Государь не отрекался от престола

В 1865 году умер наследник Престола Николай Александрович, старший сын Императора Александра II, и это большое русское горе неожиданно вызвало злую радость не только вне России, но и в самой России. Потрясенный Федор Иванович Тютчев отозвался на злобное ликование странно звучавшим стихотворением:

О, эти толки роковые, Преступный лепет и шальной Всех выродков земли родной, Да не услышит их Россия, —

И отповедью — да не грянет Тот страшный клич, что в старину: «Везде измена — Царь в плену!» И Русь спасать Его не встанет.

Пророческий смысл тютчевских строк обнажился только полвека спустя, в 1917 году. Плененный своими же генералами, понятно, что изменниками, но от этого не легче, в поезде под Псковом, Русский Император Николай II, покинутый Церковью, преданный народом, пишет в своем дневнике горько и точно: «Кругом измена и трусость и обман». Генералы Рузский, Алексеев, Эверт, Брусилов и думские масоны требовали тогда у Царя отречения от Престола в пользу Наследника.

Исчисление событий, непосредственно связанных с отречением Государя, надо вести с 14 февраля 1917 года, когда недовольные скудостью жизни военного времени толпы вышли на улицы Петрограда с лозунгами «Долой войну!», «Да здравствует республика!». 17 февраля стачечная зараза охватила крупнейший Путиловский завод и чумовой волной покатилась по всему городу. Рабочие громили хлебные лавки, избивали городовых. 23 февраля бастовало уже 128 тысяч человек. 26 февраля восстала распропагандированная революционерами 4-я рота запасного батальона Павловского гвардейского полка, которая открыла огонь по полиции, пытавшейся пресечь беспорядки. Начался переход Петроградского гарнизона на сторону толпы… К этому времени уже весь Петроград захлестнули демонстрации рабочих, требовавших хлеба, преступным умыслом не подвозимого в город, намеренно не продаваемого в лавках. Начался народный бунт, спровоцированный масонским заговором. Масонам мало было Государственной думы, они рвались к всевластию в России. Им мешал монархический строй, преградой на их пути стоял Государь.

Государя Николая Александровича и до того нельзя было упрекнуть в нерешительности, а в те мятежные дни жесткость его приказов на подавление предательского бунта в столице была поистине диктаторской. Вечером 25 февраля генерал Хабалов получает приказ Государя о немедленном прекращении всех беспорядков в столице — там громили магазины, грабили лавки, избивали и убивали городовых. В помощь Хабалову Государь посылает из Ставки корпус генерала Иванова. Считая и это недостаточным, едет поездом к командующему Северным фронтом генералу Рузскому, чтобы направить в Петроград подтянутые с фронта войска. Не медля Царь подписывает Указ о приостановке на месяц работы Государственной думы и Государственного совета. Деятельность думских говорунов объявляется незаконной. По замыслу Государя власть сосредотачивается в его руках и в руках его правительства с опорой на верную Царю армию.

Но события развиваются вопреки воле Государя. Его приказы не выполняются. Генерал Иванов не доводит свой корпус до Петербурга. Солдаты петербургских полков от-называются подчиняться генералу Хабалову. Дума противится указу Государя, организует Временный комитет, а затем на его основе Временное правительство… Будь у Государя в тот момент хотя бы триста солдат, преданных ему, присяге и закону, способных исполнить железную волю Царя, Россию можно было удержать на краю разверзшейся пропасти: думский Временный комитет разогнать, Советы «рачьих и собачьих депутатов», как их тогда называли умные люди, расстрелять. Но в Пскове Государь встретил от командующего Северным фронтом генерала Рузского не верности себе, присяге и крестоцелованию, а… требование отречения. Генерал-адъютант (одно из высших воинских званий в царской России) Рузский, исполняя порученную ему Временным комитетом роль, предложил Государю Николаю Второму «сдаться на милость победителя». Генерал царской свиты Дубенский вспоминал потом: «С цинизмом и грубой определенностью сказанная Рузским фраза «надо сдаваться на милость победителю» с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот».

Стремительная измена не только Рузского, который два месяца спустя похвалялся в газетных интервью о своих «заслугах перед революцией», но и всего поголовно командования армии. Вот свидетельство самого Рузского: «Часов в 10 утра я явился к Царю с докладом о моих переговорах. Опасаясь, что он отнесется с моим словам с недоверием, я пригласил с собой начальника моего штаба генерала Данилова и начальника снабжений генерала Саввича, которые должны были поддержать меня в моем настойчивом совете Царю ради блага России и победы над врагом отречься от Престола. К этому времени у меня уже были ответы Великого князя Николая Николаевича, генералов Алексеева, Брусилова и Эверта, которые все единодушно тоже признавали необходимость отречения».

«Кругом измена и трусость и обман», — записал Государь в своем дневнике.

Одни сознательно изменяли — Алексеев, Рузский, Брусилов, Корнилов, Данилов, Иванов…; другие трусливо покорялись изменникам, хоть и проливали слезы сочувствия Императору, — его свитские офицеры Граббе, Нарышкин, Апраксин, Мордвинов..; третьи, вырывая у Императора отречение, лгали ему, что это делается в пользу Наследника, на самом деле стремясь к свержению монархии в России. Зловещие фигуры Временного комитета Государственной думы Родзянко, Гучков, Милюков, Керенский, Шульгин — разномастная и разноголосая, но единая в злобе на Русское Самодержавие свора подлецов и предателей России…

* * *

1 марта 1917 года Государь остался один, плененный в поезде, преданный и покинутый подданными, разлученный с семьей, ждавшей и молившейся за него в Царском Селе. Оставшись один, Николай Александрович берет себе в совет и в укрепление Слово Священного Писания, читает, подчеркивает избранное. Эта книга сохранилась, и первое, что непреложно встает из государевых помет в Библии — твердая вера Императора в Божий Промысел, убежденность, что Господь с ним: «Не бойся, ибо Я с тобой» (І Быт. 26, 24), «Не бойся, Я твой щит» (І Быт. 15, 1), «Бог твой есть Бог благий и милосердый, Он не оставит тебя и не погубит тебя» (Второзак. 4, 31).

Государь поступил единственно возможным в тех обстоятельствах образом. Он подписал не Манифест, какой только и подобает подписывать в такие моменты, а лишь телеграмму в Ставку с лаконичным, конкретным, единственным адресатом «начальнику штаба», это потом ее подложно назовут «Манифестом об отречении», но уже подписывая телеграмму, кстати, подписывая карандашом, и это единственный государев документ, подписанный Николаем Александровичем карандашом, Государь знал, как знало и все его предательское окружение, что документ этот незаконен. Незаконен по очевидным причинам: во-первых, отречение Самодержавного Государя да еще с формулировкой «в согласии с Государственной думой» не допускалось никакими законами Российской империи, во-вторых, в телеграмме Государь говорит о передаче наследия на Престол своему брату Михаилу Александровичу, тем самым минуя законного наследника царевича Алексея, а это уже прямое нарушение Свода Законов Российской Империи. Телеграмма Государя в Ставку, подложно названная «Манифестом об отречении», была единственно возможным в тех обстоятельствах призывом Государя к своей армии. Из телеграммы этой, спешно разосланной в войска начальником штаба Ставки Алексеевым, всякому верному и честному офицеру было ясно, что над Государем творят насилие, что это государственный переворот, и долг присягнувшего на верную службу Царю и Отечеству повелевает спасать Императора, чего, однако, не случилось. Войска сделали вид, что поверили в добровольное сложение Государем Верховной власти. Клятвопреступники, они не услышали набата молитвенно произнесенных когда-то каждым из них слов присяги: «Клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови… Его Императорского Величества Государства и земель Его врагов, телом и кровью… храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всех случаях касаться может. Об ущербе же его Величества интереса, вреде и убытке… всякими мерами отвращать… В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы, целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Не встала армия спасать Царя! Хотя никакой документ об отречении, пусть даже всамделишный Манифест об отречении, не освобождал воинство от присяги и крестоцелования, если об этом в документе не говорилось напрямую.

Год спустя, когда Император германский Вильгельм отрекался от Престола, он специальным актом освободил военных от верности присяге. Такой акт освобождения от присяги всех, присягавших перед Крестом и Св. Евангелием Императору и Его Наследнику, должен был подписать и Государь Николай Александрович, если бы он действительно мыслил об отречении…

По сей день не только историков озадачивают непостижимые факты, как могла Красная Армия, в основе своей состоявшая из дезертиров, из кромешного сброда, стаей воронья слетевшегося на лозунг «Грабь награбленное», возглавляемая прапорщиком Крыленко, в Первую мировую войну бывшим лишь редактором-крикуном «Окопной правды», руководимая беглым каторжником Троцким, не имевшим и малейшего, даже прапорщицкого военного опыта, предводительствуемая студентом-недоучкой Фрунзе, юнкером Ан-тоновым-Овсеенко, лекарем Склянским, как могла вот эта Красная Армия теснить Белую Гвардию, громить Корнилова, Деникина, Врангеля, Колчака, лучших учеников лучших военных академий, опытнейших военачальников, умудренных победами и поражениями японской и германской войн, собравших под свои знамена боевых, закаленных на фронтах офицеров, верных солдат-фронтовиков… Почему вопреки неоспоримым преимуществам, очевидному перевесу сил, опыта, средств, Белая Армия под началом лучших офицеров России потерпела поражение? Да потому что на каждом из них, и на Корнилове, и на Деникине, и на Колчаке, равно как и на каждом солдате, прапорщике, офицере лежал тяжкий грех клятвопреступника, предавшего своего Государя, Помазанника Божьего. Для православного ясно: Бог не дал им победы.

Трагичные, жуткие судьбы генерала Алексеева, это он держал в руках нити антимонархического заговора, генерала Рузского, пленившего Государя и требовавшего от него отречения в псковском поезде, генерала Корнилова, суетливо явившегося в Царское Село арестовывать Августейшую Семью и Наследника Престола, которому он, как и Царю, приносил на вечную верность присягу, генерала Иванова, преступно не исполнившего Государев приказ о восстановлении порядка в Петрограде, адмирала Колчака, командовавшего тогда Черноморским флотом, имевшего громаднейшую военную силу и ничего не сделавшего для защиты своего Государя, и судьбы этих генералов, как и печальные судьбы тысяч прочих предателей Царя свидетельствуют о скором и правом Суде Божьем. Рвавшиеся уйти из-под воли Государя в феврале 1917 года, жаждавшие от Временного правительства чинов и наград и предательством их заработавшие, уже через год, максимум два, они расстались не только с иудиными сребрениками, с жизнью расстались, — такова истинная цена предательства. Генерал Рузский, бахвалившийся в газетных интервью заслугами перед Февральской революцией, зарублен в 1918 году чекистами на Пятигорском кладбище. Генерал Иванов, командовавший Особой Южной армией, которая бежала под натиском Фрунзе, умер в 1919 году от тифа. Адмирал Колчак расстрелян большевиками в 1920 году, успев прежде пережить, сполна испить чашу горечи измены и предательства. Генерал Корнилов погиб в ночь перед наступлением белых на Екатеринодар. Единственная граната, прилетевшая в предрассветный час в расположение белых, попала в дом, где работал за столом генерал, один осколок — в бедро, другой — в висок. Священный ужас охватил тогда войска, Божью кару узрели в случившемся солдаты. Судьба наступления была роковым образом предрешена.

Грех клятвопреступления стал трагической судьбой всей Белой Армии, от солдат до командующих.

* * *

… Государь прощался с армией в Могилеве. «Ровно в 11 часов, — вспоминал генерал Техменев, — в дверях показался Государь. Поздоровавшись с Алексеевым, он обернулся направо к солдатам и поздоровался с ними негромким голосом… «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество», — полным, громким и дружным голосом отвечали солдаты… Остановившись, Государь начал говорить…

Он говорил громким и ясным голосом, очень отчетливо и образно, однако, сильно волнуясь… «Сегодня я вижу вас в последний раз, — начал Государь, — такова воля Божия и следствие моего решения». Император благодарил солдат за верную службу Ему и Родине, завещал во что бы то ни стало довести до конца борьбу против жестокого врага, и когда кончил, напряжение залы, все время сгущавшееся, наконец, разрешилось. Сзади Государя кто-то судорожно всхлипнул. Достаточно было этого начала, чтобы всхлипывания, удержать которые присутствующие были, очевидно, не в силах, раздались сразу во многих местах. Многие просто плакали и утирались… Офицеры Георгиевского батальона, люди, по большей части несколько раз раненные, не выдержали: двое из них упали в обморок. На другом конце залы рухнул кто-то из солдат-конвойцев. Государь не выдержал и быстро направился к выходу…». Так армия прощалась со своим Царем — рыдая, вскрикивая, падая в обмороки, — о воинской присяге, от которой Государь не освободил свое воинство, о клятве защищать Императора «до последней капли крови» не вспомнил никто.

Армия не встала спасать Самодержца, явив собой скопище, как и предсказывал Тютчев, «всех выродков земли родной». И как ни больно признавать, но это русская армия по приказу самозваного масонского Временного комитета арестовала Императора, хотя если бы отречение являлось законным, кому был бы опасен гражданин «бывший царь». Это русская армия бдительно охраняла царственных пленников в Царском Селе, в Тобольске и требовала снять погоны с Царя, запретить прогулки Его детям, отказать Семье в возможности ходить в церковь. Это русская армия, подняв белое знамя сопротивления против большевизма, начертала на нем не имя Монарха, а противные монаршему строю демократические лозунги, вовсе не помышляя об освобождении Императора, находившегося в то время в екатеринбургском заточении. А ведь русской армии давалась от Бога последняя возможность спасти Царя и очистить себя от греха клятвопреступления. В Екатеринбурге пребывала тогда Российская Академия Генерального штаба! По соседству с большевиками и с заточенным ими Царем беспрепятственно работали, обучались кадровые военные бывшей царской армии, имевшие опыт наступательных операций, диверсионной, разведывательной служб, здесь были высочайшего уровня профессионалы своего дела, но не оказалось верных Государю и присяге воинов. На одно только и хватило слушателя старшего курса Академии гвардии капитана Малиновского со товарищами: «У нас ничего и не вышло с нашими планами за отсутствием денег, и помощь Августейшей Семье, кроме посылки кулича и сахара, ни в чем не выразилась».

Предав своего Императора, порушив закон и присягу, армия — вся, и в этом состоит ответственность перед Господом всех за грехи многих — понесла заслуженное наказание — разделение на белых и красных, гибель и отступничество вождей, крушение воинского духа. Армии, не вставшей спасать своего Царя, Бог не даровал победы.

За трагедией армии встает трагедия Русской Православной Церкви. Почему ее, единую, с почти тысячелетней историей, мощную, родившую на рубеже веков великих святых — преподобного Иоанна Кронштадтского, преподобных оптинских старцев, преподобного Варнаву Гефсиманского, прославившую в одном только начале XX века мощи семи угодников Божиих, открывавшую в те годы новые храмы, монастыри, семинарии, духовные училища, — этот нерушимый, казалось, оплот Православной Веры и Самодержавного Царства вдруг в одночасье поразил гибельный пожар раскола, внутренних распрей, жестоких гонений со стороны безбожников и иноверцев. Что сталось с православными, не с горсткой новомучеников, исповедавших Христа и верность Государю Императору и с именем Христовым на устах погибших, а с массой русских христиан, «страха ради иудейска» отвергшихся от своего христианского имени и все-таки попавших под мстительный меч репрессий. Где были их прежние духовные вожди и наставники, кто бы остановил повальное богоотступничество?

Коренное зло было совершено в Церкви 6 марта 1917 года, когда Церковь в лице Святейшего Синода не усомнилась в законности Царского отречения. «Поразительнее всего то, что в этот момент разрушения православной русской государственности, когда руками безумцев насильно изгонялась благодать Божия из России, хранительница этой Благодати Православная Церковь в лице своих виднейших представителей молчала. Она не отважилась остановить злодейскую руку насильников, грозя им проклятием и извержением из своего лона, а молча глядела на то, как заносился злодейский меч над священною Главою Помазанника Божия и над Россией…», — писал о тех днях товарищ обер-прокурора Святейшего Синода князь Николай Жевахов, который еще за неделю до псковского пленения Императора умолял митрополита Киевского Владимира, бывшего в Синоде первенствующим членом, выпустить воззвание к населению, чтобы оно было прочитано в церквах и расклеено на улицах. «Я добавил, что Церковь не должна стоять в стороне от разыгрывающихся событий и что ее вразумляющий голос всегда уместен, а в данном случае даже необходим. Предложение было отвергнуто».

Пока Святейший Синод в дни с 3-го по 6 марта 1917 года раздумывал и медлил, решал, молиться ли России за Царя — страшное, к краю гибели подводящее решение — в синодальной канцелярии ужасающей грудой накапливались телеграммы: «Покорнейше прошу распоряжения Святейшего Синода о чине поминовения властей», «Прошу руководственных указаний о молитвенных возношениях за богослужениями о предержащей власти», «Объединенные пастыри и паства приветствуют в лице вашем зарю обновления церковной жизни. Все духовенство усердно просит преподать указание, кого как следует поминать за церковным богослужением»… Под многочисленными телеграммами подписи Дмитрия, архиепископа Таврического, Александра, епископа Вологодского, Нафанаила, епископа Архангельского, Экзарха Грузии архиепископа Платона, Назария, архиепископа Херсонского и Одесского, Палладия, епископа Саратовского, Владимира, архиепископа Пензенского… Они ждали указаний, забывши тысячелетний благодатный опыт русского Православия — опыт верности Царю-Богопомазаннику, опыт, благословенный патриархом Гермогеном, святым поборником против первой русской смуты: «Благословляю верных русских людей, подымающихся на защиту Веры, Царя и Отечества, и проклинаю вас, изменники».

5 марта 1917 года в Могилеве, не убоявшись гнева Божия, не устыдившись присутствия Государя, штабное и придворное священство осмелилось служить литургию без возношения Самодержавного Царского имени. «В храме стояла удивительная тишина, — вспоминал позже генерал-майор Дубенский. — Глубоко молитвенное настроение охватило всех пришедших сюда. Все понимали, что в церковь прибыл последний раз Государь, еще два дня тому назад Самодержец Величайшей Российской Империи и Верховный Главнокомандующий русской Армии. А на ектеньях поминали уже не Самодержавнейшаго Великаго Государя Нашего Императора Николая Александровича, а просто Государя Николая Александровича. Легкий едва заметный шум прошел по храму, когда услышана была измененная ектенья. «Вы слышите, уже не произносят Самодержец», — сказал стоявший впереди меня генерал Нарышкин. Многие плакали». Это свершилось в присутствии великой русской православной святыни — Владимирской иконы Божией Матери, привезенной в Ставку перед праздником Пресвятой Троицы 28 мая 1916 года. Икона, благословившая начало Русского Царства, нерушимое многовековое Самодержавное Стояние его, узрела в тот час, как Россия перестала открыто молиться за Царя.

Уже назавтра этот самовольный почин был укреплен решением Святейшего Синода: «Марта 6 дня Святейший Синод, выслушав состоявшийся 2-го марта акт об отречении Государя Императора Николая II за себя и за сына от Престола Государства Российского и о сложении с себя Верховной Власти и состоявшийся 3-го марта акт об отказе Великого Князя Михаила Александровича от восприятия Верховной Власти впредь до установления в Учредительном собрании образа правления и новых основных законов Государства Российского, приказали: означенные акты принять к сведению и исполнению и объявить во всех православных храмах… после Божественной литургии с совершением молебствия Господу Богу об утишении страстей, с возглашением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному Правительству ея». Так Синод благословил не молиться за Царя и Русское Царство. И в ответ со всех концов России неслись рапорты послушных исполнителей законопреступного дела: «Акты прочитаны. Молебен совершен. Принято с полным спокойствием. Ради успокоения по желанию и просьбе духовенства по телеграфу отправлено приветствие председателю Думы».

Кто в Церкви в те дни ужаснулся, кто вздрогнул в преддверии грядущей расплаты за нарушение одного из основных Законов Православной Российской империи: «Император яко Христианский Государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей Веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния… В сем смысле Император… именуется Главою Церкви»? В Св. Синоде не оказалось ни одного верного своему Главе иерарха за исключением митрополита Петроградского Питирима, арестованного 2 марта вместе с царскими министрами, а 6 марта Постановлением Св. Синода уволенного на покой.

4 марта 1917 года архиепископ Арсений (Стадницкий) ликовал на первом при Временном правительстве заседании Св. Синода: «Двести лет Православная Церковь пребывала в рабстве. Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор! Но вот птица, долго томившаяся в клетке, когда ее откроют, со страхом смотрит на необъятное пространство… Так чувствуем себя мы, когда революция дала нам свободу от цезарепапизма».

Так случилось, что большие люди Церкви возомнили себя больше Царя, а следовательно, больше Господа. Они забыли, а может, и не знали предупреждения о. Иоанна Кронштадтского о грядущем цареотступничестве: «Если мы православные, то мы обязаны веровать в то, что Царь, не идущий против своей облагодатствованной совести, не погрешает». Но тогда большие люди Церкви в несомненно дьявольском наваждении рассудили, что Царь грешен, немощен, недалек, и «для завоевания гражданской свободы» они призвали русских православных христиан «довериться Временному Правительству». Они обосновали переворот богословскими доводами, внушая верующим мысль о «богоустановленности» новой власти, как это делал епископ Рыбинский Корнилий после прочтения Акта об отречении Императора: «Сейчас мы слышали об отречении Николая II. Крестом для России, для русского народа было его царствование: сколько крови пролито во время японской и настоящей войны!.. И не стерпел этих унижений русский народ… он взял теперь власть в свои руки под водительством нового Богом данного правительства, ибо «несть власть аще не от Бога, сущие же власти от Бога учинены суть» (Рим. 13,1). Теперь народ будет защищать свои права и мощно будет отражать врага… Для ускорения желанной победы мы должны все от мала до велика искренно и нелицемерно соединиться под властью нового правительства и помогать ему всеми своими силами».

Горько сегодня читать эти строки, ибо мы знаем о том «счастье» и о той «славе», которые ждали Россию без Царя, а потому и Россию без Бога. Когда большие люди Церкви благословили цареотступничество, маленькие люди Ее, верные чада, промолчали. Маленькие люди посчитали себя слишком маленькими, чтобы отстоять Русское Царство.

Не встала Православная Русь спасать своего Белого Царя. Отшатнулись от Императора те из духовных, кто по долгу своему должны были ни на шаг не отступать от Него. Заведующий придворным духовенством протопресвитер Придворных соборов Александр Дернов смиренно испрашивал указаний Синода «относительно того, как будет в дальнейшее время существовать все Придворное духовенство», чем ему кормиться и кому подчиняться. Из 136 человек причта придворных соборов и церквей — протоиереев, священников, протодьяконов, дьяконов, псаломщиков ни один не последовал за Государем в заточение, ни один не разделил с Ним его мученического креста. Что говорить, были среди пошедших на крест за Императором дворяне, и дворянин доктор Е. С. Боткин писал из екатеринбургского заточения: «Я умер — умер для своих детей, для друзей, для дела… чтобы исполнить свой врачебный долг до конца». Дворянин генерал-адъютант И. Л. Татищев вспоминал о своем решении на просьбу Государя поехать с ним в ссылку: «На такое монаршее благоволение у кого и могла ли позволить совесть дерзнуть отказать Государю в такую тяжелую минуту». Были среди верных слуг Царевых крестьяне и мещане, и камердинер Государыни крестьянин Волков о своей верности Царю говорил просто: «Это была самая святая чистая Семья!» Были у Семьи и верные слуги из иностранцев и иноверцев — англичанин Гиббс и француз Жильяр. Духовных лиц среди последовавших за Царем в заточение не было.

Епископ Екатеринбургский Григорий, поведший с большевиками примирительно-соглашательскую политику, имел возможность не только облегчить положение узников, а если бы желал, и помочь их спасению, однако ничего для этого не сделал. Уже после злодейского убийства на допросе у Соколова он даже не выразил сочувствия мученикам. Екатеринбургский священник о. Иоанн (Сторожев) трижды служил обедницу в Ипатьевском доме, был рядом с Государем накануне Его смерти, но и обмолвиться словом не решился. Страшно было, как же, на обеднице присутствовал сам комендант Юровский, «известный своей жестокостью». Зато с этим иудеем-палачом священник нашел время поговорить о своем здоровье, кашель-де одолел. Но именно этому человеку, носившему звание священнослужителя, Волею Божией довелось приуготовить Государя и Семью Романовых к последнему смертному пути, причем сам он понял это уже много позже свершенного убийства. Следователю Соколову сам о. Иоанн Сторожев об этом рассказывал так: «Став на свое место, мы с дьяконом начали последование обедницы. По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитвословие «Со святыми упокой». Почему-то на этот раз дьякон, вместо прочтения, запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава (а поют «Со святыми упокой» на отпевании и панихиде. — Т. М.). Но, едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади нас члены семьи Романовых опустились на колени. Когда я выходил и шел очень близко от бывших великих княжон, мне послышались едва уловимые слова: «Благодарю».

Царская семья, с изумлением отмечал Сторожев, выражала «исключительную почтительность к священному сану», при входе в зал священника отдавали ему поклон. Сам же Сторожев не имел воли выразить почтительность к священному сану Царя и лишь «молчаливо приветствовал» Семью. «Молчаливо приветствовал»! Какое страшное признание в цареотступничестве стоит за этими словами. Еще недавно он дерзнуть не мог помыслить даже о чести оказаться вблизи Помазанника Божия, а теперь «молчаливо приветствовал» Его Величество, то есть кивал ему головой, отвергая в страхе иудейском голос совести, что Царь остался Царем, что воля людская, отвергшая Его Самодержавие и презревшая Его Помазанничество — ничто в очах Божиих.

Такие, как Сторожев, спешно собирали соборы и собрания в уездах и губерниях, чтобы засвидетельствовать свою поддержку «новому строю», а на самом деле, чтобы предать поруганию Царство. «Духовенство города Екатери-нодара выражает свою радость в наступлении новой эры в жизни Православной Церкви…», «Омское духовенство приветствует новые условия жизни нашего Отечества как залог могучего развития русского национального духа», «Из Но-воузенска. Отрекаясь от гнилого режима, сердечно присоединяюсь к новому. Протоиерей Князев», «Общее пастырское собрание города Владивостока — оплота далекой окраины Великой России приветствует обновленный строй ее», «Прихожане Чекинской волости Каинского у. Томской губ. просили принести благодарность новому Правительству за упразднение старого строя, старого правительства и Воскресение нового строя жизни. От их имени свящ. Михаил Покровский», «Духовенство Чембарского округа Пензенской епархии вынесло следующую резолюцию: В ближайший воскресный день совершить Господу Богу благодарственное моление за ниспосланное Богохранимой державе Российской обновление Государственного строя, с возглашением многолетия Благоверным Правителям. Духовенство округа по собственному своему опыту пришло к сознательному убеждению, что рухнувший строй давно отжил свой век», «Тульское духовенство в тесном единении с мирянами, собравшись на свой первый свободный епархиальный съезд, считает своим долгом выразить твердую уверенность, что Православная Церковь возродится к новой светлой жизни на началах свободы и соборности», «Из Лабинской. Вздохнув облегченно по случаю дарования Церкви свободы, собрание священно-церковнослужителей принимает новый строй»…

Духовенство всей России — от Витебска до Владивостока, от Якутска до Сухума — представлено в таких вот телеграммах. Как затмение нашло на этих облеченных долгом людей, доверившихся революционной пропаганде, начитавшихся газетной травли, напитавшихся крамольным духом демократии, в безотчетности, что нарушают присягу, принесенную ими при поставлении в священнический сан на верность Государю Императору, которую Государь Император для них не отменял:

«Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю, Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и законному Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови… В заключение сего клятвенного обещания моего целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Как можно было не ведать православному священству, что нарушение присяги, принесенной ими на Евангелии, что осквернение ими крестоцелования навлекут на них страшные бедствия, ведь отречение от Царя Помазанника Божьего являлось отречением от самого Господа и Христа

Его. Но это в тот час никого не пугало, одна за другой летели в Святейший Синод телеграммы: «Обер-прокурору Св. Синода. 10.3. 1917. Из Новочеркасска. Жду распоряжений относительно изменения текста присяги для ставленников. Крайняя нужда в этом по Донской Епархии. Архиепископ Донской Митрофан». Чудовищно, но к ставленнической присяге священника Царю отнеслись как к устаревшему и должному быть упраздненным обычаю, не более…

Март 1918-го. Убит священник станицы Усть-Лабинской Михаил Лисицын. Три дня водили его по станице с петлей на шее, глумились, били. На теле оказалось более десяти ран и голова изрублена в куски. Это отсюда, из Лабинской, неслось в Синод приветствие собрания священнослужителей новому строю.

Апрель 1918-го. В Пасху, под Святую заутреню, священнику Иоанну Пригоровскому станицы Незамаевской, что рядом с Екатеринодаром, выкололи глаза, отрезали язык и уши, за станицей, связавши, живого закопали в навозной яме. Духовенство Еватеринодара всего год назад выражало радость от наступления новой эры в жизни Церкви.

Весной 1918-го в Туле большевики расстреляли крестный ход из пулеметов. Совсем недавно тульское духовенство «в тесном единении с мирянами» надеялось на возрождение Церкви «к новой светлой жизни на началах свободы и соборности».

Июль 1919-го. Архиепиской Донской и Новочеркасский Митрофан сброшен с высокой стены и разбился насмерть. Это он четыре месяца назад торопил Синод с изменением текста присяги для ставленников.

Март 1920-го. В Омской тюрьме убит архиепископ Сильвестр Омский и Павлодарский. Это подчиненное ему духовенство одобряло телеграммой новые условия жизни Отечества…

Армия и Церковь — две организованные русские силы, которые согласно Законам Русского Царства и приносимой каждым из служащих присяге обязаны были защищать Русское Царство, Государя и Его Наследника до последней капли крови, нарушили и закон, и присягу и понесли за это наказание, узрев в лицо, что есть чудо гнева Божия. Не видеть Божьего воздаяния за нарушение клятвы и за свержение Царя (именно за свержение, а не добровольное отречение!) в последовавших за этим революционных событиях — в большевистском восстании, в Гражданской войне, в гонениях против Церкви — значит ничего не понимать в русской истории, совершающейся по Промыслу Божию.

Судьбы армии и Церкви явились предтечей судьбы всего русского народа, который не мог не ответить за Царе-отступничество, весь народ ответил за грех многих из него. Именно в нарушении клятвы — Соборного Постановления 1613 года на вечную верность русских царскому роду Романовых — причина нескончаемых русских бед.

Государя убила горстка «выродков земли родной», но грех Цареубийства лег на всех русских и будет лежать, отягощая нас Божьими казнями, доколе соборно не покаемся в содеянном. Ведь и Христа убили немногие иудеи, но грех Богоубийства лежит на всем еврейском народе и будет лежать печатью богоотверженности до скончания веков. Наш же грех подобен иудейскому во всем, ведь иудеи прогнали Господа, а мы прогнали Царя, на котором благодатно пребывал Господь. Мы уподобились богоненавистникам-иудеям в том, что поверили иудейской лжи о черных делах Императора и Его Семьи, не Иоанну Кронштадтскому поверили, говорившему: «Царь у нас праведной и благочестивой жизни», а газетным клеветам и вымыслам, умело внедряемым в сознание «читающей публики» еврейскими идеологами, которые две тысячи лет назад Господа Нашего Иисуса Христа оклеветали, «ложью схватили и убили» (Мф.26,4). Как когда-то евреи-богоубийцы «заплевали лице Христа и пакости Ему деяли» (Мф.26,67), ведомому на крестную смерть, так и русские выродки, обвиняя Царя и Царицу в измене, требовали расправы и даже останавливали на путях поезд, везший Семью в Тобольск, кричали: «Николашка, кровопийца, не пустим!». Превыше сил человеческих Царю терпеть поношение от своего народа, но Он, как Христос, терпел и молчал. Из Тобольска в Екатеринбург Его, Государыню и великую княжну Марию везли на телегах, устланных соломой, взятой от свиней. «Режим Царской Семьи был ужасен, их притесняли… Княжны, по приезде в Екатеринбург, спали на полу, не было для них кроватей». А Государь и Государыня говорили, скорбя и терпя: «Добрый, хороший, мягкий народ. Его смутили худые люди в этой революции. Ее заправилами являются жиды. Но все это временное. Это все пройдет. Народ опомнится, и снова будет порядок». Так говорил Сам Христос: «Отче, отпусти им, не ведают бо, что творят» (Лк.23,34).

Вторя еврейской пропаганде, мы называли Царя Кровавым, хулили Его матерными ругательствами в надписях на стенах Ипатьевского дома. Поносные слова на Царя и Царицу писали так, чтобы их видели царские дети, похабные частушки распевали так, чтобы их слышали царские дети. Мучители особенно любили издеваться над детьми Императора, ведь это больнее всего сердцу родителей. Один из убийц, Проскуряков, на допросе у Соколова показал: «А раз иду я по улице мимо дома и вижу, в окно выглянула младшая дочь Государя Анастасия, а Подкорытов, стоявший тогда на карауле, как увидал это, и выстрелил в нее из винтовки. Только пуля в нее не попала, а угодила повыше в косяк».

Мы подобно иудеям-богоборцам участвовали в убиении своего Богоносного Царя. Говорю «мы», потому что на нас сегодняшних лежит вина за грех предков, даже если бы подручными убийц были лишь рабочие Екатеринбурга, но ведь вся многочисленная русская челядь рядом с Юровским и Голощекиным, все эти охранники, водители, чекисты были извергнуты в Екатеринбург из разных концов России: Якимов — из Перми, Путилов — из Ижевска, Устинов — из Соликамска, Прохоров — из Уфы, Осокин — из Казани, Иван Романов — из Ярославля, Дмитриев — из Петрограда, Варакушев — из Тулы, Кабанов — из Омска, Лабушев — из Малороссии…

Да, в Тобольске заправилами царского заточения были руководители местного совдепа Дуцман, Пейсель, Дицлер, Каганицкий, Писаревский, Заславский, но непосредственная охрана царственных узников была почти сплошь русская! Да, это Свердлов, Ленин, Белобородов, Голощекин, Сафаров, Радзинский приговорили Царя к смерти, да, это Юровский первым выстрелил в Государя, но рядом с ним стоял и стрелял в русского Царя русский Павел Медведев, сысертский рабочий, первый подручный Юровского. Да, уничтожать тела царственных мучеников, замывать их кровь на полу и стенах, грабить их вещи приказывали Юровский, Голощекин, Войков, Никулин, Сафаров, Белобородов… но исполняли все это, не противясь и совестью не мучаясь, русские Леватных, Партии, Костоусов, Якимов, Медведев… Да, в Екатеринбургской «чрезвычайке» были Горин, Кайгородов, Радзинский, Сахаров, Яворский, но это русская нежить Медведев говорил следователю Соколову: «Вопросом о том, кто распоряжался судьбой Царской Семьи и имел ли на то право, я не интересовался, а исполнял лишь приказания тех, кому служил… Я догадался, что Юровский говорит о расстреле всей Царской Семьи и живших при ней доктора и слуг, но не спросил, когда и кем было постановлено решение о расстреле».

Это мы, русские, предали Царя иноплеменникам, это мы, русские, стреляли в Его жену, в Его детей, и за верную службу иудеям получали свои сребреники, уподобясь Иуде-предателю, вопрошавшему у архиереев платы за Христа: «что мне дадите, и я предам Его» (Мф.26,15). Вот документ-расписка через три дня после убийства: «20 июля 1918 года получил Медведев денег для выдачи жалованья команде дома особого назначения от коменданта Юровского десять тысяч восемьсот рублей».

Христос сказал об Иуде: «Добро бы было если бы не родился человек тот» (Мф.26,24). Лучше бы было не родиться и тем русским Медведевым, что убили Государя, а после убийства «разделили ризы Его» подобно Христовым одеждам, растащили, как расклевали, скромное царское имущество: старые брюки с несколькими заплатами и датой их пошива на пояске «4 августа 1900 года», принадлежавшие Государю; кожаный саквояж, суконные перчатки, пуховые носки, два серебряных кольца великих княжон; бинокль; три вилки, термометр, рашпиль; гребешок, мыльницу, детские игрушки Наследника — оловянных солдатиков, пароходик, лодочку… Ботинки Государыни и сапожки великих княжон чекисты роздали своим женам и любовницам, пуховая подушка откочевала к Комиссаровой жене. Не тронули иконы и книги. На полке остались стоять Новый Завет и Псалтирь, Молитвослов Императора, «Великое в малом» Нилуса, «Ле-ствица» Иоанна Лествичника с пометами Государыни и ее же книга «О терпении скорбей». С иконы Феодоровской Божьей Матери содрали золотой венчик и звезду с бриллиантами, обобранную оставили стоять на столе рядом с Богородичной иконой «Достойно есть», где в руках Богомла-денца свиток со словами «Дух Божий на Мне ради Помазанничества Моего благовествуется смиренным, следующим за мной».

Троекратно отверглись мы Государя-Богоносца. Впервые — когда поверили мнимому царскому отречению. Другой раз — когда допустили заточение и гибель Государя. Ведь даже когда специально созданная комиссия Временного правительства не обнаружила за Семьей и Государем никаких преступлений (им ли было судить Его!), пленение продолжилось и жить Семье стало еще тяжелее. Вспомним Пилата, не нашедшего в Словах Господа «ничего достойного смерти», и толпу иудеев, усилившую после того свой голос с требованием распятия (Лк.23). Русские люди отверглись Царя и в третий раз — когда промолчали в ответ на известие о Его смерти. И даже панихиды по Нему и Семье, отслуженные в Добровольческой Армии по приказу А. И. Деникина, вызвали, если верить словам генерала, «жестокое осуждение в демократических кругах и печати». А ведь большевики боялись народного восстания в ответ на готовившееся ими убийство Царя. Они прежде запустили в газеты несколько ложных сообщений о расстреле Николая Второго в ожидании того, «что скажет на это русский народ». Русский народ не сказал ничего. И действительная гибель Государя и Его Семьи не повлекла за собой даже глухого ропота толпы. Неверующая Марина Цветаева, которую трудно заподозрить в симпатиях к монархии, с изумлением писала, как люди, слыша на улицах крики газетчиков о расстреле Царя, равнодушно отворачивали глаза, спешили по своим делам…

«И Русь спасать Его не встала»… Не встали русские люди спасать своего Царя, а должны были, обязаны были по долгу принесенной в 1613 году Соборной клятвы на вечную верность роду Романовых, по долгу христианской совести с ее природным монархизмом, по долгу национального стояния русских за русского Императора перед скопищем захвативших власть иноплеменников и иноверцев. Так стоит ли нам удивляться и сетовать при нахождении на Россию и ее народ нескончаемой череды национальных бедствий и безбожных правителей, нам, русским, отягощенным по сей день наследным грехом наших предков — грехом отречения от своего природного Царя!

 

Были и небыли о царствовании Николая II: кому нужна мистификация истории

В 2000 году Государь Император Николай Александрович, Его Семья и претерпевшие с Ним до конца Его слуги были канонизированы Русской Православной Церковью, и христиане, молившиеся им келейно, служившие со стесненным сердцем им панихиды, готовились радостно исповедать их святость в соборных службах и молебнах. Но удивительное затишье почитания святых Царственных мучеников возникло в церковном обществе. Смолкли покаянные панихиды по злодейски убиенным Царю и Царице, по их безвинно умученным детям, но так и не стало слышно ни служб, ни молебнов, редко поются торжественные акафисты. Словно канонизацией остудили пыл горячих почитателей Государя: раз просите — дадим вам страстотерпцев, а далее — испуганное замалчивание.

Что же остановило еще недавно вздымавший Россию неустрашимый покаянный вал народного почитания Царственных святых, молитвенного стояния перед Их чудотворными мироточивыми иконами, победного порушения в сердцах и умах столетие внушаемой неприязни и ненависти к Царю? Может, двоедушие членов Синода, таких, как митрополит Нижегородский Николай. Проголосовав за канонизацию, они не постыдились заявить о неправомочности канонизации Царской Семьи, а иные, как митрополит Ювеналий, сразу после принятого Синодом решения о канонизации, развели руками перед миллионами телезрителей: «Фигура Царя политически сложная, вопросов много, но… чудеса, но… мироточивая икона…» Или, может быть, Московскую Патриархию устрашила Антидиффамационная лига, сразу после канонизации Царя опубликовавшая заявление, которое вернее назвать ультиматумом, настолько явственны были в нем угрозы: «Антидиффамационная лига выражает надежду, что решение Русской православной церкви о канонизации Николая II и членов его семьи будет способствовать развенчанию бытующего среди определенной части верующих и священнослужителей антисемитского мифа о ритуальном характере убийства царской семьи. Для еврейской общины не может пройти незамеченным тот факт, что в процессе изучения возможности канонизации последнего императора комиссия РПЦ сняла с повестки дня вопрос о ритуальном убийстве. АДЛ полагает, что, сделав этот шаг, церковь выразила свое отношение к длящимся не одно десятилетие спекуляциям по поводу «иудейского следа» екатеринбургской трагедии 1918 года. Сам факт трагической кончины царской семьи, широко обсуждаемый в последние годы, не должен заслонять реальной исторической фигуры и поступков царя и его окружения, в том числе и их неприкрытый антисемитизм. Нам хочется верить, что решение о канонизации Николая II, принятое на основании факта его смерти, не будет истолковано православной общественностью как одобрение руководством церкви всех особенностей жизненного пути и личности монарха. Очень важно, чтобы решение о канонизации в том виде, в каком оно было принято Собором, стало известно самому широкому кругу мирян и священнослужителей…» («Международная еврейская газета». — 2000, № 30 (311).

Почему вдруг иудеи, потомки, единоверцы, единоплеменники тех, кто ритуально, жестоко, мученически истребил правящую Россией династию, удовлетворены решением Русской православной церкви о прославлении тех, чья кровь на еврейских руках, и почему они считают нужным подчеркнуть, что удовлетворены не просто решением о канонизации, а именно в том виде, в каком оно было принято Собором, да при этом считают важным (важным для себя!), чтобы особенность принятого решения была растолкована самому широкому кругу православных мирян и священнослужителей. Что же такого сокрытого, не сразу очевидного даже священнослужителям может быть в решении Собора о канонизации Царской семьи?

Иудеи удовлетворены тем, что Царская семья Романовых возведена в сонм страстотерпцев, не мучеников, обратите внимание, а именно страстотерпцев. В чем разница? Чин мученика есть подвиг смерти за Христа от рук иноверных. Страстотерпцами признаются те, кто принял мучение от своих, единоверных христиан. По страстотерпческому чину канонизации получается, что Государь с Семьей умучены своими же единоверными христианами. Вот если бы Архиерейский Собор признал очевидное, что Царь умучен до смерти иноверцами, иудеями-богоборцами, тогда бы он был не страстотерпцем, а великомучеником. Вот чем удовлетворены евреи, вот что они имеют в виду, когда предъявляют Московской Патриархии ультиматум: «Очень важно, чтобы решение о канонизации в том виде, в каком оно было принято Собором, стало известно самому широкому кругу мирян и священнослужителей».

За всю тысячелетнюю историю христианства в России немногие святые прославлены в чине страстотерпцев. «Исторически страстотерпцами именуются святые, принявшие мученическую кончину не от гонителей христианства, но от своих единоверцев» (Русские святые. — М„2001, с.14). Среди них святые Борис и Глеб, убиенные слугами своего брата-христианина Святополка, святые отроки Иаков и Иоанн Менюжские из Новгорода, убитые разбойниками из христиан… Государя с Семьей прославили в чине страстотерпцев, обособив их от сонма новомучеников — митрополита Владимира, митрополита Серафима, митрополита

Петра, алапаевских мучеников и многих, многих других. Выходит, Царскую семью убивали свои православные христиане, а остальных страдальцев за Веру и Христа убивали чужие — иноверцы и безбожники? Или Государь умер не за Христа? Да что гадать, притворяться незнающими, когда очевидно, что надо было угодить иудеям, отвести от них страшную вину в убийстве Помазанника Божьего Русского Православного Царя, заставить нас забыть об этом их злодейском преступлении. Не случайно же Правительственная комиссия во главе с Немцовым, решавшая судьбу останков, обнаруженных на окраине Екатеринбурга, отказалась рассматривать вопрос о ритуальном убийстве Царской семьи, и по этой же причине торопилась захоронить чьи-то останки, выдавая их за Царские, игнорируя все сомнения о принадлежности их царствующим Романовым, решив, что чем скорее уйдут в могилу екатеринбургские останки, тем быстрее вместе с ними уйдут и все разговоры о ритуальном убийстве Царской Семьи. Не случайно же еврейская Антидиффамационная лига выражает надежду, что решение Русской православной церкви о канонизации Николая II и членов его семьи, в том виде, в каком оно было принято Собором, будет способствовать развенчанию бытующего среди определенной части верующих и священнослужителей антисемитского мифа о ритуальном характере убийства Царской семьи. Но если это так, то прославление Царской Семьи в том чине, какой принят Архиерейским Собором, есть хула на святых Царственных мучеников и злонамеренное искажение их подвига во славу Христа Бога.

Вот и екатеринбургские останки выдали за царские, как хотели, и как хотели торопливо захоронили их, и даже канонизированы Царственные мученики не по чину их подвига, чего же врагам Государя все неймется? Почему злобные клеветы на святого Иоанна Кронштадтского, смолкли тотчас по его канонизации, все же опасное это дело — кидать грязью в святых, а здесь визгливый лай газет со ссылками на «многочисленные источники», свидетельствующие о Государе как о «бесхребетном, переменчивом, несмелом монархе», становится все яростнее, все злее, издаются «обнаруженные» вдруг мемуары, появляются все новые якобы свидетельства, и все это не исторической правды ради, а лишь для того, чтобы продолжать чернить святой образ, уничтожать святость дорогого для нас имени, преуменьшать число верных Царю людей. Да потому что верность святому Государю, по слову преподобного Серафима Саровского, есть залог освобождения России от почти уже столетие длящегося ига, «агарянского и ляшского злейшего». Вот эти слова: «Когда правая за Государя стоявшая сторона получит победу и переловит всех изменников, и предаст их в руки правосудия, тогда уж никого в Сибирь не пошлют, а всех казнят — и вот тут-то еще более прежнего крови прольется, но эта кровь будет последняя, очистительная кровь, ибо после этого Господь благословит люди своя миром…» (Письмо Мотовилова Императору Николаю I // Серафимово послушание. — М„1996).

 

Кто и как создал миф об «отречении» Государя

Круг свидетельств Царствования Государя Николая Александровича, а именно саму державную деятельность Императора ставят Ему в вину хулители святой Семьи, этот круг источников очень велик. Кажется, все, кто ни соприкасался Царю и выжил после большевистского переворота, оставили свои записки, мемуары, отзывы. Немало свидетельств и дореволюционных лет. Самое ценное, что дошли до наших дней собственной руки Государя, Царицы, Великих Княжен дневники, переписка, пометы в книгах и документах, выписки из них. Мы читаем их сегодня опубликованными, преодолевая чувство неловкости вторжения в частную жизнь Царской Семьи — не для нас в письмах и дневниках поминается ими пережитое, но все же читаем, так как и письма, и дневники, и книжные заметки свидетельствуют о чистоте помыслов Государя лучше, чем любое измышление последующих летописцев, глубокомысленные опусы историков-комментаторов с осуждением того или иного поступка, политического решения Государя. Как же редки чистые, незамутненные издания, посвященные Государю, Его Семье, такие, как публикация писем святых Царственных мучеников из заточения (СПб, 1998). Чаще же тексты писем и дневников искажены, дополнены измышлениями недобросовестных составителей, переводчиков или заведомо враждебных публикаторов, наглядный пример тому многотомная переписка Их Императорских Величеств (Центрархив. Переписка Николая и Александры Романовых. — М. — Л., 1923–1924).

Рассмотрим же, кто берется свидетельствовать о царствовании Императора Николая Александровича. Среди свидетелей много сановников, бывших когда-то рядом с Государем, но служивших не Ему, не России, — служивших одному лишь своему тщеславию, заботившихся лишь о собственной карьере. Корыстью руководствовались они, хуже того, проводя политику иудо-масонства, противостояли Государю, искажая суть Его решений, противодействуя Его воле, а удаленные за это из правительства, из окружения Царя, в утешение уязвленного самолюбия, в оправдание себя, клеветали на Государя, приписывая ему то скрытность, хитрость, непомерную жестокость, то, напротив, бессилие, безволие, бесхребетность.

Таков, к примеру, начальник Канцелярии Двора генерал Мосолов, до конца своих дней не избывший личных обид на Императора и Императрицу, жестко ограничивших его властные амбиции, а потом и вовсе отдаливших его от Двора. Мщеньем, неприязнью, злобой пропитаны все его мемуары, ставшие, однако, для многих исследователей авторитетным первоисточником: «Со дня заболевания Государя (в 1902 году Николай Александрович болел тифом в Ливадии. — Т.М.) Императрица явилась строгим цербером у постели больного, не допуская к нему не только посторонних, но и тех, которых желал видеть сам Государь… Увы. Горизонты мысли Государыни были много уже, чем у Государя, вследствие чего ее помощь ему скорее вредила» (6, с. 190). Насколько Мосолов объективен в своих оценках, можно судить по его же собственному признанию, как в 1916 году он пытался подкупить Григория Ефимовича Распутина, чтобы тот помог укрепить его, Мосолова, пошатнувшиеся позиции в глазах Императора. Затея не удалась, Мосолова удаляют от Двора и направляют посланником в Бухарест. Через несколько лет, уже в эмиграции, себе в оправдание Мосолов внесет свою лепту в историографию правления последнего Романова: «Он увольнял лиц, даже долго при нем служивших, с необычайной легкостью. Достаточно было, чтобы начали клеветать, даже не приводя никаких фактических данных, чтобы он согласился на увольнение такого лица… Менее всего склонен был Царь защищать кого-нибудь из своих приближенных… Как все слабые натуры, он был недоверчив» (Мосолов А. А. При дворе последнего Российского императора. — М., 1993).

Еще более откровенен в своей злобе на Государя, сполна выплеснутой в мемуарах, священник Георгий Шавельский, по должности протопресвитера русской армии и флота он виделся с Императором в Ставке в 1915–1917 годы. Сколько он мог видеть Государя, сколько времени наблюдал его, чтобы позволить себе судить о Государе, ко времени написания мемуаров уже убиенном в Екатеринбурге вместе с Семьей, тоном снисходительной «объективности»: «Сам государь представлял собою своеобразный тип. Его характер был соткан из противоположностей. Рядом с каждым положительным качеством у него как-то уживалось и совершенно обратное — отрицательное» (о. Георгий Шавельский. Из воспоминаний последнего протопресвитера русской армии и флота // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. — СПб., 1994). Каждое качество Государя оценено! Ведь так и пишет Шавельский — каждое! Спрашивается, когда же успел протопресвитер армии и флота так досконально изучить Государя, уж не за зваными ли обедами и завтраками, на которые он удостаивался чести быть приглашенным и которые в деталях описал (и что подавали, и как сервировали, и что суп был всегда плох), но ведь именно эти доверительные подробности усыпляют бдительность скептически настроенного читателя и заставляют его без всякого отпора принимать и явную клевету, замаскированную под свидетельства очевидца, и даже абсурдные, противоречащие друг другу утверждения о якобы не замечаемом Императором кризисе в России и попытках его, Шавельского, открыть на это Государю глаза.

А сколько ссылок на Шавельского! Как же, как же — свидетель, очевидец, на самом же деле — лжесвидетель, лжеочевидец. Видев лишь дважды Распутина, и то издалека, Шавельский уверенно повествует о его пьянстве в церковном доме «Трапеза», о том, как затем в квартире Вырубовой Императрица «подошла к его креслу, стала на колени и свою голову положила на его колени. «Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю, развратничаю и пьянствую», — бормотал ей заплетающимся языком Распутин» (там же). В красках представленная сцена сопровождается невинной ремаркой Шавельского: «Меня так поразила тогда нарисованная о. Васильевым картина, что я забыл спросить, кто именно рассказывал ему о происходившем в квартире Вырубовой». Такие вот мемуары, «свидетельства эпохи»: кто-то сказал кому-то, а тот, кто это якобы передал, — священник Александр Васильев, ко времени появления сочинения Шавельского уже скончался.

Как Шавельский разбирается в людях, насколько прозорлив и непредвзят, можно судить по описанному им самим разговору его с Царем о митрополите Питириме. «Самое ужасное в том, что на Петроградском митрополичьем престоле сидит негодный Питирим…» — убеждал Государя Шавельский. «Как негодный! У вас есть доказательства для этого?» — «Я более года заседаю с ним в Синоде и пока еще ни разу не слышал от него честного и правдивого слова. Окружают его лжецы, льстецы и обманщики. Он сам, Ваше Величество, лжец и обманщик. Когда трудно будет, он первый отвернется от вас». Митрополит Питирим оказался единственным членом Синода, не изменившим Государю, а Георгий Шавельский сразу отрекся от Царя, после октября 1917 года стал лидером «церковного большевизма», преобразованного в «обновленчество».

Стремление выгородить себя, очернив Императора, очевидно и в мемуарах великого князя Александра Михайловича. Понятна была его обида на Государя, который в соответствии с династической традицией Романовых жестко пресекал любые попытки политического влияния своих родных, поощряя их только к военной службе: «Я не могу позволить моим дядям и кузенам вмешиваться в дела управления» (В. кн. Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Николай II. Воспоминания. Дневники. — Спб., 1994). Но в. кн. Александр Михайлович был неудачником и во всех военных начинаниях. Его официальная записка о реформе русского военного флота, поданная Императору в дни восшествия Его на престол, привела Александра Михайловича к немедленной отставке, так как предложенные великим князем проекты вели к разрушению морских сил. Второй попыткой «послужить Отечеству» явилась для Александра Михайловича организация «так называемой «крейсерской войны», «имевшей целью следить за контрабандой, которая направлялась в Японию» во время русско-японской кампании 1904–1905 годов. Своими неуклюжими действиями Александр Михайлович едва не спровоцировал тогда вступление в войну Англии и Германии. Наконец, назначенный в революционном 1905 году командующим флотилией минных крейсеров Балтийского флота, этот великий князь-флотоводец едва не стал заложником у взбунтовавшихся матросов собственного флагманского крейсера. И что делает великий князь? Бежит в 1905 году из России! В пору тяжелейших для России испытаний пребывает с семьей во Франции — отдыхает, путешествует, развлекается с женщинами. «Я должен бежать. Должен». Эти слова как молоты бились в моем мозгу и заставляли забывать о моих обязанностях перед престолом и родиной. Но все это потеряло для меня уже смысл. Я ненавидел такую Россию».

Все это не помешало потом Александру Михайловичу, которому наскучили европейские «ежегодные программы», на правах ближайшего родственника (зять Царя!) явиться к Государыне и потребовать от нее ни много ни мало — «установления конституционной формы правления»: «В течение двадцати четырех лет, Алике, я был твоим верным другом. Я и теперь твой верный друг, но на правах такового я хочу, чтобы ты поняла, что все классы населения настроены враждебно к вашей политике… Я убежден, что если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной думы, то это уменьшило бы ответственность Ники и облегчило его задачу» (Николай и Александра. Любовь и жизнь. — М., 1998).

Великий князь Александр Михайлович — изменник, и, чувствуя за собой грех, он выгораживает себя в воспоминаниях, обвиняя в разрушении Самодержавия Царскую Семью и Самого Императора. Чего стоит его мемуарная выдумка о «робости», «нерешительности», «слабости» Николая Второго, о его якобы признаниях в нежелании управлять Россией. Эти никогда нигде никем и ничем не подтвержденные слова Александр Михайлович не без удовольствия приписал Государю, и пошли они гулять из одного исторического сочинения в другое — невозможные в устах Наследника Престола, 17 лет готовившегося к Верховному управлению. Глупая трусливо-просительная, но заискивающая по отношению к Александру Михайловичу фраза: «Сандро, что я буду делать! Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!» (В. кн. Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Николай II. Воспоминания. Дневники. — Спб., 1994). И какое самодовольство «воспоминателя», мстительно тешившего свое самолюбие неудачника: «Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай II мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имело полное основание и что мы все стояли перед неизбежной катастрофой».

Александр Михайлович — один из многих членов Царской фамилии, открыто предавших своего Царя. Их последующая судьба — изгнание и забвение — закономерный, Богом данный конец за отношение к Трону. Их воспоминания и оценки Государя, власть которого они подгрызали из зависти, уязвленной гордости, притязаний на власть, а потом эту желчь, неудовлетворенное самолюбие сполна выплеснули в своих писаниях, такие их воспоминания не имеют документальной ценности, они лишь свидетельство низменности предательских натур, хоть и императорской крови. Одна лишь Ольга Александровна, младшая сестра Государя, решилась впоследствии произнести покаянные слова о вине всей Царской фамилии: «Я снова скажу, что мы все заслуживаем порицания… Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться… Какой пример мы могли дать нации?» (Николай и Александра. Любовь и жизнь. — М„1998).

Не могут считаться достоверными и воспоминания царских генералов, которые, искажая правду, предавая истину, выгораживают себя, оправдывая свою измену Трону и присяге. Вина армии, как и вина священства, и членов царской фамилии, — все они особо присягали на верность Государю и Его Наследнику перед Крестом и Св. Евангелием, — уже в первые дни после отречения была столь очевидной, и затем так явно была осознана русскими в эмиграции, что многие офицеры-клятвопреступники и изменники-генералы поспешили оправдаться в мемуарах, но оправдываться они решили только одним — чернить Императора и Императрицу, возлагать на них ответственность за гибель Империи. Начальник Штаба главнокомандования Северным фронтом в 1914–1917 гг. генерал Ю. Н. Данилов опубликовал в Берлине свои мемуары, где попытался доказать, что отречение явилось не в результате заговора главнокомандующих во главе с Алексеевым и революционного Временного комитета Госдумы, т. е. «не в качестве принудительного революционного действа», но отречение Императора — это «лояльный акт, долженствовавший исходить сверху и казавшийся наиболее безболезненным выходом из создавшегося тупика» (Данилов Ю. Н. Мои воспоминания об императоре Николае II и в. кн. Михаиле Александровиче // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. — СПб., 1994).

Этот генерал, по отзывам сослуживцев, «крайне властный, самолюбивый, с очень большим о себе мнением», в бытность великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим занимал должность генерал-квартирмейстера Ставки и в дни успехов на фронте «изображал из себя чуть ли не гения, великого полководца, и это было уж слишком» (Кондзеровский П.К. В Ставке Верховного. — Париж, 1967). При смене командования, когда Верховным стал Государь, Данилова не оставили в Ставке, ему предложили дивизию, чем «гений» полководческого искусства был страшно обижен, упросил дать ему корпус, но очень скоро поместился в удобной и престижной должности начальника Штаба командования Северным фронтом, однако злобу на Государя затаил и в феврале 1917 года ее сполна выместил.

Смута, поднятая изменой генералитета армии, и генерала Данилова в том числе, разметала Императорскую Россию в клочья, и Данилов хотел, рвался оправдаться, силился показать, доказать, что в дни отречения, а Данилов присутствовал на всех переговорах Императора с Рузским, Гучковым, Шульгиным, «не было ни измены, ни тем более предательства» (Данилов Ю. Н. Мои воспоминания об императоре Николае II и в. кн. Михаиле Александровиче // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. — СПб., 1994). Слова Государя Николая Александровича «кругом измена, и трусость, и обман» бередили совесть многих предателей. И, чтобы снять с себя обвинение в тяжком преступлении, Данилов утверждает, что отречение Государя было добровольным, потому что, во-первых, «с ночи на 1 марта в царских поездах не существовало настроения борьбы и в ближайшем к царю окружении только и говорили о необходимости «сговориться с Петроградом», во-вторых, начальник Штаба Верховного главнокомандующего Алексеев, равно как и главнокомандующие фронтами вовсе не понуждали Государя к отречению, они лишь представили «честно и откровенно свои мнения на высочайшее воззрение», и ни слова о наглом предложении изменника Рузского Царю — «сдаться на милость победителя», напротив, Данилов сетует на «людскую клевету и недоброжелательство».

Данилов лжет, что генералы Алексеев и Рузский, и он, Данилов, лишь «присоединились» к мысли об отречении, «высказанной по этому поводу М. В. Родзянкой», а Алексеев «передал ее на заключение командующих фронтами». На самом деле телеграмма Алексеева командующим содержала вопрос с уже подсказанным ответом: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения». Впрочем, в воспоминаниях А. А. Брусилова есть еще одна интересная подробность «запроса» Алексеева к главнокомандующим: «Временное Правительство ему объявило, что в случае отказа Николая II отречься от Престола оно грозит прервать подвоз продовольствия и боевых припасов в Армию, поэтому Алексеев просил меня и всех главнокомандующих телеграфировать Царю просьбу об отречении» (Брусилов А. А. Мои воспоминания. — М., 1929). Поскольку Брусилов в своих воспоминаниях не оправдывался за отречение (он писал их в 1922 году для большевиков), можно доверять этому свидетельству о преступном шантаже Алексеевым главнокомандующих фронтами. И, прислав эти изменнические «воззрения», «невинный» Алексеев следом шлет «проект манифеста на случай, если бы Государь принял решение о своем отречении в пользу цесаревича Алексея» (Данилов Ю. Н. Мои воспоминания об императоре Николае II и в. кн. Михаиле Александровиче // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. — СПб., 1994). А Рузский спешит заставить Государя поверить в безвыходность положения, лжет о движении на Псков броневых автомобилей с восставшими солдатами, лжет о восстании гвардейских полков, посланных Императором на усмирение Петрограда (это генерал Алексеев запретил генералу Иванову, которому Царь лично приказал идти на Петроград, выполнять приказ Монарха). Рузский пытается запугать Царя возможным кровопролитием в Царском Селе, тем что Москва охвачена революцией…

Но главное, что придумали себе в оправдание заговорщики, и Данилов в том числе, стремясь подчеркнуть официальный характер происшедшего, а не насильственное закулисное выкручивание рук Императору, — ложь о том, что Государем был составлен и подписан Манифест об отречении от Престола.

История с так называемым Манифестом об отречении Государя Николая II крайне запутана всеми свидетелями этого страшного для России события именно потому, что все они соучастны в клятвопреступлении, в насильственном сведении Императора с Трона. Пленившим Государя во Пскове изменникам-генералам и думским масонам нужно было добиться от Царя именно Манифеста об отречении, чтобы создать видимость добровольной сдачи страны революционерам. Причем Манифест задумывался заговорщиками с передачей власти наследнику — маленькому Алексею Николаевичу, которого легко потом устранить, заменить, наконец, уморить, сославшись на неизлечимую болезнь ребенка. Николаю Александровичу была памятна судьба царевича Димитрия, якобы наткнувшегося на нож в припадке болезни. Государь ломает масонский «сценарий» переворота, заявив о передаче Престола брату Михаилу. Государь намеренно поступает противозаконно, имитируя передачу Царской власти, минуя законного Наследника. Он легко соглашается подписать незаконный документ, который все «свидетели отречения» называют Манифестом, но который на самом деле представляет собой телеграмму в Ставку единственному адресату — генералу Алексееву. Текст этой телеграммы под видом Манифеста торжествующий Алексеев спешно разослал в войска, и трагедия армии в том, что она не услышала призыва Государя к войскам — спасти Трон.

Что данная телеграмма Алексееву не является Манифестом об отречении, сразу бросается в глаза. В ней отсутствует целый ряд полагающихся Манифесту формальных признаков. Вот как, к примеру, был оформлен Высочайший Манифест об объявлении войны Германии: Вступление: «Божиею Милостию, Мы, Николай II, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая и прочая, и прочая. Объявляем всем верным Нашим подданным…» — далее следует текст Манифеста, и заключение: «Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же нашего в двадцатое». В телеграмме отсутствует формальная контрассигнация, необходимая для Манифеста: «На подлинном Собственною Его Императорского Величества Рукою подписано: НИКОЛАЙ». Даже сама подпись Государя на телеграмме, выдаваемой за Манифест об отречении, сделана карандашом, хотя и залакирована верниром, но не по форме удостоверена министром Двора Фредериксом, причем эта подпись графа Фредерикса на документе почему-то не сохранилась.

Подлинный Манифест мог вступить в силу только после его опубликования в соответствующем виде и в официальной печати. Понимая это, генерал Рузский до приезда Гучкова и Шульгина на вопрос Фредерикса, как оформить детали, связанные с актом отречения, ответил, что «присутствующие в этом некомпетентны, что лучше всего Государю ехать в Царское Село и там все оформить со сведущими лицами» (Саввич С.С. Принятие Николаем II решения об отречении // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. — Л., 1927). Однако уже Гучков настоял на немедленном подписании отречения, словно не замечая его незаконной формы, — плотный телеграфный бланк со странным для всенародного обращения покидающего Трон Императора адресом: «Ставка. Начальнику Штаба». Изменники торопились, до Царского Села далеко, там, глядишь, сыщутся верные Царю генералы, офицеры и войска, ведь признавали потом, после большевистского переворота, генералы-клятвопреступники: «Враги Рузского говорят, что он должен был… указать Родзянке, что он изменник, и двинуться вооруженной силой подавить бунт. Это, как мы теперь знаем, несомненно бы удалось, ибо гарнизон Петрограда был не способен к сопротивлению, Советы были еще слабы, а прочных войск с фронтов можно было взять достаточно» (Рузский Н. В. Беседа с ген. Вильчковским о пребывании Николая во Пскове 1 и 2 марта 1917 года // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. — Л., 1927). Торопясь, хватают Гучков с Шульгиным телеграфный бланк, оставив дубликат, — такой же бланк с таким же текстом на хранение Рузскому, и мчатся в Петроград — объявлять о своей победе.

Словом, так называемое «отречение» Николая Второго — незаконный документ, намеренно составленный Императором с нарушением законов и по содержанию, и по форме. И многочисленные свидетельства о его законности и о добровольном сложении Государем Николаем Александровичем своих Царских полномочий есть сознательная фальсификация истории нарушившими долг и Присягу участниками событий. Вот почему генерал Данилов упорно твердит о двух экземплярах именно Манифеста! Ему очень нужно создать эту легенду о Манифесте, чтобы все, что натворили Рузский и Гучков, он и Шульгин, имело бы хоть малую видимость законности. Уже 2 марта 1917 года Данилова очень тревожила «юридическая неправильность» содеянного: «Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений ввиду того, что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии?» (Шульгин В. В. Дни // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. — Д., 1927). Дальнейший сценарий гибели Трона при передаче его Наследнику Алексею Николаевичу был четко прорисован В. В. Шульгиным, еще одним преступным организатором трагедии под названием «отречение»: «Если придется отрекаться и следующему — то ведь Михаил может отречься от престола… Но малолетний наследник не может отречься — его отречение недействительно. И тогда что они сделают, эти вооруженные грузовики, движущиеся по всем дорогам? Наверное, и в Царское Село летят — проклятые… И сделались у меня: «Мальчики кровавые в глазах» (там же). Вот что замышлялось революционерами, вот от чего спасал своего Сына и Трон Государь. Недаром Императрица Александра Федоровна безоговорочно приняла такое решение мужа: «Я вполне понимаю твой поступок… Я знаю, что ты не мог подписать противного тому, в чем ты клялся на своей коронации. Мы в совершенстве знаем друг друга, нам не нужно слов, и, клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем Престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу твоего Царства. Ты спас царство твоего сына, и страну, и свою святую чистоту, и… ты будешь коронован Самим Богом на этой земле, в своей стране» (Николай II в секретной переписке // Олег Платонов. Терновый венец России. — М., 1996).

Недаром и Керенский, и Милюков, и Родзянко были так огорошены неожиданным текстом Царской телеграммы в Ставку и постарались спрятать ее, не объявлять, не публиковать, пока не получат «отречение» от великого князя Михаила Александровича. Милюков говорил: «Не объявляйте Манифеста… Произошли серьезные изменения… Нам передали текст… Этот текст совершенно не удовлетворяет…» (Шульгин В. В. Дни // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. — Д., 1927). А вот свидетельство о том же генерала Вильчковского: «В пятом часу утра Родзянко и князь Львов вызвали к аппарату Рузского и объявили ему, что нельзя опубликовывать манифеста об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича, пока они это не разрешат сделать… для успокоения России царствование Михаила Александровича «абсолютно не приемлемо» (Рузский Н. В. Беседа с ген. Вильчковским о пребывании Николая во Пскове 1 и 2 марта 1917 года // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. — Л., 1927).

Замысел Государя верно понял Шульгин и позже объяснял это, заодно выгораживал себя и выставлял себя чуть не соратником Императора: «Если есть здесь юридическая неправильность… Если государь не может отрекаться в пользу брата… Пусть будет неправильность! Может быть, этим выиграется время… некоторое время будет править Михаил, потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу» (Шульгин В. В. Дни // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. — СПб., 1994).

Итак, документ, содержащий якобы «отречение» Императора Николая Второго, намеренно составлен Государем с нарушением Законов Престолонаследия, это сознавали и враги Императора — участники заговора. С какой целью Государь составил этот незаконный документ, подложно названный Даниловым, Шульгиным, Гучковым и другими заговорщиками «манифестом»? Во-первых, незаконная передача власти, минуя Наследника Престола, должна была призвать армию исполнить присягу и восстановить Самодержавие. Во-вторых, следующий свой удар революционеры должны были обрушить не на законного Наследника Престола — Алексея Николаевича, а на Михаила Александровича, который по призыву своего брата обязан был принять бой, оттянуть время, пока накал петроградской уличной стихии не стихнет, недаром были потом признания: «нас раздавил Петроград, а не Россия» (там же). Толпа, как известно, бунтует не долго и скоро растекается по домам, к женам, детям, к привычному труду. Но Михаил Александрович подчинился не воле Брата, а заговорщикам, которые ему угрожали. Они торопились «сломать» волю и без того неволевого Михаила, не понявшего ни в тот момент, ни потом своей жертвенной роли, предначертанной ему Царственным братом для спасения России и Самодержавия. Он испугался угроз Керенского, который, истерически заламывая руки, и было отчего паниковать Керенскому, в случае возвращения законного Царя — Керенского-Кирбиса ждала петля, и этот присяжный поверенный кричал великому князю, «каким опасностям он лично подвергнется в случае решения занять Престол: «Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества…». В-третьих, Государь спасал не Сына, не Себя, составляя этот документ. Император спасал Свое Самодержавие и Свой Трон. Он должен был вернуться на этот Трон, возвращенный на него народом и верной присяге армией. Допустить цареубийства Государь не мог из сострадания к своему народу, который бы весь подпал под клятву Собора 1613 года…

В 1927 году большевики опубликовали все изданные к тому времени воспоминания о свержении монархии под названием «Отречение Николая II», сопроводив их предисловием еврейского публициста Михаила Кольцова, который злорадно, но очень точно написал об этих днях: «Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили» (Кольцов М. Кто спасал Царя // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. — Л., 1927).

Как бы мемуаристы-лжесвидетели ни старались затушевать свое участие в уничтожении Императорской России, перекладывая вину за падение Трона на Государя, сочиняя небылицы о его характере, манерах, воспитании, поступках, плетя паутину ложных фактов, но преступный образ их мысли, зависть или просто возбужденная врагом рода человеческого ненависть к святому Царю выдает их с головой и подрывает историческую достоверность их воспоминаний.

Череда прошедших здесь лиц — неудовлетворенный карьерным ростом царский чиновник (сколько их было, спешно покидавших Александровский дворец в те горькие мартовские дни 17-го года), священник, не верующий в святость Помазанничества Божия, а стало быть, и в Самого Господа (отрекшиеся от Царя попы не редкость, а правило в 17-м году), завистливый и неудачливый зять — член Императорской фамилии (среди родственников предательство и осуждение Царя было поголовным), наконец, уязвленный отстранением от высокого поста армейский генерал (все командующие фронтами и флотами были повинны греху цареборчества). Сколько их, присягавших Государю и Наследнику клятвопреступников, взялось потом оправдывать себя. А теперь их заведомую ложь мы именуем «документами эпохи» и верим этой лжи больше, чем свидетельствам людей, оставшихся верными присяге. Дескать, верные царские слуги любили Царскую Семью, были ей обязаны своим благоденствием и из любви и благодарности приукрашивали факты, умалчивая о недостойном. А эти — «свидетели», относившиеся к Государю и Государыне «критически», — высказывают-де «непредвзятые мнения». Но в том-то и дело, что суждения о Государе изменников и предателей, завистников и карьеристов (в большинстве своем масонов, сознательных участников заговора против Самодержавия в России) — самые что ни на есть предвзятые, они высказываются лишь с одной целью: переложить на Царя вину за собственные грехи перед Богом и перед Родиной.

Древнее православное правило «прежде смерти не блажи никого» только сейчас дозволяет оценить низость измены и клеветы этих свидетелей. Смерть грешников люта. Это псаломское слово свято исполнилось надо всеми, преступившими Царскую присягу.

Уже в 1918 году погиб генерал-предатель Рузский. Масон, он вскоре после Февральской революции похвалялся в газетных интервью своим деятельным участием в свержении Царя. Нераскаявшийся изменник, Рузский умер страшной смертью: изрубленный в куски красногвардейцами, полуживым зарыт в землю на кладбище Пятигорска.

Начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал-изменник Алексеев, тот, что собирал от командующих фронтами согласие на переворот, что составлял текст «манифеста» об отречении и затем, когда Государь прибыл в Ставку, арестовал Его, тот самый Алексеев, терзаемый безуспешностью попыток создать боеспособную Добровольческую Армию, выпрашивавший по копейке деньги на ее оснащение, безрезультатно пытавшийся собрать в кулак бывших генералов Царской Армии, умер мучительной смертью от болезни почек в том же 1918 году.

Генерал-предатель Корнилов, назначенный февралистами на должность командующего Петроградским военным округом и собственноручно наградивший унтер-офицера Кирпичникова Георгиевским крестом за убийство офицера, и провозглашавший в штабе Верховного главнокомандующего, что «русскому солдату нужно все простить, поняв его восторг по случаю падения царизма и самодержавия» (Воейков В. Н. С Царем и без Царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя Императора Николая II. — М., 1994), он взял на себя дерзость арестовать в Царском Селе Семью Государя и, главное, Наследника Престола, которому, как и Царю, присягал на верность. Корнилов тоже погиб в 1918 году.

Адмирал Колчак и адмирал Непенин, командующие Черноморским и Балтийским флотами, как изменники присяги погибли страшно. Непенин, еще до всякого алексеевского опроса главнокомандующих славший в Ставку телеграммы о том, что «нет никакой возможности противостоять требованиям Временного комитета», был убит восставшими матросами в 1917 году Колчак избежал этой участи только потому, что сбежал, бросив флот, в Петроград, а затем в Америку — учить американцев «морской минной войне». Вскоре, вернувшись в Россию, он пытался возглавить белое сопротивление в Сибири, провозгласил себя Верховным Правителем и, уже «на своей шкуре» испытав горечь измены, был выдан своими же соратниками и расстрелян в 1920 году.

В том же 1920 году умер от тифа генерал Н.И. Иванов, тот, что намеренно не выполнил приказа Государя о приведении гвардейских полков в бунтующий Петроград усмирить разбушевавшуюся чернь. Спустя неделю после «отречения» Государя Иванов поспешил заверить Гучкова в «своей готовности служить и впредь отечеству, ныне усугубляемой сознанием и ожиданием тех благ, которые может дать новый государственный строй».

Карающая десница Божия не миновала и членов Императорской фамилии, в безумстве зависти и в масонском раболепстве подготовлявших революцию своими интригами. Великие князья Михайловичи, Николай и Сергей, расстреляны, один — в Петропавловской крепости, другой — в Алапаевске. Николай Михайлович, активный масон, обратившийся к Государю с письмом, в котором требовал (что за обыкновение было у подданных Его Величества — требовать!): «огради Себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через любимую Твою Супругу» (там же), за свою откровенно антимонархическую деятельность был выслан Государем в имение. Сергей же Михайлович уже после свержения Императора, нисколько ему не сочувствовавший, пишет в письме своему революционно настроенному брату: «Самая сенсационная новость — это отправление полковника (это об Императоре!) со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства — теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика…» (там же). Клятвопреступление, которое братья совершили, отрекшись от присяги, приносимой каждым членом Императорского Дома перед Крестом и Св. Евангелием на верность Царствующему Императору и Его Наследнику, могло ли остаться неотмщенным?

И великий князь Павел Александрович, расстрелянный в 1918 году в Петропавловской крепости, внешне бывший столь преданным Царской Семье, ведь это его Государыня призывала для помощи во всех трудных вопросах во время последнего пребывания Императора в Ставке, также был сознательным изменником Трона. Именно у Павла во дворце, с его участием и участием начальника и юрисконсульта канцелярии Дворцового Коменданта 25 февраля был составлен проект конституции Российской Империи. И уже 21 марта 1917 года в петербургской газете «Новое время» было помещено письмо Павла Александровича, где он «преклонялся» перед «волей русского народа», «всецело присоединяясь к Временному правительству» (там же).

Череда главных изменников скоро сошла в могилу. А мы все перебираем оставшиеся от них мемуарные листки лжи, которыми они пытались обелить себя.

 

Как сотворили образ «царицы-изменницы»

У Анны Ахматовой есть стихотворение «Наследница», посвященное Царской Семье, — единственное у нее, ровесницы старших царских Дочерей, жившей в одно время с ними в Царском Селе и даже ходившей в ту же гимназию, где великих княжон Ольгу и Татьяну обучали ставить физические и химические опыты. Имена святых Царственных мучеников в стихотворении не упоминаются, но мы понимаем, что эти слова об отречении от Них:

Вот чем купили торжествующую чернь на улицах в феврале 1917 года, дышащие ненавистью толпы, среди которых, искренне признается Анна Ахматова, была и она, и вместе со всеми верила, «что песня спета», и вместе со всеми жаждала войти в права наследования дворцами и парками, — всей Россией, отвергнувшей Самодержавного Хозяина земли Русской. Но вот только дальше в этом стихотворении есть горькие слова признания, что, вступив в права наследства, мы получили и другое — непраздничное бремя, мы унаследовали не только царское имущество:

Вот так: сначала страх, от которого русские должны, наконец, освободиться, а потом покаяние за безумство отречения от Государя и за клевету на всю Царскую Семью и скорбное поклонение их мученическому подвигу, — вот наше нынешнее наследство. Но чтобы вступить в права этого наследства, нам необходимо полностью очистить имена святых Царственных мучеников от клеветы, и первая, перед кем мы виноваты, — святая Царица-мученица.

Императрица Александра Федоровна злобно оклеветана, и клевета эта не имеет видимых мотивов. Если на Императора Николая Второго могли копить обиды подданные, кого коснулись, к примеру, военно-полевые суды и казни террористов, кого задели неудачи Русско-японской войны, кто устал от тягот германской, то Государыня Александра Федоровна не несла на себе ответственности за «ужасы царизма», какими Император более двадцати лет удерживал Россию от революционной заразы, тем не менее злоба людская, возбужденная дьявольской ненавистью ко всему святому и чистому, сопровождала Государыню всю ее жизнь.

Поначалу это была отчужденность Двора, вызванная и непонятной здравому смыслу ревностью Императрицы-Матери, и предубежденностью дворцовых кумушек к выбору Цесаревичем немецкой принцессы, и общей завистью к тому, что такая юная и притом чужачка, не обжившаяся в дворцовых покоях, уже русская Императрица и их повелительница. Отсюда закурившийся в великосветских гостиных шепоток обвинений молодой Царицы в горделивой замкнутости, высокомерной холодности, в то время как христианская скромность и благодатный дар природной застенчивости ограждали юную Алике от блестящей, но грешной светской мельтешни. И то была не забитость провинциалки, попавшей в сверкавшие роскошью столичные дворцы, а потрясающая своей прямотой позиция, запечатленная в дневниковых записях Государыни: «Смысл жизни не в том, чтобы делать то, что нравится, а в том, чтобы с любовью делать то, что должен».

Государыня с юности видела свой долг в семье и любимом муже, чего ей было искать в череде парадных дворцовых приемов и балов. К этому стали постепенно привыкать в великокняжеских дворцах и смирились было, но, оказывается, злоба к святому имеет свойство не растворяться совсем, а закваской попадать в новую среду и опять вспучивать ее пузырями ненависти. Во второй половине Царствования зародились и стали шириться новые клеветнические обвинения, Императрицу Александру Федоровну стали упрекать в религиозной экзальтации, в истерическом поклонении старцам и юродивым. Обвинения эти из великокняжеских дворцов быстро переплеснулись в гостинные пересуды досужей интеллигенции, в газетные жидовские сплетни, в полупьяные гнусные намеки ресторанных завсегдатаев. Лицемерам и сплетникам, зараженным вирусом безверия, косившим тогда русское образованное общество, Православная Вера представлялась сплошной истерикой, прямота и простота человеческих отношений — экзальтированностью натуры, но Сама Государыня отмечала для себя в дневнике, а вот выходило, что писала о себе: «Основа благородного характера — абсолютная искренность».

Экзальтация, истеричность — это еще не все слухи, что смрадной пеной расплескивались в петербургских салонах. В 1915 году, накануне революции, злонамеренной рукой в общество была вброшена новая закваска лжи: в разгар войны с Германией Императрицу Александру Федоровну стали открыто обвинять во вмешательстве в государственное управление, в шпионаже и измене Родине, в попытке отстранения Государя от власти и учреждении собственного регентства над Наследником Цесаревичем. Глупость, бред, но тысячекратно повторенная осведомленными вроде бы людьми глупость эта, растиражированный десятками тысяч уст и газет бред, звучавший даже и с думской трибуны, получали тем самым достоверность факта. И только близкие не сомневались в искренней убежденности Царицы служить своему венценосному Мужу и Родине-России, и никто не знал, не читал в ту пору страниц ее дневника, написанного не в оправдание себя — для Истории, а для собственного укрепления: «Только та жизнь достойна, в которой есть жертвенная любовь… Служение — это не что-то низменное, это Божественное… Если бы мы научились так служить, как Христос, то стали бы думать не о том, как получить какую-то помощь, внимание и поддержку от других, но о том, как другим принести добро и пользу…»

И, наконец, когда свершилось черное дело революции и глазам алчущих царской крови революционеров, кинувшихся расследовать «измену в Царском Селе», предстала святая чистота Императора и Императрицы, в оправдание собственной злобы эти вершители зла обнесли Царицу новым валом непроницаемой клеветы, рисуя Ее беспомощной жертвой «распутинщины», изображая одержимой горем, обезумевшей безвольной женщиной, ради спасения жизни смертельно больного, обреченного Сына готовой пуститься «во все тяжкия». А Она всю свою жизнь другое растила в себе — умение мужественно терпеть скорби и горе побеждать твердой, как сталь, Верой, что все испытания посланы нам Богом для нашего спасения: «Во всех испытаниях ищи терпения, а не избавления, если ты его заслуживаешь, оно скоро к тебе придет… Я счастлива: чем меньше надежды, тем сильнее Вера. Бог знает, что для нас лучше, а мы нет. В постоянном смирении я начинаю находить источник постоянной силы».

Прошло много лет, но клеветнические бастионы не порушены, не расшатаны, не разобраны, а, напротив, их стены укрепляют, нагромождая каменья новой лжи, постоянно обновляя память о старых клеветах. Мы же ловимся на крючки хитро продуманных сплетен и не подозреваем, что услужаем дьяволу, ибо он и есть главный клеветник, а «клевета» значит ловушка и происходит от слова «клевать», то есть либо ловить, либо самому попадаться в сети, ловко расставленные клеветником. И еще множество людей сегодня в России шарятся в путах этих гнусных клевет-ловушек, с негодованием на святую повторяют гадости, слухи, сплетни об Императрице, не замечая того, как все эти мерзости противоречат друг другу по смыслу — холодность и истеричность, исступленное поклонение и расчетливое предательство — не сочетаемые в человеческом характере вещи, и только наваждением можно объяснить то, что на них кто-то по-прежнему «клюет». Государыня хорошо понимала истоки этой лжи и о себе записывала в своих дневниковых тетрадках: «Есть люди, которые как будто призваны постоянно переносить недоброе к себе отношение. Они не могут изменить свое положение. Даже в собственном доме у них атмосфера недружелюбия. Всегда в их жизни присутствуют обстоятельства, которые могут ожесточить. К этим людям относятся несправедливо и нечестно. Они вечно слышат резкие слова. И только пока они хранят в сердце любовь, до той поры они неуязвимы».

Чтобы не попасть в тенеты клеветников, не согрешить неприязнью к святой Царице-мученице — есть надежное средство — самим испытать источники наших знаний о последней русской Императрице, испытать их на правду и искренность.

Есть же среди документов бесспорно достоверные свидетельства о подлинной Александре Федоровне — ее дневниковые записи, время от времени заносимые Государыней в тетрадки для укрепления своего духа: «Будь мужественной — это главное… Делай то, ради чего стоит жить и за что стоит умереть… Страдать, но не терять мужества — вот в чем величие… Куда бы ни вел нас Бог, везде мы Его найдем, и в самом изматывающем деле, и в самом спокойном размышлении… Неси с радостью свой крест, тебе его дал Господь…»

Государыня знала цену словам о кресте, уж ее крест был едва ли по плечу кому-либо из современниц.

В письмах, адресованных своему Царственному мужу, Государыня очень обыденно, скупо рассказывает о своих военных буднях: «Сейчас должна встать и отправиться в лазарет — мне предстоят две трудные перевязки… Потом я должна ехать на открытие лазарета для детей-беженцев…» «Мы ходили в церковь при лазарете, так как там служили рано, и мы могли после церкви сделать перевязки…». «Мы идем в церковь, а оттуда в лазарет на операцию…». «Бедный старик-полковник очень плох, но я надеюсь, что с Божьей помощью мы сможем его спасти. Я предложила ему причаститься, что он и исполнил сегодня утром, — мне это постоянно придает надежду…». «У нас была масса работы в лазарете, я перевязала 11 вновь прибывших, среди них много тяжелораненых…». «Лазарет — мое истинное спасение и утешение. У нас много тяжелораненых, ежедневно операции и много работы, которую нам надо закончить до нашего отъезда…». «Очень много дел в лазарете, очень тяжелые случаи, ежедневно операции…».

Или иному свидетелю мы будем согласны довериться — медицинской сестре, что ежедневно была рядом с Государыней, видела все Ее труды, весь Ее подвиг — через силу, с пренебрежением к собственным мучительным недугам, с которыми работать операционной сестрой была сплошная боль, но вот знавшая все это, разделявшая труды с Александрой Федоровной медсестра, хоть и видит великое снисхождение царское к своим подданным, но не понимает его ничуть и не удерживается, чтобы не засвидетельствовать в дневнике своем, тоже ведь не для истории, а для себя написанном… сплетни и слухи! И каждый день, видя Государыню в лицо, она не глазам своим доверяет, а все тем же сплетням и слухам, иначе зачем же их с такой старательностью заносить в дневник? Эта свидетельница — Валентина Чеботарева, дневник которой, опубликованный ныне, — постыдная картина низменности человеческой души его автора, не сумевшего разглядеть рядом с собой чистого и искреннего, притом любившего ее человека. Сердце обливается кровью, когда читаешь гнусные вымыслы вокруг имен Государыни и Григория Ефимовича Распутина, ладно бы о незнакомом человеке шла речь, но ведь Чеботарева-то видела и слышала Александру Федоровну ежедневно, и вот, на тебе! — гнойная человеческая душа не выдерживает чистоты рядом с собой, а брызжет на святость всем своим гноем: «2-го января было освящение Вы-рубовского лазарета. Освящал Питирим. Григорий присутствовал, приехал открыто в экипаже (сама Чеботарева этого не видела. — Т. М.). Сегодня уверяли, что Григорий назначен лампадником Феодоровского собора (естественно, ложь. — Т. М.). Что за ужас! А ненависть растет и растет не по дням, а по часам, переносится и на наших бедных несчастных девчоночек. Их считают заодно с матерью…».

В чем заодно? — спросить бы эту глупую головушку, что дерзала, как действительное, пересказывать полный бред, обдумывать его, не подвергая ни малейшему сомнению: «За эти дни ходили долгие, упорные слухи о разводе, что-де Александра Федоровна сама-де согласилась и пожелала, но, по одной версии, узнав, что это сопряжено с уходом в монастырь, отказалась, по другой — и Государь не стал настаивать. Факт, однако, — что-то произошло. Государь уехал на фронт до встречи Нового Года, недоволен влиянием на дочерей, была ссора (это ложь, о чем свидетельствует переписка Государя и Государыни в новогоднюю разлуку 1917 г. — Т. М.). А ведь какой был бы красивый жест — уйти в монастырь. Сразу бы все обвинения в германофильстве отпали, замолкли бы все некрасивые толки о Григории, и, может быть, и дети, и самый трон были бы спасены от большой опасности».

Святыни Императрицы — Трон, Родина, Семья для этой женщины — сцена, где пострижение в монастырь и то всего лишь красивый жест, театральные подмостки, где можно праздно обсуждать «версии» спасения Трона, хотя спасение Трона заключалось тогда в одном-единственном для всех подданных — затворить уста, затворить слух для сплетен и вымыслов и служить Царю. Но этого не делали даже самые близкие, и жили рядом с Александрой Федоровной в предательском двоедушии, вот еще строки из этого позорного дневника, подтверждающие горькое обвинение: «Вчера у Краснова Петра Николаевича был генерал Дубенский, человек со связями и вращающийся близко ко Двору, ездит все время с Государем, уверяет, что Александра Федоровна, Воейков и Григорий ведут усердную кампанию убедить Государя заключить сепаратный мир с Германией и вместе с ней напасть на Англию и Францию…» Многократно потом опровергнуты эти слухи и расследованием Чрезвычайной комиссии Временного правительства, и воспоминаниями Воейкова, и публикацией Переписки Св. Царственных мучеников, но дошло ли хоть перед смертью до этих клеветников — Дубенского, придворного историографа, который их распускал, генерала Краснова, который их у себя допускал, до Чеботаревой, их переносившей, что они этим разрушали Империю и Царскую власть? К чему такие мысли и вопросы в дневнике, когда ты, медицинская сестра, каждодневно рядом с Царицей и на тебя обращено ее милостивое внимание? Так спроси, если сомневаешься, возмутись в глаза, если веришь, моли объяснить, что происходит, предупреди о лжи, если сознаешь, что это клевета. Нет, перед Матушкой-Царицей — лицемерная учтивость и почтительное внимание, а зловещее шипение — у Государыни за спиной… «Все тот же беспросветный мрак. Пуришкевич говорит блестящую речь, громит Государственный Совет, призыв к объединению, когда Отечество в опасности. Гурко просит борьбы с темными силами, играющими на лучших святых побуждениях и чувствах, на религиозной впечатлительности». Вернулись из Ставки полны тревоги. 26-го это ненужное появление с Государыней и Наследником на Георгиевском празднике. Настроение армии — враждебное, военной молодежи также. «Как смеет еще показываться — она изменница». Это твердит гвардейский полковник К.: «Иначе как за двадцать лет жизни в России не понять, что стране нужно. Вмешиваться в дела, назначать людей, только губящих все дело…».

В те же самые дни, когда заносила в дневник бездумная рука нечестивой слуги эти подлые строки, Александра Федоровна, словно зная об этом, вписывала в свою тетрадку: «Добром за добро воздаст любой, но христианин должен быть добрым даже к тем, кто обманывает, предает, вредит…Наш Господь хочет от нас, чтобы мы не предавали верности. Верность — великое слово. «Буди верен даже до смерти и дам ти венец живота» (An. 2,10). Наполните любовью свои души. Забудьте себя и помните о других. Если кому-то нужна ваша доброта, то доброту эту окажите немедленно, сейчас. Завтра может быть слишком поздно. Если сердце жаждет слов ободрения, благодарности, поддержки, скажите эти слова сегодня. Беда слишком многих людей в том, что их день заполнен праздными словами и ненужными умолчаниями…»

Вот и Валентина Чеботарева, неуемная сплетница, удостоилась и не раз и благодарности, и ободрения, и поддержки от Той, о которой так безумно и праздно злословила и перед которой трусливо умалчивала о недостойном, причем свидетельсвует об этом медицинская сестра все в том же злополучном дневнике: «жили в атмосфере их забот (Государыни и старших Дочерей. — Т. М.). Очень сблизило, что в день отъезда нашли свободных пять минут… В дорожных платьях всех обошли, приласкали и на поезд». И ей, Валентине Чеботаревой, Государыня и Дочери много писали из ссылки, писали в уверенности, что их понимают, им сочувствуют. Но черная зависть не дозволяла несчастной душе, как и душам миллионов ей подобных царских подданных, дорасти до любви прекрасной, чистой женщины, Матери их Отечества, и зависть толкала подданных даже после февральского переворота на такие несправедливые слова: «У Курис много разбирали вопрос об отношении к народу всей Императорской Семьи. Как они далеки были от жизни, были только ласковы, трогательны и никогда не помогали фактически. И ведь это правда, горькая, жестокая правда. Это был своего рода принцип — никогда не помочь денежно или устроить на место определенного отдельного человека. Вспомнили эпизод, когда на операции в их присутствии объявили солдату, что нужно отнять правую руку. Отчаянным голосом он закричал: «Да зачем, да куда же я тогда гожусь, убейте лучше сейчас, Христа ради убейте!» Татьяна, вся в слезах, кинулась: «Мама, мама, скорей поди сюда!» Она подошла, положила руку на голову: «Терпи, голубчик, мы все здесь, чтобы терпеть, там, наверху, лучше будет». Это и убеждение ее, и жизненное кредо. А насколько популярнее бы она стала, пообещав ему тут же взять на себя заботы о семье, и бедняга бы успокоился. Елена Кирилловна Курис говорила, со слов отца Афанасия, что во время богослужения… Она холодна и непроницаема — «гордыня прежняя».

Малодушные люди, малодушные в том смысле, что в них мало оставалось души, настолько мало, что невмоготу им было понять небесную высоту христианского терпения, все в них было занято плотским, телесным, они не понимали твердыни мужества Александры Федоровны, которое запечатлелось в дневниковой записи Императрицы в том страшном 1917 году: «Перед лицом дьявольской вражды мы должны проявлять выдержку, терпение, показывать презрительное равнодушие, но никогда не должно быть покорного молчаливого согласия, а, наоборот, должна быть, по силам нашим, непримиримая брань… Мы можем пострадать сами, но не можем позволить, чтобы страдала истина. Когда мы это осознаем и подчиняем этому свои личные чувства, не так трудно переносить враждебность. В человеке с сильной верой это вызывает решимость. Он идет своим путем среди мира, враждебного ему, как победитель… и, конечно, победит».

Она победила в страшной брани с дьявольской ненавистью, с которой восстали на Нее Ее подданные — по сути, Ее дети, и простила нас, ибо только простившая вражду могла писать в предсмертные дни из заточения: «Чувствую себя Матерью этой страны…». Однако почему такая мстительная злоба к Ней по-прежнему обуревает нас, потомков подданных, возводивших на Государыню напраслину и ложь? Так и хочется сказать — остановитесь, вглядитесь в ее жизнь, не для себя, — для Бога, для России прожитую чисто и мужественно, вчитайтесь в Ее слова, не для нас, потомков, — для укрепления себя и ближних писанные и заповеданные. Добро бы этому не было веры, а только равнодушие к святости, но почему тогда есть пламенное доверие и пылкий интерес к злобой людской рожденной клевете на Нее? Подтверждение — публикация в православном журнале «Благодатный огонь» (2005, № 13) так называемых документальных свидетельств под заголовком — «Канонизация Распутина — канонизация блуда». В самом заголовке умело слепленный ком грязи, нацеленный на прославленную в лике святых Государыню. Ведь Она почитала Григория Ефимовича Распутина, а, следовательно, должна была быть, да простит меня Господь за необходимость произнести эти слова, почитательницей его якобы «блудных подвигов». Все уважение к Императрице, вся наша боль и вина перед Нею вмиг затуманиваются, уступая в душе место липким, привязчивым картинам «распутинских оргий», подробно расписанных якобы свидетелями. И кто тогда Александра Федоровна, свято доверявшаяся молитвам такого «негодяя» — ответ один: слабая, изверившаяся жертва гипноза, волхования и дьявольского наваждения, а если подвластна была наваждению, — какая же Она после этого святая. И Царю-де внушала почитание старца — и внушила! Какой же Он после того святой, если дьяволу покорился?..

Так, извилистой тропкой сомнений входит в потомков подданных, отрекшихся от Царя и Царицы, такое же отречение, но теперь уже от святых, от мучеников, жертвенно павших за нас всех. Разве этот последний грех не страшнее первого?

Давайте же выпутываться из ловушек клеветников, внимательно рассмотрев, что за сети нам расставлены. Вот первое же «документальное свидетельство», перепечатанное журналом «Благодатный огонь» — отрывок из воспоминаний о Г. Е. Распутине писательницы В. А. Жуковской (1914–1916 гг.), воспоминаний, что, по словам автора, представляют собой «записки, составленные по дневникам», плод «трехлетнего знакомства с Р.». Записки созданы с прямой идеологической целью, автором жестко обозначенной и лукавыми издателями, выдающими себя за православных, как бы не замеченной: «Всякий, кто прочтет эти записки, так или иначе почувствует весь кошмар последних дней русской монархии и жизни ее «высшего света». Так что «воспоминания» нацелены против Императора и Императрицы, к чему Жуковская не раз возвращается в таких словах: «полнейшее разложение высших правящих кругов», «о близости к нему (Распутину. — Т.М.) Царицы и о его диких оргиях под шумок говорил весь город», «слабый волей последний царь умирающего старого строя, окруживший себя косноязычными юродивыми, а помощь и поддержку находивший у Гр. Распутина, отвергнутого хлыстами за то, что он свел учение «людей божиих» на служение своей неистовой похоти…», «Царица со своим безумным страхом за жизнь наследника…».

Но вот вопрос: кто и что «вспоминает» в этих записках? Самое поверхностное расследование приводит к ошеломляющим результатам. Оказывается, «воспоминания» — не мемуарный документ, фиксирующий только то, что лично увидено очевидцем, а беллетристика, которую автор насыщает вымыслом, и первое тому доказательство — это несовпадение возраста героини воспоминаний, от имени которой ведется повествование, она в пору знакомства с Распутиным в 1914 году будто бы «только что кончила гимназию», с реальным возрастом писательницы В. А. Жуковской, которой в том же году минуло 29 лет, — для гимназистки явно многовато!

Второе важное открытие — для «воспоминаний» Жуковской сразу устанавливается литературный источник, сюжет и повествовательные детали которого полностью повторены, — это небольшой очерк некоего писателя А. С. Пругавина, сочинение, выходившее крошечными тиражами в 1915 году (в журнале под названием «Около старца»), в 1916 году (под названием «Старец Леонтий Егорович и его поклонницы»), и, наконец, в феврале 1917 года, когда стало все можно — с заголовком «Старец Григорий Распутин и его поклонницы». В этом очерке Государь и Государыня зашифрованы под инициалами У и Z, фамилии министров и «поклонниц» изменены, и хотя в очерке масса паскудных намеков на религиозную экзальтацию дам высшего света, окружавших Григория Ефимовича, намеков на его чувственность и эротоманию, но никаких прямых слов о разврате, сектантстве, назначении им министров, влиянии его на Государя и Государыню нет, так ведь и фактов таких не было, вот и печатали вкрадчивые выдумки да гнусные намеки. А раз существует литературный источник этих якобы «воспоминаний» Жуковской — любой историк, мало-мальски имевший дело с документами, если только это не какой-нибудь Радзинский или Сванидзе, категорически отвергнет псевдомемуары, ибо что это за историческое свидетельство, если свидетель искажает свой возраст, в виде собственных воспоминаний бойко пересказывает содержание чужой книжонки, главные герои которой трусливо спрятаны под псевдонимами, чтобы автора гнусного опуса ревнители Самодержавия не прибили за клевету.

И, наконец, третье открытие, разоблачающее лживость подлого сочинения: «Воспоминания о Григориии Распутине» не принадлежат авторству Жуковской, их написал другой человек. В библиотеках сохранились подлинные сочинения писательницы «Марена» (1914 г.), «Сестра Варенька» (1916 г.), «Вишневая ветка» (1918 г.), которые очень ярко характеризуют стиль ее художественной речи, — непременные соловьи, дикие розы, романтический ключ под сосной, юный принц, благородный поклонник, «любовь прекрасная и мгновенная», «рыдания неразделенной страсти», — словом, беллетристика Жуковской вся в пошлых кружавчиках, в рю-шечках вымученных и банальных красивостей — типичная дамская проза, язык которой пахнет дешевыми духами и розовым мылом. Совсем не то в тексте «Воспоминаний о Распутине», автором которых выставлена В. А. Жуковская. Этот текст составлен, безусловно, мастером художественного слова, умело выписавшим объемные, зримые образы, которые благодаря дару сочинителя ужасают читателя своим натурализмом и циничной неприкрытостью.

Кто в действительности был автором этой талантливо слепленной грязи, кто скопировал сюжет очерка Пругавина вплоть до мельчайших деталей, здесь и ландыши, присылаемые Распутину Царицей, и телеграммы от высокопоставленных лиц, и обстановка комнат, и даже скрип зубов Распутина, и манера поклонниц доедать за ним куски, дословно повторены целые сцены, реплики, разговоры, но сюжет прописан более откровенно, вместо намеков на гнусность рисована сама гнусность, грубыми подробностями расмалеван портрет «старца». И сделал это литературно одаренный сочинитель, но в любом случае, не В. А. Жуковская, именем которой воспользовались, чтобы иметь достоверную привязку вымышленного текста к действительности.

Вот вам и «серьезное документальное свидетельство» — очередная для нас ловушка, расставленная с умыслом, что клюнем на крючок «исторического документа», вознегодуем на Самодержавие, возненавидим «злую притворщицу Алек-сандру-царицу», «слабого волей царя», подчинявшегося «грязному мужику».

Но кто защитит святых от клеветы? Только подлинный документ, настоящее свидетельство, непредвзятые воспоминания, и таких на сегодня известно немало. Первое русское издание книги Софьи Карловны Буксгевден «Жизнь и трагедия Александры Федоровны, императрицы России» — один из лучших образцов того, что мы называем воспоминаниями верноподданных. К таким документам официальная историография зачастую относится подозрительно: дескать, верные слуги любили Государыню, были ей обязаны своим благоденствием, и из любви и благодарности приукрашивали факты, умалчивая о недостойном. У нас же есть иной критерий достоверности таких мемуаров — дневниковые записи, письма Александры Федоровны, если они по смыслу, по духу, по настроению совпадают с тем, что рассказывают о ней знавшие ее люди, значит, эти рассказы верноподданных — истинная правда, и любые искажения ее, вроде дневника сплетницы Чеботаревой или «воспоминаний» псевдо-Жуковской, следует с негодованием отвергать как гнусную ложь.

Фрейлина София Карловна Буксгевден доказала преданность Царской Семье, последовав за Ней в Тобольскую ссылку, потом сопровождая Царских Детей в Екатеринбург, и только насильственное разлучение оторвало баронессу Софию от Государыни. Всемилостивый Господь подарил Софии Буксгевден долгую жизнь, обязав свидетельствовать. И она честно свидетельствует.

Год за годом встает перед нашими глазами прожитое последней русской Императрицей, в нем нет ни безумств юности, ни метаний молодости, ни надлома зрелости, что свойственно даже и добрым, хорошим людям, но Александра Федоровна жила воистину святой жизнью, как ее всегда понимали на Руси благочестивые и прямодушные русские жены: мечта о любимом, встреча с ним по воле Божьей, Муж, Дети, служение Семье. С одной лишь поправкой в судьбе — любимый был Наследником Русского Трона, Муж стал Императором России, Дети родились Царскими Детьми. И потому этой русской жене и матери, именно так — русской во всем, по духу, по смыслу, по делам, русской жене и матери, выпала еще одна обязанность — быть Матерью огромной страны и великого народа. Суровый долг, тяжкая обязанность, трудная ноша, а не одна только честь, как всегда думают мелкие завистливые люди. Как Она несла эту ношу — с первых дней постоянное самоотречение. В свидетельство тому несколько малоизвестных фактов, сохраненных для нас воспоминаниями Софьи Карловны Буксгевден. Молодая Государыня основала для бедных «Комитет помощи», постоянно посещала простые школы, чтобы видеть лица и души русских детей — нарождавшегося, нового поколения России, она основала «Школу нянь» в Царском Селе, санаторий для туберкулезных в Ялте.

Ее праздник Белого Цветка собирал сотни тысяч рублей пожертвований для санаторного обустройства Крымского побережья. Она создала Школу народных ремесел для развития русских кустарных промыслов и отвлечения крестьян от пьянства. Во время Русско-японской войны ее усилиями в Эрмитажном дворце рядом с Зимним был создан огромный склад для снабжения военных госпиталей одеждой и медицинскими материалами. В мировую войну Она организовала в Царском Селе лазареты, несколько санитарных поездов постоянно курсировали на передний край фронта, доставляя в тыловые лазареты раненых, у Нее были большие склады с медицинскими материалами в Петрограде, Москве, Одессе и Виннице и целая сеть меньших складов в малых городах вблизи линии фронта. Всю эту систему организовала и наладила именно Она, и постоянно строго контролировала бесперебойную работу всей лазаретной сети, принимая своих подчиненных, выслушивая об этом доклады министров, что в Петрограде цинично истолковывали как вмешательство в политику государства.

О том, что Государыня работала не для популярности, что меньше всего думала при этом о себе, говорит Ее безоглядность на себя в любых делах. Она тяжело заболевает корью, заразившись от детей при посещении питерских школ, но потом постоянно посещает вместе с Дочерьми туберкулезные санатории в Ялте, пренебрегая опасностью подолгу сидит с Детьми у постели заразных больных, говоря о своих Дочерях: «Они должны понимать печаль…» Государыня становится сестрой милосердия в германскую войну, и ее старшие Дочери тоже проходят эту суровую школу, и опять не жалеет ни себя, ни их — у великой княжны Ольги Николаевны работа в госпитале привела к нервному истощению и анемии, а сама Императрица получила тяжелое сердечное осложнение. Еще бы, ведь приходилось переживать как свои чужую боль, чужую смерть, вот ее щемящие слова из письма: «Офицер умер на столе. Последовала очень трудная операция. Такие трудные моменты, но мои девочки должны знать жизнь, и мы все это проходим вместе». И при этом Государыня не позволяет себе отдыха, считая, что даже съездить в Ливадию (это когда тысячи дворян отправлялись в военное время на отдых в свои имения к морю) — «слишком большое удовольствие, которое можно было позволить себе во время войны».

«Чувствуя себя Матерью этой страны», — без прикрас сказанное Ею в час, когда все уже кончено, страна отвернулась от Нее и от Царя, но могут ли родители перестать любить своих детей, даже если неблагодарные дети бросили их, попрали их заботы, отвернулись от их доброты. В этот состоит инстинкт жертвенности, заложенной Господом в образе родительской любви, но никем еще по-на-стоящему не осознан подвиг жертвенности, кроющийся в Царской любви к своему народу, который сродни родительской заботе, но сколь тяжелее его нести, ведь не кровинушек твоих, не плоть от плоти, — чужих, вовсе незнакомых тебе людей, с их грехами и ошибками, с их завистью, гордостью, корыстью, — миллионы этих людей нужно взять под свое отеческое и материнское крыло: прощать ошибки, наказывать за преступления, вразумлять примером собственной самоотверженности.

А что в ответ? Как свидетельствует София Буксгевден, уже в 1905 году в России наступил кризис нехватки «настоящих людей», и Государыня с тоской пишет об этом сестре: «Это по-настоящему время, полное испытаний. Крест моего бедного мужа слишком тяжек для одного, тем более, что у него нет никого, на кого он мог бы положиться и кто бы мог быть для него реальной помощью… Он работает с таким упорством, но велика нехватка людей, которых я называю «настоящими». Конечно, они где-то должны существовать, но как трудно на них напасть. Плохое всегда под рукой, другие из-за ложной скромности держатся позади. Мы пытаемся познакомиться со многими людьми, но это так трудно… появляется чувство отчаянья. Один слишком слаб, другой слишком либерал, третий слишком недалекий и так далее…»

Это было время, когда самопожертвование стало не в чести у русских людей. Баронесса София пишет, как во время коронации Императора Его приветствовали потомки людей, которые в разные времена спасали жизнь русским монархам, начиная с потомков Ивана Сусанина. В этот жертвенный ряд после воцарения Государя Николая II больше никто не встал. Но сколько примеров самоотверженности в жизни самой Александры Федоровны! Баронесса София вспоминает лишь некоторые из них, попробуйте примерить эти поступки на себя — кому из нас подобное по плечу? В 1915 году Государыня отдает парадные залы Зимнего дворца под госпиталь для тяжелораненых (кто-то может сегодня пожертвовать свой лучший дом для больницы?), Она поселяет парализованную, умирающую фрейлину Соню Ор-белиани в комнату рядом со своими дочерьми, прекрасно понимая, сколь тяжко детям видеть постоянно рядом смертельно больного человека (кто ныне в состоянии принять на себе добровольно такое мученичество?), Императрица отказывается отдать во власть Временного правительства Аню Танееву, хотя ее присутствие в Царскосельском дворце как главной «заговорщицы» и «последовательницы Распутина» грозило разлучением всей Семьи, арестом Государя, но Аню в первые дни революции могли просто убить, излив на нее ненависть клеветы и заодно свалив всю вину за «распутинщину», поди потом доказывай правду о погибшем человеке, и Государыня защитила ее, буквально прикрыла собой и Детьми (кто из нас способен сегодня пожертвовать собой и, главное, своими детьми ради спасения жизни хоть и близкого, но все же не родного человека?).

Все это свидетельствует о последней русской Императрице как о человеке необыкновенного мужества, о ее волевом бесстрашии, что Она сама прекрасно сознавала, ибо готовила себя к самым тяжелым испытаниям, что подтверждает в своих воспоминаниях баронесса София: «Александра Федоровна говорила о себе как о «великом бойце». И это была правда». Свое же назначение Государыня объясняла так: «Я не сотворена сиять перед собранием… Я должна помогать другим в жизни, помогать им побеждать в борьбе и нести свой крест».

Книга Софии Буксгевден является ответом тем, кто по-прежнему заражен изменническим вирусом клеветнических слухов о святой Царице Александре. Здесь опровергается большинство гнусных вымыслов о Григории Ефимовиче Распутине, в той части, в какой об этом могла свидетельствовать сама София Карловна. То, чего она не могла видеть и знать сама, якобы хвастовство Распутина о его знакомстве с Царской Семьей, его мифическое пьянство и связи с министрами, — передаются именно как гнусные и лживые слухи, хотя автор не берет на себя ответственности за их опровержение. Но нам очень важно на фоне множества бессовестных измышлений Чеботаревых и Жуковских такое ее свидетельство: «Я жила в Александровском дворце с 1913 по 1917 год, причем моя комната была связана коридором с покоями Императорских детей. Я никогда не видела Распутина в течение всего этого времени, хотя я постоянно находилась в компании Великих княжон. Мсье Жильяр, который тоже там жил несколько лет, также никогда его не видел».

Есть в книге и ответ на наглые вымыслы о вмешательстве Государыни в политику: при снятии с поста министра иностранных дел Сазонова, что приписывали интригам Императрицы, она, как это видела ее фрейлина, узнала об отставке министра много позже из записки Государя.

Единственное, на что не может ответить София Буксгевден, бывшая фрейлина Государыни Александры Федоровны, — так это на вопрос о том, почему наша святая Императрица была так страшно оклеветана, а в книге рассказывается о публикации фальшивых писем, приписанных Ей, даже когда не было и намеков на шаткость Царского Трона. Баронесса только горько отмечает: «Эти нападки были чудовищны, и Императрица была вынуждена осознать, что не было пределов, которые бы их враги не превысили».

И только много лет спустя, когда свершившееся коренное зло февраля 1917 года и июля 1918 года было отчетливо осознано русскими людьми, до нас стало, наконец, доходить, что не мы — русские — стали наследниками Царской власти и Царского достояния и что потому и не было пределов у лжи и клеветы, что врагами России было поставлено на кон последнее Самодержавное Царство мира, и какой ценой будет разыгран этот желанный куш — для поработителей нашего Отечества значения не имело — любой ценой!

Вот почему самая наглая ложь непроницаемой стеной по сей день отгораживает нас от Государыни. Помимо вымыслов и сплетен в дневниках злобных современников, забывших, что такое верность, тут насочинены и фальшивые письма Императрицы (как в случае с публикацией «писем» в книге Илиодора «Святой черт», вышедшей в Америке на еврейские деньги), тут настряпаны и фальшивые мемуары (примером тому грязные подделки псевдо-Жуковской и некой Джанумовой), тут составлены и так называемые допросы Чрезвычайной следственной комиссии (лживые показания Манасевича-Мануйлова, Андронникова, Белецкого и Хвостова, опровергнутые вскоре документами, но пошедшие «гулять» в исторической беллетристике как достоверные источники). И покуда верим им — какие же мы верноподданные? Где наша покаянная рубаха? И нет у нас права нести к иконам святых Царственных мучеников любимую Государыней сирень…

Один только страх вплоть до боязни собственной тени, тени бывшего когда-то неодолимым и могучим русского народа, нас одолевает, и потому, покоряясь все тем же врагам, оклеветавшим и убившим святых Царственных мучеников, по сей день платим страшную цену покорности. А ведь святые Государь и Государыня так надеялись на нас, эта надежда звучит в словах последних писем Императрицы из Екатеринбурга: «Когда же все это кончится? Как же я люблю мою страну со всеми ее недочетами! Она становится все дороже мне, и я ежедневно благодарю Бога за то, что позволил нам оставаться здесь и не отправил нас далеко. Верь в людей, дорогая! Нация сильна, молода и мягка, как воск. Сейчас она в плохих руках, и правит тьма, анархия. Но Царь Славы придет и спасет, укрепит и даст разум народу, который сейчас предан».

Если бы мы верили в свои силы так, как верила в нас Она, если бы мы были столь же мужественны, как была мужественна и сильна Она, если бы мы так же любили Родину, как Она любила Россию, мы бы вернули себе нашу страну, мы бы сумели опамятоваться. И это, по молитвам св. Мученицы Царицы Александры, должно свершиться!

 

Фабрика лжи: почему по сей день скрывают правду о цареубийстве

Нагнетание лжи после Февральского переворота и особенно сейчас имеет все те же мистические истоки — не дать русским возлюбить своего Царя, не дать им осознать, кто действительно виноват в гибели самодержавной России. Ведь и тогда русские люди пытались осмыслить, понять, отчего постигла их пучина бед, и на их мучительные вопросы был ловко подсунут ответ — это он, ваш Царь, кровавый и жестокий, виноват во всем! И ведь верили… Как завороженные, повторяли вслед лживой наглой пропаганде — «Николашка», «Царица-немка», «распутинщина»… В первые же дни революции во всех больших городах России, в обеих столицах, Москве и Петербурге, в Киеве, Харькове, Вятке, Казани, Феодосии были выпущены пасквили — всего 36 наименований, анонимные, под русскими псевдонимами и под подлинными еврейскими фамилиями, посвященные «гнусным делам» Царя, «немки» и Распутина. К примеру, стихотворное «сочинение» Льва Никулина (настоящее имя — Лейба Вениаминович Окольницкий), которое он опубликовал под псевдонимом «Анжелика Сафьянова», вышло в 1917 году в Москве и раешным стишком — так легче войдет в память — излагало все те же клеветы — развратный, пьяный мужик управляет государством, безвольным Царем (Сафьянова А. О старце Григории и русской истории. Сказка наших дней. — М., 1917).

Казалось, все кончено: Государь свергнут с Престола, Царская Семья в заточении, Их Друг убит. Но брошюрки и статейки все множились, чтобы, не дав людям опамятоваться, отвергнуть народную душу от плененного Государя. Вот и появились спешно состряпанные «под народ» «Сказки о царе-дураке, о царице-блуднице и о Гришке — распутной шишке». Так что хулительные надписи частушечного пошиба на стенах Ипатьевского дома — они возникли не от дореволюционного кипения «народного гнева», но от послереволюционной пропаганды, и потому убийцы и мучители Царской Семьи в охране дома Ипатьева разделяют свою вину с сочинителями хулы Никулиными-Окольницкими, Шварцами, Менделевичами и прочими клеветниками. Но это был лишь первый, скоропалительный заказ на фальсификацию, исполненный с грубой поспешностью, чтобы объяснить народу, за что «скинули» Царя. Дальнейшие фальсификации делались более осторожно, расчетливо и умно.

В 1927–1928 годах на страницах журнала «Минувшие дни», приложения к вечернему выпуску «Красной газеты», был издан так называемый «Дневник А. А. Вырубовой», о смерти которой сообщил незадолго до этого, в 1926-м году, журнал «Прожектор». Подготовившими публикацию значились некто О. Брошниовская и З.Давыдов, но в действительности это был подложный документ, составленный писателем А. Н. Толстым и историком П. Е. Щеголевым. Об этом сам Щеголев впоследствии рассказал в интервью эмигрантскому журналу, расписав, как они с Толстым выдумывали факты и сюжеты, как спорили, что «пройдет» (чему поверят), а что «не пройдет» в их сочинении за правду. В русской эмигрантской среде фальшивку сразу распознали, явилось опровержение Анны Александровны Танеевой, к счастью, оказавшейся живой и жившей уединенно в Финляндии. Ранее были опубликованы ее подлинные воспоминания. Но не на эмигрантов-читателей рассчитывали Щеголев с Толстым. Они заботились о том, чтобы свой, советский читатель в десятилетнюю годовщину гибели Государя и Его Семьи не вспомнил Их добрым словом.

Эта разоблаченная тогда же фальшивка сослужила нам добрую службу в том смысле, что не позволяет теперь простодушно принимать на веру любой вновь обнаруженный и опубликованный документ, относящийся к Царской Семье и Ее окружению. Покажем здесь, как работают фальсификаторы «исторических документов».

Во-первых, в предисловии к «Дневнику Вырубовой» излагалась подробная история «рукописи», с рассказом о том, как был утерян (утоплен в проруби подругой) подлинник, будто бы собственноручно написанный Вырубовой. Во-вторых, рассказывалось, что рукопись эта была переведена на «плохой французский язык» двумя сообщницами Анны Александровны, чтобы сохранить текст от изъятия при обысках. Так что все огрехи и несходства стилистики дневника с подлинным слогом Танеевой были списаны на издержки переводов сначала с русского на французский для конспирации, затем с французского на русский для публикации (Фрейлина Ея Величества. Интимный дневник и воспоминания А.Вырубовой. — Рига, 1928).

Содержательная сторона текста представляла собой смешение подлинных событий вполне невинного свойства с вымышленными, содержащими грязную клевету, причем большая часть из них была заимствована из сочинения С. Труфанова «Святой черт», опубликованного по заказу американских издателей в 1917 году (Илиодор (Труфанов С. М.). Святой черт. Записки о Распутине. — М., 1917) и из книги В. П. Семенникова «За кулисами царизма», в 1925 году обнародовавшего архив тибетского врача Бадмаева, также фальсифицированный (За кулисами царизма: Архив тибетского врача Бадмаева. — Д., 1925). И такая будто бы перекличка «фактов» из разных книг создавала иллюзию подлинности событий, согласованно излагаемых в нескольких «источниках». На этом фоне и «новые факты», целиком придуманные Щеголевым и Толстым, приобретали вид исторической достоверности.

«Дневник Вырубовой» не единственная фальшивка, сочиненная Щеголевым и Толстым. В Государственном архиве Российской Федерации сохранился так называемый «Дневник Распутина», грубый подлог, очевидно, тех же авторов, публиковать который они не решились после разоблачения «Дневника Вырубовой». Зато в 1925 году сначала в Берлине, затем в Ленинграде была опубликована пьеса «Заговор императрицы» (Толстой А. Н„Щеголев П. Е. Заговор императрицы. — Берлин, 1925) все тех же мастеров фальшивого слова (в последующие годы она с огромным успехом ставилась в 14 городах России!), в ней ложь из поддельного дневника вложена в уста Государя и Государыни, Распутина и Танеевой. Угомониться Щеголев не мог. Будучи в 1924–1925 годах председателем Петроградского отделения историко-революционной секции при едином государственном архивном фонде, он издал семь томов архивных материалов под названием «Падение царского режима» (Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. — Т. I–VII; М.-Л., 1924–1927), подлинность которых вызывает массу сомнений. Опубликованные П. Е. Щеголевым протоколы допросов, проводимых Чрезвычайной следственной комиссией и обличающих Императора, составлены при непосредственном участии самого Щеголева — члена этой комиссии в 1917 году.

Сомнительной подлинности архив, подложные дневники Вырубовой и Распутина, пьеса «Заговор императрицы» — плод усилий только двух фальсификаторов — историка П. Е. Щеголева и писателя А. Н. Толстого. А сколько еще их бесовского племени потрудилось над тем, чтобы навсегда искоренить почитание, память, боль, печаль русского народа о своем погибшем Государе, о Царской Семье, чтобы в них и только в них русские увидели причину своих непреходящих зол и гибели России.

Хроника появления фальсифицированных исторических документов свидетельствует о том, что чаще всего появлялись они на свет в ответ на всякое правдивое слово о Государе и Его Семье, которое было опасно для иудеев-большевиков русским почитанием святых Царственных мучеников и русским же осознанием истинных виновников их страшной гибели.

От имени Я. М. Юровского, коменданта Ипатьевского дома, организатора расстрела и уничтожения тел Царской Семьи, написаны так называемые «записки», известные в трех редакциях. Наиболее ранняя редакция записок, где свидетельства Юровского интерпретированы членом

ВЦИК историком М. Н. Покровским, датируется 1920-м годом. Именно в 20-м году в Лондоне опубликована книга Роберта Вильтона «Последние дни Романовых», в которой автор бесстрашно объявил о еврейском заговоре в истории цареубийства: «советские евреи творили еврейское дело» (Вильтон Р. Последние дни Романовых. — Берлин, 1923, с. 26). Вильтон описал обстоятельства убийства, как их восстановил следователь Н. А. Соколов, дал перечень еврейских организаторов и расстрельной команды. Одновременно он изобличил убийц в изощренном заметании следов: «Убийцы приняли чрезвычайные меры к тому, чтобы преступление никогда не всплыло наружу. В этом случае, как и во всех других, они побили мировой рекорд и история не знает таких мастеров обмана. Вот перечисление принятых «предосторожностей»: 1. Ложное официальное оповещение (о том, что расстрелян только Государь, а Семья эвакуирована в надежное место. — Т.М.). 2. Уничтожение трупов. 3. Ложное погребение (сообщение о торжественном захоронении тела Государя в Омске в газете «Известия». — Т.М.). 4. Ложный судебный процесс (согласно ему в убийстве Царской Семьи были обвинены, изобличены и расстреляны эсеры Яхонтов, Апраксина и Миронова. — Т.М.). 5. Ложный следственный комитет (во главе со Свердловым. — Т.М.) (там же).

Застигнутые врасплох, ведь большевики не ожидали столь скорого обличения их злодеяния, они создали «официальную версию» убийства, которая, с одной стороны, уже не должна была резко отличаться от результатов белогвардейского расследования, обнародованных Вильтоном (так в записке Юровского появились прямые пояснения к фактам, приведенным английским журналистом), с другой стороны, эта версия аккуратно бы направляла детали преступления в русло, выгодное цареубийцам во власти.

Записка Юровского воспроизводит хронологию убийства, при этом события пересказаны другим лицом — историком Покровским (Литературная газета. — 1997, № 3), о самом Юровском в тексте документа вообще говорится в третьем лице — «комендант». Рукой Покровского, по свидетельству директора ГАРФ С. В. Мироненко (Русская мысль. — 1997, № 4169), приписаны в машинописном тексте записки и координаты места захоронения. Покровский вроде бы излагает в записке факты со слов Юровского, но стилистика речи Юровского в этом документе не выявляется, перед нами стиль профессионального историка — краткое, емкое и бесстрастное изложение канвы событий. Надо сказать, что сам Юровский имел низшее образование и по-русски говорил и особенно писал неумело. Примером стиля его речи является письмо, датированное 1918 годом, к екатеринбургскому знакомому Юровского Архипову с просьбой позаботиться о матери при захвате Екатеринбурга белыми: «Я обращаюсь к вам еще и по тому что вы строгий в своих принцыпах даже при условиях гражданской войны и при условии когда вы будете у власти. Я имею все основания полагать что вы с вашими принцыпами останетесь в одиночестве но всеж вы съумеете оказать влияние на то чтоб моя мать которая совершенно не разделяла своих взглядов виновная следовательно только в том что родила меня а также в том что любила меня» (Росс Н. Гибель Царской семьи. Материалы следствия по делу об убийстве Царской семьи (август 1918 — февраль 1920). — Франкфурт-на-Майне, 1987). Этот отрывок из письма коменданта-цареубийцы цитируется по копии следственного дела, бывшей в распоряжении М. К. Дитерихса, и малосвязная речь коменданта с пропуском глаголов резко контрастирует с литературным текстом «записки».

Итак, «записка» Юровского представляет собой официальную версию большевиков, где намеренно смешаны ложь и правда. Вот пример вынужденной правды, вызванной вильтоновским опубликованием документов следствия: «… трупы опустили в шахту, при этом кое-что из ценных вещей (чья-то брошь, вставленная челюсть Боткина) было обронено, а при попытке завалить шахту при помощи ручных гранат, очевидно, трупы были повреждены и от них оторваны некоторые части — этим комендант объясняет нахождение на этом месте белыми оторванного пальца и т. п.» (Партархив Свердловской области, ф.221, оп.2, д.497, л.7-13. Цит. по книге: Платонов О. А. Терновый венец России. История цареубийства. — М., 2001). А далее следуют показания о захоронении тел, мягко опровергающие Вильтона, дескать, да, сжигали, но не всех и не преднамеренно, а вынужденно, по воле обстоятельств, и только «Алексея и Александру Федоровну, по ошибке вместо последней с Алексеем сожгли фрейлину». Для остальных «выкопали братскую могилу… Этого места погребения белые не нашли» (там же).

На основе записки Юровского официальная большевистская версия цареубийства получает «закрепление» в печати. В сборнике «Рабочая революция на Урале» в 1921 году появляются «воспоминания» П. М. Быкова, который именуется «первым председателем исполкома Екатеринбургского Совета рабочих и солдатских депутатов». «Последние дни последнего царя» — таково название «мемуаров» этого человека, лично в цареубийстве не участвовавшего, оно имеет прямую перекличку с названием книги Вильтона «Последние дни Романовых», последующие издания этих воспоминаний повторяют в точности название книги английского журналиста. Воспоминания Быкова представляют собой «сводку бесед с отдельными товарищами, принимавшими то или иное участие в событиях, связанных с семьей бывшего царя, а также принимавшими участие в ее расстреле и уничтожении трупов» (Быков П.М. Последние дни последнего царя // Быков П. М„Нечепуркин А. Г. Рабочая революция на Урале. Эпизоды и факты. — Екатеринбург, 1921). Конечно, сам Быков к составлению этих мемуаров не при-частен, беседы проводил (о чем свидетельствует записка Юровского) и текст писал все тот же большевистский летописец Покровский, это его рука на основе официальной версии создает миф для «общего пользования». Здесь окончательно затерт истинный след цареубийства, и вина за расстрел возложена на левых эсеров, назван непосредственный убийца — русский Петр Ермаков с четырьмя подручными, но вслед за расследованием Соколова подтверждается расстрел всей Семьи и полное сожжение тел. Текст небогат подробностями и создан в присущей Покровскому профессиональной стилистической манере краткого и емкого повествования.

В 1922 году появляется вторая, пространная редакция «записок Юровского». Это тоже машинописный текст, подписанный самим Юровским и имеющий сделанную им собственноручно правку. Документ, уточненный и выверенный цареубийцей, в частности уточнено расстояние до места так называемого «захоронения царских останков», появился на свет в связи с публикацией в том же 1922 году во Владивостоке книги М. К. Дитерихса «Убийство Царской Семьи и членов Дома Романовых» (Дитерихс М.К. Убийство Царской Семьи и членов Дома Романовых на Урале. — Владивосток, 1922). Материалы следствия, приведенные в книге Дитерихса, вновь указывают на ритуальное преступление, что заставляет цареубийц усиленно продвигать свою «версию», они настаивают на своем «списке» организаторов и исполнителей преступления, убеждают, что тела были именно захоронены, а не сожжены. Юровского при этом пытаются представить в так называемой «записке» главным режиссером захоронения. От его имени в этом фальсифицированном документе пишут, что сразу после расстрела и погрузки тел в машину он поехал к Ганиной Яме. Но из следствия Соколова известно, что Юровский появился в районе Ганиной Ямы только в конце дня 17 июля, а тела были отвезены туда, как известно, ранним утром. Так что описание комендантом Ипатьевского дома всего дня 17 июля, проведенного рядом с телами, не достоверно. От имени Юровского, как очевидца и участника захоронения, описывается сокрытие тел в яме под шпалами на дороге в ночь с 18 на 19 июля. Но анализ документов следствия и свидетельство генерала Дитерихса говорят о том, что Юровский в описываемом им захоронении участвовать не мог. Абсурдно выглядят приписываемые коменданту показания о времени сжигания тел: машина застряла на дороге в половине шестого утра, здесь сожгли два трупа и кости похоронили в отдельной яме, в то время как, по данным следственных материалов Соколова, в 5–6 часов утра грузовик был уже в Екатеринбурге.

Историки С. А. Беляев, Ю. А. Буранов, О. А. Платонов, журналист А. П. Мурзин полагают, что версия Юровского о захоронении «на дороге под мосточками» была злонамеренной дезинформацией чекистов, стремившихся оспорить выводы следствия, изложенные в книгах Р. Вильтона и М. К. Дитерихса о ритуальном характере цареубийства, об отчле-нении головы Государя, и действительно чекисты создали «захоронение останков» самого тривиального бандитского расстрела где-то между 1918 и 1919 годами.

Две книги, вышедшие одна за другой, — Вильтона и Дитерихса, — активно участвовавших в расследовании убийства Царской Семьи и владевших копиями следственного дела, не могли не вызывать тревоги цареубийц, они ждали главного «залпа» — самого важного обличающего их свидетельства — публикации книги следователя Н. А. Соколова, держателя основных материалов следствия, не оставлявшего своего расследования и за границей, где он продолжал снимать показания, допрашивать очевидцев, собирать материалы.

В ожидаемых от него выводах Соколов, безусловно, должен был быть единомыслен с Вильтоном и Дитерихсом. Вот как об этом говорит Р. Вильтон: «Живя в продолжение многих месяцев в постоянном единении с Дитерихсом и Соколовым, могу свидетельствовать о том, что расследование Царского дела велось ими сообща… Вообще Царское дело распадалось на три части: 1) само убийство, 2) судьба трупов, 3) политическая обстановка. По всем трем пунктам роль М. К. Дитерихса была огромной, в розысках и обнаружении остатков жертв Екатеринбургского убийства его роль оказалась совершенно исключительной, решающей… этим фактом нисколько не уменьшается роль и огромная заслуга Соколова в ведении следствия» (Вильтон Р. Последние дни Романовых. — Берлин, 1923).

Вильтон и Дитерихс написали книги, в которых главные выводы об организаторах цареубийства, о его исполнителях, о ритуальном характере обращения с телами расстрелянных совпадают, и, следовательно, последнее слово об этом жесточайшем из преступлений века было за Соколовым. О том, какие заключения он предполагал внести в свою будущую книгу, свидетельствует статья, изданная без подписи в «Царском вестнике» в 1939 году. Много позже О. А. Платонов установил, что ее автором был доктор К. Н. Финс, записавший свидетельства друга Соколова А. Шиншина. Приведем отрывок из статьи дословно: «Сведения о контактах Я. Шифа и Я. Свердлова (свидетельствующие о прямом приказе мирового еврейства убить русского Царя. — Т.М.) были лично сообщены Соколовым в октябре 1924 года, то есть за месяц до внезапной его кончины, его другу, знавшему его еще как гимназиста пензенской гимназии. А. Шиншин видел и оригинальные ленты, и их расшифрованный текст. Соколов, как можно видеть из его письма, считал себя «обреченным», а потому просил своего друга прибыть к нему во Францию, чтобы передать ему факты и документы чрезвычайной важности. Доверять почте этот материал Соколов не решался. Кроме того, Соколов просил своего друга ехать с ним в Америку к Форду, куда последний звал его как главного свидетеля по делу возбуждаемого им процесса против банкирского дома «Кун, Лоеб и К». Процесс должен был начаться в феврале 1925 года. Но поездка не состоялась, в ноябре 1924 года Соколов, в сорок с небольшим лет, внезапно умирает. А ведь Форд, когда Соколов впервые приехал к нему в Штаты, отговаривал его возвращаться в Европу, говорил, что ему грозит опасность. Очевидно, имел Форд основания так говорить. Соколов опубликовал материалы об убийстве Царской Семьи. Русское и французское издания не вполне идентичны. Полная публикация следственного материала, в том числе и текста телеграммы, оказалась для Соколова невозможной, издательства опасались неприятностей со стороны Всемирного Еврейского Союза» (Платонов О.А. Терновый венец России. История цареубийства. — М., 2001).

Неоднократно предпринимавший попытки опубликовать всю правду об убийстве Царской Семьи, собиравшийся даже выступить об этом в антиеврейском процессе, Соколов таинственно умирает, его нашли мертвым во дворе своего дома в конце 1924 года, рукопись его книги и материалы следствия попадают в руки некоего «благодетеля» Соколова князя Николая Орлова, который уже в 1925 году торопливо издает рукопись под заголовком «Убийство Царской Семьи. Из записок судебного следователя Н.А. Соколова».

Книга, предупреждает издатель в предисловии, автором не закончена, но главное в ней, подчеркивает князь Орлов, что Соколов «решился сам огласить истину — сам от себя, а не под флагом какой бы то ни было политической партии… Соколову пришлось много и болезненно бороться за отстояние этой правды от тех, кто пытались использовать ее в своих личных целях» (Соколов Н.А. Убийство Царской Семьи. Из записок судебного следователя Н. А.Соколова. — М„1998). Такое предупреждение издателя при осведомленности нашей, что Соколов принадлежал именно к «партии» — к той части русских эмигрантов, которые видели в цареубийстве начало иудейского ига над Россией, уже эти вкрадчивые слова заставляют задуматься о том, через чьи руки прошли записки следователя Н. А. Соколова по пути к их изданию.

Князь Николай Владимирович Орлов в 1924 году был еще очень молод, всего 31 год, и, по-видимому, выступал в роли «попечителя» и «благодетеля» Соколова не сам от себя. Ведь он — сын князя Владимира Николаевича Орлова, начальника военно-походной канцелярии Государя, масона, заклятого врага Государыни Александры Федоровны, это он был при Дворе Императора главным источником самых грязных сплетен об Императрице, царских дочерях и Григории Распутине, за что уволен Государем с должности, удален из Александровского дворца, переведен на службу к своему покровителю в. кн. Николаю Николаевичу. Единомышленник В. Н. Орлова протопресвитер Шавельский вспоминает: «В своих чувствах и к Императрице, и к Распутину князь Орлов был солидарен с великим князем. Временами и великий князь, и князь Орлов в беседах со мной проговаривались… что единственный способ поправить дело — это заточить царицу в монастырь» (о. Георгий Шавельский. Из воспоминаний последнего протопресвитера русской армии и флота // Государственные деятели России глазами современников. Николай II. Воспоминания. Дневники. — СПб., 1994). Итак, отец «благодетеля» Соколова и издателя его записок — злейший враг Государыни Александры Федоровны, приветствовавший отречение Государя, а родня его жены и того хуже, ее отец — великий князь Петр Николаевич Романов и ее дядя великий князь Николай Николаевич, масоны, предавшие своего Императора, свившие осиное гнездо интриг против Царствующего Государя.

Соколов прекрасно знал, что именно великий князь Николай Николаевич отказался взять на хранение следственное дело об убийстве Царской Семьи у французского генерала Жанена, перевезшего его из Китая в Европу для передачи родственникам, что стараниями великого князя Николая Николаевича материалы эти попали в руки масонов Гирса и Маклакова и исчезли навсегда. Вот почему не ясно, как следователь мог принять помощь от ближайшего родственника Николая Николаевича и доверить ему свои записки. Либо князь Орлов скрывал от Соколова свою принадлежность к масонскому клану, либо никаких отношений между Орловым и Соколовым до таинственной кончины последнего не было, и материалы следственного дела достались князю после смерти Соколова.

В любом случае, записки Соколова после его смерти оказались не просто в чужих руках, а во враждебных следователю руках, и чужое вмешательство в текст можно не только предполагать, его надо с неизбежностью искать, ведь вся цепочка событий вокруг следователя накануне его гибели была нацелена на одно — не дать ему опубликовать свои материалы, особенно телеграммы Шифа (вспомним сведения об отказе издательств в публикации) и похитить эти материалы (ряд документов у Соколова похитили во время поездки в Берлин).

При анализе «записок следователя» обращает на себя внимание их идейный диссонанс с книгами единомышленников — Вильтона и Дитерихса. У Соколова практически снят вопрос о ритуальном характере убийства Царской Семьи. Вильтон и Дитерихс, напротив, подчеркивали это свидетельскими показаниями. У Соколова показано, что Государя и Государыню убили русские люди. У Вильтона и Дитерихса обнажена четко отлаженная еврейская организация цареубийства. Дитерихс и Вильтон приводят показания свидетелей о приезде в Екатеринбург чернобородого раввина и о посещении им Ганиной Ямы. У Соколова в записках этих свидетельств нет, но ведь он же знал о них, имел в своих материалах.

Вот перед нами выводы всех троих участников следствия при анализе перифраза из Гейне, найденного на стене подвала, где убита Царская Семья, и, без сомнения, понимаемого всеми как приговор Государю, сделанный мстительной зловещей рукой цареубийцы.

Вильтон: «Еврей с черной, как смоль, бородой, прибывший, по-видимому, из Москвы с собственной охраной, к моменту убийства в обстановке крайней таинственности, — вот вероятный автор надписи, сделанной после убийства и ухода «латышей», занимавших полуподвальное помещение, последние были на это по своему низкому умственному развитию совершенно неспособны. Во всяком случае, тот, кто сделал эту надпись, хорошо владел пером (или, точнее, карандашом). Он позволил себе каламбур с именем Царя (Belsatzar вместо Balthazar), монарх этот расположением евреев не пользовался, хотя зла пленным евреям не причинял. Понятен намек на Библию. Николай тоже зла евреям не сделал, их было много среди подданных, но он их не любил: то был в глазах Израиля грех смертный. И ему устроили самую тяжкую смерть — быть убитым своими» (Романова А.Н. Я, Анастасия Романова. — М., 2002). Этой последней фразой Вильтон ясно указывает на заведомый подлог: евреи устроили так, чтобы цареубийство выглядело как дело русских рук.

Дитерихс: «Валтасар был в эту ночь убит своими подданными», — говорила надпись, начертанная на стене комнаты расстрела и проливавшая свет на духовное явление происшедшей в ночь с 16 на 17 июля исторической трагедии. Как смерть халдейского царя определила собой одну из крупнейших эр истории — переход политического господства в Передней Азии из рук семитов в руки арийцев, так смерть бывшего Российского Царя намечает другую грозную историческую эру — переход духовного господства в Великой России из области духовных догматов Православной эры в область материализованных догматов социалистической секты» (Дитерихс М.К. Убийство Царской Семьи и членов Дома Романовых на Урале. — Владивосток, 1922). Дитерихс, цитируя строку из Гейне, еще более отчетливо, чем Вильтон, выразил мысль о еврейском замысле этого преступления, указав на его духовную сущность.

А теперь вчитаемся в неожиданно скупой комментарий этой надписи у Соколова: «В этой комнате под цифрой II Сергеев обнаружил на южной стене надпись на немецком языке:

Belsatzar ward in selbiger Nacht

Von seinen Knechten umgebracht.

Это 21-я строфа известного произведения немецкого поэта Гейне «Balthasar». Она отличается от подлинной строфы у Гейне отсутствием очень маленького слова «аЬег», т. е. «но все-таки». Когда читаешь это произведение в подлиннике, становится ясным, почему выкинуто это слово. У Гейне 21-я строфа — противоположение предыдущей 20-й строфе. Следующая за ней и связана с предыдущим словом «аЬег». Здесь надпись выражает самостоятельную мысль. Слово «аЬег» здесь неуместно. Возможен только один вывод: тот, кто сделал эту надпись, знает произведение Гейне наизусть» (Соколов Н.А. Убийство Царской Семьи. Из записок судебного следователя Н. А. Соколова. — М„1998). И это весь комментарий зловещей надписи в книге Соколова, при том намеренно упущено еще одно отличие оригинала Гейне от надписи в подвале Ипатьевского дома: у Гейне имя библейского царя передано как «Balthazar», а автор надписи изображает его так — «Belsatzar», то есть «Белый Царь», ясно давая понять, что это строки приговора Русскому Царю, именуемому в своем народе «Белым Царем». В чем причина такого поверхностного, с изъятием важных подробностей вывода Соколова — автор надписи знал Гейне наизусть, и только? Может быть, в страхе? Но ведь он сам считал себя обреченным и в деле расследования шел до конца, как Вильтон и Дитерихс. Скорее всего, перед нами текст Соколова с изъятыми из него чужой рукой главными выводами следователя, близкими по сути тому, что было сказано прежде его соратниками. Но помимо простых изъятий, это еще позволяло бы считать текст книги заслуживающим некоторого доверия, в «записках следователя» существует масса лживых «вставок», которые наверняка не могут служить «документом эпохи», они должны быть выявлены и тщательно отделены от правды. Вставки имеют разный объем — от кратких реплик до целых глав. Небольшие реминисценции направляют мысль читателя в нужное фальсификаторам русло. Снятие темы ритуального убийства отчетливо проступают в следующих фразах: «Из десяти человек пятеро были не русские и не умели говорить по-русски. Юровский, знавший немецкий язык, говорил с ними по-немецки… Из остальных пяти один был русский и носил фамилию Кабанов. Другие четверо говорили по-русски, но их национальности я не знаю» (там же).

Семью «убили чекисты под руководством Юровского» (там же), но его деятельность носила характер «черной» работы… какие-то иные люди, решив судьбу Царской Семьи, пробудили преступную деятельность Юровского» (там же). Среди каких-то иных людей названы те, кого нельзя не упомянуть, будет очевидна грубая фальсификация документа — Голощекин и Свердлов, и указано, что «судьба Царской Семьи была решена не в Екатеринбурге, а в Москве» (там же, с.328). Но дальнейшие «концы», о которых мы знаем из других источников и о которых точно знал Соколов, тщательно спрятаны фальсификаторами: «Были и другие лица, решавшие вместе с Свердловым и Голощекиным в Москве судьбу Царской Семьи. Я их не знаю» (там же).

Само убийство, описание которого поражает в «записках» бесстрастием, имеет удивительный для осведомленного во всем следователя комментарий: «Наш старый закон называл такие убийства «подлыми» (там же). И только?! В подаче следственного материала об убийстве в книге Соколова бросается в глаза телеграфная краткость и голая фактологичность. Поразительное бесстрастие автора было бы оправдано именно жанром строгого судебного расследования и особенностями стиля неискушенного в литературном творчестве следователя, если бы не явное, лезущее в глаза, назойливое пристрастие и эмоциональность, словоохотливость и многоречивость в тех главах записок, которые посвящены оценке личности Государя, характера Императрицы, роли в их жизни Григория Распутина. Главы эти к делу расследования убийства Царской Семьи абсолютно не относятся и потому подпадают под подозрение как «вставные», то есть принадлежащие не самому Соколову, а фальсификаторам его «записок».

Анализ характеров членов Царской Семьи объясняется надуманным предлогом: «Увоз Царя из Тобольска поставил передо мною вопрос, действительно ли Государь Император, обладая слабой личной волей и будучи всецело подавлен волею Государыни Императрицы Александры Федоровны… шел к измене России и союзникам, готовясь к заключению сепаратного мира с Германией?» (там же). Но на этот вопрос уже был дан однозначно отрицательный ответ Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства в 1917 году при допросе множества свидетелей, при анализе всех причастных к делу документов. Ответ этот засвидетельствован знаменитой запиской следователя В. Руднева (Тайны новейшей истории. Экспертиза по идентификации А. Н. Романовой и Н. П. Билиходзе // «Россия». — 2002, 23–29 мая). Соколов, разумеется, знал это и никогда не задавался таким вопросом, как не задавались им Вильтон и Дитерихс. Но фальсификаторы ввели этот фальшивый вопрос как повод вновь поведать миру о том, что Государь был слабым царем и слабовольным человеком («по своему душевному складу он был живым отрицанием идеи самодержавия» (Соколов Н.А. Убийство Царской Семьи. Из записок судебного следователя Н. А. Соколова. — М., 1998)), что он всецело подчинялся своей жене («Я думаю, по типу своей натуры он мог любить женщину, не властвуя над ней, а только покоряясь ей» (там же, с.80)), что после отречения он пережил «надлом своей души» (там же). Таких вот высокомерно-снисходительных суждений о Царе, совершенно не связанных со следствием, не позволяли себе ни верноподданный М. К. Дитерихс, ни подданный другого государства Р. Вильтон. Очевидно, и монархист Н. А. Соколов, бесстрашно отдавший жизнь памяти убиенного Государя, восстановлению правды о его гибели, не решился бы выносить подобные приговоры Императору, которого он лично не знал, личных писем и дневников Его в руках не держал, а что еще объективно может свидетельствовать о названных в «записках» слабоволии, покорстве жене, надломе души?

Верному монархисту, честному человеку, профессионалу своего дела не может принадлежать оглушающее своей безапелляционностью заявление о неизбежности смерти Государя Императора: «В общем ходе мировых событий смерть Царя, как прямое последствие лишения его свободы, была неизбежной, и в июле месяце 1918-го года уже не было силы, которая могла бы предотвратить ее» (там же). Но зато как нужны были эти слова для многих бывших царских подданных, тех предателей, кто сознавал, что будущие поколения непременно предъявят им счет, бросят им в лицо горький упрек в нарушении клятвы верности Царю, в разрушении Самодержавия. Подлая, коварная рука не дрогнула вписать эти лживые слова в книгу одного из самых верных Государевых слуг, воина по духу!

Если клеветнически выставленные «отрицательные качества» Государя Императора в фальсифицированных главах еще кое-как «припудрены» похвалами его доброте, мягкости, «очарованию» (о чем Соколов тоже объективно судить не мог!), то уж погибшую в Ипатьевском застенке Государыню Александру Федоровну «записки следователя» бесстыдно чернят, приписывая ей самые неблаговидные черты характера. Вот где рука злобного фальсификатора выплескивает на страницы «записок» неприкрытую мстительную ненависть к Александре Федоровне, совершенно не присущую самому Соколову. Ведь в начале книги следователь признается (и мы верим, будто это его собственные слова), что он «не знал жизни, психологии той среды, к которой принадлежали потерпевшие от преступления», тем более он не знал погибших лично и потому никак не мог заявить: «Я признал преобладание воли Императрицы над волей Императора. Это существовало с самого начала совместной жизни и коренилось в их натурах. В последние годы ее воля подавляла его волю» (там же).

Государыня объявляется в книге истеричкой: «Может ли быть признана здоровой женщина, дающая жизнь гемофилику?… После его рождения ее истерия стала выпуклым фактом» (там же, с.84). Лютым мщением, а отнюдь не следовательским бесстрастием дышат слова книги, не подкрепленные ни единым фактом: «Аномальное сознание своего «я», навязчивость идей, чрезмерное волевое напряжение, раздражительность, частая смена настроений, нетерпимость к чужому мнению — все это было налицо» (там же).

Фальсификатора выдает и предвзятая атеистическая оценка религиозности Александры Федоровны, во-первых, ложное утверждение, что «к религии обратилась она, когда поняла, что жизнь ее надломлена, что ее сын гемофилик». Это заведомо неверно, ибо Государыня с детства была искренне верующей, и вопросы Веры для Нее стояли выше любви и брака. Во-вторых, сама Вера Императрицы с масонской издевкой названа «экзальтированной», автор настойчиво проводит мысль, что «этими настроениями она заражала других… их не избежал и сам Государь» (там же).

Но все же главное обвинение, на которое опять-таки честный следователь Соколов не имел никакого права, да и вряд ли решился бы его предъявить зверски убитой, замученной Императрице, это то, что «Императрица в последнее время стала вмешиваться в дела управления» (там же). Открыто выдвинутое обвинение, которое автор книги вкладывает в уста камер-юнгферы Занотти (уж кому как не горничной судить о вмешательстве Императрицы в политику!), звучит, по крайней мере, странно и нелепо, однако именно оно является для фальсификаторов важной «зацепкой» для введения в «записки» Григория Распутина. Но при чем тут Григорий Ефимович? Ведь он никак не связан с темой книги — расследованием конкретного убийства, именно убийство Царской Семьи расследовал Соколов и ничего более, но фигура Григория Ефимовича фигурирует все время в «Записках» следователя, разрушая естественную ткань исследовательского текста. Отдельный параграф так и называется «Распутин», и в нем основные обвинения выведены в виде так называемых «свидетельских показаний». В числе свидетелей выступают П. Жильяр, Занотти, дочь Варвара, князь Юсупов, а также некие анонимные свидетели — «одна женщина», «одно лицо военно-судебного ведомства», один из членов некоего «Центра Государственного Совета», «женщина, жившая в его квартире и наблюдавшая его» (т. е. Распутина. — Т.М.). И это стиль знаменитого следователя Соколова, одного из лучших профессионалов своего дела! И ведь что показательно, анонимные свидетели у Соколова проходят только в рамках распутинской темы, в других главах подобных шатких оснований для своих выводов следователь не приводит. Но и свидетели, чьи имена известны, не вызывают доверия. Ценность показаний о Распутине Жильяра, учителя цесаревича Алексея, что Распутин-де «имел влияние на управление страной» (там же), сведена к нулю его же признанием в собственных мемуарах, что с Распутиным он не был знаком, а видел его лишь однажды в передней Александровского дворца. Показания горничной Занотти о пресловутом «соблазнении» Распутиным няни цесаревича Марии Вишняковой, или о том, что Государыня «мало-помалу из религиозной превратилась в фанатичку» (там же), или о том, что «Государыня была… больна истерией» (там же), или что «вместе с Вырубовой и Распутиным они обсуждали дела управления» (там же), эти показания женщины, в обязанности которой входила уборка комнат и заведывание гардеробом Императрицы, также являются либо откровенным подлогом, разоблачить который публично бедная женщина вряд ли имела возможность, либо это злоба завистницы-служанки, решившейся после гибели своей Хозяйки выместить всю свою ненависть к святой Семье в самой непристойной клевете. Хотя в последнее предположение поверить невозможно, ведь Занотти была среди тех, кто последовал за Государыней в Тобольскую ссылку.

Измышлениям о Распутине, приписываемым в книге Юсупову, который, по свидетельству очевидцев, был у Григория Ефимовича не более двух-трех раз, вообще нельзя доверять. Чего стоят якобы «выболтанные» Распутиным сведения о «чудесных травках, которыми можно было вызывать атрофию психической жизни и останавливать кровотечения» (там же).

Иначе как клеветой не назовешь ничем не обоснованные заявления, сделанные от имени Соколова, о несметном богатстве Григория Ефимовича, не имеющие никакого документального подтверждения в следственном деле и до того не подтвержденные Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства: «Руднев считал Распутина бедняком, бессребреником. Не знаю, на чем он основывается. Мною установлено, что только в Тюменском отделении Государственного банка после его смерти оказалось 150 ООО рублей» (там же).

Для чего фальсификаторам требовалось непременно разоблачить именно Григория Распутина, хотя тема книги — убийство Царской Семьи? Для того, чтобы показать, что Распутин и увлеченность им Государя и Государыни были духовной причиной разрушения Самодержавия, а «преемник Распутина (Соловьев. — Т.М.), порожденный той же самой средой, существовал и в Тобольске и обусловил их гибель» (там же). Вот так — просто и ясно: не предательство армии и Церкви, не масонское Временное правительство, сославшее Царскую Семью в Сибирь, не еврейская большевистская клика, ритуально убившая Царственных мучеников, а Распутин с Соловьевым обусловили гибель Государя, Его жены и детей! И вложить это нелепое обвинение в уста следователя, годы потратившего на то, чтобы установить истину в деле о цареубийстве, а нам после этого верить, что книга Соколова — подлинный документ эпохи?! Вот уж действительно как слепота и глухота напали на русских людей, что ни глаза их не видели, ни уши не слышали нелепицы и лжи в фальсифицированных «записках следователя». Ведь если подытожить все сказанное в книге от имени Соколова о Государе, о Государыне, о Распутине, то окажется, что все это повторение избитых басен старых дворцовых масонов-интриганов В. Н. Орлова и в. кн. Николая Николаевича, клеветнических измышлений, вынутых на свет из зловонных, затхлых сундуков их мстительной памяти и выплеснутых на бумажные листы под видом «записок» стороннего Царской Семье, но глубоко преданного Ей человека — следователя Николая Александровича Соколова.

У нас нет сомнений, что неоконченная книга Соколова была «закончена» заинтересованными в сокрытии истины людьми. При внесении изменений в этот документ фальсификаторы сняли вопрос о ритуальном убийстве, показав, что главные виновники гибели Царской Семьи — русские люди, вина за гибель России и Самодержавия возложена на Императора и Императрицу, а их убийство представлено как неизбежное следствие тесного общения с Григорием Распутиным. Фальсификация записок Соколова проведена несколькими способами. Фальсификаторы вымарывали невыгодные им куски текста, так ими обрезан фрагмент «записок» с комментарием цитаты из Гейне в Ипатьевском застенке. Они вписывали оценочные фразы и выводы в текст Соколова. Вот почему не соответствует известным следователю фактам фраза о незнании им истинных заказчиков цареубийства. И, наконец, фальсификаторы имели наглость вписать в текст Соколова откровенно клеветнические главы и параграфы — все это делает книгу лживым документом, которому при всей нашей благодарности к памяти честного следователя Николая Александровича Соколова не следует всецело доверять.

История с фальсификацией «записок следователя» Соколова показывает, что подозрения в фальсификации могут быть сняты только с того документа, с той книги, с тех мемуаров, посвященных Царской Семье, которые опубликованы были при жизни их авторов и под их неусыпным контролем. В противном случае подлоги и искажения документальных источников неизбежны.

И какова же крепость верности русского народа Самодержцу, если десятилетия усилий всех подлецов-фальсификаторов оказались напрасны, православные добились официального прославления Царственных мучеников. А в ответ — новый шквал клеветы ненавистников России. Не иссякает их ненависть к Государю, гложет их страх перед неминуемой после опамятования русских расплатой за совершенные против России и Государя преступления.

 

Еще одна лжедочь Императора

Известие, что младшая дочь последнего Российского Императора великая княжна Анастасия Николаевна Романова жива и, вынужденная все годы после революции скрываться под чужой фамилией — Билиходзе, требует теперь вернуть себе Царское имя и уже сегодня на правах наследницы готова бороться за право на многомиллиардное достояние Российской империи, что заперто с 1917 года в зарубежных банках, ошеломило Россию. Сенсация моментально заполонила ведущие телевизионные каналы и центральные газеты. Даже «Российская газета», официальный правительственный орган, и та не пожалела гигантского газетного куска, чтобы без тени сомнения рассказать о 101-летней Наталье Петровне Билиходзе, долго хранившей тайну своего происхождения, а ныне предъявившей обществу доказательства Царственного рождения — экспертизы грузинских (по месту жительства) психологов и криминалистов, присовокупив к ним мало того, что уже написанную, но уже и отпечатанную книгу воспоминаний «Я, Анастасия Романова» (Романова А.Н. Я, Анастасия Романова. — М„2002).

Самозванство не ново на Руси, достаточно вспомнить Лжедмитриев, вот и после гибели Царской Семьи, начиная с 1918 года, известно несколько женщин, называвших себя Анастасиями Романовыми, ходили слухи и о самозваных «царевичах Алексеях», о «чудом спасшейся Марии» американцы даже фильм соорудили. Но так масштабно, как в случае с Билиходзе, на столь широкую ногу никогда еще не была поставлена система доказательств идентичности сегодняшней 101-летней женщины и 17-летней великой княжны, зверски убитой большевиками вместе с царственными родителями, братом-Цесаревичем и сестрами в Екатеринбурге 17 июля 1918 года.

К рассмотрению представленных доказательств стоит отнестись с той же серьезностью, с какой они предъявлены обществу, ведь в случае их подтверждения под сомнение попадает сам факт ритуального убиения большевиками Государя Императора Николая Второго со всей Семьей, варварского уничтожения их тел, — тогда действительно потребуется, как заявляют представители новоявленной «великой княжны», деканонизация их Русской Православной Церковью.

Хорошо бы своими глазами посмотреть материалы психологической экспертизы, когда письма престарелой Н.П. Билиходзе сравнивались с детскими, подростковыми, отроческими письмами великой княжны Анастасии Николаевны. Увы, ссылки на экспертизу есть, сами же материалы недоступны, как недоступны нам и данные сравнительно-криминалистического исследования, известно лишь, что эксперты, сопоставлявшие фотографии ушных раковин Н.П. Билиходзе с фотографиями ушных раковин Анастасии Романовой, вынуждены признать, что представленные им фотографии великой княжны «недостаточно хорошего качества». Впрочем, в чем собственно уверили бы нас сами эти материалы, если опубликованный на их основе вывод эксперта-криминалиста Р. Цинцадзе крайне осторожен: «Сравниваемые правая и левая ушные раковины исследуемого лица Наталии Петровны Билиходзе и образца Анастасии Романовой предположительно тождественны». Вот так — предположительно тождественны, — не более чем. Нет уверенности и в выводах психологов во главе с академиком Академии наук Грузии Ш.А. Надпрашвили: «Существует большая вероятность тождества между дочерью Императора Николая II Анастасией Романовой и гражданкой Билиходзе Натальей Петровной». Экий научный выверт — существует большая вероятность тождества! дескать, не мы, ученые, пришли к заключению… не мы, ученые, признаем… а существует такая вероятность, сама по себе существует, никто ее не подтверждает, но и не опровергает, и никакой ответственности никто на себя не берет.

Известно, что чем сложнее процедура научной экспертизы, чем менее доступна она для проверки, тем больше возможностей фальсифицировать ее выводы, ибо эксперты — психологи, криминалисты, генетики, а нам обещана вскоре и ДНК-экспертиза, так вот, эксперты тоже люди, и, как показывает жизнь, если продаются и покупаются президенты, премьеры, министры безопасности и внутренних дел, генеральные прокуроры и верховные судьи, кто может исключить, что не способны покупаться и продаваться эксперты, поди проверь, а куш за признание госпожи Били-ходзе великой княжной Анастасией Романовой может быть немалый, судя по размаху рекламной кампании и суетливости «Российской газеты», газеты «Россия», из номера в номер публиковавшей материалы экспертиз и куски воспоминаний «царской дочери».

Сопоставим книгу Н. П. Билиходзе «Я — Анастасия Романова» с документами великой княжны Анастасии Николаевны Романовой — ее письмами, письмами к ней, с засвидетельствованными в других исторических источниках фактами.

Наша задача проста: по содержанию книги, по авторским нравственным и эмоциональным оценкам описываемых в ней людей и событий доказать, что либо они действительно принадлежат руке великой княжны Анастасии Николаевны, либо их носитель — другой автор, не тождественный, как выражаются эксперты, с младшей дочерью Императора Николая Второго. За основу нашего сравнительного анализа из книги «Я, Анастасия Романова» мы возьмем лишь главу «Мама», посвященную Государыне Императрице Александре Федоровне. Еженедельник «Россия» с размахом подал этот материал, снабдив его результатами различных экспертиз, официальным письмом представителей Н.П. Билиходзе президенту России В. В. Путину (Тайны новейшей истории. Экспертиза по идентификации А.Н.Романовой и Н.П.Билиходзе // «Россия». — 2002, 23–29 мая), схемами для возврата в Россию денег Российской империи. Дескать, вот наследница Императора, вот доказательства тому, — только признайте и потекут денежки полноводной «зеленой» рекой, настоящей долларовой Волгой в российские банки.

Для начала установим, есть ли в главе «Мама» новые сведения о Царской Семье, которые могут быть известны только дочери, до того нигде никогда не упоминавшиеся. Таких сведений у предполагаемой дочери, до того восемьдесят четыре года молчавшей, в воспоминаниях о матери нет. Ведь нельзя же считать откровением рассказ о том, что Государыня Императрица была верующей, что она «заметно краснела и бледнела», «часто поступала по первому чувству» и говорила по-русски «с акцентом». Правда, в главе не без намека на особую доверительность сообщается об «особых приметах» Государыни, что, конечно, должно явиться важным доказательством подлинности «дочери». Но и здесь нас ждет разочарование, все эти особые приметы: «родинки на левой стороне шеи и левой щеке», «размер ноги у нее большой — сороковой» — смесь общеизвестного с недоказуемым. О большом размере обуви Императрицы упоминал еще следователь Н. А. Соколов, когда устанавливал принадлежность убиенной Государыне пары изящных женских ботинок, изъятых при обыске у одного из охранников. Что касается крупных родинок на левой стороне шеи и левой щеке Императрицы, то на многочисленных, хорошо сохранившихся фотографиях Императрицы их не видно, а точечные родинки особенной приметой вообще не являются, и доказать, были они или нет на лице давно умершего человека, невозможно.

Единственный, до того никогда, нигде и никем не упоминаемый факт из жизни Государыни Александры Федоровны, который приводит в своих воспоминаниях называющая себя великой княжной Анастасией гражданка Н. П. Би-лиходзе, это сообщение автора книги «Я, Анастасия Романова» о том, что Ее Величество «в университете не училась»: «Я видела, — пишет Н. П. Билиходзе, — ее бумаги: она хотела учиться, но не пришлось». Подобное «откровение» кроме как глупостью назвать нельзя. Какие такие материнские «бумаги» могла видеть дочь, из которых явствовало бы, что мать хотела учиться, но «не пришлось». Бумагой, то есть дипломом, аттестатом, свидетельством, можно доказать наличие образования, а каким дипломом можно засвидетельствовать отсутствие оного? Хорошо известно, что Александра Федоровна имела степень бакалавра философии, хотя это вовсе не означает, что ей пришлось просидеть пять лет на студенческой скамье Оксфорда, — высшее образование члены королевских семей получали дома. Император Николай Второй получил два высших образования — военное и юридическое, но «бумаг» об этом он тоже вряд ли имел. Но вот та значимость, с которой автор книги «Я — Анастасия Романова» преподносит или давно известные истины, или такие вот глупости, или, как мы увидим чуть позже, просто сплетни, подтверждает только одно: ничего нового о семье, о матери автору сказать нечего, вот и приходится придавать вес, солидность пустякам. Еще один «семейный секрет» в подтверждение знаний Царского Дома изнутри приводит автор книги «Я, Анастасия Романова»: «В нашей семье на вещах ставился особый знак, это как бы пароль. В затруднительных случаях по этому знаку помогут и пропустят». Ни описания таинственного знака, ни указания, на каких вещах ставился знак, — драгоценностях, одежде, книгах..? — Билиходзе не дает. Как не говорит она и о том, в каких таких «затруднительных случаях», как «помогут», и куда «пропустят», и кто поможет, кто пропустит предъявившего «пароль»? Но даже если действительно такой особый знак был, где гарантия, что вещами с «паролем» давно уже не завладели охранники Ипатьевского дома или потомки Юровского, Радзинского, Войкова, производивших изъятие вещей после расстрела Царской Семьи. Впрочем, всерьез все это комментировать нельзя, ни к истории, ни к филологии все это никакого отношения не имеет, тут надо с психиатрами консультироваться или со следователями, специализирующимися на аферистах.

Но, допустим, престарелая женщина забыла или не смогла толком рассказать о деталях, ведомых лишь члену семьи, есть в книге и другие приметы, по которым можно судить об авторе, действительно ли это великая княжна из Царского Дома Романовых. Ведь автор книги, как очевидец, может подтвердить верность одних исторических источников и опровергнуть другие. И она действительно свидетельствует… В главе с щемяще трогательным названием «Мама» собраны… сальные скабрезности о Государыне Императрице Александре Федоровне, и опять же ни одного нового слова, все из давно уже перемеленного-пересуженного, из давно уже убедительно разоблаченных наветов. Вы только представьте себе, чтобы, вспоминая детство, дом, убиенных родителей, маму, взрослая, уже старая, век пережившая дочь не находила ничего более достойного в своей памяти о матери кроме даже не пережитого, нет, даже не увиденного, нет, а якобы услышанных от прислуги сплетен о любовной истории, приписанной Ее Величеству и другу Императора графу А. А. Орлову, в 1908 году умершему от туберкулеза. И в каких словах «вспоминается» сие дочерью, которой было в ту пору семь лет: «История закончилась тем, что отец застал их вдвоем. Увидев государя, граф был в смущении и выстрелил в себя, но остался жив. Об этом эпизоде рассказывала прислуга: «Граф за вашу маму застрелился». Как вам нравится такой пассаж, чтобы прислуга в царском доме растолковывала семилетней великой княжне, как граф стреляется из-за ее мамы. На самом деле первоисточник этого клеветнического водевиля книга «Последний самодержец», изданная в Берлине в 1912 году и пропитанная ненавистью к Самодержавной России, ее Царям (Обнинский В.П. Последний самодержец. Очерк жизни и царствования Императора России Николая II. — Берлин, 1912). Потом этот сюжет кочевал от одного клеветника к другому, докочевал и до наших дней, растиражированный разными пикулями и радзинскими, дополнившими его в раскраску собственными выдумками. И вот новое «свидетельство», и от кого — от якобы родной дочери Императрицы! Хорошо хоть не сама видела — «прислуга рассказала»…

Еще один бульварный сюжет в «воспоминаниях Анастасии Романовой», опять же со слов неведомой «прислуги» — история о том, как Григория Ефимовича Распутина посещала вдова Холодцова, никакого отношения к Императрице не имевшая, но почему-то «вспомнившаяся» старушке Билиходзе в связи с «мамой». Опять же вспомнилось Билиходзе, как сущая правда, то, что черным валом газетной клеветы обступало Их Величества в военные предреволюционные годы. Именно в те годы революционеры широко развернули и щедро проплатили газетную травлю сибирского странника и богомольца Григория Ефимовича Распутина, сочно и смачно расписывая небылицы о «срамных похождениях» старца, целили вроде как в царского молитвенника, но умелым рикошетом били в Царскую Семью. Народ изумлялся скверне, якобы окружавшей Царя и Царицу, переставал верить в благодать самой Царской Власти.

Сегодня уже доказано, что «пьяные оргии Распутина», о которых визжала дореволюционная еврейская пресса — подлог, что так называемый «Дневник Распутина», хранящийся в Государственном архиве Российской Федерации, и «письма Распутина» в отделе рукописей Российской государственной библиотеки — грязная и грубая подделка, что для создания скандалов в ресторанах использовался человек «похожий на Распутина», однако, на радость сегодняшним ненавистникам Государя Императора, та, которая называет себя Его дочерью, пишет: «Я видела в Григории изверга, нечистую силу, ведь он сводил с ума кого хотел, каких только дам не водил в баньку. Прислуга рассказывала…». И все это прислуга рассказывала пятнадцатилетней великой княжне?! Дальше — больше, называя Государыню своей матерью, она выносит приговор ей, человеку безупречной чистоты и высочайшей нравственности: «Первый помощник мамы в государственных делах — Распутин… Мама постоянно советовалась с ним… Государыня многое прощала ему. Распутин был нехороший человек и очень повредил нашей семье». Выходит, собственная дочь подтверждает распространяемые перед революцией слухи, что «Россией управляют сумасшедшая немка и пьяный мужик»?

С чьего голоса поет мемуаристка, именующая себя великой княжной Анастасией Николаевной, утверждая, что «Государыня любила заниматься политикой, но это у нее не очень-то получалось»? В марте 1917 года, когда Государя Императора Николая Александровича свергли с Престола, его младшей дочери было 15 лет, могла ли девочка-под-росток так взвешенно судить, получалось ли у мамы заниматься политикой или нет. Вообще могла ли девочка задумываться над тем, да еще выносить столь жесткие категоричные оценки. Подобное суждение вообще не может исходить из уст великой княжны, ведь мать-Императрица была святыней для своих дочерей и никакие силы не могли бы заставить уцелевшую, вышедшую живой из кровавой мясорубки дочь сказать об умершей матери плохо, тем более клеветать на нее. Но какой образ Ее Величества Александры Федоровны предстает в воспоминаниях «дочери»: истеричная, раздражительная, часто падающая в обмороки, вмешивается в государственные дела и любит это делать, вовлекает в политику «изувера» Распутина и «лукавую» Вырубову, в войну сочувствует немцам, дарит раненым германским офицерам золотые иконки (только к чему они лютеранам?)…

Помилуйте, кто же писал этот портрет, дочь ли? И впрямь образ самой «дочери» при чтении главы из ее книги вырисовывается прелюбопытный. Очень зла, способна жестоко отзываться о мученически погибшей матери, лгунья, пользующаяся наветами, очерняющими ее родителей, патологическая сплетница, обсуждающая поступки матери-Императрицы с прислугой, которая в присутствии дочери «посмеивалась, когда мама коверкала слова». Из книги «Я, Анастасия Романова» можно сделать вывод, что автор книги в юном возрасте была потрясающе двуликой — лицемеркой, притворщицей. А как иначе объяснить, как совместить описание в книге детских впечатлений младшей дочери Государя от общения с Г. Е. Распутиным, А. А. Вырубовой с подлинными письмами великой княжны к ним же.

Вот как откровенно неприязненно, даже враждебно вспоминает автор книги «Я, Анастасия Романова» об Анне Александровне Вырубовой: «Мне представляется, что Вырубова легкомысленная и лукавая женщина… У меня не было дружбы с Вырубовой, мне не нравилось, что она морочит голову маме… Держаться старалась от нее подальше. Анна не имела ко мне никакого интереса». Но вот оригинал письма великой княжны Анастасии Николаевны к той же Анне Александровне из Тобольска, датированный 10 декабря 1917 года: «Моя родная и милая, спасибо тебе большое за вещицу. Так приятно ее иметь, так ужасно напоминает именно тебя. Вспоминаем и говорим о тебе часто и всегда молитвенно вместе. Собачка, которую ты подарила, всегда с нами и очень мила. Устроились тут уютно. Мы четыре живем вместе. Приятно видеть из окон маленькие горы, которые покрыты снегом. Сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих. Привет Жуку. Всего хорошего тебе желаю, моя дорогая. Целую крепко очень. Христос с тобою. Твоя А» (Письма святых царственных мучеников из заточения. — СПб., 1998). Сравнение этих двух документов озадачивает. Неужели 16-летняя Анастасия Николаевна, вместе со всей семьей переживавшая в Тобольском заточении оскорбления и унижения в положении бесправных узников, знавшая о близости смерти, писала в те дни вот такие лицемерные письма Анне Александровне, неискренне посылая ей христианские благословения и уверения в любви, а затем на старости лет решилась признаться в своей давней неприязни к самой верной, преданнейшей и лучшей подруге матери и всей Семьи?

Та же самая история по отношению к Григорию Ефимовичу Распутину. В книге о Григории Ефимовиче очень зло: «Я убегала и пряталась от него… Я ни слова не говорила с ним, не могла его терпеть. У него была отвратительная физиономия, удивляюсь, что он кому-то нравился». Однако сохранившиеся в Царском архиве письма Григория Ефимовича из Сибири великой княжне Анастасии Николаевне, датированные летом 1916 года, говорят о том, что не бегала маленькая Анастасия от Григория Ефимовича, а была дружна с ним, искала беседы, задавала вопросы, даже делилась обидами: «Дорогая Н. Что где мы были и сидели, вот тут был с нами Дух Божий, а няни разные были заняты бесноватой суетой. Люби Бога, Он всегда с Тобой… Друг мой, я скучаю. Не бойтесь страху. Живи паинькой по-Божьему. Скоро увидимся». «Ан. Голубчик. Хорошо спрашиваешь, где Бог живет. Но кто спит. Благословясь, Твой Ангел Хранитель. Весь мой ответ на твой вопрос…» (Гроян Т.И. Мученик за Христа и за Царя. — М., 2000).

И если далее, шаг за шагом сравнивать: вот письма, записи великой княжны Анастасии Николаевны, а вот оценки, мнения о том же и о тех же автора книги «Я, Анастасия Романова», и между ними не просто разница, пропасть в настроении, то неизбежно приходишь к выводу — или это патологическое притворство, хитрость, ханжество юной Царевны, которая не стесняется в том признаться, подводя итог своей жизни, или это никакая не великая княжна Анастасия Николаевна, а старая, может, не совсем психически здоровая некая Наталья Петровна Билиходзе, которая сама ли, или по чьему наущению втянутая в грязную игру, лжет на Государя и Государыню, лжет на близких им людей, и по этой лжи легко узнаваем подлог. Не могла и не может родная дочь Царя, чистая, искренне верующая, пережившая вместе со всеми родными тяжелейшие испытания, обожавшая Отца и Мать, быть столь лицемерной в детстве и стать столь злобной клеветницей в старости, собравшей и опубликовавшей в своих воспоминаниях гнусные сплетни о своей Святой Семье.

Впрочем, что нам самим-то лицемерить и задавать самим себе дополнительные вопросы, когда уже ясно и очевидно, что никакого отношения гражданка Н. П. Билиходзе не имеет и никогда не имела к Царской Фамилии, еще одним свидетельством того является ее плебейская натура, никак не совместимая с высоким происхождением и воспитанием Царевны. Вот она рассказывает о поездке в Прибалтику, в Вильну, вчитайтесь: «Ей (это она о матери, Ее Величестве Государыне великой Российской империи. — Т. М.) пришелся по душе этот уютный городок, где ее хорошо принимали бароны, дальние родственники, важные из себя господа». Да никакие, конечно же, «бароны, дальние родственники», не могли принимать Царицу Российского государства, это Она, Александра Федоровна, посещая Вильну, могла соблаговолить их принять. И не то, что не пристало царской дочери, да просто действительно царская дочь, по-родственному знакомая со всеми королевскими домами Европы, не может так подобострастно заискивающе величать мелкопоместных прибалтийских баронов «важными из себя господами». И о том, как одевалась Царица-мать Александра Федоровна, самозваная мемуаристка размышляет отнюдь не по-царски, а по-холопски завистливо: «Некоторые богатые женщины одевались лучше ее. Я была знакома с женой одного графа, которая всякий раз выходила в общество в новом платье». Очень смешно в устах Царевны звучит не без хвастовства демонстрация знакомства аж с «женой одного графа», подумаешь, что жены графьев были такой редкостью в окружении подлинной великой княжны, и уж, конечно, не она, а они за честь считали быть знакомой с великой княжной, и как это шустрая девочка смогла разузнать и так быть на всю жизнь потрясенной, чтобы, позабыв многое, если не все из жизни собственной семьи, но всю жизнь помнить, что эта самая жена графа всякий раз появлялась на балах в новом платье, а ведь младшие царские дочери по малолетству на балы еще не выезжали. И так во всем тексте воспоминаний, что ни «проблеск сознания», то или расхожая злая сплетня, или просто анекдот. То ляпнет, что Государь поручал своему камердинеру Чемодурову, пожилому, очень простому, из крестьян, «встретиться с кем-либо, если сам не мог встретиться», то обронит, что Императрица днем не отдыхала, так как «весь дом был на ней, а прислуги было не много». Так и представляешь себе замотавшуюся Царицу у кухонной плиты, а царского камердинера, принимающего послов с министрами. Чтобы понять нелепость подобных сюжетов, не нужно быть даже царской дочерью, абсурдность таких рассуждений увидела бы и дочь царской кухарки.

Так что за мемуары перед нами? Безусловно, очередная фальшивка. Фальшивая Анастасия со своими фальшивыми воспоминаниями. Состряпаны эти подложные мемуары спешно, халтурно. Автор книги «Я, Анастасия Романова» не имеет ничего общего с искренним и чистым характером подлинной Анастасии Николаевны. Публично проанализированная нами глава доступная для проверки большому числу читателей, прямо-таки нашпигована фактическими ошибками. Императрица, «вспоминает» мемуаристка, «учила Алешеньку, чтобы вдруг ничего не делал, сначала подумал, потом поговорил с дельными хорошими людьми, разобрался, а главное — слушал старших. Мальчик так и поступал, ничего не начинал без совета с папочкой и дядей Михаилом Александровичем, спрашивал последнего: «Как вы скажете?» Начнем с того, что никогда, нигде и никто, это абсолютно точно, не звал Наследника Цесаревича «Алешенька», только полным именем — Алексей, и Мать, и Отец, и сестры только полным именем. Дальше: «Ничего не начинать» без совета с дядей у Цесаревича просто не было возможности, ведь брат Царя великий князь Михаил долгое время жил за границей, наказанный Императором за морганатический брак, в Россию он вернулся лишь перед войной, а потому чаще бывал в Ставке, чем в Царском Селе… И так по всему тексту «воспоминаний». Достаточно. Подведем итоги нашей экспертизы.

Российское общество, Русскую Православную Церковь попытались втянуть в аферу, шитую белыми нитками откровенного подлога, всем очевидной фальсификации. И за то, чтобы мы закрыли глаза на подлог, за то, чтобы мы официально признали, что Царская семья не погибла в екатеринбургских застенках от рук еврейских большевиков, нам, то есть России, пообещали огромные триллионные суммы долларов. Нашу совесть, нашу скорбную память, нашу веру в Святых Царственных мучеников сегодня пытались обменять на зеленые бумажки. И сколько нашлось тех, кто махнул рукой: «Да пусть признают ее Анастасией, лишь бы деньги дали», забывая цену сделки — деньги за совесть и веру. Жаль старую женщину, вскоре после провозглашения себя великой княжной умершую, которую так бессовестно использовали в грязной игре. Действовала ли она осознанно или просто оказалась зачарованной игрушкой в руках наглых проходимцев, не важно, важно, что она не являлась младшей дочерью убиенного Императора Николая Александровича, наследницей золотых богатств России, ради которых и затеяна была вся эта афера. Осознанно или нет, но она явилась наследницей убийц Государя Императора и его Семьи, ибо от ее имени вновь отрицается екатеринбургская трагедия, ставится под сомнение самый факт расстрела Царской Семьи, вновь изливаются зловонные реки лжи на Российское самодержавие, на крепь, опору самодержавия — святых Царя и Царицу.