Елизавета (Эржбета) Батори: дьявол в юбке

Женщина, которая ради призрачной возможности продлить свою молодость пошла на тяжкие и многочисленные преступления, став самым страшным серийным маньяком в истории. Даже по прошествии нескольких веков мировой рекорд собственноручных убийств Волчицы (ее называли также Кровавой графиней) не был побит.

  #img6B30.jpg

Эржбета Батори

Трансильвания — «страна за лесами». Великолепный край с редкой по красоте природой, он, тем не менее, вызывает у людей ощущение жутковатого озноба. Стараниями многих литераторов и сценаристов фильмов ужасов Трансильвания ассоциируется с кровавыми кошмарами, вампирами, оборотнями, ведьмами и демонами. Надо сказать, что столь мрачная репутация «страны за лесами» — не случайна. Именно в этих краях «резвился» небезызвестный прототип графа Дракулы, валашский князь Влад Цепеш по прозвищу Колосажатель. Но среди обитателей Трансильвании и без графа-вампира хватало всякой нечисти. Порой в сказочно прекрасном краю появлялись такие существа, по сравнению с которыми тот же Дракула выглядит невинной овечкой. Об одном из них (кстати, связанным кровным родством с Цепешем) и пойдет речь в данной статье.

Елизавета (Эржбета) Батори родилась 7 августа 1560 года в одном из самых знатных, богатых и влиятельных протестантских кланов страны, который дал Европе немало героических воителей, уважаемых святых отцов и могущественных властителей. Двоюродный брат Эржбеты, Стефан Баторий, был правителем Трансильвании, а затем — королем Польши. Но кроме великих личностей этот клан, члены которого грешили кровосмесительством (родители Эржбеты также приходились друг другу кузенами), дал миру немало сумасшедших и психопатов всех мастей. Кроме кровавого князя Цепеша в роду Эржбеты хватало сатанистов, колдунов, лесбиянок, гомосексуалистов, садистов, алкоголиков, буйнопомешанных. Эпилепсия и психопатия стали наследственными заболеваниями Баториев. Не миновала их и очаровательная девчушка, выгодно отличавшаяся от других дочерей благородных семейств образованностью и умом. Ее рано научили читать и писать, что для того времени являлось редкостью. Однако с раннего детства у Эльжбеты отмечались приступы злобы, когда она могла начать избивать служанку или сечь плетью горничных. Порой жертвам высокородной истязательницы лишь чудом удавалось спастись от злобного монстра, в которого за считанные мгновения превращался этот ребенок. Вид крови приводил девочку в восторженное исступление, но родители не видели в этом ничего угрожающего: в те времена крестьяне и замковая прислуга находились у своих господ на положении безмолвных рабов. Правда, поначалу Эржбете не позволяли «заходить слишком далеко» в своих садистских выходках. А кормилица, обожавшая кроху, продолжала пичкать ее историями о вампирах, ведьмах и прочей нежити.

В десятилетнем возрасте девочка лишилась отца, и ее мать, которой было необходимо пристроить трех дочерей, быстро договорилась о браке Эржбеты с графом Ференцем Надашди, действительно великим полководцем, который вошел в историю своей страны как «черный герой Венгрии». Вскоре после этого будущую невесту отправили из отчего дома — она должна была воспитываться под крылышком своей свекрови. Собственно обручение Эржбеты и Ференца состоялось только спустя год с лишним, поскольку молодой человек не горел желанием связывать себя обязательствами. Лишь исполняя свой долг перед родом, он все же поддался на уговоры матери. Орсоля Надашди была на редкость образованной для своей эпохи женщиной и считала, что счастье можно обрести только в гармоничном браке. Она постепенно, день за днем, пыталась вырастить для своего обожаемого сына достойную супругу. К 15 годам Эржбета свободно владела тремя иностранными языками, со скрипом и без особого воодушевления освоила азы ведения хозяйства и. научилась тихо ненавидеть свою бдительную и строгую воспитательницу. Ференц же, редко бывавший дома, побаивался своей юной невесты, от которой веяло непонятной темной силой.

В 13 лет Эржбета с удовольствием и глубоким интересом наблюдала, как ее двоюродный брат Стефан карает предводителей крестьянского мятежа в Трансильвании. У тех, кого правитель «миловал», он велел прилюдно отрезать носы и уши и только после этого отпускать на волю.

Девочка часто писала матери и жаловалась на строгость нрава Орсоли, на скуку, на опостылевшую учебу. Она хотела блистать на балах, а не учиться отбеливать рубахи и вести замковую бухгалтерию. Родительница неизменно советовала Эржбете потерпеть до замужества; тогда, мол, ее жизнь коренным образом изменится. Однажды молодая невеста все же уговорила будущую свекровь отпустить ее проведать родных. По дороге необузданный характер Батори проявился во всей красе: девушка умудрилась забеременеть от случайного любовника и по приезде домой «обрадовать» этой новостью мать. Та, будучи женщиной умной, поняла, что выгодный брак дочери в случае огласки так и останется недосягаемой перспективой, и принялась действовать. Эржбету отправили с глаз долой в отдаленный замок, а Надашди тем временем рассказали сказку об эпидемии заразного заболевания, случившегося в тех местах. Якобы невеста графа стала одной из жертв жестокого недуга, едва не отдала концы, а затем очень долго выздоравливала. Это длилось до тех пор, пока Эржбета не произвела на свет дочь, которую окрестили таким же именем. Кроху отдали на руки кормилице; женщине щедро заплатили за то, чтобы она воспитывала девочку как свою собственную дочь. Батори поставила лже-матери условие: тайну рождения девочки она должна унести с собой в могилу. А щедро вознагражденная акушерка была отправлена в Румынию; в Венгрии ей запретили появляться до конца жизни.

Наконец, 8 мая 1575 года Эржбета, которой не исполнилось и 15 лет, и 26-летний Ференц пошли под венец. Венгерский король Матьяш II передал высокородным новобрачным личное благословение и свадебный подарок. Интересно, что, вопреки существовавшему обычаю, Эржбета после замужества фамилию не сменила. Зато ее супруг решил стать Надашти-Баторием.

Молодожены поселились в замке Сейте в Нитре (на северо-западе Венгрии), временами выезжали в Вену, где о красоте юной графини слагали легенды. Однако вокруг красавицы, как ни странно, образовался своеобразный вакуум, поскольку большинство придворных, восхищаясь ею, инстинктивно сторонились этой бледной как вампир девушки с горящими мрачным огнем огромными темными глазами. Чаще же всего Эржбете приходилось сидеть в своем замке в компании свекрови и служанок, поскольку Ференц в основном пропадал в военных походах. Графиня срывала свое раздражение на горничных, проявляя при этом садистские наклонности. Однажды она, сходя с ума от скуки, решила сбежать с каким-то проходимцем. Отсутствовала Эржбета довольно долго, а затем вновь объявилась в Сейте. Граф, который любил свою прекрасную и непредсказуемую жену, простил ей эту выходку. Он, кстати, нимало не смущался тем, что Эржбета истязала прислугу. На смену банальным щипкам, оплеухам и ударам дубинкой пришли более изощренные садистские приемы: гвозди под ногти, иглы в губы, в руки и груди. Любимым развлечением молодой женщины также было хлестать служанок до крови плетью, руками рвать им рты и щеки, зубами (!) вырывать у жертв своей ярости куски мяса… В жутких процедурах графине помогали ее старая нянька Илона Жу, дворецкий Йоханнес Ужвари, слуга Торко, ведьма Доротя Сентес и лесная ведьма Дарвула. Нянька, кстати, помогла графине замучить даже собственную сестру: молодую женщину за какую-то пустячную провинность раздели догола, обмазали медом и привязали к дереву у муравейника. Насекомые съели несчастную живьем. А Ференц находил выходки жены «забавными», радовался, что может не заниматься хозяйством во время редких приездов в замок и совершенно не обращал внимания на то, как графиня обращается со слугами. «Черный герой» заявлял: его обожаемая женушка может делать все, что считает необходимым. Лишь бы избавляла его от разговоров на хозяйственные темы. А графиня уже давно привыкла изливать все жуткие откровения на страницы дневника. Там был зафиксирован каждый шаг кровавого пути Волчицы длиною в 35 лет.

Словацкие крестьяне считали свою хозяйку антихристом, однако молча терпели все ее выходки, трясясь от страха и рыдая за закрытыми дверями. Ведь такие «развлечения» знати формально не противоречили закону. Будучи бесправными рабами, крестьяне привыкли, что их бьют, пытают и убивают за малейшую провинность. Однако, заметив, что Эржбета становится менее кровожадной, когда в доме присутствуют гости, прислуга всеми силами старалась продлить блаженное затишье, потихоньку ломая кареты приезжих или выпуская в поле их лошадей.

За свою жизнь Эржбета поменяла не один десяток любовников. Но особого удовлетворения эти связи ей не приносили. Тогда графиня завела себе любовниц по примеру собственной тетки Карлы, описания авантюр которой хватило на три тома, хранящихся в Венской библиотеке. В число пассий Эржбеты вошла и сама Карла. Граф Надашди был прекрасно осведомлен о «шалостях» супруги, но смотрел на ее развлечения с дамами сквозь пальцы.

В течение 10 лет у этой колоритной пары детей не было. То ли со здоровьем у супругов не ладилось, то ли графиня попросту не хотела обременять себя лишними хлопотами. Затем Эржбета с небольшими перерывами родила трех дочерей и сына.

Но материнство не смягчило жестокого нрава Волчицы. Она пристрастилась к магии, проводила время с колдунами, изготовляя талисманы на все случаи жизни. Стены ее комнаты были испещрены заклинаниями, написанными куриной кровью. На ее резном столе были беспорядочно разбросаны перья и кости, ящики наполнены многочисленными магическими травами. Неудивительно, что Ференц по-прежнему боялся жены.

В 1600 году графиня овдовела. Теперь она действовала, согласуясь исключительно с собственным больным воображением. Пыточные камеры, оборудованные во всех резиденциях Волчицы, начали действовать бесперебойно. Ведь Эржбета маниакально боялась старости, и одна из ведьм поделилась с ней «верным рецептиком» вечной молодости: для сохранения красоты нужно было принимать ванны из теплой крови девственниц. Этот же «эликсир» следовало принимать внутрь.

Согласно другой версии, сама графиня однажды решила, что кровь молоденьких девушек действует на нее особым образом. Обнаружив, что прическа, которую горничная сооружала битый час, явно не удалась, Эржбета накинулась на неумеху и избила ее до крови. Капли, брызнувшие на руку, садистка смахнула платком. Вдруг женщине показалось, что ее кожа в этом месте начала словно светиться, и участь прислуги была решена. По приказу госпожи нянька, дворецкий и одна из служанок зарезали девушку и собрали ее кровь, в которой графиня тут же искупалась.

После этого случая сообщники Волчицы начали рыскать по округе, за пару монет покупая у крестьян симпатичных высоких девушек — якобы для работы в замке. Никто из них домой уже не возвращался. Эржбета придумывала все новые и новые издевательства над беззащитными жертвами. Помимо принудительного «донорства», девушек рвали щипцами, кромсали их пальцы ножницами, прижигали утюгами, превращали в ледяные статуи, выгнав на мороз голышом и поливая водой. В Вене, в доме, некогда принадлежавшем рыцарям-тамплиерам, под потолком бани, переоборудованной под пыточную, висела клетка. Она собиралась из острых железных полос с шипами и была слишком низкой, чтобы позволить человеку стоять, но слишком узкой, чтобы дать возможность сесть. В такую клетку загоняли обнаженную девушку, и сама графиня либо ее очередная любовница прижигала тело жертвы раскаленной кочергой. И при любом движении несчастной или при раскачивании клетки (этим занимался слуга-карлик Фичко) в жертву впивались острые стальные шипы. Постепенно девушка истекала кровью, которая лилась вниз, на сидевшую под ней графиню.

Вопли истязуемых порой доносились до ушей монахов из обители, расположенной неподалеку от этого логова дьявола. К тому же святые отцы отнюдь не были слепыми и прекрасно видели красноватые лужи воды, которую слуги выплескивали за порог, отмывая баню. Но близость Баториев к дому Габсбургов заставляла молчать всех.

В 1606 году Эржбета похоронила свою любовницу, тоже страдавшую эпилепсией и прозванную «диким зверем в юбке». Новая пассия садистки, вдова крестьянина, уговорила графиню использовать для истязаний дочерей мелкопоместных дворян. Девушек начали привозить к Батори якобы для обучения хорошим манерам. Собственно, этот шаг и стал началом конца Волчицы. Трупов в результате кровавых оргий становилось все больше и больше, и пятидесятилетней Эржбете уже было не под силу устраивать своим жертвам похороны по христианскому обычаю. Их закапывали без отпевания, и об этих тайных похоронах подчас становилось известно. Изуродованные трупы местные жители находили в оврагах около замков Батори, вылавливали из речек. Духовенство начало подозревать неладное, но молчало, напуганное богатством и могуществом садистки. Но это длилось недолго. В конце концов преподобный Майорош, духовник почившего супруга Эржбеты, заклеймил ее с кафедры как изувера и убийцу. Графине удалось угрозами заставить его умолкнуть. Но вслед за этим двое коллег Майороша обрушили на графиню поток обличений и отказались отпевать жертв Батори. В неизвестную эпидемию, регулярно забиравшую жизни служанок графини, никто не верил.

Не имея возможности избавляться от трупов привычным образом, Эржбета начала собственноручно расчленять их, а прикапывали их в поле. Местные жители, неоднократно наталкивавшиеся на людские останки, некоторое время искренне верили, что в их округе «резвится» оборотень. Но несколько истерзанных девушек, чудом сбежавших от садистки, поставили точку в россказнях о нечистой силе.

Зимой 1609 года Батори пригласила в свой замок Кахтице сразу 25 дочерей мелких дворян. После смерти нескольких гостий в камере пыток графиня уже не смогла отвертеться от объяснений. Она наспех выдумала сказку о том, что одна из учениц вдруг потеряла рассудок и, убив в беспамятстве нескольких подружек, покончила с собой. Эта история звучала совершенно неправдоподобно. Но высший свет снова поверил графине на слово.

Кровавые оргии возобновились. Порой в комнате Эржбеты пол оказывался настолько пропитан кровью, что его приходилось засыпать углем… К тому же «увлечение» графини оказалось делом дорогим, и ее казна начала истощаться. В 1607 году садистке пришлось продать свой замок Девено, ав 1610 м заложить и Бецков за 2000 золотых монет. Родственники Эржбеты были напуганы мотовством графини и слухами о возможном обвинении ее в колдовстве. Ведь в этом случае все ее земли и достояние оказались бы изъятыми в пользу церкви. Так что Батори поспешили связаться с графом Тужо, пфальцграфом Трансильвании, и попросили его содействия в расследовании преступлений безумной садистки. Эрцгерцог Маттиас, брат императора Священной Римской империи Рудольфа II, в марте 1610 года приказал начать следствие. Граф Тужо сам допросил Эржбету после того, как в подземном ходе ее замка были обнаружены девять трупов. Преступница попыталась доказать, что израненные и искалеченные тела принадлежат очередным жертвам неведомой хвори, а погребли их в подземелье, дабы не допустить распространения заразы. Граф, естественно, садистке не поверил и посоветовал семье Батори тихо упрятать безумную родственницу в монастырь. Однако венгерский парламент, тоже начавший следствие, успел предъявить Эржбете обвинение в убийствах и открыть в Братиславе специальные парламентские слушания по этому делу. В ночь на 29 декабря 1610 года граф Тужо сам провел в замке Кахтице обыск и обнаружил обезображенное тело горничной по имени Дорица. В покоях графини лежали еще два трупа. Несмотря на проходившее расследование, графиня не могла остановиться.

Первое из двух судебных заседаний по делу кровавой графини открылось в Битце 2 января 1611 года. 17 свидетелей рассказали о зверствах Эржбеты в Кахтице и в других замках. Подручные садистки признались в соучастии в убийствах — кто в 36, кто в 50. Второе заседание состоялось 7 января. Были выслушаны 13 свидетелей. Саму графиню на заседание суда не вызвали, поскольку Тужо не хотел бросать тень «позорных деяний этой бестии на род Батори, прославивший свое имя на поле брани». В ходе слушаний выяснилось, что у Елизаветы была еще одна соучастница, хотя ее имя так и осталось неизвестным, поскольку она посещала кровавые оргии в мужском платье и неизменно называла себя Стефаном. Убийства, совершенные при ее участии, отличались особой жестокостью. Историки предполагают, что Стефаном была тетушка графини Карла. Но ни одного свидетеля, способного это подтвердить, не нашлось, и она избежала наказания. 7 января 1611 года суд вынес приговор. Дорка и Гелена Йо, подручные садистки, должны были умереть в муках. Судьи постановили оторвать им пальцы раскаленными щипцами, а затем сжечь преступниц заживо.

Карлика Фичко тоже приговорили к костру, но перед сожжением великодушно обезглавили. Карла осталась в живых потому, что суд не нашел весомых доказательств ее участия в убийствах. Главной виновнице злодеяний должны были отрубить голову. Но. отправить на плаху представительницу одного из самых влиятельных родов Венгрии было не так-то просто. По сути, никакого официального приговора Волчице вынесено так и не было. Однако оставить ее безнаказанной тоже не представлялось возможным: в дневниках Эржбеты Батори имелись свидетельства о 650 совершенных ею собственноручно убийствах. И граф Тужо нашел выход из щекотливого положения, в котором оказались устроители процесса. Кровавую графиню ждала особенно изощренная казнь. Обратившись к графине, граф назвал ее диким зверем, недостойным дышать воздухом и видеть свет Божий. Именно поэтому садистке было оставлено, как считали судьи, несколько месяцев жизни в мучениях. Графиню Батори замуровали в ее покоях в замке Кахтице, оставив в стене лишь узкую щель для передачи пищи. Медленное умирание приговоренной растянулось на три с половиной года.

31 июля 1614 года Волчице разрешили составить завещание и высказать свою последнюю волю. Спустя три недели, 21 августа (по другой версии — 14 августа) 1614 года тюремщик, заглянувший в узкую щель, чтобы «полюбоваться чудовищем», увидел труп Батори, лежащий на полу.

…С той поры минуло уже почти 400 лет, однако призрак кровавой графини продолжает нагонять страх на местных жителей. Говорят, что и по сей день из развалин проклятого замка Кахтице по ночам раздаются протяжные стоны, которые отзываются жутким эхом по всей округе. Жители села верят, что это подает голос призрак Волчицы, так и не нашедшей покоя.

 

Дело Жана Каласа

Процесс Жана Каласа, уже после его казни пересмотренный в Париже, был первым в истории случаем официального признания государством юридической ошибки, совершенной при проведении политического процесса. Жанна Каласа осудили, выполняя волю католической церкви, — как убийцу собственного сына, решившего перейти в католичество. Но смертный приговор никогда бы не был вынесен, если бы не огромное количество загадочных обстоятельств, которые не выяснены до сих пор…

Эта история началась 13 октября 1761 года на улице Филатье в Тулузе, в доме, где размещался магазин Жана Каласа и где он проживал со своей семьей. Жан Калас, 64-летний тулузский купец, был протестантом. Как правило, религиозные убеждения подозреваемого в убийстве играют второстепенную — если не третьестепенную — роль в уголовном процессе. Но на сей раз все было иначе. Именно то, что Жан Каласс был протестантом, решило исход дела не в его пользу.

В материалах уголовного дела отражены многие события того унылого осеннего вечера, когда сын Жана Каласа, Марк-Антуан, закончил свое земное существование. За ужином ничто не предвещало несчастья. В гостиной на первом этаже собралось почти все семейство Калас: сами супруги, два их сына — Марк-Антуан и Пьер, а также старая служанка Жаннета и молодой человек по фамилии Лавес. Он ухаживал за одной из дочерей Каласа. Девушек в тот вечер не было дома, но Лавес, раз уж пришел, решил присоединиться к семейной трапезе. За ужином хозяева и гости вели непринужденную беседу о памятниках древности, которыми славилась тулузская земля. Затем все встали из-за стола, и Марк-Антуан решил незаметно уйти. Жаннета подумала, что он собирается вернуться в кафе «Четыре бильярда», где часто проводил время, — на семейный ужин он пришел как раз оттуда. Они перебросились парой ничего не значащих фраз, и Марк-Антуан скрылся за дверью, ведущей в помещение магазина. Из магазина можно было попасть на улицу, но, возможно, у молодого человека были другие планы… Это так и осталось неизвестным.

Когда хозяева провожали Лавеса, они увидели, что дверь в торговый зал открыта. Пьер Калас и Лавес зашли в магазин и обнаружили труп Марка-Антуана. Туда же вошла и Жаннета. Все были потрясены. Трудно было поверить, что Марк-Антуан мертв. У дома собралась толпа зевак. А через полтора часа прибыл синдик тулузского парламента Давид де Бодриг, в обязанность которого входило проведение следствия по особо важным делам. Историки по-разному относятся к объективности этого человека. Но в тулузских архивах упоминается, что он был взяточником и казнокрадом, покровителем тайных притонов и игорных домов. Он считал возможным бросить бывшего любовника одной из своих фавориток в тюрьму по ложному обвинению. Или снабжать знакомых винами, конфискованными у контрабандистов.

Первое, что он сделал, — арестовал Каласов и их служанку по подозрению в убийстве, а затем отправил тело на врачебную экспертизу. Экспертиза установила, что Марк-Антуан был повешен. На его теле не было никаких кровоподтеков, а при вскрытии в желудке обнаружили не вполне переваренную пищу. Смерть молодого человека могла наступить в очень короткий промежуток времени: между окончанием ужина и половиной десятого вечера, когда его брат Пьер и Лавес вошли в магазин. Таким образом, убийство (или самоубийство) должно было произойти не ранее девяти вечера и не позднее четверти десятого. Дело в том, что, согласно показаниям свидетелей, к девяти тридцати тело уже остыло. А если бы убийство было совершено до девяти часов, то пища просто не успела бы перевариться.

Осмотр места происшествия ничуть не прояснил картину трагедии. В помещении, где был обнаружен труп, не было никаких следов схватки. Парик Марка-Антуана — непременная принадлежность мужского туалета того времени — был в образцовом порядке. Камзол и жилет были аккуратно разложены на прилавке. Единственной странностью в одежде покойного был широкий галстук — явно для того, чтобы замаскировать следы от веревки.

Поначалу Каласы, а также Лавес утверждали, что нашли тело на полу. Но после того, как связались с адвокатами и получили от них инструкции, они изменили показания. Теперь они в один голос твердили, что Марк-Антуан висел в петле. По их словам, они не сообщили об этом, поскольку не хотели, чтобы Марк-Антуан был похоронен как самоубийца. Однако эта версия породила лишь новые вопросы. Прежде всего, в помещении магазина повеситься было не на чем. Там не было ни гвоздей, ни крюков, за которые можно было закрепить веревку. Калас заявил, что его сын взял круглый деревянный брусок, на который наматывали ткань, и положил эту палку с прилаженной на ней петлей на две створки двери. Обнаружив труп сына, Калас обрезал веревку, и тело упало к нему на руки. Потом отец попытался скрыть следы самоубийства: надел на Марка-Антуана галстук, забросил веревку за прилавок, а деревянный брусок положил на обычное место.

Через день власти решили провести следственный эксперимент. Каласов доставили домой для проверки новой версии. Веревка с двумя затяжными петлями и брусок отыскались сразу же. Но веревка не была разрезана. Кроме того, как ни пытались положить деревянный брусок на створки двери, он с них скатывался. Не обнаружилось рядом ни стула, ни скамейки, встав на которые, Марк-Антуан мог просунуть голову в петлю. Свечей в магазине также не было, так что самоубийца должен был действовать в кромешной темноте. В качестве эксперта был приглашен городской палач. Осмотрев место происшествия, он авторитетно доказал, что при таких условиях самоубийство невозможно. Ведь даже если предположить, что Марк-Антуан каким-то образом сумел забросить брус на створки двери, предварительно надев петлю на шею, во время конвульсий он неминуемо упал бы на пол вместе с брусом. Кстати, современный французский историк провел собственный эксперимент, наняв для этого учителя гимнастики. Тот должен был повторить все действия Марка-Антуана, за исключением последнего рокового движения. Опыт закончился плачевно: учитель гимнастики, тренированный человек, в результате этих манипуляций получил растяжение связок и перелом костей.

Несколько свидетелей сообщили, что этим вечером видели какого-то незнакомца в голубом костюме, ходившего возле дома Каласа. Сразу после совершения преступления незнакомец исчез. Кем был этот незнакомец, кравшийся к дому? Одним из обманутых мужей (Марк-Антуан, как и многие молодые люди того времени, не упускал возможности развлечься)? Или грабителем, решившим поживиться в магазине? Тот вполне мог, столкнувшись с Мар ком-Антуаном, задушить его, а потом инсценировать самоубийство. А Жан Калас, не желая, чтобы его сын был похоронен, как собака, попытаться скрыть следы мнимого самоубийства. Однако судьи не обратили на показания свидетелей никакого внимания. Версия о том, что Марка-Антуана убил посторонний, ими даже не рассматривалась. Все усилия следствия были направлены на доказательство вины Жана Каласа — и не случайно. Дело в том, что делом Каласа сразу же заинтересовалась церковь. Протестанты были сильно ограничены в правах. В частности, они должны были нанимать слуг только католического вероисповедания, им запрещалось занимать целый ряд должностей. Они не могли быть юристами, врачами, аптекарями, повивальными бабками, продавцами книг, ювелирами или бакалейщиками. Их браки считались незаконными, а дети — незаконнорожденными. Протестантская служба была запрещена. Мужчины за участие в протестантском богослужении могли отправиться на каторгу, женщины — в тюрьму, а священников казнили. Жан Калас принадлежал к числу гугенотов-кальвинистов — немногих выживших после травли, организованной католической церковью. Его служанка Жаннета, как и положено по закону, была католичкой. Он был дружен со многими семьями католиков. Однако церковь решила использовать нежданно подвернувшуюся возможность себе на пользу и обвинила Жана Каласа в сыноубийстве. Основанием для этого стало одно обстоятельство: Мар к-Антуан готовился стать адвокатом, однако в юридической практике ему отказали — протестантам не находилось места среди юристов. Церковь использовала этот момент, предположив, что Марк-Антуан готов был перейти в лоно католичества, чтобы стать адвокатом, а его отец, нераскаявшийся грешник и еретик, предпочел убить его собственными руками. Некоторые историки полагают, что часть этого заявления была правдой. Вот только Марк-Антуан не был убит, а покончил с собой.

Как бы то ни было, следствие не брезговало никакими методами для получения нужного результата. Вызывались лжесвидетели, слова Жана Каласа искажались. В итоге Тулузский парламент 8 голосами против 5 осудил его на смертную казнь через колесование. Его подвергли пыткам: растягивали, пока конечности не вышли из суставов, затем в него влили семь литров воды, но он по-прежнему отрицал свою вину. В него влили еще семь литров, тело несчастного разбухло в два раза, но и тогда он не признался в убийстве сына. Потом ему разрешили выблевать эту воду и поволокли — ходить он уже не мог! — на центральную площадь перед собором, положили на крест, и одиннадцатью ударами железного прута палач переломал ему руки и ноги. Два часа Калас испытывал нечеловеческие мучения. Потом палач задушил его, и изуродованное тело было брошено в костер. Казнь состоялась 10 марта 1762 года.

Имущество Жана Каласа было конфисковано. А его родственники почувствовали на себе всю тяжесть длани католической церкви: дети Каласа были заключены в монастырь (несмотря на то что младшего сына присудили всего лишь к вечному изгнанию из Франции). Его вдова, к счастью, успела бежать в Швейцарию.

Спустя несколько дней весть о страшной расправе над невиновным дошла до Вольтера. Он тут же добился встречи с одной из дочерей Каласа, а затем вступил в переписку с его вдовой. Убедившись в том, что Жан Калас принял мученическую смерть из-за происков католической церкви, Вольтер начал действовать. Он обратился к самым влиятельным людям Франции, авторитетным писателям и иностранным монархам с просьбой о пересмотре дела Жана Каласа. Вскоре его поддержали королева Англии, русская императрица Екатерина II, король Польши Понятовский и многие другие видные государственные деятели. Кампанию по пересмотру этого дела Вольтер организовал на собственные средства. И создал знаменитый «Трактат о веротерпимости», под влиянием которого в 1787 году король Франции Людовик XVI издал Эдикт о веротерпимости.

Благодаря авторитету Вольтера справедливость восторжествовала. Девятого марта 1765 года, спустя три года после казни Жана Каласа, королевский совет Франции объявил его невиновным. Вдове Каласа и его детям за утрату кормильца и конфискацию имущества была выплачена компенсация в размере тридцати тысяч ливров. Впрочем, радость от этого события омрачали две детали: Жана Каласа уже не было в живых, и никакие деньги не могли заменить детям отца, а матери — мужа. И, главное, хотя Жан Калас и был признан невиновным, его судьи и палачи не понесли никакого наказания.

 

Запутанное дело с ожерельем Марии Антуанетты

Это преступление стало одной из самых запутанных детективных загадок прошлого, а процесс, заклеймивший похитителей одного из самых роскошных ювелирных украшений мира, так и не дал окончательных ответов.

В конце XVIII века Париж — столица Просвещения — стал местом прибежища шарлатанов всех мастей. В 1785 году туда прибыл знаменитый граф Калиостро, который тут же стал самым модным иностранцем в городе. О том, что творилось в особняке, снятом графом, ходили самые невероятные слухи. Так, утверждалось, будто Калиостро устраивал ужины, приглашая на них не только влиятельных аристократов, но и давно умерших знаменитостей. Приезжий занимался лечением. При этом он не брал денег с людей небогатых, зато, судя по всему, взимал немалую плату за те же услуги с богатых клиентов. Что же касается сеансов провидения будущего, проводимых графом, то они били все рекорды популярности.

Одним из восторженных почитателей ушлого итальянца стал кардинал де Роган — человек легко внушаемый и чрезмерно доверчивый. Собственно, высокопоставленного покровителя Калиостро интересовало одно: тайна эликсира бессмертия. А граф с удовольствием морочил ему голову. Дошло до того, что де Роган начал советоваться с итальянцем по любому поводу. Этот факт впоследствии сделал Калиостро одним из главных подозреваемых в деле о знаменитом бриллиантовом ожерелье, с которого, по утверждению многих историков, и «началась французская революция».

Еще за 13 лет до появления Калиостро в Париже, в 1772 году, Людовик XV заказал придворным ювелирам, Бомеру и Бассанжу, настоящее чудо: ожерелье фантастической ценности, которое должно было состоять из 629 бриллиантов чистейшей воды. Это произведение искусства, считавшееся в то время самым лучшим в мире, стоило 1 600 000 ливров. Предназначалось оно для фаворитки монарха, мадам Дюбарри, и на его изготовление ювелиры потратили более двух лет. Однако к тому моменту случилось непредвиденное: Людовик XV скоропостижно скончался от черной оспы, а новая королевская чета — Людовик XVI и Мария Антуанетта — не горели желанием выкупить ожерелье.

Король поспешил заявить, что на эти же деньги он может купить несколько военных кораблей. А королева, пораженная великолепием бриллиантового украшения, сочла его все же несколько вульгарным. Тем временем положение придворных ювелиров стало критическим; они едва избежали банкротства, поскольку закупали камни для ожерелья в кредит.

Наконец, уже практически отчаявшись сбыть с рук баснословно дорогое украшение, Бомер и Бассанж облегченно вздохнули. Они получили письмо от кардинала де Рогана, в котором сообщалось: королева все же решила приобрести ожерелье. Правда, в рассрочку, выплачивая деньги равными долями в четыре приема. Поскольку же Мария Антуанетта собиралась пополнить свою коллекцию драгоценностей втайне от мужа, она попросила выступить в роли посредника при сделке де Рогана. Кардинал предоставил ювелирам гарантийное письмо, под которым стоял автограф королевы. Бомер и Бассанж, передав украшение лично кардиналу, успокоились. И, как оказалось, зря.

Когда подошел срок первого платежа, ювелиры решили послать Марии Антуанетте письмо, в котором напомнили о долге. Но королева, видимо, даже не поняла, о чем идет речь. Когда же ей снова намекнули, что пора платить, государыня возмутилась. Оказалось, Бомера и Бассанжа обвели вокруг пальца. Письмо было банальной (и довольно грубой, кстати) подделкой, а фантастическое украшение, полученное с его помощью, словно сквозь землю провалилось.

Мария Антуанетта, лично переговорив с ювелирами, решила потребовать объяснений у самого де Рогана. 15 августа, перед выходом в придворную церковь, король пригласил к себе кардинала и лично допросил его. При тяжелом разговоре присутствовали также королева и два министра. Де Роган очень растерялся и даже не подумал отпираться. Тогда Людовику XVI стали известны имена еще троих людей, так или иначе имеющих отношение к исчезновению украшения, — супругов ла Мотт и графа Калиостро. При этом произошедшее напоминало настоящий детектив.

Так получилось, что королева недолюбливала кардинала — без особых на то причин, кстати. Можно сказать, что эта неприязнь досталась Марии Антуанетте «в наследство» от ее матери, Марии Терезии, которой де Роган не угодил еще в бытность свою послом в Вене. Кардинал был бы весьма не прочь изменить существующее положение вещей; он, похоже, был немного влюблен в королеву и очень хотел попасть в круг ее приближенных, тем самым поправив свою давшую трещину политическую карьеру. Тутто герцогу и подвернулась под руку некая госпожа ла Мотт.

Эта примечательная особа познакомилась с де Роганом приблизительно в то же время, когда доверчивый аристократ стал покровителем Калиостро. Собственно, и в высшее парижское общество женщина была введена стараниями новых знакомых. Следует сказать, что ла Мотт утверждала, что происходит по прямой линии от французского короля Генриха II (от внебрачной связи этого любвеобильного монарха); девичья фамилия ее была де Люз де Сен-Реми де Валуа. Но к тому моменту родня ла Мотт настолько обнищала, что к шести годам этой правнучке Франциска I приходилось. просить милостыню! В итоге, девочку пожалела богатая маркиза Буленвилье, которая взяла на себя расходы по обучению ребенка. Фактически ла Мотт выросла в доме своей покровительницы. В начале 80-х годов девушка познакомилась с неким де ла Моттом. Тот уверял, будто является графом знатнейшего рода, но его родословная «пропала в Бастилии». В данном случае судьба не ошиблась, позаботившись, чтобы эти два человека, имеющие склонность к шарлатанству, оказались связанными узами брака.

Трудно сказать, как госпоже ла Мотт удалось убедить окружающих в том, что она лично знакома с королевой и пользуется ее особой милостью. Но даже кардинал нимало не сомневался: эта женщина пользуется при дворе Марии Антуанетты большим влиянием.

В то время центром Парижа являлся сад и галерея дворца ПалеРояль. В конце весны 1784 года ла Мотт во время прогулки по саду познакомился с девицей легкого поведения, которая именовала себя модисткой, некой Николь Леге. Она обладала совершенно фантастическим сходством с королевой, и авантюрно настроенные супруги решили выдать Леге за Марию Антуанетту — трюк был рассчитан на де Рогана.

Итак, ему объявили: хлопоты госпожи ла Мотт увенчались успехом, и королева решила назначить ему тайное свидание в версальском парке. В ночь на 11 августа герцог пробрался в «боскет Венеры». Несмотря на то что это место находилось прямо у лестницы, рядом с дворцом, там было очень темно. Спустя несколько минут де Роган увидел «королеву» в белом платье из индийского муслина (подобные вещи очень любила Мария Антуанетта). Ла Мотты уговорили модистку оказать им эту услугу, даже не объяснив толком, в чем дело. За короткое присутствие в боскете Леге пообещали заплатить 15 000 ливров (при этом уплатили всего 4 000). Авантюристы привезли девушку в наемной коляске, предварительно подпоив.

Де Роган, увидев «королеву», поклонился до земли и поцеловал ее юбку. Леге что-то пробормотала, уронив розу, которую держала в руке. В следующее мгновение к ней подбежал какой-то «придворный», прошептал: «Сюда идут», — и модистка исчезла с места свидания. А кардиналу на память осталась роза; впоследствии он довольно долго носил этот цветок в драгоценной оправе.

Спустя 10 дней ла Мотт обратилась к Рогану якобы по просьбе королевы: мол, у Марии Антуанетты нет свободных денег, в то время как ей необходимо помочь семье бедного дворянина. Беспокоить супруга из-за 50 000 ливров королеве не хотелось, вот она и решила попросить кардинала о небольшой услуге. Видимо, от монаршей розы герцог совершенно ошалел. Он сам необходимой суммой не располагал и поэтому обратился за займом к богатому члену еврейской общины Серф-Бееру. Вечером того же дня ла Мотт получила на руки 50 000 «для передачи королеве». Ушлая дамочка удачно пристроила деньги, вложив их в покупку нового дома. Но она, похоже, устала от мелких афер; крупный куш могла принести разве что афера грандиозная.

К тому моменту ювелиры, изготовившие знаменитое бриллиантовое ожерелье, объявили: тому, кто поможет продать украшение, они готовы заплатить 20 000 ливров. С этим предложением через третье лицо они обратились также к ла Мотт, «имеющей огромное влияние на королеву». Та не горела желанием брать на себя лишние хлопоты, однако с того момента граф и графиня начали часто встречаться с четой Боемеров. Ювелир предлагал аферистке не только деньги, но и любое украшение из своего магазина на выбор. Женщина отказалась, однако ее муж выбрал себе две вещи «за посредничество» — часы и кольцо. Графиня же бредила собственно ожерельем, решившись на банальную кражу.

Ла Мотт понимала, что ювелир не доверит ей столь дорогую вещь, и потому снова использовала кардинала (к тому моменту он уже давно состоял у авантюристки в любовниках). Де Рогану объявили: королева хочет потихоньку от супруга приобрести украшение, но не имеет возможности выложить сразу 1 600 000 ливров. Она решила купить украшение в рассрочку, выплатив деньги в четыре срока, а поскольку вести переговоры с Боемером Марии Антуанетте неудобно, она просит кардинала заключить такое соглашение с ювелиром.

Герцог все же попросил, чтобы королева письменно одобрила сделку. Тогда ла Мотт подключила к делу еще одного своего любовника, некоего де Виллета, который умел подделывать чужие почерки. Выходило это у него, правда, не слишком хорошо, но кардиналу авантюристка успела основательно запудрить мозги, и тот не особенно присматривался к особенностям почерка в полученной записке. В общем, Боемер лично передал де Рогану злополучное колье — чтобы никогда больше не увидеть ни самого изделия, ни денег. Накануне герцог получил «добро» на сомнительную операцию от Калиостро. Правда, никто не может сказать, получил ли маг вознаграждение от ла Мотт за свой совет или же он просто издевался над кардиналом.

Де Роган доставил украшение к авантюристке домой, куда под видом посыльного королевы пришел де Виллет. В тот же день супруги и их сообщник поделили добычу, разобрав колье на отдельные камни (почему-то ювелиры никак не могли заставить себя пойти на такую крайнюю меру). Большая часть бриллиантов досталась ла Моттам, и воры начали спешно распродавать драгоценности. Граф отправился в Лондон, где связался с несколькими ювелирами. Оставшуюся часть камней его жена сбыла с рук в Париже. Хотя в результате сделок преступники получили немногим больше 700 000 ливров, по тем временам эта сумма являлась огромным богатством.

Странно, но воры не поспешили скрыться за границу, а начали сорить деньгами. Когда же подошел срок выплаты взноса, ювелир решил напомнить о себе, направив Марии Антуанетте письмо. Та ничего не поняла, почти сразу забыв туманные намеки на «прекраснейшую драгоценность». Затем ла Мотт состряпала еще одну подложную записку с просьбой об отсрочке взноса на три месяца, уплатив, правда, проценты за указанное время. Тут де Роган заподозрил неладное. Он достал образец подписи Марии Антуанетты и едва не поседел от ужаса, обнаружив грубый подлог.

Наконец Боемер решил обратиться к одной из придворных дам королевы, после чего афера раскрылась. Ее величество лично пообщалась с ювелиром, после чего подключила к выяснению обстоятельств дела своего супруга.

В общем, Людовик XVI отдал приказ об аресте кардинала, Калиостро, супругов ла Мотт, де Виллета и модистки Леге. Все указанные лица (кроме находившегося в Лондоне графа) в тот же день начали обживать свои новые «апартаменты» в Бастилии. Так началось самое громкое уголовное дело XVIII столетия, ставшее мировой сенсацией.

Ла Мотт, которую допрашивали пять раз, возводила поклепы на всех уличавших ее свидетелей и строила из себя невинную овечку. Затем, сменив тактику, авантюристка заявила: ожерелье украл кардинал, но виноват в этом Калиостро. «Липовое» же свидание она устроила герцогу только в шутку. Мол, де Роган знал об этом уже на следующий день, причем немало повеселился. Наконец, графиня объявила следователю, что в данном случае имеет место государственная тайна; узнать ее может только министр двора лично. Ла Мотт, к которой служители правосудия относились вежливо, но с унылой иронией, закатывала в тюрьме совершенно дикие сцены, имитировала нервные припадки, периодически порывалась объявить голодовку. Эта истеричка успела довести до инфаркта сторожей, зачем-то раздевшись в камере догола, запустить на очной ставке в Калиостро канделябром. Некоторые историки полагают, что в краже ожерелья и в самом деле были повинны де Роган и ушлый итальянец, взвалившие ответственность за преступление на общую знакомую. Однако более вероятно, что ла Мотт сама провернула эту аферу.

Калиостро же разыгрывал мученика, ловко выгораживал себя и морочил следователю голову. Арестованным, кстати, не приходилось жаловаться на условия своего содержания; известно, например, что кардинал устраивал в Бастилиии обеды с шампанским для своих друзей «с воли»!

Общественное мнение почти целиком было на стороне задержанных, поскольку французы ненавидели как существующий строй, так и Марию Антуанетту лично. Вскоре о роли королевы в деле об ожерелье стали ходить самые невероятные слухи. Подданные вешали на супругу Людовика XVI всех собак, обеляя де ла Мотт. Многим казалось, что все, что приписывали королеве (назначение тайного свидания, покупка ожерелья тайно от короля и по чужому поручительству), она была способна совершить.

Людовик предложил кардиналу два варианта рассмотрения дела: в порядке королевского декрета либо обыкновенным уголовным судом. Де Роган предпочел суд и лично выбрал себе шестерых адвокатов, во главе которых был поставлен один из двух самых знаменитых защитников XVIII века, мэтр Тарже. Ла Мотт и модистку представляли двое менее известных специалистов.

Поскольку договор о выдаче уголовников между Францией и Англией был заключен только в 1843 году, граф ла Мотт предпочел не покидать Туманный Альбион, кочуя из города в город под вымышленной фамилией д’Арсонваль. В Эдинбурге он познакомился с 82летним итальянским учителем Коста (Дакоста) и назвал новому приятелю свое настоящее имя. 20 марта 1786 года итальянец отправил письмо французскому послу в Лондоне, предложив за 10 000 гиней помочь выкрасть преступника и перевезти его в Париж. При этом 1000 гиней он затребовал в виде аванса. Французский министр иностранных дел, посоветовавшись с Марией Антуанеттой, дал «добро» на проведение этой сомнительной операции, но Коста пошел на попятный. Вероятно, он и не собирался выдавать графа, а хотел поделить с ним полученную от посла сумму. Так что процесс по делу об ожерелье открылся летом 1785 года без одного из обвиняемых.

Судебное разбирательство проводилось в парламенте (большинство его представителей относилось к оппозиции); обвинителем был один из самых видных деятелей магистратуры, Жоли де Флери. Молва тут же обвинила его в сговоре с двором, любой ценой старавшимся обвинить оскорбивших королеву людей. Большинство членов суда тоже не отказались бы сделать пакость своему монарху, хотя и не очень симпатизировали кардиналу, представлявшему родовую аристократию.

Интерес к процессу был очень велик. Газеты постоянно печатали материалы о деле, в кофейнях и в великосветских салонах говорили только о «преступлении века». Заседания суда начинались с шести утра (иногда раньше), но публика торопилась занять места в зале еще с ночи. Подсудимых приводили в парламент к четырем утра.

В день объявления приговора по приказу правительства, опасавшегося беспорядков, здание суда, перед которым собралась огромная толпа, было оцеплено войсками. В 21.00, после заседания, длившегося 18 часов, судьи вынесли вердикт. Графиню ла Мотт единогласно признали виновной, приговорив ее «ко всему, кроме смерти». То есть к наказанию розгами, наложением клейма на плечо, конфискации имущества и пожизненному заключению в Сальпетриер. Такой же приговор был заочно вынесен скрывавшемуся в Англии мужу подсудимой. Модистку оправдали, вынеся ей только порицание. Что же касается кардинала и Калиостро, то они стали героями Парижа; толпа горожан впряглась в их кареты, чтобы с помпой доставить обоих оправданных по домам. Их освободили от всякой ответственности по делу о краже ожерелья. Следует сказать, что публика встретила приговор суда овациями. Все знали, что Мария Антуанетта настаивала на осуждении де Рогана, и позицию участников разбирательства расценивали как оплеуху существующему режиму.

21 июня 1786 года на дворе Дворца юстиции графиню ла Мотт прилюдно выпороли и наложили на нее клеймо. Затем женщину в полубесчувственном состоянии перевезли в Сальпетриер. Здесь ей предстояло прожить 11 месяцев и 17 дней. Все это время авантюристка с помощью врагов Марии Антуанетты подготавливала свой побег. Попытка вырваться на волю увенчалась успехом, и ла Мотт присоединилась к мужу в Англии. Надо сказать, что ее появление графа не слишком обрадовало.

В течение довольно продолжительного времени ла Мотт печатала «разоблачения» в адрес своих обидчиков и де Рогана, и неплохо на этом зарабатывала. Но тратила ла Мотт значительно большие суммы, так что вскоре у нее накопилось немало долгов. К тому же женщина становилась все более истеричной и подозрительной. По всей вероятности, здесь следовало бы говорить уже о душевной болезни. Наконец, в июне 1791 года тридцатичетырехлетняя графиня выбросилась из окна, приняв одного из своих заимодавцев за полицейского. Спустя несколько дней, после тяжелых мучений, она скончалась, оставив на память историкам головную боль и вопрос о том, была ли она одна виновна в краже бриллиантового ожерелья. Муж самоубийцы прожил долгую, богатую приключениями жизнь и скончался в 1831 году в полной нищете, в больнице для бедных, забытый всеми.

А мемуары авантюристки, по меньшей мере на три четверти вымышленные, создали ту самую атмосферу, в которой в 1793 году проходил процесс по делу главного врага графини — королевы Марии Антуанетты.

 

Дело Марии Лафарг, или Триумф токсикологии

Дело двадцатилетней француженки Марии Лафарг (1840 г.) мало кого оставило равнодушным. Речь шла об убийстве Шарля Лафарга — мужа обвиняемой. Супруг, не оправдавший надежд, был отравлен мышьяком. Вдова вполне правдоподобно разыгрывала безутешную скорбь. Но вывод токсикологов был однозначен: Шарль скончался от дозы мышьяка, которой бы хватило на двадцатерых…

Мария Лафарг, несмотря на молодость и привлекательность, вовсе не была любящей супругой. Да и сам брак Шарля и Мари был сплошной авантюрой — причем обоюдной. Шарль Лафарг, простоватый тридцатилетний сын литейщика, унаследовал от отца небольшое состояние. Но для расширения дела отцовских денег не хватало, и к моменту встречи с Мари он уже один раз был женат — на дочери зажиточного человека, господина де Бофора. Приданое первой мадам Лафарг позволило ему немного поправить дела в мастерской, но затем жена умерла, а на Шарля набросились кредиторы. Работа мастерской остановилась, и Лафарг решил прибегнуть к испытанному средству: снова жениться на богатой невесте. Чтобы заинтересовать потенциальную супругу, он пошел на обман: выдал себя за промышленника и владельца замка в провинции. Брачные агентства перебирали десятки вариантов, пытаясь подыскать Шарлю жену. И в 1839 году их старания наконец увенчались успехом.

Марию Фортюнэ Капель трудно было назвать по-настоящему богатой. Она была дочерью бедного, но честолюбивого полковника, служившего при Наполеоне, а после смерти отца воспитывалась у родственников — парижских буржуа, которые не жалели средств на воспитание девушки. Она училась в лучших школах Парижа, общалась с дочерьми аристократов и. проклинала свою судьбу: у Мари, некрасивой и бедной, было очень мало шансов найти богатого мужа.

Свое первое преступление она совершила незадолго до знакомства с Шарлем Лафаргом. Одна из школьных подруг Мари попросила сопровождать ее в замок виконта де Лото, своего жениха. Во время их пребывания в замке у невесты исчезли драгоценности, и виконт попросил шефа Сюртэ, Аллара, провести расследование. Аллар готов был поручиться, что драгоценности взяла Мария Капель, но виконт воспрепятствовал аресту — слишком невероятным казался поступок подруги невесты. Благополучно вернувшись в Париж, Мария узнала о существовании Шарля Лафарга.

При личной встрече она была разочарована: жених показался ей отвратительным. Но он был богат, имел свой замок — и Мария решила, что наконец-то сможет достойно принимать подруг у себя. Да и гардероб не мешало бы обновить. Девушка согласилась на предложение Шарля, свадьбу сыграли почти мгновенно, и супруги поехали в Легландье.

Каково же было ее возмущение, когда вместо замка супруг привел ее к руинам монастыря, а вместо ожидаемого богатства она нашла в новом доме только долговые обязательства! В первую же ночь новобрачная заперлась в одной из спален монастыря и написала мужу письмо, требуя немедленного развода. В случае его отказа Мари угрожала выпить мышьяк. Лафарг не хотел развода. Он на коленях умолял Марию остаться с ним, обещал купить для нее новый дом, верховую лошадь, нанять слуг. Надо ли говорить, что эти обещания были просто попыткой тянуть время?

Родственники и подруги, впрочем, ничего не узнали, во всяком случае от самой Марии Лафарг. В своих письмах к ним она рисовала радужную картину: любящий муж, счастливая и богатая жизнь. Лафарг тоже был уверен, что самый трудный период их жизни позади. Жена пошла на уступки: неожиданно перевела на его имя часть своего капитала, написала несколько рекомендательных писем и отправила его в Париж, чтобы собрать деньги для пришедшего в упадок хозяйства. Перед отъездом мужа она совершила довольно странный поступок: безо всяких видимых причин написала завещание в пользу Лафарга на случай своей внезапной смерти. А потом с ангельской улыбкой попросила мужа о таком же доказательстве любви. Шарль не мог отказать жене, но втайне написал второе завещание, в котором все имущество после его смерти переходило к матери. Возможно, он заподозрил неладное?

В Париже Шарль не уставал удивляться внезапной любви Мари. Она писала ему страстные письма, прислала свой портрет, написанный молодой художницей Анной Брён. А Новый год предложила встретить одинаково: за пирогами, которые обещала ему прислать к празднику. Мария попросила свекровь испечь для Шарля его любимые пироги, и та посчитала ее желание вполне естественным. Но когда Шарль получил посылку, то обнаружил в нем не мамины пирожки, а один большой пирог.

Когда Лафарг съел кусок этого пирога, у него начались страшные боли в животе, рвота и понос. Целый день он пролежал в постели, чувствуя слабость. Но при этом простодушный супруг ничего не заподозрил. В те времена приступы, напоминавшие холеру, были нередки. Шарль решил, что пирог просто испортился по дороге, и выбросил его.

Домой Шарль приехал 3 января. Он еще не совсем пришел в себя после новогоднего угощения, но утешался мыслью, что поездка прошла удачно: удалось собрать 28 000 франков. Этого хватало для погашения первоочередных долгов. Мария встретила его очень тепло, уложила в постель и угостила дичью с трюфелями — изысканным лакомством. После еды Шарлю стало хуже. Он корчился от боли в животе, страдал от сильной рвоты. Ночью вызвали домашнего врача, доктора Барду. Он решил, что во всем виновата холера. Пока он осматривал больного, Мария попросила его выписать рецепт на мышьяк — якобы для уничтожения мышей.

На следующий день состояние больного ухудшилось. Члены семьи и родственники, обеспокоившись, собрались у постели Шарля. Мария казалась воплощением милосердия: она сама поила его лекарствами, приносила ему напитки. Особенно часто она давала ему гуммиарабик из маленькой малахитовой коробочки, который якобы принимала сама. Но ничего не помогало. 10 января родственники пригласили для консультации другого врача — доктора Масена. Он подтвердил диагноз, поставленный коллегой: холера. А потом рекомендовал для поддержания организма давать Шарлю молоко с яйцами. Разумеется, блюдо готовила Мария.

Первой случайной свидетельницей преступления стала проживавшая вместе с Лафаргами художница Анна Брён. Вначале она заметила, что Мария положила в молоко порошок из малахитовой коробочки. Она спросила, что это за лекарство, и услышала в ответ — сахар. После того как больной выпил молоко, Анна взяла в руки стакан и заметила белые хлопья, плавающие на поверхности оставшегося молока. Анна удивилась — почему сахар не растворился в молоке? Она отнесла стакан с молоком доктору Барду. Тот попробовал хлопья на вкус, почувствовал жжение, но решил, что это известка с потолка каким-то образом попала в молоко. Однако Анна не поверила в это, казалось бы, простое объяснение. Она начала следить за Марией Лафарг. Однажды она застала Марию, когда та подмешивала в суп больного белый порошок. Художница спрятала и остатки супа, а потом рассказала о своих подозрениях матери Лафарга и его сестрам. И хотя лишь одна из них, кузина Эмма, питала к новой родственнице добрые чувства, этого оказалось достаточно: Марие Лафарг стало известно о подозрениях родственников мужа. Их подозрения усилились после того, как они узнали, что 5 января Мария посылала садовника, а 8 января — слугу в Люберсак к аптекарю Эссартье за мышьяком для борьбы с крысами. Слуги рассказали, что помимо дозы, указанной в рецепте, им удалось раздобыть еще 64 грамма мышьяка. Все это они отдали Марии. Мать Шарля, упав на колени, умоляла сына ничего не есть из рук своей жены. В это время в комнату вошла Мария. Она держалась совершенно спокойно: велела позвать садовника Альберта. Тот рассказал, что яд Мария отдала ему, и он сделал из него ядовитую пасту для мышей и крыс. Подозрения утихли.

Но на следующий день одна из сестер вновь обнаружила в стакане белые хлопья. В ночь на 14 января к больному пригласили еще одного врача — доктора Леспинаса. Тот выслушал рассказ перепуганных женщин и заявил, что симптомы Шарля напоминают отравление мышьяком, но помочь Лафаргу уже не смог — тот скончался на рассвете в ужасных мучениях.

По Легландье молнией пронесся слух: Мария Лафарг отравила своего мужа! Деверь Лафарга поехал в Брив, чтобы заявить на нее в полицию и мировому судье. А сама отравительница спокойно привела в порядок свои бумаги, надела траурное платье и направила нотариусу покойного мужа завещание. Ей было еще неизвестно, что муж оставил все имущество своей матери. Тем временем кузина Эмма навестила Марию, предупредила ее о действиях Лафаргов и, стремясь оградить ее от подозрений, спрятала у себя малахитовую коробочку. Садовник Альфред, поддавшись панике, закопал в саду остаток мышьяка. Казалось, следы преступления надежно спрятаны.

На следующий день, 15 января, в Легландье прибыл мировой судья Брива, Моран, вместе со своим секретарем Виканом и тремя жандармами. Мария изображала убитую горем вдову, и поначалу судья не мог поверить в ужасные обвинения, выдвинутые свекровью и золовками молодой женщины. Но все же упаковал собранные Анной Брён вещественные доказательства: молоко, суп, сахарную воду и рвотную массу больного. Допросили садовника Альфреда. Он не стал отпираться и показал, где закопал остатки мышьяка. Кроме того, он дал дополнительные показания о том, что первый раз получил от Марии мышьяк для приготовления пасты не 5 января, как говорил раньше, а еще в середине декабря, после ее поездки в Люберсак. Правда, крысы почему-то не обращали внимания на пасту, и она до сих пор была разбросана по всему дому. Моран взял один из шариков пасты и добавил его к другим вещественным доказательствам.

Затем судья направил одного из жандармов к аптекарю Эссартье. Он вернулся с ошеломляющим известием: в первый раз большое количество мышьяка Мария купила 12 декабря, накануне отправки посылки с пирогом. Затем она еще раз наведалась к аптекарю.

Второй визит состоялся перед самым приездом Шарля — 2 января.

Побеседовал Моран и с лечащими врачами Шарля Лафарга. Он спросил их, известно ли им о методах, позволяющих определить наличие мышьяка в трупе. Барду, Масен и Леспинас ничего не знали о последних достижениях парижских профессоров Девержи и Орфила, на которых сослался судья. Однако они не захотели признаться в собственном невежестве и выразили готовность произвести все необходимые исследования. Они только попросили, чтобы им позволили пригласить коллег Лафоса и д’Альбэя, поскольку у тех был опыт химических исследований.

22 января 1840 года врачи прислали следователю доклад о результатах экспертизы. Проводилась она крайне неумело. Мало того, что врачи ограничились тем, что вырезали из тела Лафарга только желудок (его перевязали веревками и несколько дней хранили в обычном ящике). Они к тому же были неосторожны при проведении опытов и пробирка разорвалась в их руках до того, как химическая реакция показала наличие или отсутствие в тканях мышьяка! Тем не менее, медики взяли на себя смелость утверждать, что мышьяк все-таки был — ив желудке Лафарга, и в молоке, и в супе. А вот в пасте от крыс, приготовленной Альбертом, мышьяк обнаружить не удалось. Вместо него медики нашли порошок каустической соды — тоже белый.

24 января в руки Морана попало еще одно доказательство вины Марии Лафарг — знаменитая малахитовая коробочка. Леспинас нагрел ее содержимое на горящих углях и почувствовал резкий запах чеснока — в коробочке был мышьяк. На следующий день Марию арестовали. Вместе со служанкой Клементиной отравительницу поместили в тюрьму Брива. Казалось бы, при наличии стольких доказательств процесс не мог длиться дольше нескольких часов. Но приемные родители Марии, не поверившие чудовищному обвинению, наняли самого знаменитого парижского адвоката, мэтра Пайе. За ходом процесса следили все парижские газеты. Одна из них попала в руки виконта де Лото, в замке которого некогда пропали бриллианты. Он потребовал, чтобы дом в Легландье обыскали. И убедился в правоте шефа Сюртэ Аллара: среди вещей Марии Лафарг обнаружились пропавшие украшения. Впрочем, преступницу это не смутило: она заявила, что подруга сама отдала ей бриллианты для продажи, поскольку ей были необходимы деньги. По словам Марии, подругу шантажировал ее тайный любовник по имени Клавэ. Впрочем, эта история оказалась на поверку сплошным вымыслом, и суд приговорил Марию Лафарг к двухлетнему заключению за кражу. Но это было только начало.

Процесс по делу об отравлении Шарля Лафарга начался 3 сентября 1840 года. Прокурор Деку произнес блистательную речь, в которой объяснил предполагаемые мотивы преступницы. Ее муж оказался лгуном, она мечтала о другой жизни, но не могла получить развод. Поэтому тщательно спланировала все свои действия, надеясь вскоре стать богатой вдовой.

Адвокат Пайе сразу же понял, что против его подзащитной собрано слишком много доказательств. Он мог защитить Марию только одним способом: оспорить убедительность доказательств. Ведь если присяжные не будут уверены, что в теле Шарля обнаружен яд, то его подзащитная может быть оправдана.

Пайе отправился за советом к Орфиле, который был признанным специалистом в области токсикологии. Орфила охотно согласился помочь Пайе. Врачи из Брива утверждали, что в молоке после реакции оказался желтый, растворимый в аммиаке осадок? Но такой осадок мог дать не только мышьяк. Пробирка взорвалась задолго до окончания эксперимента, так что выводы провинциальных медиков трудно назвать объективными. Неужели они не слышали об аппарате Марша, позволяющем практически безошибочно доказать присутствие мышьяка? Орфила в письменной форме изложил свои соображения и вручил их адвокату.

Когда д’Альбэй и Масен ознакомили присяжных с результатами своих исследований, настал звездный час Пайе. Он буквально засыпал их вопросами, подсказанными Орфилой. А когда врачи признались, что впервые слышат об изобретении Марша, прямо обвинил их в невежестве. В конце своей обличительной речи Пайе потребовал, чтобы в суд был приглашен Орфила. Зал взорвался аплодисментами, а судья был вынужден устроить перерыв. После него было решено, что беспокоить уважаемого профессора Орфилу не стоит. Разумеется, обвинение ничего не имеет против повторной экспертизы по методам Орфилы и Марша. Однако все опыты могут провести отец и сын Дюбуа — местные аптекари, помогать им будет химик Дюпюитрен из Лиможа.

5 февраля оба Дюбуа и Дюпюитрен вошли в зал суда. Дюбуа прочитал целый доклад об аппарате Марша, расхваливая его достоинства. Умолчал он только об одном: этот аппарат он увидел только два дня назад и работал с ним впервые, как, впрочем, и его коллеги. Далее он подробно рассказал о ходе эксперимента и в полной тишине огласил вывод: в предоставленных материалах мышьяк отсутствует! Пайе откровенно торжествовал. Но он слишком поторопился. Другие доказательства вины Марии Лафарг выглядели настолько весомо, что суд распорядился провести еще одну экспертизу. Ее вывод оказался отрицательным — мышьяк не был найден ни в одном из органов покойного Шарля Лафарга. А вот исследование напитков и содержимого малахитовой коробочки, на котором настояло обвинение, дало неожиданный результат. Дюбуа с мрачным выражением лица заявил, что во всех образцах обнаружен мышьяковистый ангидрид. В молоке его доза в десять раз превышала смертельную.

Теперь уже прокурор потребовал, чтобы Орфила провел собственное исследование. Пайе ничего не имел против — он не сомневался, что ученый докажет ошибочность анализа напитков, в которых был найден яд. Но исследование Орфилы оказалось не в его пользу, хотя и поставило точку в деле Марии Лафарг и позволило распутать бесконечные ошибки экспертов.

Орфила прибыл в Тюль, где проходил процесс, утром 13 сентября. Он привез с собой необходимые реактивы, содержащие мышьяк. Орфила исследовал вещественные доказательства больше суток, и лишь вечером 14 сентября появился в зале суда. Предыдущие эксперты, на присутствии которых во время экспериментов Орфила настоял, уныло шли следом. Орфила окинул взглядом зал суда и отчетливо произнес: «Мы докажем, во-первых, что в теле Лафарга имеется мышьяк; во-вторых, что он не мог попасть туда ни из реактивов, которыми мы пользовались, ни из земли, окружавшей гроб; в-третьих, что найденный нами мышьяк не является естественной составной частью любого организма».

Орфила в точности выполнил свое обещание. Слушая, как эксперт разбирает ошибки предыдущих исследований, Пайе чувствовал, что ничем не сможет помочь своей подзащитной. Практически во всех органах Шарля Лафарга, а также в напитках был обнаружен мышьяк. А вот в пробах кладбищенской земли его не было. Таким образом, вина Марии Лафарг практически была доказана.

19 сентября присяжные объявили, что признают Марию Лафарг виновной в убийстве мужа. Суд приговорил ее к пожизненным каторжным работам. Правда, король Луи-Филипп проявил милосердие и заменил их пожизненным заключением. Сама убийца до конца отрицала свою вину. Десять лет она провела в тюрьме Монпелье, затем заболела туберкулезом и была выпущена на свободу. Через несколько месяцев ее не стало. Но спор вокруг дела отравительницы продолжался еще несколько лет. Авторы из разных стран Европы разделились на два лагеря. Одни считали, что Мария Лафарг невиновна, другие писали книги с кричащими названиями вроде «Лукавая воровка и коварная отравительница». Сейчас об этом скандальном процессе помнят только криминалисты, называя его триумфом токсикологии.

 

Дело супругов де Бокармэ

Одно из самых громких дел об отравлении за всю историю криминалистики. В ходе процесса над супругами де Бокармэ эксперты сделали правосудию неоценимый подарок, изобретя способ, с помощью которого можно было выделять из мертвого тела следы растительных алкалоидов (ранее преступления, совершенные с помощью подобных ядов, оставались нераскрытыми, поскольку их следов в теле жертвы могли не обнаружить).

Вечер 21 ноября 1850 года начался для пастора общины Бюри, что располагалась между бельгийскими городами Моне и Турнэ, как и все остальные; ничто не предвещало нарушения обычного распорядка, и пастор уже предвкушал спокойный ужин и вполне заслуженный отдых. Он даже представить себе не мог, что спустя всего несколько минут окажется в центре одного из самых громких расследований в области криминалистики. Внезапно в двери дома кто-то постучал. Хозяин поспешил открыть и увидел на пороге четверых донельзя взволнованных людей. Пастор узнал поздних посетителей. Ими оказались служащие замка Битремон, расположенного неподалеку: горничная Эммеранс Брикур, две няни — Жюстин Тибо и Виржини Шавалье — и кучер Жиль. Незваные гости решили обратиться к пастору за советом по поводу событий, которые произошли в Битремоне вечером 20 ноября и могли заставить содрогнуться любого нормального человека.

Вышеупомянутый замок у местного населения пользовался дурной славой. Последний его хозяин, граф Ипполит Визар де Бокармэ, был сыном нидерландского наместника на Яве и его жены-бельгийки; родился он в открытом море, на борту фрегата «Эуримус Маринус», когда тот пробивался сквозь шторм в Восточную Азию. Юность де Бокармэ прошла в США, где его отец занимался охотой и разведением табака. Образованием Ипполита никто не озаботился, и по возвращении в Старый Свет он едва смог выучиться читать и писать. Осев в старом замке, Бокармэ сумел создать себе зловещую репутацию злобного, мстительного и крайне жестокого человека; местные жители искренне верили, будто в детстве графа вскармливала львица.

В 1843 году Ипполит решил, что настала пора покончить с холостяцкой жизнью, и женился на Лидии Фуньи, дочери аптекаря из Перувелза. Собственно, сделал это Бокармэ отнюдь не по большой любви; им двигал банальный трезвый расчет. По слухам, Лидия была богата. Однако вскоре после свадьбы «счастливый супруг» узнал весьма неприятную для себя новость: оказывается, состояние Фуньи сильно переоценивали. К тому же у аптекаря имелся еще один ребенок — сын Гюстав, особа весьма болезненная и требовавшая немало внимания и средств. В итоге новоиспеченная графиня могла рассчитывать разве что на ежегодную ренту в 2000 франков. В принципе, эта сумма сама по себе была не столь уж и мала, однако для молодоженов с их большими запросами она показалась мизерной.

К сельскому хозяйству Ипполит охладел быстро, и всего за несколько лет замок можно было считать настоящим образцом запущенности. Зато в его стенах практически не прекращались дикие кутежи и оргии. Время от времени для многочисленных гостей хозяева устраивали выезды на охоту. Естественно, такой образ жизни требовал от Бокармэ содержания огромного штата прислуги. Все это вместе отнюдь не способствовало рачительному ведению дел, и вскоре супруги обзавелись невероятно большими долгами.

Тем временем старый аптекарь умер, после чего ежегодная рента его дочери увеличилась до 5000 франков. Однако этих денег Бокармэ по-прежнему не хватало. Поэтому в 1849 году перед графом замаячила крайне неприятная, но, тем не менее, вполне реальная перспектива потери владений. Чтобы избежать полного разорения, супругам требовалось быстро погасить хотя бы самые срочные долги. Вот только сделать это возможности не было. Ситуация сложилась столь отчаянная, что Бокармэ несколько раз брал взаймы даже у. собственных слуг! Тем не менее, граф и его жена все же надеялись выкрутиться: их могла спасти смерть брата Лидии, который являлся главным наследником старого Фуньи. «Любящие» родственники вполне искренне считали, что Гюстав вскоре покинет грешную землю, так и не обзаведясь семьей. Собственно, расчет Бокармэ на скорую кончину Фуньи имел под собой серьезные основания: сыну аптекаря, вдобавок ко всем неприятностям, пришлось перенести ампутацию голени. Теперь Гюстав передвигался только на костылях и постепенно чах. А его единственной наследницей являлась Лидия.

Однако весной 1850 года среди местных жителей вдруг пошел гулять слух о том, что бедняга собирается. жениться! И действительно, этот доходяга, которого родственники уже сбросили со счетов, причисляя едва ли не к покойникам, успел, не афишируя этого, купить замок Гранмец, принадлежавший обедневшей дворянской семье, и заключить помолвку с его хозяйкой, мадемуазель де Дюдзеш.

В ноябре 1850 года Бокармэ узнали о том, что дата бракосочетания Гюстава и его невесты уже определена, а значит, они сами остаются с носом. На наследстве Фуньи 30-летний граф и его молодая супруга теперь могли поставить большой жирный крест. И тогда Бокармэ, явно не обделенные от природы криминальными наклонностями, решили «исправить» ситуацию.

В полдень 20 ноября 1850 года Гюстав прибыл в гости к своим милым родственничкам, чтобы обрадовать их известием о предстоящей свадьбе и пригласить на торжество. Бедняга даже не подозревал, что отправился в последнее в своей жизни путешествие. Вечером того же дня несчастный калека, обиженный судьбой, был уже мертв. Его голый труп с черным, сожженным ртом и с ранами на щеках лежал в комнате горничной Эммеранс.

Служащие замка рассказали пастору, что перед приездом Гюстава Бокармэ резко изменили устоявшийся распорядок дня. Так, детей графа почему-то покормили отдельно, на кухне, а не в большой столовой, как обычно. После этого графиня заявила: она сама подаст на стол.

Осенью темнеет быстро; после того как сумерки за окнами сменились темнотой, горничная внезапно услыхала, как в столовой поднялся приглушенный шум, а затем на пол упало что-то тяжелое, и раздался голос гостя. Эммеранс, естественно, кинулась на помощь, однако ей навстречу из столовой выскочила графиня, захлопнув дверь перед самым носом прислуги. Лидия бросилась на кухню и вернулась оттуда с сосудами, наполненными горячей водой. Почти сразу она позвала на помощь кучера и горничную, говоря, что Гюставу внезапно стало плохо: по словам хозяйки, гостя хватил удар и он умер на месте.

Однако дело обстояло значительно хуже (хотя, казалось бы, что может быть хуже смерти). Войдя в столовую, слуги увидели крайне возбужденного графа, склонившегося над лежащим на полу Гюставом. Наскоро ополоснув окровавленные руки, Бокармэ приказал Жилю принести из подвала винный уксус и снять одежду с умершего. Затем он начал стаканами вливать кислоту в рот покойного. После этого тело Гюстава несколько раз полили укусом, а его одежду Лидия лично бросила в кипящую мыльную воду. Наконец, хозяева замка заставили несчастного кучера отнести изуродованный труп в комнату горничной.

Графиня до полуночи отмывала пол в столовой в том месте, где умер ее брат, а граф сжег костыли покойного. С раннего утра следующего дня и до обеда Ипполит яростно скоблил свежевымытые доски пола ножом. После этого обессилевшие супруги оправились, наконец, спать, а слуги, собравшись с духом, решили убраться из страшного места подальше. Первым, к кому они обратились, и стал местный пастор.

Священнослужителю не пришлось брать на себя груз такой ответственности. Едва горничная закончила жуткое повествование, как в доме появился общинный писарь. Он сообщил, что из Турнэ едет следователь, поскольку до города дошли слухи о странной смерти калеки.

Комиссия в составе следователя Эжебера, хирургов Марузэ, Зуда, Коса и трех жандармов появилась в общине вечером 22 ноября. Представитель правосудия не был склонен верить слухам, поэтому отправился в замок только в сопровождении врачей и писаря, а жандармы остались в деревне. Тем не менее Эжебер сразу понял: в имении Бокармэ и вправду нечисто. Граф длительное время не принимал посетителей, а когда тех пустили в столовую, оказалось, что камин забит пеплом, остатками сожженных бумаг и книг. Комиссии пришлось долго настаивать на том, чтобы осмотреть труп Гюстава. Когда же медиков и следователя проводили в комнату горничной, графиня отказалась открывать занавески, из-за которых в помещении царил сумрак. Эжебер сам зажег свет и увидел, что лицо сына аптекаря изуродовано. При этом хозяин замка безуспешно старался скрыть синяки и глубокие ссадины на своих собственных руках.

Именно в тот момент и было положено начало расследованию этого громкого дела. Следователь отдал хирургам приказ о вскрытии тела, с тем чтобы установить подлинную причину смерти несчастного. Спустя пару часов эскулапы вынесли окончательный вердикт: мозг Гюстава был совершенно здоров, а значит, ни о каком ударе речь идти не могла. Зато рот, язык, горло и желудок покойного оказались практически сожжены неким химическим веществом. Врачи предположили, что в рот Фуньи заливалась серная кислота. Заключение специалистов гласило: «Смерть наступила в результате ожога рта и пищевода».

Органы, необходимые для химического исследования, изъяли из тела; при этой неприятной процедуре следователь присутствовал лично. Язык, пищевод, желудок, кишечник вместе с его содержимым, печень, легкие уложили в сосуды, залили спиртом и запечатали. Секретарь суда и один из жандармов получили приказ немедленно доставить этот страшный груз в Турнэ. Двое же других стражей порядка арестовали предполагаемых отравителей.

Поврежденные органы Эжебер лично отвез затем в Брюссель, в Высшую военную школу. Там с 1840 года работал Жан Серве Стас, профессор химии, непререкаемый авторитет в области токсикологии, о котором следователь некогда читал в химическом журнале. Экспертиза, проведенная 37-летним специалистом, принесла Стасу всемирную известность.

Вскоре профессор объявил, что убийство Гюстава было совершено вовсе не при помощи серной кислоты. Что же послужило причиной смерти? Разъедающие яды на тот момент являлись уже достаточно изученными, однако определить, каким из них воспользовались отравители, оказалось не так-то просто. Из-за отсутствия других методов определения химикалий Стас и его современники часто пробовали их на запах и вкус. Так вот, в данном случае обоняние говорило профессору, что в исследуемом материале присутствует разве что уксусная кислота. Однако Эжебер предупредил: тело обмывали и поливали винным уксусом; видимо, это делалось с целью замаскировать действие какого-то другого яда. После серии опытов Стас пришел к выводу, что преступление совершено при помощи какого-то растительного алкалоида. Однако подобные яды в мертвом теле ранее обнаруживать не удавалось. Тем не менее, химик во время одного из экспериментов почувствовал резкий, какой-то наркотический запах. А среди растительных алкалоидов по запаху можно было определить только два — конин (алкалоид цикуты) и никотин. Дада, тот самый никотин, капля которого, по утверждению медиков, способна убить лошадь! Для того чтобы за несколько минут отправить на тот свет абсолютно здорового человека, требуется всего-навсего 50 миллиграммов этого чрезвычайно ядовитого компонента обычного табака. И действительно, после тщательных проверок стало ясно: орудием убийства служил именно никотин. Кстати, способ выявления в мертвом теле растительных алкалоидов, изобретенный Стасом, стал своего рода революцией в криминалистике, немало огорчившей отравителей всех мастей.

30 ноября Эжебер с группой жандармов отправился в замок Битремон, чтобы вновь обыскать все помещения и допросить слуг. Вскоре выяснилась интересная деталь: по утверждению садовника, граф все лето и осень 1850 года занимался изготовлением одеколона именно из табака. Для этих целей он приобрел большое количество табачных листьев и оборудовал в бане замка настоящую химическую лабораторию. С 28 октября по 10 ноября де Бокармэ работал особенно много, иногда не выходя из своей лаборатории даже по ночам. Затем результат его экспериментов был перенесен в столовую и заперт в шкафу, а на следующий день баня приняла свой обычный вид: колбы и аппараты, которыми пользовался доморощенный химик, исчезли, причем никто из слуг не знал, как и когда это произошло.

От кучера Жиля следователь узнал, что Бокармэ в феврале 1850 года ездил в Гент к профессору химии. Как выяснилось, отравитель посещал некоего профессора Лоппера, назвавшись вымышленным именем; граф неоднократно писал Лопперу и несколько раз бывал у него, чтобы выяснить, каким образом можно извлечь никотин из листьев табака. А чтобы профессор ничего не заподозрил, Бокармэ сочинил историю, будто он приехал из Америки; мол, его родственники страдают от нападений индейцев, имеющих пакостную привычку смазывать свои стрелы растительными ядами. Граф говорил, будто собирается изучать эти вещества для того, чтобы помочь родственникам, а попутно интересовался, правда ли, что такие яды не оставляют следов в теле жертвы.

Отравитель убедил профессора, и Лоппер показал настырному посетителю, как получить никотин. Он же подсказал, где можно заказать необходимые сосуды и оборудование. Аптекарь Ванбенкелер и медник Ванденберг подтвердили, что изготавливали такие предметы для человека, описание которого не оставляло сомнений: речь идет именно о графе де Бокармэ.

А Стас тем временем продолжал исследовать тело несчастного Фуньи; он обнаружил в печени и языке погибшего такое количество никотина, которого хватило бы для убийства десятка людей! Следы этого яда специалисты обнаружили там же в бане, на досках пола столовой и на одежде садовника, который помогал хозяину в изготовлении «одеколона». Кроме того, в саду нашли зарытые тушки кошек и уток, отравленных при помощи никотина; вскоре полиция отыскала замурованные в стене аппараты, использованные для получения яда.

Следствие установило, что де Бокармэ свалил родственника на пол, а графиня в этот момент вливала в рот брата отраву. Однако Гюстав отчаянно сопротивлялся, и никотин разбрызгался. Именно это вынудило чету отравителей выстирать одежду своей жертвы и использовать для сокрытия следов яда уксусную кислоту.

Спустя три месяца, 27 мая 1851 года, в Монсе состоялся суд над супругами де Бокармэ. На тот момент уголовное дело изобиловало такими доказательствами вины графа и его жены, что подсудимым не имело смысла ничего скрывать. Тем не менее Лидия поспешила свалить вину на мужа; она утверждала, будто помогала подготавливать и осуществлять убийство, страшась жестокости графа. А тот упорно твердил: мол, никотин собирал в винную бутылку исключительно для того, чтобы взять его с собой в поездку по Северной Америке. Лидия же, дескать, просто перепутала бутылки вечером 20 ноября, в результате чего угостила брата не вином, а никотином.

Несмотря на все попытки супругов оправдаться, присяжным для того, чтобы признать Бокармэ виновными в совершенном преступлении, потребовался всего час. Правда, несмотря на всеобщее возмущение, члены суда не решились отправить на эшафот даму, так что графиня-отравительница казни избежала и вышла на свободу. А вот Ипполит Визар де Бокармэ вечером 19 июля 1851 года был обезглавлен на эшафоте в Монсе.

 

Процесс над убийцами из Дептфорда: торжество дактилоскопии

Судебное заседание, в ходе которого братья Стрэттон были приговорены к повешению, никак нельзя было назвать классическим. Не только многочисленные свидетели, журналисты и присяжные, но и профессионалы-полицейские сомневались, что вина дептфордских убийц может быть доказана. Ведь главной уликой, которую они оставили, были всего лишь отпечатки пальцев, а в то время дактилоскопия еще никогда не использовалась в качестве аргумента обвинения. Итак, именно на процессе над Стрэттонами отпечатки пальцев впервые были допущены в качестве доказательства по делу об убийстве.

27 марта 1905 года лондонские газеты сообщили о кровавой трагедии, разыгравшейся в Дептфорде — одном из самых мрачных районов города, расположенного на южном берегу Темзы. Подробности шокировали обывателей. Около четверти восьмого утра молочник увидел на Хайстрит двух парней, выбежавших из маленькой лавочки, торговавшей красками. Но для торговли было рановато, к тому же парни так спешили, что забыли прикрыть за собой дверь. Тем не менее молочник не стал поднимать шум — Дептфорд был одним из тех районов, где вмешательство в чужие дела могло дорого обойтись любопытным. Приблизительно через десять минут по улице прошла маленькая девочка. Она увидела, как из двери лавочки, расположенной в доме № 34, выглянул человек с окровавленной головой, который тотчас же скрылся и запер дверь изнутри. В любом другом районе подобное зрелище вызвало бы у ребенка шок, но для девочки, выросшей по соседству с бойнями, в увиденном не было ничего необычного. Тревогу подняли только в половине восьмого, когда в лавку пришел ученик ее хозяина. Увидев, что дверь заперта, он вначале решил, что хозяин забыл открыть дверь, и позвонил. Никто не открыл. Тогда мальчик через соседский участок пролез во двор и заглянул в окно. И тотчас же в ужасе отпрянул, закричал, затем позвал на помощь.

Когда на место преступления приехал инспектор уголовной полиции Фокс, он застал страшную картину. На складе, обычно таком аккуратном, все было разбросано, выдвинуты ящики стола, пол был залит кровью. Изуродованное тело хозяина лавки, старика Фарроу, лежало на полу головой к камину. Неподалеку валялись две маски, сделанные из старых дамских чулок. На лестнице, ведущей наверх, в комнате повсюду была кровь. А наверху полицейские обнаружили и миссис Фарроу. Она лежала с проломленной головой в собственной постели. Женщина еще дышала, и ее забрали в гринвичскую больницу. Но через четыре дня она скончалась, так ничего и не сообщив полиции. И журналисты, и читатели требовали немедленной поимки преступников. Началось следствие.

По следам борьбы в лавке инспектору Фоксу удалось восстановить картину убийства. По-видимому, Фарроу находился в спальне, когда услышал звонок в дверь. Думая, что его беспокоит ранний клиент, он накинул поверх ночной рубашки пиджак и брюки и спустился вниз. Преступники сбили его с ног, однако старик нашел в себе силы подняться и загородить убийцам дорогу наверх, в комнату, где спала его жена. Но спасти ее он так и не смог. Его жестоко избили, но он был еще жив, когда бандиты уходили. Ему удалось даже доползти до двери на улицу. Но прохожих не было, и Фарроу запер дверь, опасаясь, что преступники вернутся.

Единственной зацепкой, которая оказалась в распоряжении полиции, были две маски. Судя по ним, преступников было двое. Позже под кроватью миссис Фарроу была обнаружена небольшая денежная шкатулка. Денег в ней не оказалось, но по расчетным книжкам полиции удалось установить, что до ограбления там лежало около девяти фунтов стерлингов. Именно этой шкатулке и предстояло стать главной уликой на процессе дептфордских убийц.

Мелвилл Макнэттан, сотрудник Скотлендярда, обратил внимание, что с внутренней стороны на лакированной поверхности шкатулки заметен отпечаток потной руки. Он немедленно вызвал к себе Фокса и всех сотрудников, работавших на месте преступления. Макнэттан спросил, не прикасался ли кто-нибудь к шкатулке. Один сержант признался, что задвинул ее под кровать, но не открывал. Это была удача! Шкатулку тут же осторожно запаковали и отправили в дактилоскопический отдел. Там с нее сняли отпечатки пальцев, а затем, чтобы исключить возможность ошибки, взяли отпечатки пальцев у ученика Фарроу и у обоих убитых супругов. На следующее утро стало ясно: отпечаток большого пальца, обнаруженный на шкатулке, никому из них не принадлежал. Но не было его и в дактилоскопической картотеке, насчитывавшей к тому времени около восьмидесяти тысяч карточек с «пальчиками» преступников.

Пока главный инспектор Коллинз занимался отпечатками пальцев, инспектор Фокс опрашивал свидетелей и соседей Фарроу. Вначале ему удалось найти еще одну свидетельницу — молодую женщину Этель Стантон, которая видела убегавших парней. По ее словам, на одном из них было коричневое пальто. Затем сыщику повезло еще больше: один из его сотрудников подслушал в пивной Дептфорда разговор. В связи с расследуемым убийством и ограблением упоминались два брата — Альфред и Альберт Стрэттоны. Эта парочка давно была на примете у Скотлендярда, хотя они пока ни разу не были арестованы. Ведь у братьев никогда не было постоянной работы, и жили они на содержании у девушек и женщин. Вскоре удалось установить и адрес одного из братьев — Альберта. Он снимал комнату в старом доме на Кноттстрит у миссис Кэт Уэйд. Пожилая женщина призналась полиции, что боится своего жильца, с тех пор как во время уборки нашла у него под матрасом несколько масок из чулок. Сыщики узнали и еще одну важную деталь: у Альфреда Стрэттона есть любовница, которую зовут Ханна Кромэрти. Фокс отправился на поиски Ханны.

Увидев девушку, сыщик понял, что ее отношения с Альфредом оставляют желать лучшего: на лице девушки были свежие следы побоев. Она не отрицала своего знакомства со Стрэттоном и рассказала, что ночь с воскресенья на понедельник тот провел у нее (девушка жила в маленькой комнатушке на первом этаже с единственным окном на улицу). Но он отлучался! Поговорив через окно с каким-то мужчиной, он через некоторое время оделся и ушел. Девушка заснула. Когда она проснулась, было уже светло, а Альфред стоял в комнате. Ей он приказал говорить (если кто-то вдруг поинтересуется), что всю ночь провел в ее постели и ушел лишь в понедельник после девяти часов. Отметила она и еще два момента: во-первых, исчезло коричневое пальто Альфреда (на ее вопросы тот сказал, что подарил его приятелю), а во-вторых, он перекрасил свои коричневые башмаки в черный цвет.

Было ясно, что имеет смысл задержать братьев Стрэттон и взять у них отпечатки пальцев. Но сделать это удалось не сразу. Первая попытка задержания предполагаемых убийц на футбольном матче провалилась — они как в воду канули. Исчезла из своего жилища и любовница Альфреда Стрэттона. Но уже на следующей неделе оба подозреваемых были задержаны. Альфред и Альберт (одному из них исполнилось 20 лет, второму — 22) бурно протестовали против действий полиции. Они ведь были уверены, что свидетели их не рассмотрели, а остальные улики уничтожены. Коллинз уговорил судью подержать парней под арестом хотя бы неделю, а также добился его согласия на то, чтобы снять у братьев отпечатки пальцев. Когда он красил Стрэттонам пальцы черной краской и делал отпечатки на регистрационной карточке, те смеялись. Им и в голову не могло прийти, что они только что подписали свой смертный приговор!

Отпечаток на шкатулке полностью совпал с отпечатком большого пальца Альфреда Стрэттона. Но это рано было считать безоговорочной победой. Ведь еще ни разу отпечаток пальца не фигурировал в качестве вещественного доказательства! Эдвард Генри, начальник лондонской полиции, человек, который сумел решить проблему классификации отпечатков пальцев и таким образом сделал возможным практическое применение дактилоскопии, решил провести над братьями показательный процесс. Это позволило бы доказать всем скептикам, что дактилоскопия — не блажь, а вполне действенный метод идентификации преступников.

Днем 18 апреля 1905 года в полицейском суде Тауэрбридж проходило принятое в Англии предварительное слушание дела о предъявлении окончательного обвинения. В качестве обвинителя выступал Ричард Мьюир. Перед ним стояла взломанная денежная шкатулка, которую охраняли двое полицейских. Коллинз также находился в зале, чтобы дать необходимые пояснения, — ведь ни судья, ни присяжные не были знакомы с дактилоскопией. Это обстоятельство и решил использовать защитник Стрэттонов, который заявил, что в том случае, если дело дойдет до суда, он пригласит в качестве двух свидетелей экспертов, которые докажут, что дактилоскопия не заслуживает доверия. Мьюир и Коллинз не могли понять, кто может выступить против них в качестве экспертов. Однако заявление адвоката позволило им тщательно подготовиться к любому повороту событий.

Процесс начался 5 мая 1905 года в ОлдБейли. Председательствовал на нем судья Ченнел — человек весьма далекий от новых веяний в криминалистике. Братьев Стрэттон защищала теперь тройка адвокатов. А среди свидетелей находилось два человека, лица которых были прекрасно знакомы и Мьюиру, и Коллинзу. И доктор Гарсон, и доктор Генри Фолдс имели веские причины ненавидеть систему классификации отпечатков пальцев, созданную Эдвардом Генри и использовавшуюся Коллинзом: каждый из них создал свою собственную классификацию отпечатков пальцев и считал себя незаслуженно обойденным. Генри Фолдс, кроме того, был первым человеком, использовавшим отпечаток пальца для раскрытия преступления и идентификации преступника. Но его имя отошло на задний план, а в качестве основателей дактилоскопии называли Хершеля, Гальтона и Генри. Неудивительно, что в порыве мстительного желания унизить конкурента каждый из экспертов готов был пойти на все.

Мьюир блестяще справился со своей задачей обвинителя. Позже его биограф вспоминал: «В сотнях дел об убийствах, в которых он выступал обвинителем, Мьюир ни разу не проявлял такого глубокого отвращения к обвиняемым, как в деле Стрэттонов. В их преступлении он видел жестокость, с которой ему еще не приходилось сталкиваться. Он заявил, что один вид изуродованных лиц стариков не оставляет сомнения в том, что убийцы не способны ни на какие человеческие чувства. Он говорил, пожалуй, медленнее и осмотрительнее, чем обычно, но потрясающе убедительно. Обвиняемые уставились на него, точно на судью, который в любую минуту может приговорить их к смертной казни».

Затем обвинитель вызвал свидетелей — Кэт Уэйд и Этель Стэнтон, — чьи показания уличали братьев. И только после того как перед присяжными нарисовалась вполне ясная картина зверского преступления, Мьюир перешел к главному доказательству — отпечатку пальцев. Этот момент судебного заседания напоминал со стороны лекцию. В зале суда установили большую доску, и Коллинз увлеченно объяснил присяжным принцип сравнения отпечатков пальцев. Он показал сильно увеличенные фотографии отпечатка большого пальца на шкатулке и оригинала большого пальца Альфреда Стрэттона и доказал 11 совпадений в обоих отпечатках. Защита, опираясь на мнение экспертов, попыталась сбить Коллинза с толку. Фолдс сделал упор на различиях в фотографиях Коллинза, вызванные тем, что пальцы прижимаются к фиксирующей поверхности с разной силой. Но все эти «различия» не имели ничего общего с рисунком папиллярных линий, и Коллинзу не составило труда убедить в этом присяжных. Коллинз прямо в зале суда несколько раз подряд взял у присяжных отпечатки пальцев, а затем наглядно продемонстрировал такие же «различия», как и те, на которые ссылалась защита. Затем защита, немного поколебавшись, решила вызвать для дачи показаний второго эксперта — доктора Гарсона. В глазах Мьюира при этом зажегся торжествующий огонек: он прекрасно подготовился к беседе с доктором. Дело в том, что Гарсон накануне процесса написал Мьюиру письмо, предлагая себя в качестве эксперта со стороны обвинения. Его то и предъявил Мьюир в зале суда. Как может доктор Гарсон объяснить это двурушничество? Доктор Гарсон попытался сказать, что он — независимый свидетель, но судья потребовал его удаления из зала: по мнению суда, этот свидетель не заслуживает доверия. В итоге присяжные заседатели и судья Ченнел согласились с тем, что отпечаток пальцев может фигурировать в качестве доказательства. Присяжные удалились на совещание.

Мьюир не находил себе места. Он сделал все, что мог, для изобличения преступников. Но решение должны были принимать присяжные, а их совещание затянулось. Вот уже около двух часов они не могли прийти к единому мнению. Только в десять часов вечера присяжные вернулись в зал суда. Их вердикт гласил: Альфред и Альберт Стрэттоны виновны. Судья Ченнел вынес приговор: «Смерть через повешение». И только после этого Стрэттоны осознали, что произошло, и принялись осыпать друг друга упреками и взаимными обвинениями. Слова братьев не оставляли сомнений в их виновности. Вскоре их казнили.

После процесса над убийцами из Дептфорда газеты до небес превозносили дактилоскопию. Мысль о том, что отпечатки пальцев могут использоваться в суде, проникла в сознание простых граждан и венценосных особ. Узнали о новом методе криминалистики и преступники. Они стали осторожнее — надевали перед «делом» перчатки, старались стереть следы своих рук. Тем не менее дактилоскопия и сегодня остается одним из самых надежных методов изобличения нарушителей закона.

 

Дело женоубийцы Харви Криппена

Можно ли совершить идеальное преступление? Споры об этом не утихают до сих пор. Но с точки зрения преступника, каждое готовящееся преступление — идеально. Иначе нет смысла рисковать. Харви Криппен, убивший в ночь на 1 февраля 1910 года свою жену, придерживался того же мнения. Казалось, он предпринял все меры предосторожности. И только в зале суда понял свою ошибку… Исход процесса по делу женоубийцы определили английские патологоанатомы — Пеппер и Спилсбери, сумевшие по незначительным фрагментам тела идентифицировать труп жертвы.

30 июня 1910 года в Скотлендярде впервые услышали о Коре Криппен, артистке, выступавшей под псевдонимами Кора Торнер и Бель Эльмор. Один из друзей Коры, господин Нейш, обратился к лондонским сыщикам и попросил выяснить, куда она исчезла. По его словам, женщина пропала в самом начале февраля и с тех пор никто из общих знакомых ее не видел.

Кора была женой Харви Криппена — американского врача, представлявшего в Лондоне интересы американской фирмы патентованных медикаментов «Муньон ремдиз» и зубоврачебной фирмы «Туе спешиалистс». Супруги проживали в небольшом доме по адресу Хилдроп-Кресчент, 39, в северном районе Лондона. 31 января они устроили небольшой прием, на котором присутствовали друзья Коры — артисты, выступавшие под псевдонимом Мартинелли. Дружеская вечеринка затянулась до половины второго ночи, потом гости уехали.

3 февраля ансамбль «Мьюзикхолл Лейдиз Гулд», членом которого была Кора, получил два подписанных ею письма. Именно подписанных — сам текст письма был написан чужой рукой. Это было довольно странно, учитывая, что у Коры никогда не было секретаря. Да и для чего бы ей понадобилось диктовать текст письма кому-то, если гораздо быстрее можно было написать его самой? Еще большую настороженность вызвало содержание посланий. Кора сообщала, что из-за болезни одного из близких родственников она вынуждена уехать в Калифорнию. Но почему она не сообщила об этом лично? О судьбе Коры могли бы забыть, но Харви Криппен после «отъезда» жены повел себя довольно странно. Мало того, что он появился на балу со своей секретаршей Этель Ли Нив, — на ней были меха и драгоценности Коры! Друзья Коры были возмущены до глубины души и потребовали от Криппена объяснений. Но он заявил, что не собирается ни перед кем отчитываться. Вскоре секретарша переехала в дом на Хилдроп-Кресчент, а еще через десять дней, 24 марта, Криппен сообщил друзьям, что Кора умерла в Лос-Анджелесе от воспаления легких.

Сотрудники Скотлендярда опросили других знакомых молодой женщины. Информация Нейша полностью подтвердилась. Расследовать странное исчезновение Коры Криппен было поручено старшему инспектору Дью. 8 июля он зашел в дом Криппена, но застал там только Этель Ли Нив — симпатичную женщину лет двадцати. Она посоветовала инспектору сходить на Оксфордстрит, в кабинет Криппена. Последний ничуть не встревожился, когда Дью появился на пороге.

Харви произвел на инспектора неплохое впечатление. Это был спокойный, уравновешенный человек лет пятидесяти. Трудно было заподозрить в нем преступника, тем более что Криппен чуть ли не с первых слов объяснил свое поведение. Он рассказал инспектору довольно банальную историю неудачной семейной жизни.

До знакомства с будущей женой он получил диплом в Нью-Йорке, какое-то время работал врачом в Детройте, Сантьяго, а затем в Филадельфии. Встреча с девушкой, которая называла себя Корой Тернер, изменила всю его жизнь. Кора была натурой артистичной и амбициозной. У нее был небольшой голос, но ей казалось, что ее судьба — театральные подмостки. Криппен охотно поддерживал честолюбивые планы своей жены, оплачивал уроки вокала и даже согласился на переезд в Лондон, когда Кора сказала ему, что в британской столице ей легче будет сделать карьеру… Его не смущало ни то, что настоящее имя супруги было куда менее звучным, чем ее псевдонимы, — Кунигунда Макамотски, ни весьма скромные отзывы специалистов о вокальных данных Коры.

Как и следовало ожидать, в Лондоне Кора не смогла пробиться дальше дешевого мюзик-холла. С каждым днем она становилась все более раздражительной, нередко открыто шла на скандалы с мужем, обзавелась сомнительными, с его точки зрения, знакомствами. Ее последним увлечением стал американец Мюллер. К нему-το и ушла Кора. История с ее поспешным отъездом и последующей смертью — выдумка. Но разве инспектору трудно понять, что Криппен не желал играть роль покинутого мужа? Тем более, что нашлась женщина, способная оценить его по достоинству. Поначалу инспектор Дью проникся сочувствием к Криппену. Он составил протокол и уже думал закрыть дело, но ему потребовалось уточнить некоторые обстоятельства. Однако когда он 11 июля зашел на Оксфордстрит, чтобы задать Криппену несколько вопросов, выяснилось, что тот спешно покинул Лондон на следующий день после визита инспектора. Дью немедленно проверил дом на Хилдроп-Кресчент. Этель Ли Нив также исчезла. Это было в высшей степени подозрительно, и полиция решила обыскать здание. Обыск комнат ничего не дал, но в подвале, после двух дней поисков, Дью нашел участок кирпичной кладки, который недавно вскрывали. Под кирпичами он обнаружил кровавое месиво. Среди частей тела виднелись клочки одежды.

На следующий день на место преступления прибыл хирург и патологоанатом Огастес Джозеф Пеппер. Этот талантливый медик был широко известен в Англии. Именно благодаря его исследованиям удалось распутать несколько громких дел — об убийстве на ферме Моат, а также дела Дрюса и Деверойкса. Но поначалу даже ему казалось, что задача неразрешима.

Убийца выказал прекрасное знание анатомии и, кроме того, был в курсе возможных способов идентификации останков человека. Он не только отделил от трупа голову и конечности, но и удалил из него все кости, а также все части тела, по которым можно было бы определить пол жертвы. Часть мышц и кожного покрова также исчезла. Тем не менее, Пеппер решил не сдаваться. 15 июля он провел тщательное расследование останков. Первой возможной уликой могли стать клочья ночной рубашки. На одном из них остался ярлык фирмы: «Рубашки братьев Джонс Холоувей». По состоянию частей тела патолог определил и возможное время убийства — не более восьми недель назад. Судя по длине найденных Пеппером волос, можно было предположить, что жертвой убийства стала женщина. Но для суда этих улик было недостаточно.

Тем временем к расследованию подключился прокурор Ричард Мьюир. Он с нетерпением ожидал результатов экспертизы — ведь если невозможно будет доказать, что найденные останки принадлежали некогда Коре Криппен, дело придется закрыть за недостаточностью улик. Правда, приятельницы Коры опознали ее ночную рубашку — но таких рубашек в Лондоне не одна сотня. Переломный момент наступил после того, как Пеппер обнаружил среди останков кусок кожи размером 14*18 сантиметров, на поверхности которого было заметно странное изменение. Целый ряд признаков указывал на то, что это мог быть участок кожи с нижней части живота. Мьюир вновь опросил подруг Коры и узнал, что ей сделали операцию, в ходе которой удалили матку. У полиции появилась надежда.

Тем временем Скотленд-Ярд опубликовал точное описание внешности Криппена и Этель Ли Нив. Они были объявлены в розыск. А преступники чувствовали себя в полной безопасности: 20 июля они сели на пассажирский пароход «Монтроз» и, чтобы окончательно отвести от себя подозрения, устроили маскарад. Этель переоделась мужчиной, беглецы взяли билеты на чужое имя: Джон Фило Робинзон и его сын Джон. Но роль оказалась им не под силу. Капитан парохода обратил внимание на то, что их взаимоотношения скорее напоминают воркование влюбленной парочки, чем нежную любовь родственников. Сверившись с описанием преступников, он по телеграфу сообщил в Лондон о том, что беглецы найдены. 23 июля инспектор Дью и сержант Митчелл сели на быстроходный пароход «Лаурентик» и уже через неделю арестовали мнимых Робинзонов. Вскоре (10 августа) задержанные были доставлены в Лондон.

Тем временем патологи бились над нелегкой задачей: доказать, что найденный Пеппером лоскут кожи с шрамом принадлежал Коре Криппен. Пепперу теперь помогал его бывший ученик Спилсбери, который специализировался на микроскопических исследованиях. Спилсбери удалось найти места уколов от наложения шва на рану. Кроме того, он обнаружил некоторые характерные признаки того, что найденный лоскут кожи действительно был взят с нижней части живота. Исследование останков Коры преподнесло следствию еще один сюрприз: в тканях были обнаружены следы растительного яда — гиосцина. Картина преступления становилась все более полной.

Вскоре Скотлендярд располагал целым набором убедительных доказательств. Было выяснено, что 17 или 18 января Криппен приобрел у фирмы «Льюис энд Бэрроуз» пять граммов гиосцина. Такое количество никак не могло найти применения в практике доктора Криппена. Фирма братьев Джонс подтвердила, что в январе 1909 года продала Криппену три одинаковых рубашки. Две из них позже были найдены в доме.

Процесс над убийцей должен был начаться 18 октября 1910 года. Защитником Криппена был Артур Ньютон. Этот юрист имел репутацию бесчестного человека, не брезговавшего никакими методами для достижения своей цели. Защиту Криппена он решил построить на свидетельстве других патологоанатомов. Если бы они поставили под сомнение выводы Пеппера и Спилсбери, то адвокат мог бы утверждать, что следствие ошиблось и останки в подвале были там еще до того, как Криппены въехали в дом (это произошло 21 декабря 1905 года). За помощью он обратился к директору Института патологии при Лондонском госпитале Хьюберту Мейтланду Торнболлу и его ассистенту Уоллу. Ловко сыграв на чувстве зависти, которое они испытывали к Пепперу, Ньютон попросил их высказать свое мнение относительно лоскута кожи со шрамом. Бегло осмотрев улику, те заявили, что этот участок кожи вовсе не с живота, а с бедра, а так называемый шрам — всего лишь кожная складка, образовавшаяся после смерти. Ньютон решил ковать железо, пока горячо. Он попросил медиков тут же изложить свои выводы на бумаге. Лишь за день до начала процесса Торнболл с ужасом узнал о том, что его заявление фигурирует в процессе в качестве доказательства. Понимая, что на карту поставлена его репутация, он попросил разрешения провести дополнительные микроскопические исследования. Ошибка обнаружилась сразу. Но Тарнболл не решился открыто ее признать. Процесс начался.

Суд присяжных оказался в затруднительном положении. Обычно выступления свидетелей основывались на непосредственных наблюдениях: кто-то видел убийцу, убегавшего с места преступления, кто-то случайно заметил у него вещи, ранее принадлежавшие жертве. Но сейчас и в роли свидетелей защиты, и в роли свидетелей обвинения выступали дипломированные, авторитетные медики. Их речь была пересыпана терминами, которые ничего не говорили непосвященным, даже если были изложены по пунктам. Торнболл и Уолл утверждали, что лоскут кожи — не кожа низа живота, поскольку на ней нет сухожилий, типичных для этой области. Кроме того, настаивали они, не наблюдается линия альба, которая проходит от груди до лобка, а сам шрам — вовсе не шрам, ведь на нем нет проколов от хирургической иглы.

Все эти доводы были разбиты, как только на место свидетеля был вызван Бернард Спилсбери. Первым делом он заявил, что экспертам со стороны защиты следовало бы знать, что сухожилия не пронизывают кожу. Они расположены как раз в мышцах, которые убийца вырезал. Линия альба, продолжал он, всего лишь указывает, где под кожей находятся соединения мышц и сухожилий. Но их-το в данном случае нет, а значит, и линию увидеть невозможно. Но самым убийственным было следующее заявление. Спилсбери с иронией сказал, что раз его оппоненты не нашли сухожилий, характерных для низа живота, то он может их показать — и приподнял пинцетом остаток сухожилия. Даже видавший виды судья лорд Альверстон был поражен. Он прямо спросил у Торнболла, видит ли он сухожилие. Свидетели защиты были вынуждены признать, что перед ними — участок кожи с нижней части живота. Но продолжали настаивать на том, что шрам — это не послеоперационный шов, а кожная складка. В ответ на это Спилсбери распорядился принести микроскоп и положил на предметное стекло подготовленные препараты. Присяжные столпились вокруг микроскопа. Каждый из них мог лично убедиться в том, что при сильном увеличении на шве хорошо просматриваются следы иглы.

22 октября присяжные удалились на совещание. Уже через двадцать минут они вынесли вердикт: «Виновен!». Спустя четыре недели Криппена, врача-убийцу, повесили. Все его попытки скрыть убийство жены потерпели крах. Не помогло ни прекрасное знание анатомии, ни продуманная линия поведения.

Преступление Криппена вполне могло стать идеальным. Для этого им с Этель нужно было только немного подождать и не привлекать к себе внимания. Но Криппен поторопился покинуть Лондон. Возможно, он не мог больше находиться в одном доме с останками своей жертвы. А может быть, приход инспектора Дью убедил его в том, что правда так или иначе выплывет наружу. Как бы то ни было, процесс по делу Криппена еще раз подтвердил старый тезис: преступник всегда совершает ошибки.

 

Дело Жанны Вебер, или Роковая ошибка судебных медиков

Имя Жанны Вебер в начале XIX века стало синонимом нечеловеческой жестокости. Эта невзрачная женщина собственноручно задушила нескольких детей, однако всякий раз избегала наказания из-за ошибок судебной медицины. Газеты писали о ней как о невинной жертве судейского произвола до тех пор, покаубийцу не поймали на месте преступления.

Жанна Вебер не была коренной парижанкой. Она родилась в рыбацкой деревушке, а в столицу Франции приехала в четырнадцатилетием возрасте. В 1893 году она вышла замуж за Жана Вебера, и на свадьбе звучало немало шуток по поводу сходства имен супругов. Прошло несколько лет, и в обширном семействе Вебер начали твориться страшные вещи: меньше чем за месяц умерло четверо детей. Все они погибли от удушья. И во всех случаях рядом с детьми была Жанна Вебер. Тревогу подняла Чарлез Вебер. Пятого апреля 1905 года она принесла в приемный покой госпиталя Бретоно едва дышащего ребенка с посиневшим лицом. Доктор Сайан осмотрел ребенка и обнаружил явления, свидетельствовавшие о перенесенном приступе острого удушья. Разумеется, он начал расспрашивать перепуганную женщину о возможных причинах этого состояния. Чарлез рассказала, что в этот день она вместе со свояченицей Пьереттой Вебер решила навестить Жанну Вебер — свою родственницу. Своего маленького сына, Мориса, взяла с собой — дома его не с кем было оставить. После обеда Жанна попросила гостей сходить за покупками — она плохо себя чувствовала. Женщины охотно согласились. Они оставили ребенка в доме, а сами вышли на улицу. Пьеретта вернулась в дом через какихто пять минут. Морис лежал с посиневшим лицом на кровати, изо рта его шла пена, а Жанна Вебер сидела рядом с ним. Обе руки родственницы были под рубашкой, на груди малыша. Следом за Пьереттой в комнату вошла Чарлез. Она буквально вырвала сына из рук Жанны Вебер и бросилась сначала к ближайшему врачу, доктору Муку, а затем — в госпиталь. После рассказа Чарлез доктор Сайан тщательнее осмотрел Мориса. На этот раз он заметил на шее мальчика красноватый след величиной с палец, более отчетливо видимый с боков, чем спереди. Морис был вне опасности, но его на всякий случай поместили в детскую палату. Мать осталась с ним.

Через несколько часов доктор Сайан вновь навестил маленького пациента и еще раз поговорил с Чарлез. От неето он и узнал о странной череде детских смертей в семействе Вебер. Первыми погибли две дочери Пьера Вебера, Жоржет и Сюзанна. Обе девочки умерли от приступов удушья, и оба раза их мать отлучалась из дома, оставляя детей под присмотром Жанны Вебер. Первую жертву Жанна задушила 2 марта, очередь следующей пришла через девять дней. Через две недели Жанна Вебер отправилась в гости к другим родственникам — Леону Веберу и его жене. Их семимесячная дочь, Жермен, ненадолго осталась на попечении Жанны. Утром она стала задыхаться и кричать. К счастью, ее крик услышала бабушка, которая жила в том же доме. Она увидела ту же картину, которая так потрясла Пьеретту и Чарлез: на коленях Жанны Вебер лежала девочка с посиневшим лицом. Видимо, появление нежданной свидетельницы заставило убийцу отказаться от своих планов. Но лишь на короткое время. 26 марта Жермен во второй раз оставили под присмотром добровольной няни. На сей раз никто не вошел в комнату. Девочку похоронили 27 марта. На Жанну Вебер начали посматривать с подозрением. Но буквально на следующий день внезапно заболел и умер ее собственный сын, семилетний Марсель. Причиной стало удушье — якобы от последствий дифтерии. Это трагическое событие мгновенно очистило Жанну от подозрений в глазах родственников. Но доктор Сайан смотрел на смерть четверых детей иначе.

После того как Морис Вебер окончательно выздоровел, фиолетовый оттенок с его лица исчез. А вот на шее стали отчетливо видны подозрительные синяки. Все эти обстоятельства заставили врача рассказать о своих подозрениях комиссару полиции района Гутд’Ор, где проживали Веберы. Час спустя Жанна Вебер была арестована, и инспекторы принялись опрашивать свидетелей смерти детей.

Довольно скоро выяснилось несколько новых деталей. Кроме погибшего Марселя, у Жанны Вебер было две дочери, которые умерли несколько лет назад. Врачи, констатировавшие их смерть, так и не смогли понять, что же произошло с детьми. Кроме того, удалось установить имена еще двух предполагаемых жертв Жанны Вебер. В 1902 году у нее на руках умерли Люси Александр и Марсель Пуато. Родственники, вызванные на допрос, рассказали, что им было известно о гибели маленьких дочерей Жанны, поэтому они воспринимали ее предложение посидеть с их детьми как естественную просьбу женщины с «неудовлетворенным чувством материнства».

Когда инспекторы Бовэ и Куарэ начали расследовать обстоятельства гибели детей Пьера Вебера, они были шокированы. Ведь если бы родители были хоть чуть-чуть внимательнее, трагедии бы не произошло. Через час после того, как маленькая Жоржет осталась с Жанной Вебер, к ее матери в прачечную прибежала соседка, мадмуазель Пуш, услышавшая крики ребенка. Вместе они прибежали домой и застали Жанну у кровати задыхающейся Жоржет. Мать с трудом смогла отнять ребенка и поднесла его к окну. Девочка стала дышать ровнее. И мать, ничего не заподозрив, ушла обратно в прачечную. Не прошло и часа, как соседка прибежала вновь. На этот раз они опоздали — Жоржет умерла. Вызванный врач только отмахнулся от мадмуазель Пуш, когда она показала ему синяки на шее девочки. Он предпочел без долгих разбирательств поставить диагноз: судороги. Тот же диагноз он поставил через несколько дней, когда скончалась маленькая Сюзанна. Картина произошедшего повторилась в точности, только на этот раз убийство едва не предотвратил отец девочки вместе с другой соседкой. Несколько раз Жанне «мешали» и в случае с дочерью Леона Вебера. И вновь все закончилось смертью малышки, а Жанна вышла сухой из воды.

К 9 апреля следователь Лейдэ, занимавшийся делом Жанны Вебер, закончил предварительную проверку показаний свидетелей. Он был абсолютно уверен, что ни одна из детских смертей не была случайной, вызванной естественными причинами. Но это еще нужно было доказать. Поэтому следователь обратился к доктору Леону Анри Туано, поручив ему обследовать чудом выжившего Мориса Вебера и провести эксгумацию трупов предыдущих предполагаемых жертв.

Сорокасемилетний Туано не был новичком в судебной медицине. Его не раз приглашали в суд в качестве эксперта. Но ко времени обследования Мориса следы на его шее уже полностью исчезли. Туано поторопился с выводами. Он официально заявил, что на шее ребенка нет никаких следов насилия. А удушье объяснил судорогами голосовой щели, которые часто встречаются у детей. 14 апреля были выкопаны гробы Жоржет, Сюзанны и Жермен Вебер. Но ни в одном случае Туано не обнаружил никаких следов насилия — ни синяков на шее, ни повреждений языка или гортани. То же заключение эксперт выдал и относительно родного сына Жанны Вебер — Марселя. Следователь Лейдэ оказался в тупике. Противоречия между результатами вскрытия и предварительными материалами следствия казались невероятными. Он вновь обратился к Туано с просьбой о новой экспертизе. Но получил более пространный, но, по сути, тот же самый отчет. Туано отклонил показания свидетелей о фиолетовых и почерневших лицах, о следах на шее, о вылезших из орбит глазах. Почему? Ответ содержится в короткой фразе из отчета судебного медика: «Подобные утверждения лиц, не имеющих медицинского образования, абсолютно неубедительны». Точно так же — ссылаясь на некомпетентность свидетелей — он отмел подозрения в том, что Жанна Вебер могла задушить ребенка путем сдавливания его грудной клетки. И лишь в случае с Морисом, которого обследовали в госпитале Бретано, он допустил возможность попытки удушения ребенка.

Прокурор Зеелигман возбудил против Жанны Вебер уголовное дело об убийстве и покушении на убийство. Но из-за противоречий между свидетельством Туано, который являлся несомненным авторитетом в области судебной медицины, и показаниями свидетелей предварительное расследование надолго затянули. Перед присяжными Жанна Вебер предстала только 29 января 1906 года. Возле здания суда собралась огромная толпа матерей, проклинавших «убийцу из Гутд’Ор». Но на сей раз Жанна получила поддержку не только в лице судебных медиков (в деле фигурировало теперь новое заключение, сделанное совместно Туано и профессором Бруарделем), но и Генри Роберта — известного адвоката.

Роберт решил использовать дело Жанны Вебер для укрепления своей репутации. Надо сказать, это он проделал блестяще. Благодаря каверзным вопросам адвоката свидетели обвинения выглядели неубедительно. Они путались в собственных показаниях. На их фоне выступление Туано выглядело особенно аргументированным. Уже на следующий вечер, 30 января, Зеелигман был вынужден предложить оправдать Жанну Вебер. Впервые за все время на лице подсудимой отразились какие-то эмоции. Она поцеловала Роберту руку, позвала своего мужа и потребовала, чтобы он при всех признал ее невиновной… Сейчас трудно установить, был ли это спонтанный поступок, или все было срежиссировано Робертом, но отношение зрителей к Жанне резко изменилось. Из зала ее буквально вынесли на руках. А журнал «Анналы общественной гигиены и судебной медицины» поместил все отчеты о результатах экспертиз в январском выпуске. Впрочем, это как раз было неудивительным: ведь редактором журнала был Бруардель. Профессор умер 23 июля 1906 года, так и не узнав, что его заключение позволило Жанне Вебер убивать и дальше.

После выхода на свободу Жанна некоторое время не давала о себе знать. Новое преступление она совершила лишь в середине апреля следующего года. 16 апреля в общине Виледью департамента Индре в дверь доктора Папазоглу позвонила маленькая девочка. Она рассказала, что ее брат Огюст очень болен, и попросила врача как можно скорее пойти с ней. Девочку звали Луиза Бавузэ. Ее отец вместе с тремя детьми и сожительницей по фамилии Мулине жил в Шамбри. Выслушав девочку, врач расспросил ее о симптомах болезни, дал слабительное для брата, а сам отправился на свадьбу к соседу.

На следующее утро к Папазоглу пришел отец мальчика. По его словам, с ребенком случилось что-то серьезное. Врач немедленно отправился в Шабри, но когда он приехал, девятилетний Огюст уже скончался. Рядом с постелью ребенка он увидел полную круглолицую женщину с черными глазами. Ребенок был уже помыт и переодет в новую рубашку, воротник которой туго облегал его шею. На вопрос врача о том, зачем это сделали, женщина равнодушно ответила, что мальчика вырвало. Папазоглу чувствовал свою вину: ведь вчера он пошел на свадьбу, вместо того чтобы навестить пациента. Поэтому решил хотя бы осмотреть ребенка, как положено. Сняв рубашку, доктор сразу же увидел вокруг шеи мальчика странное покраснение. Он отказался засвидетельствовать естественную смерть и вызвал полицию. Дежурный следователь отправил в Шамбри доктора Шарля Одья. Он приехал перед самыми похоронами и обнаружил тело Огюста в часовне. Доктор распорядился принести несколько досок и на этом импровизированном столе произвел вскрытие. Поначалу он был склонен согласиться с мнением Папазоглу. Но красная линия проходила как раз по краю воротника, а о подобных случаях он недавно читал в медицинской литературе. В некоторых случаях давление воротника после смерти могло оставить след, похожий на странгуляционную борозду. А когда Одья услышал, что перед смертью мальчик болел, то решил, что его смерть была естественной.

К счастью, не все разделяли точку зрения эксперта. Старшая сестра Огюста, Жермен, была настолько уверена, что в смерти брата виновата новая сожительница отца, что решилась на довольно рискованный поступок. Она тщательно осмотрела вещи мадам Мулине и нашла пачку газетных вырезок, в которых говорилось о процессе Жанны Вебер. В некоторых газетах были снимки подсудимой. С фотографии смотрела женщина, которую жители Шамбри знали под именем мадам Мулине. Жермен спрятала вырезки под фартук и отправилась в Виледью. Она выложила улики на стол инспектора Офана и сказала: «Это она. Она задушила Огюста».

23 апреля следователь Бэлло возбудил уголовное дело против ВеберМулине. Он потребовал, чтобы доктор Одья проверил свое заключение. Другому патологоанатому, Фредерику Брюно, он поручил произвести повторное вскрытие. Отчет доктора Брюно расставил все точки над «i». Ни о какой естественной смерти не могло быть и речи. Странгуляционная полоса прослеживалась отчетливо. Более того, доктора Брюно и Одья пришли к выводу, что такой след мог получиться в том случае, если Жанна Вебер использовала платок. Вероятно, убийца обернула платок вокруг шеи ребенка и закрутила спереди.

4 мая Жанну Вебер арестовали. Все парижские газеты напечатали сообщение о новом преступлении «убийцы из Гутд’Ор». На парижских медэкспертов, чье заключение позволило оправдать Жанну Вебер, и на ее адвоката Генри Роберта обрушился шквал вопросов. Их обвиняли в том, что 30 января 1906 года они одержали победу не над преступлением, а над правосудием. Разумеется, они не оставили нападки прессы без ответа. 8 мая Роберт заявил, что будет защищать Жанну Вебер и на будущем процессе. Он придерживался той же тактики: поставил под сомнение компетентность провинциальных врачей и потребовал, чтобы причину смерти установил преемник Бруарделя, доктор Туано.

Туано полностью оправдал надежды адвоката. Он не хотел признать поражение парижской школы судебной медицины и, разумеется, свое собственное. Поэтому он направил следователю письмо, в котором настаивал на эксгумации трупа и его повторном исследовании. К тому моменту, как он прибыл в Шамбри, тело пролежало в земле уже три месяца. Одья и Брюно отказались присутствовать на вскрытии. Они прекрасно понимали, что Туано разыгрывает тот же спектакль, который однажды уже с успехом прошел в Париже. Да и какой смысл был в эксгумации полуразложившегося трупа? Все доказательства, указывающие на удушение Огюста, были безвозвратно утрачены.

Выводы Туано были весьма категоричными: Огюст скончался. от брюшного тифа! Дело в том, что парижский медик обнаружил в кишечнике мальчика так называемые пятна Пэйе — один из признаков брюшного тифа. Следователь Бэлло пытался повлиять на ситуацию. Он попросил докторов Одья и Брюно прокомментировать выводы Туано. Они объяснили, что в учебнике Вибера описаны случаи, когда у детей в кишечнике обнаруживается множество белых пятнышек, похожих на пятна Пэйе. Но их наличие вовсе не означает, что ребенок болел брюшным тифом. Туано в ответ привел другую цитату из того же учебника: если пятна в кишечнике имеют вид язвочек, можно предположить тиф. Спор медиков мог продолжаться бесконечно. Поэтому следователь обратился к трем известным судебным медикам — профессору Ландэ из Бордо, профессору Бриссо из Парижа и профессору Мэрэ из Монпелье. Они исследовали заключения обеих сторон и приняли сторону Туано. В декабре 1907 года Жанна Вебер — уже во второй раз! — вышла из следственной тюрьмы свободной и оправданной.

Точка в деле Жанны Вебер была поставлена позже. Она успела совершить еще одно кровавое преступление. Парижане прочли о нем в газетах 9 мая 1908 года. На этот раз след Жанны Вебер отыскался в Коммерси. Она прибыла туда в качестве жены штукатура Эмиля Бушери. Супружеская чета остановилась в трактире Пуаро на Рюдела-Паруас. Вечером Эмиль ушел на работу. Его жена играла с Марселем, сыном трактирщика. Ближе к ночи женщина пожаловалась, что боится оставаться одна, и попросила трактирщика оставить Марселя в ее комнате, на кровати мужа. Пуаро охотно согласился.

Около десяти часов вечера постоялец со второго этажа услышал крик ребенка и позвал хозяина. Вместе они зашли в комнату мадам Бушери и остолбенели: Марсель лежал на кровати весь окровавленный. Он не дышал. Жена нового постояльца вытянулась рядом с телом Марселя. Ее руки и рубашка были в крови, а у кровати валялось несколько носовых платков, пропитанных кровью.

Пришедший через несколько минут доктор Гишар констатировал смерть ребенка. Он отметил и следы сдавливания на шее, и противоестественное спокойствие мадам Бушери, которая спокойно заявила, что ничего не знает. Через несколько минут появились жандармы. Проведя обыск, они обнаружили в вещах новой постоялицы письмо Генри Роберта, адресованное Жанне Вебер. Мадам Бешери призналась, что ее настоящее имя — Жанна Вебер, но отрицала свою вину.

На сей раз дело Жанны Вебер вел Ролен. Следователь решил во что бы то ни стало добиться справедливости. Тело мальчика под охраной было отправлено в больницу. Но перед этим его сфотографировали в нескольких ракурсах. Фотограф не отходил от проводившего вскрытие профессора Паризо из Нанси. Он фотографировал каждый разрез. Но это было излишне: странгуляционная полоса проходила вокруг всей шеи, на шее и лице были обнаружены множественные следы ногтей и маленькие синячки — несомненные следы удушения. На языке — следы зубов Марселя. Однако Ролен решил подстраховаться. Он пригласил для экспертизы еще и профессора Мишеля, патолога из университета в Нанси. А сам тем временем попытался выяснить, где жила и чем занималась Жанна Вебер с декабря 1907 года. Он узнал немало ценных для следствия деталей.

После освобождения Жанна какое-то время жила в ночлежке в Фокомбле. Потом, по рекомендации президента Общества защиты детей, Жоржа Бонжо, она получила место няни в детском доме Оргевиля. Однако Бонжо очень быстро убедился, что Жанна Вебер — вовсе не жертва судебного беспредела. Через несколько дней она попыталась задушить больного ребенка. Бонжо мог — и был обязан в конце концов! — передать ее в руки правосудия. Но он побоялся оказаться в смешном положении, поэтому всего лишь уволил Жанну.

В марте 1908 года Жанна Вебер была арестована за бродяжничество. Во время ареста она заявила, что она — та самая Жанна Вебер, которая убила детей в Гутд’Ор. Но затем отказалась от своих слов. Префект полиции Лепин поручил невропатологу Тулузу обследовать женщину, и тот нашел ее психическое состояние абсолютно нормальным. А в апреле 1908 года Жанна появилась в Барле-Дю и сошлась со своим нынешним сожителем.

Тем временем медэксперты закончили работу и представили следствию окончательное заключение: «Смерть наступила в результате удушения при помощи носового платка, закрученного вокруг шеи и затянутого под подбородком». Заявление профессоров произвело эффект разорвавшейся бомбы. В полемике не участвовал лишь Туано. Он наотрез отказался признать собственную ошибку. Доверие присяжных к парижской школе судебной медицины было подорвано. Но медики все же нашли возможность не доводить дело до суда. 25 октября 1908 года парижский психиатр Лато признал Жанну Вебер невменяемой. Она была помещена в сумасшедший дом Марсеваля и через два года покончила с собой.

Для криминалистов всего мира дело Жанны Вебер служит напоминанием о том, какой дорогой ценой может быть оплачена ошибка экспертов. И насколько несовершенно правосудие, позволившее убийце не только избежать наказания, но даже стать — пусть и ненадолго — чуть ли не народной героиней.

 

Дело «об убиении французской подданной Луизы Симон-Дюманш»

За миновавшие с той поры полтора столетия о деле Симон-Дюманш написаны книги, снят телефильм, но и поныне полной ясности о том, что же случилось в ноябре 1850 года в Москве, нет. В этом смысле «дело Симон-Дюманш», как никакое другое, заслуживает эпитета «загадочное». Главным обвиняемым по делу проходил ее любовник А. В. Сухово-Кобылин. Александр Васильевич был ярким представителем российской знати: столбовой дворянин, крупный и небезуспешный предприниматель, литератор. Впоследствии он написал несколько ставших известными пьес: «Смерть Тарелкина», «Свадьба Кречинского», «Дело».

#imgFB9C.jpg

Александр Сухово-Кобылин

В 1927 году в Ленинграде вышло довольно любопытное исследование Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», в котором доказывалось, что писатель виновен в убийстве. А в 1936 году в Москве Виктор Гроссман издал книгу «Дело Сухово-Кобылина», в которой отстаивал прямо противоположную точку зрения. Подобное столкновение взглядов — явление исключительное. Дело в том, что Сухово-Кобылин — преуспевающий помещик и деятельный, предприимчивый коммерсант, основавший винокуренный, свеклосахарный, спиртоочистительный заводы, а также первый в России завод шампанских вин, — целых семь лет ходил под подозрением в убийстве своей, как теперь сказали бы, гражданской жены СимонДюманш (встречаются и другие написания этой фамилии — Диманш и Деманш). Александр Васильевич познакомился с француженкой в 1841 году в Париже. Вскоре Луиза приехала в Москву. На деньги, ссуженные любовником, она приобрела винный погреб и даже вступила в купечество, оставаясь при этом подданной Франции. И вдруг вечером 8 ноября 1950 года новоявленная купчиха неожиданно исчезла, о чем «обеспокоенный» литератор заявил в полицию. Он лично посетил московского оберполицмейстера Ивана Дмитриевича Лужина с просьбой провести поиск. Через два дня у Ваганьковского кладбища был обнаружен труп неизвестной женщины, в которой Александр Васильевич и его дворовые люди — Галактион Кузьмин и Игнат Макаров — опознали Дюманш. Погибшая была не просто зарезана — она была зверски избита, вероятно, с использованием орудия наподобие кистеня. Осмотр показал, что у нее на шее имеется вдавленный рубец, на лице — огромный кровоподтек. Платье — в крови, сломано несколько ребер. Убийство было очень кровавым, и не подлежало сомнению, что его следы должны были остаться на месте совершения преступления.

Здесь необходимо сказать, что акт, который описывал состояние одежды погибшей, впоследствии исчез из дела. Этот документ стал в определенный момент времени кому-то неудобен и потому его «изъяли». Скорее всего, тело уже мертвой либо агонизировавшей женщины было вывезено из Москвы и брошено в поле. На убитой были обнаружены драгоценности, что истолковали как отсутствие корыстной подоплеки убийства, хотя богатые женщины в то время порой носили на себе целые состояния и пропажа нескольких самых ценных вещей могла остаться незамеченной. Отсутствие на убитой при такой холодной погоде зимнего жакета могло быть объяснено тем, что убийство, по всей видимости, совершили в помещении.

Как только все эти подробности стали достоянием общественности, молва стала обвинять в убийстве самого Сухово-Кобылина, который поменял французскую любовницу на русскую — жену видного дворянина А. Г. Нарышкина. Осенью 1850 года московское общество внимательно следило за тем, как развивался роман холостяка и Надежды Ивановны. Во время суда Сухово-Кобылин упорно отрицал любовные связи с обеими женщинами. Особый цинизм этой лжи состоял в том, что Надежда Нарышкина в 1851 году родила от него ребенка. Девочку назвали, как бывшую любовницу Сухово-Кобылина, Луизой, и позже, в 1883 году, он официально ее удочерил. Следователи решили, что суть дела в любовном треугольнике, и «тщательно» проверили Сухово-Кобылина на возможную причастность к смерти Дюманш. Выяснилось, что буквально за четыре дня до случившегося светский лев с миллионным состоянием почему-то переехал из дома во флигель, где были обнаружены на полу подозрительные пятна. О том, как эти пятна могли появиться, Сухово-Кобылин ничего вразумительного сказать не смог, лишь заявил, что его повар имел обыкновение резать в сенях птицу. Он был до того растерян, что даже не смог сказать, кто и когда мыл полы в занимаемых им помещениях. Причем показания даже насчет мытья полов литератор менял несколько раз. Это заставило полицейских провести не обычный осмотр, а обыск. Теперь пятна были обнаружены и в одной из комнат. Когда 16 ноября 1850 года подозрительные фрагменты штукатурки и плинтусов были вырублены и доставлены для сохранения в полицейскую часть, оказалось, что их было тридцать три! При этом в остальных комнатах флигеля ничего похожего на эти бурые пятна обнаружено не было. Личная переписка Сухово-Кобылина была опечатана и изъята для последующего ознакомления следователей. И хотя наука того времени не позволяла отличить кровь животного от человеческой, сомнений в том, что это кровь, не было.

Оберполицмейстер И. Д. Лужин поручил расследование убийства Симон-Дюманш приставу Хотинскому. Тот исключил причастность к убийству кого-либо из извозчиков, а также убедился, что ни одно помещение в доме графа Гудовича, где квартировала Луиза, не могло оказаться местом ее убийства. Показания прислуги, в целом не противоречившие друг другу, сводились к следующему: хозяйка в последний день своей жизни ушла из дому утром (около девяти) и весь день пробыла в гостях у своей подруги. Вернулась домой она с кучером Галактионом Кузьминым около 21.00 и через час снова ушла, предупредив, что скоро вернется. Кучер Галактион Кузьмин, служанки Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева и приходящий от Сухово-Кобылина повар Ефим Егоров были единогласны в этих показаниях. Здесь интересен тот факт, что допросы прислуги, датированные 11 ноября 1850 года, почему-то не были подписаны допрошенными, хотя те были грамотными. К тому же позже выяснилось, что Ефим Егоров и Галактион Кузьмин на момент снятия показаний были несовершеннолетними (не достигли 21 года), а это было уже серьезным процессуальным нарушением.

Все эти детали сложились в неприглядную картину, и пристав Хотинский подписал ордер на арест Сухово-Кобылина. Также были арестованы повар Ефим Егоров и камердинер Сухово-Кобылина Макар Лукьянов. Причиной ареста последних послужило то, что их показания противоречили заявлениям Сухово-Кобылина. Арест дворянина, да притом такого известного, наделал в Москве много шума. Но еще более скандальным оказалось другое решение следователя — он обязал Надежду Нарышкину не покидать Москву и взял с нее подписку о невыезде. Замужняя женщина открыто подозревалась полицией в соучастии в убийстве — это ли не повод для светских сплетен! То, что полиция заинтересовалась представителями высшей московской знати, вызвало повышенное внимание властей к расследованию. Военный генерал-губернатор Москвы граф Арсений Андреевич Закревский 18 ноября 1850 года предписал учредить особую следственную комиссию, которой надлежало взять расследование убийства Симон-Дюманш в свои руки. Возглавил комиссию управляющий секретным отделением при московском военном губернаторе коллежский советник Василий Шлыков. Высокий ранг этого чиновника подчеркивал то внимание, которое отныне придавалось расследованию. Прежние полицейские следователи — Хотинский и Редкин — были включены в состав комиссии Шлыкова на правах рядовых ее членов.

И вдруг 20 ноября Ефим Егоров дал признательные показания частному приставу Ивану Федоровичу Стерлигову об убийстве «французской купчихи Симон» в ее квартире в доме графа Гудовича на Тверской улице. Он утверждал, что совершил убийство Луизы Симон-Дюманш в сговоре с ее домашней прислугой и кучером. Галактион Кузьмин непосредственно помогал ему в убийстве, а обе женщины — Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова — в сокрытии следов преступления. В качестве мотива убийства Егоров назвал ненависть крепостных людей к француженке, которая занималась рукоприкладством. Но ряд существенных моментов заставляют серьезно усомниться в том, что автор этого «признания» вообще представлял себе те обстоятельства, в которых признавался. Показания каждого из «найденных» подозреваемых во многом не соответствовали главной версии. Так, например, «всплыла» любимая домашняя собачка хозяйки Дуду, а вслед за нею еще три. Если бы убийство происходило в квартире Симон-Дюманш, то их лай обязательно бы услышал польский студент князь Вильгельм Радзивилл и его слуги, которые занимали соседние помещения (оказалось, что стены здесь совсем тонкие и не обеспечивают должной звукоизоляции). Странным выглядело и то, что после удушения хозяйки на нее были надеты три нижние юбки, платье, драгоценности и даже вдеты в уши сережки.

К тому же в своем признании Егоров утверждал, что тело убитой француженки было брошено в овраг. Все, что содержал этот «признательный документ», имеет лишь одно объяснение: ни сам Егоров, ни пристав Стерлигов на месте обнаружения трупа Симон-Дюманш никогда не были, и признание вымышлено от начала до конца. Подтасовка фактов была налицо, но суд этого как-то не заметил. Убийцы были названы, дело представлялось ясным и, стало быть, ломать голову было уже не над чем. Уже 22 ноября 1850 года, на следующий день после допросов обвиняемых в следственной комиссии, Сухово-Кобылин был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде, и в московском высшем обществе его встречали как человека, незаслуженно пострадавшего от полицейского произвола. А расследование покатилось дальше по накатанной колее. Сухово-Кобылина изредка просили ответить на ряд вопросов. На одном из допросов следствие впервые заинтересовалось письмами, найденными в бумагах Сухово-Кобылина, в одном из которых были слова: «Вы остались на даче лишь для разыгрывания своих фарсов и чтобы внимать голосу страсти, который, увы, называет Вам не мое имя, но имя другого! — я предпочитаю призвать Вас к себе, чтобы иметь неблагодарную и вероломную женщину в поле моего зрения и на расстоянии моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и трепещите».

А 18 марта 1851 года Сухово-Кобылин неожиданно представил следственной комиссии весьма пространный документ, в котором «обосновал» наличие у обвиняемых иного мотива убийства — корыстного. Чтобы придать своему «сочинению» побольше убедительности, он постарался доказать факт хищения денег у Симон-Дюманш. Сделать это было непросто, поскольку во время осмотра квартиры и вещей погибшей особых ценностей не было найдено. Теперь же оказалось, что исчезло многое. Пропавшие вещи были найдены на чердаке деревянного флигеля Сухово-Кобылина — это якобы был тайник, устроенный Егоровым в ночь убийства француженки. Попытка следствия провести очные ставки Александра Васильевича с обвиняемыми сорвалась из-за его недомогания. Следственная комиссия безропотно приняла к исполнению пожелание Сухово-Кобылина (он просил не тревожить его, так как он болен) и более не беспокоила его очными ставками, а уже 20 апреля следственная комиссия представила московскому военному генерал-губернатору графу Арсению Андреевичу Закревскому рапорт, в котором сообщала об окончании розыска и изобличении виновных. Сухово-Кобылин и Нарышкина были освобождены от подписок о невыезде. Литератор тут же уехал в СанктПетербург и подал прошение на имя Николая I.

Император, не склонный к необдуманным поступкам, пожелал ознакомиться с обстоятельствами расследования и попросил графа Орлова, управляющего Третьим отделением и шефа жандармов, подготовить доклад по «делу француженки Симон». Это пожелание вызвало переписку между графом Александром Федоровичем Орловым и московским военным генерал-губернатором. Из нее было ясно, что попытки Сухово-Кобылина ввести следствие в заблуждение ни к чему не привели, и официальные документы это подтверждают. Тем не менее 13 сентября 1851 года московский надворный суд вынес приговор. Обвиняемых осудили: Ефима Егорова приговорили к лишению прав состояния, 90 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 20 лет; Галактиона Кузьмина — к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 15 лет; Прасковью Иванову — к лишению прав состояния, 80 ударам плетью и ссылке на работы на заводах сроком 22,5 года; Пелагею Алексееву — к лишению прав состояния, 60 ударам плетью и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Однако суд особо оговорил неисполнение вынесенного приговора: «Но, не приводя мнения сего в исполнение, прежде оное вместе с делом представить на ревизию в Московскую палату уголовного суда» — то есть на всякий случай решил переложить ответственность за окончательное решение на вышестоящую инстанцию.

Московская Уголовная палата рассматривала «дело об убиении СимонДюманш» в двух заседаниях — 30 ноября и 10 декабря 1851 года — и лишь несколько смягчила наказание женщинам. Приговор Уголовной палаты примечателен тем, что в нем прямо говорится об изобличении Сухово-Кобылина в лжесвидетельстве — он пытался скрыть от следствия наличие интимных отношений с погибшей. За сожительство с женщиной вне брака палата обязала Сухово-Кобылина подвергнуться церковному покаянию.

Но на этом дело не кончилось. Уже 15 декабря 1851 года самый молодой из осужденных — Галактион Кузьмин — написал в Сенат ходатайство о пересмотре дела. А через несколько дней аналогичные прошения подали Аграфена Иванова и Ефим Егоров (четвертая обвиняемая, Алексеева, умерла в тюрьме). Содержание направленных по инстанциям бумаг вызвало у московской администрации состояние, близкое к шоковому. Выяснилось, что, как несовершеннолетние, Кузьмин и Егоров не подлежали суду московской Уголовной палаты. Далее кучер по пунктам разнес проведенное следственной комиссией Шлыкова расследование и указал, что признание у них было выбито кнутом («бесчеловечные истязания частного пристава Стерлигова»), а Сухово-Кобылин обещал вольные их семьям. Надо сказать, что Ефим Егоров в январе 1852 года обратился и к императору. Из канцелярии императора прошение Егорова было спущено в Сенат, где рассматривалось 12 июня 1852 года. Постановлением Сената решение этого вопроса было поручено московскому военному генерал-губернатору, в ведении которого находились тюрьмы. Граф Закревский думал над прошением Егорова недолго. Уже 25 июня 1852 года он приказал объявить заключенному, что его прошение на высочайшее имя не может быть удовлетворено вплоть до окончания дела. А так как теперь обвиняемые уже были совершеннолетними (им исполнился 21 год), то, чтобы ускорить рассмотрение дела, московский оберпрокурор П. И. Рогович в апреле 1853 года обратился к членам Сената с предложением о желательном подтверждении приговора Уголовной палаты. Может быть, осужденные и получили бы назначенные судом наказания, но один из сенаторов — Иван Николаевич Хотяинцев — не согласился ни с результатами расследования, ни с объективностью судей. Он прямо указал на все те нелепости, которые лежали на поверхности и, как говорится, лезли в глаза любому непредвзятому юристу. Хотяинцев предложил сенаторам не рассматривать дело по существу (то есть не утверждать и не отвергать вынесенный ранее приговор), а вернуть его на доследование.

Таким образом, дело, описав большой круг, в начале лета 1853 года вернулось назад — в суд низшей инстанции. Сухово-Кобылин чрезвычайно заволновался и с присущей ему настойчивостью добился приема у министра юстиции Виктора Никитича Панина. В своей «записке», присвоив себе роль следователя, он просил министра без всякого доследования поверить ему на слово и признать вину за крепостными. Однако Панин попросил оберпрокурора Сената Кастора Никифоровича Лебедева ознакомиться со следственными материалами и высказать свое мнение о том, сколь компетентно провела свою работу комиссия Шмакова. И Лебедев совершенно справедливо указал на явные недочеты следствия, которые сами следователи почему-то предпочитали не замечать, и на лживость многих заявлений Сухово-Кобылина. Но в целом оберпрокурор Сената склонялся к тому, что убийство СимонДюманш совершили ее слуги. А так как их уже осудили решением Уголовной палаты, то доследование не имеет смысла.

И тут в августе 1853 года, как будто по иронии судьбы, в Ярославле была арестована группа мошенников, пытавшихся оформить в заклад не принадлежавшую им недвижимость. Фамилии этих арестованных не фигурировали в материалах следственной комиссии Шмакова, никто из них не был лично знаком с погибшей француженкой. И тем удивительнее для чинов ярославской полиции прозвучали слова одного из арестованных — отставного поручика Григория Скорнякова — о том, что он располагает существенной информацией о случившемся в ноябре 1850 года в Москве убийстве француженки и просит допросить его об этом. Он сообщил следующее: руководитель их преступной группы, некто Алексей Петрович Сергеев (лишен дворянского звания за убийство и сослан на каторжные работы в Сибирь) рассказывал ему об обстоятельствах убийства московской купчихи, которое он, Сергеев, и совершил. Сбежав из Сибири и узнав о том, что московский повеса Сухово-Кобылин тяготится многолетней связью с опостылевшей ему француженкой, Сергеев сделал предложение, от которого литератор был не в силах отказаться: всего за 1000 рублей ассигнациями он пообещал убить француженку.

Скорняков утверждал, что, согласно выработанному плану, француженку заманили в дом Сухово-Кобылина. При этом хозяину следовало обеспечить убийце беспрепятственное проникновение в свои покои. Именно для этого Сухово-Кобылин срочно переехал во флигель. Алиби литератору обеспечила Нарышкина. По словам Скорнякова, убийца неплохо поживился: по договору с Сухово-Кобылиным, драгоценности убитой Алексеев мог оставить себе. С тела убитой им женщины убийца снял бриллиантов более чем на 32 тысячи рублей ассигнациями.

Важным в показаниях Скорнякова было то, что он дал неплохое описание драгоценностей, похищенных убийцей. Такие детали легко проверяются, а потому если бы Скорняков выдумал свой рассказ, он не стал бы их упоминать. В целом Скорняков довольно точно воспроизвел последовательность событий после исчезновения СимонДюманш. Он даже рассказал о том, что полицейский «полковник Стерлинков» добился признательных показаний прислуги пыткой.

Протокол допроса Скорнякова, проделав немалый путь по канцеляриям министерства внутренних дел, наконец попал в московское присутствие правительствующего Сената, где и был приобщен к делу 18 апреля 1854 года. Самого Григория Скорнякова тогда же отправили под конвоем в Москву, дабы он мог лично рассказать сенаторам о сути сделанного им заявления. К тому времени статский советник П. М. Розов доказал непрофессионализм следователей, что было весьма неприятно для московских законников. Он предложил вернуть дело на доследование, после чего направить его в суд первой инстанции «для рассмотрения вновь» и, наконец, «расследовать упущения и противозаконные действия следователей». Не заявив прямо о подкупе следователей Сухово-Кобылиным, консультант министра тем не менее недвусмысленно дал понять, что в деле Симон-Дюманш не обошлось без взяток.

Но, бросая тень на Шмакова, петербургский консультант министра юстиции Розов косвенно попадал в Закревского. Клановые интересы высших московских чиновников в этом никак не совпадали с интересами петербургских должностных лиц. Конечно, министр мог бы отступить и больше не будоражить московских сенаторов. Но он не отступил. Нашла, как говорится, коса на камень, и Панин добился расследования «дела Дюманш» на заседании Государственного совета. Была учреждена новая следственная комиссия, в которую от министерства юстиции вошел оберпрокурор Сената статский советник Попов, от министерства внутренних дел — действительный статский советник Васильчиков, от корпуса жандармов — генерал-майор Ливенцов.

Со времени убийства Дюманш прошло уже более трех лет. Искать новые улики было бессмысленно, но были опрошены все, кто мог хоть что-то знать об этом деле. К тому же опасаясь, что Сухово-Кобылин, оставаясь на свободе, сможет воспрепятствовать работе комиссии, статский советник Попов предложил заключить его под арест, и 6 мая 1854 года тот вновь оказался под караулом. Был арестован и Иван Федорович Стерлигов, тот самый майор, который в свое время так ловко получил признательные показания от Ефима Егорова. Разумеется, бывший пристав отрицал все обвинения в добывании показаний незаконными методами, но 11 мая 1854 года в присутствии членов комиссии была проведена очная ставка между Стерлиговым и Егоровым. Каждый из ее участников стоял на своих прежних показаниях, однако Егоров был все же более убедителен. (После этой истории Стерлигову пришлось уволиться из полиции.)

Так же был арестован и камердинер Сухово-Кобылина — Макар Лукьянов, которому ставили в вину многочисленные «разноречивые показания» и «упорное запирательство» по многим вопросам: ему припомнили и кровавые пятна во флигеле, и его протирания полов, и письмо любовнице, в которое почему-то оказались завернуты драгоценности француженки, обнаруженные на чердаке. Проверили и алиби Сухово-Кобылина — слуги Нарышкиных дали показания, прямо противоречившие словам литератора. Разумеется, самое пристальное внимание новой следственной комиссии привлекли показания Григория Скорнякова. Упомянутый им Сергеев в полицейских списках числился под фамилией Иваницкий. Правда, после первого допроса Скорняков неожиданно отказался от своих слов, заявив, что не будет уличать Сергеева.

Расследование принимало все более угрожающий для Сухово-Кобылина оборот. Всем было очевидно, что Егоров, Кузьмин и Иванова не убивали француженку. И тогда закономерно вставал главный вопрос: кто инспирировал обвинения против этих людей? Ответ лежал на поверхности — этим мог заниматься только настоящий убийца.

Но его искать почему-то не стали. А тем временем мать арестованного Сухово-Кобылина — Мария Ивановна — в июле 1854 года обратилась к государю с просьбой освободить «больного сына» из-под стражи на поруки. Ходатайство было удовлетворено в октябре, как раз к тому времени, когда все семь томов следственных материалов были направлены в Сенат, где с 19 по 24 февраля 1855 года проходило новое слушание. Суд был смешанным по своему составу: в нем были представители надворного (судившего дворян) и уездного московских судов (уездные суды судили представителей прочих сословий). Общее мнение по делу вынесено не было, так как голоса судей разделились поровну. Тогда в состав судей был придан еще один судья из состава надворного суда и был вынесен вердикт, полностью проигнорировавший материалы, собранные второй следственной комиссией. Сухово-Кобылин по всем статьям оказался оправдан, его же слуги признавались виновными в «убийстве СимонДюманш с заранее обдуманным намерением». Назначенные им наказания своей тяжестью даже превзошли те, что полагались осужденным по приговору московской Уголовной палаты, вынесенном в декабре 1851 года.

Однако на этом «дело СимонДюманш» не закончилось. Правительствующий Сенат, изучив приговор Уголовной палаты и все семь томов предварительного следственного производства, вынес свое определение. В этом документе было указано, что многие обстоятельства навлекают на Сухово-Кобылина подозрение если не в самом убийстве Дюманш, то «в принятии в оном более или менее непосредственного участия». Сенаторы воспользовались своим правом изменить наказание «виновным». Правительствующий Сенат постановил «оставить (Сухово-Кобылина) в подозрении» (аналогично современному освобождению «за недостаточностью улик»). А Ефим Егоров и Галактион Кузьмин приговаривались к ссылке «в отдаленные места Сибири», поскольку признавались виновными «в неправильном направлении хода сего дела». Телесные наказания с них были сняты, как и каторжные работы. Наконец, Аграфена Иванова освобождалась от всякой ответственности по делу и возвращалась Сухово-Кобылину. А после того, как 11 ноября 1857 года материалы «дела СимонДюманш» были изучены на нескольких общих собраниях департаментов гражданских и духовных дел и законов под председательством министра юстиции В. Н. Панина, члены Государственного совета большинством голосов (28 против 9) постановили полностью освободить Егорова и Кузьмина от всякой ответственности по «делу об убиении Симон-Дюманш» и отпустить их на свободу. И уже 9 декабря 1857 года решение было утверждено Александром II. Фактически этот день можно считать датой официального окончания «дела Симон-Дюманш». Настоящий виновник так и не был уличен, но Сухово-Кобылин до конца жизни так и не смог оправдаться перед светом. Подозрение с него ни Государственный совет, ни император так и не сняли! А потому с репутацией благородного денди Сухово-Кобылину пришлось навек распрощаться.

Находясь во время следствия в тюрьме, Александр Васильевич всерьез занялся литераторством: написал свою первую пьесу «Свадьба Кречинского», которая после спектакля Малого театра сделала его знаменитым. Она стала одной из самых репертуарных пьес русского театра. Судебная эпопея, изменившая жизнь Сухово-Кобылина, заставила его по-иному взглянуть на российскую действительность, и в итоге появилась новая пьеса — «Дело», которую можно назвать автобиографической. «“Дело” — моя месть. Я отомстил своим врагам!» — писал драматург в конце жизни. Правда, месть оказалась запоздалой. Цензура свыше двадцати лет «мариновала» пьесу, и появилась она на театральных подмостках лишь в 1882 году.

 

Три процесса «черной вдовы из Лудена»

С именем этой женщины связано одно из самых громких судебных разбирательств, которое в очередной раз сделало центром внимания токсикологию. Дело о предполагаемом отравлении мышьяком 12 человек заставило следователей, судмедэкспертов, а также ученых различных специальностей пересмотреть многие постулаты токсикологии.

Загадочные и мрачные события, о которых далее пойдет речь, развернулись в Пуатье, на юго-западе Франции. По сути, тем, что дело об отравлении всплыло на свет божий, жители Лудена обязаны. обыкновенной сплетне. Такой вот черный юмор.

Мария Девайо, которой предстояло приобрести широкую известность под прозвищем «черная вдова из Лудена», родилась в 1896 году в Сен-Пьер-де-Майе в семье мелкого крестьянина Пьера Эжена Девайо. Вскоре после Первой мировой войны 23-летняя Мария вышла замуж за своего кузена, сельскохозяйственного рабочего Огюста Антиньи. Молодожены перебрались в замок Мартен, получив должности управляющих, но в 1929 году Огюст внезапно скончался. Доктора посчитали, что управляющего уложил в могилу туберкулез.

Мария недолго оплакивала покойного супруга. В том же году она вторично вышла замуж, автоматически заняв более высокую ступеньку социальной лестницы, поскольку ее новый спутник жизни, Леон Беснар, владел домом в Лудене, магазинчиком и солидным земельным участком в деревне. Мария оказалась расчетливой и аккуратной хозяйкой, хорошей и заботливой женой. Вот только детей у Беснаров не было. Леон жил по соседству со своими родителями, однако открыто с ними враждовал, не особенно жалуя и всех прочих родственников. Мужчина не мог простить старикам того, что они больше любили его сестру Люси. «Холодная война» длилась давно, но с появлением в семействе Беснар Марии ситуация изменилась. Женщина сумела преодолеть враждебность новоявленных родственников. Наконец сестра бабушки ее мужа, вдова Луиза Леконт, настолько расчувствовалась, что оставила Марии наследство. Молодая супруга Леона, по всей видимости, привязалась к вдове и часто присылала ей вино. Луизе Леконт было уже далеко за 80, поэтому никто особенно не удивился, когда 22 августа 1938 года, вскоре после оформления завещания, старушка приказала долго жить. Родственники пожалели и Марию: еще бы, ведь Луиза умерла буквально у нее на руках!

14 июля 1939 года сосед Беснаров, 65-летний кондитер Туссен Ривэ, ушел из жизни; причиной его смерти посчитали чахотку. Жена кондитера обратилась за помощью к соседям, а затем поручила Беснарам ведение дел в своем небольшом поместье. Немного погодя пожилая женщина вообще перебралась к Марии и Леону, передав им в собственность свой дом — в обмен на небольшую пожизненную ренту. Почти сразу после этого, 27 декабря 1941 года, вдова отправилась вслед за своим покойным супругом. Врач указал, что причиной смерти женщины также был туберкулез.

Леон Беснар являлся единственным наследником своей бабушки, вдовы Гуэн, от которой, по его собственным словам, всю жизнь видел только добро. Супруги старались почаще навещать старушку. И вот 2 сентября 1940 года вдова Гуэн покинула этот мир, всего на два года пережив сестру; незадолго до своей кончины она успела повидаться с Леоном и его женой. А уже 15 мая того же года Мария потеряла отца. По мнению врача, Пьера Девайо свел в могилу внезапный сердечный приступ. Так что его дочери остался земельный участок, а овдовевшая мать Марии переехала в Луден.

Складывалось впечатление, что по чьей-то злой воле несчастья свили гнездо в семействе Беснар, отправляя его членов одного за другим к праотцам. 19 ноября 1940 года скончался отец Леона, Марселей Беснар. Хотя мужчины продолжали враждовать, однако невестка часто посещала свекра. Доктор Деларош не удивился потере пациента: люди не вечны, у старшего Беснара наблюдалась старческая слабость, так что первый же более-менее серьезный сердечный приступ поставил на его мучениях точку. А состояние Леона и его жены выросло на 227 734 франка. Шестидесятишестилетняя Мария-Луиза Беснар, свекровь Марии, пережила мужа всего на несколько недель. Ее не стало 16 января 1941 года. Примечательно, что эта в общем-то крепкая женщина буквально сгорела всего за девять дней. Все тот же доктор Деларош в свидетельстве о смерти написал, что Марию-Луизу доконало воспаление легких. И снова безутешные Мария и Леон оказались в выигрыше: покойная оставила им в наследство 262 325 франков. По прошествии еще нескольких недель супругам пришлось снова заняться организацией похорон: 27 марта 1941 года в доме родителей повесилась сестра Леона Люси. Окружающие стали говорить, что бедняжка не вынесла одиночества после смерти матери.

В мае Беснары приютили у себя двоих пожилых кузин Леона, Паулину и Виргинию Лаллэрон. Сестры покинули свой дом из-за оккупации Франции немецкими войсками, прихватив с собой все совместно нажитые средства. Деньги Паулина зашила в пояс, который носила не снимая. 1 июля 1941 года она умерла, по мнению доктора Галлуа, от «старческой уремии». Тогда Виргиния Лаллэрон договорилась с Беснарами, что останется доживать свой век у них, а в обмен на гостеприимство сделает Марию своей наследницей. По странному стечению обстоятельств, век кузины Леона оказался удивительно недолог, и уже 9 июля она последовала за сестрой.

А 25 октября 1947 года Мария овдовела вторично. Леон Беснар скончался после непродолжительной болезни. Доктор Галлуа сначала затруднялся назвать причину смерти. Он говорил то о приступе заболевания печени, то о грудной жабе. Но после проведения анализа мочи эскулап объявил, что Леон скончался от уремии. 16 октября 1949 года этот же врач констатировал смерть матери Марии Беснар. В то время в Лудене как раз свирепствовала эпидемия гриппа, и поэтому когда больная внезапно потеряла сознание и у нее развился односторонний паралич, Галлуа решил, что грипп спровоцировал у старухи кровоизлияние в мозг. Эта смерть стала искрой, попавшей в пороховой погреб.

Оказалось, что некая мадам Пенту, часто бывавшая у Беснаров, после кончины Леона сообщила своему знакомому, помещику Августу Массипу, интересный факт. Незадолго до своей смерти Беснар жаловался: жена хочет его отравить. Массип, не долго думая, передал слова известной сплетницы в уголовную полицию Пуатье. Делом заинтересовался 25летний следователь Пьер Роже, который вместе с инспекторами Сюртэ Нокэ, Норманном и Шомье начал расследование, длившееся 14 лет. Правда, первые попытки разобраться в том, где заканчивается сплетня и начинается правда, далеко не зашли. Мадам Пенту не горела желанием общаться со следователем и отрицала, что высказывала подозрения в адрес Марии. Однако многие жители Лудена поглядывали косо на вдову Леона. Дело в том, что в хозяйстве Беснаров в мае 1947 работал 20-летний немецкий военнопленный Диц, которого считали (и, надо сказать, не без оснований!) любовником Марии. По городку упорно ходили слухи, будто Леон однажды пожаловался: он больше не является хозяином в собственном доме, а превратился в раба слуги. Правда, с появлением Дица горожане избавились от такой пакости, как анонимные письма непристойного содержания. Ранее их рассылали постоянно, а теперь они пропали из почтовых ящиков раз и навсегда. Графологическую экспертизу посланий взялся провести известный пионер научной криминалистики в Лионе доктор Эдмонд Локард. Он доказал, что автором скабрезных писем является. Мария Беснар. Причиной их написания могло стать только неудовлетворенное сексуальное чувство.

Естественно, Мария решительно отрицала свою причастность к сомнительным письмам, однако то, что они перестали возмущать горожан как раз с момента появления в доме Беснаров молодого немца, свидетельствовало отнюдь не в пользу женщины. Итак, не был ли Леон Беснар и в самом деле убит? Может, жадная до любовных утех дамочка решила избавиться от старика-мужа, чтобы иметь возможность без помех развлекаться с любовником? Тем более что смерть Леона Мария не слишком-то переживала: она несколько раз отправлялась с молодым слугой в длительные путешествия на автомобиле. Когда в мае 1948 года Диц вернулся на родину, Мария продолжала писать ему, и в 1949 м немец снова появился в Лудене. Он якобы не нашел дома подходящей работы, так что собирался с помощью любовницы обосноваться во Франции.

Когда умерла мать Марии Беснар, инспектор Нокэ решил брать быка за рога. Он выяснил, что старуха была крайне неудобным человеком для собственной дочери, поскольку постоянно упрекала ее за интимные отношения с немцем и высказывалась против его возвращения в Луден. Инспектор попробовал заставить разговориться мадам Пенту. Женщина подробно и очень убедительно описала последние часы жизни Леона Беснара. Несчастного мучили острые боли в желудке и рвота. Умирающий стонал и повторял: «О, что же они мне дали!» Мадам Пенту спросила, не идет ли речь о немце, но умирающий отмахнулся: он, мол, говорит о Марии. Леон сказал, что в его тарелке, в которую жена наливала суп, уже была какая-то жидкость. Мужчина отметил это вскользь, но ни о чем плохом не подумал. А зря. Буквально сразу после обеда у него началась рвота.

Инспектор Нокэ колебался, не зная, насколько можно доверять словам собеседницы. Но после встречи с мадам Пенту он узнал, что Мария Беснар наняла пользующегося не самой лучшей славой парижского детектива Локсидана, поручив ему запугать не в меру болтливую дамочку. Значит, вдове и в самом деле было что скрывать?!

Итак, 9 мая 1949 года в Пуатье полиция приняла решение эксгумировать труп Леона Беснара. Эту процедуру поручили выполнить врачам Сета и Гийлону, а за проведение собственно токсикологической экспертизы брался директор полицейской лаборатории в Марселе — Жорж Беру, который уже не один десяток лет считался непререкаемым авторитетом в данной области. Части трупа, успевшие пролежать в земле более полутора лет, запечатали в стеклянные сосуды, пометили и отправили в Марсель. Вскоре Беру указал в отчете, что в останках Леона Беснара содержится 39 миллиграммов мышьяка на килограмм веса тела.

Здесь следует сделать небольшое отступление. Дело в том, что мышьяк содержится в организме любого человека. Однако естественное его количество в теле столь мало, что он указывается в гаммах — миллионных частях грамма. Нормальное содержание мышьяка в организме человека составляет одну десятимиллионную часть веса самого тела. Конечно, этот показатель усреднен, поскольку у людей, питающихся морепродуктами или имеющих дело непосредственно с этим веществом, его содержание значительно выше. Однако максимальное количество яда, обнаруженное в моче, не превышало 285 гамм (в тканях этот показатель ниже). Что же касается волос, то они вообще являются своеобразной шкалой, по которой можно определить дозу мышьяка. При этом после очистки соляной кислотой, спиртом и ацетоном в корнях волос и прикорневой их части остается только мышьяк, проникший из тела; по его количеству можно определить способ, продолжительность и степень отравления.

Итак, наличие 39 миллиграммов (!) мышьяка на килограмм общей массы в останках Леона Беснара прямо свидетельствовало о том, что он был отравлен. Кстати, симптомы его болезни, зафиксированные врачом и вездесущей мадам Пенту, вполне совпадали с симптомами острого отравления этим ядом. После того как были получены результаты токсикологической экспертизы, следователь Роже дал «добро» также и на эксгумацию трупа матери Марии Беснар. И снова опыты имели жутковатый результат: не менее 58 миллиграммов мышьяка на килограмм веса тела. Значит, еще одно отравление?! И дело о предумышленном убийстве стало набирать обороты.

21 июля 1949 года инспекторами Нокэ и Норманном были арестованы в Лудене и препровождены в Пуатье Мария Беснар и ее рабочий Диц. Роже провел первый допрос подозреваемой, отметив, что эта крестьянка отличается поразительным хладнокровием, а затем отправил ее в тюрьму ПьерЛеве. Немца также допросили, однако он категорически отрицал, что между ним и хозяйкой были интимные отношения. Дица временно отпустили на свободу, после чего он. моментально уехал из Франции, даже не став дожидаться, пока из Парижа прибудут его документы. Поспешное бегство Дица только укрепило следователя во мнении, что Мария виновата в смерти мужа и матери.

Роже продолжал «копать» под «черную вдову». И обнаружил немало любопытных и пугающих фактов. Он последовательно провел эксгумации останков всех родственников Марии Беснар, и анализы показали, что, несмотря на прошедшие 22 года, в тканях Огюста Антиньи находится 60 миллиграммов мышьяка на килограмм веса тела, в останках Луизы Леконт этот показатель равен 35 миллиграммам, в тканях Пьера Девайо — 30 миллиграммам, Марселена Беснара — 38 миллиграммам, Марии-Луизы Беснар — 60 миллиграммам, супругов Ривэ — по 18 миллиграммов, Паулины Лаллэрон — 48 миллиграммам, Виргинии Лаллэрон — 30 миллиграммам. То есть в каждом конкретном случае речь шла о таком количестве яда, при котором можно говорить только об умышленном отравлении.

Следователь долго колебался, не решаясь эксгумировать тело Люси Беснар. Однако обстоятельства смерти сестры покойного Леона были столь подозрительны, что вскоре вскрыли и ее могилу. И действительно, в останках Люси обнаружилось 30 миллиграммов мышьяка на килограмм массы тела. Так что недаром многим, знавшим покойную, ее самоубийство казалось более чем странным: Люси являлась глубоко верующей католичкой и в петлю по чисто религиозным соображениям ни за что бы не полезла. Некоторые другие моменты, отмеченные судмедэкспертами, заставили Роже предположить: женщина была отравлена, а затем ее повесили, чтобы инсценировать самоубийство. Вполне возможно, что Леон Беснар являлся соучастником убийств собственных родителей и сестры, совершенных Марией. Затем мужчина и сам стал жертвой своей супруги; правда, к тому моменту мотив убийства изменился. Если раньше «черную вдову» интересовали исключительно деньги, то теперь она совершила отравление на сексуальной почве.

В общем, из страшноватых отчетов специалистов следовал вывод: своей смертью, похоже, среди родственников Марии могла умереть разве что вдова Гуэн: в ее теле следы мышьяка также обнаружились, но незначительные. Однако следствие не располагало показаниями свидетелей (кроме мадам Пенту), которые подтверждали бы, что Мария Беснар покупала яд, подмешивала его в пищу и лично давала комулибо из предполагаемых жертв. Кроме того, мышьяк, видимо, применялся отравительницей весьма осмотрительно, не давая яркой картины отравления (ситуация с Леоном Беснаром являлась исключением).

Два года, в течение которых шло предварительное следствие, Роже пытался «расколоть» Марию Беснар. Для этого, например, к ней в камеру несколько раз подсаживались агенты-женщины. Но «черная вдова» молчала. Причем сказать, что было тому причиной — недоверчивость и выдержка подследственной или ее невиновность, — не мог никто.

Тем временем защита тоже не теряла времени даром. Вскоре после ареста Мария Беснар заручилась поддержкой признанных адвокатов — Рене Эйо и Дюклюзо. Эти лучшие парижские специалисты постоянно охотились за сенсационными процессами, а история женщины, которая, возможно, отправила на тот свет дюжину родственников и знакомых, получала все большую огласку. Чтобы обеспечить защите успех, Эйо лично привез в Пуатье звезду адвокатуры, кавалера ордена Почетного легиона — 64-летнего Альберта Готра.

Для начала Готра целый день беседовал со своей подзащитной, а затем принялся вырабатывать собственную тактику. Адвокат понял, что обвинение в основном будет строиться на косвенных токсикологических уликах. А раз так — нужно поколебать доверие присяжных к результатам анализов.

Суд над Марией Беснар начался в Пуатье, во Дворце юстиции 20 февраля 1952 года. На первом заседании ее обвинили в том, что она незаконно получала пенсию за одну из умерших родственниц, подделывая подписи на квитанциях. За это женщину приговорили к двум годам тюрьмы и штрафу в 50 000 франков. Такой мрачный «пролог» процесса был нужен обвинению, чтобы бросить тень на подсудимую и сразу же выставить ее в неприглядном виде. Дело же об отравлении начало рассматриваться лишь на следующий день.

Несмотря на усилия обвинения, у многих в зале суда возникли сомнения по поводу того, имела ли Мария Беснар чисто техническую возможность осуществить некоторые из инкриминируемых ей убийств. Но показания Беру, одного из известнейших токсикологов страны, снова расставляли все на свои места. Ведь если в трупах оказалась такая доза яда, то откуда она могла взяться, как не из рук некоего «доброжелателя»? А если это отравления, то кто, кроме «черной вдовы из Лудена», был в них заинтересован? Да и свидетельства того, что женщина умудрялась побывать у всех родственников накануне, а то и в момент их смерти, наводили на нехорошие размышления.

Представление началось 23 февраля, когда в качестве свидетеля перед присяжными выступал Беру. Готра сделал все, чтобы смешать своего оппонента с грязью. Собственно, практика подобного рода у знаменитого адвоката была богатой, и токсиколог, сам не ведая того, шел на поводу у защитника, из-за чего его аргументы звучали все менее убедительно.

Беру рассказал о данных экспертизы, а также подчеркнул: земля вокруг эксгумированных тел также исследовалась. Дозы мышьяка, обнаруженные в почве, оказались столь малы, что не могли объяснить наличие такого количества яда в останках. Однако Беру допустил серьезную ошибку: он достаточно халатно контролировал систему регистрации в лаборатории, чем и воспользовался Готра. Адвокат нашел несколько несоответствий между количеством сосудов с останками и их содержимым, списки которых были составлены в Лудене и в Марселе соответственно. Защитник сделал закономерный вывод: в лаборатории доктора Беру сосуды спутали, и к делу Беснар оказались присовокуплены объекты исследования других уголовных дел. Собственно, некоторые неточности списков на фоне сотен отдельных объектов исследования для общего вывода большой роли играть не могли. Однако Готра так умело осветил этот момент, что у суда могло сложиться впечатление, будто работа в институте Беру происходила в условиях крайнего беспорядка и дезорганизации. Затем адвокат заявил: мышьяк мог попасть в ткани непосредственно из стеклянных сосудов, предназначенных для транспортировки. Токсиколог ручался за чистоту сосудов (их мыли и стерилизовали в Марселе). Но Готра, заручившись показаниями кладбищенского сторожа, возражал: мол, некоторая часть «тары» была загрязнена.

Адвокат прекрасно понимал, что, по сути, ломает комедию. Тем не менее, для того чтобы еще больше дезориентировать присяжных, он воспользовался частной перепиской Беру. Защитник пытался доказать, будто токсиколог фальсифицировал результаты исследований в угоду следователю. К тому же Готра умело обыграл одну цитату из письма эксперта, в которой Беру говорил о своей способности на глаз отличать мышьяк от сулемы. Естественно, никто, будучи в здравом уме, не станет предполагать, что в столь серьезном деле, как предумышленное убийство, специалист будет действовать на глазок, хотя в то время многие токсикологи демонстрировали студентам умение различать вещества, лишь раз взглянув на них. Но, конечно, в том случае, когда от результатов экспертизы зависела жизнь человека, такие «спецэффекты» становились недопустимыми. Беру, похваставшись следователю, просто стремился подчеркнуть свою опытность.

Готра, сумевший вывести из себя эксперта, тут же предложил ему определить, в каких из предлагаемых ему пробирок находится мышьяк, а в каких — сулема. Для того чтобы отразить нападки защитника, требовался иной склад характера, чем тот, которым природа наградила Беру. Возможно, при других обстоятельствах (при хорошем освещении, спокойном состоянии) он и не ошибся бы. Но в тот день Беру неправильно указал на три пробирки, заявив, что в них содержится мышьяк. Адвокат возликовал: мол, вот вам и ценность показаний специалиста! Ведь во всех без исключения пробирках находилась сулема.

Готра прекрасно понимал, что его спектакль существа дела не меняет. Члены судебной комиссии также не считали доводы защиты серьезными, хотя и пребывали в некоторой растерянности. Наконец, было принято решение назначить новых экспертов и провести повторную эксгумацию трупов. С этой целью суд в Пуатье предоставил необходимое время и полномочия четырем знаменитым парижским судебным медикам и токсикологам — Фабру, Кон-Абресу, Гриффону и Пьедельевру. Для того чтобы произвести эксгумацию и сделать все необходимые анализы, им потребовалось два года. Контролировал проведение работ Пьедельевр, 70-летний кавалер ордена Почетного легиона, чье имя было широко известно далеко за пределами Франции.

Несмотря на сложности, неизбежные при повторной эксгумации, Пьедельевр старался не оставить защите ни единой зацепки. За документацией тщательно следили, результаты анализов перепроверялись несколько раз различными способами, отдельно проводились анализы большого количества проб почвы из разных мест кладбища Лудена (на количество и растворимость мышьяка). К сожалению, часть тел находилась уже в таком состоянии, что ориентироваться приходилось в основном на анализ волос.

Готра, с надеждой следивший за повторным расследованием, вскоре узнал, что, несмотря на все возникшие проблемы, результаты исследований свидетельствуют отнюдь не в пользу его подзащитной. Новая группа специалистов подтвердила результаты, полученные Беру. А в нескольких случаях при помощи новейших способов выяснилось, что количество яда в тканях даже выше, чем показала первая экспертиза. Так, в волосах Леона Беснара содержание мышьяка превышало норму в 44 раза! Поэтому Готра решил признать наличие этого вещества в трупах, однако бить на то, что яд попал в ткани исключительно из почвы. Но и тут исследователи опередили адвоката. Кроме проб, взятых на кладбище Лудена, они сделали еще один дополнительный тест: там, где были похоронены «мертвецы черной вдовы», они закопали пучок волос с нормальным содержанием мышьяка. «Захоронение», находившееся под неусыпным надзором полиции, вскрыли только через год. Тщательная проверка показала, что количество яда в контрольном пучке за это время практически не изменилось.

Тогда Готра принялся штудировать специальную литературу, и в конце 1953 года наткнулся на интересный материал. Некоторые ученые, область деятельности которых лишь соприкасалась с токсикологией, утверждали, что в почве происходят пока еще неизвестные процессы, благодаря которым мышьяк в земле растворяется в больших количествах, чем считают токсикологи. Это процессы биологического характера, и зависят они непосредственно от деятельности почвенных микроорганизмов. Их по обмену веществ можно разделить на две большие группы: на те, которым для жизнедеятельности необходим кислород (аэробные), и те, которые могут существовать без кислорода (анаэробные). Последние получают необходимую энергию из процессов брожения, так что повсюду, где в почве происходило гниение и брожение, вызванные деятельностью анаэробных микробов, имелись предпосылки для растворения большого количества мышьяка. Кстати, анаэробные бактерии на кладбищах и необходимый для их жизни водород получают из волос трупов, содержащих серные соединения. Там, где происходят эти сложные процессы, мышьяк проникает из почвы непосредственно в волосы так, как и из тела отравленного, через корни волос, и не поддается удалению при мытье. Установить же наличие или отсутствие деятельности анаэробных бактерий в почве невозможно. Они могли быть в одной могиле и отсутствовать в соседней.

Готра встретился с авторами работы о микроорганизмах, заручился их согласием на участие в процессе и привлек в качестве свидетелей защиты еще двоих врачей и биологов. А тут еще судьба подбросила адвокату подарок: один из экспертов все же допустил ошибку. Она, правда, на общем фоне доказательств была незначительной, однако давала возможность настаивать на некомпетентности исследований. Дело в том, что при определении мышьяка в костях и волосах с помощью радиоактивных элементов большое значение имеет время, в течение которого исследуемое вещество подвергается обстрелу нейтронами в атомном реакторе. Это время вычисляется при помощи единицы полураспада. Для того чтобы определить наличие и количество мышьяка в пробе, ее нужно держать в реакторе 26,5 часа. Готра узнал об этом у физиков-ядерщиков. Они же уточнили: выдерживать время нужно хотя бы потому, что в противном случае иные элементы, период полураспада которых приближается к периоду полураспада мышьяка, могут исказить результат. Но в лаборатории волосы Леона Беснара подверглись только 15часовой обработке нейтронами! Почему Гриффон, человек авторитетный и дотошный, совершил столь грубую для токсиколога ошибку, очевидную для любого более-менее знающего специалиста, не известно.

15 марта 1954 года процесс над «черной вдовой из Лудена» возобновился. Разбирательство на сей раз проводилось в Бордо; такого количества любопытных и журналистов из разных стран мира здесь никогда раньше не видели. Люди собрались, чтобы понаблюдать за битвой экспертов сторон.

Готра не рискнул выступить против Кон-Абреста и Фабра, которые обнаружили в эксгумированных трупах количество мышьяка, указывавшее на преднамеренное убийство. Зато он от души отыгрался на Генри Гриффоне. Правда, выяснилось, что нужды пользоваться новым методом вообще не было, и прочие анализы подтверждали наличие в трупах смертельных доз яда. Тем не менее прокурор, в отчаянии наблюдавший за перепалкой сторон, прекрасно понимал: безалаберность и невыдержанность одного человека дала возможность ушлому адвокату в очередной раз посеять сомнение, подобное тому, которое парализовало процесс 1952 года. К тому же вскоре Готра заговорил об открытии микробиологов. Эксперты, выступавшие по этому вопросу, не были известны ни суду, ни присяжным, однако их слова подготовили почву для выступления члена Академии наук, кавалера ордена Почетного легиона, знаменитого Поля Трюффера, который рассказал о влиянии почвенных микроорганизмов на растворимость мышьяка и проникновение его в трупы; в результате чего мышьяк мог так глубоко проникнуть в волосы, что его невозможно удалить в процессе промывания. К тому же в случае проникновения микробов в труп количество мышьяка в нем и в его волосах может во много раз превышать количество мышьяка в окружающей почве. А значит, нельзя отрицать, что яд попал в эксгумированные трупы из почвы кладбища Лудена.

Благодаря стараниям адвоката процесс по делу Марии Беснар в очередной раз зашел в тупик. Это произошло 31 марта 1954 года. Готра сразу же обратился к членам суда: пока проблема будет исследоваться, пройдет опять несколько лет. Так что же, подсудимая будет дожидаться в тюрьме того светлого момента, пока наука придет к единому мнению? Защита требовала освободить Марию Беснар до того времени, пока ее вина не будет доказана.

Спустя час Мария Беснар вышла на свободу под залог 1 200 000 франков — до третьего процесса, который должен был состояться тогда, когда эксперты подготовят новое заключение.

12 апреля женщина покинула Бордо и вернулась в Луден. Ее дом оказался разграбленным; практически никто из горожан с ней не здоровался. Большинство журналистов и любопытных видели в Беснар убийцу, которая своей свободой обязана ошибкам прокуроров, заблуждениям и человеческим слабостям экспертов, а также бессовестному использованию этих ошибок и слабостей не слишком чистоплотным адвокатом.

Тем временем проверкой результатов, полученных Гриффоном, занялся сам Жолио-Кюри, который и разработал метод, использовавшийся экспертом «торопыгой». После смерти физика, наступившей в 1958 году, дело продолжил его ученик, Пьер Савель. Ученые подтвердили результаты, представленные токсикологами ранее. «Мертвецы черной вдовы» действительно содержали смертельные дозы мышьяка. Данные выводы не оставляли для Готра ни единой лазейки, но прокурор знал: для решения данного вопроса необходимо также опровергнуть возможность проникновения яда в ткани из почвы. Если это не будет сделано, процесс можно считать проигранным. После стольких лет и такого количества ошибок ни один присяжный не рискнет вынести вердикт «виновна», если у него останется хоть малейшее сомнение.

Борьба за решение проблемы содержания мышьяка в почве кладбища Лудена, его растворимости и роли почвенных микроорганизмов шла еще семь лет (1954–1961). Третий, последний, процесс по делу «черной вдовы из Лудена» начался в ноябре 1961 года. Марию Беснар жандармы доставили в Бордо 17 ноября. До суда женщина, чье здоровье сильно пошатнулось, находилась в больничном отделении тюрьмы, а 21 числа она снова появилась на скамье подсудимых. Обвинение утверждало, что в телах людей, захороненных приблизительно в одно и то же время, в случае проникновения мышьяка из почвы его количество должно быть примерно равным. Однако в останках Марселена Беснара, Луизы Леконт и Марии-Луизы Гуэн, похороненных в одном склепе рядом, такой картины не наблюдается. На фоне большого количества яда в двух телах тело Гуэн носит лишь его незначительные следы. Защита возражала: не учтена деятельность микроорганизмов. В трупах, похороненных рядом, в одном случае наблюдалась их активная деятельность, вызывающая растворение мышьяка и его проникновение в ткани, в другом — нет. В разных местах кладбища мышьяк растворялся по-разному — с этим как быть? Свидетель защиты Трюффер спросил у одного из свидетелей обвинения, не забыл ли он сделать вывод из эксперимента, проведенного им в 1952 году. Оказалось, что тот в 1952 году отравил мышьяком собаку и закопал ее на кладбище в Лудене. Спустя два года оказалось, что в останках пса. яда нет вообще! Как нет и в окружающей труп почве. «Так куда же он исчез?!» — вопрошал Трюффер.

В общем, специалисты вынуждены были признать, что столкнулись с процессами, которые зависят от слишком многих неизвестных обстоятельств. Значит, исключить возможность проникновения мышьяка в трупы извне все же нельзя, хотя, по чести, такая вероятность очень мала. А раз так, дело нужно решать в пользу обвиняемой.

12 декабря 1961 года Мария Беснар вышла на свободу. Суд снял с нее обвинение в убийстве 12 человек за недостаточностью улик. Окончательный ответ так и не был получен. Являлась ли эта женщина величайшей отравительницей XX века или стала жертвой злой шутки неразгаданных сил природы? Ведь в трупах, похороненных на кладбище в Лудене, но не имеющих отношения к делу «черной вдовы», мышьяк так и не был обнаружен… В общем, задуматься есть о чем. Интересно, верила ли Мария Беснар в загробную жизнь? Если она действительно была убийцей, то, скорее всего, нет. Потому что человек, считающий, что «он, отдав концы, не умирает насовсем», всерьез обеспокоился бы перспективой встречи за чертой смерти с родственниками и знакомыми, умершими от яда да еще трижды потревоженными в своем последнем пристанище.

 

Дело библиофила-убийцы

Дон Винсенте, бывший монах и страстный книголюб, пользовался среди своих коллег-библиофилов репутацией странного человека. Он нередко отказывался продать покупателю редкое издание, заламывая несусветную цену. Раритеты стали смыслом и целью его жизни. Но никому даже в голову не приходило, что ради книг он способен пойти на убийство.

Книги считались бесценным сокровищем во все времена. Вначале основное значение имело содержание книг, запечатленная в них мудрость, но вскоре они зажили собственной жизнью. Многие из них становились семейными или религиозными святынями, некоторые — удачным вложением денег. Естественно, спрос рождает предложение, так что к концу XIX века по всей Европе существовали списки редких книг и люди, которые прекрасно разбирались в их стоимости. Одним из них был дон Винсенте, библиофил из Барселоны.

Жизненный путь дона Винсенте известен историкам не слишком хорошо. О его месте и времени рождения история умалчивает. Мы знаем лишь, что к моменту появления в Барселоне он был монахом-расстригой. В то время в Испании было неспокойно. В стране то и дело вспыхивали междоусобицы, бунты, восстания. Таррагонский монастырь, в котором дон Винсенте исполнял обязанности библиотекаря, подвергся нападению. Винсенте решил спасти книги от уничтожения и предложил нападавшим деньги и драгоценности монастыря. Они охотно согласились — ведь книги, пусть и редкие, нужно было еще как-то продать, да и весили фолианты немало. Таким образом, сделка состоялась. Грабителям досталось золото, а дону Винсенте — сокровища монастырского книгохранилища. Вскоре он оставил монастырь, увезя с собой немало раритетов, и после недолгого путешествия обосновался в Барселоне. Он открыл в каталонской столице книжную лавку и вскоре стал успешно конкурировать с местными букинистами.

Залогом успешной торговли было необыкновенное чутье дона Винсенте. Сколько раз его соперники проходили мимо потрепанной книги или рукописи! А он, бросив на них беглый взгляд, точно знал: перед ним — очередная удачная находка. Она сразу же занимала место на полке его магазина — дон Винсенте никогда не читал своих приобретений. Ему хватало и того, что в его коллекции собраны самые ценные и редкие издания. Когда в его магазин заходил очередной покупатель, дона Винсенте охватывали смешанные чувства. С одной стороны, он был рад процветанию своего магазинчика. Но с другой. А вдруг этот человек решит купить одну из его редкостей? Что, если его не отпугнет непомерно высокая цена? Такие случаи уже бывали. Тогда Винсенте-книготорговец превращался в Винсенте-книголюба и буквально умолял покупателя выбрать что-нибудь другое.

Как и многие библиофилы, дон Винсенте втайне мечтал, что когда-нибудь в его собрании появится уникальный экспонат — книга, которая сохранилась в единственном экземпляре. Тогда его счастье стало бы полным. И вскоре он дождался благоприятной возможности. Однажды на аукцион попала библиотека умершего адвоката. Ее жемчужиной была книга, считавшаяся уникальной, — первое издание указника, отпечатанное испанской типографией Пальмарт в 1482 году. Конкуренты прекрасно знали, что дон Винсенте не упустит возможности купить эту книгу. Они решили не допустить этого, прибегнув к обычной уловке: перебить цену. Букинисты не в первый раз поступали так с доном Винсенте, и каждый раз его возмущение доставляло им огромное удовольствие. Так случилось и на этот раз. Винсенте предлагал все больше и больше, счет пошел на тысячи, но конкуренты не собирались уступать. В конце концов книга стала собственностью некоего Патсота, книготорговца. Дон Винсенте ушел с аукциона подавленным. Он никого не хотел видеть, ни с кем не разговаривал. Уникальная книга ускользнула из его рук!

Через две недели букинисты бурно обсуждали страшную новость: сгорела лавка Патсота. От нее остались только угли, а сам книготорговец погиб при пожаре. Приехали полицейские. Но огонь уничтожил все следы. Оставалось только предположить, что хозяин лавки курил в кровати, потом заснул, а сигара упала на соломенный матрас. Дни стояли жаркие, так что все вспыхнуло мгновенно. Патсон, вероятно, даже не успел прийти в себя… Дело было сдано в архив. Но, как оказалось, преждевременно. Барселону захлестнула волна убийств. Вначале на городской окраине обнаружили еще не остывший труп сельского священника. Тело лежало в канаве. Осмотр показал, что потерпевший был заколот кинжалом. Через несколько дней нашли убитым молодого немецкого ученого. Полиция насторожилась: смертельный удар явно был нанесен той же рукой. За короткое время на улицах Барселоны обнаружили еще девять трупов. Почерк преступника во всех случаях не менялся.

Самым загадочным в серии убийств было то, что никто из убитых барселонцев не был ограблен. Да и вообще, было трудно проследить какую-то связь между убитыми. Единственное, что было общего у всех жертв, это их образованность. Все они были учеными людьми. Барселону охватила паника. Поползли слухи: в убийствах виновна святейшая инквизиция. Лишенная власти, она ушла в подполье, но не прекратила преследования вольнодумцев. Власти, как ни странно, согласились с этой версией. Всех, кто мог оказаться шпионом инквизиции, тщательно проверяли. Под подозрением оказался и бывший таррагонский монах дон Винсенте.

Комиссар полиции вместе с подручными проводил обыск в доме дона Винсенте. Лавку его уже обыскали, но не нашли там ничего подозрительного. На одной из полок комиссар заметил знаменитую книгу Эмерика де Жирона «Directorium inquisitorum» («Руководство для воинов инквизиции», лат.). Похоже, следствие было на верном пути. Комиссар сделал помощнику знак снять книгу с полки. Тот бросился к шкафу, но, видимо, неточно понял жест своего начальника, потому что взял соседнюю книгу. Едва взглянув на нее, присутствовавшие ахнули: перед ними был тот самый уникальный указник 1482 года, который, как считалось, сгорел в доме Патсота вместе с хозяином. Теперь стало ясно, кто виноват в гибели книготорговца.

Вскоре следствие обнаружило и другие улики. Дон Винсенте, смирившись со своей судьбой, признался во всем. По его словам, он задушил Патсота, забрал у него уникальную книгу, а потом поджег лавку, чтобы скрыть следы преступления. Священник тоже поплатился за любовь к раритетам. Он зашел в лавку дона Винсенте и, несмотря на непомерную цену, захотел купить одну из редких книг. Дон Винсенте сделал попытку образумить священника. Он выскочил из лавки и попросил вернуть ему книгу, обещая выкупить ее за еще более высокую цену, но священник отказал ему. Во время разговора они оказались на пустынном месте, книготорговец разгорячился настолько, что уже не владел собой. Итог был предопределен: священник был заколот двумя ударами кинжала.

Этот случай натолкнул дона Винсенте на мысль: почему бы ему не устранять подобным образом и других незадачливых покупателей? Он разработал даже целую стратегию: как вести себя с покупателями, как заманивать их в специальную комнату за стеной своей лавки. Надо сказать, что паника, охватившая Барселону, была на руку убийце. До наступления ночи он оставлял трупы в той же комнате, а когда на улицах темнело и добропорядочные горожане в страхе сидели по домам, заворачивал труп в плащ и выбрасывал в канаву на окраине города. На допросе, отвечая на вопрос судьи о причинах, сделавших его безжалостным убийцей, дон Винсенте ответил: «Люди смертны. Рано или поздно Господь призовет к себе всех. А хорошие книги бессмертны и заботиться нужно только о них».

Дон Винсенте, казалось, считал себя выше людей. Он сохранял необычайное спокойствие во время всего следствия. Его адвокат изо всех сил старался убедить дона Винсенте отказаться от своих показаний. Ведь прямых улик, несмотря на все усилия полиции, в деле не было, а все обвинение строилось на признании дона Винсенте и найденной у него инкунабуле пальмартовского издания 1482 года. Адвокат провел огромную работу, расспрашивая букинистов и рассылая запросы в зарубежные общества библиофилов. Его старания увенчались успехом. Перед вынесением приговора адвокат попросил слова и сказал, что найденная в доме дона Винсенте книга совершенно необязательно является той же самой, которую купил Патсот. Обвинитель возразил: это не возможно, ведь книга уникальна! Именно этих слов и дожидался адвокат. Он предъявил один из парижских букинистических каталогов, в котором был указан еще один экземпляр злополучного указника и заметил, что раз сохранилось целых две книги, то почему не допустить, что их больше? Обвинению был нанесен сильный удар, однако уловки адвоката не помогли. Дона Винсенте приговорили к смертной казни. Услышав об этом, подсудимый разрыдался.

Судья, тронутый раскаянием преступника, обратился к нему. Он предложил ему вверить себя высшему суду и ожидать от него милосердия. Но ответ обвиняемого развеял все иллюзии по поводу его скорби. Дон Винсенте произнес: «Я — жертва чудовищнейшей ошибки: мой экземпляр не уникален!» Это были его последние слова. От исповеди барселонский душегуб отказался. История библиофила-убийцы стала известна далеко за пределами Барселоны. Иштван РатВег описал ее в своей «Комедии книги». А Флобер — в «Библиомании». Но для криминалистов она остается наглядным подтверждением того, что раскрытие преступления нередко совершается только благодаря счастливому стечению обстоятельств.

 

Дело анархиста-оборотня Равашоля

Очень часто судьба многих великих открытии зависит от его величества случая. Например, только идентификация известного преступника Франсуа Кенигштейна (Равашоля) подтвердила необходимость использования бертилъонажа (идентификации преступника при помощи измерительного метода Альфонса Бертилъона). Это открытие молодого полицейского было взято на вооружение полицией многих стран. Пьер Брюллар писал: «Бертилъонаж, основанный на измерении отдельных частей человеческого скелета, — величайшее и гениальнейшее открытие XIX века в области полицейского дела. Благодаря французскому гению скоро не только во Франции, но и во всем мире не будет ошибок идентификации, а следовательно, и судебных ошибок».

Кто же такой Франсуа Кенигштейн? Он родился 14 октября 1849 года в Сен-Шамоне во Франции. Его отец был металлургом, работал на заводе в Изье. Когда Франсуа немного подрос, то стал учеником красильщика, но, освоив профессию, не горел желанием работать. Уже подростком он часто проявлял свои дурные наклонности. Даже мать боялась жестокости Франсуа. Он не только частенько избивал, но и угрожал ей убийством.

В 1886 году Кенигштейн бросил работу и связался с шайкой уличных грабителей, промышлявших контрабандой, грабежами и мелким воровством. Вскоре полиция нескольких провинций разыскивала его за тяжкие преступления.

В ночь на 16 мая 1891 года Кенигштейн взломал склеп баронессы Рош-Тайе на кладбище в Сент-Этьене. Мародер вскрыл саркофаг, похитил нательный крест и медальон, а затем попытался снять кольца с умершей. На месте преступления было найдено достаточно улик, указывающих на то, что это дело рук Кенигштейна. Пока полиция занималась поисками мародера, 19 июля в небольшой лачуге, расположенной в Форезских горах, был найден задушенным старик-отшельник. 35 тысяч франков, которые он скопил за всю жизнь, были похищены. А все следы преступления вновь вели к Франсуа Кенигштейну. Полиции удалось выследить убийцу и даже арестовать его. Но, обладая недюжинной физической силой, убийца сумел вырваться из рук полицейских и скрыться.

Вечером 27 июля 1891 года были найдены тела двух женщин, хозяек скобяной лавки на Рюде-Роанн. Смерть наступила от сильного удара молотком по голове. Неоправданная жестокость, с которой было совершено это преступление, указывала на Кенигштейна. Убийца разжился лишь 48 франками. Несмотря на тщательный поиск преступника, его так и не удалось обнаружить.

11 марта 1892 года раздался сильный взрыв на бульваре Сен-Жермен в Париже. Дым валил из распахнутых окон дома № 136. Полиция и пожарные решили, что взорвался газ. Но при тщательном осмотре здания под развалинами третьего этажа были найдены остатки самодельного взрывного устройства. Полиция была уверена, что бомбу подложили анархисты, так как в этом доме проживал председатель суда Бенуа. Именно он в мае 1891 года вел судебный процесс над несколькими членами этого политического движения.

Только 16 марта 1892 года одна из женщин — агентов Сюртэ, значившаяся в списках под номером X2S1, смогла сообщить важные сведения, позволившие выйти на след преступников. Она рассказала, что знакома с супругой профессора Шомартена, преподавателя Технической школы в парижском пригороде СенДени. Он был фанатичным приверженцем идей анархизма. Полиция считала Шомартена неопасным, так как он абсолютно не умел обращаться с бомбами. Но его жена случайно проговорилась, что именно профессор запланировал покушение на судью Бенуа, потому что тот вынес слишком суровый приговор его товарищам. Исполнителем, по ее словам, был некий Леон Леже.

В тот же день Шомартен был арестован. Он сразу же признался в том, что сочувствует анархистам, но основную вину пытался переложить на Леже. Профессор объяснил, что Леже ненавидит богачей, он жесток и способен на все. К тому же этот анархист уже давно скрывается от полиции, разыскивающей его за какие-то страшные преступления. Самое же главное то, что Леже — это только псевдоним, а настоящее имя террориста — Равашоль. Именно он, по признанию Шомартена, украл динамит в Суарисуз-Этуаль. Взрывное устройство изготовили на улице Кэделя-Марин, где и проживает знаменитый Равашоль.

Когда сотрудники французской полиции приехали по указанному адресу, убежище, в котором долгое время скрывался от правосудия преступник, было пустым. Во время обыска полиция обнаружила материалы для изготовления бомб. Шомартена повторно допросили, где еще мог прятаться Равашоль, но он не знал. К сожалению, профессор не смог дать точного описания своего сообщника: худощавый, невысокий, с желтоватым цветом лица и темной бородой.

Спустя несколько часов все французские газеты напечатали описание внешности анархиста Равашоля, одно имя которого наводило ужас на обывателей. Сотни полицейских были задействованы в поиске этого опасного преступника. Все дороги из Парижа были перекрыты. На вокзалах тщательному досмотру подвергались все пассажирские вагоны. Консьержам домов было приказано сообщать о каждом человеке, внешность которого хоть как-то подпадала под словесный портрет Равашоля. Но все меры, предпринятые полицией, оказались безрезультатными. Одна из крупнейших газет того времени «Ле Голуа» писала: «Франция в руках беспомощных людей, которые не знают, что предпринять против внутренних варваров».

Префект полиции (этот пост занимал Анри Лозе) попросил помочь в расследовании Альфонса Бертильона. Был проведен опрос полицейских, работавших в участках в окрестностях Парижа. И постепенно выяснилось, что в Сен-Этьене и Мон-Бризоне был известен человек, проживавший там под именем Равашоль, хотя на самом деле его звали Франсуа Кенигштейн.

Альфонсу Бертильону передали карточку, в которую были занесены данные антропометрии Кенигштейна. Эти измерения были проведены в 1889 году, когда в Сент-Этьен по подозрению в краже был доставлен некто Франсуа Кенигштейн. Описательная часть карточки была не настолько полной, как того требовалось Бертильону, что вызвало его сильный гнев. Ведь от этих данных зависело раскрытие особо важного преступления. Если бы Кенигштейн и Равашоль, о котором рассказывал профессор Шомартен, оказался одним и тем же лицом, то тогда полиция смогла бы нанести серьезный удар по всему анархическому движению.

26 марта 1892 года в газетах был повторно опубликован словесный портрет разыскиваемого преступника. Левые издания сеяли панику среди простых горожан. Альбер Мильо в газете «Фигаро» писал: «Равашоль? А кто знает этого Равашоля? Кто знает, как он выглядит? Это реальное существо или нет? Никто не знает, где найти Равашоля».

В воскресенье 27 марта 1892 года в доме № 32 на Рюде-Клиши вновь прозвучал взрыв. В этом доме жил генеральный прокурор Бюло, который выступал обвинителем на процессе над анархистами. Газета «Ле Голуа» сообщала, что главный редактор Жарзюэль получил в воскресенье письменное приглашение на встречу с Равашолем при одном условии: Жарзюэль поклянется, что не будет публиковать точного описания его внешности.

Для редактора газеты сенсационная публикация была важнее требования оказать помощь полиции. Поэтому он выполнил свое обещание, процитировав слова Равашоля: «Нас не любят, но следует иметь в виду, что мы, в сущности, ничего, кроме счастья, человечеству не желаем. Я вам точно скажу, чего я хочу. Прежде всего терроризировать судей. Когда больше не будет тех, кто нас сможет судить, тогда мы начнем нападать на финансистов и политиков. У нас достаточно динамита, чтобы взорвать каждый дом, в котором проживает судья».

Новая волна возмущений прокатилась по Парижу. Правительство в бессилии разводило руками. Премьер-министр Эмиль Лубе часами совещался с военным министром и префектом полиции. А в это время анархистские газеты прославляли Равашоля как героя революции.

30 марта 1892 года владелец ресторана «Верп», расположенного на бульваре Мажанта, сообщил полиции, что у него завтракает мужчина примерно 30 лет со шрамом возле большого пальца левой руки. Этот незнакомец несколько дней назад разговаривал с официантом Леро, провозглашая анархистские лозунги. Комиссар полиции Дреш и четыре сержанта успели задержать незнакомца до того, как он собрался покинуть ресторан. По дороге в полицейский участок арестованный несколько раз пытался бежать. Все время, пока его везли в Сюртэ, он выкрикивал на всю улицу: «Братья, за мной! Да здравствует анархия! Да здравствует динамит!»

Задержанного привели к Бертильону сильно избитого и окровавленного. Арестованный так ожесточенно сопротивлялся, что его невозможно было измерить и сфотографировать. Только спустя два дня преступник успокоился, надев на себя «маску героя». Он позволил обмерить и сфотографировать себя только лично Альфонсу Бертильону. И полученные данные помогли установить личность преступника. Оказалось, что революционный идеалист Равашоль и хладнокровный убийца-мародер Клод Франсуа Кенигштейн — одно и то же лицо. (При первых арестах Кенигштейна с него сняли антропометрические мерки.)

На следующее утро в газетах появилось сообщение о том, что знаменитый Равашоль задержан. Левые газеты пестрели статьями, в которых с иронией и возмущением обличали полицию, обвиняя ее в том, что она пытается подтасовать факты. Сметение и страх вновь овладели людьми: «Если задержан не настоящий Равашоль, то значит, тот настоящий все еще на свободе».

27 апреля должен был состояться суд над Равашолем (Кенигштейном). За два дня до начала процесса прозвучал взрыв в ресторане «Верн», у входа в который был арестован Равашоль. Под развалинами полиция обнаружила два трупа: хозяина ресторана и случайного посетителя. Газеты вновь запестрели заголовками статей: «Где настоящий Равашоль?». Но несмотря на всеобщую истерию Бертильон остался непреклонен — его измерения не лгали. Бертильон ввел в практику измерение определенных параметров тела преступников (окружность головы, длина ушей и ступней, ширина грудной клетки и т. п.). Эти измерения использовались для установления личности преступников и помогали определить, совершали ли они преступления прежде. Суть метода Бертильона заключалась в следующем: размеры отдельных частей тела у различных людей могут совпадать, но никогда (!) не совпадут размеры четырех или пяти частей тела одновременно.

Именно благодаря выводам, сделанным Бертильоном, Равашоль предстал перед судом присяжных в качестве главного обвиняемого. На суде Кенигштейн признал свою вину во взрывах на бульваре СенЖермен и Рюде-Клиши, но полностью отрицал причастность к убийствам в Сен-Этьене. Судьи, опасаясь за свою жизнь, не решались сказать ни одного резкого слова в адрес обвиняемого. Они постоянно чувствовали давление со стороны анархистов. Казалось, что это Равашоль обличает судей, а не они его. Он держался самоуверенно и нагло, постоянно подчеркивая свою связь с анархистами и выкрикивая лозунги в поддержку их движения.

20 июня 1893 года Кенигштейн предстал перед судом присяжных округа Луара в Монбризоне. Председатель суда Дарриган специально прибыл из Лиона. Он не чувствовал страха, охватившего парижских судей. Как только Равашоль понял, что новый судья не боится угроз, он сбросил «маску». Громко и высокомерно подсудимый заявил, что одна из его фамилий действительно Кенигштейн. Преступник цинично рассказал о подробностях совершенных им преступлений, заметно гордясь своими действиями. Это было признание человека распущенного и жестокого, для которого лозунги анархистов служили лишь прикрытием его истинных устремлений.

Суд приговорил Равашоля Кенигштейна к смертной казни.

10 июля 1893 года Равашоль под конвоем был доставлен к месту казни. От самых ворот тюрьмы до Гревской площади он надрывно распевал: «Хочешь счастливым быть — вешай господ своих и кромсай попов на кусочки». Взойдя на эшафот, Кенигштейн продолжал разыгрывать из себя анархиста. Его последними словами были: «Вы свиньи! Да здравствует революция!»

Весть о том, что Равашоль разоблачен и казнен, быстро облетела все европейские страны. Вместе с ней пересказывалась и еще одна история — скромного французского полицейского, который изобрел новый способ идентификации преступников. Благодаря Альфонсу Бертильону Равашоль-Кенигштейн понес заслуженное наказание. Во всех европейских странах обратили особое внимание на бертильонаж. И он начал свое победоносное шествие по всему миру.

 

Государственный преступник США № 1

Джон Диллинджер, один из самых известных гангстеров времен Великой депрессии, был преступником нового типа, он стал новатором в нелегком деле ограбления банков. Долгое время он оставался «головной болью» всей полиции Америки, ухитряясь совершать головокружительные побеги из хорошо охраняемых тюрем. Но знаменит он не только этим. Джон Диллинджер был приговорен к смертной казни без вынесения ему судебного приговора. Эта крайняя мера стала свидетельством несостоятельности полицейской системы США и ФБР, а также коррупции в высших эшелонах власти.

#img35DE.jpg

Джон Диллинджер

Джон Диллинджер родился 28 июня 1903 года в Индианаполисе в семье владельца бакалейной лавки. Мать мальчика умерла от серьезной травмы, когда ему едва исполнилось три года. Отец Джона женился второй раз и, судя по всему, не занимался воспитанием сына. Мачеха тоже не слишком интересовалась пасынком, поэтому Джон, предоставленный самому себе, еще в школе проявил дурные наклонности. Одноклассники считали его крутым парнем. Уже в 9 лет Джон сколотил банду из своих сверстников, назвав ее «12 негодяев». Мальчишки не просто играли в злодеев: спустя некоторое время Джон попался на краже угля. Но суд для малолетних преступников счел возможным оставить Диллинджера в семье. А в 13 лет он был задержан за участие в групповом изнасиловании.

В 1919 году Диллинджер бросил учебу и устроился механиком в автомастерскую. Эта работа ему действительно нравилась, однако отец, купив небольшую ферму в Моррисвиле, позднее перевез туда всю свою семью. Тяжелый крестьянский труд не интересовал Джона, и отец часто устраивал ему трепку за отлынивание от работы.

В 1923 году Джон Диллинджер угнал автомобиль. Полиция вскоре задержала горе-угонщика. Однако он был выпущен на поруки, но, опасаясь гнева отца, домой так и не вернулся. Диллинджер сбежал в армию, но вскоре дезертировал с крейсера «Юта». Ему не оставалось ничего другого, как только вернуться домой. Не прошло и нескольких месяцев, как Диллинджер был снова арестован, на этот раз за кражу кур, но приговор отменили.

Через год Диллинджер женился на девушке-подростке. Но время показало, что он не создан для тихой семейной жизни. Вскоре Диллинджер снова собрал небольшую банду и со своими подельниками ограбил местный универмаг. Его схватили, долго допрашивали. Один из следователей уговорил Диллинджера чистосердечно во всем признаться, пообещав, что за это ему скостят срок. Молодой преступник поверил и дал показания на самого себя. Вердикт суда ошеломил Диллинджера — ему дали 10 лет. С тех пор он больше никогда не доверял полиции и всегда шел против закона. В тюрьме Диллинджер познакомился с Гарри Пирпойнтом, который стал его духовным наставником.

За примерное поведение Диллинджер был освобожден условно-досрочно в 1933 году. За годы, которые он провел в тюрьме, Америка стала другой. Великая депрессия захлестнула общество: миллионы безработных и бездомных, длинные очереди у бесплатных столовых и ночлежек. Но Диллинджер четко знал, как заработать себе на жизнь. Для начала он обзавелся оружием и из своих бывших сокамерников сколотил новую банду.

Преступники заявили о себе уже в сентябре 1933 года. С этого времени сообщения о их дерзких налетах не сходили с заголовков газет, создавая Джону Диллинджеру имидж современного Робин Гуда — не с колчаном и луком, а с автоматом. Американские обыватели с восторгом читали статьи, в которых описывалось как во время одного из ограблений банка главарь банды с легкостью перескочил через высокую банковскую стойку на манер актера Дугласа Фэрбенкса.

Спустя четыре месяца полиция впервые арестовала дерзкого бандита. Из небольшой тюрьмы в городе Лима штата Огайо ему удалось бежать при помощи своих подельников. Тюремному начальству бандиты представились офицерами полиции и потребовали свидания с заключенным. Местный шериф заплатил за свою подозрительность жизнью. Когда он потребовал у прибывших «полицейских» документы, Пирпойнт застрелил его. Никто не мог даже предположить, как гангстеры узнали о задержании своего босса, о котором знали только шериф Бэфтона и несколько человек из руководства ФБР.

Выйдя на свободу, Диллинджер стал полновластным хозяином штата Индиана. Для того чтобы раздобыть оружие, бандиты нападали даже на полицейские участки. Всего за 1933 год банда Диллинджера совершила 45 банковских ограблений, похитив в сумме более 5 миллионов долларов. Полиция штата была мобилизована для проведения облавы на преступников. Но Диллинджер виртуозно ушел от погони, скрывшись в Чикаго. Отличаясь хорошим чувством юмора, бандит послал начальнику полиции Индианы к Новому году своеобразный подарок: книгу под названием «Как стать детективом».

15 января 1934 года Диллинджер совершил самое крупное из своих ограблений. Во время нападения на Национальный банк в Ист-Чикаго банда похитила 264 тысячи долларов. Все усилия, которые были применены для того, чтобы арестовать преступников, не принесли желаемого успеха. Пока агенты ФБР и полицейские сутками на пролет разыскивали гангстеров, банда Диллинджера отдыхала в Таскоиском «Конгрессотеле». В ночь на 26 января 1934 года там произошел пожар. Пожарный Джеймс Фримен вытащил из огня Диллинджера, нескольких его друзей и чемодан с деньгами. В знак благодарности гангстеры подарили ему 12 долларов, а спустя некоторое время пожарный позвонил в полицию и очень долго объяснял по телефону, что Джон Диллинджер находится сейчас в местном госпитале, пьяный и угоревший. Преступник № 1 вновь был арестован и содержался под стражей в каторжной тюрьме Краун-Поинта с исключительными мерами предосторожности.

Но несмотря на это 14 февраля 1934 года Диллинджер и его сообщник Гарри Янгблад сумели совершить побег, пройдя через дворик охраны, сели в машину, на которой ездила начальница тюрьмы Лилиан Колли, и скрылись, прежде чем их побег вообще смогли обнаружить.

Газеты подняли неимоверную шумиху. Волей-неволей правительству США пришлось заняться этим невероятным по дерзости преступлением. Спустя всего несколько дней представителям прессы продемонстрировали муляж автомата, якобы найденного на месте побега гангстеров. Официальные власти таким нелепым образом стремились создать впечатление, что побег был осуществлен без посторонней помощи, благодаря лишь хитроумному трюку. По версии представителей ФБР, Диллинджер вырезал из табуретки, находившейся в его камере, деревянный автомат, которым и напугал охрану при побеге. Многие журналисты открыто бросали правительству упреки в том, что «власти и полиция из простого инстинкта самосохранения не могут допустить открытого процесса против банды Диллинджера. Они так глубоко пронизаны коррупцией, что теперь любой ценой обязаны спасать гангстеров».

Косвенно эти подозрения подтверждали и действия Федеральной прокуратуры в Вашингтоне. Ничего не опровергая, представители ФБР стремились свалить всю ответственность за происшедшее на начальника и персонал каторжной тюрьмы в Краун-Поинте.

Лилиан Колли, охрана и служащие тюрьмы, охранявшие Диллинджера, были арестованы. Но им так и не было предьявлено никаких обвинений. А до суда дело вообще не дошло. Это был лишь обходной маневр, рассчитанный на успокоение общественного мнения.

17 марта 1934 года в газете «Мичиган-Ньюс» вышла статья, в которой сообщалось: «.сотрудники ФБР получили тайное сообщение, что 16 марта у Диллинджера должна состояться встреча с Янгбладом в небольшом городке Форт-Гурон. Туда тут же были направлены 200 агентов ФБР. Как только преступник вынырнул из людского потока, два полицейских, постоянно следивших за ним, без долгих церемоний открыли стрельбу. Янгблад был ранен, но сумел скрыться в переулке. И оттуда стрелял в преследующих его полицейских. Как только Янгблад оказался один возле витрины небольшого магазинчика, ФБРовцы не колебались ни секунды — преступник был убит на месте».

Зато в центральных газетах Америки об этом происшествии рассказывалось по-другому: «В городке Форт-Гурон в Мичигане бежавший вместе с Диллинджером Гарри Янгблад был опознан на улице агентами уголовной полиции и в перестрелке убит».

Напрашивается вывод о том, что высокопоставленные покровители Диллинджера были крайне заинтересованы в устранении единственного свидетеля, который мог бы раскрыть загадку побега главаря банды из тюрьмы. Убив Янгблада, они избавились от опасного свидетеля.

30 марта 1934 года полиция в очередной раз провалила попытку арестовать Джона Диллинджера. Хозяйка пансиона в Сент-Поле рассказала полицейским о том, что в последнее время у нее часто бывают люди из банды Диллинджера. Прокурор Сент-Пола вызвал для захвата банды отряд местной полиции. В результате неудачной операции погибло трое постояльцев пансиона, а самому Диллинджеру удалось бежать. Его прикрывал огнем Гомер ван Метер, которого вместе с двумя девицами, принадлежавшими к банде, удалось задержать. По распоряжению ФБР, Гомер ван Метер содержался в Краун-Поинт, откуда 19 мая 1934 года он был выпущен губернатором Индианы под честное слово.

Не выдержав многочасовых допросов с пристрастием, девицы, состоявшие в связи с гангстерами, «раскололись». В результате этого без суда и следствия были убиты несколько членов банды Диллинджера. А в Хот-Спрингсе был тяжело ранен Френки Нэш. Задержанного перевозили в тюремную больницу Канзаса по железной дороге. На центральном вокзале города их уже поджидали гангстеры Диллинджера. Между сотрудниками ФБР и бандой завязалась перестрелка. Как только раздались первые выстрелы, один из агентов ФБР застрелил лежащего на носилках Френки Нэша.

Пресса все резче критиковала создавшееся положение. В дело пришлось вмешаться лично президенту США Т. Рузвельту. Он поручил Генеральному прокурору США Каммингсу принять специальные меры для ликвидации банды Диллинджера. Каммингс созвал совещание, в котором помимо шефа ФБР Гувера приняли участие самые известные прокуроры и криминалисты Америки. Но речь Генерального прокурора США скорее была похожа на капитуляцию перед преступным миром. В заключении он сказал: «Господа, я хотел бы, чтобы Соединенные Штаты и их полиция перестали являться объектом насмешек для всего мира. Я хотел бы, чтобы с гангстеризмом, нашедшим свое дьявольское воплощение в банде Диллинджера, было покончено так или иначе. Я жду ваших предложений, господа».

Эдгар Гувер, расписываясь в своей позорной беспомощности, выступил с ответной речью: «Мы больше не в состоянии навести порядок дозволенными законом средствами. Все, что мы можем, — это, не считаясь с законом и с государственными постановлениями, действовать тем же способом, каким преступный мир вывел нас из равновесия — бескомпромиссным террором». На этом совещании Диллинджер был объявлен государственным преступником № 1 и вместе со своей бандой поставлен вне закона. Всем агентам ФБР и полицейским было приказано начать на них «охоту без милосердия».

Спустя несколько месяцев полиция опять потерпела очередное поражение. Во время попытки захвата банды на озере Мичиган был тяжело ранен Джон Гамильтон — один из участников банды. Диллинджер вывез его в безопасное место, но через несколько часов тот умер. Сам, без посторонней помощи Диллинджер закопал труп бывшего подельника, предварительно обезобразив его лицо и руки серной кислотой. Еще много месяцев агенты ФБР продолжали охоту за уже покойным Джоном Гамильтоном. Семнадцать ни в чем не повинных граждан США были убиты из-за отдаленного сходства с этим известным преступником.

Со времени последней стычки с полицией Джон Диллинджер проживал в Чикаго на Нортс-Кроуфордавеню, 2309, у бывшего участника банды — Джеймса Прохаско, платя 60 долларов за день. За 10 тысяч долларов два хирурга, Лезер и Кэсседи, вызвались сделать Джону Диллинджеру пластическую операцию. Доктор Лезер, отбывавший наказание за спекуляцию наркотиками, должен был изменить Диллинджеру форму носа, расширить скулы и подбородок, тогда как Кэсседи обязан был изменить рисунок папиллярных линий. Во время операции Диллинджер чуть не погиб. Оказывается, преступник № 1 не переносил эфирного наркоза. Только через несколько часов врачам удалось вывести его из комы. Пока заживали операционные рубцы, Диллинджер отрастил бороду и перекрасил волосы. Даже подельники не могли бы теперь узнать своего босса.

30 июня 1934 года Джон Диллинджер совершил ограбление банка в Саунт-Бентли (штат Индиана). Добыча банды составила 90 тысяч долларов. Но на этот раз удача изменила Диллинджеру. Полицейский, стоявший на посту, попытался оказать сопротивление, а один из кассиров, воспользовавшись суматохой, успел подать сигнал тревоги. Бандитам удалось скрыться, но полиции по почерку удалось определить, что здесь орудовала банда Диллинджера.

20 июля 1934 года в бюро шефа чикагского отделения Федеральной уголовной полиции Мелвина Первиса явилась хозяйка пансиона Анна Сейдж и сообщила, что 22 июля она должна встретиться возле кинотеатра «Биограф» с Джоном Диллинджером. «Чтобы вы смогли заметить меня в толпе, я надену красное платье», — предложила она полицейским. Еще до начала операции Первис проинформировал начальника ФБР Гувера о предстоящем аресте гангстера № 1. И затем получил инструкции, которые привели его в полнейшее замешательство: «Диллинджер должен быть убит на месте». Первис был вне себя и пытался возражать: «Но это бессмыслица, у нас целых два дня. Мы можем вызвать войска, можем оцепить весь район. Теперь Диллинджеру от нас не уйти». Однако Гувер продолжал настаивать на своем: «Я пошлю вам самолетом Холдиса и Коули — лучших снайперов ФБР».

До сих пор нет достоверной версии, объясняющей, почему Анна совершила это предательство. Некоторые считали: она просто отомстила своему бывшему любовнику за то, что он завел себе новую пассию и потребовал, чтобы Анна признала ее. По другой версии, Анна Сейдж, венгерка по национальности, имела просроченный вид на жительство, и поэтому ей грозила депортация из страны. Ценой предательства она пыталась добиться права жить в США.

Джон Диллинджер обожал кинематограф. А в те июльские дни в Чикаго стояла убийственная жара. Единственным кинотеатром с кондиционером был «Биограф», расположенный на Линкольнавеню. Вечером 22 июля 1934 года туда отправились Диллинджер, Полли Гамильтон и Анна Сейдж. Туда же прибыли и 16 агентов ФБР, среди которых были Коули и Холдис. После окончания сеанса двери кинотеатра открылись, выпуская толпу на улицу. Одними из последних вышли Диллинджер и две его спутницы. Анну Сейдж в ярко-красном платье агенты ФБР в толпе заметили сразу. Затем события развивались стремительно. Один из агентов засвистел в свисток. Диллинджер бросился бежать. В это время полицейские открыли прицельный огонь. Диллинджер был расстрелян на месте.

Через час все средства массовой информации Америки объявили о том, что государственный преступник № 1 убит. Оба агента ФБР были вызваны в Вашингтон. Холдиса и Коули на аэродроме в сопровождении журналистов встречал сам шеф ФБР Гувер. Он пожал им руки и растроганно произнес: «Благодарю вас от имени американской полиции. Вы сумели восстановить ее честь». В ту же ночь шеф чикагского отделения полиции Мелвин Первис написал рапорт об отставке.

Тело Диллинджера было забальзамировано и выставлено в чикагском морге для всеобщего обозрения. Власти хотели, чтобы американские обыватели поверили в смерть гангстера № 1. Хотя однозначных доказательств того, что убитый был Джоном Диллинджером, не было. Таким образом, противоправная «охота без милосердия» имела непредвиденные последствия и принесла преступнику США № 1 легендарную славу, подняв его на недосягаемый пьедестал.

 

Дело о похищении Линдберга-младшего

Это судебное разбирательство по делу о похищении ребенка с целью получения выкупа, после которого случаи киднеппинга стали рассматриваться в США как преступление федерального значения. Теперь подобные расследования проводятся сотрудниками ФБР, а в 30-е годы XX века они находились в ведении полиции. Однако в деле Линдберга полицейские наломали столько дров, явно подтасовав улики и, по всей вероятности, отправив на электрический стул невиновного, что пришлось внести изменения в Федеральное законодательство.

#imgFE1C.jpg

Рихард Гауптман

Средства массовой информации нередко пытаются сделать из обыкновенных, в общем-то, уголовных дел сенсацию. Но длительные дорогостоящие процессы заканчиваются, и вскоре мало кто помнит все перипетии, разыгравшиеся в зале суда. Тем не менее существуют дела, о которых говорят и пишут десятилетиями. Одним из таких как раз и является трагедия, разыгравшаяся более 70 лет назад в американском городке Хоупвилл (НьюДжерси), получившая название истинного преступления века.

В миле к северо-востоку от Хоупвилла высится белый дом с пристройками, владение знаменитой четы Линдберг. Национальный герой Америки, летчик, впервые совершивший одиночный беспосадочный перелет через Атлантику, и его жена, дочь одного из самых богатых людей США, американского посла и будущего сенатора Дуайта Морроу, проводили на вилле выходные, а затем снова возвращались в город. Супруги любили Хоупвилл, говорили, что там необычайно спокойно, можно отдохнуть не только от повседневных хлопот, но и от назойливого внимания прессы. У Одинокого орла, как называли знаменитого летчика, и его талантливой жены-писательницы рос сын, которого вся Америка называла Орленком; мальчик считался едва ли не самым богатым младенцем Штатов.

Сказка, усердно муссируемая СМИ, закончилась 1 марта 1932 года. В тот день супруги не уехали, как обычно, в город, а остались на вилле из-за болезни мальчика. В 20.00 медсестра Бетти Гоу уложила полуторагодовалого ребенка в постель в его спальне на втором этаже и спустилась вниз.

Около 21.15 Чарльз и Энн, сидевшие в гостиной на первом этаже, услышали странный звук — они подумали, что на кухне свалилась на пол коробка с апельсинами. А вскоре медсестра, которая зашла к Орленку, чтобы проверить его состояние, подняла крик: кроватка оказалась пуста. На улице хлестал ливень, видимость была отвратительной, но полковник Линдберг, схватив ружье, выскочил из дома за предполагаемыми похитителями, отдав дворецкому приказ срочно звонить в полицию.

В 21.45 на место происшествия прибыл инспектор Норманн Шварцкопф со своей командой. Сыщики осмотрели примыкавшие к дому угодья (600 акров!) и обнаружили три пролома в живой изгороди (словно кто-то на бегу врезался в кусты) и отпечатки ног под окном детской комнаты. Следы неизвестного обнаружились еще в паре мест, однако полицейские почему-то не потрудились измерить их и снять гипсовые слепки. К утру дождь окончательно размыл следы.

Кроме того, под окном обнаружились две глубокие вмятины от лестницы и валявшаяся стамеска. С ее помощью неизвестный приподнял опущенную раму окна и получил возможность залезть в детскую. Саму приставную лестницу, разобранную на три секции (самая широкая из них оказалась сломанной), отыскали в 50 метрах от дома. На обочине проходившего неподалеку проселка следопыты заметили отпечатки покрышек.

На подоконнике детской обнаружился конверт с письмом от похитителей. Изобилующее грамматическими ошибками, написанное корявым почерком послание гласило, что полковнику надлежит выложить за возвращение своего сына 50 000 долларов (20, 10 и 5-долларовыми купюрами). Преступники обещали связаться с Линдбергом через несколько дней и предупреждали, чтобы он не поднимал шумиху в прессе и не сообщал о похищении в полицию.

Шварцкопф тут же наломал дров, развив бурную деятельность и. обратившись к преступникам через газеты. Местные полицейские показали себя профанами в криминалистике, однако инспектор упорно отказывался обратиться за помощью к ФБР. Тогда Линдберг принял решение заплатить преступникам, которых считал профессиональными киднепперами. Шварцкопф напротив уверял, что в доме действовали непрофессионалы, скорее всего местные жители, хорошо знавшие планировку дома и осведомленные о планах хозяев. Да и сравнительно небольшой выкуп говорил о том, что его назначали «любители». А старший следователь утверждал: преступника следует искать среди домашней прислуги.

4 марта Линдберг получил новое письмо от похитителей. Киднепперы предупреждали: из-за вмешательства полиции они увеличивают сумму выкупа. Теперь папаше надлежало выложить уже 70 000. Спустя неделю некий Джон Кондон предложил Линдбергам свои услуги в качестве посредника между семьей мальчика и похитителями. Как ни странно, и полковник, и преступники с этим согласились. Контакт стороны поддерживали при помощи газетных объявлений. 12 марта посредник отправился на встречу с киднепперами в Бронкс, на кладбище «Лесная поляна». Похититель, который говорил с немецким акцентом и назвал себя «Джоном из Скандинавии», потребовал от Кондона деньги, но тот резонно возразил: сперва ему необходимо увидеть ребенка. Преступник сказал, что это невозможно, однако обещал прислать вещи, которые были на мальчике в момент похищения.

Прошло еще несколько дней, и в руках Кондона оказалась посылка с ночной рубашкой и страховочным пояском. Их опознали как родители Орленка, так и медсестра, переодевавшая малыша вечером 1 марта. Тогда полковник приготовил два свертка с деньгами, причем в обоих были так называемые золотые сертификаты — бумажные деньги, выражающие золотой эквивалент. Вся требуемая сумма в один конверт не уместилась, поэтому была разбита на две разновеликие части: отдельно оказались упакованными 50 000 и 20 000. Линдберг перед этим лично переписал номера банкнот.

Полковник и его добровольный посредник вечером 2 апреля 1932 года поехали на оговоренное похитителями место встречи — кладбище Сент-Рэймонд. Кондон в течение четверти часа прохаживался среди надгробий, а Линдберг, вооруженный пистолетом (он опасался нападения) сидел в машине. Когда Одинокий орел уже решил, что встреча не состоится, Кондона окликнул какой-то человек, прятавшийся в канаве. По словам посредника, с ним снова разговаривал «Джон».

А дальше началась сплошная самодеятельность. Кондон, нарушая инструкции, почему-то заявил похитителю: собрать удалось не всю сумму, а только 50 000. «Джон» столь же внезапно легко согласился с уменьшением «гонорара». Затем посредник решил передать деньги лишь в обмен на запечатанный конверт, в котором якобы значилось место пребывания малыша. Усевшись в машину, Кондон не стал вскрывать конверт, а подождал, пока Линдберг отъедет от кладбища на приличное расстояние.

В записке, переданной «Джоном», значилось: Линдберг-младший находится на борту яхты «Нелли», возле острова Елизаветы, между Хоснек-Бич и Гей-Хед, с двумя людьми, абсолютно непричастными к преступлению. Естественно, в указанном месте никакой «Нелли» не обнаружилось.

Погреть руки на похищении ребенка стремилось столько жулья, что Линдберги и их ближайшие друзья потеряли еще немало денег, прежде чем убедились: пользуясь бедой, их просто обманывают. Одно время полковник даже собирался добиться освобождения знаменитого гангстера Аль Капоне, чтобы тот помог разыскать похитителей «по своим каналам»!

Тем временем полиция так и не добилась ощутимых результатов в расследовании. Правда, детальный анализ лестницы, проведенный одним из лучших экспертов, позволил обнаружить происхождение древесины. Конструкция приспособления, кстати, оказалась весьма своеобразной и была явно рассчитана на человека высокого роста. К тому же, эксперт дал характерное описание инструмента неизвестного плотника: на нем имелись определенные дефекты, которые могли бы помочь следствию.

А в доме Линдбергов тем временем произошла новая трагедия. Следователь посчитал, что преступникам помогала либо медсестра, либо компаньонка жены Линдберга Энн, 28-летняя Вайолет Шарп. Эту девушку еще ребенком отец Энн забрал из приюта, растил как родную дочь и оставил ей по завещанию приличную сумму, которая давала ей возможность жить в достатке. Шарп путалась на допросах, срывалась на крик, не могла вразумительно объяснить, что делала вечером 1 марта. Наконец, полиция решила разыграть арест подозреваемой в надежде, что та «сломается» и начнет давать показания. Вайолет действительно «сломалась». Она кинулась к себе в комнату и выпила жидкость для чистки серебра, в которой содержались цианиды. Спустя несколько минут полиция обнаружила труп девушки. Оказалось, что она всего лишь не хотела компрометировать дворецкого: между Шарп и этим женатым мужчиной давно существовала интимная связь.

12 марта 1932 года в семи километрах от дома Линдбергов, на обочине лесной дороги водитель грузовика обнаружил тело совсем маленького ребенка, лежавшее ничком в куче гнилой листвы. Тело было изуродовано лесным зверьем и насекомыми, левая нога была отрублена или откушена возле колена, правая рука и кисть левой тоже исчезли. Труп, пролежавший в кустах не менее двух месяцев, был так обезображен, что поначалу эксперты даже затруднились определить пол ребенка. Но причину смерти они установили сразу: у ребенка оказался раскроен череп. Спустя час после того, как в покойном опознали Чарльза Линдберга-младшего, останки кремировали.

Полиция всерьез взялась за посредника — Кондона, но безрезультатно. Попортили немало крови и медсестре Бетти Toy. Ее пытались обвинить в пособничестве киднепперам на том основании, что женщина покинула детскую на пару часов, хотя должна была даже спать в ней, а также из-за незакрытого на шпингалет окна. Мол, потому-то преступникам и удалось незаметно открыть его и проникнуть в дом. Однако оказалось, что Гоу просто не могла закрыть злополучное окно: помимо того, что она постоянно проветривала комнату, шпингалет на раме был давно сломан.

Вскоре после 2 апреля 1932 года, когда «Джон» скрылся с выкупом, в полицию стали поступать сообщения о «золотых» банкнотах, номера которых полиция передала во все банки, крупные магазины, в автоцентры и на автозаправочные станции, в кассы. Правда, проследить, кто же сдавал банкноты, долго не удавалось. Наконец 15 сентября 1934 года работник автозаправочной станции записал номер машины, владелец которой расплатился за бензин стоимостью 98 центов 10-долларовым золотым сертификатом. Говорил клиент с сильным немецким акцентом.

Вскоре полиция знала, что на автозаправке «засветился» 35летний плотник Рихард Гауптман, уроженец Германии. На родине Гауптман некогда совершил кражу, использовав приставную лестницу. В Америке немец обзавелся семьей, долгое время плотничал, но весной 1932 года бросил это занятие и начал играть на бирже. Заработал он там относительно немного, однако его семья купила новую машину, совершила поездку по стране и вообще жила явно не по средствам.

Наконец, Гауптмана арестовали у порога собственного дома. В кармане у мужчины обнаружился еще один 20-долларовый сертификат из «списка Линдберга». А в гараже, между двойными стенами, оказались спрятанными еще 14 600 долларов в золотых сертификатах. Задержанный утверждал, что эти деньги он получил от своего делового партнера, Изадора Сруля Фиша, который уехал в Германию в декабре 1933 года. Компаньон умер на родине от туберкулеза, а поскольку за ним числился крупный долг, Гауптман решил оставить сертификаты себе.

Тем временем на чердаке дома немца полиция нашла обломок перекладины, который в точности подходил к использованной при похищении лестнице: об этом говорили отверстия, проделанные старинными четырехгранными гвоздями. У задержанного также взяли образцы почерка (графологи сообщили, что именно он писал письма киднепперов), а Линдберг опознал в нем по голосу мужчину, забравшего выкуп.

Кондон также твердил, что именно Гауптман является таинственным «Джоном». Сосед полковника под присягой показал: за несколько дней до похищения немец прятался в кустах, наблюдая за домом. К тому же на своей кухне около телефона Гауптман имел привычку записывать на обоях номера телефонов: среди них обнаружился и номер Линдбергов.

После ознакомления с уликами судья Хаммер в течение часа выдал постановление на передачу немца властям штата НьюДжерси. Заседание суда присяжных было решено проводить во Флемингтоне. За считанные дни население этого городка увеличилось втрое из-за наплыва репортеров и зевак. Обвинение представляли 38летний генеральный прокурор штата Нью-Джерси Дэвид Виленц и его помощники, которые всухую переиграли защитников Гауптмана. Виленц сумел построить убедительное обвинение на косвенных уликах, при этом он подверг Гауптмана весьма жесткому 11-часовому перекрестному допросу. Закончил свое выступление прокурор душещипательной речью.

Адвокаты, к слову, пальцем о палец не ударили, чтобы спасти обвиняемого от смерти. Нанятый крупным нью-йоркским журналом известный защитник Эдвард Райан (его гонорар составил 25 000 долларов) практически не появлялся на слушаниях трезвым, с глазу на глаз с подзащитным виделся лишь однажды, причем сократил визит до 10 минут под предлогом занятости (!), не отреагировал на массу несоответствий, прозвучавших в суде. Один из помощников Райли столь же явно демонстрировал свою незаинтересованность в защите подсудимого, а второй оказался слишком молод и неопытен, чтобы исправить оплошности своих коллег.

Тем временем от процесса явно «попахивало». Взять хотя бы тот факт, что, согласно свидетельству первого эксперта, детали лестницы, при помощи которой преступник проник в дом, делались из новой древесины и отверстий для гвоздей не имели. Зато впоследствии полиция изготовила несколько копий лестницы для следственных экспериментов. Похоже, что подозрительная деталь являлась частью одной из копий. Но как кусок перекладины попал на чердак Гауптмана? Может, его подбросили сами полицейские, на которых оказывала сильное давление общественность, требовавшая раскрытия преступления?

С номером телефона тоже как-то нехорошо получилось. Трудно себе представить столь ненормального киднеппера, который звонил бы родителям ребенка со своего домашнего телефона, да к тому же записывал бы номер жертвы на самом видном месте. Может, и эта улика была сфабрикована ушлыми членами следственной группы?

Приходно-расходные книги Гауптмана и состояние его счетов показали: долг за Фишем действительно числился немалый. К тому же супруги довольно долгое время жили весьма экономно, откладывая на свои счета деньги. В итоге они оказались владельцами неплохого состояния, которое и дало им возможность повысить свой уровень жизни.

Лучший графолог Америки, выступив в защиту немца, утверждал: человек, писавший послания Линдбергу, являлся левшой, а Гауптман таковым не был. К тому же, сходство почерков киднеппера и столяра оказалось не столь уж значительным. Различий набралось так много, что специалист не сомневался: Гауптман не имеет никакого отношения к посланиям преступников.

В зале суда не были озвучены некоторые результаты следственных экспериментов. Оказалось, например, что человек высокого роста с 12-килограммовым малышом на руках вылезти через окно на лестницу просто не может! Размеры проема и угол установки лестницы не оставляли в этом сомнений.

Результаты судебно-медицинской экспертизы тоже наводили на размышления. Согласно данным патологоанатомов, найденный ребенок был на 10 сантиметров (!) выше сына полковника. К тому же, у трупа обнаружилось незакрытие парантральной области в теменной части черепа. Но ни педиатр, ни медсестра на столь явные отклонения развития Линдберга-младшего не указывали, и на прямой вопрос о полноценности малыша отвечали: мальчик был вполне здоров и развивался нормально.

Выяснилось, что «опознание» Гауптмана свидетелями можно сбросить со счетов, поскольку узнать голос человека, из уст которого слышал всего два слова, через два с половиной года практически невозможно. А прочие свидетели вообще поначалу «узнавали» подозрительного типа в других людях! Не мог Гауптман сдавать сертификаты в кассу кинотеатра, как это показала одна из свидетельниц, поскольку в указанный день он отмечал свой день рождения в шумной многочисленной компании. А 2 апреля 1932 года немец последний день работал в здании «Маджестик-апартментс», где стеклил окна. Нарядчик тогда обманул мастера при расчете, не доплатив 20 долларов. Поругавшись с ним, Гауптман отправился домой. В 19.00 к нему в гости пришли друзья, которые разошлись по домам только в двенадцатом часу ночи. Ну не мог же немец одновременно играть на гитаре на глазах нескольких человек и забирать выкуп на кладбище, расположенном у черта на рогах!

Обнаружились также странности в поведении отца похищенного ребенка. Он, как оказалось, вечером 1 марта 1932 года был не в гостиной, а в библиотеке, рядом с детской. Окно было незакрыто, библиотека ярко освещена. Фактически, киднеппер должен был лезть в спальню жертвы на глазах родителя, находясь в полосе света! И таких несуразностей набралось немало. По непонятным причинам пес, охранявший дом — весьма серьезное и агрессивное животное! — не лаял, хотя буквально у него под носом должны были шастать подозрительные личности.

Странно, но факт: эти и другие вопросы пришли в голову только Эллису Паркеру — одному из лучших детективов США, получившему прозвище «американский Шерлок Холмс».

После того как были опрошены 162 свидетеля, рассмотрено 381 вещественное доказательство, дело передали жюри присяжных. 13 февраля 1935 года, после 12-часового совещания, присяжные признали Гауптмана виновным (семью голосами «за» и пятью «против»), и судья Тренчард приговорил его к смерти. Губернатору штата, на которого произвели впечатление доводы дотошного детектива, удавалось шесть раз (!) откладывать исполнение приговора. Все это время Гауптман пытался доказать свою невиновность в похищении и убийстве ребенка. Однако после того, как генпрокурор Виленц обвинил губернатора Хоффмана в намеренной проволочке и попытке подрыва его имиджа накануне выборов, защитников у несчастного немца не осталось. Детектив Паркер решил выяснить истину не совсем правовым путем: он захватил и допросил без санкции прокурора адвоката Венделя. А тот. написал признание в совершении преступления им и его коммерческим партнером! Тем не менее полиция отмахнулась от представленного ей документа, обвинила детектива и его помощников в нарушении закона, посадив их за решетку на шесть лет. К слову, Паркер на свободу так и не вышел — он умер в тюрьме в 1940 году. А немцу тем временем газеты предложили фантастическую по тем временам сумму за рассказ о похищении. Смертник, однако, отказался, заявив: этого преступления он не совершал. Интересно, что в апелляциях, которые подавал осужденный, речь шла только о новом разбирательстве, но не о помиловании. Ведь немец так и не признал себя виновным.

3 апреля 1936 года Рихарда Гауптмана казнили на электрическом стуле. Его вдова и сын в течение многих десятков лет пытались добиться его оправдания, утверждая, что он стал жертвой судебной ошибки. Современные исследователи тоже придерживаются такого мнения. Версий существует множество, но особенно заслуживающими внимания считаются две из них. Согласно первой, убийцей мальчика и автором инсценировки его похищения являлся. сам Одинокий орел! Ребенок мог погибнуть во время верховой прогулки с отцом, но, возможно, речь должна идти даже о преднамеренном убийстве. Ведь никто так и не доказал, что Орленок не был слабоумным. Возможно, родитель решил таким образом поставить крест на мучениях семьи. Сам собой напрашивается вопрос: почему ни один из пяти детей четы Линдберг, кроме старшего, никогда не находился под круглосуточным присмотром медсестры и так часто не осматривался врачом? Может, семья и доктор просто не горели желанием объявлять, что сын национального героя Америки растет дебилом? Что же касается лестницы, то полковник сам конструировал облегченные трапы для самолетов — складные, с увеличенным расстоянием между ступеньками, и сам изготавливал их из дерева.

Согласно второй версии, Орленка убила его родная тетка, старшая сестра Энн Элизабет. Неуравновешенная особа с ущербной психикой, она могла мстить родственникам: по слухам, вначале герой Америки увлекся ею и лишь потом «переключился» на младшую из сестер. Элизабет, страдавшая от неустроенной личной жизни, еще до замужества Энн неоднократно пыталась расстроить их свадьбу. В таком случае Линдберги с самого начала знали, кто убийца их сына. Пытаясь спасти семейную репутацию и избежать скандала, они пошли на имитацию киднеппинга и скрыли имя настоящего преступника. Кстати, осенью 1933 года Элизабет Морроу без явных причин покончила с собой.

В общем, по прошествии 70 с лишним лет это «преступление века» не утратило своего статуса уникального. Оно до сих пор не раскрыто, и волнует не только специалистов, но и простых людей.

 

Япончик — легендарный «король» преступного мира

«Вор в законе» Вячеслав Иваньков, известный под кличкой Япончик, прославился как один из самых влиятельных уголовных «авторитетов» на территории всего постсоветского пространства. Об этом человеке, признанным международными спецслужбами «крестным отцом» всей русской мафии, написаны сотни статей, ему посвящены целые главы во множестве книг о русском криминалитете. Япончик получил известность в конце 1970-х, но имя его до сих пор находится в зените славы. Какую криминальную историю ни вспомни, она непременно будет связана с этим легендарным именем. Немалую часть своей жизни «король» криминалитета провел в заключении, причем не только в России, но и в Америке. С именем Иванькова связан не один громкий судебный процесс. Последний на сегодняшний день приговор прозвучал для Япончика совсем недавно — в апреле 2006 года.

#imgD087.jpg

Вячеслав Иваньков, известный под кличкой Япончик

Свою криминальную карьеру Вячеслав Иваньков начинал в конце 1960-х — начале 1970-х годов в знаменитой банде Монгола (ныне покойного «вора в законе» Геннадия Корькова). Тогда совсем еще молодой Иваньков в числе 30 бандитов-головорезов грабил квартиры и занимался вымогательством. Жертвами банды Монгола становились подпольные миллионеры, цеховики, фарцовщики, работники торговли и известные коллекционеры. За разрез глаз, характерный для жителей Страны восходящего солнца, в банде Иваньков получил прозвище Япончик. Впервые Япончик оказался на скамье подсудимых в возрасте 26 лет — за карманную кражу. По свидетельству одного из сотрудников МВД, «Япончик всегда был болен воровской идеей. Он с 14 лет воровал, почти нигде не работал и, даже имея в кармане большую сумму наличными, всегда шел на любое дело. Даже в том случае, если был большой риск, а навар оказывался минимальным. Делал это он ради своего воровского авторитета». В 1972 году банда Монгола была обезврежена МУРом, главарь и многие ее члены оказались за решеткой. Практически все подельники Япончика получили огромные сроки лишения свободы, однако самому Иванькову чудесным образом удалось уйти от наказания. Оставшись на свободе, Япончик залег на дно, а через некоторое время сколотил собственную банду. Ее члены под видом сотрудников милиции совершали обыски у тех, кто, как тогда говорили, жил на нетрудовые доходы. Некоторых из своих жертв, как и при Монголе, бандиты вывозили в лес и, подвергая жесточайшим пыткам, вымогали у них деньги и ценности. Банда во главе с

Япончиком гастролировала по всему Советскому Союзу. Похождения Иванькова до поры до времени сходили ему с рук. Но в 1974 году после драки в ресторане «Русь», в результате которой один из ее участников был застрелен, Япончик попал в Бутырку. Здесь Иванькова, к тому времени уже имевшего немалое влияние в криминальном мире, «короновали». Однако просидел в неволе признанный «вор в законе» совсем недолго. Доказать на суде участие Иванькова в ресторанной потасовке не удалось. В 1978 году Япончик снова ненадолго был посажен за решетку — за ношение холодного оружия. Однако основные преступления Иванькова и его банды — кражи, убийства, вымогательства — очень долго оставались безнаказанными. Япончик же, приобретая все больший вес в преступной среде, стал настоящим «крестным отцом» русского криминалитета. Расширяя сферу противозаконной деятельности, он еще при советской власти подчинил своим интересам многие прибыльные отрасли, в том числе рыбную и добычу золота.

Лишь в 1980 году, когда за Япончика взялся КГБ СССР, бурную деятельность его банды удалось на время остановить. Оперативники установили нелегальные квартиры и дачи, где жили бандиты, и номера 30 автомобилей, которыми они пользовались. В мае 1981 года во время отдыха на побережье Черного моря банда Иванькова была арестована. К суду над Япончиком готовились очень тщательно, принимая все меры предосторожности. Например, при этапировании обвиняемого из Матросской Тишины в здание суда постоянно меняли маршруты следования, а для поддержки конвоиров впервые был использован ОМОН. По совокупности обвинений в содеянных преступлениях Иванькову грозил немалый срок, но на суде, как это нередко случается, свидетели стали отказываться от своих прежних показаний. В окончательном варианте обвинительного заключения фигурировал лишь один эпизод вымогательства под угрозой оружия. И все же Япончика приговорили к 14 годам заключения. Позже, на зоне, этот срок увеличили еще на год. В этом громком уголовном деле фигурировало и имя Отари Квантришвили, много лет спустя ставшего председателем благотворительного Фонда социальной поддержки спортсменов им. Льва Яшина. Но вина его доказана не была. Зато, как рассказывают очевидцы, после того, как «крестный отец» оказался за решеткой, Отари взял на себя заботу о его семье: жене и двух сыновьях.

На зону в поселок Талый Магаданской области Япончик приехал в марте 1983 года, будучи коронованным по всем правилам «вором в законе». Но «честь» носить столь «почетное звание» Иванькову пришлось довольно серьезно отстаивать. Решив доказать, что заслуженно занимает место в уголовной элите, Япончик сначала совершил покушение на офицера тюрьмы, затем из-за какого-то пустяка до беспамятства избил заключенного. Одним словом, примерным зеком Япончик не был. Он постоянно нарушал режим, попадал в штрафной изолятор, его на два месяца переводили в тюремную камеру. Дважды он осуждался местным народным судом за нанесение телесных повреждений соседям по заключению.

В 1989 году Иваньков решил побороться за досрочное освобождение. Сам и через адвокатов он разослал жалобы на свое якобы незаконное осуждение, а его жена направила несколько слезных писем народным депутатам. Интересно, что за Иванькова тогда ходатайствовали многие известные люди, в числе которых были певец Иосиф Кобзон, правозащитник Сергей Ковалев, офтальмолог Святослав Федоров. 21 января 1991 года заместитель председателя Верховного суда России, председатель коллегии по уголовным делам ВС РФ А. Меркушов внес протест в президиум Мосгорсуда о пересмотре дела Иванькова. Месяц спустя в отношении Япончика было принято решение о смягчении наказания. А в ноябре 1991 года, отсидев 10 лет, криминальный авторитет вышел на свободу. Насчет досрочного освобождения Япончика существует несколько версий. Специальный агент ФБР Лестер Р. Макналти рассказывает: «Вячеслав Кириллович Иваньков (он же Япончик) принадлежит к элитной группе преступников, известных в Советском Союзе как «воры в законе». Он руководит международной преступной организацией, связанной с торговлей наркотиками, вымогательством. В соответствии с информацией, полученной от МВД России, дав взятку члену Верховного суда России, в 1991 году Иваньков был освобожден, отбыв только 10 лет». Согласно еще одной версии, Япончик был выпущен на свободу с подачи КГБ — для борьбы с обнаглевшими чеченской и грузинской группировками. И действительно, освободившись из тюрьмы, «крестный отец» первым делом собрал славянских «авторитетов». Они обсуждали, как вытеснить кавказцев из Москвы. Впрочем, провести тотальные боевые действия Япончику тогда не удалось.

В 1992 году Иваньков уехал в США. Для того, чтобы беспрепятственно пересечь границу, он вступил в фиктивный брак с Ириной Ола, имевшей американское гражданство и работавшей аккомпаниатором у Михаила Шуфутинского. Отъезд в США был первой поездкой Япончика за границу. Поанглийски российский мафиози не знал ни слова. Говорят, что язык он так никогда и не выучил. Кроме того, у Иванькова не было и не могло быть нормальных документов. Даже изъятые у него впоследствии водительские права оказались фальшивыми. Запутанными были и его брачные отношения. Власти Нью-Йорка считали Иванькова женатым на Ирине Ола. В то же время, по свидетельству американских приятелей Япончика, его везде сопровождала некая Фаина Комиссар, уроженка Киева, в 1979 году эмигрировавшая в Италию, а затем осевшая в США. Но несмотря на все проблемы, Иваньков, довольно быстро освоился в Америке и вскоре ничем не отличался от преуспевающего бизнесмена. Образ жизни вел соответствующий: элегантная одежда, дорогие автомобили, лучшие бруклинские рестораны. Всего лишь год спустя американские газеты уже пестрели его фотографиями, а журналисты называли его не иначе как «“крестным отцом” русской мафии Вячеславом Кирилловичем».

Вскоре после прибытия в США через О. Квантришвили Япончик связался с влиятельными грузинскими ворами. В итоге он стал своеобразным буфером между славянскими и кавказскими группировками. «Я не различаю национальностей», — любил повторять Иваньков. Правда, он никогда не мог найти общего языка с чеченскими лидерами, которые не придерживались воровских традиций, принятых и у славян, и у кавказцев. Согласно легенде, свой первый миллион долларов Япончик получил из рук армянского вора в законе Вачигана Петросова, также выехавшего в США. А уже через год Иваньков ворочал десятками миллионов, чинил расправу по всему миру, особенно на бывшей родине и среди земляков, осевших в Америке. Фактически Япончик, используя свои обширные связи среди эмигрантов — выходцев из СНГ, создал в США собственное криминальное сообщество, находящееся в постоянном контакте с «малой родиной». По оперативным данным, он сосредоточил в своих руках практически все российские «дела», связанные с поставкой и сбытом наркотиков; имел свои проценты со сделок с нефтью и от игорного бизнеса. Нашел он общий язык и с представителями местной мафии. По имеющимся данным, при его посредничестве на территории России отмывались деньги, полученные от преступных промыслов в США. Неудивительно, что столь влиятельный мафиози вскоре привлек внимание ФБР, которое даже выстроило иерархическую лестницу «русской мафии за рубежом». Ее лидером называли самого Япончика, его ближайшими подручными — Османа Кадиева и Александра Тимошенко (Тимоху). 8 июня 1995 года Иваньков был арестован ФБР по обвинению в вымогательстве 3,5 млн долларов у двух предпринимателей, владельцев фирмы «Саммит Интернешнл», тесно связанных с печально известным в России «Чарабанком». Поначалу обвинение Япончика в вымогательстве представлялось довольно зыбким. Кроме заявления пострадавших — Александра Волкова и Владимира Волошина — об угрозах со стороны Иванькова и его подручных, прямых доказательств его непосредственного участия в выбивании денег не было.

Кроме того, сразу после ареста Иванькова криминальные структуры стали предпринимать попытки к его спасению. Только в России, по имеющимся сведениям, на это было собрано более трех миллионов долларов. «Братва» наняла целый штат адвокатов, которым было поручено вызволить Япончика из тюрьмы. Говорят, что адвокат Барри Слотник и его коллега Шапиро получили за защиту Иванькова около 800 тыс. долларов. Естественно, что представители обвинения находились под весьма серьезным давлением. И все же у ФБР, для которого разоблачить «главу русской мафии» было делом чести, имелся важный козырь. Дело в том, что давать показания против Япончика согласился его ближайший соратник Леонид Абелис, известный под кличкой Шатер. В итоге в июле 1997 года суд присяжных вынес свой вердикт. Япончика и его подельников признали виновными в вымогательстве. Также Иваньков был признан виновным в заключении фиктивного брака с И. Ола. По американской системе определения наказания Иваньков по сумме совершенных им преступлений набрал 34 балла, что в переводе на срок лишения свободы означало 20 лет. Но отбывать положенный срок полностью Япончику не пришлось. Адвокаты направили 15-страничное ходатайство судье, в котором говорилось, что вся жизнь Иванькова «протекла в борьбе против безбожного тоталитаризма в СССР. С помощью православной церкви и отдельных ее священнослужителей Иваньков выжил и смог продолжить борьбу против коррумпированного коммунистического строя». Американская судья, плохо знакомая с особенностями российской уголовной жизни, восприняла эти слова вполне серьезно. В результате Иванькову уменьшили срок наказания, присудив девять лет и семь месяцев лишения свободы в спецучереждении строгого режима «Алленвуд» (штат Пенсильвания).

В США такой большой срок обычно никто до конца не отсиживает: местные законы предусматривают автоматическое его уменьшение на 15 %. Но поскольку Япончик в американской тюрьме, как и в российской зоне, был злостным нарушителем режима, его не освободили раньше срока. Легендарный вор в законе вышел на волю 19 апреля 2004 года. Его возвращение бурно обсуждалось на родине — в криминальных кругах и среди бизнес-элиты. Однако, как сказал тогда адвокат Иванькова Александр Добровинский, Япончик не желает возвращаться к старому, намерен жить в России тихо и спокойно — «сидеть с удочкой или просто отдыхать дома». Но как только Иваньков вернулся на родину, его ожидал новый судебный процесс. Еще в 2002 году прокуратура Москвы заочно предъявила ему обвинения в убийстве двух граждан Турции. Как тогда уверяли следователи, в 1992 году Иваньков и его давний приятель, тоже «вор в законе» Вячеслав Слива в потасовке, произошедшей в одном из столичных ресторанов, убили двух турецких коммерсантов. Но 20 июля 2005 года Мосгорсуд, где слушалось дело о давнем убийстве, оправдал Иванькова — таков был вердикт присяжных, которые единогласно признали его невиновным. Иванькова, пробывшего под стражей почти год, освободили прямо в зале суда. Прокуратура с таким решением не согласилась и направила в Верховный суд кассационное представление, в котором просила отменить оправдательный приговор и направить дело на новое рассмотрение. В декабре 2005 года Верховный суд постановил — признать вердикт законным. И вновь прокуратура направила надзорную жалобу на это решение, уже в президиум высшей судебной инстанции, который и вынес окончательное решение в апреле 2006 года — оправдательный приговор оставить в силе. В деле, тянувшемся почти 14 лет, наконец была поставлена точка. Иваньков, который просит журналистов не называть его больше «Япончиком», оправдан окончательно и бесповоротно. В ближайших планах Вячеслава Иванькова — опубликовать повесть «Против ветра», которую он начал писать в американской тюрьме.

 

Нераскрытое убийство Белокурой Розмари

Самое сенсационное уголовное дело Федеративной Республики Германии, в котором косвенно оказались замешанными несколько сотен богатейших представителей промышленности, экономики и дипломатии. Из-за этого над Западной Германией нависла угроза грандиозного общественного скандала и на скамье подсудимых оказался человек, которого правильнее всего было бы назвать «зиц-председателем Фунтом».

2 ноября 1957 года в немецких газетах появилась маленькая статейка под заголовком «Белокурая Розмари убита». Далее сообщалось, что речь идет о 24летней женщине (которая значилась в телефонном справочнике «манекенщицей»), владелице черного спортивного «мерседеса», обитого изнутри красной кожей. Розмари была хорошо известна всему Франкфурту, поскольку ее профессия была весьма далека от указанной в справочнике. Мария Розалия Нитрибитт зарабатывала себя на жизнь проституцией, причем ее клиенты относились к так называемым «сливкам общества». 1 ноября Розмари была обнаружена мертвой в своей роскошной квартире на Штифтштрассе, 36. Куртизанку задушили, предварительно нанеся ей удар в затылок. Убийство произошло, по предположениям полиции, три дня назад. Так началось дело, из-за которого многие почтеннейшие граждане ФРГ лишились сна на долгие месяцы.

В принципе поначалу пятерым специалистам из франкфуртской комиссии по расследованию убийств ничего не предвещало особой головной боли: обычное убийство проститутки, так что расследование не должно было вызвать особых трудностей.

А началось это так: в пятницу 1 ноября 1957 года около 17.00 в дверь Нитрибитт позвонила ее приходящая прислуга, 52летняя безработная актриса Эрна Крюгер. Собственно, делать ей у Розмари было нечего, поскольку хозяйка квартиры во вторник, 29 октября, после громкого скандала дала прислуге расчет. Куртизанка подняла шум из-за вазы, которую Крюгер случайно разбила, вытирая пыль. Надо сказать, что подобные выходки для Розмари, легко срывавшейся на крик, отнюдь не были редким явлением, и пожилая актриса за год с лишним работы у нее пережила уже несколько подобных «увольнений». Однако на сей раз Эрна решила все же обидеться: если обычно она спешила прийти помириться с хозяйкой уже утром следующего дня, то теперь она попробовала «выдержать характер». Крюгер даже подумывала о том, чтобы найти другую работу, но терять хорошо оплачиваемое место ей все же очень не хотелось. Поэтому спустя три дня она все же оказалась у квартиры Нитрибитт, «вооруженная» точной копией почившей по ее вине вазы и букетиком ярко-красных гвоздик.

Крюгер почувствовала смутное беспокойство уже тогда, когда на ее троекратный звонок из квартиры донеслось только жалобное тявканье и поскуливание. Прислуга знала, что со своим белым пуделем хозяйка носится, как дурень с торбой, и собака никогда не остается дома одна. Почему же Роззи не открыла? Тут взгляд Эрны упал на нишу возле двери. Там стояли три бутылки молока и три пакета с булочками. В этот момент беспокойство женщины медленно, но уверенно стало перерастать в панику. Дело в том, что Розмари ежедневно доставляли на дом эти продукты. Значит, она уже либо три дня не выходила из дома, либо вообще не возвращалась.

Эрна нервничала недаром: пожилая актриса была хорошо осведомлена о роде деятельности хозяйки и неоднократно советовала той быть осторожнее. «Ты никогда не знаешь, кого тащишь в квартиру», — недовольно бурчала прислуга. Но Нитрибитт только смеялась и хвастливо напоминала, что ее клиентами являются самые богатые мужчины ФРГ. Так чего же ей бояться?

Не зная, что предпринять, Крюгер бегом спустилась по лестнице вниз и на выходе из подъезда столкнулась со знакомым молодым человеком, который жил на два этажа ниже куртизанки. Женщина сбивчиво рассказала ему о своем беспокойстве, и мужчина принял единственно правильное решение: вызвал полицию. Патрульные явились на место через полчаса после звонка, взломали дверь квартиры Нитрибитт и вошли в длинный коридор. В другом его конце виднелась приоткрытая дверь в гостиную, из которой тянуло тяжелым запахом гниения. Старший патруля еще со времен войны прекрасно знал, что такое зловоние могут распространять только разлагающиеся трупы. Полицейский вошел в комнату, быстро окинул ее взглядом: тяжелые шторы спущены (ему пришлось включить свет, чтобы вообще хоть что-то рассмотреть), на кушетке лежит тело женщины в костюме. Патрульный вернулся к своей группе, вернув дверь в первоначальное положение. На этом его работа закончилась — выяснять, как и почему скончалась Нитрибитт, предстояло не патрульным, а уголовной полиции.

До приезда следственной группы у дверей квартиры была оставлена охрана. Полицейский также приказал Эрне Крюгер ждать на лестнице специалистов по уголовным делам, предупредив, что ее показания как свидетельницы будут просто необходимы.

После 18.00 к дому подкатили два «фольксвагена» комиссии по расследованию убийств. Кроме двух дежурных полицейских, у подъезда их встретила сотня зевак и несколько корреспондентов. Руководил группой обер-комиссар Мёршель; он уже на нижней ступеньке лестницы узнал тошнотворный запах разложения, постепенно распространившийся на весь подъезд, и недовольно буркнул, что прошло уже, наверное, несколько дней, а это плохо для расследования. Вместе с Мёршелем в квартиру Нитрибитт поднялись его заместитель, обер-комиссар Брейтер, полицейский врач Вегенер и два молодых сотрудника научно-технического отдела комиссии. Они едва не задохнулись в гостиной от зловония и неимоверной жары. И тут члены группы допустили первую серьезную ошибку: Брейтер распахнул настежь окно, а врач прикрутил отвернутый до отказа регулятор отопительной батареи. Но ведь судебные медики, устанавливая время наступления смерти, ориентируются на степень разложения трупа. А она напрямую зависит от температуры, при которой оно происходило. Тем не менее, замерить температуру в комнате Брейтеру пришло в голову только. через час после прибытия на место происшествия! За это время помещение успело проветриться, и уличный холод заполнил гостиную убитой куртизанки.

Затем следователи совершили еще пару промахов, которые впоследствии привели к образованию редкой путаницы. Во-первых, Мёршель, рассматривая труп, по привычке сдвинул на затылок шляпу и уронил ее на ковер. Молодой сотрудник комиссии, вместо того чтобы вернуть шляпу владельцу, отнес ее в коридор и повесил на вешалку. Во-вторых, никто не позаботился о сохранности бутылок молока и булочек, количество которых указывало, сколько дней владелица квартиры не выходила из нее. Эрна Крюгер, про которую все забыли, попросту подзакусила указанными продуктами. В итоге единственное вещественное доказательство того, что Нитрибитт мертва уже три дня, пропало. Ведь теоретически она могла только утром 1 ноября выставить за порог три пустых бутылки!

Эпопея со шляпой началась уже спустя полтора часа, когда Мёршель удалился, забыв о ней. Обер-комиссар Брейтер решил, что данный головной убор принадлежит последнему посетителю куртизанки, то есть убийце. И фотография «вещественного доказательства» была передана репортерам, которые через газеты распространили сообщение о поисках подозреваемого, носившего такую шляпу. На следующий день в полиции собралось 256 свидетельств относительно возможного владельца головного убора. Сотрудники комиссии успели проверить 116 из них, как тут… Мёршель заметил, что «улика» — его собственная шляпа.

Глава группы сразу отмел версию об изнасиловании, поскольку костюм убитой был в полном порядке. Однако сбитый персидский ковер, опрокинутое тяжелое кресло и большая рана на затылке Белокурой Розмари свидетельствовали о том, что молодая женщина отчаянно сопротивлялась убийце.

Квартира куртизанки, несколько аляповато, но дорого обставленная, натолкнула Брейтера на мысль, что убийцей мог быть обыкновенный вор. Но Мёршель остудил пыл своего зама, указав на дорогую сумочку жертвы, в которой они обнаружили более 3000 марок, и нетронутую шкатулку с драгоценностями. Продолжив осмотр, глава группы отправился в спальню. Там, на тумбочке около огромной, на полкомнаты, кровати, он увидел фотографию мужчины в дорогой рамке. Лицо на фото почему-то казалось Мёршелю странно знакомым. Вот только был ли это политический деятель, финансист, актер или спортсмен, полицейский так и не вспомнил. Затем следователь наткнулся на маленькую записную книжку, в которой оказалось записано несколько сотен имен и телефонов. Большая часть упомянутых лиц была хорошо знакома Мёршелю по газетам. Тут же, в спальне, Нитрибитт хранила альбом с 25 фотографиями своих высокопоставленных «клиентов». Следователь тут же понял: эти материалы при умном подходе помогут сделать ему неплохую карьеру, а при глупом — эту же карьеру погубить, причем гарантированно. Поэтому Мёршель повел себя так, словно речь шла о государственной тайне. Он сообщил заму, какие предметы изъял из спальни (для фиксирования в протоколе), и поспешил обратно в управление — посоветоваться с шефом (директором управления уголовной полиции Кальком). Но у порога Мёршель столкнулся с Эрной Крюгер, которая сетовала на то, что ее заставляют торчать на лестнице. Коротко допросив свидетельницу на кухне, обер-комиссар узнал, что 29 октября в 15.00 Нитрибитт после скандала из-за разбитой вазы отослала прислугу домой. К ней как раз пришел давний приятель, некто Хейнц Польман. Правда, Розмари ожидала другого посетителя — какого-то важного клиента — и потому предупредила Польмана, что у нее для беседы совсем немного времени.

Мёршель тут же повернул допрос таким образом, что Крюгер поняла: в убийстве подозревают ее саму. По предположению полицейского, на такой шаг ее могла толкнуть обнаруженная хозяйкой квартиры кража каких-нибудь драгоценностей. Прислугу, буквально потерявшую дар речи, обер-комиссар спешно препроводил в управление. Журналисты, которые толпились на лестничной площадке, моментально сделали вывод: преступницей оказалась приходящая домработница.

Собственно, Мёршель разыграл эту комедию только для того, чтобы пресечь толки о загадочности убийства куртизанки. В управлении Эрну, конечно, допросили, а после этого отпустили домой. Полиция тем временем установила следующие факты. 29 октября Нитрибитт жильцы дома видели несколько раз. В 16.20 из подъезда вышел высокий широкоплечий черноволосый мужчина лет 35, которого не раз видели вместе с Розмари, и уехал на серой автомашине. Соседка убитой снизу показала, что 30 октября, днем, между 13.30 и 14.00, в квартире Белокурой Розмари упало что-то тяжелое, был слышен громкий мужской голос, а потом раздался пронзительный крик. Поскольку у Нитрибитт такие «звуковые сцены» происходили часто, женщина не обратила на этот шум особого внимания.

Когда в управлении Брейтер обмолвился о записной книжке куртизанки, Мёршель и директор уголовной полиции заметили: в ней указаны люди, которые будут не в восторге от общения с полицией и могут доставить им лично массу хлопот. Тогда Брейтер на свой страх и риск пустил слух, будто злополучная книжка находится у него. Помощник следователя надеялся, что упомянутые Нитрибитт мужчины предпочтут не дожидаться официального вызова в полицию, а явятся к нему сами.

Что же касается 36-летнего представителя торговой фирмы Хейнца Кристиана Польмана, то он пришел в полицей-президиум по собственной инициативе, утром 2 ноября. Мужчина утверждал, что узнал об убийстве знакомой из газет и счел своим долгом явиться к следователю.

Польман познакомился с Белокурой Розмари за год с лишним до трагедии, прекрасно знал, чем занимается его приятельница, и часто заезжал к ней — пообщаться. Хейнц не был любовником куртизанки — как гомосексуалист он женщинами не интересовался, — однако дружеские отношения с представительницей древнейшей профессии поддерживал охотно. Польман подтвердил, что явился к Нитрибитт в самый разгар ее скандала с прислугой. Собственно, приехать его просила сама Розмари: еще за пару дней до того она позвонила Хейнцу и сказала, что ей необходимо срочно с ним переговорить, поскольку. она опасается за свою жизнь! Когда Эрна ушла, Розмари предложила гостю выпить виски. Польман сказал, что это было случаем из ряда вон выходящим: его приятельница была патологически скупа, и раньше ему приходилось выпрашивать у нее каждый глоток спиртного. Но рассказать о своих страхах женщина не успела, поскольку ей позвонил один из клиентов, крупный фабрикант Вельдман, и предупредил, что сейчас приедет. Спустя 10 минут он действительно позвонил в дверь, и Хейнцу пришлось спешно ретироваться на кухню: Рози строго придерживалась принципа сохранения тайны клиента. Хозяйка квартиры, делая вид, будто отдает распоряжения прислуге, крикнула, чтобы она захлопнула дверь. Польман получил возможность тихонько выскользнуть на лестницу, а фабрикант посчитал, что это ушла домработница. На следующий день Хейнц не смог снова зайти к приятельнице, поскольку вылетел в Гамбург рейсом в 6.30. Вернулся он во Франкфурт только 1 ноября в 22.10.

После ухода Польмана директор уголовной полиции отдал приказ прекратить разработку всех иных версий и заняться ушедшим. Брейтер удивился, а Кальк лишь пожал плечами: разве мало изобличить гомосексуалиста в убийстве? Обер-комиссар предупредил: если с Польманом полицию постигнет неудача, все остальные следы к тому моменту успеют «остыть». Но Кальк, уходя, лишь бросил: действовать, как приказано, и прессе покуда ничего не сообщать. Брейтер пришел в ярость, поскольку такое неоправданно одностороннее следствие сразу бросалось в глаза и наводило на нехорошие мысли.

Заместитель Мёршеля все же не удержался от пары намеков знакомым газетчикам. В итоге на следующий день все западноевропейские газеты раструбили новость о том, что в квартире Нитрибитт собирались известнейшие люди ФРГ. «Акулы пера» тут же предположили, что Розмари фиксировала свои свидания с высокопоставленными лицами при помощи скрытой в цветочной вазе камеры и встроенного в кровать магнитофона. А особо рьяные вообще превратили убитую куртизанку в коммунистическую шпионку. Тем не менее о клиентах Нитрибитт говорилось в общем, и ни одно имя так и не было названо. Когда же западногерманский иллюстрированный журнал «Квик» решил публиковать материалы о ходе следствия по делу Розмари, пообещав раскрыть его истинную подоплеку, публикации пришлось прекратить, поскольку многие компании, от которых зависели все издания, пригрозили, что не дадут в «Квик» рекламы.

«Клиенты» Белокурой Розмари и впрямь сами являлись в полицию, чтобы рассказать о своих отношениях с покойной и просить о сохранении тайны. Но алиби этих 311 лиц даже не пришлось проверять: нашелся человек, добровольно взявший на себя роль козла отпущения. Хейнц Польман заключил с полицией Франкфурта соглашение. За приличную сумму и в обмен на обещание, что в отношении к нему будет вынесен оправдательный вердикт, Польман согласился отсидеть год в следственной тюрьме и предстать на процессе. Этот ход уголовной полиции был настолько неправдоподобно скандален, что все прочие ляпы следствия, связанные с делом задушенной куртизанки, вообще могли не приниматься в расчет.

12 ноября 1957 года комиссия по расследованию убийства Нитрибитт была распущена, и делом занялся лично Кальк, который назначил своим помощником комиссара Радоя из политического отдела. Три месяца они старательно подводили прессу к тому, что преступником окажется Польман. Хейнца арестовали 5 февраля 1958 года, сообщив, что перед убийством Нитрибитт тот находился в стесненном материальном положении, а потом у него неизвестно откуда появилось 20 000 марок, происхождение которых Польман объяснить не смог. Вероятно, это была похищенная им из квартиры куртизанки сумма, отложенная женщиной на покупку кольца. Кстати, оказалось, что этот гомосексуалист ранее 10 раз привлекался к суду за мошенничество и мелкие кражи. Нашлись свидетели, якобы видевшие Хейнца в то время, когда было совершено убийство, возле дома Розмари. Губа у арестованного оказалась расцарапанной, он был возбужден и поспешил скрыться. Промелькнуло сообщение и о брюках Польмана, на которых нашли следы крови. К тому же на месте преступления следствие обнаружило отпечатки пальцев задержанного.

Польман, понятно, вины за собой не признал и вообще отказался давать показания до начала судебного процесса. Спустя 11 месяцев он был освобожден из-под стражи ввиду «недостаточно обоснованной мотивировки обвинения». Интересно, что судья тут же поспешил указать: по прошествии столь долгого времени убийство Нитрибитт вообще вряд ли удастся раскрыть. То есть Польман помог следствию затянуть поиски преступника настолько, что все следы настоящего убийцы безнадежно затерялись.

В тот же день Хейнц вылетел в Гамбург, где встретился с адвокатом Мюллером. Тот передал прибывшему солидную сумму за молчание на предварительном следствии. По некоторым данным, деньги были получены от семьи особо влиятельного лица, замешанного в скандале.

Процесс, который превратился скорее в комедию на тему юриспруденции, начался 19 июня 1960 года. Подсудимый вел себя вальяжно-развязно и явно был уверен в том, что ему ничего не грозит. И действительно, на суде всплыли все нестыковки следствия и оплошности полиции, которые продемонстрировали: Польман вряд ли имеет к убийству Белокурой Розмари хоть какое-то отношение. Что же касается 250 000 марок, неизвестно откуда взявшихся у подсудимого, то прокурор Зоммер указал: данная сумма получена Польманом в обмен на молчание «от людей, возможно причастных к убийству». То же под присягой подтвердил адвокат Мюллер, через чьи руки, собственно, эти деньги и прошли. Назвать же имена своих доверителей юрист отказался, напомнив собравшимся о профессиональной тайне.

Итак, 12 июля 1960 года разыгранный франкфуртской Фемидой спектакль закончился. Польмана, спасшего представителей высших кругов ФРГ от позора, оправдали за недостаточностью улик. Расходы по процессу были отнесены за счет государственной казны.

 

Кровавая тайна дома на Риллингтон-Плейс, 10

Дело Джона Кристи получило свое название по имени одного из самых известных серийных убийц Великобритании. В народе говорят, что все тайное рано или поздно становится явным. Следы чудовищных преступлений Джона Кристи могли оставаться незамеченными долгие годы. Но в привычное течение жизни вмешался его величество случай.

24 марта 1953 года англичанин Бересфорд Браун, хозяин дома на Риллингтон-Плейс, 10, расположенного в районе НоттингХилла Западного Лондона, решил повесить на кухне кронштейн под радиоприемник. Простукивая стены, он случайно обратил внимание на то, что стена напротив кухонной двери издает необычный звук. Браун сразу же сообразил, что под обоями находится лист фанеры. Зная, что за этой стеной расположена лестница черного хода, он решил, что фанера закрывает потайной выход. Заинтригованый своим открытием, хозяин дома сорвал обои и убрал лист фанеры. Он очень удивился, увидев вмурованный в стену платяной шкаф. Его правая стенка и крышка от времени рассохлись и разошлись, образовав широкую щель. Вооружившись ручным фонариком, Браун заглянул туда и увидел голую человеческую спину. Испугавшись, хозяин сразу же вызвал полицию.

Позднее он объяснил следователю, что купил этот дом в середине марта, а его прежний владелец, Джон Кристи, попросил дать ему еще неделю для вывоза оставшегося имущества и покинул дом 21 марта 1953 года. Куда уехал бывший владелец, Браун не знал.

Старший инспектор Мюррей, который взялся за расследование этого преступления, в качестве судмедэксперта пригласил одного из самых опытных английских патологоанатомов того времени Френсиса Кемпса. До его прибытия труп в шкафу оставался нетронутым. Найденное тело принадлежало женщине, оно было частично обнажено. Из одежды на нем остались пояс с чулками, бюстгальтер, пуловер и жакет, которые убийца закинул на голову жертвы таким образом, чтобы можно было без труда обнажить грудь. Кроме этого в шкафу были найдены еще два женских трупа, завернутые в одеяло.

Полиция вновь приступила к тщательному осмотру дома, тогда как Френсис Кемпе занялся изучением тел жертв. Свои первые заключения он смог сообщить прямо на месте. Эксперт уверенно заявил, что все женщины были убиты в разное время, к тому же очень давно: недели, а может, даже месяцы назад. Сохранность ткани жертв была только кажущейся. Они просто мумифицировались под воздействием постоянной циркуляции холодного зимнего воздуха, проникавшего в шкаф через щели в полу. Этот эффект холодильника смог существенно облегчить дальнейшую работу полиции.

Все погибшие женщины были молоды, примерно 20–25 лет. Два других тела, завернутые в одеяла, были полностью обнажены. И это дало возможность следователю предположить, что все убийства были совершены на сексуальной почве.

Вечером того же дня в столовой в толще шлака, который обычно засыпают в межэтажные перекрытия для улучшения теплоизоляции, был обнаружен еще один труп. Соседи, которые присутствовали при обыске в качестве понятых, сразу же опознали убитую. Ею оказалась Этель Кристи — жена Джона Кристи. Последний раз ее видели живой в конце осени — начале зимы 1953 года. С этого момента ни у кого из следственной группы не вызывало сомнения то, что основным подозреваемым во всех убийствах является бывший владелец дома.

На следующее утро все средства массовой информации объявили, что полиция Западного Лондона разыскивает Джона Кристи для выяснения некоторых особо важных вопросов. То, что он не явился в полицейский участок и не заявил о себе, еще раз подтвердило догадку — ему есть что скрывать. 27 марта 1953 года Джон Кристи был объявлен в общенациональный розыск. Во всех полицейских ориентировках подчеркивалась, что он особо опасен.

В ходе дальнейшего осмотра дома Кристи во внутреннем дворике полицейские обнаружили кость большого размера, аккуратно прислоненную к забору. Рассмотрев ее повнимательнее, эксперты пришли к выводу, что это бедренная кость, принадлежащая женщине. Перекопав дворик, полицейские обнаружили еще два женских скелета. У одного из них как раз и отсутствовала бедренная кость.

Во время вскрытия Френсис Кемпе обнаружил в крови погибших женщин следы угарного газа, который, вступая в связь с гемоглобином, нарушает снабжение головного мозга кислородом. Порой достаточно двухтрех глубоких вдохов, чтобы человек оказался в бессознательном состоянии. Но смерть трех женщин наступила в результате механической асфиксии. Преступник душил своих жертв подушкой или одеялом, так как на горле и лице не осталось следов сдавливания. Френсис Кемпе смог четко отследить схему, по которой действовал преступник. Сначала он каким-то способом травил свою жертву газом и, дождавшись, когда она потеряет сознание, насиловал, а затем душил.

Знаменитый патологоанатом предположил, что они имеют дело с серийным убийцей, после чего была проведена проверка женских тел, находившихся в морге Кенсингтона. Но новых жертв обнаружить не удалось.

Вскрытие тела Этель Кристи показало, что ее убили без предварительного отравления газом, она была просто задушена. К тому же по отношению к ней преступник не совершил никаких сексуальных посягательств. По предположению Френсиса Кемпса, убийца задушил ее или из ненависти, или как опасного свидетеля. Полиции удалось в короткий срок установить личности погибших женщин. По отпечаткам пальцев были опознаны Рита Нельсон и Кетлин Мелани, которые были проститутками и состояли на учете в полиции. Было установлено, что первая пропала в первых числах января 1953 года, а вторая — двумя неделями позже.

Личность третьей женщины — 26-летней Хекторин Макленан — установили благодаря заявлению безработного, приехавшего в Лондон из Ирландии на заработки в марте 1953 года, в котором он тщательно описал одежду своей любовницы. Согласно его показаниям, в начале марта Джон Кристи пустил их домой переночевать, а наутро девушка пропала.

Собранная информация в очередной раз подтвердила предположение о том, что убийцей является именно Джон Кристи. Но оставалось непонятным: зачем он одурманивал своих будущих жертв газом?

Для того чтобы понять логику совершаемых Кристи преступлений, полиция собирала о нем сведения. В ходе следствия удалось выяснить, что Джон Реджинальд Холлидей Кристи родился в 1898 году в семье столяра. Его отец был груб и жесток. От матери и сестер маленький Джон тоже не видел доброты и ласки. Единственным ярким воспоминанием детства для 8-летнего Джона стала смерть деда. Мальчик был абсолютно счастлив, когда стоял над покойным, которого он когда-то очень боялся. Кристи в детстве страдал истерией. Он был близорук, но всячески преувеличивал свою слепоту, чтобы добиться заботы и внимания. Свой первый сексуальный опыт он получил довольно рано, но при этом потерпев полное фиаско. Девушки в шутку называли его «Кристи никакой». Поэтому еще в юности он начал связывать секс со смертью, господством над другим человеком, агрессией. Но, несмотря на неустойчивое состояние психики, он хорошо учился. Показатель его интеллекта составлял 128. Особенно Джон любил выполнять скрупулезную, требующую большого внимания и сосредоточенности работу. К тому же Кристи страдал клептоманией. В детские и юношеские годы его неоднократно ловили на воровстве.

Во время Первой мировой войны его призвали в армию. Ив 1916 году он участвовал в знаменитой битве на Пире, где получил не только газовое отравление, но и сильнейшую контузию. В течение трех лет после этих событий Джон Кристи вообще не разговаривал, хотя многие психоаналитики считали, что его немота была просто одним из способов привлечь к себе внимание.

10 мая 1920 года Джон Кристи женился на 22-летней Этель Симеон из Шеффилда. Их брак не был благополучным. Джон продолжал страдать половым бессилием, но часто пытался найти разрядку в обществе проституток. Этель рассказывала сестре, что первая брачная ночь у супругов состоялась лишь спустя два года после свадьбы. Друзья и соседи сплетничали о том, что Этель жила с Джоном только из опасения за свою жизнь. Детей у них не было. Через четыре года они разъехались.

Некоторое время Кристи работал почтальоном, но в апреле 1921 года был арестован на три месяца за кражу почты. В сентябре 1924 года он отсидел 9 месяцев в тюрьме Аксбридж за воровство. А в 1933 м вновь был осужден, но уже за кражу автомобиля у священника, который оказывал ему моральную и материальную поддержку. В 1934 году Джона сбила автомашина, в результате чего он получил серьезную черепно-мозговую травму.

В начале Второй мировой войны Кристи был направлен в резервную полицию, которая была своего рода внутренними войсками Великобритании. В памяти сослуживцев Джон остался мелочным, упивавшимся своей властью человеком. Он состоял членом низовой ячейки консервативной партии. И среди соседей и товарищей по партии стремился казаться человеком благородным, прежде бывшим весьма состоятельным, но разорившимся на карточной игре.

В 1953 году Джон Кристи окончательно потерял работу. Не имея средств к существованию, он вынужден был продать свое жилье. С домом на Риллингтон-Плейс, 10 было связано еще одно убийство. В 1949 году был казнен Тимоти Эванс за убийство своей жены Берил и дочери Джеральдины. На суде он сознался в содеянном. Джон Кристи проходил по этому делу как свидетель, потому что супруги Эванс снимали у него комнату.

В 1953 году дело Эванса было поднято из архива, и пока полицейские проводили повторное расследование, было получено сообщение о том, что Джон Кристи задержан. Это произошло 1 апреля 1953 года. Внимание полицейского патруля привлек неопрятно одетый мужчина, стоящий на автобусной остановке «Патни-Бридж». Даже не пытаясь бежать или оказать сопротивление, незнакомец предъявил паспорт на имя Джона Кристи.

На допросе Джон Кристи произвел впечатление человека, долгое время находившегося в состоянии хронической усталости. Он говорил очень мало и едва слышно. Следователю он объяснил, что чувствует себя измученным внутренним огнем, от которого нет спасения, и даже не пытался что-либо отрицать, сразу же признавшись в 8 убийствах, которые совершил в период с 1943 года.

Все преступления, кроме убийства жены Этель, были совершены на сексуальной почве, когда Джоном Кристи двигало «изнурительное желание». Убийца признался, что постоянно желал близости с женщинами, но первая неудача развила в нем комплекс неполноценности. Для того чтобы разрешить эту проблему, Кристи разработал собственную систему, позволяющую ему совершать половой акт с женщиной, находящейся без сознания. Каждой из своих жертв он рассказывал о том, что страдает катаром дыхательных путей и предлагал им вдохнуть пары якобы чудодейственного средства. Приятный аромат действовал на женщину успокаивающе, она разрешала накрыть себя с головой пледом. В это время Кристи присоединял к чашке шланг с газом метаном, который, поступая в горячую жидкость, очень быстро одурманивал жертву. Действие метана было похожим на действие угарного газа, поэтому судмедэксперт и допустил ошибку, приняв его за следы СО.

Впервые свою методику преступник опробовал в 1943 году. Когда его жена уехала к родственникам, Джон Кристи пригласил к себе переночевать Руд Фуерст, так как ее дом был разрушен после очередного налета немецкой авиации. Предложение солидного, доброжелательного полицейского она приняла с благодарностью. После того как женщина потеряла сознание, преступник отнес ее в свою комнату и изнасиловал. «И чувство безмерного покоя заполнило меня», — рассказывал на одном из допросов Кристи. Боясь разоблачения, преступник задушил Руд, а ее труп закопал во дворе.

Следующей жертвой маньяка стала подруга его жены — Мюриэл Иди. Кристи заманил ее в дом под предлогом того, что хочет отдать долг.

На допросах открылась и правда по делу Тимоти Эванса. Он обратился к Джону Кристи с просьбой порекомендовать его жене врача для подпольного аборта. Кристи пообещал помочь, заявив, что сам является дипломированным гинекологом. На следующий день Эванс ушел, чтобы обеспечить себе алиби, а его жена к 10 часам спустилась в комнату Кристи. Преступник предполагал только изнасиловать Берил Эванс, применив свою знаменитую технологию. Но, увидев полуобнаженную молодую женщину, не смог совладать со своим желанием. Кристи набросился на нее, жестоко избил, задушил, а затем изнасиловал. Чтобы скрыть следы преступления, он имитировал семейную ссору между супругами: он отнес тело Берил на второй этаж, а увидев спящую в кроватке Джеральдину, задушил и ребенка. Дождавшись телефонного звонка от Тимоти, Кристи сообщил ему, что жена умерла от кровопотери, и начал шантажировать Эванса тем, что именно он организовал незаконную операцию и посоветовал тому скрыться.

Тимоти Эванс потерял способность здраво рассуждать и последовал совету Кристи, в результате чего став главным подозреваемым. А сам убийца Джон Кристи выступал свидетелем обвинения на суде и даже получил благодарность судьи за «ясные и полезные показания». На суде против Эванса свидетельствовала и жена Кристи Этель. Полученная от нее информация расценивалась «как весьма ценная». Суд не дал Тимоти Эвансу возможности доказать свою невиновность, а его обвинение в адрес Джона Кристи тогда никто всерьез не воспринял.

22 июня 1953 года начался суд по делу Джона Кристи. Ему были предьявлены обвинения в убийстве 8 женщин. Убийство жены Джон Кристи объяснил тем, что последние годы Этель перестала выезжать из Лондона. Его все больше снедало желание «удовлетворить внутренний огонь», пока в конце концов страдания стали невыносимыми. Задушив Этель, Джон Кристи, по его собственным словам, предался «разгулу».

Тело Риты Нельсон он не вытаскивал из своей кровати несколько дней «получая неизъяснимое удовольствие от присутствия женщины в доме». Подсудимый признался, что только разложение заставило его спрятать труп в шкаф. После убийства жены вся жизнь Кристи была подчинена желанию подавить свое влечение. Он перестал выходить из дома даже за продуктами. По свидетельству соседей, за первые месяцы 1953 года он похудел на 8 кг, перестал следить за своей внешностью, постепенно деградировал.

Адвокат Кристи построил защиту на том, что его подопечный был безумен, но обвинение указало на факты сокрытия им преступлений, что подтверждало его вменяемость. Судья потребовал проведения психиатрической экспертизы по факту убийства жены. Судебный психиатр дал заключение о том, что «Джон Кристи во время совершения им преступлений был абсолютно вменяем, отдавал полный отчет о характере совершаемых им поступков, хотя обнаруженные перверсии наглядно демонстрировали прогрессировавшее изменение в его психике. Так, по свидетельству экспертов, Джон Кристи не был импотентом в обычном понимании этого слова. Он сохранил способность совершать половые акты. Много мастурбировал над телами своих жертв, следы спермы были обнаружены на носках и на обуви.

Суд продлился четыре дня. А совещание по приговору длилось 1 час 20 минут. Королевским судом Джон Реджинальд Кристи был приговорен к смертной казни. Его повесили 15 июля 1953 года. Это был последний смертный приговор, после него в Англии был введен мораторий на смертную казнь. Тимоти Эванс был посмертно реабилитирован.

А сам Джон Кристи стал хрестоматийным персонажем. В английских детективных сериалах «Таггарт», «Инспектор Морс» неоднократно упоминается имя Джона Кристи. Тупик РиллингтонПлейс стал местом паломничества туристов. Вскоре он был перепланирован в широкую улицу РастонКлоз. А на месте дома № 10, в котором были совершены зверские убийства, сейчас находится автостоянка.