Единственный теракт, который я видел своими глазами — произошёл в Москве, у станции метро «Рижская». В зоне боевых действий главное — привычка. Со временем человек привыкает — всегда готов к крови, смерти, даже когда расслабляешься, отдыхаешь… А тут — в большом городе. Когда этого даже не ждёшь. Да к тому же у «подземки». Не понимаю! И так люди страдают в московском метро, в этих сотнях километрах тоннелей бардака, безответственности и идеологии советского бюрократизма, а тут ещё их взрывают! Разве можно воевать с мирным населением, не важно — в Москве, Томске, Аргуне или Беслане? Или в Будённовске?

У меня в памяти есть видеоряд, как называют у нас в профессии «картинка» — эпизоды, которыми мне эта трагедия запомнилась.

Всё лето 2004 года на НТВ ждали терактов в Москве. Информацией с руководством «поделились» спецслужбы. По ночам на телеканале дежурили полноценные съёмочные группы от информационной программы «Сегодня», а не как обычно — оператор без корреспондента. Днём в центре города в гостинице «Россия», где находилась наша студия для прямых включений, сидели наготове две операторские мобильные группы.

И вот 24 августа на автобусной остановке на Каширском шоссе произошёл взрыв, в котором четыре человека были ранены. А через несколько часов в результате теракта разбились два пассажирских авиалайнера, вылетевшие из Москвы: Ту-134 в Тульской области (44 погибших) и ТУ-154 в Ростовской области (46 погибших). Спецслужбы утверждали, что несколько дней назад в столицу приехали четыре смертницы. Взрыв на Каширке совершила Марьям Табурова, в Ту-134 — Амнат (Амант по паспорту) Нагаева, а в ТУ-154 — Сацита Джебирханова. Оставалась четвертая — родная сестра Амнат Нагаевой, смертница с красивым, очаровательным именем Роза.

Почему-то я всегда думал, что этот теракт произошёл в пятницу, хотя 31 августа 2004 года — это вторник. Наверное, потому, что в тот день мы были не совсем трезвые. А пить «на работе» было принято лишь по пятницам. В половине пятого вечера наша группа — я, оператор Руслан Нагоев, звукооператор Серёжа Конаков — снимали в Думе интервью с Геннадием Зюгановым о «реформе» избирательной системы в стране, которую затеял ЦИК. Кремль был занят «укреплением вертикали власти» — превращал парламент страны в абсолютно управляемый серый бюрократический орган. Многие эксперты и политики утверждали, что Путину сложно будет продавить это т. н. «совершенствование избирательной системы». Зюганов тогда в интервью, помимо прочего, нам сказал, что левые готовы протестовать самым активным способом и объединятся в своих действиях со всеми несогласными с кремлёвским сюрпризом — хоть с жириновцами, хоть с правыми, хоть с либералами и даже с недумскими партиями и организациями. Лидер КПРФ утверждал, что дело даже не в самой идее «реформы» механизма формирования нижней палаты парламента, а в том, что «в стране беззакония никакая система не будет работать на благо». И это было точное замечание.

Кстати, против новой избирательной реформы (особенно отмены одномандатных округов) выступали даже члены пропутинской «Единой России» — те из них, которые прошли в Думу как одномандатники, даже делали это открыто и публично. Да, всего лишь выступали. В любом случае, эти кремлёвские инициативы ждало нешуточное сопротивление. Если бы не эти теракты конца августа и начала сентября…

Так вот. Съёмка с лидером КПРФ была не «под эфир» — интервью планировалось показать на следующий день и в воскресной итоговой программе «Сегодня», в серии материалов о сулившей иметь громкий политический «аккомпанемент» новой инициативе главы ЦИК и его кремлёвских хозяев. Потому в Останкино мы не торопились — заехали в чебуречную на Моросейке, где ещё и выпили по бокалу пива каждый. Уже там оператор Нагоев стал «убивать» аккумулятор, держа камеру во включенном состоянии. Это такая операторская хитрость — если вдруг из Останкино перенаправят на другую съёмку, найти причину не ехать — мол, сел аккумулятор. Не все операторы так относятся к работе. Ну, а с остальными — что ж поделаешь? Не доносить же на них руководству. Зато ясно, на какого оператора в сложной ситуации можно положиться, а на кого — нельзя.

Из-за задержки в чебуречной попали в серьезную пробку на проспекте Мира по пути в Останкино. Я и так несколько дней не досыпал, и глаза у меня слипались. Было тепло, вся наша съемочная группа задремала. Исключая, конечно же, нашего водителя Сережу Мельгунова, очень хорошего парня и профессионала своего дела. Он на НТВ только недавно устроился, но во время того теракта повёл себя так, словно давно работал в профессии — ведь от водителя тоже зависит результат труда съёмочной группы, а значит — и телекомпании.

Очнулся я от небольшого хлопка. С трудом приоткрыл глаза и увидел, что наша машина всё ещё стоит в пробке прямо под Рижской эстакадой. Было 20:00 с хвостиком.

— Что это было, Сергей? — я полусонным взглядом посмотрел на нашего водителя. — Мне показалось или это наяву?

— Там хлопнуло, — он озабоченно вглядывался в сторону между входом на станцию «Рижская» и универмагом «Крестовский».

— Да покрышка, наверное, — послышался сзади вялый голос Серёжи Конакова. — Продолжаем спать.

Людей было много, как ни в чем не бывало, они стояли вдоль дороги или шли по тротуару. Только я хотел снова прикрыть глаза, и тут раздался ещё один хлопок. И повалил дым. Впереди, справа — у универмага. Выскочил из машины, и увидел бегущую прямо через проспект Мира, между машинами, в сторону Рижского вокзала девушку. Лицо у нее было залито кровью.

— Давай туда, это теракт, наверное, — крикнул водителю, оказавшись снова на пассажирском сидении, и стал набирать телефон редакции.

Вот водитель — ни растерянности, ни суеты, ни лишних вопросов. Два колеса — на обочине, два — на тротуаре. Подрезая других, лавируя между автомобилями и людьми, не жалея машины. Сто метров до угла «Крестовского» мы пролетели за секунды.

— Это перед рынком, — кричал сзади Конаков с отчаянием, и я вздрогнул от его голоса.

Он вопил, с надрывом. А в таких ситуациях терять контроль над собой нельзя.

— Там рынок. Это опять они! Как же они достали! Как же они достали! — не мог остановиться Серёжа.

Как стали сразу же утверждать силовики, этот теракт совершила та самая смертница с красивым именем Роза Нагаева. Она направлялась в метро, но, увидев милиционера перед входом в вестибюль, испугалась и развернулась. Потому взрыв произошёл снаружи. Этого правоохранителя, старшего сержанта 7-го отдела по охране столичного метрополитена зовут Алексей Егоров, прозвище — «Джин-тоник». Я его не видел, но говорят, у него лицо довольно пугающее, многоопытно-натренированное, и прозвище он получил из-за пристрастия к алкоголю. Некоторые его коллеги утверждают, что сержант направлялся в универсам «Крестовский» за очередной вечерней порцией. В любом случае, парень предотвратил теракт в самом метро, что задумывалось террористами — это привело бы к большим жертвам. Значит, герой. Егорова потом ещё наградили медалью «За отличие в охране общественного порядка», а на доске почёта в 7 отделе милиции УВД на Московском метрополитене под его фотографией так и было написано: «Своим видом отпугнул террористку-смертницу» — и эта двусмысленная формулировка обычно веселила проходивших мимо коллег «Джин-тоника»…

Взрыв был мощный — около двух килограммов тротила. Ещё болты, гвозди. От смертницы остались только фрагменты тела, раскиданные взрывом на десятки метров. Голову Розы нашли на козырьке вестибюля станции «Рижская».

Но в тот момент, когда мы выскочили из машины — Руслан с камерой, Конаков со штативом, а я с микрофоном и блокнотом — я видел только две горящие машины и разбросанные тела — мёртвые, раненые, фрагменты тел, размётанный мусор, осколки стекла, куски железа. На пространстве между входом в вестибюль, универмагом «Крестовским» и проезжей частью проспекта Мира я насчитал восемь тел.

На газоне рядом с метро ногами в сторону входа на станцию неподвижно лежала девушка. Над ней на коленях стоял похожий на Дмитрия Гаева грузный мужчина в голубой рубашке сотрудника метрополитена — такие носят машинисты — и делал ей массаж сердца. Вернее уже заканчивал делать ей массаж. У девушки была разорвана блузка, и у меня в памяти отпечаталась эта картина — эти ее груди, красивые, белые, пышные, колыхались равномерно, словно живые.

Нагоев снимал другой план в этот момент, а я не мог отвести взгляд от тела этой девушки. Человек в голубой рубашке встал с колен, ещё раз посмотрел на неё и в сердцах махнул рукой. Тут он увидел нас — мы стояли метрах в пяти, наверное.

— Аааа, журналюги, понабежали сюда, трупоеды! — крикнул он.

Наши взгляды пересеклись, посмотрели в глаза друг другу какое-то мгновение. У меня вообще никаких эмоций не было по поводу его слов. Вдруг он отвёл взгляд и кинулся дальше.

Снова посмотрел вниз на эту девушку. Она лежала, неестественно раскинув руки в стороны. На теле не заметил ранений — близко к ней не стал подходить. Я видел и раньше трупы и смерть наблюдал. Два раза это было очень неожиданно, неестественно, глупо, что ли. Вот и эта смерть была абсурдной, нелепой и несправедливой. Несколько минут назад девушка была живая, молодая, красивая — лица её не видел, не стал заглядывать, но, наверняка, красивая. Была желанна и кем-то любима. А теперь…

Вот смотришь на скульптуру, где воспето человеческое тело — это же искусство, это не есть живое, оно не может вызывать желание. Но, в тоже время, эта красота женского или мужского тела восхищает, именно потому, что создана руками человека, не Творца, но создана так похоже на живое, привлекательнее, чем живое. И эта нагая девушка, воплощавшая в себе молодость, красоту, любовь. Еще какие-то минуты тому назад. И вдруг — взмах рукой, приговор. И не будет у тебя ни цветов, ни ухаживаний, ни семьи, ни любви, ни детей, ни знойного пляжа, ни взглядов мужчин. Ничего не будет. The end!

Всё это пролетело у меня в голове за мгновение, естественно, мысли были не так оформлены, но было именно такое ощущение. Эта картина для меня осталась одним из самых сильных и тяжелых впечатлений от того теракта. Возможно, ошибаюсь, но это то, что я увидел.

Рядом с парковкой универмага «Крестовский» бегал растерянный милиционер, очень молодой. Видимо, напарник «Джин-Тоника», а, может, не из метрополитена. Пытался помочь раненым, но у него всё валилось из рук. Где-то потерял фуражку. Я заметил его глаза, взгляд — пустой, он был в шоковом состоянии. Что-то хотел попросить у нас, но не смог произнести.

Там же, у парковки, на земле полулежал парень среднего возраста — судорожно обхватил одну ногу, раскачивался и выл от боли. Нога была залита кровью, но была цела. Кажется, он работал контролером на этой автостоянке, сейчас не помню. У меня в блокноте записано его имя, но боюсь ошибиться.

— Можем тебе помочь?

— Не трогайте ногу, — замахал рукой парень. — Не подходи, не подходи близко.

Рассказал нам, что взрыв произошёл под одним из горевших автомобилей. Якобы, под почти уже сгоревшими «Жигулями» находилось взрывное устройство. Потом это не подтвердилось. Просто эпицентр взрыва был рядом с машинами, и взрыв бензобака одной из них это и был тот второй хлопок.

Мы носились на пространстве, на котором были разбросаны тела погибших, лежали раненые. Буквально бегали по фрагментам тел, перепрыгивая, иногда обходя их. Я обратил внимание на наблюдавших за местом теракта людей. Это было поразительно. Люди стояли на тротуаре плотной стеной. В молчании и оцепенении. Торжественно как-то. В глазах у людей не было злобы, ужаса. Они просто стояли и смотрели. У них тоже был шок. Тот молодой милиционер бегал и просил их уходить, потому что кто-то кричал о втором взрывном устройстве. А они не расходились, народ всё прибывал. Вот и со страной так. В тот момент там, словно, стояла вся Россия. Стоит молча и смотрит. Не знает, что делать. Злиться, ненавидеть — кого? своих? их? Она не просто молчит, безмолвствует. Она в состоянии шока, в трансе.

В какой-то момент я отвлёкся от происходящего, и обратил внимание на какой-то непрекращающийся, беспокоящий звук над ухом. Это стонал Сережа Конаков, не преставая стонал.

— Что с тобой, Сережа?

У бедного парня была истерика.

— Я на глаз наступил, — закричал он.

— Какой глаз? — сразу не понял и стал разглядывать лицо звукооператора.

— На глаз. На человеческий глаз, — ещё громче закричал Сережа с отчаянием. — Понимаешь? Здесь вот валялся, а я наступил.

Мне стало не по себе не от того, что он сказал, а от того, как он это сказал. Я знал, что у него проблемы со здоровьем, о которых он боялся говорить даже родным. Надо было ему помочь — хотя бы словами, иначе ему могло стать ещё хуже — по себе знаю. Даже штатив за Конакова носил наш водитель Серёжа Мельгунов.

— А тебе, что — все равно?

— Не всё равно, Серёжа, — стараюсь его успокоить. — Соберись. Потом и выпьем, и раскиснем. А сейчас — соберись. Мне тоже нехорошо.

— А по тебе и не скажешь…

У меня в таких критических ситуациях — когда надо выполнять свою работу журналиста — наступала внутренняя психологическая концентрация. Эмоции внутри бушевали, но словно находились в неком запечатанном чугунном котле. Потом прорывалось.

Стали подтягиваться коллеги. Из-за лужковских пробок машины, в том числе и спасатели, не могли быстро доехать до места теракта. Наша «тарелка» ехала из Останкино и застряла на Крестовском мосту. Мне пришлось с кассетами бежать к ней прямо по проезжей части. «Тарелка» ехала не быстро, и я запрыгнул в неё на ходу. Станцию инженеры разворачивали почти во время движения. Стали «гнать» (передавать) первую «картинку». Хорошо, что «тарелочники» привезли партию запасных аккумуляторов — наши уже окончательно сели.

Приехало много силовиков. Постоянно прибывали какие-то сёрьезные люди в форме или в дорогих костюмах, которые прятали лица от камер, морщились в сторону нас и коллег. Место взрыва оцепили, а нашего брата журналиста выдавили за ограждение.

Звонят из вечернего выпуска. Шеф-редактор Саша Сапожников (по прозвищу Сапог — от фамилии; безОбразное прозвище), на которого — как мне объяснили — в тот вечер повесили обязанности одного из цензоров телеканала, ответственного за эфир.

— Сколько в реальности там погибших ты видел? — грустно спросил Саша.

— Ну, восемь только я насчитал. С ранениями очень много. Я видел трёх тяжелораненых, а остальных — больше тридцати. Не считал. Есть раненые дети…

— Так… — вслух размышлял Сапог. — У нас официально только шестеро погибших… Надо подумать.

— Понятно, — я вообще-то не завидовал ему.

В нашей «тарелке» мы видели эфир информационных экстренных выпусков НТВ. Информация, конечно, была причёсанная, без подробностей. «Картинка» шла одна и та же, хотя на месте работало уже три съёмочные группы НТВ — и мы всё это «перегоняли» в Останкино, ничего не обрезая. «Синхроны» людей, пострадавших и очевидцев, в эфир не давали.

— Саша, мы же всё «гоним» в Стакан. А «картинка» в эфире одна и та же. Почему?

— Думаем пока. Думаем, — вздохнул Сапог. — Все очень сложно. Сложно. Ждём указаний.

Да, это не освещение Норд-Оста. Судьбу Бориса Йордана никто не хотел повторять. Теперь главное — не новость с места, а ее интерпретация. Пропаганда. Пока цепочка принимающих решения «ответственных сотрудников», страхуясь и уточняя мнение начальства, что-то решат и разрешат — новость уже устареет для аудитории. Как и с авиалайнерами Ту-154 и Ту-134 — пока лично президент Путин не дал отмашку, эти катастрофы по «ящику» терактами не называли — а люди вот не догадывались, да? Что тут думать — давать надо всю «живую» информацию и всё. Всё нормальное телевидение так работает. Словно мы живём еще в начале XX века. Да тем, кому нужна информация, уже получили её на тот момент из Интернета, а телевизор смотрели только ради «картинки».

На месте теракта стало поспокойнее. Вдруг звонят из «Секретариата». В трубку визжит сразу несколько женских голосов, кажется, один из которых принадлежит главному редактору. Видимо, включена «громкая связь».

— Столкновения видел? Он что-нибудь говорил? Ты почему нам не говоришь? Жирик там был? Убитые есть? Тебя не трогали? Записал его? Погромы…

— Спокойно, — пытаюсь говорить с ними, как питон Каа в эпизоде с гипнотизируемыми бандерлогами в обезьяньем городе (из рассказа «Охота Каа»), одновременно озирая окрестности. — Спокойно. По-порядку можно?

Оказалось, что у них такая информация — на месте теракта обычные люди, обыватели, выкрикивая националистические лозунги, нападают на кавказцев, мол, в подземном переходе у Рижского вокзала кого-то, толи уже убили, толи просто сильно поколотили. А ещё — мол, избиваемые южане тут же сплачиваются и тоже нападают на обывателей. Триллер какой-то — логика Патрушева. Мечта Патрушева… Кто им это сообщил, наши дамы не признались.

Я там всё обегал, расспросил людей, но ничего такого не было, и на меня тоже никто не кидался. Даже в здании Рижского вокзала. Кому-то нужно было направить события в этом течении, кто-то пытался снова разыграть и эту карту — стравить разные этнические и конфессиональные общины.

Сообщил о результатах в «Секретариат» — мол, погромов не будет. Дамы заметно расстроились.

А на следующий день был Беслан.

Кто же это совершил? Этот теракт у «Рижской». Большая часть россиян про эту трагедию знают, а в Москве почти все её помнят. Ведь так? А кто его совершил и кому он был нужен?

Знакомые из спецслужб говорили, что все те четыре теракта в Москве — на автобусной остановке на Каширском шоссе, на Ту-134, на ТУ-154 и у «Рижской» — совершили не Марьям Табурова, Амнат Нагаева, Сацита Джебирханова и Роза Нагаева. А кто-то, кто использовал их паспорта. Сами девушки, до августа 2004 года занимавшиеся мелкой торговлей на грозненском рынке, пропали без вести — так и не появилась точная информация о судьбе этих четырёх несчастных. Теракты на двух авиалайнерах произошли одновременно, а значит это дело рук не смертниц, были использованы часовые механизмы. Очень легко пронести часовой механизм на борт самолета? Невозможно. Это сложная операция, без поддержки людей из службы безопасности аэропорта не обошлось. Где настоящее расследование? Нет, настоящего расследования. Осуждены стрелочники.

За участие в организации взрыва у «Рижской» — и в многочисленных других терактах и преступлениях — осудили в 2007 году членов т. н. «карачаевского джамаата»: Максима-Муслима Панарьина и Тамбия Хубиева, а также бывшего сотрудника Министерства юстиции России, старшего советника юстиции Мурада Шаваева. Они получили пожизненные сроки. Следователи утверждают, что член «карачаевского джамаата» Николай Кипкеев случайно погиб во время взрыва на «Рижской». Процесс над обвиняемыми был закрытый — а что мелочиться?! отчитываться перед населением?! ещё чего?!

А кто заказчик теракта? В конце концов, лично я, как обычный налогоплательщик, так и не узнал точно, кто это заказал и кто совершил. Я перестал верить официальной информации. К сожалению. Столько возни, нестыковок, попыток что-то утаить, открытого вранья… И эти пропавшие девушки, которых объявили террористками. И этот закрытый процесс… Но, главное, время — время, когда эти теракты произошли: очень они помогли руководству Кремля в «укреплении вертикали власти»… Разве я не имею право знать правду? Получается, что не имею! А вот не хочу быть козлом отпущения. Не хочу «на воле» жить по законам зоны. Понимаю, что кому-то такое положение нравится.

Все эти теракты — это жертвоприношения на алтарь честолюбия и цинизма Путина, а огонь в этом алтаре поддерживается только благодаря коллективному молчанию и страху. Людей поделили на блатных и на быдло. Мы быдло, а они блатные. Они — это Путин, российская «элита», заказчики терактов, хозяева террористов (кто они? карачаевский джамаат? где сидят? в Москве? в Кремле? в Вашингтоне? в Грозном?), а мы для них — козлики на заклание. Им всем по барабану, они решают свои актуальные проблемы. За счёт обычных людей.

Что ещё ярче проявилось во время Беслана. Лично я всё хорошо помню. Помню, какую информацию по телефону коллеги-корреспонденты рассказывали нам и какая — выдавалась в эфир. Помню, как Кулистиков в коридоре наставлял Кирилла Позднякова, которого поставили вести экстренные выпуски новостей на НТВ — я проходил мимо, задержался и подслушал.

— Старик, ты отвечаешь мне головой за всё, что пройдёт в эфир. За каждое слово. 354 человек, не больше! Понятно! Никакой паники мне не надо! Хорошо, Кирилл?

Кул сказал эти последние слова мягким, вкрадчивым голосом. Переспрашивает своего подчинённого — словно этому что-то надо говорить два раза… Кирилл подобострастно закивал, заглядывая начальнику в глаза. Думал, наверное, что так заработает свой билет в свои, блатные. И два дня упорно в эфире давал официальную цифру числа заложников (354 человек), столько было написано в присланной на НТВ инструкции из Кремля — а ведь захватившие школу готовы уже были выпустить часть заложников, и из-за этой цифры в «354» всё отменилось. Если во время прямых включений корреспонденты забывались, обрывал их на полуслове. Все, кому нужно, уже знали о массовой смерти заложников — все мировые СМИ сообщили уже, в Интернете на форумах уже обсуждения два дня идут после штурма — а Кирилл прославился фразой: «Мы не знаем никакого точного количества погибших».

По тому, что делает в сложных для общества ситуациях наше управляемое телевидение, можно понять отношение власти к своим гражданам, к своему, по их мнению, быдлу. То есть посредством этого телевидения власти «говорят» с нами. Экстренные выпуски на НТВ в дни Беслана перемежались с сериалом «Секс в большом городе». То есть между сексом в большом городе посмотрите — что происходит в маленьком провинциальном городке.

Путин и вся эта элита-дворня готова говорить со всеми, но только не с собственными гражданами. Свои-то задачи он решил. Спустя десять дней после штурма школы — когда в жертвенный огонь хозяева России цинично бросили беззащитных заложников христианско-мусульманского Беслана, начав штурм (конкретно сами террористы женщин и детей до штурма не расстреливали, подавляющее большинство погибших после начала штурма — от действий атакующих; как и в Норд-Осте) — 13 сентября 2004 года, в годовщину теракта на Каширском шоссе в Москве, президент Путин, как поводом воспользовавшись последними терактами, родил «суверенную демократию». Люди гибнут, а он вертикаль власти выстраивает: отмена выборности губернаторов, отмена выборов в Госдуму по мажоритарным округам. Какая связь между прямыми выборами губернаторов и «более эффективным противодействием террористической угрозе»? Почему мы промолчали?

Те две неизвестные девушки, т. н. «чёрные вдовы», оказавшиеся (многие боевики заранее не знали о сути и месте теракта) в захваченной бесланской школе, отказались участвовать в преступлении против детей, рисковать их невинными жизнями — и за это поплатились своими. Как и ещё один — Цечоев Мусса (из ингушского села Сагопши Малгобекского района) — которого главарь группы Руслан Хучбаров (позывной «Полковник») демонстративно расстрелял в назидание остальным несогласным (даже по официальной версии, озвученной Нурпашой Кулаевым, больше половины бесланских боевиков были против захвата школы). Они же не промолчали! Получается, эти трое были более человечными, чем распорядившиеся судьбой заложников по своей прихоти и в угоду своим планам руководители России. Люди, пережившие ужасы двух Чеченских войн — с циничным уничтожением мирного населения, с такими же детскими смертями, как в Беслане — оказались честнее. И мужественнее. Чем остальные сотни чиновников, должностных лиц, «силовиков», тогда отдававшие или исполнявшие приказы, а теперь боящиеся признаваться — из-за страха за свои влажные кресла. А много современных мегаполисных рабов поступило бы так мужественно и честно? А много, например, останкинских небожителей способны рискнуть своими шкурками в такой ситуации…

Человеческие трагедии. Жизни. Два полковника — один внутри школы, Руслан Хучбаров, а другой в потайной тиши охраняемой подмосковной резиденции — решали судьбу стольких людей. У одного из этих полковников в подчинении нашлись люди, которые отказались выполнять приказ о преступлении, а другого… Я их имена не слышал.

Никто не спорит, массовый захват заложников — это тяжелейшее испытание для общества и руководства любого государства, любой власти. Приходится забывать о самолюбии. Нельзя было вести переговоры? — да, это тяжело, но вести, через «не могу», ради жизни людей — с террористами, а мочить их потом?

Пошли же чеченцы на переговоры с федералами, захватившими в заложники 9-ю грозненскую горбольницу в августе 96-го (та драма тоже три дня продолжалась — с 9 по 12 число) и дали последним уйти — российские военнослужащие отходили, прикрываясь мирным населением (медперсоналом, больными), как живым щитом.

Ещё один пример — трагическая история гражданского населения чеченского Шатоя, которое удерживали в заложниках ульяновские десантники в мае 1995-го. Превосходящий в численности противник, окружил село, но не пошёл, не решился, на штурм федералов из-за угроз последних «вырезать тут всё живое», а конкретнее — перерезать всех женщин и детей. Наоборот, полтора месяца (!) чеченцы вели переговоры и ждали, а потом дали спокойно уйти всему батальону смелых десантников. Да, неприятно признавать, но эта банальная уголовная история с захватом заложников в Шатое произошла до июньского террористического акта в Будённовске…

Вопрос — отдал бы Путин приказ о штурме бесланской школы, если бы там, среди заложников, были бы и его дети? Были бы взрывы в метро, если бы московская элита тоже ездила бы в подземке? Конечно же — нет!

Сейчас всё население в стране, как те заложники в бесланском спортзале — разменная монета. Для блатных.

Всем съёмочным группам, работавшим на «Рижской» в сентябре дали премии. Кому сто процентов от зарплаты, кому пятьдесят, кому двести. Мы знали про это заранее — в тот же вечер сообщили. Людмила Анисина, Директор дирекции по обеспечению эфира, меня предупредила, что нашему транспортному отделу, который в том числе подчинялся этой Дирекции, премии не полагаются. Я специально писал служебную записку — и Петру Орлову, и Татьяне Митковой — о профессиональной работе нашего водителя Серёжи Мельгунова. Оба со мной согласились. Но премию ему не дали — выяснилось в день зарплаты.

Снова пришёл к Митковой. Говорю, если нам дали, то и ему положено. Все снова рассказал.

— Ой, я тебе обещаю — дадим. Всё будет в порядке, — замахала она руками. — В этом месяце забыли провести через бухгалтерию.

Я был уверен, что она слово сдержит. А зря. И только приблизительно через год, когда мы снова вспоминали про тот теракт, Серёжа признался, что премию так и не дали. Наверное, из-за этой блатной идеологии с ее иерархией — одни блатнее других: одним можно все, другим что-то можно иногда, третьим — очень-очень редко, а уже четвёртым — ни в коем случае. Иерархия. У каждого своё место в Системе. Тотальная суверенная демократия — везде по стране, для всех.

Естественно, на следующий день интервью с Геннадием Зюгановым в эфире не показали. Да и в целом — российского зрителя «отвлекли» от проблемы выборов в Думу: СМИ, и НТВ в том числе, «обсасывали» (или освещали — кому как нравится) тему теракта на Рижской, а потом и бесланской трагедии. «Отвлекли» очень профессионально. Потому что все эти кремлёвские законодательные сюрпризы — крайне антиконституционные и нарушающие права граждан инициативы — очень трудно было бы реализовать в неошеломлённом этими трагедиями обществе. Однозначно, сопротивление ожидалось серьёзное. Однако, «неожиданно» властям «пришла на помощь» серия беспрецедентных терактов конца августа и начала сентября в российских городах.

Серёжа Конаков после той съёмки сильно сдал. Как пересечёмся — сразу вспоминал тот теракт на «Рижской». Переживал, жаловался на здоровье. Говорил, что боится признаться родным. И всё равно снова упорно вспоминал ту историю. В 2007-м у него был инсульт. Долго лечился, изменил образ жизни. И даже, вроде, поправил здоровье. Но летом 2008 года умер после второго инсульта. Сказали, врождённое. Ну, и переживания. Ему было всего 32 года. Это к тому, какими бывают журналюги-трупоеды.

Вот этими основными эпизодами мне тот теракт в первую очередь и запомнился — предшествовавшее ему интервью с Зюгановым, та умирающая девушка, забытая премия Мельгунова и отложенная смерть Конакова, ещё одной жертвы трагедии на «Рижской».

Source URL: http://ostankino2013.com/blatnye-terakt-na-rizhskoj.html