться она, представляя в подробностях лицо незнакомца. Ну да! Так оно и есть! Из-под шляпы торчал локон парика… Она оглянулась, но никого рядом не было.

И только тихо журчал ручеёк подтаявшего снега. Нахохленный воробей пил из него воду, одним глазом весело поглядывая на растерянную девочку.

Где-то внутри звучала тема. Та-тата-таааа… Ту-ру-руру…

Ассонансы и формалистические выверты врывались в эту странную тихую тему и – подавлялись ею.

В душе рождались какие-то непонятные, почти волшебные образы, что-то вспоминалось, но что, трудно было понять. Как поет птица? Что она слышит и как? Так же, как и она, маленькая девочка? Или иначе? А как поют рыбы? А они поют, поют, конечно же!

И это не какое-то верещанье и скрип или кваканье, как у лягушек, это настоящее пение!

И это можно слышать, если тихо сидеть на берегу реки рано утром. Почему ей не верят? Треска слышит боковой линией, у неё нет ушей. Девочка об этом читала в одном журнале. Но чем она, эта умная треска, поет?

Ей иногда являлось страшное видение – лес без птиц. Как тоскливо становилось от этой мысли! Мертвый зеленый лес…

И эта зловещая тишина не нарушается никогда. Летают страшные какие-то ушаны, длиннокрылы, трубконосы, нетопыри, и никто не слышит ни звука!

Рот Земли – атмосфера. Но он почему-то закрыт…

 

2

Александр Сергеич саркастически улыбнулся. Возможно, эта улыбка говорила прохожим, что уже пора, пора, давно пора – умом Россию понимать. Но, возможно, разговор в кабинете серьезного господина к этой улыбке и не имел прямого отношения. Да и была ли она вообще, эта улыбка? Полупрозрачная улыбка насмешника-поэта? Возможно, это всего лишь солнечный зайчик пробежал по лицу памятника, и больше ничего…

Окно кабинета выходило на юго-запад, из него хорошо обозревалась площадь с весьма пестрым множеством копошащихся на ней людей. Петр Сергеич, хозяин представительных апартаментов, сидя в удобном вертящемся кресле с высокой спинкой – как в самолете, слегка повел компьютерной мышью и загасил сигарету в хрустальной пепельнице.

На мониторе появилась надпись: ДЕЛО № 325-&.

– Есть!

– Это …моё дело? – женщина приподнялась на стуле и несколько испуганно посмотрела на светящийся экран.

– Оно самое. Ваше, хотя и не только. В этом спектакле немало и других действующих лиц. Ну-с, начнем. Теперь вы можете получить исчерпывающий ответ на все ваши вопросы. Однако уверяю вас, ничего сногсшибательно нового вы не услышите. Здесь просто вся ваша жизнь во всех её пикантных подробностях. Кстати, как добрались? – он снова выглянул в окно.

Женщина, сидящая за длинным столом, заваленным газетными листами, сложила руки перед собой и нетерпеливо вздохнула.

– Пришлось пробираться через толпу оголтелых подростков. Удовольствие ниже среднего.

Она осмотрелась вокруг, несколько притормозив взгляд на портрете президента, будто подмигивавшего всем присутствующим лукавым глазом, и будто говорившего: «Я вас совсем не слышу!», достала платок из сумки и зачем-то вытерла руки.

– Забыл вас предупредить, простите. У нас здесь сегодня неспокойно. Могли быть беспорядки. «Лимоновцы» празднуют свой семейный праздник, очередную годовщину образования, так сказать… Если припомните, телевидение в 86-м году их первых показало – как открыто существующую неформальную организацию. У них даже свой офис со всей их атрибутикой был здесь, на Пушке…

– Что-то припоминаю, было что-то такое в программе Влада Листьева … Да, какая-то одиозная съемка… Нацистская форма, знамена в углу… Воспринималось, как дурь… А что? Тогда много всякой дури показывали по телевизору.

– Полагал, вас эта информация всерьез заинтересует. Все-таки думающая общественность должна была обратить внимание на тот факт, что сильные мира сего, проводящие перекройку истории, более всего беспокоятся о том, как взять под свой контроль патриотическое самодеятельное движение.

– Да какие они патриоты! – женщина рассмеялась. – Цирк, и больше ничего.

– Такой же нелепый мертворожденный симбиоз, как и «Восьмерка» с антиглобалистами. Однако, не стоит так легкомысленно к ним относиться. Лимоновцы, конечно, не патриоты. Но они выполняют не менее важную функцию – наглухо забили нишу, в которой могло бы самостоятельно развиваться патриотически ориентированное сопротивление.

– Такое, как нашисты?

– Нет, конечно. Это тоже не совсем самостоятельное, насколько я понимаю, образование. Да, «лимоновцы» застолбили и успешно осваивают важнейшее направление во внутренней политике и …

– Успешно компрометируют его? – перебила она Петра Сергеича, нетерпеливо вздыхая.

– Вот именно!

– Разве это не ваша тема?

– Ни один здравомыслящий человек не воспринимает это нелепое порождение недалеких либеральных политтехнологов всерьез. Глупость замысла очевидна.

– И напрасно. Очень даже напрасно вы так думаете. В нашей голодной и разоренной стране тысячи и тысячи пойдут с арматурой в руках бить инородцев, ибо им на них укажут. Укажут те, кто истинно виновен в их неустроенности, Это ведь только внешне – пассионарные малолетки, пасынки на празднике жизни, да ещё вооруженные троцкистскими лозунгами. На деле они вооружены более чем серьезно. И за ними, уж мне поверьте, стоят очень взрослые правые силы. Как это было в свое время в Гитлеровской Германии. Вы сильно удивитесь, когда узнаете, к примеру, как готовятся теракты. Ага, вам уже хочется меня слушать? Так будьте же внимательны. Вы меня раззадорили, и кое-что я вам продам ни за грош. Вот, к примеру, идет популярная политическая программа – таких на тэвэ сейчас много, я сам когда-то подвизался на этом поприще, так что знаю предмет изнутри, уж вы мне поверьте. И ведущий, известный либеральными взглядами, а это выставочный вариант для Запада, вы ж понимаете, не на каком-то там дециметровом канале, а на самом что ни на есть официальном, произносит ключевое слово, ну пусть это будет хотя бы «Чимген», и произносит его, это слово, несколько раз в каком-либо, с пециально подобранном для случая, контексте. Это слово оказывается не простым, а взрывоопасным. По тому, как оно произнесено, в каком количестве и контексте, нужные люди поймут, что надо делать. И вот, повторяю, это чисто условно, мог бы взять и другой пример, через три дня в Нальчике, рядом с которым и находится село под названием Чимген, вспыхивает восстание или происходит теракт. А наш телеведущий уже где-нибудь в Лондоне или в Париже, на футурологическим каком-нибудь симпозиуме, посвященному России, и то, что в России завтра произойдет, ой как по теме! Если всё обойдется, он спокойно вернется в Москву, и уже в следующей своей передаче будет обсуждать тему иммигрантов и расистов. Национальных предпочтений и прочее…

– Уж не хотите ли вы сказать, что некий злокозненный телеведущий организует и руководит подпольем, сидя перед телекамерой? Это не смешно.

– Смешно. Но я хочу сказать совсем другое. Этот персонаж является всего лишь одним звеном. Пассивным или активным, в длиннющей цепи мощной организации переустроителей современного мира. Он может и не осознавать того, что он делает, благо, тексты, как правило, считываются со студийного экрана, а не извлекаются из черепушки телеведущего. Но лучше, чтобы он разделял подобную точку зрения. Тогда и от себя он может кое-что добавить. Пару капель яда.

– То есть, вы хотите сказать, что это организуют официальные структуры?

– Ну, да, только вот какой конкретно офис они представляют, это большой вопрос. И чтобы проверить это, надо всего лишь присмотреться к тому, что будет происходить в официальных сферах «после того». Какие законы будут приняты, какие темы будет раскручивать пресса, вот понаблюдайте за всем этим и многое станет ясно. Ясно, что тема прорабатывалась давно и всерьез. А теракт или «вылазка» неизвестных в масках на лицах, тут же убитых в ходе очистительной операции, и даже тел никому не покажут, или покажут, но не всех, – всё это очень хорошо и своевременно и, кстати, четко сработает на определенную политику. Хотя бы на то, чтобы оправдать идею подмены народа. Умных и образованных выдавили из страны, младенцев даже сотнями вывозили, а потом – милости просим, все народы в гости к нам! Из всех несчастных стран, где разруха и безработица, едут к нам рабы. Рабы, да, да! Им можно платить гроши, и прав у них нет никаких, и местная национальная элита с этого настрижет купонов немалых… Короче. Всем выгодно. И всё кстати. И уже не стесняются говорить, что это выгодно! Выгода стала сильным аргументом. И то, что старики вымирают тысячами в стране жесткой экономики – это тоже сильный аргумент в пользу! И об этом говорят прямо и открыто, и этому вроде бы надо аплодировать. Понимаете? Всё, что приносит бабки, – полезно и, стало быть, нравственно. Но вы, я вижу, этим совсем не интересуетесь.

Петр Сергеич внимательно посмотрел на неё, спустив очки на кончик носа и высоко подняв широкие кустистые брови.

– Вы правы – совсем.

– Совсем, совсем?

– Невозможно интересоваться всем сразу, и, простите, не очень-то я во всё это верю. К тому же, вы непоследовательны. Или вы меня подначиваете, не так ли? Что же касается эфиров, прямых ли, кривых ли, то здесь я с вами во многом согласна. Извините, но я бы хотела поговорить с вами совсем о другом, о своем деле, если это возможно.

– Как скажете. А вы, я вижу, не слишком ведётесь. Ну что ж, это комплимент. Ладно. Шутки в сторону, так вот, ваша история…

Он на минуту задумался, встал, подошел к окну и, прислонившись к серому пластиковому косяку, молча смотрел рассеянным взглядом на шумевшую где-то внизу многолюдную улицу.

А женщина уныло поглядывала на мерцающий экран монитора и грустно думала о том, что в сложившейся ситуации самое лучшее вообще ни о чем не думать, а просто довериться естественному ходу событий, а там будь что будет.

– Ну-с, так с чем же мы пришли?

– Слишком много хитросплетений многоходовой интриги обнаружилось вдруг и сразу. Похоже, без вашей могущественной помощи этот клубок мне не распутать. Говорят, вы владеете информацией…

– Кто говорит?

– Народ говорит. Молва.

– Молва – это серьезно. Это признак настоящей популярности.

– Вас действительно знают как человека сведущего, – осторожно и несколько льстиво сказала она.

Пётр Сергеич криво усмехнулся.

– Не стоит, ей же богу! Вам это не идет. Я и так со всей душой. Вот, пожалуйста, вся ваша история в деталях, – сказал мужчина, возвращаясь за компьютер. Вместе с географией, естественно. Тэкс, что там у нас? – он несколько раз щелкнул мышкой. Смотрим… Это перечень ваших работ, есть очень и очень волнительные темы… Вот эта хотя бы – 1991 года, о росте числа самоубийств и попыток суицида. А вот ваша переписка с партийными и государственными инстанциями с предложением оказывать психологическую и материальную помощь людям, попавшим в кризисную ситуацию.

– Да. Я тогда действительно много писала и выступала с различных трибун с предложениями такого толка.

– Но – стоп! Самоубийцы – необходимый атрибут периода революционной ломки общественного устройства. Слабые уходят сами – и в этом их правота. Это их выбор!

– Не думаю, что это обязательный атрибут общественной жизни, даже в самые революционные периоды.

– История не знает иных примеров – увы!

– Простите, это не так. История знает такие примеры. В некоторых христианских общинах, например, у меннонитов, вообще не было уголовников и самоубийц. Не было их также в общинах старообрядцев. Не было алкоголизма, наркомании, преступности ни в каких её проявлениях. Потому что в этих обществах была колоссальная социальная защищенность всех членов, и, ко всему прочему, не было иждивенчества. А в нашей стране в тот период, в начале девяностых, большая часть людей оказалась вообще не у дел. Многие и вовсе была вышвырнуты из общества. Однако мои предложения оказались невостребованными.

– Ещё бы! Ведь то общество, которое начинало проклёвываться на развалинах СССР, очень смахивало на крайне реакционную форму ультраправого фашизма.

– В том же году я купила домик в деревне, рядом с мордовскими лагерями, но в русской, а не мордовской деревне. И вот что меня поразило, я потом собрала статистику. Там, где жизнь человеческая не ставится ни в грош, не уважается его само его стремление к жизни, там, среди этих народов, как раз и наблюдается самый высокий уровень самоубийств. Угро-финские народы этим страдают и посей день. Такова статистика.

– Может, именно поэтому именно в этих местах и создали лагеря? Гибель тысяч людей никого там особо не удручала.

– Не знаю, может быть, но почему-то у марийцев, финнов, венгров и мордвы самый высокий процент самоубийств. Здесь есть над чем подумать. Наблюдается некий, возможно, исторического происхождения, «вирус усталости».

– Позвольте мне вступить в резкий диссонанс с вашей проповедью, – сказал Петр Сергеич, раскуривая сигару. – Ещё задолго до начала коренной ломки нашего общества ряд институтов получили задание сверху – начать разработку вопросов, связанных с эвтаназией, критериями смерти, отношением к умирающим, к дефектным новорожденным, психически больным и так далее… Вы понимаете, о чем шла речь. Даже был создан специальный Центр биомедицинской этики. И вот тут-то началось. Центр этот должен был развернуть оглобли и работать не на человека, а на некоего монстра, выдающего себя за полноценно – го хозяина всей земли и всех жизней населяющих её людей и подменяющего государство… Первой акцией матерого противника была блокировка почты, разосланной этим Центром во все медицинские организации страны с целью привлечь внимание медиков к вышеозначенным проблемам. Письма не были вручены адресатам. Далее. Курс биоэтики не был утвержден, как обязательный для некоторых учебных заведений. Практически были запрещены публикации всех работ по этой теме. Большая часть работ по этой теме так и осталась в столах. И, наконец, главное: у нас не было, и нет до сих пор, этической теории строящегося общества, как, впрочем, и всяких других. Как, собственно, не знаю, обращали вы на это внимание или нет, ни в одном нашем словаре, ни в одной нашей энциклопедии нет определения, что такое человек, как живое существо. Что такое жизнь как философская категория. Понятие смерти есть в наших философских словарях, но и оно уже безнадежно устарело.

Петр Сергеич помолчал, глядя прямо перед собой и словно забыв о посетительнице.

– Мне известно кое-что из этой истории, – сказала она, возможно, чтобы напомнить о себе. – Я знаю нескольких человек из этого института, которых резко сократили, когда они начали слишком активно выступать.

Пётр Сергеич одобрительно улыбнулся.

– И на их место были приняты люди, новаторски мыслящие, которые ратовали за то, чтобы предоставить природе абсолютное право идти своим чередом. То есть за право родителей решать вопрос о жизни и смерти больного новорожденного. Нет, его не предлагали убивать, его просто по решению родителей оставляли без питания и воды. Эта практика уже давно ведется в ряде штатов Америки. Советская медицина на тот момент пребывала в состоянии необратимой комы, и новое отношение к вопросам жизни и смерти родилось, как естественное решение больного вопроса. Ведь речь шла о выживании общества, а не о жизни конкретных людей! И на практике эвтаназия внедрилась в нашу жизнь ещё задолго до того, как это слово вошло в наш словарный запас. Когда тяжело больного выписывают домой или не кладут в больницу, разве это не эвтаназия? Или если больной обречен умереть по причине отсутствия или нехватки лекарств – разве это не эвтаназия? Или когда вас с вашей бронхиальной астмой вынуждали жить в сырой и холодной, зараженной грибком комнате, разве это не приговор по той же статье? – сказал Петр Сергеич, переходя на шёпот.

– Вот и хорошо, что вы, наконец, перешли на личности, – обрадовалась женщина. – И давайте же, наконец, займемся моим делом. Что касается эвтаназии, то её запрет в активной форме мог бы, конечно, способствовать снижению числа убийств в обществе в целом, это так. А на саму же эвтаназию, кстати, давно бытующую и в нашем обществе, и в других, более цивилизованных обществах, в скрытых, иногда очень хорошо завуалированных формах, запрет никак не подействует. Ну, хватит об этом, что у нас тут, симпозиум? Или это интервью? – сказала она раздраженно. – Давайте же, прошу вас, конкретно о моём деле!

– Давайте, – неохотно ответил Петр Сергеич, покручивая под собой кресло. – Хотя я бы с большим удовольствием обсудил с вами ещё несколько общих проблем. Например, вопрос о целесообразности снятия моратория на смертную казнь. Смотрите, какой простор открывается перед нашими высокопоставленными деятелями в случае возвращения смертной казни! Число судебных ошибок и ложных обвинений не сокращается, а растет с каждым годом. Надо законно убрать конкурента, просто ненужного человека – подставил. И – представил к «вышке». Ну а уже после того, как мавр сделал своё дело, можно и разоблачить весьма громогласно «судебную ошибку». Человека ведь всё равно не вернешь! Это же очевидно, просто в глаза лезет! А сколько возможностей вымогательства в ситуации «подозрения в убийстве»? Поле не пахано! Эдак любого можно раскрутить по полной программе! Разве вам, как серьезному журналисту, это не интересно?

– Я журналистикой уже давно не занимаюсь. Как-нибудь в следующий раз поговорим об этом, если вас всё ещё будут интересовать подобные вещи. Это действительно очень серьезная проблема, чтобы болтать о ней между делом. Понимаете? У меня сейчас не так уж много времени, – занервничала Наталья Васильевна, демонстративно поглядывая на часы.

– Ну, воля ваша, сударыня. Навязчивость – не мой метод. Итак, смотрим ваше обширное досье. Ну-с… Поначалу вас крепко надули «ликвидаторы», тысяч этак на сто, в у.ё., разумеется, маленькая такая ведьмочка с рыжей косой, по названию Наташечка Сайгак, правда, временами эта коса делается более темного цвета. Но сути дела эта метаморфоза не меняет. Почему-то бытует глубоко укоренённое поверье, что женщина с длинной косой не может быть мошенницей. Помните, волос долог – ум короток? А без ума разве можно быть мошенником? Так вот, провернула она это дельце простенько, хотя и без особого вкуса. А точнее, с очень гадким привкусом, – свалив всю ответственность на Елену Прекрасную, верную подружку босса. Дескать, её сайгачье дело – чисто документы, а всё, что касается денег, это по части Елены Прекрасной. Однако вы, конечно, понимаете, что это, мягко говоря, не совсем так.

– Естественно. Елена произвела на меня самое приятное впечатление. Она и Дима Калугин – очень приличные люди, я думаю.

– Возможно, возможно… Хотя в такой жесткой системе трудно оставаться «очень приличным человеком». Вы не ребенок и должны это понимать. Итак, «ликвидаторы» надули вас на «стольник». В у.ё., разумеется.

– Что за странное название – ликвидаторы? – спросила женщина, приподнимая тонкие изломанные брови.

– «Ликвидаторами» называют в народе государственное унитарное предприятие «ликвидация коммуналок», созданное под личным водительством мэра для одной очень полезной цели – расселения коммунальных квартир в центре Москвы.

– Что же в этом плохого?

– Вообще говоря, ничего. Но в данном конкретном случае эта организация занимается как раз не столько расселением коммуналок, сколько ликвидацией живущих там весьма незащищенных граждан. Сначала ликвидаторы собирают информацию о жильцах, затем выделяют группу риска, то есть тех, чьи интересы некому защищать, и далее действуют, пользуясь самыми разнообразными сценариями… Сталкивают в шкурном интересе родственников, частенько доводя дело до прямого криминала. Не брезгуют и простым, сермяжным – мокрухой то бишь. Люди в Москве пропадают сотнями, их никто не ищет, а если самим родственникам не интересно, куда подевался их ближний, то и вовсе ладушки-лады. Что же касается подделки подписей, оформления документов и прочей скучной канцелярии, то здесь у них налажена настоящая криминальная индустрия. Конечно, все звенья цепи достаточно автономны. В случае раскрытия преступления всегда будет отдуваться некое конкретное лицо, якобы по чистой случайности или по причине личной испорченности преступившее закон. И действовавшее сугубо по своей личной инициативе.

– Но неужели никто из сотрудников этой фирмы ни разу не возроптал?

– Роптали, и не единыжды, слава богу, пока ещё в нашем обществе не все подряд мерзавцы и подлецы. Но очень скоро эти, с позволения сказать, недоумки оказывались в психушке с очень сильным расстройством памяти. Или просто бесследно исчезали на необъятных просторах нашей Родины, как и многие клиенты «ликвидаторов». Более того, эти деятели могли даже устроить для отвода глаз показательный суд над судьями, втянутыми в противоправную деятельность некими аферистами на ниве квартиной обираловки. Раскрыть одну, или ещё лучше – несколько криминальных групп риэлтеров-негодяев, обирающих мирных граждан под носом у правосудия. Но всё это будут мелкие сошки, аферисты-одиночки, и никогда – системное явление. Их, этих мелких мерзавцев, наказывают не за то, что они обижают честных граждан, а за то, что делают это в порядке частной инициативы. И такая инициатива наказуема ровно с того момента, когда сама система уже сформировалась, стала цивилизованной и не нуждается в мелких пакостниках. Граждан теперь обирают выборочно и респектабельно.

– Кошмар какой-то! Вы просто хотите меня запугать…

– Зачем же мне вас запугивать? Я хочу с вами сотрудничать, понимаете?

– С трудом.

– Всё, что я сказал, – голая правда. Это действительно так. Увы – такова наша жизнь. Однако ближе к делу. И вот после всего вышеозначенного вас запихивают в двадцатиметровую квартирку вместо имевшихся у вас пятидесяти квадратных метров на самой престижной улице центра Москвы, где цена одного метра около двух тысяч у.ё. И не важно, что тридцать три из этих метров вы видели только на бумаге, так как они, эти метры, принадлежавшие вам по закону, были присоединены к вашей площади лишь после того, как вы подписали договор с «ликвидаторами» на расселение. Вы согласились на сделку в надежде взять разницу денежной компенсацией, деньги нужны были на дальнейшее обучение вашей не стандартной талантливой внучки. Но ваши законные деньги вам никто и не собирается возвращать. Как говорится, были бы деньги, а уж кому отнять их – всегда найдется. Далее вы отказываетесь подписывать договор о завершении сделки, вашу подпись подделывают без особого труда, вы же не можете протестовать, так как на руках у вас нет ни единой бумажки по этому делу, ни подлинников, ни даже копий. Вы пытаетесь жаловаться высокому руководству фирмы, вам присылают лаконичный и весьма энергичный ответ: если вы не прекратите жаловаться, то против вас будет возбуждено уголовное дело за клевету со всеми вытекающими последствиями. И вот вам, не имеющей на руках ни единого документа, но подписавшей все надлежащие документы на сдачу всех своих квартирных прав, ничего другого не остается, как сидеть на полученных двадцати метрах и не рыпаться. Сидеть и ждать решения своей дальнейшей судьбы. Ждать пришлось недолго. Как только закончилась канитель с расселением вашей дочери, вы получили странную телеграмму от промежуточной владелицы вашей новой квартиры Плюшкиной, на имя которой и оформляют «ликвидаторы» все новые квартиры, пока идет расселение старого дома. А вам и обратиться некуда, так как телефон фирмы, опубликованный в справочнике, оказывается «мертвым», у Наташи Сайгак мобильник, который на ваши звонки не реагирует, на саму же фирму вас не пускает вооруженная охрана, и пропуск для вас не заказывают. Итак, Плюшкина требует, чтобы вы немедленнно освободили её квартиру, а в вашем паспорте уже стоит штамп о выписке вас из вашей бывшей квартиры, но нет штампа о новой прописке, как нет и прочих документов о ваших правах на новую квартиру. Все они обещаны «ликвидаторами», но так и не выданы. Вы обращаетесь напрямую к начальнику милиции вашего района, и, о чудо, в три дня вам оформляют и свидетельство на собственность, и прописку на новой жилплощади. Ликуем? Справедливость торжествует, не так ли? Вроде так. Но рано радуемся. От вас требуется, ни много, ни мало, как «оставить в покое» вашу расчудесную внучку, плод восьмилетнего труда. Сайгак сообщает это решение «ликвидаторов» через вашу неразумную дочь.

– Вы столь осведомлены? Как это неприятно.

– Ибо уже известно, что вы этого никогда не сделаете по двум причинам: и потому, что вложили в её воспитание свою душу и сердце, и потому, что с вашей дочерью в последние несколько лет стали твориться какие-то невероятные вещи. Все, что она делала, было как бы во вред и самой себе, и своим детям, и вам, конечно же.

– И это правда, как это ни горько признать. Она очень изменилась за последние пять лет. Впечатление такое, что её поведением кто-то управляет извне. Она никогда раньше не была злой, жадной, нескромной. Потом этот неудачный брак с больным человеком… Только после рождения сына мы узнали от свекра…

– Что муж дочери – параноик, страдающий навязчивой идеей ненависти к женщинам? Только когда умерла его мать, отец рассказал всю правду о том, что происходило у них дома, за плотно закрытыми дверями?

– Боже мой, это-то откуда вам известно… Скажите мне всю правду!

– Всей правды не знает никто. Оно, может, и к лучшему. И не смотрите на меня так удивленно. Слушайте же вот это. Вы должны это знать. Для меня это важно.

Он включил прослушивание.

– Что это?

– Это видеозапись разговора с лучшей подругой вашей дочери. На экране появилась женщина с маскировочной мозаикой на лице.

Однако голос легко узнавался.

«…После этого она стала ещё и боязливой. Стала бояться людей, общества, ведь никто не мог оказать помощи, никто! Милиция всегда верила ему, её мужу, в суде не брали заявление, зачем вам его ещё больше озлоблять? А соседи… Посочувствовать они, конечно, могли, но не более. А после истории с расселением она стала ещё и неадекватной, как теперь говорят. Вот сейчас делает всё, чтобы не дать дочке заниматься музыкой. Глупость жуткая, но разубедить её никак не получается. Якобы у девочки не остается времени на уборку квартиры.

– А вы говорили вашей подруге о том, что восьмилетний ребенок не должен заниматься уборкой целой квартиры. Он может поливать цветы, вытирать пыль, складывать вещи и прочее, но уборка большой квартиры, где живут четыре человека плюс огромная собака, это дело взрослого человека.

– Говорила, бесполезно. Мне кажется, это просто предлог, зацепка… У меня сложилось впечатление, что эта страсть к уборке, ставшая навязчивой идеей, есть проявление какого – то скрытого, внутреннего состояния.

– И здесь вы не ошиблись. Зачастую таким способом человек действительно пытается компенсировать внутреннее напряжение, агрессию, зреющий разрушительный импульс.

– Но откуда это в ней? Что за агрессия?

– А дело в том, что на ее рабочем объекте дела идут таким образом, что она может в любой момент оказаться втянутой прямиком в чистый криминал».

– Что такое? – женщина испуганно привстала на стуле. – Кто записал это интервью?

– Неважно. Это совершенно неважно. Важна суть этого разговора.

– Вот именно. В противоправную деятельность! Вы понимаете, что это чистый компромат на мою дочь!

Но хозяин кабинета только махнул рукой – откровенный жест досады.

– Итак, ее последний объект – музыкальная школа, которой руководит энергичная новоиспеченная гражданка России по имени Гули. И вот этой неуемной энтузиастке вдруг захотелось ни много, ни мало, как снести здания, в которых расположена школа, уж больно много с ними возни – реставрация, бережное отношение к памятнику истории и культуры… Возможно, за ней стоят иные персонажи, а школа – это всего лишь первый шаг на пути реализации большой идеи захвата лакомого куска золотой земли в самом сердце Москвы. Всё может быть. Идея больших денег порой делает самых приличных людей неадекватными. И тогда чью-то светлую голову вдруг посещает великая идея. А вот если взять всю эту историческую рухлядь и снести! И построить на их месте современную комфортную коробку из стекла и бетона. В самом центре Москвы! Не правда ли, очень заманчивый проект? А что в этом здании будет потом – и найдется ли в нем место музыкальной школе? Это вопрос, как мы понимаем, чисто риторический.

– На месте культурно-исторического памятника в самом центре архитектурного заповедника? Да быть того не может!

– Еще как может. И ваша дочь, как инспектор, должна узаконить это безобразие. Поэтому, вполне возможно, что какая-нибудь такая Гули, не обязательно эта, ведь их много в поле вашей деятельности, не так ли? – так вот, продолжаю: пользуясь своими обширными связями, эта Гули и осложняет вашу жизнь на нынешнем этапе. Музыканты – народ пугливый. От реальной жизни оторванный, их несложно настроить против кого угодно. В любую сплетню поверят, на всякий случай. Ну и к тому же, корпоративная солидарность, сами понимаете… Кто нарушит правила игры, тот из этой самой игры бесславно выбывает… А ребенок страдает. Да и денег у вас таких нет, какие сегодня спрашивают в нашем бесплатном образовании.

– Это верно. С тех пор, как я ушла из школы…

– Вас ушли! Пусть так, и вам ничего другого не оставалось, как опробовать свою систему обучения на собственной внучке. Тем более, что мама вышла на работу сразу же после родов. В чем суть вашей уникальной системы, позвольте узнать?

– Все просто, очень просто.

– Надо любить ребенка без эгоизма? Так? Видеть в нем самоценную личность с момента его рождения, а еще лучше, с момента его зарождения.

– Примерно так.

– Это круто. Личность – эмбрион. Или – эмбрионличность. Однако вы правы. Согласен. Конечно, детей портят сначала неадекватные или не очень любящие родители, потом некомпетентные учителя и всевозможное окружение, подверстывая юную душу под собственные представления и возможности, не так ли?

– Почти так.

– И вот вам удалось повторить школьный эксперимент, правда, в несколько видоизмененном варианте, но – лишь в применении к одному ученику. Ребенок в десять лет успешно сдает экзамены за полый курс базовой школы, с легкостью осваивает три музыкальных инструмента, сам сочиняет музыку, рисует, пишет стихи… Конечно, у такого активного деятеля культуры не могли не загореться глазенки при виде новоявленного вундеркинда, к тому же, еще и физически развитого на все сто.

– Да, ей на вид дают не меньше тринадцати-четырнадцати лет. И здесь нет ничего удивительного. Я старалась, очень старалась, чтобы она росла здоровой и умненькой… Я ее с трех месяцев купала в роднике, кормила только теми продуктами, которые выращивала сама на собственном участке в Поволжье. Оберегала от стрессов, дурного настроения… Но причем здесь это? Прошу вас, давайте же вернемся к нашему разговору по существу.

– Давайте.

– И все-таки, скажите на милость, зачем вам понадобилось печатать эту ужасную статью? Всё только хуже стало. Все двери наглухо закрылись перед нами после этого.

– Да затем, дорогая вы наша, что это проблема для современного общества – как сохранить талантливых детей, как не дать их в обиду. Сколько вундеркиндов появляется на свет? А сколько доходит до середины хотя бы пути, никто вам не скажет. Общество их всегда пожирает с особым аппетитом как раз в такие вот переломные времена. Ведь это же так обидно – у меня всё плохо, а у соседа сын вундеркинд…

– Но это простая зависть. Она была всегда. Увы.

– А вот теперь и зададимся вопросом: как ограничить произвол в отношении детей вообще и – особенно – в отношении талантливых. До каких пределов простирается власть взрослого над ребенком? Еще не всё. С какого возраста человек обретает собственные права и как он может их реализовать? И, наконец, главное – нужны ли современному обществу вообще талантливые дети? А не проще ли проводить селекцию талантов на самом раннем этапе? Затоптать во вспомогательных классах уже в девять-десять лет всё живое, активное, а в отличники проталкивать старательную и никому не опасную, вполне предсказуемую посредственность? Вы только посмотрите, сколько всевозможных фондов помощи и поддержки юных талантов создано в последние годы! А чем они занимаются? Да всё тем же! Селекцией. Искусственным отбором. Во имя великой цели – создания стабильного общества. А что эта стабильность очень скоро обратится в простую окаменелость, – это уже никого не волнует. Вот в чем соль вопроса. Вот откуда растут ноги этой вашей, на первый взгляд, частной проблемы!

– Как это всё сложно! Мне кажется…

Пётр Сергеич откинулся в кресле и вытянул ноги.

– Ей кажется! – Он нетерпеливо взмахнул руками. – Заглючило некстати. Упустим время! – он постучал карандашом по столу. – А ведь уже давно пора решительно действовать. Тогда на конкурсе…

Однако женщина взволнованно перебила его:

– Возможно, это был просто какой-то курьез. Члены комиссии, возможно, и думать не думали о том, чтобы навредить моему ребенку. Возможно, ошиблись с возрастом, и это понятно, девочка ведь не крошечка-хаврошечка.

– Ну, нет, ошибки, конечно, возможны, только не в этом случае. Это было конкретно прямое вышибание талантливого участника из игры. Причем вышибание на все последующие времена. Она попала в черный список базы данных. Поздравляю!

– За что?

– За то, что вы нарушили правила игры. Таланты назначаются сильными мира сего, а не приходят в мир искусства сами по себе, когда им заблагорассудится.

– Не верю.

– Браво, Станиславский! Оттого, верите вы или не верите, – суть дела не меняется. Исход был предопределен вашим поведением.

– Но почему только нашим? Было также решение Сонечкиного педагога – обязательно принять участие в конкурсе, а когда директор школы отказалась подписать характеристику, я, было, подумала, что у них есть другой кандидат. Она тогда сказала: «Вам там ничего не дадут». И потом я буквально ту же фразу услышала в школе от завуча: «А у вас ничего не получится!» Это было сказано в связи с моей просьбой разрешить девочке сдать экзамены за два класса, понимаете? А ведь было всего-навсего пятое сентября! – Я подумала ещё – как это можно в самом начале года предсказать негативный результат? А потом, когда разыгрался весь этот отвратительный сценарий … Неужели это всё как-то связано между собой?

– Связано, ещё как связано.

– Странно. Просто невозможно поверить.

– Закономерно. Ну и… Я весь внимание. Так что, на ваш взгляд, произошло на конкурсе?

– Она играла в младшей группе, где ей и положено быть в семь лет. Председатель же на церемонии награждения объявляет её публично обманщицей, громогласно заявив, что она должна играть в средней группе. Да, по репертуару, возможно, она играла пьесы, которые исполняют старшеклассники или студенты училища, но по возрасту – нет. И все, кто знал девочку, были очень возмущены. А тут ваша публикация в многотиражной газете…

– Нас интересуют такие темы.

– Я понимаю, история пикантная, но нам жить стало очень не просто после этого. Кое-кто решил, что мы сами инициировали эту п у б л и к а ц и ю.

– Советую просто не обращать внимания на пересуды. Хотя это и не всегда легко.

Женщина встала, тяжело вздохнув, убрала в сумку бумаги, которые собиралась показать Петру Сергеичу, и сказала печально и тихо:

– Ну что ж, пойду, пожалуй. Но это кошмар какой-то – ваша таинственная сеть. Такая осведомленность не может не пугать. Чувствуешь себя как муха в паутине.

Петр Сергеич засмеялся натужным дробным смехом.

– Хорошее сравнение. И это решительно так. Вся наша действительность оплетена паутиной, весьма и весьма, заметим, прочной. Чуть трепыхнулся гражданин, так его – цап-царап! – и слопали. Система осведомителей никуда не пропала, она ещё прочнее и мощнее стала, учитывая достижения хай-тэк. А тут ещё и новая массовая, почти что всенародная, с огромными полномочиями, организованная структура… Вы понимаете, о чем я… Так что паучок не заскучает. Ах, вот ещё что. Чуть не забыл вас упредить. У вас будут проблемки в экстернате. Вашу прыть не приветствуют, вас, так сказать, и на этом уровне засекли, и поступило цэу. Сначала все пойдет как по маслу, потом вдруг станет неуловимой какая-нибудь педагогиня, к примеру, русского языка, ребенок раз двадцать придет к ней на зачет в назначенное учителем время, а педагога-то на месте не окажется или ещё какая-нибудь причина найдется. Вконец измотанный ребенок и вы, конечно, будете поставлены перед выбором: либо договариваться частным порядком, либо зависнуть в неопределенности. А ведь в экстернат дети идут не от избытка свободного времени, вы понимаете. Вот и придется договариваться на очень кругленькую сумму. И никуда не деться и жаловаться не на кого – ведь остальные отметки все кругом пятерки. А время идёт, и вот уже учебный процесс завершен, теперь только разве что Александру Сергеичу вы можете объяснять, что ничего не нарушали, занятий не пропускали, и найдутся свидетели, уж будьте спокойны, которые подтвердят, на Библии поклявшись, что не видели вашего ребенка в школе ни разу. А в свое личное время, за пределами расписания, учитель может – и никто ему этого не запретит, работать только за честно заработанное вознаграждение. И вот вы договорились, допустим. Вашему ребенку – тест, он там что-то пишет. Учитель забирает и объявляет вам, что получилось плохо, половина ответов не верна, вам троечка, да и то по доброте. А это значит, опять договариваться, на этот раз – ещё и на дополнительные консультации. И так до бесконечности. Тесты вам не показывают, а если и покажут, вы не сможете доказать, что листок подменен, так как ответы обводятся кружками в тетради ученика – циферка в кружочке, а каков был вопрос, вам никто не скажет. И исходный текст не покажет. Игра в темную.

– Просто кошмар какой-то. Откуда вы всё знаете? У меня в глазах померкло от нарисованных вами потемок.

– Наша действительность, – подняв кверху кустистые брови, развел руками хозяин кабинета. – Темная игра всего нашего темного общества. Я хочу сказать – темную устраивают сами люди друг другу, не власть, а сами граждане, прошу заметить, по той лишь простой причине, что в этом есть личная выгода, маленькая, пусть даже незначительная, но – выгода. Урвать, хапнуть, прихватить хоть что-то, где только возможно, – вот стиль нашей современной жизни. А урывать проще всего у тех, кто в этот момент от вас зависит или не может защититься от банального хама и стихийного агрессора. И какая это по масштабу необъятная сфера деятельности – просвещение и здравоохранение! С паршивой овцы хоть шерсти клок. И те, кто следит за этим всенародным, блестяще организованным разбоем, по долгу службы, разумеется, имеют свой солидный процент.

– Но это же коррупция, о которой не говорит сейчас только л е н и в ы й!

– Нет, душечка, коррупция – это когда кое-кто кое-где у нас порой, понимаете? А когда все в единое окно несут, то есть работает тотальная система обираловки граждан, и когда устраивают суды над отдельно взятыми группами оборотней всех мастей – открыто, громко, шумно, то это уже не коррупция, а бандократический народный …изм. Криминализм, маразматизм и так далее, называйте как хотите, в мире пока нет аналогов, не запатентовано, милочка моя – нет пока точного всеобъемлющего названия этому глобальному безобразию. Короче, если хотите знать моё мнение по этому поводу, могу его четко сформулировать – грядет эпоха торжествующего хама. Таково окончательное резюме.

– С вами с ума сойдешь, – снова заволновалась женщина. – Не знаю, смеяться или выть от ужаса. Такая осведомленность, просто одуреть!

– Ужас как раз в том, что современный человек незаметно для себя перестает быть человеком, личностью. Не говоря уже о том, что он просто катастрофически глупеет, утрачивает выработанные эволюцией навыки. Ведь многие молодые люди уже в пределах десятка без калькулятора считают с трудом! Он, человек-личность, превращается в человека-функцию. А человек-функция не испытывает угрызений совести, если все вокруг делают то же самое, что и он… И голодные учителя и врачи будут живьем грызть своих подопечных, без перца и соли. А нагулявший аппетит средний чиновник, украдкой поглядывая на старших товарищей, способен поглотить столько материальных ценностей, в том числе, и непреходящих, что и сотне таковых за всю их не короткую жизнь не переварить. И единицы честных недоумков только оттеняют всеобщую систему даже не слишком хорошо замаскированного вымогательства, – он печально вздохнул и снова раскурил пахучую сигару. – Вот решили зачистить вузовскую систему от коррупции – ввели единый государственный экзамен. И что же? Коррупция исчезла? Нет, она просто переместилась на более обширный уровень – в школы. Теперь деньги несут тем, кто проводит этот самый экзамен и кто проверяет работы. Правильно, ведь в школе учатся все или почти все дети, а в институты идет только часть этих детей. Сортировку надо проводить именно там. Школьные функционеры теперь уже совсем обнаглели. Вот опять затеяли ловлю каких-то оборотней от указки. А разве дело в них, этих неумных и алчных одиночках-вымогателях? Уже давно действует успешная и практически неуязвимая система массового вымогательства денег за хорошую оценку путем выдавливания способных и самостоятельно мыслящих детей их массовой школы. Хотите хороших оценок – идите туда, где за учебу платят. Не говорю уже об обязательных платных факультативах, умело навязанных дополнительных уроках, почти обязательном репетиторстве в старших классах. Здесь ведь нет меченых купюр. Здесь всё по закону, по квитанции. А смысл тот же. И это только весьма приблизительная картина! Лишь один сегмент нашей неприглядной действительности.

Женщина пододвинулась к столу и легонько постучала пальцами по стеклу.

– Да уж… Мрачновато как-то получается. Но ведь делает же хоть что-то государство в этом плане?

– Делает! И вы лучше меня знаете – что. Вот ввели материальное стимулирование лучших учителей. Гранты. Премии. Казалось бы… Да? А что на деле? Позиции «лучших» уже давно строго распределены – и меняют такие фигурки тоже по строгой схеме – своего на нашего. И никакой, действительно талантливый педагог со стороны, не вписанный в систему, в эту экологическую нишу никогда не прорвется! Вытравливают всех талантливых детей, которые не обучаются у «лучших», чтобы не создавали конкуренцию и не портили четкую картину выращивания санкционированных талантов, теперь ещё активнее, чем до выделения пресловутых грантов. И так было двадцать лет назад, когда никаких грантов не было. И тридцать, и может быть, так было всегда. Просто не помню. Потому что это – основа стабильности распада. И дальнейшие возражения.

– Нет, нет и нет! Общество наше глубоко порочно, и другим быть не может. Без признания этого факта лошадь дальше не пойдет. Потому что – уже приехали и ехать дальше некуда. Я вам могу приводить ещё и ещё примеры порочности принятой у нас двойственности – думаем о себе идеально, а живем – в реальных джунглях! Это и торговля талантливыми детьми – это вам как? Ладно, когда лепечет что-то о благотворительности делец, делающий деньги на торговле сиротами – дескать, «сын нашел отца»! Пусть даже – за океаном. Но отсылать за границу талант, получая за такую «посылку» хороший куш, это, скажу я вам, весьма своеобразная благотворительность! И попробуйте, скажите ретивому педагогу, что он делает что-то неприличное, не говорю уже – криминальное, он вам глаза выцарапает, в Гаагу потащит! Да, здесь, у нас в стране, в примы выдвигается старательная и послушная честолюбивая посредственность, предсказуемая во всем, в каждом своём действии. Они, эти послушные люди, никому, кроме истинного таланта, не опасны, ими легко управлять. Элита специального помола или посола. Как вам угодно. Талантливых же по-настоящему детей попросту вымывают из системы обучения. Но если всё же кому-то из талантов удалось в обход расставленных силков и капканов пробиться, ему тотчас же «добрые люди» предложат хорошенький вариантик – обучение и блистательные концерты за границей. Целая свора проворных менеджеров рыщет по просторам России, отыскивая таких вот неустроенных, отторгнутых системой талантливых детей. Да, несколько лет они блистают на всевозможных заграничных конкурсах, получают, не они сами, нет, а их менеджеры, конечно, солидные суммы, их же пай незначителен, так как они теперь, эти дети – всего лишь товар. И их родители идут на подобную сделку, потому что надеются на блистательное будущее своих детей там, в самом свободном из всех миров свете. Но вот пора юности заканчивается, а с ней – и победоносное шествие по ступеням призрачного Олимпа… Да, теперь педагог, буквально продавший своего ученика в этот творческий бизнес, может смело вписать в свой реестр заслуг несколько международных наград своего бывшего ученика и с чистой совестью делать своё черное дело дальше, а вот судьба юного, но увы! – несколько повзрослевшего таланта с этого момента более чем не завидна. В консерваторию не берут, потому что туда требуется диплом училища, а училища он, естественно, никогда не заканчивал, как, впрочем, не закончил чаще всего и общеобразовательную школу. А поступать на первый курс училища в двадцать с лишним лет, не имея никаких иных знаний, кроме как по своей специальности, нужны только те таланты, которые будут исправно работать на нашу стратегию. И никакие другие! Далее. Вот ввели пятидесяти процентную оплату для детей из бедных семей, и бесплатное обучение для детей-сирот в музыкальных и художественных школах, так теперь туда этих детей и вовсе перестали принимать.

– Что-то похожее было в семидесятых, когда на престижных производствах запретили увольнять женщин с детьми.

– Правильно, после этого их просто перестали брать на хорошую работу! Так у нас и бывает – хотели, как лучше…

– А получилось – как всегда. Увы.

– Вот именно. А премии врачам, у которых больше посещений больных? Больше ходят – значит, лучше лечит! А всё как раз наоборот.

– Согласна, наши законы рассчитаны на некое идеальное общество, а не на реальных людей.

– Вот именно! А наше общество далеко не идеально, и даже – глубоко порочно. Вот и надо, чтобы принимаемые законы учитывали дрейф цели, который имеет место при переходе от юридической теории к обыденной практике. Тогда и не будет получаться – «как всегда», когда хотим – «как лучше». Но для этого надо, наконец, признаться, что мы живем в реальном мире, а это у нас боятся делать, и, похоже, не осмелятся признать никогда.

– Вы хотите сказать, «реальный мир» – это джунгли? Я правильно вас поняла?

– В определенном смысле – да. И там, в этих диких джунглях, побеждает сильнейший. Таков закон реальной жизни, а не муляжной, той, что на гамаге, как говорят на селе. Надо, надо отпустить поводья и дать, наконец, победить достойным.

– А вот здесь я с вами совсем не согласна. Сильнейший – это тот, кто умеет ловко расталкивать конкурентов, жестко работая локтями? Вы молчите? Но разве такая сила нужна прогрессивному обществу? Разве такие «сильные» – самые нужные государству и обществу люди? Ведь сама идея государства зародилась впервые как раз для того, чтобы защищать своих неагрессивных, но, тем не менее, достойных граждан от хищника и хама, который есть в любом обществе и, конечно, имеет хорошо развитые хватательные рефлексы, а вот польза для общества от него весьма сомнительна. И всё же, лучше жить иллюзиями об идеальном обществе и требовать от власти, чтобы она относилась к людям по-человечески, чем проявить предложенную вами «честность» в этом подходе и ввести «реальные» законы «для сильных»…

Но Петр Сергеич поднял руку и погрозил ей пальцем, отклоняя ни по общеобразовательным предметам, ни по общекультурным, ибо все эти годы его натаскивали исключительно на исполнение конкретных конкурсных программ – и не более, да ещё за свои же денежки! – он, конечно, не может. Да и зачем? И это когда уже сыгран золотой репертуар, как-то не очень хочется. Он теперь – отработанный материал и профессионала высокого класса из него уже никогда не получится. Вот так пропал вундеркинд, осталась лишь его тень, пустая оболочка… И это – наказание за несовершенное преступление. Обывателю говорят: «Вот посмотрите на эти ходячие скелеты! Они – не с нами. Им – фигу под нос. Делай как все, и всегда будешь сыт, во всяком случае, не голоден. Главное, живи в системе и не отрывайся от масс». И как тогда дальше жить? При таком-то раскладе? Если правила игры не устраивают? Как остаться человеком, если всё вокруг подлость и грязь… А? Вот тут-то мы и подошли к основному вопросу. Ответ очевиден, милая. Вливайтесь в наши ряды. Другого выхода у вас нет.

– Да не хочу я, не хочу никуда вливаться. Я хочу сохранить свою собственную форму. К тому же, эта ваша осведомленность мне кажется весьма странной. Так хорошо, во всех подробностях может знать суть дела только тот, кто это дело сам и организует. Простите, я не хочу вас обидеть. Но…

– Не стоит обобщать. Такая осведомленность, к вашему сведению, всего лишь результат четкой работы хорошо отлаженной системы, и не более того. Да, мы действительно неплохо подготовились и, скажу вам честно, мы не хотели бы оставить за бортом нашей совсем не утлой ладьи никого, кто мог бы нам хоть чем-то быть полезен.

– Спрут.

Женщина сказала это сухо и как-то отстраненно.

– Что? – Пётр Сергеич поднял брови и оттолкнулся ладонями от стола.

– Спрут какой-то… эта ваша система. Помните, на заре горбачевщины был такой фильм об итальянской мафии?

– Ну, как же, помню. И вот что вам замечу. Чуть-чуть не договорили – и выстрел в холостую. Спрут – да не тот! – Петр Сергеич фыркнул, произнеся странный звук «пфрр-ы…». – Спрут погиб, да здравствует дракон!

– И все-таки…

– Кстати, вы смотрели фильм Мэла Гибсона о Христе, надеюсь? И вы понимаете, что это не о Христе и его страстях, и даже не про негодных семитов. Это великолепная пропагитка на тему о том, как опасно выпадать из системы. Страх и ужас наводят на тех, кто не понял ещё, что такое быть вне системы. Система раздавит в лепешку всякого, кто рискнет выпасть из гнезда. Ни одна душа не вступится за смутьяна, и, заметьте, потом, когда страх и ужас поселится в душе, люди будут доказывать свою принадлежность к системе, притворяясь верующими. О! Это величайший обман народа! Я такой, как все, нет, я не выпал из гнезда! Этому ли учил Иисус? И самое омерзительное, что все это понимают. Одни явно, другие – подсознательно. Нет, на крест никто не пойдет, но в рабство – толпами.

– Простите, но мне хотелось бы с вами попрощаться, у меня ещё куча всяких дел.

– Минуточку. Раз уж вы ко мне пришли, а не я к вам. Самую последнюю минуточку. Ещё пару слов о том самом совестливом милиционере, который и не дал вам остаться без крова над головой. Вам известна его дальнейшая судьба?

– Нет, не известна. А что? Что-нибудь по службе?

– Увы. Припомните, как вы праздновали день рождения вашей дочери в последний раз.

– А какое это имеет отношение к делу?

– Самое непосредственное.

– Тогда как-то неожиданно нам всем было велено собраться – всей нашей семье вместе с детьми и близкими друзьями – для …

– Сюрприза? Так? Ведь вам сказали, что вас ждет сюрприз.

– Ну да. Всё было тайной, даже имя организатора этого сюрприза. И мне не у кого было спросить, потому что приглашенные были все мне не знакомы.

– Потом вас посадили в две машины, с вами же ехала Наташа Сайгак, её сподвижница по квартирным аферам и некий мужчина средних лет, который вел себя как свояк и большой командир.

– Да, так оно и было…

– Потом вы около часа сидели в машинах, и только поздно вечером тронулись в дальнейший путь. Вы проехали мимо Спиридоновки, где должен был стоять третий автомобиль, который также направлялся на празднование дня рождения. Но так как ваша дочь имеет обыкновение везде и всюду опаздывать, и её знакомые на этот счет шутят, что она и на собственные похороны опоздает, – опоздала-таки и… похороны пришлось отложить.

– Боже мой, что вы такое говорите?

– А то. Наш доблестный служака милиции отдал приказ убрать подозрительную машину, обнаруженную патрулем на обочине, а дальше закрутилась невероятная история – в машине обнаружена взрывчатка, единственный сидевший в ней человек убит в подвале отделения милиции якобы случайно, а нашего злосчастного милицейского служаку заставляют исчезнуть…

– Боже мой…

– Потом вы, ни о чем не подозревая, едете в ночи по загородному шоссе – час, другой, третий… Вам ничего не говорят, потому что сюрприз… По дороге к вам подсаживается молоденькая милиционерка, стреляющая в «десятку» без единого промаха, личный тренер вашей дочери, а вас с Софией высаживают в другую машину, где едут все ваши родственники и друзья. Мужчина, зовут его Вован, командует остановиться. Вышка какая-то заминка. Третья машина так и не нагнала кортеж. Понимаете, да? Около полуночи ваши машины прибывают на пристань небольшого приволжского городка. Вас всех загружают на катер и всю ночь катают с ветерком под открытым небом и мелким, но очень холодным дождичком. А поутру – в обратный путь. Вы уже что-то чувствуете. Но бодритесь и следите за тем, чтобы дети вашей дочери, которых Вован услужливо посадил за отдельный столик непосредственно у борта, не оказались снаружи катера. Ваша дочь – как опоенная, словно ничего не замечает и не понимает…. Итак, два дня испытаний нечеловеческих, и это при всех ваших заболеваниях!

– Да, действительно, я тогда молила бога только об одном – чтобы мы все остались живы-здоровы…

– И чудо свершилось. В ту ночь у вас было сто шансов из ста потерять и здоровье, и жизнь. Но ещё кое-чем я вас хочу удивить. Вы помните такого юношу – Александра Кулагина?

– Помню, если это тот, о ком я подумала.

– Тот, тот… Из соседней мордовской деревни, оттуда. Из тех самых благословенных краев. Из-под Потьмы, да-да!

– Ну и что же такого? Что этот молодой человек натворил?

– Этот ваш протеже…

– Я многим там помогала сначала, когда только приехала в те края. И старушкам. И молодежи, и всем, кто обращался за помощью.

– Как же! Журналистка из Москвы! Тогда, десять лет назад, это было что-то.

– Да, это так. Я помогала ему, потому что он …

– Не мог за себя постоять? Этим он вас покорил? А у вас гипертрофия материнского инстинкта?

– Возможно. Только он тогда был наивным, простодушным юношей. Но именно его подставляли все, кому не лень. И ему нравилось принимать на грудь. Он чувствовал себя героем. Страдальцем за компанию.

– И вы носились с ним, как не очень умный человек с писаной торбой. Ездили в милицию, забирали его оттуда под расписку, кормили, одевали и прочее, пока общественность не решила, что это не спроста.

– И опять же. Ничего особенного в этом не вижу. Я многим помогала, если это было в моих силах, и мне многие помогали. Даже больше скажу – всё самое лучшее в этой жизни я получила от хороших и добрых людей…

– Это говорит только о том, что в вашей жизни было много тяжелого. У нас любят помогать несчастным.

– Было и такое, но и просто от доброты помогали и делали хорошее, когда я была вполне счастлива.

– Допустим. Но он, этот ваш протеже, был иного мнения насчет ваших относительно него благодеяний. Он, не без помощи умных советчиков, решил, что теперь ему гарантирована пожизненная рента. А когда к вам приехала вся ваша семья, он изобразил из себя Отелло. Под рев всеобщего одобрения.

– Да, действительно, в какой-то момент он стал вести странно, заявил, что хочет поехать с нами в Москву… Даже был агрессивен.

– И немудрено. В милиции, куда его забрали в очередной раз, ему сделали укол – успокаивающий. Но это была не простая инъекция аминазина или чего-то в этом роде, а специальная. Вместе с лекарством ему под кожу ввели маленькую штучку, размером с небольшое просяное зернышко – да-да, простенький чип. И отныне он стал вполне управляемым «фугасом». Тогда, в Москве, в день рождения вашей дочери, в машине на Спиридоновке сидел он. И в милицию забрали его. Но в протоколе, записанном от руки, да ещё и очень неразборчиво, без особых усилий фамилия Кулагин превратилась в…

– Просто кошмар какой-то… Простите, но вам откуда все эти подробности известны?

– От верблюда, как говорят в таких случаях. Так вот, этот ваш протеже…

– Что с ним? Он жив?

– А это вас так волнует? Да, он жив. И труп, появившийся в ночь после допроса в подвале, не имел к нему никакого отношения.

– Вы знаете, сначала мне хотелось плакать, а теперь, слушая вас, я едва сдерживаю смех. Если таким образом решили улучшить моё настроение, то метод вами выбран весьма оригинальный. Угадайте, о чем я сейчас подумала? Уверена, вы проиграете. Иначе у меня скоропостижно разовьется мания величия. Ну и…? Слабо?

– Легко. Вы подумали о том, почему же он, то есть я, ничего не говорит о крушении крыши в «Трансваале». Угадал?

– Поразительно, но это так… Я вас начинаю бояться… Действительно, я подумала о том случае, когда…

– Когда вы чуть не поссорились с вашей дочерью из-за того, что не хотели идти в аквапарк вместе с детьми на семичасовый сеанс. А почему?

– Просто потому, что на следующий день Сонике надо было в десять часов играть на прослушивании. И если бы мы пошли в аквапарк в этот вечер, то вернулись бы заполночь. И она бы просто не выспалась. Вот какая была причина. Да и я чувствовала себя уставшей…

– Так и было. Но ссора ваша благополучно разрешилась, когда СМИ передали сообщение о катастрофе в аквапарке, верно я говорю? Но и это ещё не всё. Припоминайте, дело было зимой. Вы шли в черной шубе до пят, по Тверской, со своей внучкой на занятия…

– Но мы тогда опоздали!

– Ещё одно очко в вашу пользу. Взрыв прогремел рядом с тем домом, куда вы направлялись, как раз без четверти одиннадцать.

– Мы опоздали ровно на час. Началось с того, что немного проспали, а потом не могли пройти к дому преподавателя, потому что территория была оцеплена милицией.

– И вы видели, конечно, в новостях, что разыскивается женщина в черной шубе, скрывшаяся с места преступления, но замеченная видеокамерой наблюдения. Изображение размыто, понять, кто там на самом деле, невозможно. Но почему-то, на ваше счастье, бытует мнение в заинтересованных кругах, что ваша внешность … теперь я вижу, что это глубочайшее заблуждение… Что внешне вы вполне соответствуете образу лица кавказской национальности. Откуда это заблуждение, не знаете?

– Догадываюсь. «Ликвидаторы» располагают ксерокопией моего паспорта, а на ней всё как раз так и есть – яркая брюнетка и так далее…

– Да…. С вашими фотографиями просто беда – ни на одной из них вы на себя не похожи. Впрочем, ничего удивительного. Правильные черты лица без особых примет, к тому же – блондинка. Очень легко изменить такую внешность с помощью перемены прически, косметики или даже смены стиля одежды.

Женщина встала и так стояла молча, скрестив руки на груди, и, глядя прямо и близко в самые его зрачки, затем грозно спросила:

– Но откуда, откуда вы всё это знаете? И про вчера, и про сегодня, и про завтра. Отвечайте, или…

– Я знаю ещё очень и очень много. Знаю также и про пожар в консерватории, загорелась электропроводка как раз над тем классом, где должны были проходить занятия, но вы и туда умудрились опоздать. Сгорел физкультурный диспансер, где вы проходили процедуры по вторникам и четвергам. Но вас там в тот день тоже почему-то не оказалось. Не пора ли задуматься над всем этим?

– Но я тогда просто не смогла придти из-за плохого самочувствия! – вскричала женщина, хватаясь за голову.

– Вижу, вы правильно понимаете ситуацию. Пора заручиться надежным алиби. А то ведь, представьте себе, вдруг загорится квартира вашего педагога в доме на Брюсовом, и опять же – по причине короткого замыкания. Ох, уж, эти электрики! Как бесстрашно работают в экстремальных условиях!

– Это безумие какое-то, просто страшно слушать вас! Какой вы человек… Скажите, прошу вас! Мне очень не по себе. Не станете же вы утверждать, что на моё уничтожение работает мощная террористическая сеть, а?

– Широким захватом решаются многие проблемы, вы – лишь один из неугодных персонажей. Как-то вам всё время удается выскальзывать…

– Откуда у вас эта информация?

Петр Сергеич похлопал по крышке небольшой, покрытой металлом, тумбочки, стоявшей сбоку от кресла.

– Универсальный базис данных. Система разработана ещё в начале восьмидесятых, но, как водится, не была внедрена. В лаборатории, где её и создали, изготовили несколько экспериментальных образцов. Один достался нам, служит верой и правдой – «Фомичев-систем», и ещё долго будет служить. Зарубежных аналогов пока нет. Даром что ваяли на коленке.

– Фомичев?

– Да, он самый. Вы его когда-то знавали…

– Мы вместе работали, но это было очень давно, ещё в другой стране.

 

3

Наталья Васильевна глубоко вдохнула весенний уже воздух Тверской и медленно побрела по направлению к бульвару. Недавний разговор, больше напоминавший симпозиум неформалов конца восьмидесятых, в редакции респектабельной многотиражки ее очень утомил и порядком напугал. Конечно, он её просто стращал, что называется. Только зачем?

А что, если во всей этой болтовне есть хоть капля истины? Так кропотливо собирать информацию о каких-то, в общем, рядовых гражданах? Это какие же силы должны быть задействованы для одного только сбора информации! Неприятно ощущать себя подопытной мышкой… Однако!

Тут она вспомнила прошлогодний разговор в деревне, на даче, с Федором, печником. Федор – удивительный мужик. На костылях, без кистей обеих рук – как вообще живет, непонятно… А он ведь не просто живет, а ещё и печи кладет! Это своими клешнями! Так вот, Федор что-то говорил про электриков… Про Кидалыча. Он и телефонист, и электрик на селе. По всему району ездит, в каждый дом вхож… Подходит вполне. Федор тогда сказал, а она только посмеялась… Но теперь, похоже, не до смеха. Ведь Кидалычу она поручила получать её почту, когда она уедет в Москву. Он многое знал про всех и всё на свете. Услужливый, общительный, на все руки мастер, весь заработок несет домой своей женушке-алкоголичке… Его нельзя было не уважать за такую заботу о своей совсем никудышней бабенке… А может, она была только прикрытием?

Остерегайтесь электриков! Почему именно электриков, а не сантехников, к примеру? Они ведь тоже ходят в каждый дом? Электриков, электриков… Ну, да, именно электриков! Электричество есть повсюду! И есть единый центр управления. Если и создавать сеть осведомителей, то, разумеется, на базе энергоснабжения. Это же просто! Не отсюда ли выражение – «засветился»?

Лет десять назад, на заре перестройки, она как-то после очередной катастрофы, написала статью о необходимости создания системы предупреждения техногенных катастроф и аварий. Для этой цели предлагалось создать всемирную систему наблюдения за планетой – доступную для всеобщего пользования. Любой гражданин должен в любой момент получать полную информацию о происходящем на земле. Произошел выброс вредных веществ в атмосферу – и все это тут же увидели. Она предложила использовать уже действующую всемирную систему метеонаблюдений. О спутниках-шпионах тогда не очень было принято рассуждать вслух.

Идея эта казалась ей вполне безобидной, но в какую бы газету или журнал она с этой статьей не сунулась, везде на неё смотрели, как на безумную. Одно из двух – или она глупее всех на свете, или…

Она остановилась, похолодев и мгновенно утратив способность двигаться, от внезапности этой простой кошмарной мысли. Но, к счастью, состояние это длилось не долго.

Наталья Васильевна подумала, что так можно начать бояться собственной тени. Не кисни! – сказала она себе строго и беззаботно улыбнулась прохожему. Тот в ответ состроил смешную гримасу.

Она снова подумала о Петре Сергеиче и его интрижках-завлекалочках. Но теперь уже – без всякого раздражения.

За последний год он порядком раздобрел и даже обзавелся небольшим, однако заметным, брюшком. А пошел бы ты весь совсем далеко! И шёл бы ты лесом! – пожелала она невидимому оппоненту, и настроение её решительно улучшилось.

Она засмеялась. Жизнь продолжается! Главное – не дрейфить! Надо просто смотреть побольше хороших снов, улыбаться, шутить – что в этом дурного? Без этого жизнь тускнеет. И главное, помнить, что по уму, характеру и способностям ты можешь быть не только гонимой и вечно страдающей личностью, но и победителем в своем деле. А дело писателя – быть адвокатом людей. А вовсе не их судьей.

Теперь мысли её текли совсем в ином русле. Да, уже давно всё в этом мире по-другому, иначе, непривычно и неприятно для многих. Однако надо жить дальше. Но как? Как жить в этом новом мире? В мире, где понятия добра и зла так плотно переплетены, что и не сразу поймешь, что к чему, кто друг, а кто враг. Интеллектуальная подготовка тут большой роли не играет. Гораздо важнее иметь развитое чувство равновесия, чтобы жизнь тебя не вышибла из седла.

Чем лучше чувство равновесия, тем большие препятствия можно преодолеть. И можно безопасно жить, если правильно поставить паруса и учесть силу ветра.

Можно, можно плыть своим курсом, даже если течение способно отнести твой парусник совсем в другую сторону!

И она снова улыбнулась прохожему. Однако на этот раз ей повезло меньше. То ли человек был озабочен своими проблемами, то ли он от природы был лишен чувства юмора, но в ответ на её беспечную улыбку он только покрутил пальцем у виска.

Чтобы отвлечься, она решила зайти в небольшую итальянскую парикмахерскую во дворе углового дома. – Вольё фарэ…

Но так и не решив, что же она хочет – покрасить волосы или покрыть ногти лаком, она сказала: «Фарэ ля аккончиатура, пэр фаворэ».

И услужливый молодой мастер быстро соорудил на её голове невероятную башню буквально из воздуха. Она рассмеялась.

В таком экстравагантном виде и значительно улучшившемся настроении Наталья Васильевна на троллейбусе доехала до Кропоткинской и углубилась в переулки Арбата. Когда же она подошла к небольшому, давно не реставрированному особнячку с мемориальной табличкой «здесь жил и работал», сердце её радостно тук-тукало и в голове стоял невообразимый шум. Она испытывала огромное облегчение оттого, что незримое присутствие Петра Сергеича наконец прекратилось. И когда только она научится «держать дистанцию», не впадать в депрессию после встречи с такими вот неприятными ей типами! Не думать о них вообще!

Кабинет директора находился на втором этаже. Она представилась секретарю, её сразу впустили.

– Рада с вами познакомиться, – улыбалась одним ртом шикарная Гули, поправляя указательным пальцем словно из пенопласта изготовленный седой парик. – А я вот как раз звоню вашей дочери, не могу дозвониться второй день…

– Лучше бы вам и не пытаться, – с места в карьер перешла в наступление Наталья Васильевна. – Вы ведь по вопросу…

– Нет, нет, что вы! – перебила её Гули, – я совсем по другому делу, я просто хочу убедить её перевести девочку в нашу школу. Только у нас она получит настоящее музыкальное образование, только у нас работают настоящие профессионалы. Что спецшколы по сравнению с нашими кадрами? Всё, что они умеют, так это портить детей. Год-два и – смерть.

– Что вы такое говорите! – почти закричала Наталья Васильевна – ещё один разговор с психозным уклоном?.

Гули сделала движение, подобное тем, которое делают кошки перед прыжком на добычу.

– Ну не в прямом, конечно, смысле, – засмеялась она колючим смехом.

– Слава богу, хоть это.

– Творческая смерть, вот что я имею в виду. А это пострашнее! Убить в человеке творца – это хуже, чем убить просто человека! Намного хуже! Но они это делают! И ещё руки испортят, обязательно испортят. Это уж как водится… За ваши денежки вам помогут приобрести профессиональную болезнь. Это они умеют. А у нас здесь совсем другое, всё по-домашнему, забота о детях – наше главное дело. Кроме того, у нас дети имеют возможность играть на сцене Большого зала консерватории. Какая школа ещё может этим похвастаться? Вот именно – не каждая.

– И сколько же эта честь стоит?

– Считайте, совсем ничего. Только стоимость аренды зала. Так что переводитесь к нам, и не думайте даже на эту тему. Договорились? Не сомневайтесь, вашей девочке здесь будет уютно.

– От добра – добра не ищут. Девочке совсем неплохо там, где она учится, в самой обычной музыкальной школе. Поверьте, и там есть талантливые педагоги, и к тому же – заботливые и добрые люди. Мы знаем, сколько стоит учиться в спецшколах и не собираемся туда ходить вовсе. Кроме того, там действует железное правило мировой подлости – если система однажды сказала – «нет», «да» она уже никогда не скажет. Но я к вам все-таки по другому поводу. И вы меня выслушаете, надеюсь…

– Так, так, так…

Гули постучала пальцами по столу.

– Вы втягиваете мою дочь в противоправную деятельность, и я этому буду препятствовать всеми силами, а они у меня есть, поверьте.

– Боже мой, что за чушь!

Гули откинулась на спинку стула и приложила ладонь с оттопыренным пальцем ко лбу.

– Нет, не чушь. Я в курсе. И я настою на том, чтобы вам дали другого инспектора, моя же дочь слишком доверчива и простовата для того, чтобы вести подобные дела. Вы её подставите, а потом ещё и оклевещете. То есть сделаете всё то, что делают в подобных случаях ловкие предприимчивые люди вроде вас. И не советую вам вовсе трогать её… Будут последствия. На этом я с вами прощаюсь.

– Постойте, вы мне угрожаете? Боже. Какая дикость! Вы – интеллигентный человек! – удерживала её непробиваемая Гули, сопровождая слова жестами гостеприимства. – Вы очень, очень ошибаетесь! Вы не правы! Если бы вы знали – как! Я желаю вам только добра! Вы совершаете непростительную ошибку, поверьте мне. И очень скоро об этом пожалеете!

– Всего и вам доброго, – сдержанно сказала Наталья Васильевна и вышла из кабинета, про себя добавив: «Пропади ты пропадом, чертова ведьма».

Гули и точно напоминала элегантную инфернальную силу, ловко и со вкусом упакованную в стильный дизайн. Её черные глаза гипнотизировали и усыпляли бдительность, но Наталью Васильевну это могло только разозлить, к счастью, гипнозу она не поддавалась, чего, однако, не скажешь о её дочери. Сумасшедший муж на её глазах мучил свою собственную мать, а она не могла даже вспомнить, как это было. А когда и с ней начал вытворять такие же фокусы, она не понимала – за что и как он вообще такое может. Все ужасные события прошлой жизни напрочь стирались, словно исчезли из её памяти, оставляя лишь туманное пятно смутных ощущений, никогда не переходящих в ясные образы.

Она почему-то вспомнила руки Гули. Было в них что-то такое, что смутно тревожило её. Множество перстней, колец, как это часто бывает у такого типа женщин, но нет, не это… Ах, да! Ну конечно! Ногти! Накладные ногти! Лак, словно ярко-желтый налет яда гончих верма, он опасен для всех, кроме самих ведьм. Этот яд превращает людей и животных в злобных псов.

Так гласит предание.

 

4

И снова кабинет с видом на Пушкинскую. Похоже, я здесь прописалась, подумала женщина и грустно улыбнулась своему отражению на безупречной полировке шкафа.

– Петр Сергеич, – сказала она с тяжелым вздохом, – опять я вас буду мучить.

– Я знал, что вы вернетесь… Мучайте на здоровье, – вальяжно ответил хозяин и скрестил руки на животе. – Возможно, эти мученья будут не напрасны. Что-нибудь дельное родится, как знать? – Он приглушенно засмеялся. – Надеюсь, вы не станете меня пытать с пристрастием, где находится центр мирового сионизма, и давно ли я у них на службе или нечто аналогичное в этом роде?

Он снова засмеялся – посыпались мелкой дробью камешки-невидимки. Наталья Васильевна вежливо улыбнулась.

– Простите, я уже понемногу начинаю привыкать к вашей манере шутить. Но, к моему несчастью, вы правы! Куда ни кинь, везде клин, вы правы и насчет Гули. Она крепкий орешек, боюсь, мне не по зубам. Ей, похоже, действительно что-то от нас надо. Если бы дело было только в здании, она могла бы купить какого-нибудь алчного инспектора с потрохами! Но нет! Зачем-то ей надо, чтобы именно моя дочь сделала это! Почему? Не знаю и не догадываюсь. Как выкрутиться из этой ситуации, плохо себе представляю. И, самое ужасное, всё это отражается на Сонике. Я не страдаю манией величия и параноидальной идеей преследования также не одержима, верите или нет, я вовсе не склонна преувеличивать свою собственную значимость в этом мире, но все-таки что-то нехорошее вокруг нас действительно постоянно происходит. Возможно, и такое допустимо, меня с кем-то путают. Но результат плачевен – жить нам становится всё сложнее.

– А вы что думали, когда проводили Восстановительный съезд ВКП(б) в 1986 году?

– Господи, не знаю, чья это была выдумка. Глупейшая выдумка! – истерично рассмеялась женщина.

– О которой сразу три газеты – популярные тогда, на заре перестройки из-за своих боевых публикаций на общественно-политические темы, – «Советский цирк», «Вечерний Киев» и балтийские «Новости» эту выдумку, как вы теперь выражаетесь, напечатали?

– Если бы вы знали, сколько усилий я приложила, чтобы добиться опубликования опровержения этой глупости!

– И добились?

– Увы – нет.

– Зато вы с этого момента стали персоной нон грата на общественно-политическом поприще.

– Да я и не стремилась занимать там хоть какое-нибудь значимое место! Я просто пишу о том, что я думаю по тому или иному вопросу. И всё! Иногда мне хочется, чтобы мои публикации обсуждали. И не более того.

– Возможно. Но так сложилось! И ничего теперь не попишешь! Очень часто придуманный миф, явно придуманный, оказывается более живучим и реальным, чем реально существующая действительность. Но вот вы попали в поле подозрения. И, соответственно, все те, кто вам близок и дорог. А вас более всего волнует судьба Соники.

– Похоже, девочку держат в заложниках, как это ни странно звучит. Петр Сергеич вальяжно улыбнулся.

– Совсем не странно, ибо так оно и есть. Совсем необязательно сажать людей в тюрьмы, расстреливать… Можно просто и тихо создавать невыносимые условия жизни для самого персонажа и его близких. Это проще и совершенно безвредно для системы… Главное – запустить в действие механизм. А дальше всё пойдет как по маслу. Сознание людей не меняется веками, их природа остается той же… Круг замкнется очень быстро. Стоит только сказать – ату! И множество обычных, повседневных людишек дружно начнут поедать себе подобных. Братца Сони бьют в школе старшеклассники, он боится ходить на занятия. Его наказывает мать, потому что ее вызывают в школу по поводу успеваемости. Он, после ночи крутых разборок с мамой, не в состоянии хоть что-то запомнить и опять получает новые двойки. И опять наказание и бессонная ночь, ибо мама приходит домой поздно. Вся в делах. Приходит к семейному очагу, когда детям уже давно пора спать…

– К сожалению, это так.

– Ну вот, мальчишку, наконец, исключают из школы. У мамы, конечно, не хватает ни времени, ни воли, ни здоровья, чтобы организовать его учебу. Всё, на что её хватает, так это на очередную сиюминутную взбучку. Прокричалась, ручками помахала, сняла стресс… и успокоилась, даже как будто раскаялась в излишней жестокости, отсюда наутро тортик, который провинившийся и побитый мальчик съедает в одиночку. И так повторяется много раз. У ребеночка вырабатывается условный рефлекс. И он уже подсознательно старается воспроизвести ситуацию конфликта с таким сладким разрешением. Потом велосипед, а там и своя иномарка. Ах, не хотите давать, так у меня дружки из Солнцево, не дорого берут, кстати. Так что на размышления времени не очень.

– Да что за кошмарный сценарий!

– К сожалению, всё именно так и бывает. И случаи совсем не единичные. Дети бизнес-вумен – это очень большая проблема! Заказные убийства родителей в обеспеченных семьях – это что-то вроде хита сезона. Самый простой способ для подростка решить свои проблемы. Что-то вроде мании. И никто-никто не станет вникать, почему незадачливый брат ненавидит успешную и талантливую сестричку, и никому дела нет до того, что он тоже не такая уж бездарь. Просто с ним в свое время поступили не совсем педагогично. От него просто откупились, а он – личность! Но об этом просто забыли. И теперь он изгой, а роль эта его никак не устраивает. А вот если сестренку бить по голове и выкручивать пальцы, тогда она тоже станет такой же, как и он, бездарью. И никто не станет ему пенять, и всё сравняется. А если вы вмешаетесь, то сделаете только хуже, потому что именно вас обвинят всем хором во всех грехах ваши несостоявшиеся отпрыски.

– Но почему, почему именно у нас так?

– А потому что именно у вас растет такой уникальный ребенок. А не у Сидора Петровича или Петра Сидорыча. А ваша общественно-политическая репутация уже подпорчена.

– Но это же глупости! Я уверена, уже все давным-давно забыли про ту дурацкую историю.

– Допустим.

– Талантливых детей и сейчас много, я это с уверенностью могу вам сказать. Их сотни, даже тысячи.

– Значит, те, вписанные в систему, более или менее успешно с ней сосуществуют. А вы и ваша малышка в нее явно не вписаны. Вот система и отторгает то, что ей чужеродно. И зря ножки не топчите – ни одна правозащитная организация не возьмется защищать человека, если она не уверена, что это укрепит её собственный базис. Людей не волнует чужое горе как таковое, политики и общественные деятели лишь делают на чужом горе свой капитал. Главное для них – найти недовольных, униженных и оскорбленных, указать на них, а им – на ложную цель, и дело сделано. Людей по-настоящему волнует только то, что их лично касается. Где взять денег, к примеру, или не дать прорваться вперед конкуренту. А талантливый человек, тем более – ребенок, у которого всё впереди, всем конкурент. Вообще, вы заметили, люди стали как-то уж очень явно бояться умных и талантливых. Только несчастье вышеозначеных может пролить бальзам на их израненные завистью и обывательскими хлопотами души. Они даже не так сильно ненавидят богатых, ведь богатым мечтал бы стать каждый второй, если не первый. И это кое-кому, представьте себе, удается, что вселяет надежду. Но что уж точно никогда не случится, так это стать умным и талантливым серому человечку, а ведь так хочется! Вот и приплыли к самому главному выводу – в интересах такого общества заранее уничтожить всех умных и талантливых. И тогда у серого человечка появится, наконец, шанс удовлетворить своё неуёмное тщеславие. И не улыбайтесь иронически – мировая история знает тьма тому примеров. В эпоху средневековья, – а мы живем именно в такое время, да вы это и сами знаете, ибо ваша статья так и осталась валяться в нашей же редакции, так и не дойдя до читателя, я о статье «Грядет средневековье», десятилетней давности, припоминаете? Так вот, в эпоху средневековья были уничтожены тысячи тысяч женщин и мужчин только потому, что женщины были красивы и божественны со своими голубыми глазами и белокурыми локонами, а мужчины умны и самостоятельно мыслящи. Тогда были успешно осуществлены массовые репрессии против высшей расы. И простой народ Европы был счастлив и толпами ходил смотреть на это шикарное зрелище – сжигание заживо очередной ведьмы или очередного еретика. И до сих пор в Европе ощущается дефицит красивых женщин и по-настоящему умных мужчин. Думаете, они, тогдашние люди, так были глупы, что верили в эту муть, нет же, конечно, нет, но им, этим простым людям, было чертовски приятно видеть мучения тех, кто лучше красивее и умнее их самих. Только мучения вышеозначенных могут примирить толпу сереньких людишек с талантом и красотой. Особенно духовной красотой. Христа будут любить вечно. Понимаете, да? Общество равных и уважающих другую личность людей никогда бы не измыслило такой жестокой религии. Требовать пролития крови за идею может только серость. Ей это само по себе приятно. А посему резюмируем – в нашу эпоху массового оскудения интеллекта и духовной мощи готовьтесь к великим испытаниям или покоряйтесь, сливайтесь с массами и не ропщите, ибо всё это бесполезно. И каждый, кто имеет хоть малюсенькую власть и должность, будет стараться, как говорят наши граждане в Нью-Йорке, «поюзать» вас внештатно, потому что грабить и вымогать всегда легче и приятнее у тех, кто в данный момент от тебя зависит, а не требовать свои законные у вышестоящих. Таков наш современный народ, таков наш менталитет – увы! И эти правила игры повсеместно приняты молчаливым большинством. Не хотите играть по этим правилам, большинство вас и сотрет в порошок. Понимаете, не власть, а сами так называемые простые люди, потому что, возроптав против хищнической, человеконенавистнической системы, вы тут же начнете, как бы невзначай, наступать на любимые мозоли этим милым простым людям, уже принявшим новую веру и честно живущим в ней – потому что все так делают. Серое большинство с большей лёгкостью примет любую, самую отвратительную систему, чем проявит хоть какую-то активность, чтобы хоть на миллиметр продвинуться в сторону истины. Потому что ему, этому унылому большинству, всегда легче приспособиться, чем что-то преодолевать и созидать. Да, Новое Средневековье на горизонте, и с этим надо считаться. Древний мир не признавал самостоятельности, самоуправства личности, лицо, как таковое, для него не существовало. И вот когда прежнее общество распалось, с его неограниченной властью над личностью, на место его явилось незамедлительно другое общество, где уже нет государства в привычном для нас смысле, а есть только личина нового хозяина. Хозяина нынешней жизни, для которого существует только один закон – закон тайги. И личина эта уже определилась – в самых грубых и жестких чертах. Новый хозяин жизни эгоистичен, презирает всех и вся, не признаёт ничьих прав, кроме своих собственных. Прав закоренелого эгоиста. И серое большинство склоняет голову перед новым хозяином жизни, он ему более импонирует, чем интеллигент, борющийся за его же права. Так что, прекрасная дама, нас ждут тяжелые, воистину, времена. Такой тип мышления обязательно приуготовит массовое сознание к приятию такого устройства государства, когда наша некогда огромная земля будет разбита на небольшие участки, не связанные между собой и крайне враждебные, вечно спорящие из-за пустяков. Все боятся всего и вся. А посмотрите на современную архитектуру – это спелые пуленепробиваемые окна, металлические двери, запертые подъезды. Страх? Да, страх очевиден. Ведь государство больше не защищает граждан. Пусть сильные съедят слабых! Это так и это ещё и стремление к разобщенности. Но есть у выше означенного явления и светлая сторона, как, впрочем, и у любого явления. Именно в такую вот историческую пору расцвета – ет любовь, становится значимой и жизненно необходимой. Любовь – это и есть та единственная отдушина средневекового, мрачного мира, в которой и реализуется душа… Любовь – это всегда прекрасно!

– Извините, – сказала Наталья Васильевна, вытирая рот платком. – Извините, – сказала она и чихнула.

– А сейчас извините вы, потому как – прощаюсь, – он встрепенулся тоже как-то нарочито, подстать её чиханию, словно в отвращении, стряхнул с себя невидимую пыль веков, затем посмотрел на посетительницу слегка рассеянным, нестрогим взором и сказал: – Захотите принять активное участие в нашем движении, милости прошу к нашему шалашу. В другом разливе будет то же самое, уверяю вас. Ибо, уверяю вас, все пути ведут в Рим. Иного не дано! – это слово произнес он в растяжку. – Да не бледнейте вы так, может водички?

 

5

Вливаться в непонятно какую партию, даже имеющую такую мощную базу данных, ей всё же не хотелось. Да и вообще не хотелось от кого-то зависеть ни в каких обстоятельствах… Как хорошо жить самостоятельной творческой жизнью и думать только о служении музам! Но расплата неизбежна – безвестность. Это можно в литературе, можно даже в живописи и поэзии, надеясь на то, что когда-либо пробьёт твой час. Но как быть музыканту, когда его творение живет лишь в короткие мгновения исполнения на сцене? И имеет ли она право вести этим путем ребенка?

За такими невеселыми думами её и застал закат. Небо, неожиданно появившееся в просвете между домами, залилось малиной, и неяркие блики радостной краски легли на её лицо.

Согласиться можно, конечно, с тем, что человеком легко управлять при помощи современных средств воздействия на психику. Гипноз, кодирование на «лжеидею»… Ведь так, кажется, говорил Петр Сергеич? Чипы, наконец. В это легко верится, когда события происходят в кино или в детективном романе, но то, что кодируют на деструктивное поведение твою собственную дочь, да ещё с такой ужасной целью – уничтожить детей, мать и, в конце концов, себя самую, в это верить уж никак не хотелось. Но он так и сказал: «Вы для вашей дочери сейчас – олицетворение всего зла её жизни. Всё, что с ней было не так, она видит как исходящее от вас лично. Она, в свою очередь, кодирует сына на почве ревности и зависти к успехам его сестры на ваше убийство, после чего он становится постоянным пациентом психиатрической лечебницы, потом разборки с дочерью с помощью нового мужа, человека весьма странной ориентации. И вот, наконец, печальный финал: собственность отчуждена, дети, так много обещавшие в раннем возрасте, теперь уже идиоты и преступники, сама же ваша дочь либо сразу, либо немного погодя, отправляется на тот свет или, если сильно повезет, в инвалидную коляску. Лишнее говорить, что ваше общественное лицо безнадежно испорчено. И, стало быть, поставлен огромный крест на вашей писательской и педагогической деятельности. Ленин, царство ему небесное, не зря не заводил детей. Дети – ахиллесова пята для политика и общественного деятеля. Обыватель очень чувствителен к тому, что происходит в семье известного человека. Любого можно выбить из общественно-политической обоймы, если как следует поработать с детьми или супругом, тоже перспективно».

Ну да, можно. «Поработать» с кем угодно можно – и всегда будет результат. Так что ж теперь – не жить вовсе? Или с пеленок, с младых ногтей учить детей ненавидеть жизнь, людей? Подозревать всех и вся? Чтобы потом не дули на воду? Да, согласна, легче испортить ребенка хороших, добрых родителей, нежели сбить с пути дитя эгоиста, циника. Потому что такие родители сызмальства учат своих детей собственным примером быть подозрительными и острожными. Где выход?

Слепая страсть, на уровне рефлекса, к справедливости и вера в инстинктивный разум – это было последнее, что ещё давало силы жить. Все умозрительные построения рушились в соприкосновении с реальностью. С виду вроде всё комильфо, даже порою приятненько, но лишь задень покрепче, как дружно полезет всякое дрянцо изо всех щелей.

Так говорил Петр Сергеич…

 

6

Билеты пропали во второй раз. Начало июня, купейных нет, а чтобы купить сразу четыре места в одном купе – об этом не может быть и речи.

– Придется ехать автобусом, сказала Наталья Васильевна Сонике.

– А как же Анютик с Гердусиком?

– Собак придется пока оставить. Попросим Маму, чтобы она их отправила к нам машиной, как только у Вовы будет такая возможность.

– Когда?

– Ну, когда он поедет к своим родным на Волгу. Ведь это недалеко от нас. Вот и привезет к нам собак.

– Тогда поехали. Там уже трава выше крыши.

– Да, поработать придется как следует… Цветы уже есть наверное… Там сейчас очень красиво.

– Когда едем?

– Завтра.

– Тогда собираемся.

…Дом, такой прекрасный снаружи, утопающий в душной волне цветущей черемухи и сирени, встретил их обескураживающим раздраем внутри. Окна были выбиты, осколки лежали на полу грудами – видно, бросали камни с улицы, с близкого расстояния. Рамы сломаны, перегородка между спальней и залой разобрана и унесена, проводка сорвана, выключатели и розетки выдраны из стен «с мясом»… Но самое ужасное было – дверь! Входная дверь! Её и вовсе сняли и унесли. Кому понадобилась дверь без косяков? От печки-голланки осталась только груда кирпичей…

Да уж…

– Соника, не унывай, пока светло, давай попробуем навести хоть какой-то порядок.

– Наведешь тут… Пойду веник из прутьев сделаю. Все мои картинки со стенки содрали. Вот противные!

– Да ты не огорчайся! Другие нарисуешь. Они не из вредности, а по глупости это сделали.

– Ты думаешь?

– Знаю. Просто хотели у себя повесить на стенку. Им понравилась твоя живопись.

– Могли бы попросить, я бы ещё нарисовала.

– Но мы же уехали… Да будет тебе переживать из-за этих рисунков! Давай принимайся за работу. А то как спать в таком свинарнике?

Они работали до темноты. Окна затянули полиэтиленовой пленкой – принесла Зоя с плотины. Вход в дом завесили большим одеялом, которое спрятали в сарае, за свалкой горбыля. Там же сохранилось и ещё кое-что из их скарба. Тайник на виду, а не нашли. Другой тайник, где была спрятана посуда и несколько банок консервированных овощей, находился в яме. Яму вырыли тоже на самом виду, почти перед калиткой. На дне лежали картофель и морковь, неиспорченные, свежие, без ростков и бахромы.

– Ладно, хватит на сегодня, да и голова от свежего воздуха разболелась.

– Выхлопной трубы не хватает?

– Острячка! Ну ладно, кое-как разгребли эту помойку, и будет, а завтра по-настоящему уберем.

– Тогда давай сходим за молочком.

– Давай, а голланку соберем тоже завтра, всё равно глины хорошей нет, в кастрюле прошлогодняя, вся черная какая-то. С утречка на речку надо сбегать. Пошли, ты как?

– Банку схожу на ручей вымыть. Я счас.

– Принеси половину банки воды. Чай вечером, после молока, вскипятим.

– Ха! На чём?

– Соника, ты меня удивляешь. Как это – на чем? А русская печь, забыла что ли?

– Так мы же трубу не чистили, ты говорила, что нельзя без этого начинать топить.

– А мы не всю печь будем топить, а так только, чуть-чуть. На припечке сделаем ещё одну печечку. Подавай мне кирпичи, Штук шесть понадобится. Только выбирай те, что поровнее. Вот этот не пойдет… Совсем корявый.

Наталья Васильевна поставила два кирпича набок, ещё два – спереди и сзади на некотором расстоянии от этих двух, затем ещё два положила сверху поперек. Заготовила мелко разрубленных щепочек и сухих крапивных стеблей.

– Чур, я вьюшку открою!

– Открывай. Только не измажься в саже. Возьми тряпку, что-то рукавицы не могу найти.

Соника залезла на печку, вытащила чугунные круги, сложила их на краю лежанки.

– Класс! Угадай, что я тут нашла?

– Неужели замок от нашей двери?

– Не смейся! Это очень полезные вещи. Они под старым тулупом лежали, воры их и не нашли. Во-первых, пакет свечек, их тут штук десять будет, и… самое главное! Засов! Засов от двери в сенях!

– Это действительно находка. Поважнее, чем замок от унесенной двери. А теперь пошли за молоком, пока совсем не стемнело.

Они шли по селу в полной тишине, даже собаки не лаяли. Старушки сидели у окон и смотрели на улицу – кто прошел, хозяйки занимались со скотиной, мужички, где ещё они были, отдыхали на крылечке после работы в огороде, ребятня в это время тоже сидела дома. Младшие у телевизора, те, что постарше – собирались на площадке за клубом ближе к полуночи.

Хозяйка ответила не сразу, была в хлеву. Наталья Васильевна и Соника постояли у калитки, постучали клямкой, хотели уже возвратиться домой, как их хлева послышался голос Маши – иду!

Полное тело плавно покачивалось – Маша несла два доверху заполненных ведра молока.

– Вот кого бог принес! – громко воскликнула она, осторожно ставя ведра на крылечко. – Сейчас, сейчас впущу, маленько погодите.

– Да я и сам открою, – торопливо ответил её муж, вставая с крылечка и пряча недокуренную сигаретку в кулаке.

– Давно впустил бы людей. Наши клиенты. Давно приехали? – расспрашивала улыбчивая Маша, процеживая пенистое молоко через широкий кусок марли в большую кастрюлю.

– Да сегодня.

– Маленько прибрались?

– Ну да, кое-что сделали – и тут же к вам, за пропитанием. Молочко нынче почем?

– Да по пятнадцать, как и в прошлом году. Пейте на здоровье. Это тебе не из магазина.

– Да уж знаем. Спасибо. Как перезимовали?

– Перемерло народу пропасть. Только и несут… И несут… Маша махнула рукой в сторону кладбища.

– Скоро всех перетаскают, – вставил мрачное слово Василь. – Трое мужуков зимой сгорели напрочь в кочегарке, греться туда залезли… Там, за школой, одне, без хозяек жили. Похоронили кое-как, где чьи кости – не разобрать. Эх… жизня! Да и в Москве жить хреново, особливо честному человеку? Телевизер поди смотрим.

– Это кому как. Хватает всякого и в Москве, и – уклончиво ответила Наталья Васильевна. – Как договариваемся – на всё лето?

– Не знаю…

– А что такое?

– Да сын с робятишками приедет.

– Тебе что – двух ведер молока не хватит? – вмешался Василь.

– А ты сиди, – цыкнула на него Маша. – Тут у нас разговоры всякие пошли… Вроде сказали москвичам молока не давать. Но ты приходи, тебя мы столько лет знаем, что-нибудь да придумаем… Ты – наша.

– Наша Маша… Ваша Глаша… – забормотал Василь, тайно потягивая сигаретку.

– Ты чаво там разбубнелси? Дай с человеком сладиться, – прикрикнула на него жена.

– Ая чаво? Я ничаво. Просто констатирую. Трактор в поле дыр-дыр-дыр, мы за мир. Мы за мир… – продолжал он поддразнивать жену, отходя на всякий случай на безопасное расстояние.

– Маша, – серьезно сказала Наталья Васильевна. – Ты это серьезно? Что за блажь! Ведь всем выгодно, когда их товар покупают. Или у вас теперь приемщики молока работают?

– Какие к черту приемщики, – сплюнув, выругался Василь. – Серега Шишок кочевряжится, всего-то делов…

– А ты сиди! – снова прикрикнула на него Маша. – Больно много болтать стал, как бы язык не окоротили. Да и то правда, Шишок лесокомбинат откупил, яво он таперича. Хозявы! Всё откупили – и магазин, и аптеку. Ране на рупь карман лекарст накупишь, а таперича и пенсии не хватит, чтоб всё, что по рецепту в полуклинике выпишут, купить… – Она села на приступку и вытерла руки фартуком. – Москвичи таперича здесь, вишь, мешают.

– Да чем же – мешают? – удивилась Наталья Васильевна. – Что плохого москвичи вам сделали, или тому же Шишку? Вроде симпатичный парень. Да и отца его я знала, он ведь раньше в администрации района работал, так ведь?

– Так, – ответила сердито Маша. – А потом стал директором лесокомбината. Хорошим директором был, сказать нечего. А вот как прихватизация эта началася, так вместо яво сын всем командовать стал. А люди меняются! Хозявы знашь…

– Да он у нас таперича бугор! Шишок – таперича бугор. Понимаешь? Чтоб ему все подчинялися, вон чаво захотел. А москвичи – народ вольный, – снова влез в разговор Василь, не упуская случая показать свою осведомленность.

– Дурь какая-то… – сказала Наталья Васильевна. – И так от села три хаты скоро останется. Так ещё и дачников отсюда выживают, кто ж тут жить будет…

– Вот и я говорю, неча кричать – «понаехали, понаехали!», это я говорю энтим, которыя понаоставалися. – Чем москвичи мешают? Тем, что не дают земле пропадать? Москвичи работают, не разгибая спины, не пьют, не гуляют, урожая вон какие у всех! Таких людей силком в селе умные начальники держали бы… Кто ж у него на лесокомбинате работает, если мужиков уже почти в селе не стало? – сказала Маша, вдруг забыв о своём сельском акценте.

– Вот за это ты не беспокойси, сказал Василь, приглушая голос. – Мордвы таперича здесь видимо-невидимо. Раньше в наше село мордыши и носа показать боялися. А таперича вовсю издеся мордва командуют, да ещё три машины азиятов навезли… Заселили в барак, что за лесокомбинатом, вот оне и работают. Наши-то молодые в Москву да в другие города сбежали, а эти, мордыши, чуток по городам побегали, да и назад, в село вернулись. В Москву только на сезон ездят, на заработки. Наши на хозяйстве работать не хотят, не выгодно. Хотели мясо в Москву возить. Позапрошлый год трава на лугах хорошая стояла, бычков тогда вырастили за лето сто тридцать голов, повезли к ноябрьским мясо в Москву, так за Луховицами менты остановили, мясо выпотрошили, самих чуть живыми отпустили. Вот и весь бизнес. А нас очень злой народ на Москву.

– Да какие же это москвичи! – засмеялась горьким смехом Наталья Васильевна. – Эти «москвичи» не вчера ли берендейцами были, или из какого другого села прибыли? Вот они свои дикие провинциальные нравы и принесли в большие города. От этих нравов Москва уже давно стонет, да деваться некуда – такова внутренняя политика.

– Народ в энтим деле не разбирается. Раз обидели в Москве, значит москвичи виноватые и есть. А кто ж ещё? – сказала Маша, присаживаясь на лавку у двери в сени. – Москвичей из села повыгонят, а нас и за людей можно не считать, скоро повымрем все, как за себя постоять не сможем. И духа русского здесь не останется.

– А что ж ваша администрация? – спросила Наталья Васильевна. – Там такие люди сидят, приличные вроде…

– Сидят, вот именно. Им бы только на месте усидеть. Работа как никак, зарплата. А с мордвой им всяко меньше хлопот. Свои больно много правов качают, мордва перед начальством посмирнее.

– Нет, у себя в селе и мордва бы командовала, а на чужом месте всякой смирным будет, – сказал Василь, откровенно радуясь, что может, наконец, от души поговорить.

– Какое посмирнее! – вмешалась Маша, с грохотом переставляя банки и кувшины и наполняя их молоком. – Оне только с виду смирные да улыбчивые. А только отвернись, нож в спину воткнут, не сумлевайся как. Дом вон твой, Наташа, опять разбомбили. Ни с чем не посчиталися, лихие люди, ныне озоруют беспредельно. А сколько ты им добра всякого сделала? Никто и не вспомнит. Даже деньги на храм – и то говорят, «какая-то женщина» привезла, а не ты. Не любят у нас добро помнить, ох, не любят!

– Да уж… – вздохнула Наталья Васильевна, сама сколько раз забывала хорошее, а вот обиду всякую долго помню.

– Ты, Наташа, не сердись, здесь табе не дома, живешь и живи сабе тихо, радуйся природе. В Москве задохлась поди от газов энтих? В Москве машин больше, чем людей стало, по телевизеру смотрим, – сказал Василь и раскурил новую сигаретку. – Вот времена пошли! Допрежь в нашей стороне и вовсе смирно было, скажи, Маш?

– Тьфу ты, опять смолить взялси! – прикрикнула на него Маша, отбирая пачку сигарет. – Ужасть какая-то. Совсем затравил энтим зельем.

В хлеву замычали коровы.

– Напрвлю-ка свои стопы подале, – важно сказал Василь, смеясь глазами и пряча в кулак сигаретку.

– Чаво-чаво? – замахнулась на него полотенцем Маша. – Больно говорливый стал, смотрю.

– Пойду, что ли, пойло скотине отнесу, – смиренно ответил балагур.

– Цыгарку-то брось, а то в хлев с огнем так и попресси, с тебя станет! – кипятилась Маша.

– Ладно, ладно… Раскомандывалась больно на людях-то. Василь взял ведро с пойлом и пошел в хлев.

– Откуда ноне такой! – крикнула ему вслед Маша. – Не с цепи ли сорвался? Унять тебя некому. Вот ужо сын приедет!

– Вы, я смотрю, свет провели к сараю, – сказала Наталья Васильевна, чтобы отвлечь входившую в азарт Машу от пустых и бессмысленных разборок с мужем.

– А то как же, без света, – охотно откликнулась Маша. – Всю ночь горит. Тут вон у соседей всю скотину на прошлой неделе вывели. Их самих закрыли снаружи на замок, чтоб не вышли, и всё из сарая тютюкнули…

– А милиция что? Милицию вызывали?

– Какая милиция? Ты ещё скажешь! Понаездишься в райцентр на показания, только деньги на дорогу и время потратишь. Автобус-то утром да вечером, днем теперь автобуса в город нетути. А и найдут что, всё равно не отдадут, оставят у себя. И капут! Никому ещё ничего не вернули. Народ милицию не вызывает, только врагов сабе наживать, а толку от них никакого. Да ещё, если не дай бог, раскроют, то и бутылку стребуют за раскрытие. А сворованное всё одно не отдадут, себе оставят – вещдок потому что…

– Плохо дело.

– Да уж ясно – не сладко. И ты в заступницы боле не ходи, не ходи, говорю. За беду чужую имаешься, как за свою, а тебе ж и мстят энти разнесчастныи, чтоб угодить обидчикам. Ты в Москву по осени подалась, а им издеся оставатьси, ну и пошли бомбить, вот дело-то какое. А уж кто кого обидит, тот того и ненавидит. Такая вот мудрость народная.

Наталья Васильевна ничего не ответила, только смотрела на расходившуюся не в меру и не ко времени хозяйку. Расстраиваться каждый раз по поводу раграбленного и разоренного дома ей уже просто надоело. Делала заново ремонт и обзаводилась новой утварью, если тайники оказывались раскрытыми.

Маша понемногу успокоилась и тоже стояла молча, упершись руками в крутые бока.

Наталья Васильевна невольно залюбовалась ею. При такой работе – и такая царская осанка!

Маша заметила её взгляд, улыбнулась.

– У нас много баб хороших и телом, и делом.

– Верно, – согласилась Наталья Васильевна. – Спина у тебя как струнка. И ножка маленькая. Размер тридцать пятый?

– Сейчас тридцать шестой. Полнеть стала нога. Не налазят тридцать пятый. Да у нас бабы все ладные были, потому что вообще раньше не работали! Мужики всё делали и в огороде, и в хлеву. Баба только дома командовала – сварить, детишек присмотреть. Ну, ещё коровку подоить. Всё остальное – мужикова забота. Да теперь вот всё бабы стали делать. Раньше бывало к нам невест ой откудова только не везли! Всем хотелось за наших мужиков замуж – потому что баб наши мужики берегли. Моя мать мне тоже присоветовала сюда замуж выйти. Я ведь не местная. Говорит – иди за берендейского, работать не будешь, век барыней просидишь. А получилось что? Тьфу!

Она жирно сплюнула и потерла землю глубокой калошей.

– У тебя хороший муж, грех жаловаться, – сказала Наталья Васильевна.

– Да я и не жалюсь. А где это малая?

– Она здесь, в хлеву, – отозвался Василь. – Тут у нас корова стельная, вот девчонка и нашла себе дело.

Наталья Васильевна позвала Сонику, та неохотно вышла из хлева, за ней показалась голова лобастого теленка.

– Красавец какой! – не удержалась Наталья Васильевна от похвалы.

– Его Барбарис зовут! – засмеялась Соника. – Барбарис! Как сосальку. Смешное имя, правда?

– Это дед придумал, – улыбнулась Маша. – Иди, Барбарис, спать! Пойду-ка я запру хлев. – Чтой-то ты, страмница, всё головой вертишь? Не насытила что ли брюхо своё бездонное? – снова азартно напустилась она – теперь уже на корову.

– Да и нам пора, спокойной ночи вам, – сказала Наталья Васильевна. – Пойдем, Соника. Не заперто у нас.

– Да сейчас кто войдет? В дому пусто. Деньги с собой чай носите. Шарить начнут по осени. Или по снегу. Чтоб уж точно следов не оставить.

– Так вот почему весь пол сеном из матрацев и мукой засыпан! – засмеялась Наталья Васильевна. – Следы заметали! Вон оно что! Ну, мы пойдём. До свидания.

– Валяй. А то и правда стемнело, хотя постой, я тебе ишо баночку меда дам. Знатный мед, стоялый, крепкий. Возьми, дочка, неси ты уж, – сказала она Сонике, подавая поллитровку меда. – Ты завтре приходи. Дам тебе молока. Только ты вот ещё что имей в виду, – Маша наклонилась к самому уху Натальи Васильевны. – С электриками поостерегись. Особливо Гадалыча в дом не пускай.

– А что такое?

– Уж больно рыскучий мужичонка стал. Василь тебе свет сам сделает. Завтре с утречка корову проводит и придет. И струмент свой принесет, ни о чем не беспокойси. Укланивать не нады, сладишься недорого, – сказала Маша с такой душой в глазах, что Наталье Васильевне даже стало не по себе. – Вот ишо чаво – людей от Шишка ни под какое дело не бери, не бери, слышь? Точно тебе говорю – не бери. Поняла? Третёвось тут одно дело было… Как-нибудь покумекаем. Ну ладно, таперича уж точно иди. Пирожков завтре испеку, угощу девчонку. Ладненькая она у тебя.

Маша улыбнулась и погладила по голове Сонику.

– Ишо вот что, – крикнул из глубины двора Василь, – ты там в Москве скажи энтим умникам, что цену на хлеб поднять надумали, дураки они как есть! Какая от этого помощь крестьянину? Соображать надо! Нас оне энтими ценами без ножа зарежут. Ему в городе всё равно – десять или пятнадцать рублёв за батон платить. А мы тутати по десять буханок хлеба кажен день берем, а то чем скотину кормить? И курам хлебушко покрошишь, и корове в пойло буханку разомнешь, и поросенку в отруби хоть полбуханки запаришь да намнешь. Так ить есть не станет. И лошадь хлебушко с сольцей съест, овса не шибко разжились в энтом году. А как хлеб купить за такие деньги, кто подумал? Энто ж по полтине в день добавлять надо! За месяц – полторы тыщи! Вот их помощь селянину! Зерно ноне кто выращивает? Процент какой-то, не боле. Вот и повышайте закупочные цены, да посредников, что хозяв обирают по-наглому, в шею гоните или в Сибирь, на работы, в каторгу. А мы ить своим хозяйством промышлям да огородом, зерна ить не выращивам. А хлебушко из магазина тощим, как и вы, в городе. Только нам его нады в десять раз поболе, понимать такое дело нады! Ты скажи там в Москве, чтоб закусывали, когда выпимши!

– Так и скажу, всенепременно, – улыбнулась Наталья Васильевна.

– Васька думает, что ты дверь в Совет министров ногой открываешь, – махнула полотенцем в сторону мужа Маша.

Они попрощались и вышли за калитку. Банка с молоком приятно грела, настроение улучшилось и Наталья Васильевна с внучкой, не сговариваясь, рассмеялись.

– Девки, автобус был? Девки, скажите, пожалуйста, автобус был? Скудный голос, глухой и жалобный, раздался из темной будочки на автобусной остановке.

– Это нас спрашивают? – дернула за рукав Наталью Васильевну Соника.

– Наверное, – ответила Наталья Васильевна, оглядываясь по сторонам. – Был автобус, давно был.

Они подошли поближе.

– Господи, да это вы, Борис Алексеич?

– А, приехали, голубушки!

Мужчина встал, медленно пошел к ним на нетвердых ногах.

– Боже мой, что с вами случилось, миленький вы мой?

– Да, меня трудно узнать. Лица больше стало, – сказал он, посмеиваясь и поглаживая обширную лысину.

– Вы болеете? Что за вид?

– Нет, я здоровее, существенно здоровее, чем весь наш российский народ. Но меня выгнали с работы. Теперь я больше не учу детей географии родного края. Вот такая вот история…

– Вас выгнали из школы? Вас, лучшего учителя республики? Да что тут у вас происходит?

Наталья Васильевна взяла его под руку, и они медленно пошли по плотине.

– Слишком много выступал, надо думать, язык у меня без привязи… В нашей школе теперь сплошь мордыши командуют. Мой креведческий кабинет разграбили, всё по домам растащили. Так же варварски церковь двадцать лет назад грабили, когда прежний батюшка в Нижний Новгород на хлебное место подался. Вот такая история…

Наталья Васильевна слегка подергала его за рукав.

– Ну ладно, с работы выгнали, кабинет разграбили – это, конечно, ужасно, – говорила она шепотом, оглядываясь по сторонам, хотя нигде не было видно ни души. – Но все-таки это ещё не повод для превращения интеллигентного человека в… Бог знает что такое!

Она внезапно замолчала и призадумалась, поджав губы и нахмурившись.

– Да ты, голубушка не стесняйся, режь правду-матку в самую мою не трезвую морду. Да, это ещё не повод – превращаться из человека в обезьяну. Даже если тебя избили до полусмерти, обобрали до нитки, – он замолчал и долго откашливался, сплевывая себе под ноги. – Заперли меня в ту ночь со двора на замок, вывели всю скотину из хлева, хорошо, не сожгли ещё в доме живьем…

– Кто, кто это сделал? Вы знаете их? А милиция? В милицию сообщили?

– Кто сделал, тот руки не оставил, – горько ухмыльнулся он, – хотя все знают, кто это делает.

– И молчат? Знают и молчат? – трясла она Бориса Алексеича изо всех сил.

Он молчал, безучастный ко всему, потом внезапно ласково сказал:

– Ладно трясти меня как грушу. Это всё в прошлом. И ч-чёрт со всем этим!

Он отвернулся и глухо замолчал, словно окаменев в одночасье – только узкие худые плечи не часто подрагивали.

Наталья Васильевна резко повернула его к себе и пристально посмотрела ему в лицо. Бывший учитель плакал, размазывая крупные слезы по грязной щеке. Жалость и злость переполняли её.

– Какого черта? Какого черта вы позволяете всякой мрази над собой издеваться? Вы? Вы! Умнейший и честнейший человек?! Да как вы смеете так себя вести? Так не уважать себя?

– Тихо, тихо, петухов разбудишь, – улыбнулся он сквозь слезы. – Видно, моя личность тут кому-то сильно примелькалась. Да-а-а… Человек ведет себя так, как ведут его непреодолимые обстоятельства. И я в этом деле – не исключение. Охолонись, милая, поостынь маленько. Видно, жизни тебя ещё не очень достала, раз так кипятишься.

Наталья Васильевна, расстроенная и глубоко разочарованная, смотрела перед собой невидящими глазами. Это человек был ей знаком не первый год, и что же такое над ним учинили, что он так скоро превратился в такое вот безвольное существо, неспособное ни на что другое, кроме как оплакивать свою незавиднную судьбу?

Они снова медленно пошли по ночному селу.

Где-то близко загагакали разбуженные гуси. Их громкий крик проявлялся регулярно, через каждые пять-шесть секунд. И это её отвлекло от мрачных мыслей и даже несколько успокоило. Гуси, наконец, угомонились.

Борис Алексеич прислушался.

– Похоже, бабу Маню «обувают». Да не наше это дело. Она остановилась и взяла его за обе руки.

– А знаете что, пойдемте-ка посидим у нас на крылечке? Молочка попьем. У меня московские плюшки есть, если мы не слопали все в дороге. Ну, идем? Идем же!

Борис Алексеич помялся, что-то невнятное пробормотал себе под нос, махнул рукой и пошел с ними. Соника весело побежала вперед, открыла калитку, подмела парой веток крыльцо и бросила на единственную уцелевшую лавку половичок.

– Вот, садитесь!

– Шустрая девчоночка! – погладил её по голове старик. – Хорошо тут у вас, тихо, как на хуторе. И ручей журчит – словно речи говорит. Стихами заговорил вот… Прямо тебе Пушкин!

Он иронично улыбнулся и развел руками. Лицо его приняло прежнее, знакомое ей выражение.

– Чудно, чудесно здесь. А если ещё и соловей запоет, вообще будет как в сказке, – согласилась Наталья Васильевна.

– Запоет, самое время. Он у нас долго поет. Сирень-то не повырубили? А то ведь собирались. Чем она им мешает?

– Разве что в окна заглядывать.

Да нет, думаю, похуже что будет. Тут вот как раз перед вашим приездом весь наш триумвират по плотине выхаживал, номера на дома вешали. Дошли до твоего дома – и давай галдеть! Сирень, вишь, им мешает! А я думаю, сирень мешает в определенном смысле – факелы закинуть не получится.

Что?

– Ничто. Факелы, говорю, в окна кидают. И в дверь. Чтоб сразу со всех сторон горело. У старичка, ну ты его знаешь, в церкви все службы стоит, ни секунды не присядет, дом ровно, как свечка, горел. С четырех углов подожгли, чтоб люди не могли выскочить. Вот до какого зверства народец этот дошел!.. Лес ворованный мимо тебя ведь возят, вот и напрягает малость. А вдруг наблюдаешь да кому надо в Москве постучишь? И по лесам всё бегаешь – чего ищешь? Может, делянки считаешь? Вот ведь беда какая…

Он сплюнул и жадно затянулся уже докуренной почти да самых пальцев «примы».

– Места здесь красивые, видные. Отдыхать здесь – одно удовольствие, – смягчился внезапно он. Воды пропасть. А воду вы любите, а?

– Ещё как любим. У меня в детстве была огромная мечта – жить рядом с речкой. И вот она осуществилась.

– Речка Берендей по российским меркам, конечно, не самая крупная река, да когда-то славная река была. По ней даже лес сплавляли. Тут раньше, до заводчан, рыбаки жили. Рыбы пропасть было ещё лет десять назад. А как нереститься начинает, так и скачет, так и скачет! Тут, на этих территориях, в былые времена настоящая сеть рек, ручьев, озер, болот существовала… А сколько в окрестности старичных озер было!

– А что это за озера? – вставила слово Соника, до того вроде и вовсе не проявлявшая интереса к разговору взрослых.

– А это остатки старых речных русел.

– А у нас в огороде своё болото есть! – снова вмешалась в разговор Соника. – И мы вербу рядом с ним посадили. И ещё иву-краснотал – для осушения.

– Это вы правильно сделали. Только болото тоже пользу приносит. Оно речку водой питает. Болот там много, где раньше был сплошной лес. Это природные резервуары воды. Болото любит речку и не даст ей пересохнуть в самое жаркое лето.

– Ну конечно, – обрадовалась Соника тому, что может поддерживать разговор на уровне с таким умным человеком, как Борис Алексеич. – Болото из-под земли воду достанет. Какая она извилистая, наша речка! – воскликнула Соника, вставая на цыпочки и вглядываясь в сгущающиеся сумерки.

– Да, она здесь много меандрирует, если сказать по научному, это верховье, вот она и вертится по-всякому, образует излучины, ищет себе путь поудобнее. А как в силу войдет, так и прорыв может устроить – спрямить себе путь.

– Как это? – взяла его за руку Соника и даже тряхнула от нетерпения.

– А так. Как Москва-река между Архангельским и Барвихой. Течет себе и течет веками по излучинам, а тут возьми и покажи свой нрав – пошла напрямую и выровняла русло. К устью река уже редко где петляет. Сама себе царица. Берендейка – речка доброй царицей была. А как леса рубить вокруг начали, совсем испортился нрав нашей Берендейки. Своенравная стала, неласковая.

– Река – ласковая бывает? – засмеялась Соника. – Вот здорово!

– Река всякая бывает. Потому что вода в реке живая. Это такая форма разума, понимаешь?

– Наверное, – ответила Соника и побежала вприпрыжку к реке.

– Осторожно, смотри, не оступись! – крикнула ей вслед Наталья Васильевна. – Лучше завтра, поутру к реке пойдем.

– Ну ладно, – неохотно ответила Соника и всё же вернулась во двор.

– Кстати, – спросила Наталья Васильевна, – откуда это название.

– Берендей?

– Как бывший краевед, отвечаю – это искаженное название Виндрей, что означает «видное место».

– И правда, – запрыгала Соника на одной ножке, – отсюда так далеко видно, особенно с нашей горки!

– Историю Англии учила? Средние века?

– А что? Вопросы задавать будете, – напряглась Соника.

– Вот как называлась самая северная крепость Британии, когда Рим пал и в Англии правили англо-саксы?

– Крепость Виндоланда. А правителя звали рыцарь Рэдвол, правильно? И был это шестой век.

– Верно, помнишь. Это время называют мрачным средневековьем, но это не так – мрачные времена нуступят позже. Много позже. А это было время правления весьма образованным и просвещенных военных аристократов. Он пользовались дорогой утварью, имели множество великолепных предметов быта, настоящие произведения высокого искусства! У них действовала почта, были почтовые открытки на дощечках. Они посылали почтой посылки… Они жили как люди, в нашем понимании, а не как дикари.

– А почему Виндрей?

– Потому что приозошла обычная перестановка букв – ведь «нд» легче произносить, чем «дн». Вот так слово «видно» превратилось в слово «виндо». Рея – ланда – земля. Виндрей и Виндаланда – это название крепости на границе империи.

– Но саксы – это же немцы! А слово-то русское, – возразила Соника.

– Правильно замечено, но скажу я тебе, как полиглот-любитель, что в старо-немецком языке очень много слов, схожих с русскими словами, точнее – белорусскими. Возможно, когда-то это был общий язык для многих народов.

– Название «видное» есть не только здесь, и нас под Москвой тоже есть такие места.

– Естественно, ты, дочка, верно мыслишь. Это, скорее всего, означает только то, что так в былые времена, тысячи две лет назад, а может. И раньше, так называли пограничные селения – крепостного типа. Шло время – менялись границы. Вот и накопилось множество одинаковых названий у разных поселений по всему свету.

– А в Америке есть город Москва, есть город Санкт-Петербург! – не унималась Соника.

– Потому что было обыкновение у поселенцев – называть новые места жительства старыми названиями, чаще буквально повторяли название своего родного города.

– Значит, в Америке поселились русские?

– Русские там побывали задолго до Америго Веспуччи и Колумба. И города с русскими названиями об этом нас извещают.

– Может быть, это сссттаринные виндрейчане основали аанглийский Виндаланд?

– Может быть. Вырастешь – проверишь.

– А как?

– Станешь ученым-исследователем, и подведешь научную базу под это предположение. А пока сохраняй все те находки, которые вы накопали в своем собственном огороде.

– Ой, у меня там целая кладовка старинных всяких штучек!

– Вот и храни, авось, пригодятся.

– А ваш краеведческий музей? Тоже пригодится?

– Мой краеведческий музей разграбили и разорили под чистую.

– Вот уроды, – сердито сказала девочка.

– Это как раз то самое слово, – согласился Борис Алексеич. – Уж точно – не красавцы. Да ничего не попишешь. Дело сделано. Теперь я сам – старая, никому не нужная рухлядь.

– Ой, я поняла! – вскочила Соника на верхнюю ступеньку крыльца и захлопала в ладоши. – Я поняла, я всё поняла!

– И что же ты нашла? – спросила Наталья Васильевна.

– Мысль нашла! – радостно смеялась Соника. – Это была крепость! А рядом с крепостью всегда есть поле боя. И вот оно – это поле!

– Но это же куликовские поля. Картофельные поля.

– Это сейчас – картофельные! А тогда было боевое поле, понимате? Помнишь, как Василь рассказывал, что границы между селами устанавливали на поле боя! Шли стенка на стенку и где остановились эти стенки, там и проходила граница! Вот почему это поле – Куликово и село – тоже Куликово! От слова – кулаки! А не птицы кулики! Так устанавливались границы в древности! На Куликовых полях!

– Интересная мысль, молодец, девочка, – похвалил её Борис Алексеич. В шестом веке границы империи проходили здесь!

Значит, не на пустом месте создавалась Русь в десятом веке.

– Да, не на пустом? И я так думаю! Когда к десятому веку в Европе стали складываться самостоятельные государства. Те. Кто принес в их края цивилизацию, должны были уйти, они уже там не нужны были. И, когда вернулись домой, ничего лучшего не придумали. Как провести колонизацию своего собственного края! Значит, саксы были нашими?

– Ну, это просто блеск! Какие соображения! Молоток, Соника. Я тебе кое-что приятное скажу. Слушай, при дворе рыцаря Рэдвола всегда играли на арфах.

– Это были очень культурные люди, раз они понимали арфу! – Соника, устав прыгать, села на крыльцо и замолчала, несколько подавленая всем происшедшим.

Так они и сидели у дома, больше не произнося ни слова. Молоко было ещё теплым и пахло коровой. Промолчали до первых петухов, первой заговорила Наталья Васильевна.

– Вот Соника у нас успехи делает в музыке. Баха играет. В этом году выучила ещё один концерт.

– Знаю, знаю. В прошлое лето она у меня как-то под настроение играла – концерт Баха ре минор. Она с ним где-нибудь выступала?

– Нет, конечно. Кто позволит?

– Если бы люди слышали, как она играет вторую часть! Всё самое важное, что есть в музыке, она там нашла… Бах – это бог музыки. Музыка – в основе мироздания. Даже в геологии открыли клавишный принцип – по этой теории подземные колебания распространяются так, словно это музыка земли, а землетрясения – удары по клавишам рояля, слышала об этом, Соника? Нет? Ну, теперь знать будешь. А я уже, наверное, никогда не сяду за инструмент, – сказал Борис Алексеич, незаметно вытирая глаза. – Мошка, что ли, попала? А! Всё прахом пошло… Да и пианино разломали мне черти полосатые… На доски что ли? Шут их знает!

Он встал, всё ещё неровно ступая, прошелся по дорожке, ведущей в сад. Однако походка его уже была тверже, хмель развеялся, движения стали порывисты и нетерпеливы. Наталья Васильевна была смущена этим его внезапным порывом и не находила слов для утешения.

Он очень исхудал и совершенно перестал следить за собой. Однако, похоже, он и сам был немало оглушен этим внезапным порывом и, смущенный, старался незаметно поправить прическу, распутывая пальцами темной, словно обугленной, руки давно нечесаные волосы, затем одернул рубаху и застегнул её зачем-то на едва державшуюся верхнюю пуговицу.

– Алексеич, – ласково сказала она, – поздно уже, пойдем. Я провожу тебя домой. Слышишь, поздно уже, мы устали с дороги, да и тебе спать пора. Пойдем же, наконец! Только вот Сонику спать положу…

– Ну что ж, надо так надо… – сказал Борис Алексеич, поднимая свою большую, всклокоченную голову к небу. – А ночь-то какая, матушка ты моя!

Она ушла в дом, постелила девочке постель, поцеловала её на ночь. Та мгновенно уснула, едва коснувшись головой подушки.

– Можешь не бояться, сегодня уж точно сюда никто не полезет. Будут отсиживаться по норам. Пока не поймут, что и на этот раз им всё с рук сошло.

Наталья Васильевна на всякий случай замотала проволокой калитку, и они вышли на улицу, разговаривая тихо и спокойно, будто говорили о том, где раздобыть ведро картошки или мешок зерна. В доме Бориса Сергеича не было электрического света, но луна светила так ярко, что он не стал зажигать лампы. Она присела на лавку у входа.

– Так вот, – начал он говорить тихо и торопливо, неожиданно высоким голосом, едва они вошли в дом. – Когда я понял, что жизнь моя окончательно сломана, что возврата в лучшее уже никогда не произойдет, я первое время не спал по ночам, грыз подушку, чтобы не стонать – от стыда и злости. Но потом привык и даже не всхлипывал при этих мыслях… когда-то в детстве мачеха била меня в конюшне, привязывала и била нещадно за всякие мальчишеские провинности. Била веревкой, это больнее, чем кнутом, но кнутом стыднее… Очень скоро я понял, что мачеху мою ничем не разжалобишь, от плача моего она ещё больше лютеет, а в криках и стонах никакого смысла нет вообще. Вот тогда я и научился терпеть боль. И почти всю жизнь перетерпел. Когда хотелось плакать – я пел. Пел громко и весело, хоть иногда песни мои выходили очень грустными… – он надолго замолчал, раскуривая сигарету. – А тут вот сломался! – продолжил он свою исповедь, всё больше загущая голос. – Снова стал плакать, как тогда, в детстве. Да, меня обобрали, обобрали подчистую. Но людям мало обокрасть честного человека. Им надо ещё и отомстить ему за то, что он, ими же и обиженный, стал причиной их грехопадения. Преступник всегда ненавидит свою жертву… Это так. – Он снова немного помолчал, глубоко затягиваясь и сплёвывая перед собой. – Вот сорвалось с языка, а я думаю – зачем это всё тебе говорю? Не знаю, правда, не знаю…

Он затоптал каблуком окурок и тяжело замолчал, стиснув губы, словно боялся, что какие-то опасные слова сами польются, если вдруг уста разомкнуться против его воли, и тогда выйдет наружу какая-то страшная тайна…

– Бывало, по праздникам, – снова начал он уже совсем в другом настроении, – собирались мы, молодые, на площади. Перед церковью. Важные такие, нарядные. В разноцветных рубахах… В начищенных сапогах… Наши головы ещё не были в ту пору отягощены множеством чудовищных заблуждений, мы верили тем, кто был старше нас, опытней… Я тогда был страшно самонадеян. Страшно! Я безгранично верил в свой талант. Я знал, что когда-нибудь создам нечто вековечное, яркое, подобное вспышке исторической молнии… Я в ту пору с легкостью переносил все огорчения жизни. Не страшился бедности, не пугала меня и смерть… Но в той глупой юности я был очень нетерпим и требовал, со всей абсолютностью и безоговорочностью, чтобы все думали так, как я. Ибо я, так мне думалось в ту пору, обладал абсолютной истиной. И лишь с возрастом я понял, что мне ещё только предстоит вычленить истину из исходного фактического материала. Это открытие поразило меня так сильно, как если бы я увидел шаровую молнию в чистом небе при полном штиле. И тогда я от живого созерцания перешел к абстрактному мышлению, однако мне не хватало практики, без которой до истины не добраться. Но я продолжал верить в себя, как если бы обо всём уже давно договорился с Богом и даже видел самого дьявола в лицо. И я сосредоточился на создании великого творения. Шли годы, а создание этого творения, яркого и вековечного, всё почему-то откладывалось. И тут я подумал, что мне всё ещё не хватает какого-то небольшого, но очень важного знания. И вот оно пришло, наконец, это знание. Но пришло тогда, когда я уже ничего не могу и, что самое грустное, – не смогу никогда создать! Вот до чего паршиво стало! Я всю жизнь старательно думал над тем, как она устроена, эта самая жизнь. И вот теперь только всё понемногу начал понимать. Путаница вышла из-за того, что сам смысл жизни – сбережение человека, твари Божией, как-то подло и незаметно подменен кем-то совсем другой идеей. Абсурдной и очень вредной. Идеей охранения государства от граждан! Даже не государства, которое по своему смыслу само должно охранять граждан, а некой новомодной химеры, которая существует как самоцель и которой народ со своими скорбями и болями вовсе не нужен! Понимаешь, какая штука? Народ стал не нужен! Ладно бы только у нас – так списали бы, как всегда, на российскую самобытность, дескать, страна наша такая гребаная… Но нет же! Всё человечество со всеми его страстями, пороками, добродетелями и прочим житейско-философским хламом, похоже, просто изжило себя! Мир так вдруг устроился, что уже может обходиться без народа, понимаешь? Вот такой вот странный фокус… Нет, конечно, это можно понять, – чем больше думаешь о людях, тем больше их ненавидишь. Но это ещё не повод уничтожать людей как таковых! Хоть они и порядочные поганцы, согласись… Прости, тебе не нравится то, что я говорю? Вижу, вижу… Я уже давно не говорю того, что думаю. А если и случится такой казус со мной, то вокруг этой своей маленькой, невольной правды я уж столько всякой лжи наворочу, что и семи пядей во лбу будет маловато, чтобы эту кучу словесного хлама разворотить и докопаться до зерна истины… И я говорю это тебе безо всякой иронии. Вот в чем штука! Да, я уже вполне преуспел в этих увертливых житейских хитростях.

– Я верю, верю, Алексеич, не мучь ты себя, не трави попусту душу Бог знает чем, лучше давай о чем-нибудь другом поговорим, – торопливо и как-то даже раздраженно сказала всё это время молчавшая Наталья Васильевна.

Вид его был безмерно жалок. Кости да кожа! Давно небритые, в седой щетине, впалые щеки, сухие, совершенно без крови, тонкие губы… В неровных морщинах высокий лоб… Прямой, тонкий нос…

Он же, словно забыв о ней совсем, сосредоточенно молчал, возможно, силясь поймать ускользающую недодуманную и недосказанную мысль.

– Ещё одна ошибка создателя? – Вдруг сказал он, злобно усмехнувшись.

– Успокойся, Алексеич, ну прошу тебя! – продолжала нервничать Наталья Алексеевна, злясь на себя за то, что невольно сама и раззадорила на опасный разговор несчастного учителя. – Всё как-нибудь образуется, поверь мне! Жизнь ведь идет, продолжается!

Но он, совершенно не слыша и не замечая её, уставился на свои пыльные башмаки и беззвучно шевелил губами. Потом, резко вскинув голову, сказал:

– Или таков замысел? Создать человечество, а потом мучить его нещадно из века в век. И всё, оказывается, для того только, чтобы в один прекрасный день решительно сказать на всю вселенную – извините, господа, а вы тут, на этом празднике бытия, и вовсе лишние! Пусть останутся лишь те, кто напрочь забыл о своем божественном происхождении, пусть пребудут в веках лишь они, толстые кошельки на ножках и прочая ползучая дрянь, у которой брюхо тащится по земле от бесконечного потребления… А человек, который звучит гордо, пусть лучше уйдет. Совсем уйдет! Так, что ли? – уже прокричал он, подняв голову вверх, к небу. – Нет, замысел божий не мог быть таким. Не мог!

Он с отвращением оглядел своё убогое жилище. Голые доски лежака, едва прикрытые ветхим матрацем с торчащей из всех дыр сухой травой осокой, с треском рухнули, когда хозяин этого логова в сердцах стукнул по ним большим дрожащим кулаком. Поднялось облако душной пыли, труха обильно посыпалась на пол…

– Ладно, выйдем пока на волю, чихаешь, смотрю… – сказал он, вдруг пробудившись от морока, смущенно и даже чуть-чуть ласково.

– Да, действительно, может, на дворе поговорим, – обрадовалась Наталья Васильевна, больше не в силах сдерживать одолевавшее её чиханье.

Они вышли на крылечко, верхняя ступенька которого была вырвана с мясом. Ржавые гвозди угрожающе нагло торчали наружу.

– Меня здесь считают тронутым. Говорят, блажь на себя напустил. Не верь. Я – в уме. Более чем они все. Да, я бежал впереди прогресса, думал о завтрашнем дне, забывая о дне текущем. И за это можно человека ненавидеть, потому что большинство людей живет здесь и теперь. И этих людей тоже надо уважать. Они – навоз земли. Без них земля перестанет родить и нечего кушать будем тем, кто мнит себя солью… Нет, я не иронизирую на сей счет, не подумай… Я и в самом деле мню о себе высоко. Я – соль земли и знаю, моё вечное будущее никуда от меня не уйдет. Но я уже оттуда… – он поднял палец кверху, – из своего прекрасного далека, не смогу ничем помочь этим жалким, живущим здесь и теперь, ибо это их зребный удел. Барьер, который им не суждено преодолеть… Когда думаешь обо всем этом вот так вот, становится очень горько от вопиющей несправедливости. Вот представь себе на чуток, что они, эти люди, вдруг поняли бы через озарение, какая бездна раскроется перед ними после того, как закончится это их сытое и веселое «здесь и теперь»? Какие горькие слезы будут точить на смертном одре их глаза, но всё бесполезно… Выбор сделан, жизнь – прожита. И другой такой вам никто уже не даст! Вот можно думать обо всем этом спокойно и не плакать от жалости к людям? Ведь если бы знали они наперед свою судьбу, согласились ли бы они по доброй воле, а не в наказание, быть навозом земли? Или поперли бы всем скопом в очередь за солью?

Лицо его снова сделалось желчным – ярость и отчаяние проступили в его мутном блуждающем взгляде. Но он быстро овладел собой.

– Я – князь мира! Я – образ божий на земле! Я, а не кто-то ещё… Эти подлые твари с их плебейской алчностью к чужому… С их жестокостью и косностью… Ограбившие меня! Унизившие меня и безжалостно растоптавшие всю мою жизнь, как топчут противного, никому не нужного слизняка… Мне их жалко, честно тебе говорю, искренне жалко, но я их всё же ненавижу. И презираю… На это меня ещё хватает.

– Вы весь в пессимизме, по самую макушку, а это не очень хорошо. Скорее, даже очень плохо.

– Ну, нет, я не пессимист. Знаешь, как сейчас говорят? Оптимист – это тот, у кого дети с пеленок изучают английский, у пессимиста – китайский, а у реалиста – автомат Калашникова. Так что я – ни то, ни другое, но и ни третье. Черт знает, что такое. Ладно, пошли в дом. Комарьё загрызло. Дождик собирается, не иначе.

Он, сильно сутулясь, подошел к полке в длинных темных сенях, осторожно снял оттуда и зажег керосиновую лампу. Присев на корточки и поставив её на пол, долго молча смотрел на колеблющийся слабый язычок синего пламени за мутным треснувшим стеклом, и лицо его постепенно светлело от какой-то скрытой мысли, вероятно, рождавшейся в муках да так и не сумевшей пробиться наружу из-за хаоса словесной горечи, излитой так обильно безо всякой цели и смысла.

Они вошли в его дом, когда уже хрипло и ретиво пели по всему селу петухи. В небольшом и некогда уютном помещении, – учительской квартире, – бывшем одновременно и кабинетом, и спальней, и гостиной, теперь всё было перевернуто вверх дном. Наталья Васильевна принялась наводить порядок. Разорванные и смятые ноты, книги с вырванными страницами, груды окурков по углам, на серой дырявой клеёнке были разбросаны зеленый лук, редиска, землистого цвета ломоть хлеба и соленый огурец. Отдельно стоял недопитый стакан чая… Кровать не застелена, постель без какого-либо белья…

– Господи, что же это у вас такое творится? Полный произвол. И заступиться некому?

– Кому я теперь нужен? – грустно и почти смиренно сказал он. – Талант мой умер раньше меня, такая незадача… Теперь я сам себе противен. Не обращай внимания на мои слова, теперь это пустой протест несостоявшегося философа курятника, и не более того… Я когда-то мечтал о том, чтобы все имели равные права, а они сделали всё, чтобы уравнять людей в бесправии… Чтобы бедному было стыдно за свою неизбежную бедность, а богатому страшно за невесть как нажитое богатство. И это называется демократией! – он снова с отвращением плюнул. – Слепая жестокость истории только на первый взгляд кажется такой слепой. Но присмотрись повнимательнее и увидишь, что все её жестокости хорошо продуманы и подогнаны друг под друга, как пазлы, и в такие вот эпохи совершаются вдруг чохом, все сразу. Чтобы польза от них была максимальной. Вот в чем разница подлости прошлого и подлости нынешней. Эти яйцеголовые думают, что если оглушать народ непрекращающейся жестокостью, то он, сердешный, отупеет до такой степени, что никто потом и не вспомнит, что же именно было вначале. Ведь важен результат, а на результат они рассчитывают твердо… Да и придется ли вообще кому-либо что-либо объяснять? Всех прежних разными способами угробят, сведут с ума, запугают, оскотинят, а новые может и вовсе не захотят копаться в этой вонючей грязи прошлого… Решили вот народ поменять. Сталину тоже тогдашний народ не очень-то нравился, но он говорил: «Другого народа у нас нет, так что будем работать с тем, который есть». Нынешних такой подход не устраивает, да и что им – народ? Так, электорат какой-то… Одноразовый народец, который только и нужен со своим мнением аккурат к выборам, а потом про него и вовсе можно забыть, к следующим выборам другой электорат понадобится… Народ, у которого есть только одно право – быть попираемым. Просто жалкое вымирающее население… Нынешние – прогрессисты. Умничают, дескать, этот народ плох, больно много о себе понимает, давайте разведем другой – послушный, забитый, рабский… С востока завезем рабов, а с милого их сердцу запада приедут господа… Вот и вся проблема! Я тут по телевизору как-то программу «Времена» смотрел, разговор шел о том, где взять квалифицированных рабочих и служащих, в частности, швейцаров. Познер и говорит: «В Швейцарии!» Все посмеялись, понимаешь, это уже кажется остроумным. Народ досрочно списали, его не только не уважают, но уже и не боятся… Не боятся его праведного гнева. Последнего всплеска угасающих эмоций. Одной рукой гробят молодежь всеми способами, вывозят младенцев из России, а тех, что не успели вывезти, гробят нещадно. А другой рукой – за шиворот тащат в Россию гастарбайтеров, дескать, некому работать на наших обширных просторах.

– Они? Кто – эти они? Кто же это всё делает? На протяжении веков? Ведь история повторяется!

– Видишь ли, это может делать не кто, а что. Понимаешь? Воспроизводятся обстоятельства, а люди остаются теми же, всё с тем же набором эгоистических комплексов… Ты же не спрашиваешь, почему пчела летит собирать мед и несет его в соты. Это инстинкт. Он – главный руководитель жизни животных. Ты не спрашиваешь, почему дерево растет по своим законам, потому что это – законы природы. И они вечны, если те же условия сохраняются на все времена. Вот так и человек, ведомый инстинктом выживания и не помнящий о своей божественной сути, да ещё получивший в свои неумные руки власть, начина – ет грести под себя, как только сложатся подходящие условия. Им, сильным мира сего, не надо от людей ни ума, ни талантов, ни добродетелей, им нужно одно – тупое подчинение. И поэтому они, сильные мира сего, пугают и пугают народ всеми дозволенными и недозволенными методами, чтобы иметь законное право укреплять и укреплять свою власть. И другим способом им невозможно удержаться… Нет, им просто надо поменять народ! Вот и вся проблема! И это – испробованный исторический опыт. Всегда, на всех переломных этапах, власти прибегали к этому методу – замены народа. Вот вам и объяснение необъяснимых «великих переселений народов»! Потому что жестокости и все мерзости жизни принимают на себя одни поколения, а историческую оценку им дают уже совсем другие… Народ не всегда замечает, что его подменили! Так в свое время подменили иудеев, заменив их евреями. А ведь иудей – это народ-объединитель, семиты – это арабы. Народ, в свое время сыгравший огромную историческую роль в продвижении цивилизации по всему лицу земли. Потом их, иудеев, беспощадно уничтожали, или почти уничтожили, загнали в резервации и …подменили, передав их славное прошлое непонятно откуда взявшимся евреям – европейскому вообще говоря народу. Возможно, помеси испанских сефардов и немцев. А само слово «еврей» означает «крайний», а вовсе не «объединитель». Кстати, тоже прилагательное, а не существительное, как иные национальности… И таких подмен на протяжении человеческой истории происходило великое множество. Историки даже видят в этом объективную историческую закономерность. А сейчас вот и глазом моргнуть не успеем, как подменят русских… Только есть тут один небольшой секрет – тайну русских пока ещё никто не постиг, а потому и подмена идет как-то не так успешно, как этого кое-кому хотелось бы! Никогда не задумывалась, почему это наименования всех национальностей – имена существительные, а слово «русский» – прилагательное? То-то же. И пока сильные мира сего эту простую загадку не разрешат, ничего у них с подменой народа не получится. Как видишь, не всё так уж и плохо. Вот такой я депрессивный оптимист.

Он немного успокоился, но уже вскоре вновь запылал едва сдерживаемой злобой – от нахлынувших мыслей и чувств он весь преисполнился энергии, распрямился, стал светлее лицом.

– Они думают, что только страх и безысходность сделают народ преданным, послушным. Однако народ уже не тот, что был раньше. И чем больше его пугают, тем смелее он делается.

– Это вы о себе. Чтобы так чувствовать, надо пережить то, что пережили вы. Надо обладать вашим характером и умом, Борис Алексеич, – сказала она, не надеясь уже хоть как-то его утихомирить.

Но он продолжал.

– Ты видишь перед собой заветную цель. Говоришь о ней смело и в счастливом ослеплении даже не замечаешь того, что злодейка-фатум тоже видит эту цель и предназначила уже её тебе назло совсем другому, совсем, может быть, и не достойному её…

– И тут в вас начинает говорить честолюбец, правильно я поняла эту запутанную коллизию? – попыталась перевести разговор в шутливое русло Наталья Васильевна.

– Нет, не верно. Просто во мне проснулся аадам.

– Кто?

– Человек. Видишь, как всё просто? Ты когда-нибудь изучала арабский язык?

– Нет.

– Радуйся – ты теперь знаешь первое арабское слово – аадам. То есть тот, который из Эдема.

– А Ева тогда что?

– Ева – это «небо», потому что произносится «хава». Разгадка этой библейской шарады проста – человеку необходимо небо, а небу нужен человек. И вот когда во мне проснулся человек, меня снова потянуло на слезы – как в детстве. Вот в чем лютая подлость жизни! – он глубоко и горько вздохнул. – Ладно, хватит, живи и наслаждайся летом. Ибо здесь, в этом опоскуженном крае, с некоторых пор время кануло в лету, его подменило пространство, постоянное и безбрежное. Скажи, где-нибудь ещё в мире ты видела такие восходы, такое небо? Высокое, опрокинутое всё целиком над твоей головой, небо, где горизонт присутствует со всех сторон, по кругу! И ничто его не застит! То-то же – нигде! Он вздохнул, и воздух с тяжелым свистом вырвался из его впалой груди.

– Здесь и вправду очень красиво. Замечательно! Я даже слов таких не нахожу, чтобы выразить – как.

– И не надо. Не в словах дело. А если эти поганцы ещё несколько недель не будут озорничать в космосе, то и погода до конца лета продержится.

– Это так влияет? – спросила она, поглядывая на небо – начинал накрапывать предрассветный дождик.

– Ещё как! После каждого запуска – кавардак в природе. Вот если бы землю не тревожили, климат не менялся бы веками. Тут один привез видеокассету из Саранска – фильм «Армагедон». Бред собачий, тебе скажу. Если бы и впрямь комету расстреляли ракетой, сместился бы центр тяжести системы, и земля погибла бы не от осколков кометы, а совсем по иной причине. Начались бы такие штормы и ураганы по всему лицу земли, что от всего человечества не осталось бы и воспоминания…

– Но ведь сама идея кажется верной – иначе как уберечь землю от столкновений с космическими телами? – сказала она несколько раздраженно – этот всезнайка с постоянно прыгающей мыслью и рассеянной памятью уже начал утомлять.

– В космосе ничего случайного не бывает, – серьезно, как на уроке, словно не замечая её раздражения, ответил он. – Космос более разумен, чем мы о нем думаем. И даже если человек хотя бы на миллиметр заставит сместиться центр тяжести системы ближайших небесных тел, а он это делает постоянно своими космическими экспериментами, на земле неминуемо это отразится – штормами, ураганами и землетрясениями. Ибо закон инерции и сохранения энергии пока ещё никто не отменял. Всё, что происходит в космосе, на земле и во всей вселенной, связано с человеком напрямую – через информационные поля. И это наука. А не околонаучная фантастика. Это всё – космос, абсолютная и вечно замкнутая система с обратной связью. Природа умышленно не дала человеку неразумному полного осознания этого факта, чтобы он не мог ей противодействовать.

– Ой, знаете, что я вспомнила? – оживилась Наталья Васильевна.

– Как-то раз смотрела передачу Гордона, знаете ведь? Ну вот, в гостях у него был астофизик Сурдин, речь шла о поисках разума во Вселенной. Сурдин сделал пессимистичный вывод – нет разумных существ, кроме землян, иначе бы они откликнулись на посылаемые в космос радиосигналы. Тут он привел пример – в спектре небесного тела искали элементы, схожие с теми, которые имеются в спектре земли. Я сейчас точно не вспомню всех подробностей этого рассуждения, но смысл был в том, что как только они стали искать эти линии, то они неизвестно откуда взялись совсем в другом месте, там, где их вовсе не искали. Сурдин сделал вывод, что ответа нет, а вместо ответа появились лишь новые вопросы. Но, я думаю, космос таким вот образом и ответил исследователям – да, жизнь есть, да не про вашу честь.

– Очень может быть, – неопределенно пожал плечами Борис Алексеич, – во всяком случае, контакт с человеком космос будет вести, и ведет уже, на совсем ином уровне. Уж точно, не на зыке радиосигналов. Природа мысли до конца не известна, вот что… Не там ищут, и, главное, не те ищут. Космос отвечает на своём языке. И этот язык надо понимать.

– Но я не закончила про ту передачу, – вернула его с небес на землю Наталья Васильевна. – Когда Сурдин сформулировал свой окончательный вывод, экран телевизора вдруг погас, побежали серо-белые точки, исчез сигнал. Я сначала подумала, что это антенна вылетела, но нет, антенна была на месте, и на других каналах шли передачи. Минуты через две всё восстановилось. Назавтра я спросила у знакомых, которые тоже смотрят Гордона, исчезал ли сигнал, и мне ответили, что передача шла не прерываясь. Значит, это случилось только с моим телевизором?

– Ну, нет, такое невозможно, отключить сигнал на одном канале для одного какого-то телевизора, насколько мне известно, технически невозможно.

– Тогда что это было, Борис Алексеич, что?

– Трудно сказать. Возможно, знак.

– Но кто его послал и с какой целью?

– Опять же – не могу точно знать. Не дала природа мне, человеку слабому, такого универсального знания. Природе легче и проще самой позаботиться о человеке неразумном, чем уповать на его здравый смысл и разумное поведение. Я не включен в число счастливчиков.

– Но ведь есть же аномальные явления!

– Есть, Наташа, есть. Вот ты со своей Софьюшкой, например.

– Я не шучу, Борис Алексеич!

– Я тоже весьма серьезен. Я говорю лишь о сознательном поведении. Но если переключиться на уровень подсознания, а это умеют далеко не все, тут нужен определенный допуск, высокая степень доверия, – так вот, если это у кого-то получилось, то обратная связь усиливается и …

– Человек становится ясновидцем! Наталья Васильевна засмеялась.

– Да. Именно. Вот так вот всё просто. И тогда он вступает в диалог с космосом безо всякого радиолокатора. Надо только уметь изменять свой уровень состояния сознания и усиливать обратную связь. А это есть не что иное, как достижение гармонии со всей Вселенной.

– И мир тогда интуитивно постигаем будет! – Наталья Васильевна весело рассмеялась.

– Смейся, милая моя. Но это так и есть. Мышление не нужно ясновидящему. Он эту ненужную вещь с отвращением отбрасывает. Однако чтобы стать ясновидящим, нужна весьма сильная мотивация, и это – прежде всего. У ясновидящих сознание изменено настолько, что они могут без особых усилий считывать из космоса информацию, недоступную обычному человеку. Так и определяется судьба. Но для начала надо научиться уважать себя! Нет, не любить самозабвенно эгоистически. А именно уважать! Потому что самоуважение дает человек душевный комфорт. Именно оно понуждает человека совершать добрые поступки. А ведь именно добрые поступки и мысли в конце концов и составят истинный багаж человека в его вечном пути по Вселенной. Вот в чем истинный смысл жизни – собрать свой багаж для путешествия в бесконечность. Не дорогой дубовый гроб, украшенный всяческими драгоценными прибамбасами, а этот вот багаж воспоминаний возьмет бессмертная душа на свидание с Богом. Вот зачем нужно жить! Жизнь – это всего лишь акт творчества арсенала нашей памяти, и больше ничего… А время – это поле, расширяющееся во множестве измерений и направлений, надо только уметь выбрать нужное тебе…

Он снова нахмурился и посмотрел в распахнутое настежь окно. Светлая полоска неба над ближним лесом сделалась шире и прозрачнее.

– Свет идет, тьма уходит, ночка пролетела, как птаха быстрокрылая. Однако – заболтался я что-то. Ладно, ладненько… брезжит… Утро скоро…

Он открыл дверцу шкафа и достал оттуда синюю тетрадь.

– Вот, возьми, Солнышку твоему передай. Нашел около калитки на другой день после вашего отъезда…

– Сонина тетрадь? – радостно воскликнула Наталья Васильевна. – А мы её обыскались. Она всегда лежала за иконками, а потом вдруг исчезла. Думали, пропала навсегда.

– Хорошие рассказы. Прочел – и на душе полегчало. Светлое дитё. Помогай ей, господи!

Наталья Васильевна положила тетрадь в широкий карман куртки, попрощалась с Борисом Алексеичем за руку и хотела уже уходить, но он задержал её, видно, давно собираясь и никак не решаясь ей что-то сказать. Потом безнадежно махнул рукой – иди, мол…

Она вышла, осторожно прикрыла за собой дверь и ещё долго чувствовала этот его тяжелый взгляд в спину.

Соника крепко спала, подложив руку под щеку. Во сне она улыбнулась и что-то бормотала. Потом повернулась набок и спала так, тихо и бездвижно, до самого утра, пока голодный рев идущих на луга коров, свободно проникавший в дом через закрытые только полиэтиленом окна, не разбудил её.

Наталья Васильевна и вообще не ложилась спать в эту ночь.

Серый рассвет всё бойчее пробивался сквозь тонкий полиэтилен. Синяя, затертая тетрадь с котенком на обложке, заветная тетрадь, в которой и были записаны рассказы Соники, утерянная и так неожиданно найденная, напомнила ей то невозможно чудесное время, когда девочка так легко, словно вдруг научилась читать и писать, а, едва научившись, тут же принялась записывать сочиненные ею в то лето истории и рассказы в синюю, с котенком на обложке, тетрадь. Девочку так увлекла эта новая, ещё мало знакомая ей деятельность, что она ничего не замечала вокруг себя и трудилась над этой своей первой рукописью, совершенно счастливая, до полного изнеможения. С таким упорством она раскрасила в один присест весь букварь – от первой до последней страницы, в свои собственные цвета…

Тогда ей было два года.

Наталья Васильевна принялась за чтение. Младенчески обнаженный, открывшийся перед ней мир, теперь казался принесенным с другой, несуществующей ныне планеты. Неужели это было всего четыре года назад?

Он, этот призрачный мир слова, сотворенный пятилетним ребенком, легко касался самого затаенного в душе, пробуждал чувство благодарности к самому явлению бытия, подавлял жажду мстительности, рожденную множеством обид и поражений на путях и тропках жизни. Он просто и ненавязчиво предлагал иную высоту взгляда, звал в тень новой или давно забытой большой идеи забвения всех человеческих грехов и всепрощения… Простой радости бытия пятилетнего ребенка ещё не суждено было омрачиться надвигавшимся опытом жизни…

Наталья Васильевна искоса взглянула на лицо спящей девочки – едва проступившая россыпь веснушек дрогнула на щеках.

– Ах ты, баловница, не спишь, значит? – засмеялась она, поправляя сбившееся на девочке одеяло.

– Только что проснулась, – сонно улыбаясь, сказала девочка. – Ты читаешь мои рассказы? Или это мне снится?

– Да, читаю. Тетрадь твоя нашлась.

– Вот здорово! Я хотела ещё раз написать про то лето, но ничего у меня не получалось. Получалось что-то совсем другое, а так, как тогда, не выходило… Давай читать вместе.

– Давай. Только ты пока лежи в постели, ещё очень рано. Ладно? Потом и я лягу. Спать все-таки надо.

– Ладно, ладно, – промурлыкала девочка и закрыла глаза. – Ну, читай же!

– Слушай.

Наталья Васильевна начала читать.

Сонины рассказы

Вася сидел на телеге и улыбался. Он очень маленького роста и у него четверо детей. И ещё он всегда улыбается.

Я подошла к самой калитке и посмотрела на него. Вася спросил:

– Любишь бабушку?

– Люблю, – сказала я.

– Я тоже люблю бабушку, – сказал Вася.

– А мамку любишь?

– Люблю, – сказала я.

– А папку?

– Тоже люблю.

– А в какой класс ходишь?

– В первый пойду.

– А брат у тебя младший?

Я засмеялась, потому что Арсению уже девять лет.

– Нет, старший.

Больше Вася ничего не спрашивал, а просто сидел на лошади и смотрел на своих детей.

Потом лошадь сама поехала, наверное, хорошо знала дорогу домой. Или её закусала мошка.

Тетя Рая уходила из церкви последняя.

– Заждалси, поди, – сказала она Тузику.

Тузик – тёти Раина собака, он всегда ждет хозяйку на паперти, пока церковная служба не закончится.

Тузик рыжий, и у него короткие лапки. И лает он очень звонко.

– Скоро Казанская, – сказала ему тётя Рая, – уборка в храме большая. Вот и задержалась маленько. Ну, пошли что ли…

– Гав-гав, – согласно ответил Тузик и весело побежал впереди. Тётя Рая сняла с головы платок, накинула его на плечи и пошла по селу простоволосая, как ходят молодые женщины.

– Всё дождя просили, молебны служили, а где тот дождь? – сказала она Тузику. Всё в гароде погорело. Э-эх…

На следующую службу Рая не пришла. Она вообще не стала ходить в церковь.

– Плохо без Раи, – сказал батюшка, когда его новая помощница снова что-то перепутала.

– Болеет, причаститься желает, – сказала тёти Раина соседка Зоя.

– Ну, не помирать же она собралась, – сердито сказал батюшка, но после службы пошел её причащать.

Тетя Рая выздоровела, но не сразу. Она болела долго. Лежала она в доме у своей подруги Зои, и её на целый день Зоя запирала на замок. В палисаднике стояла лестница, и мы с Нотой по ней залезли в окно. У нас в руках была иконка Серафима Саровского, мы её освятили в церкви после службы в честь святого. Тетя Рая взяла у нас иконку и молча отвернулась к стенке. Мы ещё немного посидели у неё, а потом опять вылезли в окно и пошли домой.

Через три дня тетя Рая пришла в церковь и снова стала старостой. Скоро она поправилась и болезнь её прошла совсем. Наверно, помог Серафим Саровский, он ведь из этих же мест.

Так и осталась жить моя луковая кукла Лукерья. Мне её Нота сделала на день рождения из большой луковицы с перьями. Получилось это случайно. Когда Нота чистила лук, часть шелухи отвалилась и получилось так, будто луковица – это головка в платочке. Зеленые перья были как платье, а сверху мы надели на куклу из лука тряпичную юбочку. На шею повесили на нитке медальончик из кожи, а корни заплели в косичку и затянули её резинкой. Глаза, нос и рот сделали из ягод смородины и приклеили их сиропом.

А ночью из-под печки вылезла большая крыса и съела всю Лукерьину красу.

С ударением на «о».

Мне её очень жалко, когда она так поёт.

Новая космогония.

Солнце было всегда!

От Солнца возникла туча. Туча родила Бога. А Бог потом сделал первого человека, свинью, корову, курицу и лошадку. А от них потом родились все остальные.

Так они и жили все вместе, а Бог им помогал.

 

7

Спали они в тот день до полудня. А когда проснулись, то услышали вой собаки под окнами. Или проснулись оттого, что собака выла. Это была Тайга, овчарка библиотекарши. Тайга гостила когда-то у них всё лето, отдать её навсегда хозяйка не согласилась, потом были свои собаки, Тайга всё поняла и заглядывала к ним лишь изредка. Случай особенный – Тайга не просто заглянула. Она выла! Выла под окнами!

Наталья Васильевна вышла во двор. Сидя у калитки, Тайга подняла морду и выла с таким сасозабвением, словно уже год собиралась это сделать. Потом к ней присоединились ещё две собаки.

– Плохо дело, – сказала Наталья Васильевна соседке Зое, которая как раз шла от ручья с ведрами на коромысле.

– Покойника чуют, теперь их не угомонишь, – сказала соседка Зоя, поправляя коромысло на плечах.

– А кто… Кто умер? – спросила шёпотом испуганная Наталья Васильевна.

– Да Лексеич скончался, сказала Зоя и плеснула водой из ведра.

– Как скончался?

– Так и скончался, помер значить, – сказала Зоя и пошла домой.

Всё ещё не веря этим словам, Наталья Васильевна спешно двинулась вперед, к дому своего вчерашнего гостя. Вот и то место, где они его вчера встретили. Покойник лежал у себя во дворе, там уже толпился народ, но пока не велено было ничего трогать.

Что человек мертв, а не мертвецки пьян и просто спит, было понятно сразу. У него была разбита голова, и глаза его глядели прямо в небо. Собрав всю силу духа, она подошла поближе.

– Что тут? – спросила она так, словно сама убила этого человека и теперь не знает, как это самой себе объяснить, не говоря уже об окружающих.

– Успокойся, – сказал ей молодой мужчина, видно, приехавший из райцентра. – Ты его не убивала, это ясно.

– За что? За что его убили? – глупо спросила Наталья Васильевна неизвестно у кого.

– За то, что копался, где ни надо, – ответили сзади. Наталья Васильевна обернулась.

– В милицию-то кто сообщил?

– Дед Пихто и бабка с пистолетом. Позвонили – и скажите спасибо. А то лежал бы здесь, пока не сопрел. Жара стоит вон какая!

Ко двору уже сбежалось пол села. Другая половина была занята работой на своих участках.

Издали завыла милицейская машина – подъехал патруль. Раскудахтались всполошенные куры.

Молодой мужчина, следователь, с каменным выражением лица рассказывал представителям власти о своих наблюдениях.

– На кой черт поперся среди ночи, леший его задери! – ругалась толстая баба в душегрейке.

– Радуйся, – сказали ей, – таперича дом твой будет.

Она была троюродной тёткой Бориса Алексеича и его единственной наследницей.

– На кой! – сказала она, выпятив губу. – Церкви отпишу, да и дело с концом.

Ну и хорошо, – ответили ей. – Батюшке ближе будет ездить.

Милицейская собака взяла след и привела к избушке в лесу, а оттуда – к автобусной остановке.

Следователь сказал, что убили Бориса Алексеича камнем, случилось это около пяти утра.

– К тому шло, – снова завела разговор женщина в душегрейке. – Уже давно ни с кем не зналси, просто шлялси по селу, да по лесам, да по кладбищу. Вот и набрел на свою… долю.

– Чаво искал, таво и нашёл.

– А ты что знаешь по этому делу? – обратился уже лично к ней следователь.

– Я чаво? – напряглась женщина. – Ничаво я не знаю. Просто говорю, и всё.

– Может припомнишь что по делу, а? – снова спросил следователь, пристально глядя ей в переносицу.

По лицу её было видно, что она осознает всю возлагавшуюся на неё ответственность и честно пытается что-нибудь конкретное вспомнить. Брови её нахмурились, а глаза закрылись. Постояв так, она, с облегчением вздохнув, искренне сказала:

– Нет, ни с чем он у меня не ассоциируется.

– Ладно, – безнадежно махнул рукой следователь и пошел к милицейской машине, в которой уже поджидали его другие члены следственной бригады.

– За что купила, за то и продаю! – крикнула им вслед женщина. – Только помер он не от того, от чего ты думаешь!

Просто от старости. Упал и об камень убился. Вот чаво. Никто яво не убивал!

Машина, подняв пыль, быстро уехала.

– У нас тут, считай, к кажном дворе хоть один мужик да убился. Вон у Пронькина деверя свояк на неделе повесился. И никакого следствия никто не проводил, – сказал мужичок в серой рубахе навыпуск и большой коричневой кепке.

– Отчего же он повесился? – спросила Наталья Васильевна.

– От скуки или от людей, отчаво ж ещё вешаться, – сердито ответила женщина и пошла к сельсовету, обсудить последнюю новость.

 

8

Схоронили Бориса Алексеича вскладчину, батюшка отпевал на траве, перед входом в церковь. Не причащался, а потому и нельзя в церкви. На силу согласился вообще отпевать.

Борис Алексеич лежал кротко и смирно, словно спал – глубоким спокойным сном.

После похорон в селе установилось какое-то странное затишье. Всё-таки ещё много жителей оставалось в некогда богатом, процветающем, с семью магазинами – в том числе, двумя книжными и одной бархатной лавкой, заводском, некогда построенном по указу Петра, селе.

Но тишина, которая всё чаще и все длительней господствовала там, скрывала их истинное число.

Своей торговли уже почти не было, а вместо бывших некогда магазинов стояли лавки на колесах – частная торговля, принадлежавшая, по слухам, Шишку. Был ещё один «источник жизни» – привозной «базар» по вторникам и пятницам.

Никто больше не собирался по вечерам на площади, перед храмом, хвастаться ловкостью и силой в разных видах борьбы и просто сельских затеях.

А приходит ближе к ночи молодежь и подростки из соседних сёл за клуб, на разломанную танцплощадку, чтобы подраться да побуянить, распив бутыль самогона…

В такие ночи селяне пугливо прислушиваются к шумам и шорохам за окном, не лезут ли к ним непрошеные гости.

Свет в домах гасят рано, а засыпают к утру, когда на улицах села смолкнут, наконец, пьяные вопли…

А с утра уже отворен храм – похоже, батюшка не снимает риз, свечи не угасают перед образами, фимиам беспрестанно курится в кадилах, молебное пение не умолкает на клиросах, однако народ не спешит в церковь толпами, многолюдно здесь только на большие праздники – Рождество, Пасху, Троицу да Илью.

Народ бывает ещё и на Казанскую.

Люди, встречаясь на улицах, смотрят слепым взглядом, словно не видят друг друга…

Соника не выходила со двора уже неделю – Наталья Васильевна опасалась всего. Вдруг конюх погонит табун через село, а это он стал проделывать частенько! Или гонки на мотоциклах затеют «байкеры» из соседнего села… Да мало ли что!

Вот и сидела она «в усадьбе» и развлекалась тем, что сама придумывала. В кладовке, среди всякого старого хлама, оставленного ещё прежними хозяевами в незапамятные времена, она нашла какую-то занятную игрушку – нажала сбоку на пружинку, валик завертелся, молоточки быстро застучали, колокольчики задребезжали…

– Нота, ты слышишь, это же музыкальная шкатулка! Смотри, что я здесь нашла!

– Ну-ка, покажи, что это такое?

– Музыкальная шкатулка. А вот и Царевна-пружинка торчит.

– Интересно… Может, Федор починит? Надо его попросить.

– Попроси! Она же самая настоящая!

– Ладно, встречу Федора, обязательно попрошу. А пока давай-ка вот что с тобой сделаем.

– Что?

– Печку в порядок маленько приведем. Я её подмазала кое-как глиной да забелила. Но получилось не очень красиво. А давай мы с тобой печку разукрасим?

– Нарисуем на ней что-нибудь, да?

– Да. Именно это я и хочу тебе предложить.

– А что рисовать?

– А что хочешь. Где достанешь, там и рисуй. Полная воля.

Через три дня обе печки – голланка и русская – были разрисованы самым тщательным образом: здесь и колобок с колобчихой, здесь и ежик в тумане, и зайцы, и цветы, и баба-яга в ступе и с метлой…

Был ещё и злой волк, но Соника его почему-то замазала густой серой краской – получилось большое пятно.

– А где же твой волк? – спросила Наталья Васильевна.

– Сильно струсил и убежал, когда я ему сказала, что здесь будет ещё и медведь. Видишь, он закрыл морду лапой и смеётся… Говорит, что злой волк прямо околел от страха…. Эй, вы, перестаньте пищать, вас никто не тронет. Правда, Миша? – сказала Соника, обращаясь к зайчатам в лубяной избушке. – Как мне интересно с ними!

– Вот и хорошо, что интересно. А у меня для тебя хорошая новость – приходила с почты девушка. Сказала, что нам звонили. Просили передать, что завтра будет машина – привезут собак.

– Гердуса и Анютика?

– Да.

– Ой, как здорово! Надо для них место готовить! Где они будут спать?

– Где сами захотят. Они ведь уже не маленькие. А можно, Анютик со мной будет спать?

– Тольько если ты обещаещь каждый вечер мыть Анютику лапы и брюшко. И не под одеялом, разумеется.

– Обещаю, обещаю! В ногах, на подстилочке, но только на моей кровати! А Гердус пусть у тебя спит.

– Пусть спит, я непротив.

– Нет, ты не подумай, что я Гердуса меньше люблю, просто Анютика надо больше жалеть, Анютик младше и много перенес на своём веку. Помнишь, как Анюту три больших собаки в Москве чуть не разорвали на три части? Тот сумасшедший человек, хозяин, не смог их удержать, и собаки набросились на Анютика… Их никто не мог отогнать, и тогда подбежала одна женщина с бутылкой в руке, ударила несколько раз собак, всех подряд, по головам, и собаки отпустили Анюту… Ты схватила Анюту на руки, а она была в шоке и подумала, что это её снова схватили собаки, и укусила тебя за плечо. И на плече был огромный синяк.

– Да, было такое. Хорошо, шуба спасла. А то плохо пришлось бы моему плечу.

– Анюта из-за шубы тебя и укусила – подумала, что это мех собаки.

– Наверное, так она и подумала, если вообще могла думать в тот момент.

– А помнишь, когда нас обманул её хозяин? Ну, тот, который нам её продал? Сказал, что у неё перхоть от волнения, что её продают, а на самом деле, это был врожденный демитекоз, и у неё через месяц вся спина облезла? И мы её лечили крапивным супом? Помнишь?

– Конечно, помню.

– Ой, как хорошо, что собаки завтра приедут! А им понравятся мои рисунки?

– Думаю, что понравятся. Обязательно понравятся. Особенно печка с пирогами.

– А мы испечем для них оладий? Как в прошлый раз, на день рождения Гердуса?

– Конечно, испечем.

– А давай тесто ставить! Можно, я буду размешивать?

– Можно. Кстати, можно и нам крапивных щей сварить, за баней растет молодая. Пойду-ка я соберу букетик. А там к нам кто-то идет…

На крыльце затопали – это сигнал, означающий приход вежливых гостей. Иные идут безо всякого оповещения.

Пришел Гадалыч, электрик и телефонист, а также всё остальное. В общем, мастер на все руки.

– Что, так без света и сидите? – спросил он, оглядывая помещение.

– Да нам свет как бы и не нужен, сейчас долго светло, а по ночам мы не сидим.

– А телевизор?

– Да мы не смотрим летом телевизор.

– Как это? Нельзя без телевизора. Телевизор – это самый дешевый и доступный способ изменить жизнь к лучшему. Включил – и забыл про все свои печали. У нас теперь пять программ принимает. Нет, без света нельзя. А готовить как, на печке что ли?

– На печке.

– Да на печке у нас ни одна бабка уже не готовит! – засмеялся Гадалыч.

– А нам ничего, – сказала Наталья Васильевна. – И еда вкуснее получается.

– Да хватит вам чудить, живите как все люди! – увещевал Гадалыч, уже раскладывая свои инструменты.

– Спасибо – нет, – непреклонно сказала хозяйка дома. Помня о прошлогоднем случае, когда Гадалыч пришел затемно в день их приезда и «подключил» их «к свету» так, что едва не устроил пожар из-за короткого замыкания.

– Э-э-эх! – произнес он с таким выражением, будто хотел излить всю, накопленную за долгую жизнь горечь. – Пойду, что ли.

– Что так спешно? – едва скрывая радость, спросила Наталья Васильевна.

– Да у меня делов-то не то, что у вас – по лицам собак гонять.

– Да уж… – кивнула головой Наталья Васильевна.

– Ой, не ехидничай, мать, не хорошо это. Попроще будь – дело советую.

– Это ты мне – советы давать? – уже без смеха спросила Наталья Васильевна.

– Ни боже мой! – замахал руками Гадалыч уже из-за калитки. – Куда уж нам – в лаптях за мотоциклом!

Гадалыч был моложавым человеком преклонных годов, с громким голосом и вечно блуждающей улыбкой на круглом морщинистом лице. Некогда жесткие темные волосы густо поседели, и на затылке сделались жалостливо редкими. Его широкий утиный нос явно не дотягивал до курносого.

Чаще его видели на велосипеде. Он умудрился даже стол на нем перевезти.

Гадалыч ушел очень недовольный. Ещё долго было слышно по селу, как он во весь голос делился с окружающим пространством своей досадой.

 

9

На рассвете у дома остановилась «газель». Наталья Васильевна, так и не сомкнувшая глаз в эту ночь, прислушалась – водитель, похоже, не спешил выходить из машины.

– Эй, привет! – сказала Наталья Васильевна, подходя к боковому окну машины.

– Привет.

За рулем сидел незнакомый шофер, а не тот, который обычно их отвозил за двести баксов в деревню.

– А …где собаки? – растерянно спросила она, заглядывая в машину.

– Вот, – сказал шофер и открыл дверцу.

Выскочила, неловко ударившись боком о дверцу, Анюта и побежала в дом, отчаянно виляя хвостом.

– Привет, Анютик! – закричала Соника, обнимая собаку и валяясь с ней по крыльцу.

– А Герда? Герда где же? Герду привези? – спрашивала Наталья Васильевна, оглядываясь на Анюту. – Соника, дай ей воды, она пить наверно хочет.

Шофер, не спеша, выбрался из машины и остановился у калитки, закуривая сигарету.

– Герду собака покусала.

– Какая… собака?

– Овчарка. Дочкина.

– Как? Как это случилось?

– Да у собачки вашей течка была, а Джоди к ней полез, она взбрыкнула, ну он её и погрыз.

– Она жива?

– Да.

– Где же она?

– Да вон, в машине.

Герда лежала на полу кабинки, вся в бинтах. Глаза её были закрыты, бока поднимались часто и неравномерно, в такт прерывистому дыханию.

– Гердусик, Гердочка, ты слышишь меня?

Герда радостно завиляла хвостом. Однако глаза её оставались закрытыми.

– Ну, куда её? – спросил шофер, выбрасывая окурок.

– Пожалуйста, не бросайте окурки на землю. Может случиться пожар, сушь стоит какая! Я вам дам жестянку для этих целей. А ещё лучше, если вы будете курить в доме.

– В доме курить? – засмеялся шофер. – У нас из дома на площадку курить выгоняют. А у вас тут всё наоборот.

– В деревне не курят на воздухе. Ветром может унести искру, трава сейчас сухая, а загорится где-нибудь, пойдет носить огонь ветром по всему селу. В прошлом году так целая сторона выгорела, никак не могли огонь остановить.

– Ну ладно, я аккуратно буду. Не беспокойтесь. Собаку-то из машины убирать будем или куда отвезти?

– Куда?

– В лес куда-нибудь.

– Да вы что! С ума сошли! Она – живая! Гердусик, Гердочка! Она взяла собаку на руки и понесла в дом.

– Нота, тебе помочь? – спросила шепотом испуганная Соника, прижимая к себе Анюту.

– Да нет, не надо. Подержи занавеску, вот так. Герда легкая стала, видишь, как она похудела? Кожа да кости. Положи рядом с моей кроватью голубое одеяльце. Вот так.

Она положила Герду на подстилку, присела рядом с ней на корточки. Собака сделала попытку встать, она помогла ей, поддерживая за бока.

– Пить! Пить ей надо дать! – сказала Соника, подставляя миску с водой к самой морде собаки, под широкие брыли её. – Смотри, пьёт!

– Налей ей ещё, там уже одна муть осталась.

– Сейчас.

Герда пила жадно и шумно, забрасывая большим широким языком воду в пасть.

Когда она напилась и, закачавшись на слабых ногах, снова легла на подстилку, Наталья Васильевна вытерла полотенцем Гердину морду и стал гладить её на голове. На каждое прикосновение собака отвечала легким повиливанием хвоста. Потом она заснула, всё так же сопя, прерывисто и часто.

Соника сидела рядом и плакала.

– Сходи, побегай с Анютиком у речки, – сказала Наталья Васильевна сдавленно и глухо. – А потом покорми творогом, собаки в прошлом году его хорошо ели.

– Ну… это… – подал голос шофёр. – Если вы её оставляете, то вот ваша дочка передала лекарства. Надо колоть уколы и промывать раны шприцом. А я пойду порыбачу, поеду завтра с утреца.

– Простите, а вы откуда. Что-то я вас не припоминаю. Вы работаете в том же учреждении, что и моя дочь?

– Нет, я у Вована работаю. Это его «газель». Так я пошел?

– А покушать вам не надо разве?

– Да я привез из Москвы батон колбасы и два батона хлеба. Пива схожу куплю, где тут у вас лавка что ли?

– Лавка вон она, рядом, только откроют после девяти. Пока попейте простокваши, если хотите.

– Это можно.

Он стал пить прямо из банки, гулко и мощно глотая.

Наталья Васильевна разглядывала содержимое пакета с лекарствами, присланного дочерью. Бинты и тампоны отложила отдельно, всё остальное убрала на полку, под занавеску.

Шофер ушел на рыбалку, прихватив вынутый из машины спининг, банку с мормышкой и ведерко для улова.

– Пусть поспит пока, – сказала она Сонике, которая всё ещё находилась в доме. – А ты, малышка, может, со мной пойдешь, раз никто тебя не ведет гулять? – обратилась она к Анюте, лежавшей на полу, вытянув коротенькие и тонкие лапки и закинув большую морщинистую морду назад.

– Мы выходили с Анютой в сад, но она не хочет гулять, сразу бежит в дом, – оправдывалась Соника. – Только сделала свои дела и тут же побежала назад.

– Ну, пусть сидит дома, раз не хочет гулять. Она устала, наверное, в пути.

– А ты куда?

– А я пойду за молоком. Может, Герда попьёт парного.

Маша долго не открывала, когда же, наконец, вышла, сонно протирая глаза и грозно покрикивая на кур (Ать, вашу Бога душу мать!), которые опять залезли в грядки и разрыли посадки, и встала у калитки, закрыв пространство входа своим большим телом и не думая, судя по всему, пропускать Наталью Васильевну во двор, стало ясно, что всё это не спроста.

– Ты чаво? – сказала она наконец, перестав кричать на кур.

– Да за молочком, – смущенно ответила Наталья Васильевна.

– Я думала, что ты и не придешь сегодня. Поздно уже, – сказала она, посмотрев на солнце. – День.

– Прости, Маша, я сегодня с опозданием, машина из Москвы приехала…

– Сами прибыли или прислали кого? – оживилась Маша, вытирая руки фартуком.

– Собак шофер привез. Одна болеет. Маша, к тебе большая просьба. Если можно, передай через кого-нибудь ветеринару, ты же с ним в родстве, пусть придет к нам собаку посмотреть.

– Мы из райцентра вызываем врача, если что, – сказала Маша неторопливо. – Этот наш не шибко толковый.

– Это на первое время, поможет мне сделать перевязку, больше ничего от него не требуется. А завтра я попрошу матушку позвонить в ветлечебницу, сделать вызов хирурга на дом. Они часто у нашего дома останавливаются, когда едут после службы к себе.

– Валяй, – как-то странно сказала Маша. – А мы вот завтра повезем корову сдавать.

– Куда – сдавать? – удивилась Наталья Васильевна.

– Куды сдавать? Да на кудыкины горы. На бойню чай… Она отвернулась и высморкалась на траву.

– Что с коровой, Маша? Да что у вас случилось такое? – теребила хозяйку Наталья Васильевна.

– А то, – грубо ответила Маша, отстраняя её руку. – Вчера сбили нашу коровушку машиной. Аккурат на мосту. Вымя всё разбито. А так ходит. Да толку что!

Она отвернулась от Натальи Васильевны и утерла кулаком глаза.

– Кто сбил корову? Как это случилось?

– Шишок. Его машину видели. И ехал один, без свидетелей.

– Так надо в суд! Ты заявила в милицию?

– У них в суде свой работает. Да у нас никто показывать на него не пойдет! Бестолку всё это. Так что молочка больше не будет. Хотя банку пожалуй дам. Вчера доила, в холодильнике стояло, не скисло чай… Постой, сейчас вынесу.

Она прошла в дом и вскоре вынесла литровую банку, завернутую в черный полиэтиленовый пакет.

– Спасибо, мне собаке надо. Болеет.

– Собаку молоком моим поить? Вон чаво! Знала, не стала бы давать. Собак мы вовсе не кормим. Сами добычу в дом носят. Вон у Михая псина весной целого теленка притащила, щенков кормить. Вот это собака. А то молоком поить… Вон чаво придумала!

И Маша, не прощаясь и продолжая ворчать, закрыла калитку и ушла в дом.

Уже из окна, когда Наталья Васильевна, упаковав банку, хотела идти к себе, крикнула:

– В сельсовет зайди, там про Бориса говорят кой-чаво! Слухи ходят всякие…

– Спасибо, зайду.

 

10

Однако Герда молока пить не стала, да и вообще, кроме чистой воды, ни к чему не прикасалась. Но уже на пятый день она стала приподниматься и осматриваться вокруг.

– Давай отнесем её к реке, за дом, может, её там легче станет? – сказала Соника.

– Давай отнесем, – согласилась Наталья Васильевна.

Она взяла Герду на руки и пошла с ней к садовой калитке. Соника припрыжку побежала впереди. Они положили Герду на траву. Полежав немного на боку, собака повернулась на брюхо и подняла голову, принюхиваясь к пряному воздуху.

Так она пролежала около часа, потом опустила голову на траву и закрыла глаза.

– Устала, давай отнесем её домой, – сказала Соника, обмахивая собаку веткой ольхи.

Они принесли Герду в дом, положили на подстилку. Собака благодарно завиляла хвостом.

Сельский ветеринар не пришел, а передал через почтальона, что, если Наталья Васильевна хочет, может прислать за ним телегу и обязательно, чтобы был обед и бутылка водки, это кроме платы. Телеги свободной ни у кого не оказалось, а из райцентра тоже пришел отказ – ветеринар выезжает только к полезным животным – свиньям, коровам, лошадям… Тогда Наталья Васильевна сама поехала в райцентр и, предложив ветврачу сто долларов, со слезами просила принять вызов. Но ответ был отрицательный. Даже за деньги к собаке не поедет никто.

Однако Герда пошла на поправку. Она уже сама выходила на горку, подолгу сидела там, глядя на лес и покачивая осунувшейся мордой на тонкой шее.

Но вот случилось неожиданное – Герда начала есть – и съела кусок мяса! Наталья Васильевна побоялась сразу дать ей много мяса, опасаясь за желудок, отвыкший за время болезни от грубой пищи. Все эти дни она вливала Герде в рот с помощью шприца без иглы смесь из мо – лока и свежего яичного желтка.

Но она ела! Раз ест, значит, идет на поправку!

В тот же день позвонила дочь, спросила, как собака. Делает ли Наталья Васильевна уколы?

Наталья Васильевна сказала. Что лечит Герду по-своему, промывает раны, в которых уже завелись черви, морковным соком, прикладывает травы… И главное, собака выздоравливает.

В эту же ночь приехала та же «газель», присланный человек, сославшись на строгий приказ «пролечить оперативно собаку», сделал ей промывание, вкатив под шкуру несколько шприцов с раствором из большой бутыли. Затем сделал ей укол и строго-настрого приказал проделывать это каждый день.

Герда, после этой процедуры забилась под кровать и не выходила оттуда до самого его отъезда. А когда он уехал, она легла на крыльце и больше уже не вставала, даже попить воды. Так она лежала три дня, а на четвертый, когда уже не смыкались веки, а взгляд этих, почти неживых, глаз утратил осмысленность, Наталья Васильевна перестала поить её через шприц, а только гладила и гладила её худенькое тельце и плакала бесконечными слезами, понимая, что уже ничем не сможет помочь умирающей собаке.

Соника и Анютик большую часть суток проводили в доме, выходя только к речке – поиграть немного у воды. Стояла изнуряющая жара, и собака приучилась лежать на травянистом берегу, у самой кромки прохладной родниковой воды, опустив в неё широкие черные лапы.

Наталью Васильевну поражало то, что, при полной утрате чувствительности всего тела, – Герда не реагировала, даже когда на неподвижный зрачок садились муха или комар, – собака по-прежнему слышала её голос. Единственная, очевидно живая часть её тела – хвост, тут же приходил в движение, как только она начинала звать больное животное по имени.

Герда уже не пила воды, но моча продолжала вытекать из неё небольшими порциями через короткие промежутки времени. Чтобы не было запаха, она протирала доски на крыльце влажной тряпкой, смоченной в уксусе, и, спасая собаку от жары, поливала тщедушное тело умирающей водой, добавляя в лейку немного раствора марганцовки. Ближе к вечеру, когда уже солнце пошло на закат, Герда внезапно залаяла. Лаяла она громко, грозно, словно хотела оповестить всю округу, что дом находится под охраной и она, Герда, крепко знает свои собачьи обязанности. Лаяла она так долго и так энергично, что Наталья Васильевна уже стала подумывать о том, что надо бы взять собаку на ночь в дом, а вдруг она вскочит и побежит по селу в беспамятстве?

Но Герда, как бы в ответ на эти её тревожные мысли, вдруг замолкла так же внезапно, как и начала лаять.

Наталья Васильевна сидела рядом с ней ещё около часа – однако собака лежала неподвижно, и только слабое дыхание едва различимо вздымало её опалые бока.

У Натальи Васильевны разболелась голова и она пошла в дом, чтобы принять парацетомол и перевязать лоб шерстяным шарфиком. А когда она вернулась на крыльцо, собака лежала уже совершенно неподвижно, в той же позе и с широко открытыми глазами, обычно невидными из-под нависающих складок бровей. Складки на её шкуре разгладились, она сейчас менее всего походила на шарпея…

Наталья Васильевна сидела рядом с Гердой до рассвета. Анюта осторожно выходила на крыльцо, и, стараясь не задеть Герду, садилась неподалеку, принюхивалась и, приподняв маленькие ушки, тихо скулила.

Когда стало достаточно светло, она вошла в сарайчик, нашла там лопату и стала рыть яму за калиткой под тремя молодыми березками, посаженными в ту пору, когда Сонике было пять лет, и уже поднявшимися выше человеческого роста.

Почва была на этом месте неподатливая – скавина, как здесь гово – рят, камень и песок, скудно поросший жесткой травой, и копать пришлось долго. Под корни березок она тогда положила несколько кусков жирного чернозема из своего заболоченного огорода, и они дружно пошли расти, хотя их ежегодно нещадно «заламывали» на Троицу, да и не только, ходившие пить родниковую воду на их ручей селяне.

Вместе с плакавшей тихими слезами Соникой они отнесли Герду под березки на куске серого линолеума, обычно лежавшего в сенях, у входа.

На дно ямы она постелила белую плотную пеленку, а сверху тело собаки накрыла другой, такой же белой тканью. Засыпали яму песком и шлаком, холмик получился небольшим, да и незачем привлекать внимание…

Сверху посадили пять кустов лилейника – желто-оранжевого, под цвет меха Герда.

Анюта, всё это время уныло бродившая неподалеку, подошла к холмику, понюхала землю и, слабо тявкнув, потрусила к дому.

Когда же они вернулись на крыльцо, разом остановились, не веря глазам своим.

На том месте, где ещё час назад лежала Герда, был отчетливо виден влажный отпечаток тела собаки.

Необычность ситуации заключалась в том, что на этом отпечатке собака приняла совсем иную позу – она не лежала на боку, вытянув вперед лапы, а как бы сидела, бодро закинув хвост кольцом на спину. Мордочка её была высоко поднята, ушки торчком и рот был открыт в громком лае…

– Скорее неси краски… Нет, не акварельные. Банку масляной, под столом стоит… Которой пол красили на кухне. Нашла? Давай сюда все кисточки, спасибо…

Наталья Васильевна старательно прошлась кисточкой по контуру, обведя изображение коричневой краской, и только после этого они уселись на нижней ступеньке и стали молча смотреть друг на друга.

 

11

Анюта ходила по крыльцу с прежней осторожностью, не наступая на рисунок даже тогда, когда краска на досках совсем высохла. Она часто по вечерам садилась рядом с этой, теперь уже вечно лающей, Гердой и тихо подвизгивала, скребя лапой доски.

Но вот как-то, после особенно жаркого и душного дня она внезапно остановилась перед крыльцом и, простояв так довольно долго, с трудом забралась наверх, едва не потеряв равновесие на последней ступеньке. Потом она легла на клеёнку у порога и так долго лежала, отказываясь даже от питья.

Дышала она часто и неровно.

– Это у неё что-то с сердцем… Сейчас сбегаю в аптеку, у нас дома даже валерьянки нет! – всполошилась Наталья Васильевна, с тоской думая о том, что помощи от ветврача ждать нечего. – А ты пока завари вот этот сбор, это успокаивающее, – сказала она Сонике, доставая термос с горячей водой из-под ватного одеяла. – Заваривай прямо в термосе, здесь уже немного воды. А я побежала…

Когда она вернулась, Анюта лежала всё в той же позе, на брюшке, плоско положив мордочку между лапками на клеёнку. От самого уголка правого глаза по иссиня-черному меху морщинистой собачьей щеки бежала мокрая дорожка.

– Анюта! Голубушка, ты плакала? – плача сама, говорила собаке Наталья Васильевна, чувствуя, как тяжело становится дышать и как тоска сжимает до острой боли горло. – Сейчас тебе дадим хорошее питьё, не можешь пить?

– У неё всё изо рта выливается, – сказала Соника, поддерживая полотенцем брыли собаки.

– Ничего, мы и другой способ знаем, – сказала, отчаянно бодрясь, Наталья Васильевна, делая собаке клизму с отваром. – А теперь, погоди минутку, я только таблетки растолку. Тебе станет лучше, правда, Анютик! Станет лучше, Анютик!

– Анюта, не бойся, ничего не бойся, Анюта, смерти нет! – приговаривала Соника, обнимая голову собаки и гладя её по широкой спинке. – Смерти нет, Анюта! Поняла? Нет!

Собака завиляла хвостом так проворно, как это обычно делала, когда её звали погулять у речки. Но тело её оставалось недвижно.

Наталья Васильевна растолкла таблетки, размешала порошок в воде и приготовилась влить лекарство с помощью пепетки под брыли собаки, но Анюта лежала, закрыв глаза, и не дышала.

– Нет, Анюта, нет, смерти нет, – тоже стала приговаривать она, как это только что делала Соника.

– Да она просто спит! Видишь, глаза закрыла! А когда умирают, глаза остаются открытыми.

Они ещё какое-то время прислушивались, нет ли дыхания, не откроются ли глаза собаки. Но нет, Анюта лежала бездвижно.

– Она уснула вечным сном, такое есть выражение? – спросила Соника, всё ещё не смиряясь с мыслью о потере и второй собаки.

– Да, так говорят. Она уснула.

– Ей не было больно? Да?

– В тот момент – не было, я думаю.

– Я буду сидеть рядом с ней, вдруг она всё-таки проснется?

– Давай посидим рядом, только с крыльца мы её всё-таки уберем. Ночью уже прохладно, может пойти дождь.

Они перенесли Анюту на кровать, оставив лежать в той же позе. Тело было ещё теплым и податливым, и Наталья Васильевна утешала себя мыслью, что, может быть, собака всего лишь в коме и не умерла окончательно.

Соника принесла несколько оранжевых ноготков и заложила их собаке за ушки, как это делала раньше, когда играла с Анютой. Складки кожи на голове собаки были такими глубокими, что вполне могли служить «зажимами» для цветков.

Всю ночь она прижималась щекой к телу собаки, разговаривала с ней, и ей казалось, что Анюта понимает, о чем она говорит. Но когда наступил день, стало ясно, что Анюта уже никогда не проснется – тело её остыло и затвердело, а к пяти часам, когда жара сделала своё черное дело, тело перестало быть твердым, и изо рта собаки стала выделяться окрашенная кровью масса.

– Что это с ней? – испуганно спросила Соника.

– Это значит, у Анюты был инфаркт.

– И она умерла по-настоящему?

– Теперь уже – да. И мы должны её похоронить. Прямо сейчас.

– А вдруг она проснется?

– Теперь уже – нет.

Они похоронили Анюту рядом с Гердой, а когда возвращались домой, у садовой калитки их ждала маленькая беленькая кошечка, совсем котёнок, отчаянно мяукавшая и тут же, в три скачка, оказавшаяся у них в доме.

Отъевшись, кошечка оказалась не такой уж и маленькой и вовсе не котенком. Это была беременная кошка, которая тут же родила им двух очаровательных котят – беленького и серого в полоску. А когда у котят открылись глаза, она исчезла так же внезапно, как и появилась…

Котят взяла под свою опеку Соника, поила их молоком с помощью пипетки, а вскоре они застали котят за «мокрым» делом – оба малыша, страшно урча, когтили несчастную мышку под кустом сирени…

Процесс пошел, сказала Наталья Васильевна сама себе. После пережитого ей уже страшно было брать животных в дом, снова привязываться к ним, но эти взялись неизвестно откуда, нет, их, конечно, родила кошка. Но сама мамаша откуда взялась? И почему так быстро шмыгнула в дом?

Животные снова появились, и с этим уже ничего не поделаешь.

– Может, это души Анютика и Гердусика? – спросила как-то Соника.

– Православные не признают переселение душ, – вздохнув, ответила Наталья Васильевна.

– А кто сказал, что собаки – православные? Может, они – буддисты?

– Может, – неопределенно ответила Наталья Васильевна.

– И они тоже будут наши че-эс?

– Разумеется, они тоже будут членами нашей семьи. Так решился этот новый, возникший так внезапно, «звериный» вопрос.

 

12

Ещё три недели прошли тихо, без каких-либо заметных событий. Жара постепенно спала, темнело теперь раньше, но уличные сборища местной и залетной молодежи по ночам по-прежнему не утихали и даже становились всё более буйными.

В один такой обычный день к ним явился электрик Гадалыч и сказал, что в сельсовет звонили из прокуратуры, сказали, что она, то есть Наталья Васильевна, должна в среду приехать на прием. Причина – новые обстоятельства по делу о гибели бывшего учителя географии Бориса Алексеича… Сказал, но всё не уходил, рассеянно поглядывал по сторонам. Удивлялся наверное, подумала Наталья Васильевна, откуда добро взялось – хозяйственная утварь и прочее. Не все тайники даже ему известны! Её эта победная мысль порядком повеселила.

– Вот смотрю, всё крадут, а эта фотография как висела, так и висит, – сказал он, указывая на старую рамку над кроватью.

– Да, видно, никому она не приглянулась, – согласилась Наталья Васильевна. – Висит здесь с тех пор, как я этот дом купила. – Валялась среди всякого хлама, но даже стекло цело осталось.

– Вылитый Николай, только в солдатской форме, – неодобрительно сказал Гадалыч. – Какого года эта фотография?

– Четырнадцатого, так на ней написано. Это, я думаю, родители хозяина дома, а мальчик – сам хозяин в детстве.

– Ну, вылитый Николай! – продолжал разглядывать семейное фото Гадалыч. – Тогда знать любила фотографироваться в простых одеждах, чтобы народу понравиться. А мальчику лет семь… Похожи, похожи все… Как есть – царь с царицей и сыночек ихний.

– А ты сам-то хозяина этого дома в глаза видел? – спросила Наталья Васильевна, поспешно снимая фотографию со стены и пряча её под кофту.

– Он уехал из села сразу после войны. Я тогда мамкину сиську сосал, так что этого знать не могу – какой он вид имел. Потом здесь жили школьные учителя, потом лет десять никто, а потом вот вы… И что тебе этот дом дался? Я тебе хороший дом найду, со всею усадьбою, как раз за моими огородами. Варвара продает. А то, что тут одни живете, без соседей, как на хуторе. Скучно так жить.

– Да что это вас так волнует! – искусно засмеялась Наталья Васильевна. – Мне и хочется тишины.

– Ну ладно, пойду, – сказал Гадалыч неохотно и ушёл, бесшумно ступая по скрипучим половицам в сенях.

Ломая голову над тем, что же такое новое они там, в прокуратуре открыли, Наталья Васильевна меньше всего ожидала услышать то, что ей привелось услышать.

Её пригласили на допрос – по подозрению в убийстве Бориса Алексеича.

Следователь, долго и бестолково беседовавший с ней, сразу сказал, что не верит в эту чепуху, но «улики однозначно указывают»… Она была у Бориса Алексеича в ту ночь, нашлись очевидцы, и люди видели, как она уходила из его дома одна. А перед этим слышали, как он кричал.

– Припомните, вы пошли к нему, вам, наверное, что-нибудь понадобилось, ну спички там или гвозди… Он был, как говорится, выпимши, возбудился и всё такое… А вас знают на селе, как человека определенной ориентации…

– Что такое?

– Ну, в том смысле, что вы, чуть «что такое», хватаетесь за топор…

– Да, было такое один раз – когда бросали камни в окна и по калитке целую неделю, едва стемнеет, и орали – «ведьма!», «ведьма!» и всё прочее… А милиция на все мои заявления никак не реагировала, а в доме находился младенец девятимесячный… И битые стекла однажды упали на постель ребенка… Да, тогда я действительно выскочила с топором в руках из дома и разогнала этих ублюдков.

– И подействовало?

– Ещё как! Но какое это имеет отношение к смерти Бориса Алексеича? Мы разговаривали с ним довольно долго в тот вечер, ну и что? Мы с ним и раньше часто беседовали. Он был умный, интеллигентный человек. Мне с ним было интересно. Ну и что? Что тут такого?

– Я тоже, извините, так думаю, но в селе говорят иное.

– Да кто говорит?

– Люди.

– Какие люди? Шишок что ли?

– Короче, будем разбираться.

– Я могу идти?

– Идите. Пока.

 

13

Под вечер, когда Наталья Васильевна и Соника сидели на веранде и ели молодую картошку с малосольными огурцами, внизу огорода, за ольхами, ей послышался странный шорох.

Это не были корова или собака, это определенно был человек. Его не было видно, но она его почувствовала.

Кто-то наблюдал за ними. Ей сделалось нехорошо. Их выслеживают…

Надеясь на обычную чуткость своего сна, она не очень опасалась внезапного нападения. Тем более что пролезть через сирень без шума и треска вряд ли кому удастся. Окна, затянутые полиэтиленом, – не Бог весть какая защита, но сквозь полиэтилен ничего не видно, и, к тому же, встретиться с ней лицом к лицу, имея дурные намерения, да ещё ночью, здесь вряд ли бы кто решился.

Это она знала.

Её боялись. Точнее, боялись не столько её, сколько своих собственных страхов по её поводу.

А зайти ночью в дом, где нет электричества, но есть люди, тоже вряд ли посмеют.

Когда случайно в лесу ей встречались грибники, она это замечала не раз, то, едва завидев её, спешно удалялись в противоположном направлении.

Она спрашивала Машу о причинах столь странного поведения селян, та ей объяснила:

– Ты же не боисси в лес одна ходить. А не местная! Мы в лес одне не ходим. А ты – ходишь. Как знать, что ты там делаешь?

– Ягоды собираю, грибы. Ну, ещё травы, коренья… Что ещё можно в лесу собирать? – отвечала Наталья Васильевна, смеясь.

– И ни разу не заплутала? Откуда лес знаешь? Будто век издеся жила.

– Просто умею ориентироваться на местности. В студенчестве часто в походы ходили по Подмосковью.

– Откуда знаешь, какой травой что лечить надо? – продолжала пытать её Маша.

– Не знаю, интуиция, наверное…

– Говоришь – бабушка, трое внуков, а сама молодая. Ладно бы – молодилась, так нетути этава! Вот и боисси таких баб, кто знает, что у них на уме?

Наталья Васильевна засмеялась.

– Она всё смеётся! Знаешь, как людей бесит эта твоя привычка? – сказала Маша очень сердито.

– А что ж мне, плакать что ли? – сказала Наталья Васильевна, однако, переставая смеяться. – И ты, Маша, меня боишься?

– Я никаво не боюся, – зло сказала Маша, плюнув под ноги, – и тебе не боюся, но остерегаюся всякава.

И это Маша, с которой они знаются уже без малого полтора десятка лет!

Так что же говорить о других?

Вечером они сидели долго на крыльце. Легли в постель, когда было уже около одиннадцати. Незаметно для себя, Наталья Васильевна задремала – менялась погода. Подбирался циклон, и её клонило ко сну ещё днём.

– Нота, слышишь? – тихо спросила Соника свистящим шёпотом. – Слышишь? Во двор кто-то вошёл. Цепочка на калитке звякнула…

Наталья Васильевна мгновенно проснулась.

– Быстро одевайся! – сказала она.

– Хорошо, я скоро, – ответила Соника и бесшумно выскользнула из постели.

План спасения на такую вот экстремальную ситуацию у них был давно разработан. Ложась спать, они всегда оставляли наготове, рядом с постелью, полный комплект одежды для сырой и прохладной погоды. Тут же стояли наготове сапоги.

Одеться – секундное дело. И вот она уже в сенях, благо, двери в доме нет, только занавеска. Небольшое круглое отверствие-глазок, через которое они обычно продевали веревочку, «замок» от честных людей, было свободно. Через него виднелось ещё не темное небо.

– А мне куда? – шёпотом спросила Соника, стоя на пороге кухни под занавеской.

– Стой пока у окна, на кухне, если что, я подам сигнал рукой. Тогда вылезешь из окна на яблоню.

– Хорошо, – сказала Соника, потуже подвязывая пояс плащика. Наталья Васильевна напрягла слух – было тихо, очень тихо, но в этой густой и вязкой тишине она всё же различала едва слышные, по-кошачьи мягкие шаги.

Кто-то осторожно поднимался на крыльцо.

Этот кто-то был босой.

Она, забыв о страхе, вся обратилась в слух. Вот он уже на крыльце, у самой двери. Отверстие-глазок закрылось – пытаются заглянуть в сени?

Но оттуда, с улицы, вряд ли что видно. Ещё несколько секунд – потом чиркнула спичка, что-то пролилось, запахло соляркой и вспыхнул огонь. Дверь потихоньку начали тянуть на себя, потом осторожно подвигали вверх-вниз, пытаясь сбросить возможный крючок или высвободить задвижку.

Однако дверь, хоть и весьма хлипкая с виду, не открывалась – она была надежно закрыта на засов.

Конечно, её можно было бы открыть снаружи, двинув по ней несколько раз ногой хотя бы, или разбить доски топором, но на это ушло бы время, и, кроме того, в ночной тиши шум от этих действий был бы слышен на другом конце села.

Человек на крыльце работал чисто.

Продолжив манипуляции с дверью и убедившись, что она не поддается, он стал просовывать горящий конец в глазок. Стояла долгое время сушь, и обезвоженное дерево могло вспыхнуть сразу. А дырявая крыша сеней создала бы хорошую тягу. Медлить больше нельзя.

– Так, так… – громко и старательно весело сказала Наталья Васильевна, резко выдергивая засов и распахивая дверь. – И кто это к нам в гости заявилси?

Человек скатился с крыльца и пулей промчался за калитку, притушив полой штормовки факел. Там, на улице, под окном, где спала этой ночью Соника, стоял его товарищ. Быстро и не очень тихо обменявшись репликами, они опрометью бросились к почте, в ста метрах от дома Натальи Васильевны.

Соника стояла рядом с Натальей Васильевной, полностью одета и с двумя пряниками в кармане. Они подошли к распахнутой калитке. Минуты две было тихо. Потом от почты, с места в карьер, рванул мотоцикл с коляской. Ехать он мог только в одну сторону – к плотине, это означало – мимо них. Кружение по селу исключалось – их могли заметить и вычислить.

Однако, как ни быстро они проехали, Наталья Васильевна всё же успела разглядеть их лица – это были Жека и её муж.

И тут внезапно всё вспомнилось – были, были же предвестники! Как это она не догадалась!

Досада на себя самоё всё усиливалась. Вот ведь ворона!

Как-то раз, это было воскресенье, Соника пришла после службы и сказала недовольно:

– На меня Жека смотрела, когда в хоре пели.

– Ну и что? – ответила Наталья Васильевна, гладя девочку по волосам. – Вы рядом стоите в хоре, вот она и посмотрела. Наверное, прислушивалась, правильно ли ты поёшь.

– Нет, она не просто смотрела. Она специально смотрела! – настаивала Соника.

– Как это – специально?

– Специально – и всё, не знаю, как тебе это объяснить.

– Не бери в голову, – успокоила её Наталья Васильевна, не придавая этому наблюдению Соники ровно никакого значения.

Но теперь вот из памяти выплыла ещё одна картинка. Они возвращались с речки и навстречу им из своего дома вышли Жека и её муж. Жека, как всегда – любезно и приветливо, поздоровалась, а её муж просто кивнул. И в этом бы не было ничего особенного, если бы не его странный взгляд. Да, верно Соника говорит! Это был специальный взгляд!

В нём, этом взгляде, не было любопытства или безразличия, вообще не было никаких иных чувств, кроме одного – специального интереса.

Да, так смотрят на объект, с которым предстоит работать! Изучающе и в то же время – вполне безразлично, без всяких эмоций. То есть – специально.

Она тогда подумала, что он, возможно, слегка пьян или просто такой вот от природы. Но теперь ей было ясно, что это совсем другое… Другое, да! Но что именно?

И вот опять промашка – всё прошло мимо! А ведь наблюдательный человек обязательно задумался бы и над тем случаем, когда Жека вдруг заявилась к ним домой уже под вечер, без приглашения и без повода, просто принеся банку молока. Молоко, с тех пор, как у Маши не стало коровы, им привозила матушка. И Жека это должна была знать, потому что молоко стояло в машине, а из церкви Жеку всегда подбрасывал батюшка, и Жека ехала вместе с ними, мимо их дома, который стоял недалеко от шоссе. И она не могла не видеть, как матушка передаёт банку с молоком. Конечно, знала, но зачем-то принесла ещё и своё.

– Возьмите, возьмите! Свежее! – говорила Жека, выставляя банку на ступеньки. – А ты меня в дом пригласишь? – обратилась она почему-то к Сонике. Там собак нет? – говорила она, заглядывая в сени.

– Нет, там собак нет, – ответила Наталья Васильевна, но осталась сидеть на крылечке и в дом не пригласила.

Жека вытягивала шею, пытаясь разглядеть что там, в сенях, но в дом так и не пошла вслед за Соникой.

Вскоре выяснилось – она пришла с предложаением поменяться квартирами. Наталья Васильевна и Соника переселяются в Жекин дом у большой реки, а Жека с мужем – в их московскую квартиру.

Наталья Васильевна даже не стала обсуждать это предложение, настолько оно было абсурдным. Просто сказала, что их вполне устраивает и этот домик, на плотине.

Жека пригласила приходить к ней в гости, отказалась взять деньги за молоко и ушла, ещё раз спросив, нет ли собак, а назавтра принесла ещё и банку клубники.

Этот неожиданный позыв дружбы на пятнадцатом году проживания в селе должен был её насторожить. Но нет – не насторожил и не встревожил. Просто в очередной раз подумала: «Господи, сколько же здесь хороших и сердечных людей!». И ей даже стыдно стало за то, что она не то чтобы недолюбливала, сама не зная за что, Жеку, но почему-то всё же не испытывала к ней душевного расположения. Жека не делала ничего плохого, её невозможно было хоть в чем-то обвинить, не впадая в голословие, но по селу, между тем, ходили упорные слухи о Жекиных, злодеяниях. Опять же, и этому у Натальи Васильевны было свое оправдание – молодая красивая женщина, да ещё и не местного происхождения. Жека переехала в Берендей за год до неё из соседнего села.

Так, так, так… Ворона, ворона и есть!

Воспоминания завертелись с кинематографической быстротой.

А этот случай на базаре? Когда Наталья Васильевна встала в очередь за Жекой и та, случайно обернувшись, побледнела, заметив её рядом, и буквально отпрянула? То есть повела себя так, как если бы очень чего-то боялась.

А разговор на почте? Тогда Наталья Васильевна пришла продлить страховку, и страховой агент, Храпунова Лена, тоже всегда улыбчивая и приветливая, вдруг с пол-оборота взялась хамить. А всего-то было – Наталья Васильевна попросила её заполнить страховое свидетельство по всем правилам!

– Да ладно выдуриваться, – сказала Лена, разозлившись, что пришлось переписывать квитанцию. – Это у вас в Москве свои правила, а у нас – другие. И мы Москве не подчиняемся.

– А кому же это вы подчиняетесь, в таком случае? – заинтересовалась Наталья Васильевна, страшно удивленная вольнодумством всегда политкорректной Храпуновой.

– Подчиняемся Поволжью, вот кому, с вызовом, полным достоинства, ответила Храпунова.

– Это что, теперь такая страна отдельная есть? Поволжье? – пыталась отшутиться Наталья Васильевна, но Храпунова шутки не приняла и, раздраженно выписав новое страховое свидетельство, сказала уже почти откровенно грубо:

– Ещё пятьсот.

– Это с какой стати? – удивилась Наталья Васильевна такому внезапному повышению страховой стоимости своего неврачного домика.

– Ноне переоценка была, вот с какой.

– А что ж сразу не сказали, когда первое страховое свидетельство писали, ту самую филькину грамоту, по которой уж точно никто бы ни копейки не выплатил? – спросила Наталья Васильевна, внимательно сравнивая оба бланка.

– Давайте сюда, – сказала Храпунова и резко выхватила у неё из рук первый бланк, смяла его и засунула с карман. – По нашим страховкам, чтоб вы знали, все, у кого дома сгорели, получили полную стоимость. Выплатят и вам, если что. – И, угрожающе сощурив и без того узкие, заплывшие глазки, яязвительно добавила: Говорите свой московский адрес!

– Пожалуйста, – сказала Наталья Васильевна и продиктовала. Московский адрес был в сельсовете, в договоре на покупку дома, который лежал в сейфе. Храпунова, конечно, при желании могла с ним ознакомиться, но сейчас этот адрес вписывался в бланк, в который могли заглянуть многие.

Когда Храпунова ушла, даже не сказав «до свидания», Наталья Васильевна, спросила у начальницы почты, единственной свидетельницы этого разговора:

– А что такого страшного в том, что она записала в бланк мой московский адрес?

– Да кто его знает, – уклончиво ответила девушка, громко постукивая молоточком с печатью по кляксам сугруча. – Вон в прошлом году одна москвичка, помните её, в панаме ходила, толстая такая, во вьетнамках на носки, так она сказала свой адрес соседке, чтобы в гости её что ли пригласить, не знаю, зачем… А потом её, эту панаму во ввввввьетнамках, в своей же квартире московской и убили. Убили и ограбили, всё вынесли подчистую. Вот такое дело было. А пожары тут каждый год горят. Пять-шесть пожаров за год – это уж обязательно, – сказала она, посмотрев в окно. – Вон у Жэки дом два года назад сгорел, когда она в отпуск уехала, да по-хитрому сгорел – корову сестра к себе в хлев забрала, мебель, холодильник, всё, что было хорошего, тоже к сестре перевезли, оставили какую-то рухлядь, потом следователю показывали железки от старого холодильника, который с помойки принесли… На сто тысяч дом застраховали и всё получили!

– Да разве здесь на такую сумму страхуют? – удивилась Наталья Васильевна.

– За деньги и не на такую сумму застрахуют.

– А разве никто не проверят эти страховки? Девушка засмеялась.

– А чего их проверять? Дом сгорел – и проверять нечего. Акт, конечно, составят, да толку что? Вон какие хоромы по трассе стоят, видали ведь, когда из Москвы ехали? Можно и на миллион страховать.

– Вот меня всегда интересовало, откуда здесь такие деньги у людей?

– Как – откуда? Кто на мясокомбинате, кто в рыбхозе, кто в администрации, а кто и лесом заведует. Вот оттуда деньги и идут на ножках. Если из бюджетных средств одна десятая до места доходит, так уже хорошо. Вон телефонный аппарат не можем для почты купить, – она побренчала допотопной трубкой, – а ведь деньги на строительство новой почты были выделены, это после того, как Жека старую почту подожгла.

– Да что вы такое говорите? – удивилась Наталья Васильевна её целенаправленной откровенности.

– А кто ж ещё, если не она? – разгорячилась девушка, размахивая молотком перед самым носом Натальи Васильевны. – Одна была там, на почте, вышла на обед, а через десять минут почта загорелась, да так, что в полчаса вся начисто и сгорела.

– Но следствие эту версию не подтвердило.

– Ещё бы! Подтвердит! Одна команда.

– Простите, а зачем вы мне всё это говорите, – спросила Наталья Васильевна, очень удивленная таким необычным поведением начальницы почты. Так говорить о человеке!

– Я её знаю, как облупленную. Она – моя сестра. Родная. А вас мне просто жалко. Из окна вот смотрю, вижу, как вы на своем участке корячитесь. И дом ваш каждый год бомбят. А Жека размечталась – с места в москвички решила податься. Какая из неё москвичка? Это она здесь крутая, как яйцо на пасху. А там… Дурака сваляете, если с ней поменяетесь.

– Боже упаси! – засмеялась Наталья Васильевна. – И в мыслях нет. Так вы сестры? А что же я вас ни разу вместе не видела? – допытывалась она, всё ещё не веря тому, что всё это всерьез.

– А мы ещё со школы не общаемся. Я вообще её презираю. В церковь вон ходить стала после пожара. Грехи замаливает.

– Понятно.

Вся эта информация всплыла вмиг в её памяти, и Наталье Васильевне вдруг стало казаться, что она поневоле становится участницей какого-то ужасного в своей неотвратимости спектакля.

Конечно, принимать за чистую монету слова девушки с почты она не могла – слишком осторожны и скрытны эти люди, чтобы вот так вот вдруг выложить всё и вся. Да и Храпунова вела себя более чем странно. И тут её осенило – да это же была примитивная провокация! Её просто подталкивали к прямому конфликту!

В последние годы она глухо отмалчивалась, что бы ни происходило. Сообразив после третьей попытки, что правды здесь ни от кого не добьешься, а милиция и суд тебя же и «обвиноватят», если будешь жаловаться, она решила терпеть, как бы ни тяжело приходилось, лишь бы продержаться здесь, в этом доме, на этом обжитом месте, ещё три-четыре года. Пока Соника подрастет настолько, что её можно будет отправлять одну на летний отдых, к примеру, в музыкальный лагерь. Сейчас же об этом не могло быть и речи.

И вот этот странный демарш двух примерных селянок теперь понимался Натальей Васильевной однозначно – её просто провоцировали на открытый конфликт, на «разборки». Потому что им так легче начинать агрессию!

А нападение готовилось – и по-крупному. Теперь этого только слепой не заметил бы.

…Мотоцикл промчался по мосту и скрылся в далекой синеве – дорога в райцентр шла через лес.

– Соника, тебе не холодно? – спросила она девочку, беря её за руку.

– Нет, я же тепло одета, – ответила та, поёжившись.

– А что дрожишь?

– Не бойся, не от страха.

– Ладно, тогда пойдем. И побыстрее.

– Куда?

– Давай зайдем к почтовой (здесь так звали начальницу почты), у них свет горит, наверное, телевизор смотрят, позвоним от неё в милицию. А там посмотрим, что делать.

Они подошли к дому почтовой, стучали в калитку, кричали под окном, но к ним никто не вышел и даже не спросил через дверь – что случилось. Но их видели, это так. Ночь была светлая, в доме скрипнула дверь – выходили в сени, потом погас свет – смотрели в окно. Но все-таки не стали открывать.

– Что делать будем? – спросила Соника, тесно прижимаясь к Наталье Васильевне.

– А пойдем-ка мы к Дусе.

– К Дусе? Той Дусе, у которой ты жила вместе с котом Никитиным?

– Да, именно к той.

Дусь в селе было не менее десяти. И все эти Дуси были, как на подбор, добрыми, сердечными и гостеприимными. Самая старшая берендейская Дуся – девяноста лет от роду, теперь уже уехала в Москву к племяннице, всегда угощала их свежим, только что испеченным ржаным хлебом из собственной печки, дух от которого шел по всему селу за три версты. Она никогда не жаловалась на здоровье и соседей, всё в доме делала сама и содержала своё хозяйство в идеальной чистоте. Половики на полу стирались каждую неделю. Её мужа увела подружка на второй год после свадьбы. И муж, и подруга-разлучница давно уже померли, а тётя Дуся жила своей тихой незаметной жизнью и радовалась каждому хорошему дню. Она любила смотреть на закат.

А это – редкость. Мало кто из жителей села смотрит на закаты и восходы, вообще замечает красоту природы. Всё, что привычно и каждодневно – приедается и становится незаметным. Однажды Наталья Васильевна сказала Клане, старушке, у которой жила в первый год:

– Смотрите, какое багровое небо!

Был в тот вечер совершенно фантастический закат – краски менялись каждую минуту.

– Кто идет? – спросила Кланя, выглянув в окно.

– Закат красивый, говорю, – ответила ей Наталья Васильевна погромче, хотя Кляня слышала превосходно, сохранилось у неё и отличное зрение.

– Солнце садится, небо очень красивое там…

– Кто идет? Никто не идет, кажись… – сердито сказала Кланя и задернула занавески.

Для неё окна имели стратегическое значение.

Видела красоту природы и не устала ещё ею восхищаться и та Дуся, о которой шла речь.

Дуся и Леша – конечно же, уже давно имели «стольник» на двоих. Но их так и звали – Дуся и Леша, как молодых. А не «тётя» и «дядя» или – «баба» и «дед». Они и были молодыми. Леша любил свою Дусю и страшно ревновал её буквально к фонарному столбу – то есть, к электрику Гадалычу тоже.

– Какой красивый у Дуси дом! – прошептала Соника, разглядывая хоромы, отстроенные ещё в пору юности супругов.

– Да, очень красивый, – согласилась Наталья Васильевна.

– Самый красивый в селе?

– Возможно. Я не все дома видела, село ведь большое.

– Крыша из чего сделана? – спросила девочка, вставая на цыпочки и вытягивая шею.

– А это черепица. Единственный дом, крытый черепицей ещё довоенной поры. У всех крыши были крыты щепой, а у них – черепицей.

– Как наша крыша?

– Да, на нашей крыше ещё сохранилась щепа, с давних времен, у других она уже заменена рубероидом или шифером. Наш рубероид лежит поверх щепы. Я её не стала снимать. Может, зимой когда придется жить. Так теплее…

– А что, черепицу так давно делают?

– Черепицу делают тысячи лет – из глины разных пород. И держится такая крыша сто лет.

– Вот это да! – воскликнула девочка, дергая за ручку калитки.

– Закрыто, наверное, уже давно спят. Сильно не стучи. Если захотят открыть, услышат и тихий стук. Здесь, у воды, хорошо слышно, особенно ночью.

– А тебе тогда сразу открыли? Когда ты ночью с Никитиным к ним постучала?

– Почти сразу. Но тогда другое время было. Сейчас люди всего боятся. Подождем, не будем пока стучать.

– Ладно, не будем, – ответила девочка, присаживаясь на лавочку у палисадника. – А почему черепица так долго живет?

– А потому, что обожженная глина, из которой её делают, почти не впитывает влагу. Поэтому она и не боится – ни жары, ни мороза.

– И не горит в огне?

– И не горит в огне.

– И не нагревается на солнце, как шифер или железная крыша?

– Не нагревается.

Про черепичную крышу ей рассказывал Леша, в больших подробностях. С любовью. Дом этот строил, когда Дуся была беременна первым ребенком. Достраивал, работая днем и ночью, когда она уже лежала в родильном доме. Пришла с ребенком в новый дом, крытый шикарной, невиданной в этих местах, черепицей.

Черепица была не простой, а, в довершение чуда, покрытая сверху слоем матового ангоба – жидкой глиной с примесью минералов, которую наносят перед обжигом. Оттого крыша была видна издалека и казалась огненно красной, почти не настоящей, особенно на солнце, издали она виделась картинкой из хорошо иллюстрированной книги. Луна вышла из-за тучи и крыша приняла новый оттенок – коричневый в желтизну.

– Знаешь, как она называется? – спросила Наталья Васильевна у девочки, думая о том, что же они будут делать, если теперь и Дуся не откроет.

– Не знаю. Пирожок?

– Нет. По-другому. Бобровый хвост, вот как.

– Почему? Это же смешно – черепица-бобровый хвост!

– Когда её кладут, каждая плитка из верхнего ряда накрывает собой стык двух других в нижнем ряду. Вот и получается – «бобровый хвост».

– Как чешуя! Да, это чешуя! – обрадовалась девочка невольному открытию.

В доме, однако, не подавали признаков жизни. Всё было тихо и бездвижно.

Сердце у Натальи Васильевны заныло. Уже второй раз вдали засветили фары – она знала, эта ночная вылазка поджигателей просто так не может закончиться. Да, они выиграли немного времени, пока мотоцикл отъехал к лесу. Им надо всё обсудить и выработать новую стратегию – на это могло уйти около часа. И этот час истекал.

А то, что поджигатели вернуться и, обнаружив их отсутствие в доме, примутся их искать, она не сомневалась.

Свет фар приближался – по дороге ехала легковая машина. Вот её уже хорошо видно. Это была девятка Шишка.

– Присядем, – сказала она Сонике, пригибаясь за палисадником. – Вряд ли они решатся пойти к дому.

– Ты боишься? – спросила шепотом девочка.

– Нет, не боюсь, но – остерегаюсь. Кто знает, что им на ум придет.

Они спрятались за палисадником. С дороги их не должно быть видно. Машина проехала дважды – к лесокомбинату и обратно.

Мимо дома ехала медленно, светя фарами по окнам. Наталья Васильевна видела, как от окна на кухне отпрянул человек. Все-таки кто-то в доме наблюдает за происходящим.

Ей стало легче. Даже если их и не впустят в дом, всё равно будет свидетель того, что здесь происходит.

Машина остановилась у мостика, метрах в пятидесяти от калитки, включили на всю мощь магнитофон. Однако из машины никто не вышел, не подавали признаков беспокойства и в доме.

Минут через десять машина, резко прервав музыку, уехала в село.

– Соника, ты не бойся, здесь мы в безопасности. Смотри, какие густые заросли вдоль речки! Раньше такого здесь не было.

– Это от твоей ольхи, да?

– Наверное. Может быть…

Когда-то она срубила в своем саду ольху, которая делала большую тень на грядки и, самое неприятное, служила хорошим укрытием воришкам, которые со стороны ручья забирались в сад. Но уже через год начала расти дружная поросль из молодых ольх вдоль обоих берегов речки – от самой её усадьбы и вверх, к истоку. Захватила она и Дусину территорию. Ольха была срублена высоко, пенек остался жить, и корни продолжили существование дерева в этой новоявленной, дружной роще.

– Если они пойдут сюда, – сказала Наталья Васильевна Сонике, – ты спрячешься в палисаднике, ближе к окнам, там такой густой кустарник, что никто тебя не увидит, даже если светить фонарем. В крайнем случае, стучи изо всех сил в окно.

– А ты куда? – спросила испуганно девочка.

– А я побегу к речке, черта с два они меня там найдут, в этих ольхах. Да и побоятся туда лезть. Но это – крайний случай. Не думаю, что они сюда полезут. Это я так, просто запасной вариант.

– На случай экстрима, – добавила девочка, дрожа и прижимаясь к Наталье Васильевне.

– Ты боишься?

– Нет, я просто немного замерзла.

Тут только Наталья Васильевна заметила, что её бьет настоящий колотун. Это нервы, это нервы…

Страшно ей не было. Страшно будет завтра, когда всё пройдет, но не сейчас. Только бы было оно, это завтра!

И тут ночная тишина была нарушена треском и грохотом взрыва, а потом началась беспорядочная пальба – раздались частые громкие выстрелы – бах-бах-бах! Звуки доносились со стороны болота. Они уже приготовились привести в исполнение свой экстремальный план и Наталья Васильевна уже открыла калитку в палисадник, как Соника вдруг закричала:

– Смотри! Смотри! Небо светится!

Небо над горкой, где был их дом, – а это место хорошо отсюда просматривалось, внезапно стало светло-оранжевым. Огромное зарево поднималось над ним и становилось всё больше и больше.

– Нет, это не выстрелы, – сказала она буднично – просто и спокойно, крепко беря за руку Сонику. – Это «стреляет» шифер.

– Там пожар? – тоже спокойно спросила девочка, как о чем-то совершенно отстраненном.

– Да, там пожар. Это, моя дорогая, горит наш дом.

От лесокомбината в сторону пожара проехала пожарная машина.

– Теперь можно идти домой? – спросила девочка.

– Да, теперь можно. И даже нужно. На пожар обычно сбегаются люди, много людей. И там будет самое безопасное место для нас. Пойдем же! И вообще – скоро рассвет.

– А как же наши котики? Где они сейчас?

– Думаю, сидят на чердаке бани и оттуда наблюдают за происходящим.

В доме не было двери и не было застекленных окон, кроме того, под печкой был прямой кошачий лаз на улицу, и он котятами был хорошо изучен. О них можно не беспокоиться – уже в месячном возрасте, когда нормальные котята ещё только-только пытаются существовать отдельно от мамы-кошки, они уже демонстрировали чудеса ловкости и смекалки. Кроме того, раньше часа ночи они домой с улицы не приходили, азартно охотясь на крупных и вкусных ночных насекомых.

Но, по мере приближения к дому, Наталья Васильевна всё больше сомневалась в том, что горит именно их усадьба. Во тьме стали угадываться розовые абрисы погруженных в ночную дрему домов. Однако пожар был правее, значительно правее. Да, теперь это уже отчетливо видно. Когда же они перешли мостик и взошли на пригорок, она закричала:

– Да это же церковь горит!

– Побежали скорее! – тоже закричала девочка и они, что было духу, понеслись по ночному селу.

– А чтоб вас! Идиоты проклятые! Сволочи! Дряни поганые! – кричала она во весь голос и бежала всё быстрее и быстрее, не обращая никакого внимания на то, что девочка всё больше и больше отстает от неё.

– Постой, я не могу так быстро бежать, – дернув её за руку, сказала Соника. – И перестань, пожалуйста, ругаться.

– Ладно, давай минутку отдохнем, – согласилась Наталья Васильевна, уже едва волоча ноги и тяжело дыша.

– А что там может так гореть? – снова пустилась в рассуждения Соника. – Ведь церковь каменная.

– Церковь каменная, но крыльцо и паперть – из дерева, – раздраженно объясняла ей Наталья Васильевна. – И внутри есть дерево тоже. Рамы на окнах, всякие перегородки, пол, иконы…

Когда они уже почти подбежали к церкви, им навстречу выехала пожарная машина. Черная и грозная, с потушенными фарами, она ехала прямо на них. Наталья Васильевна и Соника едва успели отскочить на обочину.

– Странно, такое ощущение, что они и не пытались тушить пожар, – сказала Наталья Васильевна двум мужчинам, которые торопливо шли от места пожара по дороге им навстречу.

– А там не подъехать, – сказал старший. – Вот и вернулись на лесокомбинат.

– Отметились – и домой, – добавил младший.

Это были отец и сын – жили в поселке за лесокомбинатом.

– Так же вся церковь сгорит! – закричала Наталья Васильевна. – Почему никто не тушит пожар?

– Так это ж не церковь, ты что, не проспамшись? – засмеялись мужики.

– А что тогда горит? – опешила Наталья Васильевна, останавливаясь и не пропуская мужиков идти дальше.

– А это дом одного москвича, его там нетути сейчас. Уехамши в столицу.

– Послушайте, – закричала Наталья Васильевна. – Это наш дом хотели сжечь, понимаете, наш! Но не получилось, мы их заметили раньше, чем они успели что-либо сделать. Я их видела в лицо! Я хотела тут же вызвать милицию, но почтовая не открыла нам.

– А кто это был, видели? – заинтересованно спросил младший.

– Конечно, – ответила Наталья Васильевна.

– Не наше это дело, – хмуро прервал её старший, – И вы бы шли домой, раз цел ваш дом. Мы – народ привычный, а и то иной раз жуть берет. А вам и вовсе поостеречься надо бы, не лезьте не в своё дело, а то и до греха недалеко, – сказал старший и вместе с сыном они быстро зашагали в сторону лесокомбината, больше не оглядываясь и не разговаривая между собой.

Они, теперь уже не спеша, Наталья Васильевна и Соника, шли к месту пожара. Действительно, горела не церковь, а дом, который находился прямо за ней, метрах в ста пятидесяти, но издали казалось, что горит как раз церковь.

– Господи! Что это со мной? – удивилась сама себе Наталья Васильевна. – Наша крыша крыта рубероидом, а церковь – железом, горел же шифер! Я, видно, совсем одурела.

– Это от волнения, не переживай, – успокоила её девочка. – Со мной тоже такое бывает. Когда хочется конфет, смотрю на горбушку и думаю, что это пирожное.

Народу на пожаре не было совсем, никто его не тушил, никто не пытался спасти имущество. Кое-где, в близлежащих домах, засветили электричество, перебрехивались растревоженные собаки, но ни всеобщей паники, ни слаженой работы по тушению пожара, как это было ещё десять лет назад, когда горели дома на плотине, не было и в помине. Даже активных свидетелей у этого пожара не было!

– Наташ, Наташа! – услышали вдруг они надрывный, хотя и слабый крик издали.

Кто-то бежал по дороге.

Наталья Васильевна и Соника пошли навстречу бежавшему к ним человеку.

– Да это же Дуся! – радостно крикнула она, узнавая в бегущей женщине свою знакомую.

Видно было, что она очень испугана, но всё лицо её цвело радостью.

– Это я, я! – подтвердила она, переходя на шаг. – Насилу догнала вас! Мне и знамение сегодня было – всё небо в сполохах аккурат перед закатом.

– Ты нас увидела из окна? – спросила Наталья Васильевна, – обнимая и целуя Дусю.

– Я видела, только не поняла, что это вы. Думала, соседка, невестка Кланькина, с дочкой, у них тут, в этих местах, сродники живут. Думала, пожар смотрят. От моего дома видно, вот и пришли. А что ж вы не постучали в окно?

– Мы стучали в калитку, но несильно, – оправдывалась Наталья Васильевна, с приятным удивлением отмечая, что Дуся за эти десять лет размолвки, непонятно как и почему произошедшей, не только не постарела, но и стала как будто моложе. – Ты просто красавица какая-то сделалась! – сказала она Дусе, снова крепко обнимая её.

– А, ну тебя! – отбивалась Дуся, смущаясь похвалам и тоже радуясь встрече. – Пойдемте к нам, Лексей один там остался.

– А что – болен?

– Болеет который год, – вздохнула Дуся. – Еле ходит, ноги совсем отказывают. Раньше тоже плохо ходил, всё больше на мотоцикле ездил, а теперь вот и на мотоцикл не садится. В лесу, на вырубках ещё когда надорвался! А теперь вот и сказалось это к старости.

– Теперь ты свободно бегаешь по селу, я вижу, – одобрительно сказала Наталья Васильевна, отмечая и другие приятные перемены в своей товарке.

– Теперь бегаю, а он – дома сидит.

– Всё наоборот стало…

– Ну да, а то как же нам жить? Я не всегда такая была, какой ты меня видела десять лет назад. В молодости я боевая была. Огонь! А потом вот он ревновать стал – с чего, сама понять не могу. В себе, что ли, засомневался… Не знаю.

– Так и сколько же лет ты в заточении просидела? – спросила Наталья Васильевна, снова обнимая свою приятельницу.

– Пожалуй, что лет двадцать. Со двора – ни на шаг. Только вот на речку, что рядом, бельё полоскать ходила, и то он на лавке сидит и смотрит. Всё сторожил как бы какой мужик взглядом не… грёбнул. (Тут она, искоса глянув на Сонику, употребила для смягчения ситуации слово из местного лексикона – эвфемизм на тему ненормативной лексики, и это тоже было удивительно – Дуся никогда раньше вообще не ругалась, даже как-нибудь совсем невинно.) Нитки на ночь ко всем калиткам в саду привязывал, проверял, не приходит ли кто, когда я ночью на двор бегаю…

– Любовь, – сказала Наталья Васильевна.

– Любовь, – сверкнула глазами Дуся. – Сколько крови моей выпил он этой любовью! Теперь вот сидит, в окно смотрит. Жалко его, – вдруг сменила тональность Дуся. – Помрет – как жить одна буду?

– Ладно тебе – помрет! Молодой ещё.

– Молодой, как же, восьмой десяток пошел, – сказала азартно Дуся, а Наталья Васильевна подумала, что ещё не известно, кто кого больше ревновал – он Дусю или Дуся – его, раздувая пожар взаимной ревности бесконечными рассказами изредка забегавшим к ним домой бабам о своем тиране-муже.

– Как хорошо, что ты все-таки вышла! Я так рада, так рада тебя видеть! – говорила она Дусе, поглаживая её руку. Эта дурацкая ссора…

– Пустое, – махнула рукой Дуся. – Это Райкино дело, я потом уже узнала. Пустила брехню, что ты семью нашу хочешь разбить. Ну не дура ли? Так что ж мы стоим, пойдемте к нам, всё равно Лексей не спит уже, – сказала она, беря Сонику за руку. – Пойдем ко мне чай пить, шустрая?

– Пойдем, – тотчас же согласилась Соника, тоже внимательно разглядывавшая Дусю. – Мне очень нравится ваш дом. Я хочу посмотреть, какой он внутри.

У Дуси их ждал стол, уставленный угощениями, – но это было угощение из магазина, Дуся, похоже, теперь уже не так часто пекла в печи свои безумно вкусные плюшки-улитки или просто блины. Над столом свисала с потолка неяркая лампа без абажура. Под ней ярко сверкали дочиста намытые и прожаренные в печи чашки на белых блюдцах, посередине стола красовался сочный, темно-желтый ананас, рядом лежали две пачки хорошего печенья. С краю стояли два графинчика и рюмки.

– Выпьем за встречу? – сказала Дуся, беря в руки один из них.

– А что это?

– Абсент, – отозвался из спальни Леша. – Сам готовил, один на мяте, другой на полыни.

– С ума сойти! – засмеялась Наталья Васильевна. – Напьемся вусмерть. Жалко, сыр из дома не прихватили.

– Сыр есть, пошехонский. Свежий вчера купила. Идёт?

– Дуся, ты меня просто балуешь! Так давайте же выпьем за встречу!

– Сначала руки-ноги мыть, – скомандовала Дуся, притворяя дверь в спальню и наливая воду в чистую большую миску. – Мойтесь, мойтесь, не жалейте воды, речка рядом. Я, бывало, сяду вечером ноги мыть, по часу моюсь, а то и больше, Лексей придет и вот ворчать – ну что ты плещешься, как вутка…

– Господи, у тебя всё так же хорошо и красиво в доме! – похвалила Наталья Васильевна Дусю.

– Чисто, да не очень, – сказала Дуся. – Потолки уже полгода не скребли, какое там – чисто!

Потолки в селе скребли ко всякому празднику – а их в году немало. Приходили компаниями – сегодня у одной, на завтра – у другой скребли потолок. Одному человеку с такой работой и за три дня не управиться. А потом кучку «поскребышек» выкладывали на дороге, перед домом. У какого дома кучка повыше, там и хозяйка – самая чистюля. Кто крыльцо в субботу не отскоблил добела, того сельские остряки достанут до печенок. Грязи бой давало всё село.

– Дуся, ну как вы умудряетесь быть такими чистюлями – при таком количестве грязной работы? – ни одной несвежей или застиранной тряпки в доме, всё просто сияет чистотой!

– Это – привычка, – подал голос из спальни Леша. – Дитё с пеленок приучали к чистоте. Знаешь, как наказывали за каждое пятнышко на одежде? Хорошо жили, вот и привыкли навек к чистоте.

– Говорила же – не спит, – сказала, улыбаясь, Дуся. – Это Наташа с девчонкой. Они под палисадником сидели, оказывается.

– Я ж говорил! – снова подал голос Леша, выходя на кухню при полном параде.

– Оделся уже, когда успел? – ругала его нежно и любовно Дуся. – Лежал бы уже, ночь какая!

– Лягу, лягу, я только покурить выйду в сени.

– Да ты здесь уже кури, – милостливо разрешила Дуся.

– Спать плохо будет, – сказал Леша и вышел в сени.

Он постарел, похудел и весь как-то сжался, скукожился. И только глаза его были всё такими же молодыми и ясными. Да ещё голос – такой же звонкий, с множеством переливов тембровых оттенков.

– Жалко его, сил нет, – сказала Дуся, смахивая слезинку со щеки.

– Помрет, что делать без него буду?

Она обвела глазами дом – рубленые стены, обшитый тесом, словно полированный от частых уборок, потолок, небольшие, в аккуратных занавесках, окна.

– Это Лёша сам всё сделал? – спросила Соника, дожевывая пятый пряник. – Всё-всё сам?

– А к то ж ещё – сам, конечно, – не без гордости ответила Дуся.

– И зеркало это, раму, тоже сам делал. К свадьбе ещё. Такой порядок – жених должен был срубить топором раму для зеркала. И поднести его невесте.

– А невеста что делала в это время? – спросила весело Соника.

– А невеста сидела на сундуке с приданным и смотрелась в это зеркало. Если вся помещалась в нем, значит, хорошая жизнь обещается.

– Здорово! – засмеялась Соника, представив себе эту картину. – Обязательно топором рубить надо было?

– Топором – а чем же ещё?

Это уже сказал Леша, входя в дом.

– Закрывай, тянет холодом, – прикрикнула на него не сердито, но строго, Дуся.

– Топором и без единого железного гвоздя, – охотно дал разъяснение Леша.

– Как это? – переспросила Соника. – Как это – без гвоздей можно строить?

– Дом – очень просто. Просто бревна так рубят на концах, что они друг друга держат лучше всяких гвоздей. А мелкие вещи скрепляли деревянными гвоздиками – даже сени можно было так построить. Доски деревянный гвоздь крепко держит. Лучше железного. Ладно, пойду, не буду вам мешать ваши разговоры вести.

Леша ушел в спальню, а Дуся всё продолжала хлопотать, выставляя на стол всё, что было в её холодильнике.

– Так, говоришь, это была Жека с мужем? На мотоцикле?

– Да, похоже, это были они. Несколько неожиданно, правда?

– Кто знает? – неопределенно пожала плечами Дуся. – Тебе рассказывали, как умерла старая просвирня?

– Нет.

– Умерла она не от сердца, как сказали. Все лекарства, как стояли, так и остались стоять на столе. И перед тем, как умереть, обошла всё село и с каждым простилась.

– Мне она нравилась, – сказала Наталья Васильевна. – Добрая, сердечная женщина. За что её удалили из церкви?

– Кто знает? Говорили всякое.

– Думаю, это была клевета.

– Она по всему селу рассказывала, что сама видела, как ты батюш – ке деньги давала на храм. И шитье тоже привезла. А они говорили, что это «какая-то женщина», а не ты вовсе. Из-за этого у неё с Раей ругань и вышла. Я сама слышала. Она говорит Рае: «А чего кости честному человеку перемывать? То и ладно, что высоко взлетела». Как дело до прибыли коснется, так всякий человек сам не свой делается… После тебя люди стали на церковь деньги давать, Шишок дал лес бесплатно, чтоб и здесь главным быть. И сельсоветовским тоже леса дал.

– Но лес ведь не его! – удивилась Наталья Васильевна. – Ему принадлежит, насколько я понимаю, только лесокомбинат.

– Да ведь люди-то его в лесу работают! Как не его лес? Получается, что его.

– Да это же глупость какая-то! – удивилась Наталья Васильевна. А что про мои деньги громко не говорят, так это и к лучшему. И вообще, совершенно неважно, что говорят по этому поводу.

– Кому неважно, а кому – и очень важно, – возразила ей Дуся.

– А что ты думаешь насчет Жеки? – спросила она у Дуси. – Гово – рить об этом матушке? Ведь она в хоре поет, как это может быть?

– И не вздумай – молчи молчком про то, что видела. Жека – двоюродная сестра матушки. Поняла?

Дуся смотрела на неё строго и даже как-то зло.

– Вот это номер!

– Так что молчи-помалкивай, чтобы хуже не вышло.

– Не знаю, мне казалось, матушка – святая душа, сам ангел во плоти. А как она поёт! Какой голос!

– И всё равно – молчи! Кто знает, что у них, мордышей, на уме? Это народ очень хитрый. И домами с Жекой не меняйся. Ты ей квартиру свою московску. Отпишешь, а она тебе – шишь.

– Ты и об этом знаешь?

– Так всё село уже знает, что она к тебе на кривой кобыле подъезжала. Дом-то лесокомбинату принадлежит, а не ей! А она там квартирует после пожара в еёном доме. Сделают они фальшивые документы, а потом выгонят из дома вовсе, а то и в речку скинут, дом-то у неё на берегу стоит и рядом – никого. У неё там места глубокие.

– Да, теперь тут их власть, вредоносные твари и поганцы земли! – снова подал голос молчаливый Леша, допивая вторую рюмку своего великолепного зелья. – Раньше сунуться сюда боялись, в наше село. А теперь тут командуют все, кому не лень, только так… А где дело до прибыли коснется, то, прямо тебе говорю, любой вперегонки побежит, чтобы ближнему напакостить. Вот такая у нас жизнь настала. Народ весь испоганился в корень.

– Народ как был, такой и остался, – возразила Дуся. – А что жизня такая вредоносная началась, так это есть. Куда от неё денешься?

– А что ж ваша администрация? Они же русские?

– Администрации всё равно, кто тут живет. Они народ за людей не считали никогда. У них свой расчет. От кого больше денег идет, тому они и служат.

– Спи уж, – остановила его Дуся, прикрывая дверь из кухни. – Постелю вам в зале. Спать хотите небось? – спросила Дуся, глядя на зевнувшую Сонику.

– Прости, хозяюшка, но мы пойдем к себе домой, – сказала Наталья Васильевна. – Уже светло, никто не полезет.

– Как знаете, но, если что, сразу приходите и стучите в окно, – сказала она. – Пойду, провожу вас до мостика хотя бы.

– Если что? Надеюсь, всё обойдется. Да и в Москву уже нам пора.

Утро занималось серое и туманное – был уже конец августа.

Они пошли лугом, перешли по доске, с которой обычно полоскали бельё, на другой берег. В конце сада, ближе к ручью, был обрыв, а за обрывом – луг и простор. Крутой, в основном из шлака, бок обрыва, весь словно покрытый ржавчиной, лишь кое-где разреженной скудной залетной порослью неприхотливой жесткой травы, был обращен к их дому. А другая сторона, совсем пологая, мягко спускалась к ручью у самого его устья, где ручей сливался с рекой Берендей, была сплошь покрыта мягкой густой зеленью.

Они по узкой, петляющей тропке взошли наверх. Оттуда был хорошо виден горящий дом. Всё строение уже охватилось пламенем и пустые окна без стекол как-то нелепо и бесстрашно глядели сквозь разделявшиеся волны огня.

И тут у неё заболело под левой лопаткой, и потекла эта резкая внезапная боль по всей спине. Не по лесу, по людям боль ходит, – почему-то пришло на ум присловье, не раз слышанное ею от старой Клани.

Потом так же внезапно отпустило.

Они повернулись к ручью. Ещё были смутные тени, ещё луна блестела в реке, но утро уже настойчиво вступало в свои законные права. Вода в ручье весело журчала, рыбья мелочь беспечно серебрилась на зыбкой глади, иногда в густых зарослях камыша что-то глухо шлепало и трепыхалось, но потом всё снова стихало и слышалось лишь веселое журчанье сильного в этом месте течения.

– Ты подожди здесь, а я схожу, посмотрю, что там у нас в доме творится. Хорошо?

– Хорошо, иди, – согласилась Соника, отчаянно зевая.

В дом незваные гости не заходили, это было видно сразу. Внезапный беспорядок, сотворенный ночью, при живительном свете утра выглядел как-то нарочито, даже театрально.

Наталья Васильевна наскоро прибралась, поправила постели и, захватив ведро, побежала к ручью.

Котята действительно сидели на крыльце бани и сонно таращили на неё глаза. Она взяла их на руки и засунула под свитер, тесно прижав продрогших малышей к своему животу. Потом, помахивая ведром, бодро сбежала по тропке вниз.

Девочка спустилась с обрыва и стояла у ручья, протянув правую руку вперед, словно хотела осторожно потрогать воду. Наталья Васильевна, несколько минут понаблюдав за ней молча, подошла к ручью тихо, почти бесшумно, но Соника почувствовала её приближение и, обернувшись, шёпотом спросила:

– Там никого нет? Они больше не возвращались?

– Нет, больше никто не приходил. Тебе не холодно?

– Нет, совсем нет.

– Что ты там увидела? В ручье? Рыбки играют?

– Нет, я не рыбок разглядываю. Знаешь что, даже не знаю, как тебе сказать… Мне кажется, ручей журчит фиолетовым цветом. Как си бемоль мажор, понимаешь?

– Не очень.

– Ну, это же просто – вода журчит, и это журченье синее и красное! Это очень-очень красиво! А когда он журчит в соль мажоре, то это всё салатово… Зеленое и салатное, понимаешь? А ты видишь? Нет? Тогда закрой глаза и прислушайся! Ну? Ну же?

– Это, скорее всего – от усталости, – ответила Наталья Васильевна, обнимая девочку. – Чрезмерное раздражение зрительного нерва или что-нибудь в этом роде.

– Ну, нет же, нет! Какая ты скучная! Это журчанье ручья такого цвета! Ну, прислушайся получше – видишь теперь? Видишь?

Ольга Николаевна покачала головой.

– Нет, не вижу, но такое вообще-то может быть. Ученый-физик объяснил бы это так. Информация о мире передается звуком – музыка, и ты это понимаешь, может всё рассказать и о человеке, и том, что вокруг него происходит. Но для этого нужен воздух. Потому что звук – это колебание воздуха.

– Так вот почему люди живут на планете, а не на какой-то звезде!

– Разумно. На планете есть атмосфера. Но и свет тоже передает информацию – уже без вмешательства человека.

– И без воздуха?

– Да, конечно.

– Даже в космосе, в полном вакууме?

– Естественно.

– Батюшкам на проповеди как-то говорил, что Слово и Свет – имена Бога, – почему-то шепотом сказала Соника.

– Это образ. И он всем понятен. Но в мире науки об этом явлении говорят на другом языке. Звук и свет – колебания разной частоты, но взаимосвязанные очень прочно.

– Я видела картину, на которой были только цвета. И никакого сюжета. Это тоже информация?

– Конечно. Был такой художник – Пауль Клее, его называли мастером зашифрованной цветной композиции. У него был сказочный, совершенно фантастический, художественный язык, на котором он и поведал людям о своём видении мира. Он хотел понять, как соотносятся форма и цвет – и писал картины-загадки. А уже готовую картину он разрезал на части, и потом вновь собирал, как мозаику. Получалось такое беспредметное художество…

– Как в музыке инвенция? Её ведь тоже можно «разрезать» на кусочки и «собрать» готовую пьесу из них, да?

– Тебе виднее. Ты ведь музыкант, а я – всего лишь писатель. Так вот, о художнике Клее – он мечтал поймать в ловушку смысл цвета. Он хотел найти шифры, скрытые в живописи, в цвете, с помощью которых можно было бы понять и расшифровать все тайны мироздания.

– Здорово! Ну, просто классно! Но, я думаю, – она снова перешла на шёпот, – Бог этого не допустит! – сказав это, она запрыгала от радости. – Если совсем не станет тайн, будет очень скучно и неинтересно жить, правда? Но почему же все-таки этот Клее тогда не догадался, что краски связаны с музыкой? Он или кто-нибудь другой?

– Есть и такие догадки. И, заметь, немало людей на эту тему думают. Но не все люди видят цвет музыки. Вот в чем причина. Потому что нельзя с человеком обсуждать то, что ему неведомо. И невидимо им.

– Я тоже раньше не видела. И не ведала. А потом что-то случилось чудесное…

– Поздравляю.

– Я… Значит, я стала ведуньей?

– Ну почему же? Можно сказать и по-другому – ты стала сведущей. Это нормально.

Девочка замолчала и, закрыв глаза, сосредоточенно прислушивалась.

– Жалко.

– Ты не замерзла, Соника?

– Нет, мне совсем не холодно. – Она наклонилась к ручью. – Знаешь, и так тоже видно. Видно, что ручей цветной! Какой он красивый!

– В каплях воды преломляется свет и разлагается на свои цветные составляющие.

– И получается радуга? Мостик, по которому ангелы спускаются на землю? Так ведь?

– Пусть так. Ну-ка, ну-ка…

Наталья Васильевна взяла девочку за руку, притянула к себе.

– А что это с твоим платьем? – спросила она.

– А что? Что такого? – всё ещё улыбаясь счастливой улыбкой, спросила как-то рассеянно Соника.

– Оно село, как-то странно село. И под мышками треснуло, ну-ка, повернись ко мне. О-ё-ёй!

Соника одернула платье, но длиннее оно от этого не стало.

– Господи, да что это с тобой?

Наталья Васильевна схватила девочку за руку, притянула к себе.

– Что это с тобой? – спросила она, в свою очередь, удивленно разглядывая Ольгу Васильевну. – А ты какая-то маленькая стала. Мы теперь с тобой почти одинакового роста. Давай меряться!

– Чудеса в решете! Ты и вправду стала ростом с меня! Или мы с тобой грезим наяву, или…

– …просто случилось чудо, и я выросла на целую версту за одну ночь! Соника весело смеялась, разглядывая своё новое, так неожиданно и внезапно повзрослевшее тело. Да, теперь это была совсем другая девочка – правильнее было бы называть её девушкой. Изменилось и её лицо – правильные и приятные черты стали по-взрослому четче и строже, глаза – глубже и серьезнее, губы утратили детскую припухлость и красиво складывались в прелестную, увы – уже не детскую улыбку.

– Что бы это ни было – сон или грёзы наяву, всё равно это замечательно, – сказала, наконец, Наталья Васильевна и обняла девочку. – Пойдём домой и поспим хотя бы немного, а то ещё что-нибудь чудное пригрезится с недосыпу. Не бойся, они больше сюда не придут. Во всяком случае, сегодня. Вон коров уже начали выгонять на пастбище…

И они пошли по тропинке наверх, мимо двух холмиков под молодыми березами.

– Смотри! – шепнула Соника. – Ирисы у Гердуса зацвели! А ты говорила, что в этом году они цвести не будут!

– Действительно – зацвели! Надо же! Мы так поздно их пересадили… Да какие огромные! Только бы их коровы не съели…

Они поднялись в дом, теперь там было светло и уютно. Через окошечко в сенях светило восходящее солнце, заливая вишневым заревом беленую печку и занавеску у входа.

Соника уснула, едва коснувшись головой подушки. Наталья Васильевна ещё долго сидела на своей кровати и с радостным изумлением разглядывала спящую.

За окном мычали коровы, плотно притираясь боками к палисаднику. Слепни заели…

Наконец, задремала и она.

Они проснулись, когда уже был полдень. Однако за окнами было тихо. Они вышли на веранду – село, казалось, вымерло. Даже в огородах никто не возился.

Они сели на ступеньки крылечка, не сговариваясь, так и сидели молча очень долго, думая каждый о своём. А когда заговорили, говорили о чем угодно, только не о том, что произошло ночью.

– А знаешь, что мне утром приснилось, когда мы спать легли после этого…

– Что-то приятное, по лицу вижу, да, Соника?

– Не знаю, как это объяснить. Мне так было хорошо, так хорошо!

– Так что же снилось тебе?

– Будто на большой сцене стоит белый рояль, и я за ним сижу. В зале никого… Да и зала, кажется, нет… Просто сцена – и всё. А на ней целый оркестр. Каждый музыкант играет свою партию, а как только закончит играть – зажигает свечу и уходит. И вот все сыграли, и в зале вдруг светло-светло делается! Но это не солнце и не прожекторы светят, а это моя Света-Светлана в зал входит и смотрит, как свечи поднимаются на специальной люстре вверх, к потолку… Головкой своей кудрявой качает, а глаза улыбаются – мне улыбаются, потому что на сцене теперь только белый рояль и я…

– Но это же прекрасно! Чудесный сон.

– … А когда стало светло, как днем, я вдруг увидела вокруг себя диво чудесное…

– И какое же, если не секрет?

– Вокруг меня…

– Ну что, что? Говори же!

– …на арфах ангелы играли…

Москва 2ОО3-2ОО5 г.г.

 

Обязательное предисловие, где читатель знакомится с двумя очаровательными существами в бархатных шубках БЕЛУШЕЙ и БЕСУШЕЙ

Всякий знает, как живуч предрассудок, особенно предрассудок в отношении животных.

И что самое странное, многие не переносят крыс! И среди этих многих – много мужчин. Один мой давний знакомец по университету буквально истерику закатил, когда я имела неосторожность представить ему двух милейших существ – Белушу и Бесушу. «Миронова! – весьма скандально завопил он, совсем забыв о своем важном виде и костюме-тройке, только что купленным (знаем по какой цене!) в заграничном вояже. – Сейчас же убери эту гадость!»

А между тем, Белуша и Бесуша чинно сидели за столом и мирно ели торт с очень вкусным заварным кремом.

Вы, наверно, решили, что они чавкали во время еды, и это, в какой-то мере может оправдать нелепое поведение моего друга? Уверяю вас, ничуть не бывало! Белуша и Бесуша, – уж вы мне поверьте, я ни за что не совру, когда речь идет о столь горячо любимых мною существах! – самым человеческим образом весьма элегантно держали в своих изящных ручках крошечные ломтики и ели, аккуратно выгрызая маленькие кусочки из серединки, где было начинки побольше. При этом совершенно не крошили на скатерть и жевали с плотно закрытым ртом. Вот ведь какие несправедливые бывают люди!

Я бы не стала приводить этот пример, если бы он был исключением. Но вот известный критик И.Вишневая-Косточка (назовем её – критик Х, на всякий случай), прочитав эту рукопись, отозвалась о её героях так: «Эти омерзительные твари!»

«Отчего же?» – спросила я, всё ещё надеясь, что это не та роковая «вишневая косточка», на которой так опасно поскальзываться начинающим авторам. Если бы я не была столь ярой сторонницей борьбы со всевозможными предрассудками, я обязательно бы сплюнула через левое плечо.

«У вас мыши дают советы мышам, как разделывать мышей! Какой ужасный черный юмор! Отнесите сейчас же всё это на помойку! Да смотрите, не оскользнитесь!» – сказала она, и я с огорчением констатировала, что, к сожалению, это и есть та самая роковая косточка… «Да они же крысы!» – вяло возразила я без всяких аргументов и надежды на светлое будущее. – «Тем более, – придирчиво сказала критик Х, (вы помните, так мы здесь называем И.Вишневую-Косточку), – это ещё омерзительнее, и весь ваш роман – одна сплошная гадость!»

Вам ещё?

Дальше. Не менее известный критик Д-Урнов (назовем его – критик У) отозвался о рукописи более пространно, кривясь при этом так, будто жевал большой недозрелый лимон: «Всю рукопись… мне-мне-мне… не прочитал, но вижу, что это книга, которую читать и неприятно, и неинтересно. Впрочем,… мне-мне-мне… – снова зажевал он злосчастный лимон, – сейчас такой разнобой вкусов, что даже отвратительное может найти потребителя. Впрочем, если бы это были лошади, возможно, я дал бы вам недурственный совет…». Критик У был известен тем, что всем давал «недурственные» советы, причем совершенно бесплатно. Но он не был бы воистину Д-Урновым, если бы не умудрился-таки дать недурственный совет в столь секретной форме – он назвал мою зачитанную до дыр рукопись книгой! Если, конечно, это не было простой оговоркой по Фрейду.

Он также слыл известным зарывателем молодых талантов, но, думаю, это было преувеличением, и если бы он не так спешил на ипподром, уверена, он бы обязательно что-нибудь недурственное присоветовал…

А как вели себя редакторы?! Если обо всём этом порассказать сердобольным читателям в деталях, то они просто захлебнутся в Ниагаре неподдельных слез! Ограничимся одним лишь примером.

«Хотите, чтобы вас напечатали? Переделайте их на овечек! В нашем фольклоре нет крыс!»

И это ещё самый приличный из всех виденных мною редакторов – господин Медведев! (Окажем дружескую и совсем не медвежью услугу и не станем столь ретивого борца за чистоту рядов фольклора наделять трусливым псевдонимом – пусть это будет страшной местью всем конформистам и приспособленцам на ниве творчества!)

Но всё же для объективности заметим: если объединить советы критика Х и уважаемого господина Медведева, то не получится ли крамольный подкоп под самую древнюю религию – «Овечки дают советы овечкам, как разделывать овечек»!

Компроне? Вот так-то. И я здесь ни при чём!

Излишне сообщать, что Белуша и Бесуша наотрез отказались влезать в овечьи шкуры.

Теперь подробнее о моих друзьях. Обычно Бесуша носил великолепно сшитый черный фрак и ослепительной белизны манишки. Перчатки и башмачки он тоже носил всегда белые. Белуша предпочитал платье лимонного оттенка, но иногда он являлся во фраке с искрой, брусничного оттенка, да ещё с фланелькой на шее.

Впрочем, и Бесуша не всегда был педантом в одежде. Однажды я его видела в штроксах и крохотных белых кроссовочках «addidas». Он стремительно вышагивал по новенькой брусчатке Арбата, смешно подпрыгивал, слегка прихрамывая на левую ногу, и был на этот раз без своего друга Белуши. Видно, его что-то очень заботило, потому что он даже не обернулся на мой зов. Впрочем, я окликнула его едва слышно…

Если бы не абсолютная уверенность в том, что Бесуша – исключительно интеллигентная личность, я бы подумала, что он просто «делает вид» … А именно так поступают дурно воспитанные люди, когда «сильно спешат».

По улицам города часто гуляют животные. Впрочем, гуляют они не только по городу, представьте себе, это всё ещё так.

Не думаете ли вы, что идут они куда-то исключительно по своим собачьим делам! Если ваши мысли таковы, вы совершенно заблуждаетесь.

Вот, к примеру, собака Буля. Все, кто живет на Арбате, знают её и охотно подтвердят мои слова, если, конечно, книга выйдет раньше, чем закончится собачий век.

Каждое утро, около восьми, Буля выходит из-за колонн Вахтанговского театра, мелко подрагивая круто втянутыми красно-пегими боками, и слегка подвиливает хвостом в сосредоточенном беге по Арбату, затем, на секунду призадумавшись у аппетитных витрин «Диеты», решительно сворачивает в Плотников переулок. И только раз она забрела в роскошный магазин! И тут же была изгнана оттуда со скандалом. У неё, видите ли, не было какой-то карточки… И никого не интересует, что она добывает свой хлеб совершенно самостоятельно!

В Плотниковом переулке она направляется к двери с надписью «Литфонд». Конечно, она умеет читать, можете не сомневаться. Ведь не идет же она в другую дверь, что рядом, с надписью «Отдел заказов». У входа в «Литфонд» ей приходится терпеливо ждать первого посетителя, потому что у неё слишком тонкие лапы, чтобы отворить массивную дверь. Затем она исчезает и, только богу известно, какие унижения она там терпит!

Или Малыш. Его тоже знают на Арбате. Пёс неотлучно следует за хозяином и часто беседует с ним. Конечно, на людях, и это понятно, говорит только человек, большой грузный мужчина в просторном сером пальто, а Малыш, сибирская лайка по отцовской линии, внимательно его слушает, как и положено благородному псу… Их дружбе можно позавидовать.

(К нашему всеобщему горю, Малыша недавно не стало, его удавили из-за меха.)

Но вернемся к Белуше и Бесуше. Знакомясь, Белуша с достоинством произносил – Вэ, имея в виду свою фамилию Вистар. Но, сами понимаете, зачем каждому встречному поперечному называть свою фамилию полностью? Впрочем, не назваться совсем было бы и вовсе невежливо.

Ну а Бесуша, знакомясь с дамами, галантно чмокал протянутую ручку, весьма эротично щекоча её длинными блестящими усами, и при этом произносил кротко и очень задушевно – Бес. Если вы – дама и когда-нибудь познакомитесь с этим проказником, обязательно обратите внимание, как артистично и томно он приопускает свои лиловые веки и мечтательно прижимает ушки, четко полукруглые и прозрачные на свет. Только не смейтесь очень громко, он этого не переносит.

Если же он заводил знакомство с представителями сильного пола, то вел себя намного сдержаннее, а чтобы точно, так ровно в половину. И представлялся куда как скромнее – Полубес. При этом энергично пожимал протянутую руку и глядел собеседнику прямо в глаза, совершенно не мигая.

С Белушей и Бесушей, когда они отправлялись гулять по ночному городу, приключались удивительные истории. Чаще всего друзья прогуливались по Плющихе или Кривоарбатскому и вели там неспешные беседы. Я их часто встречала в этих местах, но моё знакомство произошло с ними всё же в иных обстоятельствах.

Нагулявшись вдоволь, часам к пяти утра, они приходили на Арбат смотреть восход. Солнце, дорогие мои, восходит как раз над Арбатской площадью, а садится – за Смоленской.

И, пожалуйста – не перепутайте, когда придете любоваться румяным светилом!

Наблюдая восход, они сидели на скамейке под моим окном и негромко разговаривали. Каменные стены города – великолепный отражатель звука, и я поневоле стала слушателем их ночных бесед. Когда я выглянула из окна и увидела на скамейке столь странную парочку, то не смогла удержаться и стала подслушивать, о чем же они так сердечно болтали?

О, это был весьма забавный разговор для постороннего человека! Вы только представьте себе – два симпатичных крысенка обсуждают интерьер комнаты Бесуши!

«Фарфор и бронзу со стола – убрать! – говорил возбужденно Белуша. – Духи в граненом хрустале более подходят нежным девицам…» – «Ну хотя бы пилочки стальные!» – умолял Бесуша, щурясь на восходящее солнышко, но Белуша был неумолим. – «Ах, Белуня, до чего же ты строг! Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей!» – «Очень оригинально! – сморщился Белуша. – Не только о тебе, но о благе Отечества я пекусь».

Я чуть не фыркнула. Однако, странно, не без приятного удивления подумала я, с трудом уняв приступ идиотского смеха и немного успокоившись, такие малыши, а, тем не менее, имеют столь высокое представление о гражданском долге!

Каких только чудес на свете не бывает…

Похоже, проживали они в каких-то необычных апартаментах. Точнее, на маленьком столике, что находился между окном и шкафом в очень длинной, похожей на пенал, комнате. Ночью, когда дом затихал, крысята незаметно выбирались через окно на улицу и бродили там до утра.

Вот опять вы не верите! «А как же фраки?» – наверное, кричите вы, негодуя на розыгрыш. Спокойно, всё в порядке.

Ну ладно, дома они гуляют без костюмов, они их вешают на маленькие вешалки за шкафом.

Ах! Вы снова дуетесь? И думаете, что не бывает таких маленьких вешалок? Опять же, ошибаетесь. Эти штучки они изготовили сами – из горелых спичек и ниток. А вместо гвоздиков они используют малюсенькие щепочки, те самые – да-да-да! – что занозят вам руки, когда вы двигаете мебель.

Ну что, убедила?

С разрешения сердечных друзей я привожу краткие записи их ночных бесед. Но прежде я все-таки замолвлю словечко за своих друзей, главным образом, за Бесушу.

Дело в том, что он, несмотря на своё природное обаяние, нравится далеко не всем. Смешно сказать, почему. Он «слишком много о себе понимает!» Но он вовсе не был спесив. Правда, у него была маленькая слабость, которую ему не всегда прощали. Он цитировал классиков в раскавыченном виде. Конечно, это не очень хорошо, но он имел на это право! Острый ум Бесуши и его цепкая на впечатления память дают ему эксклюзивное право на присвоение чужой собственности.

Итак, дорогие читатели, перед вами предстанут картины из жизни крысиной стаи и небольшой ячейки человеческого общества, лаборатории одного заштатного московского НИИ времен теперь уже давних, когда телевизоры были черно-белыми, а господами были только компьютеры, и проживали по этой причине в отдельных комнатах за железными дверями. Некоторым неискушенным читателям может показаться, что автор не сделал существенных различий между этими двумя мирами и посему возникнет законный вопрос: «По какому же праву, и каково назначение сей фантасмагории?»

Ну вот – опять!

Не так уж редко пишут о безумцах. И все, кто прочел хотя бы одну такую книгу, правильно меня поймут. Я просто уверена в этом. О прочих я позволю себе не беспокоиться.

Ах, да, последнее напутствие! Сердиться на Бесушу опасно. Помимо острого язычка, он имеет ещё и очень неслабые зубы и когти! Кроме того, у него очень много влиятельной родни – от известного писателя Кота Мурра, настоящего омм де летр тре реноме, до Кота в сапогах, простого нашего барда.

Думаете, вздор? И, тем не менее, учеными Тринидата не далее как вчера было доказано, что у большинства котов крысиное сердце! Не буду пока высказывать преждевременных суждений по поводу Степного Волка, как говорится, вскрытие покажет.

С трепещущим сердцем отдаю я на суд людской страницы чужой жизни, чужих страданий и страстных желаний, надеясь, что не единственным читателем этой рукописи будут жестокосердные критики и рецензенты, чьи холодные укоры способны отбить охоту к письму не только у новичков – этюдьян ан бель летр. Но и солидных авторов со стажем могут надолго вогнать в тяжелую хандру.

С робостью и большими сомнениями я передаю миру биографию великого Бесуши и его сподвижников, чтобы весь мир узнал, какими путями иные крысы достигают величия и какими способами низвергаются в бездны стыда и позора.

В заключение, приношу искреннюю благодарность Белуше, который с тонким пониманием и постоянной готовностью править рукопись, – сохраняя эти качества даже тогда, когда я совершенно теряла зрение и всякое терпение, бесконечно перечитывая и каждый раз заново переписывая рукопись, – очень помогал мне в работе.

Дорогой читатель! Этот «железный поток» раздвоенного сознания есть не что иное, как весьма грустные воспоминания о нашем, теперь уже – не столь отдаленном, будущем…

Простите, если кому-то это слегка подпортит настроение.

 

1

Тот, Угрюмый, самый ярый! Просто зверь. Так сказали бы люди, те самые, что видят мир в преломленном свете своих человеческих амбиций по причине свойственного всему роду людскому высокомерия.

Вчера всех забрали. И Рату, и Кенти. Кенти гоняли дольше всех. Он стал совсм как бешеный.

Но стресса не было – я видел. Когда им надоело гонять Кенти по электрическим прутьям, они ничего лучшего не смогли придумать, как бабахнуть его этим… по голове… Уроды!

«Теперь верняк – инфаркт обеспечен», – брызнул глазами Угрюмый. Да только как же! Ждите! Счас! Кенти – твердый орешек, вы ещё вокруг него попляшете.

Тогда они, нарушая чистоту эксперимента, отключили ему почку. Но кого здесь интересовали такие мелочи! Они отключили ту самую почку – искусственную, которую всадили месяц назад взамен испорченной ими же соляной кислотой.

И вот теперь Кенти нет, нет – и никогда не будет. А Рата жива, выдержала! Молодчина!

Её гоняли долго, очень долго, гоняли и тогда, когда Кенти уже перестал дышать. Кенти уже не дышал, но его глаза они продолжали смотреть через решетку на проклятых мучителей…

Тогда и её этим… по голове – тррах! Думали, что будет, как в прошлый раз. Тогда она после удара упала на решетку и лежала трупом минут пять. Но сейчас – другое. Сердце у Раты не такое, что его дважды можно застать врасплох. Её ударили по голове – но она жива! Хвост штопором – но жива!

«Жива…», – констатировал Угрюмый. – «Жива», – с раздражением выдал Фраер. – «Жива!» – всхлипнула Малявка, размазывая тушь по лицу. – «Для дальнейшего эксперимента пока не годится», – сказал Угрюмый, снял перчатки и тщательно протер руки формалином.

Рату отправили в карантин – в зеленый ящик.

Жива! Это – счастье…

 

2

Семнадцать сорок пять. Пора домой. Всегда в эти минуты я веду с самим собой нечеловеческую борьбу – как мне хочется переступить порог этого унылого заведения и не возвращаться никогда! Хочется, да Бог хотения не дал…

Вчера Милев вернулся из командировки. Опять эти телячьи восторги на публику – ах, Милан! ох, Венеция!

Фу ты – ну ты, лапти гнуты…

Надоело, однако. И тут же – всенародный плач по поводу «валютных недомоганий». Противно, просто противно всё это слушать. Два контейнера приволок всякого барахла – и мало!

Что? Я, кажется, завидую? Нет, ну что вы! Я просто не люблю жлобство. Просто не люблю. И всё! А вообще-то – пора домой.

Но что делать дома? Опять скука…

 

3

Сначала Угрюмый стоял у окна, но тут вдруг резко повернулся и шагнул к нашей клетке. Может быть, он чувствует мой взгляд? Всё, подумал я, всё…

И тут опять на меня напал страх, противный, липкий страх. Он уже не вползал в моё мертвеющее нутро, он выскакивал откуда-то из печенок, он жил во мне, он был там, внутри меня, всегда.

Итак, Угрюмый подошел к нашей клетке и страх заполнил меня всего плотным приливом стынущей крови – от самых кончиков ушей до последних чешуек моего длинного хвоста. На меня напал паралич, и я не сразу заметил, что на этот раз Угрюмый без корцанга. Он сунул руку в отверстие, то самое, куда пихают корм. Мои зубы острее ножовки. С каким бы наслаждением я бы…

Но нет, я этого не сделал! Вместо этого я лизнул. Лизнул эту белую холёную руку.

«Смотри! – крикнул он Малявке. – Лижет. Лижет, как собака». И на это раз меня пощадили…

Когда взяли первых троих, я, закрыв глаза, жмурился до слез, ожидая конца света. Этот бесконечный «сеанс адаптации» никогда не кончится! Какое миленькое название дали этой кошмарной системе пыток!

Клеть, вся покрытая моросью, стояла на столе. Стол был покрыт железом. Железо было покрыто цинком. Это я чуял носом.

Однако закрытые глаза мало помогали в этой неравной борьбе с животным страхом. Интересно, есть специфический человеческий страх или все боятся одинаково?

И вот я буквально разлепил свои глаза лапами и стал смотреть. Меня тошнило, моя голова шла кругом, но я заставлял себя смотреть – я отчаянно смотрел туда, на полигон пыток.

Когда их загнали в эту треклятую клеть, они шарами покатились от стенки к стенке, потом завертелись все вместе – волчком.

«Прибавь напряжение», – скомандовал Угрюмый и клубок из крыс стал подпрыгивать всё выше и выше…

Рата первая догадалась взобраться на тумбочку в самом центре клетки. Подставка была на изоляторе. Скоро на тумбочке уже громоздилась целая пирамида из крыс.

Потом к ним бросили Пасюка.

Пасюк – это особый разговор. Пасюк – наш вожак. Так принято считать. Он умнее всех крыс – это тоже общепринятое мнение. Он достойнее всех крыс, целеустремленней и т. д.

Я тоже в это верил, как и все. И вполне искренне. Ему дважды делали инфаркт – и он выжил. Травили алкалоидами – не спился. И в наших условиях – это показатель.

Так вот, когда Пасюка бросили в экспериментальную клетку и дали высокое напряжение, на тумбочке совсем не было свободного места. Но три крысы прыгнули на решетку – и место на тумбочке появилось.

Крысы отчаянно вопили – давай же! Давай! И вот Пасюк оказался на спасительном изоляторе. Однако спокойно сидели они там недолго. Угрюмый взял в руки пульт – и я стал молить боженьку, чтобы из соседнего лесопарка в город забежал пьяный лось и повалил электрический столб, но лось так и не забежал, или его вовремя поймали и отвезли в ближайший вытрезвитель, а крысы горохом посыпались с тумбочки. Теперь там было больше ампер, чем на решетке. Потом тумбочку на минуту отключили – дали крысам небольшой отдых.

Эта пытка повторялась трижды. Раз, раз и раз! – нажимал Угрюмый белую кнопку.

Однако Пасюк в третий раз не стал прыгать на тумбочку – этот спасительный островок среди высоковольтного безумия.

И больше он не метался по клетке. Он просто отошел в сторону на прямых, как палки, лапах, потом лег на решетку у самой стенки и больше не шевелился. Угрюмый ткнул его палкой, но он не шевелился.

Я видел его глаза – они были красными, как смородина. Белесая шерсть на спине стала голубой.

«Он сошел с ума!» – зарыдала Малявка.

«Досадно, – сказал Фраер, – ещё одного вистара придется списать. Многовато на этой неделе».

Больше всех суетилась Замша. «Такого самца запороли! – кричала она. – Живодёры, а не патологоанатомы!»

Но это не был острый приступ замшелого гуманизма, просто у неё на Пасюка были виды. На него, нашего бессменного лидера, в ту пору была повальная мода. Его восхваляли все подряд, может, это его и немного подпортило. Он стал меньше советоваться с нами.

Мы попали в лабораторию из вивария, как я уже говорил, и все дружно стали кричать – как это здорово. Но очень скоро оказалось, что и не здорово (ударение на первый слог) и не здорово (а теперь – на второй).

Пасюк сбрендил – эта новость быстро разнеслась среди крыс. А у троих – ишемия, но живые. Слава богу, пока живые.

Пока – без энтузиазма подумал я. И был прав – в покое их не оставили.

Виварий был холодный и сырой. Корм тамошний точнее называть тухлятиной. Соска для питья вечно забита мусором. А здесь, в лабораторных клетках, был полный комфорт. Может быть, потому, что за крысами ухаживала сама Малявка.

Что творилось в клетках вивария – ужас! Лаборантка там такая была, страшно сказать – самая безобидная её шуточка – стряхивать пепел сигареты на головы крысам. Или насыплет соли в поилку и смотрит, как эта соль у крыс на ушах выступает. Вот такая вот шутница…

Но и здесь, в это цивилизованной лаборатории, мне кое-что очень не нравится. Первое – это сырость, которую разводит Малявка. Ненавижу, когда женщины плачут – она же куксится после каждого эксперимента. Она после этого курит в открытую форточку и противно сопливится…

Прав Угрюмый – дуррра!

Пасюк сбрендил – что дальше? Спишут? Или уже списали?

Но списанных крыс убивают и бросают в мусорное ведро. А Пасюк сидит и сидит в своём углу третий день. И никто его не трогает. Еду не берет, Рату не узнает. Может, прикинулся?

Рата сильная – это так, и с этим никто уже давно не спорит. Как не спорили когда-то с тем, что Пасюк – самый умный.

Да, с таким сердцем можно жить, а не только выживать. Даже Пасюк её побаивался, мне так кажется.

Теперь мне кажется, что Пасюк был прав больше, чем мы думали. Был прав, когда говорил: «Не к добру, когда манна небесная с неба сыплется». (Конечно, не к добру, нас здесь, в этой прекрасной лаборатории, просто готовили к эксперименту – вот и всё, а в чистом эксперименте нужны сытые и довольные крысы, а не полудохлые заморыши.)

Вот тут-то мы решили держаться вместе. Мы – это Пасюк, Рата и я. Что же касается большинства крыс, то они вели себя так, что мне очень хотелось отгрызть у них уши. Каждый день исчезали наши товарищи, погибая ужасной смертью, мы видели их распятыми на лотках, а их сердца – пульсирующими над грудиной, да, мы всё это видели и… по звонку торопливо бежали есть корм из кормушки. И никого ни разу не стошнило. Просто говорили друг другу – ах, опять несчастный случай…

Потом кто-то пустил слух, что в эксперимент берут только неблагонадежных. А в соседней лаборатории, где испытывалась другая партия крыс, будто бы особо послушным даже дают нектар.

И кое-кто тут же поспешил обзавестись пропуском в другую партию. И число алкоголиков там не уменьшалось, несмотря на растущий процент смертности.

Так, так… Малявка опять заполняет синие листки. Я их хорошо знаю. От одного вида этих синих бумажек начинают трястись поджилки.

Это протокол будущего эксперимента.

В таких случаях первая мысль – о побеге. Бежать – но куда? Полная бессмыслица. Нонсенс, как говорит Замша, она здесь главная после Шефа, конечно. Но куда побежим мы, белые крысы линии вистар? Мы – лабораторные животные, и не более того. Наши конечности тонки, как рука пианиста, и они слишком слабы для жизни на воле.

 

4

Милев появился а лабе через год после меня. Тогда, строго говоря, и лаборатории-то никакой ещё не было. Была лишь голая идея.

Развалюху-хрущёбу мы перестраивали по выходным по своим же собственным чертежам. Мы созидали своё будущее, и никто не ныл, хотя всем было очень трудно.

Новый кардиологический корпус стал нашим домом. Не вторым, а именно первым! Родным домом, это правда.

Наше будущее казалось нам светлым-светлым, без единого пятнышка на горизонте.

Милев же появился, когда велись отделочные работы. Он был «позвоночный» – о нём хлопотало влиятельное лицо. Работать у нас было престижным.

Вписался в коллектив слету. Его сразу прозвали «симпатичный прохиндей», в жанре похвалы, разумеется. И это тоже – новое веяние.

Дальше по списку. Ирборша – заместитель заведующего лабораторией. Когда-то она состоялась в качестве жены шефа. Но разошлись, я думаю, из-за конкуренции в науке. Моложавая дамочка. Поджарая крашеная брюнетка не без шарма и чувства юмора, она и мне бы понравилась, если бы не столь очевидно выпадала из моего репертуара. У неё довольно мило розовеют ушки и бледнеют в побелку губки, когда она сердится.

Ирборша на десять лет родилась позже, чем наш шеф.

Шеф, теперь о нём. Это тема благодатная, тут можно разглагольствовать часами. Рёхнутый от науки. Год назад его представили в член-корры. Но он снял свою кандидатуру! Хохмит – решили мы, и не ошиблись. Он, знаете ли, просто усомнился в полезности своей работы! Работы, за которую пять лет назад уже получил Госпремию. Деньги, и это было обычным делом, ушли на покупку нового препарата, раз институт, как всегда, не в состоянии. Ирборша неделю фыркала и шипела, в общем, полный бэмс…

 

5

Да, о Пасюке. Именно о нём следует детально рассказать, чтобы стало ясно кое-что о нашей стае и весьма странном поведении отдельных её представителей…

Пасюк тогда сразу же предложил сорвать эксперимент. – «Нам хотят сделать адаптированное сердце! – изрек он на своём милом диалекте».

(О происхождении Пасюка и его диталекте я как-нибудь особо расскажу – дело в том, что он не был настоящим вистаром.)

Хотим ли мы этого? Так он вопрошал. И в этом был абсолютно не прав.

Чего можем хотеть или не хотеть мы – подопытные крысы? У нас ведь нет свободы выбора!

Однако мне не хотелось ссориться с Пасюком, я искренне любил его и никогда не завидовал его власти над стаей.

Что же касается его, мягко говоря, наивных рассуждений, я это близко к сердцу не принимал, думаю, дело здесь вовсе не в недостатке практического ума Пасюка, а в его слишком чистом сердце. Он был ближе к природе, чем все мы, подопытные крысы линии вистар.

 

6

Ну, конечно, кто б спорил – Ирборша совсем не то, что наш любимый шеф-лопух.

«Донкишотство в науке – блажь!» – так частенько говорила она своим подчиненным, и это было её кредо. Своими идейками ни с кем – ни-ни! Табачок – врозь! До полного воплощения молчит, как мумия. Чтобы потом уж как следует насладиться единоличным триумфом на симпозиуме или, на худой конец, на кафедральном заседании.

А вот шеф сорит своими находками направо и налево, и каждая такая соринка – чистый бриллиант! Лови на лету и пользуйся, ему ничуть не жалко – он её не разучился радоваться успехам других.

И всё же, Милев пошел в научный плен к Ирборше – и не ошибся! Защитился через два года. Шесть публикаций в соавторстве с её величеством и одна за личной подписью. Потом сходу пошел кропать докторскую, только пыль из-под колёс…

Наш «бронепоезд» – вперед лети!

И все его просто обожали. Майя – единственная, кто не попался на его удочку.

 

7

Власть, об этом я, кажется, взялся рассуждать? Так вот, мне ли завидовать Пасюку, его власти над нами? Да и зачем она мне, эта власть? Мне, которому…

Вот мы и подошли к основному вопросу, к самой его сути – кто я?

Крысы вообще-то считают меня философом, хотя кое-кто, из моих завистников, склонен считать меня всего лишь социологом. Лично мне всё это – до лампочки.

А вот Пасюк философом не был, и никогда не смог бы им стать, даже если бы очень старался. Он был прагматиком. Но это его свойство проявилось в полной мере не сразу, а лишь с годами, когда уже вся спина стала лимоновой.

Тогда же, в дни нашей юности, он был неисправимым романтиком, как, впрочем, и я.

В ту пору мы были очень близки. И были восторженными мечтателями.

Он был добр, но многие до сих пор считают его чудовищем. Да, это был добрый вожак.

Добрый вожак – нонсенс!

Из обрывков нашей истории можно почерпнуть всё, что угодно, но только не правду о наших вождях. Самого раскровавого душегуба нарекут «народным благодетелем» и лбы расшибут, усердно молясь на него, если он «сделал это» – иными словами, дал кусок пожирней самым горластым.

А того, кто сердце своё изжил до последнего волоконца, нарекут «извергом и пожирателем младенцев» – по той лишь причине, что он кусок этот у горлопанов отнял.

А какую возню затевали наши правдитвые историки на могильных курганах! Придется к слову, на эту тему ещё поговорим.

Компроне? Ну и ладушки.

Вечером в лабе остались двое – Малявка и шеф. Он жевал резиновый бутерброд, а Малявка всё искала удобный момент, чтобы всучить ему свою домашнюю котлету.

Вообще-то она при нем вроде няньки. Дома его ждет жена, говорят, молодая жена. Но он сидит в лабе, когда уже все ушли. Кроме Малявки, разумеется. Она должна уходить последней – это её обязанность. Она должна всё выключить, закрыть форточки и запереть все двери.

Её это время не оплачивают, она всегда получает одинаково – тридцать рублей аванс, сорок пять – зарплата, пять – взносы. Я всегда внимательно наблюдаю за тем, как им выдают деньги. Это делает молоденькая выдавальщица. Малявка кладет деньги в карман халата, Фраер – в толстый бумажник, и обязательно два раза пересчитывает, Угрюмый почти всё раздает своим кредиторам. А шеф… Деньги за шефа получает Малявка и кладет в его сейф. Замша её откровенно не любит.

Малявка опять нюнится. Ну, ясно – она опять не приготовила ни одного препарата. И это факт.

В понедельник Замша на неё наедете на летучке, это как пить дать. Зато она хорошо интерпретирует результаты! – возразит Замше шеф.

Получается баланс.

Однако непонятно, зачем он ей, этот Угрюмый. Она вся другая. Она – нюня, он – самый ярый. Потому и выбрала?

Да, я философ и мне забавно наблюдать всё то, что можно видеть из клетки. Мне иногда кажется, что любовь у людей и любовь у крыс – не такие уж разные категории. Как и ненависть, впрочем.

Сходство есть и ещё кое в чем.

Возьмем Рату и Пасюка. Рата – самая умная в стае, она умнее Пасюка, но никогда этого не показывает, но я-то знаю! В ней превосходно развит инстинкт выживания. И она ни разу не поставила Пасюка в дурацкое положение. Он часто несет разное… Рата только скажет: «Кстати, дарлинг, не забыл ли ты о чашечке кофе?»

Да, что есть, то есть – Пасюк любил поговорить. Иногда до того забалтывался, что просто ум помрачался его слушать! Иногда он начинал что-то бормотать о смирении, о том, что надо приспосабливаться. Но это теория, а практика такова, что лучшего аргумента, чем мощные челюсти и острые когти даже крыса самой благородной линии Август не сможет придумать.

Возможно, я мыслю субъективно.

Чтобы вы лучше поняли, о чем я, приведу здесь некоторые рассказы Пасюка – из разряда тех душещипательных историй, которые ввергали слушателей в массовую каталепсию. Они стояли, плотно окружив Пасюка, и не смели дышать, вот до какой степени пугало и восхищало их услышанное!

Это были рассказы о жизни Дикой Стаи.

Первый рассказ Пасюка

В ранний предрассветный час, когда в беспредельной тьме зарождается и зреет тот знобящий, до последней ворсинки пробирающий холод, от которого нет спасения даже под кровом, случилась эта история.

Зашуршало по углам и на полу мгновенно закипело целое море крыс. Воздух, до того казавшийся мертвым, был наполнен сырыми запахами выгребной ямы. В этой мертвой сырости теперь завис жуткий шорох тысяч и тысяч серых шкурок…

Откуда они выползали, откуда являлись эти маленькие серые клубочки со шнурками цепких хвостов, волочившихся по доскам пола сарая? И никто бы не смог достоверно сказать, откуда, в таких случаях, берется это полчище крыс? Весь пол состоял из крыс, из живых крысиных глаз. Потому что в непроглядной тьме можно было видеть одни лишь глаза – множество пар блестящих внутренним светом точек в коварных злых кружках зрачков.

Так стремительно крысы собираются лишь в одном случае – когда спешат на зов сородича, попавшего в беду.

О, в такие минуты лучше не попадаться разъяренной стае на пути! Все, как одна, встанут они плотной стеной, спасая жертву.

Таков закон крысиной стаи.

И вот они здесь, мириады взъерошенных шкурок и сверкающих острых глаз. Вдруг шуршанье и шварканье прекратилось – и снова наступила тишина. Крысы замерли.

Они прислушивались. И в этой новой тишине, не той мертвой, но совершенно иной, живой и наполненной, снова раздался печальный писк, затем они услышали шорох, производимый чем-то протискивающимся в дыру. Это был лаз – со двора в сарай.

Снова заметались тысячи крысиных глаз – и вот уже все разом они уставились в направлении лаза и вновь оцепенели в ожидании, и только самые молодые из них слегка трепетали, подрагивая хвостами от возбуждения неизвестностью.

Это ужасное «что-то», с трудом пробирающееся сквозь отверстие, очевидно страдало, бесконечно страдало…

Посреди протяжных стонов оно жалобно взвизгивало, медленно и неуверенно продвигаясь по своему узкому пути. В этих стонах была и жалоба на боль, которую оно испытывало, и мольба о пощаде. Оно, это несчастное существо, страдало от неизвестности, от ужаса встречи с неукротимым морем живых и здоровых собратьев, услышавших его крики о помощи.

Когда оно вынырнуло из непроницаемой даже для крыс тьмы лаза, его, это пищащее от боли существо, никто из крыс не смог заметить и разглядеть – потому что присутствие крыс в темноте выдавали одни лишь глаза.

Оно глаз не имело.

То, что от них осталось, было обожжено известью.

Так крысы сидели ещё некоторое время, в молчании ожидая неминуемой развязки трагедии, в сути которой ещё предстояло разобраться.

И вот когда, наконец, в сероватой мгле рассвета крысы смогли различить то странное, что явилось им из дыры, сплошь обмазанное белой известковой массой, невыносимо страдающее, они все одновременно, хором застрекотали.

Они стрекотали так, будто сам дьявол закатывался мелким, пробирающим до глубины души, хохотом, больше похожим на издевательский вопль, чем стрекот.

Прошло ещё чуть-чуть времени – вот уже они отчетливо различили сидящих в центре круга двух безглазых товарок.

Да, их было двое. Вслед за первой выползла из лаза вторая.

Кто знает законы крысиной стаи, тот поймет, чего так боялись безглазые страдалицы – будь они ранены, в крови, от них бы не осталось ни шерстинки.

Но они не были ранены или в крови. Они были изувечены.

И вместо каннибальского пира начался внеочередной Совет стаи.

Около четверти часа две слепые крысы, жалобно повизгивая и расчесывая покрытые известью бока, сидели в середине круга среди своих бесчисленных родственников и свояков, жадно смотревших на них и отчаянно стрекотавших, и ждали своей участи с покорностью обреченных.

«Съесть их, съесть!» – то и дело выкрикивали самые нетерпеливые.

Однако их не съели. Почему? Возможно, причина была проста – у крыс очень развит стадный инстинкт, самый суровый и точный закон в мире, закон, который они никогда не нарушали. Но, может быть, неизвестное пугало их больше всего?

Они не знали ещё, что такое слепота.

Как бы то ни было, вожак стаи, самый крупный самец с квадратным туловищем и крепкими короткими лапами, когти на которых были оттопырены так, что не касались досок пола, объявил, наконец, решение Совета Стаи – они будут жить.

Крысы встретили его слова коротким энергичным стрекотом и снова замолчали – они хотели слышать аргументы.

Обернувшись через плечо, он снова отрывисто и властно что-то прострекотал – это сообщение относилось к его личной охране. И тут же четыре самых крупных крысы, почти таких же крупных, как и сам вожак, выступили из тени, уменьшив личный эскорт вожака ровно вдвое, и повели слепых страдалиц в спасительную тьму норы, поддерживая их с двух сторон своими прямыми и крепкими плечами.

Стая не спешила расходиться – аргументов так и не последовало, но теперь уже всем стало ясно – на Стаю началось гонение.

Сколько лет они жили в старом амбаре без особых хлопот – уже и самые старые крысы не вспомнят. Жизнь была сытной, довольно безопасной, и крысы расплодились так, что уже им самим не стало хватать места. Хозяева только тут спохватились. И тут в сарае появились силки, мышеловки и прочие ухищрения для ловли незаконных иммигрантов. Но всего этого мало было нашим мучителям – они стали использовать морально устаревшие, давно снятые с вооружения в цивилизованных усадьбах методы борьбы – известь хотя бы…

Медленная смерть от ожогов была страшнее мгновенной смерти в силке.

Двое суток пара несчастных слепцов сидела в норе безвылазно, лишь слабым стрекотом оповещая друг друга о своём самочувствии и жалуясь на нестерпимую боль.

Кое-как они очистили себя от извести, обожженные головы пострадали больше всего.

Тела их были уже достаточно чисты, с точки зрения человека. Но ведь крысы – непревзойденные чистоплюи. Именно поэтому они, едва почувствовав себя лучше, начали снова и снова чистить свои шубки, заметно поредевшие и кое-где вылезшие клочьями.

И только на третью ночь слепые, наконец, решились выйти из норы. Надо же им было поесть что-нибудь да испить водицы!

Особенно им хотелось пить – жажда их просто убивала. Они вышли из норы со своими провожатыми, по одному солидатскому брату на каждую.

Это была удивительная, наверное, единственная в своем роде процессия, двигавшаяся в этот час по двору.

Всё было бы тихо и бездвижно в такое время во дворе. Но не так было нынче. Полное медноликое существо, живущее на темном небе, ко всеобщему восторгу, уже воцарилось там. Крыс это чудо природы про сто завораживало! Они, словно демоны, выскочившие из заключения, устроили во дворе настоящий шабаш – оглушительный писк, визг и топ, тут и там – пронзительный стрекот… Крысы здесь так и кишели!

Путь жалкой процессии лежал поперек двора, к старой конюшне – там был водопой для скота. Под корытом всегда бывала лужица – драгоценная влага проливалась почти всегда, когда ведро выплескивала молодая скотница.

Около лужи уже сидели крысы. Напившись, они ушли, но оставалась одна. Она почему-то не спешила уходить.

Крысе было не по себе, и это было видно невооруженным глазом. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, сидя на широком основании хвоста и медленно надувалась изнутри…

На расстоянии трех хвостов от неё бродила, едва передвигая лапы, другая страдалица. У неё был вид не ахти, какой! А ещё дальше была видна и третья жертва – но её мучения были уже окончены. Она лежала на спине, и её окоченевшие лапы указывали точно на медный таз.

Процессия, при виде столь удручающей картины, замерла на месте – как бы самим не попасть в беду! Слепые крысы заметно нервничали, расспрашивая провожатых о том, что происходит вокруг.

Младший конвоир, пустая вообще-то и легковерная крыса, решил воспользоваться остановкой, чтобы расследовать, что это за кусочек ещё влажного и такого аппетитного на вид ячменного теста лежит поодаль. В два прыжка она оказалась рядом с ничейным лакомством, и тут вдруг была отброшена назад сильным и ловким толчком.

Совершив неожиданный кульбит, крыса вскочила на ноги и, мгновенно приготовившись к бою, сделала стойку – нет, она не такая, чтобы упустить свою законную добычу за здорово живешь!

Каково же было её удивление, когда она увидела перед своим собственным носом стоявшую на задних лапах, тоже в боевой позе, готовую к схватке сей же момент, слепую крысу! Она загораживала своей тушкой кусочек ячменного теста, так приглянувшийся телохранителю!

С такой калекой драться – чести не прибавит.

Тогда она попыталась пробраться, очень тихо ступая, бочком, незаметно. Но слепая быстро раскусила обходной маневр и опять стояла на пути к заветному лакомству в боевой позе и с очень нелюбезным выражением на лице.

Эти слепые глаза видели не хуже зрячих!

Тут конвоиры заметили, что вторая слепушка, воспользовавшись суматохой, осторожно сталкивает тесто в канаву, подальше от голодных крысиных глаз. Оглядевшись вокруг, охрана увидела, что по двору разбросаны тут и там десятки, сотни таких вот лакомых кусочков…

Это подозрительно, очень подозрительно! И в этом есть какая-то опасность…

И молодые крысы, бравые гвардейцы его величества последнего призыва, приняли мудрое решение – лучше не трогать этой еды. И были ой как правы!

Но как поняла слепая крыса, что пища отравлена? Это тайна эволюции под названием – инстинкт. Уж тут-то госпожа-природа умеет держать язык за зубами вовсе не по-женски!

Однако можно предположить, что слепые, лишенные естественного зрения, получили от природы взамен нечто более глубокое и функциональное – инструмент, позволяющий чувствовать опасность, не видя её?

Они напились воды и продолжили поиски пищи, съедобной и не ядовитой. В амбаре они нашли немного овса, отборного, по рублю с четвертью за меру, вполне насытились новой добычей и уже собрались вернуться домой, в спокойную норку, как вдруг обнаружили, что неизвестное поджидает их во дворе, и они вновь остановились посреди дороги, пораженные и перепуганные до смерти.

Там, в глубине двора, шла неописуемая сумятица – визг и писк, жалобное бормотанье, пронзительные вопли…

Казалось, сам ад со всеми его мучениями явился сюда!

Только несчастные грешники горели не снаружи, а изнутри.

Да, это был яд. Страшный мышьяк, которым люди, эти безжалостные мучители, нашпиговали ячменное тесто, так любимое всеми крысами мира, и щедро разбросали его куски по двору.

В самом темном углу, куда не проникал свет медного таза, сидела известная всем своей злобой крыса, теперь уже совершенно без сил и потому даже младенцу не страшная. Она сидела, некрасиво сгорбившись, опираясь широкой спиной на доски забора, и, качаясь из стороны в сторону, и неустанно изрыгала проклятия.

Потом она, пронзительно выругавшись напоследок, упала в грязь и больше не шевелилась.

Подле лужи у корыта была самая настоящая толкотня. Сжигаемые ядом крысы стремились к воде и, не добежав до спасительной влаги, находили смерть у самого края лужи…

А те, что ещё оставались в живых, но уже не могли двигаться, сидели кучками и жалобным стрекотом оплакивали свою отлетавшую жизнь…

Внезапно что-то выскочило из-под амбара и большими скачками понеслось к толпе крыс, где сидели и слепые подруги. Чудовище на мгновение поднялось на дыбы, щелкнуло острыми, безжалостными зубами, и, опустившись на четыре лапы, замерло в окаменелой неподвижности.

Это был свирепый вожак стаи – он был вне себя от бешенства. Никому из тех, кто решался противостоять ему, ещё не удавалось уйти живым и невредимым.

Вожак молча оглядел поверженную в ужас стаю и сказал что-то, нетерпеливо и резко взвизгнув. И тот час же пара слепых крыс, опережая свою охрану на полхвоста, ринулась вперед, подняв к луне свои незрячие глаза.

Они взвизгнули, за ними вся стая испустила пронзительный крик. Крысы повторили команду вожака – «в поход!»

И снова двор переполнился крысами. Амбар, сарай, свинарник, выгребная яма – всё, где были мрак и грязь, извергало из темного нутра своих постоянных обитателей. Крысы выбирались оттуда полчищами.

Это, большей частью, были взрослые опытные крысы, побывавшие во всяких переделках и, приобретя ценный опыт, чудом оставшиеся в живых.

Итак, крысы отправились в Страну Спасения. Они шли большой, неразделимой массой, но не было в этом движении ни малейшей сутолоки, непредусмотренных остановок или колебания – ведь ими управлял незыблемый Закон Стаи!

Вожак упруго вскидывал задние ноги и уходил всё дальше от проклятого двора, вскоре оказавшись в большом пшеничном поле.

Стая следовала за ним – все до одной, без сомнений и лишних вопросов. Крысы верили своему вожаку.

Навстречу стае попался человек. Это был одинокий путник на проселочной дороге, конечно, неробкого десятка, раз шел так поздно один, в столь пустынном месте. Но хоть он, несомненно, и был смельчаком, но всё же благоразумие взяло верх, и он без колебаний уступил дорогу крысам. Для этой цели он воспользовался ближайшим деревом.

Оттуда, из своего безопасного убежища, он спокойно наблюдал, как там, внизу, катится живой крысиный поток.

Спина его постепенно становилась мокрой…

Внимательно присмотревшись, он с изумлением увидел двух молодых крупных крыс, которые вели под мышки с видом неловкой, но весьма трогательной заботы двух других, смотревших перед собой слепыми глазами. Потом он отвернулся, ему почему-то стало неловко наблюдать за процессией.

А когда крысиное шествие скрылось из виду, человек, ещё долго не слезая с дерева, смотрел стае в след и даже почесал в затылке.

…Когда Пасюк закончил рассказ, я заметил множество крыс, стоявших и сидевших справа и слева – они буквально пожирали рассказчика глазами!

«А дальше? Дальше что?» – горячо, с нетерпением шептали они, стараясь не разбудить сторожа в коридоре.

Пасюк покосился на большие круглые часы на стенке лаборатории и просто сказал: «В следующий раз».

Было уже около восьми и скоро придет старший лаборант – включить установку.

В этот день крысы почему-то меньше толкались у кормушки, и не было ни одного укуса.

 

8

Замысел шефа гениален – научить сердце не бояться стресса. На языке науки это будет звучать примерно так: предупреждение стрессовых нарушений сократительной функции миокарда. Крысы для этой цели вполне подходили – у нас с ним схожая сердечно-сосудистая система.

Это так называемая щадящая адаптация к небольшому стрессу – опыты просты и даже тривиальны. Шесть часов без движения – это называется иммобилизация – и у всех крыс готов стрессовый синдром.

Начали с получасовой иммобилизации. Я предложил шефу: «Если мы хотим увеличить защитный эффект, мы должны увеличить мощность системы, лимитирующей стресс-адаптацию организма. Вопрос только в том, как это достоверно проконтролировать».

Собрали собрание – это был настоящий малый совет. Обсудили всё – образование эндорфинов и энкефалинов в мозге крысы, утрясли вопрос о естественных антиоксидантах в исполнительных органах. Но!

Вот об этом «но» и следовало бы подробно поговорить. В нем и была загвоздка. С этим согласилась даже Ирборша. И лишь Милев, стервец, делал всё, чтобы эксперимент сорвать.

Мы с Майей показали, что защитный эффект к стрессу не полон – по причине цены адаптации. То есть, сама адаптация снижает функцию миокарда почти на четверть.

Это слишком. Это просто недопустимо. Это похоже на порочную методику обучения, когда нерадивому ученику с помощью подзатыльников и вовсе вышибают последние мозги.

Конечно, иногда можно слегка наподдать, чтобы обучаемый объект сосредоточился, но если всё время бить по голове, то скорее вы получите круглого идиота, а не круглого отличника. То же и у нас – сам метод был порочен.

Майя настаивала, и я полностью поддержал её предложение, на резком снижении этой самой цены – цены эксперимента.

Она интуитивно выбрала верный путь – в основе адаптации лежит феномен памяти. Чем лучше у крысы память, тем легче она приспосабливается к стрессу.

Крысы с хорошей памятью умеют противостоять стрессу лучше, чем, к примеру, склеротички. Многие сразу погибают.

 

9

В тот кошмарный день десять лучших крыс с петлями на лапах уже лежали на лотках, когда вдруг потащили и Рату.

Мы ещё не знали, что их привязали на время, а не до конца. Пока смерть за ними не придет.

Это была «временная иммобилизация» – слова-то какие презентабельные! Наши палачи всегда находили приличные слова для обозначения самых отвратительных вещей. Их послушать, так здесь, в лаборатории, сущий санаторий!

Сначала крысы были в шоке и лежали тихо, но тут одна, придя в себя, заорала благим матом. Чтобы так заорать, надо просто сбрендить…

Рата подняла голову так высоко, как это только было возможно, из чего я заключил, что привязала её майя некрепко. И крикнула – держитесь!

Да, надо было держаться, не поддаваясь страху, не паниковать раньше времени. Пока ведь действительно ничего страшного не происходило.

Однако паникерша уже утратила контроль над собой – она рвалась из петель до тех пор, пока не вывихнула себе суставы.

Мы в клетке наблюдали за экспериментом, и одна крыса сказала, что та, на лотке, ещё не до конца сбрендила, раз так орет.

Она сказала это весьма злорадно.

Я должен ещё объяснить, что такое – контрольная группа. Это – мертвяки изначально. По их показателям замеряют отклонения от нормы.

Этот был из контрольной.

Удивительным образом перекраивается психика этих крыс – из контрольной. Они делаются заносчивыми, наглыми в общении с крысами, и полностью утрачивают способность сопротивляться и м.

Хотя, если честно, чему вообще можно сопротивляться в нашем положении?

Мы все ведь ходячие трупы. И наша судьба предрешена.

И всё же, неужели злорадство – такое приятное чувство?

Крысу с вывихнутыми конечностями сразу же бросили в большое ведро, она не дотянула четверти часа до конца эксперимента.

Кардиограмма Раты показала лишь небольшое отклонение от нормы.

Именно тогда Пасюк, вытирая лапой пот со лба, изрек своё откровение – о непротивлении злу!

Но это было совсем другое…

Возможно, именно с этого момента наши пути стали расходиться.

Рата лишь усмехнулась на его слова, она разминала затекшие лапы с такой энергией, словно это были пружины, сжатые до предела.

Пасюк усмешки не заметил, и это – к лучшему.

Да, с её «непротивлением» и в аду будет не страшно! Уверен, они сами сандали скорее отбросят, чем её достанут, – будьте уверены, я Рату знаю.

 

10

Милев уже с утра скотинился. – «Черт бы всех побрал! Вечно не хватает раствора Кребса!»

Он явно был не в духе. Сам приготовил ванночку, грубо отпихнув Майю, сам прикрепил предсердие к миографу, долго не мог ухватить за вершину ушка…

Майя спросила, спокойно, без фокусов: «Можно записывать?»

Он в ответ заорал: «К черту! Да оно уже дохлое! Делай новый препарат!»

Она, опять же спокойно, возразила: «И этот препарат хорош. Работает отлично. Я ручаюсь…»

Но он не дал ей договорить. Опять заорал: «Нет, оно дохлое! Дохлое! Дохлое!»

И выскочил из лаборатории.

Майя не стала резать новую крысу. Препарат работал целый час. Потом пришел Милев, глянул на результаты и рявкнул: «Меняй нагрузку!»

Она просто выключила прибор.

«Что?» – опять заорал он. Майя спокойно ответила: «На сегодня достаточно, мы нарушаем чистоту эксперимента. Повторный стресс в этих условиях ничего не даст. Всё покажет кривая Старлинга».

«Вот и посмотрим, что она покажет!» – задиристо крикнул Милев. Похоже, он собирался весь день провести на повышеных децибеллах.

И смотреть нечего – В опытах Майи кривая Старлинга ни на йоту не отличалась от контрольной кривой. У неё защита была полной.

И Милева это страшно бесило. Если бы я был предвзятым, то подумал бы даже, что он как раз и хочет повысить цену, а не добиться её снижения – любой ценой!

Каламбур. А не чепуха!

И когда, после 15-45-ти, я предложил Майе прогуляться, её личико сделалось похожим на печеное яблочко, а ушки стали просто малиновыми. До чего человек не владеет собой в личном плане!

Мы гуляли где-то за Солянкой. Она то брала меня под руку, то припрыжку убегала вперед, весело помахивая мне рукой. Мы всем мешали, здесь, на этой тихой улочке, никто никуда не спешил.

Я хотел произвести на неё впечатление и, как обычно, в таких случаях, начал хохмить. Иногда у меня неплохо получалось, когда я бывал в ударе.

«Как поживешь? – Для разминки начал я вполне невинно. (Она пожала плечами и снова ускакала вперед – хорошо, идем дальше.) – Не очень? Ничего, скоро все заживем хорошо, – продолжал хохмить я, однако, никак не попадая в нужную тональность. – Сейчас наступает затишье. Те, кто воровал, наворовались под завязку. Зачем им так много – ну жена, ну пара любовниц! Всем уже хватит. Так что мы все скоро заживем по совести. Бандитов вот, преступности меньше стало, и всё – народ просвещенный, как на рентгене. Интеллигенция влилась в её железные ряды, много настоящих талантов. Так что, бояться можно перестать – скоро, скоро беспредел примет цивилизованные формы, люди начнут получать истинное удовольствие оттого, что их грабят средь бела дня! А многие формы преступности безвозвратно уходят в прошлое. Брать взятки чиновники стесняются – это опасно, всё чаще дают фальшивые деньги. И рэкетиры обречены – у них рождаемость ниже смертности, они трахают из пистолета лучше, чем делают всё другое… А мотивы преступлений? Раньше убивали за штуку, а теперь – за червонец, за целковый, но за меньшую сумму вряд ли… Структуры власти стали чаще чистить свои ряды. Начальник-рецидивист, шеф милиции-бандит – бывает ещё. Но редко! Уже сейчас есть места, где всё выключено, а народу всё лучше и лучше! Один зэк был в миру предсказателем, и все его предсказания сбывались, как прогноз погоды на канале тэвэ, так вот, за минуту до исполнения приговора он сказал: „Скоро станет лучше!“ И не ошибся, надо думать, увидимся – проверим».

Слушала она меня или нет – не знаю. Возможно, я разговаривал сам с собой.

Она мне не отвечала. Она почти всю дорогу промолчала, мельтешась у меня под ногами – попрыгунья-стрекоза.

Так мы дошли до самого моего дома.

Мой дом неприлично неуютен. И мне – наплевать. Едва выпав из длинной, до колен, куртки, Майя тут же ухватилась за спасительную соломинку – большую швабру, давно уже скучавшую в своем углу. Я же сидел на банкетке у входа, не раздеваясь, и смотрел на неё. Да она влюблена в меня до чертиков! Вот мартышка!

В холодильнике обнаружился кусок заизвесткованного сыра «рокфор» и начатый черт знает, когда гостевой торт «Сюрприз», вафельный, с шоколадным верхом.

– С чего такая роскошь? – спросила Майя, и это был несомненный прогресс – она осмелела и начала в моем присутствии произносить «шутки юмора»!

– А у меня сегодня семейный праздник.

– Какой же? – лукаво улыбнулась она. – День рождения у тебя, если я ничего не путаю, где-то через полгода.

– Именно день рождения! Спасибо, что напомнила. Именно сегодня.

– И сколько же тебе стукнуло?

– Как раз – сколько надо. Сегодня я достиг, наконец, нормального, с медицинской точки зрения, возраста – мне исполнилось тридцать шесть и шесть.

– А «и шесть» – это месяцы или годы?

– Два в одном.

– А!

– Закрой рот, пожалуйста, ты не на приеме у врача, а на дне рождения. А гланды могла бы удалить, но это я так, между прочим.

Наступила пауза. Кажется, опять нахамил. Вот так вот всегда – думаешь, что хохмишь, а выходит хамство.

Можно считать – поужинали. Майя по-хозяйски убрала со стола, будто век здесь жила. И – пора, мне пора! Развесила ресничища и этот детский лепет…

Ну ладно.

«Очень мило», – шаркнул ножкой я и подал ей куртку, изготовившись тут же сообщить ускорение её дрожащей тушке в направлении лестничной клетки. Но сдержался и продолжил «держать роль» – вообще-то надо было её проучить, скверную девчонку, но не так резко, конечно.

Если бы только она была мужчиной, и между нами была бы крепкая мужская дружба, и друг мой не понял бы меня, демон оказался бы совсем близко – я тотчас рассорился бы с ним безо всякого сожаления. Она, эта глупая девчонка, мне сострадала! Вот что это была за любовь! Гордая и благородная натура может вынести всё, кроме одного – сострадания. Здесь заложена некая обида, которая может быть нанесена лишь высшей силой. Если гордый человек согрешил, он вынесет любое наказание безо всякого отчаяния, но вот именно этого – безо всякой вины быть избранным в жертвы сострадания – я вынести не мог.

Сострадание имеет свою любопытную диалектику. То оно требует вины, то оно уже не хочет её иметь. Потому быть предопределенным к состраданию тем ужаснее, тем более несчастья индивида лежат в направлении духовного.

Но у Майи не было передо мной никаких обязанностей, как и у меня – не было ни малейшего повода страдать в связи с ней. Но она решила своей маленькой хорошенькой головкой, что я именно и есть то одинокое жалкое существо, которое брошено на растерзание всем страстям преисподней и, я уверен, в скудных мыслях своих она меня только так и называла – «бедненький ты мой!». Возможно, она даже была уверена в том, что стоит ей полюбить меня просто, без затей, как тотчас же явится злой дух, который убьет и меня и её прямо в моей постели.

Конечно, был и ещё один вариант – вполне запасной. Конечно, можно было бы замкнуться в себе, говоря так, как обычно говорят в одиночестве демонические натуры: «Нет уж, спасибо, я бы не мог себя назвать большим любителем всяких церемоний и суеты, но вообще-то я не требую радостей любви здесь и сейчас всенепременно, и я вполне могу быть Синей бородой, который находит удовольствие в том, чтобы видеть, как ни в чем неповинная девушка умирает в брачную ночь, даже если это от любви!»

Вообще люди очень мало знают о бесах и демонах, хотя как раз в наше время эта область имеет справедливые притязания на то, чтобы стать, наконец, открытой по-настоящему. И те, кто хоть чуточку представляет себе, как установить контакт с демонами, может, не слишком, конечно, злоупотребляя своими возможностями, использовать для этого почти каждого человека. Глостер из «Ричарда III» стал демоном, потому что не смог вынести сострадания, которое буквально обрушивалось на него с самого детства. Кто за него молил?

Но общество считает таких людей глупцами. И путь у них один – либо до конца своих дней пребывать в парадоксе, либо спасаться у боженьки.

Однако, не слабо – как она меня! Куда занесло! Вернемся с небес на грешную землю.

Итак. Она меня жалеет, и мне этого – не надо. Ну а касательно всяких женских штучек, то тут двух мнений быть не может. Кокетства не терплю, сыт по горло.

«Идёшь к женщине, не забудь захватить плетку!» – так говорил Заратустра.

 

11

Пасюк больше всего боялся, что Рату обработают раньше его. Брожение среди крыс усиливалось, уже в помине не было того восторженного отношения к нашему вождю, которое так сплачивало нашу стаю ещё в виварии.

На смену шла другая партия крыс, и надо было очистить помещение. Мы все ждали скорого конца – контактных крыс, уже побывавших в эксперименте, назад, в привычный виварий, никогда не возвращали.

Однако статус вожака за Пасюком всё ещё сохранялся. Но стая, как организованное сообщество, уже перестала существовать.

Бочку катили даже на человека! Самый модный лозунг выдвинули обновленцы – если даже человек и царь природы, то природа настроена явно антимонархически. Некоторые даже призывали бить законодателей. Многие быстро спивались, сотни крыс попали в лазарет с пролежнями – результат лежачей забастовки против всякой деятельности! Побить законодателей не удалось – они, как всегда, пребывали в загранке. Но главное достижение растущего разгула – быстрое истощение подкожных запасов. Крысы стремительно нищали.

Вообще-то развал стаи наметился ещё там, в треклятом виварии, когда провели селекцию крыс и выделили карантинную группу.

Условия жизни стремительно ухудшались, правила игры – ужесточались, свободы стало меньше, корма – тоже.

Всё это было непонятно. Мы знали, что карантин – это надолго, но не навечно. И после карантина нас куда-то переведут, но вот куда – пока не знали.

Все сходились на одном – голодом нас морить вроде не должны. Но голод все-таки начался.

Как-то ночью на Пасюка пытались напасть. Пять перегрызенных глоток стаи хорошей наглядной агитацией – Пасюка оставили в покое.

И всё же слухи поползли – всему виной самодурство Пасюка. Он – самодур и не способен прибрать стаю к рукам. И что нужна «мохнатая лапа» – она-де и наведет порядок.

Вот тогда и стали, одна за другой, открываться двери исправительных тюрем. Наши барды пели хвалебные гимны рецидивистам, ибо они теперь для некоторых крыс были опорой и единственной надеждой.

Стая быстро разделялась на крутых, как вареное яйцо, но неумных, и на всех остальных…

Чтобы выжить в таких условиях, порядочная крыса должна была покорно кивать головой на любое гнусное предложение, а втихую делать всё так, как следовало бы, если бы она была хозяйкой положения.

Вот какую мораль очень быстро усвоили крысы!

Но зачем мы им – покорные? Кто б ответил!

К чему можно адаптировать привычную ко всякой гадости крысу? Никто не знал ответа на этот вопрос.

Но мы тогда не знали ещё и самого главного – ответа на сакраментальный вопрос: нас готовили к стрессу во имя чего? И что вся эта шоковая терапия была лишь прелюдией. Они отрабатывали методику эффективного уничтожения неадаптируемых «законными методами», или – как бы «естественным путем».

Вот что на самом деле, а не наши несчастные сердца, их по-настоящему волновало!

Но в какой именно момент всё встало с ног на голову? Вопрос неоднозначный.

Однако вернемся к нашим баранам – крысам, конечно, вы помните…

Итак, зараза эта – теория непротивления злу, как ржа, разъедала устои нашего общества. Новая мораль влезла в мозги так быстро и укоренилась там так плотно, что мы и глазом моргнуть не успели. Отчего дурное так жизнеспособно и живуче?

Теперь в чести была средняя крыса – крыса, которая не возникала по любому поводу. Густой толпой шли эти средние за теми, кто был у руля.

Но у руля ни Пасюка, ни меня, ни Раты уже не было – «руль» выпал из наших рук и «плыл» по течению. Понятие добра и зла виртуозно поменяли местами, да так ловко, что никто даже не заметил – как. Теперь громче всех против инакомыслия кричали те, кто ещё вчера драл глотку за свободу слова. В свои законные права вступал хищник.

Был и ещё один тревожный симптом – в нашей стае появилась и стала стремительно размножаться новая разновидность крыс, внешне очень похожая на обычную крысу вистар, но имевшая в своей, вроде обычной, морде что-то неуловимо отвратительное, что внушало непреодолимое отвращение. Налет непроходимой тупости и беспросветного безмыслия был во взгляде её хищных плотоядных глаз. Первое слово, которое научались призносить их дети, было – «моё!»

Когда я впервые говорил об этом с Пасюком, то назвал их крысонами. Он удивился и переспросил: «А почему не „оранги“ или хотя бы „крысионы“?» – Я ответил без лукавства: «Боюсь, меня неправильно поймут».

Крысоны имели одно только постоянное занятие – они всё время искали виноватых.

Отличить их от обычных крыс всё же можно. У наших глаза круглые, а у этих – красные. И даже не надо вычислять петли на ушах.

Однажды я услышал, идя след в след за крысоном:

– В Энске намечается одно дельце. Рванем туда? Или – там?

– Или там, – безразлично отвечал второй. Похоже, для них это стало делом обычным.

– Только зевать не стоит.

– Только зевать не стоит… – эхом ответил подельник. Крысонов с каждым пометом становилось всё больше. И с каждым пометом они наглели всё окровеннее. Их исконно родовые черты многократно усиливались, и теперь уже в нашей стае страшнее зверя не было…

Теперь уже их тупость была тупостью в квадрате. Жадность была выше горла, хамство стало просто горлорхватством.

Вот именно это, помещенное в контекст сортирных надписей со всего мира, и стало характеристикой нового стиля жизни.

Ждать спасения было неоткуда. Когда в обществе заводятся такие типы, начинает дурно пахнуть в самых респектабельных заведениях. Все гражданские войны взошли на этом навозе.

Растлевать крыс наушничаньем теперь называлось – «изучать общественное мнение». Тление шло «от головы». Из самых недр нашего нобилитета катились волны идейного тлена и гнили.

Конечно, проще всего было предложить «отделить гнилую голову», но…

Однако была здесь одна загвоздка. И весьма серьезная. Тут же начались научные споры – что же такое «голова» и как не перепутать её с «хвостом»?

И что такое, наконец, «рыба без головы»? Филе? Ну, это уж слишком!

Тут родилась ещё одна новаторская идея – оставить голову в покое, но как следует прочистить мозги. Но кто возьмется проводить трепанацию черепа на гнилой голове с гарантией?

Пока шли подобные высоконаучные споры, я мог надеяться только на то, что народ наш в этих глобальных потрясениях вдруг да почувствует свою скрытую мощь и не даст погубить себя в зыбкой трясине безмыслия!

С другой стороны, если думать о потомках, то процесс усекновения гнилой головы может показаться очистительным процессом.

Потомкам найдется, о чем поразмышлять, когда они придут в кунсткамеру будущего и начнут разглядывать сию голову, мирно дремлющую в растворе формалина.

Молодежь – наша самая больная тема. Ловчилы ужасные!

От них всё ждали, когда же они скажут своё заветное слово. Неужели и это поколение сойдет с исторической сцены молча? Просто отойдет в безмолвную вечную глухоту и не оставит своего духовного завещания?

Но нет, они, живущие здесь и теперь, просто жили и наслаждались своей куцей жизнью и совсем не хотели видеть ужасный завтрашний день, а он был уже не за горами.

И если бы можно было кому-либо из вас узреть, понаблюдать это кошмарное время и познакомиться с нашими нравами самолично – без посредников и пересказчиков, вы были бы сражены и повержены в шок и трепет увиденным.

Но может быть, как раз мучительная противоречивость и необыкновенная жестокость нашей жизни и востребует совершенно новых, не знающих простых ответов на сложные вопросы бытия писателей и философов!

И тогда весь мир узнает…

Вот я всё копаюсь и копаюсь в психологии, но такой вот, не всем нравящийся углубленный интерес к психической жизни – вовсе не самоцель. Мне просто хотелось бы кое-что прояснить в себе, и – раз это есть почти в каждом, мыслящем хотя бы раз в неделю, существе, по возможности, в других, схожих со мною, существах. Предмет моих исследований – негативные состояния духовной жизни: страх, тревога, досада, злость, ревность…

Ибо они и есть решающая сила, толкающая нас на подлость, возбуждающая в нас зависть и ненависть.

Эти экстремальные состояния могли бы проявиться нравственно, в соответствии с божьей волей, но всегда это будет негативно по отношению к психическому.

Ведь психика принадлежит жизни, – она есть неотъемлемое свойство живущего здесь и сейчас, – а вовсе не запредельному, и потому всегда ловушка!

Бог требует от живого высшей нравственности, то есть полной свободы от причинной, социальной и природной зависимости. Свободный моральный выбор отсутствует в жизни, ибо он обусловлен социумом и природными особенностями индивида. Вся тотальность собственного «я» должна противостоять страху, но кто с этим справляется сам, без посторонней помощи?

Ошибки жизни всегда продуктивны, ибо они как раз и позволяют нам в полной мере ощутить свои внутренние границы.

Когда я думаю обо всем этом, я невольно оглядываюсь назад. Тогда мы, небольшая кучка вольнодумцев, сплотились вокруг Пасюка и разработали общий план действий.

Пасюку пришлось нелегко. У него была Рата, любимое существо, и это делало его уязвимым.

Первый шок он перенес после эксперимента над его трехдневными детьми.

 

12

Понедельник. Как я не люблю этот день, кто б знал! В этот день у нас всегда сонное царство. Я прихожу не к звонку, а попозже. Потому что как раз по понедельникам я навещаю виварий – проверяю очередную партию крыс, с которыми предстоит работать.

Прихожу к одиннадцати, у «нормальных людей», в соседней лаборатории – кофе-брейк.

Это у нормальных – но только не у нас!

У нас же сонное царство. Храпит в коридоре сторож, и его дикий храп никого не беспокоит – выноси из нашей секретной зоны всё, что тебе приглянулось, всё самое тяжелое, что только ты можешь вынести. Слова никто не скажет.

Посапывала Ирборша, заслонившись от света лампы Большой медицинской энциклопедией, ей снилась Нобелевская премия – так сладко она улыбалась во сне. За её установкой спал стоя, как лошадь, Милев. Уникум! И в этом деле – лучше всех, не к чему придраться.

При виде этой идиллии сонная истома свела и мои скулы. Стараясь никого не будить, я пробрался на своё место и случайно натолкнулся на авоську с апельсинами. Экзотические фрукты покатились по полу, и Милев сонно зажевал лошадиными челюстями – апельсины предназначались подопытным животным.

Так, так, так…

Пошел искать Майю, она – знаю где. Где ж ей ещё быть, как не в препараторской? Время готовить препараты, но и она бездельничает – дымит в форточку.

Я подошел к ней и спросил без затей, как и положено такому сложносочиненному субъекту, как я:

– Хватит плыть по течению! Давай хотя бы сегодня проявим силу воли и пойдем домой! Вместе.

– Привет, – ответила она, не оценив шутки, – а что ты опоздал? – спросила неловко пряча сигарету в рукав халата.

– На этом празднике жизни я всегда лишний, зачем спешить? А ты, труженица невидимого фронта, что полезного для общества сделала с утреца?

– Проверила количество окисленных липидов в миокарде.

– И что? Навалом?

– Ну да, близко к стрессу. Сердечная мышца перестала сокращаться из-за избытка кальция в ней.

– Почему ты не используешь ингибиторы? – подал голос Милев, заглядывая через моё плечо в препараторскую.

Доброе утро, страна! – расшаркался я, преграждая, однако, вход в препараторскую. – Доступ к телу ограничен. Данный вид связи – вне зоны покрытия.

– Хамло, как есть, – сказал Милев и широко зевнул. Окисление липидов не было ключевым звеном в этой цепочке, и шеф это показал достаточно убедительно. Но Милеву надо было показать, что он – выше этих результатов.

Он уже начал подсиживать шефа, и теперь об этом должны были узнать все.

В этот день мы работали на новорожденных крысятах. И Майя лично должна была проследить, как им будет введен ионол для блокады окисления липидов. И она сама – обалдеть! – вызвалась готовить пре-па-ра-ты!!!

Бедная Майя… Что дальше?

Я пристально наблюдал за ней. Руки её мелко тряслись, когда она опускала желудочки только что явившихся на свет сердец в раствор трипсина. Глаза её буквально выпрыгивали из орбит – так она старалась удержать в них избыток влаги. Левая нога выбивала дробь…

Мне её чуть было не стало жалко, но я проявил мужество и преодолел слабость.

– Ингибируем трипсин? – снова шпионил Милев. – Холодком, надо полагать?

– Ещё и сывороткой, и центрифугой. Что ещё? Код подъезда, где живет прима Большого театра, или перебьешься? – злился я, мне было не до него и надо было подстраховать Майю – того и гляди, грохнется в обморок.

– Ладно, ты сильно не в духе, – сказал Милев и ушел к себе.

Мы с Майей в этот день работали ударно – блокаду провели успешно, результат подтвердился трижды. Шефу это было в кайф.

Милев теперь острил насчет шефа даже в присутствии его экссупруги. Раньше такие вольности у нас не поощрялись.

Но это уже по части нашей внутренней политики, а политика в последнее время стала для нас делом номер один. Это всегда было хобби, потом стало второй профессией. Сейчас это было жизненной необходимостью.

Молодые кадры – нынче это модно.

Скандальчик начался невинно – милашка Милев отказался дать статью в юбилейный сборник шефа. Потом, и это был уже явный демарш, отказался выступить с обзором своих результатов на институтском семинаре. Дескать, ещё не всё проверено…

Ты, конечно, проверяй, флаг тебе в руки, но хоть намекни людям, морда твоя мордовская, что-де у нас, в нашей лаборатории, ведутся разработки, кои имеют намерение быть признанными весьма перспективными. И что шеф, а не кто иной, подарил тебе основную идею!

И это было не пустяк. Ведь наши работы могли не включить в перспективный план института. Нет, мол, свежих идей!

Как это вам? Такие вот пирожки с котятами…

А шеф – молчит в пень!

Вай! (Не в армянском смысле, а в английском – почему?)

С утра настроение паршивое, а тут ещё этот, с искрой на голубом глазу, подваливает, Милев…

– Что, работаем?

– Ну что ты. Думаем о самоубийстве.

– А что мешает?

– Токмо та радость, которую тебе доставит это событие.

– Ха.

– Так что тебе сказать про Сахалин? Короче. С чем пожаловал? Милев дернул бровью, но тут же сделался мягким, как сливочное масло.

– Не перебраться ли тебе в наш вигвам? – спросил он, сощурив свои рыскучие глазки на Ирборшу – та благосклонно слегка растянула малиновые губки, что означало одобрительную улыбку, надо понимать.

«Фиг вам!» – ответил я про себя, а для них – слегка пожал плечами (понимай, как знаешь!). Нельзя же всем сразу объявлять войну…

В институте шла проверка занятости и рациональной растусовки творческого потенциала.

О, эта стервочка сейчас к себе и гангрену рыжую призовет! Лишь бы получить плюсик в графе «перспективные направления», «творческая оснащенность»…

Ведь решался гамлетовский вопрос в пределах одной, отдельно взятой лаборатории быть или не быть? А если быть, то с кем?

– Ну и…?

Они всё ещё смотрели на меня выжидающе. – Я подумаю, – ответил я по возможности – без эмоций.

И это не понравилось…

Ирборша готовила серию опытов по сокращению гладкой мускулатуры воротной вены при стрессе. Готовилась к коллапсу. С таким халтурщиком, как Милев, грамотно такие опыты не поставишь.

И они продолжали смотреть на меня.

– А что бы вы мне предложили? – спросил я просто так.

– Повторить цикл, – услужливо ответил Милев. Студент-третьекурсник подпрыгнул бы до потолка – но я… простите, господа хорошие!

Они оскорбляли меня сознательно, чтобы показать мне – ты ничто! Они знали это, но ещё лучше они знали то, что я уже готов быть купленным.

И я согласился.

 

13

Оооооо!

Теперь этим извергам понадобилось наградить нас язвой желудка!

Мы сутки сидели без еды на решетках пола. В наших желудках не было ни капли влаг, ни крохи какого-либо вещества, пригодного для переваривания! О воде можно было только мечтать…

Садизм продолжился и на следующий день. Когда же включили поилку, крысы кубарем покатились к вожделенной влаге и – вдоволь нахлебались соляной кислоты…

Угрюмый всё это время прохаживался вдоль клеток, раза два ухмыльнулся. Не часто с ним такое бывает!

– Надо полагать, у них уже нарушилось энергообеспечение клеток сердца, – констатировал он, и Малявка опустила голову.

– Я отметила результат, – сказала она и пошла курить в форточку.

– Бедная Майя! – сказал ей вслед Угрюмый.

Сейчас он пойдет за ней и прочтет небольшую лекцию о том, что они не изверги, а очень даже хорошие, потому что работают над тем, чтобы высшие существа, то есть люди были избавлены от страшнейшей болезни века – инфаркта миокарда! И что за последние десять лет инфаркт помолодел ровно на столько же и каждый год, как некий Кощей Бессмертный, молодеет на двенадцать месяцев. И что скоро от инфаркта уже будут умирать младенцы!

Малявка странная, нюня – одно слово, но в чем-то она напоминает мне Рату, хотя, по существу, ничего общего. Рата волевая, комок энергии, пружина. Малявка – кислая нюня. И это – непреложный факт. Это так же верно, как и то, что Волга впадает в Каспийское море, а Замша ездит на работу двадцатым маршрутом.

И они, эти две дамы, откровенно симпатизируют друг другу. Малявка не раз спасала Рату от эксперимента, я это видел. Рата не пряталась, когда отодвигали задвижку, и корцанг начинал свой хищный поиск. Рата – вот она, зацепи крючком и тащи. Но она берет для опыта другую крысу.

Рата тоже выделяла Малявку, и это я тоже наблюдал. Она при Малявке вылизывала своих малышей, этого крысы при н и х никогда не делают.

Вечером, как раз в канун «угощения», соски с водой убрали из клеток. Рата и её малыши попали в подопытную группу. Я не мог оставить её и тоже незаметно присоединился к ним, хотя меня, похоже, не было в списке «материала».

Малявка как бы случайно не закрыла дверцу клетки на задвижку, и Рата ночью протиснулась наружу. На столе Малявки стояла посудина с водой, её было немного, на самом донышке, но все-таки этого было достаточно, чтобы напоить крысят. Если бы в этот момент в лабораторию вошел дежурный. Рата попала бы на гильотину немедленно. Таков был закон – контактные крысы не должны были возвращаться в клетку к сородичам.

Вот почему Рата и не повела малышей к поилке. Они, эти круглозадые крохи, были ещё слишком неповоротливы.

Рата в один прыжок оказалась на столе, взяла чашу в передние лапки и. Придерживая её зубами, осторожно пошла назад, к своей клетке.

Ноша была для неё слишком тяжела, и она то и дело останавливалась передохнуть. Ходить на задних лапах крысы могут, но все-таки это очень трудно. Особенно, если ещё несешь что-то…

А вообще крысы отлично умеют стоять столбиком. И если бы они были одинакового роста, то могли бы поговорить с человеком на равных. Легко! Ибо ничем иным, кроме способности к прямохождению, человек не отличается от крысы в плане интеллекта.

У меня каждый раз обрывалось сердце, когда в коридоре начинал скрипеть паркет. Но она родилась под счастливой звездой, наша Рата!

Потом пустую чашу она тащила уже волоком, заметно нервничая и очень спеша. Слава Богу, всё обошлось!

…Когда в поилку налили соляной кислоты и соски воткнули в сетку, Рата крикнула – не пейте, вас отравят! – Но крысы устроили настоящий дурдом – так они старались вырвать друг у друга заветную резинку!

Потом они делали глоток, другой и… валились на пол в страшных корчах.

Сама она не пила воды – я это видел. Но к соскам, однако, не бросилась. Те, другие, не смогли удержаться или просто не поверили ей.

Так она устроена, наша Рата. Когда нас гоняли по электрической сетке, она первая догадалась сбросить проволочную петлю с хвоста. Потом избавились от проволоки и все остальные. У одной толстой тетёхи не сразу это получилось – та крыса визжала, дергалась, кувыркалась от боли, и паника ещё больше усилилась. Рата подбежала к ней и крикнула: «Отгрызи свой хвост!» Я поглядывал на ваттметр – ток увеличивался. Тогда Рата своими собственными ножовками отхватила хвост этой паникерши и отбросила его вместе с контактной проволокой подальше. Тетёха провалялась в глубоком обмороке до конца сеанса, но осталась жива.

Вы подумали, наверное, не раз – почему «пасюк»? Да, своё имя Пасюк выбрал не случайно. От вистаров у него только окрас. Когда об этом заговорили, пополз слушок, что и благородства ему не хватает, нет утонченности вистара и вообще – хам…

Конечно, здесь было больше зависти. О чем тут спорить? Что же касается пасюков, то их природный ум и врожденная изобретательность известны всему миру. И это факт, такой же непреложный, как и то, что в Африке живут африканцы, а самоеды ездят на собаках.

 

14

Работать, работать, работать…

Банально, но факт – помогает всегда, но только не сегодня, в такой, в общем-то, обычный день.

Январь – месяц парадоксов, может быть, именно поэтому такое и со мной именно сейчас приключилось. 1 января 857 года в Кёльне была сильная гроза, а через два года в этот день замерзло Черное море. А в России в первые январские дни всегда было много землетрясений.

Вот и сейчас – потерявшаяся в лабиринте бесконечных праздников – теперь у нас стало модно отмечать два Рождества – католическое и православное, это кроме старого и нового Новых Годов! – зима ещё долго не отправится от теплового удара, который хватил её прямо в канун первого Рождества. Возможно, эта надоевшая сырость и промозглость в разгар зимы – наверное, и есть истинная причина моих моральных недомоганий и хандры. Вот я сидел на работе и решал кроссворд. Подошел Милев, Ирборша маячила за его спиной, но занималась чем-то своим, девичьим.

– Ну вот что, – выдавил из себя Милев, явно совершая над собой усилие. – Твоя работа меня не…

– Я тебя вчера видел, – меланхолично перебил его я.

– …не устраивает! Ты что-то слишком долго пытаешься вписаться в режим работы! И это нам не нравится.

– Ты был с женщиной, – парировал я.

– Что за чушь! – нагло крикнул он, но в его глазах уже рождался страх.

– Ты был с красивой женщиной, блондинкой.

– Бред какой-то, – он побледнел.

– Вы были в…

– Это ложь! – зашипел он, оглядываяь на Ирборшу.

– Извини, возможно, шатенка – было темно и на ней была большая шляпа.

– Слушай, может ты съездишь вместо мня на симпозиум? – всё тем же противным шёпотом спросил Милев, продолжая коситься на Ирборшу.

– Ладно, – безразлично сказал я и снова принялся за кроссворд.

Знал бы он, что я вчера действительно видел одну интересную парочку, только это был не он со своею подружкой, а сама Ирборша с главным редактором престижного научного журнала. И выходили они из гостиницы. Они видели меня. А я, естественно, их.

– Я давно подумываю о том, чтобы взять себе ассистента, – сказала Ирборша, не поворачиваясь к нам. – Поговорим об этом после работы.

Опа-на!

– Как-нибудь обязательно. Но не сегодня. И не завтра, и не после-послезавтра…

Последние месяцы, самые холодные в году, хандра совсем меня пожирает. И тут ещё эта оттепель. Всё катится вверх тармашками. Даже в природе.

Утром, когда я брился в ванной, решил заняться аутотренингом. Я дружелюбно улыбнулся своему отражению в зеркале. Оно, моё «я», мне незамедлительно ответило. – «Ты неотразим, – сказал я ему. – И тебя даже не портят морщины на лбу и вокруг глаз, кстати, о глазах – они полны доброты. Да, конечно, ночные бдения не красят, но эти круги под глазами придают лицу более честное выражение. Вот только не надо такой вот усмешки!»

Да. Я, как-то невзначай, приобрел репутацию «делового человека», и с этим надо было что-то делать. Чтобы понять, что это за слово, каков его истинный смысл, – а иностранец, изучавший современный русский только за то, что с его помощью можно «срубить бабки», никогда этого не поймет! – надо знать, как оно, это слово, правильно произносится. А так вот: слегка покачивая головой, округлив глаза и приподняв брови, надо произнести его как бы по слогам и почти пропеть последнее «во-ооой»!

Бесконечные годы беспутной жизни – и всё насмарку!? Когда я успел потерять репутацию, так испоганиться?

Дельный человек ведь был, стал деловой! Де-ло-вой!

Деловой настолько, что мною стали интересоваться деловые со стажем…

Я решил попробовать играть две роли – быть с ними, одновременно оставаясь самим собой.

Я знал, конечно, что будет трудно, но чтобы настолько!

Сначала мне никак не удавалось вернуться в свою шкуру. Я слишком быстро развалился и разленился.

Зачем я всё это так подробно описываю? Все свои мысли и чувства? Никто и никогда не станет читать всё это вообще или хотя бы – выборочно. Да, это роман, но роман, в котором надо бы ещё до начала развития сюжета поубивать большинство его героев, утопив в поганой канаве. Хотя, конечно, в моих записях есть всё же немало поучительного. Только не следует относиться к ним, этим запискам, как к учебнику жизни, по которому надо сдавать госэкзамены на гражданскую зрелость.

Заглянул, узнал и применяй, если вдруг найдешь что-либо достойное подражания.

В моей жизни нет таких правил, которые всенепременно надо всем подряд заучивать наизусть. Но вот когда вы попадёте в педагогический тупик, откройте эти записки – вдруг, да и найдете что-либо подходящее вашему статусу.

Или, если вы от рождения записной зануда, в чем лично я сильно сомневаюсь, ибо вообще о людях имею хорошее мнение, вопреки повальной моде считать всех подряд уродами, начиная с тещи друга лучшей подруги и кончая собственными чадами, читайте всё подряд. Только – чур, не жаловаться!

Ведь перед вами просто и гостеприимно распахнулась дверь в чьё-то зазеркалье, и вы имеете бесплатную возможность узнать в деталях, что за ней. Ничего опасного, гарантирую. А можете её прикрыть так осторожно, что она не издаст ни звука, и никто, даже рядом стоящий друг, этого вашего порыва не заметит!

Мой прибор включен – значит, я готов к работе. Конечно, можно ещё больше подготовить себя к работе – подогреть себя и установку, протирая для храбрости свои, а также её оптические оси, но я этого категорически не делаю.

А что я делаю? Потом я делаю вот что – несколько глубоких вздохов и разминку пальцев. Потом появляется Майя, и я это чувствую спиной.

Пока мой прибор посвистывает и пощелкивает, у меня есть время, чтобы собраться. Но вот всё готово, самописцы пишут, и сразу хочется красивой жизни. В курилке уже полным-полно. Но я строго смотрю на экран осциллографа, вижу своё отражение и говорю примерно следующее: «Эй ты, бездельник! Ты всё ещё раскачиваешься? Да, ты настоящий бездельник и даже охламон! И я тебя глубоко презираю. Страна встает кудрявая, а ты расселся как поганка на живом пеньке жизни, пора бы начать работать, всамделе!».

Лицо на экране мне отвечает: «что-то этот болван с утра не в меру разбушевался, пожалуй, и впрямь пора начинать работу».

Но вот сейчас, именно сегодня, ни один из вышеуказанных методов поднятия боевого духа почему-то не срабатывал.

Хандра продолжала пожирать меня. Мне уже начинало казаться, что я и на свет родился с этой зеленой вязкой хандрой.

Просто не сразу об этом догадался. Майя как-то сказала, что есть люди такие – усталые от рождения.

Но не всегда это было так.

Я помню день, когда был забит последний гвоздь. Мы начинали отсчет новой жизни. Такое ощущение больше не повторялось.

Работать, работать, работать. Это – опиум для народа, причем, бесплатный. Ни ты не платишь, ни тебе не платят.

Однажды мне пришла в голову мысль – начать серию опытов на иной идейной основе. Так глубоко в психоанализ ещё никто не залезал…

Всё просто – вроде пареной репы в истопленной русской печке. Сопротивляемость стрессу связана с психическими характеристиками организма, а они напрямую зависят от социальной роли, не считая наследственности, уровня интеллекта и прочего, всего – вагон и маленькая тележка. Важно то, что социальная роль является доминирующей в этом списке.

Я высказался на эту тему в присутствии шефа, он глянул на меня не то чтобы очень весело, потом на Ирборшу – зырк! И далее – диалог:

– Вот и дерзайте, молодой человек!

– Прошу вашего участия!

– Да вы и сами на ногах.

Ирброша при этом разговоре буквально наизнанку выворачивалась. Когда же она ушла в свои «кулуары», шеф потер подбородок – это было признаком потепления местного климата, и сказал: «Путь действительно перспективный. Ещё в сорок шестом году профессор Голдвин, мой коллега из Америки, опубликовал любопытнейшую статью о социальной природе происхождения стресса. Он провел серию наблюдений за сердечниками Центральной тюрьмы штата Невада. Конечно, тогда были другие методики, иная терминология, но суть исследований понятна и сейчас любому специалисту. Да, Малыш, ты на верном пути».

Он встал и обнял меня за плечи.

Не так уж часто шеф называл меня Малышом! Да ещё эти квазиэротические жесты…

Это прозвище он дал мне ещё тогда, на заре нашего институтского строительства. Меня подобный поворот событий ободрил, и я слегка охамел – мне захотелось поболтать на равных. Я заговорил громко, с апломбом, усевшись в кресло напротив и заложив ногу на ногу.

– Эмоциональные нагрузки сами по себе не так уж и страшны, – вещал я, раскуривая сигарету и покачивая ногой (чего не следовало делать хотя бы потому, что мои шузы на липах в изобилии несли на себе почвенные пробы всех пройденных мною житейских дорог).

– Это вы мне хотите сообщить? («мне» – врастяжку и подняв брови до самой прически!)

Лицо его сделалось, как обмылок. Но меня понесло, и сбиться с ритма уже не представлялось возможным.

Я откинулся на спинку кресла так резко, что моя лихая голова чуть было не слетела с плеч.

– Пардон, – сказал я, – думаю, журавля мы всё-таки поймаем.

– Пожалуй, вы правы, – сказал шеф, внимательно разглядывая свои ногти. – Теперь я вижу, что у вас всё получится. Человек заболевает не от избытка эмоций, а от их недостатка, как это ни покажется странным.

Я приводил какие-то (не очень веские, а то и вовсе схоластические) соображения, но он, резко прервав меня, вдруг сказал:

– Я вижу лишь одну, но очень серьезную проблему в том, что вы сейчас мне тут рассказали. Вы смешиваете эмоции, как основу жизни души, и нервические состояния, сопровождающие различные движения психики. Вот в чем ваша главная ошибка.

Он стоял ко мне вполоборота, и я прекрасно видел, как его глаза за толстыми стеклами очков сверкнули красной смородиной. Я отчетливо видел его профиль, если только это можно так назвать – Оооо! Этот большой горбатый нос, низкий разрез рта, скошенный подбородок…

Я зажмурился, чтобы отогнать наваждение. Он молчал, и я слегка приоткрыл левый глаз – на лице шефа важно и плавно шевелились длинные белесые усы! Я зажмурился снова. Он первым прервал молчание. Сказав «кхе-кхе», он подошел к большой клетке, указал на одну из сидевших там крыс и сказал:

– Вот эта – самая эмоциональная. Но какое сердце! Успешно перенесла все методики, за ней стоит понаблюдать.

– Я знаю эту нахалку, она – самая крупная и никогда не прижимает уши, когда на неё смотрит человек.

Ей-Богу, крыса смотрела на меня с презрением!

Демонстративно усевшись на край кормушки, красотка тщательно умывалась. Вистары очень и очень чистоплотны, они проделывают этот ритуал несколько раз в день, однако на сей раз крыса не просто умывалась, она как бы говорила нам – я умываю руки.

Крепкие задние лапы, длинные и сплющенные, как у аквалангиста, ступни. Передние лапки похожи на ручки маленькой куклы. Быстро, как если бы она взбивала коктейль, терла крыса свою красивую, башмачком, мордочку. Три-четыре быстрых, как молния, движения, потом – трёх-трёх пыль с ушей…

Покончив с уборкой верха, она принялась за бока, затем вылизала лапки-ручки, прочесала коготками задних лапок бока от позвоночника до брюшка, и только после всего этого взяла, как хворостинку, свой длинный хвост и быстро продернула его через пасть, как если бы это было простое игольное ушко, а хвост был бы ниткой.

Закончилось священнодействие обсасыванием розового кончика хвоста, самых его чешуек.

Всё это время мы для неё будто и вовсе не существовали. Умывшись, крысы сладко зевнула во всю пасть, продемонстрировав нас сапфирно-розовый язычок и два длиннющих желтых резца снизу. Затем она устроилась на полу клетки, положив морду между передними лапами, как это делают собаки, и прикрыла глаза, сквозь белесые реснички они посверкивали алой смородиной.

И только хвост выдавал её беспокойство – он подрагивал так, словно это был провод под напряжением и, через него пропускали несильные, но частые разряды тока.

– Нагла, мать! – восхитился я беспримерным поведением подопытной крысы.

– Но чертовски хороша при этом, – согласился шеф и улыбнулся без обычной теперь, почти дежурной иронии.

Больше о новом эксперименте разговора не было. Но за неделю до Нового Года на доске объявлений был вывешен приказ по институту – мне и Майе поручалось квартальное исследование века. Мы должны были изучить и запротоколировать развитие стресса, приводящего к инфаркту миокарда, у крыс различного группового уровня от крысы альфа до крысы омега…

Альфа и омега определялись степью социализации крысы – то есть её социальной активности.

 

15

Нет, конечно, Пасюк всё ещё оставался нашим вожаком, что бы там ни говорили злопыхатели. А таковых развелось пропасть сколько!

Где-то поднахватались новомодных идей о «свободе брюха» и пошел вселенский хай: «никакой власти не признаем, кроме власти своих собственных желаний!».

Пасюк тогда много говорил об одичании стаи, утратившей Истинное Знание. Зачем подчиняться Общему Порядку, если нет в этом никакого Высшего Смысла?

Но что такое – Высший Смысл? Истинное Знание?

И что это за Общий Смысл?

Зачем рядовой крысе вообще задумываться над этим? Она рождается, живет и умирает, руководствуясь понятными ей мотивами – жить надо. Потому что тебя родили на свет, и ты должен сделать всё то, что обычно делают все вокруг – и лишь сделав всё это, можно смело умирать. Иными словами – надо есть, пить, размножаться и в меру развлекаться… Пока жив.

Какой ещё Высший смысл?

Пасюк проповедовал: «Когда утрачивается Высшая Целесообразность в жизни стаи, жизнь каждой отдельной крысы утрачивает всякий смысл, даже если она и не подозревает об этом. Жизнь такой крысы не стоит и шерстинки из хвоста…».

Всё в нашем обществе пошло кувырком и надежды на то, что всё когда-нибудь уладится, становилось всё меньше и меньше.

Молодняк быстро усвоил все премудрости лжи и лести. Все понимали, что им всюду говорят ложь, но все делали вид, что во всё это искренне верят. И только крыса с вывихнутыми мозгами могла себе позволить иное поведение – быть правдивой.

Сикофанты и деляторы, прочая охлократическая муть… Прежние стукачи эпохи застоя просто младенцы рядом с ними!

А сколько зауми внезапно развелось вокруг попранных идей «титанизма-утопизма»!

Наши профессора перестроились на марше, так спешили не опоздать! Теперь они всё с тем же рвением вбивали в головы юного поколения новый комплекс идей – «хамократии и демонизма». А на простом народном диалекте это означало – всякая чертовщина и дерьмо…

В школах стали практиковать обучение во сне или – по телевизору. И значительная часть стаи не замедлила впасть в дремучее невежество и духовную спячку. Даже самые продвинутые бизнесмены и вумены не могли прочесть, пусть хотя бы из-под палки, лист формата А4, не то что – написать на нём…

Пасюк, видя всё это, впал в жестокую ностальгию и его «бормотания» о пасюках – последнее, что ещё делалось им для поднятия духа стаи с энтузиазмом.

Не забывайте – он был, возможно, последним рыцарем веры, он был настоящим героем, и это совсем не то, что стали понимать под героизмом потом. Романтический, демонический или трагический герой – это совсем другое. Они есть и сейчас и были всегда, но он был героем веры, возможно, её последним рыцарем. А это – образец, прежде всего, бесконечного самоотречения. И главное отличие этого вида героизма от всех других в том, что он сам вовсе не признавал своего героизма, поскольку речь шла о его отношении к вере. Отсюда и вытекло – Пасюк был одинок, он был обречен на одиночество, и разве могло быть иначе? Вере он отдавал всего себя, целиком и полностью, в этом смысле он уже был духом, но не живым существом из плоти и крови.

Второй рассказ Пасюка

…Когда стая, третий день бежавшая по полю и порядком выбившаяся из сил, устроилась на короткий отдых, к вожаку подошел молодой самец по имени Дарли. Он был известен своим гордым нравом и не в меру независимыми суждениями даже среди пасюков, ну очень гордых крыс, и, если бы не хромоножие, он вполне бы мог претендовать на роль вожака стаи – физического развития он был отменного.

– Послушай, – сказал он резко и достаточно жестко, однако выдерживая вежливые интонации. – Отчего бы тебе, наимудрейший, в столь ответственный час нашей жизни не отказаться вовсе от полномочий диктатора?

– Что?

Шерсть на спине вожака встала дыбом.

– …и не ввести коллегиальное правление?

– ???

– …хотя бы на время!

Он вскинул хвост и с бешеной силой щелкнул им по густой зеленой траве. Никто! Никто не осмеливался его поучать!

Тут бы дерзкому и пришел конец, если бы не смелый, полный благородства взгляд его фиалковых глаз.

Вожак заколебался.

– Что ж, я не убью тебя за наглость и грубое нарушение служебной этики, – глухо прорычал он, невольно отводя взгляд от своего безумного виз-а-ви. – Я не убью тебя на месте, как опасного государственного преступника. Мы будем с тобой честно драться, ведь мы – старые друзья. Ведь мы и вправду были дружны с тобой когда-то?

Он говорил проникновенно, щуря красные от ветра глаза и наклонив голову набок. Дарли молчал, не ожидая такого оборота дела. Однако вожак уже принял боевую позу и Дарли ответил:

– Я принимаю твой вызов.

И вот они, на виду у всей стаи, сошлись в кровавой схватке, исходом которой должна стать смерть одного из них.

– Согласись добровольно покинуть Стаю – и я дарую тебе жизнь, – шепнул вожак, когда их морды сблизились.

Однако, сказав это, он во второй раз ощутил некое смятение и беспокойство в своей душе и даже что-то похожее на приступ жалости к этой неумной и очень дерзкой крысе.

– Никогда! Только драка! – гортанно выкрикнул Дарли и придвинулся к вожаку вплотную.

В следующее мгновение он уже лежал на земле, сраженный метким ударом большой треугольной головы под дых…

Когда Дарли пришел в себя, поблизости уже не было крыс. Да, стая ушла! И его оставили одного…

Вполне осознав эту ужасную новость, раненая крыса попыталась вскочить на ноги, но тут же приступ острой боли свалил её наземь. Дарли рухнул, как подкошеный – хромая нога была перекушена мощной челюстью вожака чуть повыше колена.

Впервые в жизни Дарли плакал. Он горько плакал, и слезы обильно стекали по испачканной в земле и крови бурой шкурке, щедро орошая примятую во время боя траву. Он лег на землю мордой, и щека его ощутила приятную прохладу.

Немного успокоившись, он сел. У ног его ползали букашки и стрекотала саранча, но он их совершенно не замечал, целиком поглощенный своим непомерным горем.

Его бросили! Стая от него отказалась!

Прошло ещё немного времени, и, когда все слезы были выплаканы, он внимательно оглядел местность. Рядом с ним высилась довольно высокая горка слегка придушенных кузнечиков, а чуть поодаль стояла банка из-под свиной тушенки, до краев наполненная водой. Дарли принялся лакать из банки – вода была свежая, наверное, из родника. Есть ему не хотелось.

Потом он стал смотреть до боли в глазах на багряную полосу заката, и ему показалось, что он видит уменьшающуюся точку – это уходила стая!?

Сердце его рвалось на части, но оскорбленное самолюбие не позволяло с тоской думать о сородичах. Пусть уходят, пусть… А он здесь умрет, прямо на этом месте!

Подумавши так, он лег на живот, спрятал голову под себя, хвостом обвил круглое туловище и кончик взял в пасть. Так и лежал до самой ночи – упругим бурым комком.

Потом уснул – забылся тяжелым, бредовым сном…

Но прошли сутки, и молодое желание жить взяло верх над его пессимизмом. Ведь Дарли в сущности был совсем ещё молодой крысой!

К тому же, он был неисправимый пессимист.

Минула неделя, и рана на ноге стала затягиваться. А ещё через пару дней он уже смог кое-как ковылять, правда, ещё больше хромая на левую ногу.

Он шел по пустынному полю, на котором буйством первой зелени колыхались молодые посевы, и думал о том, как часто уязвленные души пытаются лишить себя жизни с той лишь целью, чтобы отомстить своим обидчикам. Хотя бы в своей памяти!

Но здесь, в чистом поле, он стремительно становился прагматиком. И рассуждал теперь так: о его смерти стая, вероятнее всего, никогда не узнает, и это слишком дорогое удовольствие – умирать кому-либо назло, тем более что это зло будет существовать только в его воображении.

От этой свежей мысли он страшно развеселился и даже подпрыгнул высоко над землей, несмотря на больную ногу.

Место, куда он выбрел на третьи сутки, сначала ему совершенно не понравилось. Это была небольшая река, медно-красное русло которой казалось ей непомерно велико. Бледные, в буро-желтых прожилках, стенки русла, слоившиеся по обе стороны, потрескались от жгучих лучей белесого солнца и покрылись кое-где неровной коркой грязноватых соляных осадков.

Кое-где виднелась чахлая растительность, чаще других встречался розмарин и морской укроп.

Уже совсем к вечеру вдалеке показалась плотина, её смутные очертания едва проступали в бархатистом вечернем сумраке. На самой верхушке плотины торчали острыми стрелами толстые стебли какой-то жесткой травы.

У Дарли от волнения расширились ноздри, он осторожно понюхал незнакомый воздух – опасностью не пахло. Долго не размышляя, Дарли решил здесь заночевать и, может быть, если утром не придут другие мысли, он попытается прижиться в этих местах.

Идти дальше у него не было сил.

Так он скоротал ещё дней десять – в пустой норе под кустом диких роз, развесисто устроившимся на самой кромке суши. Берег здесь круто сбегал к солонаватой на вкус воде.

Дарли, теперь уже совсем окрепнув и залечив боевые раны, решил всё же поискать себе более удобное жилище. Уж слишком на виду рос этот, в сущности, совсем неплохой куст!

Новое место было более закрыто и защищено от хищных глаз врагов крысиного народа. Немного привыкнув и устроившись, теперь уже, основательно, он даже стал ощущать некоторое успокоение от созерцания этих диких и прелестных в буйстве дикости пейзажей.

Нора была благоустроена, но он рыл и рыл все новые и новые тоннели – осторожность излишней не бывает! И вот, наконец, он решил устроить себе небольшой отдых. Отряхнув своё длинное туловище от комочков приставшей бурой грязи, он вышел из норы. – «Вот удивились бы мои сородичи, глядя на меня! – подумал он, вспоминая так жестоко бросившую его стаю. – Черт бы меня побрал, я стал похож на банальную землеройку!»

Однако это его скорее веселило, чем огорчало – он твердо решил начать новую жизнь с борьбы с предрассудками. Если бы кто-нибудь увидел его в этот миг со стороны, то решил бы, что это грозный владыка и повелитель местных народов – так гордо и независимо он осматривал раскинувшийся перед ним ландшафт.

«Ну что ж, они меня бросили, и я буду жить здесь, и найду себе среди аборигенов достойную подругу. У нас будет много детей, маленьких бурых крысят, и мы создадим свой род – смелых и гордых крыс…»

Маленькое храброе существо, с крепко прижатыми ушками и крупной, не по туловищу, головой, стояло у необъятных водных просторов, и мелкая серебристая зыбь на темной журчащей воде от легкого дуновения свежего ветерка, и прекрасные картины светлого будущего – всё это, сменяя друг друга, веселым калейдоскопом проносилось перед его счастливым взором. Широкое основание челюсти, завершавшее треугольник мордочки, придавало ему выражение мечтательной задумчивости и, одновременно, волевого своенравия.

Убежденный в силе своих челюстей, хотя и не уверенный в быстроте своих коротких лап, он имел несносную привычку не убегать от противника, а непременно вступать с ним в бой даже тогда, когда силы были явно не равны. Никогда не отступать! – вот его девиз.

В стае его уважали за это качество, но и врагов он нажил немало.

Постояв немного у воды, Дарли решил пойти поохотиться. Пробираясь в пучках морского укропа, он вдруг увидел широкую рваную тень, необычайно быстро двигавшуюся по равнине. Жара стояла адская, но Дарли внезапно почувствовал противный холодок в животе и кончиках лап. Это опасность! – подумал он, даже не поднимая головы. Что ж, задний ход…

И он опрометью бросился к тоннелю. Вж-ж-жик! – и он уже вне опасности. Однако, едва его дрожащие лапки скрылись в норе, как острые когти хищника уже вцепились в корни травы у самого входа в жилище. Но поздно!

Ястреб, вне себя от досады, стал рвать когтями репейник, но долго предаваться отчаянию он не мог – надо искать другую жертву.

Не повезло в этот раз, повезет в другой – мало ли зевак скачет и летает вокруг?

Ну а Дарли в это время всё мчался и мчался вперед, как безумный, всё ещё чувствуя кончиком хвоста ястребиный коготь.

В тоннеле не было абсолютной темноты, там и сям сквозь корни трав пробивался тусклый серый свет. Дно тоннеля было основательно разрыхлено лапками и зубами множества болотных крыс и землероек, чьими ходами Дарли и воспользовался, рои свои спасительные тоннели. Во все стороны шли боковые дорожки – это был безвыходный лабиринт, подземное царство крысиного и мышиного народа.

Опасность осталась далеко позади, но Дарли мчался вперед, подальше от воды, в самую глубь земли, мечтая только об одном: подальше уйти от места ужасного приключения.

В честном бою он не раз жертвовал безопасностью, подвергая свою жизнь смертельному риску. И не было страх! Но когда тебя выслеживают – это уже совсем другое дело. С этим трудно что-либо поделать – страх побеждал разум и волю. Сильная духом крыса пасовала перед внезапной опасностью.

Но что такое – дух? Это симбиоз души и тела. Сколь ни сильна душа, но тело трепещет, если есть угроза его существованию.

Но вот навстречу ему попалась землеройка. Она была меньше Дарли, но отличалась, судя по её отчаянному виду, неприветливым, вздорным нравом. Показав долотообразные резцы, она вмиг схватила Дарли за ухо и тут же растрепала его в клочья. Но как же она заблуждалась, надеясь на снисходительность со стороны крысы! Дарли, дико взвыв скорее от ярости и раздражения, чем от боли, решительно схватил нахалку за шиворот, сильно куснул её и, хрякнув пару раз оземь с большим старанием, швырнул подальше от себя и поспешил дальше, всё ещё досадуя за вынужденную остановку.

Наконец он добрался до своего уютного гнезда в самой глубине норы, почти у края плотины, и только тогда к нему вернулось его прежнее спокойствие. Он облегченно перевел дух и даже впал в некоторую философскую задумчивость. «Вот наша жизнь! – думал он. – Каким бы храбрым ты ни был, но всегда найдётся хищник, который повергает тебя в ужас одним своим видом, потому что… таков закон природы?»

В этот день на ужин пришлось довольствоваться лишь пучком сухих кореньев, что было чрезвычайно не вкусно.

…Наступало опасное время, но Дарли, проживший всю свою сознательную жизнь в усадьбе, об этом пока не догадывался. Конечно, и ему приходилось бывать в поле, за овином, но все эти случайные вылазки не могли, конечно, дать ему настоящего знания о жизни, со всеми её сложностями и хитросплетениями причин и следствий.

Близилась осень, и с её приходом задули сильные северо-восточные ветры. Они-то и загоняли воду в конец трубы-воронки шлюза. Шла пора августовских ливней и наводнений.

На этот раз вода поднялась так высоко, как не поднималась в этих местах никогда. Когда первые потоки мутной стихии поглотили стенки русла и бесшумно покатились в тоннель, поднялась невообразимая сумятица. Маленькие обитатели подземки были захвачены врасплох. Писк и визг стоял такой, что у Дарли в ушах что-то неприятно затрещало, и он, боясь окончательно потерять слух, быстро почесал задней лапой в ушной раковине – треск прекратился. «Ой-ё-ёй!» – недовольно подумал Дарли, отчаянно вертя головой во все стороны. Теперь было ясно и ежу – грядут весьма грозные испытания.

Мириады коричневых и оранжевых кузнечиков, пестрых жирных жуков, длинных лоснящихся червяков и мохнатых цветных гусениц, тесня и толкая друг друга взбирались вверх по стебелькам травы, спасаясь от надвигавшейся воды. Батальоны мышей, крыс, землероек, негодуя на бушующую стихию и трясясь от страха и ужаса одновременно, спешили выбраться из тоннелей. И вся эта лавина мелкой живности дружно устремилась к плотине.

Дарли ещё спал, когда его разбудил сильный страх шум наверху. Прочистив уши, он всё ещё надеялся, что ничего страшного не произошло, и снова улегся на мягкую подстилку, чтобы доснить приятный сон.

Но не успел он прикрыть глаза и сладко зевнуть, как вынужден был принять бодрый ледяной душ. Холодная вода окатила его всего – от розового кончика носа до кончика серого чешуйчатого хвоста. Едва не захлебнувшись, Дарли ринулся наверх и … с разбегу свалился прямо в холодную воду. Вот тут только он заметил, что творится нечто ужасное.

Дарли неплохо плавал (в усадьбе был чудный пруд, в котором часто лунными ночами кутались молодые крысята), но в данную минуту ему вовсе не хотелось водных процедур, он уже неделю покашливал и очень опасался двусторонней пневмонии. Именно поэтому, оказавшись вдруг в воде, он раздосадованно крикнул – чёрт бы всё это побрал!

Так, сердито вереща и отчаянно вертя шеей, сидел он на задних лапках и брезгливо наблюдал ту невообразимую сумятицу, что устроили несчастные животные, силясь спасти свои шкурки и панцири. «Настоящее вавилонские столпотворение!» – изрек он, ни к кому, собственно, не обращаясь и решив для себя, что всё это беснование природы не спроста…

С первыми потоками наводнения налетели болотные ястребы, проживавшие неподалёку, – наводнение готовило им сытное угощение. Вслед за ними явились нахальные вороны, громко и картаво орущие. Они закрыли полнеба, солнце и все пути к отступлению. Хищные птицы носились над обезумевшей от страха живностью, жадно хватая добычу, беззащитно лепившуюся у плотины, и тут же взмывая в высь.

О, как это подействовало на тонкую, открытую впечатлениям душу Дарли! Выгнув спину дугой, перескочил он через дюжину неопытных беглецов и очутился в самой гуще землероек и мышей – на них ястребы не бросались, увлеченные более крупной и жирной добычей. Мелюзга, однако, не пришла в восторг от непрошенного вторжения и дружно возмутилась. Дарли примирительно поднял лапу – время ли сводить счеты?

Однако расслабляться не было времени. Укрывшись от ястребов, он тут же увидел злые глаза планирующей прямо на него вороны. Он просто пришел в ярость от неслыханной наглости птицы – а этих злодеек он глубоко презирал, считая, что слухи об их уме явно преувеличены. Взметнувшись к небу в олимпийском прыжке, он злобно вцепился в мощное бедро воровской птицы и сильно рванул её вниз, на себя, рухнув вместе с ней в самую середину орущих и вопящих грызунов. Ворона испустила гортанный карк и стала ожесточенно бить своим смертоносным клювом направо и налево. Горы трупов росли на глазах…

На помощь Дарли уже спешили три землеройки крутого нрава. Приблизившись, они перемигнулись с отважной крысой и тут же взобрались на крылья вороны. Они с ожесточением, вообще-то несвойственным столь малому народцу, принялись рвать когтями и зубами твердую радужную оболочку тесно прижатых друг к другу перьев – надежный панцирь, предохранявший тело птицы от ран. И грызуны одолели бы незадачливую птицу, не приди ей на помощь лихие товарки. Минуты две-три ещё длился поединок вороны с диким племенем грызунов, и вот уже порядком растрепанная птица освобождена. Взмахнув помятыми крыльями, она тяжело взмыла над плотиной, сплошь усеянной изодранными в клочья мохнатыми тушками.

Взъерошенная и вся покрытая кровью и грязью, безумно сверкая глазами, крыса, виновница всей этой кутерьмы, скользнула через край плотины и незаметно нырнула под защиту зеленой травы.

Здесь, на зеленом лугу, тимофеевка и клевер росли намного выше, и были вкуснее и сочнее, чем грубые стебли на солончаке. Подземные тоннели на лугах вообще не сооружались, крытые ходы делали очень просто – подгрызая стебли у самого корня. Сейчас в этих беседках и аллеях было полно путников, но Дарли, всё ещё под впечатлением пережитого, совершенно не обращал на них внимания и только изредка для порядка покусывал тех, кто не хотел уступать ему дорогу или слишком медленно это делал.

Так добрался он до речки, сильно петлявшей в этих местах, и теперь уже спокойно уселся под корнем густого куста дикого розмарина. «Вау! Знакомые места!» – воскликнул он обрадовано. Да, это была именно та нора, с которой и началось его здешнее житье.

Однако норка была занята маленькой землеройкой, и это сильно не понравилось бывшему хозяину дома. Дарли, строго придерживаясь закона о правах собственника, решил немедленно вступить во владение норой. Непрошеная хозяйка – любительница дармовщины, была тут же с позором изгнана.

«Халява кончилась!» – крикнул он ей вслед, но ещё долго над лугом разносились её нелепые угрозы и крики, громкие и заковыристые, но совершенно не опасные для Дарли.

Прошло несколько дней, и ветры стихли. Вода ушла и разместилась в своих прежних границах, большинство переселенцев вернулись в свои покинутые жилища. Однако Дарли так и остался жить под розмариновым кустом. И даже пристрастился к тимофеевке и клеверу!

Луг кишел бурыми сверчками и вкусными зелеными кузнечиками. О пропитании можно было не заботиться – обильная снедь сама шла к нему в рот.

Было и ещё одно обстоятельство – в жаркие он любил поплавать в речке, вблизи берега, опасаясь углубляться в темные водоросли, а то ведь можно нарваться на скандал – там, на глубине, крутилась страшная щука. Она особенно любила охотиться у плотины, как раз там, где было когда-то его роскошное жилье.

Нора под розмарином была не то чтобы узкой, но всё же не такой комфортной, как ему, уже избалованному квартирным вопросом, теперь хотелось бы. Конечно же, в ней нашлось место и для прелестной подруги, одетой в изящную шелковистую шубку цвета густого какао. Наступила брачная идиллия.

Лето было уже на излете, когда в одно, теперь уже не такое знойное, хотя и теплое утро все измелись в одночасье. На окраине луг раздались громкие голоса людей, лошадиное ржанье и топ. Все эти, некогда знакомые и привычные, звуки уже давно не тревожили Дарли, и он подумал, не снится ли ему страшный сон? Он поспешно выпрыгнул из норы и замер столбиком, обескураженный открывшимся ему кошмаром. Люди и лошади – это ужасно, но и это было ещё не всё! Вместе с людьми и собаками появились какие-то красные машины, запряженные парой лошадей. Вдруг одна из машин крикнула – и это было странно и страшно, так могут крикнуть десять миллионов цикад, если сделают это одновременно. Но действительно страшное началось после – к великому ужасу удивленных обитателей луга трава после этого крика смиренно полегла длинными рядами…

Что означала опасность наводнения по сравнению с надвигавшимся кошмаром!

Болотные водяные крысы, землеройки, мускусные крысы и кровожадные ласки – вся эта беззащитная живность, спокойно проживавшая в густой траве, опрометью понеслась прочь. Те же, кто не успел скрыться, на своё несчастливое счастье, даже не успели понять, что с ними произошло…

Большие ножи, быстрые, как молния, срезали траву у самой земли, захватывая и мгновенно убивая замешкавшуюся мелюзгу.

Когда Дарли услышал крик смертоносной машины, он тотчас же шмыгнул на дно своей норы и бросился плашмя на пол, дрожа всем телом и стараясь не думать о бренности существования. Подруга его оказалась при ближайшем рассмотрении довольно вздорной мадам – она с самого начала взяла за принцип во всем придерживаться противоположных взглядов, и в этой убийственной ситуации она не замедлила проявить свой вздорный нрав. Она выскочила из норы, нырнула в реку и поплыла к противоположному берегу.

«Постой!» – кричал ей вслед Дарли, но куда там! Она даже не оглянулась…

Когда стук машин затих, Дарли осторожно выбрался из норы. До чего же унылая предстала перед его взором картина! На земле лежали длинные кучи травы, а в этой спутанной траве галдели шмели и кузнечики, вконец, обезумев от страха.

Одаренный не только храбрым сердцем, но и толикой здравого смысла, Дарли, подбодрив себя криком «профити лёказьён!» (а так всегда провозглашал молодой хозяин усадьбы, когда подворачивалась халява), он принялся хватать беспомощных насекомых и жадно поедать их тут же, не унося в укромное место. Это было невыразимым удовольствием – охотиться, не подвергая себя ни малейшей опасности! Ястребы и вороны, напуганные крикливыми машинами, ещё не скоро сюда вернутся.

Наевшись до отвала и лёжа на своей мягкой подстилке, он вдруг вспомнил о своей неразумной подруге в такой приятной на ощупь шелковой шубке…

Странно – но ему стало немного грустно! Чтобы там ни говорили опытные многоженцы, но первая любовь ни с чем не сравнится!

Однако что-то надо было делать. Теперь и это место становилось опасным.

Дарли видел, как грызуны большой толпой куда-то направляются. Он незаметно пристроился в последние ряды. Они шли туда, где лежала длинными рядами скошенная трава. Три дня они питались головками увядающего, и поэтому особенно сладкого клевера, но вот на четвертый сено стали сгребать и складывать в копны, и бесприютные граждане луга спешно перекочевали туда, но уже на следующий день оказались под проливным дождем, потому что копны с раннего утра начали увозить в село на повозках.

Но какая беда пришла вместе с этими злосчастными повозками! Огромная собака, сущий терьер, бросилась на то место, где только что стояла копна, укрывшая Дарли, с отвратительным громким лаем принялась уничтожать малый народец…

Дарли с детства ненавидл собак за их услужливый нрав и привычку пресмыкаться перед двуногими уродами, не имевших своих собственных шубок и по этой причине считавших себя вправе нападать на пушных зверей.

Дарли, едва увернувшись от прожорливого пса, захромал подальше. Больная нога особенно ныла в сырую погоду.

Он вернулся в свою нору под розмариновый куст и впредь пользовался только теми ходами, которые сам прорыл между корневищами. Луг же теперь был открыт всем ветрам и врагам малых народов, и вечно голодные вороны сразу смекнули, что их сильные клювы без труда пробьют не слишком плотные крыши тоннелей и неглубоких нор.

Но вот и зима завьюжила, и выпал обильный снег, густой и противно холодный. Снег – лютый враг всего звериного народа, но верный друг крыс и мышей. Туннели в снегу устраивались легко, эта работа была приятной. Пищи под снегом всем хватало – сытные корни и сухие стебли трав хранились там в изобилии. Днём крысы не выходили на волю, остерегаясь врагов, но зато ночью, совершенно обезумев от яркого света полной луны и забыв об опасности, затевали веселые игры, как на огромной сцене, прямо на покрытом ледяной корочкой снеге, в душе смеясь над глупыми воронами, а те в столь поздний час сладко спали, и не догадываясь о том, что отменный корм в изобилии резвится неподалеку.

Однако не все враги крысиного народа видели сны в это время. Неизвестно откуда вдруг появлялись толстые бесшумные совы, набегали откуда ни возьмись лисицы и ласки. Дикий разгул крысиного народа на освещенной луной равнине то и дело прерывался кровавыми трагедиями, но опасное развлечение продолжалось всё тем же рискованным способом. Пушистые батальоны необузданно резвящихся крыс редели с поразительной быстротой.

Дарли был цел и невредим в своём заснеженном кусте розмарина, который прилично разросся за лето и почти на метр возвышался над снегом. Место легкомысленной и своенравной подруги заняла другая крыса, не имевшая, правда, такой красивой шелковистой шубки, но зато обладавшая множеством других, не менее ценных качеств, которые он с возрастом начинал ценить выше, нежели прелесть блестящей шелковой шубки…

Новая супруга была хозяйственной и рачительной крысой, обладавшей спокойным покладистым нравом, что вполне устраивало Дарли с его склонностью к ипохондрии. К тому же, он был порядком измучен вечными страхами вольного житья.

Семьи рождались и вырастали в родительской норе, потом уходили в лабиринт, и вскоре образовался целый легион крыс из рода Дарли. Они рождались каждые три месяца по десять-пятнадцать крысят в одну беременность, а через три месяца молодые самки уже сами становились мамами…

Его легкомысленная подруга, исчезнувшая так внезапно, о себе вестей не подавала, и Дарли так и не смог узнать подробности её дальнейшей жизни. Ему даже иногда казалось, что она просто воспользовалась случаем, короче – профити лёказьён…

Возможно, у неё на том берегу были давние шашни с каким-нибудь прохиндеем. У крыс разводы ещё не вошли в моду, вот и приходилось хитрить в меру собственной испорченности тем, кто стоял за свободу самовыражения. Однако Дарли не терзался запоздалой ревностью, ему было просто любопытно, и не более того.

Приближался конец зимы, на редкость злой и вьюжной. И вот тут-то, на пороге долгожданной весны, когда снова в меню появятся живые кузнечики и свежие стебельки мятлика, с Дарли случилось самое ужасное за этот год происшествие…

Избегая, по своему обычаю, игр на открытом снегу, он приучил себя забавляться и отыскивать пищу под «одеялом безопасности» – снежным покровом, вблизи привычного уже куста розмарина. Однако, главным его развлечением было купанье – он искусно плавал и нырял, отыскивая под ледяной водой свежие корни водяных лилий, ракушки, улиток и различных личинок. Всё это шло в пищу.

В замерзающей реке вода поднялась высоко, а потом, охладившись, сжалась и немного отстала ото льда – так между ледяной крышей и не замерзшей водой образовалось небольшое воздушное пространство. Дарли прорыл к своей купальне ещё один тоннель, который шёл сюда прямо от куста розмарина.

Но и здесь, под водой тоже не было совсем безопасно. И здесь были свои враги.

Неподалеку от купальни жила большая выдра. По характеру она была заносчива и деспотична, и Дарли, зная это не понаслышке, осмотрительно остерегался её. Опасность грозила и от другого врага – большой пятнистой щуки, обитательнице темного логова в небольшом пруду под плотиной – бучиле. Дарли видел её только раз, но и этого было достаточно. Издали её можно было принять за длинную палку грязно-серого цвета. Дарли, затаив дыхание, проплывал опасное место быстро, как торпеда. Но вот однажды, когда он спешил домой и подплывал уже к своему замаскированному входу, его встревожил громкий незнакомый стук – трак-трак-трак! Стучали по поверхности льда, как раз там, где и был вход в тоннель. Похоже, кто-то пробивает отверстие во льду – подумал Дарли. Теперь уже отчетливо было слышно частое постукивание топора. Он поплыл назад, подальше от опасного места. Но ему всё казалось, что стук топора, эхом разносившийся под водой, следует за ним по пятам. Немного выждав, он снова двинулся назад, все-таки хотелось поскорее оказаться вне опасности. Уже приближаясь к дому, он увидел круглое пятно света на дне реки. Ил будто вздыбился над этим местом…

Но самое чудное было вот что – в середине светлого пятна висел, медленно раскачиваясь в темной воде, большой кусок пахучего свиного мяса! Дарли ещё не забыл вкус этого лакомства, и тотчас же голодный спазм жестокой болью свел желудок с утра не евшей крысы.

Он балансировал на месте, лишь слегка подгребая воду лапками и маневрируя хвостом, потом всё же решил подплыть немного к чудесному лакомству, заранее ощущая его божественное тепло в своем пустом желудке. Он плыл очень осторожно, прислушиваясь к различным шорохам и звукам, всё было тихо, но что-то всё же подсказало ему, что сзади таится опасность. Он резко оглянулся, и… противная дрожь пробежала по спине.

Да! Это была она, чудовищная щука – огромная жуткая уродина, каких поискать. Она тенью скользила за ним…

Дарли – превосходный пловец, но сейчас он плыл так, как никогда ещё в жизни не плавал. Это была шаровая молния, стремительно рассекавшая ледяную воду. Из-под его меха крошечными пузырьками выходил воздух, он поднимался наверх и разбивался о ледяную крышу.

Но как ни скоро плавал Дарли, проклятая щука плыла быстрее, и расстояние между ними стремительно сокращалось.

Вот Дарли почти уже поравнялся с куском мяса и – стремительно проплыл мимо неизвестно на что надеясь и хорошо понимая, что щуку провести не удастся. Мясо его уже не слишком волновало. Жизнь или сытый желудок – такой дилеммы здесь стояло.

Но вот внезапно он увидел прямо перед собой подводный вход в нору, а он ещё так и не очутился в пасти щуки! Удивительное – рядом, с надеждой подумал он и осторожно оглянулся.

Её сзади не было. Огромная туша теперь помещалась в середине того самого света, который лился из отверстия во льду. Однако лакомый кусочек бесследно исчез – и Дарли это сильно огорчило.

Внимание его теперь было приковано к туше страшной щуки. С ней происходили странные и ужасные превращения – туловище вдруг вытянулось почти вертикально и стало качаться, наподобие маятника, который внезапно сошел с ума. Жуткие челюсти судорожно двигались из стороны в сторону. Присмотревшись, Дарли увидел во рту у щуки тонкую веревку, которая тянулась вверх и уходила из отверстия во льду куда-то дальше.

Ещё минута – и щука совсем исчезла, подпрыгнув высоко надо льдом.

Дарли, дрожа от ужаса и неизвестности, некоторое время не шевелился, испытывая такой страх, какого ещё ни разу в жизни не испытывал. Весь мокрый и блестящий под холодными лучами зимнего солнца, он выбрался, наконец, из воды и направился в нору. Он пока ничего не понял в той трагедии, что произошла под водой, но поразмышлять о смысле жизни у него теперь явно имелся повод.

Она, эта огромная щука, могла съесть любого речного обитателя, но вот этот, такой аппетитный и с виду совсем безобидный кусочек свинины убил её!

Больше о страшной щуке в этих местах не слышали, что тоже, если отвлечься от философского смысла происшедшего, было совсем не плохо.

Иногда в сладкой дреме, свернувшись клубочком в теплой уютной норе, сквозь полузакрытые ресницы он наблюдал за размеренными движениями свой домовитой супруги и вспоминал о жизни в амбаре, о своей дружбе с вожаком и последнем с ним конфликте…

Это уже стало совсем, совсем прошлой жизнью и почти не травмировало самолюбие.

Его теперешняя жизнь была полна опасных приключений, но он не сожалел о том, что ему выпал столь суровый жребий. С тех пор, как он покинул стаю, он стал полновластным хозяином своей судьбы. Над ним был властен только случай, но это и вовсе не обидная кабала!

Он с некоторым скептицизмом думал теперь о своих юношеских заблуждениях, надеждах и мечтах. Его окончательный вердикт был оплачен высоким риском и потому имел силу закона – «всё тлен, кроме свободы».

Да и могло ли быть иначе? В противном случае мы имели бы дело с другой крысой…

 

16

Как всё просто с ней! С ней очень сложно…

Это про Майю – оба утверждения верны, парадокс личности. Вся как на ладони, и… её душа – потемки.

Но Милева она видит насквозь. Меня, впрочем, тоже.

Милев – очень пафосная личность. Принял её поначалу за простушку, а когда вник, то страшно разозлился.

«Она хитрая и подлая», – констатировал он. – «Почему же?» – заинтересовался я, удивляясь тому, как Милев завелся на ровном месте. – «Видит всю ситуацию – и молчит!» – «Какое бессердечие!» – посочувствовал я.

И вот такая девушка сидит у меня в печенках. Да! Она меня взяла за что-то и взлюбила! Это приятно, это щекочет самолюбие.

Но!

Вот с этого «но» вообще-то и надо начинать.

Зафиксировав это открытие – её горячую пионерскую любовь ко мне, я как-то незаметно для себя расслабился в приятных ощущениях самодовольства и любви к себе, и … очень скоро привык! К Майе, к её любви ко мне, к себе любимому, такому душке и симпатяге…

И вот случилось. Я уже не мыслил жизни без всего этого «джентльменского набора».

Если бы я был дешевый волокита, теряющий дыхание при первой же возможности запасть, то и вопросов бы не было. Я был в этом смысле нормальный оболтус.

Итак. Я привык к её постоянному вниманию к моей склочной персоне, но до ответной любви с моей стороны речи, конечно, не было. И это – слава Богу!

Однако в моем сознании уже сидел по шляпку вколоченный гвоздь – она! Я даже как-то поймал себя на мысли, что ревную её к шефу. Потом стал ревновать к Милеву, а это равнозначно ревности к большому телеграфному столбу, к тому же – поваленному.

Это была даже не ревность, а уже сложившаяся привычка иметь её в своих мыслях безраздельно. Меня страшно бесила её привычка всем прислуживать.

Живет она с полоумной теткой, будто нельзя её отправить в богадельню. Если бы это был нормальный человек – тогда ладно. Но ведь это же просто гарпия какая-то бескрылая! Чистый вампир! Не просто век заедает, но и кровь пьет литрами. Но она не страдает от этого, нет! Она просто тащится от себя самой, от своего благородного самопожертвования. Это и есть её хлеб насущный.

Похоже, в её скудной головке, я это давно заприметил, родилась и уже брыкала ножками какая-то угрюмая решимость – стать юродивой.

Такие как она, не успев родиться, уже вполне осознают свою виновность и, едва оторвавшись от материнской груди, с энтузиазмом начинают искупать свой несуществующий грех.

Меня это просто бесит. Почему? Разве не ясно? Да потому что закон своих действий она ищет в другом человеке, вне самой себя. А между тем, личность должна довлеть над общим – и здесь мы с Милевым два сапога пара. Причем – оба правые.

Чувственное в ней задвинуто в область запредельного, а это ещё одна реальная опасность! Это мощный посыл для превращения простого сермяжного, невинной эротики, в жестокий секс-эпил.

Я бы мог ей, конечно, на пальцах объяснить, что греха на ней нет вообще, а если бы и был, то его противоположностью должна быть вовсе не постная добродетель, а несокрушимая вера в меня. Ибо только я знаю, что отчаяние – лишь оборотная сторона догмата о первородном грехе. Только отчаявшись окончательно, можно понять, где и как спасаются грешные.

Отчаиваются многие, но это совсем другое. Многим не нравится их внешность, их положение в обществе и другое. Им бы хотелось поменяться с кем-нибудь местами – с теми, кто более красив, умен, силен, удачлив, талантлив. Мысленно такой человек уже видит себя иным и лишь изредка совершает краткие визиты к своему собственному «я», не начались ли уже долгожданные перемены?

Но они, эти заскорузлые завистники, ещё более безнадежны, чем те, кто вовсе не задумывается над особенностями блуждающей в потемках национальной души. Отчаянное нежелание быть самим собой приводит к ситуации, когда и вовсе спасать нечего – у живущего «здесь и теперь» собственное «я» рассыпалось в песок мгновений и обратно уже ничего не собрать. Разрозненные вспышки совести лишены последовательности и единства, ничем не скреплены друг с другом, случайны и оторваны от окружающих реалий. И потому вместо собственного «я» наличествуют миражи воображения, раздутая, как мыльный пузырь, безликость, и, в конце концов, – аморализм и настоящий грех.

Моё же недовольство собой отчаянно в самом высоком смысле – это отчаяние-вызов. Я хочу быть самим собой вопреки всем призывам нашей пошлой жизни. Моё Я – это вовсе не то, что случается с человеком в силу разных обстоятельств, моё Я – это мой личный свободный выбор.

Реализация моего Я зависит не от мечтаний и грез, моё прошлое никогда не станет прошедшим, ибо для меня всегда существует моральная ответственность.

И моих собственных сил хватит на то, чтобы сделать это.

И Я сделаю это! Я за свои слова отвечаю.

Впрочем, я не создаю никакой системы и не обещаю ничего хорошего создать в этом смысле. Я просто хочу быть в ладу с самим собой, и больше ничего. Я пишу эти записки без всякой надежды на последователей и даже читателей, пишу, потому что для меня это роскошь, – тем более притягательная и очевидная, чем меньше тех, кто, возможно, купит и прочтет написанное. Я вовсе не хочу быть властелином дум своего поколения, а тем более – поколений грядущих, и прочее.

Я с легкостью предвижу свою судьбу, зная, что придет то время, когда надо будет расстаться со страстями, чтобы всецело служить своей вере в абсолютное знание, и я не буду забивать свою голову тем, как сделать эти записки удобоваримыми для «простого читателя». Я вовсе не тот вежливый помощник садовника из газетного объявления, который, держа шляпу и рекомендации в одной руке, другую протягивает «лодочкой», предлагая себя и свои потроха вниманию почтеннейшей публики.

Я заранее предвижу свою судьбу – быть забытым или вовсе не узнанным. И я догадываюсь о самом ужасном – о том, как прилежная критика все тайно переделает на школьный лад и выдаст этот «греческий салат» за «вкусную и полезную» пищу, сотворенную не безымянным, а вполне официозным, каким-нибудь автором Пупкиным.

Но я впадаю в состояние глубочайшего преклонения перед каждым, а может, и тем единственным читателем, который всё же отважится разобраться во всем этом сумбуре до конца с надеждой на духовный контакт с автором сего бредового писания.

Желаю всего наилучшего всем этим замечательным существам и особенно каждому в отдельности! Успехов в работе и также счастья в личной жизни! Вагон и маленькую тележку. Привет вам от меня с кисточкой!

Вы теперь видите, я умею быть весьма учтивым и вежливым, когда это надо…

 

17

Шли дни и недели. И вот харизма Пасюка стала очевидной для большинства нашего общества, он стал общепризнанным лидером. Первое, что он тогда сделал, это объявил о диктатуре Лиги. Демократы грызли когти и были в ярости. Но Пасюк держался твердо. «Наши четырнадцать мест в парламенте – это просто чепуха! – сказал он и категорически стал радикалом. – Я перегрызу глотку каждому, кто налакается нектара!»

И все поняли, что будет именно так.

Нектар стоял в соседнем лабе в большой зеленой бутыли и никем не охранялся, можно считать – в свободном доступе. Его выписывали раз в месяц: один литр на опыты и пять – для протирки оптических осей.

Его запах распространялся столь агрессивно, что было просто грехом не просочиться в щель под сеткой и не погулять на халяву у соседей до синих чертиков.

Им таким вот милым способом разрушали сердечную мышцу. Мы, по сравнению с ними, были просто интеллигентами – физика с химией в придачу. Нас били по голове, подключали электричество, сажали в барокамеры – в общем, мучили, как хотели, да ещё кормили черт те чем…

Не все были «за» – поползли слухи, что скоро опыты с нектаром запретят вовсе, потом стали говорить, что начнут с новой силой. И что запрет – это промежуточная процедура, чтобы аппетит получше разгулялся. Определенности не было ни в чем. Мололи языками безо всякой устали – кто во что горазд.

Но тогда я восхищался Пасюком безмерно, и это чувство проверило время. Всё так и есть, точно, как часы на Спасской башне.

Но мы тогда были, в сущности, лимонными крысятами, и это кое-что проясняет…

Он появился в нашей стае незаметно. Мрачный увалень, нескладный и смешной в своей выставленной напоказ мрачности, он и сейчас, когда всё в прошлом и шерсть на затылках сильно поредела, казался самым значительным из всех крыс – такие всегда появляются незаметно, чтобы потом стать незаменимыми.

Я никогда не стремился перейти ему дорогу, я не завидовал ему ни в чем.

Но вот появилась она! И это стало первым серьезным испытанием нашей дружбы.

Вечер. Последний халат взлетает и мягко приземляется – на вешалке происходит молчаливое ночное бдение. В замочной скважине хрипит большой ключ, дежурный крякнул и уселся на свой стул, через час он передислоцируется на диван в глубине коридора. В обычное время там сплетничают обновленцы – борцы за своевременное обновление рядов трудящейся интеллигенции и замены морально устаревших кадров теми, кто уже успел перестроиться.

Мы, просунув голову между прутьями решеток, пялились на Большой Безумный Мир, который шумел и пылил за окном, и люди уже не казались нам каким-то чуждым элементом, Бог знает зачем занесенным на нашу планету, опасным и просто отвратительным, – ибо и у них тоже были любовь и дружба, подлость и предательство и разный там прочий геморрой, с неизбежностью присущий всякой мыслящей хотя бы раз в неделю материи.

Ибо умение мыслить отделяет живое от нежити, а спать и кушать могут даже бактерии, помещенные в глубокий вакуум, – они грызут там металл и пластмассу и весьма активно при этом размножаются.

Итак, в тот вечер мы, поглощенные созерцанием, сидели у самой решетки, перед большим квадратным окном, но ритмы чудовищного мегаполиса всё же не мешали нам косить глаза на молоденьких самок, которых в нашей стае было не так уж и мало.

Маленькие, тоненькие, легкие, как ветерок, одетые в прелестные белые пуховики, двуногие крохи, вытянувшись в столбики, самозабвенно танцевали в призрачном свете селены. Передними лапками они плели замысловатые кружева над своими головками, возможно, намекая, что близится час, когда они наденут вуали…

Среди юных прелестниц особенно выделялась одна. Нет слов, как была она хороша! Это было настоящее чудо природы! Настоящая, к тому же, леди!

Чистейший бархат белоснежной шубки, алые чудесные глазки фантастического оттенка ранней смородины! А крохотные розовые ушки – эти две миниатюрные раковинки изящнейшего вида!

Длинные и крепкие задние лапки и такие изящные передние, более похожие на пухленькие ручки миниатюрной фарфоровой куколки, собранные в горсточку столь артистично и даже чуточку жеманно, что этому могла бы позавидовать какая-нибудь модная балеринка, – всё в ней было прелестно и мило до полной потери пульса…

Природа за всю историю не создавала столь чудесного горлышка и грудки нежного сапфирового отлива, что несомненно было, заметим по секрету, признаком весьма благородного происхождения. Это уже не просто Вистар, а знаете ли, даже выше Августа с его двумя желтыми – от головы до хвоста! – полосками через всю спину.

Но голубая грудка! Мечта поэта-бунтаря… Это была Рата.

Стоит ли говорить, она пленила Пасюка с первого свиста – но об этом чуть позже.

Надеюсь, понимаете, не только его…

Ах, зачем мы тогда ходили смотреть в ночные окна! И пусть бы сторожа лишили квартальной премии за то, что в соседний хмельной лаб заглядывал он чаще со свой кружкой и соленым огурцом, – он мог, но не хотел препятствовать, и потерпел…

Память, проклятая память, уймись, Христа ради, убью! Глаза её сияли ангельской кротостью и чистотой. Как только лунный свет падал на её мордочку, длинные эластичные усики кокетливо прижимались к щекам. Вся она казалась олицетворением неукротимой грациозной силы и была наполнена трепетом той вечной жизни, которая существует в природе всегда, как материя, как энергия, как любовь…

Пасюк потупил морду и я увидел, как в неверном свете ночного светила густая краска проступила под короткой шерсткой на его восторженно раздутых пасючьих щеках.

– Да как же в неё не влюбиться!

Он молчал.

Однажды мне посчастливилось наблюдать за ней, когда рядом никого не было. Наступила послеобеденная сиеста, и крысы сладко спали в своих норах. Я же, имея рано развившуюся склонность к мечтательному философствованию, погрузился в размышления о влиянии мирской суеты на развитие умственных способностей, как вдруг мне послышались легкие шаги. Сердце моё затрепетало – она!

Но тут случилось неожиданное. Дело в том, что в соседнем помещении вивария содержались гады, и по глупейшему недосмотру, скорее всего, дверца оказалась незапертой.

Когда, нарушив гармонию мирного отдыха, в дальнем углу что-то громко зашуршало, появилось оно…

Я весь напрягся и с отвращением отпрянул назад. Прямо на меня ползла злобно шипящая гадина – гнуснейшее существо, известное в науке под названием Амбустома. Эта дрянь является предметом суеверного ужаса жителей всей Южной Америки. Её подлость известна всему миру. Её величеству госпоже Мерзость посвящают трактаты, ею запугивают малышей, но так и не могут решиться избавить от неё свет. Ученые, находясь под гипнозом тезиса о политкорректности, в своё оправдание бормочут что-то об экологической нише и при этом спокойно поедают неполиткорректное мясо…

А она меж тем продолжает убивать – убивать коварно, тупо и безжалостно!

Быстро двигаясь по клетке, она весь свой путь покрыла ядовитой зловонной слизью. При этом она весьма гадко колотила хвостом для устрашения.

Доски клетки ходили ходуном. Можете себе представить, в какой ужас она повергла мою маленькую фею… Кроха упала без чувств.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что случилось дальше. Снайпер на крыше – мир в кишлаке. Но снайпер храпел в коридоре. А в кишлаке назревала драма…

Когда неравная схватка закончилась, и я изгрыз ужасную голову чудовища в клочья, она, моя прелестная фея, клеверный цветок моей души и самая вкусная дынная семечка, всё ещё пребывала в обмороке.

Я заглянул краем глаза в жестянку с водой – ну и видок!

Но моя прелестница лежал неподвижно, и сердце моё вновь наполнилось ужасом. Что мне жизнь, если её в ней не будет!

Я взвыл от страшного предположения и бросился за Пасюком.

– Туда, туда! – кричал я, дергая его за лапу, и он, не тратя времени на расспросы, помчался за мной.

Несколько приемов искусственного дыхания, массаж сердца и… она очнулась!!!

Пасюк ринулся за водой, опрокинул жестянку, чертыхнулся и помчался к поилке – может, там ещё немного осталось. Она тем временем открыла глаза и, приподняв свою чудесную головку, посмотрела на убитую гадину и снова чуть было не потеряла сознание. Она смотрела на меня и уже хотела что-то спросить, но я поспешил её перебить – так нежно она на меня посмотрела!

– Это он, он! – прошептал я и махнул лапой в сторону, куда убежал Пасюк. – Но прошу, больше об этом ни слова! Кайн ворт мерх! – добавил я зачем-то по-немецки. – Нас могут списать! И потом, Пасюк скромный, он не любит, когда его благодарят…

Она понимающе кивнула.

Он так никогда и не узнал об этом разговоре. Да и зачем ему? Почему я так поступил – не знаю. Возможно, причиной всему была моя врожденная робость в общении с прекрасным полом. Я, сами понимаете, не Бельмондо. А неказистый уродец вроде меня вряд ли мог рассчитывать на внимание такой невозможной красавицы, как Рата. А тут ещё шерсть в клочьях, сломанные когти, испачканное в крови лицо…

Почему-то мир всегда радовался тому, что ведьмы и прочая нечисть – всегда уродливы. И надо честно сказать – стоит вам встретить урода, как большинство из вас тут же припишет ему склонность к моральным извращениям. Хотя по большей части в жизни все происходит как раз наоборот – именно существование, какое оно есть, и делает нас моральными уродами!

Изначально быть поставленным за пределы всеобщего – будь то природой или житейскими обстоятельствами, это ли не бесовство в отношении самой жизни? Бесовство всегда проявляет себя в презрении к миру. Вот о чем должно думать всем светлым умам, и первыми тревогу должны бить поэты. Бог их только знает, что за произведения читают и пишут ныне!

Гений в этом мире изначально обречен на страдание. Гений с самого начала дезертирован относительно всеобщего и поставлен в отношение с парадоксом: либо, отчаявшись окончательно от всего, что на него обрушил мир, обративший всемогущество гениальности, в его глазах, в бессилие, он впадает в бесовство, либо ему ничего другого не остается, как стать набожным и до конца раствориться в любви к Богу.

Здесь заложены такие задачи, на решение которых может не хватить и всей жизни. Именно поэтому я и предпочел не делать пока окончательного выбора и остановиться на перепутье. И где же оно, психологическое проникновение в тайные беседы, которые сомнение ведет с самим собой? Можно смело предлагать самому «психологичному» писателю современности наклейку на спичечный коробок – уверяю вас, на нем достаточно свободного места, чтобы уместить всё то, что было написано им на эту тему. И это в наше время, когда, пожалуй, нет ни одного мыслящего хотя бы раз в неделю существа, которое не переживало бы сомнения по поводу сомнений!

Безумство – пугать людей, заставлять само существование дрожать под их ногами, и тот, кто это себе позволяет, уверен, что он и есть верховный уполномоченный на подобные деяния и даже наделен авторитетом мысли!

Но ещё большее безумство, с точки зрения обязательств гения перед Богом, молчать об этом из одного лишь трусливого желания эгоиста – идти в ногу со временем, хотя это время откровенно нарывается, чтобы ему поставили ножку.

Бесовство – сжигать внутри себя свои сомнения, превращая таким образом себя в жертву всеобщему.

Порой мир начинает громко жаловаться на то, что чья-то беспокойная голова приводит в движение водоворот сомнений в кое-как устоявшемся обществе, и вот охранители всеобщего спокойствия начинают кричать: «Да помолчи ты! Заткнись же, наконец!» И только тот, кто имеет хоть какое-то представление о том, как живет дух, знает также, какие муки может причинить голод сомнений. И что мыслящему существу надо не только хлеба для пропитания, но и пропитания духа.

Да, но куда же меня занесло? Как долго Пасюк ищет воду! Или так скора моя мысль? Всю жизнь свою я успел передумать за эти длинные мгновения…

Хотя все мучения души, которым я подвергаюсь из-за этой любви, могут быть хорошим аргументом в пользу того, что я не охвачен гордостью в дурном смысле.

Её возможное разочарование пугало меня больше, чем перспектива погибнуть в схватке с чудовищем.

Что, если бы она, почувствовав себя обязанной, чисто из благодарности, одарила бы меня своей дружбой?

Это было бы ужасно. Нет уж, увольте, господа…

Я слишком гордая крыса – чужого счастья мне не надо. Вот в этом самом смысле я горд, и здесь нет ничего зазорного.

Не прошло и года, как заявился Пасюк. В дрожащих лапах он держал маленький флакончик с водой.

– А что так скоро? – ядовито прошипел я, крепко усвоив уроки устрашения, преподанные мне Амбустомой – я смертельно боялся расспросов. – Ещё немного, и я бы откинул сандали от восторга. Иди, целуй её, счастливчик!

В этот момент я ненавидел Пасюка, и мне не хотелось с ним ни о чем говорить, я отвернулся. Само собой, даже трагический герой имеет право молчать в само мгновение кульминации или сказать пару не лишенных смысла слов в свое оправдание, однако вопрос в том, насколько это вообще нужно в данной ситуации.

– Потом всё расскажешь, – сказал Пасюк так и не дождавшись от меня разъяснений, и смущенно и понес ей воду.

Придя в себя окончательно, кроха запела. Даже обычные домашние мыли обладают способностью к пению. Оно немного походит на канареечное. Поют только самки, и это лучшие певицы в мире.

Пока Рата выводила сладкозвучные рулады, мне казалось, что блаженство будет длиться вечно и самое прекрасное – ещё впереди.

Легкая, как тень, быстрая, как стрела, грациозная, как мечта импрессиониста – такой была юная жена Пасюка.

Было ли мне грустно видеть их счастье? Да, потому что лучше Раты нет девушек на белом свете. Нет – потому что я знал также, что больше люблю мечтать о любви, нежели обладать предметом этих мечтаний. И это праздник, который всегда со мной.

Рата, если вы посмотрите в словарь иностранных слов, означает – «крыса», но совсем иное значение имеет это слово на языке наших предков – «любовью спасенная».

 

18

До чего же всё мило и просто прелестно! И какие все замечательные! Просто сойти с ума!

Я не принял дозу и был участником коллектива на троих, но я всё же был смертельно пьян – мой собственный алкогольный завод в этот день выработал такое количество зелья, что мне впору было опасаться бдительных милиционеров. Олег Боян от счастья пьян!

Мне хотелось кричать и дурачиться или сойти с ума. И только мысль о том, что это уже произошло, удерживала меня от дальнейших абсурдных поступков. Я всех любил – и надменную Ирборшу, и нерасторопного гениального шефа, и даже прохиндея Милева. Вообще, весь свет и его окрестности в пределах Садового кольца. Я широко шагал по своей родной Москве, просто гулял и ничего больше. Я разглядывал гематогенные плитки дома Жолтовского и видел его впервые, а не сто тысячный раз подряд. То вдруг лезла в глаза какая-то нелепица на стареньком фасаде на доме в Арбатском переулке, и сердце моё начинало сладко щемить…

Как же всё славненько! Я это выкрикнул очень громко, и тут же услышал емкий комментарий: «Здорово набрался … в такую-то рань!»

Но пьян я не был. Во всяком случае, в банальном смысле.

А потом я заплакал. И это было бы верхом идиотизма, если бы я не знал истинной причины этих слез. Они просто помогли мне вернуться на грешную землю и не дали окончательно унестись страну вечной благодати.

Во мне буйствовала любовь, и это многое может объяснить.

Но не любовь вообще, к неким абстрактным типам, целому человечеству, включая миллиард китайцев (безликое скопище индивидов на морщинистом теле планеты для меня просто не существовало), и уж конечно, не любовь к прекрасной даме сотрясала мою душу – причиной экстаза была неутолимая любовь к себе.

В душе моей был праздник Рождества – я страстно любил всё то прекрасное и лучезарное, что там уже было и только рождалось сейчас. А иного и вовсе быть не должно! Ушло-укатилось ощущение бескрылости, ползанья по суходолу, – всего того, что так мешало жить в последние годы и теперь уже – десятилетия. Год назад я оставил кафедру, отказался от покровительства всесильного зава-академика и, не просчитывая шансы на успех, ринулся, как в омут, в это новое для меня дело.

Здесь начиналась новая жизнь, и это уже было что-то. Мне была дана ещё одна попытка.

Сотням, тысячам, миллионам людей мы принесем счастье – мы вернем их к жизни! Инфаркт будет побежден! Я ощущал себя Саваофом.

В этот день меня официально зачислили в штат новой кардиологической лаборатории. В списке счастливчиков было тринадцать человек – чертова дюжина.

Почти вся наша лаборатория состояла из молодых ученых, уже стоявших на крепких профессиональных ножках, в меру бодливых и многообещающих. Это была реальная фантастика: под одной крышей столько толкового народа – дельных и талантливых.

В те стародавние времена наш горизонт был чист и ясен, и хотя солнце светлого будущего ещё только готовилось к восходу, мы все жили в предвкушении наших будущих побед.

Оно не сразу угасло, это ощущение всесокрушающего порыва, который только и порождает эту удивительную способность – захотеть и сделать. И вовсе не в один момент дельные и талантливые превратились в крутых и деловых…

Оно ещё долго будоражило меня, это, никогда больше не повторившееся состояние…

Мне казалось, я приобрел чувствительность фантастического сейсмографа, ловившего движения ноосферы.

С той ночи, когда я вышагивал коротенькие километры по Садово – му кольцу, прошло около десятка лет.

Это целая вечность.

И вот сегодня, на перекрестке жизни, я вспоминаю ту, так внезапно охватившую меня эйфорию, и думаю с тоской, которую может испытывать разве что загнанный зверь, отчего же мне не пришло в мою буйную голову рассмотреть пристальнее, изучить со вниманием этот, единственно для меня существующий, мир?

Я никогда не относился к женщине с пренебрежением или, как это часто бывает у хороших людей, вальяжно покровительственно – считая их «ну очень слабым полом», и я всегда ненавидел тех, для кого женщина была лишь внутренним явлением мужской судьбы.

Но я знал наверняка: пусть она отдаст мне всё – судьбу, жизнь свою, наконец, я не смогу ответить тем же…

Мой эгоизм рос и крепчал по мере прохождения мною житейского пути, и, наконец, из привычки, перешел в черту характера и вскоре стал моей второй натурой.

Для меня стало сложной, почти нерешимой задачей – полюбить. Но не успел я как следует насладиться плодами эгоизма, как на моем горизонте замаячила настоящая беда – это был настоящий спрут с огромными длинными щупальцами-присосками, которые душили меня с ожесточением маньяка, поймавшего наконец-таки свою жертву.

Это было моё одиночество – и надо было срочно что-то делать. Срочно – потому что я не привык испытывать душевный дискомфорт.

Теперь эта мысль, как пружина старого дивана-развалюхи, назойливо выпирала над остальными и не давала мне не то чтобы расслабиться (об я уже и не мечтал!), но и просто свободно дышать, в бодром ритме трудового дня.

Кто хуже убийцы? Разумеется – эгоист.

Итак – любить. Любить самоотверженно, иначе бессмыслица, пустая трата времени.

Но я не знал тогда, в момент возникновения этого позыва, сколько злых чувств может это вызвать! Мир как таковой – эгоцентричен, и эту максиму мне ещё предстояло одолеть. Мир богоцентричен – думает она, и маленький флажок ей в руки.

Но что я мог в своей экологической нише? Пока – быть Вертером, погруженным по самые уши в слюнтявую жалость к самому себе – от обид, возможно, наполовину выдуманных.

Об этом, однако, можно спокойно молчать – под свою собственную ответственность.

Моя мать умерла от сердечного приступа. Это произошло внезапно. Конечно, она болела давно, но я мысли не мог допустить, что придет когда-нибудь такой день, когда она уйдет навсегда. Я ещё не ощутил в полной мере хрупкость жизни.

Но не страх родился тогда в моей душе. Появилось желание охранять эту хрупкость. Я тогда был ещё полон несокрушимой веры в свои силы. Её должно было хватить на весь мир и его окресности.

И вот тогда мне и попалась на глаза синенькая бумажонка – неброское объявленьице на покосившемся заборе. Однако роль, которую оно сыграло в моей жизни, трудно переоценить. Именно тогда я сказал безо всякого сожаления – «прощай!» (старому существованию) и – «здравствуй!» – катившему на меня валу новых событий.

И вот сегодня я уже не оспариваю положение о том, что человек – парвеню в природе, преодолевающий оппозицию божественного к звериному. Но и сама природа – парвеню в порядке бытия и тоже стремится преодолеть разногласия между бытием и ничто…

И пусть я, человек – малая вселенная. И этой истины пока для меня достаточно.

Сейчас, когда я с ужасом и отвращением смотрю в будущее, уже ставшее в какой-то мере настоящим и так жестоко обманувшим меня, когда я испытываю почти каждодневно непреходящие страх, похоть, гипертрофированное честолюбие и жадность – именно те чувства, под властью которых сейчас пребывает большинство нашего общества, и когда я почти с благоговейной благодарностью и нежностью вспоминаю прошлое, ещё совсем недавно ненавидимое и презираемое мною, здесь, в зыбком настоящем, которое и вовсе не претендовало быть таковым и взялось неизвестно откуда, в качестве презента неизвестно за что, – я имею любовь.

Майя…

Милостивые да помилованы будут! Истина не допустит, чтобы все её свидетели вымерли и вдруг онемели. Душа, жизнь, кровь – в древних языках это одно слово.

Майя!

…Однажды мы с ней бродили по городу просто так. Была ночь, а мы были счастливы, и всё, что нам хотелось делать в эти минуты – это вот так вот бродить по опустевшим уже улицам безо всякого смысла и цели. Сколько времени прошло – не знаю. Час или вечность. Что-то около этого.

Пошел сильный дождь, а мы всё брели и брели по лужам на асфальте, мокрые до последней нитки и счастливые до глупости, будто сорок лет нам велено бродить вне дома, и раньше туда являться не моги!

Я уже окончательно потерял чувство времени и бредил райскими кущами, обретенными по случаю и арендованными до скончания веков, как её ладошка ледышкой коснулась моей щеки, и она вдруг сказала неожиданно глубоким грудным голосом:

– Останови, пожалуйста, такси.

– Уже? – так же неожиданно не своим голосом спросил я, будто это был не я, а Дон-Жуан, потертый временем и в побитой молью шляпе.

– Как прикажете. А вот и она, зеленая мокрая рыбина с плавниками в шашечку выныривает из слепой мокроты ночи!

Майя уехала, даже не обидевшись на мой конферанс, по-другому мы и не смогли бы проститься – слишком всё было странно и непривычно для наших давних отношений, когда мы без пикировки и слова в простоте не скажем.

Я посмотрел вслед этому «филе в шашечках», уплывающему под арку, шлюпая шинами, и увозя в своем сухом тёплом чреве мою прекрасную даму, снял побитую молью шляпу, зашвырнул её подальше и представил себе вконец издрогшую, но улыбающуюся счастливой до глупости улыбкой Майю, и снова отправился бродить тем же маршрутом – насколько я мог его воспроизвести…

Мои залепленные дождем глаза плохо видели, что происходит вокруг, а то бы я начал думать, что уже обрел способность прозревать будущее. Настоящее, а не надуманное…

Да. Теперь я знал точно – я люблю эту безумную. Разве нормальный человек свяжет свою судьбу с таким вот пасынком природы, изгоем рода человеческого?

Она это делала. Мало того – она это делала с энтузиазмом неофита!

Она, конечно же, была безумной.

Моя любовь похожа на бред. Я много читал о любви в прошлые времена. Русский интеллигент, я же себя искренне считал таковым, влюбившись, делает ставку на свою сознательность. И он несет своей избраннице, в первую очередь, духовный плод. Женщина для него – не более чем символ идеи, которой он живет и бредит. Просто, таким вот образом, он материализует присущее ему духовное. Всю его эротическую энергию отвлекает на себя овладевшая им всецело любимая идея. Он – существенно андрогин!

Его «русскость» и есть его «анима» и его …женственность. И устремлен он в своём самом сильном порыве не к женщине, а к достижению внутренней самодостаточности. Весь отпущенный ему эрос он инвестирует в космический жест, тщетно пытаясь овладеть всем миром.

Соборность – это русское имя западного эроса, воли к власти и прочего…

И если он поэт, то возжелает всенепременно, чтобы голос его стал всенепременно «эхом народа»…

Любовь и тайная свобода – тайная свобода любви – свобода тайной любви – любовь к свободной тайне…

О, великий и могучий! Дай мне сил и слов объяснить самому себе, чего же я хочу на самом деле!

От этой внезапной любви во мне, опять же – внезапно разгорелась ненависть к объекту, меня буквально обожавшему.

В этот день я был особенно не в духе. Дождавшись, когда наш лаб дружной толпой двинет не обед, я, нарочно задержав Майю, послал ей за препаратами, пошел вслед за ней и уже там, в этой маленькой мрачной комнатке задвинул такую чушь, что и воспроизвести невозможно. Поток сознания шизоида в стадии полного распада личности! Я упоенно разглагольствовал на тему секса и любви, о ханжестве и пионерских идеалах, да ещё в таких выражениях, что и сегодня спина мокнет, когда вспоминаю об этом.

Но в те минуты я держался крепко.

Наоравшись до хрипоты и шершавой сухости в горле, будто я два часа жевал наждачную бумагу, я вдруг явственно разглядел перед собой два ошалелых глаза и щеки цвета прошлогодней побелки. Она вся тряслась от внутренних слез, но на этот раз всё же не заревела.

Я испугался – а вдруг она сейчас умрет? Тут вот, на рабочем месте, среди протухших препаратов? И хоронить её придется мне? А потом она восстанет из гроба, как панночка, схватит меня за мой противный гоголевский нос и с диким хохотом утащит меня в преисподнюю?

Ведь не захотел же я с ней остаться в раю!? Мой шалаш рассчитан ровно на одного субъекта.

И я тут же стал паинькой, заткнув фонтан красноречия тупейшей фразочкой: «Пардоне ммммуа! Май литтл гирл…»

Я чмокнул её в макушку и, опрокидывая стойки с препаратами, вывалился вон.

Таков был финал. Не ходите, дети, в Африку гулять…

С этого дня моё положение стало по-настоящему идиотским. Я, как нашкодивший школьник, укравший для нужд подпольной компании таких же сопляков пачку сигарет из кармана папашиных брюк, бегал и прятался, или, если не успевал сбежать, опускал глаза и едва не лопался от натуги, нечеловеческим напряжением воли сдерживая свою симпатическую систему, которая могла дать сбой в самый неподходящий момент.

Я боялся научиться краснеть…

Я, насквозь пропитанный дрянью предыдущих секс-экзерсисов, не смел и не хотел пачкать её, но и оставить в покое, сделав живую, обычную, в общем-то, женщину идолом, какой-нибудь там «прекрасной дамой» Блока, я также не мог и не желал этого мочь.

Как решить это уравнение с двумя неизвестными я не знал, хотя и желал этого до ломоты в суставах.

Тогда приходило тупое отчаяние. И я, отыскав где-то на задворках цивилизации побитую молью шляпу джентльмена, начинал поединок с большим когтистым чудищем, поселившимся в моей груди.

Я, без всякого сомнения, выглядел в глазах моих коллег суперидиотом, но это не мешало мне лихо отпускать шуточки в связи и по поводу всезахлестывающей эмансипации и угрожающе стремительного отступления маскулян по всем фронтам.

Признаюсь, это было весьма гадко. Теперь уже я не обещал себе новой жизни. Природа вечна, мы – тленны. Всё прочее – самообман. Человек – червь. Бог – истина, абсолютная полнота Бытия.

Но абсолютным было и моё чувство к этой маленькой негодяйке, так основательно устроившейся в хрустальном храме моей души! Священное вместилище, где всеохватно обитало моё эго, теперь было захвачено самозванкой! Нет, я не приглашал её в хоромы!

И теперь я делал всё, чтобы не стать её рабом, раз уж не удалось сделаться её властелином. Но – третьего не дано! Ты или царь, или – раб.

Любовь – Бог. Бог – Истина. Истина – в Любви.

Круг замкнулся. О, Дьявол и десять маленьких собачек!

Меж тем в нашем лабе распочались странные делишки. А именно. Милев вдруг «взял власть», а Ирборша, надменная всезнайка, вовсю плясала под его дудку.

У крыс началась эпидемия пневмонии, и никому до этого не было дела. И вообще, всем на всё хотелось потихоньку наплевать.

Оказывается, пока я утопал в своей бурной личной жизни, минула целая эпоха! Вчерашние «рехнутые от науки» спокойно себе перевоплощались в менеджеров собственного преуспеха. Дружно плюнем на идею, плюнем и разотрем!

Всё искусно научились «делать вид»: что весело, когда грустно, что можно заслушаться, когда несут пуд ахинеии. И прочее, и прочее и даже все эсэтэра…

Мы вдруг сделались веселыми ребятами!

Но это я потом узнал, что смеются чаще от страха, чем от веселья. Это типичная реакция мозга олигофрена. Когда на голову человеку падает кирпич, он смеется. Так он скрывает свой страх – а вдруг бы этот кирпич упал на его собственную голову?

Когда приходят последние времена, люди начинают очень много смеяться…

Почему так много смеются дети? Из страха перед большим и незнакомым миром.

 

19

Да, это было воистину счастливейшее время в нашей стае! Пасюк, активно проводя новые законы, в короткий срок укрепил порядок в нашем обществе, авторитет его был так высок, что даже самые высокопоставленные крысы склоняли головы и сгибались пополам, чтобы не задеть шляпу его величества.

Он жил, как говорил, говорил, как думал, думал – как должно было думать.

И кто в такого бросит камень?

Но – не долго музыка играла, не вечно длился карнавал…

Расплодились подлые, бог знает, откуда и какими ветрами это семя к нам занесло? Во всей полноте они явили миру свою красу, когда Пасюк уже был не у дел. Эти канцелярские крысы все случаи мародерства в стае повесили на него. Пострадавшие им дружно подпевали, хотя отлично видели, чьё именно рыльце в пушку.

Историки и социологи констатировали феноменальное явление в жизни нашей стаи – установление пламенных, почти эротических отношений между вчерашними жертвами и нынешними палачами. Эти садомазохистские парочки теперь являлись повсюду – на них установилась негласная мода.

И тут Пасюком внезапно овладела хандра.

«Железная дверь в светлое будущее уже распахнулась», – констатировал он. – «Ну и что?» – спросил я, потому что дальнейший ход мысли Пасюка мне пока не был понятен. – «А то, что когда она захлопнется, такие вопросы станут излишни!»

С тех пор, как власть захватила Канцелярия, а из-за политического горизонта стали высовываться самые наглые и преподлючие в количествах невероятных, Пасюк завел привычку прикидываться.

И ни один психолог в мире не смог бы доказать, что это – не «всам-деле»!

К тому же, близилась осень, а по осени всегда катастрофически увеличивалось число спасителей Отечества, зарегистрированных на довольствии в Канцелярии. Возможно, когда-нибудь наши ученые докажут, что это как-то связано с отпусками, проводимыми за границей.

Уже один этот факт мог вогнать любого из нас в тяжелую хандру.

Когда у Пасюка начинался очередной приступ хандромании, он пускался в рассуждения о жизни Дикой Стаи. Эти старинные истории о жизни вольных пасюков канцелярия очень не любила. А ведь если разобраться – что в них было такого? Ничего, кроме!

И чем это могло навредить нам, сугубо лабораторным крысам? Что, сетки-клетки отменили?

Да ладно!

Я, грешник, тоже проявлял крамольный интерес к этим простым, полем пахнущим историям. Что-то в них было глубоко пасючье, а это не может не зацепить…

Вот что он рассказал нам на этот раз.

Третий рассказ Пасюка

На дворе стояла такая тишина, что было слышно, как падает снег. Луна была в ту ночь ярка и назойлива, густой пушистый снег толстым одеялом лежал на соломенных крышах домов, весь двор был засыпан снегом, и даже замерзшая вода в корыте тоже была покрыта слоем снега…

Вдруг на снегу появилось маленькое темное пятнышко и торопливо покатилось от амбара к большому корыту.

Это был небольшой крысенок с очень забавной остренькой мордочкой, украшенной уже длинными, не по возрасту, усами и парой блестящих глазок. Они сверкали на симпатичной мордашке, как два агата. На снегу ясно обрисовывались его миниатюрные лапки, очень похожие на ручки, и длинный-предлинный хвост.

Как же он был хорош, этот маленький шустрый крысенок! Обнюхав воздух во все стороны, он соскочил на лед в корыто. И тут случилось несчастье – во дворе появилась собака! Огромный терьер-крысолов…

Малыш замер, не сводя своих зорких глазок с чудовища, а оно, это ужасное страшилище, учуяв присутствие крысы где-то поблизости, вдруг побежало прямо по её следу. Крысенок опрометью бросился в амбар, но уже у самого входа в него неловко поскользнулся, и… тут же перед ним возникла косматая рыжая крыса – огромный пасюк.

Ах! – вскричал растерянный крысенок, – но времени для размышлений у него не было. Приняв воинственную позу и вознамерившись без разговоров прикончить малыша, рыжая злодейка уже оскалила пасть и устрашающе застрекотала. Но крысенок, совершив немыслимый кульбит, а затем – тройное сальто, так ловко перескочил через голову своего врага, что огромная крыса даже моргнуть не успела.

И тут же появился терьер, теперь он шарил голодным взглядом по рыжей злодейке плотного телосложения. Собака уже изготовилась схватить пасюка, но старая крыса, не менее проворно, чем это сделал бы малыш, улизнула в темный тоннель, и маленький бедолага вновь услышал за спиной топот терьера. Предыдущая неудача его очень разозлила.

Терьеры – народ пренепреятнейший, раз начав преследование, они уже ни за что не остановятся, и будь малыш более опытным существом, он бы загодя простился со своей маленькой жизнью.

Но судьба ему явно благоволила на этот раз – в самый трагический момент сверху с громким сердитым шипением слетело нечто, спикировав прямо на спину терьера, и началась знатная потасовка.

Спасение, пришедшее с небес, было большим хозяйским котом. Старинный недруг собаки, облезлый хитрец с коротким обрубком вместо хвоста (так ужасно его наказали за кражу окорока на чердаке!), весьма кстати подоспел на помощь нашему страдальцу, сам того не ведая, какую он оказал ему услугу!

Правду сказать, противники больше шумели, издавая истошные вопли, чем по-настоящему вредили друг другу. Что за охота коту позволять себя кусать, а терьер отлично знал, как больно царапается кот, и особенно опасался за свои глаза.

Короче, в этой сваре было больше политики, нежели настоящего боевого задора.

Видя, что враги вплотную заняты друг другом, крысенок под шумок ускользнул в конюшню.

О, радость! Здесь было, чем поживиться. Съев с десяток зерен отборного овса и попив воды из небольшого ведерка, он глубоко зарылся в мягкое теплое сено и тотчас же крепко уснул.

Все-таки это был ещё совсем маленький крысёнок!

Однако пробуждение было не столь радужным – чья-то жестокая рука грубо схватила его и сильно сжала в кулаке. Отчаянно завертевшись, он вскользнул из кулака и, прежде, чем снова был схвачен, успел увидеть, что рука принадлежала старику с большим фонарем в другой руке. Сжавшись в комочек, крысенок почти вдвое уменьшился в размере и снова выскользнул из цепких пальцев, оставив всё же человеку с фонарем кончик своего хвоста. А произошло это так. Взвизгнув для храбрости, крысенок впился в большой палец изловителя своими острыми зубками, и когда тот от растерянности ослабил хватку, малыш одним мощным броском, как парашютист, выпрыгивающий из самолета, выскочил наружу, оставив в руке человека злосчастный кончик – плату за досрочное освобождение из плена.

Когда человек рассмотрел на свет то, что осталось у него в руке, то увидел кусочек кожи – чехольчик для кончика хвоста…

Ещё минуту лежал крысенок, весь дрожа, над самой головой рабочего с фонарем в руках, плотно прижимаясь к шершавой балке, пока тот, грязно выругавшись и с десяток раз чертыхнувшись, не ушел в дальний угол сарая. И только после этого он решился покинуть свое убежище и спрыгнул в бочку, где хранилась резаная солома. Но как ни легок был этот прыжок, шорох соломы всё же привлек внимание нового врага – послышался топот маленьких лапок, шорох, шорох и ещё шорох…

И вот уже из кромешной тьмы на малыша смотрят три пары зорких глаз. И вот их уже множество!

Крысенок замер – кровь остановилась в его жилах. Со всех сторон его плотным кольцом окружали пасюки, постоянные обитатели конюшни.

Это конец! Пасюки всегда были кровными врагами болотных крыс!

Грустная правда была в том, что малыш был лишь наполовину пасюком. Он был метисом! Отец его был банальной болотной крысой…

А случилось это вот как. Матушка малыша, беспечно и нагло забравшегося в амбар, а потом пробравшегося на конюшню, обладала рядом несомненных достоинств, конечно же, выделявших её среди прочих крыс. Она претендовала, – и не без основания! – на особое положение в стае. Она могла позволить себе такую роскошь, как высказывание собственного мнения, а это входило в список семи смертных грехов!

Она сама себе придумывала занятия, когда вся стая занималась обязательным общественно-полезным…

И вот когда над головою непокорной крысы в очередной раз сломались копья, она предпочла навсегда покинуть стаю – и ушла в болото, куда уже не раз посылал её сгоряча крысиный вождь.

Там наша крыса свела дружбу с весьма симпатичным бурым самцом, и вскоре, совершенно наплевав на его низкое происхождение, беспечно позволила этой неравной дружбе перерасти в более глубокое чувство. Теперь она, так опрометчиво покинув уютный и сытный амбар в канун жестоких холодов, всячески благословляла судьбу за ниспосланные ей обстоятельства.

Бурые крысы относились к ней с огромным пиететом, как и положено болотным обывателям. Не прошло и трех месяцев, как у молодой четы появились детишки. Всё шло просто замечательно, в один ненастный день, когда снег падал густыми хлопьями, на болото пришли собаки и охотники, и от счастливого семейства остался один-единственный крысенок – его звали Дарли. Он был очень хорош собой и столь же неопытен в житейских вопросах.

Смутно припоминая из рассказов матери, что где-то неподалеку есть усадьба, в которой безбедно проживает крысиная стая, он решил отправиться туда. А что ещё оставалось бедной сироте в этом жестоком мире?! Там всё же были его родственники.

Промерзнув до последней косточки, он пощупал своё прилипшее к позвоночнику брюхо, он вдруг увидел перед собой усадьбу – спасение пришло ниоткуда!

Однако явиться запросто к вожаку стаи и сердечно покаяться в грехах матери он всё же не смог, унаследовав, несомненно, её нрав и гордыню. Да и пасюки вряд ли простили бы его за это – уж больно допекла их своенравная мамаша Дарли! И конечно, они бы съели Дарли, вряд ли дослушав хотя бы до середины его покаянную речь.

Несколько дней он провел в бессмысленном кружении вокруг усадьбы, и когда уже голод сделался особенно невыносимым, он отважился-таки ступить на чужую территорию – ибо страшнее голодной смерти он ничего себе не мог представить.

И вот теперь, стоя в смертельном кольце, Дарли не думал сдаваться. Унаследовав от папы – бурой крысы необычайную изворотливость, он молнией носился по краю кадушки, а пасюки, неловко толкая друг друга, суетились, тщетно пытаясь поймать малыша. Измотав своих противников до потери пульса, Дарли легко скользнул мимо растерянных и неловких от усталости крыс вниз по спасительной бочке и галопом помчался во двор. Там все-таки было больше шансов для маневра.

Двор был вполне культурный – часть его была под специальным навесом. И здесь спала скотина, когда не было очень холодно. Дарли ловко вскочил на спину вола, предварительно почистившись, как следует, у корыта с водой. Ледяная корка на нем уже была пробита кое-где копытами животных. Вдруг из корыта донесся шорох, и это круто изменило маршрут Дарли. Он ловко спрыгнул со спины вола на край корыта, оттуда – на дно. Зверек, сидевший там, мгновенно замер и перестал жевать.

И тут же началась невероятная гонка! Крысы, свирепо поглядывая друг на друга, носились под навесом, бешеными скачками проносясь по спинам спящих животных так скоро и виртуозно, что человеческий глаз вряд ли смог бы уследить за ними.

Крыса, чей ужин был прерван вероломным вторжением Дарли, была совсем молодым пасючонком, ещё моложе Дарли. Конечно, жестко было со стороны Дарли преследовать детеныша, но он старался не поддаваться расслабляющему чувству жалости и раззадоривал себя воспоминаниями о рассказах своей матушки. Образ матери, жестоко страдавшей от предрассудков стаи и сумасбродства неумного вожака, мгновенно явился его мысленному взору, и он, гордо выпятив грудь, крикнул: «За кровь и слезы моей милой матушки!» Затем, не давая придти в себя совершенно ошалевшему крысенку, у которого в горле застрял вполне законный вопрос: «Не понял…», он остервенело вцепился в самый кончик хвоста своего враженка.

Они возились ещё четверть часа, но вот раздался предсмертный крик детеныша.

И не успел этот ужасный вопль замолкнуть в ночной тишине, как из густой тени стали выныривать юркие рыжие зверьки и собираться вокруг убитого младенца.

Это был закон пасюков – когда есть в этом необходимость, они поднимаются все до одного на защиту попавшего в беду члена стаи.

И вот они тут – строгие и готовы на всё ради отмщения за смерть своего сородича.

Но судьба по-прежнему благоволила к нашему герою, совершившему первое в жизни убийство себе подобного. Предсмертный крик маленького пасюка услышали не только его соплеменники, незаметно и скоро, пока ещё не затихло печальное эхо, в дыру под калиткой двора скользнул хорек и быстро направился к лежавшему кверху лапками тельцу. Но едва он, предвкушая вкусный ужин, перевел дыхание, как тут же из-под навеса вынырнула осторожная и хищная ласка, а с покрытой пушистым снегом ветки березы бесшумно спланировала сова.

И все эти незваные гости претендовали на одну и ту же добычу! Каждый из этой достойной компании всем своим видом выражал возмущение и вполне искреннее негодование.

Хорек, придерживая лапкой добычу, поспешно оглянулся, – что-то подсказывало ему, что это далеко не все его враги на данный момент. И оказался очень прав – кругом уже кишмя кишело рыжее море крыс!

Ночные хозяева двора плотным кольцом окружили налетчиков и возбужденно стрекотали что-то по-своему. Чаще других слов они произносили, конечно же, ругательства.

Крысы сидели на корточках и поглаживали свои длинные прямые усы розовыми лапками. Это означало – мы готовы к бою. Более того – мы готовы к победе.

Ласка, хорек и сова затихли, боязливо переглянувшись. Тут и самый отчаянный храбрец окажется в луже – вряд ли стая крыс простит им столь вторжение!

Тут из крысиного строя вышла вперед огромная старая крыса. Без особых прелюдий она в три прыжка одолела пространство, разделявшее их, и снова села на снег. За ней последовали ещё четыре крысы, таких же крупных и злобных, как она сама. Никогда ещё ничьи глаза, к тому же, такие маленькие, не выражали столько злобы, хитрости, холодной жестокости и безмерного нахальства, как эти круглые гляделки великанши крысы!

Она вся была покрыта рубцами и шрамами – это следы сотен и сотен боев…

При ближайшем рассмотрении можно было увидеть, что она невероятно отвратительна – шелудива, космата, грязна, что вообще-то странно для крыс. И уши у неё были рваные…

Но это была крыса-воин! Она всем своим видом должна была внушать страх, ужас и отвращение.

Она, эта крыса-монстр, была центром и душой готовящегося побоища. Это был бессменный атаман крысиного народа. Именно в ней сосредоточилось всё зло и сила стаи. Куда бы хорек ни бросил взгляд, он видел только море крысиных глаз, блестящих бусинок, холодных и жестоких…

Хорек выгнул спину, плотно прижав круглые небольшие ушки и отчаянно рыща налившимися кровью глазами по сторонам. Длинная влажная шерсть дыбом поднялась на его туловище. Это был особый прием, излюбленная охотничья хитрость – вдруг стать визуально больше, чем ты в действительности, и при этом так изменить лицо, что оно внезапно делалось похожим на маску дьявола…

Хорек оскалил со всей возможной свирепостью двойной ряд сверкающих зубовножовок. Обман и гипноз продолжались.

Меры возымели на крыс действие – они испуганно ахнули и отступили на шаг. И вожак на миг обомлел от ужаса. Но только на один миг! И тут же полукруг блестящих глаз начал своё наступление и, если бы не кошмарный вид хорька, он был бы смят и стерт с лица земли в мгновение ока.

Крысы медлили, завороженные чарами противника, который весь, от усов до хвоста, был уже почти в их власти, но почему-то какой-то непонятной силой продолжал их удерживать на безопасном для себя расстоянии. Этой силой было бесстрашие мужества хорька, перед которым пасовала стая пасюков.

К тому же, их активность сдерживал страх толпы, где каждый в отдельности ничего не решает сам и ждет, когда начнет другой. И тогда уж все вместе…

И вот луна, – которой единственно, в силу её положения, открывалось немыслимое количество всевозможных тайн, сколько никогда не открывалось солнцу, – увидела странную вещь. Огромная крыса, издав едва слышное угрюмое бормотанье, от которого, однако, кровь застыла в жилах, злобно выругалась и, как безумная, бросилась на хорька!

Хорек, ненадолго ощутив себя польщенным тем, что вызвал ярость такой махровой разбойницы, напряг каждый мускул и ещё свирепее оскалил зубы. Сейчас перед ним стояла настоящая армия смерти, ненасытный аппетит которой мог сравниться только с её свирепостью. И он, теперь уже не медля ни секунды, бросился на крысу – ловко, быстро, но без всякой паники и спешки. Однако крыса, ловко увернувшись, успешно парировала атаку.

Хорек начал бой. Подняв клинообразную голову, он резко откинулся назад и начал быстро наносить удары, выбрасывая её вперед, во всю длину шеи, подобно тому, как это делает жалящая змея.

Плохо же вы знаете крыс, если думаете, что крыса не успевала увертываться! Пусть оставалась одна шестая дюйма – но и этого было достаточно…

Она тоже не бездействовала. Миг – и уже плечо хорька лишилось клочка шубы, узкого и длинного, словно аккуратно срезанного ножом…

Хорек не вскрикнул, ни даже не поморщился, ничем не выразил боль. Бой продолжался.

Однако рано или поздно крыса должна была сделать неверное движение – всё же хорек был ловчее. Она могла споткнуться, не рассчитать расстояние или ещё что-нибудь – и тогда… помилуй Бог нашу крысу!

Хорек знал это отлично, да и сама крыса это отлично понимала, потому легко себе представить – каково это сражаться с такими знаниями!

И вот конец её наступил. Произошло это тогда, когда крыса. Неловко подвернув ногу, попятилась и упала. В тот же миг смертоносный клин вытянулся в тридцать седьмой раз, и мощные челюсти намертво сомкнулись на широкой шее исполинской крысы.

И тут началось самое страшное и удивительное испытание силы. Вся стая в едином порыве, с душераздирающим стрекотом ринулась на хорька. Страх, вытесненный яростью, наконец, освободил их инстинкт.

В этот удивительный момент смертельно раненая крыса вскочила, словно отнятая у смерти этим неукротимым энтузиазмом, но, пробежав шажков пять-шесть, рухнула на залитый кровью снег, пораженная слепотой и удушьем. Похоже, хорек перекусил ей мозжечок…

Теперь крысиное племя, лишившись своего генерала, вело сражение под руководством неопытных юнцов. Хорек не произнес ни слова, но аргументы, которые он пускал в ход, были в высшей степени убедительны. Это были аргументы зубов и когтей, единственная форма аргументов, признаваемых в диком мире.

Видя такой поворот дела, ласка, прятавшаяся в щели между досками и до сих пор незамеченная пасюками, тихо выбралась оттуда и сей же час пришла на помощь своему брату. Кусая, во славу племени хорьковых, тут хвост, там лапу, здесь – крысиную тушку, она только укрепила веру и дала новую пищу слухам о силе и ловкости своего семейства, что и создавало весьма выгодную комбинацию в таких вот боях безо всяких правил…

Очевидно, пасюкам эта потеха в море крове не доставила никакого удовольствия, продержавшись ещё несколько минут для понта, они как бы нехотя отступили.

Да, что и говорить, бой был жарким! Крысы дрались так остервенело, что если бы все, что случилось в этот час в темном дворе, произошло с людьми, а не с безгласными зверьками, уж будьте уверены, – это дало бы пронырливым и велеречивым журналистам материалов на множество экстренных выпусков!

После доблестного завершения сражения хорек и ласка вольным галопом поскакали вон со двора. Сова же, никем не замеченная и в самом начале драки снова взлетевшая на березу, спокойно спикировала вниз и, ловко подхватив своим хищным клювом живого пасюка, по какой-то причине замешкавшегося во дворе, вполне довольная таким исходом, улетела и скрылась под крышей амбара.

Дарли всё это видел, наблюдая сквозь щель и безмерно удивляясь, сколько шуму и беспокойства смог наделать его хоть и лихой, но, по крысиным меркам, в общем-то, достаточно невинный поступок…

Он даже раздувался от гордости, впрочем, ещё не вполне осознавая всю значимость этого события. Но всё же в глубине души он ощутил неуютное беспокойство – и это вольная жизнь?

Смириться с тем, что нынешний звериный мир, весь до краев, заполнен кровью безвинных, злобой неумных, ненавистью и местью алчных и властолюбивых, он не мог и не хотел. Иначе он не был бы сыном своей матери!

И ему стало жалко до слез маленького пасючка, убитого им около часа назад. Видно, маме его сейчас несладко!

Когда стало совсем тихо, он по жердочке спустился вниз, намереваясь как-нибудь добраться до кормушки. Но в ту же минуту среди глубокой тишины послышался отвратительный металлический лязг, и он замер, теряя сознание от нестерпимой боли. Жесткие и острые зубья железного капкана цепко держали его заднюю ногу…

И это – свободная жизнь! – в который раз за сегодняшнюю ночь подумал Дарли, на этот раз не имея ни малейшей надежды на своё спасение.

В сумерках угасающего сознания, когда он уже видел свет в конце тоннеля, и это не было светом встречного поезда, он вдруг услышал не трубные звуки архангелов, а какой-то отвратительный скрежет металла, и, стремительно возвращаясь в этот бренный мир, почувствовал, как чьи-то крепкие зубы грызут капкан.

О, желанный миг! Лапа, онемевшая от боли, освобождена и вновь обретает чувствительность! Он, всё ещё не веря своим глазам, услышал прямо над ухом совсем не ангельский шепот: «Давай за мной, вар-рррона!»

И тут же получил дружеский пинок под свой округлый зад…

Так романтично началось знакомство Дарли с его спасителем – новым вожаком стаи.

Они тогда были совсем юными крысятами, не достигшими рыжего окраса взрослых пасюков, и головы их ещё полны были розовых мечтаний и голубых прожектов…

В отличие от злобной самки-атаманши, новый вожак был подчеркнуто демократичен и открыт. Дарли даже казалось, что это как-то слишком – не должен истинный демократ носить, к примеру, латунный значок во всю грудь – «Я демократ!»…

За первый срок его правления не было совершено ни одной казни над оппозиционерами и обжорами, которые таскали корм из государевой кормушки. Правда, уже в начале второго срока он показал всему амбару, что всё видит и обо всём вполне информирован: на самые высокие посты он как раз и назначил замеченных в кражах и прочих супостатов, ибо они, после предъявления черного списка, мгновенно сделались совсем иными и брали корм из рук.

Черты деспота вполне обозначились уже к началу тридцать второго срока правления – друзья, при поддержке которых он пришел во власть и в ней с комфортом укрепился, теперь не считались даже приятелями, а кое-кто и вовсе попал в немилость.

Правда, бывали случаи, когда кто-то из бывших пропадал без вести, но в стае было столько крыс, что на эти отдельные случаи можно было просто не обращать внимания.

Они не нарушали официальной статистики.

Совет стаи, наконец, понял, в чем истинный смысл его существования – и дружно начал воспевать его мудрость и силу.

Но, если отбросить вон эту неумную диссидентскую критику, то надо обязательно заметить, что укрепление могущества и силы стаи было для него основным приоритетом.

И вот с этим-то, прижизненно забронзовевшим идолом Дарли и вступил в единоборство во времена великого переселения крыс из амбаров…

Дарли, очнувшись в чистом поле, испытал унизительное чувство несправедливости – получалось так, что он затеял драку с Вождем из-за власти! Но он вовсе не посягал на его полномочия! На кой они ему вообще дались, ему, чьим отцом была простая болотная крыса, а матушку и вовсе выжили из амбара!

Но он с ним дрался! И это было само по себе почетно. И пусть тупые обыватели думают, – если у них есть эта самая штучка, которой надо думать, – что это из-за дынных семечек, он дрался за свой престиж. К тому же, на эти дурацкие семечки у него давно аллергия.

 

20

– Барокамера! Барокамера!

Идиотски тараща зеленя своих вечно рыдающих глаз, в лабораторию влетела наша вселенская страдалица – Майя. – всхлипы мешали ей говорить.

– Что опять не так? – спросил Милев, в последнее время усвоив интересную манеру – улыбаться всенепременно на любое сообщение, как человек с рекламы зубной пасты.

– Крысы… крысы опять погибли!

Тут всхлипы перешли в рыдания, она убежала обратно. Я пошел за ней.

На дне барокамеры, запрокинув головы и скрутив спиралью хвосты, лежали мертвые крысы. Их было около двух десятков. Только одна из них ещё чуть-чуть шевелилась.

– Ну это как всегда, – бесстрастно констатировал Милев. – Контрольно-измерительная техника барахлит. Давление упало и крысам хана. Проворонили, братушки вы мои, и на этот раз!

– Ни фига себе! Разрежение на урвне двух Джамалунгм, – сказал я, удивляясь, как такое вообще могло случиться.

– Придется списать, – сделав вот так бровкой – вы ж понимаете! – сказала Ирборша. – Несите бланк, будем актировать крыс.

– Я не буду подписывать фальшивку, – пошла в жесткую оппозицию Майя.

– На, возьми вот, и утрись, – сказал ей Милев, протягивая надушенный платок. – Обмокла вся, бедняжечка! И вообще, думать надо, прежде чем ультиматом крыть кого попало.

– Не стану подписывать, я же сказала! – отпихивая руку Милева, она отошла к окну, сейчас, я полагаю, она начнет курить.

Она сейчас была жалкой и некрасивой, и мне было неловко на неё смотреть. Но и Милев тоже хорош!

– Какого черта не следил за экспериментом? – пошел в лобовую атаку я.

– Я был занят, ты же знаешь… – опять начал он рекламировать зубную пасту.

– Треп вперемежку с курением – это твои «важные дела»? – как-то мелковато наехал я.

– Неужели напишешь докладную? – ещё яростней заулыбался он. И тут все начали друг на друга наезжать. И мне можно было уже ничего не говорить. Молчала и она, чучундра мокроносая.

И крыс, как всегда, списали, шума не было, а Милев, стервец, начал со мной очень вежливо раскланиваться после этого самого случая и даже подал мне как-то пепельницу – банку из-под маслин…

Однако подавать руку как-то пока не получалось. Но до милых шуток я всё же снизошел. Когда он поставил передо мной банку с окурками, я, наклонившись к нему и дымя ему прямо в лицо, доверительно спросил:

– Хочешь попасть в Америку?

– Ну да… А что?

Милев на всякий случай отодвинулся и непонимающе уставился на меня. Я поманил его пальцем, приглашая пододвинуться поближе. Он осторожно наклонил голову в мою сторону.

– Вступай в ракетные войска.

Отчет висел на носу, работа страдать не должна, – и всё снова пошло своим чередом.

Но уже невозможно было вытолкнуть из мозгов, что с нами происходит нечто весьма гнусное.

Через месяц у Милева должна быть апробация.

И вот накануне, когда я уже, в злорадном предчувствии, потирал руки, Ирборша повела себя очень странно. Я даже струхнул поначалу. Дело было так.

Вечером, после очередного гвалта по поводу гибели ещё одной партии крыс без видимых на то причин, мы с начальницей номер два (номер один всё же был шеф) чисто случайно остались вдвоем. На следующий день я должен был регистрировать спонтанную сократительную активность, и от мадам как раз и зависело, дать или не дать для этой цели импортную установочку – «Уго Базиле», подарок шефу от итальянской фирмы. Это класс! На ней, этой штуковине, можно спокойно, с высокой точностью регистрировать активность вены сразу двух животных – контрольного и послестрессового.

Сделав лицо попроще, я, ласково так, затренькал балалайкой:

– Иришечка Борисна! Пазвольти, а?

Она глянула на меня поверх массивных, в дымку, очков – я почтительно кивнул в сторону блистательной иностранки.

Она сняла очки, перестав писать в журнале, и – улыбнулась…

– Так вы… да? – выдавил из себя я, ещё не смея надеяться на столь быструю победу.

Она продолжала улыбаться – мило и очень любезно!

– Эстессна, рази можно отказать? – в тон мне ответила она, игриво улыбаясь аккуратно накрашенным ртом.

И это было блистательной победой!!! Значит – даст! Уффф… Виват, победитель!

Всем хорошо известно, что умолять Ирборшу дать поработать на её новенькой «Уго Базиле» – пустая трата времени. Импортную установку – и вдруг рядовому интеллектуального фронта?!

А пивка холодного в жаркий летний день – не изволите?

И вдруг – разумеется! Каково это? Голова кругом, однако, задумываться не желаю. Это факт – и я его принимаю без обсуждений!

Когда я, с величайшей осторожностью отработав свой эксперимент, с множеством благодарностей возвращал установку на место, она вдруг взяла меня за локоть (мои руки в это время были заняты – я, со всей возможной для меня нежностью, обнимал «Уго Базиле») и кротко сказала, искусно прикинувшись беленькой кошечкой:

– Не хотим ли мы немного поразвлечься?

– А как вы себе это представляете? – спросил я уже после того, как водрузил установку на место, хотя можно было и вовсе не спрашивать.

Так я оказался у неё дома…

Как и полагал, жилище Ирборши было вполне подстать самой хозяйке. Всё мило, всё со вкусом, и ужин на плите – я поморщился, значит, не совсем-таки экспромт?

На журнальном столике – кофейный прибор. Всё предусмотрела! Просто железобетонная дамочка! Решила, решилась и – провела!

Я даже не успел, хотя бы для виду, поразмышлять и засмущаться, как всё вдруг заверте…

Пока я разглядывал морально устаревшие обои с размещенными на них многочисленными фото хозяйки на отдыхе, в легкой панике лихорадочно соображая, имеется ли здесь спальня, и если да, то где, расстрельная дробь каблучков в коридоре лишила меня последней возможности к отступлению. Она вошла, вся в неглиже и на шпильках, и тут же, с легкостью горной козочки, взгромоздилась ко мне на колени.

Я слегка прибалдел, однако, думаю, держался всё же крепко.

Потом с убойным грохотом ударила оземь одна туфля, за ней, уже более мягко, приземлилась вторая – в такой ситуации промедление смерти подобно, – и я, лишь самую малость тоскуя, спешно завершил переговоры с беглой совестью, тихо ухнув, принял тело на грудь и поволок его, то есть – её в спальню, местоположение которой к тому времени уже приблизительно вычислил.

Она, не спальня, а моя начальница, оказалась настоящей волчицей – в смысле голода, и сделала меня как мальчика, легко и со вкусом обставив по всем наличным позициям…

Возможно, она долго тренировалась, но у неё получилось вполне – меня озадачить. Понимая, что сухого счета в этой ситуации быть не должно, я резко переменил игру.

– Итак, моя милая крошка, в столь поздний час я обычно сплю – не станем нарушать традицию. – (Она зевнула – конечно, от нервов, и осторожно отодвинулась.) – А завтра я тебе куплю манто, и мы улетим на Майами.

Она засмеялась и, слава богу, перестала сопеть, как паровоз. Я честно заслужил немного теплоты и ласки.

А дальше всё пошло, как у людей. Сбежавший, было, конь вернулся – к своему нерадивому хозяину и честно отрабатывал свою вину.

Я, на удивление быстро, освоился с новой для меня ролью. И многое, в этой новой для меня деятельности, мне очень и очень понравилось.

Мне нравилось быть снисходительным – и она это понимала. И это мне тоже нравилось. Мне нравится, когда меня понимают.

Но что особенно чудненько – ей это тоже доставляло удовольствие. В лаборатории все между нами было как прежде, и никто из коллег – ни мур-мур…

Только Майя опускала свои опахала, когда мы с ней встречались взглядами, да ещё Милев стал поглядывать на меня с весьма противным и несколько болезненным вниманием, природу которого я распознал гораздо позже. В его бесцветных обычно глазках теперь был настоящий винегрет.

Там было всё и даже больше – пронизанное легким презрением восхищение, однако, запрятанное так глубоко в самых углах этих, всегда функционально косящих глаз, что непосвященный его бы просто не заметил.

Он стал ещё любезнее. Уже не просто «День добрый!», – и подбородочком в холодную водичку, а «День добренький вааам!» – и головку так на плечо…

Вот хайло!

Перед апробацией Ирборша примитивно нервничала. Короче, началась какая-то глупая кутерьма. До конца рабочего дня оставалось более получаса, а она – «Прощайте, товарищи!» – и на меня не смотрит. Ни привета вам, ни – кисточки!

Народ насторожился, однако этот пассаж оставили без комментариев. Наживать врагов во внутреннем стане желающих было не густо.

Я отправился в курилку, слегка одурманить себя никотином и постараться понять – что сие означает? Однако, не успев стряхнуть первый столбик пепла, уже был отозван на передовую – меня кликнули в «матюгальник», по громкой связи со мной рвалась на контакт сама она!

Ах, что это был за голос! Приходи!

Когда я, мрачный и раздраженный более чем этого требовала ситуация, не вошел, а вперся в её милую квартирку, взгляд мой не нашел привычных аксессуаров.

На столе не стоял, как обычно, фарфоровой сервиз на две персоны, из кухни не доносился, как всегда, пикантный запах очередного кулинарного шедевра, а вместо всего этого – весьма приятного и ставшего уже привычным, была она – с каким-то противным, нервным кашельком «из диафрагмы», тоскливым осенним багрянцем на вялых, запавших щеках и неряшливо собранным на затылке пучком давно не знавших краски завитков.

И это меня доканало.

– Ну и? – начал я без околичностей.

– Вот, – сказала она и заговорила сразу о Милеве.

Выслушав со спокойствием восточного владыки, не возникая по мелочам, я встал, едва не опрокинув стул и, с вообще-то неприсущей мне наглецой, спросил:

– Что-то, маменька, мы сегодня как бы не в духе?

Мне очень хотелось назвать её модно, в духе времени – бабкой, но я не решился, за что мысленно заклеймил себя малодушным.

– Негодяй, – тихо сказала она и – заплакала!!! Я вышел вон.

Она не побежала за мной, не стала уговаривать и даже никак не обругала (типа «свиньи» или ещё какого-нибудь дежурного животного). И это было по-настоящему обидно. По моему глубокому убеждению, моё беспримерное хамство заслуживало куда большей награды.

У меня были все основания надеяться на приличную истерику. Вот это было бы в кайф!

Однако дела обстояли гораздо хуже – она всё поняла. Это было полное поражение – ей не удалось сделать меня своим союзником!

Более того, поражение было двойным. И я должен был принять этот серьезный факт во внимание. Ведь надо же как-то выкручиваться из этого, весьма щекотливого положения! Женщины любят мстить – и особенно мстят за своё, за девичье…

Что называется – вмазался по самую макушку…

 

21

Я любил Пасюка и был предан ему безраздельно.

Когда он появился в нашей стае, я, присмотревшись к нему получше, тут же подпал под его обаяние. Я задал ему один только вопрос: зачем ты здесь? Он ответил тотчас же, без колебаний – чтобы защищать истину.

Нет, не думайте, он сказал это просто, без ложного пафоса. Ему нельзя было не верить.

Истину? Да в чем же она? Он не стал уточнять, а я – докучать дальнейшими расспросами. Я просто, тщетно пытаясь скрыть волнение, прижал его к своей груди и воскликнул: «Так пойдем же по этому пути вместе!»

И мы, связав хвосты морским узлом и присев на задние лапы, передние стиснули в кулаки и подняли их над головой, трижды произнеся слова священной клятвы: «До последней шерстинки! До последней капли крови!»

Так началась наша дружба.

Иногда, слушая берущие за душу рассказы Пасюка, я с трудом удерживал себя от вопроса: откуда у него эти знания? И вот однажды, когда рассказ получился уж очень забористым, я не выдержал и задал-таки свой вопрос.

Он ответил не сразу, как-то долго и неловко помалкивал, и я уже, было, подумал, что он меня просто не расслышал, как вдруг ночью Пасюк разбудил меня и прошептал в самое ухо: «Вставай, я тебе кое-что покажу!»

Мы пыхтели полчаса, пока, наконец, не отодвинули на пару дюймов узкую дощечку почти у самого потолка, и не вывалились из клетки наружу.

Наружу – это значит, в лабораторию. Там сейчас пусто, дежурный в коридоре храпит весьма музыкально – с присвистом, значит, проснется не скоро. Перед тем, как пробудиться, он всегда несколько раз как бы всхлипывает, потом совсем на пару минут замолкает и только после всего этого окончательно пробуждается.

Мы безбоязненно направились к большим коричневым шкафам с книгами – именно туда указал лапой Пасюк.

Ах, как чудесен запах типографской краски! Как аппетитны свеженькие корешки! Как вкусна, полезна и питательна ещё не истлевшая и не подпорченная сыростью белая финская бумага! Боже, если есть истинное наслаждение на этом грешном свете, так это, безо всяких сомнений, хорошая книга! Ни какой-то там дешевенький бульварный романчик в мягкой глянцевой обложке, а настоящая психологическая проза с иллюстрациями или исторический трактат с цветными картами и вкладками!

Они всегда такие толстые!

Хвала Всевышенему, что некогда изрек он слово! И трижды хвала – за то, что сделал это слово печатным!

Несколько томов «Бюллетеня экспериментальной биологии и медицины», журнал «Кардиология» – подшивка за два последних года, «Артериальная гипертензия» – материалы советско-американской конференции, автобиография Рамон-и-Кахаля, тут же коробка таблеток теодибаверина, наконец, две затрепанные книжки под странным названием «Лики звериные»…

Дрожащими лапами Пасюк нежно гладил мраморный переплет, дважды провел по нему трепещущими усами и, открыв книгу там, где лежала пестрая матерчатая закладка, прочел сдавленным шепотом:

«Родной край прекрасен и богат – животным миром и природными ресурсами…»

Он читал, а я слушал и думал – а есть ли вообще у пасюков родной край??? Откуда они пришли? Из каких земель?

Нам, вистарам, ломать голову над тем, кто были наши предки, не приходится, поставить вопрос о происхождении ви-старов не сможет даже ви-агра, хотя сеты-ары и ага-ары, по-моему разумению, все-таки состоят в некотором родстве.

Мы – искусственная порода и существуем на свете сугубо для экспериментов.

Но пасюки? Откуда они взялись на этих бескрайних равнинах? Из каких степей набежали, из-за каких морей понаплыли?

Об этом ещё долго будут спорить мудрые ученые и сломают немало копий…

Пасюк так увлекся чтением (видно, эти ночные заходы были для него делом привычным), что совершенно не обращал на меня внимания.

Мне захотелось провести на столе Угрюмого инвентаризацию. Самой верхней в стопке книг с правого края была книжица темно-вишневого цвета с очень не кардиологическим названием – «Клятву верности сдержали». Открыл на странице, где было заложено пластиковым немецким алфавитом. На полях пометки – «все говорили о близкой войне»…

Перестав следить за тем, что бормочет Пасюк про свою мифическую родину, я углубился в чтение.

То, что было отмечено простым карандашом, показалось мне весьма занятным и в чем-то поучительным.

«Подражание французскому тону было в моде. Любовь к Отечеству казалась педантизмом. К несчастью, заступники Отечества были немного простоваты и не имели никакого веса. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием французского языка, грозными выходками противу Кузнецкого моста и прочим тому подобным. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием, и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко. Вдруг известие о нашествии поразило всех. Москва заволновалась, народ ожесточился. Светские балагуры присмирели, дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, гостиные наполнились патриотами. Кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский, кто публично сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски, закричали о Минине и Пожарском и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни…»

Это был Пушкин – «Роставлев».

Отложив Пушкина, я принялся за другую книгу, на немецком языке. И эта книга была нашпигована, как ливерная колбаса, всевозможными закладками и пометками. Здесь Угрюмый отметил рассуждения о высших и низших типах и всё такое, что составляло объект изучения такого умника, как Ницше.

Так вот с какими мыслями Угрюмый засовывает эти проклятые ножницы с крючьями в нашу клетку?!

Великий «безобразователь» природы!

Тут в коридоре грохнуло, и мы, что есть духу, помчались в клетку. Едва дощечка встала на место, как щелкнул выключатель, и мы в ужасе зажмурились от вспыхнувшего света. Сонный дежурный хищно посмотрел на клетки, недвусмысленно облизнулся – о, Боже! – и вышел…

Пронесло!

Едва унялось сердцебиение, как мои мысли вернулись на круги своя, и я снова принялся думать о закладках Угрюмого.

И мне уже не казалось неясным, почему иные режимы стремятся развить чувство вины у своего народа. Нация, испытывающая сильный комплекс вины, послушна и удобна в управлении. У людских правителей это делается регулярно – при необходимости «вину нации» смещают без особых хлопот на другие народы и общности – евреев, цыган, славян, армян, арабов, афганцев и палестинцев…

Или просто безликих «бомбистов», которые-де грозят своим бандитским кулаком спокойствию всего человеческого сообщества.

Среди наций, живущих с устойчивым комплексом вины, легко утвердить атмосферу террора, который может менять свою направленность в зависимости от нужд властей, безнаказанно поглощая ту или иную часть самого активного населения. Ах, ты невиновен? Так это – сейчас! А завтра ты уже можешь представлять собой опасность! Превентивные меры будут приняты с неизбежностью…

В результате общество живет вечным ожиданием ответа за свою, пока ещё не осуществленную вину. Невиновных вообще – нет! Все должны каяться! Тем сильнее, чем менее понятно – за что. Абсурд такой виновности в том, что личная виновность навязывается под пыткой, а возможная – является общепризнанной. Я знаю, что я не виновен, но, тот, другой, в соседней камере, он-то уж точно виноват! Не потому ли меня тоже загребли? Ведь вокруг так много террористов и так легко ошибиться!

Итак, вина смещается на некоего анонима, и чувство страха растет. И беда в том, что никто не видел врага в лицо.

Но все знают, что он, невидимый и неистребимый, где-то здесь, совсем рядом…

И вот уже вирус страха пронизал все слои общества, вина ему – родная сестра.

А теперь остается самая малость – найти вождя, обладающего скорее звериным, нежели божественным гласом, и этот глас легко сформирует уже податливую массу.

Он, этот глас, хорошо резонирует в архитектурных формах подавленного чувством вины бессознания масс, точнее, он действует непосредственно на тотальное тело потенциально агрессивной массы.

И, наконец, вот он явился – лик долгожданного вождя! Уникальный знак абсолютной власти!

Но только ли страхом и воображаемой виной живет общество? Процесс пошел – ибо за одним качеством души следует другое, не менее отвратительное, и воображение, однажды вперив в голову особенно что-то странное, навсегда помещает его в память – специальное такое пэзэу (компьюторщики поймут, о чем это – они называют его постоянным запоминающим устройством), и пэзэу срабатывает безотказно всякий раз, как только в жизни встретится подобный случай. Вот почему страх, однажды внедренный в ум человека, впоследствии становится тем налогом природе человеческой, который она и будет платить до скончания веков, сама того не желая.

Остается только удивляться, что те качества, которыми смертный превышает прочих животных и уподобляется высшему, служат в такой же мере погибели человека, сколь и его совершенству! Одни мысли рождают в нас другие, но и те, и другие нередко служат умерщвлению нашей души, а вовсе не её укреплению. Всуе все сопротивление природе!

Может статься, что и вовсе не появится в мире существа, которое сможет достичь такого величия души, что в ней не родится ни одна пагубная мысль.

Всякий знает, как трудно изгнать из памяти то пустое и вредное, что там как-то случайно поселилось. Напротив, нам даже хочется чаще вспоминать всё то, что показалось нам когда-то странным и противным.

Это один индивид! А теперь представим себе целый народ – какому беспокойству души и каким заблуждениям в мыслях подвергаются массы, которые по своей скудости ума едва ли в состоянии и два отличить от трех. Я видел однажды, как молоденькая лаборантка, когда у неё сломался калькулятор, не смогла сосчитать, сколько корма надо дать десяти крысам, если на каждую выписано сто грамм.

Вот и принимает народ в свое воображение всю ту муть, которую гонит без устали волна перемен…

– Эй, ты, коматозный! – приветствовал меня Пасюк резким ударом по плечу. – Ты что, совсем оглох?

– Я думаю о них.

– Я тоже.

Его голос слегка дрожал от волнения, но теперь это было совсем иное чувство – в нем заключалась огромная скрытая сила. Похоже, Пасюк нашел, наконец, верное решение.

 

22

Битый час Майя сидела на диване в моей холостяцкой берлоге и молча изучала противоположную стенку. Изучать на ней было решительно нечего, и я подумал, что моя гостья, таким образом, медитирует. Поменяв позу, она вновь впала в нирвану на целую вечность.

Однако мне совсем не светило провести весь вечер в глубоком миноре, и я начал стучать на машинке статью.

Прошло ещё неизвестно сколько времени, и она, наконец, выплыла из предполагаемой нирваны. Понадобилось ещё некоторое дельта тэ, чтобы она начала улавливать связь вещей. Я, краем глаза наблюдая за ней, всё это время вычитывал статью, укладывал листы в конверт, надписывал его, в общем, всячески культурно тянул время.

Когда же я, наконец, закончив канцелярские дела, обратил на неё прямой орлиный взор настоящего мачо, она, натянув свитер на колени, что несомненно означало подспудное желание начать открытый разговор, неожиданно спросила:

– Ты кто?

– Не понял, – охотно набивал себе цену я.

– Откуда ты, кто твои родные, я хочу знать всё с самого начала. Легче было бы узнать всё с самого конца! Я не имел понятия, где оно находилось, это самое начало, ибо истоки нашего рода терялись в древности и никем так и не были изучены – до конца. Мой питерский дед был по профессии адвокатом, а по совместительству – двоюродным братом Тургенева, его жена – простой цыганской девушкой, которую он взял из табора, когда ей минуло шестнадцать лет, а ему – перевалило за полтинник. Их свадебную фотографию у меня забрал музей имени моего знаменитого предка в Орле, а мне взамен прислали несколько неважных копий.

Бабушка была милой и доброй, не считая того, что была ещё и чертовски красивой до конца своих дней. Она, уже совсем старенькая, раз в месяц приносила мне корзиночку пирожных, которые покупала в ресторане «Прага». Пирожные были невообразимо вкусные. А корзиночка – неописуемо изящной и ещё долго вкусно пахла…

Но рассказывать всё это Майе я вовсе не собирался, однако надо было всё же что-то ответить и не обижать её по мелочам.

Я честно сказал:

– Мой дедушка был графом. Но в анкете я пишу просто – из крестьян.

– А! – спокойно ответила она и снова стала смотреть на стенку. Когда долго смотришь на какое-нибудь голое место, начинаешь скучать по людям. Может быть, она это тоже знала.

– А что ты читаешь сейчас? Ну, когда остаешься один?

Она решительно шла на контакт. И это надо было не упускать из виду, чтобы не заводиться.

– Когда я остаюсь один, то предпочитаю пить пиво в одиночку. И пью до тех пор, пока не напьюсь в ноль. Хочешь, выпьем вместе?

Она снова молчала и сосредоточенно смотрела на стенку. Тут в моей голове что-то щелкнуло, и я начал звонить Ирборше, не знаю зачем, возможно, чтобы кое-что спросить насчет статьи. Ничего срочного в действительности, не было, но вот вдруг захотелось…

Ответил мужской голос. Я слегка прибалдел. Это не в её стиле – мне она никогда не разрешала брать трубку. Я сказал, что ошибся, тоже не знаю – почему. И потом запел, это тоже не знаю – зачем, вроде бы – между делом: «Наши жены – пушки заряжены…»

Настроение всё равно не улучшалось.

Она снова вздохнула и смотрела теперь уже на моё лицо, видно, географию стенки она к тому времени досконально изучила.

– А дальше? – спросила она голосом районного следователя по особо важным делам.

– После чего – дальше?

– Ну, когда станешь нулем, что ты обычно делаешь? – на голубом глазу продолжала дознание она.

– А! Это просто. Ну, лежу в ванной на полу и жду, когда кто-нибудь меня поднимет, выведет оттуда и уложит на постель. Хочешь, попробуем?

– А как ты на полу оказываешься?

– Просто падаю, когда в ноль напьюсь. Летать почему-то не получается. Приду умыться, чтобы протрезветь. А вместо этого – поскальзываюсь и падаю на пол, упаду и лежу. Потому что лень вставать.

– И не страшно?

– Что – страшно?

– Ну, падать. Ведь можно ушибиться.

– Подумаешь, один раз о какой-то угол виском долбанулся. Чуть не помер. Но – выжил, как видишь. С тех пор у меня ванна круглая. Как таз, вон у той тёти, на картинке слева. Хочешь, вместе посмотрим?

Она закрыла глаза и о чем-то надолго задумалась. Может быть, пыталась представить, как это я выживал в той страшной обстановке или – какая у меня такая особенная, круглая ванна. Потом, снова вздохнув, безразлично спросила:

– Ты зачем ей звонил?

– Обсудить, что с тобой делать, – доверительно сообщил я, не очень, правда, понимая, по какой линии она унаследовала способности к ясновидению.

– Вообще-то я собираюсь уходить, ты готов?

– Как пионэр, – отрапортовал я, протягивая ей заклеенный конверт.

– А я, дурак, было, подумал, что ты всю ночь так просидишь. Утром проснусь – а ты сидишь! Глупый я, глупый…

– Болван, – сказала она так злобно, что я поспешил втянуть голову в плечи, чтобы меня не забрызгало желчью.

– Ладно, я пошла, – сказала она злобно, вставая с дивана.

– Ладно, иди, – сказал я ласково и дружелюбно, открывая широким жестом дверь в прихожую.

Она вскочила, стала искать сумочку, та оказалась за диваном, взяла её, уронила, потом долго собирала всё женское нутро своей единственной и верной подружки, потом вдруг села на пол посреди комнаты и заплакала.

Поневоле я расхохотался. Потом, кое-как утихомирившись, я помог ей перебраться на диван. Прикинувшись медовым пряником, долго просил прощения за всех сразу на этой грешной планете и особо – за себя лично.

Но эта девушка-кроссворд ничего мне больше не сказала – встала молча и направилась к выходу. Я потянулся за ней, осторожно взял за плечи, повернул к себе.

И тут, не по наглости, чисто случайно, каким-то неловким движением дал почувствовать ей…

Даже не глядя на неё, я понял, что она сейчас умрет или, в лучшем случае, выпрыгнет из окна. Я отстранил её от себя и посмотрел ей в лицо.

Глаза Майи цепко следили за моими руками, выражая тихий ужас, смешанный с нескрываемым отвращением.

Я вышел из комнаты и закурил, устроившись на кухонном подоконнике. Она тоже подошла к окну и закурила, пуская дым узкой струйкой в потолок. Потом вдруг сломала сигарету и кинула её в открытое окно.

Я смотрел на контейнер, доверху наполненный мусором, и сидел так не знаю сколько. Стемнело и из окна напротив донеслось пение: «Какой ты мне сын, какой семьянин, Не бьешь ты жены, не бьешь молодой!»

Я не слышал, как она ушла. Наверное, это хорошо.

И я предался воспоминаниям, ибо мне стало казаться, что уже пора – ведь я, даже по современным меркам, достаточно пожилой человек – и пожил на этом свете вовсе не так уж плохо. В молодости я тоже был демократ и спичка, но теперь мои мысли совсем иного плана.

Что ты делал всё это время? – спросил я себя голосом Вышинского. – Долги, – честно ответило моё второе «я», а жуткий голос продолжал: Ну а ещё?

…Асю, свою первую любовь, я изучил почти также хорошо, как и себя. Так мне очень долго казалось, но вышло, что это не совсем так.

В детстве мы вместе ходили в астрономический кружок во дворце пионеров.

Как-то летом. После успешно сданной сессии, мы поехали с Асей за город, на Оку. Время летело, как птица. Мы прозевали последний автобус.

Нашли в поле широкий разваленный стог, устроились под открытым небом почти с комфортом. Ночь начиналась темная и теплая, и в стогу было как в русской печке вечерком. Я это хорошо знал, потому что в эвакуации, а мы с мамой были там всего одну зиму где-то не так уж далеко от Москвы, – мне тогда было около трех лет, – именно в ней, в этой темной и теплой печке, меня купали. Это единственное, что я помнил из того времени.

Мне было тепло, а вот Ася почему-то продрогла. Я дал ей свой пиджак и стал смотреть в небо. Луну обнаружить не удалось. А вот Орион висел прямо над нами.

И я поплыл…

Так мы и лежали, закопавшись в душистое сено и ни слова не говоря.

– Как здесь красиво, правда? – сказала Ася после долгой паузы, и я не без удивления ощутил в себе большой потенциал пока еще слабого раздражения. – Посмотри, настоящий фантастический полог! Никогда в городе…

Нет, она точно решила меня доканать! Мне стало тоскливо.

– А если я начну храпеть, ты не очень обидишься? – спросил я, опершись на локоть, и она шлепнула меня ладошкой по лицу. – Смотри, чтобы потом претензий не было!

– А те, которые храпят, и вовсе жениться не должны, – как-то странно засмеялась она и повернулась на бок, ко мне спиной. Весьма выразительный жест!

Я выждал приличное время, на всякий случай сказал «эй!» – адекватной реакции не последовало, и я спокойно, теперь уже – со стерильно чистой совестью советского чекиста, продолжил смотреть в сокровенные небеса.

В детстве это действо всегда ввергало меня в сильнейший транс. Но сейчас, то ли потому, что я разучился смотреть на звезды, то ли просто перестал быть сентиментальным, никакого особого состояния я не ощущал.

Тогда я, продолжая смотреть на небо, стал думать о себе. Возможно, я обидел Асю. И пусть она думает, что я преподлец разнесчастный. Но здесь, под этим большим и темным небом, на виду у всего звездного мира, я не мог её даже поцеловать!

Когда я утром открыл глаза, прямое солнце заставило меня тут же зажмуриться.

Аси рядом не было.

Коротенькая тень нашего ночного пристанища неумолимо уползала под стог, жирный пестрый шмель что-то, вероятно, очень обидное назойливо пытался довести до моего сведения, а мой влажный от ночной росы пиджачок валялся поодаль и всем своим заброшенным видом чистосердечно рассказывал о том, как небрежно его швырнула чья-то маленькая, но очень сердитая рука.

Итак – Ася ушла!

Вот так взять и бросить родного человека – посередь голого поля! На съедение комарам и слепням! Какова штучка! Видать, не слишком я ей родня.

Я всё ещё надеялся найти следы её присутствия где-нибудь поблизости, но – увы! Свалила с концами моя подруга дней суровых! Не вынесла испытания близостью – далекого звездного неба и мелкого эгоизма банального труса.

Автобус, потом электричка, наконец, Москва.

Звоню из первого попавшегося автомата – отвечает неуютный г олосок:

«Не звони больше!»

Но я звонил и звонил, а там снимали трубку и молчали. Или – просто клали рядом с аппаратом.

Да что, собственно, произошло?! Но мне всё же хотелось взять себя за шиворот и поставить ножками на сковородку – прорепетировать адские муки, так, на всякий случай.

Ладно, забыть – и все дела! Вот и вся моя «первая любовь»! Теперь она мне противна, да – противна. Как нищему – гривна, язвило моё второе «я».

Я не заметил, как оказался у кинотеатра «Форум», в самой гуще распаренной последним сеансом толпы.

В ногах вата, желудок – под горлом. Я смотрел на мир индифферентно.

Так мне казалось. Но кому-то показалось несколько не так. Ко мне приближались трое – лбы без намека на интеллект, и за ними девица с мороженым на палочке и пустышкой в накрашенных губах.

– Курить найдется, дядя? – спросил один из них, цыкнув зубом.

– Нет, – ответил я довольно зло новоявленному племянничку.

В подземном переходе они меня нагнали…

Пять раз я всползал, ломая ногти и цепляясь за скользкий кафель стенки перехода, потом потерял сознание. Последнее, что я слышал, это чей-то, слегка запоздалый, совет: «Почки, казел, закрывай, а не рожу!»

…В больнице я пробыл недолго. Лицо – в лепешку, но всё зажило. А вот зубы…

Теперь буду ходить с железной челюстью.

Да, ещё на затылке обнаружилась небольшая ранка.

Остаток лета я провел в Староконюшенном. Почти не выползая на свет божий. Контакты с миром ограничены – разносчик из магазина самообслуживания, прачечная, куда я ходил сам. И перевязочный пункт в районной поликлинике.

Зубы вставил здесь же. На Арбате, за семьдесят пять целковых, мне пообещали:

– Дуб перегрызете!

Однажды встретив Асю на практике в клинике.

– Я замужем, – сказала она и ушла с подругами делать перевязки.

Я хотел ей вслед крикнуть что-нибудь проникновенное, вроде пожелания родить детишек чертову дюжину или купить рыжую корову, но не успел. В горле у меня забулькало, шею свело конвульсией.

Это был первый припадок.

– Вы давно страдаете эпилепсией? – это первое, что я услышал по возвращении в юдоль земную. – Ушибы черепа были?

– Нет, – зло ответил я, – И с печки на головку меня тоже не роняли.

– Вот это надо выпить сейчас. А потом будете пить три раза в день по столовой ложке после еды.

– Что это? – спросил я сердито, принимая из рук эскулапа флакон с темной жидкостью. – Если это коньяк, то лучше бы водки. Тогда я, возможно, смирился бы с вашим методом лечения.

– Это лекарство для улучшения общего самочувствия, – сказал врач спокойно, не обращая абсолютно никакого внимания на мои интеллектуальные выверты. – У вас, батенька, нарушен обмен веществ.

– И сильно? (Врач пожал плечами.) Этого ещё не хватало!

Я вконец расстроился. Подобное сообщение вряд ли кому понравится. А мне – так тем более. Как представишь себе внутри своего родного организма весь этот неуправляемый базар – только не шило меняют на мыло и наоборот, а, к примеру, печенка меняется с селезенкой местами. То есть, простите, печень и селезень обмениваются апартаментами… Или ещё хлеще – легкое обменивается на тяжелое осложнение после гриппа, или – двенадцатиперстную кишку меняют на воспаленный аппендикс, набитый всякой дрянью…

Представив себе эту отвратительную, коммерческую и, вполне возможно, криминальную возню в своем любимом организме, я понял неотвратимость внешнего воздействия на всё это неверно обменивающееся вещество, смирился и стал регулярно принимать лекарство «от глупости». Всё же это было чуть-чуть лучше, чем прямой путь в крематорий после очередного неудачного попадания «фейсом на тэйбл».

…И тут только я всё вспомнил! Ну да, ушиб – был! И не один! Возможно, в ранку попала инфекция…

– Это, похоже, эпилепсия, – продолжали бесстрастно информировать меня.

– Но у меня никогда не случалось припадков! – больше по инерции, слабо продолжал бороться я с превосходящим силы противником.

– Всё когда-нибудь случается в первый раз. Но это ещё не конец – к строевой годитесь.

Это прелестное утешение окончательно вернуло меня к реальности, с которой теперь придется мириться весь остаток дней…

Потом, после Аси, начался самый настоящий кавардак из весьма разных по качеству и габаритам женщин, перед которыми я уже не снимал шляпы. Не смущался бездонного неба над головой и даже не всегда мог вспомнить имя на следующий день.

Когда, наконец, родник моей злобы иссяк, наступило тяжелое похмелье. И началась совсем другая полоса – симпатичных и вполне дружественных мне красоток.

Похоже, они с рожденья знали, как инвестировать свою женскую привлекательность и как полнее раскрыть свой женский потенциал.

Эти милашки охотно пользовались мною, со своей стороны, ограничивая расположение лишь невинным приятельством, похоже, совсем не думая о том, что в моих жилах все же течет не чистая водица, а бурная, алая кровушка моей бабушки-цыганки, хотя и поряядком разбавленная голубой кровью моего аристократичного деда.

Тогда, падая в подземном переходе, я не сразу ощутил боль. Но уже потом, лежа в больнице после первого припадка, я вдруг всё отчетливо вспомнил.

… Я сижу в кинотеатре, потом, в середине второй серии, вдруг выхожу, иду в буфет, беру пару бутылок пива, которое вообще не пью! Потом буфетчица, с рыжей челкой до щеки, берет меня за руку и ласково улыбается…

Потом толпа повалила из зала, я прикололся к двум дебилам – покурить бы…

А! Вон тот, на скамейке, скукожился! Что? Жмешься? Я посмотрел ему в глаза – это был я.

 

23

Я, как и любой, претендующий на звание интеллигента индивид, считал своим долгом изучать историю. Хотя занятие это было весьма непростым – наши исторические трактаты скорее запутывали, нежели проясняли суть вопроса. К примеру, из них вы могли бы почерпнуть удивительные по своей глубине заблуждения типа: неандерталец зародился в Европе сто тысяч лет назад, а его первичная родина – Африка. И что его прямые предки – обезьяны, которые встали на ноги, по – тому что леса сгорели, и больше им незачем не по чему было лазать!

Продираясь с большим трудом сквозь дебри блудомыслия вновь испеченных академиков, я всё же сумел составить некое представление о ходе событий, научившись извлекать полезную информацию из самой же информации, какой она есть.

И вот первое открытие. Войны, уносившие столько людских жизней, напрямую способствовали увеличению поголовья крыс! Времена, когда люди невыносимо страдали, для крыс были золотым веком…

В средневековье не раз случалось, папа отлучал от власти королей и императоров, когда те восставали против папской власти. В шестнадцатом веке подобная судьба постигла и крыс. Один епископ даже наложил на них церковное покаяние…

Мы в наши дни склонны улыбаться такой нелепой форме борьбы с крысиным народом, но в действительности это означало только одно: люди применят то средство, которое кажется им в данный момент самым сильным.

Самое сильное влияние крысы имели, конечно же, на искусство. Руководствуясь тезисом: «Искусство – это всё то, что может сойти с рук!», они устроили, кажется, в Бельгии специальный крысиный театр.

Показ представления, которое всегда проходило на ура, заканчивался всеобщим хороводом вокруг чучела кошки, и это безотказно действовало на зрителей – овации не прекращались вплоть до следующего представления.

Среди многочисленных грехов, лежащих на совести крысиного народа, самый тяжелый – распространение всевозможной заразы, в том числе, политической.

Им даже приписывали такое свойство, как перенос бацилл неверия в силу действовавшего правительства!

Углубляться в список грехов, совершенных крысами, составленный предвзятым человечеством, это всё равно, что стоять над бездонной выгребной ямой.

Однако самое страшное, что приписывалось крысам, так это то, что их не сдерживают никакие препятствия при расширении своей диаспоры.

Они не предъявляли паспортов, когда сходили на берег в заокеанских городах, и запросто поселялись в них на правах коренных жителей. Крысы были повсюду.

Так вот на чем зиждется мировая ненависть к моим несчастным соплеменникам!

Пока я наедине с самим собой веду неспешную беседу, а Пасюк в прострации плетет и плетет кружева волшебных доисторических рассказок, дела в нашей стае идут так паршиво, что исправить положение уже не представляется возможным – даже чисто теоретически.

А когда я, стряхнув со своих вежд пыль веков, предпринимал очередную попытку растормошить и вернуть к жизни Пасюка, он, эта крысиная Шехерезада, ничтоже сумняшеся, заводил очередную длиннющую байку про наше светлое прошлое и – ни словечка не молвил о нашем непредсказуемом будущем…

Нет, иногда мне кажется, что лучшая смерть – это в зубах огромного терьера!

 

24

Самым выдающимся из моих последующих завоеваний на любовном поле битвы, мужчин за женщин и женщин – против всех, была Елена – циничная, приземленная женщина. Невежество её было чудовищным. Она не отличала Конго со столицей Киншас от Конго со столицей Браззавиль. И на усвовение этой простой информации ей понадобилось три дня. А вот за что взяли американского сенатора, лишив аж всех привилегий – по случаю вовлечения в занятия оральным сексом своей молоденькой и симпатичной секретарши, я ей не смог растолковать и за неделю.

В ней выдающимся было всё – от удивительно выпуклых форм (некоторые её параметры точно соответствовали мировым стандартам красоты – 90 на 60, здесь только надо уточнить, что 90 – это её талия, а 60 – объем бедра, точнее – ноги выше колена), до свойств характера. Она так ловко прибрала меня к рукам, страшно сказать! И это было для меня большое благо. Она не только сняла с меня обязанность ломать голову над целой кучей проблем и житейских вопросов, но и ещё весьма успешно развлекала меня, вконец заеденного рефлексией лорда!

Речь её почти целиком состояла из каких-то дурацких выпендрежек, что к ней, однако, весьма шло. Внешне она была похожа на Зинаиду Гиппиус, только тела у неё несомненно больше. Ася, уже подзабытая к тому времени моим больным «я», казалась мне, теперешнему и куда более здоровому, ангелом во плоти и с крылышками, по сравнению с ней, этой кошмарной рыжей ведьмой. Хотя она, как и всякая другая женщина, в глубине своей мелкой души, свято верила, что и она – самый, что ни есть, кондиционный ангел. Но если она и была в родстве с ангелом, то, скорее всего, с самим Авадонном, иудейским ангелом смерти.

Да, это была инфернальная сила в самом непрезентабельном варианте.

По-нашему, чертовка. К тому же, она была чертовски хороша. То есть, чертовка в квадрате.

Нормальный человек говорил: «Мне надо выйти на станции „Парк культуры“». Елена говорила: «Вытряхивайся поживей, приехали, не видишь что ли – „Крах культуры“! Она вообще любила переиначивать все названия – и улиц, и станций метро. Про „Парк культуры“ я уже рассказал.

„Ботаничесмкий сад“ у неё стал – „Плотонический зад“, „Кропоткинская“ – „Наркотинская“, „Арбатская“ – „Старобрятская“, „Беляево“ – „Гуляево“, „Библиотека имени Ленина“ – „Дискотека имени Леннона“, „Марьина роща“ – „Бред барина теща“, „Крестьянская застава“ – „Христианская забава“, „Китай-город“ – „Кидай в огород“, „Красные ворота“ у неё, конечно, превратились в „Квасные“. И если бы у нас в те времена ящик показывал сериалы, то, без всякого сомнения, она тут же переименовала бы любимое „мыло“ всех домохозяек Бразилии в „Сам ты Барбара!“…

И так во всем – словечка в простоте не скажет.

Она действительно была забавной и очень мне нравилась – за эту её поэтичную легкость отношения к сермяжной прозе нашей жизни, но замуж за меня выходить отказалась.

Однако она охотно продолжала со мной общаться на моей территории и даже кой-какое барахлишко своё ко мне притащила.

„Детей у нас не будет!“ – в самом решительном тоне сказала она после первого прецедента. – „Ну, почему так? Может, потом, после хорошей разминки и начнем размножаться, как кролики?“ – спросил я, правда, не очень в глубине души желая положительного ответа и для того, главным образом, чтобы, в такой удобный момент, пролить побольше дешевого бальзама на её женское тщеславие.

„Дети – это досадные издержки производства на фабрике любви“, – сказала Елена, на этот раз, похоже, не ерничая, – и я вздохнул с облегчением – ещё одной проблемой стало меньше.

Каково же было моё удивление, когда в один злосчастный день она вдруг заявила, что срочно уезжает, куда – не сказала, а через полгода позвонила и зарезала без ножа – родила ребенка, и это несчастное дитя усыновил её какой-то там приятель…

Ах ты, змейка зеленая! – думал я по ночам, когда почему-то вдруг не спалось. – Я тебя без устали на груди пригреваю, а ты, мерзавь такая крашеная, в самую селезенку жалишь?»

Но сколько я ни распалялся злобой и обидой, кроме презрения к себе у меня ничего не выковывалось. Олух я царя небесного! Именно в этом – голая правда. Замуж она не собирается! Слушай, дубрава, как роща шумит…

Больше мерзавить её мне хотелось, однако в такие чахоточные ночи я думал о том, что вот с таким вот глухим сердцем и толстенькой душонкой вряд ли вообще когда-нибудь удастся привязать к себе женщину надолго, навсегда…

Тепла, что может заглушить страх одиночества и неудач, отныне не удастся заглушить, – но ты всё же не плачь…

(Конечно, рифма «неудач» и «плачь» достойна разве что поэта Незнайки из Солнечного города, но я продолжал!)

…И пусть в тебе живет унылое бесстрастье… пусть холод пустоты безвыходно глубок… и что-то будет суррогатом счастья…

(Мне это всё очень не нравилось, но раз это меня успокаивало – как наркотик, я вынужден был смиряться!

И я продолжал.)

… И возникающий в финале, такой тяжелый и прощальный, светло-зеленый взгляд печали…

(Конечно, ни один начинающий поэт, не говоря уже о маститых бумагомарателях, не поставит рядом «в» и «ф», не говоря уже о рифме на «ле» и «ли», но я продолжал…)

Однако после «зеленого взгляда печали» меня основательно заклинило – вероятно, в душе моей рождался такой огромный посыл, что он просто не мог пролезть в отведенное ему отверстие.

И тогда я щелкнул тумблером и успешно переключил своё воображение на более спокойную тему.

И в голове тотчас же привычно заверте…

…Ночью приходит спокойствие странное… спичку подносит к моей сигарете… сядет напротив и глаз с меня узких не сводит…. Это – тоска!

(Написав про узкоглазую тоску, я тут же подумал, что из соображений политкорректности не следует с чего-то вдруг прищурившуюся на меня лично тоску наделять китайской спецификой, к тому же, в этом нет даже художественной правды – китайцы вовсе не тоскливые люди!

И я написал…)

… и глаз с меня молча не сводит!

(Теперь всё было вполне политкорректо – немые на такую ассоциацию вряд ли обидятся!

Кто сможет доказать, что немым живется шибко весело, пусть первый бросит в меня камень!)

Мне было уже за тридцать, когда эта сугубо юношеская болезнь вдруг сразила меня в самой тяжелой форме – сказалось, наверное, отсутствие своевременной прививки. И, как поется в моей любимой песне, страсть Морозова схватила своей железною рукой…

Но вот вышел случай, когда об этой страстишке узнали в нашем лабе. Однажды в пятницу культ-торг (тяжелое наследие Елены Преклассной!) принёс – это была она, то есть, девушка, значит – принесла пачку билетов и сказала, что нам дадут входные в «Сатиру» на «врачебные» места – это ложа сбоку, наверху, если мы дадим в праздничный номер оппозиционной газеты «Чтоб они сдохли!» что-нибудь этакое, но обязательно – в рифму.

Милев, гад утробный, тут же кивнул в мою сторону – он напишет!

Как пронюхал? Если копался в моих бумагах – урою!

Однако предаваться следственному эксперименту не было возможности – все, как по команде, дружно завопили: «Он? Стихи? Ну пря! Так пусть напишет!» И я сказал:

– Ладно.

– Я ж говорил! Потомок. Это уже сказал Милев.

– Целую поэму.

Это опять моя реплика.

Назавтра стихи были. Милев, предвкушая нечто запретное, но весьма для него желанное, торопливо выхватил у меня листы, влез на тумбу для корма, вытянул руку вперед, а второй начал энергично размахивать над головой. Читал он с выражением и очень душевно, как если бы это было о нём лично.

– Симфония «Доминирующий глюк», в духе подражания Андрею Белому! – «Ан пё длинный чувак, стоявший раком на потолке… раком на потолке… являл собою бесконечность… с ним были ещё два чувака – конечные… они раздавили на троих шесть пузырей самвэа ин тайм… шестьдсят на три – по двадцать рублей с рыла… но это смотря кто срывал… Олдовая неудача тоже висела на потолке… О-о-о-о! Еее-ее… Это уже сказал Дима Варшавский, или Андрей Макаревич, или даже Борис. В общем, кто хотите, мог так сказать, даже такой чувак, как ты, который задал этот вопрос… – так он сказал и шуганул пару лежалых пантов… вы не знаете, что такое – шугать панты? Близкий академический термин – бить баклуши, страдать фигней, и эсэтэра. Ду ю нау итс э „панты“?»

– Что это? – спросила, слегка заикаясь, девушка с билетами, спешно убирая их обратно в сумочку.

– Стихи! – услужливо подсказал Милев. – Потомка прямого отечественного нашего классика. Какое очевидно печальное возрождение!

– Ты часом с моей Еленой не знаком? – спросил я, банально спихивая его с тумбочки и отбирая свою поэзию. – А то бы она тебя малость подучила, как правильно выражаться на людях.

– А ты что подумал?

– И это всё …такое? – спросила девушка с билетами, – которых нам уже не видать, – кривя губы и нервно всхлипывая.

– Какое – такое?

– Такое вот примитивно гадкое?

– Ну да, примерно, – ответил я и полез на тумбу – мне нравилось быть востребованным и любимым родным коллективом.

– Постойте, я тоже хочу прочесть про глюк – у меня вдохновение проснулось! – нетерпеливо закричали справа. – В потолке открылся люк – это глюк! Как? Здорово? Это ведь стихи?

Ответ слева был не менее категоричен:

– Вон идет мужик без брюк – тоже глюк! Классно?

– Он босой, косой, кривой и немножечко хромой, но он – мой!

– Хочешь – вой!

– Или пой!

– Лучше пей!

– Ах, ты, змей!

– Настоящий водопад!

– Вот отпад!

– Невпопад!

– Поцелуй корову…

– В морду!

– Я не гордый.

Почва в нашей лаборатории и справа и слева была сплошь усеяна глюками, и на этой глюконосной почве, без крови и творческих мук, из всякого сора рождалась поэзия новой свободной волны.

И я стоял у её истоков, был её родоначальником! Надо же хоть что-то начать рождать, когда тебе уже слегка за двадцать…

Глючило довольно долго, почти до обеда, однако – то ли сильно захотелось кушать, то ли с непривычки быстро утомились жить насыщенной духовной жизнью, фонтан глюконосный вдруг сам собой иссяк, и новоиспеченные пииты, уже сбившись вокруг меня в плотную стаю под названием «Группа освобождения труда», дружно требовали от меня:

– Читай же ты, всамделе! Давай свою классику!

Так кричал мой родной коллектив, и я не заставил себя долго ждать.

Я читал долго – про всё на свете, и даже прочел своё любимое – про японскую бензопилу «Ямаху» и кондовых олдовых русских мужиков – с большим топором и лопатой.

А завершилось торжество идеи предсказанием:

– Когда-нибудь, когда светлое будущее станет мрачным настоящим, какой-нибудь веселый поэт современности напишет следующие стихи, они не для слабонервных. А дамы могут заткнуть уши, или хотя бы одно из них.

– Опять прикол? – воспрянули духом порядком подуставшие мои коллеги. – Ну, давай же скорее! – кричали они, едва не передравшись за лучшие места в партере.

– Ладно. Тогда слушайте все.

Ну? Кто подскажет?

– Презерватив! – дружно выкрикнули справа и слева.

– Опять не угадали. «В один копроактив» – так будет правильнее. А впрочем, никакой разницы нет.

Работать в этот день никто уже не стал – освобождение труда вполне состоялось, хотя бы в одной, отдельно взятой лаборатории.

Билеты нам всё же дали, на творческий вечер Тусузова. А меня теперь стали называть – «Наше коллективное бессознательное»…

 

25

«У нас появились миллионеры!» – эта новость облетела наши пределы раньше, чем секретная печать произвела на свет специальный выпуск журнала «Фобос» – эти два (страх и ужас) в одном номере!

И с этого рокового дня убойная новость гвоздем засела в крысиных мозгах.

Теперь наш народ мог честно ответить на вопрос номер один имени товарища Гамлета: «За что боролись?»

Однако единого мнения по этому вопросу не было уже на второй день. Разброс мнений был колоссальный: от простого сермяжного – «Ну, наконец-то, и у нас, как у людей!», до постыло надоевшего – про труды праведные и палаты каменные.

Последних было слышно всё реже…

Потом обнародовали цифры – три процента. Это что же – каждый тридцатый? Какая мы, однако, богатая страна! А всё прибедняемся! Особенно лживыми оказались церковные крысы…

В их приходских крамах были даже дынные семечки! И давно – миллионами!

Пасюк поставил вопрос о коррупции ребром – его тут же сдуло ветром перемен. Лига дала отбой по всем кординальным вопросам.

Эпидемия ширилась. Пасюку какие-то анонимы прислали кусок «Бородинского», политый растительным маслом. Уверен, против такой взятки никто из смертных не устоит, а если ещё сверху сахарным песком? Но Пасюк даже не понюхал.

Искушение продолжалось. Тогда ему прислали свиной фарш, смешанный с телятиной. М-м-ммм…

Не помогли и комочки свежего ячменного теста – в ответ он объявил в розыск взяткодателей. Однако никого не удалось найти даже по горячим следам – преступниками в ход был пущен модный дезодерант «И дождь смывает все следы»…

Пока общество шумело и негодовало по факту дачи взяток в особо крупных размерах. Лига под шумок провела «Закон об амнистии преступников на экономической почве»…

И это под тем предлогом, что-де экономика у нас была не такой, как надо, значит, и экономические преступления тоже были неправильными. А неправильное преступление – это и вовсе не преступление. А даже вполне достойный поступок.

Лига, однако, осталась с носом. Принимая такой закон, лигионеры надеялись, что капиталы благодарных вчерашних преступников потекут обратно в стаю. Напрасно! Амнистированные теневики тут же дали дёру, а впереди них утекали их немытые капиталы…

Потом Лига сделала вторую основополагающую глупость: приняла «Закон о разделе общественной собственности во имя справедливости в своем отдельном мире». А наутро фундамент нашего общества был заново забетонирован – теперь у нас уже были свои легитимные собственники. Многие из них родились сразу в шелковых сорочках и с бирками на лапах. Эти пресловутые бирки гарантировали им самый лакомый кусок общественного пирога в любое время года и правления. Надо ли объяснять, что Лига и здесь была в авангарде!

Потом началась тонкая ручная работа – по созданию оппозиции. (Скажу по секрету, эта оппозиция была совсем не страшна, более того, она была весьма забавна и совершенно кукольна, по этой причине не имела ни малейшего шанса когда-либо победить.)

В реформах непреложно действовал закон четности. Так это обычно бывает – если начинают либералы, то кончать будут монархисты. Поэтому с первых же дней своей власти правители стали готовить легитимную смену собственного курса. Для этого довольно успешно провели несколько игрушечных путчей. Правда, кровь лилась настоящая.

Ну а пасюк… стал теперь именоваться со строчной буквы, ибо он, со своими идеалами гармоничного общества, самоорганизующегося по зову будущего, не имел ни малейших шансов на успех.

Зов будущего теперь доносился вполне отчетливо – наши крысы летели прямым курсом в тартарары…

Все бывшие соратники Пасюка (не считая Кенти – он умер, и меня, но я тоже был скорее мертв, чем жив!) стали жуткими либералами.

Не обошлось, как это часто бывает в истории, без эпидемии некро – филии. Особенно ею были поражены верхние слои общества. В новых пометах рождалось много детей-вурдалаков. На кладбищах приходилось выставлять пикеты народной милиции, для охраны могил, но доблестные вояки, как только стемнеет, дружно прятались в кусты – наверное, они таким способом охраняли спецоружие от похищения…

И было чего бояться! Лишь только тени расползутся, и на небо выкатит луна, как тут же захрустят кости под оградой – хрум-хрум-хрум!.. Чав-чав-чав! – ответит, дожевывая полуистлевшую плоть, товарищ вурдалака…

В иных, особо продвинутых, семьях званым гостям подавали на ужин целые трупы. Особенно были в чести трупы членов Лиги и прочих знаменитостей, имевших немалый вес во вчерашнем обществе. Господи, с каким аппетитом обсасывалась каждая косточка! С каким причмокиванием пожирался тлен! И это наши крысы!

Вурдалаки буквально произвели фурор в моде – самые фасонные дамочки пудрились пудрой только трупного цвета, а самой дорогой новинкой парфюмерной фирмы «Амбре-шарман» стал хит сезона «Пуа-зон номер пять», и это был самый сильный яд. В моде у подростков были дезодоранты с сильным запахом помойки.

И только одно было по-прежнему неизменно в нашем легально загнивающем обществе – молчание обывателя. Он всегда молчал – и раньше и теперь. И завтра он тоже будет молчать.

Словно к устричной раковине, был он прикреплен к своему миленькому уюту, равнодушный ко всему на свете, кроме собственного тесного мирка.

Возмездие не замедлило явиться – в образе собственных детей. Не поняв, в силу своей молодости и плохого образования, откуда так тянет тленом, молодая поросль по тайному, а затем уже – и без всякого стеснения проводимому науськиванию набросилась на своих престарелых родителей, призывая молодых реформаторов на грандиозный каннибальский пир.

Как задушевно морочили головы новые идеологи нашему простодушному в своей дикости молодняку! Вот примерно такие высказывания: «Мир спасут очкарики!»

Столь явно небескорыстые заигрывания с молодняком переходили всякие границы. Теперь они, эти несмышленыши-сосунки, были – сверхновая элита! И этими младенческими устами теперь провозглашалась истина…

Эти желторотые с большим пристрастием проверяли дела и выносили приговоры. Энтузиазм этой «нашей» юной поросли был беспределен. С невероятной пронырливостью они докапывались до самых сокровенных дум и мечтаний старшего поколения – и железной метлой расчищали новое политическое поприще.

И бесполезно, и даже небезопасно было говорить не только с высоких трибун, но и в кулуарах, о том, что льстить молодым также отвратительно и подло, как и – заискивать перед богатыми.

Но у нас делали и то, и другое – безо всякого стеснения.

Можно было лишиться права публичных выступлений на весь подписной сезон за подобные речи.

Скажи иной крысе хотя бы шепотом, на самое ушко: «Остановись! Пройдись по мысли!». Она лишь застрекочет мелким горошком из модных цитат и поскачет себе кушать сыр на халяву, навевая под нос «хэпи бёздэй ту ю!» И уж совсем пустое дело говорить этой крысе, где обычно бывает такой сыр!

Но что это было за время для настоящих талантов! В годовщину введения Нового Порядка Лига приняла поистине революционное решение: «Ввиду того, что развитию таланта более всего способствует обострение всех чувств, творческим организациям предписано: для строжайшего исполнения усиленно и повсеместно создавать экстремальные условия для крыс, отмеченных печатью нетривиальности – под их творческие проекты авансов не давать, произведения, если таковые будут всё же созданы, не публиковать. Если же в них будет обнаружено нечто, что хоть в каком-то виде может быть полезно Новому Порядку, опубликовать после смерти с обязательным послесловием, и оную (т. е. смерть), по возможности, ускорить, желательно, по причине бытовых обстоятельств».

Повсюду, над входами в творческие союзы, висели лозунги: «Несанкционированное вторжение талантов строго воспрещается!»

И эти новые правила соблюдались повсеместно с большим тщанием – ведь на страже стояли всеми уважаемые в прошлом престарелые мэтры, коих все желающие для собственного развлечения кормили из рук, в том числе, и новые власти.

Если вы думаете, что это «куча грязи», а не беспристрастный анализ нашей скудной действительности, вы глубоко заблуждаетесь. А уже если вы вдруг решили, что это – «подкоп под реформы», то заблуждения ваши просто фантастичны!

Всё дело в том, что наш наивный народ всё ещё думает, что там, наверху, всегда хотят – как лучше.

Но не всегда знают – как, поэтому и получается – как всегда.

Преодолеть это печальное заблуждение не представляется возможным в ближайшие несколько новых эпох.

Жизнь идет своим чередом. Хотя кое-где ещё порой и кричат тихими голосами про корни, и означает это совсем не то, что вы подумали – это всего лишь приглашение погрызть кое-что из старых запасов.

Когда кричали о чувстве хозяина, это означало, что ещё не всё пустили с молотка.

Конечно, как и всегда в лихие времена, более других преуспевали торговцы совестью, изготовители затычек для особо говорливых теперь назывались народными целителями, и тоже чувствовали себя неплохо.

Единственным обязательным предметом в народных школах был секс. Кто не сдавал эту науку на «отлично», тут же вносился в списки неблагонадежных и лишался права голоса до конца своих дней.

Такова правда о нашей жизни, и это далеко ещё не всё. К двум общеизвестным нашим бедам добавилась ещё и третья – теперь дураки указывали дорогу.

 

26

Ну, ясное дело, в «Сатиру» мы пошли с Милевым. Над сценой висел транспорант – «Королю эпизода 60 на 90».

Когда я увидел это сообщение, я вдруг чуть-чуть взгрустнул по своей Елене…

Но только здесь это иной смысл – 90 – от роду, из них – 60 на сцене.

Я огляделся. Опа-на! В зале вся Москва – высоко сортировочная. То есть, вы уже научились понимать наш секретный язык? – все сорта нашей славной элиты. Да и само чествование вышло вполне на славу. Тут и мои братья по крови – цыгане. И балерун в дамском. И просто бурый медведь собственной персоной, но на привязи. И ещё бог знает кто…

Веселье закончилось заполночь. Король, порядком захмелевший от винных паров, густо клубившихся над сценой, уснул на своем троне, счастливо улыбаясь. И его унесли на руках за кулисы. Это было так мило и трогательно, что я даже перестал злиться на, не в меру болтливого, Милева и его пахнущую дешевой пудрой подружку.

Мы двинули на стоянку такси. Безлошадных было немало, и это вышел не самый правильный поступок за этот, и без того полный всяких казусов вечер.

Мы затеяли сначала вялую, а потом вполне похожую на перепалку, беседу. Фразы, как воллейбольный мяч у игроков-любителей, монотонно кочевали туда – сюда, иногда просто менялся порядок слов в них, а мысли, тем более, новой, могло и вовсе не быть, но мы продолжали сотрясать воздух, наверно, опасаясь неуютной черноты нашего красноречивого молчания.

Милев, то и дело, вставлял свои излюбленные галлицизмы – си-лянс! Мон анфан! Же ву при! И прочее.

Когда настала моя очередь сотрясать пустоту, я, в наглой честности, признался – мне говорить больше ничего не хочется, потому что – нечего. На самом деле, я просто хотел посмотреть, как он выкрутится в режиме возвратного монолога. Поначалу он справлялся неплохо, и это меня лишь подзадорило. Он сказал, улыбаясь, как человек из рекламы: «И из ничего можно сделать нечто».

На это надо было отвечать, и я признался: «Это только господь Бог из ничего создал мир, да и то не все в это верят».

Счет был 1:0 в мою пользу. Игра пошла (в обоих смыслах), и мне стало немного веселее. Но бесструнная балалайка Милев тут же громким голосом вывел своё: «Ты – спесивец, мон шер, а люди, между тем, вокруг достойные».

Стоявший за нами господин в кожаной куртке на вязаный свитер тут же обозначил попытку обидеться.

«С чего это им кичиться перед нами?» – и решительно выставил пузо вперед.

Инициатива явно уходила из рук. Ладно, ударим по французу, раз ничего другого в голову не приходит. И я сказал: «Хотите анекдот в форме загадки? – они, конечно, хотели, и я невинным голосом начал: Один молодой повеса отправился за границу учиться, но загулял и быстро промотался. Однако сообщить отцу напрямую, что нуждается в деньгах, он постеснялся и написал в телеграмме следующие слова – „шесть щек целуют жирного кота“. Ответ жестокого пришел незамедлительно: „здесь десять“».

Милев, как и следовало ожидать, поднял бровки и вежливо хихикнул. Остальные любители галлицизмов постно молчали. А всего-то и надо было, что перевести эти слова на французский – «си жу без гро ша», и ответ – «и си ди».

Однако после паузы Милев нашелся. – «Вот всегда ты так – поперек коллектива!»

Ну, Милев, не тонкая ли это бестия? Когда только успел так уплотнить свои ряды? Выходит, я не вовсе не с ним. Или – просто «меж люды», как бы сказали наши ридны браття с Украины. Я – на публике! И эта публика не очень-то благоволит мне! Театр! Для одного хорошего актера и кучи нудных зрителей…

Рядом с кожанкой стояла жасминная дамочка, та самая, что донимала меня запахом своей дешевой пудры весь вечер. Теперь она благоухала новым кошмарным букетом – опять же недорогими и очень противными духами «Жасмин», вероятно, подарком её нового кавалера.

Жасмином глушили трупный запах – во время сельских похорон летом, не выношу этот запах…

– Да брось ты, всамделе, – плаксиво сказала она, обращаясь к Милеву, наверное, они крепко знакомы.

– Я-то брошу, а вдруг кто подберет? Обидно не будет? И это пока – его последняя реплика.

Мой невольный сакрифис жертвенно гримасничал, нервно дергая правым подглазьем, а дама Жасмин бурно всхлипывала от нахлынувших чувств и требовала невозможного – «кис ми квик!»

На такой подвиг никто из присутствующих в данный момент не был готов. Это освежающее душу зрелище пробудило во мне странное желание – немедленно всю площадь Маяковского запахать бульдозерами!

Поразительно, как быстро я довожу людей до ручки! – «Отклонись от зла и сотвори добро!» – шептало мне на ухо благоразумие, но я его не слушал: свора бесенят резвилась в извилинах моего мыслительного инструмента, а совесть, тощенькая кредиторша, ещё ранее отправилась почивать.

И я зажег сигарету, последнюю в моей пачке, потом раздумал и затушил. Захотелось напиться и вернуться домой в полумертовом состоянии, броситься на постель, даже не ополоснув лица. Мне стало казаться, что Милев смотрит на меня так, словно собирается пару раз вильнуть хвостом и ласково лизнуть мою руку! Я хотел, было, сказать, к ноге! Но вместо этого спросил Милева в лоб:

– Тебе сколько хотелось бы жить?

Он ничего не сказал и пожал плечами. Его приятели вежливо замолчали.

– А что? – спросил после долгой паузы кожаный тип.

– Имена доживших до сорока останутся в преданиях – такие теперь времена. Так что живите впрок, пока можете.

– Как это? – теперь уже поинтересовалась мадам Жасмин.

– Просто любите цикад, пауков и лягушек и никогда не кушайте их на ужин.

Я достал из кармана жвачку, развернул её и бросил бродячей собаке, коих всегда вертится великое множество там, где долго стоят люди. Собака подбежала, понюхала жвачку и разочарованно отошла прочь, не совсем понимая, чего же от неё хотят. Мои собеседники прижались друг к другу, как шпроты в банке, и захихикали о чем-то о своем…

Я снова подозвал собаку, погладил её по густой темной шерсти, она не убегала.

– Кто она? – спросил я у Милева, и компания вмиг перестала верещать. Мадам Жасмин смотрела на меня водянистыми и бесцветными в свете фонарей глазами в разводах польского «Мирракулюма», не без оснований надеясь схлопатать увесистый комплимент.

– Артистка, – без ложного пафоса сказал Милев, продемонстрировав наличие зубов мудрости. – Обаяшка Танюшка. Ты у нас самая красивая. Пра?

И он, наконец, звонко чмокнул её в напудренную щёку. Как и все притворщики, он улыбался одним ртом. Зато – во всю допустимую ширь.

– Ваша бабушка всамделе цыганка? – совершенно обнаглев от избытка внимания, сказала она. И, не дождавшись ответа, попросила: Так погадайте! Или вы не умеете предсказывать будущее?

– Она смотрела так медово, а запах жасмина так душно обволакивал меня, что одной пакости мне показалось мало.

– Волчанка.

– Что… волчанка? Кто … волчанка? – допытывалась она, но судьбой ей в этот миг было ниспослано временное спасение в неведении – подошла наша очередь брать такси, и обаяшка, подхваченная своим солидным провожатым в новенькой кожанке, быстро втиснулась в такси, уже через стекло задней дверцы подавая мне тайные знаки.

Я смотрел на несчастную, и вид её казался мне ужасен – тень матери отца Гамлета выглядела бы получше.

– Что? Что ты ей там нагадал? – спросил Милев со своими дурными смешками, наклонясь ко мне не по-европейски близко. – Что? Ну, говори же!

Тут он, кажется, и в самом деле лизнул моё ухо… Умрет от волчанки. Этим летом. Вот что я хотел сказать ей, но не сказал даже ему, чтобы он не рухнул.

Когда я вошел к себе в квартиру, под одеялом уже во всю сопело моё тоскливое одиночество.

– С возвращеньицем! – сказало весело оно, когда я трупом упал рядом.

– Чтоб ты сдохло, – не очень вежливо ответил я.

– Куда ходил? – продолжало приставать оно, привычно не обижаясь и широко и сладко зевая.

Это могло означать только одно – заснуть скоро мне вряд ли удастся.

– На станцию.

– И что там?

– Кино и немцы.

– А что за станция?

– Да Маяковского! Тебе не всё равно?

– А! – сказало оно равнодушно и пошло пить кофе. – Там много собак, – донеслось из кухни. – Зачем ты туда ходишь?

Ну, ясно, нас утро встречает прохладой – и мне эту статистику придется подтвердить в очередной раз.

– Посмотреть на собак.

– Ты их любишь?

– Они меня любят, понял, урррод? Спал бы ты, что ли, если издохнуть не можешь…

Я отвернулся и стал думать о времени – это лучший способ избавиться от него.

Иногда вчерашнее вспоминается, как прошлогоднее, а прошлый год – как вчера. Или – будущий год кажется вчерашним днем. Это самое паршивое.

…Месяц спустя я прочел в метро, в забытой кем-то «Вечорке» некролог, из которого следовало, что гражданская панихида состоится в помещении театра «Сатира»…

Горло перехватило. Где ложка?

Но зубы уже отбивали барабанную дробь. Меня штормило…

…Вся наша лаборатория стояла передо мной во фрунт. Они были все совершенно одинаковые – только цифры на их лбах были разные – как серийные номера на заводских изделиях. И я так и жил с ними – этими номерами. Когда мне дозарезу надо было их различить, а они стояли ко мне спиной, я просто грубо хватал их за горло и требовал признания – ты кто? И тем, кто мог сразу ответить на этот вопрос, я давал немного денег.

Такие припадки стали повторяться, посещая меня регулярно с лета того самого года…

И я научился впадать в них так, как прыгает с трамплина опытный спортсмен – врезаясь в воду ровно и без брызг…

 

27

Беда не ходит одна – вскоре нам пришлось отворить ворота. Пасюк сбрендил, в крысиной стае – хаос и безверие. Рата своей неженской волей пока ещё удерживает стаю от каннибализма, но надолго ли её хватит? Мы слишком долго были беспечны и не видели, что впереди идут слепцы, ведет же их козел-провокатор. Когда же мы оказались на самом краю бездны, мы вдруг все сразу поняли – там, наверху. НИКОГДА не дадут команды «отбой»!

И нет меры нашей глупости, и нет грани между недопустимым и возможным.

Что и говорить, мы вели себя, как форменные ослы. Пока мы охотились за кусочком бесплатного сыра, мышеловка плотно захлопнулась.

Однако Рата практик, и это спасало нас до поры до времени. Она не плыла мозгами над каждой парой фактов и не искала космической связи между ними, она просто действовала, как ей подсказывал её верный инстинкт.

И этот безошибочный, отработанный веками инструмент её ни разу не подвел. От последнего выводка у неё осталось трое. Один из них – вылитый Пасюк. Я даже видел у Малыша пятнышко под мышкой! И ещё он мне напоминал маленького упрямца Дарли – из рассказов Пасюка.

И это, пожалуй, было единственно приятным событием в нашей жизни. А Она, эта жизнь, уже давно не шла своим чередом, а катилась кубарем в тартарары.

Печать выплескивала на головы обывателя ушаты всевозможной галиматьи, с нею ещё кое-кто пытался бороться.

Но на смену вчерашней галиматье каждое утро газеты приносили пять-шесть свеженьких…

И вскоре толмачи и вовсе сложили с себя полномочияа крысы приветствовали друг друга возгласами – чтоб вам поскорее сдохнуть!

Чтобы окончательно не потерять рассудок, Малыш повадился ходить ко мне за разъяснениями. Не поверив моим словам, что власти хоть и плохо, но всё же радеют за народ, Малыш пробрался в здание Лиги и без труда установил, что:

1. Большей части её членов нет на месте

2. Один перематывает леску для спининга

3. Второй занят составлением сметы для постройки дачи для своей тёщи на Шишманских островах – и расходы идут за счет программы укрепления семьи

4. Все остальные заняты составлением в условиях, приближенных к обстановке строгой секретности, составляют Списки Противников Нового Режима.

Вот так свободно трудились слуги народа, ещё совсем недавно освобожденного от рабского труда.

Малыш был явно озадачен таким поворот дела.

– Как же мы тогда живем, если нами так управляют?

– Думай, – сказал я.

А что скажешь, когда говорить нечего?

Но он принял эту жалкую расписку в собственной беспомощности, как руководство к действию и умчался прочь.

А когда вернулся, на простодушном лице его была написана безумная радость.

– Я знаю! Знаю! – счастливо кричал он, будто нашел ответ на главный вопрос жизни – жить или не жить, а если жить, то – с кем?

– Ну, говори, – сказал я, снисходительно поглаживая его по мокрой от пота головке.

– Это масоны! Нам в школе сказали! У нас самые продвинутые учителя!

– В школе вам ещё не то скажут, особенно продвинутые, – начал сердиться я – неужели все мои уроки тебе не впрок?

– И говорили – не то! Но этому уже никто не верит! – задиристо кричал Малыш и топал ножками.

– А что же «не то» говорили?

– Ну, про агентов ЦРУ и даже самого Моссада, – неохотно ответил он.

– А почему же вы этому не стали верить? – заинтересовался я. – Всегда ведь верили. И мы, и наши деды и отцы.

Малыш весело рассмеялся.

– Как могут нами управлять те, у кого самих башню снесло?

На это мне ответить было нечего, и я прогнал Малыша, на всякий случай дав ему увесистого пинка под зад. Но всё же знаний у меня бы – ло больше, и я мог доказать почти наверняка, опираясь на опыт мировой истории, что правительство вполне может управлять страной и её окрестностями будучи вполне «без башни».

Что правительство нашей стаи бездействует, уже и для маленьких детей не было секретом. На все видные посты всегда выбирали из одного того же, побитого молью и весьма потертого на самых видных местах номенклатурного хлама.

Никто не спорит, что ценность такого деятеля год от года всё выше – это «вечные ценности»! Ведь чем больше грехов накапливалось на его совести, тем большим был его политический вес.

Правительство без повода и по поводу ротировали, президента объявляли очередным козлом и бросали его кости на обгладывание возмущенным трудящимся массам. Этому порочному кружению, казалось, не будет конца…

Конечно, всякая власть склонна обижать честных и правдивых, но даже самая отвратительная власть ничего бы не смогла сделать с народом, если бы он сам не сделал всё, что мог, с самим собой, предпочитая стоять на коленях и рыть носом землю.

Народ молчал, и власть, всё же опасаясь, что это молчание – и есть тот самый страшный вызов, ответить на который нельзя ни по существу, ни в принципе, спешно взялась за изготовление очередной оппозиции, взамен провалившейся прежней. Заказные политики правого и левого толка, надев маски тигров и бедных овечек, без устали вещали «от имени» и «по поводу», но толка было ноль, и народ продолжал молчать.

Дать слово этому великому молчанию могла только мысль, а мысль могла быть рожденной только словом поэта-провидца. Однако их, извечных соперников власти, уже давно запретили во всех уездах – под тем лишь предлогом, что надобно беречь народный слух…

Итак, страна крыс погрузилась во мрак и отчаяние, и нести свет истины было решительно некому.

Интеллигенция, отвернувшись от людей, бессовестно пресмыкалась и проводила свои творческие встречи исключительно у кормушки; армия же, наоборот, сомкнув свои ряды, плечом к плечу, стояла перед лицом народа, направив в его немощную грудь свои новенькие автоматы с оптическим прицелом – им теперь за это платили зарплату. Так что не верьте лживым голосам заграничных злопыхателей – у нас далеко не все были безработными.

Ученые выдвинули основную концепцию нового времени – глобального крушения гуманизма за полной его ненадобностью. Добро и Справедливость уже давно были отправлены на отдых, а Зло отправилось на гульки в сопровождении пышной свиты сильных мира всего…

И всё же, как ни мрачна была действительность, лучик надежды, конечно, пробился. Таков закон природы – юная поросль, едва у них прорезались глазки, тут же прозрела и стала повсеместно дружно отрицать отрицание.

Кто был во главе, конечно, не сложно догадаться.

Малыш был молод и горяч, но учился прилежно. Я проводил с ним долгие часы в беседах по истории и философии. А матушка, очень гордясь своим чудесным отпрыском, часто, стараясь остаться незамеченной, приходила вылизывать шубку крысенка, хотя он уже давно стал настоящим лимонником.

Власть, видя такую угрозу, ничего лучше не придумал, как создать отряд своих собственных, вполне респектабельных, в духе вчерашнего времени, боевиков, снабдив их для маскировки лимонной спецодеждой. Но всё равно – их было издалека видно, и особого успеха эти, сфабрикованные на конвейере власти лимонники, не имели, даже если их запускали в прямой эфир двадцать четыре раза в сутки…

Итак, подтвердился основной закон существования – жизнь не может прекратиться навечно, не бросив в почву зерна новой поросли.

Юные искатели истины начали с главного – отказа пожирать своих родителей. Их даже не могли приохотить к этому, уже ставшему привычным, занятию, бесплатные соусы и приправы из далёких экзотических стран.

 

28

Чёрт! Работы Милева признаны ударным результатом группы! Ха! Ха! И ещё раз – ха!

Ну а мои дела, это понятно, пошли совсем препаршиво. Из плана моё направление вышибли, дядька в Минздраве прямо сказал – до седых волос дожил, а ума, чудак, не набрался! (Он, конечно, использовал другую букву, и это было очень неприятно…)

Какие-то бюрократические букашки – учат меня жить!

Теперь мы оба – я и наш престарелый шеф – не у дел. И тогда, прикинув все «за» и «контра», я толкнулся к Милеву, этому нынешнему флагману перестройки, бесспорному фавориту нашего научного Олимпа.

Ладно. Всегда приходится чем-то поступаться. Прорвемся вместе на передовые рубежи, а там видно будет.

Только бы эта дурища не зачуяла подвоха! Она свой долг перед человечеством выполнит – не сжалится! Но я не Иисус Христос, и – слава тебе, господи, на этом!

Но она! И живут же такие растения на свете! А может, просто она взнервлена всякой блажью, и меня шизофреником сделать хочет? Ну, уж нет! Этого точно никогда не будет!

Или – боги лишили меня рассудка, решив построже наказать?

Хорошо, всемогущие, вызов принят – ваш покорный слуга перестал быть покорным.

 

29

Опять этот невротик что-то бормочет у клетки! Какая гадость, когда эксперимент ведет этот шибзик! И ещё он берется рассуждать, что предпочтительнее – быть существом разумным или дикой природой? Я повалился на спину и дрыгал лапами целую вечность. Если вы вдруг подумали, что я целовал вечность, находясь в такой позе, то вы просто не знаете наших обычаев.

Ах, если бы он знал, этот неумный двуногий, как страдает зверь! Как тоскует его душа! Так сильно страдать могут только малые дети…

Страдал ли ты, Угрюмый, так, как повсечасно страдаю я? Страдание тем сильнее, чем меньше возможности его открыто выказать. Я не верю страданиям поэта – пусть плачет и рыдает их слезливая муза, в сердце поэта полярный лед…

0, я тебя вполне раскусил, Угрюмый! Ты вопишь – назад, к природе. Закон джунглей для тебя сегодня важнее всех иных законов жизни. Но ты и предположить не можешь сейчас, на какие мучения ты себя обрекаешь! Ведь ты никогда не сможешь стать зверем до конца. А если бы и стал им, то ужаснулся бы тому, какая невероятная сила разрушения опрокинула бы твою душу!

Ты ослеплен безумной идеей владычества над сутью и кое в чем ты преуспел! Но страдать ты стал ещё сильнее!

Ты в тупике! Туда ли ты стремился? Назад пути оттуда не бывает… Путь один. И в начал пути нет невинности. Не к зверю или к ребенку, а к богочеловеку!

Это даже мне понятно, преподобной крысе…

Я уже давно знаю простую истину – чтобы достичь великой простоты и погрузиться во вселенскую гармонию, вовсе не надо перекраивать свою душу на звериный манер. Впусти в свою душу вселенную, пусть всё жаждущее и страждущее найдет приют там! И тогда тебе будет доступна великая простота.

И в этом – Истина. Этим путем идут все великие и достойные. Одни по сознательному выбору. Другие – безотчетно. И счастливы вовеки те, кто дошел…

Когда приходят подлые времена, и движущей силой выступают униженные и оскорбленные, ждать добра неоткуда. Именно они становятся орудием незрячим мести, и часто – в руках своих же мучителей.

 

30

Потери, потери, потери! Вся жизнь состоит из потерь…

Почему-то именно сейчас вспомнились похороны мамы. За гробом идут какие-то чужие люди. Я не страдал бы так сильно, если бы их было меньше…

Нет, они не страдали! И мне, страдающему, это доставляло невыносимое мученье! Зачем они шли за гробом не любимого ими человека – шли без жалобы и печали?

Почему они здесь? Сколько им лет? Кто старше и на сколько? Где они родились? Я не знал ответа ни на один из этих вопросов. Вопросов я им не задавал, и они сами ничего не говорили.

Мама хотела, чтобы её похоронили по-старому, и я пригласил священника. Но и этот, приглашенный мною, тоже не внушал мне доверия. Идет, скорбя. А сам думает, небось, сколько заплатят?

Иногда из памяти вдруг выплывал утлый челн, и я чувствовал, как слабенькие волны воспоминаний начинают биться о камеры моего сердца. Тогда я накрепко запирал их на все четыре замка и, осторожно прислушиваясь, ждал, пока волны улягутся, боясь вновь потревожить зыбкую гладь.

Чаще это случалось глубокой ночью, на изломе, часов около трех, когда до законного наступления утра остается не больше часа. Это психологический барьер надо научиться преодолевать. Как легко произносить – четыре часа утра! И как пугающе глухо звучит – три часа ночи…

В такие минуты волны превращались в настоящий шторм и грозили настоящим разбоем…

Но утром волны утихали, делались совсем ручными, и во всем четырехмерном пространстве моего сердца устанавливался долгожданный, хотя и хрупкий мир.

И никто больше в двери не стучался, разве что представитель мос-газа или соседка «дайтрирубля»…

…Но пришедшие той ночью стучали без остановок целый, наверное, час.

Однако к этому моменту надо ещё подойти.

В год смерти Сталина я пережил первый настоящий мой взрослый страх и ужас. Конец очереди был объявлен на улице Чернышевского.

Я пошел один, считая себя достаточно взрослым. Улица Чернышевского близко от Курского вокзала – выход на Садовое кольцо. Но никакой организованной очереди там не было. Шла огромная толпа, заполняя всю улицу и постепенно сгущаясь. Моё тело уже перестало быть моим – оно стало частью толпы, всё более плотной и мрачной. Мысли мои были об одном – не упасть!

Наконец, у поворота мне удалось пробиться к самому краю и вырваться на простор.

Из толпы доносилось безнадежно-истеричное – задавили-и-и-и!

Была глубокая ночь, но поезда метро ещё ходили.

Время, казалось, ушло в небытие, вслед за великим усопшим, и никак не хотело оттуда возвращаться.

На землю опустилась великая ночь…

В пустом вагоне против меня сидели три типа. Мне было неуютно с ними наедине. Они глухо, но весьма оживленно, о чем-то разговаривали. Один из них, в черном, длиннополом драповом пальто и мышиного цвета шарфике, дважды на меня посмотрел. И тут я понял – почему! У меня в кармане была его фотография и край был виден! На улицу Чернышевского многие пришли с фотографиями – ласковые спокойные глаза смотрели прямо и бесхитростно, и от этого взгляда кое-кто начинал плакать.

Скрючившись, как от боли в животе, я влип с кожаное сидение. Они теперь, уже не отрываясь, смотрели на меня. Так мы доехали до станции Коминтерна, потом её переименовали в Калининскую. Я вышел на Арбатскую площадь и оттуда травленым зайцем помчался к себе, на Староконюшенный, но только я свернул туда, как у деревянного дома с большим выступающим крылечком и резными, крашеными в голубой, наличниками на старинных окнах я увидел огромную, похожую на сигару машину.

Я замер. Таких машин мне ещё не приходилось видеть.

Мне очень хотелось домой, я устал и мечтал о теплой постели – подальше от угрюмой, взвинченной толпы, рассеянной по тревожной ночной Москве, от этих неприятных типов, которые, не торопясь, выходили из машины – опять они! Но что-то сильнее страха быть обиженным этими людьми словно приковало меня к проклятому месту.

Я незаметно отступил в тень и скрылся в глубине двора, за беседкой. Постепенно глаза обвыкли в темноте, и я отчетливо различил на сказочном крылечке три фигуры, однако вовсе не царя Салтана и его свиты.

Рядом со своим дружками возвышался тот, в черном драповом пальто и мышиного цвета шарфике – под цвет глухой мартовской ночи.

И меня прошибло – как током шандарахнуло. А вдруг это агенты! Ну конечно – агенты! Решили воспользоваться сумятицей и сейчас готовят взрыв Кремля или даже Мавзолея!

Спина моя взмокла, уши полыхали, про сон я, конечно, забыл…

Вот они раскрывают чемоданчик, поставив его на перекладину, достают что-то оттуда…

Взрывчатка!

Я зажмурился. Зачем им взрывать этот старый безобидный дом, где помещается детсадик, в котором меня в сорок пятом насильно кормили тушеной морковью, и я соглашался есть эту гадость только потому, что на ложечке был изображен Кремль?

Я осторожно приоткрыл глаза, моё зрение напряглось до предела – но нет, это не взрывчатка! Это – батон колбасы…

Они резали колбасу и сыр, потом налили в стаканы из узкой высокой бутыли и чокнулись…

Я отполз назад, за беседку. Потом встал во весь рост и пулей помчался домой. Ещё несколько минут – и я в своем подъезде. Мне всё ещё было ужасно страшно, но спать хотелось ещё ужаснее. И вот я дома.

Свобода!

 

31

Я предпочитаю бичевать свою родину, но не обманывать её, – сказал Чаадаев и был объявлен сумасшедшим.

Я вовсе не хочу бичевать своё несчастное отечество, его и без этого мордуют все, кому не лень.

Но как сказать им то, что знаю я? Что открылось не вдруг, но давно, и каждый день приносит всё новые и новые подтверждения моей правоты?

Вот как жить с этим?

Моя главная мысль проста: когда между природой и разумом существует тождество, то мысль становится материальной силой.

Безотрадное зрелище являют у нас умы, в тщете стремящиеся предотвратить катастрофу – ты что, самый умный? Так скажут ему все вокруг и надают радостно пинков. И потом провалятся в тартарары с чувством глубокого морального удовлетворения – никто не самый умный! Все – здесь! Никто не спасся!

И всё же что-то внутри меня щелкает – народ, раз осознавший, что он не в порядке, все-таки найдет в себе силы решить – быть или исчезнуть. И сможет одним актом сознательной воли порвать с ходом ложного развития и сойти с уготованного недобрыми пути!

Час бурного проявления национального чувства настанет. И тогда сойдут с политической сцены глупые и подлые марионетки в лимонных космюмчиках за наш счет, а на смену им придут те, настоящие, которые и приведут народ к процветанию.

Не думайте, я не призываю к революции в обычном кровавом смысле.

Я толкую всего лишь о тех временах, когда каждый из нас задумается хотя бы раз в своей жизни над тем, куда его несет поток событий. И перед злом вырастет преграда! И путь добру очистится!

И в этой новой среде уже невозможно будет вырвать пытливый ум из его естественной среды обитания.

И это вовсе не такая уж невинная штука – бросать камни под ноги мыслящему существу! Хотеть, чтобы он грохнулся, растянувшись во весь свой исполинский рост? И топтать его, чтобы он не смог подняться?

Но вам не убить его! Все ангелы встанут на его защиту! Уязвленный, искалеченный, измученный окружающей его пустотой, он, искатель истины, тайна для самого себя, восстанет из праха и придет к вам – свершить свой суд…

И тогда уж смело можете бояться за свои дешевые продажные шкурки, наглые и глупые пожиратели чужих сердец!

Близится время решительных действий!

– А когда оно придет – это время решительных действий? – спросил Малыш, всё это время внимательно наблюдавший за мною.

– И ты здесь!

Я шлепнул его по основанию хвоста, но так, беззлобно.

– Ты не ответил.

Я промолчал и посмотрел наверх. Мерцающая яркая точка скользила по небосклону, и Малыш, видно, уже забыв о своем вопросе, тоже зачарованно смотрел ей вслед.

– Это комета Галлея, – сказал я.

Разговор наш прекратился, так как справа и слева бежали крысы с бинокулярами, телескопами, подзорными трубами и со всем тем, что было пригодно для разглядывания удаленных объектов.

Малыш не нуждался в оптике – он видел невооруженным глазом звезды восьмой величины.

 

32

Будильник опять звонит не вовремя. Ещё часок бы поваляться в постели, но зачем-то надо вставать. Ах, да, работа…

Транспорт… Эта вечная толкотня и хождение по ногам… Уже шипит кто-то в самое ухо…

И почему это в конфликт люди стараются вовлечь как можно больше окружающих? А ведь так не хочется портить настроение с утра! Ни людям, при всём моем отвращении к ним, ни, естественно, самому себе.

Везло все-таки нашим предкам. Ну, сколько сородичей они видели за всю свою жизнь? От силы сотню-другую. Этот рекорд мы перекрываем уже на подступах к метро. Молчу о стадионах. Да уж, Москва – город стрессов, и никто этого не оспорит.

Ну, вот, мы и на работе. И, кажется – не опоздали. А здесь уже сидят проблемы целой кучей. Похоже, они пришли раньше всех. И, похоже, они не новые, некоторые успели поседеть. Или мне кажется?

Страх и переживание – а как оно всё будет? И это – естественные реакции. Но у меня они становятся навязчивыми.

А потом будет вечер. И опять метро, автобус, давка, ходьба по ногам…

Не забыть забежать в магазин – сто граммов сыра «атлет» – «нарезать», пятьдесят – вологодского масла, один французский батон, можно сто граммов икры, если аванс успею получить.

Вот и дома, но родные стены почему-то не прибавляют оптимизма. Наконец-то в кровать, но она холодна и неуютна. И сон бежит, как юный партизан после удачной вылазки из подполья или спринтер на районных соревнованиях.

И вот вам – бессонница. А потом – утро, и опять вставать по будильнику, когда не хватает ещё одного часа хотя бы…

Какой-то порочный круг получается.

Но нет, меня на этом не поймаешь! Наши нервы крепче, чем мы думаем. Природа сама снабдила нас защитными механизмами в стрессовых ситуациях. Не будем мешать родному организму.

Прочь весь мрак из головы! Только не зацикливаться на мыслях о серых буднях!

Лучше думать о работе, даже если она ещё более серая.

Ну и что же у нас там? А там там-там. И это значит, что пришло время подводить итоги.

Результаты Майи подтвердились – насчет главного фактора в развитии стресса. Это раз.

Иммунитет к стрессу можно развить стопроцентно – это два. И это – не слабо, потому что от слова, которое ранит глубже пистолета, не спасает бронежилет.

Сакральное значение логоса таково, что никто на свете точно не знает, каков в нем скрыт истинный смысл.

Удручающая статистика омоложения инфаркта только подтверждает эту истину…

Дальше.

Милев всё же защитил докторскую диссертацию. Шефа от руководства лабораторией отстранили, Ирборша пока в замах, хотя не понятно – чьих.

Майю понижать некуда – она итак эм-эн-эс.

Короче, разгром полный. И не какие-то баши-бузуки его учинили, а свой же родной коллектив.

А ведь у Майи защита была полной – в эксперимент шли крысы группы «рата»! И не заметить такое?

Сегодня наша железная леди имитирует бурную деятельность, шефа на месте уже нет – хотя приказ об увольнении ещё не подписан.

А кто это коптит научный небосклон, не наш ли паровозик трехколесный?

Ну, конечно, это Майя. Работать в такие времена? Неугомонная ты наша! Мои насмешки на неё уже не действуют.

Они с Ирборшей, похоже, соревнование затеяли. Начальница тоже попыталась рукой взять крысу, как это обычно делала Майя. Ну и вот, сунула руку в клетку – дикий визг и крик! Её крыса укусила! А она, наивная, думала, лизать будет…

Милев меня всё же опередил – я тоже бросился на помощь укушенной. Теперь-то я знал, как они кричат!

– Кто? Кто? Кто? – тщетно вопрошала не сведущих Ирборша.

– Всамделе. Кто притащил этого жиртреста? – поддакнул Милев. Я подошел к самой клетке. Жуткая крысища сидела в углу и апатично ворошила огромными усищами…

После четверти часа и целой пачки сигарет я снова вернулся в лабораторию и посмотрел через сетку. Однако теперь крыса смотрела другую сторону. Я прокашлялся. Крыса вздрогнула и обернулась – наши взгляды скрестились. Нет, это не глюки…

В глазах крысы сверкнула смородина. Я протянул к ней руку, но крыса уже потеряла ко мне всякий интерес и лениво отвернулась.

Тут какой-то молодой повеса дернул толстую копёшку за хвост, но старикашка даже на него не цыкнул, и даже не влепил оплеухи.

Я пригляделся – в руках у него была чашка!

Крыса пила ароматный кофе «арабика»…

 

33

Свершилось! Ура! Страна Утопия осуществилась и перестала быть только книжной сказкой!

Проснулась-таки в наших крысах гордость, уважение к себе, без которых они не смогли бы уважать других, и длили бы свой век и дальше – бездумно и пошло, безвольно повинуясь законам скотства современной жизни.

Малыш так всё организовал, что не пролилось ни капли крови, и не была утрачена ни единая шерстинка.

Вы не поверите, но это – факт. Столь же очевидный, сколь и невероятный. Миф о всесилии бюрократии был разрушен.

Бандократия прекратила своё существование, словно призрак, растворившийся в свете дня. Стоило только на весь мир объявить всю подноготную, как этот карточный домик сам собой развалился. Общество прозрело, и больше нас обмануть уже не получилось.

Иллюзия мрачной действительности разбилась о непреложный факт: прозревшей народ – свободный народ.

Вчерашнее правительство добровольно отправилось в почетную отставку – на знойные Канары, обязанности диктатора были временно возложены на Малыша, и он не оказался.

Прошел год и три небольших волны эмиграции – не всем, однако, нравилась новая жизнь.

До государственного переворота дело всё же не дошло…

Нобилетет дулся, но их уже никто не уважал. Даже между собой они не могли договориться и всё ругали ужасные времена – когда такие, как мы, не хотят считаться с такими, как мы…

Вечерело, когда мне, наконец, удалось повидаться с Малышом с глазу на глаз. Он страшно осунулся и похудел. Его жемчужная шубка была давно не чищена, и только блестящие длинные усы торчали задорно и боевито.

Я счел нужным его пожурить, благо, рядом посторонних не было.

– Малыш, ты, я вижу, решил шокировать наше молодое общество с детства немытой головой. Чистота – залог успеха. И главное – руки! Не забывай почаще умывать их. Политик просто обязан следить за чистотой рук. Каждый час, если он роковой, ты должен говорить себе и всем окружающим – я умываю руки! И только так ты станешь настоящим политиком.

– И температурой сердца, – усмехнулся странно сосредоточенный Малыш, – это не забыл мне напомнить? Чтобы оно не остывало.

Не ученик – гангрена!

Мы сели на мшистый камень, и я без обиняков начал:

– Малыш, у тебя сейчас много власти, как ты представляешь себе нашу будущую жизнь?

Его знобило, взгляд его был затуманен какой-то смутной мыслью. На травы упала вечерняя роса, в природе всё было тихо и смирно.

– Жизнь? – переспросил он. – Свободной.

Что может быть более неопределенным, чем свобода? Но как это объяснить такому малышу?

– Я верю, что ты будешь честным и справедливым правителем нашего народа, самым сильным и мудрым из всех диктаторов мира.

Голос мой дрожал, и капли пота стекали по моим щекам. Вся моя жизнь, мои надежды – всё сосредоточилось в нем, в этом упругом комочке на пружинистых крепких лапках с такими воинственными усами! Малыш, ты будешь счастлив! Сын Раты принесет свободу нашим крысам!

– Диктатором? – вдруг переспросил он, на радость мне, выпадая из пугающей меня задумчивости. – О, нет, диктатором я никогда не буду.

– Ты шутишь? – я бы ему пинка, но уж слишком был он жалок в эту минуту. – Если не ты, то кто же?

– Да никто!

Я рассердился.

– Малыш, ты запутался в трех соснах, или я чего-то не понимаю! Он что, тоже сбрендил? Ну, это будет слишком! Революция – не детское дело.

И вдруг глаза его засверкали острыми огоньками.

– Я согласился стать диктатором, чтобы навсегда уничтожить диктатуру. Отныне только одна диктатура будет возможна в нашей стране – диктатура истины.

– Малыш! – взвыл я. – Истина – это категорически непостигаемая субстанция. Это то, что многие ищут, но никто не находит. К истине можно лишь приближаться – меньше или больше, но свести к нулю дистанцию между возможным и желаемым не дано никому! Нет, Малыш, я вижу, ты малость перегрелся на солнце славы! Нет, мы точно погорячились, доверив власть этим зеленым лимонникам!

Однако шубка его была, хоть выжимай. Нет, это не роса!

Тут только я заметил, что его лапки горячи, как свежие ячменные лепешки. Только пневмонии нам не хватало! Надо срочно поставить банки…

Где же Рата? Она-то сумеет поставить баламуту голову на плечи!

– Нет, Философ, – сказал он, назвав меня впервые полным именем.

– Я совершенно здоров и в полном уме.

Он снова замолчал, и я заметил, как пот бисером катится по его лицу. Нет, ему надо обязательно поспать. Завтра поговорим. Но он имел другое мнение на этот счет.

– Малыш, – снова начал я проникновенным голосом, уже безо всякой надежды его как-нибудь уговорить, – давай-ка я поставлю тебе голову на плечи, раз твоя мама забыла о тебе! А потом пойди и выспись, как следует, а завтра поговорим. Ты, я вижу, немного устал.

– Скажи, пожалуйста, – вдруг завелся он, совершенно меня не слушая. – А ты не знаешь, как это было у людей? Как они справлялись со своими проблемами.

– Дитя моё, не к ночи будут помянуты, люди – особые существа, их опыт бесценен, мы должны учиться, учиться и ещё раз учиться у них – как не надо поступать! Возможно, именно затем они и были созданы Богами древности – в назидание всей остальной природе. Но что я могу рассказать тебе об этих несчастных? Да, у них был Вождь, именем которого пугали детей и диссидентов. Его Царь отправил в ссылку – в холодную Сибирь, когда он был ещё совсем юнцом.

– Таким, как я? – уточнил Малыш, слушая меня не без внимания.

– Ну да, примерно. Там, в этой ужасной Сибири, было много тараканов и медведей. И вот однажды Вождь, воспользовавшись непогодой и беспробудным пьянством сторожей, бежал из ссылки. Четыре ручных медведя несли его через сибирскую тайгу и Уральские горы, а когда они добрались до их главной столицы, медведи рухнули замертво и больше не дышали. Тогда вождь взял мертвых друзей на руки и принес их на главную площадь страны. Слезы лились у него из глаз, и он дал клятву настоящего человека. Он сказал: я непременно приведу страну к справедливости и нашим идеалам. И ещё я приведу весь мир к революции. Так он и поступил, потому что был человек слова и дела, и не снимал своей старой шинели вплоть до завершения обета.

– А что стало с бедными медведями? – сквозь слезы спросил Малыш.

– Медведям поставили памятник на главной площади страны. Их тела отлили в бронзе, и каждый из них смотрит в одну из сторон света. И никто этих медведей не может уничтожить. Когда меняется власть, и памятник медведям сносят, наутро он появляется снова, весь сияющий бронзой в свете нового дня. Есть такой закон у людей – в день рождения Вождя, а день этот совпадает с днем рождения Солнца, школьники швабрами моют медведей и украшают их головы цветами…

– Но это же чудесная традиция! – всхлипнул вконец растроганный Малыш, расчувствовавшись до обильных слез от моего рассказа. – Уже за одно это можно простить людям их врожденную глупость и даже немного полюбить их…

– Малыш, ты становишься диссидентом, а это не умно и главное – давно не модно, – строго сказал я, прежде чем продолжить убаюкивать младенца. – Ну, слушай! Медведи стоят и пристально смотрят – на восток и запад, на север и юг, и чуть только зачуют смуту в этих краях, тут же сообщают об этом Вождю на своём бронзовом языке, и Вождь там сразу же проводит революцию и устанавливает справедливость своей железною рукой – ибо он уже давно стал Памятником. И, представь себе, в некоторых странах после этого начинают течь настоящие реки с форелью и лососями.

– Как это мило! – улыбался сквозь слезы совершенно успокоенный Малыш.

Детям, даже когда они становятся диктаторами, надо рассказывать сказки на ночь, они от этого лучше спят.

Что хорошего я мог вообще рассказать о людях, чьи представления об истории (а мы с Пасюком ещё не один раз пробирались по ночам в лабораторную библиотеку и читали там всё, что только может зацепить) столь скудны, сколь и неверны?

О людях, которые считают хомо сапиенс более продвинутыми, нежели дети Солнца – неандертальцы? Этих примитивных хомо, у которых полностью аторофирована та область мозга в лобных долях, с помощью которой неандерталец знал всё, что только можно знать о прошлом и далеко заглядывал в будущее, покрывая краски на своих живописных полотнах стойким ко времени закрепителем???

Да, хомо сапиенс со своим новым адаптивным механизмом умеет больше – в настоящем. В смысле приспосабливания, но это же умеет делать и простой домашний таракан! Посадите рыжих тараканов в герметичный пакет с красным перцем, и уже в десятом поколении вы получите красных тараканов, которые умеют питаться только красным перцем!

Вот что такое – этот хомо сапиенс!

Разве стал бы великий в прошлом и всё знающий о будущем неандерталец, наследник богов, хранящий тайны о великих техниках изобразительного искусства и владеющий музыкальными инструментами, смешиваться с этим жалким двуногим – хомо сапиенс, которое и человеком-то в том самом сокровенном смысле назвать было нельзя! Неандерталец, успев своевременно сбежать в Европу, выжил после случившейся на среднерусской равнине около миллиона лет назад и уничтожившей величайшую цивилизацию атлантов техногенной катастрофы.

Неандерталец – первый на планете Земля диссидент, и он вымер, как и положено диссиденту, не будучи конформным новому, сугубо прагматичному сообществу с его иными, враждебными для богочеловека прошлого законами жизни, так и не сумев пустить достаточно глубоких корней в Европейской почве, но и не смея вернуться на свою бывшую страдающую родину. И те, другие, продвинутые и прагматичные, сначала немного потеснили, а потом и вовсе грубо вытеснили неандертальца из его обжитой эмигрантской квартиры!

А те, другие, хомо сапиенс, разумные кроманьонцы, совсем забыв о своем великом прошлом, постепенно одичали и дали новую ветвь на древе человека, проживающего на африканских просторах, развив пусть и хилые – по сравнению с природной интуицией, но зато свои собственные адаптивные механизмы. Они-то и вытеснили повсеместно из обжитой и уютной Европы античного неандертальца!

Да как они вообще могли смешиваться?

Это всё равно, как если бы древнеегипетскому фараону предложили смешаться с простым строителем пирамид!

Это всё равно, как если бы современному человеку разумному предложили «смешаться» с персональным компьютером, который и считает, и пишет гораздо быстрее, чем он сам, имеет стильный дизайн и может работать продуктивно в любое время суток, не требуя постели и женщины для сна.

И на этом лишь основании компьютер может считаться превосходящим его, человека, по своей сути!?

Вам смешно, мне – тоже.

Оставались только сказки…

– Вот что, Философ, – заговорил он твердым голосом, уже забыв о своём расслабленном настроении. – Мы станем оппозицией, если хочешь, можешь присоединиться к нам.

– На правах свадебного генерала, приглашенной звезды? – съязвил я.

– Зачем же. Ты будешь нашим главным консультантом по всем основным вопросам.

– И буду рассказывать вам сказки на ночь.

– Не иронизируй, прошу тебя. Я не заслуживаю таких грубых насмешек, – задиристо возразил он.

Нет, у младенца явная горячка! Грелку со льдом на лоб – и в постель!

– Послушай старика и ступай домой! – последний раз попросил я. И тут меня осенило – может, сдать его в полицию?

– Мы, то есть оппозиция, будем искать факты и доказатттельства несостоятельности принятых нами законов. И вознаграждение получит только тот, кто найдет что-либо существенное.

– Как это мило! – поддразнивая его, сказал я. – А кто эти законы будет принимать?

– Совет ученых!

– Только не это! – закричал я, вскакивая и хватаясь за голову.

– Ученые, дай только им власть, начнут тут же ставить опыты, жестокость которых превзойдет самые беспощадные фантазии всех самодуров мира! Они загонят несчастное общество в прокрустово ложе своих теорий, и оставят, в конце концов, от стада доверчивых граждан только рожки да ножки. Вот что такое эти ученые! Всё, что угодно, только не это!

– Завтра, – сказал Малыш, внимательно выслушав мою взволнованную речь, – мы будем на Всеобщем сходе опускать камешки в большую глиняную амфору. – Белые – знак согласия с новыми законами, черные – против. Если черных окажется большинство, то законы будут отправлены на доработку.

– Но почему ты сам и твои преданные друзья не хотите сами осуществлять разумную и справедливую власть?

– Потому что я хорошо усвоил твои уроки, Философ. Разумная и справедливая власть очень скоро превратится в замкнутую касту, у которой будет одна забота – каким способом присвоить себе все дынные семечки. Потом они начнут драться за лидерство и ловить неверных в своих рядах. Ну и так далее, по списку. Всё это – уже давно азбучные истины. А прямая демократия, хоть и имеет свои недостатки, всё будет получше диктатуры выдвиженцев и засланцев из высоких сфер.

– Всё, хватит! – и я закрыл ему рот лапой. – В постель – и баста! Ты болен. Сейчас же позвоню в 0–3.

– Я не болен, Философ. Я – умираю, – спокойно ответил он, отчетливо произнося каждый звук.

– Да что ты мелешь, паршивец! – закричал я и надавал ему таких горячих, что мои лапы чуть не отвалились. – Быстро говори, что ты задумал?

– Я принял яд, от которого нет противоядия. Час назад я был у Амбустомы.

– О, дьявол и тысяча чертей! – закричал я, подпрыгнув выше крыши и затем рухнув наземь. – Час назад! Ты действительно сбрендил, придурок!

Я потерял голос, крича и проклиная всех на свете, я катался по полу и грыз металл сетки… Но он молчал.

Когда же Малыш заговорил, я проклял самоё слово – лучше бы он онемел вовсе!

– Яд подействует через сутки. И умру завтра, когда край солнца сравняется с горизонтом.

Стоны разрывали мою грудь – я всё ещё надеялся, что это просто неумная шутка. Диктаторы часто грозятся уйти, чтобы заставить подданных просить остаться.

– А сейчас. Философ, оставь меня одного, я хочу попрощаться со своей милой матушкой.

Ночь напролет, до сизого рассвета, когда тени холмов поползли с наших скудных нив, я выл как бешеный пёс. Ну почему, почему ты нарушил закон благочестивой крысы и не посоветовался со мной?

И только когда мне пригрозили граненым стаканом, я в страхе замолчал. Стать нектароманом – что может быть страшнее? Я видел этих несчастных в соседней лаборатории – у них веревками слюни висят изо рта, и вместо слова «дураки» они говорят что-то вроде «дррраки», потому что язык их совершенно не слушается.

И ночуют они под заборами в луже – сами знаете, из чего.

Брр-р-р…

И всё я, старый дряхлый удав. Давно пора самому удавиться в пустыне и не портить жизнь новым крысам, смущая их невинный, слабый ум дурацкой болтовней.

…Но вот рассвет одолел мрак, и взошло солнце. Никогда ещё я с таким ужасом не следил за его перемещением по небосклону.

Это был первый день свободы. Матрица патологического поведения в общественном сознании крыс была полностью разрушена – они, наконец, стали жить своим природным умом.

Крысы, чисто умытые и веселые, выбирались из своих темных нор и впервые спешили не к заполненным кормом корытам, а бежали на площадь, где и должен был происходить всеобщий сход.

Белое ровное солнце щедро лило свой свет во все уголки нашего нового царства, и не было ни единой крысы, которая бы не несла в правой руке листок клевера – знак всеобщего замирения. Пол клетки превратился в желтое овсяное поле, кое-где для экзотики усеянное полынью, повсюду царили покой и гармония.

В этот день началась и закончилась диктатура юного вождя…

 

34

После утверждения Милевской диссертации на Ученом совете в лабе хоть не показывайся. И раньше у нас было весьма тошнотворно, а теперь и вовсе с души воротит. То, что методика Милева была признана революционной и новаторской, это ещё полбеды. А вот тот факт, что работы Майи были задвинуты в самый темный угол, это уже кое-что похуже. Нет, нет, ничего личного. Просто несправедливость в таких масштабах даже бегемота ранит!

А между тем, Мая убедительно показала, что в эксперименте не просто выживают, а даже начинают успешно эволюционировать социально ориентированные в положительном смысле особи. В положительном – значит, в созидательном. Компроне?

Выводы Милева были не просто антинаучны (не говоря уже о такой мелочи, как чистота эксперимента), а вопиюще атичеловечны. (Вам смешно? Мы же о крысах!)

Он предлагал методику шоковой терапии – пусть-де выживают сильнейшие. Они-де и построят новый мир! Но выживали наглейшие, которые ничего строить толком не умели, а могли только отбирать. А когда «слабые» от шокровой терапии повымерли, отбирать стало не у кого, и тогда они перегрызли друг друга. На этом эксперимент подходил к логическому концу. Более того, даже рассаживание к отдельные клетки во избежание каннибализма не помогало – они утрачивали способность размножаться уже во втором поколении.

Просто бедлам какой-то, а не лаборатория! Все просто одурели или, говоря интеллигентно, сошли с катушек.

А кое у кого… как бы это сказать? Ну, скажет так – у некоторых наших членов стали наблюдаться некоторые странности…

Но почему – кое у кого? Будем честны и скажем – у всех, кроме…

У всех, даже у постоянной, как полярный холод, и предсказуемой во всём Ирборши – она стала пятиться! Вот что это за болезнь, когда человек идет, идет, а потом вдруг начинает пятиться? Кто-то заикается, кто-то картавит, а она – пятится…

Стоит ей завидеть поблизости кого-нибудь из коллег, как она взвизгнет, нервно так заморгает и давай юбку одергивать! Одергивает и пятится…

Полный мрак. Ничего не понятно!

А потом и вовсе нацепила желтую максихламиду, и это – при давно уже круглом полтиннике!

– О, новая мода! И ножки закрывает, – съязвил Милев.

Хотя этому пропретерчику можно было бы и помолчать: и потому, что с ножками у дамы всё в порядке, и потому, что у самого рыльце в пушку – вторую неделю не бреется, белесая такая растительность по щекам…

И ещё. Вдруг стал краситься пергидролью! Тоже ведь далеко не мальчик, чтобы панковать. И это он, который репрезентует местную образованщину!

Вот так и ходит, глаза во все стороны мечет, своим скудным умишком посередь начальства вертится, короче, живет по принципу – лги, лги, что-нибудь да прилипнет. Либерализм вокруг него волнами, смотри, не захлебнись девятым валом! Его речи – ящик Пандоры со всеми его скверностями, даже в рекреацию не спускается, прямо здесь, у станка митингует…

Ладно, хватит малодушничать – это я себе. Это легко – злословить, это каждый дурак сможет, особенно насчет этого ослизлого пескарика, пусть себе лепечут всевозможные справедливости кому не лень, а вот попробуй, порадуйся чужому счастью!

Ну и как? То-то же…

Сам-то я кто? Вот действительно интересный вопрос. Всё у меня – позади. Встало в пень и – не движется! Когда-то тоже был демократом и спичкой, а теперь я, матовый бледный брюнетик, у которого зубы не вывались только из вежливости, а лица всё больше и больше, я, эта противная, пестрая штучка, превратился на подступах ко второй полтине лет в бочку всякого всего.

Вы ж понимаете!

Зачем мне трогать Милева? Уголь сажу не замажет.

 

35

Когда подсчитали количество белых и черных камешков, оппозиция насчитала в своих рядах всего три члена. Вот их и посадили в Лигу.

Оппозиция получила в своё распоряжение штат ученых, два канала центрального телевидения и три – на радио. Ну а газет они могли выпускать больше, чем число умеющих читать в нашем обществе! И никаких лимитов на бумагу.

Как ни лязгала зубами старая Лига, наш сильный центр, их песенка была допета до конца. Все штатные должности мы уничтожили.

Однако быть законной оппозицией они не хотели, а властью – кто ж им позволит?

Дынные семечки и прочие вечные ценности были розданы больным и детям без права обмена с другими категориями населения – во избежание скопления большого количества товара в одних руках.

Теперь в наших школах учили хорошо и бесплатно, а учителям платили зарплату. Новый образовательный закон вводил только один запрет – быть невеждой.

Да разве перечислишь всё, что было сделано всего за один день.

…Даже солнце утомилось наблюдать столь стремительную метаморфозу царства крыс, и оно скромно прикорнуло на багряном облаке у самого горизонта.

Прелестные юницы в чудесных шелковых шубках и белоснежных атласных чулочках пели ангельскими голосами Гимны радости свободных сердец.

Я умиленно слушал их пение и поглядывал на Малыша. Он медленно встал и пошел к стене Лиги. Это красно-серое здание теперь не выглядело таким мрачным и скучным.

Малыш сел у стены и так резко откинул голову назад, что даже со своего места я услышал глухой удар.

Герой дня был тих и спокоен, и я подумал с тайной надеждой, что вчера он просто неуклюже пошутил.

Его тонкие лапы, словно высохшие за ночь, лежали на коленях. Неподвижный взгляд устремился в небо – там плыла маленькая, карминового цвета, штучка. Вдруг она ярко вспыхнула и …погасла! Я окликнул Малыша – он не ответил.

Я подошел к нему, коснулся рукой его лба – он был лёд.

Я посмотрел в его зрачки – они ничего не отразили…

Сердце моё упало и, вновь поднявшись, накрепко застряло в горле. И в тот же миг я лишился чувств.

Так закончился первый день свободы.

Когда я пришел в себя, хор продолжал петь – репертуар его был неиссякаем, а Рата, несчастная Рата, в длинной перламутровой пелерине, исплакав все глаза, стояла на коленях перед телом сына и вела с его душой нескончаемую беседу.

Она пела Песню великой материнской скорби…

Едва не лишившись рассудка от горя, я пролежал весь остаток дня на сером камне, поросшем бурым мхом – на нем мы с Малышом частенько сиживали в былые, дореформенные времена.

Я готов был изгрызть безмолвную глыбу в щебенку, но лапы мои помимо воли гладили и обнимали шероховатую поверхность валуна, и мне казалось, что я чувствую особое тепло как раз на том месте, где обычно сидел он.

…Жизнь наша пошла своим чередом. Те, кто ратовал за введение «узды» и «кнута», были публично посрамлены. Но если вы думаете, что всё сразу образовалось, и мы больше не знали проблем, вы ошибаетесь.

Это отдельный разговор, и мы к нему ещё вернемся.

Но всё же, это были обычные трудности роста, и – не более того.

Главное, наше общество обрело долгожданную стабильность, и с каждым новым поколением у нас появлялось всё больше прямоходящих крыс. И даже, что было совсем невероятно, – у некоторых взрослых особей стали отваливаться хвосты.

Однако к хорошей жизни мы быстро привыкли, и вот уже, то тут, то там стали раздаваться подстрекательские голоса – искусственно создавать естественные трудности, так как не на чем обтачивать зубы и коготки, без которых мы можем превратиться в плюшевых мышей.

И вот в такой именно момент судьба наслала на наши головы тяжелое испытание. К нам в стаю прибыли две весьма странные компашки. Это были чудовищно неопрятные, грязные существа, и называли они себя прорабами. Из того, что они весьма неразборчиво стрекотали, удалось понять следующее – они гастарбайтры и сезонами калымят на всевозможных мировых перестройках.

Разглядев их повнимательней, мы заметили, что они с ног до головы испачканы зловонной моральной грязью, и она не смывалась даже с помощью персоли.

Первая шайка прибыла ночью и сразу стала рыскать по нашим улицам в поисках того, что было нам совсем не известно. Они искали неких «противников КАС»!

Когда заявилась вторая компания, крику стало ещё больше. Эти искали тех, кто ненавидит КАС…

Что такое КАС никто не мог вразумительно объяснить, и те и другие поднимали палец к небу и важно произносили, закрыв глаза, – О!

Всё же удалось выяснить, что это какая-то аббревиатура. Мы сначала подумали, что это местное название каметы Галлея, она многим суеверным народам внушает страх и ужас, однако веских подтверждений эта гипотеза не получила.

Мы уже почти притерпелись к странным пришельцам, некоторых они даже веселили, как вдруг наше общество было разбужено посреди ночи чудовищным шумом…

Обе компании, вцепившись, что есть сил, друг в друга, катались по мостовой. Такого у нас уже давно не было.

Наши пожарные с трудом растащили дерущихся и поместили в специальную гостиницу для психбольных до утра. Правда, были и такие, кто предлагал отправить их куда-нибудь подальше – послать в Америку или на Марс, но мы всё же решили сохранить их как экзотическую достопримечательность вполне продвинутого общества, чтобы каждый желающий – «освежить воспоминания» о прошлой жизни, мог сделать это совершенно бесплатно, и не выезжая за границу.

Это было для нас важно и ещё по одной причине – надежды на конструктивную роль оппозиции не вполне оправдались.

«Тройка» не принесла нашему обществу той пользы, на которую мы все-таки рассчитывали.

Они тут же истратили выделенные для работы фонды на закупку дорогой импортной аппаратуры – для измерения высоты кресла с точностью до одного ранжира! Точность до одной десятой доли микрона их почему-то не устраивала.

Искать изъяны в нашем законодательстве им было просто некогда.

Кое-кто из крыс, обучившихся прямохождению, предлагал в порыве милосердия послать спасательный десант в страну первичного проживания пришельцев, но внешняя разведка достоверно донесла, что там уже буквально нечего спасать – нет ни одного жилого дома, где проживали бы разумные существа.

По замусоренным улицам мертвых городов шныряли одуревшие от злобы существа и маниакально искали всё новых и новых противников прогресса. Называли они себя как индейцы – крикуны долины смерти.

Если им все-таки попадалась несчастная недобитая жертва, они тут же схватывали её и бросали в большой костер под милым названием – «огонёк».

В мгновение ока от жертвы оставался только пепел – и это считалось новой победой гуманизма!

Когда были поджарены все возможные оппоненты, неутомимые активисты образовали гражданский фронт, члены которого повели непримиримую борьбу за установление незалежности Луны от Земли, а Земли – от Солнца, особенно, когда они лежат на одной прямой. Говорить с ними о законе всемирного тяготения было бесполезно. Они слышали только себя – а это неизлечимо.

Разве могли им помочь мы, совсем ещё молодые гуманисты?

 

36

Сегодня вечером шли всем лабом к остановке. Ирборша, забыв о своей болезни, вероятно, по причине спешки, – визжать и пятиться, вдруг бросилась к передней двери и вскочила на подножку, когда автобус уже начал отъезжать.

Бог мой, я замер…

Из-под пальто нашей, по всем параметрам, вполне привлекательной начальницы свисала длинная веревка. И было бы это делом, хоть и непривычным, но всё же заурядным, если бы не одно «но».

Веревка сама по себе двигалась – ожесточенно щелкая по асфальту.

И это был полный атас…

Всё это чрезвычайно меня интригивало, и, если бы не свои личные причины, я бы занялся этим вопросом досконально, как и положено ученому.

Однако и с моим собственным телом начинало твориться что-то неладное – всё время хотелось тереть лицо руками, и ужасно чесались бока. Так что своих грешков – что мошек майским вечером в саду…

Не до Милева и его уважаемой компании.

 

37

А музыка всё же играла – и Фраер бодро танцевал.

Вмиг распихал крыс у кормушки – и ну лопать! Куда в него столько влезает? Будто в жизни не ёдывал отрубей вкуснее! Замша пока миндальничает, но, думаю, недолго её не хватит. Обвыкнет – и за дела!

Начнет передел интеллектуальной собствнности.

Короче, заживут, как люди.

Новые крысы туго поддаются перевоспитанию, Фраер, в обход установленных правил, пообещав, что достанет американскую сверхточную технику, завел шашни с оппозицией – кажется, сторговались. Вы спросите – как это? Отвечу – легко! Итс изи – если вы американец!

Грустно наблюдать пустующую лабораторию. Одинокая фигурка за большим лабораторным столом – печальное зрелище!

Я машу Малявке лапой – ибо это она. Но ей, конечно, не до меня, она меня в упор не видит. Она пишет в свой лабораторный журнал. Но что она там пишет, если в их обществе сегодня только одна наука востребована – хандрология, толкующая склонность к мрачному, тоскливому мироощущению.

Кстати, хандра – отличный иммунитет против фантазии. Секретное оружие против всего народа.

Звонок. Семнадцать сорок пять. Конец этой волынке. Как хочется перегрызть металл ненавистной клетки и убежать! Но разве убежишь от самого себя?

Да и эксперимент ещё не закончился…

Москва Ноябрь 1986 г.

 

ИВАН да МАРЬЯ Часть первая

1

– Паслухай, дачка мая, ти здалося? Быццам дед иде…

– Нет, бабушка, тебе показалось.

– Иде дед… Ти чуешь?

– Нет же никого, так что-то… половицы скрипнули.

– Забывацца стала, дачка мая. Памёр наш дед, памёр… Тры гадочки прайшло. Акраз на Паску памёр.

– Я вчера на могилку ходила. Там всё хорошо. Оградка цела. И памятник. Райсоюз поставил.

– А я туды и схадить не змагла. Ножаньки мае, ножаньки… У сыботу занедужыла. Уся хварэю. Цалкам… О-о-ох!

Старая женщина лежала на высоких подушках в цветастых наволочках. Тяжелое ватное одеяло с прошивками сползало на пол одним краем. Укрытая по пояс, она положила темно-коричневые от загара и работы руки вдоль тела, будто отдельно от себя, ни разу за весь вечер не пошевелив ими.

Алеся сидела рядом, легонько поглаживая пальцы умирающей. В крупных узлах, желтовато бледные суставы припухли, видно, боль в них заставляла Марию покусывать губы. Один раз она слабо застонала…

На ней была просторная блуза из неяркого, в мелкий горох ситца. Сквозь глубокий разрез рукава голубоватой белизной просвечивала кожа – от запястья до локтевого сгиба. Она была тонкой и прозрачной, с едва заметной россыпью солнечных веснушек. Кожа на щеках была такой же свежей и гладкой.

Алесю душили злые, горькие слезы обиды – почему, ну, почему Мария должна умирать? Кто издал такой несправедливый закон?

Она мечтала о тех временах, когда после окончания университета обзаведется своим жильем, а рядом обязательно будет церковь, и возьмет к себе Марию.

И сейчас все её мечты рядом с этим, всё ещё красивым, но безвозвратно отходящим телом рушились. Родненькая ты моя, – в глухой тоске звала она, поглаживая слабую руку Марии.

Мария лежала тихо и спокойно, погруженная в свои видения.

Алеся, по своей давней детской привычке подошла к большому развесистому фикусу – за ним, в красном углу, были иконы. Она опустилась на колени. Лик богоматери на старой иконе в простом жестяном окладе был изучен до каждой трещинки на потемневшей от времени краске. Алеся смотрела без смысла, без веры, с одним только тщетным желанием – воскресить в сердце ту надежду, которая возникала всегда, когда она в тайной молитве обращалась к небесной заступнице.

Икона была слабо освещена лампадкой, от этого глаза богоматери казались ещё печальнее. Скорбь в них была разлита так густо, что взор небесной царицы потемнел до непроницаемости, до омертвения и беспощадности.

Она быстро встала и отошла к окну. Мария не должна видеть её мокрых глаз.

Но умирающая смотрела перед собой и что она там видела, не мог знать никто.

Умирают, в конце концов, все, а всеобщему не должно быть сострадания – так учит философия. Но это общее знание сейчас не было даже слабым утешением в её конкретном, личном горе – Мария уходила от неё навсегда…

Туго накрахмаленная занавеска в затейливых узорах ришилье – когда-то они их, эти занавесочки вместе делали.

Слегка подсиненные тюлевые гардины пахли чистотой и свежестью цветущего сада. Мария каждую неделю всё перестирывала, в субботу мыла полы, перекладывала бельё в шкафах, чтобы не было моли. И, как раз после бани, вдруг почувствовала себя так плохо, что попросила соседей – у них был дома телефон – срочно позвонить внучке в Москву.

Мария лежала тихо и дышала ровно – наверное, спала. Алеся прошла в залу. Здесь также всё сияло чистотой и свежестью, и только на одном подоконнике, там, где была открыта форточка, лежал тонкий слой сероватой пыли.

Прижавшись горячим лбом к стеклу, она ковыряла потрескавшуюся и кое-где отошедшую от рамы замазку. Во дворе голодные куры растревожено кудахтали. Петух, изогнув спину, мелко семенил вдоль ворот, сильно припадая на левую ногу и опустив большое пестрое крыло до самой земли.

В хлеву возилась свинья, с подвизгом вхрюкивая, она пихала пустое корыто, суетливо скакали в клетках голодные кролики…

Куда всё это теперь? Кто здесь будет жить? Чужие люди?

От этих мыслей она вздрогнула и похолодела спиной. Нет, нельзя раскисать, надо пойти накормить скотину, приделать всю работу по дому, вести себя так, как будто ничего не случилось…

Приехала она вчера утром – длинно дзынкал звонок, несвязные объяснения соседки Фени, потом сильно дрожали руки…

Сборы недолгие, сумка всё время падала на пол, и вот уже поезд со свистком отошел от вокзала. Время неслось, но здесь оно словно остановилось. Покормив живность, Алеся вернулась в дом. Мария уже не спала.

– У няделю шэры трус падох… Скора бульбу капать… морквы многа было. У подпол усё паскладать нада… Ти не? У горад возьмешь?

– Посмотрим, – ответила Алеся, снова чувствуя ужасный удушающий ком в горле.

Мария смотрела на внучку, и той казалось, что бабушка, как тогда, в далеком теперь уже детстве, угадывает все её тайные мысли.

Однажды, лет шесть ей тогда было, сбежали они с подружкой без спросу на речку, а когда шли домой, подруга ей и присоветовала: «Ты не говори бабуле, что с дебаркадера ныряли, а то нам влетит. Скажи – на луг ходили. Щавель есть». – «Так бабушка всё равно по глазам узнает, где я была», – ответила Алеся, безнадежно представляя себе, как она будет врать Марии про луг.

«А ты не смотри ей в глаза, а гляди прямо-прямо, – учила её опытная девочка. – Так ничего по глазам не узнают, я так всегда делаю». – «Она узнает», – ответила Алеся и побежала вприпрыжку вперед.

– Деука мая, ты дзе?

– Здесь, бабушка, здесь я, – ответила Алеся, в ужасе думая о том, что Мария может потерять зрение.

– Куды ж ты збегла? Хади сюды.

– Краса ты моя, бабулечка, – сказала она, присаживаясь рядом с изголовьем.

Но Мария уже снова задремала – у порога вечного покоя. Три глубоких морщины на лбу и мелкая сеточка у глаз – вот и все метины времени…

Мария повернула голову – на лицо упал солнечный луч. Из-под набухших тяжелых век блеснул ясный и скорый взгляд.

– На магилки хадила, добра… Як яны там? Пазарастала усё? Прыбрацца некаму.

– Что ты, бабушка, там всё хорошо. И чисто. И прибрано.

– Са Старага Сяла плямяница ходзить. И Сястра мая яблык на Спаса прыносила. Яна деука доброая, кольки дён на мяне згубила!

– Ну что ты говоришь! Они все тебя любят! Жила бы ты к ним поближе, так каждый день бы виделись. Или ко мне бы потом переехала, в церковь бы вместе ходили по воскресеньям.

– У церкву я с самай Паски не хажу, – сказала Мария, снова поворачивая голову.

– Из-за ног?

Мария промолчала. Затем ответила отстранёно, как кому-то совсем чужому:

– У скварэчнику жить – зямли не видать. Я ж не птушка какая… Только я не жалюся, ты у галаву не бяры…

– Я не про это! – вспыхнула Алеся.

– Старое – бярэмя для усих. А пляменицы у мяне усе добрыя, и сястра мая Ганна – добрая жанчына.

Мария – свою родню любила и всегда журила тех, кто жаловался на ближнего, – нельга ж можна так? Свая крывя усё-таки…

– Жизнь у тебя трудная была, устала ты. И мне очень хотелось, чтобы ты хоть на старости лет легко и спокойно пожила.

Алеся заплакала в голос, теперь уже не смея удерживать слез.

– На життё грэх жалицца. Што з таго? Гаворать – урэмя такое, ну и зраби так, штоб лучшэй было.

– Милая ты моя…

– Ня плач, дачка, слёзы усю тваю красу пазъядаюць. Урэмя заусёды адно. Як чалавек сам хужэй стане, так яму усё чорным здаецца.

Мария снова прикрыла глаза. На её лице, уже далеком от земных хлопот, снова мелькнула тревога. Она поднялась на локте и простым сильным голосом спросила:

– А Рыжанькаму малачка дала?

– Пил твой Рыжик молоко, пил, и колбаску ел, – не беспокойся, ответила Алеся обрадованно, ей стало казаться, что это хороший знак – болезнь отступила и бабушка выздоравливает.

Большой рыжий кот с треугольной белой метиной на лбу вскочил на кровать и уселся Марии на грудь, радостно мурлыча и нежно выпуская коготки.

– Иди, иди же! – попыталась его согнать Алеся, но кот вцепился в одеяло и уходить не спешил. – Бабушка, может, хочешь чего?

– Не, дачка мая. Ничога мне ня трэба.

Мария снова затихла. Глаза закрыты, и веки тихонько подрагивают. Алесе снова стало страшно.

– Ба! – позвала она, как когда-то в детстве. – Может, ноги растереть? Я привезла змеиный яд. А? Легче станет, вот увидишь!

Мария не отвечала. Лицо её постепенно приобретало какой-то странный оттенок. Полукружья век от бровей до ресниц, коротеньких и золотистых на свету, стали почти прозрачными. На них отчетливо проступила ветвистая бязь мелких лиловых прожилок.

Губы её вздрогнули и тихонько зашевелились – она что-то шептала, но что – не было слышно. Алеся наклонилась к самому её лицу.

Мария молилась, нутром произнося слова последней молитвы: «Прасти мне и моим деткам… и маим унукам… Дай им здароуя, а мне пайшли легкага канца…»

Теперь губы её, запекшиеся и сухие, двигались всё быстрее. Шёпот молитвенных слов становился всё неразборчивей. Руки, до сих пор бездвижно вытянутые вдоль тела, словно ожили, сминая и комкая лоскутное покрывало, наброшенное Алесей поверх одеяла.

– Ба! Я отвар тебе дам! – выкрикнула сдавленно Алеся, обнимая умирающую. – Ба! Ну, бабушечка!

Мария не отвечала. Горячие губы покрылись корочкой, на лбу выступили бусины пота.

Алеся взяла мягкую тряпицу, обмакнула её в миску с теплой водой и осторожно провела по желтоватым губам.

Мария затихла, почувствовав на губах влагу, и чуть-чуть приоткрыла глаза.

– Что? Что, ба? – тормошила её Алеся.

– Пить… Пить, дачка, дала б мне…

– Что? Чай? Отвар? Что ты хочешь?

– Салодкага глыток.

Когда Алеся устраивала бабушку на подушках повыше, чтобы не облить чаем, ей показалось, что Мария уже навечно прикреплена к постели – так тяжела она была. Чай, влитый в рот из чашки, темной струйкой потек обратно. На подушке появилось бурое пятно.

– Не глытаецца нияк. – пожаловалась она. – Тяпер кислага хочу. А што ни зъем, усе назад. Быццам нутро маё памерла…

Теперь она лежала так тихо, что было слышно, как цокает пульс у самого виска. Алеся прижалась щекой к её лицу.

– Ты говори, говори! – просила она, обнимая и прижимая к себе уходящее тело.

– Франя, дачка мая старэйшая, царства ёй нябеснае, кали памирала, тожа усё пить прасила, а то просить – драникау, мамка, спяки… А спякла ёй драникау, и у рот узять не змагла… Так жывот яе змучыу… А памёрла тиха… Прыношу ёй вутрам снеданне, а яна, галубачка, ужо и атыйшла.

Мария замолчала, губы её сомкнулись в тонкую полоску.

– Франя первая памерла, – снова начала рассказ она. – Да вайны тое ж было… А у вайну Федечку и Миколку лихаманка згубила… Як у балоте пасидели, кали ад немцау хавалися, так и занедужили хлопцы… Не, не… Ня так усё было… Памерли яны, кали паж немцам жыли… Пасля памерли, пасля… А Броня, матка твая. Живая засталася. Тольки життё яе тягчэй, чым пагибель лютая…

– Не надо, бабушка, про плохое, – попросила её Алеся.

– Ти ж то – плахое? – сказала Мария, приткрывая влажные ореховые глаза. – Ты паслухай, быццам музыка грае… И стомленнаясь ад яе такая, быццам стог сена зварушила. Чуешь? Ти здаецца мне?

– Музыка? Нет, не слышу. Всё тихо, ба! Ночь уже… Может, вспоминается что?

– И прауда, – сказала Мария. Нияк трызницца мне. Вочы закрыю, и я у лузе, што за маткинай хатай… Жде мяне пакойница. Скора пабачымся… Чуешь? Заве мяне…. У сне кались такое бачыла… Быццам пасылае мяне матка тяленка пасвить, а я ж, деука тады была, дужа спать хочу… Увечары деуки-хлопцы збираюцца, песни спявають, гамонять да вутра. Не скора разыдуццаа… И мне ж пагулять ахота… А мяне ужо за Ивана аддали… Не, не у маткинай хате эта было… У свякрухи… Ивану было тады сямнаццать, а мне – двадцать гадкоу… Я ужо деука видная к таму часу сделалась… А ён – якоясь зайчынё… Потым, прауда, вырауняуся… Пад вянцом я у слезы… Яго писарчуком у сяле звали… дед яго и батька шибка граматныя были, казали, батька у воласти писарам служыу… Адин на усё сяло грамате знау…

Мария замолчала и долго смотрела молча на картину в бронзовой раме, что висела на стенке между окнами. Потом продолжила.

– Да. Тое ж у свякрухи было, не у маткинай хате… Дык пасылае яна мяне тялё пасвить, я иду, а вочы слипаюцца… И заснула я, только день заняуся… Сил маих зусим ня стала… Жывела ходить у лузе, а мяне сонейка змарыла, ниякага спасу няма… Прылягла я у канауку и вочы сами сабой закрылися… Ляжу и слухаю … Музыка трызницца такая красивая… Быццам гусли играють… И пад тую музыку матка мая выйшла на ганак и выкликае мяне – иди, дачка, да хаты! А я и кажу ёй – матка мая любая, як жа я свякрухина тяля у лузе кину? Прыбье мяне свякруха! И тут на небе хмара зъявилася… Вяликая такая. На усё неба… Так халодна стала адразу… Я вочы адкрыла, бачу. Вакол мяне пастухи стаять, рагочуть, нячыстая сила… А тялё маё збегла кудысь… Што ты тут будешь рабить? Ни вокам не вижу, ни слыхам не чую… Узышла на горку, стаю, а у сяло ити баюся… И тут наш сусед, дед Панас, иде… Чаго равеш, деука? Ти не тваё тялё ля крыницы пасвицца? Пабегла туды и знайшла яго, тяленка свякрухина… Дрыжить баками, халодна яму, страшна… Ганю жывелу дамой. А свякруха ужо на ганку мяне выглядае…. Лупила яна мяне страх …Матачка ж ты мая… Уся спиначка балела страшна… Чуеш, ти ж то гусли грають? А, деука мая, ты чуешь?

Хоронить Марию пришли из Старого Села всей роднёй. Ганну, сестру Марии, Алеся давно не видела, но узнала сразу. Лицом такая же, только глаза синие, как водица в речке Сож, и телом скудная, может, от возраста…

После похорон поехали в Старое Село, к двоюродной бабушке Алеси, на хозяйстве осталась Ганнина младшая дочь. Что делать с домом, пока не решили.

езжала Алеся в Москву утренней моторкой. Перед отъездом Ганна сказала, вытирая слезу краем фартука:

– Уже привыкла к тебе, девка, хоть бы неденьку ещё пожила.

– Надо ехать, но я ещё приеду. Теперь часто буду приезжать, – пообещала он, тоже не сдерживая слез.

– Вот тебе наследство от Марии, – сказала она, протягивая Алесе перстенёк. – Он её от Василисы достался. Так и передают его от бабы к бабе…

– Спасибо, милая ты моя, – ещё горше заплакала Алеся, снова вспомнив Марию и со всем отчаянием осознав. Что уже никогда больше её не увидит.

– Ну, пора идти. Моторка у нас долго не стит. Слышишь гудок? Подходит.

День будний, народу в город ехало немного.

На верхней палубе было неуютно и промозгло. Сырая темь позднего осеннего рассвета будила тревожные воспоминания. Однако Алеся всё же вышла из душного и тесного салона и встала у борта. Мутные волны гребешками бурунов расходились во все стороны веером, убегая и истаивая на бегу, к едва приметным в предрассветной мгле низким берегам порядком обмелевшей реки.

– Ещё два-три сезона – и судоходство прекратится, – сказал кто-то за её спиной, и она тихо ответила – «точно».

– Вот и замкнулась ещё одна мировая линия жизни…

– Вы это мне? – рассеянно спросила она, не оборачиваясь.

Ей не ответили, и она подумала, что эти слова ей только послышались.

Она стояла у борта и до рези в глазах смотрела в кипящую пену волны. Когда она последний раз целовала лицо Марии, ей стало казаться, что всё живое внутри неё начинает медленно умирать. Мария жила в ней ежечасно, даже когда она не думала о ней, не вспоминала. А теперь всё это стремительно покидало её.

Так прошёл день, ещё день, и ещё несколько дней. Но вот, прснувшись однажды утром в счетлом и чистом домике Ганны, она вдруг ощутила, что в душе её уже нет того тяжелого чувтсва умирания и потери, которое угнетало её все последние дни, она ощущала, что снова живет, и даже в чем-то стала сильнее и лучше. Её больше не раздражали пустяки, от которых она ещё неделю назад просто бы взбесилась, её мысли о будущем больше не казалось ей смутными и тягостными. Она вдруг с удивлением и радостью почувствовала себя свободной от постылого плена пустой суеты.

Откуда-то взялась вера, что действительно всё «перемелется и образуется»…

Огорчало лишь одно – никогда уже больше с ней рядом не будет Марии.

И никогда не будет…

– Не помешаю? – вновь послышался голос за её спиной.

– Вы это мне?

Она обернулась и вздрогнула. Совсем близко от неё стоял средних лет мужчина, его серое двубортное пальто было наглухо застегнуто, воротник был высоко поднят. Кепка, надвинутая на самые глаза, смешно прижимала уши.

– Вот… Вышел покурить. Холод собачий. Бр-ррр… Он зябко поежился.

– Да, не жарко, – вежливо ответила она, втайне радуясь, что и ещё кому-то пришла в голову блажь выйти на волю в такую стыдь.

– А интересно, хоть одна звездочка видна? – спросил он, проследив её взгляд.

– Вега вон там…

– В созвездии Лиры? Это она?

– Возможно. Я не уверена. Очки в сумке, внизу. Плохо видно.

– Вега – звезда осенне-летнего треугольника. Её в этих широтах можно видеть только вечером.

– Мне это не мешает, – сказала она и отвернулась.

– Как это?

– А никак.

– Ну ладно. А вы опять в Москву?

– Информированы? – сказала Алеся, поворачиваясь к незнакомцу.

– На всех москвовских есть особый отпечаток, – засмеялся он. – Так вы не ответили.

– Раз это для вас жизненно необходимо, то, пожалуйста. Сообщаю. Еду в названном вами направлении, но немного севернее.

– Что? Путешествие? Времечко не очень.

– В некотором роде. А вы что тут делаете? Вы же не местный.

– У меня отпуск.

– Времечко не очень.

Он снова рассмеялся. Она тревожно прислушалась – что-то очень знакомое было в звуке его голоса.

– А чем тешите себя в трудовые будни, если это не секрет, конечно? – тихо спросила она.

– Секрет, но вам откроюсь.

– Я польщена.

– Живу я в ма-а-аленьком городке и работаю в ба-а-альшом НИИ.

– Ну и.? Конкретнее – сфера ваших интерсов?

– Гражданские лайнеры.

Она отвернулась и снова стала смотреть на воду – пенный гребень вздымался почти до самого борта.

– Я тоже когда-то хотела придумать что-то вроде самолета. Устройство, которое будет летать без мотора. Ну, такого крылатого…

– Сапфира?

– Сенька!?

– Ты – дурак. Я угадал ваши мысли?

– Нет, неправильный ответ.

– А как же будет верно?

– Что эта вот пена за бортом – вовсе не пена…

– А косы царицы-русалочки? Которая плывет за нами? Так? Так, по глазам вижу. И я в это – верю.

– Да неужели?

– Чтоб мне сдохнуть. Алеся счастливо рассмеялась.

В это время раздался гудок и моторка резко остановилась.

– Опять на мель сели, – сообщил матрос, пробегая с багром на корму. – А вы шли бы в салон, сырость, да и мешать будете, – сказал он пассажирам у борта. – Глянь-ка, рыбина какая, хвостом так и бьет! – крикнул он, обращаясь к другому матросу. – Эх, жалко, не успел загарпунить.

2

На свекрухином подворье жила Мария вдовою при живом муже. Через месяц после свадьбы Иван подался в Гомель – сельскому грамотею не сиделось на крестьянском подворье. Иван и Мария были и до свадьбы не чужими друг другу. Бывало на селе, что женились между собой и сродники. Отец Ивана, волостной писарь, вел свой род от московских греков, был выслан из Москвы, осел в тихом месте и жил уже незаметно и скромно, однако, усердно обучая сына грамоте и всему тому, что сам знал. Знался больше с Василисой, с которой был однофамильцем и даже вроде состоял в родстве. Потом женился, имел семеро детей, жил не бедно и умер в глубокой старости, оставив после себя младшему, Ивану два мешка старинных книг.

Отъезду Ивана в город отец и мать не перечили, в семье были и другие мужчины. Домой Иван приезжал на праздники, но через два года такой жизни вдруг передумал и вернулся домой. Был обычный будний день, его не ждали…

Худющий, ребра наперечет, молчал день молчуном, к вечеру стал в себя приходить, но с Марией – за весь день ни слова! Потом стал работать в сельской конторе – бумаги переписывал.

…Бабку Василису, маму Марии, Алеся хорошо помнила. Умерла она, когда Алесе уже было шесть лет. По-настоящему, Матерью Алеси была Мария, а Василиса – бабушкой. Настоящая бабка-калябка из волшебной сказки – мелко семенила босыми узкими стопами по пыльной дороге, шла пешком из Старого Села в город Ветку. Домой, в село, Алеся ходила её провожать, едва поспевая за шустрой старушкой, до переправы. Сколько ей лет – никто точно не знал. Знали только, что много…

Иван и Мария переехали в местечко под удивительным названием – Ветка, и когда Алесю привезли туда родители, она подумала, что живут в этом городке люди-птицы…

Один раз, в бане, она прямо спросила у Марии, куда люди прячут крылья? Днем, на улице, под одеждой, это ясно, а вот здесь, в бане? Мария рассмеялась и ничего не ответила.

После революции Иван поменял фамилию – оставаться однофамильцем самодержца было ни к чему.

Тогда многие меняли фамилии – это разрешалось, но чаще меняли на еврейские, так было модно.

У Ивана же была другая причина, и он изменил всего одну буквицу – «н» на «ш».

Его назначили на работу в райпотребсоюз. Там он и работал всю свою жизнь, если не считать военной службы. Должность председателя была выборной, и вот однажды прошел слух, что Ивана не переизберут. Но слух остался слухом, и председателем вновь был избран он. Потом уже Мария узнала, что Ивана обвинили в краже шапки. Обвинение было столь абсурдно, что во всей Ветке не нашлось такого горлапана, который бы эту новость взялся публично обсуждать.

Квартиру им дали казенную, как раз напротив почты. Две комнатки и кухня с простой деревенской печкой. Вторую половину дома заняла семья товароведа из райпотребсоюза. Сарай был общий – там держали козу Розу и корову Палашку. Алесе доставалось и от козы, и от коровы. Роза была козой товароведа и считала себя настоящей хозяйкой двора. Она выслеживала Алесю и, как только скрипнет калитка, гналась за ней до самой двери в сени. Доски были сплошь истыканы острыми рогами въедливой козы. Хочет Алеся крикнуть, бабушку на помощь позвать, а коза своими острыми рогами слова в глотку обратно вбивает…

Когда Роза вколачивала свои рога в дубовые доски двери, появлялась соседка и вызволяла козу. Та жалобно мемекала, будто не сама только что чуть не сжила со свету несчастную девчонку, а её, козу, нещадно мучили. Соседка давала ей корку, приговаривала так громко, что было слышно на весь двор: «Пападзись ты мне, паненка траклятая! Тут табе и капцы!»

Сидорова коза с готовностью согласно отвечала – и я помогу, помогу обязательно, ммнеее ли не помочь, ммееее…

Между собой, однако, Палашка и Роза вполне ладили.

Когда же рядом была Мария, Алеся поднимала вопёж – ба, пусть Розу уведут! Мария брала хворостину и с криком – ах ты, злыдень! – прогоняла козу, а та, на прощанье зыркнув в их сторону злым желтым глазом, уходила прочь со двора, но задание на завтра было вполне очевидно – месть, месть и ещё раз месть!

Однажды Мария засекла Розу за этим разбойным делом. Коза как раз навострилась погнаться за девочкой и уже нетерпеливо сгибала коленку, как бегун перед высоким стартом, но Мария опередила её. Схватив палку, которой задвигали на ночь ворота, она погнала козу, приговаривая для остраски: «Лихаманка тябе забяры, чаго дитё чапаеш, луплены ты бок?»

Тут Роза продемонстрировала недюжинный интеллект и верх лицемерия, уткнувшись отвислыми, розовыми губами в подол гонительницы и нежно при этом подмекивая – дескать, я тут вообще ни при чем! Просто шла по своим делам, и вот…

Эдакой паинькой и поплелась, нога за ногу, в общий сарай. Дескать, и в ум не брала обижать каких-то там пришлых девчонок!

Алесю привезли в дом Марии, когда ей исполнилось два с половиной года. Маленькая, сухонькая старушка с очень умными и живыми глазками, Василиса, сидела на низкой скамеечке у печки и чистила пузатую, всю в буграх, картошку.

Мария сбивала масло в маслобойке.

Когда они вошли в дом, никто не встал, не поспешил на встречу – все сидели на своих обычных местах и молча смотрели на гостей. Девочку поставили на пол, сняли большой платок, которым она была обвязана поверх шубки под мышками, и, указав на обеих женщин, сказали:

– Теперь это твои бабушки! Будешь с ними жить – пока.

Кто нес её на руках – Алеся не могла вспомнить. Даже не могла вспомнить, кто это был – мужчина или женщина. Человек, что-то нашептав на ухо Марии, передал куль с вещами и, наскоро попрощавшись, ушел.

На кухне мягко пахло чем-то таинственным и душистым. Потом уже Алеся узнала, что так пахнет вереск и мятная полынь. Чудесный запах исходил от больших связок травы, которые висели под самым потолком над печкой, и от него было немного щекотно в носу. А ещё по утрам пахло чем-то острым и нестерпимо аппетитным. Это был запах свежего черного хлеба, испеченного на поду в печи.

Там, на далекой сказочной Вологодчине, не пекли черного хлеба, его брали в магазине, зато чуть не каждый день пекли большие, в противень, пироги – с клюквой и сладким творогом. Тесто ставили на ночь, а пироги садились в печь в пять утра, саму же печку затапливали в три ночи. Алеся любила просыпаться на рассвете, на теплой уже печке, от сладкого и дурманного запаха этих огромных вкусных пирогов.

Здесь всё было не так. И соленых волнушек в молоке здесь не едали ложками из мисок. Когда Алеся попросила дать ей такую еду, Мария даже не поняла, что она просит. Разве солят грибы в молоке? Пришлось объяснять, что молоко в миску наливают, а грибы берут из бочки, а бочка должна стоять на веранде, а здесь и веранды нет, и бочки стоят в погребе. Но не с грибами, а с невкусными и очень солеными огурцами, от которых щиплет губы…

И ещё больше удивило Алесю, что «на двор» здесь ходят куда-то за сарай, в отдельный маленький домик, который закрывается снаружи на вертушку, а внутри – на крючок, а не в специальную комнатку в проходных сенях между летней и зимней частями дома, как у вологодской бабушки Татьяны.

И хотя здесь всё-всё было не так, и говорили эти люди на каком-то ином языке, не всегда ей понятном, но вскоре Алеся нашла много такого, что заглушило её тоску и полностью захватило воображение. И она уже не так остро тосковала о вологодской бабушке Татьяне и её большом, просторном доме с развесистым кустом каринки во дворе – здесь тоже была жизнь, и тоже очень интересная.

Василиса ночевать не оставалась, уходила, иногда затемно, в своё село. Но утром, на самой зорьке, она снова приходила к дочке, усаживалась на свою излюбленную скамеечку у печки и чистила картошку, перебирала траву или штопала чулок. Мария же копалась в огороде или возилась в хлеву, а потом, когда работа была приделана, они садились к самовару и пили чай из стаканов с маленькими острыми кусочками колотого сахара и серой булкой под названием «сайка». После чая, посидев ещё немного на своей скамеечке и неспешно погутарив с дочкой о том о сём, Василиса начинала собираться, перед выходом из дома долго кланяясь на образа.

Однажды, когда Алесе уже исполнилось четыре, она попросила свою старшую бабушку:

– Василисынька, можно тебя проводить до речки?

– А дорогу назад найдешь? – спросила старушка, прищуривая на девочку свои острые молодые глазки под крутыми изломами темных бровок.

– Найду! Найду! – радостно кричала та, – мы всей улицей бегаем к речке каждый день!

– Куды, куды? – строго переспросила Мария.

– Да так…

Алеся поняла, что сболтнула лишнее, и быстро побежала из дома.

Так и шли они вдвоем, рука в руке, до самой переправы – маленькая сухонькая старушка с лицом веселой девочки и острыми молодыми глазками под бровками с изящным изломом и строгая внучка-малолетка с печальным взглядом старушки…

В Старом Селе про Василису говорили, что она знает…

Последний раз пришла она к Марии, когда девочке шел шестой год. Вечером, прощаясь, она сама позвала Алесю и сказала:

– Хочешь провожать меня? Ножки что-то нейдут.

– Идзи, деука. Трохи праводишь и вернешся, – поддакнула и Мария, которая всегда с большой неохотой отпускала Алесю к реке. – Ти дойдеш сама ад пераправы? – как-то по-особому внимательно и с тревогой спросила она у Василисы.

Василиса улыбнулась и кивнула головой, только улыбка получилась какой-то вымученной и жалкой.

Алеся живо набросила кофтейку и побежала во двор, пока бабушки не передумали. До переправы шли километра два. Алеся, прижимаясь плечом в черной плюшевой жакетке старушки, спрашивала:

– Василисынька, а тебе не жарко? Зачем ты ходишь летом в кротовке?

– Малое старому не указ, – сказала Василиса со своим обычным веселым смешком. – Это кто ж тебя так со старшими разговаривать научил? Ти не бабка твоя Вологодская?

Алеся чмокнула кротовку – в засаленный изгиб на рукаве.

– А что, я сама не могу видеть? – сказала она и ещё раз поцеловала Василису – в щеку.

– Шибко грамотная, дочка моя, вот про хусей мне рассказали. Дети не могут так говорить со старшими, поняла, малая?

– Так они смеялись, и никто на меня не обиделся.

– Это потому, что любят тебя. Вот и смеялись, а могли бы и плеткой угостить.

«Хуси» – это гуси. Здесь говорят мягко – «х» во всех словах, кроме трех – ганак, гузик и гвалт. Алеся это правило уже знала твердо.

Ганак и гузик – это крыльцо и пуговица, это Алеся тоже знала.

– А что такое гвалт? – спросила она у Василисы. – А то бабушка Мария часто это слово говорит, когда мы под окнами с ребятами бегаем.

– Вот оно и есть – гвалт, когда вы под окнами бегаете и кричите. А дедушка с работы пришёл и отдохнуть хочет. Нехорошо, детка.

– А почему ты, Василисушка, на другом языке говоришь, а не на ветковском?

– Потому что я тоже не местная, как и ты.

Мария тогда взяла маленькую Алесю на руки и сказала, показывая на гусей:

– Глядзи, якия хуси тлустыя да белыя! Вясной хусянят прывядуть.

– Бабушка, надо говорить гуси, а не хуси, это не правильно ты говоришь.

– Гэта няхай у вас у Волагде гуси будуть, а у нас, у Ветцы, и хуси добра казать. Дети старэйшым не указ. Хоть и дужа вумная деука, а усё ж дитё. Зразумела?

Так выговаривала ей Мария, строго грозя большим пальцем с коротко остриженным ногтем, однако никогда её не наказывала и даже не сильно ругала за разные шалости.

От речки потянуло ветерком. Алеся снова погладила рукав Василисиной жакетки.

– Не сердись, Василисынька, вспотеешь, простудишься, кашлять станешь. Я за тебя боюсь.

– А ты свою телятинку носишь, ну ту, Вологодскую?

– Ношу. Только зимой. Она уже совсем короткая стала. Как тебе кротовка. – Алеся снова вспомнила вологодскую бабушку и подумала, что теперь уже никогда её не увидит, хотела заплакать, но сдержалась, обняла Василису и спросила голосом жалобным и слабым: – А когда холодно станет, ты к нам будешь ходить?

– Зимой по снегу трудно идти. Да и речка ещё долго не встанет.

– Я буду скучать, – прошептала Алеся и на этот раз, уже не сдерживаясь, в голос заплакала.

Василиса смотрела спокойно, с улыбкой и гладила девочку по льняным волосам. Глаза её сделались влажными.

– Ты уже с меня ростом почти.

– Ещё не с тебя, а с твою хусточку, как раз до самого кончика.

– Ты вверх растешь, а я – в землю, – сказала она, засмеявшись, и поцеловала девочку.

Тысячи маленьких серебряных колокольчиков ответили слабым эхом.

Подошел паром, на берег сошли две лошади в упряжках и хозяйка с теленком. На другой берег народу было немного. Однако девочка не отпускала веселую старушку.

– Василисынька! Ну, Василёк! Давай чуть-чуть посидим, а то ты устала сильно. Катер во-о-он где! Ещё долго будет разворачиваться.

– Отдыхать потом будет. Жизнь кончается, хватит уже землю топтать. И другим место дать надо.

– Василиса, ты злая! – заплакала девочка. – Зачем ты это говоришь? Я хочу, чтобы ты была всегда!

Мария говорила с Иваном про Василисину болезнь – на спачын тягне…

– Всегда никто не бывает. Когда-нибудь все умрут.

– А зачем ты. Василёк, так много работаешь? Сидела бы и отдыхала, тогда бы твои ножки не болели. Приходи к нам зимой и лежи, пока холода, на печке. А? Ну, скажи, ты придешь?

От кротовки пахло лугом и ещё чем-то новым – незнакомым, пугающим.

– Малое ты дитя, неразумное, – говорила Василиса, и глаза её часто замигали.

– Василисушка, так не честно. Ты мне обещала…

– Обещалку-цацалку три года ждут.

– Нет! Нет! Ты обещала! Да, обещала! Ты не должна обманывать! Ты же древлерусская бабушка! Обещала рассказать про старо-древние времена, и ничего-ничего не рассказала! Тебе же сто лет? Да?

– И четыре года, а може, сорок четыре. Я давно свой век не учит ы в а ю.

Василиса улыбнулась и снова сыпанула веселых серебряных колокольчиков.

– Ну, пожалуйста! Расскажи! – просила девочка.

– Так я уже всё забыла.

– Василисынька, я хочу уже давно спросить – почему про тебя говорят, что ты всё знаешь?

– Не всё знаю, а просто – знаю.

– Про что – знаешь?

– Про кое-что. Так про знахарей говорят.

– А ты знахарь?

– Знахарка.

– Тогда ты все знаешь, не обманывай!

Алеся обхватила голову Василисы руками и приблизила смеющееся хитрое лицо к себе – в лукавых глазах стали видны даже мелкие крапинки на радужке.

Колокольчики на этот раз звенели особенно долго.

– Я обижусь на тебя, если сейчас же не скажешь.

– Просто я травы разные знаю и все тропки в лесу. Хочешь я тебе песню старинную спою?

– Спой, спой поскорее!

Паром уже отходил и разворачивался вверх по течению, Алеся бежала по берегу, а голос Василисы летел над водой, постепенно замирая вдали многократным эхом.

«В сластолюбии которыя – тех почтили все,

На седалищах первыми учинили,

А собор нищих возненавидели…

Лихоимцы все грады содержат,

Немилосердные – в городах первые,

На местах злыя приставники…»

Больше Алеся не ходила к парому провожать Василису. Напрасно стояла она у причала и ждала, вот-вот сойдет с парома маленькая старушка в плюшевой кротовке и засмеется веселым серебряным смехом…

3

Незаметно пришел ноябрь, и мелкая надоедливая морось без устали барабанила по закрытым ещё засветло ставням. Как-то вечером, когда уже двор был закрыт, и все сидели дома, глухо лязгнула клямка на калитке.

– Иван! Квортку адкрый! – крикнула Мария мужу, который в зале читал газеты. – Хтось иде.

Она возилась на кухне с большим, начищенным до блеска самоваром, подсыпая в него угли и подкачивая воздух сапогом. Однако самовар никак не разгорался, даже сухие щепки не помогли. Коротко прогорев, они погасли, оставив в помещении запах смолистого дыма и копоти.

Лицо Марии сделалось бурым от натуги, испачканный сажей лоб сплошь покрывали мелкие бисеринки пота. Белая хустка сползла на затылок и грозилась вот-вот упасть и открыть всему свету красивые волнистые волосы Марии, скрепленные на затылке коричневым гребешком.

– Иван, ти ты йдешь?

Стучали всё настойчивее – ту-тук-так! Ту-тук-так!

– Иду, иду… – ответил муж и, надев калоши, вышел в сени. Он ещё долго не мог открыть дверь – то ли дерево от сырости разбухло, то ли крючок никак не выходил из кольца, но он не сразу ответил пришельцу, стоя ещё какое-то время на крыльце.

– Тьфу ты, госпади! Не адарвецца нияк! – ругалась ему вслед Мария. – Што у той газетине пишуть такое, что й чалавека не бачыш зза яе? Чаго не адкрывашь, а, Иван? – крикнула она в сени.

Алеся лежала на печке, на теплых кирпичах, под боком у неё примостился Дым, любимый бабушкин кот. Оба за день намёрзлись и сейчас их дружно сморило в тепле.

Последняя послелетняя красота отходила, уступая место яркой, чудной, пахнущей пряными вкусными запахами осени.

На перекладине над полатями висели связки ровного и круглого, ядреного лука. Терпкий запах, исходивший от него, напоминал об ушедшем лете и теплой молодой осени, когда от начала сентября до самого рождества богородицы можно бегать по улице босиком. Кое-кто из ребятни бегал босиком и до снега, но Алесе этого не разрешалось делать. Эта ранняя осень была особенно вкусной и доброй – в огороде у Марии было полно ещё недозрелых, чуть буроватых помидоров, их со – бирали, боясь измороси и ночных заморозков, а те же, что уже успели покраснеть, продолжали висеть на кустах, наливаясь густым сладковатым соком осени и приобретая чудесный красно-золотистый цвет. В коричневых мочалах дозревала кукуруза, сладкие бураки наполовину торчали из земли и обещали быть очень сладкими в соленом винегрете – именно их Алеся всегда выедала из тарелки первыми, потом уже соленые огурцы с морковью, а лук осторожно отодвигала на самый краешек плоской эмалированной миски. Эти сладкие бураки можно даже сырыми грызть, когда долго не покупают конфет, а сахар в кусках наперечет.

В сенях стояли ящики душистой антоновки – и уже за одно это молодую осень можно было любить бесконечно и жаловать. Алеся улыбалась сквозь сладкую дрёму…

Снова призывно звякнула клямка, и во дворе громко заговорили. Алеся по голосу узнала – пришел бабушкин племянник, а с ним ещё кто-то, кажется, сын.

Мария, выпрямившись в струнку, прислушалась.

Гамонять пад даждем. Ти то нельга у хату увайсти? Она оставила самовар и как была – с перепачканным лицом и черными от угольев руками – вышла вслед за Иваном на двор.

– Дым ты мой, Дымулечка! – ласкала кота Алеся. – Скоро чай поспеет, я его буду пить из блюдечка с грибочками, а ложечкой с узорчиком – есть варенье из вазочки. А тебе, такому хорошему коту, молочка в мисочку нальют. И будешь есть своим розовым язычком – лак-лак! И потом снова залезем с тобой на печку, и будут нам сниться веселые сны – тебе про мышку, а мне – про …

Тут она задумалась – про что бы такое загадать себе сон. Хотелось всего сразу, и она никак не могла сделать выбор. Тогда она обратилась к третейскому судье – коту Дыму.

– Дымуля, а что бы такое мне во сне приснить?

– Вау-у-у! Вау-у-у! – пропел кот, показывая большую розовую пасть в сладком, до самых ушей, зевке.

– А, поняла! Спасибо тебе, Котя! Пусть мне Василисынька приснится, я уже сто лет её не видела. А ты, Дымуля, не ешь мышку, когда она тебе приснится. Только поиграй с ней немножко и отпусти до – мой. Пусть себе скребутся ночью мышки, мне от этого не так страшно в темноте. А я тебе кусочек сала дам.

Алеся прижала к себе Дыма, и тот яростно замурлыкал, сладко впиваясь коготками в её худенькую руку.

– Дымулечка! Ты не думай, мне не очень больно, но лучше бы ты не царапался! – попросила она кота. – А то следы остаются, мама приедет и будет ругать тебя. Подумает, что ты злой кот. А ты кот добрый. Очень добрый. Правда?

Во дворе заговорили громче и все разом. Мария заголосила: «Божа ж мой, божа ж мой! Ти ты ёстяка у свете?»

Когда вся компания ввалилась в хату, принеся с собой холод и сырость, Алеся испугалась ещё больше – Марию было не узнать. Лицо и её и не её одновременно. Глубже обозначились полукружья век. На полотняно-бледном лице разводами сажа. Руки повисли плетьми вдоль тела и мелко трясутся. И только пальцы живут своей нервной жизнью, судорожно перебирая края фартука…

Марию силком усадили на табурет. Иван достал флакончик и накапал из него снадобье на кусочек колотого сахара. Стало совсем тихо, и Алеся услышала, как стучат зубы Марии о стекло. Звук был неуютный и страшный – дз-з-з… т-т-т– …дз-з-з…

Все сели. Мария уже не плакала, сидела спокойно, выпрямив спину и поставив ноги крепко и чуть выдвинув стопы вперед, как если бы собиралась вдруг вскочить и куда-то срочно побежать. И только запекшиеся губы тихо повторяли: «Ах, ты, божа ж мой! Божа ж мой…»

Василису парализовало – случился удар, и отнялись рука и нога. Алеся не могла взять в толк – кто и как, главное, смог отнять их у Василисы? И почему никто её не защитил от злобного врага? И как же она теперь будет ходить к ним в Ветку без ноги? И что будет у неё вместо отнятых конечностей? Но главное – кто, кто отнял? И почему нельзя найти его и забрать назад отнятое?

Эти ужасные «почему» совершенно выбивали её из колеи – но входить в расспросы она не решалась.

Ночью Алеся, прижав к себе мокрого от её слёз Дыма, тихо плакала, повторяя и повторяя сказанные Марией слова – «кольки ёй цяпер марнеть засталося?» А когда она уснула наконец, ей приснился тяжелый сон, будто на Василису напали злые духи и в жаркой схватке отняли у прабабки руку и ногу. Она проснулась среди ночи и в голос заплакала. Прибежала Мария и спросила: «Ти ты незнарок з печки звалилася, деука мая?»

«Нет, бабушка. Я просто плачу, потому что Василисушку жалко-оооо!»

И она опять в голос заплакала, ещё крепче прижав к себе Дыма.

«Не рави, деука. Валкоу накликаешь! Спрадвеку так вядецца – старыя хварэють заужды».

Мария и сама плакала, но в темноте её лица не было видно, и она держалась твердо. Днем же, когда солнце заглянуло в окно, она тоже в голос расплакалась, и Алесе от этого стало почему-то легче. Она почти успокоилась, только губы её продолжали вести свой особый разговор с Василисой: «Бедная моя Василисушка старопечатная, как же ты теперь к нам из села приходить будешь?» – И сама за Василису отвечала: «Да хоть на крыльях прилечу, чтоб тебя повидать!»

И тут Алеся снова припомнила свою детскую мечту – обнаружить, где все-таки эти люди прячут свои крылья от других людей? Тех самых, у которых крыльев нет.

Любовь к бабушке старопечатной была особой – Алеся считала её почти что небожительницей, только по доброте своей живущей на земле, и даже мысли не допускала, что придет такой страшный час, когда Василиса вдруг исчезнет. И вот, наконец, пришла такая ночь, когда не стало слез. Алеся легла на спину, а кот, получив внезапно свободу, не убежал, а сел рядом и, тихо мурлыча, стал тереться усатой щекой о её плечо.

Было воскресное утро, Мария встала раньше обычного – ещё и четырех часов не прокукукало. Алесю разбудил грохот пустых ведер в сенях. Она посмотрела на ходики и спросила испуганно:

– Ба! А куда ты? И мне можно встать? Да?

– Спи, деука. Спи, не тваё дела? На ярмалку парысё павязем. А ты спи.

Мария надела кирзовые сапоги, новый ватник, голову покрыла толстым коричневым платком с розовой обводкой, обмотав вокруг шеи один конец, а другой – расправив на груди клином, взяла с лежанки кашелку и вышла в сени.

– Ба! И я с тобой! – крикнула её вслед Алеся.

– Спи, я табе яблык прынясу и мёду, – ответили из сеней и щелкнул замок на клямке.

– И я с тобой! И я! – кричала Алеся.

Спрыгнув с лежанки, она подбежала к окну, что выходило во двор. Переступая с ноги на ногу и поджимая озябшие пальцы, она стояла на холодных досках пола и уныло смотрела, как во дворе грузят на телегу поросенка два здоровых мужика в телогрейках, подвязанных ремнями. Она заткнула уши, чтобы не слышать визга на смерть перепуганного животного. Она открыла форточку и сквозь слезы закричала:

– Яблок антоновых купишь, ба, а, ба?

– Купишь, кали казу аблупиш! – сердито ответила Мария, помогая мужикам привязывать поросенка.

К счастью, Марии что-то понадобилось взять в доме, и она отперла сени. Алеся, как была, в одной рубашке, выскочила во двор, подбежала к телеге и стала подпихивать постилку под одуревшего от страха и неизвестности поросенка. Один из мужиков взял её на руки и отнес в дом.

Когда телега уехала и в доме стало тихо, она слезла с печки, села на пол перед иконой и сбивчиво, на своем детском языке, объяснила небесной заступнице суть дела – мол, бабушка древлерусская живет на свете с давних-давних времен, может, целых сто лет живет или даже больше, но это ещё не повод – покидать вот так сразу её, Алесину, компанию. А руки-ноги её от работы немножко, конечно, испортились, и нельзя человеку, да ещё такому хорошему, с такими поношенными руками-ногами на белом свете жить. Надо бы ей послать с неба новые руки, и ноги тоже поновее не помешают…

А работать Василисушке больше никто не позволит, просто чтобы ходить к ним, в Ветку могла, вот зачем ей новые руки-ноги нужны.

И всё. И тогда они долго прослужат, и её, царицу небесную, Алеся не станет больше отвлекать по своим детским делам. А если новых запасных рук-ног там, на небе, вдруг не окажется, может, просто закончились и не сделали ещё запас, то, может быть, можно какие-нибудь старенькие починить.

А то как же Василисушке на свете жить – гостинцы ведь надо носить, и чай пить – чашку держать?

Это была её первая серьезная молитва – она даже решилась на посулы, как это обычно делают взрослые, когда о чем-то между собой договариваются, подумав, что надо этой внимательной женщине с грустным ребеночком на руках что-либо пообещать за её работу, и не зная – что именно, сказала про кота – самое большое её сокровище: «Если Василисушка поправится, я ребеночку твоему Дыма отдам! Насовсем! А то малыш твой грустный очень, наверно, скучно ему всё время на руках сидеть. Хочешь? Дым такой ласковый! С ним так сладко спать на печке! И детей очень любит. Будет твоего сыночка ластить».

Немного подумав, она добавила: «А когда лето придет, я тебе явора с болота принесу, целый угол! Будет под иконой стоять и тебя радовать. Ты же любишь явор? Правда?»

Больше она не знала, что ещё можно посулить небесной заступнице – ну не обещать же ей своё «хорошее поведение»?

Перед тем, как закрыть дверь в залу, она помахала рукой женщине на иконе, как своей старой доброй знакомой, и даже, совсем развеселившись от мысли, что теперь Василисушка обязательно поправится, показала ребеночку «гуся» – согнув руку в локте и круто закруглив ладошку, она забавно «гагакала», делая большим и указательным пальцами птичий клюв. Тень «гуся» слабо дрожала в свете лампады, а рядом, по стене в неярких зеленых обоях ползла светлая солнечная полоса.

Женщина на иконе смотрела вполне благодушно…

Пора ставни открывать – весело подумала Алеся и вприпрыжку поскакала одеваться.

…Деньги за поросенка отвезли в Старое Село – на лечение. Да только не помогло. Зиму лежала Василиса «лежнем», а весной, как раз перед Пасхой, померла.

После кладбища все сидели в горнице, за длинным, некрашеным столом и ели из больших общих мисок деревянными ложками густой кисель…

На Пасху да ещё по родительским субботам Мария собирала узелок снеди, и они вдвоем с Алесей отправлялись пешком на Старосельское кладбище. Там Алеся, уже не сдерживаясь, горько плакала, ей вдвое было обидно – и за смерть Василисы, и за непригодность кота для какой-либо серьезной мены. Конечно, разве мог кот, даже самый умный и такой сказочной красы, показаться важным подарком такой важной женщине, а явор ей и так приносят на Троицу охапками. Целый угол!

И она спросила у Марии, когда шли с кладбища домой: «А чем за помощь богу платят?»

Мария не удивилась её вопросу и, немного подумав, ответила: «А ни чым». Алеся задумалась – как же так? Почему бог должен всем помогать бесплатно? И она решила уточнить: «А бог всем помогает?» – «Усим, усим, деука мая, усим, хто без граха».

Так вот оно в чем дело! Она – грешница!

Эта мысль ужаснула её. Особенно страшно делалось оттого, что она, Алеся, спокойно и весело жила на свете всё это время и даже не представляла себе, до какой степени грешна – ведь если кот Дым не смог своей чудесной красотой и вполне человеческим умом искупить её грех, то кто тогда вообще ей поможет?!

И она, богоматерь, могла сильно обидеться за то, что Алеся пыталась задобрить её, пусть и самым дорогим, с Алесиной точки зрения, но совершенно никчемным – по разумению богоматери, подарком…

Потом Алеся в ужасе вспомнила, как в пост Дым съел сливки из кринки, а бабушке сказала, что это она, Алеся…

Грех здесь был двойной – и солгала, и скоромное в пост ела. Не могут же там, на небе за каждой мелочью следить!

Иначе, зачем на исповеди вопросы всякие задают? Она ведь и на исповеди про сливки сказала – что съела их в пост. А кот вообще дома не был. И батюшка поверил…

Получалось, что солгала она дважды – Марии и батюшке. И это – только начало! А сколько ещё всяких других грехов за ней числится? А разбитая бутылка алея? А порез на ноге? А побеги на речку без спроса? А ложь на каждом шагу?

Алеся вполне уже понимала, что прощения ей не будет никогда, и никакие молитвы здесь не помогут…

Она остановилась и сказала решительно:

– Бабушка! Я хочу вернуться.

– Куды? – удивилась Мария, дергая за руку стоявшую столбом посреди дороги внучку.

– На кладбище.

– Чаго ты там забыла?

– Мне надо срочно попросить у Василисы прощения.

– Чаго, чаго?

– Прощения. За то, что я ей напрасно обещала новые ноги.

– Чаго?

– И руки тоже, – сказала Алеся, безнадежно вздохнув и опуская голову.

– Ну, пайшли, – внимательно глядя на неё, сказала необычно тихим голосом Мария, и они вернулись с полпути.

Алеся сидела на траве, рядом с могилкой и горько плакала о том, что вот так живешь на свете и даже не понимаешь, что уже успел всем навредить. А эта женщина с небес смотрит своими зоркими глазами, и ничего не упускает.

Всё про всё помнит…

И ей стало неприятно думать о том, что ещё в будущем строгая богоматерь заметит со своей высоты и обязательно припомнит когда-нибудь, когда ты уже про этот свой грех и думать совсем забудешь. Конечно, она не какая-то там вреднючка злопамятная. Просто у неё работа такая – она должна быть справедливой ко всем.

Но всерьез обидеться на женщину с маленьким скорбным ротиком и большими печальными глазами всё же не получилось – да, просто у неё работа такая! Она и сама, наверное, переживает, что ей надо всё время приглядывать за людьми, запоминать, что они там, на земле, такого страшного нагрешили. Может, ей тоже иногда хочется просто так поиграть со своим ребеночком, как другим женщинам, разрешить ему немного пошалить, а для этого надо отвернуться или закрыть глаза, но она не может, у неё нет времени. Ей надо всё время смотреть за людьми…

Вот и сидит она день-деньской с несчастным младенцем на руках, который чуть уже не плачет, хотя и рот не открывает, так ему хочется побегать по траве…

Теперь Алесе стало до смерти жаль богоматерь с её невеселым несчастным младенцем на руках. Ночью, когда все спали, она тихо пробралась в залу, села на пол перед иконой и тихо-тихо прошептала: «Знаешь что, за Василису я не обиделась, даже не бери в голову, слышишь? Ну же, одобрись!»

Однако глаза на иконе смотрели по-прежнему строго и отстраненно.

Тогда она немного подумала и обнадеживающе добавила: «Скоро и тебе свобода выйдет! Мне Василисушка в старой песне пела. И ты будешь жить, как тебе захочется! И будешь со своим ребеночком на лужайке вольно играть. И никто не закричит – а ну, иди-ка на своё место! И кот у вас свой будет, правда-правда! Может быть, это будет сынок или внучок нашего Дыма…»

Дождавшись, когда Иван снова захрапит, она осторожно выбралась из залы и быстро шмыгнула к себе на печку, в приятное тепло и добрую компанию кота Дыма, которому и во сне не могло присниться, какая заманчивая перспектива внезапно появилась у его потомства.

Иногда она смотрела на плачущую Марию и рассуждала втайне: вот случись такое горе с её бабушкой, Марией, она, Алеся, не станет дожидаться воскресенья, чтобы пойти на базар и продать там что-нибудь, а сразу даст телеграмму хоть в саму Москву, потому что Иван всегда говорит, когда сердится на неё за каверзные вопросы – ума палата, хоть в саму Москву посылай!

А это могло означать только одно – уж где-где, а «в самой Москве» всегда точно знают, что и как надо делать в разных там опасных случаях. И пришлют тогда «из самой Москвы» самого лучшего доктора. «Вылечи мою бабушку!» – попросит она самыми добрыми словами, а потом, когда Мария излечится, она будет работать на этого доктора хоть всю свою жизнь. Пока не заработает столько денег, сколько стоит самое дорогое лекарство на свете. В Москве всё есть. Там даже есть кто-то страшный, который по радио всё время грозится, что съест народных депутатов. И она как-то тихо спросила, чтобы дедушка не услышал, не депутат ли их Иван? На что Мария сердито ответила – «адчапися»!

Теперь Алеся внимательно приглядывалась к тому, как Мария ходит. Однажды, когда ей показалось, что Мария начала прихрамывать, она, как бы невзначай, сказала: «Бабуленька, давай с тобой посидим на крылечке. Ты мне страшную сказку расскажешь».

Мария отвечала всегда одинаково – не замай! А сказок не знала или не помнила, садиться отказывалась и продолжала делать свою бесконечную работу. Алеся настаивала, чувствуя непосильный груз ответственности за свою последнюю доступную бабушку, и та, наконец, удивленно спрашивала: «А ти ты стамилася? Иди у хату, бяры книжки и разглядывай малюнки».

Книжек в Алеси было много. А читать она выучиась так – пришла как-то к ним в гости из Старого Села племянница Марии, Алеся её и попросила научить читать. Та взяла карандаш и написала на коробке от домино – «ЛОРКА-КОРКА». Буквы она запомнила и из них сама уже написала несколько новых слов – «кора», «крок», «рока», «кола».

…Через неделю Алеся снова пристала к ней – напиши новые слова. Та по – смотрела на её записи и рассмеялась: «Это что за „рока“?» – «Ну вот», – сказала Алеся, показывая на свою руку. Девушка исправила ошибки и объяснила, что не все буквы звучат одинаково – в разных словах они произносятся по-разному. Алесю это очень удивило и даже показалось глупым – а почему же нельзя придумать буквы на каждый звук? И она стала придумывать разные значки для обозначения различных звуков. Для известных ей в письменном виде слов она нарисовала два десятка картинок, а когда её домашняя наставница спросила, весело смеясь, что это за иероглифы, она, до близких слез обидевшись, с достоинством непонятого лингвиста – серьёзно, хотя и несколько отчужденно, ответила: «Так… Чтобы люди не путались».

Ей выдали тетрадь, в которой были записаны три десятка слов в форме знакомых стихов-считалок:

«Дождик, дождик, перестань, мы поедем на Ростань, богу молиться, Христу поклониться!», «На золотом крыльце сидели…» и других, тех, что дети обычно выкрикивают на улице, когда вместе играют.

Так была освоена грамота, и Алесе стали доступны не только картинки, но и сами тексты в книгах. Она сама нашла библиотеку, записалась в неё и первым номером взяла две самых интересных – «Конек-горбунок» и «на Баррикадах» – обе книги были в ярких, с рисунками, обложках. На печке, за трубой, нашла ещё и старый учебник истории для пятого класса.

Отчего же такие плоские тела у воинов? – думала она, разглядывая изображение колесницы и всадников на конях. – И головы повернуты набок! У тех, кто на троне…

Её это очень удивило, она не могла отделаться от назойливой мысли о том, что в этой очевидной глупости художника, возможно, есть какая-то жуткая тайна. И вдруг её осенило – ну, конечно, всё просто – он, этот правитель, просто глухой на одно ухо! Вот и повернул голову набок, чтобы лучше слышать своих подданных!

Зато «Конек-горбунок» был без таких вот каверзных закавык – простой и веселый, как и положено сказке. Вот только жалко рыбу-кит, зачем же ей спину плугами пахать? Больно ведь все-таки…

А может, это вовсе и не рыба, а живой остров. Хочет, стоит на месте. А не захочет – возьмет и пойдет на дно! Наверное, и в этой истории есть своя закавыка.

Книжка «На баррикадах» была тоненькая, и картинки в ней не цветные, хотя тоже очень интересные. Дети воюют! И как странно они одеты! Воюют, потому что тоже хотят, чтобы воля поскорее вышла.

Эту волю, плененную неизвестно кем и неведомо когда, Алеся себе представляла в виде женщины в большой светло зеленой шали, с распущенными волосами по пояс, с красивыми длинными глазами до висков, и обязательно с цветами в руках – розовыми, желтыми и голубыми.

Идет она, эта воля, через леса и болота и смотрит вдаль, и явор перед ней расступается и ласково стелется под ноги…

Как давно жили фараоны, Алеся даже вообразить себе не могла, потому что самым большим ощущаемым количеством была для неё цифра «сто и даже больше» Записывала она это так – единичка два нуля. Причем второй ноль был высокий и жирный, раз в пять больше нуля первого. Вот это и было – больше ста. А тут – целые тысячи лет! Сколько это – ничего не ясно. Сто – это два полных кармана листьев липы. Она их могла сосчитать. И десять – тоже понятно, это помещается в одной руке, из десяти листьев клена можно сделать небольшую гирлянду на этажерку с книгами. Но тысяча!

Теперь это новое для неё количество прочно было увязано с образом фараона, хоть и страдающего на одно ухо слуховым расстройством, но все-таки чуткого к нуждам своих верноподданных.

Когда, наконец, размышления о понятии тысяча настолько надоело, что перестало её тревожить – просто очень-очень много и всё, она удивилась другому невероятному открытию – как давно люди за волю воюют! Ведь и в учебнике с фараоном на обложке было написано то же самое…

И тут её объял дикий, совершенно неведомый ей до этого страх. Она опять обманула! И кого?! Эту тихую грустную женщину с ребеночком на руках, которая и мухи не обидит и всем верит на слово! Ведь та могла подумать, что воля совсем скоро выйдет, может быть, даже этим летом! Она ждет-пождет себе, ребеночка успокаивает – скоро, скоро шалить будешь, сколько хочешь, и даже на речку один побежишь гулять по воде, – а воли всё нет и нет!

А что «воли нет», она точно знала от Василисушки. Иван тоже говорил, и Мария часто говорит – была б моя воля!

Значит, её нет, этой самой воли. Никто ведь не будет мечтать о том, что у него уже есть. Она стала внимательно следить за иконой, иногда ей казалось, что глаза тоскующей женщины делались такими грустными, что казались совсем черными.

И тогда она снова приходила к ней ночью. Осторожно садилась на пол и тихо шептала: «Потерпи маленько, ну чуть-чуть потерпи! Скоро уже, скоро…»

А младенчику, чтобы стал чуть-чуть веселей, показывала «гуся» и «собачку». Глаза у ребеночка веселели, но ротика он так и не открывал…

…Однажды Мария разбудила Алесю рано, когда ещё Иван на работу не уходил.

– Годе спать, у церкву пойдем. Свята сення. Сафия.

– Ба, а Дым пришел?

– Нямашака.

Дым пропал неделю назад, тоже был праздник – рождество богородицы. И тоже они с Марией в церковь рано ходили.

Алеся бегала по улицам и спрашивала у всех – не попадался ли кому на глаза её кот, большой такой и очень красивый. Однако никто кота не видел, и только старуха Тося, что жила у самого луга, сказала, будто видела похожего кота из окна. Его машина сшибла, но не насмерть, а просто оглушила. Тут, откуда ни возьмись, появилась нищенка с клюкой, завернула кота в лопух и положила в свою котомку. Тося вышла в проулок, чтобы сказать нищенке, что кот хозяйский, а той уже и след простыл…

Они ждали, что кот вдруг придет, возникнет из ниоткда, без никаких поисков, но Дыма все не было и не было. Алеся спрашивала о коте уже привычно, безо всякой надежды, и слезы снова комом встали в горле и мешали дышать.

Она спрыгнула с лежанки, быстро оделась и побежала во двор.

Ей стало трудно дышать – от колючего свежачка по утрам уже бывало морозно, а не просто прохладно, но умывались всё ещё из рукомойника за крыльцом. Однако едва открылась дверь, глазам её предстала картина, от которой дыхание прекратилось вовсе. То, что она увидела, казалось ей волшебным продолжением чудесного предрассветного сна. На крыльце сидели два больших, просто огромных кота!

Она протянула руки и осторожно прикоснулась к одному из них. Кот был наяву!

Потом она потрогала второго – он тоже был живой!

Нет, это ей не снится. Коты самые настоящие. Они были совсем ручными и, ласково мурлыча, гудели, как трансформатор, когда Алеся их гладила по блестящим черным спинкам. Один кот был немного толще и крупнее второго, но они всё же были братьями, так она почему-то решила. Глаза их были одинаково янтарными и круглыми и смотрели доверчиво и по-детски. Темная, почти черная блестящая шуба, мех под мышками коричневый, на шее у младшего красовалась белая звездочка, у второго, он был крупнее – белая перевязь на животе.

Она взяла их на руки и едва дотащила до печки, каждый кот весил, наверное, как пять буханок хлеба. Младшего кота она назвала Звездочкой, из-за белого узора на шее. Того же, что был больше ростом и толще, Софоклом, или – Софиком, за его спокойный и полный мудрости взгляд.

Так начался праздник Веры, Надежды, Любви и матери их Софии.

Не дождавшись возвращения Дыма, Алеся для себя решила, что вся эта волшебная история может иметь только одно объяснение – Дыма богоматерь все-таки взяла себе. А ей взамен дала двух своих котов. Из этого следовало, что у небесной царицы есть всё, даже чудесные красивые коты, почти такие же замечательные, как и её Дым. И, вообще говоря, она, богоматерь, могла бы и без её Дыма обойтись, но все же мена состоялась, хотя и не такая, на которую надеялась Алеся. Но как же насчет воли? Выходило, что и воли небесной царице не надо. Она у неё и так есть. Просто она её не употребляет без надобности, так ей, наверное, хочется. Вот дедушка тоже мог бы по выходным на службу не ходить, а ходит! Особенно когда квартал кончается. И чтобы квартал не умер окончательно. Он и ходит на работу в свой выходной. И это – по своей собственной воле.

Конечно, кому приятно смотреть, когда кто-то кончается. Даже если этот «кто-то» просто квартал. Он стонет, мечется, ему плохо…

Тут всякий по своей воле пойдет помочь.

Как он кончается, Алеся точно не знала, но Иван, без всякого сомнения, своим присутствием на службе мог ему, этому кварталу, конечно, как-нибудь помочь.

Теперь Алеся о Дыме хоть и вспоминала по-прежнему часто, но уже без той угрюмой тоски и противного кома в горле, что в перые дни после его исчезновения. Она верила в то, что Дым не пропал, и ему сейчас хорошо.

– Ба! – спросила как-то Алеся. – А ты почему книжки не читаешь?

– А што у тых книжках такого, чаго мне не хапае? – отвечала вопросом на вопрос Мария.

Но Алеся видела, что есть в этом какая-то закавыка. И она прямо спросила: «А ты в школу где ходила – в Старом Селе или здесь, в Ветке?» Мария вытерла руки о фартук и сказала: «Я у школу хадила адну зиму. Работы у матки было многа. Некали было у школу хадить».

Всё встало на свои места. Теперь Алеся понимала. Почему, когда приносили пенсию, бабушка говорила: «Иди, деука, распишися, не ведаю, дзе мае ачки».

И добавляла, повернувшись к почтальонше: «Не гляди, што малое. Яна грамату знае. Няхай расписваецца».

А когда дверь закрылась, и они остались одни, Алеся сказала ласково и настойчиво, тесно прижимаясь к мягкому животу Марии: «А давай, я тебя учить грамоте буду!»

Мария сначала отмахивалась – а йди ты! Но потом согласилась и читать выучилась скоро.

«Я адну зиму у школу хадила», – сказала Мария и принялась писать крупные неровные печатные буквы.

Слово же писала пока только одно – свою фамилию, только первые буквы «Рома» и потом длинный хвост-росчерк. И это было здорово – теперь не надо искать вечно потерянные очки, когда принесут пенсию, а внучки не окажется дома. Вывески же она читала легко – «райсобез», «горпо», «раймаг».

«Райсобез» отдавал чем-то сочувствующим, «горпо» было словом жестким и строгим, а вот «раймаг»…

Это последнее, волшебное слово давно интриговало Алесю – маг в раю! Но, когда они туда зашли с Марией, оказалось, что рай там действительно был, в смысле – было много всего, а вот мага обнаружить не удалось. Хотя про хмурого продавца с маленькими ручками и толстым животом Мария сказала как-то в разговоре с Иваном – вельми крутамозки! И это могло означать только одно – он умел крутить мозгами. А это, конечно, настоящий фокус. И не каждый так умеет.

Алеся удивлялась, сколько есть на свете слов, настоящее значение которых просто невозможно узнать. Об их смысле можно только догадываться.

Скоро она сделала ещё одно важное открытие. Относилось оно теперь уже не к отдельным словам, а целым предложениям. Люди говорили и писали одно, а понимали под этим совершенно другое. Когда она читала в книге, что кого-то в воду опустили, становилось ясно, если дальше прочесть, что этот кто-то просто имел унылый вид. А когда в ту же воду опускали концы, то это надо было понимать, что кто-то что-то важное хочет скрыть. А кануть в воду значило просто хорошо спрятаться. Когда с гуся текла вода, то понимать надо было, что кто-то очень хитрый и умеет притворяться, что ему всё «по балде», как говорит её дружок Сенька. А когда кто-то прошел через воду и огонь, это значило, что его много били, а если кто-то мог броситься в огонь и воду, это значило, что человек этот храбрый умный и хитрый. Потому что мокрая одежда не горит. А если кто-то мутил воду, то понимать это надо было так: этот кто-то не просто хитрый, а ещё и обманщик. Если кто-то ловил рыбу в мутной воде, то попадались ему не караси и окуньки, а деньги, и наверное, монетками… А если кто-то не мутил воду, то был это человек тихий и простой. А тот, кто в воду глядел, просто был колдуном. Кто же носил воду решетом, был от рождения бездельником или просто дураком. Кто же писал по воде вилами, явно хотел кому-нибудь голову задурить. Если же кто-то набрал в рот воды, то ясно было, что он просто обиделся или почему-то не хочет разговаривать. А кто сидел на хлебе и воде, тот просто ничего не ел. Лить воду на мельницу означало кому-то поддакивать, наверное, тому, у кого эта мельница была. Кто же был седьмой водой на киселе, просто притворялся родственником и своим человеком. А уж кто мог выйти сухим из воды, тот был ужасно опасным и хитрым человеком. Кто же умел ходить по воде, тот был самим Христом.

Так много этих мудростей было связано с водой, что Алеся даже пошатнулась в своей вере – в то, что люди произошли от птиц. Наверное, они произошли от рыб. И жизнь их была такой, что надо было всё время делать вид, что ты думаешь совершенно не о том, о чем на самом деле думаешь. Вот они и придумали разные хитрости со словами.

И теперь совершенно понятно, почему кто-то воду толчет в ступе или каких-то людей водой не разольешь, сколько её ни лей…

Эти невозможные тайны занимали её воображение, но более всего ей хотелось знать – кто же все-таки был тот ужасный, кто хотел всех съесть?

Она, слушая утром радио, лежала на уже остывшей печке и мечтательно думала, как, должно быть, сказочно красивы заснеженные стены Кремля. Сам Кремль она видела на картонной упаковке духов «Красная Москва» – в виде башни, у жены начальника почты, когда ходила играть с их дочкой. Но снега на этом Кремле почему-то не было. А ведь должен был быть! В песне ясно сказано – утро красит снежным светом стены древнего Кремля. А снежным свет делался оттого, что Кремль был весь в снегу. Неужели тот, страшный, затаился где-то там, у прекрасных стен заснеженного Кремля, и ловит момент, чтобы жадно съесть народных депутатов…

Жуть!

И ещё одна непонятность – волшебные кустракиты над Москва-рекой! Она хорошо себе представляла эти огромные деревья, и под их корнями, которые уходят далеко под воду, живут большие красные раки, и может, этот страшный как раз там и спрятался и теперь ждет своего часа? Однако никто не знал наверняка – почему стены Кремля снежные, и каково оно на самом деле – это волшебное дерево кустракита. Не знала племянница Марии, что за чудесные кустракиты растут в родном, навек любимом крае, не знал и сам Иван. Мария же просто сказала – адчапися! И Алесе ничего другого не оставалось, как ещё и ещё раз вслушиваться в слова песни, которую каждое утро передавали из Москвы по радио какие-то простодушные и беспечные люди – «Край родной, навек любимый – кустракиты над рекой»…

Вот они поют и радуются чудесным кустракитам над рекой, и никто-никто не знает, что скоро этот страшный съест народных депутатов и даже самого капээсэса. А этот неведомый капээсэс, уж конечно, кто-то очень непростой!

И оттого, что всё-всё было так непонятно, и никто ничего не хотел толком объяснить, становилось ещё страшнее.

Однажды Алеся попросила Марию отвести её к Ивану старшему, отцу её дедушки. Мария сказала, что он совсем старенький и живет «сам» – книжником, а это означало, что он не любит, когда его беспокоят. Но всё же в родительскую субботу, когда ходили на кладбище, зашли и в маленький домик на краю села. Там жил её прадед Иван.

По дороге Алеся спросила:

– А где Василиса жила?

– А тута, – сказала Мария, показывая на домик прадеда.

И тогда она впервые рассказала Алесе, что мать Василисы звали Марией, а бабушку – тоже Василисой. И жили они вовек в этом домике. А когда Василиса слегла прадед Иван, к тому времени уже овдовевший, переселился к ней в домик и, сам уже слабый, как мог, ухаживал за хворой. В селе говорили – сошелся со своячницей. И, таким образом, был Алесе, по линии Марии и Василисы, как бы прапрадедом.

Прадедушку Алеся видела первый раз. Он был очень похож на старичка из книжки волшебных сказок. Волосы на голове были черными, глаза синими, а нос и лоб составляли одну линию в профиль. На полке между окнами стояли книги, сам старичок, в очках на веревочке, что-то внимательно читал и, казалось, не заметил их прихода. Они поздоровались, Мария, немного поговорив с хозяином, ушла, оставив Алесю наедине с маленьким старичком в очках на веревочке.

– А что ты читаешь, дедушка? – спросила Алеся.

– Книгу, – ответил прадед, откладывая чтение и ввнимательно разглядывая девочку. – И ты читай книги, на свой только разум не надейся. Толикая есть слабость человеческого рассудка, что если мало отдалится от вещей, им осязаемых, из заблуждения в заблуждение ввергнется, то как возможно человеку льстить себя достигнуть единою силою своего рассудка до понятия высших вещей. Блаженство рода человеческого много от слова зависит. Как бы мог собраться рассеянный народ, как бы мог он строить грады, храмы, корабли, ополчаться против неприятеля и другие, требующие союзных сил, дела творить, если бы способа не имел сообщать свои мысли друг другу? А язык, которым Российская держава великой части света повелевает, имеет такое природное изобилие, такую красу и силу, что никакому иному языку не уступит, и даже пребудет впереди. Вот что такое наша речь.

– Дедушка, а речь – это речка? – спросила Алеся, весело засмеявшись.

– Речь – это речка. Но течет в её русле не вода, а человеческая мысль. Это ты правильно заметила сходство. Учись красноречию, и всегда впереди твои мысли будут.

– А красноречие – это…

– Это есть искусство – перебил её прадед, – искусство о всякой материи красиво говорить и тем преклонять других к своему об ней мнению. А ты, я вижу, хоть и мало воспитана, что всё старших перебиваешь, а всё ж природные дарвания имеешь. Это хорошо. Особливо важно иметь хорошую память и остроумие, это в учении так же важно, как и добрая земля для чистого семени. Ибо как семя в неплодной земле, так и учение в худой голове тщетно есть и бесполезно.

Алеся мало что поняла в этом его долгом, как зимняя ночь, высказывании, но, помня его замечание, вежливо кивала и продолжала внимательно слушать. Не только возражать или переспрашивать, а даже вольно говорить какие-то слова этому волшебному старичку, она уже не смела. Из длинного наставления своего ученого предка она поняла только одно – раньше люди все книги знали наизусть. И если Алеся хочет чему-то научиться и что-то познать, она должна, прежде всего, научиться запоминать и вспоминать.

Дома уже, лежа на печке, она долго думала – как этому можно научиться.

«Сам Иван» был самым, наверное, грамотным человеком и в селе, и в городе Ветка. Во всяком случае, так про него говорили, когда кто-то что-либо не мог для себя уяснить – у граматея спытали?

К Ивану ходили на суд даже буйные соседи. Он всегда говорил тихо, даже немного медленно, и с ним никто не спорил.

И он, её ученый дедушка, тоже ничего не говорил. Наверное, тоже ничего не знал! Потому что если бы знал, обязательно сказал бы про этого страшного…

Но Иван молчал, а если говорил, то про экономический потенциал Ветки и про новый мост, который скоро построят через Сож.

Когда началась война с немцем – в 14-м году, Ивана, тогда уже женатого, взяли в штаб, писарем. Вернувшись с войны, тут же подался в Гомель, не долго крестьянским трудом тешился. Тогда он увлекся экономическими вопросами, а в Гомеле работал известный в то время молодежный кружок «Мы – за свободу и разум». Первые лекции были посвящены национальному экономическому вопросу, и товарищи Ивана по новому увлечению много и бурно выступали на тему о том, почему это свободным считается то, кто может позволить себе бездельничать, а если ты в поте лица добываешь свой хлеб, то ты – раб, потому что работаешь!

Мария не стала, да и не смогла бы, ему перечить. Не было тогда такой моды – мужа поучать. Ушёл на чистую жизнь – значит, так надо. Виделись они теперь только по воскресеньям и праздникам.

На той же улице, где жили Иван и Мария, поселился Акимка, старинный Мариин ухажер. Отец его ушел с белополяками и осел где-то на Западней.

Марию он заприметил, когда та совсем ещё молоденькой девицей была, было это на Спаса. Акимка вез яблоки на ярмарку, а Мария за мёдом на базар наладилась – припарки медовые Василисе на ноги делать. Сядай, подвезу! – Ну, села. Слово за слово, дорога незаметно прошла.

Потом ещё раз-другой в Старое село заглядывал, сам же был халецкий, версты полторы от них будет. И вдруг пропал, куда девался, никто не знал. Отец жил бобылем, слова из него лишнего не вытянешь…

Когда вернулся, Мария уже замужем была, он, год промаявшись под чужими окнами, женился, взял в жены Марыльку – маленькую, неврзачную полячку с весьма крутым, однако, нравом. Поляков ещё много оставалось в этих краях и после двадцатых.

И побежали годочки один за другим зима – лето, зима – лето, зима – лето…

Настал тридцать шестой.

Одиннадцатого июля готовились праздновать шестнадцатую годовщину освобождения. Мария тоже на митинг пошла, ей, как жене председателя райпотребсоюза, было строго предписано посещать все общественно-политические мероприятия.

На Красной площади, перед магазином сельпо и на Советской площади – перед райкомом партии было полно народу. Куда ей надо, она точно не знала. Решила пойти на всякий случай на Красную. С ней была и младшая дочка Броня. И не ошиблась – Иван стоял на трибуне. Мария указала дочке на него.

– Гляди, вон твой батька! Слухай, што казать будуть.

Броня захныкала, ей хотелось побежать к подружкам и заняться привычным делом – беготней по улицам, пока домой не загонят уроки делать или по хозяйству что помочь. Но Мария сильно дернула её за руку – «тиха стой!»

Иван говорил недолго – поздравил ветковчан с праздником и уступил место у микрофона гостю из края. Тот, напротив, говорил долго и громко.

– Дорогие братья! – начал он, прокашлявшись. – Я – белорусский рыбак с озера Нарачь, теперь для вас я, ваш брат, западник. Страшенные бедствия терпим мы там, хлеб едим только на Каляды, а в другие дни – только бульбу, да и то не досыта. Про яйца и масло и думать забыли, это для нас – роскошь. Спичек тоже не покупаем. Из одной хаты в другую горшочек с углями носим. Огонь добываем из кремния, как якия-то приматы. Керосин могут купить самые богатеи. А тут ещё стали строить военные заводы, и земли наши отымать стали и отдают их асадникам – служкам фашистским! Вот какая у нас жизнь там настала, братья!

У оратора заиграли желваки, стиснув кулак, он погрозил на запад, невидимому лютому врагу.

Все дружно захлопали и громко закричали – долой! Долой! Долой!

Мария слушала и незаметно поглядывала на небо – лениво тянулись длинные седые облака, белесое солнце просвечивало сквозь них слабо и нежарко. Бульбу апалоть нада. Ти паспеем да начала дажжей?

Ей было жалко людей, которые едят «только бульбу», а хлеб – на Каляды. У них тут было и сало, и гусятина. Хозяйство в Ветке держать не хлопотно, не так, как на селе. Луга здесь рядом, за околицей, трава высокая, сочная, корму скоту хватало. На поле сеяли жыто, просо и пшеницу. Кукуруза росла в огороде, на задах. Семья Ивана и в селе не была бедняцкой, но и кулаками их не числили, так что отбирать ничего не стали. Семья большая была и дружная, в бедность никому впадать не давали. И теперь, в городе Ветка, связь с селом не кончилась – Иван им денег посылал, а ему оттуда – яиц да бульбы, куриного пера на подушки, льна на простыни.

…На трибуне сменился оратор. Теперь говорил человек из обкома.

– Вот тут товарищ с Западняй рассказал нам про их трудную жизнь, а я от себя добавлю последнюю информацию – только на одном Полесье отобрали у людей тридцать тысяч га земли. А ещё больше – на Виленщине. – (В толпе прошел ропот.) – Да, это так – Западные Украйна и Беларусь теперь стали колониями! Внутренними колониями Польши! – (Шум в толпе митингующих всё усиливался.) – Их вице-премьер Квятковский на днях заявил: есть теперь две Польши – Польша «А» и Польша «Б». А что это значит? А то. В Польше «А» сосредоточена вся промышленность, почти все культурные и научные учреждения. А вот десять миллионов наших бывших граждан на Западняй не имеют даже своих национальных школ! А в польские их не пускают! Вот и получается, что большинство наших братьев – теперь неграмотные. «Злочынцами» объявляют тех, кто требуют открытия национальных школ!

Пока шел митинг, Мария передумала все свои думы – и про бульбу, которую надо спешить окучить, и что корова стала туго доиться, и пол подойника не нацедишь. И что Франю, старшую, хвароба змучыла…

– А что это ты, бабонька, не хлопаешь, когда товарищ секретарь говорит? – шелестел прямо над ухом знакомый голос. – Га?

– А йди ты, сатано! – отмахнулась Мария от Акимки, во все глаза глядя на трибуну и ощущая холодок в спине, между лопаток и противную тяжесть в ногах.

Она ждала пятого ребенка и знала, что родится мальчик, живот не раздался вширь, а торчал бугром. Четвертое дитя умерло при родах год назад.

– Мам, а, ма! – канючила Броня. – А пойдем домой!

– Тиха, деука. Цыц! – усмиряла Мария дочку, едва сдерживая тошноту.

На другой день было гулянье, и во всех окрестных колхозах объявили выходной. Правление выдало каждому колхознику по десять рублей.

С утра небо хмурилось, временами слабо накрапывал дождик, но к полудню погода разгулялась, а в шесть часов вечера в сквере над рекой заиграли фанфары.

Здесь сейчас была вся Ветка. На деревянной площадке, где всегда по субботам и выходным играл духовой оркестр, стояло несколько человек. – «Ти то ж апять митинг буде?» – подумала Мария, крепко держа Броню за руку, но тут из тарелки громкоговорителя с треском и жужжаньем выплеснулось звучное – «Трудящийся народ горячо любит своего вождя!»

Со всех сторон закричали «урра!»…

Пока волны аплодисментов катились от сквера к реке, над Сожем заклубился легкий туман и летний сумрак подполз тихо и незаметно и накрыл собою все окрестные улицы и заулки.

К пристани подошли моторки, степенные и нарядные мужики, разодетые бабы и девки, веселая ребятня – вся эта пестрая толпа шумно повалила к причалу и загрузилась на украшенные фонариками и гирляндами палубы. На каждой играл свой духовой оркестр. Катались по реке долго, потом гулянье продолжилось в сквере. Вспыхивали фейерверки, заглушая друг друга, играли вразнобой оркестры…

Напрасно Мария высматривала мужа, за весь день он к ней так и не подошел ни разу. Она его видела издалека – вокруг Ивана всё время толпились какие-то дядьки. Зато Акимка крутился вьюном, и на моторку тоже сел вместе с ней, на ту же палубу. Лицо его, нагловатое во хмелю, всё время оказывалось как раз там, куда она направляла свой взгляд. Один раз он даже наступил её на ногу, что на местном языке влюбленных означало неуклюжую попытку объяснения в чувствах. Мария так свирепо глянула на него, что он больше не решился мозолить ей глаза и дальше и подался к мужикам.

– Нияк на тябе глаз паклау, – со смехом сказала Домна, незамужняя соседка Марии, отсыпая в карман Марии тыквенных семечек. – А што ж твой чалавек няйде?

– Ня балтай, балаболка! – сердито сказала Мария, ожесточенно лузгая семечки.

– А чыя гэта маладица пайшла? – переключилась на другую тему Домна. – А каму вон той сваяк буде?

– Погулаяем, красавицы?

Снова возник Акимка и тут же был изгнан вдруг сделавшейся стро – гой и неприступной Домной:

– А ты сиди, бес!

Акимка втянул голову в плечи и понуро побрел в темноту. Мужик он был ничего, хоть как посмотри. Да не было у него таланта нравиться людям. Все его от себя гнали, и мужики и бабы. А тут ещё за отца насмехаются – выродок кулацкий!

Сейчас он стоял один, безо всякой компании, в тени акаций и смотрел злыми глазами на веселую толпу. Вот был бы он председателем или хотя бы старостой халецким, не так бы с ним обходились – не гоняли бы от себя, не насмехались…

Он завидовал многим, но больше всех – Ивану. Грамотей, тудыть его в качель! Был бы Акимка на его месте, он бы ни на минутку не отпускал от себя эту красавицу кужлявую!

Мария, родив четверых детей, ещё краше стала, чем в девках была. Не испортили её фигуру роды, не портила её и беременность. Бедра стали шире, но талия упрямо возвращалась к прежнему, девичьему размеру.

Густые черные волосы вились ещё бойчее, светло-карие глаза смотрели смело и открыто, спина, хоть Мария и таскала тяжести, как все другие бабы, тоже оставалась прямой и неширокой, как у девки. А уж как наденет в праздник плюшевую жакетку в обтяжку, так и заноет Акимкино сердце, так и заноет в бессильной тоске…

Здесь, в этих краях, Акимка видал разных баб – были и такие раскрасавицы, что хоть завтра за шляхтича отдавай, не осрамишься. И хороши, и статны, но в Марии был, кроме красоты и стати, ещё и свой гонор – этим прямым открытым взглядом янтарных глаз она его и сразила в первую же встречу. Откуда у девки-беднячки такие глаза безбоязные?

«Паненкай паглядае! А годы выйдут, такая же старая стане!» – говорила про неё Марылька, перехватывая тоскующий не по ней взгляд мужа.

Да. Пройдут годы, и она, эта раскрасавица, тоже сделается старой, сгорбленной, как все старухи в округе, Работа на хозяйстве кого хочешь укатает!

Но даже эти мысли не могли утешить Акимку и погасить его тяжелую страсть. Даже старую и сгорбленную, он бы её желал так же пламенно и нестерпимо. Была бы его воля – убил бы, чтобы никому не досталась, раз судьба отвела ей другого мужчину.

Как-то Марылька сказала в сердцах:

– Всё сохнешь по своей красуле? Паненкой из курятника всё бредишь? А своя жонка лагодная не люба тебе? А то бабы казали…

– Паненка и есть. Значится, квас не про нас. И не слухай ты хлусню бабскую. Ничога не было.

– Ах ты, жук гнаявы! – кричала на него Марылька и била неверного рушником.

Однажды, ненароком встретившись на улице у колодца, Акимка подошел к Марии – будто помочь ведро на коромысло подцепить, и тихо, почти в самое ухо, сказал:

– Что это ты, бабонька, всё зыркаешь на меня, как на ворога? А я ж тебя, любка моя, больше жизни кахаю.

– Няужо? Адчапися! – тихо крикнула Мария, расплескивая воду. Но Акимка совсем забыл осторожность – близость любимой женщины совсем помутила его разум.

– Иди да мене, красуля, Ивана сення в селе нетути.

Мария поставила ведра на лавку у колодца и прошипела ему в лицо:

– А ты усё больш нахабны робишся! Я ж тябе, штоб ты знау, болей смерти ня хочу! Нашморгае табе Иван загрывак! Вот пабачыш! Прыде час!

– Ишь ты, панна якая! Чем я не подохожу, а? Мужик как мужик. Не пальцем, знаешь, делан! А ты кто такая супратив меня? Весь ваш род ганарливы, штоб вас усих… – злобно сказал Акимка и отошел в сторону. А когда Мария прошла шагов десять по тропке, негромко крикнул ей вслед: «И нечего нос драть! Нихто ты. Поняла? Нихто передо мной! Поняла, ты, хлусливая баба?»

Мария не обиделась на его грубые слова – она их уже не слышала. Она любила своего Ивана, была с ним обвенчана, и даже думать о том, что кто-то мог бы встать между ними, в её голову не приходила и не могла придти.

Судьба такая – жить за Иваном. А судьбу не меняют. И никакой мужик на целом свете не мог для неё хоть что-либо значить.

…Акимка рос незлым мальцом. Только не очень его брали в компании. Да ему и в одиночку не сильно скучно было, любил зверьё, особенно, дворовую собаку, что на привязи у амбара сидела. Ему жалко было псину, и он подкармливал своего мохнатого дружка Каштана, таская из кухни кости и корки хлеба, когда батька не видел. Узнает, порки не миновать. Однажды, когда Акимка отвязал Каштана и пустил его побегать на задах усадьбы, батька так цопнул его за шиворот, что чуть шею не свернул. Тогда Акимка был посажен на цепь и просидел у собачьей конуры до самой ночи. Мать плакала, а батька сказал, что прибьет её, если она отвяжет сына.

После этого случая Акимка стал заикаться, особенно сильно, когда шел к батьке на отчет. Через год бабка-шептуха заговорила, заикаться он перестал, но к собакам подходить не решался. И даже как-то бросил камнем в бродячего пса.

Получилось так, что работники украли мешок зерна из амбара, и Акимка это видел. Батьки он по-прежнему боялся, хотя уже осмеливался в глаза ему смотреть, когда тот брался за плетку.

У Акимки тогда уже усики пробивались. На девок начал заглядываться. Против батьки идти он, конечно, не мог, но и себя в обиду давать не спешил.

Он видел, как мужики мешок с амбара тащили, не потому что пожалел их, а просто батьке хотел отомстить – вот никому и не сказал. Когда батька стал дознание вести, один мужичок всё про больную жинку что-то мямлил, мол, с печки не слезает, хворая, у другого – детей полон двор, вечно голодных…

После десятой плетки этот, последний, стал кричать, что их нечистый попутал, «смутил з розуму».

«Вон твой пацаненок видел! Супротив своей воли в амбар залезли!» – так кричал мужик под плетью, а батькина рука уже тянулась к его, Акимкиной шее.

Мужиков отпустили, а нерадивый сын был порот до потери пульса. После наказания его отнесли в клеть, и там он лежал всю неделю. Только мать могла к нему заходить, да и то когда батьки дома не было.

Он долго молчал молчуном после этой экзекуции, а как спина зажила, словно другим человеком стал. Ему уже не страшно было, когда батька мужиков наказывал. Он сам приходил смотреть, и, сначала со стыдом, а потом – с тайной гордостью, он стал замечать, что эти картины волнуют его кровь.

Он теперь чувствовал себя совсем взрослым.

Однажды весной он видел, как буренка, разрешившись от беремени, закатила лиловый глаз и издохла, высунув изо рта большой бурый язык…

Он потом часто вспоминал эту подыхающую корову – во всех ужасных подробностях и красках, как слюна, тягучая и темная, текла изо рта, и как ноги её судорожно дергались на грязном полу хлева.

Где-то за грудиной начинало сладко ныть, а в ногах поднималась приятная истома…

4

Прошло три года после шумного праздника с фейерверками и катаньем на катере по реке. Красавица Франя померла – от живота, Мария поместила ей срисованный с фотокарточки портрет в простенке между окнами и часто смотрела на ставшее незнакомым лицо строгой девушки в городской, бархатной шляпке, сдвинутой на одно ухо и хорошо гармонировавшей с её четким, как на чеканной монете, профилем. Про Франю говорили – «вылитая Катерина». Она и впрямь походила, в свои небольшие ещё годы, статная и фигуристая, больше на знатную панну, чем на сельскую девушку.

Сыны, Федечка и Миколка, белявые и кирпатые, росли ладными мальцами, на здоровье жаловаться грех. А Броня совсем невестой заделалась, хлопцы под окнами вьются, как вечер, тут как тут.

«Глянь, Мария, – говорила соседка Домна, – дачка уся у тябе! Тольки воласы – лен».

Молодая красавица Броня и правда взяла от матери всё – и стать, и руки, тонкие и сильные, с ровными узкими запястьями, и ножка аккуратная, но с высоким подъемом, которой так шел венский каблучок.

Мария, слушая похвалы красе своей дочери, хмурилась и молчала, смутно и тревожно думая – молодая, да ранняя! – и что-то не легкое припоминая из своего далекого теперь уже прошлого. От красы девке больше горя, чем счастья…

Иван неделями пропадал в районе, приезжал усталый, с лицом темным и мрачным. Метнув самовар на стол, Мария садилась на лавку и ждала, когда муж, осушив второй-третий стакан, начнет разговор про то, что «опять нового секретаря прислали», «директора колбасного комбината сняли и хотят отдать под суд», и что Варшава, как столица Польши, больше не существует, польское правительство распалось, и где оно, никто не знает, единокровные братья оставлены на произвол судьбы, польскому послу вручена нота, а Красная Армия перешла границу, так что теперь западники снова будут наши…

Мария, по своей привычке – молча, слушала и думала, что опять ей одной бульбу копать. И торфу надо побольше нарезать, пока погода стоит.

Как-то Иван приехал с района сильно больной, попал под дождь и простудился. Не помогло и чаепитие у самовара – слег и утром на работу не пошел. День лежал молча, а потом попросил Марию принести с чердака мешок с отцовыми книгами и баул, который он из Гомеля когда-то привез.

Там были какие-то исписанные бумаги и книги по искусству, религии и истории. Отец Ивана, тоже Иван, звался в селе поповичем, хотя никогда в церкви не служил.

Само же имя «Иван» он трактовал как местное произношение греческого выражения «святой отец», то есть – «ава ан» или «ава ант», что правильнее было бы перевести, как «античный отец», и получалось уже не имя, а служебная должность. Отцовы книги были читаны-перечитаны, но Ивану нравился сам процесс листания этих старинных книг – занятие успокаивающее, отвлекающее от забот и суеты текущего дня.

В бауле была пачка старых газет – «Гомельская мысль» и «Копейка». Иван имел дело с обеими – писал заметки и делал обзор сельских вестей.

Та жизнь, в Гомеле, вскоре после женитьбы, теперь казалась ему очень далекой и какой-то невзаправдышной, будто и не с ним это было.

Сначала он поселился в огромном доме, где все этажи, кроме нижнего, занимала местная знать средней руки, а в нижнем жили такие, как Иван – те, что прибыли из провинции искать новой жизни.

Комнатенка у него была небольшая, но чистая и светлая, из мебели – только железная кровать с шишечками да стол с табуретом. У двери шкафчик для одежды. Ивану здесь нравилось.

В деревне у них был свой дом. Большой и просторный. Да и семья была не бедной. Но своей комнаты у него не было, как не было её и у родителей Ивана. А он мечтал о своём доме, красивом и торжественном внутри, и простым, похожим на все – снаружи. И много лет спустя он свою мечту осуществит – построит в ветке дом под «серебряной» крышей, с изразцовой печью и двумя спальнями, с чудесной, хоть и небольшой залой для приема родни.

И теперь, когда уже столько лет прошло после его частых поездок в деловой центр и работы там, он, бывая в Гомеле, всегда выкраивал минутку, чтобы навестить тот дом, где впервые жил один, вольно, приходил сюда, чтобы прогуляться по улице, пройтись по парку, где стоял замок Паскевича. В библиотеке он брал архивные документы и подолгу рассматривал чертежи старинных построек Паскевича. Замок виделся ему таким живым, как если бы он мог созерцать его в эпоху Екатерины.

Однако сейчас правое крыло некогда прекрасного здания было почти всё разрушено, и среди развалин вороны свили себе гнезда. Иван останавливался, слушая вороний грай, смотрел на башенные часы и пытался представить себе, как здесь было век, и два века назад…

Иван взял в руки номер старой, порыжелой от времени и сырости газеты. Бумага была хрупкой и легко рвалась. Он осторожно распрямил страницу.

…Гомель в 1775 году Екатерина II пожаловала фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому «для увеселения». Именовался он в документе, как «деревенька в 5000 душ в Белоруссии».

Румянцеву местечко понравилось, и он решил здесь укорениться, начал строительство нового поселения недалеко от Гомеля. Туда же перевел и все государственные учреждения. Новый город назвали Белица. Население пригнали из окрестных сел.

В Белицу, на новое место, потекла еврейская беднота. Не было ещё школ, не построили ещё училищ, а вот питейных домов здесь было – на каждом углу по паре. Городской голова и уездный судья – оба были неграмотные.

Так бывший торговый центр, шумный Гомель с пятитысячным населением, стал рядовым местечком, рядом с архитектурным шедевром своего времени…

Румянцевская усадьба чисто русского устройства. Это был небольшой островок русской культуры в белорусской провинции. А рядом. В двадцати километрах, старообрядческий центр – городок Ветка.

Усадьба была одной из самых богатых, благоустроенных и известных в России. Все её владедьцы были в тесной связи с царской фамилией. П.А.Румянцев с Екатериной Второй, Н.П. Румянцев – с Александром Первым, князь Паскевич – с Николаем Первым. После первого раздела Речи Поспалитой Восточная Белоруссия перешла к России, а с нею и Гомель.

Закончилась моровая язва. Пойман Пугачев, победили турок – и вот повод для пожалования новых земель новому национальному герою Румянцеву, чья фамилия правильно читалась как Романцев.

Строительство начали летом, в год трех семерок. Через пять лет здание было построено. Потемкин тем временем теснит Румянцева, интерес Румянцева к дареной усадьбе падает, отделка затягивается. Сам же фельдмаршал управляет Малороссией. Вскоре дом приходит в запустение. Так повторяется судьба многих построек екатерининской эпохи: яркое начало, полное помпезности, и затем резкое охлаждение, и вконец – постепенное забвение…

Но не только судьба, но и художественный стиль гомельской постройки, на редкость созвучны духу екатрининского времени. Это и выбор места – прямо посреди бывшей усадьбы, на месте снесенного деревянного дворца бывшего владельца князя Чарторыйского. Так императрица показывала оппозиции её настоящее место.

Эстетика нового замка была полностью в духе эпохи Просвещения и в точности отвечала устремлениям императрицы – культ новейшей классической архитектуры.

Эта постройка была новым словом в русской архитектуре конца восемнадцатого века. Ею открывался ряд крупных царских резиденций с компактным планом и купольным завершением, прообразом создания которых служила вилла Ротонда Палладио.

Симметрия постройки была основана на простых геометрических формах, не усложненных пристройкой флигелей.

Четкая вертикальная ось давала образ высшей гармонии, принадлежащей идеальному миру, и предназначалась более для созерцания, нежели для каждодневной жизни в суете.

Дом, как и положено для домов увеселения, украшался коринфским и ионическим медальонами.

Особо была устроена парадная зала – центр композиции дворца. Ярко освещенная, сверкающая белизной, поражала изяществом отделки и разнообразием пространственных решений. Это было первое в российской архитектуре парадное помещение специально для пребывания дворянства. Потом что-то похожее было сделано в Москве, в Колонном зале Дворянского собрания, но там уже был настоящий дворянский клуб…

Всё здесь в точности повторяло схему интерьера культовой классической постройки и на редкость соответствовало требованиям ритуала общественной жизни дворянства. В зале проходили торжественные приемы, балы. Ярко освещенный центр, предназначенный для дворянства, выгодно выделял героя своего времени. Окружающие затененные помещения предназначались для ожидающей выхода в свет публики – отсюда, наверное, и пошло выражение – выйти в свет, светское общество. Возвышающиеся же вторым ярусом хоры предназначались для оркестра и зрителей. Это праздничное действо дополнялось темой торжественного шествия. Архитектор этого эффекта добился просто – выстроив все внутренние пространства по одной оси.

Портики на фасадах, напоминающие римские триумфальные арки, открывали и завершали действо. Всё здесь говорило о воинской доблести и триумфе.

Но главным в композиционной идее всё же было устройство верхнего освещения главного зала. Свет, льющийся сверху – это знак особой благодати, он призван подчеркивать исключительность находящихся здесь людей. Свет в зал проникал через отверстие в куполе наподобие римского Пантеона. Верхнее освещение в классическом культовом зодчестве решалась устройством двойного купола. Здесь же был сооружен квадратный в плане бельведер. Ещё и этим отличался гомельский дом, в довершение пирамидальной, как бы ступенчатой композиции, что вообще было присуще древнерусскому зодчеству.

Тот, кто строил гомельский замок, хорошо знал архитектуру античного жилого дома, итальянской виллы, культовых построек раннего Возрождения в Тоскане, французского классицизма. От всего здесь было что-то. Гомельский замок можно было бы принять за своеобразный музей всех архитектурных эпох. Это был исторический справочник в архитектурных экспонатах. Но кто же был автор этой сумасшедшей в своей гениальности идеи?

В эпоху «трех семерок», в году 1777-м, в России было не так уж много европейски образованных и классически ориентированных мастеров. Екатерина Вторая ещё только готовила поворот к освоению итальянской манеры в архитектуре. Кварнеги, Камертон, Львов ещё не начинали действовать.

Но вот появляется Иван Старов. (Ивану думалось, что это не фамилия, а прозвище. И означает оно вот что: из Старого Села, или – старовер, хотя это одно и то же – Старое Село и было когда-то основано староверами.) Он-то, Иван Старов, и создает парадное столичное окружение екатерининского времени. Именно он создал тип царского дворца, строгого и по-римски простого снаружи, и поражающего великолепием анфилад и парадных интерьеров изнутри. Всё это было в духе русских побед того времени. Много было построено после – и Таврический дворец. И грандиозный дворец в Пелле, жизнь которого оказалась недолгой. Но именно гомельский дом стоял у истоков. Он – прекрасный памятник самому Румянцеву. Герою русско-турецкой войны.

Второй Румянцев владел гомельским замком при Александре, в эпоху всеобщего смягчения нравов и насаждения просвещения. Сам хозяин жил по модной в то время формуле Вольтера – каждый должен возделать свой сад. Он активно меценатствовал, собирал русские древности и, наконец, основал Румянцевский музей. Вторую половину своей жизни он провел в Гомеле. Он создает здесь совершенно новый город и усадьбу, воплощающую романтический идеал. Он без тени сожаления покинул государеву службу и стал жить в своем имении по своему усмотрению, в труде с народом и для народа. И вот чудесный итог – новый Гомель.

В год первый века последнего в тысячелетии он решительно перепланировал Гомель. С чисто просвещенческим радикализмом он прокладывал новые улицы, строил дома для горожан, используя лучшие образцы мировой архитектуры. Город теперь являл собой идеал военно-аристократического поселения, подобно Петербургу. Сама слово Гомель – от «гомео», «гомо», то есть «малое подобие», а вовсе не «го-го-го! Мель!» – крик на реке Сож, предупреждающий суда об опасности, хотя мелей на Соже близ Гомеля действительно немало…

Но он не забыл и опыт строительства Парижа – неподалеку от Гомеля тоже есть свой «Париж» – местечко Паричи, что означает, вероятно, «поречье», по-белорусски – «парэччэ» или «паричи» в обратном переводе.

В строительстве же собственной резиденции он воссоздал мир небольшого английского жилого дома по принципу «мой дом – моя крепость» и окружил его пейзажным парком.

Так регулярное устройство города смягчилось чертами живописности в устройстве парковой зоны.

Как и в Петербурге, здесь были лучевые улицы, незавершенность общей композиции, и это давало возможность развивать город дальше. Гомель смело можно было именовать юго-западной копией Питера или восточной тенью – Парижа. И даже главная площадь Гомеля – в духе луврско-Тюильрийского ансамбля и площади Людовика Пятнадцатого. Точно такое же устройство на одной оси дворца Румянцева и главной площади Гомеля, установка в её центре обелиска, схожий характер фасадов духовного училища и зданий, окаймляющих с севера площадь Людовика Пятнадцатого, то же замыкание перспектив улиц, идущих от центра, классического вида постройками.

Как и в Париже, центр города – площадь, застроенная ратушей и гостиным двором. Это общественный форум, и сюда как бы вливается всё городское пространство. По соседству находятся культовые постройки, расположенные в строгой иерархии – православный собор, костел, синагога. И теперь уже не дом хозяина – роскошный замок – находится в центре города, он теперь отодвинут в сторону, а городские общественные здания. И самое крупное из них ланкастерская школа, первое в Российской империи подобное заведение, открытое ровно за сто лет до свержения царя. Ею руководил англичанин Джеймс Артур Герд. Здесь же был и лицей по типу Царско-Сельского.

Гомель – Гомо – эль – «город, подобный элю», то есть, богу. Гомель, как и Париж, как и Петербург – эллинские города?

Гомо-сапиенс – подобный мыслящему? Подобный – кому? Богу! Человек – образ и подобие Бога – только самостоятельно мысляще. А Бог – не мыслит? Бог – знает! Мыслящий – не знает, но ищет. Чтобы знать.

Петропавловский Собор на крутом берегу Сожа, слева от усадьбы, похож на церковь св. Женевьевы в Париже, костел – римский Пантеон.

Сын Румянцева не стал обживать роскошный дом своего отца. Добавив к нему два флигеля весьма скромной архитектуры, он отвел его для размещения гостей и специалистов. Собственную же усадьбу он устроил вдали от площади, в самой бровки реки Сож. Она находилась на границе регулярного города и роскошного природного окружения. Это был «экономический дом», точная копия жилого дома в Бедфордшире, построенном в 1795 году. И рядом – миниатюрный ампир, небольшой охотничий домик.

В Гомеле работало много иностранцев, но больше всего – англичан.

Румянцев очень дорожил своим детищем и завещал продать его только фельдмаршалу или канцлеру. Похоронить же себя завещал в Петропавловском соборе, где при коммунистах был открыт музей и висел маятник Фуко.

После смерти хозяина его сын заложил Гомель со всеми околицами в государственный банк, а потом и вовсе продал казне.

Фельдмаршал Паскевич Варшавский, тот самый, что люто подавил польское восстание в 1830-м году, тут же перекупил город. Паскевичу пришлись по душе постройки Румянцева старшего. Но он дополнил строение парадными покоями для размещения военных трофеев. Теперь это был воистину царский дворец. Он и был царским наместником в Польше. Покои князя находились в башне. Классический стиль осторожно дополнялся средневековыми мотивами, особенно в декоре самой башни. Это подчеркивало древность и знатность рода Паскевичей. И дом стал похож на замечательный дворец Станислава-Августа в Лазенках. Так польского короля уравняли с царским наместником.

Суховатый классический стиль – но это не от упадка, просто так экономично.

Однако совсем иной была городская застройка. Устройство ограды и высокой зелени вдоль неё ликвидировало все связи с городским ансамблем. Усадебный комплекс как бы самоизолировался, акцент вновь перенесен на дом владельца.

А потом настал прозаический, упрощенный 19-й век, с его приземленными образцами практического стиля. Так родился и угас классицизм в гомельском устройстве города и усадьбы, как родилась и угасла и сама эпоха Просвещения.

Но почему же столь масштабный замысел был реализован именно здесь, в архитектурных ансамблях Гомеля? Здесь есть какая-то тайна…

Александр хранил вариант конституции в Варшаве, говоря, что именно поляки будут учить русских свободам.

Ещё при Румянцеве в старом парке был выстроен дворец по плану архитектора Растрелли. В этом дворце, по слухам, императрица гостевала в графа, и после этого гостевания осталось вроде дитя, которое было втихую сплавлено с глаз долой, но – в надежные руки.

Однако это были слухи, и не более того. Никаких документов на сей счет составлено не было.

Паскевич заново перестроил дворец с невиданной в этих краях роскошью и размахом. Замок теперь окружали павильоны, беседки, причудливые фонтаны. По всему парку расположились мраморные статуи, повсюду были цветники и оранжереи. Через глубокий овраг перекинулся железный мост.

Перед замком торжественно установили бронзовую статую – племянник польского короля Понятовский на коне.

В парке теперь было электричество, а город, простиравшийся на несколько верст за пределами усадьбы, утопал в грязи и мраке…

Иван, живя в Гомеле, выходил из дому за час до начала службы, чтобы прогуляться в парке. Вечером и днем здесь был народ, шумно и людно, а в утренние часы – ни души.

Мысли в Ивановой голове роились самые разные. Ему хотелось бурной деятельности. Вести колонку обозревателя в своей газете уже казалось слишком мелким, почти ничтожным делом. Уже работая в редакции, он пристрастился ходить в публичную библиотеку. Была она в левом крыле замка. Заведовал книжным отделом старенький дедок из бывших (некогда богач, потом разорился и стал эс-деком), в золотом пенсне, фамилия его была Степанов. Иван брал и политическую литературу, её тут давали свободно.

Приезжая изредка в Ветку или Старое Село, он видел совсем иную жизнь. Пробыв недолго с женой, он поспешал назад, в город. Мария была старше Ивана, на сколько точно, никто не знал – метрику ей выправили, когда она уже была девкой, впрочем, на селе такие браки считались делом обычным. Он её немного побаивался, хотя Мария никогда не поднимала голоса на мужа, не перечила и вообще была тихой, покладистой женой.

Однако эсдеком, несмотря на горы прочитанной агитационной и политической литературы, Иван всё же не стал.

Первые социал-демократы появились в Гомеле в 1903-м году, а в 17-м уже действовал Полесский комитет по установлению Советской власти. Из центра был прислан Лазарь Каганович – он и был главным.

9 сентября приняли резолюцию об отношении к войне, меньшевик Севрюк был отстранен. Прошло две недели, и меньшевики добились нового решения о продолжении войны, только после петроградских событий вся политическая власть перешла к большевикам.

В тот же вечер созвали экстренное заседание Гомельского Совета – меньшевики и бундовцы объявили единственной политической властью «Комитет спасения родины и революции». И только в ноябре Ставка в Могилеве была разгромлена, власть вернулась в Гомель, к Советам.

Продержались Советы всего одну зиму – 1 марта 1918 года немцы заняли город. Партийцы ушли в подполье.

…Обложившись газетами, Иван словно погрузился в тяжелую дрему. Он лежал и ничего вокруг себя не замечал, мыслями уносясь в далекое прошлое.

Мария сидела рядом, сбивая масло на маслобойке – в неделю на базар снести.

Ей вспомнилась почему-то ту далекую детскую пору, когда пешком из Старого Села ходила с матерью в город – отнести передачу в трудовой дом. Там в заключении томились какие-то «братья», так сказала Василиса. Очередь занимали с вечера. Потому что передачи брали ровно час, а хвост очереди тянулся до другой улицы…

Уже и ком масла, желтый и пахучий, выкатила Мария в большую эмалированную миску, и отгон слила в кринки – скотине на пойло и самим на блины, а Иван всё лежал да лежал на постели, прижимая к себе ворох жухлых газет, и не ясно было, спит ли он, или просто задумался о своём, а глаза открывать ему лень…

Мария тихо вышла в сени, погрукотала там ведрами воды мало, но утра хватит, потом вышла закрыть ставни. Вернувшись в дом, подкрутила фитиль в лампе и отправилась спать, завтра вставать на зорьке. Но беспокоить Ивана так и не решилась. Ему спешить некуда, днем отоспится – «хвароба у теле – яки работник?»

…Студент дает уроки от двух до четырех по улице Кладбищенской, дом номер 7…

Шел тринадцатый год. Всё дорожало на глазах. Иван тогда учился на экономиста, дополнительный приработок ему не помешал бы. Решил брать учеников.

Иван сменил жильё. Он ушел из большого, богатого дома, где в средних этажах ютилась, теснясь в доходных комнатенках, пестрая беднота, и поселился с шиком, невиданным для студента, на Кладбищенской, сняв пол дома с палисадником и отдельным входом.

Расходы его возросли. Он по-прежнему работал в газете, сидел поздно, часто заполночь, готовя ежедневные обзоры внутренней жизни для первой страницы. Ещё он вел историко-краеведческую рубрику, но материал для неё брали раз в неделю. Однако этого заработка всё же не хватало. Надо было и в семью деньги давать, и себя содержать достойно. Он ведь теперь вращался.

И народ, среди которого он вращался, был весь достойный.

Тринадцатый год был совсем не тем, что год отошедший. Работавшие на всю катушку местные исполнительные органы и вяло топтавшиеся на месте новые законодательные учреждения создавали, вообще говоря, лишь видимость деятельной власти, и единственным настоящим полем деятельности была именно нива просвещения. Уже на первых порах новая просвещенческая власть изъяла из владения земских учреждений принадлежавшие им библиотеки. Потом в несколько месяцев перевели всех профессоров из одного города в другой, замещая кафедры людьми малоизвестными, но обязательно благонадежными.

Всё четче обозначивались баррикады, по обе стороны которых собирались представители двух противоположных мировоззрений, не могущих никак между собой примириться, да и вообще не должных, если следовать логике текущих событий…

В тот год также вышло наделавшее много шуму постановление о борьбе с хулиганством, и это дало администрации широкие полномочия в области карательной. Вопрос о хулиганстве быстро вырос в крупную политическую величину, на которой полностью сосредоточилось внимение особенно дворянского сословия. Обыватели говорили о хулиганах с тем же ужасом и трепетом, что и о бандитах и бомбистах.

Общество жило в постоянном ожидании всевозможных катастроф. И они случались – одна за другой, произошли два крушения на железной дороге. И это стало прелюдией к переговорам о железнодорожном займе, по поводу которого министр Коковцев выехал в Европу. В отсутствие Коковцева спешно ликвидировали наследство зимней сессии Государственной Думы – разрыв между министрами и Думой состоялся.

Между самими министрами несогласованность сохранялась, и об этом шумели за границей.

Год был богат на всевозможные съезды – их состоялось более ста.

Но и за границей жизнь не стояла на месте. Балканы приковывали к себе всеобщее внимание. Ближний Восток с его вечным горючим материалом беспокоил великие державы, ожидающие турецкого наследства, и к этому беспокойству прибавилось ещё нечто – явный антагонизм России и Австрии.

Австрия была спокойна лишь до тех пор. Пока была уверена в победе турок над союзниками.

Хотя все и понимали, что положение тяжело именно потому, что иностранный экспорт малых государств – хлеб, скот, вино – имеют только одну дорогу: через австрийские владения, всё же по произволу Австрии граница закрылась для Сербского вывоза, и малой славянское государство, единственное православное – в центре Европы, превратилось в послушное орудие могущественной соседки. Австрия опять победила, а в Думе всё ещё звучало эхо известного – «Россия не готова к войне»…

Маленькая Сербия вполне понимала, чего хочет ненасытная Австрия – поглотить её, как уже поглотила Хорватию, Боснию, Герцоговину, – и оказалась между двух огней: с севера Австрия, а с юга – Болгария.

Болгария просто спятила – она готова была на всё, даже на поддержку союза Австрии с Турцией, лишь бы навредить Сербии. Выгодно это было одному из двух царствующих дворов в Белграде и Софии, но гибельно для их народов. А вот уничтожит ли это «личный режим» – большой вопрос.

Но пока что надменный Фердинанд оказался в положении кающегося грешника.

В прежние времена монарх при открытии Народного собрания разыгрывал сцену, режущую глаз современного просвещенного человека. Он входил в Собрание, где было полно депутатов и простой публики, держа в руке шляпу, и направлялся к трону, на ступеньках которого располагались министры, а затем, надев на голову шляпу, начинал читать тронную речь, а присутствующие оставались с непокрытыми головами.

Теперь всё было иначе. Среди депутатов имелись несколько десятков социалистов и компактно сбитая масса оппозиционных землевладельцев, и царь Фердинанд после долгих колебаний уступил – во время чтения тронной речи он больше не надевал шляпы.

Кому-то это могло показаться мелочью, но человеку вдумчивому было ясно: имеет место исторический этап.

Снять шляпу по собственному желанию сущие пустяки, а вот под давлением обстоятельств – совсем другое дело.

Помимо политики и экономики, мысли Ивана занимала ещё и литература. И в тот роковой год он начал робко, но настойчиво пробовать своё перо, делая зарисовки местечковой обыденщины. Однако скоро понял, что силы его в этом деле слишком малы, и оставил литературные опыты – до времени. Писал только в газету – в своем привычном суховато-казенным стиле, но иногда в его текстах попадались острые, заковыристые фразы, которые и ему самому очень нравились. Они словно являлись в гости неизвестно откуда, потому что Иван даже в просторечии говорил так же, как и писал свои статьи, и потом будет писать отчеты…

В литературе же год тринадцатый прошел под знаком сильных бро – жений. Всё, что с таким азартом читали после пятого года, теперь уже никого не интересовало, на книжном рынке били рекорды тиражи совсем других книг. Сонников, вопросников и прочего литературного мусора спрашивали все реже. Было уже ясно: на пороге время ликвидации сумбурного наследства тяжелой эпохи. Газеты не скупились на бранные слова в адрес уходящего безвременья и его бытописателя Арцибашева. Во врата истории стучалась новая жизнь, и литераторы, художники, публицисты и доморощенные политики с азартом устремились к ней. Отжившие литературные традиции, царившие последние десять лет, и новые течения вели между собой ожесточенную борьбу, и это всё больше захватывало внимание читателя, куда больше, чем само чтение произведений сражающихся авторов. Совершался неумолимый круговорот времени и литературных симпатий.

Ивану казалось, что всё же в этом, выглядевшем вполне стихийным, круговороте есть элемент не случайного, как бы привносимого чьей-то невидимой, но устрашающе мощной рукой.

Он с энтузиазмом углубился в сопоставление двух эпох – до 1905-го года и более поздней, когда модернизм вступил в открытую схватку и отвоевал себе вполне почетное место в литературе, особенно этому помогли общественные потрясения последнего времени. И вот теперь он терял одну позицию за другой, а на смену шел писатель, совсем новый, жизнерадостный, верящий в человека, с отвращением глядящий в сторону смерти, ликующий от полноты мироощущения и с огромными надеждами на будущее. Вместе с пришедшей новой литературой начиналась и совсем иная жизнь. Близилась новая историческая эпоха.

Иван печенкой чувствовал это тектоническое движение, понимая, что грядущая эпоха всё сметет на своем пути, всё перевернет вверх дном, и утвердится на долгие годы.

И только одно обстоятельство лишало его радости участия во всеобщем обновлении – эта, едва различимая для стороннего наблюдателя, однако вполне очевидная для внимательного наблюдателя, заданность направления текущей жизни.

Из книг, которые оставил ему в наследство отец, он знал, что смены культурно-исторических эпох происходят объективно. Символизм родил наследника в виде акмеизма-адамизма и эгофутуристов, которые, едва родившись, тотчас же по рождении решили поглотить своего родителя. И это было законно – вполне в духе времени!

В противовес символистам, признающим одни лишь символы, акмеисты провозгласили самоценность явлений. В гомельских литературных кружках боготворили Ахматову, Городецкого, Мандельштама, объединившихся вокруг знамени, на котором было начертано: возврат к Адаму, к первородной чистоте, к чувству цельности, к природе, наконец, – их искренне почитали и взапой читали всё, что выходило из печати или ходило по рукам в списках, а потом – взахлеб обсуждали.

Тезис о явлении как самоцели был принят с особым энтузиазмом.

Но акмеисты, по печальному недоразумению, не узрели, что новые слова, торжественно и пышно ими сказанные, вовсе не были новыми…

Вот это-то и казалось Ивану странным в новой общественной жизни – на время у людей как бы отшибало память, а потом, после тяжелых опытов жизни, они вдруг как бы всё вспоминало заново. Такая постоянная временная потеря памяти очень напоминала некую болезнь, вроде рассеянного склероза, но болело ею с удивительным постоянством целое общество.

Вот и кружила общественная мысль, как собака на затерянном следу, в поисках той ниточки Ариадны, которая и приведет, наконец, к заветной цели.

Новаторство футуристов, ставшее в короткое время притчей во языцех, скандально организовало вокруг себя значительную часть публики, которая ещё вчера только одним интересовалась по-настоящему – эротической литературой. Но теперь вопросы пола уверенно отодвигались на второй план, и даже не верилось, что ещё два года назад ни одно серьезное явление в искусстве не мыслилось без связи с этой, запретной некогда, проблемой.

Под щитом футуристов распускали лепестки новые литературные соцветия.

Отцы символизма поспешили произнести теплые слова над колыбелью новорожденного литературного младенца. Брюсов, Мережковский тоже, хотя и очень осторожно, поприветствовали футуристов. И осторожность эта была вполне объяснима. Стоит лишь вспомнить те времена, когда символизм был под запретом, и каждый записной рецензент издевался совершенно безнаказанно над «бледными ногами» Брюсова, а Сологуб принужден был печататься на страницах третьесортных журналов, чтобы понять, почему символисты так осторожничали в отношении футуристов.

История должна не повторять ошибок. Или хотя бы – должна стремиться к этому. Но сейчас этого сказать было нельзя, иначе будущее литературы представится ужасным бездорожьем, на котором мелькают и маячат без определенной цели всевозможные направления.

И всё же. Идут, идут уже из самых недр жизни, из запретных глубин того быта, на который недавно смотрели сверху вниз, из лона той природы, которая открывает своё богатство только влюбленным в неё…

Ещё одно открытие сделал Иван – можно сочетать мрачное отчаяние, из которого спасение только смерть, и бесконечную радость и ожидание близкого счастья.

Из новых авторов он брал для чтения Шмелева, Тренева, Никандрова. Из старых – Горького, Вересаева, Бунина. Они-то и пели над горькой, оплаканной символистами жизнью романтическую песнь возрождения.

В унисон этому новому пробуждению духа прозвучали юбилейные торжества Короленко и Огарева.

Так появился ещё один повод заговорить о «не умирающих традициях героической русской литературы».

Так прошел год, отметив резкие рубежи. И как вся страна зашевелилась, так и умы пробудились, и жизнь стала наслажденьем.

…Все эти отвлеченные мысли, высказанные в его статьях, были несказанно далеки от крестьянского быта, всей той жизни, которою он должен был теперь жить, потому что так распорядилась судьба и его родители. Но он привык жить в относительной воле – даже в редкие его приезды домочадцы не заставляли его работать по хозяйству, по какому-то молчаливому сговору, оставляя за «грамотеем» право жить своей вольной жизнью.

Мария же, хотя и была совсем другим человеком, нежели Иван, и если бы он встретил её в городе, вряд ли они были бы хотя бы знакомы, всё же стала ему близким человеком и, хотя держала расстояние и внешне была холодновата, любила его искренне и страстно. Какая-то невидимая, но очень прочная нить связывала эти два, такие разные «на погляд», существа. Иван в своих городских отлучках любовей на час не заводил, и, тем более, серьезного интереса у него никто так и не вызвал. Их любовь с Марией была уже без терпкости первого общения, но спокойной, крепкой и казалась вечной.

Любовь Марии была тихой, немногословной, Иван имел над всем её существом неограниченную власть, один звук его голоса заставлял холодеть нутром, но и сам Иван немного побаивался её тихого, полного чувства взгляда глубоких, светло-карих, ореховых глаз. Мария была старше, но с возрастом разница в летах сгладилась, и в зрелые годы уже Иван казался старше Марии, она же, дойдя до сорока трех, как-то враз перестала меняться и лицом, и телом, оставаясь надолго зрелой красавицей во цвете лет.

Уезжая в понедельник утренней моторкой, около пяти часов, он испытывал щемящую тоску в своем чутком, но очень скрытном сердце, однако плюнуть на все свои городские дела и остаться дома, на хозяйчстве, он всё же не смог бы.

Мария по утрам, когда уезжал Иван, вставала затемно, растапливала печь. Пекла любимые Иваном ладки из пшеничной муки, на сыворотке, приносила из погреба банку свежей сметаны, а накормив мужа, который, переместившись на диван, принимался за газету, готовила корм скотине и курам с утками. И только когда уже за Иваном закрывалась с громким лязгом калитка, садилась на лавку у окна и долго смотрела перед собой, думая свою бесконечную думу.

Иван же, подойдя к пристани и заслышав гудок причаливающей моторки, быстро забывал о своем внезапном томлении и, заняв место у окошечка, на нижней палубе, привычно уже думал о том, какие книги он возьмет в библиотеке, с кем встретится в кружке и на какую лекцию пойдет в среду.

Шел четырнадцатый год. Шестого июля гомельская общественность решила устроить большое пароходное гулянье по Сожу до Ченок. Средства собирали для Еврейской детской колонии для сирот. Играл духовой оркестр, жгли фейерверки, хлопали хлопушки, на ярко освещенной набережной раскинулись палатки, где было всё – даже настоящий голландский товар чистого льна. Цены были решительные, купцы вели торг дешево и без обмана. Ивана привлек веселый шум у одной из палаток. Высоко над прилавком висел портрет пожилого господина со щедрой улыбкой, и под ним была яркая надпись крупными буквами: «Много сил я потратил, никогда не был весел, всё что-то тяготило, а сейчас я познал улыбку веселья и счастье жизни. Ранее я был стыдлив с женщинами, вечно был недоволен собой, а теперь мне рады в любом обществе. Сто раз спасибо за целебный препарат „Био-Ласлей!“»

– От чего это? – спросил Иван у сосредоточенного старичка, который всё никак не мог отыскать кошелек в широком кармане пальто.

– Говорят, от этого самого, от онанизьмы. И куда только кошелек мой подевался?

– А это от чего? – спросил Иван у продавца, беря с прилавка флакончик с яркой наклейкой.

– От зеленого змия, господин хороший, – ответил услужливый продавец. – Спасение для тех, кому проклятое пьянство искалечило жизнь и жизни всех членов семьи. Я сам когда-то страдал этим недугом. И вот, благодаря чудесному снадобью, я исцелился весь целиком, и радости моей сегодня нет конца. Конечно, можно купить коробочку «Ситравин-Эмбрэй» в аптеке господина Рафаловича и ждать четыре месяца результата, но моё средство действует мгновенно – примите сейчас и о вине вам даже вспоминать будет противно!

Мужики застенчиво ухмылялись и подталкивали друг друга локтями. Но желающих попробовать чудотворное снадобье так и нашлось.

Иван получил задание от редакции – написать репортаж о народном гулянье в пользу еврейских сирот. В последний год вряд ли выходил хоть какой-то номер без материала о еврейском вопросе, теперь это была важнейшая тема общественной жизни. Все, кто хотел завоевать доверие публики, независимо от темы своего выступления, всегда начинали речь с высказываний о том, что «евреев притесняют», «не дают развиваться и продвигаться»…

В редакции Иван просидел до утра. Помимо репортажа, ему надо было дать в номер текст сообщения на политическую тему. Получилось неплохо, однако, перечитав, все порвал в мелкие клочки и начал писать заново.

«Итак, жребий брошен. Телеграф принес известие, что Сербия дала неудовлетворительный ответ на ноту Австрии – то есть решительно пошла навстречу вооруженному конфликту. Вопрос о войне и мире будет решен в зависимости от того, какую позицию займет Россия. А то, что Россия должна вмешаться, никто не сомневался. А это, само собой, повлечет вмешательство Германии – и тогда разразится европейская война!»

Иван перестал писать и стал думать о том, что мир безнадежно обречен, категорически обречен, и что бы он тут ни написал, ничего это по существу не изменит. Как, в сущности, просто и обыденно делается мировая политика! Дай только волю амбициям какого-нибудь правителя – и начнется цепная реакция?! И всё пойдет прахом…

Исписав ещё четыре страницы, он всё скомкал и снова бросил в корзину для бумаг. Этот текст не пройдет, а по-другому писать в таком духе – попусту терять время. Просидев над чистым листом около часа, он, наконец, написал всё заново. Теперь это было краткое, сухое сообщение о том, что Сербия отважно решила ступить на стезю европейского конфликта. Выводы же о дальнейшем поведении России так и остались лежать в корзине для бумаг.

Ивану уже давно надоело быть простым злободневщиком, он хотел писать статьи глубокие, серьезные, такие, чтобы и через полвека читались с интересом и приносили пользу обывателю. Быть не просто хладнокровным созерцателем текущей жизни, а глубоким исследователем современности, организатором общественной мысли с помощью печатного слова.

Судьба Минаева была для него уроком. И четверти века не прошло, а его имя уже крепко забыто публикой. А те, кто ещё помнит, вспоминают его недобрым словом. Когда-то он слыл едким сатириком, теперь же его иначе не называют, как опытный версификатор…

Своими острыми злободневными статьями он сделал всё, чтобы его творения потеряли всякую ценность для потомства. Писательское дело – не спорт, нужны идеи, а не только спортивный азарт. А Минаев пародировал всё, что ни попадя, и «Гамлета», и «Горе от ума». Не было произведения, к которому он отнесся бы с уважением. Когда злободневность прошла, уважать перестали и самого автора злободневщины.

Родись Минаев на два-три десятка лет позже, его литературная звезда могла бы и вовсе не взойти. Он не дорожил ничем, кроме гонорара, был необычайно востребован в своё время, и – предан забвению, когда пришли другие времена.

Однажды оседлав фортуну, они, эти удачливые писатели чувствуют себя на ней, как на спине налима. И, однажды соскользнув с неё, уже навеки пропадают в небытии. К таким фигурам общественная мысль не любит возвращаться, откровенно брезгуя авторами, разжиревшими по случаю, помойничая на развалинах цивилизации.

Он же хотел писать по-другому. Бредя поутру домой, не сомкнувши воспаленных до красноты и рези глаз, Иван рассеянно разглядывал витрины магазинов и механически, не вдаваясь в смысл, больше по привычке, прочитывал объявления, пестрой рыбьей чешуей наклеенные на заборах. Вот уже в третий раз зазывают обывателя на «сильно драматическое зрелище» – иллюзион «Пьянство и его последствия». Вот предлагают выгодно жениться «барышни и дамы с приданым от 8 до 400 тысяч рублей. Хотя бы и за лиц без состояния готовы хоть сейчас…»

Российский обыватель прост и доверчив, как дитя, он верит печатному слову, иначе – зачем зря печатать? К тому же, «дамы и барышни» предлагали направить заявление по берлинскому адресу! А к загранице отношение особое.

Иван одно время курировал отдел объявлений в газете «Копейка» и знал немало историй с продолжением на этот счет. Написав по такому адресу, искатель, скорее всего, получит ответ: какова должна быть невеста, на его вкус? Он напишет снова – конечно же, с приданым тысяч на двести! И никак не меньше. Редко кто соглашался на сто. Вопросы дальше – брюнетка или блондинка? Молода или постарше? И так, между прочим, просьба выслать своё фото и двадцать пять рублей на расходы по пересылке фотографий с рынка невест. После чего берлинский адресат для жениха умирает навсегда!

Иван год назад расследовал одну из таких афёр, только жадный жених выслал аж целую тысячу, чтобы заполучить фото всех подряд невест, имеющихся в банке брачного бюро, а когда случилось неизбежное – поднял вой на всю вселенную. История получила огласку, Ивану дали поручение во всём разобраться, потому что иск был предъявлен именно газете, напечатавшей объявление.

Без особого труда удалось выяснить, что за границей пребывает целый штат «профессуры», живущей за счет наивности российского обывателя. Свои сети вездесущая «профессура» раскинула уже и в российской деревне. Когда на почтовом отделении Старого Села один парнишка переводил в Берлин десять рублей, Иван, оказавшийся случайно рядом, спросил, зная бедность семьи отправителя: «Кому это?» Однако парень не смутился и с гордостью ответил: «В Берлин, за невесту!» – «Зачем ты это делаешь, тебя же надуют!» – пытался остановить его Иван. А тот в ответ счастливо рассмеялся: «Зато получу приданое – двести тысяч рублев!» – «Обдурят они тебя!» – не сдавался Иван. Но парень держался своих убеждений крепко и все Ивановы аргументы парировал своим, убойным: «А Пятрусь уже и хватаграфию получил!»

Иван ушел, сильно рассердившись. Да, раньше российского обывателя «женили» Варшава и Лодзь, а теперь вот и заграница добралась до скудных сбережений легковеров…

Его уже давно не удивляло, а подчас и раздражало простодушие не образованных, забитых нуждой и тяжелой работой или её отсутствием городских лопухов. А теперь вот и среди мужиков таких развелось немало. Их наивная хитроватость, мечта всех обойти на повороте и разбогатеть с бухты-барахты его просто бесила…

И всё это катастрофическое поглупение населения как-то было связано с внешней обстановкой. Чем больше росла напряженность в политике тем тупее становился обыватель! И этот не совсем понятный фокус был крайне неприятен Ивану и неизменно вызывал его досаду. Будучи человеком уравновешенным. Рациональным и вдумчивым, он во всем пытался найти систему причин и следствий, понять алгоритм поведения человека в нестабильной обстановке. Выводы были лишены всякого оптимизма. Куда же мы зайдем, если случится мировой катаклизм? Так спрашивал он себя, но ответ дать боялся даже самому себе.

Шел, между тем, июль четырнадцатого года. Госдума погрязла в прениях по финляндскому вопросу. Председатель Гучков дал полную свободу слова, что немыслимо было при Хомякове. Милюков воззвал к совести русского народа, и Дума ответила – да!

Да. Мы готовы. Готовы принять на себя, перед лицом Бога и судом истории, ответственность за гибель целого народа.

Эсдеки против. Они посылают финнам горячий братский привет – русский народ против насилия!

…Почему-то именно этот, гомельский период вольной, вдали от семейных хлопот и крестьянского дела, жизни вспоминался ему особенно часто. Хотя ничего такого, что было бы под запретом дома и делалось им здесь, вдали от бдительных глаз родни, с ним не случалось. Однако сама возможность жить по вольному разумению давала то особое ощущение, которого потом он нигде и ни при каких обстоятельствах не испытывал, даже позволяя себе изредка кое-какие вольности.

Из дому он привозил сало, масло, яйца, муку, но денег всегда не хватало. И он пополнял свой тощий бюджет, давая уроки и сочиняя статьи на заказ.

И всё же это была счастливая жизнь. Когда он в первый раз приехал в такой большой и богатый город на жительство, ему подумалось без зависти, но со здоровым сельским любопытством: Как это можно не сеять, не пахать, а жить безбедно и даже весело? Вначале ему казалось, что город сплошь состоит из одних только лентяев, и его охватывало противоречивое чувство – ему было и стыдно за этих людей, и одновременно распирало от гордости за свою родню – трудящийся народ. Но, покрутившись месяц-другой в городе на своих хлебах, он с горечью обманутого легковера отметил, что эта внешняя легкость и веселость городской жизни больше кажущаяся, чем настоящая. Прошло ещё немного времени, и он окончательно пришел к неутешительной и даже мрачной мысли, что кусок горожанина ничуть не легче, а то и солонее и горше, чем селянина.

Однако, городская жизнь затягивала, и теперь он, бывая дома по праздникам, в мыслях своих, нет-нет, да и вернется в маленькую комнатку на Кладбищенской, рядом со старым городским захоронением, где был разбит парк и протекала извилистая речушка с серыми жирными утками, в изобилии плававшими по ней.

В тогдашнем Гомеле общественная жизнь велась бойко и весьма активно. Особый интерес у молодежи вызывали собрания еврейских общин, вход на которые был открыт для всех. Ничего похожего ни в Ветке, ни в Старом Селе не было. Чернявый чуб Ивана и нос с горбинкой нередко наводили кое-кого из собравшихся на сходки на весьма обидную для него мысль – не еврей ли он? И он, сперва сердясь, а потом уже весело, рассказывал семейный апокриф о своем ученом прапрадедушке-греке, некогда поселившемся в Москве. Его небесно-синие глаза служили тому подтвержденим. У местных евреев если и бывали светлые глаза, то больше серые и водянистые, но чаще – темно-коричневые или желто-зеленые. Греки – единственная нация брюнетов, под смоляными челками которых, иногда случалось такое, сияли небесной синевы глаза, окруженные прямыми, а не загнутыми, как у евреев, ресницами.

К евреям в ту пору в Гомеле отношение было не просто хорошее, но теплое и трогательное. Местечковые евреи были предметом всеобщей любви и заботы.

Однако на вечеринках, которые проводила еврейская община, многое ему казалось забавным, искусственно придуманным. Вот он пришел на давно обещанный вечер народной еврейской музыки. Представлял себе скачущих кружком евреев со скрипочками и в черном. А стали играть Мендельсона и Глинку…

Зал негодовал, свистел и топал. Иван громче всех. С Мендельсоном ещё можно было бы согласиться. Но причем же здесь Глинка? Концерт прекратился, и начался стихийный митинг: до каких пор будут ущемлять права еврейского населения? Когда речь заводили о правах, дел всегда доходило до драки. На глазах Ивана из «тьфу-проблемы» создавались целые истории, неизменно переходившие в «национальный вопрос». И чего здесь было больше – глупости или умысла, сказать было не просто.

Вот на одной из сходок затеяли спор о языке преподавания в еврейских школах. И это было Ивану в диковинку. В Старом Селе вообще своей школы не было, дети ходили в халецкую, или в Ветку, за пять верст, а здесь сыр-бор разгорелся из-за того, что преимущество в еврейской школе было отдано древне-еврейскому языку! А «жаргонисты» считали своим язык «голуса». Им возражали – жаргон, мол, в России держится только потому, что евреям не была доступна русская школа. Но местные евреи упорно требовали обучения на жаргоне, но никак не на классическом еврейском языке, которого многие просто не знали. Получилось глупо до смешного – протест у евреев вызвало решение учить их, евреев, еврейскому же языку, на котором и написаны все древние книги! Или они не считают этот язык своим?

Комнатка, где жил Иван, была отделена фанерной перегородкой от хозяйской гостиной. По субботам там, в этой просторной гостиной, собиралась гомельская просвещенная интеллигенция. Тогда уже началась новая волна эмиграции евреев в Америку, и за стенкой велись громкие споры о том. Хорошо это для общества или плохо? Особенно то, что эмигранты теперь будут прибывать через порт Гальвестон в штате Нью-Йорк. Одни говорили, что это хорошо, потому что там как раз высокий спрос на рабочие руки. Другие бойко возражали, что в Гальвестоне как раз теперь затяжная безработица…

И что всёю эту бузу затеял английский писатель Зенгиль – глава эмигрантского общества, и банкиры-филантропы Шпор и Ротшильд специально, чтобы отвлечь еврейских эмигрантов от перенаселения востока – Чикаго и Филадельфии.

В тот год из Гомеля уезжало каждый месяц несколько сот человек. Нью-Йорк, куда они все устремлялись, уже без того переполненный евреями, создал внутри себя еврейское гетто – на участке в две версты в поперечнике проживало около восьмисот тысяч эмигрантов. Тысячи разочарованных евреев уезжали обратно в Россию, потому что терпеть невозможную скученность не было сил.

Иван тогда написал статью, ставшую сенсацией. Заканчивалась она громко: «Так Дикий Запад решал свои проблемы. Так вечный ответчик – еврей – снова становится разменной монетой в политике больших держав и толстых бумажников…»

Иван, в первый год вольной жизни в Гомеле, тоже подрабатывал, торгуя с лотка. Он продавал крем «Блеск», три капли которого, если верить рекламе, превращали грязнейший металл в зеркало. Потом хозяин товара его повысил, доверив торговать цветами садоводства Чедемон. Через два года уже был небольшой запас монет, и торговля с лотка была с радостью оставлена. Иван подумывал о том, что, накопив денег, он мог бы поехать в образовательную поездку за границу, но без скидки все же выходило дорого, а правом на льготу пользовались только учителя и врачи, особенно повезло народным учителям, командированным земством, – им и вовсе давали бесплатный проезд. Ивану же оставалось только мечтать о поездке в Италию или хотя бы в Германию.

Работу в газете он начал курьером, и только через полтора года его назначили младшим редактором. Сколько тогда скандалов прошло через «Гомельскую мысль»! Особенно урожайным на склоки был девятьсот десятый год.

Тогда начался строительный бум – жилья в Гомеле на всех не хватало, а население всё прибывало. Земельные банки прекратили выдачу ссуд, и новые здания не на что было взводить. Квартиросъемщики платили за жилье по столичным ценам. И вот тогда Иван решился написать хлесткую статью о домовладельцах-обиралах. И вышел конфуз…

Подкараулили его поздним вечером на Кладбищенской и вломили по первое число – за всех обиженных домовладельцев. Едва очухался после побоев – новое дело. За железной дорогой была прачечная, где мыли бельё заразных больных со всей линии. Грязная вода после стирки выливалась на улицу, потому что никаких таких специальных стоков не было. И он написал заметку с обращением к властям – взять под контроль этот «источник оздоровлдения». И власти не замедлили обратить свой взор на проблему – два сотрудника редакции были оштрафованы…

Тогда Иван опубликовал реплику – хороша-де свобода печати! И редакция заплатила очередной штраф.

Столько штрафов, сколько их заплатили в десятом году, не платили ни в какие времена. Целых сто тысяч рублей! Редакторов и авторов по суду приговорили к тридцати годам заключения – по совокупности…

И это ещё ничего! Многие издания просто закрывали. На сходках поговаривали, что прежняя цензура, когда не было объявленной свободы слова, была куда как милостивее. И что ныне пишущая братия в капкане – однако, сама туда залезла…

Иванова карьера в «Гомельской мысли» закончилась внезапно и бесславно. Выжил его жалкий докторишко – дантист Раппопорт. История получилась весьма глупая. Молодая девушка пожаловалась в полицию, что её изнасиловал зубной врач, воспользовавшись её беспомощным положением, когда она пришла лечить зубы. Пожаловаться-то у неё духу хватило. А вот передать дело в суд она испугалась. Про эту историю узнала журналистка Якубова из их же газеты, дама она была известная, даже столичные газеты печатали её заметки. Но с Раппопортом вышла осечка – доктор их засудил! За дезинформацию – Якубову, а пациентку – за ложный донос. На суде этот хлыщ ещё и пожаловался – газета его разорила! И сорвал овацию! Вот что за нравы были в то время…

Иван не выдержал, и, несмотря на обещание не совать свой нос, куда не следует, тут же начеркал фельетон и о душителях гласности с толстыми кошельками, и о таких вот докторах …

Через день он уже сидел в участке по обвинению в краже.

Тут же находились и свидетели, а при понятых изъяли на квартире «украденные вещи», которые Иван, разумеется, видел в первый раз. Подавленный и угрюмый, вернулся Иван в тот вечер домой. Но дома его ждал неприятный сюрприз – письмо без подписи, от «доброжелателя». Он писал печатными буквами: «Убирайся из Гомеля, пока цел!» Иван, конечно, понимал, что без Раппопорта тут не обошлось, но кому что докажешь!

И он уехал.

Уехать-то уехал, но душа по-прежнему плутала в тех местах. Иван полюбил газетное дело, редакционную суету. Помаялся зиму в селе и по весне опять подался в город – как раз открылась новая газета – «Гомельская копейка». Конечно, местная «Копейка» не могла конкурировать с «Копейкой» Петербургской, но с «Гомельской мыслью» состязалась вполне успешно.

Однако Ивана взяли в новую газету не сразу – почти три месяца он числился внештатным корреспондентом и посылал статьи из села. Первая весть с мест называлась «Страшный враг». Напечаттная заметка была аккуратно вырезана и хранилась в специальной папке. Иван иногда перечитывал свои удачные статьи. «Страшного врага», статью пафосную и темпераментную, он помнил наизусть: «Пришла весна. Казалось, беднота оправится после лютой зимней голодовки. Но тихо подкрался с первым лучом солнца вечный спутник бедноты – тиф… Всех несчастных он страстно прижимал к своей груди и крепко целовал, заражая несчастных своим ядовитым лобзаньем. Плач стоит повсеместно. Безумный бред стоит стоном. Но никто из тех, кто вооружен знанием и должен бы выйти на бой со страшным врагом, будто бы ничего не слышит!» Статью он подписал «Иван Хмурый». Теперь это был его новый псевдоним.

После истории с Раппопортом он теперь никогда не пописывал материал своей фамилией. Иван купил пачку свежих газет с напечатанным «врагом» и положил в сундук.

Однако в редакции случалось и забавное, такое, над чем потом долго смеялись. Как-то поутру – Иван тогда дежурил по редакции – в помещение, где правили гранки свежего номера, ворвался псих и, не здороваясь, заорал на Ивана, обдав его сивушным духом, – а подать сюда г. редактора собственной персоной!

На законный вопрос – а зачем? – он не ответил и заорал ещё громче: «Хочу знать, кто автор статьи „из зала суда“!»

Иван спросил – а зачем ему редактор, хотя уже сам догадался, что, конечно же, не для того, чтобы передать ему фунт сала.

«А чтоб набить физию!» – уточнил, чтобы не было сомнений, решительный посетитель. Иван сказал – сейчас. И вызвал полицейского. Посетителя звали Г. Пагельсон.

Иван брал любые поручения. Скандалы – это всегда к нему. Материалы, за которые пагельсоны приходят «бить морду», писал только он, и, уже не дожидаясь специального задания от редактора, сам примечал, где что не ладно, и брал на карандаш. Как-то проходил за баней по Владимирской, видит какой-то странный дом. Ставни закрыты, хоть и не вечер. А изнутри несутся вопли, вроде дети плачут…

Зашел к соседям спросить – что там? Говорят, там дети краденые, а сам дом этот – приют ионитов.

Сунулся Иван за калитку, его не пускают, женщина из сеней кричит: «Газетчик это!»

Иван подозрительный дом всё же не оставил своим вниманием – это и вправду был приют ионитов.

История с г. Пагельсоном тоже увидела свет, и вечером того же числа пришло в редакцию письмо: «примите поздравления по поводу инцидента с Пагельсоном, милостивый господин редактор! Когда г.г. пагельсоны приходят с угрозами, это верный признак того, что газета честно отражает явления жизни и верно служит политике гласности!»

И далее шла подпись – «заядлый подписчик».

В тот злосчастный день, когда его уволили из «Гомельской мысли», он решил кутнуть – для утешения души. Начал с посещения иллюзиона Штремера. Был разгар сезона, и с большим успехом шли представления м-с Вольта – заслуженной и наизвестнейшей королевы электричества. Публика от восторга валилась под лавки, люстры качались и едва не падали на зрителей от грохота безумных оваций. Спецы говорили о ней – поразительный случай полной атрофии нервной системы. Другие же считали, что у м-с Вольта высшая форма истерии…

Ивану было все равно – что у неё, истерия или атрофия нервов, главное – эффект! Искры от электрической женщины летели на десятки метров, а она стояла и улыбалась чудесной улыбкой нимфы!

Слегка ошалев от волшебного зрелища, он двинулся в театр-варьете «Аквариум» при гостинице «Москва». Сколько раз, проходя мимо, он с мечтательной тоской поглядывал на роскошные подъезды «Москвы». Но нет, таким, как он, туда не попасть. Месячного заработка не хватит, чтобы заплатить за сутки постоя. Хотя в ресторан он однажды зашел, когда получил свой первый крупный гонорар за репортаж о школах. Сейчас он зашел просто пообедать, но с видом, как если бы он здесь бывал каждодневно. Центральный зал был отделан заново, варьете сплошь заграничное, а кухня…

Кухня была сказочная. Известный кулинар из Варшавы, сам пан Мегульский, управлял поварским делом. Почтеннейшая публика пребывала в полном удовлетворении.

Иван съел ножку индейки, при этом отметил, что деревенская курица, запеченная в печи, пожалуй, вкуснее будет. А поев, ушел в счастливом убеждении, что не так уж много потерял, обедая у хозяйки или питаясь припасами со своего двора.

Из «Аквариума» он двинулся в театр Художеств – гулять, так гулять! Постоял в задумчивости перед афишей – на ней значилось: «Одна среди хищных зверей!» И ремарка: «необыкновенный сильно драматический сюжет».

Пошел. Сюжет и в самом деле был сильно драматическим. В середине сеанса прямо у него за спиной закричала девушка так нервно, что её всем залом едва успокоили. Однако во втором действии Иван заскучал и ушел, так и не дождавшись сильно драматической развязки.

На соседней улице давали другой «сильно драматический сюжет» – кино «Атлантик во власти океана», по роману Гауптмана. В главной роли была занята артистка из Вены Ида Орлова. Кроме знаменитой Иды и безрукого Уинтона, снималось ещё тысячи три статистов. Ивану было удивительно – откуда только иакую прорву бездельников набрали?

Вышел после сеанса с больной головой.

Измученный зрелищами и вконец зачумленный «сильно драматическими» и «небывалыми» зрелищами, он решил освежиться духовной пищей и забрел на лекцию профессора Гредескуса – на весьма модную тему «личность и общество». Профессор, в стильной одежде, жалобно подвывая и запрокидывая голову, вещал с кафедры о внутреннем раздвоении личности «в такое сложное время, как наше» и о том, что по этому поводу думает профессор Мечников. Зал нервничал, особенно, когда Гредескус говорил об индивидуализме правом и неправом. «А что думает по этому поводу Ницше?» – задиристо выкрикивали из зала. Похоже, Ницше в Гомеле становился своим человеком.

Когда же скатились на вопросы о личном счастье, зал разразился криками: «А что думает по этому поводу Кант?»

Индивидуальная программа личности потребовала присутствия суждений Леонида Андреева…

В заключение зал разбился на две группировки – одна требовала совершенствовать личность, другая – исправлять общество. Ивану хотелось встать и сказать свое слово о том, что, если человека не кормить, то человек этот, голодный и злой, никакому усовершенствованию вообще не поддастся. Однако эта простая мысль почему-то никем не высказывалась, и почтеннейшая публика продолжала плутать мыслью в столь простом вопросе так энергично, что Иван воздержался от высказываний и подумал, что самым верным решением будет тихо покинуть собрание и убраться восвояси. Наскоро перекусив в буфете (бутерброд и стакан сельтерской), он быстро зашагал в городской клуб, где уже заканчивался вечер Аркадия Аверченко, который был люб Ивану за его острое перо. К тому же, Аверченко прибыл не один, с ним выступала премьерша из Санкт-Петербурга Садовская.

Аверченко в тот вечер был особенно в ударе, а вот госпожа Садовская сильно нервничала и, в конце концов, ушла со сцены, не завершив номера. Была серьезная причина – отвалился плюмаж от шляпки…

…Потом Ивану довелось и ещё разок погулять, но было это уже перед самой войной. Гомель к тому времени стал совсем другим городом. Весь тихий и скучноватый, если не считать особых мест увеселения, где бурлила культурная жизнь, город вдруг сделался суетным, запестрел прохожими с растревоженными, и часто пунцовыми от возлияний, лицами. На всех углах только и слышно было: «Война! Сербия! Австрия!»…

Все вдруг превратились в знатоков политики. Всякий, спрашивают его или нет, уверенно высказывал свои взгляды. Свежие газеты рвали из рук. С жадностью зачитывались скучными, в былые времена и вовсе не читаемыми, передовицами.

Иван как-то по старой памяти зашел в редакцию «Копейки». Там его встретили как родного, дали кружку черного чай и усадили к телефону, спрашивая непрерывно – что новенького?

В редакцию звонили день и ночь, без перерыва. У редакторов глаза красные от недосыпа и бодрящих напитков, дежурства теперь стали обязательными для всех сотрудников. Свежие вести теперь были доро – же золота и нужнее хлеба, особенно волновались гомельчане, чьи родственники отдыхали на курортах Германии и Австрии. Всем хотелось получить ответ на волнующий их вопрос – что же делать? Одни считали, что ничего страшного, всё обойдется, надо оставаться там, другие же, пребывая в панике, желали скорейшего возвращения родных и близких домой.

Экстренный выпуск «Копейки» вышел на зеленой бумаге. Во всю первую полосу было написано: «22 июня 1914 года Германия объявила войну Франции. 32 дредноута вышли в Балтийское море».

С этого дня Гомель перешел на осадное положение. За нарушение тишины и порядка, и особенно – за распространение слухов или даже по подозрению в их распространении, предписывалось брать в граждан военный налог в наивысшей мере. За продажу хотя бы рюмки спиртного отправляли в тюрьму безо всякого суда и следствия.

Среди взволнованных и запуганных граждан сновали подозрительные личности и выкрикивали всевозможные призывы. Тут и воззвание ко всем малокровным – объединяться и искать помощи только в самообороне собственного организма. Для этой цели всего-то и надо было, что купить «биомальц» – возрождающее кровь средство, но при этом надо было смертельно опасаться подделок, следя за тем, чтобы фабричное клеймо правильного «биомальца» – «два кролика» было на месте.

От гадалок и предсказателей просто некуда было деваться.

А вскоре на столбах и заборах цветными лоскутками запестрели объявления:

«Всем! Всем! Всем!

Со времени расклейки оного никто не имеет права оправдываться незнанием последнего Высочайшего повеления о призыве! За неявку в установленный срок на сборные пункты без уважительных причин низшие чины запаса подвергаются наказанию как за отлучку или за побег. Отлучка, продлившаяся более семи дней, называется побегом и наказывается одиночным заключением в военной тюрьме до одного года и четырех месяцев!

Переселение из одного места в другое после объявления мобилизации не допускается».

Эти грозные листки лепили прямо на призывы товарищества гомельских аптекарей записываться на медицинский кефир и газированное молоко, «сильно помогающее от расстройства нервов».

Ждали самого ужасного – и гром грянул. С утра, под проливным дождем, у всех столбов, где расклеены объявления, толпы взволнованного народа. Не всем ясен смысл грозных фраз. Переспрашивают – что значит «по расписанию 1910 года»?

Ясно было пока одно – надвигается кровавый кошмар. Завтра, из не ясного и неопределенного, стало чем-то определенно страшным и ужасающим. Завтра почти все правительственные, общественные и частные учреждения останутся наполовину без работников и служащих. Вся эта масса людей, у которых были свои большие и маленькие заботы – о семье, о службе, об обязанностях, – все они внезапно выбиты из привычной колеи этим ужасным известием. В 24 часа надо покончить счеты с привычной обыденной жизнью, заплатить и получить долги, обмундироваться и – ждать с покорностью темного, но неотвратимого завтра…

Срочно записывают новорожденных, оформляют тихие браки, которые, не случись войны, так и дожили бы до Страшного суда – тихо и незаметно.

Однако безжалостная война сорвала все завесы – одни срочно венчаются, другие безо всякого сожаления разводятся. Сколько семейных драм ликвидировано в эти часы? В 24 часа надо устранить или исправить ошибки всей предыдущей жизни!

Много алчущий найти забвение в вине. Но по распоряжению администрации все питейные заведения Гомеля закрыты, не было поблажек ни первоклассным кабакам, ни кафе-шантанам. Не продавали горячительное даже из-под полы – боялись репрессий.

В воскресенье на улицах появились манифестации – собравшиеся с глубокой ненавистью кричали: «Долой Австрию!»

Вечером повсюду пустынно и до жути тихо. Все боязливо сидят по домам и носа не кажут на улицу. Да и недосуг гулять – в эти часы многие прощаются с родными и близкими, может так статься, что и навсегда.

Жадно ловят невесть откуда выползающие слухи. У редакции «Копейки» всегда толпа – читают последние выпуски телеграмм. Здесь, в разноликой толпе, и прислуга, и священник, и аптекарь, и чиновник…

Завтра – касается всех.

Вот уже закрылась «Гомельская мысль». Последний номер содержал только призыв к объединению перед лицом грядущих испытаний…

Иван, вместе с другими сотрудниками, обходил дома и разносил последний выпуск своей газеты. Там были напечатаны его стихи.

Передовица говорила о том, что война объявлена, и. Быть может, в эту минуту пули врага уже разят наших братьев и отцов. Из рядов армии начнут выбывать раненые и искалеченные. Долг каждого – помогать им без различия положений и национальностей.

На пожертвования граждан в Гомеле открыли лазарет. Жертвовали не только деньги, но и вещи, и перевязочный материал. Кто умел, шил бельё для раненых.

Жертвовали щедро и охотно, желающих ходить за ранеными было множество – целый длинный список, иные терпеливо ждали вакансии.

У входа в редакцию стояла привычная уже толпа, но на сей раз уже не за свежими телеграммами – редакция ведь закрылась. Высокий рыжий парень в картузе читал текст, напечатанный на последней полосе последнего выпуска. Слова он, видно, уже выучил наизусть, это ясно – он, изредка заглядывая в текст, всё же больше глядел на собравшихся, при этом страстно грозил кулаком на запад невидимому врагу.

По всей земле промчался слух,

Зловещий, черный слух:

Опять в поход собрался

Мальбрук – крушитель мух…

На бочке-пьедестале, с сосиской на гербе,

Он держит речь в Берр Холле

Собравшейся толпе.

Давайте, австрияки, покажем удальство!

Пусть прежде бил нас всякий, но это ничего!

И плакать я не буду, когда нас вновь побью,

За битого ведь всюду небитых двух дают.

Победа ль, пораженье —

Нам нечего терять.

Итак – без промедленья давайте воевать!

В ответ молчит мертвецки венгерец и хорват.

Что делать? По-немецки они не говорят.

Мальбрук в тоске гражданской

Замолк, издавши вздох.

Пока посол Германский не крикнул

Соло «хох»!

Эй. Полно там! Синице-ль сжечь море? Что за чушь?

Сиди и ешь свой шницель

И штопай свой кунтуш.

А вот для одногодка загадочка одна:

«Что крепче – наша плетка.

Иль швабская спина?»

«Мальбрук» имел неизменный успех у публики – вскоре его цитировала на каждом углу с большим воодушевлением. Иван впервые наблюдал, как действует слово, сказанное ко времени, на массы людей, и радость эта ничуть не померкла оттого, что зажигательное слово озвучивалось совсем другим человеком.

Ранним утром следующего дня он уже был на сборном пункте.

5

На улицах Ветки немцы появились сразу после ухода частей Красной армии. Ещё пыль не улеглась на проселочной дороге, а со стороны запада по улицам уже шел враг. Ивана записали в ополчение, Мария с детьми оставалась одна.

Когда несла скотине корм, во двор вбежала Ганна, Мариина соседка.

– А ти ты застаешся? Усе ж пабегли, – едва переводя дух, сказала Ганна.

– Тиха ты, балаболка! – цыкнула на неё Мария. – Кажи толкам – хто пабег, куды пабегли, га?

– А усе пабегли, бабы з детьми. У балота пабегли, ад немцау хавацца! Збирайся хутчэй, усих загубять, хто застанецца. Ой, матка мая, матачка! – заголосила Ганна.

– Не рави, зараз пойдем, – сказала Мария и пошла в дом собираться.

Всё, что попадало под руку, складывала на середину большого коричневого кашемирового платка, потом концы завязала в большой узел. Кроме теплых детских вещей, взяла ещё буханку ржаного хлеба, шмат сала, две цыбульки, в спичечную коробку насыпала щепотку соли. На два-три дня хватит, больше всё равно на болоте не высидеть. Позвала детей с огорода, и бежком за всеми на болота.

Сидеть пришлось неделю, ползком, под пулями старшая Броня добывала бульбу с ближнего поля. На рассвете, когда сильный туман был, жгли небольшой костерок, а потом в золе пекли картофелины. На седьмой день, чувствуя страшную ломоту в спине и нытье в ногах, Мария, перекрестив детей, решилась возвращаться. Ганна пошла вместе с ней, но дома её ждало горькое горе. Двор был весь разворочен и дом опустошен. Она подняла вой – «ничога нямашака!»

Однако плакать было поздно, надо как-то обживаться заново. Мария успокаивала:

– Можа што у гароде вырасте. Кали не усё стаптали… Хтось свой у тябе палазиу. Не рави, бульба, бураки вырастуть, морква засталася ля забора.

– Ага! Вырасте! Што вырасте? Ни скатины, ни скарба! Ничога не засталося! Ы-ыыы!

– Да мяне прыдешь, бульба ёстяка. Нам усю ня зъесть.

После того сиденья в болоте у Марии стали болеть ноги к непогоде. Ганна зелье приносила для растирания, немного полегчало, но по ночам так, бывало, крутило, что глаз за всю ночь сомкнуть не могла.

Жизнь в Ветке понемногу налаживалась. В ларьке давали соль и спички. Снова открылась контора, Халецкий совхоз не распустили, а так же, как и при коммунистах, отправляли на работу и выставляли трудодни. Даже председателем была та же самая баба. Школа работала, но только начальная, белорусская, русскую же десятилетку совсем закрыли.

Кто знал немецкий, брали на работу в штаб.

Немцев расквартировали по домам, что были ближе к центру. К Марии подселили рыжего, незлобливого парня, похоже, из деревни. Он смотрит, как Мария работает, и приговаривает: «Гут, баба, гут! У меня на Фатерлянд тоже Мария есть». Ничего худого он не делал, и вскоре Мария, привыкнув к постояльцу, перестала и вовсе обращать на него и его назойливую болтовню внимание.

– Ня баишся нямчуру? – выспрашивала Ганна, опасливо поглядывая на солдата.

– А чаго яму зробицца? – пожимала плечьми Мария. – Жыве и жыве сабе патиху. А ну, фриц паганы, атыди! – прикрикнула она, замахнувшись тряпкой на немца, который, который, догадавшись, что речь идет о нем, решил подойти к женщинам поближе, за что и поплатился.

Однако немец не обиделся. Сел в сторонке на скамейку для подойника, улыбаясь и щурясь на солнышке, и начал играть на губной гармошке веселую песенку.

– Зауседы таки? – спросила Ганна.

– А чаго яму зробицца? – зло ответила Мария и начала мести двор, сильно пыля метлой. Расспросы любопытной Ганны ей не очень нравились – а что, как немец очухается – бабы-то рядом. И без мужиков!

– А чаго ж ён не дапаможа? – спросила Ганна, которой явно не хотелось скоро уходить.

– Не адчэпишся ад тябе! – рассердилась Мария и вытолкала Ганну за калитку. Немец заиграл что-то грустное.

– Гут, баба. Гут! – бормотал он в усы, когда Мария проходила мимо него с ведрами.

Немец прожил в доме Марии ещё месяц, а потом вдруг исчез. Зашел Акимка, зыркнул злым глазом, Мария обомлела – чаго дурню нада? Он же, вволю насладившись её испугом, сказал неторопливо:

– Готовь хату, красуня. Высокий чин у тебя на постой будет нынче поселяться.

– А гэты где ж? – спросила Мария, предчувствуя недоброе.

– А у твоего рыжего в Германии дела с властями, вот оно что, – сказал Акимка, внимательно следя за её лицом и расковыривая побелку на печке. – Ну что, баба, снедать будем?

– А ти ты галодны? – сказала Мария, убирая со стола миску с бульбой.

Погнать бы незваного гостя метлой. Да нельзя – высокого полета он птица теперь. Староста, начальник полицейских.

– Так я пойду, – сказал он, так и не дождавшись угощения. – А ты смотри, чтоб чисто было. Ну и пыль подняла!

– Иди, иди, – проводила его Мария взмахом веника. – Сатано! – выругалась она ему вслед, когда стукнула дверь в сенях.

– По фрицу заскучала, бабонька? – спросил Акимка, снова открывая дверь. – Каханку завела с ним, га? На фронт твой немчура пойдет. На фронт, поняла? А меня так гонишь? Я что, хуже фрица? У него брат коммунист. Пиф-паф брательника! Поняла?

Мария заплакла. Злые слезы текли по щекам, но что она могла сделать? Убить бы гада, но тогда и её убьют. И детей в Германию отправаят. Она схватила со стола нож.

– Но-но, баба! – крикнул Акимка и отскочил к двери.

– Яшчэ ня запрэг, чаго нукаешь? – сказала Мария и, опустившись на колени, начала с ожесточением скоблить испачканный пол у печки, затем следы от сапог Акимки у порога. – Усю грязь прытягнул, ирад бязмозглы… Немцау пёс… – бормотала она себе под нос, ползая на коленях по полу. Грязные брызги летели во все стороны.

– А ты безбоязная, бабонька! – вкрадчиво сказал Акимка, и Мария затаила дыхание. – Ладно, пойду, – сказал Акимка.

На этот раз он действительно ушел и больше не возвращался.

Старая болячка – его любовь к строптивой бабе. И рад бы её сковырнуть, да зудеть пуще прежнего будет. Как на зло, Иван и Мария жили ладно, без публичных семейных свар, таких обычных в маленьком городке. Иван – сухарь, книжник. Ему до баб и вовсе дела нет, А вот она что себе думает? Бабий век недолог, кому она потом нужна будет?

Подумав так, Акимка ещё больше разозлился. Мария, в свои, за бабий век, годы и пятеро рожденных детей, была хороша и приятна на вид. А такой хозяйки, как она, ещё поискать!

Навстречу попалась Ганна с ведрами на коромысле. Полные, несет бежком – ни капли не расплескает…

Ганна прошла быстро, молчком, только головой кивнула – или просто наклонилась, под ногами что увидела? В былые времена не упустила бы случая шпильку вставить, застав его у дома Марии: «Што, злыдень, зайздростиш жанатаму чалавеку?»

Ганнины родители на Акимкина батьку батрачили, сама она девкой бегала по ягоды для их двора, гусей пасла, а потом времена переменились – нос драть перед ним стала. Пся крэв!

Акимку раздражало спокойствие Ивана. Представить его орущим, кидающимся в драку он просто не мог. Марии он никогда не пенял, даже её неграмотность как бы не замечал вовсе. Перед ней своей ученостью не выставлялся. Может, дома гоношится, вдали от людского глаза-то? Но нет, это даже и по пьяному делу не могло случиться – Иван пил не больше одной рюмки, и то только по случаю больших торжеств, что знали все.

Этот ходячий херувим был им люто ненавидим, но давно уже не вызывал той зависти, которая съедала Акимку в молодые годы. Он знал, и это знание только крепло с годами, особенно после того, как иван и мария стали жить в Ветке и Ивана избрали председателем райпотребсоюза, что случай выйдет, обязательно выйдет! Мария отринется от Ивана сама и станет, наконец, его бабой.

Акимкина жена Марылька, была моложе Марии, женился он на ней по воле отца. Любви не было – стерпятся-слюбятся, так говорила родня, но не слюбилось, хотя и стерпелось. До работы квелая, языком по – чесать – мастер, но Акимка не бросал её, потому что ему люба была одна-единственная баба, но была она за другим мужиком, и просвета в его беззаветной и безответной страсти не было. Но вот грянула война, и Акимка, втайне надеясь, что Иван не вернется домой, что достанет его шальная пуля, и путь к сердцу Марии освободится. Но Мария, с тех пор, как Иван ушел с ополчением, ещё злее стала на Акимку зыркать в ответ на его неловкие ухаживания. И надежда на счастье с Марией, если вдруг Ивана убьют, снова угасла.

Ганна, ядовитая бабенка, в спину Акимке отпускала злобные шуточки про Марыльку: «Усё гамонить ды гамонить, а работу кали спрауляе?»

Акимка гулял от жены, она это знала, но виду не показывала. Он напивался пьян по праздникам, бывало, и поколачивал, когда попадалась под горячую руку. Так и шла их жизнь – без любви, без охоты.

А как немцы пришли, и Акимка старостой сделался, Марылька, из затурканной и нелюбимой мужем бабенки, превратилась в одночасье в очень важную персону.

Она и телом круглее стала, и балаболила теперь меньше. И перед Марией, которую в спину называла пренебрежиельно – «Романчихой», держалась настоящей барыней. Как-то раз она, встретив Ганну у колодца, позвала её к себе «на хлеб». К ней уже хаживали женщины по найму, но она мечтала подобраться к «самой Романчихе», Ганна же была пробным камнем, который она со временем бросит в Романчихин огород. Сначала она привадит, щедро прикармливая, её лучшую подругу, потом подомнет под себя и эту ненавистную, упрямую гордячку, у которой старость уже близко, за плечами, а гонару всё ещё на пятерых…

Повстречав Ганну у колодца, Марылька сказала ей, что есть кое-какая работа. Та промолчала, а когда Марылька снова спросила: «А ти ты не пойдешь?», – Ганна выпрямилась, поманила Марыльку пальцем. Та подошла, даже ухо приблизила к Ганниному лицу, и то, что Ганна сказала ей злым шёпотом, заставило её отскочить от ядовитой бабы подальше. Ганна засмеялась и, вполне довольная собой, весело напевая, пошла по улице, легко неся полные ведра на коромысле.

Когда бабы с детьми и старики от немца на болота ушли прятаться, на их улице только Марылька с Акимкой вдвоем и остались – Акимка был непризывной. Их звали, Марылька отвечала:

– А чи у мяне своей головы няма? Прападете там, на балотах.

– Так с грамадой и памирать ня страшна!

– А мы пака и жить не адказваемся!

Так и остались они вдвоем на целой улице, так и встретили немцев. А как стали люди возвращаться, пополз слух, что-де Марылькиных рук дело – по хатам безнадзорным шарить-промышлять.

В город потом в базарные дни с катомкой так и шастала. Бабы возмущались, но открыто ссориться с «лупоглазой старостихой» не решались. Так это дело и сошло на нет.

У Акимки был сын, Бронин одногодок. В школе вместе учились, в одном классе. Акимка не раз замечал – сыну его тоже любо мимо заветных окон лишний раз пройти.

Как-то, завидев в щелку крайней ставни слабый свет, подумал с беспокойным любопытством, что это коханка там поделывает, какую такую справу так поздно справляет? Пробрался в палисадник, и, приладившись к щели, стал смотреть, что там, внутри, за ставнями. Только умостился поудобнее, как за спиной что-то хрустнуло. Обернулся, весь в холодном поту – а ну как Мария его за этим стыдным делом застукает? Да они с Ганной прохода ему не дадут, засмеют дурня…

Но сердце его чуть не лопнуло от злости и досады, когда он увидел прямо перед своим носом сына своего Петра. Малец опрометью выскочил из палисадника и понесся во все лопатки по улице – подальше от отцовского гнева. Босые пятки ещё долго гулко тупали по утрамбованной тропке…

Немного успокоившись, Акимка стал думать – а что, если сын его в потемках и не распознал? Так и ладно. Решил виду не подавать, что сам Петра видел, в палисаднике застал. Пусть думает, что обознался, если вдруг видел его в лицо. А про себя с досадливым удивлением подумал:

– Глянь-ка, и Пятро азаравать мастак!

Но всё же тревога не оставляла его. А вдруг станет Петр ему намеки разные делать? Тогда что? Ну, тогда уж он найдет, чем сына застращать! Будет молчком молчать, не рыпнется!

И уже окончательно успокоившись, Акимка с предосторожностью покинул наблюдательный пост. Однако уже на следующий день вернулась назойливая мысль – что это за справу Мария по ночам справляет? Подкараулив её в проулке, он, загородив проход, спросил прямо, без экивоков:

– Что свет по ночам палишь, красуня?

– Адчапися, – как всегда в таких случаях, ответила Мария и, оттолкнув его руку, прошла мимо.

Однако Акимку такая манера только раззадорила. Он резко схватил её за локоть и притянул к себе. Мария стала, как вкопанная. Лицо её сделалось пунцовым, на лбу выступили капельки пота.

– Так, так, так… – покачал головой Акимка, наклоняясь к самому её лицу. – Никак, бабонька, тебя лихоманит?

– Пусти, антихрыст! – прошептала зло и беспомощно женщина. – Пусти!

– Ага, баба, что-то не тае! Говори правду, кто у тебя там? Кого скрываешь от людей? Гляди, проверю! И ничто тебя уже не спасет, ни забор высоки, ни собака злая…

Он отпустил локоть Марии и стоял перед ней, подбоченясь и пряча злую ухмылку в усах. Он видел, как лицо женщины постепенно приобретает мертвенно-бледный вид. Губы её дрожали, глаза смотрели в землю.

Мария не зря испугалась.

Как-то поздним вечером, когда уже все дела были приделаны, дети спали, и она сама на покой собралась, в маленькое окошечко с огорода тихо постучали. Оконце было маленькое, почти, как в бане, без ставни, и Мария, прикрутив фитиль на керосиновой лампе, отогнула угол занавески, прислонилась к стеклу и стала вглядываться в ночную темь. Дурной человек так осторожно стучать не будет. Да ещё с огорода…

Никого не разглядев в потемках, она пошла в сенцы. Прислушалась, и ей показалось, что тихий, едва слышный стук повторился снова, но теперь уже стучали в дверь.

– Хто там? – едва слышно, срывающимся шепотом, спросила она. – Хтось шкрабецца, а голасу не падае…

Однако во дворе, за дверью, опять промолчали. Она ещё раз переспросила, на этот раз чуть громче, и хотела уже уходить, подумав – со страху помстилось, как ей тут же ответил из-за двери испуганный шепот:

– Открой, Мария, Христом Богом прошу, открой! Пусти в хату! Родненькая, пусти!

Мария поспешно перекрестилась. Это был голос её соседки по меже, их огороды сходились на задах, а сам дом её был на другой улице.

«Прынесла нялёгкая!» – подумала с досадой она, но крючок всё же откинула.

– Чаго табе? – спросила через щель, крепко придерживая дверь рукой и не впуская ночную посетительницу.

– Мария, золотко, пусти! Не дай погибнуть несчастной душе! – сказала просительница и всунула ногу в щель между дверью и косяком.

– Заходь, – неохотно сказала Мария после длинной паузы.

В сенцы тенью скользнула худенькая женщина. Это была Дора. Молодая еврейка незадолго до войны переехала в Ветку из Гомеля, поговарили, сбежала от нелюбимого жениха. С Марией они знались больше «по меже», когда соседская курица в её огород забредет или кому траву косить на общем участке, ещё какие мелочи…

Муж Доры ушел на фронт, пятилетнего сына она ещё в самом начале июля отправила к родне под Брянск, уж туда немцы точно не пройдут! Отец Доры умер за три года до войны, от крупозного воспаления легких. Матери своей она вовсе не помнила – та умерла, когда девочка была грудной. Был ещё когда-то старший брат, лицо его она знала по фото, в девятнадцатом году его убили стрекопытовцы.

…Советская власть в Гомеле едва установилась, как эсеровцы устроили налет. В городе было около двухсот коммунистов. Эсеры решительно грозились всех повесить. Коммунисты засеяли в гостинице «Савой» и ровно неделю держали оборону. На восьмой день от эсэровского командования пришел приказ – кто сдастся, того помиловать. Однако никто не вышел из дверей «Савойи».

Обстрел гостиницы велся прицельным огнем. Гранатами закидали вход, рухнула парадная дверь, белые ворвались в здание. Всех, кто ещё держался на ногах, вывели на улицу и погнали к станции прикладами.

Четыре дня длились погромы в городе. Рекой лилась кровь, убитым уже никто не вел счета. Когда пришло известие о приближении Красной Армии, всех пленных из гостиницы «Савой» расстреляли прямо на платформе.

«Савой» вскоре восстановили, на стене появилась табличка с написанными золотом именами её защитников. Среди них был и Зяма, старший брат Доры…

– Мария, родненькая! Пусти! Схавай у себя! У тебя ж искать не будут! Ты ж постояльца держишь!

– Куды ж я тябе схаваю? – испуганно прошептала Мария, прижимая спиной дверь на кухню. – Немец спить у зале, я с детьми у бакавушцы. Куды я тябе схаваю, га?

Дора упала на колени.

– Пусти! Пусти в дом, Мария! А то капец мне, понимаешь?

– Не, деука мая. Не магу. Иди сабе, иди!

Но Дора не давала ей закрыть дверь в сенцах. Она вцепилась в её подол, прижалась лицом к её коленям, плакала навзрыд и просила впустить её.

– Никуда я не пойду! Буду сидеть здесь, на ганку, пока немцы не заберут. Пусть твой немец меня и расстреляет! Никому мы не нуж-ны-ы-ы… Мария! Спаси-и-и…

– Тиха ты, дура! Ня вый! – толкнула её Мария в плечи. – Немец праснецца!

– Мария… Мария… Ы-ы-ыыыы…

– Цыц, табе кажу! Заходь, лихаманка тябе забяры!

Когда Дора проскользнула на кухню, открылось ещё одно нехорошее дело – в огороде, в кустах малины, она спрятала своего сына.

– Мария, сыночка в дом позови, он сам придет. Только позови из окошечка, он там, малине…

– Яки сынок? Ты з глузду зъехала. Деука? – разозлилась Мария.

– Мой сынок. Мой, тётачка!

– Ты яго пад Бранск адправила!

– Я так только сказала. Он здесь был, Прятала его в сарайчике. В клети для кур. В старой усадьбе. Да сейчас по всем домам ходят. Всюду смотрят, найдут, и конец нам, тетачка!

«Старая усадьба» – это заброшенные склады в трех километрах от Ветки вверх по течению Сожа. При складах жил сторож, вел хозяйство и после того, как склады перестали использоваться по назначению. Потом сторож умер, и тропка в те места быстро заросла.

Вот на этой «старой усадьбе» Дора и нашла себе и своему сыну временный приют.

– Тетачка! Мария! Сынку моего тоже в дом возьми! – и она принялась поспешно и как-то истерично принялась целовать руки Марии.

– А йди ты! Кинь, кажу табе! – не на шутку рассердилась Мария. Она силком отстранила от себя Дору, обтерла подолом мокрые от Дориных слез руки, открыла подпол и сказала:

– Лезь у падмостте. У бульбу зарыйся и сяди. Мяшки наверх п аклади.

– А сынок мой, Мария? Сынок же как?

– Прывяду хлопчыка. А ты тиха сяди!

Дора спустила в подпол, а Мария, накинув ватник на плечи, вышла в огород. Немец сегодня пришел сильно пьяный, свалился на диван в сапогах и сразу уснул. Ещё час-два спать будет, как мертвый. За это время она Дору и её сына как-нибудь устроит половчее.

Одуревший от холода и страха мальчонка, смотрел на Марию большими круглыми, совсем черными в темноте глазами. Она взяла его за руку, осторожно вытащила из кустов и, закрыв ему рот ладонью, повела в дом. На кухне посадила у печки, налила кружку молока пополам с кипятком, добавила ложку коровьего масла и заставила тут же выпить залпом. Ребенок, захлебываясь, пил горячее молоко, проливая на одежду и стряхивая капли с курточки на пол. А когда с питьем было покончено. Мария. Подхватив его под мышки, быстро опустила в отверстие в полу, затем спустилась туда и сама.

Устроив Дору с ребенком среди бульбы, она завернула в половичок горшок каши и бутылку воды, плотно заткнутую бумажной пробкой, а за горкой мешков поставила ведро с крышкой – для нужды. Бросив старый кожух Ивана поверх кучи бульбы, в которую зарылись Дора и ребенок, она строго сказала:

– Штоб не звягать! И мамку не кликать! (Потом Доре.) З падполля не вылазить, лествицу я забяру. Я тут на камень жбан сываратки пастаулю, марляй абвяжу. Пи, як захочаш, тольки усё ня пи. Заутра ладак напяку. Ну, так, сядитя тиха!

Остаток ночи Мария провела без сна. И понимала, что теперь ей спокойно долго не спать – от каждого стука за окном вздрагивала – не к ней ли идут с проверкой?

Поздно ночью, когда немец крепко засыпал, она, плотно закрыв старым одеялом проем между кухней и залой, осторожно лезла в подпол, подавала Доре еду и питьё, мокрое полотенце для обтирания лица и рук, поднимала наверх ведро «с нуждой», относила его «в яму», мыла во дворе пучком соломы, и затем снова отправляла вниз, уже чистое. Она боялась, как бы дух из подпола не пошел.

Вот и похолодело нутро, когда Акимка её за локоть прихватил. – «На шыбельницу пападеш з-за жыдоуки паганай…» – тоскливо подумала она, снова запоздало пожалев, что впустила в ту злополучную ночь в свой дом Дору.

Однажды ей показалось, что немец что-то заподозрил. Проходя через кухню, он внезапно остановился и стал прислушиваться. Голова его была наклонена набок. Рот приоткрыт. Вот сейчас закричит, схватит её и детей, погонит на площадь. И там их повесят…

Однако немец, так постояв, словно прислушиваясь к чему-то, тряхнул головой и пошел в сени, так ничего и не сказав.

Ночью она хотела выгнать Дору. Открыла подпол, позвала её, та высунулась из груды бульбы, вся пепрепачканная в земле, серая от пребывания в потемках и страха, одними губами спросила:

– Что, тетечка? Что?

В мелких кучеряшках, некогда медные, давно нечесаные волосы её сбились в грязные пейсы, глаза, дикие, в огромных темных полукружьях теней, смотрели испуганно и жалко…

– Вылазь! – скомандовала Мария, опасливо поглядывая на занавеску, не проснулся ли немец?

– Хочешь нас выгнать? Да, Мария? Выгнать хочешь? Не, не пойду! И Дора забилась обратно в кучу бульбы.

Тут, откинув занавеску, из залы вышел заспанный немец. Мария обомлела. Постоялец, наклонившись над подпольем, строго спросил:

– Кто там есть?

– Хто? А нихто! – растерянно ответила Мария. – Радня мая, Са Старага Сяла. Пляменица с дитем. Нельга выходить. Хворыя яны. Тиф у их. Паночак, тиф!

Немец усмехнулся и погрозил Марии пальцем, однако отошел подальше.

– Юда? – спросил он, указывая на открытое подполье.

– Тиф… Тиф… Паночак, Тиф!

Мария быстро закрыла подпол, закрыла отверстие половиком и поставила сверху табуретку. Усевшись на неё, всё продолжала повторять – тиф… тиф… тиф…

Немец снова ткнул пальцем в подполье и сказал:

– Юда! Юда! Юда! Паф-паф-паф! – и, засмеявшись, пошел спать.

…Вот эту жуткую сцену мог бы подсмотреть Акимка, если бы его собственный сынишка ему в этом не помешал. Однако догадался, что дело здесь какое-то имеется. Но мысли его были о другом – не партизаны ли к Марии наведываются? Броня переводчицей при комендатуре. На квартире чин стоит. Информация так и так имеется.

А когда вдруг исчез немец, не явившись в комендатуру с утра, он быстро смекнул, кого надо спрашивать. Посыльным из комендатуры она сказала, что постоялец ушел рано, куда – не сказался.

Немец же исчез с белого света навеки. Ночью, когда храп с присвистом стал ровным, Мария, обмотав полотенцем топор, обухом стукнула постояльца по темени. Крови почти не было. Храп тотчас же прекратился. Убедившись, что немец мертв, Мария позвала Дору из подпола, вместе оттащили труп вниз и закопали в яму с песком. Яма была приготовлена для зимнего хранения моркови и бураков и уходила вглубь на два метра. В песке даже летом было прохладно. Сейчас же на дне ямы был настоящий холод. Поверх песка они насыпали горку бульбы.

Мария долго мыла полы, потом собрала постельное бельё, чехол с дивана и половики, замочила всё это в двух корытах и в большом ведре, щедро насыпав туда хлорки и сухой горчицы, и на рассвете начала большую стирку. Закончив работу, всё стираное развесила на чердаке, полы в доме протерла крутым отваром полыни и мяты – всякий вредный дух отбивает…

К обеду пришли два немца с овчарками, привел их Акимка. Мария села на лавку, положила руки на колени и молча ждала решения своей судьбы. Страху в ней не было. Не было и никаких других чувств. Была только усталость во всем теле. Хотелось спать.

Собаки закружили над половицей с кольцом, один из патрульных дернул кольцо, поднял половицу, заглянул вниз. Оттуда пошел сырой тяжелый дух.

– Паночки! Закрыйте масницу, Хрыстом Богам прашу! Пляменица у мяне там. Тиф у яе, тиф! – спокойно уже сказала Мария и широко зевнула. Патрульные отошли к двери, Акимка же зло сказал:

– Племянница, говоришь? Посмотрим, проверим, что за племянница такая. Зайду потом.

Они ушли, так ничего и не обнаружив.

Ночью Мария хотела спустить еду в подпол, но Дора на её зов не отозвалась. Тогда она сама туда спустилась и, увидав пленницу подполья лежащей на мешках, потрогала её лоб, лицо и поняла, что случилось недоброе – Дора крепко захворала. И в самом деле – не тиф ли накликала?

А что, как помрет здесь, в подполье?

Ребенок же, на его счастье, почти всё время спал.

Мария вытащила Дору из подпола, поместила её в клеть, где хранились съестные припасы и стоял деревянный ящик с отрубями для скотины, остригла спутанные в колту волосы больной, повязала ей голову чистой хустой, низко, на лоб, как это делают бабы в жатву, накрыла зипуном, перекрестила и стала думать, что вот и пришел их последний день. Если это и в самом деле тиф, то живыми никто из них не останется.

Однако признаков тифа не было, возможно, это была нервная горячка и длительное беспамятство от испуга и общего истощения. Ребенка Мария тоже перетащила из подпола – на печку, теперь уже, когда всё почти открылось, для спасения оставалось твердо стоять на том, что это её «пляменица с дитём». И будь что будет.

Мальчику, как и Доре, она повязала голову платком. Все-таки не так заметно, что чернявый да кудрявый. Хотя Иван её ведь тоже не рыжий-белобрысый…

Так прошло две недели, Дора стала поправляться и, очнувшись и придя в память, сама сбежала из клети – обратно, в надежный подпол.

6

Мария только по хозяйству всё приделала, как в сенях стукнула дверь. Она вышла – там стояла, вся запыхавшаяся. Ганна.

– Канец света прыйшоу! Ой-ё-ёй! Усим нам канец! – заплакала она, закрывая лицо руками.

– Ничога ня зразуметь, кажи толкам! – сказала Мария.

– На плошчы. Ак раз перад райсаюзам. Шыбелицу паставили. Кагось вешать будуть, каты паганючыя!

– Да ня рави ты! – сказала Мария, перекрастилась и тоже заплакала.

На другой день, с утра, все население Ветки согнали на бывшую Красную площадь, теперь она называлась – «площадь Свободы».

При страшном молчании огромной понурой толпы двое солдат вывели мужчину и вздернули на виселицу. Дул сильный западный ветер – влажный и резкий. Тело качалось на ветру, веревка терлась о перекладину, извлекая из неё ужасный, дерущий душу скрип, руки казнен – ного казались непомерно велики и были противоестественно вывернуты. На груди его висела табличка. Мария наклонилась к самому уху стоявшей с ней девушки и сказала: «Што там, на шыи… У Василя? Што там написана?» – «За дапамогу партызанам», – так же тихо ответила девушка и ещё что-то зашептала Марии на ухо.

По всей Ветке допрашивали людей – куда девался немец? На Василя показали какие-то злыдни, заподозрив в больном, а потому непризывном и не ушедшем в Красную армию, мужичке врага.

Пропавшего немца больше не искали – считали, что его действительно похитили партизаны как «языка», «для звестки»…

Мария брела домой сама не своя. Ноги едва слушались, в голове стоял шум и гул, а в мыслях было одно: «Закатавали Василя! Закатавали! И мяне закатують, гады паганючыя… Усё зз-а жыдоуки гэтай…»

Однако обзывать Дору привычно – «паганай» почему-то не хотелось. Внезапно мысли её потекли совсем по иному руслу. Перед глазами стояло жалкое Дорино лицо, её свалавшиемя в колтун волосы, торчащие мослы на худых плечах, большие тощие ноги.

«А ти я ж яна винаватая, што яурэйка? И што з таго, что яурэйка? Ти чалавек винавыты у тым, яким радиуся?» – подумала Мария и сама дивилась тому, что в мыслях своих назвала Дору по-книжному, а не как обычно говорили люди – «жыдоука».

Уже подходя к дому, подумала, что надо бы хворой черники сушеной отварить, поможет.

На всех столбах уже расклеили листовки: «за помощь партизанам смерть!», «за укрытие жидов – смерть!»…

Броня, испуганная, с мокрым от слез лицом, встретила её на пороге криком:

– Ой, мамочка! В комендатуре говорят, что сосед наш Василь партизанам помогал. Он немца помог взять! Сам на допросе признался.

– Хто казау? – спросила Мария, беря дочку за руки.

– Акимка. Он ночью и рано утром по нашей улице ходил с патрулем, а Василь всю ночь не спал. Его и заподозрили, схватили, он и признался.

– Ах, ты ж, госпади! – снова заплакала Мария. – Грэх мой на сваю душу узяу…

Василь жил в маленьком домике напротив них. Одна нога с культяпкой – не ходок. На хлеб сапожницким делом добывал. За всякую работу брал одинаковую плату – «рубель», «цалковы»!

– Мамочка, а кто там… у нас… в клети… кто? – едва слышно шептала Броня, не пропуская Марию в дом.

– Хто, хто… А нихто! – грубо ответила Мария и, оттолкнув дочку, вошла в сени, гулко топая ногами. У порога сняла бурки, вытащила их из глубоких калош, поставила сушить в печурку, приложила озябшие руки к печке. Внезапно она ощутила внутри себя ледяной холод, который шел от кончиков закоченевших пальцев до самого сердца. – Пляменница. Кажу табе. И ня суй свой нос у чужы вапрос.

– У нас нет такой родни, мамочка! Нету же! – тихо плакала Броня.

– А ти ты з глузду зъехала. Деука мая? – закричала на неё Мария. – Мая пляменница! Хварэе яна. Дапаможам, а потым пойде яна к сабе дамой.

– А где её дом? – продолжала выспрашивать Броня.

– А у Добруши, – солгала Мария.

– Мамочка. А почему она похожа на нашу…

– Цыц! – злым шёпотом приказала Мария и закрыла ей рот ладонью. На крылечке кто-то вытирал ноги о скребок и громко прокашливался.

Они прислушались – вот уже гость вошел в сени, дернул ручку двери и вошел в кухню.

– Ага, усе как раз дома, – сказал Акимка, присаживаясь на лавку у входа и внимательно оглядывая хозяев. – Навел я справки. Таки нет у вас такой племянницы, бабонька, нетути! Нямашака, разумеешь, про что я?

Мария села на табуретку против него, посмотрела ему в глаза – взгляд их был наглым и хитрым. Она отвернулась от Акимки и стала думать тихо и не спеша, как если бы сидела безо всякого дела одна дома: а что если война эта никогда не кончится, и муж её Иван никогда-никогда не вернется домой? Где он сейчас? Живой ли он? Может, уже давно убит шальной пулей и в поле лежит, а вороны в глаза клюют? И так всё будет теперь навечно – беспросветно-тоскливо и горько…

И в ней поднялась решимость положить этому невозможному пути конец. И сделать это она готова хоть сейчас. Немедленно. Подойти к ироду, снять со стенки серп…

– Э! Э-э-э! Бабонька! Глянь-ка сюды! Ты что-то не тае! – Акимка встал и схватил её за руки и сказал мрачно: Приду, как стемнеет, готовься. Что? Не нравлюсь, тогда Броню давай. Девка уже ладная стала.

– Акстись, паночак! – упала на колени Мария. – Дитё малое яна! Дитё! Грэх яки!

– Ну, годе, вижу, ты меня зразумела, – сказал Акимка и, оттолкнув Марию, быстро вышел из дому.

– Як не зразуметь, паночак… сатано блудливае!

Мария плакала. Тяжелые, не бабьи слезы текли по её щекам. Убить Акимку она смогла бы, убила же немца! Да что потом? Повесят её. Замучают детей. Расстреляют Дору…

Однако в эту ночь, сколько ни прислушивалась Мария, никто не постучал.

Однако наутро новое дело, в комендатуре у немцев переполох – пропали документы, а на входной двери первый посетитель обнаружил синий листок – обложку от школьной тетради, с начертанными на нём печатными неровными буквами стишками:

Немец рыжы белабрысы

Лезе на маю страну.

Яго гаду лизаблюду

Усе я… адарву!

Хоть и не до веселья было в те дни, всё же случайные прохожие, пересказывая друг другу самодеятельный стих, добавляли кое-что и от себя – какое ещё членовредительство можно учинить над немецкими служками. На базаре в этот день особенно задорно и задиристо торговцы сельхозпродуктами выкрикивали: «Яйки! Свежыя адборныя яйки! Тольки што адабрали!»

На допрос таскали всех подозрительных. Пришли полицаи и к Марии в дом.

– Где мальцы?

– А у сяло побегли. Хоть жменькай муки разжыцца, – ответила Мария, сама обеспокоенная тем, что её хлопцы с ночи куда-то пропали.

– Проверим, что за мука, а пока пойдешь с нами. Палач своё дело туго знает.

– Эту бабу не тронать… Пусть застаецца. Под моё поручительство, – неожиданно вмешался Акимка, подходя к печке и грея руки о теплые кирпичи.

Полицаи ушли, а он остался. Мария смотрела на эти руки с желтыми от табака пальцами и думала, что в них, этих руках сейчас собрана вся черная сила. Захочет, погубит её и детей. Пристрелит на месте, немцам всё откроет – и про неё, и про Дору с её жалким дитём. Всё в его воле сейчас!

– Родненьки, не згуби нас, – заплакала она, падая ему в ноги, – я тваёй жонцы свою новую хустку аддам. Гарусную! Иван на ярмалке купиу кались…

– Давай твой падарунак, – сказал Акимка, затем встал, молча смотрел, как Мария заворачивала в бумагу свой новый платок, взял, спрятал сверток за пазуху и молча вышел.

Хлопцы вернулись к вечеру – были в Старом селе, у бабки Василисы, к ней и жиденка отвели, она спрячет у себя до лета. Дом Василисы стоял на отшибе, у самой опушки леса, и к ней без особого дела никто не захаживал.

Пришла и Броня из комендатуры. Долго молча сидела на лавке, потом вдруг сказала:

– Мамочка, если вдруг меня возьмут, ты ничего плохого не думай, не думай никогда! Я потом тебе всё расскажу, ладно?

– Чаго там думать? – горько сказала Мария, ей уже приходилось слышать злые разговоры про свою дочь, особенно после того, как та стала петь и танцевать по вечерам в клубе, на сцене. – У тябе и свая галава на плячах ёстяка.

Когда немцы пришли, её Броню первую позвали в комендатуру – переводить. Она лучше всех в школе знала немецкий. Даже приз получила в области – коробку красок и цветные карандаши. И за пение награду получила – на Первое мая.

Мария не сразу согласилась, но всё же отпустила дочку на работу в комендатуру, втайне надеясь, что не тронут девку, раз она нужна им, да и деньги в дом кто-то же должен приносить…

В ту же ночь постучали в оконце на кухне, с огорода.

– Хто там? – срывающимся шепотом спросила Мария, приоткрыв форточку.

– Я, – глухо ответил Акимка.

– Што… што табе нада, Аким Пятрович? Чаго прыйшоу?

– Выйди в клеть, слышь?

– Куды? – обомлела Мария.

– В клеть, говорю, выходь. Где жидовку хавала.

У Марии язык отнялся. Всё, всё знает…

Ирад паганючы! На шибелицу, няйначай, павяде…

– Чи ты йдешь? – настойчивый стук повторился. – А то, можа, за подмогой послать?

Под его пальцами затрещали резные наличники.

– Иду, иду, Аким Пятрович…

– Так поспешай, мне приспичило. Умей мужику умастить, и самой ладно буде.

– Канец света настау… Иду…

Мария перекрестилась широким крестом и вышла в сени.

В одной рубашке и босиком стояла она на голом холодном полу перед Акимкой. Он был пьян, от него сильно пахло самогоном. Его налитые кровью глаза жадно блуждали по её полным рукам, шее. Потом он снял сапоги, запихнул в них портянки и, со злобным задором, спросил:

– А что, Иван твой мужик с толком? Что молчишь, телка яловая? – и для начала ударил её по лицу ребром ладони.

Потом ещё и ещё бил, кулаком. С оттяжкой. Когда же возбуждение перехлестнуло через край, свалил её на лежак…

Но что было дальше, как ни силился, вспомнить не мог.

…Из клети она вернулась под утро полумертвая.

«Жывёла, жывёла зрэбная! Штоб табе падохнуть пад заборам, кабель таскливы…» – бормотала она в бессильной злобе, отмывая свое испоганенное тело от следов Акимкиной страсти.

Как ни силен был страх за свою жизнь и жизнь детей, за несчастную Дору с её дитем, но боль внутри груди была так сильна, так нестерпима, что она поняла: ещё одного такого испытания не выдержит – порешит и Акимку, и самую себя. И положила в клети топор, за ящиком с отрубями…

В клети было душно и пыльно, дышала Мария со свистом и хрипом и при каждом вдохе резкая боль разрывала её нутро.

Брона пришла из комендатуры, глянула на мать и съехала по стенке. Лицо матери отнкло. Глаза смотрели из узких щелок горько и отчаянно.

– Што, деука? Што? – забеспокоилась Мария, наклоняясь к дочери.

– Мамочка! С тобой что? – спросила, плача, Броня, и обняла её колени.

– Иди, деука. Иди, атдыш трохи. Хварэю я, хварэю…

– Мама. Я тетку Ганну пойду позову, ладно?

И она, зажав рот рукой, чтобы не слышно было рыданий, побежала к соседке. Та быстро смекнула, что к чему, в бабьих хворях понимала, сказала, что придет, но только не сразу, а когда стемнеет…

К вечеру пришла Ганна и принесла плохую весть из Старого села, куда с утра уже успела сбегать, – за Василисой следят, однако дитё Доры пока не трогают.

– Ой-ё-ёй, – запричитала она, когда увидела синяки и кроводтеки на руках и шее Марии. – Пакаж-ка сюды, як ён тябе…

– Чаго ты вярзеш? – прикрикнула на неё Мария, заматывая шею платком.

– Да я так… Сдуру ляпнула…

Ганна поспешно ушла. Однако вскоре вернулась и принесла с собой темную бутыль с тягучей жидкостью.

– Намаж, кали спать пойдеш, – сказала она, ставя бутылку со снадобьем на подоконник. Гэта мая матка мяне вучыла настайвать. Усё, як рукой, зниме. Тута увесь агарод – шипоуник, смарода, вишня и слива, антонука, па ложцы пи увесь день, не лянися. Ой… Да у тябе носам крывя тячэ! Она помогла Марии сесть, развела соленой воды в кружке, добавила уксуса, квасцов, и, подставив таз, с пригоршни давала ей втягивать раствор то правой, то левой ноздрей.

– Там пад апилками, за хатай, лед ёстяка. Прыняси у мисцы, – попросила Мария.

– Зараз збегаю, – сказала Ганна. – А ты сяди, не варушыся.

Она сделала примочки на ушибы, натерла сухих листьев липы и насыпала порошок в обе ноздри, а к шее приложила половинку сырой луковицы.

– Тута усё балить, – сказала Мария, показывая на грудь.

– А кали крывёю харкать пачнешь, пи гэты адвар, – сказала она, положив на стол кулек с травой кошачья лапка, – Василиса для Доры перадала, я й забылася, а крывя у тябе тячэ. Так ты и пи.

Когда Ганна ушла, Мария вышла во двор и легла на холодную, сырую после дождей землю. Ей не было холодно, её измученное тело горело, и так ей легче было бы встретить смерть.

Так пролежала она до первой звезды, покорно ожидая своего конца… Однако смерть к ней не пришла. Не пришел в эту ночь и Акимка.

Минула неделя, потом другая – без каких-либо перемен. Раны постепенно зажили, боль в груди улеглась, но пусто и уныло становилось у неё в душе всегда, когда она вспоминала эту страшную ночь.

Акимка отворачивался, проходя мимо, а то и вовсе другой улицей шел, лишь бы не встречаться с ней. Тяжелое похмелье наступило уже на рассвете, когда он увидел, что натворил. Сначала испугался, подумав, что Мария под ним умерла. Но это было беспамятство, сердце её билось – рывками, сильно, словно хотело выскочить из груди.

Он лежал на полу, спиной на холодных голых досках. Сам упал, Мария ли его столкнула, припомнить не мог. В животе крутило, затылок болел тупо и нестерпимо, будто там кто-то злобный, пока он спал, долго и старательно ковырял ржавым гвоздем…

Кое-как оделся, и, согнувшись в три погибели от боли в животе, он незаметно ушел огородами, к счастью своему, никого не встретив на пути домой.

Так прошла зима, первая зима под немцем. С наступлением весны Мария снова забеспокоилась. Поговорила с Дорой, и та согласилась, что пора уходить. Немцы делаются всё злее, облавы чуть не каждую ночь – ищут связных партизан. Но тут Дора опять занемогла – по женскому делу. От долгого сидения в сырости у неё открылось кровотечение.

Так прошло лето. Осень была долгой и небывало теплой. К середине октября Доре стало лучше, и Мария снова повела разговор о том, что пора уходить. А то ведь зима скоро, а ещё одну зиму Дора в подполе не высидит – того и гляди, харкать кровью начнет.

Однако привыкшая к сидению в укрытии Дора и слышать не хотела об уходе из дома Марии. Та, уже отчаявшись избавиться от опасного соседства, вдруг услышала слова, поразившие её пуще грома среди ясного неба.

Дора должна перебраться в Добруш – у неё там свои, найти средства, а всего-то и надо, что пять граммов золота. За них, эти пять граммов драгоценного металла, немцы дают евреям откупную, и тогда уже можно быть спокойной, с надежным документом на жизнь в кармане…

Решение было принято, осталось только выждать удобный случай.

День был теплый, хотя уже вполне осенний, но к вечеру пошел сильный дождь, и Мария подумала, что это как раз и есть тот самый удобный случай, чтобы незаметно спровадить Дору со двора. Октябрь кончается, но пока не холодно, лист на вишне ещё держится, значит, снег не скоро на зиму ляжет, можно, пока доберется до места, и в лесу заночевать. Если идти вдоль реки, то за две ночи как раз и управится. До местечка Добруш было километров двадцать. Дора говорила, что там у неё братовой, а у него своя аптека, обещал ей на свадьбу золотую брошь, даже показывал приготовленный загодя подарок. Вот этой брошью Дора и откупится – в ней будет даже больше пяти граммов весу…

Мария собрала немного еды – пять вареных картофелин, оковалок сала, краюху хлеба, в спичечном коробке немного соли. Завязала снедь в клетчатый платок и положила узелок в большой внутренний карман Иванова старого плаща.

Стемнело, на улицах установилась тишина, – не стало слышно даже брёха соседских собак. Женщины прошли огородом и незаметно выбрались в проулок через дыру в заборе. Отсюда до околицы рукой подать. Мария шла впереди, Дора, закутанная в плащ, осторожно кралась за ней, низко склонив голову и подгибая слабые от болезни и долгой бездвижности колени…

Когда они уже почти прошли весь проулок и прилично удалились от дома Марии, из тени старого клена вышел, широко и бесшумно ступая, Акимка.

– А кудай-та девки-красуни собралися в такие потемки? – спросил он тихо, широко раскидывая руки и решительно перегораживая им дорогу. – Погутарим?

Это была их первая встреча и «гутарка» за всю зиму.

– Ах, ты ж, божа ж мой, божа… – заплакала Мария, понимая, что вот сейчас и пришел ей конец, погибнет всё – и она, и её дети, и злосчастная эта Дора, из-за которой всё и занялось, и которая от страха и ужаса, казалось, даже не понимала, что сейчас произойдет, и только таращила на Акимку свои огромные темные глаза, глубоко запавшие в больших круглых, как дыры, глазницах…

За углом громко лязгнула клямка на калитке, и послышалась пьяная немецкая речь. Они, не сговариваясь, бросились в тень клена и замерли, стоя втроем, почти вплотную друг к другу, так близко, что Мария отчетливо слышала, как мощно бьется за толстой кожанкой сердце Акимки.

Подгулявший ефрейтор, напевая веселую песенку, свернул в проулок и теперь шел прямо на них.

– Аким! – одними губами позвала Мария, беря его руку в свои л адони.

Он вздрогнул, как от удара хлыста – никогда раньше она не называла его по имени…

– Ти чуешь? – снова чуть слышно прошептала Мария. – Спаси деуку. Спаси, Аким!

Акимка какой-то миг глядел в её глаза, ни слова не говоря и только шевеля губами, потом резко выдохнул, грубо прихватив Дору рукой за шею, прижал её к своему плечу так крепко, что она едва смогла дышать, пьяно выкрикнул: «Ах, ты, любка моя!» Затем, сильно шатаясь, пошел прямо на немца, волоча на себе полумертвую от страха и ужаса Дору.

Мария, не смея дышать, стояла за толстым стволом старого дерева, прислонившись горячей щекой к его шершавой коре и, повторяя про себя слова мольбы – господи, спаси и сохрани! – уже прощалась со всем белым светом.

Немец остановился и перестал петь, рука его потянулась к оружию. И в тот же момент раздался выстрел.

Тело немца, тяжело и медленно, оползало по изгороди.

– Девки, тикайтете! – хрипло скомандовал Акимка, передергивая затвор.

Дора, что было духу, уже неслась за околицу. Там, за последним домом, начинался густой кустарник, за ним – топкое болото, тайные тропы которого были ведомы не каждому ветковчанину. Первую неделю оккупации женщины с детьми как раз там и отсиживались.

Мария, отодвинув доску в заборе, нырнула в темноту своего огорода и успела запереть сени ещё до того, как по улице проехали два мотоцикла и раздались крики и выстрелы.

Дождь превратился в настоящий ливень. Всю ночь Мария вслушивалась в темноту и горячо молилась. Неровный, нетерпеливый стук дождевых струй под окнами, в палисаднике не прекращался до утра.

На следующий день она не выходила из дома, не вышла и с утра другого дня, а когда к ней забежала Домна с последними новостями, она, быстро одевшись, поспешила вместе с товаркой на площадь – там, на высоком, свежеструганном столбе с перекладиной висело, тяжело раскачиваясь на ветру, тело Акимки. На груди была фанерная табличка с надписью – «за укрыццё жыдоу».

Немец, которого Акимка не убил, а лишь ранил в живот, видел Дору и дал показания против неверного полицая. Марию, на её счастье, он не разглядел в темноте.

Саму же Дору искали, да не нашли, наверное, успела добежать до леса, а там ей могли встретиться партизаны, которые, возможно, и провели её в безопасное место.

Немцы тайных троп в этих гиблых местах не знали и в болота, тем более, ночью, не очень-то стремились ходить…

Мария надела высокие кирзовые сапоги и пошла к болоту, захватив с собой лопату для резки торфа и большую кошелку. Пробыла за околицей около часа, нарезая узкие кривые полоски жирного торфа и незаметно поглядывая по сторонам – нет ли каких следов пребывания здесь Доры. Не обнаружив ничего подозрительного, она облегченно перевела дух и пошла обратно, припадая на правую ногу под тяжестью своей ноши.

Торф несла в кошелке, а поверх лежала охапка уже огрубевшего темно зеленого явора.

Всю ночь Мария стояла на коленях перед иконами, а когда настал рассвет, она снова вышла в проулок и положила под старый клен явор. Хотела заплакать, но слез не было, только колючий шершавый ком стоял в горле…

Только совсем плохо стало Марии с той осени. Долгими мокрыми ночами, когда надрывно свистел и выл ветер в трубе, болела спина, ныли натруженные ноги, выкручивало суставы. А весной пришла в их край малярия…

Мария выжила, мать приходила из Старого села, выхаживать. Помогла Василиса многим в ту пору, в лечении хворей толк знала, за что и прозвали её лекаркой.

– От села всего-то и осталось, что три дома из кирпича, да Василисин дом – за околицей, у самого леса.

Потянулись унылые, один на другой похожие будни. Шло время, и с ним безвозвратно уходила жизнь, люди, уже привычные ко всему, каждый по-своему, приспосабливались к новому, немилому существованию – под врагом, среди врагов-чужаков и своих, предателей.

…По-осеннему слякотно было в ту короткую, июньскую ночь. С утра зарядил мелкий, наполовину с градом, дождь.

Мария вышла в огород, постоять на воздухе. Холодные колючие капли падали на лицо – и на душе будто теплее ставилось, легче и светлее. Луны и звезд видно не было, только плотные темные облака низко неслись сплошной громадой над озябшей землей. И вдруг над самой её головой засветились яркие, как звезды, фонарики. Мария перекрестилась – нужто ангелы летят…

Она не знала, да и никто в Ветке не знал, что летят в темном небе на специальных парашютах светящиеся бомбы.

Утром на площади редкие прохожие рассказывали друг другу свежие новости – недалеко от Гомеля, в местечке Азаричи за колючую проволоку согнали стариков и детей и заразили их тифом. Придут наши, кинутся солдаты спасать пленных – и загуляет сыпняк по Красной Армии…

Но и партизаны не дремали – успели упредить беду.

Прошло ещё несколько дней после того, как светящиеся в темном небе ангелы явились Марии, и в одном из штабов советский радист записал короткое сообщение: «Достиг границы, форсировал Буг вброд, занял круговую оборону».

Кукушка на часах прокуковала четыре раза. Занималось утро двадцать первого июля 1944 года.

Кавалерийский эскадрон капитана Крамаря совершал рейд в глубоком тылу врага. В тот же день в эфир унеслось ещё одно сообщение: началось наступление советских войск на оккупированную Польшу.

7

Немцы уходили спешно и, уходя, захватывали с собой всё самое ценное, угоняя в Германию местную молодежь.

Угнали на запад и Марииных мальцов – взяли прямо на улице. Хватилась искать, на речку бегала, на болота, нигде нет! И когда шла домой, Ганна сообщила страшную новость – всех погнали в Гомель. Оттуда, со станции, в товарных вагонах повезли в Германию, поезд попал под бомбежку, много погибло, раненых бросили посреди поля, о своих сыночках Мария весточки так и не получила…

Броню тоже немцы увезли, с комендатурой. В спешке собирали документы, прощаться не отпустили, смогла только передать записку – «жди».

После Победы стали возвращаться пленные, кое-кто дождался домой и детей, угнанных в Германию. Вернулся в сентябре сорок пятого домой и Иван – с двумя ранениями, но весь целый. А зимой пришло письмо из Кракова от Брони – жива. Была ранена в ногу при бомбежке, но теперь нога в порядке, только небольшой шрам на колене остался. Скоро, наверное, приедет домой.

Дочь появилась в родном доме через три года. Первой новость узнала Ганна, побежала к Марии – та в огороде копалась, скоро бульбу сажать.

– Иди, иди да квортки! Твая паненка вяртаецца! З прыстани иде! Люди бачыли!

– Што… Што ты гамонишь? – Мария распрямила спину, утерла лицо краем хустки. – Якая … паненка?

– Да твая Броня! Бяги хутчэй!

Ганна от нетерпения приплясывала на месте. Мария двинулась ко двору, однако ноги не слушались её. Сделала шаг-другой и медленно опустилась на межу. Сердце то замирало, то начинало бешено скакать в груди, тело же сделалось легкое, будто весь свой вес потеряло. Только это огромное сердце и металось в нем сейчас…

В ушах стоял тонкий пронзительный звон.

«Ти не памираю я?» – подумала Мария без страха, но всё же очень сожалея о том, что умрет, так и не повидав своей дочери. Лицо Ганны было искажено ужасом, она что-то говорила, но Мария не могла разобрать – что. Собрав последние силы, она встала на ноги, сделала шаг, другой, но дальше идти не смогла – силы покинули её. Тошнота подступала к горлу, голова кружилась, земля уходила из-под ног. В ушах звенело колоколом.

Сквозь этот нарастающий звон она всё же услышала, как во дворе звякнула клямка.

«Иду! Иду!» – хотела крикнуть, но звука от её голоса не было.

…Когда Мария пришла в чувство, и ей разрешили разговаривать, она попросила позвать к ней дочку. Броня пришла не одна, с ней был муж.

Мария долго смотрела на ставшее каким-то незнакомым лицо дочери – повзрослела. Теперь это была уже совсем не та бойкая симпатичная светловолосая девчушка, а вполне солидная высокогрудая барышня с густыми каштановыми кудрями, небрежно раскиданными по красивым округлым плечам. Муж, статный офицер, держался скромно, смотрел на Марию почтительно, в общем, вел себя так, что Марии, даже если бы она этого захотела, придраться было не к чему.

«Рана, рана деуку акрутили», – лишь подумала она с грустью, но дело сделано, и обратного хода нет.

Броне на тот год исполнилось только семнадцать.

Дочь сидела на постели, плакала в голос, слезы текли по щекам, рот кривился некрасиво, по-старушечьи, и Мария сказала:

– Годе, деука, слезы лить, живая – и добра! Усю сваю красу праплачаш.

Броня привезла домой не только молодого мужа, но и маленькую дочку – двухмесячную девочку.

Когда Мария вышла из больницы, она сама затеяла разговор с дочерью о том, что та собирается делать дальше.

– Мужык твой – хлопец ладны. Малады тольки. И ты деука маладая. Галава на плячах ёстяка, а розуму нямашака.

– Проживем как-нибудь, ты, мам, не беспокойся. А что Николай такой молодой, то это ничего не значит. Знаешь, какая голова у него? Он умнее любого академика. Его друзья так и звали – наш Курчатов. Он Краков освобождал, заместителем коменданта города потом назначили. Меня спас, я в госпитале была с такой раной, что никакой врач не взялся бы ногу сохранить. Он пришел и приказал – вылечить непременно. И вылечили! Ко мне даже священник приходил, все обо мне беспокоились… Я потом в Кракове в театре плясала.

– Хлопец ладны… – снова повторила Мария, а про себя подумала: «Молодой, с деньгами – целая планшетка сторублевок!» – Гляди, деука, тяжка табе з им буде!

Это её больше всего пугало – откуда такие деньги? Иван тоже офицером был, до Берлина дошел, но только планшетки денег почему-то не привез.

– Батька твой грамату знае шибка. Кольки кгижак прачытау! А колько наград з вайны прывез? А нихто яму стольки деняг ня дае. Ти у тваяго батьки работа прастая?

Броня только плечами пожала – откуда мне знать?

И ещё одно тревожило Марию – почему Броня не кормит дитё грудью? Ребенку давали еду из бутылочки – разводили кипятком какой-то порошок из большой коробки, на которой был нарисован толстощекий, веселый младенец. «Нет молока», – сказала Броня, и Марию это тоже очень удивило, в их роду не было ни одной безмолочной «маладицы».

Через три дня Броня с мужем засобирались в Вологду, к родне мужа – сестра Николая месяц назад родила ребенка, кормит грудью, согласилась кормить и Олю, дочку Брони. Там, в Вологде, и зарегистрируют ребенка.

– Дачка мая, а где гэтая Волагда? – спросила Мария.

– На севере. Поездом два дня ехать.

– А якия люди там живуть?

– Русские люди там живут, русские, мама.

– А матка яго знае? Што ён с жонкай еде? – допытывалась Мария.

– Ну, конечно. А мы недолго там будем, Олю отвезем в Вологду на кормление, а сами в Лениград поедем – Николай в университет поступать будет, на биолого-почвенный. А я – в пединститут.

Мария замяла фартук на коленях. Но ничего не сказала. Только к вечеру уже снова завела разговор о ребенке:

– Унучку и я б магла зняньчыть. И ты б магла и у Гомели вучыцца. Пединститут и тамака ёстяка. У свахи теткинай дачка там вучыцца.

– Нет, мама, мы уже решили – поедем. Так надо, понимаешь? Сестра Николая как раз ребенка кормит, в прошлом месяце родила, молока много, а у меня совсем нет. А когда Оля подрастет, мы её к тебе привезем.

– Ну, як знаешь-ведаешь, – огорченно ответила Мария и больше об этом с дочерью не говорила.

Марию девочку ненароком назвала Алесей, так и осталось за ней это, видоизменённое на новый лад, имя.

Кроме коробки с молочным порошком, у ребенка имелось ещё и приданое – дюжина распашонок и пеленок из батиста, чепчики с кружевами, несколько белых платишек разного размера, черные чулочки и две пары фасонных ботиночек – поменьше и побольше.

Ночью ей долго не спалось. Иван всё где-то пропадает по делам. Детей, кроме Брони, не осталось. Одна, всегда одна…

А силы есть пока, могла бы и с дитём понянькаться.

Это её страстное желание – любить, любить вопреки всем напастям мира, было абсолютно беззащитно перед любым злым обвинением. Ведь у неё хороший муж, дочь замужняя, какой любви ещё надо?

И тогда она полюбила свой огород, все растения, которые там росли, разговаривала с ними, как с детьми, давала им собственные имена.

Любила она и домашнюю скотину, но эта любовь причиняла ей много боли и муки. Корова живет лет десять, а вот поросенок – меньше года. Когда хрюшку вели на закланье под ноябрьские праздники, она пряталась на кухне под занавеску, за пальто, затыкала уши, чтобы не слышать ужасного предсмертного крика забиваемого животного, и никогда не пробовала приготовленной для рабочего свежатины.

Иван, «женатый на газете», всё свободное время проводил за чтением. Обсуждать с Марией растущий экономический потенциал Ветки ему было неинтересно, потому что Мария интересовалась только ценами, и где что давать будут…

Её «добрый муж», который слова худого не сказал ей за всю их общую жизнь, с головой ушедший в свои служебные дела, не замечал, как тоскует Мария и тает на глазах. Никогда-никогда она своей печалью с мужем не делилась! У него своё, у неё – тоже.

Да и кто жил по-другому? У бабы – бабье дело, у человека её – дело мужское. И всякий понимает, какая тут разница. И потому не было у Марии на ивана обид.

Шла жизнь, день сменялся новым днем. И этот новый уже никогда не станет тем, прошедшим, хоть всё-всё повтори в точности. В этой смене дней была роковая последовательность – тянутся, тянутся ровные, как старая гладильная доска, дни твоей жизни, а потом, незнамо откуда, вдруг рухнет на несчастную голову горе. Но и оно пройдет. А потом вдруг радость выпадет – дочь вернулась! Потом уехала – опять горе…

Но не век же слезу точить – и снова посыплется-покатится горох серых, одинаковых будней – без радости и особой печали.

Мария терпеливо ждала, ждала всегда, даже точно не зная, что за радость она ожидает. Но она знала наверняка – это случится. Всегда случается что-то, что сердце согреет…

У Ивана свои расклады. Его прежняя, редакторская жизнь ушла в прошлое и, казалось, была уже прочно забыта. Свободный, ничем не сдерживаемый бег мысли и её прихотливое блуждание на вселенских просторах уже давно прекратились – все его мечтания и умещались в масштабе одного, Ветковского, района. Осталось лишь от тех времен юношеское убеждение, что всё должно быть по справедливости. Он уже давно не писал стихов и острых фельетонов, не мечтал сотрясать умы свежей, оригинальной идеей, уже давно начиная день с одной-единственной мыслью – что сделано и что ещё осталось сделать?

Многое из того, что началось в городке после ухода белополяков, казалось ему диким, очень далеким от всего того, что намечталось в юности. Но он быстро усвоил смысл слова «надо» и «должен». И в минуты душевной невзгоды не хватался за томик стихов какого-нибудь поэта-символиста, а собирал свои знания и верования на очередную проверку и, если концы не сходились с концами, просто говорил себе – «так надо» и «я должен». Тут и рассуждать не о чем.

Иван по-прежнему чувствовал себя честным и правильным человеком, и это чувство было естественным – как и ощущение своего физического здоровья. Разлада в душе не было – грязь и ужас как прежней, так и вновь наступившей жизни его лично не коснулись – он был там, в старом быте, хоть и активным, однако всё же – наблюдателем, но не лицом страдательным, над которым совершают действия, как не коснулась его лично старая и новая роскошь жизни. Он жил всегда одинаково. В этом смысле с ним никаких решительных перемен не произошло. Просто теперь у него был иной круг обязанностей, выполнение которых и было его смыслом жизни. Может быть, поэтому душа его с возрастом не ожесточилась, не оглохла, не одичала, а доброе отношение к людям стало надежной привычкой.

Он честно делал нужную работу для людей, и это давала ему право уважать себя и ждать уважения о других. Но было ему до кипучих слез обидно, что, как велось, так и ведется дальше один и тот же неправый порядок – хозяин ломается перед тем. Кому он дает работу. А труд, который-то и кормит человека, за уважаемое дело не считается, что бы там ни писали в газетах. А вот тот, кто может позволить себе бездельничать, то есть учить других. Как надо правильно работать, и есть уважаемый человек. Настала новая жизнь, но принцип сохранился тот же. Другими стали только работодатели.

И этот, чисто российский способ вести экономику, сохранился и здесь, на его родине. Опять тот, кто работал, был ниже того, кто работу давал.

А раз не изменилось главное экономическое начало, то и вся жизнь немногим изменится к лучшему, – так рассуждал Иван, вылеживая на диване после обеда свои законные тридцать минут, однако на людях этим крамольным рассуждениям воли не давал. Это тебе не с пагельсонами тяжбу тянуть! Вполне понимая всю несоизмеримость своих внутренних сил с силой внешней, он убедил себя, что надо делать на своем месте то, что считаешь полезным для общего дела в этот момент. Оппозиционировать, бездельничать и вредить в знак протеста считал глупым и бессмысленным занятием. Молодые гонорливые мечты переделать мир с помощью печатного слова сами собой улеглись и присмирели, вспоминаясь иногда с легкой светлой грустью, как вспоминается в зрелом возрасте первая неумелая любовь – быстро отлетающая, но живущая ещё долго-долго в растревоженном сердце познавшего чувство человека.

Он всегда держался ровно – и с подчиненными, и с теми, кто был нверху, не заискивал перед сильными и не ломал шапку перед высоким начальством.

Словом, был человеком, знавшим себе цену, но при этом нимало не интересовавшимся, знают ли её другие.

Мария для него существовала как существо отдельное, в чем-то совершенно самостоятельное, но бесконечно дорогое и навеки данное ему в безвозмездное пользование. Он любил её всем сердцем и никогда не размышлял о природе этой любви, любил, как любят воздух, солнце и всё другое. О чем не думают ежечасно, но без чего жизнь попросту невозможна.

Мария часто впадала в задумчивость – не важно, о чем думать. Она могла одинаково серьезно и во всех подробностях обдумывать, как прошел день на хозяйственном дворе и что делать с каплуном, забредавшим постоянно на чужой огород. Но мысли её могли внезапно побежать и совсем по другому руслу – она начинала вспоминать свой дом в Старом селе. Свою девичью жизнь вдвоем с матерью.

Смутно вспоминалось детство, когда совсем маленькой девочкой ходила она с матерью в лес, как мать её, Василиса, своим звенящим серебряными колокольчиками голосом, пела старинные песни на поляне, под деревом, а повсюду росли цветы – желтые, розовые и голубые…

У Ивана никогда не было своей значительной собственности – в смысле имущества. Сначала он жил в отцовском доме, потом, при Советах, переехал в Ветку, и там ему дали казенную квартирку из двух небольших комнат и кухни с печкой. И только перед самой войной он построил свой красивый и строгий дом – с двумя отдельными спальнями, в спальне Ивана стояли кровать и платяной шкаф, окно выходило на улицу. У Марии – кровать и грубка, которая отапливала обе спальни и своей изразцовой стороной выходила в залу, обогревая и её; с небольшой прихожей – там стояли буфет и швейная машинка Марии – перед выходом в трехстен, где были кухня, клеть и веранда. Серебряная крыша была крыта оцинкованным железом.

Построил Иван дом по-старинному, но мебель была уже вся новая, современная – круглый дубовый стол, стулья с мягкими спинками, железные кровати, диван в зале. В праздники обедали за этим, круглым столом, на который Мария клала вышитую скатерть и сервировала приборами, которые в остальное время хранились в новом же буфете.

По-старому было только на территории Марии – в уютном и просторном трехстене. На кухне стояли всё тот же прямоугольный стол, табуретки, самовар с трубой, большая, тяжелая занавеска на гвоздях, за которой висела верхняя одежда. Всё это было привезено ещё из Старого села и не подлежало замене.

Ивана, однажды принятого на работу в Райпотребсоюз, переизбирали всякий раз, когда бывали очередные выборы.

На него не было компромата, и, когда в потребительской кооперации сажали каждого второго, его тоже арестовали по ложному обвинению в краже шапки, но через два месяца отпустили – ввиду полной абсурдности обвинения. Человек, организовавший донос, метил на его место, но поспешил радоваться и… проболтался.

Это был двадцать восьмой год.

Иван вел себя осторожно, зря на рожон не лез, понимая, что плетью обуха не перешибешь. Когда он в ночном бессонье обдумывал странные дела, творящиеся в районе, то приходил к неутешительному выводу: либо «так надо», либо…

Далее его дисциплинированная мысль резко тормозила и давала задний ход. Обсуждать, даже наедине с самим собой, основной принцип внутренней жизни – бей своих, чтоб чужие боялись, – ему не позволял внутренний цензор.

Он вовсе не стремился изменить ситуацию – так можно голову положить, и ничего толком не сделать. Но он искал для себя пути праведные, тщательно просчитывая все возможные варианты, – как честь сохранить и не выйти в тираж? Кроме ума, здесь ещё требовалась и незаурядная сила воли. А ведь так просто поддаться соблазну легкой карьеры! И никто бы не осудил, потому что многие тогда не гнушались грязным делом. Наблюдательный Иван быстро заметил, что те, кто с готовностью и азартом включались в игру по новым правилам, завтра сами с такой же легкостью становились жертвами схожих обстоятельств.

Жил он в те годы – как по минному полю шел. Знал, что за каждым его шагом наблюдают десятки несытых глаз, – и потому не мог позволить себе оступиться. Потом уже, когда началась война, понял – тогда нервное напряжение было выше. Ещё работая в газете в то, не такое уж и далекое, но совсем не похожее на нынешнее, время, он понял всю подлость человеческого характера, но всё же не проникся модной тогда заразой всеобличительной иронии. Головы начальников летели только так, у многих рыльце было в пушку, копни – и дальше всё само пойдет-покатится. А что совесть? Она скромно молчит – ведь многие так делают. Была бы выгода, и всё как-нибудь обойдется…

Иван, так хорошо начавший свою службу, карьеры не сделал. Огорчало ли его это? Да он подобных мыслей и в голову не брал! Где родился, там и сгодился.

Однако, что бы ни происходило в государстве, жизнь шла своим чередом. Народ работал, женился, рожал детей, умирал. В общем, всё было как всегда.

В тот день, когда проводили на моторку Броню с её новым семейством, он срочно уехал в район. Когда вернулся, было ещё не поздно, и удивился, что Марии на дворе не видать. Подумал, может, прилегла отдохнуть и уснула? Тихо вошел в сенцы, старясь не скрипнуть половицей, прошел в кухню – и замер. Мария плакала за занавеской, тихо и мучительно всхлипывая. Словно наглухо запертый в груди звук надломился и теперь вырвается наружу.

Ивана такой поворот дела сильно смутил. Он никогда не видел её слёз и не слышал, чтобы Мария плакала. Он осторожно вышел во двор, снял пиджак, надел на ботинки калоши. Повесил пиджак на крюк у входа в сени и отправился в огород – проверить не взошла ли картошка, не пора ли подвязывать уже сильно подросшие помидоры в рассаднике за домом? Посмотрел, как привились черенки на старой яблоньке – осенью прививал дичок черенком антоновки. Листья на дичке зыбились и трепетали, легкий золотисто-кровавый блик играл на них. Ему казалось, что это дрожат кровавые слезки.

И ветер, когда стемнело, повеял как-то грустно – словно протяжно всхлипнул и затем долго подвывал.

Как очутилась Мария рядом – не заметил. Он не смог посмотреть ей в глаза, отвернулся, щурясь на закатное солнце, стоял так долго, целую вечность, пока она сама не заговорила – позвала вечерять.

8

Знакомство Брони и Николая произошло при весьма романтических и даже таинственных обстоятельствах. Когда она ждала в условленном месте Петруху, в поле, за околицей, вдруг на проселочной дороге появились бабы с клунками, было их человек десять. Вдали показалось облако рыжей глинистой пыли – ехали на мотоциклах. Колонна умчалась в сторону Гомеля, едва улеглась пыль, бабы с клунками, погрозив им вслед кулаками и выкрикивая – «ах, вы, дрэни!», тронулись в том же направлении.

Так и не дождавшись сына Акимки, она ещё какое-то время ждала в поле – налетел вольный разгульный ветер и пошел ходить волнами в огромном некошеном клевере, гнул конский щавель и заметал крупные ромашки на длинных стеблях, гнут их к земле.

Броне стало зябко, голые, дочерна загорелые руки покрылись пупырышками, и она пошла домой. На улице её позвал рассыльный, сказал, чтобы она сей же час была в комендатуре.

Броня обомлела – не иначе, открылось то, что она так тщательно и до сих пор успешно скрывала – передачу копий тайных распоряжений партизанам. Но оказалось, что срочно надо перевести какой-то перехваченный документ. Из текста следовало, что советские войска уже совсем близко. Немцы спешно собирались отступать, Броне не разрешили выходить из помещения. Лишь на минутку выпустили в соседнюю комнату, если ей чего надо по своим делам. Там и черкнула короткую записку матери – «жди». Она не знала, на сколько её ещё здесь задержат, но понимала, что немцы уходят навсегда, значит, свобода и для неё скоро наступит.

Когда её внезапно кто-то взял сзади за плечи и на голову накинули какую-то вонючую плотную ткань, она не испугалась, не закричала – просто отупело ждала разрешения инцидента. Была мысль – а вдруг это Петруха так шутит? Хотела кричать – ей заткнули рот противно пахнущей тряпкой.

Мерцающее сознание сохранило лишь обрывки воспоминаний – её тащат, перебросив, как овцу, через плечо, потом она лежит на дне телеги, среди ящиков и мешков. Потом бомбежка…

Очнулась среди обломков – рядом разбитый грузовик, вон стонет женщина с вывернутыми наружу внутренностями…

Когда люди в военных формах подняли её и положили на носилки, она подумала, что это немцы. Но это были поляки.

Её на машине доставили в госпиталь. Осколком разворотило коленку на правой ноге. Однако в госпитале города Кракова она пробыла недолго. В город пришли советские войска.

На второй день пребывания русских в Кракове новый комендант с помощниками обходил госпиталь.

– Это она и есть? – спросил он в полголоса сопровождающее лицо.

– Она, пан комендант, ножку осколком повредило, – сказал лекарь и услужливо откинул одеяло, показывая ранение.

– Так. Вылечить срочно и наилучшим образом, это приказ, – сказал комендант.

– Слухаюсь, шановныя панове! – поклонился лекарь.

– Да что ты зладил – панове, панове! Мы русские офицеры, воины Советской армии, а не паны тебе. Разумеешь, аптекарская пиявка?

– Разумею, разумею, паночки!

– Он опять за своё! – засмеялись офицеры и, негромко переговариваясь между собой, отошли в сторону, о чем-то между собой ещё какое-то время горячо шептались, затем комиссия ушла, а лечащий врач вернулся к Броне и долго с нежностью смотрел на неё слезящими добрыми глазами.

К вечеру её перевели в отдельную палату, лечение шло быстро, а к исходу второй недели к ней пришел человек в черной одежде священника, и они долго вели беседу наедине. У входа в палату стояли часовые и даже проходить мимо никому не разрешали.

Войцеху, так звали старого лекаря, комендант дал дополнительные карточки на продовольствие. Тот снова начал кланяться и бормотать:

– Дзенкуе. Дзенкуе, пан… товарищ офицер!

Когда Броню выписали из госпиталя, нога была излечена по первому разряду – только небольшой шрам серпиком через всё колено указывал на полученное некогда ранение.

За ней приехали на машине и отвезли в русский штаб действующей армии. Среди провожатых коменданта был один молодой офицер, который особенно внимательно на неё поглядывал. Он и забирал её из госпиталя. Его звали Николай, был он на четыре года старше шестнадцатилетней Брони. Как вспыхнула любовь – бог весть! Не влюбиться в Броню было трудно – молода, хороша, умна, нраву веселого. Николай тоже был очень хорошо собой и тоже любил хорошие шутки. Любовь состоялась, они поженились. Друзья Николая поздравили. Выпили по рюмке водки и долго, до самого утра пели песни под гитару.

9

Жизнь в Ветке шла своим чередом – сегодня как вчера. И завтра будет то же самое. Родители приезжали навещать Алесю. Были выборы, её взяли в школу на участок. Для детей в одном из классов оформили настоящий сказочный городок – с игрушками, детскими книжками и угощением. Через всю стену висел большой красный транспарант: «Все на выборы 17 марта!»

Броня привезла подарок – большую говорящую немецкую куклу, но вместо «мама» кукла почему-то говорила «вова». И это очень веселило Алесю – ей всё хотелось найти доказательства того, что кукла живая. Она, положив куклу спать на печке, на теплых кирпичах, всё время её трогала – ну да, живая! Конечно же! Она – живая!

– Пришла Броня поцеловать Алесю на ночь. Та спросила:

– А когда ещё выборы будут?

– Тебе понравились выборы? Через четыре года, – засмеялась Броня.

– Нет, мне понравилась кукла.

– Куклу тебе подарили не потому, что выборы, а потому, что у тебя сегодня день рождения.

– Неправда. Недавно приходила тетенька из дедушкиного правления и записывала всех детей, чтобы подарки на день рождения дарить. Бабушка метрики показывала, там написано, что я в мае родилась, а сейчас март.

– Всё-то ты знаешь! – снова засмеялась Броня и, сказав что-то про возможную путаницу в записях, ушла.

На завтра Мария строго спросила Алесю:

– Ты сваю матку ти любишь?

– Люблю.

– А чаго ж ты яе мамкай не завеш?

– Не знаю, – опустила голову Алеся.

– А хто за тябе знать буде?

Алеся пожала плечами и ещё ниже опустила голову. Со словом этим и в самом деле происходило нечто странное. Как она ни силилась произнести простое и понятное каждому ребенку слово «мама» в применении к Броне, которую любила горячо, до горьких слез при расставании, в мыслях своих спрашивая неизвестно кого – а когда мамуленька приедет? – однако вслух слово «мама» произнести не могла, оно, это слово, словно застревало в её горле и ни за что не желало выходить наружу…

На Интернациональной улице, где в новом доме жила семья Марии, было семеро детей-подлеток. Взрослые заняты своими делами, дети тоже без дела не сидят. За пивоварней, напротив почты, на свалке битой посуды они выискивали бутылки, сколы на горлышке которых были едва заметны. Такие бутылки принимали в магазине с небольшой скидкой, но всё же это были настоящие деньги. Эти бутылки отбраковывали на фасовке – под пробку из жести они не шли. В магазин же их брали как тару под алей – растительное масло, которое здесь продавали в разлив из большого бидона. В хороший день попадалось три-четыре таких бутылки, а это как раз на кулек подушечек с обсыпкой «бон-бон». Конфетки эти, душистые карамельки в шоколадном порошке, с белой полоской по краю, твердой, как камень, и особенно вкусной для обсасывания, любили они больше всего на свете. Купят «бон-бонок», сидят на крылечке, языками причмокивают, даже болтать забывают – так вкусно!

Второе захватывающее занятие – собирание фантиков от конфет. У магазина или на скверике, где «дедушка хлебушка просит» – это памятник вождю с протянутой рукой, можно было найти разные фантики – от «Авроры» до «Мишек», таких конфет никто из их компании никогда не пробовал, но никого этот факт не смущал. Такие фантики собирали для коллекции, как и наклейки на спичечные коробки, картинки от конвертов. А потому и считала голопузая и босоногая ребятня, что «бон-бон» и есть самая достойная сласть на свете.

Когда Алесе исполнилось три с половиной года, на их улицу, в дом напротив красного клена приехали новые люди. У этого удивительного клена попадались пурпурные листья уже в июле. В конце августа и сентябре они были жесткие и ломались, если сильно согнуть. А эти, июльские красные листья были вовсе не сухие. А даже мягкие, нежные и прозрачные на свет – зеленоватой кровью живого растения. Отчего росли на этом клене такие листья, никто не знал. Но Алеся, впервые распознав его среди других деревьев, решила, что это чудесное дерево не простое, а, конечно же, волшебное. И растет оно здесь, на этом месте, для какой-то своей специальной цели, а вовсе не для того, чтобы кормить летом майских жуков, а осенью осыпаться на землю красивым, пестрым ковром. Это красное дерево, в отличие от других, не трещало воробьиным гомоном в июне и мае, не гремело подсохшей от сильной жары листвой в середине июля. В августе же листва его начинала незаметно, изо дня в день, превращаться в красный мрамор. Не было на этих листьях обычной седины с изнанки – оборот у них был такой же багряный, только чуть тусклее…

Падали эти листья с клена одной ночью, все вместе. Вечером ещё весь клен мраморно-красный. А утром – вся листва пурпурным ковром лежит на земле, весело искрится изморосью. Когда наступала зябкая стужа, волшебный клен голо и хмуро стоял под зимним небом, но там, внутри, в едва различимых пупырышках на хрупких и ломких от мороза ветках, уже родились упругие пурпурные почки, которые только и ждали первого ласкового весеннего луча, чтобы выпустить из клейких темниц чудесных огненных красавиц. Осенью из них, этих волшебных листьев, можно было делать гирлянды, и они долго сохранялись, если развесить их на стенке.

Вот напротив этого волшебного клена и поселилась в служебной квартире приезжая семья. Босоногая команда в первый же день заявилась к ним с визитом. Там тоже была девочка, Алесина ровесница. Детей пригласили к столу. Это было событием чрезвычайным – взрослые никогда никого не угощали просто так. Еду подавали только нищим, знакомые же, зашедшие по делам или на посиделки, лузгали семечки.

Дети смущенно топтались на месте, первым откликнулся на приглашение Сенька, самый решительный в их компании. На широкой плоской тарелке лежали кружки колбасы, хлеб лежал на другой тарелке и нарезан он был совсем не так, как обычно резала хлеб Мария – кривыми большими ломтями, а маленькими ровными кусочками. Конечно, есть большой ломоть хлеба было вкуснее, чем этот ровный строгий кусочек. Конечно, самое вкусное – это обломанный краешек корочки или горбушка, которую всегда давали в довесок к трехрублевой буханке хлеба.

Хлеб с тарелки для гостей имел запах ножа, и это было невкусно. Алеся разломила свой кусочек хлеба и стал есть ту часть, которая была с корочкой – теперь запаха ножа не было, хлеб издавал прекрасный запах свежего мякиша. Есть такую корочку почти так же вкусно, как и обсасывать белый поясок на «бон-бонке».

Съев корочку, Алеся посмотрела на Сеньку. Он же с громким чмоканьем, весь измазанный томатным соусом, ел кильку из банки. Колбаса на тарелке не понравилась не понравилась ей своим видом – она была серой, с большими кусками белого жира. Алеся подумала о том, что этот кусочек был бы хорошим поводом для радости той маленькой мышке, что жила в буфете у бабушки и катала по ночам то ли сухую корочку, то ли кусочек сахара – пытаясь протащить добычу в узенькую щель. И она незаметно положила кусочек колбасы в кармашек платья. Когда дети всё съели, к ним вышла низенького роста женщина в платке на плечах, погладила Сеньку по голове, Алесе же сказала, наклонившись к самому уху: «Зайди, детка, на кухню, когда уходить будешь».

Алеся сначала хотела спросить – зачем? Однако подумала, что это будет невежливо и, кивнув головой, пошла, потому что дети уже собрались на выход.

– Вот это возьми, отдай бабушке, – сказала женщина, улыбаясь большими темно-коричневыми глазами и протягивая ей толстый, душно пахнущий чесноком, сверток. – Скажи, от тёти Доры посылка. Пусть заходит, когда время будет.

Алеся молча взяла сверток, отнесла бабушке и смотрела, как та, повертев его в руках, отнесла в кладовку, а потом долго гремела ухватами – всё не могла найти чепелу, чтобы вытащить из печи сковородку с печеной картошкой и шкварками. Когда пришла в субботу племянница из Старого села, отдала сверток ей – отнеси малым гостинец.

Дора устроилась на работу экономистом, в райсоюз, а муж её, маленький седенький старичок в пенсне, заведовал райздравом.

Ни дружбы, ни вражды между Дорой и Марией не было. Они все-таки были очень разными людьми, однако чувствовалось, что в этих, несколько натянутых, но всё же близких отношениях была какая-то страшная тайна, известная только им двоим.

Встречаясь на улице, они здоровались, иногда перебрасывались парой слов и шли дальше по своим делам. По какому-то негласному уговору о прошлом не говорилось ни слова.

Ганна Дору и до войны недолюбливала. Теперь же, когда та стала важной птицей в их краях, она её возненавидела лютой ненавистью. Язык так и чесался «полаяться», Ганне большого труда стоило сдержаться и не высказать скрытые чувства.

Старший ребенок Доры – высокий мальчишка с уже обозначившимися усиками, держался ближе к взрослым, девочка же была болезненной и из дому почти не выходила. Уличная компания так и не пополнилась новыми членами.

Однажды Алеся, стоя в тесной очереди за хлебом и наблюдая, как Сенька из-под весов мелочь вышкребает, пока продавщица отвернулась и берет буханки с полки, вдруг услышала, как их соседка Ганна громко, с вызовом, крикнула:

– Иде крывапийца, пагляньте, якая важная!

В магазин вошла Дора. Минуя очередь, она подошла к продавщице, и та, кивнув ей, дала пять буханок хлеба. Дора собралась уже на выход, но Ганна заступила ей дорогу.

– Пабачте, бабы, иде и не здароукаецца, а з-за яе чалавек загинув! Усё забыла, тетачка кужлявая?

– Отстань, – сказала Дора и, отпихнув Ганну, вышла из магазина.

Бабы зашумели, очередь смешалась, кто посмелее – полез без очереди, кого-то у прилавка вытолкнули вовсе к самому порогу. Алеся, так и купив хлеба, оказалась за порогом магазина.

Зато Сеньке крупно повезло – воспользовавшись суматохой, он выгреб из-под весов целую пригоршню мелочи, сосчитал – рубль двадцать, как раз на сто граммов «бон-бонок»! А это целый кулёк! Если проскочить незаметно в клуб, когда кино показывать будут, то всю картину можно хрумкать, вызывая лютую зависть у всех окружающих.

Дома Алеся залезла на печку и сразу уснула. Проснулась ночью от шума – неужели мама приехала? Да, она обещала, но ждали её завтра, вечерней моторкой. А она взяла и приехала раньше! Вот и хорошо!

Алеся собралась уже соскочить с печки, как поняла, что шум в зале совсем иного свойства. Да, хорошо слышен голос Брони, но она, кажется, плачет…

Вся дрожа от страха, слезла она с уютной тёплой печки и, подгибая пальцы, осторожно ступала босыми ногами по холодным масницам, тихо подбираясь к двери. Щель была узкой, но через неё можно было видеть, как на диване лежит дедушка, в одежде и сапогах, смотрит куда-то в потолок и не слушает, что ему говорят бабушка и Броня.

Ещё больше удивилась Алеся, когда увидела, что Броня стоит на коленях перед дедушкой. Она обнимает его сапоги и плачет, сквозь всхлипывания приговаривая, как маленький ребенок:

– Папочка! Папа! Нет, нет! Ты не уйдешь! Нет! Ты не бросишь нас!

Алеся замерла на месте, не осмеливаясь войти в залу, где происходило что-то ужасное. Обмирая от страха, смотрела она на самых дорогих ей людей, не понимая, кто кого обидел, кто кого должен простить, почему её мама стоит на коленях и горько плачет, и почему дедушка молчит, и почему ондолжен или не должен куда-то уходить.

Она перевела взгляд на Марию. Та, вся бледная, с плотно сомкнутым ртом, стояла у кафельной стенки, прижавшись к ней боком, мордочки зверей на верхних плитках хитро улыбались, нисколько не сочувствуя страдающим людям.

Алесе было холодно и страшно, но вернуться назад, в уютное тепло только что покинутой печки, она всё же не могла, пока не разрешится этот ужасный спор.

Между тем, Иван молча смотрел перед собой, по-прежнему оставаясь безучастным к слезам и мольбам дочери. Броня, не вставая с колен, подобралась к матери и потянула её за подол.

– Мама, мамочка… Проси и ты, проси же! Проси папу не уходить! Папочка! Прости нас, прости маму, война ведь! Война-а-а…

И она, сильно дернув за подол Марииной юбки, заставила и её, свою мать, упасть на колени перед Иваном.

Иван резко встал с дивана, одернул гимнастерку и, повернувшись к женщинам, глухо произнес:

– Ну, хватит! Сказал же.

Броня, распластавшись на полу, плакала навзрыд, Иван стоял молча и, никого не видя перед собой, смотрел сквозь стену.

Он будто не видел, что в комнате находится ещё один человек – причина всеобщего, непоправимого горя.

Иван стоял молча ещё какое-то время, потом, с неожиданной резкостью, свистящим шепотом выкрикнул:

– Хватит, я сказал.

И вышел, широко и тяжело ступая начищенными до блеска сапогами по только что отстиранным к празднику половикам.

В звенящей тишине покинутого хозяином дома слышно было, как бьется сердце несчастной Марии.

Калитка злобно хлопнула, ещё пару раз скрипнули Ивановы сапоги под окнами залы, потом и вовсе всё стихло.

– Госпади, прасти тяжкага граха! – прошептала Мария, бледная, как побелка, крестясь и кланяясь, и тут же упала, как-то неловко и некрасиво завалившись на бок.

Это был второй инфаркт.

Марию отвезли в больницу. Броня осталась за хозяйку, Иван на обед не пришел, сказал Алесе, которая прибежала позвать его, что поел в столово борщ и макароны с котлетой…

У Брони, всегда такой ловкой, всё валилось из рук. За один этот день она разбила кринку с молоком и глиняную миску с творогом.

Вечером Иван пришел поздно, ступал осторожно, словно крадучись, от ужина отказался, только долго и молча сидел у самовара, размеренно мешая ложечкой в стакане, всё это время о чем-то сосредоточенно думая. Нарушив традицию, Алеся села напротив. Пила чай вприкуску, из блюдечка и рассматривала отражение Иванова лица в самоваре. Нос дедушки был большим и толстым, а рот – маленьким и кривым. Потом она посмотрела на своё отражение – оно было ещё более забавно – огромный лоб и почти отсутствующий подбородок.

На следующий день Алеся встретила дедушку, когда побежала в магазин за хлебом. Иван ходил взад-назад перед зданием райпотребсоюза – это как раз и было время обеда. – «Умрет дедушка от голода!» – со страхом подумала она, даже не представляя себе, как это – остаться сразу без бабушки и деда. Его ночную жестокость она уже простила и думала только о том. Чтобы Мария скорее поправилась…

Бабы на улице говорили, что Иван хочет бросить Марию и уйти к какой-то Кабловой.

На соседней улице один мужик бросал свою жену. Но она была очень злая, всегда кричала на детей, когда те сильно шумели под её окнами, и сама она ничего не делала в огороде. Но как можно было бросить Марию? Её замечательную бабушку! Такую несправедливость Алеся не могла себе даже представить. И она ночью, когда дедушка куда-то ушел, захватив с собой плащ и парадный костюм, а Броня, наконец, уснула впервые за это время, свалившись с ног от усталости, пробралась в залу, села по-старинному на пол под иконой и стала обо всем, что знала по этому делу, рассказывать своей небесной заступнице.

– Ой-ё-ёй! – услышала она над самым ухом голос Брони, – что это ты здесь… спишь что ли на холодном полу?

– Я не знаю, – испуганно ответила Алеся и, быстро вскочив, вся дрожа, побежала к теплой печке – сама не заметила, как уснула под иконой.

Через месяц Мария выписалась из больницы, Иван, почерневший от горя и голодовки в холостяцких скитаниях, бросив какую-то Каблову, а не бабушку, вернулся, наконец, домой.

Скандал не вспоминали больше, и он как-то сам собой забылся, оставив, однако, в душе Алеси первое тяжелое ощущение большой несправедливости жизни.

В тот год к ним приезжал гость из Польши – просидел час, о чем-то поговорил с Марией, передал ей сумку из бумазеи и, попрощавшись, поклонился и ушел.

– Ну-ка, деука, хади сюды, – позвала Мария внучку.

– Что, бабушка? – отозвалась Алеся, слезая с печки, где играла со своими любимцами – Софиком и Звездочкой.

– Хади аденне прымер. Ти падойде?

Она достала из бумазеевой сумки детские платья – одно светлое, полотняное, с длинным рукавом, другое крепдешиновое, голубого цвета, с узорами. Оба платья были перешиты и выглядели очень фасонно.

В сумке было ещё несколько пар черных, в мелкую резинку, чулок.

– Опять эти платья, – заныла Алеся. – Не хочу я их носить. Меня итак за пыльник с вышивкой мальчишки дразнят – «Паненка! Паненка!»

– Аденне прыгожае, насить нада, – строго сказала Мария, разглядывая подарки из-за границы. – Па вулицы бегай у шерым, а у люди и у церкву гэтыя надявай.

– Ой, спасибо, бабуленька! – радостно закричала Алеся и прижалась лицом к цветастому фартуку Марии.

Это серое, в мелкую клетку, платьице, сшитое в прошлом году Марией на трофейной машинке «зингер», она любила больше всего. В нем и бегала с весны до звонких осенних холодов. Платьишко было страшно застирано, сделалось совсем коротеньким, но она никак не хотела с ним расставаться, явно предпочитая затрапезу этим вычурным дареным нарядам.

Она побежала на улицу. Компании нигде поблизости не было видно. Для начала надо проверить на кладбище, а это за Пролетарской улицей – надо только обогнуть магазин. У магазина стояла телега со свежим хлебом. От него шел невозможно вкусный запах. Алеся немного постояла на повороте, глубоко вдыхая чудесный аромат и мечтая о том, что когда-нибудь дедушка отведет её на пекарню. Потом побежала дальше. На палисадниках почти каждого дома была большая красная звезда – это означало, что кто-то из этого дома погиб на войне.

На кладбище было тихо, красиво и уныло. На могилах росли анютины глазки и ноготки, а почти за каждой оградкой – обязательный куст сирени.

Друзей она нашла за одним из таких вот больших развесистых кустов. Дети сидели в узкой канавке между могилками и тихо, таинственными голосами рассказывали жуткие истории – кто что знал или про – сто придумывал…

В третью неделю весны, когда мутная весенняя вода затопила низкие огороды, а река Сож сделалась широкой и бурной, так что другой берег едва прорисовывался в тумане, и конца-края этим мрачным водам не видать, Алеся нашла недалеко от затопленной половодьем пристани беспризорную лодку-душегубку. Утлое суденышко было привязано бечевой к деревянному столбику, от которого торчала, над прибывающей и прибывающей водой, одна только темная, вся в трещинках рыхлая макушечка.

Рядом, на пристани, никого не было. Алеся кое-как распутала бечевку и, перекинув её через плечо, потащила лодку в ближнюю заводь – небольшую речушку Карелину. Там, на Карелине берега были круче, и Алеся, натянув бечеву так, что та едва не лопнула, привязала свою добычу к старому развесистому дереву с торчащими наружу корнями.

Оглядевшись ещё раз по сторонам, и особенно внимательно изучив подступы к пристани – там по-прежнему никого, она весело побежала домой.

Безумный план путешествия по разливу созрел в ту же ночь, загвоздка была за самой малостью – кого взять в компаньоны.

На поиски подходящей кандидатуры ушло два дня. За это время вода в речке ещё поднялась, и добраться до лодки стало проблемой. Але – ся плакала от досады, но тут пришло спасение в лице Сеньки, самого задиристого мальчишки в их компании.

– Что разнюнилась, Леська?

– Лодка моя… У-ууу…

– Да не реви ты! Энта что ли?

– Ага!

– Есть план. Гайда за мной.

И они побежали к домам. В огородах, уже наполовину затопленных, они нашли старое корыто, выдолбленное из дерева. Оно было похоже на небольшую лодку, только вместо носа у неё была ещё одна корма. Они уселись в утлое суденышко и, отталкиваясь деревянным вальком для отбивания белья, который плавал рядом с корытом, медленно двигались по затопленной меже, стараясь не зачерпнуть бортом грязную жижу.

Корыто причалило почти точно к дереву. Ободренные первым успехом, они благополучно перебрались в лодку, захватив с собой ещё и валек – вместо весла, отвязали бечеву, уселись на самом дне поудобнее и, счастливо улыбаясь, отважно отправились в путь.

Лодка, выйдя в открытую реку, плыла всё быстрее и быстрее. Вода, темная, густо бурлящая за неровно обтесанными бортами долбленки, неслась под ними, обхватывая утлое суденышко двумя кипящими пеной крыльями.

Алеся наклонилась к воде и опустила руку в белую пену. Пальцы свело от холода, и она быстро вытащила руку из воды и стала дышать на окоченевший кулачок. Однако теплее не стало, и она спрятала негнущиеся пальцы на груди, под шубкой, засунув их между двумя большими пуговицами. Кругом было море беснующейся воды. Вода, только вода была и справа, и слева и спереди, и там, позади, где уже совсем исчезали из виду черные домики окраины Ветки…

Было очень страшно и, вместе с тем, чудесно и весело. Алеся, утомившись молчанием, спросила:

– Сень, а Сень, а как ты думаешь, здесь могут жить русалки и водяные?

– А шут их знает, – серьезно ответил он, жирно сплюнул в темную воду и, заметно нервничая, опять стал сосредоточенно смотреть вперед, уверенно орудуя вальком и ловко придавая нужное направление лодке, потом как-то неопределенно сказал: Может и есть, только никто их почему-то не видел.

– А я думаю, что точно они тут есть, они тут! Есть! Есть! Я ничего не придумываю! – настойчиво повторила Алеся и даже стукнула кулачком по борту лодки.

– Ну, пусть – есть, – пасуя перед натиском разволновавшейся Алеси, спокойно сказал Сенька. – Только ты не стучи по краю, а то можем перевернуться и потонуть. Сиди уж посередине, а то к волне боком встанем, тогда кранты.

– Сенечка! Ты миленький! Конечно же! Я буду сидеть тихо! Но ты скажи – они есть!? Ты же веришь? Давай послушаем, ты слышишь? Так и поют, так и поют…

– Где поют? – нахмурился Сенька. – Никого не вижу. И никто не поет. И темно уже. И чего пристала? Ты веришь, вот и верь, сама и слушай.

– Но мне одной не так интересно верить! Ты даже не слушаешь! Перестань болтать и не греби ты этим вальком, от него только брызги. Речка сама нас отнесет на своих рученьках. Сядь тихо и просто послушай. Ну? Слышишь?

Дети замолчали и стали прислушиваться к звукам бегущей воды и всё усиливающегося ветра. Конечно же, там, под темной бурлящей поверхностью, сейчас идет настоящее веселье!

Набежавшая волна едва не перевернула лодку.

– Точно, – сказал, наконец, Сенька. – Они воют, русалки энтия. Сожрут к чертовой матери, оголодали за зиму, поди. И то, рыбы толком зимой нету, вся спит… И упокойники, как назло, зимой не топнут. Один только халецкий спьяну в прорубь на Ражество полез и утоп.

– Что ты, Сень-Сень! – засмеялась в ответ Алеся. – Всё глупости болтаешь! Они совсем не злые, наши русалочки! Я одну видела, когда с бабушкой ходила на речку белье полоскать. Они поют, потому что сама царица русалок за нами плывет, это её чудесные косы на воде плещутся, видишь?

– Это не косы, а пена, она всегда на воде бывает, когда быстрое течение, – рассудительно объяснил Сенька.

– Нет, нет, ты ничего не понимаешь, это же русалочка! Она хочет вскочить в лодку и повеселиться вместе с нами.

– Вот ещё! – надулся Сенька. – Ужо в лодку я точно всяких пускать не стану. Нам и самим тут места мало. А как опрокинемся? Ей что? Она ныр под воду, и у себя дома. А мы? Утопнем, пока до берега добултыхаемся. А раки лицо и руки сожрут, я летась одного такого упокойника видел. Ужасть одна, как обожрали…

Лицо его стало строгим, и он надолго замолчал, наверное, представляя себе эту малопривлекательную перспективу. Но Алеся только рассмеялась ещё больше.

– Сенечка! Да глупости всё это! Не ворчи, пожалуйста, а то она взаправду может обидеться. Царица-русолочка все-таки.

Сенька на минуту перестал орудовать вальком.

– Не буду с тобой больше на лодках кататься, раз ты всякой нечистью пугаешь, – зло прошипел он, пристально глядя на воду.

– Ой, прости-извини-подвинься, я и не знала, что ты такой ужасный трус, – засмеялась Алеся. – Русалочки, мне Василисушка говорила, по-правильному берегинями называются. Они берегут людей. А не зло им делают!

– Я не трус, – с вызовом ответил Сенька, – я даже тому пацану из Воркуты, что у бабки Симы гостевал летом, в ухо двинул, и ничуть не испугался. И в глаз бы дал, да он сбёг в свою Воркуту.

– Зачем? Зачем ты с ним драться полез? Он же здоровый! Он курит! И водку пил на поминках из большого стакана! Я сама видела!

– Ага, зачем? Вот именно – зачем? Знал бы, что ты такая…

– Какая?

– Вредная, вот какая. Вот и не стал бы тебя спасать.

– Спасать? Ты что мелешь, Сенечка? – рассмеялась Алеся. – На меня никто не нападал. Ну и от кого же ты меня спасал?

– От энтого урода из Воркуты.

– Но он меня совсем не обижал! – ещё громче засмеялась Алеся. – Он очень вежливо со мной разговаривал. И даже много фантиков подарил.

– Вот именно, фантиков! Это же со смыслом! А на ногу наступал?

– Не помню, а что?

– А это намек, что хочет познакомиться. А ты знаешь, что этот гад против тебя замышлял? А?

– Знаю. Ничего не замышлял. Ты просто наговариваешь.

– Как же! Он сам пацанам говорил, что когда уезжать будет, тебя обязательно поцелует. На спор. Вот что! А ты…

Сенька стал с ожесточением тереть правый глаз.

– Это серьёзно, – перестала смеяться Алеся. – Надо его фантики бабе Симе поскорее отнести, пусть их в печку бросит.

– Вот видишь! – обрадовался Сенька, и голос его потеплел. Он перестал тереть глаз и сказал уже почти миролюбиво: Говорю, что спас тебя. А ты не веришь.

– Дурак ты, Сенечка. Я, может, сама хотела, чтоб он меня поцеловал. Но он струсил, тебя испугался, значит, тоже дурак, такой же, как и ты. А дураков я не люблю. Совсем не люблю, понимаешь? Мне скучно с дураками. Скучно, очень скучно, скучно так, что даже «бон-бонки» не помогают. Понимаешь?

– А я царей не люблю, – задиристо сказал Сенька, – я просто их не люблю, и всё, никаких царей вообще не люблю, поняла? И цариц ихних тоже. Даже смотреть на них не хочется, не то что говорить про них.

Алеся внимательно посмотрела на Сеньку, тот сердито отвернулся и продолжал молчать.

– Ну, ладно, ладно, не хочешь – не люби, кому какое дело, я здесь при чём? Ну ладно, одобрись, а то совсем поссоримся, – миролюбиво, но как бы сама с собой, бормотала Алеся. – И ты вовсе не дурак, а очень даже умный. Это я просто так. От глупости. Ты вальком грести умеешь и мелочь тыришь у продавщицы очень ловко. Ты очень умный человек, Сенечка, правда-правда. Мир?

Алеся протянула ему руку, Сенька как бы нехотя пожал её.

– Ну, ладно, – как-то вяло, но уже широко улыбаясь, сказал он.

– Тогда давай так. Когда русалочка к нам в лодку запрыгнет, ты отвернись, ладно? А я дам ей мешок, и она укутается им по самую шейку. И тогда ты на неё тихонько, одним глазком посмотришь. Ладно, а? Сразу нельзя на неё всю смотреть. Она может забояться. Испугается и снова в воду нырнет. А поиграть? Так что смотри только, когда она в мешок закутается. Потому что в мешке её никто сразу не узнает. Мало ли кто там сидит? Может, просто девочка озябшая.

– И вовсе не стану на неё смотреть! Хоть в мешке, хоть без мешка, – сердито опять же, сказал Сенька, опасливо поглядывая на воду. – Русалок что ли не видел? Ещё сколько видел! Я просто ими не интересуюсь. Не маленький, поняла? Вон за баней, у моей бабки на задах, сколько хочешь, энтого добра по ночам воет!

– Да врешь ты всё.

– Не вру. Чтоб мне сдохнуть, не вру совсем. Приходи и смотри сама, раз интересно, только мне их не надо. На что они мне, сама подумай? Русалки, они – женщины! – сказал он, хлопая себя ладонью по лбу.

Тут лодка резко остановилась, и дети упали на дно.

– Что это? – спросила тихо и боязливо Алеся. – Почему мы стоим, Сенечка, а?

– Потому что приплыли, вылазьте, госпожа царица-барыня, мы на косе, поняла? Потому и стоим.

– На русалочкиной косе?

– Остров так в реке называется – коса, – ответил всё ещё хмурый Сенька и ловко выпрыгнул из лодки на твердую почву.

– Тогда мы будем жечь костер, – весело закричала Алеся, выпрыгивая вслед за ним и доставая из внутреннего кармана шубки коробку спичек и кусок старой газеты.

Назавтра, рано утром, их сняли с островка халецкие мужики. Алеся, сильно простудившись, долго болела. Сенька, по случаю её болезни, сделавший Алесе временные уступки, прибегал с утра, и они, сидя рядышком на горячих кирпичах печки, жарко рассуждали о том, а живут ли русалки в Долгенькой – другом притоке Сожа.

И неплохо бы это дело проверить.

10

Зима откатилась так же внезапно, как и наступила. Снегопады, завирухи – всё в раз кончилось, и на белесом небе ярко засветило щедрое весеннее солнышко. Осел побуревший мартовский снег, вот-вот пройдет первый весенний дождь, и вся эта слежавшаяся жирная грязь будет бесследно смыта его бурными потоками.

Ребятня целыми днями пропадала на речке. Лучше реки места в мире нет в любую пору года.

Алеся с утра отправилась на Сож – проверить, как ведет себя порубь. Ещё на Иверскую (когда приходила Василиса, Алеся бегала её встречать) края проруби были ровные, крутые, а вчера, она заметила, уже кое-где обтаяли, закруглились. Прошлогоднее таяние льда она почти не помнила – как-то сразу забурлила в реке вода, и их с Сенькой унесло на долбленой лодочке. А вот теперь можно узнать точно, что скрывается подо льдом? Зимой отверстие маленькое, подернутое тонким ледком, и солнце редко светит, а вот к весне ближе вода съедает часть льда, и отверстие делается большим и светлым, всё в него хорошо видно.

Лед на середине реки весь темный и кое-где взбугрившийся. Местами стояли небольшие проталинки. Однако на коньках ещё катались.

Прикрутив «снегурку» к валенку и туго завернув палочкой веревку, Алеся бодро, отталкиваясь другой ногой, заскользила к заветной проруби. Прошли, мелко ступая, две старушки с ведрами на коромыслах. Для самовара вода, – подумала Алеся и покатила дальше. Отверстие порядком раздалось, она присела на край и стала внимательно смотреть в глубину. Малюсенькие волны ходили в проруби туда-сюда, в них многократно отражалось солнышко, нежаркое ещё, но уже очень ласковое…

Она не заметила, как рука её оказалась в воде.

Поболтав рукой в проруби, она тихонько опустила туда ногу и осторожно тронула коньком воду. Раздался мелодичный звук – пли-пли…

Дальше всё случилось в одно мгновение, само собой…

«Снегурка» окунулась в воду, светлый металл весело заиграл на солнце, конек потерял форму, причудливо изогнулся, весь как-то искарежился. Теперь он был похож на изогнутое веретено.

Дно казалось совсем близко, даже видны были мелкие камушки и ракушки, они так заманчиво мерцали между вытянувшихся по течению водорослей! Конечно, если бы здесь была настоящая глубина, то не сияла бы вода так весло и празднично, не рябили бы в лунке тысячи бликов…

Ей нестерпимо захотелось достать ногой дно, твердо встать на него. И она опустила ногу ещё ниже. Валенок сделался мокрым и тяжелым, ногу словно кто-то тянул – туда, вниз, на вожделенное, но теперь уже страшное, всё колеблющееся дно. Алеся села и оперлась о края проруби руками, слабый лед угрожающе затрещал. Она стала медленно скользить к отверстию, слезы досады побежали у неё из глаз, но крикнуть, позвать на помощь она почему-то не могла. Стремительно приближался конец света посреди ясного весеннего дня и всеобщего, хорошего настроения.

– Вот балда, зачем в пельку полезла? – кто-то грубо крикнул над её ухом, хватая её за плечи.

– Сам балда, – сквозь злые слёзы ответила Алеся. – Я просто дно меряю.

– Хватайся за рукав, – скомандовал спаситель, а сам, ухватив её за ворот «телятинки», изо всех сил тянул из воды и при этом ругался так, будто сторговал на ярмарке жеребца и страшно был пьян по этому случаю.

– Ой, Сенечка! Это ты! – обрадовалась Алеся, цепляясь обеими руками за своего спасителя. – А я думаю, кто это так противно орет? А это ты орешь. Ты зачем балдой обзываешься? И рукав вот у шубки моей оторвал! Знаешь, как бабушка меня ужасно накажет? Не ругайся больше, ладно? Мне это не нравится.

– Ну, тебе ж нравятся разные уроды, которые ругаются по-всякому. Которые курят. Водку пьют. Ты, кто-то сказал, целоваться с ними собиралась…

– Но это я просто так сказала. Мне совсем не нравятся такие уроды, и вообще уроды не нравятся. Я их просто презираю. Презираю и всё. Тьфу на них.

Домой она проскользнула незаметно, пока Мария была в хлеву, сняла мокрый валенок и засунула его под кровать, к самой стенке. Сама же залезла на печку и забилась в темный угол.

– Иди, деука, снедать, – позвала Мария, которая только что закончила стряпню и уже закрывала печку.

– Спасибо, бабушка. Что-то я не голодна.

– Так иди чай пи.

– Спасибо. И чаю что-то мне не хочется…

– Чагой-та ты усё спасибкаешь? – удивилась Мария такому приступу вежливости и, встав на приступок, заглнула на печку. А, заглянув, увидела перепуганное лицо Алеси, потрогала её мокрый чулок и сказала голосом, который не предвещал ничего хорошего: На рэчцы зноу была?

– Была-а-ааа…

– Так. А валянки де?

– Там. Под кроватью…

Добрее Марии бабушек на свете нет. Но и эта, самая добрая бабушка на свете, не выдержала и взялась-таки за веревку.

– А ну-ка хади сюды! – грозно сказала Мария, складывая бельевую веревку в несколько редей.

Алеся отчаянно вопила – больше для порядка, а не от страха или боли, когда бегала вокруг стола, ловко увертываясь от ударов веревкой. Но всё же ей было до слез обидно, что наказывали её не за мокрый валенок, который высох только на пятый день, и не за оторванный рукав шубки, а за невинное, в сущности, занятие – исследование состояния дел в мартовской проруби. То есть – за чистую науку. И это было очень несправедливо.

Спать Алеся улеглась на печке, а не на диване, в зале, куда её перевели спать после того, как она ночью слетела вслед за котом на лежанку.

Она очень устала за этот день – всё тело гудело и ныло в тяжелой истоме, была сильно обижена Марией, не понимавшей, как это важно – узнать, что там, на дне…

Но даже эта непомерная усталость и горькая обида от сотворенной над ней несправедливости не смогли сразу свалить её в спасительный сон.

Он просто не хотел приходить, этот упрямый сон! Мешал ли стрекот куражистого сверчка за печкой, или шум свары, которую затеяло вздорное кошачье племя, с некоторых пор взявшее моду собираться зимой, по ночам, на их чердаке, – так или иначе, но сон к ней всё не шел и не шел.

А мысли в голове вертелись все старые-престарые, вдоль и поперек передуманные, и делать в столь поздний час, в этой неприветливой темноте, когда уже загашена лампа и ещё не топится печка, а луны за окном не видно, было абсолютно нечего – Алесе стало нестерпимо скучно.

Иногда ей всё же удавалось каким-то чудом погрузиться ненадолго в сладкую дрему, но, не успев порадоваться пришедшему сну, она тут же выныривала из его теплых и мягких объятий и видела перед собой только пустой потолок печки и неуютную черноту долгой ночи.

Но вот, наконец, спасение пришло – связка пахучего лука стала мягко раскачиваться. Печка куда-то поплыла, и открылось, наконец, гостеприимное сонное царство со всеми его чудесами и радостями.

Проснулась она от громких криков, рано утром, когда только-только и приходит настоящий сон. Едва-едва тягучая патока смутного сновидения, наконец, поглотила её, как началось светопреставление. Над самым её ухом зашумели, загомонили растревоженные чем-то люди. Печка резко притормозила, Алеся окончательно пробудилась, вмиг сбросив с себя пелену ночного морока.

– Розуму у тябе заусим нямя! Ти ты з глузду зъехала?

Мария отчитывала Ганну, а та, крестясь на угол, мотала головой и кричала:

– Кажу табе – памер! Хрыстом Богам клянусь.

– Годе языком лямкать, – замахнулась на неё полотенцем Мария. Ганна заплакала, продолжая причитать.

– Памер, памер батька наш! Ой, Марья, памё-ё-ёёёр… Што тяпер буде? Изноу вайна буде?

– Брахня якаясь. Ня вый ты!

Ганна плакала с подвываньем, обхватив обвязанную большим серым платком голову, а Мария, всё ещё не веря её словам, вытирала фартуком руки, морщила лоб и силилась понять – чтобы всё это могло означать? «Хтось брахню распустиу, а бабы и рады разнесть па свету!»

– Ба! Кто умер, а? – спросила Алеся, но бабушка не ответила.

В былые времена Мария не упустила бы случая передразнить Алесю – «ба да ба, бабай-ага!»

Бабаем пугали детей все, а вот что означает «бабай-ага», Алеся узнала лишь недавно. В татарских сказках и легендах она прочла, что так звали военачальника. Но это выражение означало также – «баба-яга», потому что «я» – это два звука – «й» и «а». Бабушка ещё любила ругать их компанию «ордой», когда дети с шумом и криком носились под окнами, а дедушка в это время лежал на диване и читал газету: «Ишь, орда расходилась!»

Но сейчас она промолчала, значит, действительно случилось что-то невероятное и непоправимое.

Мария накинула ватник, на голову, поверх белой хустки, низко на лоб, повязала большой коричневый платок, и они с Ганной вышли.

Снова навалилась дрёма, возвращая её в сладкий сон, но громкие крики на улице не дали, как следует, уснуть. Она широко открыла глаза и стала обдумывать то, что услышала. Ничего такого, что могло коснуться лично её, похоже, не произошло.

Предутренний сумрак навевал покой, Алеся подумала, что, раз бабушка и тетя Ганна куда-то надолго ушли, оладушек сегодня не видать. Печка прогорела, трубу надо закрывать, а Марии всё нет. Так всё тепло в доме можно выстудить.

Она, на свой страх, закрыла вьюшку, положила сверху на движок тяжелый чугунный круг, и, вся перепачканная в саже, долго в сенях отмывала руки.

Но Марии всё не было и не было, не пришла она и к обеду, не пришел домой и дедушка. И тогда ей стало по-настоящему страшно. Что же все-таки случилось?

Кто памёр? И с кем што буде?

11

Смерть Алеся уже видела два раза. Первый раз это были котята, которых выбросили на помойку мертвыми. Трупики были окаменевшими, кожа на животах была натянута, как барабан. Алеся смотрела на эти тугие барабанные животы и вспоминала слова стихов, которые вечером читал дедушка на кухне вслух, сидя заполночь у остывшего самовара:

В ослиную шкуру стучит кантонист,

Иль ставни хрипят в отдаленье?

Кантонист ей представлялся диким разбойником, который собирает стуком в ослиный барабан своих сотоварищей. А они прикинулись ставнями и хрипят, потому что разбойничать им надоело или просто боятся, что их поймают жандармы…

Алесе было жалко котят с барабанными животами, но взять их в руки она боялась. Но когда ночью вспомнила про несчастных, то подумала – завтра их надо оттуда забрать и закопать где-нибудь в огороде. Все-таки живые твари были, а не щепка какая-то или черепок разбитый. Василиса говорила, что всё живое на свете – это одно такое большое существо.

А если одно, то и ей, Алесе, у которой есть такие хорошие бабушки и уютная теплая печка, тоже будет плохо оттого, что под холодным дождем валяются и мокнут эти никому ненужные трупики.

Рано утром, когда Мария ушла с подойником в сарай, она закопала их в саду, под сливой и сверху поставила четыре маленьких крестика из щепок.

А совсем недавно, прошлым летом, на соседней улице, померла старушка, все пошли смотреть, и Алеся тоже пошла. Посередине хаты, на большой лавке стоял гроб, рядом с ним громко плакали бабушки в черном. Они по очереди читали большую церковную книгу. Лица покойницы Алеся не могла разглядеть, только острый нос торчал из гроба. Её поддоткнули поближе.

– Падыди, деука, за ноги патрогай. Штоб ня страшна было, – сказала ей сродница старушки, лежавшей в гробу.

Она подошла к лавке, её сзади снова толкнули. И она, чтобы не упасть, ухватилась за тапки покойницы. Неподатливость остывшего уже тела отозвалась в её живом организме дерущим душу воспоминанием о захороненных котятах, из кожи которых кантонист сделает ослиный барабан.

Однако лежащую в гробу старуху ей не было жалко, как тех котят. Все внушало отвращение – её костистое большое тело, выпростанное во всю длину, синева застывших губ, лицо с глубоко запавшими глазницами, в каждом из которых лежало по пятаку – что она там себе купит?

Сладковатый запах тлена вызывал тошноту, ей захотелось выйти на улицу, но пробраться к выходу сквозь плотную толпу она не могла. Оставалось ждать.

Помолившись и поплакав вволю, собравшиеся стали делать и вовсе чудные вещи. Из потолка вынули доску. Алесе стало любопытно – зачем? И она спросила у стоявшего рядом с ней старичка с длинной белой бородой. Тот ответил, наклонившись к ней так низко, что его борода щекотала ей щеку:

– Видать, старуха в жизни много нагрешила. Прилетит за ней нечистая сила и уведет, куда надо, её душу через трубу.

– Сейчас прилетит? – оживилась Алеся, печальные события стали приобретать новый смысл.

Страх сам собой исчез. Алеся сейчас боялась только одного – как бы не пропустить прилет нечистой силы и умыкание грешной души.

О нечистой силе она слышала много – Мария часто ругалась: «Нячысты тябе забяры!» Видела чертиков и на картинках. Но тут обещалось совсем иное зрелище – живая нечисть извлекает грешную душу из мертвого тела и тащит наружу! Есть от чего разволноваться! Так вот отчего здесь так много народу! И воют так громко, потому что боятся…

Однако нечисть всё не прилетала. Алеся даже подумала, что надо бы подсказать мужичку с белой бородой, что надо выйти во двор и помочь нечистым найти предназначенный для них лично вход. Однако старичок куда-то исчез. Другие же старики и старухи ничего не понимали и на все её слова отвечали одинаково бессмысленно: «Чаго?»

Так и не дождавшись заблудившихся где-то нечистых, стали выносить гроб из хаты. А душа, эта тоненькая девушка в кисейном платье, наверное, где-то спряталась и сидит втихомолку – а что ей, самой, что ли в дырку на потолке лезть?

Вышли во двор, вслед за толпой, Алеся побрела на кладбище, всё ещё на что-то надеясь, так же, как и все, бросила горсть липкой глинистой земли в могилу, слышала, как грукнул ком о крышку гроба – камешек, что ли попался?

Потом родственникам дали горшки с зерном, и те сыпали его горстями в могилу, а пустые горшки били об ограду кладбища. Чтобы смерть разбилась с горшком, и чтобы упокойница не лишила хлеба живых…

Посуду били часто – и это очень удивляло Алесю. За разбитую тарелку Мария долго её ругала, но это же было случайно! А тут бьют специально – и ничего! Били посуду на крестинах – ставили горшок с кашей на стол, и тот, кто больше даст денег на поднос, разбивает горшок. Если каша оставалась целой, не разваливалась на куски, люди начинали радостно шуметь – будет в доме достаток!

Черепки же клали за пазуху молодым женщинам, чтобы рожали много детей.

Били горшки и в день венчания – от радости, что молодая честная. А если вдруг выяснялось, что не честная, то шли всей толпой в дом родителей и били там всё, что под руку попадало. Несчастную мать заставляли пить из черепка, на шею ей надевали хомут…

В среду, на четвертой неделе Великого поста, девки и парни забегали в дома и разбивали о стенку горшок с золой – перебивали пост.

Бросали горшки в колодец, чтобы вызвать дождь. Причем горшки эти надо было сначала где-то украсть – свои не подходили для этого дела.

Самое же интересное битье горшков бывало в конце свадебного обеда – их кидали в печку с приговором: «Сколько черепков, столько и детей!»

…Могилу уже давно засыпали землей, запечатали четырьмя крестами – лопатой по углам, чтоб душа не выходила и не мучила живых, и толпа, значительно поредев, самотёком направилась с кладбища.

Близкие пошли на поминки. Алеся тоже пошла за всеми, вцепившись в руку старичка с белой бородой, который, неизвестно откуда, снова появился и встал рядом с ней. Есть ей не хотелось, но она всё ещё надеялась увидеть нечисть. Её посадили на лавку с краю, ближе всего к ней стояла алюминиевая миска с киселем. Алеся зачерпнула ложкой. Поднесла ко рту. Но тут её снова затошнило. Вот принесли кутью, старуха в понёве обходила стол и каждому совала ложку с кутьёй в рот. Рядом сидела старуха, почти такая же страшная, как и покойница. Алеся увидала её большой беззубый рот, в котором исчезла ложка с кутьей, и полезла под стол.

Дома, ночью, лёжа на печке, она со слезами думала о той несчастной тоненькой девушке в кисейном платье, которую так и не увели нечистые. Вечно будет она маяться, без упокоя, на земле, а злой греховодной старухе и дела мало – лежит себе в гробу и отдыхает под березкой…

А придут ли за душой Марии, и, если придут, то кто? Уж конечно, не какие-то вонючие и вертлявые нечистики, а прелестные ангелы в картузах и круглых фетровых шляпах, но не такие, как счетоводы в рай-потребсоюзе, а с милыми лицами и крыльями под плащами. Или, если это будет зима, они придут в шубах из овчины и плюшевых жакетах?

Ангелы на иконах ей казались не совсем настоящими – конечно, на небе в таком виде, может, и нужно ходить. Но здесь, на земле, одежда даже у ангелов должна быть совсем другой. А то и милиционер заберёт! Или какой дурак посмеется. Смеются же над ней, когда она в пыльнике ходит…

То, что ангелы ходят по земле, она знала так же твердо, как и то, что после ночи всегда приходит день. Но никто и никогда не видел их в таком виде, как нарисовано на иконах. Значит – переодеваются.

Алеся всё лежала на печке, а Мария так и не пришла. Сон давно слетел, и в душе была одна жуть – кто умер? И что теперь будет? А будет что-то ужасное, раз Мария бросила печку и ушла неизвестно куда.

Наконец, стукнула дверь в сенях и вошла Мария. Лицо её было бледным и потерянным.

– Ба! Кто умер, а?

Мария ничего не ответила. Алеся свесилась с печки, чтобы лучше разглядеть глаза Марии – что она там себе думает? И почему молчит?

Но эти горящие глаза на мелово бледном лице испугали её ещё больше, чем глухое молчание Марии. Даже плач Ганны со всеми её ужасными и жалобными причитаниями не был так страшен!

Мария достала из сундука Василисину икону – старинную, бисерную. Нежное шитье хорошо смотрелось в резком, жарком, как теперешние глаза Марии, окладе. Она поставила образ рядом с привычной иконой Казанской, опустилась на колени и стала молиться: «Матерь Божья, Неопалимая Купина!..»

Такой Алеся свою бабушку никогда не видела. Даже на похоронах Василисы она была живее!

Но вот в сенцах опять загомонили. Вошли две бабы, за ними – Ганна. Вошли без стука, не сняли калоши, сразу двинулись в залу. И там все трое, дружно начали плакать и причитать. Потом Мария сказала: «Пойдем-ка да грамады!» – и она ушли, громко плача уже на улице.

Ясно, что так ничего не выяснить. Алеся тихонечко слезла с печки, оделась, отыскала под лавкой старые сапожки, сняла с гвоздя у двери свою шубку, вывешенную там для просушки, и скорее на улицу!

Как много народу, оказывается, живет в Ветке! Даже на праздники, когда бывали демонстрации, их столько не собиралось на улицах и площади! Но узнать что-либо конкретное ей так и не удалось. Люди или плакали, вытирая лица платками или ладонью, или молча стояли в длиннющих, как хвост дракона, очередях за керосином и мукой.

На городской площади из репродуктора лилась и лилась бесконечная траурная мелодия. Она слышала такую музыку на Благовещение, когда хоронили одного человека их райкома. По улице шла процессия, и Алеся, с перевязанным горлом, высунулась наполовину из форточки, чтобы получше всё рассмотреть.

«Ах, ты, ирад цара нябеснага! – закричала на неё Мария. – Усю хату выстудишь!»

Форточку закрыли, а её загнали на печку, но кое-что всё же удалось рассмотреть. Это были очень странные похороны – без батюшки и череды плачущих старух. На специальных подушечках, впереди гроба, несли ордена, их было пять.

… А траурные марши всё звучали и звучали. И на следующий день, и на следующий, и ещё на следующий…

Иван теперь подолгу палил на кухне свет – прочитывал кипы газет, какие-то брошюры, книги в тонких бумажных переплетах, без картинок. Вслушиваясь в монотонный голос Ивана, который, по старой привычке – приобщая Марию к политграмоте, читал вслух, Алеся понимала только одно: происходит нечто такое, что Ивана страшно мучает. Ей даже снились слова, которые Иван особенно часто повторял, читая газеты.

Лежа на краю печки с полузакрытыми глазами, она внимательно наблюдала за Иваном.

«…Объединить Министерство госбезопасности и Министерство внутренних дел… назначить министром внутренних дел Берию… военным министром Булганина… вместо двух органов ЦК один из десяти человек… товарищу Хрущеву сконцентрироваться на работе в ЦК… товарища Брежнева перевести на работу начальником Политуправления Военно-Морского Министерства…»

Алеся, незаметно для себя, уснула, и приснилось ей, что она работает в газете, и её послали пленум снимать. В руках у неё фотоаппарат, но затвор никак не щелкает, заедает почему-то. Тут к ней подходит высокий красивый человек с усами, в белом кителе и без фуражки и говорит ей строго: «Долго вы ещё будете мешать работе?» Она догадалась, что это сам вождь всего народа – Сталин, и вдруг видит, что в руках у неё не фотоаппарат, а большой аквариум, а в нем – живая черепаха. Тут Сталин тоже смотрит на аквариум, улыбается и хитро так говорит: «Что это вы, молодая тетенька, таким допотопным фотоаппаратом снимаете?» – «Он не старый, а самый свежий – видите, на нем год написан – 1956-й. А вас уже три года в живых как нет». – «Меня-то нет, – смеется Сталин, – а вот аппарат всё равно старый!»

Так говорит и начинает чинить затвор. Потом сам снимает пленум.

Алеся проснулась и увидела, что Иван уже не читает газету, а листает синюю книжку и делает в ней закладки.

– Дедушка, дай мне кружку молока, – просит Алеся, свешивая руку с печки.

– А ты что не спишь? – спрашивает Иван и снова углубляется в чтение.

Алеся снова засыпает, и ей снится всё тот же сон, но теперь снятся какие-то органы – болшая свиная печенка, огромный коровий желудок…

Их кто-то заменяет, снимает, переставляет, делает из них колбасу и сальтисон. Она погрузилась в сон так плавно, как будто съехала на санках по склону ровной горы и никак не могла из него выкарабкаться.

Потом ей приснился второй сон. Дедушка долго болеет, но вот стал поправляться. Хочет пойти погулять. Вдруг кричат – доктор едет! Ивана лечить!

Зачем? Он же итак выздоравливает. Но врач быстро подходит к постели. На ней лежит дедушка в сапогах. И врач говорит: «Слив не надо, приготовьте мяса!» Алеся заглядывает в лицо доктору и видит круглое, как миска с тестом, лицо с огромной, как фасолина, бородавкой…

Она кричит: «Это не доктор! Это Хрущ!»

Все бегут к ним, хватают врача и кричат: «Это не Хрущ! Это убийца в белом халате!»

Алеся бросается за этими людьми, чтобы вызволить дедушку, но вдруг начинает падать, падать, падать…

Сердце замирает, как в прыжке с огромной баржи солдатиком. От этого страшно и ужасно хорошо.

Она просыпается – её ловит Иван и говорит ласково: «Ну, девка, долетаешься, надо бы тебе пригородочку к печке сделать!»

Алеся засыпает в третий раз и попадает на ёлочный базар, где продают всё чудесное и вкусное – чем украшают и что кладут под ёлку. Они покупают всё это, а на часах уже – без пяти двенадцать. Мария говорит: «Кинь кашолку и бяги, паслухай, што ён буде гаварыть»…

Алеся бежит домой, хочет включить радио, а дом уже двухэтжный, на окнах – резные наличники. На крыльце – мужчина в черном костюме. Она думает, что это Иван, а это Ленин!

«Где была?» – строго спрашивает Ленин. – «На базаре с бабушкой».

Ленин дальше не слушает и топает ногой: «Сколько раз говорил – не ходить на рынок!» – сказал так и пошел в подвал. Алеся бежит за ним. А это не подвал, а библиотека! Ленин поднимает оторванный корешок и говорит: «Враги народа взорвали музей Маркса, это всё, что осталось от Бухарина». На корешке написано: «Социализм – третья фаза капитализма».

Алеся проснулась от холода. Вода в ведре покрыта коркой льда. – «Труба что ли открыта?» – подумала Алеся. Но труба была закрыта, а дверь в сени – настежь. Иван стоит на крыльце в наброшенном на плечи полушубке, курит «беломор», под ногами – куча окурков.

– Дедушка, что ли ты дверь открыл?

– Что, девка, говоришь? – говорит Иван и спускается вниз.

– Дедушка! А что такое? – спрашивает Алеся и подходит к нему. От Ивана пахнет неприятно, так пахнет от «сивушных чертей» на второй день после праздника.

Летом опять бегали и голосили бабы – агента поймали!

– Берия – агент иностранного капитала! – сказал Иван. – Чистая игра. Выходит, искусственные трудности с продовольствием – их рук дело?

– А як зноу вайна? – плакала Ганна. – Так што з им буде, з гэтым агентам?

– Судить будут.

– А вайны ня буде?

– Я не генштаб.

– Нидзе прауды не дабъешся, хтось адну брахню распускае… Перед самым Новым Годом Иван пришел опять «под мухой», долго молча курил, потом, глядя в стенку, глухо сказал:

– Расстреляли гада Берию.

Мария перекрестилась.

Иван приходил каждый день поздно, а то и вовсе не появлялся по нескольку дней. Измучившись до предела, он даже в Москву собрался ехать. Мария высмеяла его: «Ти ж там дурней тябе люди жывуть?»

Ивана назначили председателем комиссии по расследованию неполадок в совхозах района, и он неделями сидел на местах. Непорядка было столько, что никаких протоколов не хватало, чтобы записать всё на бумаге. В одном селе зерно сушить негде, и оно гниет. Заняли клуб под сушилку – негде молодежи собираться. Вот и пьют по углам вместо культурного отдыха…

В Хальче телят-трёхдневок поставили в одно стойло с годовалым скотом, и всех заразили. Падеж такой, что и припомнить ничего похожего невозможно. Там фельдшер людей лечить не хочет, сам поселился в амбулатории, дочку санитаркой взял, жену акушеркой, а в приёмной свиней держит.

Тягловая сила обезличена. Рабочие кони за ездовыми не закреплены. Дневные нормы корма не соблюдаются. И опять падеж в разгар сезона…

Удобрениями все хозяйства обеспечили, а на поля вывозить некому. Скот гибнет от голода – всю солому по хатам растаскали, и бригадир – первый вор.

Ввели закон о сельхозналоге – на твердых ставках, с одной сотки приусадебных земель, а никто не соблюдает!

Иван говорил, что в Москву ехать надо, а Мария молча слушала и только головой кивала. А когда он выходил на крыльцо покурить, под нос себе бормотала:

– Куды, дурань, патягнецца? Вумник яки! Усё смолить, ды смолить…

А случай был – поехал мужик с Пролетарской улицы в область жаловаться, так его крепко припечатали на месте. Так, что и внукам заказал жаловаться.

– А што з нами буде? – опять прибегала Ганна к Ивану за выяснениеми. – Вайна скончылася, дык амерыканец пачау гадить! А забараняцца чым ёстяка?

– Всё есть, – отвечал Иван спокойно. – С этим делом всё в порядке. Вон собственную водородную бомбу испытали.

– Годе вам балаболить! – гнала их Мария с кухни и громко гремела чепелой у печки, – только бабам и справы, што пра бомбы балаболить…

Про бомбы ей слушать было очень тоскливо.

Война осталась для неё за чертой, и черта эта была проведена в памяти горечью воспоминаний об Акимкиной страсти. На него злобы больше не было. Встреть она его сегодня, не отвернулась бы гордо, не обругала бы злым словом…

А вот с Дорой дружбы не получалось, хоть та и улыбалась приветливо при каждой встрече, и старалась угодить, где могла.

К осени Марии становилось тяжко – ныли ноги, спина. Часто ложилась на лежанку и тихо постанывала.

Иван шутковал, неловко подбадривая её:

– Вот в Москве Пантеон собираются строить, перенесут туда тела вождей мирового пролетариата. Поедем смотреть, всех пускать будут, без пропуска. А ты, поглянь, помирать собралась? Не знаю, как ты, но я за ваколицу пока не спешу. До коммунизма дожить собираюсь. В Москву, говорю, поедем?

– Паедем, паедем у Маскву за песнями.

Иван делался серьезным и пускался в пространные рассуждения об экономическом потенциале Ветки, о строительстве нового моста через Сож, поминал недобрым словом холодную войну и вдруг замечал, что Мария уже давно клюёт носом. Не обижался, однако, шел в свою спальню, а назавтра повторялось то же самое – ликбез возобновлялся.

С той ночи, когда с Марией случился второй удар, отношения их стали другими – они не разошлись, как надеялись недруги Ивана и Марии, но отношения их всё же изменились, в чем-то стали проще, дружелюбнее.

Теперь они между собой часто разговаривали – просто так, безо всякого повода, – так, как если бы Мария «балаболила» со знакомыми бабами.

Но спали они теперь отдельно, каждый в своей спальне.

 

АЛЕСЯ Часть вторая

Вселенную нельзя низвести до уровня человеческого разумения, но следует расширять и развивать разумение человека, чтобы воспринимать обновляющийся образ вселенной по мере её открытия.

Открывать вселенную можно вечно, и всё равно она останется тайной для нас.

Страсть к познанию – одна из немногих страстей, не разрушающих, а создающих мир. И отказывать женщине в праве на эту страсть, по меньшей мере, неразумно. Женский ум тоньше и глубже сильного логикой ума мужчины, потому что он, ум женщины, опирается на вековой инстинкт сохранениея рода человеческого.

Вселенная женщины – её дом. Но женщина, охваченная страстью познания, в силе превратить и вселенную в свой собственный дом.

1

Закончилась Алесина вольная жизнь. Осенью в школу – и это хорошо, но это означало также и нечто ужасное – отъезд из Ветки. Учиться она будет в Гомеле, и жить – у родителей.

В день отъезда, рано утром, в ставень постучали, выглянула во двор, крикнула – кто? – но никто ей не ответил. Она оделась, вышла на крыльцо. И тут только заметила, что в почтовый ящик засунут сложенный пополам листок бумаги в клеточку, а в уголке, под лавкой, лежит небольшой аккураный кулек. Она вынула тайное послание из ящика и прочла.

Кривым, разбегающимся почерком было написано: «Надо кое-что сказать. С.»

Под лавкой, в пакетике из плотной серой бумаги были конфеты «Кавказские», без обертки, почти что шоколадные, на сое, по рубль сорок сто граммов. Она положила кулек в карман кофты, и ей вдруг захотелось заплакать. Она позвала мальчонку, который крутился неподалеку, самозабвенно гоняя «чижика», и послала его за Сенькой, дав ему в счет аванса две конфеты «кавказ». Тот радостно крикнул – «ага!» и, забросив в крапиву «чижик», побежал вприпрыжку по переулку.

Сенька явился скоро, был одет в чистое и руки тоже были чисто вымыты.

– Ты это чего, уезжаешь что ли? – хмуро и как-то отстраненно спросил он.

– Ну да. К родителям. А что?

– Нуда хуже коросты, – так же хмуро ответил Сенька. – Я вот чего… Он замялся, не решаясь или не зная, что и как говорить.

– Ты хотел сказать мне – счастливый путь, да?

– Ещё чего, – всё так же хмуро сказал Сенька, ковыряя большим пальцем босой ноги землю на дорожке.

– А что тогда? Что цари не такие уж противные или что?

– Да ну тебя… Я тут думал про одно дело и вот хочу сказать тебе…

– Если про любовь, то лучше не надо, – быстро перебила его Алеся, дергая за пуговицу и закрывая ему рот ладонью.

– С чего это? – посмотрел на неё исподлобья Сенька.

– Опасно.

– Это как?

– Просто. Как дам по балде, одни уши останутся.

– Очень надо про любовь говорить! Я ж не урод какой-то там из Воркуты…

– А про что тогда? – спросила Алеся, уже вполне развеселившись и подступаясь к нему поближе, – а вдруг у Сеньки тоже есть родственники в городе, и тогда они в Гомель вместе уедут! – Ну, скорей говори, что ты узнал? Что? Что?

– Ничего я не узнал, просто я подумал… – Он немного помялся и, глубоко вздознув, смело выпалил: Помнишь, ты говорила про русалок?

– Помню, помню, конечно, помню! Ну, Сенечка, говори дальше! Ну же!

– Ты говорила, кажись, что они берегинями называются?

– Да, говорила, говорила! Ой, Сенечка! Я так и знала, так и знала, что ты когда-нибудь в них тоже поверишь! Ты поверил в них, да? Ты веришь? Какой ты милый, Сенечка!

И она, схватив его в объятия, крепко прижала к себе.

– Да отстань ты от меня, – неловко отбивался Сенька, – совсем задушила к чертовой матери…

– Ага! Счас! Я тебя ещё и поцелую, чтоб все видели и не вздумали приставать к тебе!

– Совсем дурная стала! – шипел смущенный Сенька, отчаянно сопротивляясь неожданной ласке.

Однако Алеся крепко его держала. Поцелуй получился неловким – из-за того, что Сенька всё время вертелся, он пришелся как раз в мочку уха…

– Чего привязалась… отстань… – буркотел Сенька, красный, как вареный рак, высвободившись, наконец, из Алесиных объятий. – Я совсем про другое хотел сказать. Ну их в болото, энтих русалок чертовых!

– А что… что же тогда?

– А давай, я буду тебя охранять, а?

– Чего? – Алеся вмиг отскочила от приятеля. – Сенька! Ты… ты подлец противный! Ты просто меня обманул! – сказала, горько заплакав, она. – А я тебе поверила-а-ааа…

– А я на кларнете учусь играть, слышь? Ту-ру-ру, ту-ру-ру-ру-ру, – испуганно заговорил он, – слёз он не переносил вовсе. – Выйду в огород, как заиграю, в Гомеле слышно будет. Не веришь?

Однако Алеся была безутешна. Мало того, что её лучший друг в город вместе с ней не едет, так он ещё и в русалок не хочет верить и, наверное, не поверит теперь уже никогда…

В городе была тоска смертная – здесь никто не умел веселиться по-настоящему, в школе учили глупостям – как писать палочки и крючки. Но зато там была большая библиотека, где можно брать сразу пять книг на неделю: одну познавательную, одну – сказки, и три – всякие истории про людей.

Она очень скучала по Ветке. Мама, рассердившись на её внезапные слезы при упоминании о бабушкином доме, строго сказала:

– Больше в Ветку не поедешь, раз от этого одни слёзы.

– Нет, нет, я не буду больше плакать! – закричала Алеся и зарыдала в голос.

Они жили далеко от центра, на улице Кирова, бывшей Кладбищенской, совсем близко Прудок, а там есть конзавод, и туда можно пойти – там будет интересно. И ещё есть одно, весьма достойное место – аэродром. И там работал её отец, летчиком гражданской авиации.

Дом их был «жактовский», что означало – не свой, а дали на работе, четырехквартирный, с отдельными входами для каждой семьи.

Глубокая канава вдоль шоссе с начала лета заростала бурьяном, лопухами и цветами василек. В конце августа, так же, как и в Ветке, от садов остро пахло антоновкой, но всё же это была не Ветка.

Это был большой шумный город, по улицам которого ездило много разных машин, а в небе со страшным гулом летали медленные, как стрекозы в жару, самолеты, город совершенно незнакомый и мало понятный – его ещё предстояло узнать и, может, полюбить.

Там, у бабушки, через пять домов начинался луг, где росли такие высокие травы, что в них можно было легко спрятаться, и в двух шагах тебя никто не заметит.

А речка? Где тот чудесный Сож, на левом берегу которого во всю длину растянулась Ветка? А если подняться вверх по течению, то можно попасть в чудесное царство, где Алеся пока ещё не побывала, но знает наверняка – там есть волшебный город Светиловичи, в нем, конечно же, живет солнце, во всяком случае, оно куда-то туда вечером уходит.

В Гомеле тоже есть река Сож, но трудно поверить, что это тот самый Сож, что и в Ветке. Этот Сож был совсем другой – много шире, и не с таким быстрым течением. И через него уже был построен мост, по которому ходили поезда. Вода в этом чужом Соже была невкусной, и на самовар её никто не брал – от неё пахло гадостью, у пристани, рядом с дебаркадером, на воде плавали пятна солярки, а борода зеленой плесени противно всисала со старого причала. Пляж был на другой стороне, там, на желтом песке, лежало много разного народа в теплые дни. На Ветковском Соже они купались, где хотели. Берег был весь поросший травой, но всегда можно было найти место, где не было тины и где дно не вязло под ногами.

А какая замечательная коса на том, любимом Ветковском Соже!? Как ласково она поглядывала из самой середины реки на своих добрых знакомых! А в том Соже был брод, и можно, кое-где вплавь, а в других местах хоть на цыпочках, всё же перебраться на заветное место безо всякой лодки. Одежду в узел, в левой руке высоко над головой – и, сильно забирая против течения, не оглядываясь назад, стремиться к заветной цели. А уж там настоящая воля…

За косой текла узенькая, безымянная и совсем домашняя речушка без названия – вела она прямо к Старому селу. Здесь же, в Гомеле, не было ни косы, ни притока, ни заводи Карелины. И до Старого села страшно как далеко…

Алеся шла по краю канавы, всё дальше и дальше убредая от родительского дома, в полной уверенности, что чем дальше отсюда, тем ближе к Ветке. Однако заветная Ветка всё не появлялась на горизонте, а местность становилась всё более дикой.

Впереди простиралось огромное поле, на нем, тут и там, стояли самолеты. Аэродром!

Здесь Алеся ещё ни разу не была. Папа всё обещал взять с собой на работу и даже полетать вместе обещал, но обещание так и оставалось обещанием.

Над Веткой часто летали аэропланы, иногда в поле она видела, как самолет «кукурзник» вытряхивает из стрекозьего брюха какой-то едкий порошок, от которого в носу щипало, и из глаз текли слезы, но таких самолетов здесь не было.

Это были не самолеты, а какие-то огромные птицы! Она затаилась в канаве и стала внимательно наблюдать за тем, что происходило на взлетной полосе. Из кустов, что росли густой каймой вдоль аэродрома, тревожно пахло осенним тленом, но даже этот знакомый запах не мог смутить её – она уже понимала, что той, Ветковской, осени здесь не будет.

«Прощай довеку, милая Ветка!» – пдумала она, и горькие слезы побежали по щекам.

Старый, до последней крайности знакомый и до жгучих слез любимый, мир уходил, приговоренный и дальше существать без неё, а ей предстояло вживаться в эту чужую, шумную и бестолковую, городскую суету.

Грустила она и о Сеньке, вспоминая его испуганно раскосившиеся синие глаза под белесой длинной челкой, когда Алеся сказала, что уезжает из Ветки к родителям, навещать бабушку и дедушку будет, но только по праздникам. Просяные веснушки на Сенькином носу побледнели, тонкие губы искривились. Когда Алеся хотела взять его за руку, он, крутнувшись на пятке, побежал прочь, распугивая сонных кур и толстых поросят, которые вольготно расположились на отдых в уютной подворотне.

Сегодня особенно грустно было с утра. Воскресенье – день очень длинный, самый длинный день недели. Времени много, а с толком упоребить его некуда. Проснулась затемно, когда родители ещё спали, оделась, положила в карман аппетитный хлебный довесок и выбежала во двор.

Серебряный утреник был чудесен, она принялась ласкать глазами траву и листья, покрытые мелкими разноцветными капелькам и – бриллиантами.

Это действо на какое-то время развлекло её, однако, вернуло к дерущим сердце воспоминаниям о тех временах, когда она рано поутру вольно выбегала из дома босиком – посмотреть, не идет ли с базара Мария с большой кашелкой, полной всяких вкусных вещей. Мед, яблоки, огромные груши и, главное – сахарные петушки на палочке, и всё это ей, Алесе!

Глазам её открывались такие привычные картины солнечного осеннего утра, сердце замирало от восторга, а потом начинало бешено скакать в груди – вон уже идет через мостик, тяжело ступая и отставив свободную руку немного в сторону, её милая бабушка Мария!

За ночь подморозило, и обожженная грядка всем своим видом говорила – видишь, всё, как там…

Но это был город – по шоссе ехали большие тяжелые трехтонки, по тротуару катили велосипедисты, люди, с утра до вчера, снуют туда-сюда безо всякого специального дела…

Вот и пошли её ноги сами собой вдоль канавы, на поиски утраченной Ветки.

Но ещё больше, чем сам город, не нравился ей их сосед. Конечно, у него не было ужасной козы с большими острыми рогами, но зато были другие неприятные качества, на которые совршенно невозможо было закрыть глаза. Коротенький мужчина в кителе, тоже летчик, страшно боявшийся своей жены-помпушки, вечно надутой и что-либо жующей, она не ладила ни с кем, никого не любила и всегда делала Алесе обидные замечания. Они жили в своей квартирке, как два крота в норе, отделившись от всего остального мира и выказывая интерес только к злым сплетням про соседей. Его звали Федор, а жену – Нинель. Она была неработающей домохозяйкой, имела два золотых зуба и огромный, колышащийся при ходьбе, живот. Сплетничала с охотой, глаза её в такие минуты загорались и увеличивались в размере, в остальное время она с неизменным аппетитом ела и ела – варёную свёклу утром, потом всё подряд и что под руку попадало. При всех её занятиях, кроме сплетен, на лице оставалось одно и то же выражение, и если постоянное выражение лица Федора можно смело называть приклеенной улыбкой, то хоть как-то обозначить то, что выражало лицо Нинель, было просто невозможно. У мужа её голова была клином, стрижена под гребенку, наверное, дома, для экономии, шея вообще отсутствовала. Продолговатые глаза из узких щелей смотрели остро и подозрительно. Улыбка, широкая и на вид дружелюбная, была адресована в пустоту – точно так же он смотрел на бочку с водой или на шланг, валяющийся на земле. Нинель целыми днями вышивала какие-то салфетки, в их квартире всё было устлано этими вышитыми салфетками – и полки на диване, и сами диванные валики, и этажерка, и радиоприемник. А когда в Гомеле в частных домах появились первые телевизиры, и вечно ликующий Федор привез на багажнике велосипеда дорогую покупку, то на следующий же день модный КВН был покрыт вышитой специально по этому случаю салфеткой.

Всю работу в огороде делал муж. У них был на участке небольшой сад – две антоновки и низкое, развесистое дерево пепенки. Яблоки падали на общую дорожку, но Федор ни разу не предложил Алесе по-прбовать этих румяных и сладких яблок. Однажды она незаметно прихватила две падалицы, но тут же на крыльце поялилась Нинель и громко спросила: «А что это у тебя в карманах».

Алеся ответила: «Яблоки. Я их у вас украла. Но мне больше их не хочется. Можно, я брошу их в помойное ведро? Спасибо».

Алеся слышала, как соседка из другой половины дома спрашивала Нинель, не заглядывается ли её муж на Броню. Нинель, тряся животом, в защиту которого сама же говорила: «Женщина без живота, что комната без гардероба», со смехом отвечала – «было бы на что!», и рассказывала жиличке из дома напротив, как Броня готовила вареники: «Представляешь, она их жарила! Она думает, что вареники – это потому что с вареньем. А не потому, что варят! Представляю, какая гадость получилась!»

Весь их жактовский дом был поделен на две половины, и каждая из них имела по две квартиры. И только в четвертой квартире жили подходящие, по Алесиному разумению, люди – уже немолодая мама с девочкой, которая училась в той же школе, и Алеся научила её быстро решать задачки по арифметике. Мама болела – у неё было что-то с ногой. После работы она сидела на большой табуретке, а больную ногу клала на маленькую скамеечку. Она чаще молчала или что-либо спрашивала просто так, без специального смысла. В доме всё было просто и очень чисто. Такой чстоты Алеся нигде больше не видела. Все выскоблено и начищено – табуретки беленькие, как только что обструганные, кастрюли и чайник сверкают, посуда блестит, стекла в окнах прозрачные. Эти люди никогда ни про кого не сплетничали, всегда радовались за других, когда Алеся рассказывала что-то хорошее – в доме напротив мальчик родился или у соседской кошки пять черненьких котят и один белый… Эта мама никогда не говорила дочке – замолчи, отстань или другие грубые слова.

И вот про эту тихую, скромную женщину с больной ногой и её милую дочку Нинель однажды сказала Броне: «Твоя Леська опять к этим голодранцам побежала».

Алеся услышала эти слова, и, когда стемнело, нашла самый большой булыжник во дворе, вытащила из-под него самого жирного слизняка и, написав на листке из школьной тетрадки: «Привет поклонникам царя Ирода!» – завернула в него отвратительного жителя «изпод-каменья» и бросила пакетик в почтовый ящик соседей – Федора и Нинели, со злой радостью думая о том, как отчаянно завизжит Нинель, когда схватит своими пухленькими пальчиками этого жирняка…

…Алеся лежала на краю канавы и смотрела во все глаза, не отрываясь, как двое метеорологов готовятся запускать наполненные газом черные и белые шары.

Они летали высоко и долго, потом вовсе пропадали из виду.

Она побежала к людям, которые распоряжались этим великолепным чудом, но оказалась пчему-то на взлетной полосе. Она не замечала, что уже давно машут флажками и кричат – уйди, уйди! – ей, а не кому-то ещё.

Её отвели в служебное помещение, там сидел Федор со своей вечной улыбкой в золотых зубах. В руке у него была свяка белых и черных шаров. – «На, возьми вот, – сказал Федор, показывая во весь рот тускло сверкающие зубы. – Только давай вот … больше не бегай по взлетной полосе, ладно?»

Алеся взяла шары и собиралась уже быстро исчезнуть, но Федор сказал: «Погоди бежать, сейчас американсий „Дуглас“ сядет. Хочешь посмотреть?» – «Ещё спрашиваете», – ответила Алеся и осталась.

«Дугласов», присланных в СССР по ленд-лизу, Алеся никогда раньше не видела, такую возможность пропустить было нельзя.

Самолет, похожий на большой незрелый бобовый стручок, тяжело заходил на посадку. Когда самолет сел, Алеся, не спросившись у Федора, побежала к ввзлетной полосе. Самолет рычал, из его хвоста вырывался плотной струей теплый воздух. Алеся встала спиной к струе, раскинула руки и запрокинула голову. Оказалось, что на ней, этой теплой плотной струе, можно спокойно лежать. Огромное синее небо над головой поглотило всё пространство – города больше не было.

Федор позвал её снова через неделю – теперь уже смотреть парад парашютистов. Те, кто, увлекшись зрелищем, вылезли в центр приземления, отделались лишь парой тумаков. На голову парашютисты никому не сели, зато крышам соседних домов повезло меньше – один спортсмен уселся прямо в тазик со студнем на летней веранде…

Отца она нашла в комнате отдыха – он с напарником играл в биллиард.

2

Надвигалась ноябрская стыдь, на аэродрме тоже становилось скучно. Парашютисты больше не прыгали, к «Дугласу» близко не пускали, воздушные шары надоели, делать там было абсолютно нечего.

В поисках дела она подбирала бродячих кошек и поселяла их в домик из ящиков в саду, под яблоней. Съэкономленных на завтраках денег хватало на ливерную колбасу. Кошки колбасу съедали, а от супа в черепках нос воротили, в домике из ящиков жить тоже не хотели, предпочитая ему просторные чердаки и сараи. Так приют, просуществовав неделю, развалился, не успев толком продемонстрировать бродячим животным все преимущества обладания собственной крыши над головой.

В соседних домах были дети – у шофера Вани и его жены Тамары сын Митька и дочка Танюшка. Митьке было лет шесть или восемь, сколько точно – никто не знал. Он бы придурочный и в школу не ходил. Мать привязывала его к спинке кровати веревкой и била ременной пряжкой по голове. Он дико кричал, а потом. После наказания, кидался на улице камнями и дрался палками. Девочка лежала в кроватке и ещё не умела ходить, у неё был родимчик, и она тоже всё время плакала. Осенью она умерла от воспаления легких.

Алеся неделю не покупала себе завтраки, скопила целое состояние и купила за восемь рублей матерчатые туфли для Митьки, он их взял, стал носить, но мать обновку заметила, отобрала и отнесла на базар, а сына опять долго лупцевала. Алесе же сказала, что и ей задаст трепку, если та будет лезть не в свои дела. Через месяц Митьку отправили в Могилев, в дом для «малахольных».

И она снова стала бегать на аэродром.

Послонявшись вдоль голых уже кустарников, Алеся поглазела на мокрую от дождя взлетную полосу в пустой надежде увидеть какой-нибудь новый самолет или, может, даже целый дирижабль, и грустно подумала, что будь здесь Сенька, они бы не скучали, уж что-нибудь, да придумали бы. Как хочется взять и улететь птицей в самое небо!

Тут её взгяд остановился на какой-то странной хибарке вдали от аэродрома. Что это? Может, избушка на курьих ножках? А что, если сбегать да посмотреть? А может, это тренировочная площадка для спортсменов? Или вышка для прыжков? Но в той же стороне была и Ветка!

Она стала всматриваться до рези в глазах – но горизонт тонул в зыбком мареве, и ничего толком не было видно. И тут неожиданно началась поздняя осенняя гроза…

Когда блеснула молния, она ясно различина и дом Марии с блестящей серебряной крышей, и дерево рядом с домом, и двух, летящих прямо по воздуху, больших черных котов…

До щекотки в ноздрях она ощутила терпкий влажный запах глухой крапивной заросли за большим забором, в переулке, увидела сырые пожухлые лопухи на меже…

Это длилось всего мгновение, но и его, этого мгновения хватило, чтобы Алеся поняла – если она немедленно, лучше бы – тотчас, не попадет в Ветку, душа её понесется туда сама собой, самовольно покинув несогласное тело.

Она вскочила и побежала. Упала. Разбила колени. Снова вскочила…

Она бежала так долго, что, когда снова упала, то лежать пришлось целую вечность – ноги не слушались приказа двигаться дальше.

Но вот над ней склонился толстый злющий дядька, схватил её за плечо и заорал прямо в ухо: «Ты…! Вон самолет садиться будет!»

Он схватил её за руку и поволок прочь от взлетной полосы. Бетонированная полоса, серая, голая и дикая от безлюдства территория, уходящая неизвестно куда, в черноту надвигающйся ночи, дышала холодом и безразличием ко всему, что не имело отношения к полетам…

В ту же ночь она решила – надо сделать «крылья», какой-нибудь свой собственный летательный аппарат. И научиться летать – над городом, над всем миром…

У отца была старая, затрепанная подшивка разных технических журналов. В одном из них она нашла чертежи конструкции, которая, как ей казалось, может вполне подойти. Материал есть – нужна большая холщевая простыня, два десятка прочных реек, гвоздики и всё такое. Но главное – нужен Сенька, его ловкие руки и смекалистые мозги!

Первая четверть закончилась. Предъявив дневник с пятерками родителям на подпись, Алеся, промаявшись в коридорчике целую вечность, наконец, решилась, подошла к Броне и безаппеляционно заявила: «Я заслужила награду. Можно на праздники поехать в Ветку?» – «Зачем это?» – «Просто одно дело есть, я плакать не буду, честно-честно! Мама…»

Шестого ноября, пополудни, она уже ехала на райсоюзовских санях, закопавшись в сено по самый воротник шубки и глядя в серое низкое небо светлыми влажными глазами, сладко мечтала о близком невозможном счастье. Мягко кружась, падали крупные снежинки, они таяли на лице и приятно охлаждали её горящие от радостного нетерпения щеки.

Только Сеньки в Ветке не было. Его отдали в Суворовское. Алеся, придумав название для своего изобретения – «крылатый сапфир», уже сладко грезила о том, как они с Сенькой полетят под самым небом так высоко, что можно будет потрогать облака, но теперь вот придется ждать лета.

Бабушка плакала и вытирала фартуком слезы, когда через три дня Алесю снова усадили в сено и отправили с конюхом в город. И летом они испытали «крылья».

Две простыни были разрезаны на куски, натянули их, эти куски кое-где светящейся, истертой уже ткани, на дервянный каркас, и после первого летнего ливня, когда земля чуть-чуть пообсохла, забрались на старый сарай в заброшенной усадьбе и стали готовиться к полету.

Алеся сжала в ладонях два камешка – плоский и круглый. Плоский – лететь первым.

Сенька долго, бесконечно долго гадал, какую руку выбрать. Вышло – круглый.

– Не грусти, Сенечка, – весело сказала Алеся, в следующий раз тебе повезет больше. Я только немного полетаю, а потом ты. Я недалеко – только во-о-он до той лужайки и назад.

– Ага, недалеко! – недоволььно бурчал Сенька. – Тебе только дай волю, так разлетаешься, ищи-свищи потом. Лучше б я первый, а? Лесь, а, Лесь, я тебе все свои стеклышки для колейдоскопа отдам. Ну, как?

– Нет уж, Сенечка. – отвечала Алеся, приспосабливая крылья к своей спине. – Жребий есть жребий. Так что никаких. Лучше помог бы, что ли. Ну, давай же!

– Ладно, лети первая. Всегда ты так…

Алеся втиснула руки в ременные петли, Сенька помог ей выравнять каркас и скомандовал: «На старт! Внимание! Маршшш!»

Алеся присела, чтобы посильнее оттолкнуться и смело шагнула вперед, в прозрачный, пахнущий клевером воздух.

Треск рвущейся ткани она услышала не сразу – первым очнулся Сенька.

– Держись! Держись, Леська! Я поймаю тебя! Держись! Маши крыльями, маши сильнее! Только не падай!

Крыльями махать нельзя, они крепились жестко, но он так хотел, очень хотел, чтобы Алеся летела по-настоящему, как летают птицы, что она не упала вниз, сразу, а ещё какое-то время планировала над густо заросшими крапивой задворками. И когда каркас с треском переломился, и крылья обвисли клочьями, она всё летела и летела над землей, а когда, наконец, рухнула в крапиву, вокруг установилась такая тишина, что Сенька даже зажал уши, чтобы не оглохнуть от её звона…

Алеся лежала в крапиве, и ей казалось, что печенки-селезенки напрочь отбиты, а душа уже летает на воле, где-то отдельно от всего её тела.

– Ты не плачь только, Леська, мы с тобой волшебный фонарь сделаем и ещё телескоп. Вот только очки где-нибудь стыбзим, и сделаем настоящую подзорную трубу. На луну смотреть будем.

Назавтра вечером, когда стемнело, он пришел под навес, где на кушетке лежала Алеся, и подал ей склееную из картона тубу, в которую была вставлена другая – диаметром поменьше.

– Ну, вот, смотри, – сказал он. – Смотри первая, луна вон какая. Ну что видно, а?

– Фокус никак не налажу.

– А так лучше?

– Так хорошо.

– А кратеры видишь?

– Вижу.

– А вулканы видишь?

– Ага.

– Ну и как?

– Классно.

– То-то же.

Алеся перевела тубу на фонарь, светивший у самого дома.

– Сенька, а линзы с брачком.

– С каким брачком? Вечно тебе всё не нравится.

– А с таким. Ты сам посмотри, на линзах царапины и какие-то точки. Да не на луну смотри, а на фонарь. Видишь? То же самое, та же картинка. Вот такой вот лунный ландшафт на уличном фонаре.

Потом они, при свете карманного фонарика, долго разглядывали Алесин альбом, где были собраны чертежи «крылатых сапфиров», конденсоров, телескопов системы Максутова и ещё бог знает что.

В школе друзей у неё было немного. Ребята ей нравились, некоторые даже очень, и у них было тайное общество с секретной пугловицей под воротничком справа – по ней они и отличали друг друга от остальных, непосвященных, но всё же интереснее всего было одной «ходить по свету». А для этого совсем не нужна компания, и не обязательно куда-то убредать, рискуя попасть в историю и заработать на пряники, можно было просто где-нибудь тихо сидеть и думать о своём, ничего не видя и не слыша вокруг.

Учиться в школе было легко, но совсем не интересно. А иногда даже обидно. По поведению ей часто делали замечания. И часто – совсем не справедливо. И ладно бы – просто замечания. Так ещё и под часы ставят на неделю. Все дети сидят за партами, а она – стоит под часами все уроки. И за что? За какую-то ерунду! То сосед забрался под парту и щипнул её за ногу. Она закричала от неожиданности – неделя под часами…

То её пара по играм на физкультуре – девочка с толстыми короткими косичками, торчащими над ушами, как рожки и молодого бычка, взялась гоняться за ней и щекотать за бока. Спрятаться от неё некуда, вот Алеся и забежала в учительскую. Встала там за дверь и ждет. Пока звонок не прозвенит. Но тут вошла их учительница. Стала перед зеркалом прическу поправлять и уведела её отражение. Потом на уроке обидно высмеяла – мол, Алеся в кошик с булочками прятаться залезла! За это – вторая неделя под часами.

Потом мышонок вылез из кармана фартука и прыгнул к учительнице на стол…

А ещё вопросы! Почему правильно писать «заец» и «пианер», если она точно знает, что в книжках написано – «заяц» и «пионер»? И почему всех женщин надо называть сударынями?

Учительница вызвала мать в школу, и Броня дома, долго выговаривая Алесе за дурное поведение, пригрозила самым лютым – отдать в няньки.

Нянек держали многие даже на их улице. Это были простые девушки из деревни, платили им двести рублей в месяц и отпускали по воскресеньям на танцы в клуб железнодорожников. Они не читали книг, в школе проучились семь классов, в деревню возвращаться не хотели и страстно желали только одного – поскорее выйти замуж за городского.

Алеся любила наблюдать, как отец её работал в огороде. Он вечно что-либо придумывал. То грушу на антоновку привьет, то помидор на картошку…

Он и дочери выделил для опытов небольшую грядку. Она посадила на своём подопытном хозяйстве три растения – куст клубники, картофелину и помидор. На радость Алесе, победила клубника.

День был хмурый и какой-то невнятный. А тут ещё родители никак домой не идут…

Когда же пришла домой Броня, и вовсе началось нечто странное. Закрывшись в комнате, родители громким шепотом что-то секретное обсуждали.

Алесе пришлось сидеть на кухне в одиночестве и есть из кастрюли холодную манную кашу, оставшуюся от завтрака и уже порядком подсохшую.

Прошел час, но родители всё ещё разговаривали. Алесе очень захотелось узнать – о чем они там секретничают так долго. И она на цыпочках подошла к двери. Сначала ничего толком нельзя было разобрать, но родители вдруг перешли на крик и стали говорить такое, что Алесе захотелось залезть под кушетку от страха и сидеть там до тех пор, пока взрослые во всем, наконе, разберутся. Оказывается, кто-то на собрании бросился срывать портрет самого вождя и стал топтать его ногами, а староста группы схватил ведро с мусором и побежал во двор – к памятнику. Когда же ведро оказалось на вытянутой руке вождя, люди стали шуметь. Кто-то плакал, а кто-то громко смеялся и хлопал в ладоши…

На крыльце затопали, и родители в раз замолчали. Алеся едва успела отскочить от двери. В дверном проеме показалась внушительная фигура соседки-помпушки.

– Вы что, опупели, дддарагие вы мои! – то ли притворно, то ли по-настоящему испугалась она. – А что не сняли этого…?

– А что? – спросила Броня, закрывая спиной этажерку, над которой висело небольшое фото Сталина.

Соседка пожала плечами, ещё раз скользнула глазами по стенам комнаты и вышла, оставив за собой шлейф «вредного духа», который она почему-то назывыала «духами».

Потом и ещё заходили знакомые, и все спрашивали про портрет над этажеркой.

И Броня сняла его.

Портрет Сталина и ещё несколько книг с этажерки она убрала в ящик и поставила его в сарай, за дрова. Там, у стенки, за поленицей, скрывалась небольшая ниша – она и стала хранилищем запретного отныне изображения ещё вчера любимого народом вождя, а ныне – разоблаченного и низвергнутого диктатора.

Алесей в дровяном сарайчике велось целое хозяйство – после неудачи с устроением кошачьго приюта она решила завести кроликов. Ушастые зверьки ели много морковки, смотрели испуганно красивыми блестящими глазами и мелко дрожали, когда она их гладила по круглым, горбатым спинкам.

Гоняясь за выскочившим из клетки кроликом, Алеся развалила поленицу и увидела спрятанный за ней небольшой ящичек. Кролик получил амнистию, а она уселась на дрова и принялась листать книжки и брошюры. Она знала, о каком человеке говорили её родители, запершись в комнате и едва не поссорившись из-за чьего-то странного по – ведения. И о каком памятнике шла речь, она тоже знала – не раз, поджидая свою маму у входа в институт, она разглядывала бронзовое изваяние человека в длиннополой шинели и строгим усатым лицом. И помнила, как все люди в Ветке горько плакали, когда он вдруг умер. И как все боялись, что вот опять война начнется…

Теперь надо было как-то разобраться в том, почему вся «грамада» то плачет от горя, то злится на вождя и злобно смеется, вывешивая мусорные ведра на его протянутую к народу руку. И всё потому только, что кто-то «потановление выпустил»…

А что бы сказала бабушка про всё это? Наверное, про «чугунок с бульбай» на плечах вместо головы или ещё что-нибудь такое же обидное. Однако бабушки рядом не было, а спрашивать у родителей про такое она не решалась.

И Алеся, листок за листком, стала внимательно просматривать спрятанные в тайнике секреты. Но вот ей попалась фотография размером в пол-страницы, только на ней не было снято чьё-либо лицо или улица города – это была какая-то справка.

Алеся, закрыв дверь на крючок, села на чурбан для рубки дров и стала читать. В углу слева, в графе «род преступности» большими письменными буквами было написано С.Д.

Дальше шла графа «ложное имя», в ней от руки было вписано – Петр Алексеев Чистяков. В графе «прозвище, кличка» – Коба. Первая длинная строка называлась «имя и отч., если иноверец – то все имена. А если еврей, то каким именем крещен в христианстве?» Здесь было написано – Джугашвили Иосиф виссарионович. «Место рождения» – Тифлисской губернии, Лиловской вол. В графе «отец и мать», «живы ли они?» не значилось ничего.

«Женат, холост, разведен, любовные связи?» – холост. «Вероисповедание» – православное.

«Где получил образование?» – в Тифлисе, в духовной семинарии.

Привлечен 22 апреля 912 года по делу проверки паспортов.

Ранее привлекался в 908 году по делу партии СД, в 911 по делу проверки паспортов.

Плечи, шея, ступни ног, осанка, походка, особенности мимики, гримасы и манера держаться не были описаны вовсе.

Природный язык – грузинский, голос – баритон. В особых приметах значились сплошные оспинные знаки.

Карточка была составлена 22 апреля 1912 года.

Николай запил. Осенью Броня заболела воспалением легких и попала в больницу. Допившись до чертиков, он не узнал Алесю, схватил её, и с криками – «Шнель! Шнель!» бросил в подпол и стал изображать пулеметную очередь, издавая такие дикие звуки, что Алеся теперь уже боялась одного – как бы её отец не лишился голоса вовсе…

Когда Николай, поскользнувшись, недловко завалился на бок, она выскочила из подпола, сорвала крючок с двери, вывалилась в коридорчик, споткнувшись о половик у входа, закричала…

Однако никто не пришел. Она прислушалась – отца не было слышно. Тихонько поползла она по холодным доскам пола, выбралась на крыльцо и уже оттуда понеслась опрометью по двору.

– Откройте, откройте! – кричала она у соседской двери, но ей никто не ответил. – Папе плохо! Помогите ему! Вы слышите? Да откройте же, это я. Алеся!

– Ну, хватит колотить, дверь сломаешь, – раздался наконец голос Федора. – Что там у вас опять?

– Папе плохо, помогите…

– Будет плохо, сли человек совесть продал сатане, – раздался из глубины комнаты голос Помпушки. – Гони её, слышишь?

– Слышу, слышу… – ответил Федор и, задвинув засов, ещё долго шлепал войлочными туфлями в коридорчике, тяжело вздыхая и громко, со свистом сморкаясь.

Из открытой двери комнаты доносились звуки телевизора, и это испугало Алесю ещё больше – по ночам телевизор не работал, и это знали все. Неужели война?

До утра дрожала она в сарайчике, лежа на охапке сухой травы в обнимку с двумя длинноухими кроликами – черным и белым, гладя их по чутким спинам и приговаривая: «Что с нами будет? Что с нами будет, а?»

Если бы только здесь была бабушка! С ней никакая беда не страшна.

Утром, кое-как одевшись в разное, что нашлось в сарайчике (оставляли передать в деревню), она пошла в школу и получила свою первую в жизни двойку, потому что не слышала вопроса учительницы и вообще ничего не слышала, а всё это время. Пока шла в школу, пока сидела на уроках, а в классе стояла гнетущая тишина – кого спросят? – думала только об одном: как это – продать совесть?

Это так мучительно больно, и человек так сильно страдает, что даже родную дочь готов убить, чтобы другая, ещё более сильная боль, заглушила эту нестерпимость? И что все люди, даже такие никчемные, как Помпушка, презирают отца её и не хотят ему помочь?

Мысли эти, так и не разрешившись каким-либо спасительным объяснением, гвоздем сидели в её сознании, причиняя боль, не менее острую, чем та, которую испытывал её отец.

Однако, то ли потому, что множество других вопросов приходило в голову сто раз на дню, то ли потому, что дети вообще не могут долго страдать, и, если не находят утешения вовне, придумывают себе иной мир, где нет этого, большого непереносимого страдания, и поселяются там, в своем придуманном уютном мире, надолго, пока не вырастут из противорчия между своими представлениями о мире и возможностью этот неправильный мир приспособить к своим представлениям о нем.

Иногда она так глубоко задумывалась и уходила в себя, что даже не слышала, как её окликали. Тогда о ней говорили: «Какая невоспитанная особа!» или «Ну да, конечно…»

И это было обиднее всего.

Прошел ещё один месяц после той ночи, и Николая исключили из партии, а потом и вовсе уволили с работы. Броня в очередной раз затеяла разводиться. На этот раз – всерьез.

Когда имущество распаковали по ящикам, и Николай, днями пропадавший у своей новой знакомой – продавщицы из винного отдела, отправил свой небольшой багаж на вокзал, Алеся заглянула в сарайчик, где уже не было кроликов – их отвез на лошади в Ветку конюх Федор.

Ящик по-прежнему стоял за поленицей.

Из Польши приехал Петр, сын Акимки, встретились с Броней – старая любовь не ржавеет…

«С Народной властью я в ладах», – говорил он, сидя на диванчике, с которого уже сняли чехол. А Броня, ласково улыбаясь, говорила ему, как хорошо было бы поехать вместе в новый город, который только-только начали стоить на Березине. На новом месте и жить по-новому легче.

Алесу автобусом отправили в Ветку, к бабушке. Из вещей у неё были с собой только портфель и кукла, которая вместо «мама» говорила «вова»…

Шел уже конец первой четверти, а она всё слонялась без дела. В школу её не определили, никаких указаний не оставили на этот счет, вот она и решила, что сразу после праздников сама пойдет к директору и всё объяснит. Если можно, пока у вас буду учиться. Да, можно, – сказала директор школы, и её записали временно в шестой «А» класс. Уже на следующий день она, сидя за последней партой, разучивала вместе с классом стихи на немецком, чужом для неё – у них в Гомеле учили английский, – языке: «Кляйне вайсе фриден стаубе, – громче всех выкрикивала она, – ком рехт бальб цурюк!»

После Нового Года Броня отдала её в Гомельскую школу-интернат – жизнь в новом городе на Березине пока ещё не устроилась…

Лежа в казенной постели и глядя в потолок далеко заполночь воспаленными от бессонья глазами, Алеся слушала привычные уже сигналы спутника по радио, доносившиеся из комнатки дежурной в конце коридора. Она с грустью думала о том, какой круговертью вдруг пошла её детская и ещё вчера такая беззаботная жизнь, и почему мама всё никак не может забрать её домой отсюда, из этого ужасного места, где клопы такие злобные и не дают уснуть, а все, даже девочки, дерутся друг с другом и обзываются всякими словами, и увидит ли она своего отца хоть когда-нибудь? Промаявшись без сна две ночи и едва держась на ногах днем, она объявила своим соседкам по комнате:

– Пока не вытравите всех клопов, никому списывать не дам, ясно?

– А как их вытравить? Они тут всюду.

– А вот так, – сказала Алеся и принялась отодвигать кровати от стен.

Множественные кровопийцы жили во всех укромных местах – в ножках кроватей и под потолком, в углу, у теплой трубы. Их жгли бумажными фитилями, и вскоре все стены покрылись толстым слоем копоти. Кое-где облупилась краска. Однако к полуночи сафари было закончено полным успехом.

В эту ночь Алеся впервые спала крепко и без снов, без пугающих, но таких жутко-сладких мыслей о беспредельном и вечном, а утром, по горну, едва смогла разлепить всё ещё сонные глаза.

В первый же выходной она отправилась в Ветку утренней моторкой. Можно было бы уехать ещё в субботу вечером, но её очень хотелось заглянуть на Кладбищенскую, в свой бывший дом.

С тут-тукающим сердцем в самом горле стояла она у знакомой калитки и долго не решалась войти. В их квартире теперь уже жили другие люди, Алеся тихонько отворила калитку и вошла во двор. Небольшое окошко у крыльца выходило на кухню, и если дверь в комнату будет открыта, то можно увидеть хоть что-нибудь – стоит ли их круглый стол посердине комнаты, и лежат ли на этажерке её книжки?…

Привстав на цыпочки, она осторожно заглянула в раздвинутые вышитые занавески. В квартире стояла чужая мебель, а у стола хлопотала незнакомая женщина, этажерка стояла у окна, но книг на ней не было видно.

Это обстятельство придало Алесе бодрости – было бы хуже, если бы их вещами распоряжались чужие люди. Набравшись смелости, она постучала, и, когда ей открыли, кратко объяснила, кто она такая и что ей надо. А надо было зайти в сарайчик и кое-что там из своих старых игрушек забрать. Ей разрешили, и она бегом помчалась к сарайчику. Новый хозяин пошел за ней и с любопытством остановился у двери – что же такое она там будет брать, ведь кроме поленицы дров, там ничего дельного не было.

Алеся замялась, не зная, как сказать ему, чтобы ушел.

– Ты что, стесняешься? – спросил новый хозяин. – Да бери ты всё, что твоё – нам то зачем этот хлам? Детей-то нет. Да и дрова ваши нам не надобны – углем топимся.

И, отойдя на пару шагов, отвернулся и закурил, глубоко затягиваясь и сплевывая себе под ноги.

Алеся, притворив дверь, осторожно полезла за поленицу, вытащила ящик, вынула оттуда книги и портрет, завернула всё это в половичок и, прихватив резиновый мяч и плюшевую собачку, выбралась из сарая, крепко прижимая к груди свою ношу.

Когда уже была за калиткой, слышала, как Помпушка крикнула новому соседу: «Этого… дочка!»

К обеду воскресного дня она была в доме Марии.

Бабушка только что передолела простудой, опять болели ноги к непогоде, дома же работы накопилось немало, если бы не Ганна, трудно бы Марии пришлось. Алеся хотела вымыть полы, но Мария сказала, что работать можно только вечером, пока же – праздник. Хотела ещё и припечек поблить. Но Мария сказала – это уже к светлому празднику, сейчас не надо.

Иван пришел поздно – теперь он часто обедал в столовой. Ужинали все вместе, а не как раньше – сначала Иван. Потом – Алеся с Марией. От печки шел приятный дух простоявшей в ней целый день еды – борща и тушеной картошки с мясом. Когда поели, и Мария прибрала со стола и пошла в спальню, Алеся тихонько сказала:

– Дедушка, ты не будешь сердиться? Я очень перед тобой виновата.

– Что ещё? – рассеянно спросил Иван, тоже собравшийся на покой, не подавая, однако, признаков гнева или раздражения.

– Я без спроса брала твои книги. Ну, летом ещё…

– И что?

– Ну, ты же не разрешаешь трогать твои книги?

– А зачем тебе мои книги?

– Ну, чтоб читать.

– У тебя свои есть.

– Я их уже прочла.

– Что же ты прочла в моих книгах, каких авторов читала? – спрашивал с нарастающим интересом Иван.

– Ленина, тоненькую такую брошюрку, она ещё подсолнечным маслом испачкана, на белоросском языке. Называется «Что такое „сябры народа“ и как они воюют». И ещё прочла один том Маркса.

– А почему же не спросила?

– А если бы ты не разрешил, мн бы пришлось эти книги украсть.

– А разве можно красть?

– Книги – можно. В Древней Греции это не считалось преступлением.

– А вам что, уроки такие задают?

– Неа, мы сейчас историю средних веков проходим.

– Так что там такое нашла интересное?

– Всё интересно. Только не всё понятно. Я там карандашом вопросы поставила. Вот Маркс пишет, что каждое слаборазвитое государство, стремясь подняться на более высокую ступень, проходит через диктатуру, и граждане в такие времена сильно утесняются. Да?

– Возможно.

– А я вот думаю, что ж так плохо всё вышло у нас после революции!

– Эге, девка. Ты что-то заболталась. Не тебе судить про это, понимаешь? Ты ещё ничего в этой жизни не сделала, чтоб о таких вопросах разглагольствовать. Люди за это хорошо и плохо своими жизнями платили, а тут всякий сопляк будет свои оценки выставлять!

Иван встал и, скрестив руки на животе, грозно посмотрел на Алесю. Однако она не оробела и продолжила разговор.

– Дедушка, ты меня неправильно понял. Я никого не собираюсь осуждать или судить. Но ты знаешь, что я подумала, когда прочла всё это и ещё другие книги и газеты? Почему политика не может быть справедливой? Доброй для всех? Чтоб никого не обижать. Ну, хоть в какой-нибудь стране было так, чтоб никого не обижали? Хоть в самые древние времена?

– Нет, не было. Потому что всем сразу не может быть хорошо. Так устроена жизнь.

– Но коммунисты хотели же сделать жизнь хорошей для всех?

– Для всех. Кроме паразитов.

– Годе вам балбатать! – кркнула из спальни Мария. – Иди, деука, спи!

– Иду, бабушка, иду, я счас, – ответила Алеся и прикрыла поплотнее дверь.

– Да, хотели построить счастливую жизнь для всех трудящихся.

– Но не вышло же?

Иван молчал, бровь его поднялась, а губы искривились в горькой усмешке. Потом глухо сказал:

– Пока не вышло. Но когда-нибудь выйдет.

– Ты знаешь, дедушка, я вот что подумала. Но если будет глупо, ты не смейся, ладно?

– Валяй. Философствуй.

– Вот пусть в каком-то детсадике решили соревнования устроить – кто быстрее добежит до забора. И один папаша, который очень хотел, чтобюы победил его сын, взял его на руки и побежал вместе с ним. И прибежал бы первым, но дистанция оказалась очень длинной – забор всё отодвигался и отодвигался. А малыш рос и рос. А отец всё старел и старел… И когда отц совсем обессилел, сын решил бежать сам, но ножки его были слишком слабые. Потому что не развивались, пока он сидел на руках у отца. И его стали обгонять другие малыши, которые уже стали взрослыми и сильными, потому что бежали всю дистанцию сами.

– И что это за притча такая? – рассмеялся Иван.

– Этот малыш – мы все. Наша страна. Пока отец несет нас на своих руках, мы сильны, а когда он уже не справляется с этой ношей, мы оказываемся безо всякой защиты. Мы должны сами научиться крепко стоять на своих ногах. Тогда мы всех догоним и перегоним. Ну, хотя бы Америку. Я так думаю. А ты?

– Ну, девка, уморила ты меня, – рассмеялся Иван. – Да уже второй час! – сказал он, подтягивая гири у часов с кукушкой.

– Дедушка, ну самое последнее у тебя спрошу и всё. Если Сталина одного ругать, то это очень несправедливо получается. В газете написано. Что всё плохое из-за него вышло.

– Из-за него.

– Ну, тогда смотри. Если Сталин плохой, чначит, мог быть какой-то другой – Иосиф-хороший. И всё было бы хорошо. Но ведь это же не так! Нам учитель истории говорил, что сказки про доброго царя придумали сами эксплуататоры. Не бывает добрых царей, я так думаю. Царская работа – это очень плохая работа.

– Сравнила! Царь – сам наибольший эксплуататор. Глава же социалистического государства – не царь, а вождь.

– Ну, дедушка же! Вожди были у индейцев! Мне до старсти жалко маленьких царевен и цесаревича. Так жалко, как если бы это мои родные сестры были и просто очень близкие люди… Они же не виноваты, что родились в царской семье! Но когда они вырастут и станут коронованными особами, они тут же начнут угнетать народ. У них должность такая. У царей. И они в этом не виноваты. Люди так устроены, что хотят заниматься каждый только своим делом. А как их заставить делать то, что надо для всей страны? Только силой. Или обманом. А те, кто ругает Сталина, думают, наверное, что бывают добрые цари и государи.

– Сталина не ругают, а осуждают культ личности. За преступления, совершенные под его руководством. И никто не отрицает его заслуг перед Родиной.

– Но не он же один руководил страной, ведь так?

– Так. Не один. И что же?

– У нас в Гомеле сосед был, а у него жена была – Помпушка. Очень вредная. Они жили лучше всех, и всё у них было, а когда Сталин умер, и памятники стали ломать и портреты выбрасывать, больше всех они его ругали. Что он им лично плохого сделал? Мешал стать ещё бо – гаче? Я ждала в биллиардной комнате своего папу, а у них в аэропорту шло собрание. И я всё слышала. Как Федор требовал, чтобы моего папу из партии исключили. Потому что он не стал голосовать вместе со всеми, когда принимали какое-то воззвание против культа личности. Он сказал, что не может менять свои убеждения даже по указанию ЦК. И его исключили из партии. А Федора не исключили, хоть он вообще никаких убеждений не имеет.

– Отца твоего исключили из партии за пьянку, – строго сказал Иван.

– Нет, это не так. Он стал пить после того, как начались твориться всякие несправедливости вокруг. Ему было противно от всего этого. Вот он и пил. Ему даже кошмары мерещились, он, знаешь, как со сна кричал?

Иван задумался, помолчал и потом уже другим голосом сказал:

– Больно много ты стала знать, рано тебе этими вопросами голову забивать, – рассердился Иван.

– А мне надо это обязательно знать, упрямо сказала Алеся. – Потому что я не понимаю, как это может быть – то ничего не видеть, то вдруг прозреть и всё сразу увидеть. А мне уже скоро в комсомол вступать. Я должна во всём разобраться.

– Вот что лучше почитай, раз уж про такие вопросы задумываться стала. Твоя ровесница будет. Ты родилась, и он для тебя её написал.

Иван ушел в комнаты, вскоре вернулся, держа в руке маленькую брошюрку – «О задачах комсомола». Сверху красными буквами было написано – И.В. Сталин.

– Спасибо, я обязательно буду читать. Но ещё один вопрос – последний-препоследний. А почему не нашелся хотя бы один человек, который тогда, когда ещё Сталин был жив. Вышел бы на площадь и сказал: «Товарищи, вас обманывают! Это не вождь, а душегуб! И не ставьте ему памятники, и не пойте песен про него!

– Такого человека сразу же убили бы.

– А если бы он правду любил больше жизни?

– Если бы да кабы…

– Дедушка, но ведь любиди же люди Сталина! Я помню, как люди целых три дня плакали и кричали: „Батька памёр!“.

– Ну, любили.

– Дедушка, у нас в классе ябед никто не любит. Почему же нормальные люди доносами занимались? Разве их хвалили за это?

– По разным причинам. Дело здесь не в похвале, кто по неведению, кто по шкурному интересу, а большинство – всё делает „как все“.

– Но это же глупо и подло!

– Ладно, спи уже, завтра рано вставать, – сказал Иван и, зевая, ушел к себе.

Однако Алесе в эту ночь совсем расхотелось спать. Она погасила электричство и зажгла керсиновую лампу, поставив ей подальше от края печки.

Чтобы свет не попадал на дверную щель, загородила лампу дедушкиным тулупом. После всех этих приготовлений принялась читать – про привода и рычаги в системе диктатуры пролетариата и про то, что партия есть сборный пункт лучших элементов рабочего класса.

И тут опять ей вспомнился Федор, муж Помпушки. Какой же он лучший? Её отец лучше Федора управлял самолетом, лучше играл в биллиард, вообще всё делал лучше и был очень красивый. Но его исключли из партии. Его, а не Федора, который только и умеет, что воздушные шары в небо запускать. И он первый поднял руку, когда голосовали за исключение. Какой же он, Федор, авангард?

От этой мысли она даже вскочила, едва не опрокинув лампу, и пролила, правда, чуть-чуть, керосин на тулуп. Она вскочила, чтобы разбудить Ивана и тут же потребовать разъяснений по этому вопросу…

Но всё же благоразуме взяло верх – она решила подождать до утра и стала читать дальше – про бюрократов и критику снизу. В их классе уважали тех, кто мог прямо и честно сказать любому о его недостатках. И на такого человека никто не обижался. А бюрократа у них в школе недавно уволили – им оказался завуч. Очень толстый и противный. И тут, читая дальше, Алеся опять вскочила. Да и как же было не вскочить, если Сталин пишет такое! „Монополию партии довели до абсурда, заглушили голос низов, уничтожили внутрипартийную демократию, насадили бюрократизм“?

Но кто же всё это делал, если всем и всеми управлял он, вождь? Значит, не всем и не всеми?

Выходило, что почти сразу после войны Сталин сам призывал к революции масс против партийного и всякого другого бюрократа? И просил освободить его от занимаемой должности? И просил своих товарищей по партии не восхвалять его, даже сам ненавидел образ „товарища Сталина“, образ, которым пользовались бюркраты для своей же пользы?

Но революции не случилось, а когда Сталин умер, подняли революцию против него самого – и как раз те самые бюрократы, которых он призывал свергнуть, чтобы передать власть массам?

Так они ему отомстили за чуть было не утраченные позиции.

Под утро Алесе приснился сон. Будто она живет в лесу среди волков. Ослеп вожак волчьей стаи, и ему дали двух поводырей. Но однажды поводыри оставили слепого вожака, и он сослепу стал загрызать своих же собратьев. А когда понял, что натворил, умер от разрыва сердца.

Когда она проснулась, сон не забылся. И она стала думать, от чего же ослеп старый волк? Потому что он любил смотреть на солнце. Ведь все кричали: „Ты – наше солнце! Ты – ярче солнца!“ И он решил это проверить – он долго, очень долго смотрел на солнце в надежде, что оно померкнет под его взглядом, и… ослеп.

Люди всегда ненавидят тех, кому когда-то льстили.

Когда Мария и Иван проснулись, Алеся уже во всю прыть мчлась к причалу – моторка уходила в пять-сорок. Пока бежала, думала, что если бы она была взрослой тогда, когда Сталин был ещё жив, она бы обязательно написала бы ему письмо: „А помните, уважаемый Иосиф Виссарионович, что вы говорили на восьмом съезде комсомольцам? Так вот, в нашем государстве все наоборот! Не разрешайте мучить людей и не верьте разным подхалимам! С пионерским приветом! Остаюсь ваша, Алеся“.

Ровно в восемь она уже была на построении. Её отсутствия никто не заметил. Дети на выходные разбегались кто куда.

Но на первом же уроке её одолела неудержимая дрема, и она крепко уснула, склонив голову на учебник. Ей приснился кошмар – Помпушка с ненавистью смотрит на неё и запускает свои пухленькие пальчики в её волосы. Она вскакивает и…

…все смеются. Рядом стоит учительница и стучит указкой по парте.

Однажды, это было вскоре после весенних каникул, во время урока математики в класс вошел директор и сказал, чтобы все вышли и построились на втором этаже в коридоре.

Заговорило радио, и гул смолк.

„…с человеком на борту… Юрий Гагарин…“

Алесина голова шла кругом, кто-то больно толкнул её, кого-то толкнула она. Все старались протиснуться ближе к динамику, как будто эта близость к источнику фантастической информации могла дать какие-то новые, пока никому ещё не известные сведения.

Когда она приехала в Ветку, первое, что сказала Сеньке при встрече, было:

– И мы бы смогли летать, если бы лучше работали над проектом.

– Да уж. Всегда я виноват, – обреченно ответил Сенька, готовность которого „брать на себя“ уже давно приучила Алесю к мысли положительной, но всё же мало для неё приятной – если она в чем-то просчиталась, отвечать перед их маленьким, но очень дружным коллективом будет всё равно Сенька. Значит, она должна всё продумывать на двести процентов, чтобы не давать ни малейшего повода своему верному Санчо одерживать бесконечные моральные победы без каких-либо усилий с его стороны. Ведь всегда на душе становится светло и приятно, когда есть возможность помочь кому-либо не обременять совесть грузом нечаянной вины!

И они снова сидели до темноты, склонившись над Алесиным альбомом, на обложке которого по диагонали теперь была нарисована ракета „Восток“, а по всему её корпусу шла размашистая надпись красным карандашом: „Алеся плюс Юрий“.

– Подумаешь, я бы тоже мог в космос полететь, если бы меня взяли, – сказал он с легким оттенком досады на невозможное.

– Сень, а Сень, пока мы школу закончим, а потом институт, люди уже в космосе будут целые заводы строить, давай себе выберем другую специальность, а?

– Какую ещё другую? Мне космонавтом хочется стать.

– Нет, Сенечка. Туда мы уже сильно опоздали. Мы теперь с тобой пойдем учиться в мореходку. Будем штурманами дальнего плавания.

– Чего-чего? Не понял. Куда пойдем?

– В мореходку, говорю, пойдем. Будем Кубу спасать.

– Скажешь тоже. Кто нас туда пустит?

– А мы сначала на Дальний Восток рванем, вот я уже письмо написала начальнику мореходного училища. А оттуда рукой подать до Кубы.

– А мы там нужны?

– Ещё как. Я кровь видела.

– Чего? Где кровь?

– На карте. Там, где Куба нарисована. Кровь как настоящая! Я чуть сознание не потеряла от ужаса. Вот, смотри!

И она развернула сложенный вчетверо лист атласа.

– На карте? Так это просто так раскрашено.

– Нет, Сенечка, не просто раскрашено. Только Советский Союз красным раскрашивают.

– Да ничего тут нету.

– Ты смотри получше. Смотри! Видишь?

– Неа.

– Сенечка, миленький, да вот же, вот…

– Да нет никакой крови! – разозлился Сенька.

– Я тоже не сразу увидела. А когда долго-долго смотришь, то видно, что кровь есть. Да вот же! Красная! И видно, что течет!

– Это у тебя от переутомления. Или ты грибов объелась. Мой дед как-то грибов объелся…

– Ой, Сенька, кто-то сейчас получит по балде.

– Молчу.

– Говори – видишь?

– Ещё как! Такое красное, что аж всё синее. Только лучше б ты очки носила, так не мерещилась бы всякая билиберда.

– Вот и в классе все только смеялись, когда я это сказала. И учитель даже слезы вытирал от смеха.

Она встала и, ссутулившись совсем по-старушечьи, пошла в дом.

– Леська! Стой! Я пошутил. Я тут одну вещь выучил. Для тебя. Слушай.

Алеся остановилась и нехотя повернулась к нему.

Он начал читать, сбивчиво и комкая фразы, очень стараясь произносить слова выразительно, с чувством:

„Когда тебя стунут осаждать ничтожества, считая равными себе, вступая с тобой в пошлую борьбу, когда глупость захочет ошеломить тебя, а отвратительными насмешками жалкого обывателя – уязвить своим ядовитым жалом, тогда на мощных крыльях любви к людям поднимись над ничтожеством мелкого, и ты услышишь все волшебные звуки, застывшие в груди, ты услышишь голос страдающего мира, и страдания эти оживут в твоей крови и вспыхнут, как искрометная саламандра…“

Закончив декламацию, он робко взглянул на неё и замолчал. Молчал долго, очень долго, пока она не сказала, сама сильно смущаясь:

– Сенечка, ты чего? И впрямь грибов объелся?

– Я серьезно, Леська. Ты меня ещё не знаешь. Я такой.

– Одуреть.

Сенька прокашлялся и сделал шаг по направлению к ней.

– Я всегда с тобой буду, если ты этого захочешь. И никто над тобой смеяться не посмеет.

Он поднял кулак и погрозил невидимому врагу. Алеся весело захохотала.

– Сень, мы с тобой прямо заговорщики какие-то, правда. Или сумасшедшие. Ладно, поздно уже, пора по домам.

– Ну вот, ты развеселилась. Я так и хотел.

– Иди ты уже…

– И вот ещё что я для тебя выучил: „Только ум может питать другой ум. В одиночестве долго творить невозможно“.

– А он у тебя есть? Сократ местного значения.

И Алеся побумкала по голове костяшками пальцев.

– Ну, ты опять обзываешься?

– А то.

– Тогда я пошел. Можешь дружить со своей собственной тенью. Она всегда будет делать только то, что госпоже угодно.

– Ой. Ты и впрямь какой-то чумной сегодня. Не будем ссориться. Ты всё равно хороший, а уж какой умный! Ну, а я – полная дура, раз этого не вижу.

3

Алеся училась в восьмом классе, когда в их школе появился новый ученик – переросток с очень странной фамилией.

– Ну, привет, так это ты отличница? – сказал он, наклонив голову набок и глядя на Алесю прозрачными светлозелеными глазами. – Мэникарпов. Будем дружить.

– Что это за фамилия такая?

– Вааще-то я Поликарпов, но так эффэктней. Как тебе?

– Обалдеть как.

– Да ты неласковая какая-то, – сказал Мэникарпов, внимательно разглядывая её, как если бы она была неодушевленным предметом. Ничего, глаза красивые, – наконец, констатировал он, ни к кому, собственно, не обращаясь, – и талия как у Гурченко… – Я, надо полагать, изберусь секретарем комсомольской организации, разговор с завучем уже был. Если хочешь, можешь пойти на идеологический сектор, будешь моим первым замом. После школы устроюсь на завод освобожденным секретарем парткома. Я в десятом в партию вступать буду.

Он взял её за локоть и прижал к себе.

– Послушай, ты совсем притыренный? Или только прикидываешься, а? – крикнула Алеся, сильно толкнув его в грудь, и быстро побежала по лестнице.

– Смотри, носик не расшиби! – крикнул он, свесившись в лестничный пролет.

Мэникарпов носил настоящий мужской галстук и маленькие усики. Он был на три года старше своих одноклассников, вежливо и почтительно улыбался всем учителям и по ночам в подвале устраивал несанкционированные разборки с нарушителями режима школы. Его не любили и боялись. Алеся его ненавидела – всё в нем ей внушало ужас и отвращение. Его вечно потное лицо, густо покрытое прыщами, эта странная манера раскачиваться во время ходьбы – будто он всё время кому-то кланялся…

Однако после того первого знакомства он к ней больше не цеплялся, но когда по субботам в спортзале начинались танцы, Мэникарпов, стоя в проходе, пристально наблюдал, кто к ней подходит и с кем она разговаривает. Как-то, после очередного субботнего „огонька“, уже после отбоя, лежа в постели, она вдруг вспомнила, что оставила в классе библиотечного Дюма, вскочила, наскоро оделась, незаметно, пока дежурная воспитательница разговаривала по телефону, выскользнула из спальни и побежала в школьный корпус.

В окнах их класса горел свет.

Она взбежала по лестнице, на цыпочках подошла к двери – там, в классе, были люди и о чем-то разговаривали. Она прислушалась. Громкий голос Мэникарпова настойчиво требовал от кого-то какой-то клятвы. Она осторожно приоткрыла дверь и увидела странную картину – на коленях посреди класса стоял мальчик, её сосед по парте, и повторял за Мэникарповым слова: „Клянусь… никогда больше… не смотреть на Алесю… Если я… нарушу эту клятву…“

Алеся ногой толкнула дверь и громко, срывающимся голосом крикнула:

– Болван ты, что ли? А ну, вставай сейчас же!

Она вбежала в класс, наклонилась к стоявшему на коленях мальчику и сильно дернула за лацкан пиджака. Он, отвернувшись от неё и глядя только на своего палача, стал медленно подниматься на ноги.

– Шла бы ты отсюда, – сказал он Алесе грубо, но как-то обреченно и виновато, – ты ж видишь…

– Что? Что я вижу? Что ты – спятил? А ну, быстро плюнь ему в морду! Плюнь, тебе говорю, дурак идиотский, плюнь! Как же я ненавижу дураков! Ты перед кем на коленях стоишь? А? – кричала она, тормоша мальчика.

– Леська… Не надо, слышь, не надо, он малахольный, он же драться будет…

– Он? Драться? Нет, он не будет драться, он драться не умеет, зато он умеет унижать, и больше ничего не умеет. Вставай же и беги отсюда, ну! Или я тебя сейчас убью. Вот этой шваброй. Понял? Ну, быстро! И пошел вон, воспиталка тебя искала, сейчас сюда придет, слышь?

– Ладно, не ори. Я пойду? – сказал он, глядя исподлобья на Мэникарпова.

– Иди, мне-то что, – несколько смущенный, однако, стараясь быть безразличным, ответил тот.

– А теперь с тобой поговорим, – злобно прошипела Алеся, поворачиваясь к рассеянно улыбающемуся непонятно по какому поводу Мэникарпову.

– А ты симпатичная. Особенно, когда злишься, – сказал он, прислоняясь к стенке и напуская на себя томность. – Ну, так что, дружить будем или лаяться?

– Если ты не совсем идиот, смени тон и хорошенько подумай, у кого будешь списывать экзаменационную работу. Тебе же нужен хороший аттестат?

– Я не такой рассчетливый, как это кажется, – внезапно тихо сказал он, однако всё ещё улыбаясь. – А что, ты могла бы мальчишку ударить? Ты такая смелая?

– Мальчишку – не знаю, а вот такого …..ка – только так.

И, не давая опомниться, влепила ему звонкую пощечину.

– Ну, это ты… ну, что ж ты… я же… – неловко потирая горящую щеку тыльной стороной ладони, бормотал выбитый из колеи Мэникарпов.

– Хочешь ещё? – воинственно сказала она.

– Да ни боже мой! Просто амазонка какая-то… Ты меня и вправду разозлить хочешь. Слушай, давай серьезно поговорим, как умные люди – делая шаг к ней, сказал он вдруг странно изменившимся голосом. – какая-то ты странная все-таки, правду говорят… Я что-то не пойму – или ты хочешь, чтоб тебя все любили, или и в самом деле хочешь, чтоб не любил никто?

– Как-то не думала на эту тему. Но честно обещаю – обязательно подумаю на досуге. И ты постарайся обдумать то, что я тебе сказала.

– Ладно, ладно. Подумаю и я.

Он произнес это жестко, с плохо скрываемым раздражением.

На следующий день одноклассницы бурно обсуждали сногсшибательную новость – дисциплинированный Мэникарпов не пришел на уроки – два часа стоял под окнами больницы. Там лежала с аппендицитом дочка учительницы математики.

Алеся с облегчением вздохнула, но тут же, с неприятным удивлением для себя вдруг обнаружила, что новость эта её немало огорчила и даже причинила острую сердечную боль.

В тот же вечер в её личном дневнике появилась первая запись интимного содержания:

„Любовь – это страшный наркотик и смертельный яд, если исходит от человека, которого ты не любишь.

Не позволять себя любить не любимому!“.

Когда-то Сенька пребольно наступил ей на ногу, она, с криком: „Сдурел, бульбяник ненормальный?“ – уже приготовилась дать сдачи, как он обезоружил её неожиданным признанием: „Это же все так делают, когда кто кому нравится…“

Нет, она знала, что нравится Сеньке, и Сенька ей тоже нравился, но такой поворот дел вел их устоявшиеся отношения совсем в другую, пока абсолютно невозможную и нежелательную сторону.

Алеся, поджав ногу, как цапля, стояла у калитки и изо всех сил старалась сдержать слезы и смех одновременно. Положение её было глупым и даже нелепым. Но ведь и Сенька попал в переплет!

„Так ты это… того… завтра выйдешь, а?“ – наконец, выдавил он из своего горла слова примирения.

„Ну что за дубина такая пустомозглая!“ – прохныкала она без всяких признаков любовного томления, и Сенька так и не смог понять – плачет она или притворяется.

„А забыла, как научила меня клямку железную зимой лизнуть? Чуть язык не оторвался тогда! Знаешь, как больно было?“ – парировал он, жестоко мстя за „дубину“.

„А я здесь при чем, если у тебя котелок дырявый? – звонко засмеялась развеселившаяся Алеся и проворно поскакала на одной ноге по двору. – Эй ты, заготовка для Буратино, выходи завтра пораньше!“ – крикнула она уже из сеней и быстро захлопнула за собой дверь.

На другой день они снова играли вместе и про вчерашнее даже не вспоминали…

Мэникарпов, став секретарем комитета комсомола, развил бурную общественную деятельность. Теперь каждую субботу для старших классов проводились диспуты. То про первую любовь дискутировали, то обсуждали стиляг – у них одна девочка в десятом по субботам носила прическу „конский хвост“ и красила губы химической помадой, а однажды вылезла из общежития по пожарной лестнице после отбоя и вернулась в интернат только утром.

Обсуждали её поведение весь субботний вечер. А ночью она выпила уксуса, и её на „скорой“ отвезли в больницу.

Девочка, к счастью, осталась жива. Но голос пропал.

В заключение диспута всем предлагалось ответить на прямо поставленный вопрос: „Что делать, если мальчик и девочка давно дружат, и он её вдруг поцеловал?“

Когда очередь отвечать дошла до Алеси, Мэникарпов, стукнув ладонью по журналу, в котором велся протокол диспута, потребовал полной тишины.

– Ну, говори, что думаешь по этому поводу? – спросил он, глядя на Алесю и привычно покачивая головой, будто кому-то кланяясь.

– Ничего не думаю. Если это случится не во время генеральной уборки, то – ничего и думать.

– Не понял. При чем здесь уборка? – развел руками он.

– А притом что кое-кто может и по балде шваброй огрести. В зале засмеялись. Мэникарпов, однако, не смутился.

– Так я не понял – ты за или против.

– Я не за и не против, я вообще в стороне.

– В стороне – от чего? – ехидно улыбаясь, уточнил председатель.

– От всякого там научного маразма, – сказала она и углубилась в чтение книги, лежавшей у неё на коленях.

4

После окончания школы она решила ехать в Москву. Золотая медаль и десятка три всевозможных пособий для поступающих, которые она усиленно штудировала последние два года, – вот и все „за“ в этом, казавшемся окружающим совершенно фантастическим, плане.

– Съезди, посмотри столицу. Бабку свою двоюродную в Сокольниках навести, – сказала Броня, покупая ей плацкартный билет до Москвы. Дам пока двадцать пять рублей, всё равно после первого экзамена вернешься. Конкурс в прошлом году на Физфак МГУ тринадцать человек на место, в „Учительской газете“ писали.

Однако Алеся, на удивление близким, экзамены сдала, даже набрав два лишних балла сверх проходного. Теперь она могла весело вспоминать, как она, по приезде в Москву, в пять утра, когда ещё не ездили автобусы, и не работало метро, решила, увидав прямо перед собой шпиль, дойти до места пешком. Чемодан, полный книг, оттягивал руку, но она, вся переполненная нетерпением, бодро шла к высокому красивому зданию университа. Но никого, кроме одинокого милиционера, она не увидела у входа в здание. Оставив чемодан на тротуаре, она, в сильном волнении, поскакала через три ступеньки прямиком к стражу порядка, чтобы спросить, где ну где же здесь приемная комиссия.

– А вы, собственно, куда направляетесь? – строго спросил милиционер, вежливо козырнув Алесе, однако, решительно заграждая проход.

– Как это – куда? В МГУ.

– А это не МГУ.

– А что же тогда?

– МИД.

– Что-что?

– Министерство иностранных дел.

– Извините, мне пока сюда не надо, – смущенно сказала она и быстро побежала к своему чемодану, у которого уже остановился одинокий пешеход.

– Вам надо на сто одиннадцатом автобусе ехать, как раз до МГУ довезет, – крикнул ей вслед милиционер.

Вышло и ещё одно небольшое, но очень обидное происшествие. Едва заселившись в общежитие, она попала в нештатную ситуацию. В комнату постучала абитуриентка и сквозь слезы сказала:

– Я провалилась на первом экзамене, поступала на химфак. А денег на обратную дорогу нет, меня обокрали. Домой не звонила. Боюсь маму по телефону испугать, да и пока вышлет, неделя пройдет. Одолжи, если можешь, на билет десять рублей, я тебе сразу же, как только приеду, телеграфом и вышлю.

– Ой, да я тебе могу и на самолет денег дать. Сколько стоит билет смолетом? – спросила Алеся, искренне жалея несчастную девушку.

– Двадцать рублей. Ой, спасибо! И сегодня уже дома буду. И сразу же деньги вышлю, у нас почта рядом. Завтра получишь. Ой, спасибо, спасибо тебе! А как же ты сама?

– Не беспокойся, – сказала Алеся. – У меня ещё пять рублей осталось.

– Сразу же вышлю! И не сомневайся – ещё раз заверила девушка, записав имя и фамилию Алеси в блокнот. – Почта здесь же, в Главном здании, знаешь где?

– Знаю. Да не беспокойся ты! И не расстраивайся – на следующий год обязательно поступишь.

Однако деньги не пришли ни через день, ни через неделю, и Алеся с огорчением подумала, что она просто глупа, глупа, как пробка, раз её так легко удалось обмануть.

На оставшиеся пять рублей она три недели жила так: в день – четверть ржаного хлеба, 4 копейки, сто граммов леденцов, 11 копеек, капустный салат в студенческой столовой – бесплатно на подносе, где ложки-вилки, пачка чая на неделю – 38 копеек.

Когда же вывесили списки зачисленных, и она нашла там свою фамилию, позвонила домой и попросила выслать денег на обратный проезд.

Впереди был ещё свободный месяц – август.

Однако дома не спешили поздравлять, всё ещё не веря её успеху. И только когда пришло по почте официальное извещение о зачислении, Броня без особого восторга сказала:

– Ну, учись там, раз так сама захотела. Можно было бы и поближе.

– Поближе нет такой специальности, какую мне надо, – ответила Алеся и принялась собираться.

Для начала надо было куда-то надежно спрятать дневник со всякими секретными записями, в том числе, и личными. Она его спрятала под подушки складного кресла-кровати, на ктором спала, когда бывала у мамы. Везти дневник в Москву она не хотела, но и уничтожить его тоже было жалко. Она понимала – теперь начнется совсем другая жизнь, в чем-то – с чистого листа.

Из Москвы, сразу после зачисления, она написала письмо Сеньке. Расстались они, всё же слегка повздорив. Он хотел поступать в ленинградскую мореходку, а она – в Москву. И вместе никак не получалось. В Москве не было мореходного училища, а в Ленинграде – ученых-космологов.

– Уедешь в Москву – и с приветом, – понуро говорил Сенька, стараясь не смотреть в Алесины глаза.

– И ты в Москву поступай, ну, в Физтех хотя бы, – уговаривала его Алеся.

– Что ж я, горем шлепнутый, столько всего зубрить, как идиот! В Минске тоже университет есть, поступала бы туда. И незачем в Москву переться.

– Никак ты не поймешь, у меня – проблема! Ясно? И только в Москве, на Физфаке есть такой ученый, который поможет мне её разрешить. Он всё про эти вещи знает.

– А раз он всё про эти вещи знает, так тебе-то чего мозги сушить? Ну, их, этих ученых, у них вечно всё не по-русски.

– Ой, господи, ты то откуда знаешь, бульбяник несчастный, что по-русски, а что нет? – незлбно, но с подковыркой спросила Алеся.

– Кацапка – форсила! – парировал Сенька, на всякий случай, отбегая в сторону.

– Ладно, давай мириться, – всегда первая, в таких случаях, предлагала Алеся.

Так они бесконечно ссорились и мирились, но к единому мнению насчет их общего будущего так и не пришли.

Когда они встретились после выпускного, Сенька сказал:

– Не поступлю, так всё.

– Что – всё? – переспросила Алеся, уже предчувствуя недброе.

– Кранты.

– Не умно, – обиделась Алеся.

– И так все смеются, что я твой подкаблучник.

– А ты для кого живешь на свете? Для тех, кто за тебя думает? Тогда ты просто дурак.

– Ну, да, ты умная, а я – вечно дурак, – задиристо, с какими-то незнакомыми, пугающими интонациями сказал Сенька.

– И то. Дурней тебя ещё поискать надо, раз такое несешь, – сердито ответила Алеся. На том и расстались.

На письмо Алеси Сенька не ответил. Дома она узнала, что он провалился на первом же экзамене, но домой не возвратился – остался работать в Ленинграде.

Потом он ещё два года присылал поздравительные открытки к праздникам, да только без обратного адреса. Однако расспрашивать его родственников она не решалась.

Тогда, в восьмом классе, они отправили в дальневосточную мореходку письмо, но ответа так и не дождались. После школьных экзаменов решили вместе бежать во Владивосток – на электричках и пригорордных поездах, и почти без денег. Но их путешествие было недолгим – на станции Уваровичи их сняли с пригородного поезда.

Так их совместной мечте о профессии штурмана дальнего плавания не суждено было сбыться.

До отхода московского поезда оставалось ещё два часа, и она вспомнила, что очень давно не навещала свой гомельский дом. Времени достаточно, и она, сдав чемодан в камеру хранения, пошла пешком по улицам города, который одиннадцать лет назад казался ей таким огромным и даже страшным в своей ужасающей и неприветной непонятности. Теперь же, по сравнению с огромной грохочущей Москвой, он казался вполне симпатичным и милым, привычно знакомым каждым своим переулком и зеленой, уютной улочкой, где всё ещё тут и там ютились частные домики…

Вот и улица Кирова, бывшая Кладбищенская, и вот уже – дом её родителей, теперь навеки бывший.

И тут ею овладело до странности тревожное чувство. Сердце сжалось незнакомой тоской – первой большой потери.

Только сейчас она поняла с удивительной ясностью, что никогда раньше так не любила этот невзрачный, с почерневшими от времени и непогоды деревянными стенами „жактовский“ дом. С таким отчаяньем, с такой щемящей нежностью, что её, эту странную нежность, правильнее было бы назвать ожесточением любви. С таким томлением и жалостью к безвозвратно ушедшему прошлому, как сейчас, в эти минуты, когда вдруг отяжелевшие ноги сами собою замедлили шаг, а затуманенные близкими слезами глаза ничего вокруг не желали видеть, кроме одних только этих милых черных стен…

Она прислушалась. В их квартире было тихо. Превозмогая скованность и робость, она открыла знакомую до последнего глазка на старых штакетинах протяжно скрипнувшую калитку. Остановилась – никто не идет.

– Эй! Кто-нибудь! – прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, негромко крикнула она. – Молчание… – Есть тут люди?

– Сейчас! Сейчас! – послышалось, наконец, из глубины сада.

С большой корзиной в руке по дорожке шла женщина, в которой Алеся с трудом узнала Помпушку.

– Вы? – вскрикнула она, невольно отступая назад.

– Я, детка, я, – ответила бывшая соседка, ставя корзину с яблоками на крыльцо. – Старая и некрасивая тётка. Да, это я. Уехали они, – сказала она, указывая на закрытое газетой окошко некогда Алесиной квартиры. – Сейчас здесь никто не живет, видишь, замок висит.

– А где… где же дядя Фёдор? – спросила Алеся, всё ещё не веря своим глазам – женщина говорила голосом Помпушки, и лицо её было тоже Помпушкино, но что-то совсем иное, незнакомое, пугающее было во всём её облике, и девочка, не понимая сама, почему, горько з а п л а к а л а.

– Ну-ну, будет тебе реветь, – сказала Помпушка и взяла Алесю за руку. – Пойдем ко мне, я тебе кое-что дам.

Алеся утерла слёзы и пошла вслед за старой и небрежно одетой женщиной, некогда ею люто ненавидимой.

В доме было чисто и прибрано. Ни одна вещь не лежала, где попало. Однако в квартире пугающе пахло пустотой.

Посреди большого круглого стола, в стеклянной вазе лежали яблоки „пепенка“, а в конфетнице – горкой конфеты „школьные“. Алеся сглотнула слюну и вспомнила, что с утра ещё ничего не ела.

– Вот, возьми, будет тебе память о нашем доме, – сказала Помпушка и протянула Алесе кружевной воротничок. – И я скоро уеду, к дочери, никого здесь не останется. Да и дом, говорят, снесут, панельную пятиэтажку будут строить. Баню, видела, уже начали отстраивать?

Баня напротив школы была разрушена бомбой – прямое попадание. Разбитки, по весне густо зароставшие яркими, дурманно пахнущими медом одуванчиками, стояли по всему Гомелю, и вот теперь только начали их понемногу разбирать и отстраивать на их месте новые дома.

– Видала, мы там раньше в жмурки играли, – сказала Алеся и снова приготовилась плакать. – А где дядя Федор? На работе?

Женщина вздохнула и вытерла рукавом кофты глаза.

– Нет, девочка. Нет больше нашего Федора. Он погиб. „Кукурузник“ загорелся уже на посадочной полосе, а Федор как раз был на поле, у метеобудки, ближе всех к самолету оказался… Первый подбежал, помог летчику выбраться, хотел ещё что-то там сделать, замешкался, его и придавило горящими обломками. Странная смерть…

– Простите, простите меня! – теперь уже в голос заплакала Алеся, дергая Помпушку за рукав кофты и больше не стесняясь своих слез.

– За что, детка? – удивилась женщина.

– Не знаю, за всё простите…

– А мама твоя как, Броня как?

– Спасибо, хорошо. У неё интересная работа. Их школа заняла первое место в области по воспитательной работе, маму тоже наградили – дали значок „отличник просвещения“, – говорила Алеся, не переставая горько, со всхлипами плакать.

– А что-нибудь об отце знаешь?

– Ничего. С техз пор, как он уехал из Гомеля – ничего. Знаю только, что его родители умерли, а где живет он сам, не знаю.

– Надо искать. Отец все-таки.

– Знаю. Как-нибудь я туда съезжу. У меня ведь уже паспорт есть, – говорила Алеся, по-прежнему всхлипывая и не умея сдержать слез.

– Будет тебе, – тоже заплакала женщина. – Это жизнь, то всё хорошо и весело, то вот так вот повернется. И смотришь на всё уже совсем другими глазами… Я скоро уезжаю, в Минск, там, у дочки свой до – мик… А здесь одной очень тяжело. Подружку свою из третьей квартиры, ну ту, с колченогой мамкой, помнишь? Тоже уехали они… А мне в новую квартиру как-то не хочется, да и к саду привыкла.

5

В ообщежитии, в комнате, куда дали ордер Алесе, на двух кроватях уже лежали матрацы – ура! Подселили!

Горя нетерпением, побежала в комендантскую, посмотреть, кто же они, её соседки? В галдящей толпе вчерашних абитуриентов, а ныне – студентов, она разглядела рыжую, как осенний лист клена, девушку в очках, которая расписывалась за пятьсот пятую комнату. Рыжую звали Надеждой, и была она родом из сибирского поселка. Держалась уверенно, будто и не в университетском общежитии теперь находилась, а в родной сибирской Сосновке. Она всем говорила „вы“ и подробно рассказывала о том, как обстоят её дела.

– Вы знаете, – говорила она громко и чопорно, уморительно смешно поднимая ярко подкрашенные, подковкой, широкие брови, – я всё сдала на „отлы“, кроме химии. И всё из-за чего? Просто не успела по справочнику прошвырнуться. Альдегиды подзабыла. И ещё с оксидами казус вышел – не смогла написать формулу оксида кислорода. Ха, ха и ещё раз – ха.

– Ну, это же просто непруха какая-то, – посочувствовала её Алеся. Эта нарочитая манерность никак не вязалась с её захолустным внешним видом – на голове был белый ситцевый платок, завязанный вокруг шеи, как это обычно делают деревенские бабы, яяяярко-черные карандашные брови и крашеные хной волосы, темные сатиновые шаровары шириной с Черное море, домашней вязки кофта чуть не до колен. А речь? Правильная русская речь, но через слово – заковыристый научный термин.

– А знаете, я до всего сама могу додуматься, – продолжала рассказывть о себе сибирячка. – Вот на производственной практике в школе надо было разобрать мотор трактора и заново собрать. Я собрала, и у меня осталось целое ведро деталей, смое смешное, что трактор прекрасно поехал и без них. Ха, ха и ещё раз – ха.

– Действительно, забавно, – рассмеялась и Алеся. Представляя, как по сибирскому тракту чешет на полной скорости трактор без половины деталей под капотом, – но, может быть, трактор ехал под горку?

Надежда указательным пальцем поправила съехавшие очки, подтолкнув их на переносицу и строго посмотрела на Алесю.

– Не смешно, сказала, наконец. Она и легла на кровать, углубившись в чтение какого-то учебника.

Рациональная Надежда жила очень экономно – масло („топливо для мозга“), черный хлеб („пища здорового человека“), кабачковая икра (витамины) и конфеты „парус“ (для души). Зимой она, единственная в Москве, нисколько не комплексуя, носила валенки, и её по этим валенкам узнавал весь университет. Надежда никогда не унывала, приходя после лекций, „питалась“, сидя на стуле у стенного шкафчика, потом ложилась на кровать и до вечера зубрила лекции и ещё учила французский язык (в школе у неё был немецкий). Надежда была высока и стройна – „хундер зипзих“, то есть – рост сто семьдесят, настоящая „рыжекудрая бестия“. Острая на язык, она не тушевалсь ни перед кем, всегда оставляя за собой право последнего суждения по любому вопросу. Надежда считала своим долгом опекать Алесю – это выражалось в том, что она безжалостно выкидывала из комнаты всех представителей мужского пола, которые имели неосторожность туда забредать – попросить учебник по физпрактикуму, одолжить чаю-сахара, просто ли поболтать.

– Ты ещё не знаешь мужчин, что это за сволочи, – безаппеляционно заявляла она, выкидывая очередного претендента за дверь.

Никто не сомневался, что „девушка-трактор“ успешно пропашет полный курс наук и рано, раньше всех, отмеченных печатью таланта, станет профессором. Так оно и вышло – уже на пятом курсе она получала именную стипендию, а в тридцать пять лет её, перспективного доктора наук, пригласили во Францию на стажировку. Там она и осталась, поселив в свою московскую квартиру мамашу с папашей, коим на старости лет сидеть в одиночестве в будке стрелочника, на разъезде, у родной Сосновки уже порядком осточертело.

Замуж она не выходила и нисколько не жалела об этом.

Другая соседка, Линочка, из города Пущино, была девушкой состоятельной – обедала в столовой, а на ужин жарила на большой сковородке колбасу.

Ну а когда Надежда, умаяшись нестерпимым запахом, говаривала „со смыслом“ – „А не вредно ли зараз столько мяса есть?“, Линочка, нисколько не смутившись, отправляла в хорошенький ротик очередной аппетитный ломтик колбасы и говорила спокойно, будто и вовсе не задетая подковыркой: „Нет, не вредно, если молодым“.

Линочка уже имела солидного жениха, который работал в Пущино и приезжал к ней в общежитие по средам, терпеливо дожидаясь, когда она напоется от души – его невеста по вечерам уходила в холл петь в компании второкурсников „Бабье лето“ Окуджавы. Он же, терпеливо сидя на стуле в одной и той же позе, за весь вечер произносил только одну, и всегда неизменную фразу: „Жарко стало, свитер сниму“. Причем вместо звука „с“ он говорил „ф“, и получалось очень смешно, так смешно, что смешливая Надежда просто с кровати падала от хохота, когда после часового молчания гость вдруг серьезно произносил: „Жарко фтало, фвитер фниму…“

Линочка была изящна, в меру полна, имела хорошенькое личико со слегка отвислыми щечками, делавшими её похожей на симпатичного хомячка. Она же, критически осмотрев Алесю со всех сторон, серьезно сказала, покачав головой: „Боже, как всё запущено!“ – и предложила поработать над её внешним видом. И перемены произошли радикальные. Светлые, слегка пепельные волосы Алеси были безжалостно перекрашены „гаммой“ в черный цвет, глаза помещены в траурную кайму, а тонкая кожа свежих щек мертвенно выбелена пудрой „рошель“.

– Ну вот, Прекрасная дама Блока и Мерилин Монро в одном лице, – констатировала Линочка, весьма довольная произведенными переменами. – А то ходишь – вся в своём, как-то несовременно это…

Когда освобождалась постирочная, Алеся закрывалась там на задвижку и, удобно устроившись на широком подоконнике, с волнением читала толстую книгу о том, как устроена Вселенная и что ждет Мироздание в ближайшие световые лета.

Спецкурсы начинались на третьем игоду обучения, но разрешалось посещать их и вольнослушателям. Воспользовавшись этой неписанной привилегией, она ходила на все занятия старшекурсников, бессовестно прогуливая, кроме курса общей физики, ещё и лекции и семинары по истории КПСС и научному коммунизму.

Аудитории на факультете на ночь не закрывались, и можно было сидеть там, в полной тишине поздно вечером и, к примеру, брать интегралы или доказывать на большой, вертящейся доске теорему Вейерштрасса.

Однажды она купила в киоске у входа на факультет книгу по суперпространству. Вечером, запершись в постирочной, долго не решалась её открыть. А вдруг там она, наконец, обо всем прочтет?

И тайна перестанет существовать…

Суперпространство как область действия геометродинамики? Квантовогеометрические флуктуации и электричество как заключенные в топологии пространства силовые линии? Чему же тогда равна энергия вакуума? И что – электромагнетизм – статический аспект геометрии?

Получалось, что простраство-время, как его обычно понимают, понятие не совсем законное. Что-то вроде матрешки – откроешь одну, а в ней – другая.

Эта мысль её неприятно поразила. Получалось, что, раз нет пространства-времени в о бщепринятом смысле, нет „до“, нет „после“, и вопрос – „что произойдет в следующий момент?“ теряет всякий смысл, само понятие определенной мировой линии тоже исчезает.

Нет ничего определенного, арена действия – вселенский хаос…

От всего этого можно было сойти с ума. И она надолго забрасывала умные книги и просто гуляла по Ленинским горам и думала о том, что само приходило в голову, безо всякого усилия с её стороны. Накипь модных теорий и малых знаний легко осыпалась, и ощущение жгучей тайны бытия покойно и сладко возвращалось к ней.

Так она однажды забрела в „желтый город“. Она не знала тогда, что за высокими желтыми стенами находятся всего лишь правительственные дачи, ей очень хотелось думать, что она по-настоящему открыла посреди Москвы никому доселе не ведомое средневековое поселение, и оно, это поселение, такое безмолвное и таинственное только потому, что кто-то просто заколдовал его жителей. И они крепко спят, как некогда спала вечным сном мертвая царевна…

Но посреди этих покойных волшебных мечтаний она вдруг снова начинала думать о том, как связан тленный с вечностью, и как абсолютное выходит из своей запредельности и становится реальностью. И вновь душа её наполнялась тревожным и сладким волнением.

Как паутиной она была оплетена этой неразберихой мыслей и догадок, и чем глубже пыталась вникнуть в ускользающую их суть, тем сильнее во всём запутывалась.

Однажды она просидела в постирочной до рассвета. Когда же вышла оттуда, в пустом коридоре мирно спящего общежития ей попался незнакомый молодой человек недурной внешности, который нерешительно прохаживался у двери их комнаты и, похоже, намеревался даже постучаться.

– Ну, наконец! – радостно прошептал он, когда Алеся взялась за ручку двери. – Сколько можно ждать?

– А что такое? – спросила она, силясь припомнить, где же она его могла видеть.

– Меня зовут Тарас. Я приехал из Киева и учусь на мехмате, могу тебя пригласить в кафе, если у тебя, конечно, найдется рублей десять, к примеру.

– Прямо сейчас?

– Ну, деньги можно сейчас. А в кафе – завтра.

– Не слабо так. Да? А что так рано?

– Ты хочешь сказать – поздно?

– Как тебе угодно. Мне всё равно.

– Я уже всех обошел, тебя искал.

– Почему – меня?

– Не обидишься?

– Валяй.

– Потому что только у тебя я ещё не брал в долг.

– Орел комнатный, ну-ну. А что, в большой прорыв попал?

– Что-то вроде. Тут одного товарища надо было выручить, он из Таджикистана приехал. Его девушка бросила.

И он кивнул на дверь напротив.

– Какая ещё девушка?

– Танька Садыкова. Они вместе приехали. Но она зазналась и теперь решила петь. С Никитиным. А мне за друга обидно, решил отомстить.

– Интересно, это как?

– Ну, как, просто. Влюбил её в себя, водил по ресторанам, а потом, когда она уже вся тепленькая стала, сказал – адьё! Причем – публично.

– Да врешь ты всё! Нипочем не поверю. Эти девчонки не про тебя, в рестораны они не ходят, а всё время поют. Как придут после занятий, так и начинают петь под гитру. Всё поют, поют, поют… Не знаю даже, спят ли они вообще?

Девочки в комнате напротив были на курс старше, одевались исключительно по журналам мод, в красивые дамские костюмы, носили шляпки и береты, и в теплое время года надевали тонкие перчатки.

Это были очень стильные девочки.

Алеся с брезгливостью, смешанной, однако, с искренней жалостью, посмотрела на впалые щеки Тараса, на нелепо присохший кусочек свеклы у рта. Вид его был смешон и несчастен одновременно.

– Ладно, дам тебе десять рублей. Только вряд ли тебе это поможет. И, пожалуйста! Больше никому эту галиматью не рассказывай, ладно?

– Какую галиматью?

– Про Садыкову.

– Это чистая правда!

– Ага. Чистой-чистой воды. Да она в твою сторону даже не п осмотрит.

Тарас протяжно вздохнул и посмтрел на грязные носы своих ботинок.

– Если честно, я бы мечтал поскорей жениться на какой-нибудь, ну, не очень страшной, желательно, но обязательно – дочке профессора. И жил бы себе спокойно лет до сорока, а там уже всё равно – старость. И наплевать, что старость, если она обеспеченная, правда?

– Пока не думала на эту тему. Как-то вдалеке. Но с возрастом обязательно подумаю.

– Однако на всех профессорских дочек не напасешься. Кстати, у Линочки папа профессор?

– У Линочки есть жених, который со временем обязательно станет профессором. Или хотя бы – замдиром по хозяйственной части в каком-нибудь почтовом ящике.

– Ну вот, и здесь – извини-подвинься, – сказал Тарас, разводя руками. – Вот и крутишься, пока молод, как волчок, чтобы выжить. Ты не можень мне не сочувствовать, правда?

– Ладно, постой здесь, сейчас вынесу деньги.

Она тихо вошла в комнату и вскоре вышла с десяткой в руке.

– Я могу тебя поцеловать за это, хочешь? И сделаю это с удовольствием, – вкрадчиво сказал Тарас. – Ты и вправду хорошая. Глазки – прелесть. И ушки маленькие, но лучше носить шляпку.

– Я лучше пластырем.

– Нет, определенно, мы с тобой в „Лиру“ пойдем. Чесслово! Какие там гирлы! Только вот манюшек побольше сколочу…

– Вали-ка ты отсюда. Да побыстрее!

– Как скажешь. Но в кафе мы обязательно пойдем! Завтра в девять! – крикнул Тарас уже с лестницы.

Это происшествие немного её отвлекло и даже слегка развеселило, и она подумала, каким же идиотом надо быть, чтобы таскаться по общежитию и выманивать деньги у девчонок под обещание как-нибудь развлечь! Ищи дурочек! Да только не здесь!

На следующий день он явился, хотя и с большим опозданием. Алеся, как всегда, сидела в постирочной. Её вызвала Надежда.

– Там этот… альфонс твой пришел. Прогнать?

– Постой, не надо, я счас.

Она вышла, глубоко засунув руки в карманы халата, Тарас стоял у двери.

– Ну вот, ты ещё не одета? Давай поскорее. И, пожалуйста, не шаркай так тапками, ходи как-нибудь посексапильнее.

– А что, у тебя проблемы?

– Кто сказал? Ты о чем? Вот ещё! Так мы идем? Ну, одевайся же! – внезапно раздражаясь, забормотал Тарас.

– Послушай, я вообще не собираюсь с тобой никуда ходить.

– Это что-то.

– Нет, не пойми меня правильно. Ты, конечно, личность ярко окрашенная…

– Я не буду к тебе грязно приставать, чесслово.

– Ага, значит, цитатами обволакивать не будешь? По причине отсутствия наличия. Ясно. Но дело не в этом.

– Но ты же дала деньги? Я что-то не понимаю. Или я не в твоем вкусе? Так и скажи.

Тарас искусно заиграл глазами. На этот раз он был тщательно выбрит и аккуратно причесан.

– Другое. Деньги я тебе дала, чтобы ты от меня отвязался. Это раз. Но и два ещё есть.

– Молчи. Ты лесбиянка, я понял. Тебе нравятся девочки. Эта рыжая… Как я сразу… Но я так и подумал. Настоящая арийская женщина.

Рыжая бестия! Какой рост! Какие ляжки!

– Козел ты, однако, красивенький мальчик Тарас из славного города Киева. Два – это тебе будет творческое задание. Понял? Ты же на мехмате учишься? Справишься, ещё денег дам. На два обеда в профессорской столовой хватит. С девушкой. Понял?

– Какой вопрос? Ну, давай.

– Вот, смотри…

И она написала ему на листке из блокнота два уравнения.

– … решишь, молодцом будешь.

– Ой, ну что же так резко? – заныл Тарас. – Ну, ладно, давай твою бумажку. Может, и вправду в кафе сходим? Ты как?

– Мимо.

– Зря. Ну, как знаешь, я пошел.

Через неделю Тарас появился не один, а вместе с парнем-третьекурсником.

– Вот он всё может решить, товарищ Лев, но не Троцкий, а Тоцкий, – гордо сказал Тарас, указывая на товарища с трубкой в зубах и длинном красном свитере.

– Чья задача?

– Моя. Решил?

– Пока нет. Думаю, что здесь вообще не может быть решения. Похоже, получается дурная бесконечность.

– Это печально. Можешь обосновать?

– Попытаюсь.

– Пока вы тут будете умничать, я схожу к Садыковой, – сказал Тарас.

– Только тебя там и ждут. Смотри, не схлопочи в лобешник от Никитина.

Он вышел, а Лев и Алеся принялись обсуждать приводящее к дурной бесконечности решение. К сожалению, Лев оказался прав.

– Есть один математик… – начал он, с любопытством глядя в Алесины глаза.

– Я знаю, – прервала она его. – Я об этом уже думала. Спасибо. Передай это Тарасу, я ему должна.

И она достала пять рублей из кошелька, с невозможно скучными мыслями о том, что до спипендии ещё целых две недели. Как надоела эта противная тушеная капуста…

6

Опять с приходом темноты её стало посещать мрачное настрение и ощущение бессмыслицы всего сущего. Что может быть нелепее пути без конца? Пути, идущего в никуда, к тому же, ещё и исходящего из ниоткуда? Но зачем-то люди, из поколения в поколение идут по этому пути?

Здесь есть какая-то тайна.

И опять ей снилась Лета, река забвения, и протекала она почему-то в бабушкином огороде, как раз по меже. А она, Алеся, сидела вольно на берегу, и дышалось ей легко и свободно, и ничего больше не хотелось, только бы длить и длить это чудесное состояние.

Он. Да он! Он – последняя надежда. Но если и он не знает…

Надо к нему подойти, но как? От одной только мысли об этом ноги её делались ватными, а язык – деревянным. Конечно, её теперяшняя экстравагантная внешность чего-нибудь да стоит. Может, научиться шпарить на суахили? Подойти к нему и лихо поприветствовать. Это тебе не просто „здасьте“! Тогда заметит, сам обратит внимание. Однако суахили – это неосуществимая экзотика.

И пока он и не думал замечать её.

Значит, чтобы заметил, надо придумать что-нибудь сверхостроумное, просто рассмешить его.

И она решила сесть на его лекциях в первый ряд, с краю, как раз напротив кафедры. Однажды она почувствовала такой прилив смелости, что подумала – сегодня или никогда, и начала потихоньку закатывать глаза. Вот сейчас он заметит, что у неё обморок, прервет лекцию, бросится за водой, а из графина она воду вылила в перерыве, и он, не найдя ни капли влаги, вынужден будет взять её на руки и оттащить в ту самую комнатку за центральной аудиторией, куда он обычно удаляется на перерыв.

Там она, конечно, тут же придет в себя, широко откроет глаза, радостно ахнет, как будто ничего не поймет. А потом начнет горячо благодарить своего спасителя. А он переведет дыхание, – все-таки пятьдесят четыре килограмма! – и скажет: „Ну, слава богу! А то ведь как напугали!“

И тут она как бы невзначай ввернет про Вейля. Он очень удивится. Откуда, мол, такая осведомленность? А она, опять же, невзначай, ввернет про три спецкурса, два из которых он сам читает аспирантам. После чего он ещё больше удивится – надо же, такая хорошенькая молодая особа, и уже про Вейля наслышана! И даже знает его теории!

Тут он извинится как-нибудь по-французски, на минутку покинет её, чтобы объявить аудитории, что лекций сегодня больше не будет по непредвиденным обстоятельствам, при этом загадочно посмотрит на пустое место в первом ряду, а все радостно загалдят и помчатся занимать очередь в буфет. Он же вернется к ней, и тут она ему всё начнет рассказывать – он, конечно, вначале подумает, что она будет говорить про любовь, и для виду заскучает лицом. И даже прервет её какой-нибудь такой фразочкой: „Простите, но я в некотором роде женат. И очень люблю своих женщин – дочурку, жену и свою очень милую тещу. И ещё совсем не дряхлую бабушку по материнской линии. Жива пока. И даже не представляете, насколько!“

После чего он немного помолчит, а потом скажет, стараясь быть безразличным, но все же с обнадеживающей интонацией: „Но и вы мне симпатичны. Очень-очень! Честное слово академика“.

И тут наступит кульминация. Она берет слово – и он сражен! Её благородством.

„Ах! – воскликнет она. – Какие странные слова вы говорите! Ничего похожего я про вас не думаю. И напрасно некоторые думают, что мы, провинциалки, такие дуры. Я просто хотела поговорить с вами про… детерминировнное пространство“.

Он, конечно, смутится, испытает неловкость за свою бестактность, и ей даже станет жаль его, такого умного, взрослого мужчину. Тут она посмотрит на часы, ахнет, извинится, и убежит на практикум. А он останется один, и будет курить до одурения, а потом пойдет к инспектору курса и попросит назначить его к ним в группу прикрепленным преподавателем…

На этот решающем эпизоде её сладкие мечты внезапно закончились. Она открыла глаза и не сразу поняла, что лекция прервана, и в аудитории тихо, как в склепе.

Он стоял перед ней собственной персоной и сурово смотрел на неё!

„Я к вам обращаюсь, уважаемая девица! – строго, неприятным шершавым голосом сказал он. – Если вы ходите на мои лекции, чтобы сидеть в первом ряду и гримасничать, а я за вами уже полчаса наблюдаю, то не лучше ли будет вам отправиться в цирковую школу и там веселить публику, или, на худой конец, упражняйтесь дома, если всерьез решили в клоуны готовиться“.

Такого поворота дел она никак не ожидала. К счастью, прозвенел звонок, и пытка прекратилась. Алеся, под общий смех, опрометью вылетела из аудитории.

Тогда она попросила Надежду выступить посредницей и всё ему объяснить, а то и вправду подумает, что она скоморошничает по глупости, и та неожиданно согласилась, правда, долго хохотала по этому поводу.

– Ой, Леська! Как это глупо! Но всё равно пойду, мне тоже интересно с ним поговорить. Только надо не пропустить его, когда после лекций уходить будет.

Алеся с нетерпением ждала её возвращения со свидания.

– Ну, как? – набросилась она на посланницу, когда та, наконец, заявилась в общежитие.

– Он просто прелесть! Мы всё время говорили. И про Вейерштрасса, и про Вейля, и про Дирака…

– А про меня вы говорили, а?

– Ой. А как же! Он сам начал.

– Постой, помолчи, – схватилась за сердце Алеся. – Я должна приготовиться. Ну? Теперь можно. Говоришь, он сам начал? Так что же он сказал? Что?

– Сказал… сказал, чтобы ты меньше красилась, а то очень на яйцо пасхальное похожа.

– Что? Так и сказал?

– Ну, нет, про яйцо я от себя добавила. Он сказал, что у тебя правильные черты лица … – тут Надежда любовно посмотрела в зеркальце, котрое всегда носила в кармане. – Впрочем, у меня тоже правильное лицо… И на коже нет недостатков… и он не видит ни малейших причин для такой фундаментальной покраски твоей милой личности. Вот что он сказал. Примерно так. Помоему, ничего не перепутала.

– Надежда! Ты просто негодяйка какая-то! Я тебя о чем просила?

– Поговорить с ним о тебе. И я поговорила. По-моему, неплохо справилась. Ещё будут вопросы? Что-то не так? Люди вообще неблагодарные твари. Так иди сама и расставляй все точки над Ё собственноручно.

– А про бесконечность? Про бесконечность ты спросила? Ты сказала ему, что она меня вконец замучила?

– Такие глупости сама ему говори, я не совсем дура.

Перестать думать о бесконечности! Перестать думать о конце пути! – твердо сказала она себе. – Иначе можно сойти с ума. Всё прочь из головы!

Прошел год, прежде чем она снова решилась думать об этом.

Космогония как специальность – вот что поможет ей избавиться от ужасного кошмара и понять, наконец, что же такое бесконечность, и тогда она, эта непостижимая сущность, отпустит её, даст свободу её уму.

Ещё там, в родной Ветке, она часто представляла себе солнце в виде сердца космоса, и эта огненная колесница – солнце вечно бежит и катится по огненному кругу, всегда возвращаясь на прежне место. Умный вечный огонь всегда возвращается к себе. А планеты ведут вечные хороводы вокруг этой огненной колесницы, и эти шествия по кругу, эти волшебные хороводы тоже неутомимы, как и сама колесница.

А вокруг планет водят хороводы богини судьбы…

И вот под этим бесконечным, солнечным миром живут грешные люди и нисколько не мучаются от этой непостижимой бесконечности.

Богини судьбы Мойры разматывают свои веретена, и нити их вращаются среди звезд тоже по бесконечному кругу.

И здесь, во всем этом круговом движении, есть возврат к себе, и это дает надежду на спасение. Потеряв себя, ты снова себя обретаешь…

Здесь, на земле, иссиня-черная тьма, зло болезней и греха. Там, на огненом солнечном круге, свет и радость. И этот возводящий ввысь огонь – пресветлый свет, зажжен над пучиной тьмы человеческой жизни для спасения человека.

Души людские, блуждая в космосе и устав от этих блужданий, падают вниз и попадают к людям, и теперь, связанные с ними, то плывут по жизни, несомые её бурными ветрами, то мечтают о тихой пристани. Но Бог влечет души к себе, пробуждая их и побуждая к очищению, и перед человеком открываются врата божественной мудрости, и душа, как усталый путник, поднимается по крутой тропе все выше и выше, и достигает, наконец, пристани вечного блаженства, как достиг его Одиссей, преодовев непреодолимое на своем пути к вечному дому.

Неясная тоска, вечно живущая в душе космического скитальца, обращается предчувствием счастья.

И вот она, забыв о своем стеснении, пришла на кафедру, рассказала о своих мучениях профессору, статьи которого, ещё учась в школе, с благоговеним и тайной надеждой на скорое познание истины читала в различных научно-популярных журналах.

Он, высоко подняв брови и сняв большие роговые очки, делавшие его похожим на гигантскую реликтовую черепаху, долго и пристально смотрел сквозь неё, потом вдруг сказал, обращаясь к портрету Майкла Фарадея:

– Фантазия, лишенная конкретных знаний, производит чудовищ. Однако, соединенная с ними, она – мать открытий и волшебный источник чудес. Всё остальное – пустота. Согласны? Мд-ааа…

– Согласна, я больше не буду фантазировать просто так, но, простите, пустота – это вакуум, и мне кажется, что нет ничего конкретнее, чем пустота такого рода. И нет на свете ничего конкретного, кроме этой напряженной пустоты.

– А материя? – ещё выше поднял бровь ученый.

– Материя – это всего лишь возбужденное состояние вакуума. Вакуум – всё и ничего одновременно, – кротко сказала Алеся, и он взял её к себе в ученицы и отныне назывался коротко и значительно – шеф.

– Однако поздравляю, вы попали по адресу. У нас уже есть три молодых гения, произрастающих на самой плодотворной ветви науки – имеет место так называемый феномен „три-щук“ – Грищук, Полищук, Черепащук. Есть также один супергений – Кардашев, он не достиг ещё возраста Христа, а уже впереди планеты всей в области радиоастрономии – он доктор наук и неуклонно расширяющаяся надежда вселенной, которую он внимательно прослушивает своим радиотелескопом… Так что есть на кого равняться.

– Вселенную слушает… радиотелескопом? – едва не всплеснула руками Алеся и замерла, как громом сраженая.

– Ну да, а что же здесь удивительного? Современная наука идет вперед семимильными шагами.

– Но это же… Но там же… Ну, нет же… О господи!

– Пардон? Не поминайте имя господа всуе. Вы хотите что-то спросить? Или рассказать?

– Нет, я не смогу это объяснить, простите. Но там …там всё иное! Понимаете? Всё иначе, не так, как здесь! Там всё – живое!

– Точнее?

– Не знаю, можно ли мне это говорить…

В тот вечер, после научного семинара, они шли вместе к метро, и шеф потеплевшим голосом говорил о том, что человеческие фантазии продолжаются ровно столько, сколько живет человек, что без фантазий человек не смог бы скрасить своего одиночества. Но кто не научится сдерживать свои фантазии – тот пустой фантазер, у кого необузданная фантазия соединяется с идями добра – тот энтузиаст, а у кого же просто беспорядочные фантазии в голове – тот пустой мечтатель. И что нет ничего ужаснее силы воображения без вкуса.

7

Она по-прежнему ходила на семинары и спецкурсы для аспирантов, но так ничего и не смогла решить для себя – с детерминированностью мира.

Ей не хватало знний, умения ориентироваться в научной литературе, несущей, как ей казалось, неподдающийся осмыслению поток информации.

А вопросов всё прибавлялось. Зачем, хотя бы, во вселенной двойники? Объекты, в точности повторяющие друг друга? Если бы природа копировала про запас нечто уникальное, но нет же! Зачем существуют двойники рядовых объектов?

И ещё многое другое. И главный из всех – где сейчас Сенька? И почему он шлет только открытки без обратного адреса, и каждый раз из разных городов?

Она была на практикуме в павильоне „зенит-телескоп“, когда её снизу позвали. Подошла к проему раздвинутого купола, встала на стремянку, выглянула наружу. Там стояла Линочка.

– Гони в общагу. К тебе пришли. Симпатичный, ага. В кепочке такой и в плащике. Ну, что ты рот разинула? Я лечу, как олимпийский вестник, а ты и не думашь спешить.

Забыв от неожиданости первую заповедь астронома „не касаться того, что тебя не касается“, стремясь сохранить равновесие, она ухватилась за трубу гида. Махина телескопа качнулась, и с трудом пойманная в крест звезда неторопливо поплыла из поля зрения. Алсин напарник конкретно выругался, а она, не обращая внимания на его возмущние, кубарем скатилась по винтовой лестнице и помчалась, что есть духу, к общежитию.

Сенька! Ну, конечно, это Сенька! Золотце самоварно, прочухался наконец!

Год – как день, как будто и не было тей бесконечной череды унылых суток, из которых он и сложился, наконец! И как будто вчера они прощались, сидя на берегу Сожа до самого рассвета, и прыгали шальные рыбы… А потом она вошла в теплую, как Сенькины ладони, воду и поймала руками черного и скользкого вьюна…

– Сенька! Ну, какой же ты гад! – с порога закричала она, бросаясь к молодому человеку, сидящему на стуле, и… отшатнулась от неожиданности, больно стукнувшись о дверной косяк.

– Простите, не понял, – привстал со стула незнаклмый молодой человек. – Я жду Алесю. Это вы?

– Вы… кто? Вы… зачем? Вы… ко мне?

И она беспомощно заморгала ресницами, готовясь зареветь от всей этой бессмыслицы и жестокости происходящего.

– Я – Юрий. Вы к моей бабушке приезжали осенью в Сокольники. Помните?

– Ну, да, это и моя бабушка. Только двоюродная. И что?

– Меня тогда не было в Москве, а вот сейчас я подумал – дай-ка зайду. Вот и выбрался.

– Это хорошо, что вы думаете. А то ведь знаете, какие бывают молодые люди? Ни за что не заставишь работать головой. Так – трым-трым! И не пашет мозгами.

– Вы смешная.

– Ага. Обхохочетесь, если что.

Алеся дрожала от обиды, от закипавшего в ней раздражения и даже ненависти к этому, так неожиданно возникшему на её горизонте родственнику.

– Да вы не беспокойтесь, я сейчас уйду. Мне просто было интересно увидеть кого-нибудь из родственников папы.

Слово „папа“ он произнес твердо. С нажимом. Он встал, Алеся ахнула – ну и рост!

– Да постойте же, я сейчас чай приготовлю, – засуетилась она, залезая в шкаф со сссъестными припасами. – Как раз чайник горячий и заварка есть. Сколько сахару в стакан? Извините. Он напополам с икр о й.

– Что? – рассмеялся Юрий.

– Кабачковой, не бойтесь. Моя соседка по комнате ест всё время кабачковую икру и запивает её чаем. Вот иногда в банку с сахаром и попадает немного икры. Мы привыкли уже. Не очень противно, если привыкнуть.

– С вами весело.

Юрий засмеялся и стал прощаться. Вошла без стука Надежда.

– Приличные десять минут прошли. Молодой человек, вас не смутит, если я буду терпеть ваше присутствие лежа?

– Простите, я сейчас уйду, – сказал Юрий и поспешно вышел. Когда Алеся, проводив его до лестницы, вернулась в комнату, Надежда, глядя поверх очков, спросила с издевкой:

– Что, очередной Тарас?

– Хуже. Это родственник. Прости, я в твой сахар случайно кабачки опрокинула. Наблорот, в кабачки сахар случайно высыпала. Вобщем, куплю завтра тебе колбасы, будете с Линочкой напару жировать. Кстати, где эта сводница?

– Поет в холле Окуджаву.

– Не общежитие Физфака, а какое-то хоровое училище, ей-богу!

– Музы любят умных людей и с удовольствием их посещают. Так что за хмырь тебя посетил?

– Он не хмырь. Он сын фронтовика. Его отец и мой отец – двоюродные братья.

– Всё равно, ты его не поощряй. А то ведь они такие – решительные! Особенно так нзываемые родственнички. Сначала они – роднее не бывает, а потом, поминай как звали.

В комнату заглянула Линочка.

– Что, уже ушел? Жалко. По-моему, приятный. – Она оценивающе посмотрела Алесю. – А ты бы вместо балахона носила что-нибудь с пояском. С твоей отрицательной массой очень эффектно будет смотреться. Вот если бы к твоей мордашке да мою фигуру…

– Хватит болтать. Я вовсе не собираюсь с ним разводить флирт. И вообще, оставьте меня в покое, если это не очень трудно.

8

Летом, после сессии, она поехала к бабушке, в Ветку. Однако Сеньки там не было, и впервые Алесе здесь, в самом милом её сердцу месте, стало скучно.

Она уже хотела ехать в Москву, не дожидаясь конца каникул, чтобы спокойно посидеть в библиотеке, походить по музеям, как вдруг пришла телеграмма из Минска – от родствеников Ганниного мужа.

Что, к чему – так и не рзобрались, ясно было одно – к ним скоро будут гости из Варшавы, Марк Прушинский и его жена Барбара. Ни Мария, ни Иван с ними знакомы не были.

И Алеся осталась, чтобы помочь Марии все перемыть, перестирать – кто знает, насколько эти люди к ним едут?

– Можа, ад Брони гэтыя люди? А то як зъехала. Так и нямашака. Што ёй там. У Польщы, медам намазана? Госпади, спаси и сахрани! – часто крестилась она, а Иван только подсмеивался:

– Люди в космос спутники и ракеты запускают, а ты всё крестишься.

– А йди ты, – говорила Мария, продолжая молиться, в тайной надежде вымолить весточку от беглой дочки.

С тех пор, как Броня вышла за „полячка“ – а это случилось через пять лет после их встречи в Гомеле, и вскоре после замужества уехала с ним в Польшу, вести от неё поступали редко.

Прушинсткие приехали на горсоветовской машине.

– Праходьте, гости дарагия! – приглашала Мария их в дом, ведя по чистым половикам, расстеленным до самой калитки по мостику от крыльца. – Уладкоувайтеся у зале, А можа. У спальни луччэй буде?

Гости умылись с дороги, переоделись в домашнее и сели к самовару.

– Я преподаю в университете русский язык, а моя жена – актриса, – начал рассказ Марек. – Мы сюда приехали по делам.

– Так мы радыя вас прынять, – сказала Мария, подавая ему парадную чашку на блюдце.

Марек помешал ложечкой чай и, посмотрев на Алесю, сказал, улыбаясь:

– Так это и есть она, паненака наша? Совсем взрослая краля стала.

– Можа, малака вам прынести? – засуетилась Мария.

– Дзенкуе, дзенкуе. Будем чай.

– Вот, возьмитье щипчики для сахара, – вмешалась в разговор Алеся, передавая Мареку прибор.

– Дзенкуе, дзенкуе, – кивал головой он, всё ещё продолжая разглядывать Алесю. – Краля, вылитая краля… Дзенкуе…

– Не ма за цо, – поклонилась Алеся, чувствуя, однако, некоторе смущение.

Иван так и подмывало рсспросить Марека про студенческие волнения, но Мария грозно на него смотрела, и он не осмелился тревожить гостей своим любопытством.

– А як жа наша Броня там? Ти ведаете што? – спрсила, наконец, сама Мария.

– Броня, о! У Брони муж получил увечье. Лечится. Голову повредили.

– Пятра? А хто ж яго так? – заплакала Мария. – И чаго яны туды паехали? Век деуке не вязе… сама яна хоть жывая?

– Молите матку боску, жива осталась.

Иван встал и широкими шагами начал мерить залу. Поскрипывали масницы, и только этот звук нарушал тяжелую тишину, зависшую в комнате.

– Няхай дамоу едуть, – сказала Мария, всё ещё плача. – Чаго там сидеть, у гэтай Польщы?

Снова молчали, молчали долго, пока Марек не нарушил тишину вопросом, обратившись по-польски к молчавшей до сих пор Барбаре. Она встала и, позвав знаками Алесю, вышла с ней из комнаты:

– Як длуго замежа пан и пани позостать у нас? – спросила Алеся, когда они вышли с гостьей во двор.

– На килька тыгодни, – ответила Барбара, улыбнувшись. – Чи зна пани ензык польски?

– Розумем трохэ.

– Якей пани народности? Чы пани ест полякем?

– Естэм росьянко. Ойтец россъянинем, мама бялоросъянко. Пани се помылила – естэм росъянко.

– Але ж! Пробачте. Пшепрашам…

– Як се пане чуе?

– Дзенкуе. Добже.

– Как долго пан и пани смогут у нас остаться?

– Несколько дней. А что, пани знает польский?

– Немного понимаю.

– А какой пани национальности? Пани полька?

– Я русская. Отец русский. А мама белорусска. Пани ошиблась – я русская.

– Простите.

– Как себя пани чувствут!

– Спасибо. Хорошо.

Они посидели на крылечке молча, не зная, о чем ещё разговаривать, но неловкость длилась недолго – вышел Иван и позвал их в дом.

Марек уже рассказывал о театре, а мария, возможно, под впечатлением какого-то известия, встала и стояла в нерешительности, не зная, за какое дело ей сейчас приняться.

– Не клопотитеся, пани, – взял её за локоть Марек и насильно усадил за стол.

Щеки Марии горели румянцем. Глаза лихорадочно блестели. Алеся забеспокоилась – что же такое сказал Марек, когда они с Барбарой вышли во двор?

– Так вот, с вашего дозволения, начну, – сказал Марек, раскуривая папиросу. – Всё пошло с театра. Барбара там работала тогда – „Народовы“ называется. Может, у вас про это писали в газетах.

– Что-то припоминаю, да, писали… – сказал Иван. – Это не про спектакль по пьесе Мицкевича „Дзяды“?

– Именно так. „Дзяды“ в постановке Деймека. Этот спектакль скоро сняли со сцены.

– А не эту ли пьесу привозили в Москву на гастроли? – сказала Алеся. – Конечно, это были „Дзяды“.

– „Дзяды“ шли с пятьдесят пятого года в семнадцати постановках. И Мицкевич выходил после войны общим тиражом девять миллионов экземпляров.

Разговор теперь шел исключительно между Алесей и Мареком. Мария, теперь побледневшая, как побелка на печке, молча шевелила губами и пусто смотрела перед собой. Иван молча курил, Барбара тоже думала о чем-то своем.

– Ну, если вы ходите в театр, – говорил Марек, по-прежнему обращаясь только к Алесе, то знаете, что одну и ту же пьесу можно поставить по-разному. Вот Деймека и проявил своё видение материала.

– Представляю, что он там наворотил.

– А спектакль посвящался пятидесятилетию Октябрьской революции. Текст такой – как повернуть… Так вот, он ввел в сценическое содержание посвящение, поработал с актерами над текстом – и теперь они обращались прямо сцены к зрителям со словами, которые некогда Мицкевич адресовал русскому царю. Ввел акценты, особо драматические, каких даже у Мицкевича не было, и получился не спектакль, а трамплин для политической демонстрации. У Мицкевича были строки: „Я буду свободным – да, я не знаю, откуда пришла эта весть, но я знаю, что значит получить свободу из рук москаля! Подлецы, они мне снимут кандалы с ног и рук, но наденут кандалы на душу“. Так вот, в этом месте зал встает и аплодирует… Дальше. „Не удивляйтесь, что нас проклинают здесь, ведь уже целое столетие, как из Москвы в Польшу шлют одних подлецов“. И это говорит русский офицер декабристу Бестужеву. Здесь тоже режиссерский акцент – и зал снова встает и аплодирует. Так Мицкевича превратили в знамя реакции.

– Так это же самое настоящее политическое мошенническое мошенничество! – вмешался в разговор Иван.

Мария напряженно вслушивалась в слова Марека, на врмя её оставили смутные мысли, потом сказала, протянув руку к гостю:

– Паслухай. Добры чалавек, А чаго ж наша броня у тым тиятры знайшла? И яе чалавекю пятра? За што их били?

И она снова заплакала.

– Так я сказал, она работала в университете. Когда всё началось, и студенты взбунтовались, начались избиения просоветских преподавателей.

Барбара встала и вышла на крыльцо.

– Ти ёй чаго нада? – забеспокоилась Мария.

– Не турбуйтеся, у неё просто кружится голова, она тоже тогда пострадала. Так на свежий воздух и вышла. Потом придет. Ну, вот. После запрещения спектакля начались сильные недовольства. Варшавские писатели собрались на чрезвычайное собрание и приняли резолюцию протеста против вмешательства властей в культуру. Половина была „за“, почти все они сидели на госдотациях.

– И усё няймецца! – вставила реплику Мария. – И чаго тольки яна у гэту Польщу…

– На театры власть каждый год выделяла семьсот миллионов злотых, только на „Народовы“ – четырнадцать. На каждый билет госуарство доплачивало семьдесят злотых. И за это оно хочет, чтобы театр был трибуной по-настоящему народных идей.

Прушинский взял стакан с чаем и сделал несколько глотков.

– Ти гарачага прынести? – спросила Мария.

– Дзенкуе, я пью холодный. Так вот, ппосле этих событий пришло письмо от студентов в Сейм. С тремя тысячами подписей. Тоже против снятия „Дзядов“. И заметьте. Писатели голосовали тайно, а студентам рекомендовали подписываться разборчиво. Замысел простой – поссорить, да посильнее, молодежь с властью. Чтоб обратного пути не было.

– Молодежь любит в стадо кучковаться, – сказал Иван. – Где что дурное замышляют, молодежь тут как тут.

– Усё ён знае, сидючы на печцы, – стала его бранить Мария. – Што за чалавек таки?

– А руководил всем Ясеница, может, знаете? Он и настроил студентку Лясоту доставить письмо в сейм. Ну, как водится, началось расследование. Тут ещё один активист объявился – Яцек Куронь, собрал вокруг себя еврейскую молодежь и учредил комитет по организацими демонстрации 8 марта.

– Што за люди такия! – опять возмутилась Мария, на этот раз – студентами-евреями. – Мала их немец у вайну знищыу?

– Ну вот, собрались на митинг полторы тысячи студентов. Лозунги, транспаранты, как водится. И Лясота читает резолюцию. Все возбудились и двинули на ректорат. Навстречу им вышел рабочий актив. В них полетели каменья. Вызвали дружинников – студенты ещё больше распалились. Тогда вмешалась госбезопасность. Порядок восстановили с помощью гражданской милиции. Причем, всем бросилось в глаза – студент ов толкали их организаторы к обязательному кровопролитию. Несколько студентов ворвались в ректорат и учинили там погром. Пятро был в отряде рабочего актива. Он и пострадал. Всем русским преподавателям досталось больше всех. Пострадала и Броня.

– Пайду сстауни закрыю, – сказала Мария и вышла.

– А девятого марта уже новые демонстрации начались – призывали мстить за покалеченных студентов. На стенах появилтись подстрекательские надписи, в квартиры звонили по телефонам. Призывали мстить. А про Мицкевича уже забыли, забыли и про спектакль. Им просто хотелось вернуть Польшу к старым порядкам. А что поляки могли быть истреблены как нация фашистами, и что русские их спасли, уже никто не вспоминал. Двести лет назад Речь Посполитую погубили эгоизм и смутьянство магнатов, а что ж теперь? Куда идем?

В словах Марека было столько боли, что Алеся тоже не выдержала и сказала, чтобы переменить тему.

– Мама… Как она там?

– У них всё сложно. Среди прихвостней Ясеницы нашлись те, кто знал его отца.

– Акимку? – в один голос спрсили Мария и Иван.

– Да. Эти люди были потом в банде Лупашко.

– Ах, сатано недабитае, – снова, в который раз за вечер, заплакала Мария.

– Эти люди сейчас представляют опасность для Пятра.

– Госпади, прасти! – перекрестилась Мария.

– Эта банда в сорок пятом, в апреле, начисто уничтожила одно поселение в Беловежской пуще, а сам поселок сожгли вщент. Теперь эти подпольщики орудуют в Варшаве. Реставрация буржуазной Польши – вот к чему всё идет.

– Польща „А“ и Польща „Б“… – вспомнила Мария.

– Вот именно, вот именно…

На следующий день гости уехали. Алеся провожала их на пристань. Долго молчали. Но когда звякнули склянки и моторка отошла, Алеся побежала берегом, громко выкрикивая сквозь слезы:

– Жиче пан и пани щесъливой дроги!

– Мам надзее жэ вкрутце зобачымы се знову! – сложив ладони рупором, кричал Марек.

– Вшысткего найлепшего! – донес ветер голос Барбары.

– Жыче рыхлего повроту до здровя! – кричала Алеся, ускоряя бег.

– Желаю папу и пани счастливой дороги!

– Надеюсь на скорую встречу снова!

– Всего наилучшего!

– Желаю скорейшего выздоровления!

Когда вернулась в дом после проводов, Мария позвала Алесю в залу и долго тяжело молчала. Потом, наконец, горько вздохув, сказала:

– Гэтыя люди якуюсь тайну ведають. Усё яны знають. Казау чалавек, штоб тябе берагли. Хтось ад их за табой паглядать буде…»

9

…На встрече в МГУ, на десятилетии выпуска, Алесю встретила Линочка ещё на ступеньках факультата.

– Слушай, мне кое-что надо тебе скзать. Мой папа работает в Пущино, в научном центре. Их лаборатори. Знают во всем мире. Они занимаются проблемами памяти. Я папе про тебя рассказывала, он заинтересовался. Просил тебя пригласить. Поедешь? У нас будешь жить, дома. Ни о чем не беспокойся. Они как раз новую методику отрабатывают.

Побывать в Пущино Алеся давно хотела – русская Швейцария! И вот сейчас, когда счастливый случай сам шел в руки, она и решилась на эту поездку.

– Ты знаешь, я недавно похоронила бабушку.

– Понимаю твоё настроение. Но это обстоятельство как раз работает на ситуацию. У тебя сейчас максимально открыта защитная зона. В другом состоянии к тебе, в твои мозги, трудно было бы пробиться.

– Я сама хотела сразу же после похорон поехать туда. Но мне надо и к родным на север съездить, я была в Вологде…

– Ой, нашла отца?

– Нет, но зато я познакомилась с человеком, который пообещал найти адрес женщины, с которой он тогда уехал… Есть и ещё одно обстоятельство. Я после похорон случайно встретилась с одним человеком, другом детства. Он через неделю приедет ко мне погостить.

– Ой, через неделю ты уже будешь в Москве! – настойчиво уговоривала её Линочка. – Всё надо делать сейчас. Сейчас или никогда! А что за друг? Это тот, который тебе открытки присылал? Как интересно! Покажешь?

– Обязательно.

– Ну, так что?

И она поехала.

Центр Биофизики жил своей обычной напряженной жизнью – с утра густой поток ниишников бодрого вида направлялся к проходным институтов, после чего – на несколько часов – город затихал. Однако около двух снова становилось людно, шли студенты и школьники, а на аллеях появлялись стайки скейтистов-подростков. В семнадцать-тридцать на улицы выплывала густая толпа нагруженных свертками и пакетами работников научного фронта. В магазины, где было всего полно, спешили немногие – профсоюзы о трудящихся искренне заботились и «опакечивали» без отрыва от производства.

Алеся сидела в проходной и уже второй час ждала, когда ей вынесут заявку на пропуск. Недалеко от вертушки бойко торговали новинками современной поэзии. Алеся, приценившись к двум книгам, разочарованно отошла. С другой стороны от вертушки висел щит, весь в пестрой чешуе объявлений.

«Любопытно, что у них там животрепещет?» – подумала Алеся и, подойдя поближе, стала читать.

«Мясо отд.№ 22 в заказах давать не будут. Местком сказал – итак давали два раза подряд».

«Синаптическим контактам – только рыбу».

«В субботу молекулярные механизмы памяти едут в совхоз. И чтоб без прогулов! У кого уважительная причина – присылайте жену (мужа)».

Снизу приписка – «и не только в совхоз». «К.! между нами, ты – дурак!» «Недоволен женой».

«Твой крик души, страдалец, мне понятен. Поживи с моей». «Мальчики, вы – хамы!» «19! Заходите на чай!»

Тут её позвали – пропуск был подписан. Ей подробно объяснили, как пройти, и Алеся поднялась на лифте на пятый этаж, долго шла по бесконечному коридору, дважды сворачивала, наконец, оказалась перед дверью с табличкой: «Регенерация нервной системы».

Две молоденькие и модно одетые аспирантки проводили опыт под руководством солидного бородача. Алеся подошла к ним и заинтересованно стала смотреть.

– Сейчас мы извлечем фрагмент мозга двадцатидневной крысы и введем его в переднюю камеру глаза другой крысы той же, обратите внимание, линии.

– И что будет? – спросила Алеся, пододвигясь поближе.

– Через месяцев пять-шесть трансплантанты изучат гистологи методом идентификации норареналина.

– Понятно, – сказала Алеся и направилась к другой группе сотрудников, стараясь посмотреть всё, что возможно увидеть.

– А мы, – сказала улыбающаяся девушка с двумя задорными хвостиками над ушами, – изучаем образование наподобие интактной дермы. Ускорить зживление ран – значит, ускорить образование на коже регенерата с отличным от рубца расположением волокон… Вот видите?

– О?!

Далее Алеся направилась в тупичок, где и сидел Линочкин папа, ныне остепененный исследователь генотипических ошибок. Когда-то, на первом курсе, он по субботам приезжал за дочкой. Будучи молодым вдовцом, очень боялся за неё. Как-то, дожидаясь, пока придет Линочка. Он проговорил с Алесей больше часа, рссказывая о своей работе. Ошибка в единственном гене, контролирующем рост аксонов, синхрнизует работу центра. Так могут возникнуть случайные домены. А это может повлечь за собой возникновение особых свойств – так называемые малоизученные психические аномалии…

Она спросила – занимаются ли у них активизацией спящей или генетической памяти. Он сказал – возможно. Тогда она сказала, что хотела бы поучаствовать в опыте – если есть таковые. Он неопределенно пожал плечами.

И вот сейчас он сам её сюда пригласил.

– Мы даже в этом состоянии сможем записать для вас энцефалограмму.

– Вы сможете записать разбуженную память моих предков?

– Попытаемся. Но это очень неприятная процедура. Для начала нам придется подавить долгосрочную и краткосрочную память. Не стереть, а просто нейтрализовать на некоторое время. Вы согласны? Это память вашей собственной жизни.

– Ну и.?

– Вы должны будете пройти через искусственную амнезию. Мы это делаем с помощью электрошока. Можно, конечно, ввести в ткань мозга специальное вещество-передатчик – нейромедиатор… Но это даст побочные эффекты. Может потом непредсказуемо отразиться на поведении…

– Опасно?

– Ммм… Я больше не ищу специфическую молекула памяти. Её нет. Моя задача – создать или использовать определенное эмоциональное состояние у испытуемого, то есть настроить его психику, в данном случае, вашу, в резонанс с тем событием, о котором надо вспомнить. И замкнуть себя на ту же комбинацию. Или – тоже включиться в цепочку. И тогда сеанс воспоминаний будет транслироваться прямо в мой мозг. Но можно и записать прибором, теперь это возможно. Я очень хочу испытать свою методику, но подходящую кандидатуру найти трудно. Уверен, у нас с вами получится. Несколько дней вы будете готовиться к эксперименту. Просто будете приходить на процедуры – час-два каждый день. В остальное время делайте что хотите. У нас здесь чудесная научная библиотека. Я вам выпишу временный пропуск.

– Лады.

Третий день пребывания в Пущино заканчивался полным конфузом – полностью укомплексованное сознание закономерно взбунтовалось. Нет, она не боялась предстоящего эксперимента. Она даже старалась не думать о нем. Мучило её другое – сами люди.

Постоянно о чем-то размышлять было для неё давней, приятной привычкой, но во всем этом процессе все-таки главным была вера.

Она верила в то, о чем размышляла, верила свято, и предмет её веры был также священен…

Но работавшие здесь люди, кстати, очень понравившиеся ей, не верили практически ни во что. Зато они во всем сомневались. И тогда её мысль побежла по старинному, давно всем известному, однако, совершенно новому для неё руслу. Мыслить – значит сомневаться. Мысль одна только отличает человека от животного. Но мыслить – значит хотя бы раз в жизни поставить все под сомнение, даже свое собственное существование. Сомнение – дятельность мысли.

Раскручивая эту мысль, она скоро пришла к выводу, что сомнение – признак несовершенства. Но человек и должен быть несовершенным, совершенен только Бог. А совершенный Бог не может обманывать, значит, мир существует таким, потому что таков замысел Бога? В этом ли состоит задача человека – проникнуть в замысел Бога и всё исправить? И для этого ли человеку дан собственный разум, способный из самого себя извлекать истины? И даже инструмент для этой работы есть – это логика.

Но вера, чувство, душевный опыт – они ведь не нуждаются в размышлениях, логика им вовсе чужда!? Они просто есть – и всё. Но как проверить – насколько истинна твоя вера? На сколько правильно твое чувство?

Взор, обращенный в душу, находит там истины, которые рождены вмсте с человеком – из ничего не призойдт нечто, сделанное не может быть несделанным, если к равным величинам прибавить равные, то величины останутся равными…

И из этих самоочевидных истин можно вывести все необходимые знания. И в них бессмысленно сомневаться.

Кто прав или – кто правее?

Но если жизнью людей и всей вселенной управляет нравственная сила, ведущая всё сущее к состоянию гармонии, то и разум тоже создан этой силой – себе на погибель? Или зачем тогда? И эта непостижимо могучая сила, скрытая в человеке – воображение, позволяющее увидеть то, что было и уже прошло, и что только когда-нибудь будет, и то, чего не было вообще и, возможно, никогда не случится! Зачем она, эта сила, дана человеку?

Теперь Алеся постоянно думала о том, как устроена память. Что же есть то, во что она собирается заглянуть? И что вообще означают слова – вспомнить, припомнить, узнать…

А когда мы говорим, обучаясь чему-либо – мы узнаем – что мы имеем в виду? Что мы это когда-то знали? А когда кто-то изобретает что-то новое, мы говорим – он открыл! То есть э т о уже когда-то было, но до времени было скрыто от наших глаз? Значит ли это, что все новое уже давно кем-то изобретено? А само слово – изобрести? Означает ли оно – набрести на что-то? Так в русском языке, а в английском – создать (криэйтив). Они – создают с нуля. А мы – лишь вспоминаем забытое?

Язык хранит истинную тайну истории. И хранитель языка – человек, этот забытый клад в степи. В прошлом самого заурядного человека хранится вся наша история. Но он об этом не знает. Он – хранитель великой библиотеки, не умеющий вовсе читать.

Вроде все три слова – вспомнить, припомнить, узнать – употребляют для обозначения одного и того же процесса. Но на самом деле каждое из этих слов означает различные процессы. Вспомнить – значит вернуть запавшие когда-то в память впечатления. И делается это безо всякого усилия воли, лишь по сходству, ассоциации. А вот припоминание часто требует огромных усилий воли для того лишь, чтобы вызвать в памяти былое. Что же тогда – узнать? А это значит, что мы видим уже знакомую нам вещь или слышим слышанные когда-то звуки. И мы её отождествляем, то есть узнаем. Это сознательная ассоциация впечатления, которое мы когда-то получили. Но если мы видим предмет во второй раз или слышим повторно нечто уже слышанное и не «знаем», что это такое и как его зовут, память сохранит два различных впечатления от одного и того же впечатления. Не так ли и в коллективной памяти людей рождаются самые противоречивые версии прошедших событий, истории вообще, когда они, люди, не видят очевидного, не узнают вчерашний день? Значит, у них просто проблемы с памятью. Интересно, это лечится?

Но если, в конце концов, отождествление, узнавание очевидного произойдет, оба впечатления сольются в одно, и прекратится раздвоение личности.

Обдумав эти соображения. Алеся даже попыталась сформулировать некоторые правила воспоминаний.

Правило первое. Свойство всех впечатлений – оживлять уже бывшие впечатления схожего характера, но оживший призрак не будет введен таким способом в сознание, если бывшее впечатление не было достаточно отчетливо или не усиливалось многократными воспоминаниями.

Тут ей пришла в голову совершенно бредовая идея – а можно ли многократно усиленный воспоминаниями объект, к тому же, некогда детально изученный, сверхусилием воли вывести из поля сознания в материальный мир? Однозначно сказать «нет» не было оснований.

Правило второе. Впечатления, не состоящие в родстве, но полученные одновременно, будут сохраняться как отдельные, каждое в своей ячейке памяти. Но если более раннее впечатление вызвано во время во время получения второго, то они попадут в одну ячейку памяти.

Правило третье. Если усилием воли восстановить одну часть ассоциативной цепочки, то другая часть восстановится как бы сама собой.

Главное, точно вспомнить какую-нибудь яркую деталь. Для этого надо в процессе запоминания её, эту деталь, точнее выделить. И также легко вспомнится всё, что происходило в тот же момент, даже то, что не имело к первому впечатлению непосредственного отношения. Из этого правила следовали очень важные выводы: вспомнив усилием воли нечто, знакомое вам в прошлом, можно вытащить из подсознания много такого, на что вы просто в то время не обращали никакого внимания. Возможно, именно этим и объясняется мудрость старца, предающегося бесконечным воспоминаниям – его прожитый опыт как бы сам собой разрастается вширь и вглубь.

Такого рода памятью обладаю писатели и художники. Их письмо «из головы» именно поэтому так реалистично, так изобилует деталями, давно уже всеми забытыми, что кажутся письмом с натуры.

Воспоминание бессознательно, мы его как бы не осознаем. Мысли несутся сами собой, только поспевай за ними…

Но если поднапрячься как следует, то можно проследить в мельчайших деталях тонкую связь между различными предметами наших мыс – лей. Начнешь думать о крыше дома напротив, а закончишь мыслями о конце света.

Интересное для Алеси во всех этих соображениях было то, что усилием воли вызванное слабое впечатление прошлого можно усиливать до бесконечности, временами отсылая его обратно в память, а потом снова и снова его оттуда вызывая. Это сильнее действует, чем тупо часами разглядывать предмет и силиться его, таким образом, запомнить. Но и созерцание вновь и вновь одного и того же предмета тоже может быть полезно, если при таком созерцании открываются новые детали.

Удивительно, сколько в кладовых нашей памяти неиспользованного материала, без всякого дела лежащего мертвым грузом! А если как-нибудь ассоциировать его – тогда он может выплыть на поверхность? Природа не может не предусмотреть эту неспособность человека – просто и легко пользоваться библиотекой памяти. Она не может, не должна позволять памяти угасать навсегда, с физической смертью её носителя. А что, если память не умирает, а передается в генах потомству – в надежде, что те, его отдаленные внуки и правнуки, когда-нибудь научаться извлекать пользу из уроков прошлого? Этому и помогает припоминание – усилием воли выстраивание цепочки ассоциаций. Это может произойти мгновенно, ведь мозг работает очень скоро. Но могут пройти и целые годы…

Подсознание, получив приказ от её величества воли, неустанно работает и вдруг выплеснет в область сознательного то впечатление, о котором мы уже и думать забыли! Припоминая впечатление, подсознание выбрасывает на осязаемую поверхность нашего разума и то, что было непосредственно в тот момент, и до, и после. Он, разум, инстинктивно напрягает все свои силы, чтобы завершить выполнение задания во всей его полноте.

Это когда мы припоминаем. А вот когда узнаем, то здесь надо различать две фазы – частичного узнавания и полного. Мы можем узнать на улице человека, которого когда-то видели, но не можем вспомнить его имени. И только когда-либо после мы можем вспомнить, как его звали. А можем и вовсе не вспомнить.

Между воспоминанием и узнаванием есть существенная разница. Можно искать затерявшуюся вещицу, сто раз проходя мимо неё и не видя нужного нам предмета. И вдруг он нам буквально бросается в глаза! Мы просто не могли его узнать! Хотя и видели. Такая вот временная шизофрения…

Чтобы узнать знакомый нам предмет, мало на него посмотреть зрячими глазами, надо ещё иметь в голове ясный психический портрет – образ этого предмета, потому что память заключает в себе лишь имя предмета. Беспокойство, стресс или болезнь могут разрушить образную картину мира – и тогда наступает не узнавание знаемого.

– Ты кто? – спросите вы у своего давнего друга, которого, однако, успели уже подзабыть, и который вдруг, встретив вас на улице, бросился вам на шею.

– Конь в пальто, – ответит он, и вы ему поверите. Потому что по какой-то причине его образ выветрился из вашего сознания.

Алеся, строго следуя открытым ею принципам оживления памяти, сидела уже восьмой час в читальном зале, сосредоточившись до полного отключения от внешнего мира, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к одному и тому же предмету.

Постепенно очертания его делались все более четкими. Теперь надо было отсечь лишние подробности – слишком много деталей только помешают воспоминаниям. Она вспоминала лицо Василисы.

Оказалось, это не так уж и просто. Где-то на щеке была родинка. Но где точно? А морщинки? А форма губ? А радужка глаз? Всё надо вспомнить правильно и очень точно.

И тут в её памяти внезапно и неожиданно возникло дерево – вот выступающие из земли корни, вот ствол, вот толстые нижние сучья, вот ветви, вот листва. А вот… множество маленьких цветочков среди листвы – желтых, розовых и голубых…

Постепенно воспоминание оживилось – листва задрожала на ветру, ветви закачались…

И теперь уже не надо было тратить усилий, чтобы видеть всё это. Совершенно не обязательно прибегать к самому предмету, чтобы оживить воспоминания о нем.

Куда более эффективно просто вспоминать о нем.

Первое впечатление самое сильное, именно оно и живет в памяти дольше всего. И оживлять надо именно его, а не просто интересующий вас предмет. Разум консервативен, и ему предпочтительно общаться со старыми знакомыми, или с теми, кого знают эти старые знакомые, чем с какими-то совсем новыми лицами.

Этот процесс воскрешения скрытых впечатлений пробудил в ней какое-то новое и тревожное, но бесконечно приятное чувство – исчезало ощущение одиночества и рождалось в её душе нечто далекое, доселе незнаемое, но уже горячо любимое.

Над входом в лабораторию, где должен был проводиться эксперимент, висел лозунг: «Тело бренно, душа – вечна!», лаборатория напротив шокировала вселенную прямо противоположным утверждением, полученным исключительно малой кровью – всего лишь с помощью двойной фонетической инверсии: «Дело бренно, туша – вечна!»

Так простая перестановка звуков при полной сохранности оригинального текста коренным образом меняла идейно-философскую концепцию мира. Что мы можем знать наверняка о прошлом, лишь читая древние манускрипты в поздних списках, написанные, к тому же, с большими пропусками букв и даже слов или без гласных вообще? Ведь в русском языке наличие гласной рядом с согласной часто в корне меняет дело. Глухой звук становится звонким, а это, как видно из ранее сказанного, чревато непредсказуемыми и даже роковыми последствиями вселенского масштаба. А кто писал эти рукописи? Если это был чужеземец, которому язык письма не родной и учил он его не со слуха, а по учебникам? Говорят же ленинградцы «что», а не «што» – как другие русские люди. Потому что иностранцы при Петре не только онемчурили русский язык канцеляризмами, но и научили говорить питерцев по написанному.

Конфликт между трудящимися под одной крышей интеллигентами, судя по всему, вошел в пиковую фазу – сотрудники двух идейно враждующих коллективов даже на картошку вместе не ездили. Но именно эти две лаборатории и должны были осуществить эксперимент. В одной – убивали личную память, в другой – пробуждали память вечную, память предков или – память генетическую.

И вот настал день эксперимента. Ночью она спала крепко, без будильника проснулась на рассвете, бодрая и свежая. Время тянулось бесконечно. Наконец, оператор из стеклянного «стакана» объявил по рации: «Есть контакт!»

На экране осциллографа появились «спайки» – так называли пачки сигналов.

Нейроны заговорили…

– Перстень! Перстень забыла снять! – вскрикнула лаборантка, бросаясь к Алесе и хватая её за руку – на ней уже был надет платиновый браслет-наручник. Алеся невероятным усилием воли разлепила глаза, подняла руку с перстнем к лицу и вдруг отчетливо увидела, как темная агатовая поверхность его делается матово-черной и на ней ясно проступает вращающееся огненное кольцо…

…Всё отчетливо видно.

Вот внезапная встреча у Гомсельмаша жестко и немилосердно опрокидывает её в прошлое – как странно и жестоко распорядилась жизнь судьбами людей, так надежно и твердно, как когда-то казалось, стоявшими на ногах!

Поликарпов, весь седой и худой, как стирльная доска, подметает корявой метлой тротуары города, отрабатывая «пятнадцать суток», возможно, за пьяный дебош, – того самого города, который намеревался так победительно завоевать. Рассчет, так рано и во всех подробностях произведенный, в каком-то месте дал сбой.

Её поразил его усталый мутный взгляд. Видит ли он её? Узнал ли? И вообще – помнит ли о своих юношеских мечтах и планах? И что с ним будет дальше? Сопьется окончательно, заболеет, умрет в одиночестве? Была ли у него семья? Любит ли его кто-нибудь?

И почему он сломался, этот несгибаемый, очень жесткий и такой целенаправленный человек, с младых ногтей старательно лепивший свою неуязвимую карьеру?

Она не знала ответа на этот вопрос.

– Даем напряжение! Старт! – было последнее, что она ясно услышала извне.

 

ВАСИЛИСА Часть третья

…Если ты человек, то не называй человеком того, кто не заботится о судьбе своего народа. Зло персонифицируется по-разному, но торжество его всюду одинаково – сомны мерзостей умножаются.

Странствия человека на путях к истине… Страстное искание высшей правды… Поиск священного единого, где и нходится источник истины… Утерянное постижение реальности…

…Вереницы худых, с почернелыми лицами, людей. Тощие котомки, скрипучиее телеги, плач малых детей…

…После Соборного Уложения 1649 года крестьяне, превращенные в быдло, и посадские люди, ставшие теперь тягловым сословием, уходили с насиженных мест.

1654 год.

Моровая язва. Потом голод, страшный голод по всей стране. Люди едят жмых. Трупы гниют в домах – хоронить умерших некому.

Стон стоит над землей, а разгневанное небо шлет новые испытания – вот показалась звезда хвостатая в кровавых столпах оперенья…

Религиозное помешательство – забвение от тягот непереносимых. Власть пытается заместить религию народными преданиями. И пока они ищут панацею для упрочения гражданского порядка, пока спорят и препираются о тонкостях этикета, старый, привычный и обжитой мир рушится на глазах…

Веру! Надо искать новую веру!

Душу спасайте от дьявола! Он, дьявол, уже здесь! Спасение в самосожжении!

Властям российским летит донос: «Раскольники горят самоохотно. Самовольное запалительство остановить невозможно».

Мордвин Никон и его новые священники… Новопечатные богоссловские книги… Раскольки жгут их безжалостно – «не божье это слово, а слово диавола!»

И снова властям послан донос: «Остановить гари невозможно. Огневое крещение приняло девять тысяч тягловцев».

Из Москвы шлют сторожей с приказом: «Если раскольники засядут в скитах и запрутся там, то стража должна стоять денно и нощно, беречь их накрепко и жечься не давать. А буде они свои пристанища зажгут, то со стрельцами и понятыми те пристанища заливать водою и, вырубая двери, выволачивать их, пока живы».

Мир разделился. Антихрист с одной стороны, с другой – врные, которых он гонит…

Так кончался век семнадцатый – героический, и на смену ему шел век эпигонов…

Обоз московских эмигрантов шёл в польско-литовское государство.

Но не успели осесть раскольники, как уже новые гонения. Местечковые державцы опасаются беженцев-московитов. Как бы и здесь смуту не учинили…

И снова потянулась цепочка эмигрантов, всё дальше, в польские земли. Только в Польшу идут не все. А больше – посадская знать, с ними же черный и белый клир. Крестьяне-эмигранты остаются здесь.

И вот уже Ветка, остров на реке Сож, что во владениях воеводы Халецкого, – центр московской раскольничьей эмиграции…

Десять верст, двадцать, тридцать, пятьдесят – всё это старообрядческие слободы…

Опять донос: «И те слободы расселены, как превеликие города, где премногое число из разных городов беглых богатых купцов, что называют себя раскольниками, укрываясь там от податей и рекрутских наборов».

Белая Русь – Беларусь – Беглая Русь…

Сыпучие пески Стародубья. Зерно не растет там, и селятся в нём кустари-ремесленники. И везут те ремесленники – шапошники, шорники, бондари и прочие иные – свой товар в Ветку, местечковым богатым купцам. А те дают им в кредит. Так попадают кустари Стародубские, аки муха в плен к пауку, в долговую кабалу.

А старожилы-ветковцы ещё и пугают старой верой: «Так и придет наше разорение вскорости – больно рьяно старообрядцы за дело взялись».

И вот шлют они жалобу гетману Скоропадскому, жалобу на раскольников, которые «двори и комори (лавки) в Стародубье понаймавши и тем стародубских православных купцов, которые до ратуши подати отбувают и великоросских желнеров (солдат) беспрестанно кормят, весьма утиснуты, через що те до крайнего приходят разорения».

Но уже многие поняли – «пока живет город Ветка, тию гандлию искоренити не удастся».

А потому беспрепятственно едут рскольники по стародубским селам и весям и скупают подчистуювоск, пеньку, мед, кожу. И «робить» стародубским ремесленникам не из чего.

Опять проклятье: «Аки Змий Апокалипсиса, от церковного неба яко звезды души людей православных отторгавший, эта Ветка старообрядческая!»

«Петр-батюшка! – просит епископ Питирим царя всесильного, разори ты их ложную церковь!»

Но царь глух к его мольбам, по рукам и ногам связал его военный договор с Польшей против врага их общего – шведов…

Идут годы. У власти императрица Анна.

«Воззрись, матушка, на Ветку! Зело много беглых тягловцев там!»

1735 год.

Карательная экспедиция полковника Сытина.

Теперь с Польшей не церемонятся! А там – смуты за замещение престола.

Первая выгонка. Разоряют старообрядческие церкви – всего выгнали населения четырнадцать тысяч человек. Прошла зима, ещё зима…

И снова потянулись на всё свои вольные земли разогнанные по российским монастырям божьи люди.

Идет новый поток беженцев из центра России на белорусскую окраину – бегло-русскую…

И снова местечковая власть шлет доносы и просьбы – разорить непокорную Ветку!

У власти Екатерина Вторая.

Карательная экспедиция потопила в крови все старообрядческие поселения. А кто спрасся от смерти, поспешил в другие воеводства, а тои в Сибирь или на Алтай. В починки беглого люда.

Зима, ещё зима…

И снова возвращаются упорные на обжитые места. Среди густых лесов Стародубья, как грибы после дождя, снова вырастают торговые поселения.

Клинцы и Гомель – уже заметные уездные города. Бойко идет торговля. По реке беспрепятственно прибывают заезжие торговцы, жизнь кипит.

И опять терпит разор никонианский купец.

…Те же, кто некогда в леса ушел д в болота, построили там свои скиты и живут безбедно – держащиеся старой веры богатее держащихся веры новой, значит, бог благославляет веру старую, а не новую.

Однако не только бог помогал старообрядцам. В колониях своих они жили единым миром – своих выручать было первой заповедью.

Отстраивать старообрядческую Ветку всякий раз помогали всем миром – Нижегородские, Московские и прочие иные единоверцы шлют свою помощь разоренным братьям щедро и без сожаления о деньгах.

1762 год.

Екатерина издает манифест: «Селитесь в России люди всех наций, кроме жидов. Все беглецы. И вам будут прощены все ваши преступления. И разрешено будет ношение бороды и какого угодно платья. И право вернуться к помещику своему».

Однако нет желающих идти в кабалу. Укрепляются лесные скиты, множатся их постройки. А как идет экспедиция на выгон, так запираются люди в скитах этих и самозапаляются…

Скит под Халецким селом. Две цепочки войска лежат по кустарнику. А как ым повалит из-под крыши, солаты запалителей выволакива – ют наружу и из кишок пожарных студеной водой крестят.

Потом тела их в телеги кидают и везут упорных на новые, дозволенные царицей, поселения.

Прошла зима, ещё зима…

…На правом берегу Сожа, у крутой излучины, в топком болотистом месте, обосновался небольшой скит – дабы уберечься от кары на страшной суде, блюли они пуританские заповеди.

Тихое, лесное, уединение. Лес – враг, лес – кормилец воспитал людей настойчивых, ко всякому труду охочих и скорых. Но жизнь их шла по кругу, и мир отдельнй от всего света жизни застыл, как пчела, утонувшая в теплом воске.

Но как бы ни была оторвана община от внешнего мира, как бы не отгораживалась от него в гордом самодовольстве святости, но и её не миновали бури мирские. Таинственное веяние, пронесшееся над грешной землёй, всколыхнуло и общину до самых недр.

Внутри скита пошел раскол. Сначала покинули её московские беспоповцы: «Не желаем жить в разврте или воздержании!»

И то. От заповеди безбрачия всё согласие исполнилось блуда и сквернодеяния. Юнцы и девы, порываемые старстью похоти, собирались по ночам на гумнах и, досмотревши юноши дев, а девы – юношей, предавались забавам запретной любовной игры.

А сами же руководители общин брали себе стряпух и жили с ними блудно.

И вот пришло время снова выбирать главу, и решили избрать Симонида, наибольшего по мудрости и опыту. Может, он спасет общину от падения…

Мудр был симонид, мудрее всех мудрых, ясен был его ум, яснее света светлого.

Но ясность эта была – сестра узости. Просто и трезво смотрел он мир, да простота эта была сермяжная – страх прступить крепко сковал его некогда мятежный дух.

Симонид в общине вновь завел строгие порядки. С мирянами не сообщаться – ни в молитве, ни в яствии, ни в любви, ни в войне, ни в мире.

«Терпи, соблюдай веру, и пусть тебя кнутом бьют, огнем жгут, не надломись, не сдавайся! Питайся листом, коренья ешь, живи нагим, зноем опаляйся, хладом омерзай. Кто стерпит, тот и будет верный. И получит он царствие небесное, и ещё на земле обретет он радость духовную.

Мирские терзаются алчностью, завистью, честолюбием. Правители лихие гнетут народ, соперничают друг с другом, грызутся в лютой вражде. Поддднимают ввойска несметные, полонят земли чужие, прославляя себя победами, ит которых плакать надобно. Что значит – радоваться убийству многих людей? Об этом слезы лить надобно, а победу отмечать тризною…

Добро же твори без надрыва, спокойно и сдержанно. А если и быть жестоким, то не в припадке ярости, но оббдумывая всё и теперь уже – не отступая.

Ибо есть бытие, которое пребыло и раньше, нежели небо и земля. Оно недвижно и самобытно. И не знает переворота, свершая и свершая свой бесконечный круг…»

Так открывал Симонид людям тайну вещей. А люди, сидя кругом на траве, внимательно слушали своего пророка и склоняли головы в знак согласия.

Так прошла зима, ещё зима… И ещё – много зим и лет…

Как-то ранним сизым утром нашла стряпуха в кустах, за овином, девочку. Лежала она в траве чахлой и унылой, и была туго спелената хостиной. Отнесла стряпуха дитё Симониду – на показ.

Под грубой тканью уивдели они прекрасное и тонкое шитьё – рубашечка в кружавчиках, платьице и чепец работы тонкой, искусной. В кармашке платья лежал и перстенек, внутри, на металле были начертаны буквы, латинские, всего четыре – ROMA…

Нарекли малютку Василисой.

Девочка росла быстро – и трех лет не прошло, а она уже вопросы умные спрашивает – откуда солнце встает и куда вечером уходит? Что за земля в тех краях, где оно ночью отдыхает? И зачем луна с ясным солнышком не ладит?

Наставник её, сам Симонид, говорил ей голосом тихим и ласковым:

– Всё узнаешь, когда подрастешь. Но главное крепко помни – одна духовная радость доступна человеку на земле. И потому – терпи и терпи ежечасно во всём остальном.

– А как же птицы, звери лесные? – спрашивала Василиса, приглаживая седые волосы старца своими маленькими ручками. – Они так славно щебечут! Им жить в радость! А что же человеку – радость не дозволена?

– Радость и человеку дозволена, – говорил, мрачнея черной тучей, Симонид, – но радость земную человек познает не всякий час. А токмо на радениях. Тогда и предвкушает он блаженство вечное той жизни, что наступит на светлых небесах.

На первое радение Всилису приуготовили, когда минул ей четырнадцатый год, и косы до колен достали.

И сделалось ей люто на сердце. Кровь от лица отлила и губы, как мел, побелели. Ждет вечернего часа, минуты считает, а сама обмирает…

Вот и солнце на закат подалось и потянулись люди к двери главного сходника. На пир собиралась вся взрослая община. Симонид, строгий и торжественный, медленно поднял руку и радение началось.

За общий стол, на длинные лавки сели мужчины и женщины – друг против друга. Симонид – во главе.

Села и Василиса.

К ней доле подсел подружник, присматривать за ней, всё разъяснять и помогать, если надо, чтобы она своих вопросов не ставила и не мешала общему порядку.

– Симонид – наш кормщик, а это всё – корабль, – говорил он ей на ухо. – Смотри, вот и кормщица идет!

Баба, молодая, в белой рубахе с красивым по широкому рукаву, раздавала всем белые, большой длинны, одежды. Все облачились и запели протяжную песню, парами пошли во главу стола, к Симониду, он же благославлял пары, и они пускались в пляс.

Вот уже всех благославили, и хлоровод белых длинных рубах шумно вьюжил в полутемном помещении, кормщица пошла по кругу и раздала жгуты и палки, а иным – и цепи тяжелые…

Уже не кружились хороводом, а прыгали, скакали и выли – всё громче, всё яростней…

Симонид всал, поднял руку – всё стихло в раз.

– Сам святый дух вселяется в тела ваши и походжать там будет. Садитесь к столу, люди добрые.

Все сели и снова начали петь, мерно позвякивая в такт песне цепями:

Катает нас птица в раю,

Она летит, во ту сторону глядит,

Да где трубушка трубит,

Там сам бог нам говорит.

Ой, бог! Ой, бог! Ой, бог!

Ой, дух, Ой, дух! Ой, дух!

Накати! Накати! Накати!

А как дух накатил, навал навалил, все снова повскакивали с мест, положили руки на головы и закружились-завертелись в диком хороводе… Так они плясали и громко кричали:

Дух свят! Дух свят!

Царь дух! Царь дух!

Разблажился! Разблажился!

Дух свят! Дух свят!

Ой, горю! Ой, горю!

Дух горит! Бог горит!

Свят дух! Дух Свят!

– Станем же снова в един круг, – сказал Симонид, выходя из-за стола. – Во един круг Иоанн Предтечь… И восстанет к нам из гроба сам иисус Христос! И пойдет по кругу с нами сам бог Саваоф…

Тут вошел в горницу юноша в белой одежде – он тоже первый раз на радении. Симонид к нему руки протягивт и поет:

– Вот идет к нам сам бог Саваоф…

Ещё один вошел, и накинули ему белое покрывало на голову.

– Я бог, я тебя награжу, хлеба вволю нарожу… Будешь есть, будешь пить, меня, бога, хвалить…. Станешь хлебушек кушать, да Евангелие слушать…. К тебе дух святой станет прилетать, а ты изволь его узнавать… Я твой отец, не дам тебя в иудейския руки, избавлю тебя от вечные муки…. Я вас всех защищу, до острога не допущу…. Всем вам ангелов приставлю, от злодеев лютых всех избавлю… Принимай крещение – от бога самого наущение…

Кормщица стала разносить по кругукуски хлеба и квас.

Это было главное радение, под сам Троицын день.

Когда причастие закончилось, служки кормщика внесли чан с водой, прилепили на края две восковых свечи. Одну юницу нарядили в цветастое платье – она и будет богородица.

Идет богородица с блюдом изюма и приговаривает:

– Дарами земными питайтесь, духом святым наслаждайтесь…

Второе Василисино радение былдо на Ярилину ночь. Тогда никому отступа не было – вем отрокам осквернение, а юницам – растление.

– Ты теперь будешь богородица, – сказал ей Симонид. – А родишь сына, так объявим его Христом, родишь девочку – будет пророчицей. Святые дети родятся от христовой любви.

Ззаныла душа Василисы, тесно в сердце стало, но не посмела ослушаться. А как дух свят накатил, так и кончилась её тихая девичья жизнь.

Под глаза легли синие тени, а щеки тугие, румяные, желтой краской подернулись, и сама вся с лица спала…

Пришел срок, и родила Василиса дочь. Назвали, по уговору, Марией. На просторной поляне, при полной луне собралась вся община, и василиса встала на колени – перед ней лежала девочка на полотняном покрывале. Симонид напутствовал:

– Родила ты дочь святую. Познает она счастье на земле. И будет оно ей великим испытанием. Принесет она через своё мучение великое счастье людям. Обогреет её солнце своим теплом, а луна – осветит своим светом. И будет её душа светла и тепла ко всем людям. И жизни ей будет долгой – до светлого часа…

Люди, утомившись, ложились на землю, и так лежали, поврнув лица к небу, а речи старца нес ветер над лесом и полем, и над сырыми болотами, где глубокая черная вода стоялда грозно и мертво и на берегах не колыхался ни един стебелек. – Найдут люди счастье и вернут его, счастье, которое дьявол украл у них обманом.

Когда же все разошлись, и на поляне осталась только Всилиса с дитем, он, прижав её к себе, тихо сказал:

– Смотри, вот в эту ямку мы посадили семя этой ночью. Росток появится – холь и лелей его, в растении этом скрыта великая сила. Душа твоя в нем поселитсмя, хранительный ангел твой. Согрешишь, росток захиреет, повянут побеги, а сама ты погибнешь смертью жалкой. Праведно станешь жить, чисто, вырастет древо высокое, сильное. Даст плоды целебные. И жизни этому древу будет сто сорок лет.

– Да, Симонид, исполню всё, – легко и без страха, глядя ему в лицо, сказала Василиса.

– Но смотри, Василиса, не ищи счастья для себя, будет для тебя это – страшный грех. Не будешь ты счастлива этим счастьем. Оно обманчиво и недолго, как туман на рассвете. Гляно окрест, что ты видишь?

– Лес, небо, звезды, росу на траве. Скоро утро.

– Вот это всё – и есть твоё богатство, владей им, смотри и наслаждайся. Вот это и есть твоё настоящее счастье.

Василиса отвела глаза и долго стояла молча. Потом, когда над лесом занялась заря и победно взошло солнце, она, глядя на алый восток, кротко сказала:

– Вон паутинка на травах сверкает, как самоцветы, а птицы поют так счастливо и радостно, что и мне хочется петь и плакать от счастья.

На покрывале завозился ребенок, она взяла дитё на руки. Теплая ручка выбилась из пеленок и коснулась её груди. Голодный ротик нетерпеливо искривился, ища материнскую грудь. Василиса расстегнула высокий ворот, из тугого соска брызнули струйки жирного, желтого молока и упали сливочной россыпью на темную кожу Симонида.

– Это счастье, – сказал он.

– Счастье? – расеянно переспросила она, поправляя сбившиеся пеленки на младенце. – Счастье… Да, это счастье. А ты, Симонид, счастлив ли ты, скажи мне правду? Твоё лицо всегда печально.

– Счастье… – теперь уже старец произнес это слово рассеянно и тревожно. – Знаешь что, дитя пресветлое, не может быть счастлив человек, пока не имеет он славного отечества.

Василиса теснее прижала к сбе младенца.

– О чем ты, святой человек?

Но он молчал, а юная мать всё смотрела и смотрела в его лицо, словно пытаясь разглядеть на нем ответ. Наконец. Симонид поднял на неё глаза. В разлете упрямо скошенных зрачков её был виден жаркий блеск. Но он промолчал и на этот взгляд, потом так же молча они пошли домой, в скит, и уже на самом пороге он протнул ей маленький бисерный кошелек, который был у него на поясе, и протяжно вздохнув, сказал просто:

– Вот, возьми, дитя, это – твоё.

Василиса взяла кошелек и раскрыла его – там лежал маленький агатовый перстенек. Он лежал на её узкой ладони и сверкал тускло и смирно. Однако Василисе почудилось, что будто живое нечто легло на ладонь, от перстенька этого исходило мягкое и нежное, как дыхание ребенка, тепло.

Шло время. Василисино деревце всё росло и росло. Всё выше тянулся к солнцу гибкий и сильный побег, всё краше и краше становилась молодая мать… Симонид смотрел на неё темными от печали глазами и думал, что никогда ещё тоска по божественному совершенству не облекалась в столь прекрасные формы.

Однако по весне в общине пошла смута. Строптивцы стали покидать скит.

«И что за страсть жить в миру? Как чудесно здесь, в лесу!» – думала Василиса, разглядывая нежные листочки на своем деревце. Однако от мыслей этих ей делалось до страсти боязно, и в душе поселялся скользкий холод, будто чья-то прохладная перепончатая лапка острыми и цепкими коготками скребла её тайно и хищно.

Миряне к ним захаживали, то то, то это им занадобится. Люди живые. Куда денешься, если приспичит? Их не отторгали. Но и не спешили кланяться по самости.

Василису часто в село звали – лечить хворых. И она, молча кивнув, надевала чистое – белую рубаху до земли, подвязывалась травяным поясом и шла к мирским делать своё дело.

Сто пять трав знала Василиса – лесных и луговых. В своей погребке, под навесом, сушила травяные связки, от них и зимой шел терпкий дух.

Мария, дочка Василисы, день целый в травнике – играет вязками, травы в букетики собирает. Мать смотрит и удивляется.

– А как ты, детка, знаешь, какую травушку с какою связать надо?

– А как дух той травы почую, так и знаю – куда её надобно, в какую вязку вязать.

– А вот с этими листочками ты что будешь делать? – смеясь находчивости дочери, говорила Василиса, подавая ей пучок мать-и-мачехи.

– С этими? – сказала Мария, поднося к лицу и принюхиваясь к букетику. – О, это сильные листочки. Очень сильные. Настойкой этих листиков можно раны заживить, нарывы разные, если, к больному месту прикладывать. И если волосы с головы падать начнут, кожа зачешется – тоже эти листики помогут. Только надо голову настоем раза три промыть. А если ещё и это прибавить, сказала она, беря в руку веточку сухой крапивы, то волосы как шелк сделаются… А вот этой травой можно немножко старую сделать юницей, – говорила она, смеясь, и подбирая с подола рубашки несколько листков мяты и цветочков липы.

– Вижу, вижу, – сказала довольная Василиса, – всё правильно делаешь. Скоро будешь мне помогать.

Слава лекарки за ней крепко держалась, а теперь вот и дочь растет толковенькой да в деле ладной.

– А пойдем, мама, по лугу, травы поищем! – радостно звала её девочка, и Василиса брала её за руку и лвела собирать травы.

– Смотри, оин и тот же цвет имеет разное значение – что при болоте растет, что при доброй землице, что величиною вырос с локоть, что – в перст, что – в пядь…. Что корни велики, толсты и глубоко в землю растут, что цветочки на стеблях рудожелты, сини, красны, багряны, червлены или совсем вороны…. Что изнутри корень червлен или бел, что волокно белое что лист сверху зелен и гладок, а снизу – бел и пушон.

– Мама, смотри, а вот трава ребинка!

– Правильно, это она, её ещё пижмою величают. Растет она в стрелку, а листочки сини. Есть вот тут става маточник – видишь, вся синя, найти её можно только в нехоженых местах. Вот одолень растет при реках, тоже собою голуба.

Прошла зима и ещё много зим, выросла Мария, девицей сделалась. Однако от радения оберег её Симонид.

– Будет тебе радение в другой яви. А пока блюди себя, детка. Бог твоего чела перстом коснулся.

Не очень печалится Мария, что на радения её не берут. И ходит девою с мамой по лугам и лесам. Травы целебные собирает. Большего счастья ей и не надо.

– Мама, а почему оолень голуба? Одолень желта!

– А голуба потому, что листья и стебель то голубы, то сини. И совсем не желты. А ещё вот трава богороцкая или – чабрец. Родится как дикая мята. Цвет на ней синь и красен… А это трава перенос, собой мала, цвет ворон….

– А это – ужик!

– Правильно. И многолистый. А листки белы или темны. А вот завилк, цвет крапивный. Есть крапива, что походит на конопрельцо, добра пить в уксусе. В аэто попутник – настет на пути, листочки подле земли, вверх сторожок. Железняк на пригорке, есть здесь и полынь, верес и собачий язык. А ковыль ищи на диких полях, трава эта белая, растет кустом, шелком чистым розмятывается… А вот трава архангел, то же, что и цветок папоротника, видом синя, по сторонам по девяти листов червленых, вверх четыре цветка – красный, зеленый, багровый, синий… Дают её от сглазу отроку или молодице с душой чистой, как криница….

– Как у тебя, мама?

– Да что ты! – смеется Василиса. – Я грешница. Много грешных мыслей имею.

Уже и серебром тронуло волосы Василисиного Христа, того отрок, что вместе с нею в Ярилину ночь осквернился, а Василисе бег времени будто и нипочем. Мария растет, на Всилису лицом похожая – только у Василисы во – лосы светлые, как лен, а глаза – темнее агата. Мария же светлоглазая – зеленее трав, что в лугах собирает, её глаза. А волосы смоляные. Все в кудрях да кудельках…

В тот год в скиту мор пошел. Что за хвороба людей мучила, ни один старец, ни одна старица не знали, не ведали. Покрывались тела болящих водяными пупырьями, и от этих пупырий шел страшный зуд по всему телу. Как безумные, метались они, и спасу от хвори не было.

Василиса трудилась день и ночь, все сто пять трав перепробовала – и в настоях, и в припарках, только хвороба не уходила, а люди делались как безумные.

Когда сошел последний снег, в ночь под первый дождь было Симониду видение. Дерево Василисино всё цветами усыпано. И цветы на том дереве все разные – розовые, желтые, голубые…

А как прошел первый дождь, разноцветные лепестки на землю все сбило. И появилась завязь – маленькие, как слезки, яблочки. И вроде эти яблочки от пупырий спасают…

Позвал он Василису и говорит ей про своё видение. А Василиса, едва про этот сон заслышала, вся белее полотна сделалась. На колени упала и говорит сквозь слезы:

– Прости меня, Симони, И мне видение было. Про те цветы. Розовые, желтые и голубые… То не прстые цветы – это моя любовь к тебе.

И она заплакала ещё горше. Перекрестился старец, закричал:

– Побойся бога, Василиса! Мы все – братья по вере, и бог – един, кого мы смеем любить!

– Нет, Симонид, нет! Я всю ночь над тем видением думала! Я люблю тебя и хочу жить с тобой, как миряне живут!

Потемнел лицом старец, молчит, не знает, что и говорить ей. Совсем розум потеряла.

– Василиса, – наконец, сказал он, – брак в нашей общине делом греховным объявлен. Я возьму тебя в своё жилище, раз ты хочешь, и ты будешь яко моя прислуга.

– Нет, нет, ты не понял! Я не хочу жить с тобой в блуде! Я хочу жить в браке, как у православных мирян!

– Да что ж ты! – ввзъярился Симонид, отталкивая её руки. – Это тебя поповцы научили предать нашу веру! Страсти плоти – наущение дьявола!

– Нет, мне было знамение… – тихо сказала Всилиса, однако, ничем не показывая страха. – Было! И я его исполню!

– У человека, смутная женщина, есть тайный враг – гордыня. Отрешись от всех своих тайных желаний, и она, твоя врагиня, навеки утишится. Что может быть слаще, чем дума, что ты выше самой гордыни? Это и есть путь к спасению, Василиса.

– А как же народ наш несчастный? Если путь к спасению – умереть для мира? Умереть, живя в нем? Любя его?

– Нет, я вижу, ты никого не любишь, кроме себя, кроме своей гордыни. Не серди меня, Василиса! Разве так я тебя учил?

– Нет, я люблю их, и сердце моё заходится от боли, мудрейший. Так что же лучше – спасти свою душу или – спасти людей?

Теперь голос её был спокоен и тверд, но лицо всё ещё горело алым румянцем…

Но темнее ноччи стали очи Симонида, руки плетьми упали вдоль тела, он не сказал эти слова. Изрек, как если бы стал говорящим изваянием:

– Когда смертный отрешится от всех желаний, он станет вечным. Бессмертие дает бог ему в награду. Тогда разрываются все нити и разрубаются все узлы, что опутывали его сердце в этом грешном мире. И он обретает покой. Я долго шел к этому вожделенному покою. А ты, Василиса, вновь хочешь заковать меня, мою душу в эти страшные кандалы?

– Да нет же, нет, Симонид! Это Бог! Бог так хочет! Бог хочет, чтобы люди любили друг друга!

– Уходи. Уйди, Василиса и не зли меня больше. Видеть тебя не хо – чу. И слышать твои греховные речи. Оставь же меня, несчастного! – вдруг вскричал он и упал на землю.

Никто в общине про Василисину смуту не вспоминал. Что она в брачную ересь ударилась.

А может, не знали люди об этом вовсе.

Но болезнь так и не оставила их жалкий скит. Вот и работать стало некому. Только несколько стариков и старух ещё держались на ногах – они и кормили ледащих.

Василиса же, отчаявшись излечить несчастных, подолгу сидела у своего дерева и разглядывала его чудные листочки. Глянцевый верх был липким, и тоненькие прожилки шли по телу листа от черенка к самым краям, ветвясь и ветвясь тонким рисунком. Рисунок этот ни на одном листке не повторялся. Она старалась запомнить хитрый узор и не могла – что-то смутное рождалось в её душе в эти минуты…

У этого дерева весной не было цвета. Не было и плодов. Пробовала лист сушить, настаивать, но зелье получалось отравное. Злое. Даже со – бака отбегала прочь от его запаха.

– Что-то здесь напутано. Или… знамение соблюсти надо? Ах, Симонид! Мудрости в твоей голове много, а в сердце – трава-пустоцвет.

Как-то опять позвали её в село – хворь лечить. Идет она по лугу, полой линной рубахи свежие травы заметает. Несет в маленьком узелке у пояса семь вязок – для молодицы, что от сглазу занедужила.

– Ай, девка, ай, красуня! – кричат ей хлопцы вслед, что на лугу траву косят. – Что нейдешь до нас?

Молчит Василиса, только шагу прибавляет.

В хате, на краю села, на широкой лаве хворая молодица лежит без памяти. Лицо низко повязано хустой. От щек жаром пышет. У печи хозяйка-старуха стоит…

Поклонилась ей Василиса и попросила котел нагреть да в семи чанах воду развести. Пока старуха котел наладила, Василиса в чаны травы разложила. Потом дали ей семь холство, и она стала окунать их в чаны и по очереди покрывать ими тело молодицы.

– Один холст – хворобу в жменьку собери, – шептала она. – Другой – в комочек закатай. Третий холст – в себя хворобу забирай. Четвертый – остаточки смывай. Пятый – свежей силы дай. Шестой – другй хворобы не замай. Седьмой – красу молодичке вертай….

Так проделала она семь прикладов и потом дала знак старухе надеть на молодицу новую рубаху с расшитым низом – красным крестиком по долу шитый причудливый, цветами, узор.

Управилась Василиса да и села к окошку, подле хворой. А та крепко уснула.

Уже и окна в хате потемнели, и лампадка так тихо мерцает под иконами…

Пора бы Всилисе к себе в скит вертаться, да никак встать не может. Сидит, словно её к месту приковали.

– Ну, что? Как хворая? – спросила её старуха.

– Спит. И от лица жаром не веет. Ушла хвароба, нету порчи больше.

– Так садись вечерять с нами, – похзвала старуха. – Голодная, чай.

– Не хочется что-то есть, – сказала Василиса и встала. – И правда, пойду я уже.

– И неча ведьмаке до свету сидеть, – прокашлявшись, отозвался с печи старухин дед. – Да не вздумай монету давать! – крикнул он хозяйке. – Сала дай аковалок – и буде.

– Ладно, батя, не замай, – осадил его муж молодицы и пошел в сени вслед за Василисой.

– Куды? – встала старуха на пороге. – Дома будь.

– Атхились мать, не замай, – сказал он нетерпеливо и пошел в сени.

– Мне в скит надо, – сказала Василиса и быстро пбежала прочь.

– Как знаешь, а то до лесу тебя отвел бы, – крикнул он, но Василиса уже бежала полем.

У первой копешки её ждали.

– А что? Муж у тебя есть? Или вы там, в скиту, все живете блудно? – говорил один, хватая её за косы.

– А к ним сами черти по ночам в гости летают, – засмеялся другой, бросая пустую фляжку под копну.

– Пусти ты меня, сатано… Да что б вы… – шептала она беззвучно, потому что голос её пропал и свет в глазах померк.

В селе протяжно запели девки, луна выглянула из-за рваного края черной грозной тучи и широко осветила поле, но она уже ничего этого не видела и не слышала – словно внезапный вихрь закружил её над землёй, и только красный сноп света ярко вспыхнул на одно мгновение перед её глазами и тут же всё померкло.

…Малиной залило полнеба, когда Василиса подходила к скиту. Притворив дверь, стоял у погребки сам Симонид и хмуро смотрел на неё.

– Ну что, сняла хворобу с молодицы? – спросил он, беря её за руку.

– Да, ушла хвороба. А тебе что не спится? Не занедужил ли?

– Тебя жду, Василиса, – сказал он просто. – Ты правду сказала тогда – это кара нам за наши прегрешения. Подойди ко мне, добрая.

Она встала на колени и поцеловала землю. А Симонид продолжал говорить, глядя на неё.

– Бог есть любовь, ты правду сказала. Мир сотворен для любви. И только так можно стать свободным.

– Так, так… – говорила Василиса, снова и снова целуя землю. – Я буду твоей верной женой, – шептала она. – Перед богом и людьми. Только прости меня за всё!

– За что же? За что я должен тебя прощать?

– Я грешна. Очень грешна. Но видит бог – я готова умереть за свой грех.

– Буде, Василиса, буде… – ласково говорил он, гладя её по влажным волосам.

Наутро в скит прибежали две перепуганные бабы – беда, пропали мужики, может, кто их случайно видел или, может, в скит от грозы забрели? Найти их нигде не найдут, везде обыскались, а в поле, где днем стоги эти мужики метали, яма большая и земля вся кругом обуглилась – как от страшной маланки след… Но никто им не смог помочь – люди только руками разводили и сочувственно охали.

…Когда в скиту весь народ проснулся, и грамада на поляне собралась, увидали все диво дивное – на Василисином дереве, что вершиной упиралось в небо, а разгалистые ветви давали тень большой поляне, распустились в это утро цветы – розовые, желтые и голубые…

А если с другой стороны посмотреть, так и заиграют они радостно радугой, как прекрасные камни-самоцветы.

К вечеру снова пошел дождь, мелкий, как сквозь сито сеяный. Когда ж на другое утро глянули люди на дерево, то не увидели там цветов. А были вместо них маленькие, как слезки, яблочки.

– Так это же целебные плоды! – закричали они и побежали за Василисой.

Но Василисы нигде не было. Не нашли в скиту и Симонида.

Сели люди под деревом и стали рядить – если Симонид от управления общиной самовольно уклонился, то надо память его проклясть и, не медля, нового предводителя выбрать. И даже стали называть имена других мужей, что по уму и душе могли стать учителями.

Но вот, на поляну, словно свет упал – вышли из чащи Симонид и Василиса.

– Святы божа! Прости нас, сирых, мы, грешным делом, подумали, что ты нас покинул, Симониде!

Так кричали люди, подбегая к святому старцу и, в сильном испуге, отступали назад.

– Ты ли это, святой симонид? – вопрошали они. – А если ты, то расскажи нам, что стало с тобою? Отчего серебро твоих волос теперь житным колосом золотится? Почему глаза твои, зоркие да мудрые, теперь, как у отрока юного, томной смутой подернулись? Что стало с тобою, не томи, поскорей расскажи нам!

Молчал Симонид на их речи, всё ниже голову склоняя. Тогда Василиса смело вышла вперед и громко сказала:

– Радуйтесь, люди! Будет вам исцеление! Видите плоды? – указала она на дерево. – Они есть! И они исцелят вас от хвори!

Она сорвала несколько яблочек-слезок и протянула их людям.

– А ты сперва плоды эти дочке своей дай. Марии! – снова заволновались-зашумели люди. – Почем знать? Может, они ядовитые? И мы, как вчерась тот пес окоянный, что листья понюхал, умрем от их смертоносного сока.

Так кричали люди, плотным кольцом обступая мятежную пару. А двое отроков уже повсюду рыскали – искали дочку Василисы.

Мария же, на зорьке ещё в лес темновой убежала Завидя Симонида с Василисой, как они меж собою гутарили, поняла без подсказки – знамение сбудется.

В лесу темновом, трущобном и диком, росла тёмная ягода на колючем кустарнике. Сок этой ягоды сильнее яда смертного, а смешай с растертыми в мякоть плодами – даст на третьи сутки отстой. И будет в нем сила целебная.

Так сказала ей бабка-ведуха, что жила в тех трущобах от века.

Поскорей набрала она ягод и несет целый жбан на поляну. На тропинке её поджидают, хватают и волоком тащат. Видит, сидит на земле Василиса, позвала она маму – та вскинула голову и зарыдала.

– Вот видите, люди, пришла к вам Мария, и ягод целебных для зелья достала. Ждите недолго, не боле трех суток, и всех вас тем зельем спасем. Но только не надо кричать, бесноваться…

Но стали кричать ещё громче. И не было ладу в криках болящих – кто тут же хотел учинить им расправу, кто с жалостью срок им на три дня продлил.

Спорили крепко, и даже друг в друга с яростью камни бросали.

И всё же решили, что вредным не будет, коль три дня ещё поживут. А мама и дочка с яблони плод натрусили, в мякоть растерли, с ягодным соком смешали и в жбан поместили – пусть настоится.

Народ поутих, наблюдая за ними. Долго сидели, упорно, но стали с устатку в сон погружаться, а кто про дела свои вспомнил и прочь удалился. Симонида же в погреб закрыли, сказавши под стражей сидеть, пока исцеление выйдет.

Так подло вели себя те, кто утром ещё и в лицо посмотреть не посмел бы без страха.

«Вот людская покорность! – шептал удрученно учитель, ты сегодня – святой, ну а завтра – об тебя вытрут ноги. Только дай слабину… А всё зависть – аки ржа ест она сердце».

«Что ты бормочешь, предатель? – крикнул на ухо охранник. – Не темные ль силы скликаешь? Так знай – мы погребку крестами святыми закрыли. И нечисти к нам не пробиться!»

Прошло три дня, и жбан из прохлады достали. Наклонили над чарой – полилась из него струйкой влага.

Народ замер, готовый ко всякому делу. Василиса царицею смотрит, глазами людей усмиряет.

– А теперь ко мне подходите. Смело идите, без страха, но с верой.

– Марии! Марии сначала испить дай! Ей дай волшебное зелье! А вредно не будет, мы тоже попросим!

Василиса вздохнула и кротко сказала:

– Да что вам Мария? Не верите, ну так – смотрите.

И, наклонившись над чарой, долго пила, без отрыву. После, взявши на пригоршни зелья, стала лицо умывать им и шею.

Люди, назад отступивши, снова поближе прильнули – смотрят и диву даются. Тени и даже морщины с лица Василисы исчезли, а щеки, бледные, как с голодухи, свежею краской зарделись.

– Видите? Так подходите, лиха не будет, – звонко звала Василиса, и каждый, лечение приняв, дышал глубоко и свободно.

Василиса под дерево села, прижалась к неровной коре и уснула, а люди до ночи плясали, про хвори и вовсе забыв. Свстели кровавые прутья и цепи звенели, в священном экстазе радели они до утра…

Так появились в общине супруги – муж Симонид и жена Василиса. Хоть и не нравилось это народу, да только смирились. Уж больно великая радость была в исцеленьи. А Василиса, крепко обняв Симонида, плакала тихо, незлобно, – будто новые беды сердце вещало.

В тот год не уродило жито. Его и немного было – всего два засева на ближних полянах. Но смута пошла – небо злится за наших смутьянов…

И какой он теперь преводитель, коль любовь ему розум смутила? Вот ведь что вздумал – что день, то раденье! Так ли бывает у честных и верных?

И черная, лютая зависть, исподволь в сердце проникнув, горькую кровь кипятила.

Будем ли в царстве небесном?

…Раз, на неделе, за Василисой пришли из села – малые дети при хвори. И чернику, и лист от капусты, и макатерчиком кровь разгоняли – а хворь не проходит! Последнее слово – лекарке. Уж если она не поможет…

– Дам денег, две гривны, паневу расшитую доне, всё дам, что попросишь, пусть только поправятся детки! – так женщина плачет, зовя Василису на хутор.

Пошли они вместе с Марией. Собрали лекарство да пару лепешек на ужин.

Справились быстро, детки спокойно уснули, но женщина их не пускает, боится, что ночью опять худо станет. Про скит и слышать не хочет – куда ж идти в ночь по болотам?

Петухи закричали по третьему разу, тогда только дверь Василисе открыли. Она, от монет отказавшись, подол за пояс заткнула и, за руку с дочкой, в лес устремилась. Быстро бегут её ноги, но сердце трепещет – быстрее! Быстрее!

Тяжелые тучи ползут небосклоном, сквозь мрак на востоке полоска светлеет. Когда до скита уж осталось недолго, упала на травы Мария, без сил и со страхом.

– Мама, мне чуется, гарью запахло.

Мать возразила, с земли поднимая и крепко за руку взявши:

– Откуда быть гари? Всё тихо, гроза не заходит. И снова, летя над травою, в скит поспешила.

Вот и сходник. Все окна глухо закрыты, и дверь заперта. И пусто в погребке.

В страхе животном метались они по поляне, громко кричали и, ногти ломая, в окна стучали и били ногами о дверь. Но им не открыли.

– Где муж мой? – кричала, рассудок теряя, лекарка. – Что делали ироды в нашем жилье?

На светлой холстине, что топчан покрывала, алой ленточкой след – уже запеклось.

– Ах, злобные бесы! Поганые твари! Не ймется вам жить по-людски!

– Мамочка-мама, там дом запалют, и дым повалил из стрехи…

– Что ты, Мария? Дом… запаляют? Идем же туда! Да скорее беги! Топор принесёшь? Или ломом… Надо скорее двери сломать! Видишь, горят!

Огнище голодно небо лизало, круто вздымались во тьме языки.

– Будьте вы прокляты! – губы шептали, а пальцы срывали перстень с руки.

Кольцо обручальное в пламя швырнула и рухнула наземь, теряя со – знание, слушает гул. Но треснуло небо, и ливень холодный вернул её к жизни. Вскочила – к жарко горящему дому спешит.

Пламя утихло, шипят только бревна. Люди наружу бегут, крестятся, что-то кричат…

Только не видит средь них Симонида.

Наконец, всё затихло. Черным боком угрюмо корячится сходник. Идет, видит, на приступке что-то блеснуло. Подняла свой перстенок, обтерла, на палец надела.

Смотрит в дверь – у столба Симонид. Цепью прикован. Рубаха вся в клочьях. Тело в крови…

Вынесла тело она на поляну, взяла лопату, стала копать. Господи! Новое дело! Корни у дерева все подрубили! Ироды трижды! Мало гореть вам в огне!

Схоронив Симонида, ушли из проклятого места. К людям, в село, поселились у детной вдовы. За леченье давали им деньги да сало, и скоро свой домик поставили – ближе к ручью.

Прошло время и раны на сердце утихли. Отправились в лес – на скитное место взглянуть. Дерево высохло, голое, жалкое, только черные птицы кружатся над ним.

– Мама, смотри, это души святые! – шепчет Мария, мамкин рукав теребя.

Глянула – диво! И, правда – повсюду, сколь видимо глазом, цветы.

– Мама, они как живые!

– Ну, ясно, живые, они же – цветы.

– И яркости сколько! Краски какие… как, помнишь, на дереве были тогда лепестки?

– …желтые, розовые и голубые…

Москва Декабрь 1983 – май 1985 г.г.