I

Теперь Песчаная стала для Нины самой привычной улицей. По ней она ходит два раза в день. Из дома в клуб, на репетиции, из клуба — домой. Это тихая улица, не такая людная, как другие, и тем, собственно, удобная. Правда, Нина может ходить по городу даже поздно вечером; она имеет постоянный пропуск, но лучше все же не встречать по дороге немецкие патрули и вообще солдат, полицаев.

День сегодня славный. Прохладный, уже по-настоящему осенний, но сухой, солнечный. Когда-то мама любила в такие дни бродить вместе с Ниной меж деревьями. Бывало, долго-долго ходят по лесу или на кладбище, собирают опавшие листья. А могучие клены стояли, словно объятые пламенем, золотисто-оранжевые, багровые. На тонких осинках краснели листочки, такие яркие и блестящие, будто и не листья это, а цветы. Как хороши были пышные осенние букеты, которые они приносили домой! Нина весело болтала, а мама обычно молчала, тихая, печальная. О чем она думала тогда? Почему осенние листья навевали на нее грусть? А однажды даже заплакала. Это было в воскресенье, когда они гуляли недалеко от железнодорожной станции. Там тоже много деревьев, и маме захотелось вернуться домой с пучком золотистых, только что опавших листьев. Они медленно шли рядом и о чем-то говорили, наклоняясь всякий раз, чтобы поднять листок. Вдруг мама остановилась, прислушалась к песне, доносившейся из репродуктора. Остановилась и Нина.

Песня стихла, а мама все еще стояла как зачарованная. И Нина увидела, как по лицу ее катятся частые слезы.

Это было давно, еще до того, как в доме появился отчим. Нине шел тогда десятый год. Она не могла понять, отчего плачет мама. А потом и вовсе забыла об этом. Наверно, потому, что мама умела быть веселой. Да, она всегда была больше веселой, чем грустной. А вот теперь Нине кажется, что она понимает маму. Надо было много прожить и еще больше пережить, чтобы понять и ту задушевную песню, и материнские слезы.

Погруженная в свои мысли, Нина машинально шла знакомой улицей и не услышала позади себя чьих-то поспешных шагов. Обернулась лишь тогда, когда догонявший легонько дернул сумочку, которую она держала под мышкой.

— Привет артистам!

— Ой! Как ты напугал меня!

То был Жора Павловский. Веселый, приветливый, празднично одетый.

— Пугливой стала? Раньше за тобой такого не замечал.

— Раньше были мирные времена, а теперь война.

— Где она, та война?

— Говорят, совсем рядом.

— Э, чепуха! Немцы свободно разгуливают, значит, фронт далеко, а нам его чего бояться?

— Да ведь немцев-то и страшно.

— Тебе страшно? Что ты! Кто же тронет известную в городе балерину?

Нине послышалась ирония в его голосе.

— Насмешничаешь? — спросила она тихо и обиженно.

— Почему насмешничаю? Я же был в клубе на концерте и слышал, как тебе аплодируют.

— Ты был в клубе?

— А почему бы и нет? Не только же немцам любоваться твоими танцами. А ты не заметила меня?

— Где уж мне замечать! Я вообще никого и ничего не вижу, когда танцую.

— Волнуешься?

— Конечно.

Они подходили к Базарной площади. Павловский осторожно взял Нину за руку.

— У меня к тебе просьба, — сказал он после небольшой паузы. — Не только от себя, но и от товарищей.

— От каких товарищей? — насторожилась Нина.

— Ну, от наших, классных. Нудно, знаешь, валандаться вот так, решили собраться у меня, повеселиться.

Нина задумалась. «Почему бы не пойти? Встретиться с друзьями, вспомнить школу, поговорить, попеть, потанцевать».

— А еще кто будет?

— Леня Курилин, Борис Иванов, Женя Терехов, возможно, Гировец и я. А девочек ты позовешь.

— Хорошо, — улыбнулась Нина. — Когда же вы думаете собраться?

— Давай в субботу.

— В субботу не выйдет. Во-первых, кто-то задержится если не на работе, так по домашним делам. А потом, пока соберемся, настанет вечер, глядишь, и расходиться пора. Изберем лучше на первый раз воскресенье.

— Хорошо. Я согласен. Днем часа в два, ладно?

— Ладно.

— Очень рад. До свидания, Ниночка.

— До свидания, Жора.

Они пожали друг другу руки, и каждый пошел своей дорогой. Нина, как и раньше, медленно, задумавшись. Павловский — наоборот, широким быстрым шагом; казалось, вот-вот побежит.

Дома, за обедом, Лидия Леопольдовна сказала, что заходила Ольга Осиповна, спрашивала, скоро ли Нина вернется из клуба.

— И что же вы сказали, бабуся?

— Сказала, что будешь к четырем часам.

— Ольга Осиповна не говорила, чтобы я зашла к ней?

— Нет, не говорила.

«Странно, — подумала Нина. — Если бы не было нужды, она не спрашивала обо мне. А если нужна, почему не сказала, где ее искать?»

Была бы Мария, можно бы узнать у нее. Но Мария почему-то не появляется. Исчезла после разговора об эшелоне с танками и больше носа не кажет.

После обеда Нина размышляла, не пойти ли ей к Ольге Осиповне. Но та сама не заставила себя ждать, снова наведалась к Сагайдакам.

Поговорив с бабушкой и поиграв с Лялей, Ольга Осиповна собралась уходить. Нина вышла ее проводить.

— Что-нибудь случилось? — спросила девушка, прикрыв за собой дверь.

— В госпитале лежит сейчас один из командиров партизанского отряда…

Нина насторожилась:

— Раненый?

— Да. Немцы хотят подлечить его, чтобы потом добиться нужных им показаний.

— Кто же он?

— Бывший работник НКВД из Корюковки.

— Это ужасно. Они ведь могут многое от него узнать.

— Узнают или не узнают — это, как говорится, еще бабушка надвое гадала, а мучить будут долго. Нужно спасать человека. И не одного его — в госпитале лежат еще две девушки: их немцы захватили в лесу.

— Что же мы можем сделать?

Ольга Осиповна словно не расслышала вопроса.

— Когда у тебя ближайший концерт в клубе?

— Наверно, в субботу.

— Значит, придется подождать. Ну ничего. Будем надеяться, что до субботы немцы их не заберут из госпиталя; ранения у них довольно тяжелые. Важно знать наверняка, будет ли в субботу концерт.

— Ну, это-то я могу узнать.

— Хорошо. Так и договорились. Уточнишь и скажешь мне.

— Непременно. А что вы собираетесь делать? — не утерпела Нина.

— Ты слушай. Нужно как можно шире распространить по городу программу концерта. Хорошо, если бы в программе упоминалось твое имя. Господин начальник госпиталя не нахвалится твоими танцами. Он пойдет обязательно, а за ним и другие начальники и подначальнички. Они любят угождать ему и от него не отстанут. А пока они будут в клубе, мы потихоньку вывезем наших раненых из госпиталя.

Нина побледнела и ответила тихо, вся в напряжении:

— Сделаю, тетя Оля, все сделаю. Реклама будет настоящей.

 

II

То ли страх, то ли волнение переполняют сердце. Никогда еще у Нины не было такого состояния. Непрерывной вереницей тянутся думы о тех, кого нужно освободить, да и о тех, кто будет освобождать. Мысль о госпитале не покидала ее ни на минуту. Вечером, идя в клуб, она еще как-то держалась, а позже, перед началом концерта, уже подавляла волнение огромным усилием, стараясь не выдать тревоги, унять дрожь в руках.

«Что там сейчас? Ведь именно в эти минуты — время действовать. Пока фон Глюк со своими подручными сидит в клубе, там товарищи должны вывести за пределы госпитального двора партизанского командира и девушек-комсомолок…»

Никогда еще не было так трудно танцевать…

В зале слышались аплодисменты, вызывали на сцену, а ей хотелось побыстрее сбросить с себя балетный костюм, одеться в свое повседневное — и домой, быстрей домой!

— Ниночка! — В тесную каморку, где она переодевалась, влетела аккомпаниаторша. — Иди быстрее на сцену. Тебя дожидается господин Глюк.

— Начальник госпиталя?

— Да. Но отчего ты так побледнела? Подбодрись! Тебя хотят поблагодарить за чудесный танец. Сам фон Глюк, известный почитатель балета, хочет тебя видеть.

Ах, вот оно что! Значит, все они еще здесь… как она испугалась, как колотится сердце! Непослушными руками торопливо и неловко натягивает платье…

Беспорядочно толпятся мысли в голове. Если фон Глюк еще здесь, это хорошо. Никто не должен заметить ее страх и тревогу. Главное, чтобы все было хорошо там, в госпитале.

Он в самом деле ждал ее, фон Глюк. Учтиво благодарил Нину за прекрасный концерт, хвалил талантливое исполнение танцев и сказал даже, что они, немецкие офицеры, надеются в будущем увидеть Нину Сагайдак на большой сцене…

#img_6.jpeg

В зале не смолкали аплодисменты. Нина поклонилась сначала фон Глюку, потом зрителям и побежала за кулисы.

Все. Теперь, кажется, можно собираться домой.

Никто не провожал ее в этот вечер, да она и не хотела никого видеть. Даже Володю Янченко. Сейчас им никак нельзя быть вместе. Быстрее, быстрее домой, в тишину и темноту своей комнатки; быть может, там успокоятся нервы, перестанет так гулко стучать сердце.

Дома все уже спали. Кое-как поужинав, Нина легла в кровать, но долго не могла уснуть. В голове мельтешили какие-то бесконечно длинные и запутанные дороги, входы и выходы, по которым пробирались те, кого спасали, и те, кто спасал.

Ах, как будет здорово, если побег удался и немцы не узнают, кто помог спасению партизан! А если догадаются или поймают на месте? Что тогда будет с тетей Олей? И со всеми остальными?

Вспомнила, как фон Глюк благодарил ее за концерт. Интересно, что он скажет завтра, а может быть, еще сегодня ночью, когда узнает, что из госпиталя бежали трое партизан, и среди них командир, бывший чекист? И произошло это именно в те часы, когда он любовался танцами и не скупился на комплименты, благодарил за концерт и ему вторили окружавшие его офицеры… Поймет ли он, что его обвели вокруг пальца. Вот рожу-то скорчит! Физиономии госпитального начальства даже рассмешили Нину, но ненадолго. Тревожные, гложущие мысли обступали ее со всех сторон…

Уже светало, когда она забылась в беспокойном сне.

Утром, проснувшись, сразу вспомнила, что Ольга Осиповна сейчас сдает или уже сдала дежурство в госпитале. Кто знает, как там все обошлось? Как объяснилось исчезновение партизан? Удалось ей доказать свою непричастность к этому делу? Кого в этом обвиняют? Надо бы разузнать как-нибудь…

Но как узнать? К Ольге Осиповне идти нельзя: она предупредила, чтобы к ней никто не приходил ни в госпиталь, ни домой. Куда же пойти? К Володе Янченко? Сегодня воскресенье, днем репетиций нет, и в клубе она его не найдет… А может быть, выйти в город? Вдруг случайно встретит Володю или кого-нибудь из своих знакомых. Такая новость, как побег партизан из госпиталя, должна быстро разнестись по городу.

Она знала, где живет Володя Янченко, и решила пройти мимо его дома. Если не встретится, то, может, он увидит ее из окна и выйдет на минутку…

Ей почему-то казалось, что все будет именно так. Володя увидит ее и выйдет к ней, скажет хоть пару слов. Но получилось все по-иному.

Несколько раз прошла она мимо дома Виноградовых, у которых жил Володя Янченко. Напрасно. Никого не увидела в окне его комнаты. И из знакомых почему-то никто не встретился на улице. Будто действительно почуяв какую-то опасность, все попрятались по домам.

Оставалось возвращаться к себе и ждать… Нина повернула на Базарную улицу и, лишь только вышла из-за церкви, увидела, что из бабушкиного двора идет ее школьная подруга Лида Шломен.

— Лида! — негромко окликнула ее Нина. — Ты ко мне приходила?

— О-ой, Ниночка! — Лида кинулась к ней навстречу. — Я ждала-ждала тебя и собралась уже домой…

— А что случилось? — насторожилась Нина, почуяв в голосе подруги что-то недоброе.

— Арестована Ольга Осиповна.

Казалось, всего можно было ожидать сегодня. И все же Нина не верила, не могла сразу поверить в ужас происшедшего. Она стояла ошеломленная, не в силах вымолвить ни слова. Но Лида подтвердила: да, ее соседи сами видели, как немцы вели Ольгу Осиповну.

— В госпитале или дома ее арестовали? — спросила наконец Нина.

— Не знаю.

— А за что, тоже не знаешь?

— Говорят, на работе что-то произошло.

«На работе, — подумала Нина, — значит, на нее пало подозрение. Впрочем, неизвестно, что там произошло. Могли застать ее, когда она выводила партизан из госпиталя… А может быть, им вовсе не удалось уйти?»

— Что же теперь будет с Ольгой Осиповной? Что будет! — тревожилась, едва сдерживая слезы, Нина.

— Да ты не убивайся, — успокаивала ее Лида, — может, ничего страшного не случилось, допросят и отпустят.

— Ой, нет! Еще не было такого, чтобы немцы выпускали арестованных. Попадешь к ним в лапы — и конец.

Девушки помолчали. Каждая думала о своем…

— Ты сказала уже об этом бабушке? — всхлипывая, спросила Нина.

— Сказала.

— Пойдем к нам домой. Одной мне так тяжело. Бабушка, наверно, горюет и плачет. Ведь тетя Оля самый близкий нам человек. Как она поддерживала нас! Теперь этой помощи не будет…

День тянулся томительный, бесконечно длинный. Лидия Леопольдовна совсем ослабела от горя; печальной тенью еле двигалась по комнате. А Нина хлопотала по хозяйству, кормила детей и неотвязно думала только об одном: как повидать Володю Янченко? Может быть, он что-нибудь знает о судьбе Ольги Осиповны.

Наконец она решилась и позвала братишку:

— Толя, дорогой, сделай, что я попрошу.

— А чего ты хочешь?

— Ты слышал, тетю Олю арестовали. Нужно позвать одного парня. Он знает, кто может помочь ей. Пойдешь, а, Толя?

— Конечно, пойду.

— Тогда бери эту записку и иди к Виноградовым. Он у них живет. Спроси Володю Янченко. А как выйдет он к тебе, отдашь эту записку, понял?

— Понял.

— Тогда одевайся и иди.

Толя застал Янченко дома. Володя не спрашивал, чей он и кто передал записку. Развернул, молча прочитал ее раз, потом другой.

«Володя, дорогой, — писала девушка, — прости, что не пришла к тебе в условленное время. Почему — объясню потом. А сейчас, если можешь, выходи. Жду тебя около почты, там, где мы всегда встречаемся. И очень жду… Нина».

Они никогда не встречались около почты и сегодня не договаривались о встрече. Янченко сразу понял, почему вызывает его Нина.

— Хорошо, — кивнул он Толе, — скажи, что я буду.

Подходя к почте, Володя еще издали увидел, что Нина взволнована.

— Ты слышал, — бросилась она к нему, — Ольга Осиповна…

— Слышал.

— Что же теперь будет?

— Не знаю. Пока еще ничего нельзя сказать.

— Ее заподозрили…

— Возможно, так. Беда еще в том… — Володя на мгновение замолчал, словно подыскивая слова, — в том… что побег удался только наполовину.

— Не понимаю, как это — наполовину?

— Девушки выбрались из госпиталя и бежали. А командир не успел. Застрял где-то. А где, никто не знает.

— И что же вы собираетесь делать?

— Ждать по крайней мере до завтра.

— А что даст ожидание? Если немцы заподозрили тетю Олю в организации побега, завтра же могут ее расстрелять.

— Ну нет. Я думаю, что они захотят прежде всего узнать, куда девался командир.

— Не верю я в это! — чуть не плача воскликнула Нина. — Разве с теми коммунистами, которых арестовали зимой, возились? Вывели в лес и расстреляли. Володя, нужно немедленно уведомить партизан. Пусть придумают, как освободить тетю Олю. Она не жалела себя, столько сделала для освобождения их товарищей.

— Партизаны сейчас далеко отсюда…

— А тот, что был в госпитале, разве не из партизанского отряда?

— Из отряда. Но не близкого. Прибыл сюда с каким-то заданием и попал в засаду.

Нина помолчала.

— Бедная тетя Оля, что с нею будет?

— Дела ее, конечно, неважные, — хмуро ответил Володя, — И все-таки, мне все-таки кажется, что есть надежда, что немцы не знают, кто помог партизанам бежать.

— Почему ты так думаешь?

— Да хотя бы потому, что арестованы не только те, что работали в госпитале. Схватили Володю Кухаренко, некоторых других членов партии, оставшихся в городе.

Нина остановилась и, сжав губы, взглянула на Володю.

— Но ведь это… Это повторяется то же, что было зимой! Чего же мы ждем? Надо не ждать, а действовать.

— Я тоже так думаю, но мы с тобой не одни, Нина. Есть товарищи старше нас. Они лучше знают, как быть, и скажут, что нам делать. А может быть, и без нас сделают то, что нужно.

 

III

Приближалось что-то страшное, неотвратимое. Не успела Нина оправиться от потрясения после ареста Ольги Осиповны, Маруси Рассоловой, работавшей вместе с ней в госпитале, и других коммунистов, оставшихся в оккупированном Щорсе и состоявших на учете в городской управе, как по городу разнеслись слухи об аресте родителей Ольги Осиповны.

Девушка не сомневалась больше, что Ольгу Осиповну допрашивают, а родители понадобились для того, чтобы запугать ее, повлиять на нее угрозой расстрела родственников, если она не сознается. Да, тяжкие испытания выпали на долю ее милой тети Оли, доброго друга и помощника семьи, товарища по борьбе. Только вспомнит о ней Нина — начинают душить слезы…

И надо горе свое прятать поглубже, чтобы никто не видел ее печальной. Пойдут расспросы и догадки, начнут шептаться…

Да и работать надо. В клубе каждый день репетиция. Ах, как ненавистны стали сейчас и репетиции, и танцы, и песни! Но что поделаешь? Да и дело того требует, и семья кое-как существует на этот паек. И помощи ждать неоткуда. Но главное — не в этом. Главное — это возможность видеть Володю каждый день в клубе, не вызывая ничьих подозрений. Володя — единственный человек, с которым можно разделить свое горе, свои мысли…

Мучительно медленно тянутся часы репетиций. Когда наконец удалось остаться вдвоем, Нина торопливо спросила:

— Что нового?

— Ничего утешительного.

— Плохие вести о тете Оле?

— Нет, не о ней. Дело в том, что немцы обнаружили наш радиопередатчик.

— Радиопередатчик? — испугалась Нина, — Каким образом? Неужели его выдали арестованные?

— Нет. Немцы засекли его, когда передавались партизанам сведения об аресте Ольги Осиповны и других коммунистов. И накрыли…

— Тех, что передавали?

— Да. Их было двое. Но они не дались живыми. Погибли, кинув гранату. Арестовали только Макара Яблунского с женой.

— А при чем тут Макар?

— Радиопередатчик был спрятан на кладбище, а Яблунский там сторожем работал.

— Ах вот оно что!..

Теперь Нина поняла, почему Ольга Осиповна устроила Марию у них на квартире. Ведь сразу за усадьбой Лидии Леопольдовны начиналось кладбище. И там хранилась рация, через которую подпольщики сообщали партизанам о движении поездов по линии Городня — Щорс — Низковка — Бахмач.

— А я ничего не знала об этом… Но как же старик Яблунский? Он знал о радиопередатчике? И про Марию? И о том, кто устроил ее к нам на квартиру? Тетю Олю я знаю. Она и под угрозой смерти ничего не выдаст. А Яблунский? Как поведет он себя на допросах, если обо всем этом знает?..

— Сама понимаешь, что сейчас никто на это не может ответить.

— Что же делать, Володя?

— А что нам остается сейчас делать? Будем ждать.

— Опять ждать? Нет, Володя, надо отсюда уходить. — Нина вдруг вся загорелась. — Проси старших товарищей, чтобы нам разрешили уйти в лес, позвать на помощь партизан. Омерзительны мне сытые морды фашистских гадов на концертах, мечтаю избавиться от тягостной работы в клубе, от вынужденного бездействия. Наберем какого-нибудь старья и двинем в партизанский район — в деревню, будто идем менять вещи на продукты.

Она так ухватилась за эту мысль, такой надеждой засветились ее глаза, что Янченко не смог возразить.

— Хорошо, — сказал он после минутного молчания, — я поговорю. Но как мы объясним свой отъезд начальству в клубе?

— Так и скажем: едем в деревню менять вещи на продукты.

— Тебе, Нина, поверят, у тебя семья. А я одинокий, мне могут не поверить.

— Чернов поверит, — твердо сказала Нина и, немного поколебавшись, добавила: — Ну, а если не поверит, скажешь, что идешь со мной, потому что боишься, как бы меня в дороге не обидели.

— Разве что так, — улыбнулся Володя. — В таком обществе, признаться, я согласен идти хоть на край света.

— На край света не нужно, а к партизанам пойдем. Слышишь, Володя? Сделай так, чтобы мы пошли!

— Постараюсь.

— Да не оттягивай…

Они постояли молча.

— Да, чуть не забыл самое главное, — спохватился Янченко. — Я же хотел сказать тебе, что партизанского командира все-таки удалось вынести из госпиталя.

— Правда? — обрадовалась Нина. — А где же он был? Ты ведь говорил, что в госпитале его нет.

— Прятался под крыльцом. Ольга Осиповна успела подбросить ему туда одеяло. Он пролежал там трое суток, пока улеглась суматоха. А на четвертые сутки ночью его вынесли оттуда наши люди.

Девушка тяжело вздохнула.

— Дорого нам может обойтись его свобода. Но хорошо уже то, что он на свободе. Поправится и снова будет громить фашистов.

 

IV

С лихорадочным нетерпением ждала теперь Нина встречи с Володей Янченко. Во время репетиций он часто ловил ее вопрошающий взгляд, но молчал. «Значит, нам пока надо оставаться в городе, — думала она, — или Володя просто не смог еще повидать старшего товарища».

В тревожных размышлениях прошли четыре дня. А на пятый жители городка на рассвете услышали винтовочные выстрелы в лесу. В том самом месте, откуда не раз уже слышалась стрельба и где после этого выросла не одна братская могила.

У Сагайдаков еще спали, когда гулкое эхо прокатилось по городу и ударилось в закрытые ставни окон. Нина проснулась, села на постели, прислушалась. Потом вскочила, быстро оделась и вышла в сени. Открыла дверь во двор — и содрогнулась от неожиданно громкой пальбы.

«Неужели это тетю Олю?..» Девушка бросилась в комнату, где спала с маленькими Лидия Леопольдовна.

— Слышите, бабуся? — почти закричала она, хотя хорошо видела, что та не спит и тоже прислушивается.

— Слышу. Снова стреляют в лесу.

— Это их… Это тетю Олю…

Нина упала на грудь бабушки и разрыдалась.

— Успокойся, внученька, — горестно шептала старуха. — Разве можно так?.. Может, это вовсе не то… Не Олю…

Но Нина долго не могла успокоиться. Наконец вняв настояниям бабушки, занялась делами по хозяйству, приготовила корм для Белки, отнесла его в сарай, оттуда наносила дров, затопила печь, начистила картошку… Уже стало совсем светло. Наступил час, когда дозволено ходить по городу. Нина молча оделась и вышла.

— Куда ты? — спросила Лидия Леопольдовна.

— К Усикам.

Ничто уже не могло удержать ее. Даже предупреждение Ольги Осиповны. Она должна знать, что произошло. В конце концов семья Усиков — ее родственники. Кто станет удивляться, что она интересуется тем, где они, что с ними?

Как и предполагала Нина, хата оказалась закрытой. Спросила у соседей. Те ответили, что никто из Усиков домой не возвращался.

Теперь она уже не сомневалась, что Ольга Осиповна погибла. Одному не могла поверить: неужели не пощадили ее родителей? Коммунистов расстреляли за то, что они содействовали побегу, но за что должны погибнуть ни в чем не повинные старики.

Днем к Лидии Леопольдовне зашла соседка — старуха Матвеевна и рассказала, что слышала на базаре от людей, будто в лесу немцы расстреляли арестованных коммунистов и их родственников. Среди них и сватов Лидии Леопольдовны — деда Усика и его жену.

Нина слушала Матвеевну, сжав пальцы рук так, что косточки побелели в суставах. Она сразу как-то осунулась, словно почернела, уставив в пол неподвижный взгляд.

В этот день она никак не могла заставить себя пойти на репетицию и послала Толю к Тине Яковлевне с запиской, что заболела гриппом.

Целую неделю не ходила Нина в клуб, а когда явилась на работу, выглядела такой бледной и исхудавшей, что никто из товарищей не усомнился в ее болезни. И Янченко, взглянув на нее, сразу понял: она действительно болела. Но не гриппом, конечно.

После репетиции, провожая ее домой, он дружески сказал:

— Прости, что не зашел проведать. Ты безусловно понимаешь, что не из боязни заразиться гриппом.

— Я не сержусь, — слабо улыбнулась Нина. — Никакого гриппа и не было. Душа у меня болела, Володя. Все из рук валилось. День и ночь думала о погибших товарищах. И жизнь не мила мне потому, что мы не могли им помочь, спасти от гибели.

— Но мы и в самом деле не в состоянии были помочь, — возразил Янченко.

— Неправда! — сразу вспыхнула Нина. — Не могу я этому поверить. Надо было умереть, а помочь друзьям, вырвать их из тюрьмы.

— Послушай, Ниночка, партизаны сейчас далеко, в Зленковских или Клетнянских лесах. А здесь, в городе, у нас нет таких сил, чтобы организовать нападение на тюрьму, освободить арестованных.

— А разве мы сами не могли собрать людей? Сколько там той охраны? И тюрьма недалеко от леса. Освободили бы товарищей — ив лес.

Янченко осторожно взял ее за руку.

— Не горячись, Нина. Кого собрать? Как нападать? Ни людей, ни оружия у нас нет.

— Людей полон город, а об оружии надо было думать раньше. Мало ли его брошено на складах и по лесам? Раз думали бороться, нужно было готовить оружие.

— А ты приготовила его?

— Я не думала, что все так обернется…

— Вот так и мы тоже не думали. А тех, что думали, сейчас нет среди нас.

Нина шла рядом задумчивая, молчаливая.

— Надо успокоиться, — продолжал Янченко, — надо смотреть опасности в глаза и понимать, что борьба не бывает без жертв.

Девушка печально и укоризненно взглянула на него.

— Но и такие жертвы ничем не оправданы. Гаррибальди с одной тысячей воинов прошел всю Италию, мы же освободили трех человек, а потеряли втрое больше.

— Там были совсем иные условия.

— Ах, Володя! Когда борьба идет не на жизнь, а на смерть, условия всегда одни — тяжелые.

Янченко искоса посмотрел на нее.

— Конечно, тяжелые, но всегда разные — вот что ты должна понять. Я вижу, ты многое передумала за эту неделю.

— Да, много. Я все время думала о том, что делать. Как: ударить по врагу, как поднять дух у наших людей. Мне нестерпимо бездействие, пассивное выжидание. Не могу больше выносить эти репетиции в клубе, куда ходят самодовольные фрицы, думающие, что они нас покорили и растоптали. Честно говоря, я даже думала: возвращаться ли на работу в клуб. И если бы не надумала кое-чего, так, может, и не вернулась бы.

— Что же ты надумала?

Нина помолчала, потом, подняв голову, твердо посмотрела на Янченко.

— Приближается двадцать пятая годовщина Октября. Хочу поздравить население нашего города с праздником.

— Мысль хорошая… Но как ты думаешь осуществить ее?

— Выступить по радио, например.

Янченко остановился, удивленно глядя на нее:

— Ты это всерьез? Не понимаю, по какому радио?

— По городскому радиоузлу. Там, где мы выступали с тобой в концертах.

— Ты что, шутишь?

— Нисколько.

— Это авантюра. Кто тебя допустит к микрофону?

— А мы без разрешения. Пролезем ночью через окно, пробудем на чердаке до рассвета, а раненько утром выступим. Пока немцы разберутся, что к чему, мы исчезнем.

— А часовой?

— Около часового нет громкоговорителя. Откуда он будет знать, что кто-то там передает по радио октябрьское приветствие.

— Сложное и ответственное это дело. Не можем мы с тобой сами его решить.

— Ты боишься?

— Нет, не боюсь. Но так просто идти на такое дело не имею права. Не забывай, что мы члены одной организации и обязаны подчиняться ее дисциплине.

— Я не знаю такой организации! — гневно сказала Нина.

— Как это — не знаешь?

— Очень просто. Обещание я давала Ольге Осиповне. Теперь ее нет в живых, поэтому я могу действовать так, как сама считаю нужным.

Янченко пристально взглянул на девушку, ответил строго и веско:

— Ольга Осиповна действовала от имени организации, и данное ей обязательство — это обязательство перед всем подпольем. Наконец, ты знаешь не только Ольгу Усик, но и меня.

Нина сразу притихла.

— Да, ты прав… Ты безусловно прав, но должен ведь ты понять, что я не могу так жить! Я должна отомстить за тетю Олю! И не только за нее.

— Настанет время — отомстишь.

— Оно настало, Володя. Именно сейчас настало. Я ненавижу фашистов всем своим существом! Поверь, не только что-нибудь делать, но и думать ни о чем другом не могу.

Тревожно вглядывался Янченко в ее напряженно блестевшие глаза, худенькую фигурку, нервные пальцы, теребившие бахрому старенького платка. Как бы не оттолкнуть девушку от себя, а то она сама натворит таких дел, что потом всем миром не расхлебаем.

— Знаешь что, — сказал он, — давай еще подумаем. Я должен поговорить со старшим товарищем. Может быть, найдем иной способ поздравить население.

— Какой еще?

— Сейчас точно не знаю, но вот, например, если бы у нас был микрофон, можно было бы подключиться к проводам в том месте, где передачи идут от приемника на усилитель радиоузла, и передать нужный нам текст.

— Да, да, — воодушевилась Нина, — поищи, обязательно поищи микрофон. Я на тебя надеюсь. Я буду ждать, Володя.

 

V

В этом горестном 1942 году день Седьмого ноября совпал с базарным днем в городке.

У кого была нужда побывать на базаре, двинулись туда на рассвете. Спешили все, кто хотел сбыть свой нехитрый товар: старую, поношенную одежду и обувь или такие дефицитные теперь вещи, как керосиновая лампа или зажигалки, продать вещи, купить картошку, крупу, а если очень повезет, то и муки немного.

Накануне всю ночь стлался над городом густой туман, с рассвета моросил холодный колючий дождик. Но люди не обращали внимания на погоду. Как только рассеялась ночная мгла, со всех концов потянулись к базару согнутые фигуры — одни под тяжестью ноши, другие — просто ежась от пронизывающей ноябрьской слякоти.

И вдруг раннюю тишину нарушил громкий, особенно громкий и звучный в этой тишине голос из репродуктора:

«Доброе утро, товарищи! Поздравляем вас, граждан города Щорса и Щорского района, с двадцать пятой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!»

Люди мгновенно остановились, замерли пораженные, не веря своим ушам. Потом начали озираться по сторонам. Кто это? Откуда?

Говорила девушка звонким, взволнованным голосом:

«Наши войска готовятся к решающим боям с немецко-фашистскими захватчиками. Не складывайте оружия и вы, идите в партизаны. Вас ждут там товарищи! Идите и бейте немцев, ускоряйте нашу победу!»

Где-то послышался топот тяжелых сапог, затем выстрелы. К базару бежали полицаи и немецкие солдаты.

Девушка сделала паузу, а затем из репродуктора раздался громкий призыв:

«Смерть фашистским оккупантам!»

Теперь стреляли уже не только в центре, но и на окраинах городка. Люди бросились бежать кто куда, лишь бы не попасться немцам на глаза.

А в это время Нина, отодвинув доску, пробиралась сквозь высокий забор, потом — через сады и огороды и, наконец, набрела на сарай, укрылась там за дровами.

Сидя скорчившись в своем убежище, она старалась унять дрожь, сотрясавшую все ее тело, и лихорадочно думала: все сделано хорошо, правильно сделано. Но почему, когда она шла на выполнение задания, не боялась, не дрожала, говорила в микрофон — тоже не боялась, только иногда перехватывало дыхание… А услышав от Володи: «Беги!» — сделала несколько шагов и вдруг почувствовала, как подкашиваются ноги, задрожали руки. Наверно, потому, что осталась одна, без Володи. Успел ли он отключиться? Не по нему ли стреляли?

Укрытие Нины было неудобное, зато надежное. По-видимому, никто из посторонних не видел, как она забежала в сарай, а хозяева, напуганные выстрелами в городе, боятся выйти из дома… Ну, а если кто-нибудь из них и найдет ее в сарае за дровами, она скажет, что спряталась здесь, услышав выстрелы…

Наверно, около часу пробыла Нина в своем убежище. Через щели в сарае потом увидела, что на улице уже появились люди. Тогда она быстро юркнула из двери и огородами вышла на улицу.

Как и договорились с Володей, Нина не пошла сразу домой: немцы могут их искать с собаками, нужно запутать следы. Лучше всего это сделать на базаре, среди множества людей. Поэтому Нина обошла свой двор подальше, направляясь туда, где слышался гомон базарной толпы.

Там действительно было много народа, и никто никого не спрашивал, зачем ты сюда пришел: каждый знает, что на базар приходят либо продать, либо купить, либо сменять вещи на продукты. Толкаясь в шумном людском водовороте, Нина должна была не только запутать следы, но и встретиться с Янченко. Хотя бы только увидеть его, перекинуться парой слов, чтобы убедиться в благополучном исходе дела, — узнать, удалось ли вовремя снять микрофон и исчезнуть.

Долго бродила она по рынку и наконец увидела Володю среди группы инвалидов, которые вертели в руках, рассматривая, довольно приличную пару сапог и ожесточенно торговались.

— Доброе утро! — Нина стала позади Янченко и тронула его за рукав.

— Доброе утро! — весело усмехаясь, откликнулся парень.

— Продаешь или покупаешь?

— Прицениваюсь.

— Ну и как?

— Кажется, можно идти за деньгами.

— А я присмотрела хорошую фасоль и тоже пойду домой взять деньги.

Они переглянулись и пошли к выходу. Около ворот рынка кивнули друг другу на прощание и разошлись. Янченко — вправо, на Песчаную, Нина повернула на Базарную.

К хате она шла внешне совсем спокойно, а в сенях не удержалась и с такой силой рванула на себя двери, что бабушка, Толя и даже маленькая Ляля обернулись и посмотрели на нее удивленными, немного испуганными глазами.

— Что с тобой? Почему ты не пришла ночевать? Где была? — Лидия Леопольдовна беспокойно смотрела на Нину.

— Да ничего особенного, бабуся. Просто очень поздно окончилась репетиция, и мы боялись идти домой, чтобы не встретиться с ночными патрулями. С ними не оберешься неприятностей — тащат в комендатуру на проверку. Ну их к черту!

Нина порывисто шагнула, обняла бабушку, поцеловала, потом стремительно, сбросив с себя пальто, взяла на руки Лялю, нежно прижала и поцеловала ее в щечки. Девушка была весела и возбуждена. Лидии Леопольдовне показалось, что она ни разу не видела Нину такой радостной с тех пор, как началась война.

В тот же день, когда Нина оживленно хлопотала по хозяйству, то и дело внутренне усмехаясь, представляя себе, как бесятся от злости фашисты, к ней зашел вдруг Жора Павловский.

Нина уже привыкла к тому, что он встречает ее на улице, но дома никак не ждала такого гостя.

— Можно к тебе на минутку? — Он стоял на крыльце, видимо не собираясь входить в дом.

— Сейчас, — неохотно откликнулась Нина, — подожди, я одену пальто.

«Собственно говоря, нет ничего удивительного в том, что он зашел, — думала она, — ведь все ребята ходят в гости к девушкам. Но почему он пришел именно сегодня? И почему без всякой договоренности, без моего согласия?»

Девушка быстро сошла с крылечка, пошла по улице рядом с Жорой.

— Ты, вижу, не ждала меня?

— Разве я должна была тебя ждать? — спокойно ответила Нина и, не дожидаясь ответа, добавила: — Что-нибудь случилось?

— Со мной — ничего. Просто хотелось повидаться, а на улице тебя не встретишь.

— Тоже скажешь! — усмехнулась девушка. — Ежедневно хожу по Песчаной то в клуб, то из клуба.

— Верно, ходишь, но не одна…

Нина смутилась, но тут же ответила:

— Неправда. Днем я сама хожу. Ну, а если репетиции затягиваются допоздна, меня провожают. И что в этом особенного?

— А кто он такой, тот, что тебя всегда провожает?

— Всегда? С чего ты взял? Всегда меня никто не провожает. А иногда провожает кто-либо из артистов, с которыми мы вместе работаем на репетициях, выступаем в концертах, иногда по радио.

— А сегодня ты тоже с ним выступала по радио? — язвительно спросил Павловский.

У Нины похолодело все внутри.

— Сегодня? Сегодня мы вовсе не выступали.

— Неужели? А мне показалось, что я слышал твой голос.

Нина вся сжалась. Так вот что привело Жору к ней в дом! Узнал! Напрасно она заверяла Янченко, что по радио голос очень меняется и ее не узнают. Жора узнал и пришел в этом убедиться. Но что ему сказать? Как убедить в обратном? Она сдержанно улыбнулась:

— Плохо же ты знаешь мой голос. Впрочем, может быть, повторяли наши предыдущие выступления?

— Ну нет, немцы такие выступления не станут повторять.

— Какие — такие?

— А ты не слышала? Сегодня по радио кто-то приветствовал население с двадцать пятой годовщиной Октября.

Нина широко раскрыла глаза.

— Ты что, шутишь?

— Какие шутки! Я слышал собственными ушами.

— Откуда ты взял, что это был мой голос?

— Мне показалось.

— Ах, показалось! — Нина гневно сдвинула брови. — А тебе не кажется, что это глупая шутка?

Павловский растерянно посмотрел на нее.

— Мне кажется… Я думал, что узнал бы твой голос среди тысячи других.

— Кажется, думается!.. Как тебе не стыдно! А если кто-нибудь услышит твои мысли и донесет немцам?..

— Что ты, Ниночка, я же только с тобой об этом говорю.

— Нашел о чем говорить! Не мог помолчать о своих догадках. Мне и так тяжело живется, а ты добавляешь тревоги. Откуда я знаю, может, тот голос и вправду похож на мой. Но какое я имею к этому отношение? Кто-то поздравлял с праздником, а я теперь буду дрожать, не спать по ночам. Ты представляешь, что может быть, если это показалось не только тебе?

Павловский совершенно растерялся. Нина говорила так убедительно, что он и вправду стал сомневаться, ее ли голос слышал по радио.

Теперь он понимал, какую сделал глупость, высказав ей свою догадку. Так это или не так, но расположение Нины этим не завоюешь. Девушку отныне будет мучить страх. И разве сам он не испугался бы, если бы кто-нибудь пришел и сказал: «Я слышал, как ты произносил антинемецкую речь по радио». М-да… Нехорошо вышло, очень нехорошо!

«Дурак я, дурак, — корил себя Жора. — Нина теперь и видеть меня не захочет. А я-то думал, что именно намек на выступление по радио заставит ее быть со мной поласковее. И какую же глупость я сделал…»

— Ты прости меня, Ниночка, — тихо заговорил Павловский, — ведь я действительно не подумал, что эти глупые догадки могут причинить тебе неприятность. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

Нина молчала, сосредоточенно глядя себе под ноги.

— Я, собственно, не за этим пришел к тебе, — продолжал парень. — У Сергея Каченко на будущей неделе именины, соберутся ребята из нашего класса. Хочется, чтобы и ты была с нами.

— Мне не до гулянок сейчас, — хмуро ответила девушка. — Извинись за меня перед Сережей, скажи, что я не могу прийти.

Павловский огорченно развел руками.

— А может быть, передумаешь?

— Вряд ли.

Они попрощались. Жора уныло поплелся домой. Конечно, думал он, Нина теперь не только разговаривать, но и просто встречаться с ним не захочет. И дернула его нелегкая сказать об этом выступлении по радио. Нашел, дурак, чем запугать и привлечь ее к себе. Разве ее запугаешь?

Он посмотрел вслед удалявшейся тонкой, почти детской фигурке девушки. Нина уходила твердым и вместе с тем легким шагом, подняв голову, засунув руки в карманы пальто. Встречный ветер относил назад ее золотистые волосы.

 

VI

Какая холодная и ненастная осень выдалась в этом году!

Почти каждый день висят над городом тяжелые облака, идут обложные дожди. Как зарядит, так и знай: на целый день. Вот и сегодня дождь начался еще пополудни и до сих пор хлещет за окном. Пронзительный ветер выдувает тепло из комнаты. Ведь только днем протопила печку, а сейчас она почти остыла. Нина зябко кутается в платок. За окном бьются голые ветви сирени. Дома все спят, а Нине не спится…

Может, и надо было пообещать Жоре, что она придет на именины Сережи? А теперь сослалась бы на плохую погоду, вот и все, никто не был бы в обиде. А так сиди и думай, что сделает Жора, разобидевшись на нее.

Чтобы избавиться от беспокойных мыслей, посеянных Павловским, Нина достает дневник, который прячет обычно за портретом отца, и перечитывает последние записи. Потом берет ручку, обмакивает перо в чернильницу и задумывается. Надо бы так писать, чтобы написанное было понятно ей одной…

И вдруг кто-то постучал в окно, близ которого она сидела. Девушка отшатнулась, быстро спрятала дневник, прислушалась. А может, ей показалось? Может, это ветка ударилась о стекло.

Но стук повторился. За окном послышался чей-то голос.

— Кто там? — спросила она, приоткрыв ставню и вглядываясь в темноту.

— Это я, Нина, открой.

— Кто я?

— Дядя Василий.

Неужели… неужели Анапрейчик? Кажется, это действительно его голос.

— Идите к дверям, — торопливо ответила девушка, — я сейчас открою.

В сенях она снова спросила:

— Это вы, дядя Вася?

На этот раз она явственно услышала голос Анапрейчика:

— Да я же, девонька. Не узнаешь, что ли?

— Здравствуйте, здравствуйте, дядя Вася! Заходите, раздевайтесь, — радостно отозвалась Нина, открывая дверь.

— Я ненадолго, — шепнул он в сенях. — Сделай так, чтобы меня никто не видел.

Нина сразу осеклась и молча показала на свою комнату.

Когда они оба тихонько вошли туда, девушка осторожно прикрыла за собой двери.

— Ну как, теперь ты меня узнала? — улыбнулся Анапрейчик.

— Да я и по голосу сразу узнала. Раздевайтесь же… Вы, наверно, промокли.

— Нет, не промок. На мне плащ был. Я оставил его в сенях. А вот грязь с сапог почистить не мешает. Принеси какую-нибудь тряпицу.

Когда он почистил сапоги и уселся на стул возле печки, Нина нетерпеливо спросила:

— Дядя Вася, вы что, прямо из Киева?

— Нет, девонька, из лесу. А почему ты думаешь, что из Киева?

— Когда вы исчезли из города, здесь говорили, что уехали в Киев, к семье.

— А-а, ну и хорошо, что говорили. Не уезжал я в Киев, а ушел к партизанам… У меня к тебе важное и срочное дело.

Нина посмотрела на него с радостным изумлением:

— Значит, партизаны недалеко от нас?

— А почему им быть далеко? Лесов, что ли, мало вокруг Щорса?

— Но говорили, что партизаны аж в Клетнянских лесах.

— Вот как! Выходит, говорил человек осведомленный. Там и вправду есть партизаны. Но они не только там, а и много ближе к городу. Мы переживаем теперь большие трудности из-за нарушения связи. Я должен выяснить, что здесь произошло, и обеспечить выполнение одного боевого задания. Давай начнем по порядку. Рассказывай, что у вас тут…

— Невеселые у нас дела, дядя Вася. Недавно фашисты расстреляли наших людей. Когда они сидели в тюрьме, мы надеялись, что, может быть, партизаны освободят…

— Кого именно расстреляли?

— Марусю Рассолову, Володю Кухаренко, Усиков, сторожа кладбища Яблунского и его жену, еще некоторых коммунистов, остававшихся в городе.

— А Ольга Осиповна…

— Да, и ее. Разве тот партизан, которому она помогла бежать из госпиталя, не рассказал вам об этом?

— Мы его не видели, — тихо ответил Анапрейчик. — Нас тут только подрывная группа. На месте не сидим. Расскажи-ка мне подробно обо всем этом деле.

Когда девушка закончила, Анапрейчик задумался. Нина тоже молчала.

— Выходит, большие потери вы понесли… Мы разное предполагали, а такого не ждали все-таки. Время, видишь, какое. Борьба идет жестокая. Но мы все равно победим. Ничто нас не сломит. Слушай, а Мария приходила к тебе?

— Марию еще раньше схватили в Городне.

Снова воцарилась тишина.

— А почему молчит рация? — спросил Анапрейчик. — Есть она или нет?

— Нет, ее запеленговали немцы. А люди, которые на ней работали, живыми не дались.

— Так вот почему прекратилась связь, — тихо, словно про себя, проговорил Анапрейчик.

Нина молча глядела на колеблющийся огонек коптилки.

— Ну, а ты что делаешь? — поднял голову Анапрейчик. — Все танцуешь? — Он попытался улыбнуться, но вышло это как-то неловко, и Нина никак не могла определить по его голосу и по выражению лица, смеется он над ней или в самом деле интересуется этим. — Почему ты молчишь? — снова заговорил Анапрейчик. — Танцуешь, спрашиваю, или, может, испугалась и все бросила?

— Да нет. Танцую. Ненавижу и танцую. — Лицо девушки вспыхнуло, глаза гневно блеснули.

— Ну, значит, молодец. Танцы твои нужны нам.

— Я что-то не вижу в этом большой необходимости.

— Нет, нет, не говори так. Мы тут задумали одно серьезное дело. Ты с кем поддерживаешь связь в клубе?

— С Володей Янченко.

— Вот и хорошо. Скажи Янченко, что я приходил и передал приказ командира подрывной группы. Щорское подполье должно помочь нам взорвать железнодорожный мост через речку Снов…

Нина стремительно поднялась со стула:

— А как помочь? Что надо сделать?

Анапрейчик положил ей руку на плечо:

— Садись. Давай поспокойнее. Там в сенях я оставил мешок. В нем всякое нужное хозяйство: тол и прочее. Надо это припрятать на пару дней. Можно закопать в сарае под дровами. Это раз. Завтра повидаешь Янченко. Хорошо, если той же ночью он заберет мешок и передаст его старшему товарищу. Он выделит подрывников в помощь партизанам. Скажи, что нужно два человека, которые могут заминировать восточную сторону моста. В субботу необходимо дать большой интересный концерт, который привлечет побольше немецких офицеров. Пока они опомнятся, организуют помощь охране, мы сделаем свое дело. Поняла?

— А разве программу нашего концерта будет рекламировать Янченко?

— Нет, зачем же! Он знает, кому нужно сказать об этом.

— А может быть… мне самой передать все старшему товарищу?

— Нет, не нужно…

Анапрейчик заметил тень недовольства, мелькнувшую на лице девушки.

— Я что-то не так сказал, Нина?

— Да нет, почему же…

— Но ты, я вижу, чем-то недовольна.

— Мне кажется, — смущенно ответила Нина, — что вы доверяете мне меньше, чем Янченко.

Анапрейчик улыбнулся:

— Дивчина моя пригожая! Разве это недоверие? У нас так заведено. Каждый должен знать одного-двух человек, не больше. И Янченко знает не больше, чем ты. Так что обижаться не на что. Договорились?

Неслышно ступая, они прошли в сени. Анапрейчик поднял мешок и вместе с Ниной вышел во двор. Они оглянулись. Кругом ни души. Анапрейчик вошел в сарай, взял лопату, быстро выкопал яму, аккуратно положил в нее мешок, засыпал землей и сверху наложил дров.

— Ну, вот и все. А теперь я пойду. — Он протянул ей руку. — Будь здорова, Ниночка, и желаю тебе всяческих успехов.

— Разве вы уже уходите?

— А как же, я не могу задерживаться. До утра надо быть в лесу.

— Да вы небось устали, дядя Вася… Может, отдохнете немного? Ведь ночь-то какая темная… Дождь льет как из ведра…

— Не беда. Будет день, будет и солнце. А будет солнце — отогреемся и отдохнем. Ты скажи Янченко: пусть не обижается, что я не зашел к нему. Сюда, через кладбище, мне удобнее и безопаснее было пробраться, а к нему надо идти в район железнодорожной станции, а там и немцев и полицаев полно… Ну, бывай здорова.

 

VII

В ту памятную ночь Нина не пошла домой после концерта. Впрочем, в клубе остались все артисты и директор Чернов. Во время второго отделения все вдруг услышали недалекий гул взрыва. Немцы повскакивали с места и бросились к выходу. Концерт прервался. Артисты сбились за кулисами в комнатушке директора. Все боялись выйти на улицу. Время тревожное, а тут вдобавок что-то случилось. Патруль может схватить любого в суматохе, и попробуй докажи тогда, что ты не партизан. Одни прикорнули на диванчике, другие просто сидели ждали рассвета, временами подходили к окну, беспокойно вглядываясь в ночную тьму.

#img_7.jpeg

На диване, куда ее устроила Тина Яковлевна, Нина не могла ни заснуть, ни задремать. Девушка прислушивалась к ночным звукам за окном, пыталась представить себе, что там делается… На подступах к мосту со стороны села Гвоздиковки растут лозняки. Подойти через их густые заросли к мосту, наверно, не так уж трудно. А вот под мост… Как смогли они пробраться незамеченными под мост? Ведь он так тщательно охраняется. Как там обошлось? Взрыв был, стрельба тоже, но удалось ли разрушить мост?

Рано утром Нина пришла домой, объяснила бабушке, почему оставалась ночью в клубе. Потом легла спать и спала долго, на редкость крепко, будто и не было никаких тревог. А проснувшись, даже не сразу вспомнила о ночных событиях. И только услышав, как хлопнула в сенях дверь, быстро села на постели; почувствовала, как сильно забилось сердце, совсем так, как тогда ночью, когда приходил дядя Вася, она открывала ему дверь и они тихонько шептались в сенях…

В комнату вошла бабушка:

— Ну, как выспалась, внученька? Пора тебе поесть, а то вчера поужинать не удалось. Сейчас уже обедать пора да опять на репетицию в клуб. Ох и трудно же тебе приходится! Но что поделаешь? Без этого пайка еще голоднее было бы нам. А ты так похудела — кожа да кости.

— Ну уж и кости! — Нина вскочила, обняла бабушку и радостно засмеялась. — Ничего, бабуся, не унывайте, придет доброе время, будет солнце… Буду работать меньше, поправлюсь, приедет мама. Все будет хорошо, бабуся.

Нина наскоро поела и заторопилась в клуб.

По дороге она встретила Володю Янченко и сразу заметила, что у него поцарапано лицо.

— Что случилось, — спросила она, — не под облаву ли попал?

— Вроде того, — улыбнулся хлопец. — Кстати, скажи: ты хорошо знакома с Жорой Павловским?

— Разумеется, это мой школьный товарищ.

— Только товарищ?

Девушка покраснела под его испытующим взглядом.

— Только товарищ… А почему ты спрашиваешь об этом?

— Разговор у меня был с ним, и неприятный. Повстречал меня со своими дружками и потребовал, чтобы я объяснил, какие у меня отношения с тобой, почему я часто тебя провожаю.

Нина зло вспыхнула:

— А ему какое до этого дело?

— Точно так и я сказал Павловскому. — Янченко немного помолчал. — Ну, ему, конечно, это не понравилось. Он полез в пузырь, а за ним его товарищи.

— Подрались?

— Было такое…

— Безобразие! Что вообразил себе этот Павловский! С какой стати он позволяет себе задавать такие вопросы?

— Говорит, что вы встречаетесь, а я стою на его пути.

— Неправда, Володя! — горячо возразила Нина. — Я не давала ему никакого повода так думать. Он несколько раз приглашал меня на вечеринки, которые устраивали наши школьные товарищи. Но я там редко бывала, а если и приходила, то совсем не ради него.

Янченко усмехнулся.

— Ты не веришь мне, Володя?

— Откуда ты взяла? Верил всегда и еще больше верю теперь. Ведь мы единомышленники с тобой. Кстати, — смеясь, добавил Янченко, — именно это и я сказал Павловскому.

Но Нину не развеселила эта шутка. Опустив глаза, она промолчала.

— Прости. — Янченко осторожно пожал ее руку. — Возможно, это слишком смело с моей стороны, но иначе нельзя было. Пусть лучше Павловский думает, что мы с тобой связаны любовью, а не какими-либо другими интересами.

Нина и на этот раз ничего не ответила. Она все еще молчала, почему-то не решаясь поднять глаза. Янченко крепче прижал к себе ее руку.

— Ну, пойдем в клуб, уже пора.

— Подожди минутку, — отозвалась Нина. — Ты не знаешь, как там обошлось ночью у моста?

— Как все обошлось, не знаю. Слышал в городе, что поезда на станции стоят, мост взорван.

— Так ведь это главное! — обрадовалась девушка.

— И я так думаю…

 

VIII

Наступила вторая оккупационная зима. Не такая суровая, как первая, без трескучих морозов и вьюг, но все же холодная, злая. Сильные ветры гнали с северо-запада тяжелые, ненастные тучи, хлестали по лицу мокрым снегом. Промозглая сырость донимала до костей. Люди старались пореже выходить на улицу, больше отсиживались дома. Но и это не спасало от сырости. Она проникала в плохо натопленные хаты, сквозь окна и даже стены.

Лидия Леопольдовна часто жаловалась:

— Ну и погодка, уж лучше б морозы ударили. Может, полегчало бы моим старым косточкам…

Нина жалела бабушку. Да что поделаешь? Помочь ей нечем. Девушку одолевали бесконечные заботы. С тех пор как не стало Ольги Осиповны, а потом Марии, исчезла надежда на чью-либо помощь. Самой нужно было добывать для семьи пищу, топливо. Лишь теперь по-настоящему почувствовала она тяжесть утраты. Да, когда рядом были эти две женщины, не было такого щемящего одиночества, сознания, что не на кого опереться.

Правда, у нее есть Володя, верный, надежный друг, товарищ, но он не заменит ни Ольгу Осиповну, ни Марию. Сама не знает почему, не может и, кажется, никогда не сможет сказать ему, в какой нужде живет ее семья, что все они питаются впроголодь. А что будет дальше? Горка картошки в подполе тает прямо на глазах, все другие овощи тоже. Недалеко то время, когда кончатся все запасы в доме, то, что дал огород, а на паек в клубном театре семью из четырех человек не прокормить. Конечно, тете Оле и Марии она могла бы об этом сказать. Обе были старше, чем-то напоминали ей мать, помогали жить. Но Володе — нет, ему она ни о чем не скажет. Ни за что!.. Есть что-то такое между ней и Володей, в чем она сама себе боится признаться…

— Чем ты так озабочена, о чем думаешь? — Лидия Леопольдовна пристально вгляделась в лицо внучки.

— Разве не о чем думать, бабуся? Зима только началась. А после зимы — весна… Как мы проживем эти полгода, пока на огороде появится молодая картошка.

— Я сама все время думаю об этом, — вздыхает Лидия Леопольдовна, — но что придумаешь, когда ты одна должна прокормить всю семью.

— Девчата на станцию ходят. Может, и мне сходить?

— А чего добудешь на станции?

— Хлеба, консервов, галет. Сейчас проходят эшелоны с солдатами. Говорят, можно обменять вещи на продукты.

— Что же ты обменяешь, девонька? Женская одежда солдатам не нужна, а у нас если и есть что-нибудь, так это только вещи твоей мамы. Нашлись бы в доме теплые мужские вещи, свитер там или носки, тогда еще можно было бы попытаться… Впрочем, где-то должны быть старые, давно изношенные шерстяные мамины кофточки, дедушки, мои, твои да и Толины шерстяные носки, чулки… Все это, правда, старье, но их можно распустить и заново связать теплые носки. Вот с ними-то можно пойти на станцию и обменять на продукты.

Она не стала ждать, что скажет внучка; кряхтя и охая, поднялась с постели, пошла в кладовую, где был у нее целый мешок старых вещей. Отобрав несколько пар носков, она сразу же принялась за работу.

А в воскресенье Нина шла на станцию. И хотя несла всего-навсего одну пару мужских носков, взяла с собой Толю. Не потому, конечно, что надеялась получить в обмен так много — одной не унести. Просто боялась, что не решится сама подойти к вагонам, предложить немецким солдатам обмен. Пока бабушка распускала старые и вязала новые носки, Нине казалось, что все это очень хорошо задумано и на станции она удачно обменяет их на продукты. Но вот сейчас, идя к вокзалу, она не могла себе представить, как выйдет на перрон и станет кричать: «Кому носки! Теплые носки!» Пусть это сделает Толя: он меньше ее, к тому же мальчику удобнее пробиться к солдатам. А она станет в сторонке, будет наблюдать и посмотрит, чтоб не продешевил.

В этот день через станцию проходил эшелон с итальянскими солдатами. «Это, пожалуй, лучше, — говорили люди, — итальянцы более сговорчивы и доступны».

Все, кто вышел на перрон, ринулись к вагонам, стали показывать перед окнами свои пожитки, объясняя словами и жестами, чего они хотят.

— Купите платок, синьор! Красивый платок, перешлете сестре или невесте!

— Меняю сапоги на консервы. Хорошие сапоги!

Солдаты посмеивались, иные выходили на перрон, обступали девчат и молодиц, пытались как-то объясняться с ними. Один солдат взял платок, завязал его под подбородком, подхватил товарища и под общий смех закружился с ним в танце. Когда танцующие остановились, солдаты обступили их и, перебивая друг друга, стали быстро говорить. Затем один из них побежал в вагон, вынес оттуда две пайки хлеба, три пачки галет, одну банку тушенки и, протянув все это хозяйке платка, вопросительно посмотрел на нее: мол, довольна? Та кивнула в знак согласия, и солдат вложил ей в руки все, что принес.

Веселый гомон, не умолкая, стоял на перроне.

Нина издали, улыбаясь, смотрела на куплю-продажу. Казалось, она совсем забыла, зачем пришла сюда.

— Эй, бэлла, бэлла!

Девушка обернулась. Солдаты открыли вагонное окно, смотрели на нее веселыми, игриво улыбающимися глазами.

— Салют, бэлла!

— Я не Бэлла.

— Бэлла, бэлла! — стояли на своем солдаты. — Прима синьорина!

Один из них высунулся из окна и начал что-то объяснять жестами, показывая на ее лицо и повторяя: «Карошо».

Нина поняла: «бэлла» — не имя, а красивая.

Она смущенно улыбнулась, и это сделало ее еще более привлекательной. Солдат весь просиял, довольный, что девушка поняла его; он вышел из вагона и, энергично проталкиваясь в толпе, оказался возле Нины. Он стал что-то настойчиво и торопливо говорить ей, смеясь и размахивая руками. Нина старалась понять, чего он хочет, но тут послышался гулкий, ритмичный топот, потом резкая команда по-немецки.

Схватив Толю за руку, Нина быстро отбежала в сторону, подальше от солдат, шагавших по перрону. Их было не так уж много, но всем своим видом, застывшими лицами, тяжелым шагом, а в особенности ружьями на плечах, они разительно отличались от тех веселых парней, которые только что танцевали на перроне и улыбались ей из окна. От немцев веяло отчужденностью и угрозой. Появление их сразу напомнило людям на перроне, что поезд везет не туристов из далекой Италии, а вражеских солдат и солдаты эти отправляются в глубь нашей страны не ради прогулки…

Люди замолкли. Видимо, не только Нина — все подумали об этом. И так, молча, стояли они, пока немцы, четко отбивая шаг, промаршировали и скрылись вдали.

Итальянцы снова высыпали из вагонов на перрон.

Тревожная мысль забилась в голове Нины: «Что я делаю? Ведь эти солдаты — наши враги. Они едут на фронт, чтобы воевать против Красной Армии, а я принесла им теплые носки, и они будут согревать кого-то из них. Я уберегу одного, вторая — другого, иные — третьего, четвертого… Так, чего доброго, и будем помогать врагу выстоять… И это за кусок хлеба, за пачку галет. Как же я раньше не подумала об этом!»

— Синьорина!

Нина резко повернулась и увидела перед собой того солдата, который недавно говорил с ней. Девушка совершенно изменилась за эти несколько минут. Не улыбающейся, не грустной стояла она перед ним, а суровой, гневной, со злыми огоньками в глазах. Видимо, это озадачило солдата. Он казался растерянным, не знал, что сказать, как себя вести, что делать с галетами и консервами, которые он держал в руках.

Удивленно приглядываясь к девушке, он старался понять, почему в ней произошла такая разительная перемена. Ведь только что она была совсем иной, приветливо улыбалась ему. Может быть, ее разгневали принесенные ей, как нищей, галеты и консервы?

— Бэлла… — Он нерешительно протянул продукты девушке и указал пальцем на носки, которые она держала в руках.

Да, конечно, он хочет обменять продукты на носки. Он тот враг, которому она может помочь уцелеть на фронте.

— Я не меняю! — резко сказала Нина и поспешно спрятала носки в карман пальто.

Солдат какое-то мгновение постоял, потом, краснея, сунул в руки Толи галеты и банку консервов.

Нина схватила солдата за рукав.

— Не нужно, — пробормотала она и, взяв из Толиных рук продукты, отдала солдату. — Я не говорю, что мало. Я вообще не хочу меняться с вами. Там, — она показала на восток, — мой папа. Я не могу меняться с вами!

— О бэлла! — То ли действительно понял ее, то ли догадался итальянец, о чем идет речь, и оживленно стал что-то говорить.

Но тут послышался гудок паровоза, солдаты бросились к вагонам. Засуетился и тот, который разговаривал с Ниной. Он настойчиво втиснул в руки Толи все, что принес, потом быстро прижал руку к груди и, приблизив к ней лицо, вдруг отчетливо прошептал:

— Ленин. Война капут, — и тут же побежал к вагону.

Уже стоя на подножке, он приветливо помахал рукой изумленной девушке, продолжавшей сжимать в кармане шерстяные носки.

 

IX

На другой день она пришла на репетицию совсем непохожей на ту печальную, задумчивую Нину, какой привыкли видеть ее в клубе. Это заметили. Одни провожали вопросительными взглядами, другие спрашивали, что ее так обрадовало.

— Как же не обрадоваться… — улыбнулась Нина. — Вчера была на вокзале и удачно обменяла на продукты шерстяные носки, даже мясная тушенка досталась.

— Да, мясная тушенка — это вещь, — серьезно сказала Тина Яковлевна.

Но, когда они остались вдвоем, шепнула:

— Неужели тебя действительно развеселил удачный обмен?

Обняв за плечи свою любимую учительницу, Нина рассказала ей о встрече на вокзале с итальянским солдатом, а потом добавила:

— Мне кажется, что он не один такой.

— Весьма возможно.

— Ведь это очень важно, правда? Когда солдаты не хотят воевать, значит, война не затянется.

— А разве солдаты начали войну? — ответила Тина Яковлевна. — Войны затевают те, которые точно знают, что сами они воевать не будут.

Слова эти несколько охладили радость Нины. Но и после разговора с Тиной Яковлевной она продолжала думать, что среди вражеских солдат много таких, как тот итальянец.

Через Щорс продолжали следовать воинские эшелоны. В них попадались то финны, то мадьяры, то снова итальянцы. Нина искала: ей казалось, что вот-вот она снова встретит такого же солдата, как в прошлый раз. И она еще много раз бывала на станции. За свои шерстяные носки она просила так дорого, что никто их не брал. Напрасно она приглядывалась к солдатам. Второго такого, как тот итальянец, не встретила. Но заплатить за эти хождения в станционной сутолоке пришлось очень дорогой ценой.

Однажды ночью Нина почувствовала, что ее знобит, побаливает голова. «Наверно, грипп», — подумала девушка. Утром поднялась с трудом, решила не выходить на улицу и занялась уборкой квартиры. Но слабость все больше и больше одолевала ее, усилилась головная боль, — она вынуждена была лечь в постель.

Хорошенько укуталась, думая, что в тепле быстрее справится с болезнью, вскоре согрелась и уснула. И приснилось ей, что она торопливо куда-то идет — то ли в поле, то ли на речку. Идет одна незнакомой дорогой, все время оглядываясь. И вдруг замечает, что над полем собираются грозные черные тучи. Потом поднялся ураганный ветер, и она испугалась, повернула назад; тревожно озираясь, бросилась бежать. Вот уже и калитка. Стоит протянуть руку, открыть — и ты дома. Но тут вспыхнула молния и ударила в церковь на Базарной площади, напротив их дома. Она в ужасе падает на землю рядом с калиткой. А церковь уже объята пламенем, горит как факел под темным сводом ночного неба. Нина пытается подняться и не может, прижалась к забору и лежит. Страх сковал тело. А церковь полыхает все сильнее и сильнее; таким жаром несет от нее, что нет сил больше терпеть; кажется, одежда и тело — все занялось огнем. Она пытается закричать, позвать на помощь, но не может произнести ни звука.

— Ма-м-а! — наконец застонала Нина и проснулась.

— Что с тобой, внученька? — услышала она тревожный голос бабушки.

— Пи-ить, пи-ить…

Лидия Леопольдовна схватила кружку, зачерпнула из ведра воды. Но тут же остановилась, заколебалась, поставила кружку на стол и подошла к постели.

Нина раскрыла глаза, пошевелила пересохшими губами.

— Воды…

— Потерпи, дитя мое, — заплакала Лидия Леопольдовна, — мы же не знаем, чем ты больна. Я вижу, ты вся горишь. Боже мой, а вдруг у тебя брюшной тиф? Тогда и воды нельзя…

— Бабуся, родненькая, — умоляет Нина, — горит все внутри, хоть капельку, хоть губы смочить…

— Губы?.. Это можно, — засуетилась старушка. — Да, да, я сейчас.

Она вышла в другую комнату, вернулась оттуда с кусочком чистой марли и, намочив его в воде, приложила к воспаленным губам внучки.

Нина жадно хватала марлю, пытаясь выжать из нее хоть несколько капель влаги.

На рассвете она немного успокоилась и уснула. Воспользовавшись этим, Лидия Леопольдовна потихоньку вышла из дому. Пока дети спят, нужно вызвать врача. Самой ей в такую даль не добраться, да и малыши могут проснуться, побежать к Нине.

За воротами старуха остановилась, размышляя, к кому бы обратиться. Решила пойти к своей старой подруге Анне Федоровне Шараевой, живущей близко от них, около базара. Женщина одинокая, хлопот у нее меньше, чем у других; она, конечно, поможет в беде.

Вскоре Анна Федоровна привела доктора Сторожишина. Подтвердились худшие предположения Лидии Леопольдовны: у Нины тиф.

— Ой, горюшко! — сокрушалась несчастная старуха. — Что же теперь будет? На нее была вся надежда! Да и не одна она в хате. Как уберечь маленьких, чем кормить их?

— Не надо отчаиваться, — успокаивал врач. — Больная лежит в отдельной комнате. Следите, чтобы младшие не заходили сюда. Да и сами остерегайтесь. Вот вам рецепт в аптеку.

— Я, доктор, все сделаю. Но ведь тиф — дело долгое, а я не могу все время сидеть дома, стеречь детвору, чтобы они не лезли к больной.

— Другого выхода нет, — отозвался Сторожишин. — Больница для тифозных за городом. Попадет Нина туда — совсем плохо будет. Советую никому не рассказывать, что у нее тиф. Говорите, что врач признал воспаление легких, а я буду наведываться. Не убивайтесь, Лидия Леопольдовна, организм молодой, девочка поправится.

После ухода врача старуха села у стола и расплакалась, подперев руками седую голову. «Что делать теперь, как жить?..»

Анна Федоровна стояла в молчаливом раздумье.

— Знаешь что, Лида, — отозвалась она наконец, — дай-ка я заберу Ниночку к себе.

— Как так?

— Буду ухаживать за ней, пока не выздоровеет. У тебя же дети малые, нельзя оставлять ее вместе с ними. А я одна, мне не страшно.

— Что ты, Аннушка! Как ты взвалишь на себя такую тяжесть?

— Да не могу я оставить тебя и детей в такой беде! Как только девочке станет лучше, переведем ее домой.

Лидия Леопольдовна колебалась. Конечно, Аннушка права. Так и Нине и детям лучше будет. Но совесть гнетет. Пока Ниночка была здоровой, обо всех заботилась, приносила домой свой заработок, всем была нужна. А заболела — выходит, со двора долой, на чужие руки. Да она в жизни себе не простит, если какая беда стрясется с внучкой.

— Не сомневайся, Лида. Подумай о маленьких, — настаивала Анна Федоровна.

— Я думаю. Обо всем думаю, но не могу решиться. И что скажут люди?..

— Какие люди? Никто ничего и знать не будет. Разве я далеко живу? Или запрещаю тебе ходить к ней? Захочешь — каждый день будешь заглядывать, перейдешь улицу, когда Ляля спит, и проведаешь Нину. Давай получше завернем ее и перенесем ко мне.

В конце концов Лидия Леопольдовна согласилась с доводами подруги. Не легко ей это далось, но страх за здоровье Толи и Ляли вынудил старушку согласиться с Анной Федоровной.

 

X

Если бы это зависело от нее, Нина не вернулась бы на работу в клуб. Осточертели ей репетиции и танцы, а слава талантливой балерины просто пугала ее. До чего дошло! Начальник госпиталя заинтересовался ее здоровьем, прислал своего врача, а заодно крупу, сахар, мясные консервы. Так, чего доброго, попадешь и в немецкие прислужники.

Но куда денешься? К партизанам уйти невозможно. А так, без дела, сидеть тоже нельзя. В клубе, какая ни есть, все же работа, какой-то паек, какая-то возможность поддержать семью. Да и не в пайке только дело. Работая в клубе, она помогает подполью, борется против оккупантов, чем-то полезна партизанам. А что она сможет делать, если заберется в свою нору дома? Ничего.

…Что нового сейчас на фронтах, в партизанских лесах? Два месяца она проболела, не знает, что происходит на свете. Заходил, правда, один раз Янченко, уже тогда, когда она стала поправляться и перебралась от Анны Федоровны домой. Но пришел не один, а с двумя девушками из клуба. Разве мог он при посторонних говорить о том, что ее больше всего интересует. Только и сказал, прощаясь: «Выздоравливай, Нина, ждем тебя, очень ждем».

Радостно встретили ее в клубе. Поздравляли с выздоровлением, расспрашивали о самочувствии, беспокоились, сможет ли танцевать после тяжелой болезни.

— Ну, ну, — оборвала любопытных Тина Яковлевна. — Что за вопросы! Конечно, Нина будет танцевать. И отлично будет танцевать!

Она распорядилась готовиться к репетиции, и девчата разбежались.

— С чего мне начинать? — обратилась к ней Нина, когда они остались вдвоем.

Лабушева нежно обняла девушку и, заглядывая ей в глаза, спросила:

— Ты делала что-нибудь после выздоровления?

— Главным образом набиралась сил.

— Может быть, на сегодня достаточно того, что ты дошла до клуба и еще пройдешься при возвращении домой? Подышишь свежим воздухом.

— Ну что вы, Тина Яковлевна. Я чувствую себя совсем хорошо.

— Вот и прекрасно. Я сама вижу, что ты держишься молодцом. Потому и сказала девчатам, что ты безусловно будешь танцевать. Но начинать тебе все же придется с обыкновенной ходьбы. Ведь ты почти два месяца болела и не тренировалась. Сама понимаешь, что это значит для балета. Теперь к активному движению надо привыкать исподволь. Итак, первое задание — прогулка. Если не устала, пока шла в клуб, пойди прогуляйся по городу.

Оказавшись на улице, Нина с минуту постояла, обдумывая, куда пойти. Потом свернула направо вдоль железнодорожной линии. Там у нее когда-то было много друзей в ту пору, когда она училась в железнодорожной школе. Может, встретит кого-нибудь из соучеников, расспросит, как живут, что делают. Так давно, кажется, целую вечность не была она по ту сторону железной дороги.

…Вот пешеходный мост через железную дорогу. В детстве он казался таким высоким. Думалось, что с него видно полсвета, в особенности если смотреть вдоль линии. И она часто останавливалась тогда на мосту, облокотясь на перила, восхищенная бескрайней далью. Потом наблюдала, как приближается из-за леса поезд, пуская в небо высокий столб серого дыма или белого, будто легкое облачко, пара.

Теперь, конечно, на мосту стоять не позволят. Здесь надо проходить быстро, озабоченно, деловито, не то могут подумать, что ты рассматриваешь, что делается на вокзале, на железнодорожных путях.

Но все-таки она посмотрит в том направлении. Не останавливаясь, только глянет вдоль линии на далекий, манящий горизонт…

Наверху, у входа на мост, стоял полицай, подозрительно ощупывая глазами всех проходящих мимо. Чтобы не вызвать подозрения, Нина подняла воротник и, сжавшись от холодного ветра, быстро шла по мосту, искоса глядя то на станцию, то на темнеющую кромку леса.

Пройдя мост, она начала спускаться по лестнице и вдруг услышала знакомый голос:

— Ниночка!

Навстречу ей поднимался Янченко.

— Володя! — радостно отозвалась девушка. — Вот так встреча! Здравствуй!

— Добрый день! — В одно мгновение он очутился около Нины. — Рад видеть тебя здоровой. Но не задерживайся здесь, пойдем назад, — добавил он тише.

— А может, наоборот, пойдем за линию?

— Нет, нет, пойдем в клуб, я должен тебе кое-что рассказать.

— Я только что из клуба.

— Неважно. Объясню дорогой. Идем.

Они быстро прошли мост, спустились по лестнице и двинулись по направлению к клубу. Володя обнял девушку за плечи и, пристально глядя на нее, сказал:

— Я иду не в клуб. У меня срочное задание.

Нина молча вопросительно глядела на него.

— Завтра отсюда против партизан выступают две роты карателей. Надо предупредить радиста.

— А партизаны уже здесь, в наших лесах?

— Да. Расколошматили немецкие гарнизоны в Корюковке, Тихоновичах и Лупусовых хуторах. Потому гитлеровцы и забе́гали.

Нину очень обрадовали эти новости. Улыбаясь, она крепко сжала руку Янченко.

— Значит, ты сейчас туда?

— Да, идешь со мной?

— Конечно, конечно… — ответила Нина и вдруг запнулась. — А может, нехорошо появляться вдвоем?

— Верно. Но так хочется еще побыть с тобой, поговорить. Мы так давно не виделись…

— Нет, нет, не нужно, — огорченно сказала девушка. — Это дело поручено тебе, ты и должен идти.

Володе показалось, что Нина чем-то недовольна.

— Сердишься? — удивленно спросил юноша.

— С чего ты взял?

— Н-не знаю… показалось так. Раньше ты сердилась, когда я не звал тебя с собой на задание, а теперь отказываешься, когда зову.

— То было раньше, Володя. Быть может, я поумнела за эти два месяца, — шутливо улыбнулась она. — Думать-то было ой сколько времени.

— Но мы так давно не виделись! Как я могу оставить тебя посреди улицы, даже не поговорив обо всем…

— А я подожду тебя. Давай условимся где.

— Правда? Тогда иди на почту… Или нет. Я могу задержаться. Иди лучше домой, а примерно через час подойдешь к почте.

— Хорошо, Володя, я буду у почты. Сколько нужно, столько и подожду.

Войдя в дом, Нина сразу увидела, что бабушка нетерпеливо ждет ее.

— Ты слышала, внучка? — тревожно спросила Лидия Леопольдовна. — Новая беда — фашисты Корюковку сожгли.

— Кто вам сказал, бабуся?

— Люди говорят. К кому-то из наших горожан хлопец прибежал. Он спрятался в погребе, и ночью ему удалось выскользнуть из Корюковки.

Нина будто застыла от этих слов.

— Что же он рассказывает? — наконец промолвила она. — Почему сожгли, когда?

— Вчера. А почему — один бог знает. Прибыла из Бахмача неисчислимая сила войск, окружила весь город и жгла его до тех пор, пока не осталось ни одного дома.

— А люди?

— Людей расстреливали. И малых и старых — всех подряд, многих живыми бросали в огонь.

Лидия Леопольдовна сидела, обхватив руками голову, и слезы безостановочно текли по ее лицу.

У Нины подкосились ноги, и она оперлась о стенку.

— Что с тобой? — встревожилась Лидия Леопольдовна.

— Да… ничего…

— Разденься. Ты устала, наверно.

Девушка послушно разделась и села.

«Ужас! Какой ужас! — думала Нина. — Это, конечно, расправа за действия партизан. Володя же говорил, что наши отряды уничтожили в Корюковке фашистский гарнизон. Партизан каратели боятся, в лес не идут и мстят безоружному населению. Но как жестоко! Боже мой, какая жестокость!»

— Люди собираются уходить из города, — прервала ее раздумье Лидия Леопольдовна.

— Почему? Куда?

— Боятся, что их постигнет участь корюковцев.

— Ну что вы, бабуся! Здесь такого не может быть. Здесь никто не нападал на немецкие части.

Нина успокаивала бабушку, но совсем не чувствовала уверенности в своих словах. Корюковцы сами тоже не нападали на немецкий гарнизон, а ведь покарали-то их. Да еще какой страшной карой! Кто может быть уверен после этого, что оккупанты не сотрут в порошок и ее родной город, не уничтожат все его население.

Что же делать? О бегстве из города, с бабушкой и малыми ребятами, думать нечего. Оставаться здесь тоже опасно… Как хорошо, что скоро она увидится с Володей, посоветуется, как быть…

Нина стала одеваться.

— Я пойду, бабуся, — сказала она, — посоветуюсь с людьми, как лучше сделать.

Лидия Леопольдовна уже привыкла полагаться на Нину, как на взрослую, потому не возражала и молча проводила внучку на улицу.

Володю Янченко Нина увидела еще издали, как только он появился на Старопочтовой улице. Не стала ждать, пошла ему навстречу.

Янченко тоже, видимо, заметил ее, ускорил шаги. Но не помахал, как раньше бывало, рукой, не улыбнулся знакомой ей улыбкой. И девушка сразу догадалась: он уже знает о событиях в Корюковке.

— Я заставил тебя ждать? — виновато сказал он.

— Ах, если б только это меня угнетало! — печально отозвалась Нина. — Ты уже, наверно, слышал про Корюковку…

— Поэтому и запоздал. Должен был зайти еще в одно место. А ты откуда знаешь?

— Бабушка слышала от соседей.

— Странно. А наши думают, что эти слухи сюда еще не дошли.

— Может, по всему городу и не разошлись еще, а на нашей улице паника. К кому-то прибежал паренек из Корюковки, рассказал все, что видел сам, и люди собираются бежать из города.

— Куда?

— Наверно, в сёла.

— Тоже нашли выход из положения. Разве селам не угрожает такая же опасность?

— Так я и сказала бабушке. — Нина пристально посмотрела на Янченко. — А что думают наши старшие товарищи?

— Велят сохранять спокойствие, не поддаваться панике, — вздохнул Володя. — А как можно быть спокойным… Представляешь, что там было? — Он повернулся к Нине и так посмотрел ей в глаза, что у нее от неожиданности захолонуло сердце: она впервые увидела в глазах Володи отчаяние и слезы.

— Что ты, Володя? — Нина обеими ладонями сжала его руку.

Янченко шел молча, видимо стараясь справиться с охватившим его чувством.

— Не впервые, конечно, мы сталкиваемся с фашистскими зверствами, — сказал он наконец, — но такого еще не было. И, кроме того, Корюковка мне особенно дорога… Я родился там, вырос.

— Ты? — удивилась девушка. — Почему же все думают, что ты из деревни?

— Нужно было, потому и думают. Отца моего арестовали немцы, а мне удалось из Корюковки бежать. Мама в это время поехала в деревню обменять вещи на продукты, и, где она сейчас, не знаю.

— Вот оно что… Значит, в Корюковке оставались твои близкие?

— Конечно. И родственники и друзья. Всё там: родной дом, школа. Теперь ничего не осталось. Как я хотел бы уйти сейчас с тобой к партизанам!

— А мы и уйдем, Володя. Пусть только приблизится фронт, обязательно уйдем.

— Нет, я не буду ждать приближения фронта. Я пойду раньше. Возможно, днями. Выполню это последнее задание и потом уйду. Мне разрешили.

— Какое задание?

— Этой ночью я должен расклеить по городу листовки о корюковских событиях. В них, кстати, содержится призыв идти в партизаны. Вот я первым и пойду.

— А я? Меня ты не зовешь?

— В партизаны?

— Нет, на выполнение задания.

— Тебе нельзя, Нина. — Он ласково взглянул на нее. — Ты еще слабенькая, не совсем оправилась от болезни.

— Для борьбы в партизанских условиях, возможно, я еще не окрепла, но расклеивать листовки могу.

— Нет, нет, что ты! Это не так легко. Может, придется удирать, а ты… Куда тебе бегать, тебе теперь и ходить-то надо в меру.

— Не уговаривай меня, Володя. Неужели ты меня не знаешь? Раз надумала, значит, должна. Вдвоем нам легче будет выполнить задание. Если и встретит кто, поинтересуется, почему бродим ночью, скажем, что идем из клуба. Пропуска же у нас есть.

Янченко стал колебаться. Нина настаивала:

— Послушай, Володя, Тина Яковлевна советовала начать тренировку к работе с прогулок. Вот я и прогуляюсь. И потом, может быть, это последнее задание, которое я выполняю вместе с тобой. Уйдешь к партизанам, кто знает, увидимся ли когда-нибудь.

— Ну хорошо, — согласился Янченко. Он достал из кармана сложенный листок бумаги и передал его Нине. — Возьми, почитай дома. Узнаешь, с чем идешь, может быть, раздумаешь…

В больших темно-синих глазах на худеньком личике девушки засияли веселые огоньки.

— Когда и где тебя ждать?

— Жди около своего двора. Как только стемнеет, приду.

 

XI

Закрывшись у себя в комнате, затаив дыхание Нина читала листовку:

«Товарищи! Фашистские головорезы учинили неслыханное злодейство: карательные отряды гитлеровцев дотла сожгли город Корюковку. Под пулями фашистских варваров, в огне пылающих домов погибло 6700 советских граждан! Там были дети, старики, беспомощные люди. То были ваши братья, сестры, матери. Все они погибли по приказу гитлеровского генерала Хойзингера. Запомните имя этого палача: Хойзингер! Генерал Хойзингер! Кровь корюковцев, муки корюковцев зовут нас к мести!

Враг зверствует перед своей гибелью. Не бойтесь фашистских угроз, идите в партизаны! Делом докажите, что мы не приостановим борьбы до тех пор, пока последний фашист не ляжет костьми, пока не восторжествует наша победа.

Нас зовет к этому кровь замученных братьев. Нас обязывает Родина, партия, благословляет земля, политая кровью нашего народа.

Кровь за кровь, смерть за смерть!»

Она прочитала листовку раз, другой, потом спрятала ее между книгами и долго стояла у окна, глядя на улицу, сосредоточенная, полная решимости, не по летам серьезная.

Скорей бы приходил Володя! Скорее!

Но в этот вечер она так и не увидела его. Часа три ждала, прохаживаясь возле калитки то на улице, то во дворе. Потом с каким-то удивлением вдруг поняла, что уже глубокая ночь: почувствовала, что замерзла, и пошла в дом.

«Где же Володя? Почему он не пришел? Неужели наскочил на патруль? Ведь при нем листовки… Что будет? Что делать?»

Мучительно тянулись часы. Нина ворочалась на постели, вставала, ходила по комнате, тихонько выходила во двор, выглядывала на улицу. Присматривалась, прислушивалась, надеясь если не увидеть, то хоть услышать, как крадется вдоль забора Володя.

Но тьма молчала. Ночь оставалась глухой, тишина нерушимой.

Когда девушка наконец вернулась в дом, был четвертый час утра. «Уже и до рассвета недалеко», — мелькнула горькая мысль. Не раздеваясь, она тяжело опустилась на кровать.

Где же он может быть? Неужели и вправду схватили немцы? А может… может, обманул? Дал ей одну листовку, а все другие сам пошел расклеивать по городу. Побоялся за нее. Она ему, конечно, не простит этого. Но уж лучше пусть будет так, чем иначе…

Уже светало, когда Нина забылась тяжелым, тревожным сном. И едва Лидия Леопольдовна скрипнула дверью, она сразу проснулась:

— Кто-нибудь пришел?

— Нет, — тихо ответила бабушка, — уже пора вставать: тебе же сегодня идти в клуб.

Да, да, конечно, она помнит… Сегодня надо идти в клуб. Нина сонно протирала глаза. И вдруг гулко и быстро забилось сердце. Никто не приходил! За окном уже белый день, и никто не приходил! Володя не приходил!

Девушка моментально вскочила, села на кровати. Что же на самом деле произошло? Не пришел вчера, не пришел сегодня…

Нина торопливо поела и быстро собралась в клуб.

— Ты сегодня уже начнешь репетиции?

— Не знаю, бабуся. Как Тина Яковлевна скажет… Ну, я пошла.

— В добрый час, внученька!

И дома, и по дороге в клуб тревога тяжким камнем давила на сердце. Но все же теплилась надежда… Была она то маленькой, едва тлеющей искоркой, такой маленькой, что казалось, блеснет сейчас в предсмертной судороге и угаснет; то неожиданно, словно под благодатным ветерком, набирала силу, робко разгоралась. И несмелый этот, дрожащий огонек придавал Нине какие-то силы, грел остуженное печалью сердце.

Она вдруг поверила, что вот сейчас перейдет железнодорожную линию, войдет во двор клуба и встретит Володю: он обязательно выйдет к ней навстречу. Он понимает, что виноват перед ней. Будет извиняться. Что ему ответить? Ведь он не такой, как другие, он хороший, очень хороший. Сейчас улыбнется и скажет: «А почему так поздно? Уж мы тут ждали, ждали да все жданки съели». Он любит встречать ее вот так, шутками-прибаутками. На людях ли, без них у него всегда найдется для нее веселое, ласковое слово. И веселое, и остроумное, и приветливое.

Но почему же его все-таки не видно? И в клубе тихо…

Она открыла дверь. Ей навстречу кинулись подружки.

— Ниночка, ты слышала? — Они обступили ее испуганным, встревоженным кружком. — Говорят, ночью немцы схватили Володю Янченко и расстреляли…

Нина оцепенела, уставилась на девушек широко открытыми, потрясенными, полными ужаса глазами. Потом опустила голову и едва слышно прошептала:

— Да как же это? Боже мой!

Она не выдержала. Из глаз брызнули слезы, без сил опустилась на стул, закрыла лицо руками.

Девушки пытались успокоить Нину, но она не слышала их, неотступно думая только об одном. Как это может быть? Только вчера видела Володю. Его могли арестовать, когда он шел к ней… Но расстрелять? Когда же, за что?.. Листовки?..

Она подняла глаза:

— За что же?

— Никто толком не знает. Люди видели, как немцы вели его на рассвете в лес, и вскоре послышались выстрелы. Говорят, будто немцы искали еще какую-то женщину по фамилии Янченко.

Нина смотрела перед собой неподвижным, словно ничего не видящим взором. Глаза ее сухо блестели. Ей хотелось бежать отсюда, но она продолжала сидеть на стуле, чувствуя какую-то страшную вялость в ногах. Она боялась, что это увидят подруги, и молчала, сцепив руки на коленях.

Вошла Лабушева. Она отослала девушек в зал репетировать, а сама подсела к Нине.

— Ты в самом деле не знаешь истинных причин, повлекших за собой такие последствия? — Она осторожно прикоснулась к плечу убитой горем девушки.

— Не знаю.

— А когда ты видела Володю?

— Вчера днем.

— И не говорил тебе ничего такого, что могло встревожить тебя?

— Нет…

— Странно… Неужели это какая-то роковая случайность?

— Ума не приложу, что могло случиться…

Обе помолчали.

— Родная моя Тина Яковлевна, — нарушила молчание Нина, — так мне тяжко, что я сейчас ничего делать не могу. Позвольте мне пойти домой. Не присылайте за мной. Я сама приду на репетиции, как только соберусь с силами…

— Хорошо. Но не засиживайся дома. Поверь мне: на людях легче переносить горе, чем в одиночестве.

Нина ничего не ответила, молча обняла Лабушеву и, вся как-то согнувшись, вышла из клуба.

…Как странно, что ничего не изменилось вокруг! По улице снуют озабоченные люди. Бегают дети; вон на крыше вспорхнула стайка воробьев; легкий ветер покачивает кусты желтой акации. Все двигается и живет, только сердце ее умерло. Такая ужасающая в нем пустота, словно похоронила она всех родных и близких и идет, идет неведомо куда, неведомо зачем.

Да в самом деле: куда идти? Домой? Что делать дома? Снова и снова думать о той ночи, которую провела во дворе, бесконечно шагая в ожидании встречи с Володей?.. Нет, не усидит она дома, пока не разузнает, как все это произошло. Где его взяли? Пойти к Виноградовой? Может быть, у нее на квартире?..

Виноградову она застала дома такой напуганной и растерянной, что ничего толком не добилась. Та лишь твердила, что мужа ее ни за что ни про что схватили и расстреляли, а теперь квартиранта постигла та же участь. На вопросы Нины, в чем повинен Янченко, монотонно повторяла:

— Ничегошеньки я не знаю. Не знаю. Да уйди ты, ради бога…

 

XII

Есть ли на свете более скорбные руины, чем развалины человеческой мечты? Возможно ли — совсем недавно ходили они с Володей по улицам города, мечтали, надеялись, стремились? Верили, что скоро вместе уйдут в партизаны. А сегодня ничего не осталось от этих мечтаний… Все развеялось прахом…

Все? Нет, не все. А листовка — безмолвный свидетель их последней встречи?

Вот она, лежит перед глазами, взывает о мести: «Кровь за кровь, смерть за смерть!» Только Володя связывал ее с партийным подпольем… «А как быть теперь? Как отомстить за наших людей? Снова ждать, когда придет человек из партизанского отряда или партийного подполья! А доколе ждать? И придет ли вообще? Что делать? Невыносимо тяжело думать обо всем, что происходило. С неслыханной жестокостью надругаются фашисты над нашими людьми, уничтожают всех — и старых и малых. Страшно… Но, может быть, еще страшнее, еще невыносимей мысль о бездействии. И ты спрашиваешь себя, что делать? Конечно, бороться! До последнего вздоха, до последней капли крови!»

Вот только… как? Что можно сделать сегодня, сейчас, немедленно? Разве снова начать с листовок?.. А почему бы и нет? Ведь тогда листовка помогла ей найти друзей-подпольщиков — и Ольгу Осиповну, и Марию, и Володю. А сейчас перед ней лежит листовка, которую дал ей Володя. Где же листовки, которые они должны были расклеить той ночью вместе с Володей? Она готова сама расклеить их по всему городу! Пусть знают Володины убийцы, что здесь, на родине Щорса, их не боятся. Живые становятся на место павших и мстят за погибших… Нужно размножить полученную от Володи листовку. Раньше всего сделать это…

Нина закрылась в комнате, достала бумагу, карандаш, села за стол и углубилась в работу.

Когда первый десяток листовок был готов, вдруг пришла мысль: «А почему, собственно, только наклеивать? Ведь листовки можно положить в конверты и опустить в почтовые ящики на дверях некоторых знакомых, особенно таких, которые наверняка разнесут по городу новости, прочитанные в листовке, расскажут соседям, друзьям… Это, кстати, можно сделать сейчас, не дожидаясь ночи».

Она решила сначала пойти в город, осмотреться, выбрать подходящую для этого дела улицу, а потом действовать. Оделась и собралась уходить.

— Поздно уже, вечереет, — возразила было Лидия Леопольдовна.

— Я ненадолго, бабуся. Спрошу только у подруги, когда назначен спектакль в клубе, да и назад.

Девушка вышла на крыльцо, секунду подумала и снова вернулась к себе в комнату. Ей показалось, что она излишне осторожна: ведь, идя на разведку, можно взять с собой несколько листовок. Это так просто: пройдется по улице, осмотрится и, если никого не будет, на обратном пути опустит листовки в ящики на дверях.

Конвертов у нее оказалось немного — всего три. Подумав, Нина решила адресовать их тем своим и маминым знакомым, чьи родственники были угнаны на работу в Германию.

Раньше всего, конечно, Груне Виноградовой. Этой женщине фашисты принесли так много горя. Пусть почитает и другим расскажет, что делается на свете. Быть может, ее утешит весть о том, что народ наш не складывает оружия, идет в леса и борется в партизанских отрядах. Она не из тех, кто промолчит, обязательно пойдет и расскажет соседям, родственникам, знакомым.

Прогулявшись по улице, Нина опустила конверты в три почтовых ящика, потом вернулась домой и сказала бабушке, что в клуб на концерт нужно идти сегодня же. Аккуратно уложила в объемистую сумку свой балетный костюм, под него листовки и маленькую баночку клея с кисточкой.

В клубе она поговорила с девчатами, с Тиной Яковлевной и, когда стемнело, сослалась на усталость и пошла домой. Никто не провожал ее — все были заняты в концерте.

За час Нина обошла Почтовую и Базарную улицы, подошла даже совсем близко к базару, потом повернула к кладбищу. Быстро и ловко, мазнув клеем уголки, она прикрепила листовки к заборам и вернулась домой, никого не встретив по дороге.

Бабушка еще не спала.

— Почему ты так скоро вернулась? Я ждала тебя часам к одиннадцати.

— А я, бабуся, сразу же после первого отделения концерта отправилась домой. Лучше пораньше лягу спать.

— Вот и хорошо, моя девонька. Давай поешь и ложись. Сон после болезни — великое лекарство.

Нина охотно поела вареной картошки, попила чай. Слушая воркотню бабушки, она как-то смутно улавливала смысл ее слов. Странным казалось, что она не испытывает ни страха, ни волнения. Ее начала одолевать сонливость. Не противясь ей, Нина разделась, забралась под одеяло, с наслаждением вытянулась и мгновенно заснула.

На другой день она решила написать еще десяток листовок. Ей не терпелось тотчас же заняться этим. Но отвлекли домашние дела: нужно было помочь бабушке по хозяйству, наносить дров и воды, затопить печь, убрать комнаты, готовить еду, мыть посуду. Домашние хлопоты заняли почти весь день. Странным и необычным было и то, что, беспрерывно работая, она не ощущала усталости. Наоборот, непрестанная работа облегчала ноющую тяжесть в сердце.

Покормив детей, Нина хотела пойти к себе в комнату и взяться за листовки, но в это время в наружную дверь на крылечке кто-то постучал. Нина вышла в сени, подошла к двери, быстро настежь распахнула ее, как это делают перед желанным гостем, но, открыв, застыла на месте: на крыльце стояли два немца в форме офицеров гестапо. Один из них, высокий, тощий блондин, близоруко щурился, другой, низенький, коренастый крепыш, стоял чуть-чуть позади.

— Вы балерина Нина Сагайдак? — спросил один из немцев, когда они вошли в комнату и сели на предложенные стулья.

— Какая я балерина… — смутилась девушка, — просто танцую.

— Мы видели, — отозвался высокий, — фрейлейн прекрасно танцует. Очень красиво.

Второй заговорил на какой-то малопонятной смеси из немецких и украинских слов.

— О-о, у фрейлейн прекрасная библиотека!

Немцы подошли к этажерке и, не спрашивая разрешения, начали перелистывать книжки, бросая их после просмотра на пол.

Затем высокий что-то сказал второму гестаповцу, и тот, подойдя к кровати Нины, быстро сдернул одеяло и простыню, аккуратно прощупал подушки и матрац, свалил все в кучу на пол. Потом тщательно простучал стены комнаты, сорвал застекленные фотографии отца Нины и учащихся, сделанные, когда Нина была еще в пятом классе. Кряхтя, стал срывать с них подклейку, чтобы отделить стекло от фотографии, но в это время его окликнул высокий. Он держал в поднятой руке вытянутую из книги листовку, которую накануне Володя Янченко передал Нине.

Вдвоем гестаповцы стали рассматривать листовку.

— Она! — коротко бросил высокий.

— Да? Это очень хорошо, — ответил другой.

— Итак, милая фрейлейн балерина Сагайдак, — снова заговорил высокий, — я вижу, что вы занимаетесь не только танцами.

Нина молчала.

— Где еще имеются у вас такие же листовки? Вам стоит сказать об этом, чтобы не пришлось переворачивать весь дом. Подумайте, какие неудобства это повлечет для вашей бабушки и ее младших внуков.

— Нет у меня больше никаких листовок, — угрюмо и очень спокойно ответила Нина.

— А где вы взяли эту?

— Нашла на улице.

— Где именно на улице?

— Не помню.

— Ну, это не так важно сейчас. Выясним потом, — сказал высокий офицер.

Он уселся на стул, закурил сигарету и улыбнулся. Видно, был доволен результатами обыска, что-то быстро сказал коренастому. Тот прошел в комнату, где находились Лидия Леопольдовна, Толя и Ляля. Сноровисто, ловко он перетряхнул матрацы, подушки, постельное белье, открыл шкаф, выдвинул ящики комода и выбросил оттуда все на пол, простучал пальцами стены, осмотрел доски пола. Затем засветил электрический фонарик и спустился в подпол.

— Ничего нет, кроме картофеля, — сказал он, вылезая оттуда.

Высокий поднялся.

— Собирайтесь, балерина, — сказал он, саркастически улыбаясь, — вы пойдете с нами и там расскажете о своих занятиях, вероятно очень далеких от балета.

Нина накинула свое старое пальтишко. Какое-то мгновение она смотрела на бабушку, застывшую от потрясения. Лидия Леопольдовна сидела на стуле, прижимая к себе Лялю. За спиной ее стоял Толя, глядел на сестру не по-детски серьезными, широко открытыми глазами.

#img_8.jpeg

«Как хорошо, что они не плачут», — неожиданно подумала Нина. И вдруг к горлу подкатился тяжелый ком. Она с трудом перевела дыхание, шагнула к бабушке и детям, поцеловала их, резко повернулась и пошла к двери.

Первым вышел высокий гестаповец, за ним Нина, последним тот, что перевернул все вверх дном в маленькой квартире Сагайдаков.

Лидия Леопольдовна продолжала безмолвно смотреть перед собой, застывшая, окаменевшая от горя…

 

XIII

Нина сидела на грубо сколоченных нарах в тесной, донельзя переполненной камере.

Как ни странно, но из всех находившихся здесь не было ни одного жителя Щорса. Вероятно, именно поэтому к новенькой отнеслись довольно сдержанно. Похоже, что удивились ее появлению. В глазах был один и тот же вопрос: «Кто ты? Как и за что попала сюда?»

И девушка поняла эти молчаливые вопросы. Она мучительно покраснела, увидев, что через несколько минут женщины стали шептаться. «Обо мне, наверно», — подумала Нина и опустила глаза. Потом кто-то подошел. Нина подняла голову и увидела перед собой девушку года на два-три старше ее.

«Неужели наша, городская?» — мелькнула мысль, но память ничего не подсказала.

— Не узнаешь? — Девушка приветливо улыбнулась. — А я узнала тебя.

— Правда? — удивилась Нина. — Я не могу тебя припомнить.

— В Рудне ты была в позапрошлом году?

— А как же! Мы там недели две жили.

— Вот видишь! А я из Рудни. Про Луданник Софию, может, слышала?

Нина хотела сказать, что в Рудне она за ворота почти не выходила и знакомств там не заводила, но промолчала, а потом ответила:

— Это было так давно. Может, и слышала, да забыла. А как там бабушка Оксана? Здорова? Как она живет?

— Как и все теперь: живет, а как живет, никто не ведает.

Нашелся один-единственный человек, еле знавший ее, но Нине сразу стало легче в этих мрачных, закопченных стенах, среди десятков незнакомых людей. Да и люди, услышав, что новенькую знает София, окружили Нину со всех сторон, забросали вопросами.

— Стоит еще наша Турья, не сожгли ее?

— Нет, об этом не слышала. Если бы такая беда случилась, то в городе стало бы известно, ведь это рядом.

— Скажи, девушка, — допытывалась другая, — когда тебя вели сюда, не видела ты около тюрьмы людей с передачами?

— Видела.

— И много их?

— Да, порядочно.

— Быть может, там и моя старенькая приплелась… Не слышала, из хутора Заводского никто не откликался?

— Нет, не слышала. А вы все из ближних сел? — спросила Нина.

— Не все из ближних, но все селяне.

— За что же согнали вас сюда?

— Каждого за свое, — ответила София Луданник. — Нас с Ганнусей, — она показала на молодую девушку, что спрашивала про бабку с хутора Заводского, — у одного дядьки на чердаке схватили. Пришли мы с нею в город, на базар, и попали под облаву. Деваться некуда, вот мы и спрятались на чердаке дома около базара. Ну, а полицаи нашли, стащили нас оттуда да в тюрьму. А тех, — она показала на девушек, которые, обнявшись, слушали их беседу, — в лесу схватили. Много и таких, которых гнали на работу в Германию, а они поудирали — кто по дороге в город, кто из вагонов. Так что каждого — за свое, а всех — ни за что ни про что.

Нина вглядывалась в окружающие ее лица.

— Ну, а тебя за что? — спросила София.

— Я и сама не знаю, — покраснела Нина, — может быть, завтра скажут…

Спать укладывались под вечер. София Луданник уложила Нину с собой.

Но не спалось девушке на твердых и грязных нарах. Тюрьма постепенно затихала. Послышалось сонное дыхание Софии, а потом изредка стук, глухой мужской кашель за стеной. Прижавшись к новой подруге, Нина думала, думала… Немцы, видимо, полагают, что расклеенные по городу листовки — дело ее рук. Но почему? Ведь во время обыска у нее нашли только одну листовку — ту, что дал Володя.

Может быть, все-таки кто-нибудь видел ее, когда она расклеивала их по городу… О чем же будет идти речь завтра на допросе?

Допросы… Сможет ли она держаться так, чтобы молчать о своем участии в подполье, не выдать других? Вот что главное! Правда, она никого не знает… Единственный человек, которого она знала по подполью, уже ушел из жизни. Володи нет…

Как глупа была она тогда, когда сердилась и упрекала тетю Олю и Володю, что ей, мол, не обо всем говорят, не доверяют. И как хорошо теперь, что она не знает, где подпольщики, что они делают, кто они… Да, это очень хорошо: ничего не знать… Во всяком случае те, которые остались на свободе, не будут подозревать ее в измене.

Нина повернулась на другой бок, и снова потекли бесконечные думы… Что теперь будет с бабушкой, Толей, с маленькой Лялей? Как они будут жить без нее, без ее помощи… Может, товарищи помогут им, как раньше делали тетя Оля и Мария; может, теперь Анна Федоровна поможет… А мамочка, бедная мамочка! Что будет с ней, когда она узнает о судьбе Нины… И где она сейчас — в Ленинграде или выехала оттуда? Блокада прорвана, могла и выехать. А впрочем, куда она поедет, если наш город оккупирован немцами?

До войны Нина так любила ездить с мамой в Ленинград! Папа работал на железной дороге, а мама — в железнодорожной школе, и потому они дважды в году имели возможность бесплатно поехать в любой уголок Советского Союза. В Ленинград они с мамой обычно отправлялись на зимние каникулы. Мама говорила, что Ленинград ей больше всего нравится зимой, когда можно доходить по театрам, увидеть игру замечательных актеров.

Выезжали, они накануне Нового года. Дядя Вадим всегда дарил Нине билет на новогодний праздник. Однажды поезд запоздал, и на елку они поспешили прямо с вокзала. Сопровождали туда Нину мама и дядина жена — тетя Валя… Веселая и ласковая тетя Валя… Она познакомила ее с несколькими девочками и отпустила в компанию ребят потанцевать вокруг елки. Ах, какие веселые игры затеяли они тогда! Нина быстро освоилась в этом огромном зале и очень веселилась с новыми подружками. Когда после праздника мама и тетя Валя спросили, как ей понравилось на елке, Нина сказала: «Ах, как хорошо! Как никогда в жизни!»

Мама и тетя Валя очень смеялись тогда, а Нина смотрела на них и вдруг покраснела. Что тут смешного?

Она так и не поняла тогда, почему взрослые смеялись. Да и как ей было понять, что семь лет — это не такая уж длинная жизнь. Как давно это было…

И вот война. Она разъединила ее и маму кровавой рекой. И кто знает, удастся ли им соединиться теперь? Конечно, Красная Армия освободит и Ленинград и Щорс. А вот удастся ли ей вырваться из лап гестаповских палачей?

Эти ненавистные оккупанты безжалостно, зверски уничтожают наших людей. Не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков… И не должно быть пощады проклятым фашистам! Бороться до последней капли крови! Бороться и победить! Вот что нужно сейчас И звать людей к борьбе. «Все, что я сделала, — правильно. В этом правда, самая большая правда. За нее отдали жизнь многие-многие тысячи людей, и тетя Оля, и Мария, и Володя… Володя…»

Под утро Нина наконец забылась в тяжелом сне. Ее разбудил шум. Все обитатели камеры были уже на ногах.

 

XIV

В десять часов Нину вызвали в тюремную канцелярию.

— Сагайдак? — спросил один из надзирателей, видимо, старший.

— Да, — ответила девушка.

— Тебе передача. Брат ждет у проходной. Если хочешь что-либо сказать ему, напиши.

«Толя пришел», — мелькнуло в голове.

Нина заволновалась, кинулась было сначала к передаче, потом остановилась:

— На чем же написать? У меня и бумаги нет.

— Здесь напиши. — Надзиратель протянул бумагу и карандаш. — Садись и пиши.

Человек этот говорил резко, но не грубо. Нина как-то невольно задержала на нем взгляд.

«Кто он? Я его где-то видела», — пронеслось в голове. Но она тут же склонилась над бумагой.

«Дорогой Толя, — быстро писала Нина своим ровным ученическим почерком, — ты единственный мужчина в нашем доме. Успокой бабушку, скажи ей, что ничего страшного нет и не может быть. Произошло какое-то недоразумение, и только. Я еще не знаю, за что меня арестовали. Если к вечеру не буду дома, принеси мне одеяло и маленькую подушку. До свидания. Надеюсь, до скорой встречи. Крепко целую тебя, бабушку и Лялю. Ваша Нина».

Она сложила листок вчетверо и протянула его надзирателю. В это время кто-то вошел в канцелярию.

— Господин Павленко!

Надзиратель обернулся.

— Подожди, — махнул он рукой вошедшему и велел Нине идти в камеру.

Павленко… Так вот почему ей показалось знакомым лицо этого типа! Ведь он был участковым милиционером… Ну конечно, до войны был участковым милиционером в районе базара… Да… меняются времена, меняются и люди. «По-разному меняются люди», — думала Нина, возвращаясь в камеру.

Через два часа, сопровождаемая тем же надзирателем, она переступила порог большой комнаты следователя. За столом сидели двое офицеров. Одного из них она узнала. Он приходил арестовывать ее, а сейчас перебирал какие-то бумаги; очевидно, собирался вести допрос.

Сбоку у стола сидел какой-то человек в штатском. Он сказал:

— Тебя допрашивают оберштурмфюрер Лингардт и унтерштурмфюрер Краузе.

Как оказалось, Лингардт хоть и с акцентом, но довольно свободно говорил по-украински и не нуждался в помощи переводчика. Тот переводил для Краузе.

— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — начал Лингардт, смерив девушку холодным и любопытным взглядом.

— Не знаю.

— Так-таки и не знаешь?

— Откуда мне знать? Пришли и сказали, что я арестована. Вот и все.

Лингардт вынул из папки записку для Толи, написанную Ниной два часа назад, и положил ее на край стола.

— Подойди и прочти. Это ты писала?

Нина взглянула на бумагу, потом на офицера.

— Я писала. Но не вам, а брату.

— А это? — Лингардт вынул из папки еще одну бумагу и с довольным видом положил ее рядом с письмом.

Словно ледяная волна окатила девушку с головы до пят. На столе лежала написанная ее рукой листовка.

— Ну? — Эсэсовец не сводил с нее свинцового, неподвижного взгляда. — Почему ты молчишь? Ты писала?

Молниеносно пронеслась мысль: ничего не подтверждать, ничего не признавать. Признание — это смерть. Сразу, немедленно. Она молчала. Лицо ее заливала мертвенная бледность.

Нина остановила блуждающий взгляд на следователе, потом на Краузе, на переводчике. Тихо и твердо сказала:

— Нет, не я.

— Но ведь почерк один и тот же! — вскипел Лингардт.

— Мало ли сходных почерков. Я не писала, и все.

Лингардт откинулся на спинку кресла и смотрел на Нину уже не только с любопытством, но и с раздражением.

— Ты не хочешь говорить правду? Напрасно. У нас нет сомнений в том, кто писал. Нас интересует, с кем ты писала, кто дал тебе текст листовки, кто входил в организацию, враждебную рейху, кто вами руководит?

Гестаповец вышел из-за стола и, заложив руки в карманы, медленно прошелся по кабинету. Нина молчала.

— Ну, так как же? — остановился перед ней Лингардт. — Будешь сознаваться или вынудишь нас прибегнуть к крайним мерам? У нас есть Мульке. Тебе говорили, кто такой Мульке?

— Мне не в чем сознаваться, я не знаю никакого Мульке.

— Ты злоупотребляешь нашим терпением, девушка. Ты прекрасно знаешь, что говоришь неправду. Мы можем привести сюда тех, кому ты подбрасывала листовки, и они это подтвердят.

— Нет у вас таких людей, — хмуро ответила Нина.

— Подумай о другом, — вмешался Краузе. — Ты молода, у тебя впереди вся жизнь, а эта жизнь в опасности. Расскажешь все — примем во внимание твою молодость, неопытность, отпустим домой. Не признаешься — плохо будет, очень плохо.

Переводчик старательно переводил слова Краузе, глядя на Нину, но не в глаза, а повыше их, на лоб, на пышные волосы девушки.

Стиснув руки, не поднимая глаз, она молчала и, казалось, с пристальным вниманием разглядывает доски пола.

— Ты так, значит? Ну хорошо. Пеняй на себя, — раздраженно произнес Лингардт, а затем стал быстро говорить по-немецки с Краузе. — Уведите ее! — крикнул он затем надзирателю.

Павленко не заставил себя ждать и вытолкнул Нину в коридор.

В камере ее сразу обступили София и другие девушки. Посыпались вопросы. Но она неохотно и вяло ответила им, что ни в чем не виновата, и, чего добивается следователь, так и не поняла. Сказал, что в городе какие-то листовки появились, но она никаких листовок не видела, даже из дому целый день не выходила. Все же знают, что бабушка больна и ей, Нине, приходится все делать по хозяйству, двоих ребят кормить, обстирывать…

Нина уселась на нары и задумалась. Как ей быть, если на самом деле приведут кого-либо из тех, кому она опустила листовки в почтовый ящик, и устроят очную ставку? Отказываться или, наоборот, сознаваться? И что будет, если сознаться? Смерть или только тюрьма, концлагерь? Если бы дело было только в признании ее собственной вины… Но ведь ясно было сказано: следователей интересует не столько ее участие в подполье, сколько имена товарищей по подпольной работе и, главное, руководители. Кто они, где они — вот чего будут добиваться от нее. Как хорошо, что она этого не знает. Но немцы, конечно, не верят, что она никого не знает…

А что, если сказать: действовала по своей инициативе. Нашла листовку на улице и сама написала такую же. Что будет потом? Примут во внимание молодость и помилуют, бросят за колючую проволоку в концентрационный лагерь? Нет. Не примут во внимание молодость, не помилуют. Не вернется она больше в родной дом. Не увидит маму, бабусю, Толю, Лялечку…

Девушки в камере видели, что Нине не до разговоров, и не стали надоедать ей расспросами.

 

XV

На другой день она проснулась с первой мыслью о том, что ее вызовут к следователю.

Как вести себя? Противиться, стоять на своем — значит, пошлют к Мульке. Сознаться? Ни в коем случае. Это, разумеется, сказки, что по молодости простят. Она не маленькая и хорошо понимает, что будет. Как ни крути, от расправы не уйдешь. Самое главное — это выстоять там, у Мульке… А может, лучше сознаться сразу, сказать, что писала листовку, и не терпеть лишних мук? Может быть, ей следовало вообще сразу сказать: «Я была в отчаянии после того, как ваши солдаты ни за что схватили моего товарища и расстреляли. Не знала, как отомстить за несправедливость, и решила написать листовку…» Может быть, и учтут, что действовала в отчаянии, и смягчат наказание. Она так и не успела принять определенное решение, как вдруг двери камеры широко распахнулись, и надзиратели втолкнули новых заключенных. Нина с изумлением увидела, что это были ее школьные подруги — Зоя Шрамко, Валя Бригунец, Леля Губенко.

— Зоя! — Нина кинулась к девушкам. — Почему вы тут? За что?

Зоя, как видно, еще не опомнилась от страха и на все вопросы Нины отвечала:

— Не знаю, не знаю. Там такое творится — всех хлопцев и девчат из нашего класса арестовывают…

Нина хотела было спросить, кого именно, но тут дверь камеры снова открылась.

На пороге стоял немец-надзиратель. Он громко и отрывисто крикнул:

— Сагайдак! Шнелль!

Четко печатая шаг, он по длинному коридору отвел ее к следователю.

— Ну как, одумалась за ночь? — спросил Лингардт, изобразив на своем белесом лице нечто вроде улыбки. — Я все-таки надеюсь на твое благоразумие.

Нина подняла на него печальные, измученные бессонницей глаза… Казалось, она хотела что-то сказать. Но только тяжело вздохнула и потупилась.

— А мы, видишь, за это время выловили всех твоих друзей. Немало вас набралось. Неспроста, выходит, ты упиралась так.

— Напрасно старались. Это мои школьные подруги. Они ни в чем не виноваты.

Офицер злобно взглянул на нее:

— Ты опять за свое, значит? Ну хорошо. Сейчас увидим. Вводите сюда по одному! — приказал он надзирателю.

Тот не замешкался, и через несколько минут Зоя Шрамко стояла перед следователем.

— Ты узнаешь эту листовку? — Он показал листок из тетради, исписанный Ниной.

— Узнаю.

— И знаешь, конечно, кто это писал?

— Нет, не знаю.

Лингардт нахмурился:

— Ты не узнаешь этот почерк?

— А почему я должна его знать?

— Потому что листовку эту писала Нина Сагайдак, а вы учились в одном классе.

— Мы за одной партой не сидели, и почерка ее я не видела и не знаю.

Лицо Лингардта начала заливать краска раздражения.

— Где же ты видела эту листовку?

— На стене около почты.

— А может быть, на сборищах вашей организации до того, как листовки расклеили в городе?

Зоя Шрамко побелела и с ужасом смотрела на следователя.

— Ты думаешь, — продолжал Лингардт, — нам неизвестно, когда и где вы собирались, что делали, о чем говорили?

— Не знаю, — заговорила наконец Зоя Шрамко, — я ничего такого не знаю. Не было никакой организации. Это вам все скажут. Собирались мы для того, чтобы повеселиться, потанцевать.

— И организатором этих гулянок была Нина Сагайдак? Так?

— Нет, не Нина. Мы собирались у Павловского, а Нина даже не всегда приходила.

Лингардт и Краузе начали о чем-то переговариваться. Потом Краузе подозвал к себе надзирателя и отдал ему какое-то приказание.

Вскоре надзиратель втолкнул в комнату Павловского.

— Ты что же это? — накинулся на него Лингардт. — Обманывать нас задумал?

Жора стоял испуганный и растерянный, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Ты выдал нам автора враждебной рейху листовки, — продолжал Лингардт, — а скрываешь от нас нечто более важное: целую организацию!

— Какую организацию? — еле выговорил Павловский.

— Подпольную организацию, руководителем которой ты сам и был.

Лингардт вышел из-за стола и стал перед Павловским.

— Что вы, господин офицер! — умоляюще, весь дрожа, лепетал Павловский. — Ни о какой подпольной организации я понятия не имею.

— А зачем собирались у тебя парни и девушки?

— Да я… да что вы… то на именины, то просто погулять, повеселиться, потанцевать.

— Врешь! — крикнул следователь. — Ты собирал их для секретного совещания. Вот они, — показал он на листовку, — плоды тех совещаний.

— Не было, не было этого! — уже плача, говорил Павловский. — Это неправда.

— Неправда?! — гаркнул вдруг Лингардт и ударил Жору ногой в живот. — Я, по-твоему, говорю неправду?!

Жора скорчился на полу. Не обращая внимания на его стоны и слезы, Лингардт закричал:

— Встать! Встать, говорю!

Преодолевая боль, Павловский с трудом поднялся на ноги.

— Подойди ближе, — скомандовал Лингардт, — будь благоразумным и признавайся! А то плохо будет. Очень плохо!

— Господин следователь! Клянусь вам, ничего такого не было. Вот и она не даст соврать. — Павловский обернулся к Нине.

Офицер молча уставился на Нину.

Павловский заговорил снова:

— Ниночка! Скажи им, как это было. Ведь ты писала листовку в отчаянии… Признайся, и тебя простят…

Нина посмотрела на него с отвращением и гадливостью.

— Тебя так волнует моя судьба? Ведь ты уже продал меня. Жалеешь, что дешево? Или себя выгораживаешь?

Павловский судорожно вздохнул:

— Я не думал, что все так обернется.

— Врешь, ты все продумал. Ты отомстил мне.

— Ну что ты! Ведь я любил тебя…

— Оно и видно, — презрительно отозвалась девушка.

— Не веришь? И теперь не веришь? Так знай: из-за тебя я навел их, — он кивнул на немцев, — на след Янченко.

Отчаяние и ужас, презрение и ненависть исказили лицо Нины. Не в силах сдержать себя, она закричала:

— Негодяй! Предатель! Никогда не думала, что ты можешь быть таким подлецом! До чего дошел: не мог добиться любви ухаживанием — решил убрать с дороги того, кто был моим другом. И как? Коварно, подло, руками палачей своего народа! Мразь ты отвратительная!

Нина разрыдалась и упала на стул, закрыв лицо руками.

— Ну как? — склонился над нею Лингардт. — Будешь говорить правду или звать еще других? Здесь у нас еще шестнадцать человек твоих милых друзей и подружек — одноклассников.

— Не нужно, — глухо ответила Нина. Она сидела сжавшись и судорожно всхлипывала, вытирая кулаком слезы.

— Хватит реветь, у нас нет времени на бесконечные уговоры. Рассказывай немедленно все, как было!

— Уведите сначала этого подлеца, — указала Нина на Павловского.

— Это можно. Ну-ка, — грозно повернулся эсэсовец к Жоре, — марш отсюда!

Тот быстро, как мышь, шмыгнул к дверям.

— Мы ждем, — снова начал Лингардт. — Говори, ты писала листовку?

— Я.

— Вот это другой разговор, — повеселел гестаповец. — Какие же обстоятельства заставили тебя писать большевистские листовки против великой Германии?

— Вы арестовали хлопца, с которым я дружила. Вечером арестовали, а утром без суда и следствия расстреляли. За что уничтожили моего близкого друга? Я была в отчаянии. С горя и написала эту листовку про корюковские события.

— А откуда тебе стало известно об этих событиях?

— О них говорили на базаре.

— Какой же смысл распространять то, что уже известно людям?

— Не знаю. Павловский правду говорил: я делала это в состоянии отчаяния.

Лингардт помолчал, потом склонился к Краузе, который вел протокол допроса, и, переговорив с ним, обратился к Нине:

— Расклеенные по городу листовки тоже твоя работа?

— Моя.

— И ты все это делала сама?

— Да.

Лингардт усмехнулся:

— Странно. Как тебе это удалось? Сама и ночью, когда запрещено ходить… Кто помогал тебе?

— Никто не помогал. Вы видели, до чего дошел Павловский из мести моему другу Володе Янченко. А я мстила за Володю Янченко, за его смерть. Ни с чем не считалась, ни о чем больше не думала.

— Трудно все-таки поверить, что ты сделала это одна.

— Я рассказала вам все, как было. Отпустите моих одноклассников. Они ни в чем не повинны. Мы действительно собирались только для того, чтобы повеселиться и потанцевать.

— Ну, это уж мы решим без твоего совета! — резко ответил Лингардт. — Томме! — крикнул он надзирателю. — Отведи девчонку в камеру.

Тот немедля исполнил приказание.

Когда дверь за ним закрылась, Краузе спросил:

— Откуда появился здесь новый надзиратель? Кто он? Из какой части?

— Вчера прислали к нам из команды выздоравливающих трех человек. А этот парень — ефрейтор Томме. Он был ранен под Сталинградом, чудом уцелел, вместе со своим оберстом кое-как добрался до Сновска и тут провалялся пару месяцев в госпитале. Похоже, что исполнительный и дисциплинированный солдат.

— Да, похоже, — подтвердил Краузе, — сохраняет хорошую выправку, хоть и прихрамывает.

…И снова Нина провела бессонную ночь. Бесконечно обдумывала свое поведение на следствии. Правильно ли она сделала, признавшись в распространении листовок?.. В конце концов: правильно. Потому что благодаря этому немцы могут освободить ее товарищей-одноклассников. Ведь добиться от них ничего невозможно. Они же в самом деле ничего не знают… А кто распространил листовку, немцам уже известно. «Может, и освободят моих подружек?.. Их — может быть… А меня? Что ждет меня?..»

 

XVI

С высокого обрыва видна безграничная ширь моря. Вдали оно кажется ярко-синим, а ближе к берегу покрыто белыми бурунами. Они, как сказочные морские кони, то вынырнут, встряхивая белыми гривами, то снова исчезнут под водой. И боязно, и хочется кинуться туда, где эти кони, ухватиться за гриву и нестись по чистым, освежающим водам. Как душно здесь! А море совсем рядом, и ветер там такой свежий! Почему же так душно здесь, на обрыве?

Нина спускается к берегу; она торопится, бежит вниз по узкой тропинке, чтобы поскорее выкупаться в море. Но тропинка почему-то становится все длиннее, ведет ее все дальше и дальше от берега, в выжженные солнцем степи… И вот уже не видно моря. «Где же прекрасные белые корабли, которые стояли на рейде? — думает Нина. — Красавцы корабли, на которых мечтала я уплыть в далекие края… Ничего кругом не видно. Ни живой души…»

— Нина, Ниночка! — слышит она чей-то приглушенный голос.

Нина оглядывается и никого не видит.

— Слышишь, Ниночка! — дергает ее кто-то за рукав.

Нина открывает глаза и, ничего не понимая, смотрит на стоящую перед ней Зою Шрамко.

— Проснись, Ниночка, — тормошит ее Зоя, — скорее! Слышишь? Нас выпускают отсюда. Дают время, чтобы сбегать домой, собрать вещи, а потом мы должны немедленно явиться на станцию для отправки на работу в Германии.

— Правда?

— Только что надзиратель сказал, чтобы собирались домой.

— Ой! — Нина вскочила и, протирая глаза, бросилась к своей одежде.

Наскоро приглаживая волосы, она вдруг увидела, что Зоя печально смотрит на нее.

— Может быть, передать что-нибудь бабушке? — тихо спросила Зоя.

Нина ошеломленно уставилась на подругу и вдруг медленно опустилась на нары.

— Да ты не убивайся, — обняла ее Зоя. — Сейчас выпускают всех наших девчат и хлопцев. Наверно, сегодня-завтра и тебя отпустят, и ты побудешь хоть недолго дома.

— Нет, — сквозь слезы возразила Нина, — если вместе с вами не выпускают, значит, не выйду я на волю. Я призналась, что расклеивала листовки. Но ты не говори этого бабушке. Сходи успокой, обнадежь ее как-нибудь, иначе она совсем с ног свалится.

Нина на секунду умолкла, подавляя непрошеные слезы, и добавила:

— Еще об одном прошу тебя: если со мной что случится, не забудь наших маленьких. Проси свою маму, соседей позаботиться о них. На бабушку надежды невелики. Сама знаешь, старая она и хворая. Не прокормить ей самой детей.

— Да что ты, Ниночка! Выбрось дурные мысли из головы! Ты еще будешь дома. А я обещаю выполнить твою просьбу.

Девушек позвали на выход. Нина проводила их до двери. Недолго она смотрела подругам вслед. Дверь с грохотом закрылась…

 

XVII

Ее не вызывали к следователю в течение целой недели. В камере оставалось еще более тридцати девушек, которых на допросы не вызывали, но и выпускать, видимо, не собирались. Как-то невольно у Нины появилась мысль, что ее, конечно, не освободят, но могут выслать вместе с другими в Германию. В худшем случае в концентрационный лагерь, в лучшем — на работу. Это все же жизнь… Может быть, и очень тяжелая, но жизнь.

Однако прошло еще два дня, и вот она снова у следователя. В сопровождении немца-надзирателя Нина вошла в кабинет Лингардта. По обыкновению, он расхаживал по комнате.

— Называй фамилии! — сразу накинулся оберштурмфюрер на Нину.

#img_9.jpeg

— Какие фамилии?

— Фамилии тех, кто был с тобой в подполье.

— Я уже вам говорила, что никакого подполья не было, я сама писала листовки.

— Вранье все это! В листовках были такие подробности о событиях в Корюковке, которые ты не могла слышать на базаре. Кто рассказал тебе о них? Кто направлял тебя? Назови соучастников!

Нина не отвечала.

— Предупреждаю тебя в последний раз: будет очень плохо, если ты продолжаешь запираться. Говори правду, откуда у тебя листовка?

— Ничего другого сказать не могу. Могу повторить только то, что говорила. Листовки я писала сама, никаких соучастников у меня не было.

— Врешь! — Лингардт ударил кулаком по столу. — Сначала ты говорила, что и листовки не писала, не разносила их по домам, не расклеивала по городу. Говорила ты это?

— Говорила.

— А потом призналась, что писала листовки и расклеивала их. Теперь называй фамилии подпольщиков. Фамилии! — взвизгнул Лингардт неожиданно тонким голосом. — Фамилии, говорю!

Взбешенный, он подбежал к Нине и так скрутил ее руку, что девушка в одно мгновение оказалась на полу.

— Фамилии!

— Да откуда я их возьму! Не знаю я никаких фамилий!

Нина тяжело поднялась на ноги и гневно посмотрела на офицера.

— О-о! Значит, ты так! — остервенело закричал он. — К Мульке! — показал он на боковую дверь. — Немедленно! К Мульке! — Лингардт схватил Нину за плечи и так швырнул ее к двери, что она распахнула ее собственным телом.

Через час надзиратель Томме привел ее в камеру избитую и обессиленную. Кое-как дошла она до своего места на нарах и повалилась ничком.

Платье на ней было рассечено резиновой палкой. Синяки и кровоподтеки покрывали лицо и руки; они были видны и в просветах разорванного платья.

— Боже, что они с ней сделали! — ужаснулись женщины. — Так страшно избили девушку, такую молоденькую, почти дитя…

София Луданник тихо подошла и села у ног Нины.

— Давай, девонька, мы тебя разденем да сделаем холодные примочки.

— Нет… не нужно, — простонала Нина.

— Обязательно нужно, Ниночка. Мы промоем рубцы, сделаем примочки, а то присохнет к рубцам одежда, хуже будет.

Не ожидая ее согласия, София и еще две женщины стали потихоньку снимать платье.

— Ой-ой-ой! — стонала Нина. — Не тяните, лучше разорвите платье там, на спине. Все равно оно все посечено…

Прохладные примочки немного облегчили боль. Потом София обмыла ее лицо, причесала волосы и сказала:

— Вот так и лежи ничком, пока присохнут рубцы. А внутри ничего не болит?

— Не знаю, как будто нет.

— Ну, и слава богу. А кожа быстро заживет. Чего же добивались от тебя эти гады?

Лицо Нины потемнело от гнева:

— А черт их знает! Хотят, чтобы я оговорила людей. А я этого не сделаю. Ничего не сказала и не скажу. Теперь пусть хоть на куски режут, ничего не добьются, мерзавцы!

Она помолчала минуту и добавила:

— Если выйдете отсюда, домашним моим не проговоритесь, что меня били. Если брат придет, передайте ему, пусть принесет темно-синее платье, а больше ничего не говорите.

* * *

Ефрейтор Генрих Томме отдыхал после ночной смены. Он лежал на жесткой койке в казарме. Раньше здесь находился склад МТС. Помещение плохо отапливалось железной печкой, было сыро и неприютно. Надсадно ныла раненая нога. Одолевали тяжелые, смутные мысли… Надо бы поспать, но сон не шел к нему… Он курил сигареты одну за другой, и они казались ему такими же горькими и противными, как неотвязные думы о том, что будет… Что будет сегодня, завтра, послезавтра… Куда деваться от этой гнетущей тоски и безысходности?

…Мать прислала письмо. Их дом разбомбили. В это время они с отцом и Хильдой были у тети Луизы. Но квартиры и мастерской уже нет — они погребены под грудой развалин. Он, Генрих, должен быть счастлив, что они уцелели. Благодарение богу и фюреру, отец теперь работает в военных ремонтных мастерских, а мать устроилась уборщицей, и они хорошо живут и надеются на полную победу, для которой их сын должен отдавать все силы на фронте, а родителям посылать посылки…

«На победу… все силы». Генрих скрипнул зубами. Конечно, он понимает, мать пишет все эту чепуху для того, чтобы цензура пропустила письмо… Но где они сейчас живут? И что делает Хильда, которой уже шестнадцать лет. Почему мать ничего не пишет об этом?.. Погибла великолепная мастерская по ремонту машин и велосипедов, которая принадлежала отцу. Прекрасное, процветающее дело, в котором он должен был стать компаньоном отца. А теперь, если уцелеет и вернется домой, что он, Генрих, должен будет делать? Без гроша в кармане, с искалеченной ногой, которая так болит, когда нужно браво вытянуться перед офицером и гаркнуть «Хайль Гитлер!»?.. И эта мерзкая работа в тюрьме…

* * *

Девушки надеялись, что Нину оставят в покое хоть ненадолго. Однако на следующий день следователь снова вызвал ее на допрос.

— Ну, как самочувствие? — злобно посмотрел на свою жертву Лингардт.

Нина не ответила.

— Имей в виду, что я не прекращу допросов до тех пор, пока ты не расскажешь об организации, не назовешь своих сообщников. Итак, ближе к делу. Фамилии!

— Я не знаю никакой организации, у меня не было никаких соучастников. Я действовала сама.

— Это я уже слышал.

— Ничего нового сказать не могу.

— Не забывай, что палки Мульке во второй раз будут вдвое чувствительней.

— Что же делать! Это в вашей власти — мучить человека. А я ко всему готова…

Лингардт истощил все свое красноречие. Он убеждал, грозил, требовал, а закончил допрос тем, что приказал надзирателю Томме отвести Нину к Мульке…

Так продолжалось две недели. То с перерывом в несколько дней, то каждый день Лингардт вызывал девушку на допрос, часами добивался от нее фамилий участников подполья и после безрезультатного допроса отдавал ее в руки фашистского палача.

Но Нина словно окаменела… С откровенным презрением и ненавистью она встречала каждый раз вопросы озверевшего гестаповца. Девушка понимала, что живой ей не уйти из этой тюрьмы. Сжав зубы, вся уйдя в ожесточенную ненависть к врагу, она молчала, и молчанье ее доводило до исступления офицеров гестапо.

До сих пор Нина еще позволяла своим подругам по камере кое-как постирать, зашить, заштопать свое платье после каждого пребывания в «кабинете» Мульке. На этот раз, когда ее вызвали на допрос, она пришла в грязном, изорванном, с засохшими пятнами крови платье. Пусть видит ненавистный фашист, что она не собирается сдаваться и выходит на допрос заранее готовая на любые муки.

Как и рассчитывала Нина, Лингардт и Краузе удивленно посмотрели на нее.

— Почему ты явилась в таком растерзанном виде? — спросил Лингардт.

Девушка пожала плечами:

— Все равно будете бить. Зачем подставлять под ваши палки починенную одежду? Бейте уж по тому, что сами изодрали.

Немцы затеяли довольно долгий разговор между собой. Переводчик молчал. Краузе, видимо, что-то доказывал Лингардту в довольно раздраженном тоне. Наконец он резко обратился к переводчику, и тот быстро сказал Нине:

— Господин офицер приказывает, чтобы ты привела себя в приличный вид. И чем быстрее ты это сделаешь, тем скорее пойдешь домой.

— Домой? — Нина удивленно и подозрительно взглянула на следователя. — Правда? Вы намерены отпустить меня домой? Вы убедились, что я говорю правду, что я больше ничего не знаю и отпускаете меня домой?

— Вон! — не выдержал наконец Лингардт.

Надзиратель открыл дверь, и она почти бегом устремилась в камеру.

Увидев радостно-растерянное лицо Нины, женщины обступили ее и наперебой стали расспрашивать: что именно говорил этот палач Лингардт, кто именно из следователей сказал, чтобы она собиралась домой, чем это можно объяснить?

— Это не Лингардт сказал, а переводчик, со слов второго следователя, Краузе, — ответила Нина. — Он сказал еще, что, чем быстрее я приобрету приличный вид, тем скорее буду дома… А объяснить этого не могу пока ни себе, ни вам.

— Да боже ж мой! — обрадовались девушки. — Разве за этим дело станет? Сейчас мы за пару часов постираем и починим твое платье да и самое тебя хоть как-нибудь помоем. Впрочем, платье это ты можешь оставить тут, одень мое, — добавила София. — Оно хоть и великовато, но самую малость, зато чистое и целое.

Нина со всеми и во всем соглашалась. Неотступно билась только одна мысль в голове: «Неужели домой, неужели домой?»

Около трех часов Нина постучала в дверь и просила надзирателя передать следователю, что она готова. Вскоре явился переводчик и сказал:

— Сегодня ты домой не пойдешь. Оберштурмфюреру сегодня некогда.

Нина вздрогнула:

— А разве…

— Да, да, — не давая ей договорить, ответил переводчик, — он тоже пойдет с тобой.

Девушка, пораженная, замерла у порога… Так вот какое ждет ее освобождение! Она должна пойти домой под конвоем, в сопровождении Лингардта… Что они задумали?

 

XVIII

Тюрьма жила в те дни своей обычной жизнью, печальной и размеренной.

Когда-то здесь была контора МТС, просторная и светлая. Не было колючей проволоки вокруг, на окнах не темнели решетки. Едва сходил снег — распахивались настежь окна комнат, в помещение врывался людской гомон, запахи весны, гул моторов. Слышались смех и споры, и «Добрый ранок», и «Хай тобі грець!»

Теперь же у входа, около ворот, поставили наблюдательные вышки, на них круглые сутки дежурили полицаи.

Люди обходили некогда шумную, веселую улицу. А те, кто вынужденно оказывались здесь, шли сумрачные, низко опустив голову. Да и шли они, в большинстве, туда, в тюрьму. Оттуда, как правило, вывозили на крытых грузовиках одних в лес — на расстрел, других на железную дорогу — для отправки в Германию.

Только полицаи деловито сновали, заходили во двор тюрьмы, выходили оттуда с озабоченным видом, да иногда прогуливались офицеры гестапо, потому что по другую сторону улицы тянулся большой сад, и тяжелые ветви цветущей черемухи перевешивались через забор.

На сей раз это были Лингардт и Краузе, вышедшие прогуляться и подышать свежим воздухом. Они вели неторопливую беседу, помахивая душистыми веточками черемухи, сорванными у забора.

— Ну, каковы результаты вчерашнего свидания этой упрямой девчонки с родственниками? — спросил Краузе.

— Ах, господи, как глупо я потратил столько времени! Вообразите, мы привели ее домой, и я допрашивал ее в присутствии бабушки, совершенно немощной старухи, и двух детей. Дети очень обрадовались, думая, что сестра вернулась домой, и кинулись ее обнимать. Разумеется, я сказал, что мы отпустим ее домой только в том случае, если она во всем признается. Эта злющая девчонка стояла как столб и не вымолвила ни слова, а старуха и мальчик заплакали.

— И, наверно, просили ее, чтобы она все рассказала? — спросил Краузе.

— Представьте, нет, не просили. Плакали, но не просили. И когда я сказал, что она обрекает на смерть не только себя, но и старуху и детей, которые погибнут с голоду, она злобно посмотрела на меня и ответила: «Вы, звери, злодействуете на нашей земле. Вы еще ответите за это, недолго вам осталось хозяйничать здесь».

— Да что вы?

— Слово чести. А потом она у старухи и детей просила прощения за то, что оставляет их на произвол судьбы. «Иначе, говорит, не могу. Сказать следствию нечего, а выдумывать и оговаривать людей я не буду».

— Значит, свидание ничего не дало?

— Ровным счетом ничего.

— Тогда будем заканчивать дело?

— Придется, черт бы побрал эту фанатичку!

Краузе задумался.

— Н-да… — вымолвил он наконец. — А как же доложить это начальству? Ведь мы говорили, что в городе действует подпольная организация и в наших руках человек, который заговорит о ней. А она и не думает говорить… Получается, что мы беспомощны перед какой-то девчонкой. Как быть дальше?

— Черт его знает! — раздраженно ответил Лингардт. — Пока я еще ничего не придумал. Вы же сами видите, как мы бьемся почти месяц. А что толку?

— В общем, плохо у нас получилось с этим делом… безнадежно плохо…

* * *

Томме сидел за дверью в коридоре, которая вела в подвальное помещение, в «хозяйство Мульке», как звали это страшное место.

Безостановочно текли все те же мысли… Проклятая жизнь! Четвертый год валяешься в грязи и крови, и конца этому не видно. Куда девались все обещания, о которых изо всех сил кричали горлопаны Геббельса и наш обер-вахмистр всю дорогу от фатерланда, через Польшу и Украину, до этого гиблого места под Сталинградом, где полегли неисчислимые тысячи немцев? Где эта короткая война, этот блицкриг, будь он трижды проклят!

«Я должен чувствовать себя счастливым! А как же! Ведь я уцелел в той мясорубке. Я должен быть счастлив, имея искалеченную ногу. Я должен быть счастлив, что был денщиком и мой оберет пристроил меня надзирателем в тюрьму, а не послал в леса на борьбу с партизанами, которые уничтожают нас не хуже, чем советские солдаты. Вот какое наступило время. Вот какое счастье достается теперь человеку. Вот для чего я окончил гимназию и год учился на техника. Меня уже тошнит от этого счастья, я уже не в силах выносить его. Я целые годы каждый день думаю только о том, как бы меня не убили…

Разве уже сейчас не видно, что мы ни черта не можем поделать с этим народом, с его армией, с его партизанами, даже с его детьми. Ведь эта девушка, почти девочка, — Нина Сагайдак…»

Томме тихо застонал от боли: он неудачно повернул раненую ногу и ударил ее о ножку табуретки, на которой сидел.

…Удивительное мужество в таком хрупком и нежном создании, с волосами, золотыми, как у Хильды… Ничего они от нее не добьются. Неужели этого не видят ни Лингардт, ни Краузе? Впрочем, как только они это увидят, девушку расстреляют…

Почему эта мысль так невыносима? Словно ржавый гвоздь торчит в голове, и некуда от нее скрыться. Все время он видит перед собой страдальчески искаженное лицо девушки. Дрожащими ресницами прикрыты ее синие глаза. Крепко сжаты распухшие губы, и из них сочится тонкая струйка крови…

Немыслимо, невозможно это дальше переносить… Может быть, уйти отсюда? Попроситься в отряд по борьбе с партизанами?.. Лучше погибнуть в честном бою с солдатами, с мужчинами, чем сидеть здесь и ждать жертву садистских истязаний Мульке… В честном бою? А что честного в этом бою? Убивать людей, которые защищают свою землю, свою родину… «А где те, кто погнал нас сюда, на Восточный фронт? Отсиживаются и наживаются в тылу, в Берлине, в Париже… В спокойных и злачных местах… Нет. Это не выход… И не в этом дело. Надо думать о другом… О том, как помочь несчастной девушке… Но чем я могу ей помочь?»

Отвратительно заскрипела тяжелая дверь на блоках, и в коридор вытолкнули Нину. Она тут же упала.

Томме подошел к девушке и осторожно поднял ее с пола. Нина едва стояла на ногах. Кое-как, поддерживая, Томме помог ей пройти длинный коридор до камеры, открыл ключом дверь и тут уже, на глазах всех заключенных, грубо толкнул Нину. Ее подхватили протянутые руки женщин…

* * *

Ночью резкий окрик надзирателя разбудил заключенных:

— Собирайтесь! Быстрее! Быстрее!

Все повскакивали с нар, начали поспешно одеваться. Подсвечивая ручными фонариками, надзиратели стояли в коридоре и подгоняли спешивших во двор женщин. Там солдаты, пересчитывая их, быстро заталкивали заспанных и перепуганных людей в крытый кузов грузовика.

Когда первый грузовик отошел к воротам, а на его место стал другой, к тюрьме подкатила знакомая всем машина. Из нее вышел оберштурмфюрер Лингардт.

Его появление никого не удивило, так как он часто приезжал допрашивать арестованных ночью.

— Алло, Лингардт! — весело встретил его начальник тюрьмы Лоран. — Отчего так рано? Приехал попрощаться с нашими красавицами? — Он захохотал.

— Конечно! — в тон ему ответил следователь. — А девушки неплохие. Правда?

Они стояли неподалеку от крытого грузовика, который быстро наполнялся заключенными, громко разговаривая и поглядывая время от времени на испуганных женщин.

— Посмотри, Лингардт, какие здоровые девки, какие руки! — говорил Лоран. — Так и просят работы. Надо, чтоб они хорошенько поработали в рейхе, а мы держим их в тюрьме. Мало того, кормим их, и охрану несут солдаты, которые еще могут пригодиться на фронте.

— Не только солдаты, — засмеялся Лингардт. — Не было бы заключенных, так и нам здесь нечего было бы делать.

— Не всем, Лингардт, не всем, — улыбнулся тюремщик.

— Почему же?

— Очень просто. Много заключенных или мало — тюрьма все равно существует. А раз есть тюрьма, значит, есть и начальник, и для меня — работа.

Они оба рассмеялись.

Неожиданно Лингардт закричал:

— Алло! Алло! Момент!

Широким шагом он подошел к машине, борт которой уже собирались закрыть, и заглянул в кузов, осветив его карманным фонарем.

— Нина Сагайдак! — Он разглядел ее среди загнанных в кузов заключенных. — А ну, иди сюда! Что это значит? Как ты сюда попала?

— Как все, так и я, — тихо ответила девушка.

— О-о! Даже так? Как все?

Он окинул внимательным взглядом стоявших у машины немецких солдат и надзирателей.

— Как это понимать? — гневно спросил он начальника тюрьмы. — Почему ее отправляют? Как она оказалась среди тех, кого вывозят в фатерланд?

— Как — почему? Мы имеем указание отправить в рейх на работу всех молодых, здоровых женщин от шестнадцати до двадцати пяти лет. Вот я и выполняю указание.

— Кроме нее, — хмуро сказал Лингардт. — Она под следствием, и дело еще не закончено.

Начальник тюрьмы озадаченно развел руками:

— Я имею указание… не знаю…

— Господин Лоран! — Лингардт повысил голос. — Подследственную Сагайдак нужно немедленно вернуть в камеру.

— О да, конечно, — ответил Лоран, — если господин следователь считает это необходимым… безусловно…

— Кто выводил женщин из камеры во двор?

— Дежурный надзиратель ефрейтор Томме.

— Вот как? Томме! — раздраженно закричал Лингардт.

— Я здесь, господин оберштурмфюрер.

— Почему ты вывел заключенную Сагайдак из камеры во двор и допустил посадку ее на грузовик?

— Я выполнил приказание начальника тюрьмы вывести всех молодых, здоровых женщин во двор.

— Немедленно отведи ее в камеру обратно!

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер.

 

XIX

Хотя вопрос о судьбе Нины был уже решен, Лингардт решил сделать еще одну попытку. Его распирала злоба, потому что он не сумел преодолеть сопротивление этой девушки. Она была сильнее его… Он не хотел сознаться себе в том, что Нина Сагайдак умаляла его престиж в глазах начальства. Это же черт знает что такое! Он бессилен перед какой-то девчонкой! Да, именно бессилен. Нечего утешать себя тем, что она действительно ничего не знает. Знает, конечно. Знает большевистское подполье. И молчит…

Когда ввели Нину, Лингардт решил взять тон доброго увещевания.

— Будь благоразумна. Я должен тебя предупредить, что речь идет о твоей жизни или смерти. Не только я — никто не верит, что у тебя не было никаких связей с подпольем. Как это карается, ты уже знаешь. Но могут быть смягчающие обстоятельства, и главное из них — это чистосердечное признание и раскаяние. Ради чего ты, молодая, красивая и талантливая девушка, должна идти на смерть? Ради того народа, к которому ты обращалась в листовке? Но ведь он продал тебя, твой народ. Стоит ли губить свою жизнь, которая может быть такой прекрасной?

— Народ мой тут ни при чем! — жестко ответила Нина.

— Как это — ни при чем? А Павловский? Разве не он выдал тебя и твоего друга немецким властям?

— Да разве он народ? Он трус и подлец! Народ мой, господин следователь, борется на фронтах и в партизанах.

— За что ты так ненавидишь нас?

— А за что вас любить? За то, что опустошили наши города и села, что разлили по нашей земле море слез и реки крови? Разве этого мало, чтобы вас ненавидеть в тысячу раз больше, чем я?

— Так, так… — Лингардт постучал пальцами по столу. — Все понятно. — Он закричал: — Эй! Кто там?

Вошел надзиратель Павленко.

— А где ефрейтор Томме?

— Он после дежурства спит. Заступит в ночную смену.

— Ладно. Убери девчонку в камеру! В ту самую! И позови сюда Томме. Немедленно!

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер.

Когда Томме вошел в кабинет Лингардта, тот разговаривал по телефону, и по отрывочным фразам ефрейтор понял, что речь идет о нем и о заключенной Сагайдак.

Окончив разговор, Лингардт откинулся в кресле и пристальным взглядом смерил неподвижно вытянувшегося перед ним немца.

— Ну, рассказывай, как же это случилось, что ты вывел из камеры к отправке в рейх важную подследственную преступницу. Как тебе пришло в голову такое?

— Это недоразумение, господин оберштурмфюрер. Я не понял…

— Ты не понял?! — закричал Лингардт. — Сообразительный парень, как рекомендовал тебя твой оберст, — и ты не понял! Ты присутствовал на допросах Сагайдак и видел, что она непримиримый враг рейха! Ты не понял, что таких, как она, надо расстреливать, а не вывозить в фатерланд?!

— Простите меня, господин оберштурмфюрер, я ошибся, я допустил оплошность…

— Это не ошибка и не оплошность! Я не верю этому. Просто ты пожалел эту девчонку, нашего врага! Ты не сумел быть настоящим немцем здесь — поучишься этому на фронте. Сегодня же на фронт! Вон отсюда!

 

XX

Она знала, что в тюрьме есть такая камера, много слышала о тех, кто сидели в ней, отрезанные от мира, обреченные на смерть. Раньше как-то не приходило в голову, что она сама может оказаться в камере смертников. Кто она? Опасный для оккупантов руководитель подполья? Командир партизанского отряда, пойманный наконец после долгой охоты за ним? Или какой-нибудь важный преступник?.. «Я мало сделала для борьбы против фашистов, для подполья, для партизан, — думала Нина. — Надо было работать гораздо больше и активней… Что пользы от меня теперь в этих глухих, молчаливых стенах, где не с кем слова сказать?»

Она обвела глазами пустую комнату, и взгляд ее остановился на поцарапанной стене. Приглядевшись, она прочитала:

«Здесь сидел Шаренок И. Г. в ожидании смерти. 21.II—1943 г.».

«Шаренок… Кто же он такой?» Фамилия казалась знакомой, и сидел этот человек здесь, видимо, совсем недавно.

Нина присмотрелась к другой надписи. Наверно, давняя, ее трудно разобрать:

«Сижу, жду смерти. Люди, боритесь против фашистов! Назар Насенник».

«Какой-то Насенник работал на станции, — вспоминает Нина. — Но, как его звали, не помню».

Надписи на стенах. Много их… И все их сделали люди, боровшиеся за Родину, за Советскую власть, за нашу правду, против фашистских извергов.

На что она может надеяться? Ведь в январе 1942 года оккупанты повесили в центре города десять детей. Почему же не могут расстрелять ее одну, шестнадцатилетнюю?

И какое им дело до того, что на дворе весна, что она, Нина, собственно, только начинает жить, начинает по-настоящему воспринимать и сознавать красоту жизни…

Нет, нет, не надо об этом думать. Теперь нужно только одно: выстоять до конца. Спокойно и достойно. Как любимые герои ее книг — люди, боровшиеся за Советскую власть, как отец, как его друзья — бойцы революции и гражданской войны… Как часто рассказывал о них отец маленькой Нине, как часто ласково звал ее дочкой партизана…

Трудно, оказывается, быть на их месте. Милый, милый папа…

Нина сидела на топчане, уставившись в пол, и думала. Потом ходила по камере из угла в угол долго и упорно, будто искала ту щель, через которую можно выскользнуть отсюда, оказаться на воле.

Но щели не было. Единственное, что связывало ее с миром, было окно. Зарешеченное, до половины забитое снаружи досками. Виднелись через него лишь чистое весеннее небо и крыши ближних домов.

Нина тихонько передвинула к окну топчан, стала коленями на подоконник и, осторожно прижимаясь к косяку, выглянула.

Там, на воле, зеленела трава, цвели сады, порхали с ветки на ветку веселые птахи.

Зарябило в глазах, захватило дыхание. От всего увиденного и услышанного чуть кружилась голова. Подумать только: когда ее вели в тюрьму, на дворе еще лежали остатки снега, грязного, ноздреватого. А теперь, видно, и у нее дома вся усадьба в цвету. Большой, чудесный сад, так любовно ухоженный дедушкой. Сейчас, конечно, он запущен, но все равно прекрасен в эту пору цветения. А любоваться им, видно, некому… Все помыслы бабуси и Толи только о ней, о Нине. Что с ними будет, когда узнают о приговоре?.. Как перенесут? Одинокие, беспомощные… Ведь и огород уже надо сажать. Кто им вскопает его, кто посадит?..

Больно стоять коленями на твердом подоконнике, но Нина не в силах оторвать взгляда от белеющих за тюремной решеткой садов. «Чей же это двор за тюремным забором? — думает Нина. — Хоть бы вышел кто из хозяев…»

И вдруг она увидела в саду под густыми ветками яблони двух девушек. Одну из них она сразу узнала: ведь это ее школьная подружка Таня Никитуха. Девушки пристально смотрели на зарешеченное окно.

— Таня, Танечка, — тихонько позвала Нина и подняла лицо к форточке.

Таня сразу увидела ее. Мгновение она молча вглядывалась в лицо Нины, а потом начала показывать жестами, что там, на вышке, стоит часовой.

Как передать девушкам, что ее ожидает?

Нина подумала, потом показала пальцем на себя, затем протянула руку в направлении леса.

Но, видимо, Таня не поняла ее жеста, не поняла, что это отправка в лес, где оккупанты расстреливают советских людей, борцов против фашизма.

Тане казалось, что жест в направлении леса означает для Нины выход на волю. Поэтому вместе с подругой Таня весело заулыбалась и замахала руками.

«Не поняла», — горестно подумала Нина и отрицательно покачала головой.

Таня недоуменно уставилась на окно и развела руками.

«Что же делать? — печально думала Нина. — Как объяснить, что меня не сегодня-завтра поведут в лес на расстрел?»

А что, если запеть песню? Такую, чтобы Таня догадалась. Но какую? Быть может, «Орленок»? Да, да, именно «Орленок»! Правда, тюремщики могут помешать… Но часть песни Таня услышит и все поймет…

Нина устроилась поудобнее на подоконнике, и запела:

Услышав пение, часовой на вышке встревожился и кликнул полицая у ворот.

Пока они переговаривались, из окна лился чистый девичий голос:

Чем дальше пела Нина любимую с детских лет песню, тем больше проникалась ее настроением.

Лицо девушки становилось все печальнее и суровей…

То была песня, которую они пели когда-то в неизмеримо далекие и столь близкие сердцу дни школьных походов, пионерских костров.

И вдруг Нина увидела, что лицо Тани исказилось, по щекам побежали слезы…

«Поняла», — с грустью подумала Нина.

Она продолжала петь, прильнув лицом к зарешеченному окну своей тюрьмы:

Нина пела, пока в камеру не ворвались тюремщики.

Такою и запомнила ее Таня Никитуха: худенькую, смертельно бледную, похожую на белую птицу, распластавшуюся на раме окна, гордую, несломленную.

Таня думала, что увидит еще Нину. Часами терпеливо простаивала она под той яблоней много дней. Но Нина больше не показывалась в зарешеченном окне…

Несколько раз носил Толя в тюрьму передачи для Нины, но ему отвечали из маленького оконца в проходной будке:

— Нет ее здесь!

Когда же в сопровождении Анны Федоровны он пришел в канцелярию тюрьмы, чтобы узнать все-таки, где Нина, тюремщик грубо ответил:

— А где могут быть такие, как Сагайдак! В лесу, в яме — там ей и место. Очень дерзко вела она себя на допросах.

Никто не сомневался, что это правда. И только Лидия Леопольдовна не верила, не в силах была поверить в гибель любимой внучки…

Через четыре месяца Красная Армия освободила город Щорс от немецко-фашистских захватчиков. На дверях камеры смертников бойцы прочли нацарапанные слова:

«За Родину, за Правду! Кто будет здесь и выйдет на волю — передавайте. Нина Сагайдак. Шестнадцать лет. 19.V—1943 г.».

А сбоку на стене другой рукой было написано:

«Шестнадцатилетняя Нина Сагайдак расстреляна».