I

День начался телеграммой о возобновлении всеобщей забастовки. Весьма вероятно, что в то самое время, как мы здесь – вы слушаете, я читаю, – где-нибудь на Васильевском острову в Петербурге или у Марьиной рощи в Москве, или на Новом Свете в Варшаве сверкают финские ножи, летят вдребезги стекла, льется кровь, пылает пожар, трещат братоубийственные выстрелы гражданской войны. Недавняя победа русской свободы, к сожалению, гораздо более скромная, чем ждали и заслужили своим беспримерным самоотвержением и геройской твердостью ее пассивные бойцы, разбудила свирепым испугом всю бездну ненависти, затаенную в черном аду старого порядка. Побежденные самодержавцы разнуздали насилие, пьянство, разбой, невежество, фанатизм – все темные силы, воспитанные в России под опекою Романова дома, и бросили их, как свои последние, страшные резервы, в то рыцарство духа, которое зовется русскою революцией, которого кровь, льющаяся десятками лет, горит на русском небе мучительно красными зорями близко наступающих свободных дней. Водка, подкуп, попустительство к грабежу, подстрекательство к убийству, бесстыжая провокация – таков активный арсенал Треповых, Нейгардтов, Слепцовых, Роговичей, Богдановичей, смиренных епископов, вроде митрополита Владимира Московского и Никона Чудовского, священников школы Победоносцева и Иоанна Кронштадского, земцов, подобных Гучкову и Шмакову, журналистов типа Грингмута, Берга, Шарапова и иных, иже с ними.

Почва, в которую эти господа бросают свой отравляющий посев, – довольно сложного состава. В числе элементов, объясняющих ее восприимчивость растить и множить кровавые плевелы фанатических буйств, не малую роль играют злобный перепуг и экономическая подозрительность мелкого собственника, промышленника и торговца, которых год революции крепко ударил по карману. Класс этот – маленькая черносотенная буржуазия, – всюду наиболее отсталая политически, косная и консервативная по существу. У нас же в России по искусственным условиям и дурным привычкам своего исторического развития, он особенно нуждается в покровительстве, грубой силы, в системе классового фаворитизма, откровенно согласной и приспособленной измерять жизнь не твердыми нормами непреложного закона, но покладливой зыбкостью произвола – бесконечно продажного по непрестанной государственной недостаче в деньгах и тупо жестокого, не рассуждая властного, по одичанию своему на вековой страже собственного самосохранения.

Этот элемент, выделяемый в черные сотни низшими слоями третьего сословия, которое на Руси и вообще то стоит не ахти как высоко, представляет собой волю невежественную, но сознательную и потому очень постоянную в своей отзывчивости на инициативы самодержавно-бюрократического террора. Собственно говоря, этот класс русского народа – единственный, которому самодержавное правительство имеет основание верить в преданности, обусловленной взаимными выгодами, и, действительно, верит крепко. Доказательство – пресловутая, уже в вечность отошедшая Государственная Дума булыгинского проекта, с дверями, почти запертыми для мыслящих кругов общества, но раскрытыми настежь для Разуваевых, Колупаевых, Финагеичей и Деруновых.

Неистовства черных сотен третьего сословия против освободительных порывов русского общества имеют почти пятидесятилетнюю историю, начиная с петербургских и московских избиений студенчества в 1862 году. В настоящее время эти неистовства дошли до апогея и ужаснули собой весь свет. Я твердо уверен, что русское общество победоносно и даже без особенно напряженного труда сломит внезапную и вероломную атаку дикарей отечественной полуцивилизации. Ведь весь короткий успех их, даже при благосклонном бездействии, а то и при покровительстве и соучастии полиции и войск, объясняется только тем идеализмом, с которым русская революция, веруя в лучшие свойства природы человеческой, пользовалась до сих пор почти исключительно моральными средствами борьбы, поднимая оружие лишь для единичной самозащиты или для единичных же казней того или другого злодея, слишком безжалостно усердствующего па службе кровавой автократии. Опыты и организации массовой самозащиты – совсем молодое, едва лепечущее дело в процессе русской свободы, но пред ними – огромное поле действия, они уже растут и должны расти с каждым днем и часом, потому что они насущно необходимы. Гражданская свобода слагается из реальной совокупности прав, но право не есть реальное право, если оно не располагает силой осуществлять свою идею и парализовать злую деятельность, устремленную против нее.

Второй элемент черных сотен – еще более опасный в острых взрывах буйства, но, к счастью, совершенно лишенный способностей к хронической устойчивости. – выделяют те, вне трудовых условий живущие, подонки городского пролетариата, которых враждебнее всего чуждается именно рабочий пролетариат: хулиганство и босячество, показавшее себя в Одессе, Киеве, Кишиневе, Екатеринославе, Ростове-на-Дону, ничуть не похожим на романтических «бывших людей», которыми так недавно увлекал нас вдохновенный Максим Горький, да, будем надеяться, – и еще не раз увлечет. Очевидно, есть босяк и босяк. И, разумеется, здесь не может быть и речи о сознательном политическом мировозрении: под знамена самодержавия эту праздную голытьбу, или, выражаясь юридическим языком XVII века, «шлющейся народ и прочие сволочные люди», приводят патриотические полтинники, щедро рассыпаемые по притонам портов, толкучек, Хитровых рынков и Сенных площадей. Полтинники, выпивка, погромные и грабежные перспективы, одичалая бесшабашность и глубокое нравственное безразличие, с кем жить и кого бить. Это – кровавая поденщина, своего рода Валленштейнов лагерь, или Тушинский стан. До тех пор, покуда он таков, как застал его наш век, в рубище, опорках, без крова, без семьи, без выхода в будущее, на дне ночлежки, с полубутылкой казенной водки вместо обеда и жаждой опохмелиться вместо совести, – до тех пор мы не можем, да и не имеем права ожидать от него ничего доброго.

Нельзя жать там, где не сеяно. «Велика сила – шлющийся народ!» – говорил ловкий демагог Смутного времени, выборный царь Василий Иванович Шуйский. Но русское общество слишком поздно открыло на дне своем эту «великую силу» и не успело переместить ее на устои своей освободительной работы. Революция застала «шлющийся народ» в тревожном и бродящем состоянии той стихийной, туманной, бессмысленной силы, которую вызывал Сатана в «Дон Жуане» Толстого.

Год тому назад, в этот самый месяц, я изучал в Сицилии тамошнюю мафию и рикотту: битовые группы, аналогичные хулиганским слоям русских черных сотен. В эпоху освободительной войны они три раза переходили от Гарибальди к Бурбонам и обратно и, на какой бы стороне ни дрались, одинаково изумляли своей беспредметной яростью. Вероятно, ряд подобных же волшебных изменений милого лица явит масса «шлющегося народа» и в предстоящих грозных событиях, которые астрологи русской свободы довольно единодушно предсказывают на январь, а, впрочем, чтобы пророчествовать о них, не надо быть и астрологом. Пора, господа, перестать обманывать себя идеологическими надеждами, революцией по разуму, пассивно протестующая наглядность которой подарит, мол, русской свободе победы без насилия, добытые построением логических общественных силлогизмов, хотя бы даже и таких массовых и выразительных, как недавняя самоотверженная забастовка, грандиозным единством своим изумившая весь мир.

И, все-таки, как ни ясно звучал этот повелительный силлогизм, среди людей, которым он угрожал, он был либо вовсе не понят, либо понят лишь наполовину. Витте, как человек практической сметки, понял наполовину, но, как узкий бюрократ и политик без совести, вывел лишь то заключение, что революции надо как-нибудь надуть, – и надул бы, да сорвалось; Треповы, Нейгардты, Слепцовы ничего не поняли и вывели заключение, что надо резать, – и резали. Нельзя скрывать от себя, что революция входит в тот фазис, которого она всегда старалась и уповала избежать, но не удалось, – в фазис гражданской войны. Пора назвать настоящим именем все эти погромы, беспорядки, избиения, драки и походы черных сотен, Варфоломеевские дни и ночи, с систематическими бойнями еврейства и образованных классов общества. Мы вступили в стихийный период гражданских войн, которых будет не одна, и потянутся они долго. Это хорошо сознает, хотя не называет дело по имени, и та самоотверженная молодежь, которая теперь волною устремляется из заграницы назад в Россию, с совершенно определенной целью – защищать дело свободы от насилия черных сотен вооруженной рукою, и как жертвователи, которые покрывают своими именами подписные листы.

В России кипит гражданская война. Революции не придется взять эту вину в свою совесть. Она истратила все убеждения, слова и факты, чтобы добиться от старого режима перестройки обветшалого государства путем мирным. Тысячи людей пожертвовали своею кровью, надеясь ей выкупить свободу без кровопускания из масс. Не революция начала гражданскую войну: ее начало самодержавие, ее открыли Треповы, Лейгардты; Владимиры, Никоны, Шмаковы. Крушеваны, Шараповы, Берги открыли изменой, предательством, резней безоружных, кровавыми банями и Варфоломеевскими ночами.

События последних русских недель ужасны, но унывать пред ними не следует. Наряду с ужасами внешней жестокости, все эти звери повсеместно обнаружили поразительную и глубоко знаменательную внутреннюю слабость. Самая крайность их безобразий показывает, что они напряглись из последних средств. У них нет армии, и они должны были схватиться за орду, пролетевшую по России смерчами и ураганом. Но пролетевшие смерчи и ураганы сломали, исковеркали, испортили много, а что же они переменили? Кого они победили? Отняла ли эта проклятая буря у русской революции хоть вершок ее общей победы? Привела ли она хоть кого-нибудь к примирение с старым режимом? Заставила ли она хоть одну общественную группу отказаться от идеалов свободы? Россия завалена трупами, воющими об отмщении, но над трупами твердо встают новые живые бойцы – и число их все больше, и знамена их ярче, и голоса все грознее, и руки их ищут оружия. Никто не испуган, и все озлоблены. Никто не ждет милостей, все хотят права, все ненавидят, все жаждут борьбы, все живут страстной надеждой, что

Из русских городов ежедневно приходят вести о живой организации народной самозащиты. Еще немного терпения, еще немного усилий, еще немного жертв, – и орде черных сотен противостанут стройный силы революционной милиции, о которую эти орды и разобьются, по всей вероятности, даже без сражений. Ведь всякая орда удала только, покуда она чувствует за собою абсолютную силу и не встречает органического сопротивления. Да и вообще, городская орда, может быть, и бушует еще в России, но на нее, как контрреволюционную силу, расчеты правительства истощаются: недаром же господин Витте должен был убрать в отставку наиболее энергических атаманов в губернаторских мундирах! Нельзя ведь уж слишком-то доверять орде. Нельзя забывать, что «дрожит и зыблется она, все виды принимать и образы готова»! Почти все погромы орды совершаются в таком порядке, что самодержавие сперва бросает черные сотни на революционные элементы, а затем должно осыпать своими пулями те же самые черные сотни, чтобы спасти от опасности собственных учреждений. Забыты ли в черных сотнях эти финальные пули? Не думаю. Я повторяю без всякого оптимизма: от черносотенных орд надо ждать еще многих бед для дела свободы, но – злой дух, разнузданный колдуном, чтобы терзать его врагов, рано или поздно бросается на самого заклинателя. Для этого ему надо лишь в колдуне своем разочароваться.

Не следует представлять себе противника хуже, чем он есть. Нет никакого сомнения, что и в черных сотнях, как ни принижен, в общем, их умственный и в особенности их нравственный уровень, участвуют не все люди корыстолюбия, водки, бахвальства, тираны по призванию и разбойники для разбоя. Необходимо допустить и признать за факт существование огромного числа людей, которых поставил под знамя реакционного бунта совершенно искренний фанатизм к трем вековым обманам, на знамени начертанным: «самодержавие, православие, народность». Истрепанное и с глубоко надрубленным древком, знамя это окружено дикими суевериями, взращенными на почве религиозных, расовых, национальных, сословных и образовательных предрассудков. Его стражи – закоренелое политическое бессмыслие, рабское воспитание, природное и искусственное невежество.

Между искренними людьми, бессознательно или полусознательно пятнающими свою совесть в злодеяниях черных сотен, и обманным знаменем, которому они приносят свои бессмысленно свирепые гекатомбы, густо толпятся призраки, разогнать которые даже оружие не в силах будет без опоры на живое доказательство словом и фактом. Черные сотни перестанут быть черными только тогда, когда их выбелит образование и конкретное сознание новой социальности, с конкретным же отрицанием лжи старого порядка.

Тысячи людей судорожно держатся за предания самодержавия, как за обломки храма, – докажите им неотразимыми фактами, что это обломки совсем не храма, но дома терпимости, и эти тысячи людей отойдут от них с омерзением. Собственно говоря, из трех девизов самодержавного знамени настоящий – только один первый: самодержавие. Православие и народность – лишь маски, в которые оно облекается для удобнейшего наполнения своих программ. Нечего и говорить, что срывать эти маски всюду, где они показывают свои лицемерные гримасы, – первая обязанность каждого, кому дорога свобода России. Материалистические учения, протестантский рационализм, штунд и Лев Толстой достаточно издырявили первую маску. Православие стало сквозить такими откровенными прорехами, что самодержавие само сдает его понемножку в архив за ненадобностью. Сперва его авторитетом поступились, за приличную сумму, для раскольников, а потом польстили веку обещаниями общей веротерпимости – настолько, что даже спустили с синода символически флаг К.П. Победоносцева. Прочнее держится маска народности. Тысячи людей, глубоко недовольных и возмущенных правлениями последних Романовых, сохраняют еще, однако, рабскую преданность их дому, в котором они видят охрану и символ русской народности.

 

II

В русском самодержавии все нелепо, все противно здравому смыслу и логике, все мифы и фикции, искусственно навязанный народному воображению, все – ширмы, насильственно поставленные между разумом и действительностью, все – подлог, обман и ложь.

Миф – уже самая фамилия Романовых, которой самозванно украшают себя русские самодержавные цари. Миф – принадлежность русских самодержавных царей к русской народности, над которою они владычествуют. Прилагательное «русский» никогда не звучит более злою насмешкою, чем в качестве эпитета к существительному «царь»: – славься, славься, ты, русский царь… В русских царях и в родне их, именующих себя Романовыми, нет ни одной капли ни русской, ни вообще славянской крови, а тем паче – крови, призванного в 1612 году на царство, боярского рода Романовых.

Род этот, в последовательных царственных поколениях, дал России следующих несомненных Романовых и без примеси чужеземной крови:

1. Царь Михаил Федорович.

2. Царь Алексей Михайловича

3. Дети царя Алексея Михайловича: от Марьи Ильиничны Милославской царь Федор Алексеевичу правительница Софья Алексеевна, царь Иоанн Пятый Алексеевич, и пять их сестер; от Натальи Кирилловны Нарышкиной – царь Петр Первый Алексеевич и две дочери.

4. Императрица Анна Иоанновна и Екатерина Ивановна, герцогини Мекленбургские, дочери царя Иоанна Алексеевича от Прасковьи Салтыковой.

В этом же четвертом поколении царственных Романовых чистой русской крови – последний из них: царевич Алексей Петрович – знаменитый своею несчастною судьбою, сын Петра Великого от Евдокии Лопухиной, казненный отцом за государственную измену.

Затем идут Романовы уже полукровки, с немецкими матерями, в том же четвертом поколении – императрицы Елизавета Петровна и Анна Петровна, герцогиня голштинская, дочери Петра Великого и Екатерины I: остзейской немки, шведки или эстонки, настоящая фамилия которой даже неизвестна: русский плен застал эту таинственную Марту горничной у мартенбургского пастора Глюка, и она долго слыла под его именем, как приемная дочь; затем в современных документах она проходит, в течение десяти лет до 19 февраля 1712 года, когда обвенчался с ней Петр Великий, под фамилиями Сковородской, Скавронской, Веселевской, Василевской и Катерины Михайловой. Потомки крепостной родни императрицы Екатерины получили фамилию графов Скавронских: верный признак, что она не принадлежала им, когда они ходили на барщину. Таких воспоминаний на высоте трона сохранять не любят. В следующем, пятом, поколении – император Петр Второй, сын царевича Алексея Петровича и принцессы Шарлотты Брауншвейгской, и сестра его Наталья.

Злополучный ребенок, предполагавшийся императором России под именем Иоанна Шестого Антоновича, был уже немцем во втором поколении. И отец его Антон Ульрих Брауншвейский, и дед, герцог Мекленбургский, были чистокровные немцы. Мать, Анна Леопольдовна, – русская только по матери, Екатерине Ивановне, герцогине мекленбургской, но немка по отцу и воспитанию. Романовым, вымиравшим к тому времени, несчастнейший малютка приходился, в полном смысле слова, седьмого водою на киселе: правнук, по женской лиши, царя Иоанна Алексеевича и двоюродный внук императрицы Анны Иоанновны.

Так же мало Романов и такой же немец – голштинский герцог Карл Петр Ульрих, посаженный императрицей Елизаветой Петровной править Россией под именем Петра III Феодоровича, сын голштинского герцога Карла Фридриха и Анны Петровны, дочери Петра Великого от немки Марты Скавронской. Смертью «голштинского Романова» кончилась династия Романовых не только фактических, но и номинальных, фиктивных, напридуманных политикой русских благодетелей вроде Бирона, Миниха, Остермана и Алексея Бестужева, – какими поддельными Романовыми были он сам, голштинский протестантский принц, и несчастный Иоанн Антонович также вскоре замкнутый в темнице своей, в Шлиссельбурге. Последней действительной Романовой по крови была, конечно, императрица Елизавета Петровна. Так же нас интересует в настоящем исследовании только вопрос о кровном родстве, определяющем национальность царствующей династии. Я оставляю в стороне споры о законности Елизаветы, как наследницы русского престола, в качестве дочери от «неправого ложа»: она родилась в 1709 году, когда Марта Скавронская не была женою Петра I, но и числилась официально замужем за придворным поваром. На этом мотиве был построен заговор против Елизаветы камер-лакея Александра Турчанинова, с товарищами, раскрытый около 15 мая 1742 года. На незаконности рождения Елизаветы с особенным упорством настаивал раскол. Юридическая справедливость, конечно, на стороне этих отрицателей, но вот образец исторической непоследовательности; тот же самый раскол обоготворил преемника Елизаветы, Петра III, хотя он, как сын единокровной и единоутробной сестры ее Анны Петровны, отпрыск того же «неправого ложа», что ставилось в вину Елизавете.

Гвардейский переворот 1762 года, известный под названием «Петербургского действа», посадил на трои Екатерину Вторую, так называемую Великую, – урожденную принцессу Софью Ангальт Цербтскую, немку чистейшей крови, не имевшую ничего общего с Романовыми. «Права» ее на романовский престол лучше всего изображает ее современник, французский дипломат Беранже, писавший 23 июля 1762 года:

«Рассуждая хладнокровно, – нечего сказать, красивая картина для характеристики нации. С одной стороны низвергнут с трона и умерщвлен внук Петра Великого (по женской линии – Петр III), с другой – томится в цепях (в Шлиссельбурге) правнук Иоанна Пятого (но женской линии – Иоанн Антонович), тогда как принцесса Ангальтская узурпирует корону их предков, предпосылая своему воцарению цареубийство…»

Супружеское отношение Екатерины к последнему номинальному Романову, императору Петру III, были крайне несчастны, а его к ней отвратительны. Предполагают, однако, что сын Екатерины, император Павел, прижит ею, все-таки, от законного мужа, императора Петра III, которого она свергла с престола и 6 июля 1762 года убила в Ропше руками своих любовников, братьев Орловых. Предположение это подвергалось многим сомнениям, пищу которым давали: 1) физическое безобразие Павла, уродившегося ни в мать, ни в отца, каким-то случайным чухонцем; 2) беспорядочный разврат Екатерины; 3) не материнское отвращение к своему наследнику; и 4) болезненная, даже злобная щепетильность сыновей Павла Первого, – в особенности, императора Николая, – по отношению к вопросу о законнорожденности отца их. По наиболее распространенной легенде, Павел – плод любовной связи Екатерины с Сергеем Салтыковым. Декабрист Муравьев заплатил жизнью за удовольствие бросить в лицо Николаю I попрек этою родословною. Но всякая недоказанная легенда все-таки не более, как сказка-складка. И именно отвращение Екатерины к сыну, который, со своей стороны, платил ей также совершенно звериною ненавистью, употребил все усилия, чтобы отравить и осквернить ее предсмертные минуты и самые похороны матери обратил в трагически шутовскую казнь ее памяти, – так вот, говорю я, именно взаимное отвращение это является психологическим противопоказанием салтыковской гипотезе.

Салтыков был красавец, и Екатерина любила его искренно. Откуда же взяться сыну-уроду? И за что ненависть? Екатерина имела немало внебрачных детей и, хотя особенно нужной и страстной матерью она не выказала себя ни к одному из них, однако этим чадам любви нечем было упрекнуть свою царственную родительницу: все они получали блестящее воспитание, титулы, карьеру, громадные богатства. Бобринский был осыпан щедротами Екатерины не только откровенно, но даже как-то подчеркнуто, будто напоказ пред целой Европою. И до сих пор Бобринские – одна из самых богатых и влиятельных дворянских фамилий в России, – фанатические приверженцы автократии и, так сказать, косвенные столпы Романова дома, столь близкого им по общей родоначальнице. Еще недавно современный глава рода Бобринских явился организатором пресловутой стародворянской депутации, представшей Николаю II в Царскосельском дворце с советом, похожим на приказ: стоять за самодержавные предания, не уступая ни пяди.

Судьба других детей Екатерины была менее счастлива, но не по вине матери, а просто они умирали слишком молодыми, сперва погибнув нравственно, избалованные подлой лестью и роскошью двора, потом – надломленные опасностями своего двусмысленного положения. Так что из всех нарождений Екатерины сердце ее было глухо закрыто лишь для Павла, и эта исключительность скорее говорит за его законное происхождение, чем против него. Женщине с умом, характером и талантами Екатерины нелегко было семнадцатилетнее иго брака, в котором и муж, и Елизавета низвели ее до постыдно пассивной, исключительно физической роли самки-производительницы, нелюбимой, презираемой, ругаемой за то, что она «не оправдывает династических ожиданий.

Судьбу Екатерины в царствование Елизаветы несколько напоминает чрезвычайно хмурое отношение русских монархистов-патриотов к нынешней императрице Александре Федоровне до рождения ею цесаревича Алексия. Прибавьте же к этому грубость тогдашнего века, самодурскую властность и распутную подозрительность Елизаветы, пьяный хаос и позолоченную грязь ее бесстыдного двора. Да и как ни безнадежно плох Николай II в качестве государя, все же он, по общим отзывам знающих людей, в частной жизни человек приличный, семьи своей в ад не обращает и – не имей он несчастья и преступления быть русским императором, был бы очень милым и спокойным буржуа: мирным мужем своей жены и отцом своих детей. Но ведь недаром Ключевский не нашел для Петра III иной характеристики, кроме «скомороха!» Петр III – фигура столь необычайной низости и пошлости общежитий, точно его, как Достоевский о ком-то выразился, сорок лакеев сочиняло! Павел оставался для Екатерины живым памятником свергнутого брачного ига, оскорбительно рабских, хуже, чем наложнических отношений к пьяному, грязному, сальному шуту, которого она ненавидела и при жизни, и в памяти всей полнотой и силой своей огромной души. Бедный памятник был не виноват в том, что он явился на свет, – но диво ли, что озлобленная мать отразила на памятнике ненависть к трупу, который под ним зарыла?

Наравне с салтыковской легендой пора отвергнуть или, по крайней мере, признать за крайне сомнительные другие ходячие сказанья о Павле. Будто он – обменок финского или даже киргизского происхождения, подкинутый императрицею Елизаветою, в интересах престолонаследия, вместо дочери, которою, в действительности, разрешилась от бремени 20 сентября 1754 года великая княгиня Екатерина. Будто Екатерина, в виду придворных интриг, стремившиеся устранить ее от брака, яко своего рода «бесплодную смоковницу», разыграла фиктивную беременность с большим успехом, чем в наши дни злополучная сербская королева Драга, и воспользовалась для этой цели первым новорожденным младенцем, которого могла добыть к должному сроку. Наконец, будто, по фамильному соглашению, таким случайным младенцем был заменен подлинный сын Петра и Екатерины, родившийся мертвым или умерший в ночь своего рождения. Происхождение императора Павла – основа современного дома Романовых, а потому и важнейшая в нем династическая тайна. Очень может быть, что она уже раскрыта для самих Романовых после 1901 года, когда исполнилось столетие со смерти Павла. По крайней мере, петербургские слухи упорно повторяли тогда, что исполнился срок к распечатанию тайного Павлова архива, находившегося в течение целого века под фамильным запретом царя прапрадеда. Так ли это, нет ли, но, во всяком случае, мы, как и все русские люди, в романовский секрет не посвящены, а потому нам будет надежнее и благоразумнее всего принять о Павле I старое юридическое решение: pater est quem mipliae demonstrant, ребенок принадлежит тому, с кем мать в браке. Будем считать Павла и законным, и действительным сыном Петра III.

В вопросе национальности эта законность, конечно, не улучшает, но ухудшает дело. По фамилии Павел Первый никак не может быть Романовым, ибо он сын герцога Гольштейн-Готторпского и принцессы Ангальт-Цербстской. По крови – сын немца во втором поколении и чистокровной немки. Итак, сам он, Павел, конечно, был тоже немец и немец уже третьего поколения. И этот немец, в свою очередь женившийся на немке же (Мария Федоровна Виртембергская), есть истинный мужской родоначальник той фамилии, которая царствует в России с 1796 года, почему-то называя себя «домом Романовых», хотя с ними она, как мы видели, не имеет решительно никакой связи – ни родственной, ни свойственной, ни даже национальной.

Немец Павел Первый предусмотрительно установил для своего потомства чин престолонаследия, действующий еще и поныне… будем надеяться, что ненадолго! Потомство немца Павла Первого, брачуясь исключительно е немецкими принцами и принцессами, продолжало ряд немецких поколений.

Немецкое поколение 4. Дети Павла и Марьи Федоровны: Александр Первый, Константин Павлович, Николай Первый, Михаил Павлович и дочери.

Немецкое поколение 5. Дети императора Николая I и Александры Федоровны: Александр II, великие князья Константин, Николай, Михаил Николаевичи и дочери.

Немецкое поколение 6. Дети императора Александра II и Марии Александровны Гессен-Дармштадской: Александр III, цесаревич Николай Александрович, великие князья Владимир, Алексей, Сергей, Павел Александровичи, Мария Александровна Кобург-Готская.

Немецкое поколение 7. Дети императора Александра III и Марии Федоровны (Дагмары Датской): Николай II, цесаревич Георгий, великий князь Михаил Александрович, великие княгини Ксения и Ольга Александровны.

Немецкое поколение 8. Дети императора Николая II и Александры Федоровны (Алисы Гессен-Дармштадтской): цесаревич Алексей и четыре дочери.

Восемь поколений немецкой крови без малейшего прилива русской или какой-либо славянской!.. Воистину уж – «Славься, славься, ты, русский царь!» – наследник Мономаха, которому, понемножку запоздалым надеждам московских панславистов, предстоит, будто бы, объединить всех славян в расовую империю и нарекшись из императора всероссийского самодержцем всеславянским! В последнее время некоторые парижские газеты, стоящие в нежных отношениях к русскому министерству иностранных дел, а, может быть, и внутренних, а, может быть, и финансов, изобрели новый способ вредить русскому освободительному движению в общественном мнении Франции. Они запугивают французский патриотизм коварными намеками, будто русская революция – дело немецкой политики, и пожар ее питается немецкими деньгами. Причем – для нас почти смешной, по детской дерзости заведомой лжи, но для французской публики, замученной сомненьями о долгах русского самодержавия и совершенно неосведомленной еще о существе русской революции, он – выстрел ловкий.

Мы совершенно чужды каких-либо национальных предубеждений и глубоко уважаем огромные исторические заслуги и культурные достоинства германской расы; немцы – прекрасный народ, если они не юнкеры, не полицейские и не государи. Но, конечно, это совсем не причина, чтобы репутация русской свободы принимала во Франции, из-за местной антипатии к немцам, в чужом пиру похмелье. На тех из нас, кто вхож во французское общество и причастен к французской печати, лежит прямая обязанность употребить самые энергические усилия, чтобы рассеять мираж вредной клеветы. Да, нет никакого сомнения, что русская революция – результат немецкой, даже чрезвычайно немецкой, в восьми поколениях немецкой, политики! Только немцев-то этих, которые своей скверною политикою сделали революцию единственною спасительною надеждою нашей несчастной, нищей, залитой кровью, ограбленной, отчаянной родины, пусть этих преступных немцев ищут наши друзья-французы не в редакциях, пародийных союзах и митингах, свободной Германии, но в Зимнем и Аничковом дворце, в убежищах, Гатчины, Царского Села и Петергофа, у Копенгагенского королевского очага и на броненосцах той эскадры, которую любезно предложил Николаю II император Вильгельм для расстрела взбунтовавшихся кронштадтцев.

 

III

Закон престолонаследия, сочиненный немцем Павлом Первым, признает правильными и полноправными только те браки в потомстве дома Романовых, которые заключаются с принцами и принцессами других царствующих домов Европы или предполагаемых царствующими. То есть ставит условие, которому не удовлетворил бы решительно ни один из настоящих Романовых, кроме последнего их, четвертого поколения: Алексея Петровича, Анны Петровны и Катерины Ивановны. Из Романовых московского периода только Михаил Федорович сватался к иностранным принцессам – к Екатерине, свояченице знаменитого шведского короля Густава-Адольфа, и к племянницам датского короля Христиана IV. Сватовство кончилось ничем. Густав-Адольф отказал русскому посольству по причине разности исповеданий жениха и невесты. А надменный Христиан просто-напросто не принял князя Львова и дьяка Шипова, отправленных сватами «проведывать, которая из девиц к великому делу годна, чтоб была здорова, собою добра, не увечна и в разуме, и какую выберут, о той и договор с королем становить». Очевидно, Христиан IV смотрел на царя новой русской династии, как на выскочку, получше, чем нынешние Романовы смотрят на Баттенбергов, Негошей, Обреновнчей и Карагеоргиевичей. Таким образом, наслаждение иметь супругою самодержца датскую принцессу отсрочилось для России на 245 лет и на пять Христианов.

Христиан IX в своем качестве всеевропейского свата оказался любезнее Четвертого и подарил нашему отечеству дочь свою Дагмару, ныне вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Так как католические династии, крайне аристократические, надменные и непокладистые в вопросах культа, оказались потомству Павла для брачных союзов не с руки, а династий православных XVIII век не выработал, и зародились еще, с грехом пополам и ненадолго, только в половине века XIX, то обязательство Павла I, нелепейшее и противное демократическому духу русского народа, должно было повести и действительно, повело к трем плачевным династическим последствиям.

I. Самозваный «дом Романовых» навсегда закабалился в брачную крепость маленьким дворам протестантского вероисповедания, со всеми, вредными для государства российского, политическими последствиями этого мелкопоместного и нищего свойства.

II. Лишился возможности спастись от вырождений я какою либо примесью свежей инородной крови.

III. За неимением, за неохотою или за политическим неудобством иноземных женихов (в особенности) и невест, принужден все чаще и чаще заключать кровосмесительные браки в недрах собственной семьи, что, опять-таки, неуклонно ведет вперед, ускоряет и обостряет роковой процесс вырождения. Великие княжны «дома Романовых» редко находят хороших женихов при больших европейских дворах. Последний эффектный брак такого рода считает себе уже 34 года; это свадьба великой княжны Марьи Александровны со вторым сыном английской королевы Виктории, принцем Эдинбургским, впоследствии герцогом Кобург-Готским.

Обе дочери Александра III вышли замуж за близких родственников: Ксения – за дядю, Ольга – за двоюродного брата. Царь Николай II и Сергей Александрович, племянник и дядя, женились на двух сестрах, принцессах Гессен-Дармштадтских. Павел Александрович был женат в первом браке на племяннице своей, Александре Георгиевне Греческой, и т. д. Вообще дворы русских, датских, греческих и гессен-дармштадтских перепутались во взаимном скрещении до того, что какой-то досужий немецкий остряк высчитал однажды, кажется, по поводу свадьбы Елены Владимировны, что ее дети будут приходиться сами себе дядями и тетками. В семье царей, утверждающих свой гнет на имени православия, нет почти ни одного брака, допустимого православным законом. Если бы подданные русского императора попробовали последовать в своих браках примерам царской семьи, они подлежали бы судебному преследованию и церковному покаянию, Победоносцев, анафемствуя, потребовал бы расторжения их союзов, а Саблер, как юрист-схоластик, квалифицировал бы эти беззакония кровосмесительным конкубинатом.

Все приливы русской крови в эту замкнуто-немецкую династию, хотя бы и узаконенные церковным браком, принимались ею, как фамильные преступления, и влекли за собою для виновных серьезным последствия, с ограничением или даже лишением семейных, служебных и политических нрав.

Одеть всеми законными правами свой морганатический брак умел только один из Романовых, – чудо всего их дома, гениальный «урод в семье», – Петр Великий. Остерман расстроил обе предполагавшиеся свадьбы Петра II с русскими княжнами – Марией Меншиковой и Екатериною Долгорукою. Елизавета Петровна на предложение Ивана Долгорукого отвечает, что скорее умрет, чем выйдет замуж за подданного. Понимай: открытым браком, потому что тайным она впоследствии очень спокойно сочеталась с Алексеем Разумовским, хотя последний был с головы до ног «подданный»: не родовитый князь и первый человек в государстве, как Иван Долгорукий, но простой певчий из малороссийских казаков. Секрет Елизаветина брака, памятником которого осталась корона на Покровской церкви в Москве, соблюдался в XVIII веке очень строго. Настолько, что впоследствии сам Разумовский уничтожил документы о своем бракосочетании с императрицею – отчасти боясь преследования Екатерины II, отчасти – по просьбе Паниных, которые опасались, что Екатерина в браке Елизаветы с Разумовским найдет основательный предлог, чтобы самой закрепить браком свою связь с Григорием Орловым.

Политическим результатом этой странной тайны была постыдная, двусмысленная и до сих пор загадочная история несчастной княжны Таракановой – если и самозванки, то, несомненно, одной из самых искренних и добросовестно убежденных в своем высоком происхождении, каких только знает история. Петр III имел намерение развестись с Екатериною, чтобы жениться на Елизавете Воронцовой и короновать ее, как императрицу, но Екатерина и Орловы предупредили его переворотом «Петербургская действа». Сама Екатерина усердно производила на свет Бобринских, «незнаемых любимцев» Галактилонов, Воспяных, «дочерей камер-юнгферы Протасовой», но упорно отказывалась от брака с отцом всех этих разноименных детей, Григорием Орловым, и очень обрадовалась, когда Разумовских сожжением своих бумаг обратил из факта в легенду свой царственный брак и тем положил конец обязующему прецеденту.

Но все эти старые истории относятся к тем временам, когда главы государств чувствовали себя больше хозяевами в своем домашнем быту. Перейдем в век девятнадцатый. Здесь, уже по первой памяти, можно назвать ряд фамильных драк, возни имевшейся в доме Романовых на почве неравных браков и часто имевших для России самые тяжкие последствия.

Так, в числе причин, создавших разрыв Александра I с Наполеоном, не на последнем месте надо поставить чванство и злобу царствующей императрицы Марьи Федоровны. Обозленная резким мнением Наполеона об убийстве Павла Первого, совершенном с ведома и благословения ого супруги, а также крутою расправою Франции с маленькими германскими дворами, ей родственными, эта вюртемсбергская принцесса употребила все свое влияние, чтобы разрушить проект «неравного» брака между «Бонапартом, выслужившимся в императоры из артиллерийских поручиков», и великою княжною Анною Павловною. Боязнь Марии Федоровны к столь «унизительному союзу» была настолько велика, что, воспользовавшись правом, предоставленным ей по завещанию Павла Первого, вдовствующая императрица подругу свою Екатерину Павловну поспешила застраховать от подобной опасности браком с герцогом Ольденбургским. С тех пор Ольденбургская династия, лишенная Наполеоном ее владений, села на русскую шею и благополучно проживает при русском дворе скоро сто лет. Войдя в Россию нищими, Ольденбургские в настоящее время чуть ли не самые богатые из великих князей.

Немецкая мелкопоместная родня русского царствующего дома вообще сыграла самую печальную роль в многолетней эпопее наших французских войн, о которых теперь даже официальные историки, как Шильдер и Татищев, говорят, что они были величайшею ошибкою русской имперской политики. За принцев Ольденбургских и за подобные компании России заплатила ужасами двенадцатого года и, почти на сто лет оттолкнув от себя Францию, служила все это время, как сказочный Иван-дурачок, сперва Меттерниху, потом Бисмарку, без пользы и славы, а лишь получив прямой вред и тормоз европейскому прогрессу. Но обстоятельства, которые тоже не лишне было бы припомнить новообретенным французским покровителям русского самодержавия, ищущим в нашей революции немецкие следы.

Самый яркий факт в летописи морганатических браков «дома Романовых» – женитьба цесаревича Константина Павловича на польке Грудзинской (княгине Лович). Разрешение вступить в этот брак влюбленный великий князь купил себе (1822 г.) отрешением от престола, за себя и за свое потомство, в пользу младшего брата, вскоре императора Николая I. Известны ужасные результаты, к которым явилось поводом это отречение и, в особенности, бестолковая тайна, в какой акт его превратили бунт 25 декабря 1825 года и многолетнее мученичество его участников.

Великая княжна Мария Николаевна, дочь Николая I, была замужем за купцом Строгановым, но дети ее от Строганова оказались почему-то не Строгановыми, но какими-то фантастическими князьями Романовскими. Император Александр Второй не посмел сделать императрицею свою вторую законную жену из княжого русского рода Долгоруких, гораздо древнейшего, чем сам «дом Романовых». Потомство от этого царственного брака носит опять-таки фантастическую фамилию князей Юрьевских.

Великий князь Александр Александрович был женат на дочери поэта Жуковского. Молодая женщина не замедлила скончаться при самых странных условиях.

Александр III исключил из царствующего дома великого князя Михаила Михайловича за женитьбу на внучке поэта Пушкина.

Николай II отличается еще лучше: он – за произвольный брак с баронессою Пистолькорс – выгнал из фамилии и исключил из списков армии, как разжалованного, дядю своего, великого князя Павла Александровича, человека уже пожилого и династийно совершенно безопасного. Великий князь Павел человек, может быть, и не важный, – кто его знает, – но любопытно сравнить кару, постигшую его за нарушение фамильного обычая, с одновременною безнаказанностью, например, братьев его Владимира и Сергея по таким ужасным общественным преступлениям, как пресловутая ходынская давка – плод беспримерной небрежности этих двух господ. Еще курьезнее терпимость высоконравственная царя-семьянина к многолетним пьяным скандалам «Владимировичей», неоднократно битых публично и срамивших своим развратом маньчжурскую армию до того, что Куропаткин должен быль поставить царю ультиматум: или он, или Борис Владимирович останутся на театре военных действий, – держать при себе августовского безобразника генералиссимус больше не имел ни терпения, ни возможности, ни сил…

Но вот – один из Владимировичей, Кирилл, женится по любви на принцессе, имеющей неприятность быть в родственной ссоре с императрицею Александрою Федоровною. Дерзновенного немедленно лишили чинов, орденов, военного звания, изгнали из фамильного союза. Теперь он проживает в Канне, с большим досугом размышляет о превосходстве пороков над добродетелью. Впервые в жизни человек поступил с женщиною порядочно, – и наказан. Таковы в царском доме добронравия плачевные плоды!

Покойный цесаревич Георгий Александрович был женат на грузинке, княжне Абашидзе-Гурчелли. Брак был разрешен ему только, когда врачи удостоверили, что дни несчастного молодого человека сочтены, а за потомство свое он, подобно цесаревичу Константину Павловичу, должен был подписать отречение от престола.

Великий князь Николай Николаевич и предполагаемый заместитель Трепова и полудиктатор, числится в календарях холостым, что не мешает ему быть весьма правильно и совершенно открыто, но бесправно женатым на Бурениной, представительнице одной из богатейших купеческих фамилий Петербурга. Известна острота, будто бы сказанная по этому поводу Александром III:

– Мы, Романовы, в родстве со всеми дворами Европы. Нечего делать, породнимся и с Гостиным двором.

Даже для того, чтобы выдать сестру Скобелева, Зинаиду Дмитриевну, за столь третьестепенного «члена императорской фамилии», как герцог Лейхтенбергский, надо было сперва сочинить для сестры Белого Генерала, – в то время, несомненно, популярнейшего человека в России, «народного героя», – какой-то призрачный титул графини Богарне. Почему потомство креолки Жозефины Богарне, спавшей с Наполеоном Первым, признано при русском дворе более благородным, чем потомство гренадера Ивана Скобелева, спавшего с Екатериною Второю, – логическая загадка: исторический заслуги обоих предков тождественны, а историческою давностью подвиги солдата Скобелева при Екатерине Великой даже превосходят на несколько лет подвиги Жозефины Богарне при Наполеоне Великом.

В последние два царствования, в боковых и довольно далеких от основного ствола ветвях «дома Романовых» привились «славянския жены»: дочери знаменитого князя Николая Черногорского, владыки 276 000 душ, которого Александр III, со свойственною ему откровенностью тупого, но прямого человека, провозгласил когда-то своим «единственным другом и союзником».

«Tu felix, Austria, nube!» – эпиграмма, отжившая свое время, разрушенный анахронизм. Девятнадцатый и двадцатый века могут рекомендовать новых поставщиков невест на царственные дома – сватов вне конкуренции: один – Христиан Девятый Датский, так злобно выхлестанный за это сатирою Вьёрнона Другой – Николай Чурногорский.

Последний имеет хоть то преимущество, что он мужчина цветущего здоровья и следовательно, не может «отравить своею кровью все династии Европы», как бросил Вьёрнон упрек Христиану Датскому.

Итак, я полагаю, что доказательство наше выяснено достаточно примерами историческими и неопровержимыми. Эти люди, величавшие себя русскими царями, белыми царями и тому подобными титулами, подчеркивающими якобы русскую их народность и мнимую законность их самодержавие над русскими, совсем не русские, но немцы в восьми поколениях бессменной крови. Равным образом, они и не Романовы, так как род царей Романовых вымер 150 лет тому назад.

Памятуя эту родословную, я никогда не мог без смеха слушать «рассуждения о русской душе» русских самодержцев, усиленно прославляемой в каждом из них, покуда он царствует. Особенно много «русской души» находили, как известно, у Александра III, немца в шестом поколении. Так и вспоминается картина из салтыковских «Ташкентцев» действия».

«Генерал. Господа, предупреждаю, что первым условием, чтобы зачислиться в наше общество ловли врагов отечества, необходима русская душа.

Голос. А немцу можно?

Генерал (с ангельскою улыбкою). Немцу? Немцу всегда можно, потому что у немца всегда русская душа».

Разве что так… Иначе совершенно непостижимо, – когда и где, как и откуда, успевают все эти коронованные и полукоронованные немцы обзаводиться «русскою душою», хотя бы и в таких скромных размерах, чтобы не посрамлять германизмом. своим вдохновений пресловутого «коптрпропагандиста», генерала Богдановича, благочестиво искупающего, в звании старосты Исаакиевского собора и распространителя патриотических брошюрок и картин, старые грехи взяточничества по угольным поставкам на Черноморский флот. Императора Александра II еще могли обрусить сколько-нибудь воспитатели его. Жуковский и Павский (законоучитель, обвиненный впоследствии в не православном образе мыслей за дерзость… перевести библию на русский язык). Но ведь именно у Александра Второго-то наличность «русской души» современными патриотами – Богдановичами, Грингмутами, Мещерскими, – и отрицается усерднёйше… Царь, уничтоживший крепостное рабство в России и на Дунае независимые славянские княжества, – опальный в своем потомстве и в бюрократии, царствующей в России от имени Александра III и Николая II.

Каков бы ни был Александр Второй, со всеми его преувеличенными достоинствами и замолчанными недостатками, но, конечно, он был лучшим в ряду Романовых девятнадцатого века. За свои грехи и ошибки он расплатился страшною казнью 1 марта на Екатерининском канале: история сквиталась с Александром II в его зле и получила возможность и право беспристрастно отмечать его добро. Русский и славянский мир сохранили о нем благодарную память. Но Гатчинский и Зимний дворцы встречают каждое упоминание об его веке, – «эпохе великих реформ» – кислыми гримасами, – и имя Александра II для них, как и для их министерства внутренних дел, – имя изменника династии и принципам самодержавного режима.

Когда я беру в руки «Готский Альманах», то, просматривая родословные древа царствующих домов Европы, я, в конце концов, всегда упираюсь в ту мысль, что революции, который теперь опрокидывают один за другим троны и уничтожают одну за другой династии, являются не только логическим последствием социальной борьбы, не только выражают собою известный политический момент культурной зрелости народов, но и скрывают под собою подкладку органической борьбы расовой.

Война, объявленная нациями династиям, – явление не только социально-политическое: ею управляют и начала антропологические. Не шутка же половой подбор! В течение многих и многих веков, европейские и зависимые от Европы, троны находились во власти десятка родословных корней, которые, переплетаясь сотнями отростков, роднились только между собою, брезгая кровью остального человечества. Тысячелетие столь замкнутой половой жизни должно было выработать потомство этого десятка корней в специальную расу, действительно значительно отчужденную наследственностью от других человеческих рас.

Не помню, кто из французских писателей изучал анатомию по костям французских королей, выброшенным из гробницы Сен-Дени великой революцией. Если бы такой счастливый случай достался в удел современному антропологу, он, пожалуй, определил бы своими измерениями даже физические уклонения королевской расы от братьев по человечеству. Уклонения же психического порядка – вне сомнения и заметны каждому не подобострастному глазу. Наш высокоталантливый соотечественник профессор Якоби посвятил огромный, кропотливый и полезнейший труд свой – “Etudes sur la selection chez 1’homme” именно болезненным аномалиям царственности, рождающимся из обладания преувеличенною властью. Его внимательный анализ коснулся всех европейских династий, начиная с Цезарей. Единственный упрек, который можно сделать труду Якоби, это – что, будучи врачом, а не историком, он слишком доверялся правде литературы и документов эпохи, им исследованным.

Что же касается до самого опьянения властью, как источника душевных аномалий и даже острых недугов, логические доказательства Якоби блистательны. Приходится очень сожалеть, что он ограничил свой анализ дворами западной Европы и прошел молчанием династию голштинских Романовых, – с ее слабоумным алкоголиком Петром Федоровичем, нимфоманкою Екатериною Алексеевною, безумным Павлом, почти юродивым под конец жизни Александром Павловичем, холодным зверем Николаем, распутным Александром II, диким помещиком Александром III и, для заключения, с Николаем II – этою, говоря языком декадентов, «недотыкомкой серой», которая ныне бесхарактерно и глупо вьется и вертится между Петергофом и Зимним дворцом, между Треповым и Витте, между варварством и сантиментализмом, между необходимостями конечной конституционной капитуляции и злым упорством самодержавного деспотизма.

Но при всех достоинствах книги Якоби, при всем блеске его доказательств, при всей несомненности его тезиса, можно и должно пополнить последний теоремою, что в царственных аномалиях психики отравление властью приобретает значение и силу обостренного активного фактора потому, что он попадает в среду благоприятнейших ему факторов пассивных, на почву исключительно цельной наследственности и нравственного вырождения, свойственных царям в мере, до полноты которой далеко всем остальным классам общества человеческого. Психология царственной расы обособилась и отчудилась от психологии общечеловеческой. Вот почему никто так мало не понимает обязанностей к человечеству и взаимоотношений общежития, как. цари, короли, принцы – даже и те, лучшие и очень редкие из них, которые умозрительно сознают необходимость быть человечными и очень стараются, чтобы быть таковыми или, по крайней мере стяжать такую репутацию.

Для меня самое смешное чтение – рассказы о подвигах доброты, великодушия и т. п., приписываемых разными историческими льстецами и хвалителями разным «добродетельным» государям, вроде Фридриха Великого, Иосифа II, Екатерины Великой и т. п. Все эти анекдоты, которыми скверная школа и небрежная семья напитывают наше детство, – по существу, повествуют не более, как о том, что вот в такой-то житейской встрече царственная особа поступила довольно порядочно и прилично с общечеловеческой точки зрения – поступила так, как не поступить для обыкновенного смертного, не принадлежащая к царственной расе, было бы прямо подлостью. Однако все эти просто порядочные поступки и только не подлости рассказываются хвалителями с таким изумлением, восхищением и восторгом, что совершенно ясно: эти господа сами не ждут от земных богов своих способности действовать хоть сколько-нибудь в согласии с общею человеческою моралью, и каждый мало-мальски не постыдный поступок земного бога уже приятно удивляет их, как совсем нечаянная внезапность.

Изумительно и восхитительно, что Фридрих II не отнял чужой мельницы, потому что – «есть судьи в Берлине». Изумительно и восхитительно, что Екатерина II как-то раз не велела убить человека, написавшего на нее памфлет. Изумительно и восхитительно, что Александр I упал в обморок, узнав, что Зубовы удавили его отца. Особенно окружена, ореолом таких холопских восторгов личность Николая I, благодаря петербургскому культу к ней в «реакционных» восьмидесятых годах. «Русский Архив», «Русская Старина», «Исторический Вестник», Шильдеры, Барсуковы, Татищевы засыпали русскую публику рассказами об единичных великодушиях этого деспота из деспотов, – и все великодушия неизменно того же дешевого сорта: ждали, что ограбит, а он не ограбил; по расчетам, должен был повесить, – а нет, только велел прогнать через 1500 палок и сослать на Кавказ в солдаты без выслуги; мог изнасиловать, а не изнасиловал.

Исторические апологии знаменитых монархов, начиная с Плиниева панегирика Траяну и до патриотических листков генерала Богдановича, все без исключенья построены на этой смешной манере доказывать царскую добродетель отрицательными примерами, что тогда-то государь не совершил такого-то преступления и не впал в такие-то пороки. Всегда выносишь такое впечатление, что апологет, при всех своих почтительных восторгах, считает своего обожаемого монарха чем-то вроде бешеной собаки, которой специальность – кусать всякого близ стоящего и, если она сего не делает, то, стало быть, она – четвероногий ангел своей породы.

А, впрочем, народная мудрость – в анонимной бесцеремонности своей – именно так и понимала царей, когда создавала пословицы вроде «Где царь, там и страх», «Близь царя – близь смерти», «Царь не огонь, а ходя близ него – опалишься», «До царя дойти – голову нести» и т. п. В недавнем сборнике корейских сказок, изданных господином Михайловским-Гариным, есть одна курьезнейшая – как бедняк притворился угадчиком, будто он разыскивает пропавшие вещи, при помощи своего длинного носа. Наконец его зовут к императору. Он угадал раз, два, а затем и отрезал себе нос: – теперь, говорит, я потерял свою способность и такой же дурак, как и вы все… Его отдули бамбуком по пяткам и вышвырнули из дворца. Над угадчиком все смеются, но он философически резонирует: «Поверьте, что отделаться от знакомства с императором только носом – это не малое счастье!»

Некоторым исключением из общего правила неумелой лести является, пожалуй, биография Петра Великого, полная, при всей дикости и крутом нраве этого государя, чертами, глубоко человечными и в добре, и в худе. Зато – как же усердно и отрицалась принадлежность этого богатыря к царственной расе! Известно, что он сам немножко сомневался в законности своего происхождения, и легенда, повторенная Герценом, гласит, будто Петр однажды, в подпитом состоянии, пристал с допросом и даже подвесил на дыбу Ягужинского: твой я сын или нет? – «А черт тебя знает, чей ты сын! – отвечал взбешенный Ягужинский. – У матушки-царицы было нас много!»

С другой стороны, совсем не надо вспоминать разных Калигул, Людовиков XI, Иванов Грозных, Борджиа – то есть исключительно жестоких и распутных государей, которых конфузится даже и сама царственная раса, – к доказательству, что мораль ее, удовлетворяясь минимумом общечеловеческой порядочности, допускает и терпит невозбранно максимум наклонностей и деяний, в человеческом культурном общежитии почитаемых не только недостойными, позорными, скверными, но и преступными, подлежащими тяжкой уголовной ответственности. Достоевский с поразительною силою описал нам нравственные мучения человека, совершившего своею волею убийство pro bono publico. Без таких убийств явных и тайных не проходило, кажется, ни одно царствование, даже самое кроткое и добродетельное. Но царей-Раскольниковых история знает очень мало. А те из них, чьи образы летописи сохранили с раскольниковскими страданиями, заболевали ими уже после таких и стольких преступлений, что не выдержать и звериным нервам, не только человеческим.

Присутствие страдающей совести в царе-преступнике настолько изумительно и редко исторически, что за нее потомство много простило даже такой фантастически жестокой фигуре, как Иван Грозный, и озарило сантиментальным светом Александра I, которого мистический ужас к совершенному им отцеубийству довел до преждевременной могилы, как говорит история, и до отречения и кельи старца Федора Кузьмича, как говорит легенда. Но эти чувства, которых общество так жадно ищет в каждом своем преступнике и возмущается, если не находит, совсем не обязательны для преступников в коронах. Угрызения совести Ивана Грозного или Александра Первого опять-таки лишь трагические анекдоты о приятной неожиданности найти человеческое в душе, одержимой аномалиями царственности. Екатерине, чтобы утвердиться на престоле, пришлось умертвить двух царей, из них один был ее мужем. Прочитайте бесчисленные письма, которые она весело и самодовольно рассыпала в первое десятилетие своего правления, – право, только на Сахалине, в очерках Чехова или Дорошевича, можно найти типы подобного же равнодушия к своим, как выражаются каторжане, «пришитым». Проглотила Петра Федоровича с Иваном Антоновичем – и как ни в чем не бывало. Только очень заботится, чтобы Мирович был казнен, да обличитель Арсений Мацеевич очутился в каменном мешке с именем Андрея Враля за то, что чудак попробовал в царственную мораль внести суровое слово человеческой правды.

У Шекспира есть две великие трагедии о царственных злодеях – «Макбет» и «Ричард III». «Генриха VIII» я не считаю, потому что это портрет, написанный придворным льстецом. Сравните стихийный мрак и ад отравленной, опоенной кровью Макбетовой души с тем щегольским равнодушием и изяществом, как громоздить свои виртуозно планомерные преступления свирепый Глостер, – и вы поймете разницу между уголовной психологией, выращенной в условиях робкой общечеловеческой морали, и бесстрашной уголовной психологией принцев. Я останавливаюсь по преимуществу на семейных преступлениях потому, что от уголовщины в делах общественных государи отгораживаются щитом, на котором написаны девизы: «Интересы страны» и «Необходимость политическая». А сверх того от этих злодеяний отделяет их такая длинная лестница бюрократической передачи, что наглядное безобразие и весь ужас преступления полностью достается какому-нибудь поручику Фролову, который рубит шашкою и видит, как брызжет кровь и раздается череп человеческий, а во дворце эти преступления – не более, как секундное прикосновение карандаша к атласной бумаге.

Однажды я беседовал с боевым товарищем Скобелева, на долю которого выпало взорвать базар, минированный подкопом, уже не помню, в Геок-Тепе или другом городе. Убило до 2000 человек. Я знал и знаю этого офицера за добряка и смирнейшего человека в частной жизни. «Воображаю, как мучительно досталось вам это поручение», – сказал я ему. Он предобродушно возразил: «Нет, что же? Ведь это, знаете, только проводы соединить… пожал электрическую пуговку, и готово!»… Вот тип истинно бюрократического преступленья, где за электрическою пуговкою исчезают тысячи жизней.

Мы вышли из веков варварства, когда Петр Великий собственноручно рубил головы стрельцам, и, пожалуй, рука не поднимется хватить топором по человеческой шее. Но – черкнуть по бумаге пером «Николай», чтобы глупою, никому, кроме дворцовых аферистов, ненужною войною уложить на полях Манчжурии триста тысяч человек, чтобы бросить Польшу под расстрелы осадного положения, тут не надо мужества и не велика борьба с состраданием: вопящее, стонущее, гибнущее человечество остается где-то в далеком тумане, а пред глазами – только опрятная и изящная электрическая пуговка: жми! Большая разница – зачеркнуть па расстоянии бумажную жизнь имярека пли непосредственно, почти на своих глазах, «развязать мешок с костями», который носит имя сына Алексея, мужа Петра, отца Павла, и, однако, мешки эти развязывались, развязываются и будут развязываться в царственных домах, пока они существовать будут. Так что же говорить об имяреках?

Я был в Москве, когда случилась Ходынская катастрофа. Вечером царь Николай был на балу у французского посла. Ждали отмены бала – ее не последовало. Царь проехал между мрачно безмолвными стенами народа, – даже охрана не посмела кричать ура! – и. кажется, ничего не понял: за что? Он знал, за что, но не понимал. Поколения власти иссушают сознание и воображение личной ответственности. У кого из монархов не идеал Людовик XIV, король-бог, король-солнце, «государство – это я», человек, поглотивший свою страну, – который, если бы не имел счастья родиться королем Франции, десятки раз заслужил бы себе клетку в Шарантоне, как безнадежно одержимый горделивым помешательством? Германия, из всех стран Европы, наиболее богатая царственною расою (даже и Ницше ведь гордился белокурым племенем Ueberniensch’ей), до сих пор полна маленькими Людовиками с маленькими Версалями: это тигры с обстриженными когтями, но породу не обстрижешь. И когда такой тигр попадает в страну, где тиграм когтей не стригут, он рычит, как рычали его предки.

Известно, в какую реакционную самозабвенность впадал Вильгельм II всякий раз, что навещал Гатчину и Петергоф и дышал восхитительными ароматами самодержавия. В один из своих выездов он надумался судить морским судом матросов собственного экипажа, передравшихся на Невском проспекте с русскими моряками, приговорил к смерти двенадцать человек и собрался вешать их на реях. К счастью, за этих горемык вступилась императрица Марья Федоровна, справедливо находя, что строить виселицы в чужом доме – не значит доставлять хозяевам большую радость в семействе. В другой раз Вильгельм II, гостя в Петербурге, получил телеграмму, что произошли беспорядки в каком-то квартирующем в Лейпциге пехотном полку. Он немедленно и самодержавно телеграфировал приказ расстрелять десятого. Но – увы! немедленно же получил конституционный ответ: “Unmoglich, Majestat!” – «Ваше Величество, невозможно!»…

Этот царственный рыцарь – фигура, замечательно типическая для нашей темы, по откровенности, с какою он выбалтывает манию расового величия, которую прочие европейские монархи, одомашненные конституциями, выучились за XIX век держать про себя. У него два друга в Европе: султан Абдул-Гамид и Николай II – оба самодержцы и оба специалисты по массовым истреблениям своих подданных. Когда Абдул-Гамид убивал сотнями тысяч армян в Малой Азии, и Европа, не исключая Германии, протестовала, хотя и более чем платонически, Вильгельм писал «красному султану»: «Помни, что ты император Божией милостью и, кроме Бога, никто не вправе указывать тебе, как надо управлять своими подданными!» Когда освобождающаяся Россия пошатнула на голове Николая II старый самодержавный венец, Вильгельм суетится в Берлине, едет в Бьерке, посылает к Кронштадту во спасение самодержавия конституционные канонерки, движет на польскую границу стапятидесятитысячный оккупационный корпус и получает от господина Витте в подарок осадное положение в Польше. Этот удивительный государь так любит, чтобы цари расстреливали свой народ, что, за невозможностью устраивать подобные спектакли у себя дома, – “Unmoglich, Majestat!” – утешается ими хоть вчуже на сценах России и Турции.

Я ограничусь легким отношением царственной расы к примитивно этическим вопросам убийства и насилия над жизнью человека, как самым грубым, а потому и самым выразительным показателям полного обособления их из общечеловеческой морали, для которой эти преступления суть самые тяжкие. Цари живут вне всех кодексов культуры, вне Моисея, Христа, Будды, Магомета, своим специальным эгоистическим укладом, отставшим от цивилизации на сотни лет и не желающим нимало ее догонять.

«Principe» Макиавелли почитается как трактат общей политики, гениальный в своем роде, но пессимистическим произведением, противным нравственности новых культур. Но он для них и не предназначался. Заглавие вполне соответствует мировоззрению. «Principe» – одна из немногих книг, где сущность и программа царственной расы изображены без всякого лицемерия, как положительный идеал, писателем, хорошо понявшим эту расу и уверовавшим в ее сверхчеловеческую целесообразность. Этическое бесстыдство книги смущает детей земли потому, что она попала в читательские руки не по адресу, – ей место на планете, населенной царями. Для этих последних ее отрицательный текст – положительное евангелие. Так освещать царскую логику и психологию, как сделал Макиавелли, убежденно восхищаясь типом Чезаре Борджиа и серьезно посвящая ему свою науку быть царем, впоследствии умели только гениальные памфлеты и сатиры англичан XVII, французов XVIII, немецких евреев XIX века и нашего Герцена – великих разрушителей престижа корон и тронов.

Этому кодексу остается лишь быть дополненным параграфами о половой распущенности, принципиальным и привилегированным усердием в которой царственная раса спокойно и убежденно донесла до ХХ века начала первобытной полиандрии и полигамии, со всеми обрастающими их боковыми пороками. Начиная с Брантома, каждый век имел своих бытописателей, последовательно изобразивших то «право на разврат», которое, как пережиток доисторической культуры, присвоила себе царственная раса, и которое безмолвно признавалось за нею целым рядом поколений. Брантом наиболее интересен тем, что он, как и Макиавелли, нисколько не памфлетичен. Если «Principe» – добросовестная царская теория к эксплуатация пласта, то «La vie des dames galantes» – столь же добросовестное руководство к царскому разврату.

Для характеристики последнего совсем нет нужды прибегать к воспоминаниям о последних Валуа или Стюартах, об орлах регентства, о дворах Людовика XV, Великой Екатерины, о скандалах Второй Империи, даже о современных фигурах, вроде недавно казненного великого князя Сергея Александровича: это всего лишь апогеи, исключительные обострения половой эпидемии, хронически свирепствующей в царственной расе. Гораздо более этих отрицательных крайностей характерны, например, наивные восторги к семейным добродетелям Александра III, положительно сразившего своих верноподданных тем неслыханным чудом, что за 13 лет царствования он не обзавелся фавориткою. В записках одной великосветской дамы двух прошлых царствований, к сожалению, еще не увидевших страниц «Исторического Вестника» и «Русской Старины» по цензурному запрету, глава о воспитании начинается следующим простодушным заявлением: «Я в девушках была так хороша собою, что, когда в институт приезжали Государь или Наследник, начальница отправляла меня в лазарет». Эти Государь и Наследник, от которых надо было прятать мало-мальски красивую девушку, – Николай I и Александр II: первый имеет в официальной истории репутацию мужа предобродетельного и «рыцаря», второй, хотя и послабее, но все же не Август какой-нибудь Саксонский, не Карл Второй и даже не Луи Наполеон.

Сами короли, цари, принцы и т. п., конечно, считают себя особою расою и, конечно, высшею Божией милостью. Этот взгляд подчеркивается именно тою ревностью, с которой они, как указано, оберегают свои семьи от прививки не царственных элементов. Однако нельзя не заметить, что цельность царственного мировоззрения, нарушенная еще Великою французскою революцией, развеялась в течение XIX века широкою брешью. Раса поддалась цивилизующим началам и подает частые признаки, что устала от изоляции своей в роде человеческом.

Ни один век не ознаменован столькими добровольными отречениями от власти и отказами продолжать: царственную династию, как век XIX. Легенда об отречении и опрощении в мужичество императора Александра I покуда ничем не подтверждается. Но – что и он, и брат его Константин в последние годы жизни чувствовали острое отвращение к самим себе, ко всему своему быту и слагающей его этике, – этого не отрицают даже и официальные историки. Наиболее частые и резкие примеры ужаса к своей расе, с сознательным бегством от нее в человечество, дает самый знатный из современных царственных домов – фамилия Габсбургов, на склоне своем полная таких разочарований, разрушений и семейных трагедий, что, кажется, и не найти ей равной в истории, со времени гибели Атридов.

Особенно в последнее время участились случаи семейного распадения в царственных домах, свидетельствующие об открытом бунте женщин расы против ее растленных очагов. Бунты эти принимают покуда довольно уродливые формы, но повсеместность их ясно доказывает, что они не случайны, и все эти принцессы Луизы, убегающие от мужей с разными Жиронами, такие же показательницы расовой демократизации, как меркатор торгового парохода Иоанн Орт или доктора медицины, окулист и гинеколог, баварские Виттельсбахи, из которых один отлично исправляет должность окружного врача и краснеет, когда его называют не Herr Doctor, но «ваше величество». Демократические браки и уход в частные профессии это – своего рода инстинктивное бегство под крыло человеческой жалости сатиров и нимф с Олимпа, к которому близятся «Сумерки богов», сверкаюшие молниями погрознее Юпитеровых.

Что они – высшая раса, в этом цари глубоко заблуждаются, ибо кровосмесительным скрещением самцов и самок, в котором они проводят век за веком, достигается вырождение и вымирание пород, а не совершенство их. Ни одно сословие не дает большого процента умопомешательству, как немногочисленный класс царских фамилий. И это – при самых сытых и бережных условиях жизни! При отсутствии именно тех факторов нужды и истощения, которыми главным образом развиваются душевные недуги в обществе человеческом. Но, что они стали уже особою расою, в этом цари правы и в этом их погибель. «Царственная раса», как специальная группа в человечестве, уединилась уже настолько, что теряет способность возрождаться: новые демократические элементы, допускаемые случаем или политическою необходимостью в ее ограниченную среду, уже не в состоянии пускать в нее корней так прочно и быстро, как-то было лет четыреста или триста назад, во времена Медичи и Сфорца.

Напротив: в последние два века демократические элементы, привитые к расе царей, не только не содействуют ее оздоровлению, но и сами, с чрезвычайной быстротою, чахнут, сохнут, погибают. Разительный образец такой неудачной прививки к расе царей представляет собою быстро разложившаяся фамилия Бонапартов. Вянут и вымирают почти сплошь анормальные физически шведские Бернадоты. В восемнадцатом веке столько же характерно исчезновение подлинных русских Романовых. Как скоро, по воле Петра Великого, затворницы московских теремов стали выходить замуж за немцев из белокурой «расы царей», а московские царевичи были обязаны получать жен из принцесс той же породы, «раса царей» съела старый мужиковатый боярский дом в какие-нибудь шестьдесят лет и посадила на его место своих потомков, которые и верховодят в России вот уже полтора века.

Любопытный династический образец, как демократическая порода задыхается и уничтожает сама себя, не только роднясь с «расою царей», но даже будучи лишь поставлена в подражательные ей условия жизни, представляет собою недавно угасшая фамилия сербских Обреновичей. Она выродилась с такою стремительностью и гнусностью, что, при всем ужасе белградской бойни 1903 года, нельзя не сознаться, что коренное истребление этого хищного рода-паразита было ампутацией, необходимою для оздоровления больной и истощенной нации. Мужское потомство Николая Негоша Черногорского тоже носит уже на себе роковую печать наползающего вырождения…

Как всякая раса, «раса царей» имеет свои разновидности: известны ее специальные типы, – носы Бурбонов, подбородки Габсбургов, глаза Романовых и т. п. А, если хотите, то есть и общий тип «царственной наружности», который делает так театрально похожими друг на друга всех королей, принцев и царей, – а, в особенности, женский пол расы, – к какой бы фамилии и к какому бы государству они ни принадлежали, – на разных их условных, символических и схематических изображениях: на монетах, марках, лубочных картинках, рыночных бюстах и т. д. Сходство это не только понятно, – оно обязательно. «Царственный тип» выработан в несколько скудных разновидностей долгим кровосмешением нескольких старинных семейств, и человек «царственного типа» непременно удается атавистически в одну из таких разновидностей, как штампованный. Оригинальная наружность – такая же великая редкость в царственных семьях, как оригинальный ум. За двести лет европейской истории в числе коронованных особ ее вряд ли можно насчитать хоть десяток лиц, в которых индивидуальность господствует над типом. У нас в России счет этот ограничивается великолепным Петром I, уродившимся не в семью Романовых, но в мать Наталью Кирилловну Нарышкину, или в того анонимного отца, о котором, по уверению Ягужинского, только черт знает; и безобразным Павлом Первым, уродившимся Бог весть в кого. В потомстве же Павла, через Николая, все штампованные лики вюртембергского образца, по наследству от императрицы Марии Федоровны (второй супруги Павла, родоначальницы царствующих «Романовых»).

Часто лики очень красивые, как например, у Александра I, у Николая I, иногда не только красивые, но и симпатичные, как у Александра II и у сына его, цесаревича Николая Александровича, но все – красивые и безобразные, добрые и злые, привлекательные и отталкивающее – одинакового образца, вылеплены по шаблонам «белокурой царственной расы». До чего бедны эти шаблоны, можно судить по тому совпадению, что сейчас, например, в царственных семьях русской и английской имеются три лица, портреты которых люди невнимательные легко смешивают по первому взгляду; император Николай II, герцог Йоркский и великий князь Александр Михайлович. Если сходство между первыми двумя объясняется примесью «датской крови», то это объяснение никуда не годится в третьем случае, так как Александр Михайлович – сын великого князя Михаила Николаевича и Ольги Федоровны Вюртембергской. Это игра сходства не семейного, но расового.

Оригинальность в царственных семьях, подчинившихся предрассудочным и ошибочным традициям племенной выработки породистого скота, появляется только чрез редкие и случайные привносы демократических элементов: так, кровь захудалой дворянки Натальи Нарышкиной дала России Петра Великого. Говоря точным заводским навыком, шаблон породы нарушается в «царственной расе» только ублюдками. Поэтому нет ничего скучнее портретных галерей в дворцах Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и т. д. Ряд лиц, убивающих воображение зрителя своим ординарным однообразием. Особенно заметна эта скудость впечатления при сравнении с портретами правителей в государствах с выборными началом. Не говоря уже о президентах республик, из которых каждый, каков он ни есть, характеризует общество своей эпохи своею особою физиономией, проверьте эту разницу хотя бы по портретам римских пап: в каждом дышит яркая индивидуальность, не скрадываемая даже единством исторических атрибутов и костюмов. Когда вы рассматриваете изображение выбранных правителей, вы ищете:

– Что говорит это лицо?

Пред портретами Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и др. первый и последний вопрос:

– Чего можно ждать от этого типа?

Итак, свожу мою мысль. Царственные фамилии, путем кровосмесительных и обособленных от остального человечества браков, выродились в особую расу. Им угодно считать ее выше человечества («Божией милостию»), но человечество с этим самомнением «царственной расы» совсем не согласно, ибо раса эта, – правда, по хищничеству своему, очень хорошо выкормленная, на огромном большинстве своих представителей чрезвычайно тупоумна; за крайне редкими исключениями, совершенно невежественна и, чрез привилегии безнаказанности, развила в себе множество специальных пороков, остальному человечеству недоступных и почитаемых в нем за сквернейшие преступления. Таким образом царственная раса стоит в человечестве опасным исключением из общей морали и права, живущими бездельно, роскошно и порочно, за счет национальных групп, которыми она питается, как некий хищный паразит, пожирая и уничтожая всех, кто пытается противопоставить ее аппетитам свои права общечеловеческого равенства и братства.

Представляя собою результат наследственного вырождения и векового одичания в узко фамильной замкнутости, дарственная раса отстала от всего человечества на много столетий умственным и нравственным развитием. Цели ее существования низменны, средства достижения всегда коварны, грубы и жестоки. Самодержавие есть огромное сцепление расового зла, которое злом же и поддерживается. Этот расовый и неискоренимый характер самодержавного зла почитает законною и необходимою борьбу с ним не только по соображениям социального и политического порядка, но и с точки зрения антропологической: в современных революциях, помимо временных и преходящих причин и поводов, дышит неизменный культурный инстинкт человечества, устремляющий деятельность свою к повсеместному уничтожению порогов и препон на пути цивилизации к всемирному единству и братству народов.

Борьба с автократическою расою соединяет в себе процессы самозащиты и движения вперед нации, зрелых, растущих и жизнеспособных; она основа их исторического прогресса, без которой немыслим его свободный и успешный ход; она уничтожаете чисто зоологические, так сказать, опасности прошлого и настоящего и дает гарантии безопасного будущего. Борясь с самодержавием, современный революционер повинуется тому же естественному закону, по которому Геркулес, Тезей, Илья Муромец и Добрыня Никитич истребляли сказочных властелинов доисторического мира – полулюдей – полуживотных: кентавров, минотавров, Соловьев-разбойников и Змеев-Горынычей – чудовища человекообразия и сверхъестественной силы, но не человеческая. Современный революция – естественная борьба человечества против вредной двуногой породы, наследственно созданной тысячелетними условиями искусственного полового подбора и алчного, свирепого паразитизма. Все подобные породы, принципиально и зоологически враждебные цивилизации, должны быть или покорены и приручены человечеством, или истреблены. Таков и культурный закон. И – в том политический процесс противодинастических революций. Когда судили Людовика XVI, раздался голос, произнесший фразу столь многозначительную, что почти мистическую:

– Он достоин смерти за то, что он был королем!

Мы живем в бурную эпоху, котораяспорая повторила уже много подробностей Великой французской революции, и надо отдать справедливости петербургским иерархам – они будто подряд взяли стараться, чтобы зловещих параллелей этих накопилось все больше и больше.

Qous vult perdere dementat prius!

Петергоф превратился в вулкан преступление против общества, работающий с постоянством, почти механическим. Настолько, что даже, когда там собираются сделать уступку в сторону порядочности, то, по неловкости и неискренности, превращают ее в новую гнусность. Хвастают амнистией – и дают обществу подлог частного помилования. Печатают манифест о четырех свободах – и вооружают черные сотни бить и резать всех, кто свободам поверит. Дразнят конституцией – и объявляют осадное положение в Польше. Отменяют смертную казнь – и приговаривают к расстрелу 300 человек кронштадтцев. Учреждают ответственное министерство, – и должны составить его из департаментских сторожей, потому что даже и в правых рядах общества не нашлось человека, настолько неосторожного, чтобы правительству Николая II – как бы оно ни называлось – Витте ли, Трепов ли – поверить. Господин Витте, в удовлетворение общественного мнения, убирает г. Трепова со сцены за кулисы, и даже притворяется, будто такого актера в труппе больше нет. А неблагодарное общественное мнение, чем бы броситься в объятия первого (и единственного) министра, находит, что пред ним разыгрывают финальную сцену из «Горя от ума». В то время, как Александр Андреевич Витте энергически упрекает Софью Павловну Трепову, что обязан ей позором, общество зажпмает уши и твердит, как Фамусов:

Все, все делается правительством очень скверно. Но, если бы делалось и хорошо, – поздно! Да! Поздно, не нужно, бессильно! Нет поворотов назад, и не будет примирения с настоящим! Век перерос все конституционные компромиссы, до которых в состоянии додуматься царственная раса и ее клевреты. Очень может быть, что мы будем свидетелями даже не одного, а нескольких подобных компромиссов, но они – лишь стекла в калейдоскопе и будут менять свои цветные фигуры с калейдоскопической же капризностью и быстротою, пока тяжелая рука народа не овладеет инструментом!) политических призраков и обманов и не отбросит его презрительно, чтобы смотреть на свет простым и прямым глазом.

Какие красивые многоугольники ни вырисовывай монархический калейдоскоп, их разноцветные пятна будут слишком напоминать о пятнах неповинной крови, которыми бессмысленно исхлестала и хлещет, хлещет, хлещет карту России бездарная и злая петербургская пятерня. Нет поворота, не будет примирения, и да будет проклято забвение! Времена исполняются, и плоды свободы созрели. Тот, кто ныне пытается обмануть Россию фальшивою амнистией, скоро сам будет нуждаться в амнистии настоящей, потому что – повторяю вам слова «Красного Знамени»:

Близок судный день расплаты.

Когда судьями будем мы!

Мрак на земле, на востоке играют под тучами зори, кровавые, страшные зори! Но, где заря, там и солнце, и я верую, глубоко верую, господа, что то солнце, которое еще спить там за русским горизонтом, в конце концов будет солнцем не только народа, но и народов – новым солнцем Русской федеративной республики!.. От всей души приветствую те самоотверженные силы, что летят на родину разгонять черный тучи, предательски нависшие над зорями нашего солнца. Счастливый путь! История не забудет ни труда вашей мысли, ни труда ваших рук! И жизнь, и песнь обновленной России будут полны могучими снами вашей героической борьбы, и, когда свершит она свои близкие, неотвратимей, светлые судьбы, счастлив тот, кто будет вправе сказать о себе современности и потомству:

– «На обломках самовластья пишите наши имена!»