Беспаспортных бродяг просят на казнь

Мищенко Елена

Штейнберг Александр

Эта серия книг посвящается архитекторам и художникам – шестидесятникам. Удивительные приключения главного героя, его путешествия, встречи с крупнейшими архитекторами Украины, России, Франции, Японии, США. Тяготы эмиграции и проблемы русской коммьюнити Филадельфии. Жизнь архитектурно-художественной общественности Украины 60-80х годов и Филадельфии 90-2000х годов. Личные проблемы и творческие порывы, зачастую веселые и смешные, а иногда грустные, как сама жизнь. Архитектурные конкурсы на Украине и в Америке. Книгу украшают многочисленные смешные рисунки и оптимизм авторов. Серия состоит из 15 книг, связанных общими героями и общим сюжетом. Иллюстрации Александра Штейнберга.

 

ОПЯТЬ «STEP BY STEP»

Двадцать второй exit (выезд) на expressway был долгим и довольно запутанным. Мы ехали по старым рельсовым путям вдоль бесконечной вереницы одно– и двухэтажных домиков. Моя супруга Леночка сказала, что наш Норд-Ист похож на деревню, в которой вдоль улиц вплотную припаркованы иномарки. Такой, собственно, является вся Америка за исключением городских центров с грандиозными небоскребами. Как было при Ильфе и Петрове в тридцатых, так оно осталось до наших дней. Наконец появились большие указатели и плавная кривая вывела нас на highway.

Я включил радио. Длинные волны – 1050. В салон вливается «Stranger in the night». Это единственная станция, которую еще можно слушать. Станция Фрэнка Синатры. Весь остальной эфир забит ВИА, группами, воем, рэпом и дребезжанием. 95-я дорога. Highway. Шесть полос. Ни светофоров, ни пересечений. Такая дорога плюс приятная музыка настраивает на воспоминания. Мысли возвращаются к «Лысому». Как много мы написали о себе и как мало о приятелях. Нужно написать о них и еще о многом. Но трудно начать. Чтобы войти второй раз в ту же реку, нужен толчок. Толчок пришел на днях совершенно неожиданно.

Нас посетила наша американская приятельница. Когда я начал делиться с ней нашими планами, она сказала: «Fortune favours the bаld». – Это у них, у американцев, такая пословица.

– Удача покровительствует лысым, – лихо перевел я.

– Yes, yes, – закивала она, не поняв ни слова.

И до меня доехало, что нужно приниматься за «Лысого-2». Когда пришла моя супруга, я рассказал ей об этом вещем пожелании, а в ответ услышал:

– Это у тебя эйфория от слабого знания языка. Не «bald», а «bold», хотя произносится почти одинаково. А спелается (пардон – пишется) это так: fortune favours the bold, что означает «Удача покровительствует смелым».

Но было уже поздно, я сел за компьютер…

Почему американская приятельница? Да просто потому, что мы живем в Америке, в Филадельфии. Это удивительный город – первая столица Соединенных Штатов. Здесь была подписана первая Декларация о независимости Штатов от Британской империи, принята первая Конституция Соединенных Штатов, проведен первый Конгресс США, изготовлен первый флаг США. В общем – все первое. Здесь находится Колокол свободы. Правда, он немного треснул и не звонит, но даже одним, слегка подпорченным видом, вселяет дух гордости в американцев. И все эти дела и крупные события происходили в самом центре Филадельфии на площади Независимости – Independence Square. Центр Филадельфии уютно расположился между излучинами двух рек – Делавер и Скулкилс. Он полинеен уличками, как тетрадь в клеточку для арифметики, и застроен домами в стиле позднего неоклассицизма и модерна (прошу прощения – это все издержки архитектурного образования лысого).

С набережной реки Скулкилс открывается замечательный вид на стоящее на горе ампирное здание Museum of Art – нашего чудесного музея искусств с великолепной коллекцией живописи и скульптуры. Перед ним сейчас стоит огромный десятиметровый стальной паук – скульптурное произведение мадам Луиз Буржуа, вызывая омерзение всех любующихся этим прекрасным видом. Но что поделаешь – искусство требует жертв. Таково представление этой творческой дамы о прекрасном. Правда, его не разделяют дети, которых привели на встречу с искусством. Они бегут от него с ужасом. Взрослые тоже полны неприязни. Но постоял же этот паук в Санкт-Петербурге перед Эрмитажем и в Торонто перед музеем искусств, а чем мы хуже других?

Поборов в себе омерзение и обогнув здание музея, мы можем выйти к Парквею – одной из красивейших улиц-бульваров Филадельфии.

Тут мы будем вынуждены отвлечься. Дело в том, что у нас нет уверенности, что всем нашим дорогим читателям повезло, то-есть удалось познакомиться с первым томом «Take it easy или Хроники лысого архитектора», и, в связи с этим, мы решили повторить кое-какие объяснения.

Почему «Take it easy»? Над нашим рабочим столом висит перспектива – вид на Крещатик со стороны тогдашней площади Сталина, виртуозно выполненная акварелью блестящим архитектором – академиком Георгием Павловичем Гольцем в 1945 году, когда проводился конкурс на восстановление центра Киева. На этой перспективе изображены могучие пропилеи и огромная башня на Думской площади. Американцы, разглядывая эту перспективу, удивленно спрашивают:

– Неужели это Киев? О, это очень старинный город. Он даже чем-то похож на Флоренцию. Вот эта башня напоминает Палаццо Веккио.

– Киев даже старше Флоренции, – отвечаем мы и ударяемся в воспоминания о нашем родном городе, перебивая друг друга. Воспоминания вызывают бурю эмоций. Американцы повторяют «Take it easy!» – спокойнее, не переживайте. И мы, поскольку нашему лысому герою придется заниматься воспоминаниями, взяли это за основу.

– Почему лысому? При чем здесь прическа? – воскликнет возмущенный читатель.

– Таke it easy, дорогой читатель. Во-первых, лысина намекает на определенный возраст, что уже дает право на некоторые воспоминания. Во-вторых, в известной старой шутке «кем лучше быть: лысым или дураком?» отвечают «дураком, это не так заметно». Так что лысина дает основания предположить, что наш герой не лишен определенных умственных способностей.

Разобравшись с названием, продолжим нашу прогулку по Парквею. Этот бульвар насыщен различными интересными зданиями, скульптурами, фонтанами. Среди них фонтан работы знаменитого скульптора Кольдера, представителя многочисленного семейства скульпторов Кольдеров. Вокруг фонтана на скамейках обосновались homeless (бездомные) со своим походным скарбом, который набит в тележки, украденные из супермаркета, и источает сомнительный аромат. Парквей выходит к «сердцу города» к Сити-Холлу. На площади перед Сити-Холлом поражают воображение два скульптурных памятника. Огромная 12-метровая прищепка, созданная, очевидно, как памятник малому постирочному бизнесу, процветавшему еще во времена, предшествующие появлению сушильных машин, когда труженники laundry пользовались прищепками, развешивая белье на веревках.

Вторая скульптура состоит из четырех очень больших металлических букв «L», «O», «V», «E», то-есть «love». Она олицетворяет давно устоявшуюся традиционную истину, что Филадельфия – это город братской любви. Правда, эту братскую любовь разные филадельфийцы реализуют по-разному. В 2007 году было убито около 400 наших любимых сограждан их же соотечественниками. В среднем отстрел филадельфийцев производился по одному в день. И действительно, как не пострелять, если пистолеты продаются в многочисленных магазинах. Наш губернатор предложил ввести закон, ограничивающий продажу стволов – не более одного в месяц на человека. Сенат нашего штата был возмущен этим предложением, так грубо нарушающим принципы американской свободы. И действительно, как бы мы с супругой могли защищаться, имея всего 24 пистолета? Таки очень скромно. Единственное, что успокаивает, это то, что на следующий год мы сможем пополнить свой арсенал. Кстати, как показывает хроника событий, как это ни странно, почти никто не применял оружие для защиты. Только для нападения.

Для удобства тех, кто занимается этим увлекательным делом – отстрелом сограждан, в 90-е годы сразу после нашего приезда в центре города была построена тюрьма на углу 6-й улицы и Arch Street рядом со зданием суда. Выбирая площадку для строительства, не очень советовались с архитекторами. Какой смысл – этим чудакам вечно что-то не нравится. Поэтому наш следующий мэр вообще не приглашал архитекторов и градостроителей на свой совет, а утверждал проекты сам. И действительно, при чем тут градостроительство, когда нужно было обеспечить комфорт любителям острых ощущений и уличной перестрелки, чтобы их случайно не укачало при перевозке из тюрьмы в суд и обратно. А так все рядом – можно пройтись пешочком по свежему воздуху.

Вот как раз в этом направлении, в направлении нового оригинального здания тюрьмы, выстроенного в стиле мавзолеев позднего Рима с узкими окнами и стальными столбами перед входами, мы и движемся по Маркет стрит – центральной улице города. На углу 9-й опять скульптура, и опять оригинальная. Это огромный брус, поломанный пополам, так что из него торчат щепки. Интересно, что и сам брус и щепки отлиты в металле для долговечности. Но ничто в мире недолговечно. Брус знаменует собой вход в основной супермаркет города «Gаllery», над которым уже нависла угроза. В его просторных залах должны открыть казино в надежде хоть как-то заштопать миллиардную дыру в пятилетнем бюджете города. Зайдем же в величественную «Gаllery», пока она еще жива.

Что же мы видим? Опять ту же картину, которую мы описали в первом «Лысом». Юный филадельфиец пытается подняться на второй этаж по эскалатору, который движется вниз. То его останавливают встречные, то он набирает обороты и почти достигает верха, но остановившись, опять оказывается внизу. И у нас снова возникает аналог с нашими хрониками, так как память – очень интересная штука: то она уходит в далекие времена, то возвращает ко вчерашнему дню.

Мы хотим сказать: «Катайся, молодой человек, пробирайся против течения, устремляйся вверх по вниз бегущей лестнице, преодолевай встречное течение и все невзгоды. Именно этим тебе придется заниматься в жизни. А здесь развлекаться тебе осталось недолго – не пустят тебя в казино, не пройдешь по возрасту, хотя именно в этом твое преимущество».

И я двигаюсь по эскалатору памяти…

Но тут я возвращаюсь к реальности, прибавляю скорость, так как мы уже опаздываем, и я увеличиваю громкость приемника. Фрэнк Синатра начинает новую песню: «If I can make it there, I gonna make it anywhere» (Если я могу это сделать там, то смогу это сделать везде). Эта песня как раз для эмигрантов-оптимистов. Так, наверное, рассуждали и Иегуди Менухин, и Леонард Бернстайн, и Марк Шагал, и Ээро Сааринен, да мало ли кто. Ведь великую науку и великое искусство Америки делали эмигранты.

А мы, грешные, пробираемся по этой лестнице – эскалатору нашей памяти, пробираемся против течения, делая различные остановки. Если бы мы знали, что нас ждет впереди, что в 2000-м году появятся два новых президента – Буш и Путин, что это будет год, который с ужасом будут ждать все владельцы компьютерных систем, нанимая армии программистов на случай глобального сбоя. Но сбоя так и не наступит. Зато начнутся вещи похуже. Трагедия International Trade Center, волна терроризма, война в Ираке…

А я двигаюсь все выше и выше. Отметка 2008. Как писал поэт «Октябрь уж наступил…». И он действительно наступил – страшный октябрь – начало всемирного экономического кризиса. Пошел обвал, подобный старой голландской забаве с домино, когда выстраиваются огромные конструкции и путем нажатия одной костяшки последовательно рушаться все эти сооружения. Директора банков и крупнейших предприятий стоят с протянутой рукой, слезно взывая к правительствам с просьбой о помощи, не забывая в то же время выписывать себе многомиллионные бонусы.

Цифры, обозначающие суммы денег, становятся какими-то малореальными. Долг нашего государства уже исчисляется многими триллионами. На табло «U. S. National Debt Clock», установленном фирмой «Darst Organization» в центре Нью-Йорка, показывающем эту цифру, уже не хватает клеток. Цифра перескочила десять с половиной триллионов. Она уже состоит из 14 знаков. Табло закрывают на реконструкцию. А кто реконструирует всю эту пошатнувшуюся финансовую систему?

Вообще отношение к цифрам, обозначающим суммы денег, становится каким-то непривычным для обычных граждан. Звездам шоу-бизнеса и спортсменам платят чудовищные гонорары в десятки и сотни миллионов долларов. Идет напряженная борьба за рекорды.

Актеру Джонни Деппу выписали гонорар 56,5 миллионов долларов. Рекорд. Ура!

Джоан Роулинг получила гонорар 300 миллионов долларов. Рекорд. Ура!

Леннокс Льюис готов вернуться на ринг за 100 миллионов долларов. Рекорд. Ура!

Растет благосостояние наших VIP граждан. Не обошла стороной эта компания и наших коллег – грешных старателей в области изобразительного искусства.

Здесь свои рекордсмены.

Да здравствуют прославленные аукционы Sothby’s, Cristy и их скромные покупатели! Небольшой холст Малевича «Супрематическая композиция» продан на аукционе Sothby’s за 60 миллионов долларов. Цена впечатляющая. Но здесь мастер изобразил уже не один черный квадрат, а несколько квадратиков и прямоугольников разных цветов. Тут уж ничего не скажешь. Ведь Малевич – это классик супрематизма. Абстрактное полотно Джексона Поллока, на которое он давил краски прямо из тюбиков, не приходя в сознание, уходит за 140 миллионов долларов. Рекорд. Ура!

Количество непроданных работ покойных авангардистов значительно редеет. Аукционам нужно раскручивать новых авторов. Искусствоведы стоят на старте. А тут как назло покончили с Советским Союзом и антисоветская тематика уже никого не привлекает. Но, слава Б-гу, еще не все потеряно – остались же воспоминания о коммунальной этнографии советских граждан, и живы еще люди, гонимые в свое время. Есть еще мастера, сидевшие в психушках, есть мастера, работы которых уничтожали бульдозерами. Ура! Началась новая волна рекордов. Абстракционизм и сюрреализм устарели, соцарт уже тоже не так привлекает. Да здравствует «романтический концептуализм» Кабакова. Да здравствует «тотальная инсталяция». Слова-то какие красивые.

Уже многомиллионные цены идут за инсталяции раскрученных концептуалистов. Мастерство уже мало кого волнует.

Да здравствуют идеи тотальных инсталяций. Посетителей крупных выставочных залов впечатляют две инсталяции Кабакова, особо отмеченные искусствоведами. «Туалет в углу» и просто «Туалет» (типа общественного сортира). Первая – это дверь в уборную в коммунальной квартире, из-за которой слышны звуки, соответствующие этому помещению. Это произведение было подарено Эрмитажу, что несказанно обрадовало его высокочтимых искусствоведов, так как это была первая работа великого мастера Кабакова, приобретенная этим великолепным музеем, крупнейшим в мире.

Было бы несправедливо говорить, что мастер всегда увлекался только туалетной тематикой. Некоторые произведения были посвящены другим темам. Например «Лопата». Лопата прибита к доске, покрашенной зеленой краской, на которой прикреплены еще несколько страничек текста. Недоброжелатели злословили по поводу таких произведений мастера. Например Владимир Козлов в своей книге «Убить искусство» написал «Если у вас возникло желание войти в ряды великих художников, вы можете купить в магазине промтоваров грабли, мотыгу, вилы и смело направляться в выставочный зал». Но мы то с вами хорошо знаем, что недоброжелателей и завистников у великих в мире искусства всегда много. Владимир Козлов известный художник, он выставлялся в Лондоне, Токио, Сеуле, а такого крупного произведения он не понял. Дошло даже до того, что он не понял метафорической фигуративной инсталяции авангардиста Коваля, когда тот снял штаны и бегал привязанный на четвереньках вокруг собачьей будки. Не только не понял, но даже осудил.

Но вернемся к более передовым инсталяциям концептуалистов, т. е к туалетной тематике. На инсталяции «Туалет», созданной великим Ильей Кабаковым совместно с племянницей Эмилией Кабаковой (она же жена, она же соавтор – так сказать модный семейный бизнес) и выставленной в Москве в Центре Современного Искусства, показана общественная уборная на три очка без дверей с зас…, пардон, замаранными стенами. Рядом с ними столик с салфеточками, венские стулья и диванчик. Это отзвук нашего «грязного» социалистического прошлого. Посетители в восторге. Они с замиранием сердца любуются мастерством имитации этих скромных и грязных предприятий коммунального хозяйства.

Но в таких инсталяциях есть своя опасность. Кто-то из посетителей может попробовать использовать это произведение по назначению. Служащих галереи много – они следят, чтобы посетители, совсем уже не воспринимающие высокое искусство, не попытались воспользоваться этими произведениями по их прямому назначению.

Здесь также следует отметить прозорливость мастера. Эти талантливые произведения ограничились жанром инсталяции. Он не стал идти дальше, как некоторые его современники, и не расширил эту тему, представив ее как инсталяцию с перформансом. В этом случае появились бы статисты, которые включились бы в инсталяцию: некоторые сев к столу, а некоторые усевшись в интимных кабинках – это бы выглядело, очевидно, несколько претенциозно.

Единственно, что смущает гостей Москвы, это то, что аналогичные инсталяции, созданные без помощи мастера, можно увидеть в их городах и селах сегодня, на всех железнодорожных станциях, во дворах, возле сельских клубов и домов культуры. Они тихонько говорят об этом экскурсоводу и слышат в ответ: «Но в ваших сортирах нету же стола со стульями и кушетки с подушками. В этом и есть гениальная находка мастера». Теперь ясно, – а Поленов, Серов да Суриков учились, учились, а до этого додуматься не смогли. Слабаки. А то бросили бы кисти и мастихины, взялись бы за накидные гаечные ключи «попки» и кельмы и заработали бы свои миллионы. Не доросли. Единственное, что меня смущает – это недостаточно реалистическая передача натуры. Если бы гениальный художник Кабаков не стоял бы в стареньком плащике с авоськой в руке, набитой старыми газетами, символизирующей тяжкую судьбу художников-шестидесятников и подтверждая тем самым глубокое проникновение в материал, а проехался бы на электричке до ближайших туалетов, то он бы заметил, что стены в них тщательно расписаны рисунками и стихами самого откровенного содержания. Конечно, не мне давать советы великому мастеру, но мнe кажется, что такие стихи сделали бы его произведение еще богаче и дороже. Кстати за этим и ездить-то нет нужды. Взял бы, например, что-нибудь из произведений своего коллеги известного поэта и художника, стипендиата академии искусств Германии, лауреата Пушкинской премии фонда Тепфера Дмитрия Пригова. Например его бессмертные стихи (к сожалению автор их не бессмертен, и его уже нет с нами): «Проходил я вдоль Оби, думал: мать твою е…», или «Повссюду летает молодое мясо, охочее до е… и». Правда многоточиями он не пользовался, очевидно он не был знаком с этими знаками препинания. Приблизительно такие стихи украшают привокзальные инсталяции, выполненные неизвестными мастерами. Можно было бы взять еще кое-что из «современной женской прозы», например, из рассказов известной писательницы Юлии Кисиной. Но по сравнению с Приговым это уж слишком фривольно, я бы побоялся приводить оттуда цитаты. Кстати нам привелось посмотреть телеинтервью с писателем и художником Приговым. Он сообщил, что написал уже 34000 стихотворений. Это один из случаев, противоречащих диалектическому материализму, когда количество не переходит в качество. Для поддержки своего многостороннего таланта он показал нам еще два перформанса, на одном он поедает жареную курицу (ест руками, жадно), на втором он достает из ведра окуня, целуется с ним и пеленает его в пипи-факс (наверное потом тоже сьел). Хочется послать его назад «вдоль Оби». Но так рассуждают люди ограниченные, не чувствующие настоящего искусства, а вот Германская академия искусств его поняла.

Действительно, еще не понимают многие люди настоящих произведений. А искусство движется вперед. Я вспоминаю, что в 2003 году престижную премию Тернера в известной галерее Тайт в Лондоне вручили трансвеститу Грейсену Перри за вазы с изображением секса с детьми. Хотя детей до 16 лет в галерею не пускали, да и взрослые смущались, но все-таки это было филигранное мастерство. На вручении премии блистал сам мастер, очаровывая публику роскошным дорогостоящим женским вечерним платьем.

Ну, эти времена давно прошли. Долой мастерство. Главное лаконичность. Прибил лопату к деревянной доске – вот тебе и инсталяция «Лопата». Еще пару листков бумаги, поясняющих, что это инсталяция, а не пожарный инвентарь. Простота – сестра таланта. Искусство рвется вперед гигантскими темпами – перед музеем огромный паук, в музее вместо картин грязные сортиры. Ура!

Нужно потратить еще много времени и сил, чтобы воспитать в людях понимание настоящих произведений искусства, настоящей красоты. А то некоторые вспоминают мальчика у Андерсена, крикнувшего «А король-то голый!». Но нету такого мальчика, а взрослые дяди – искусствоведы да академики молчат. Многие думают что это потому, что они боятся прослыть консерваторами. Ерунда! Не нужно злословить и завидовать. Просто, очевидно, они уже постигли глубину и силу произведений инсталяций на сортирные и бытовые темы. Они знают, что является настоящим произведением искусства ХХ1 века. Недаром же академик Пиотровский – директор Эрмитажа принял в подарок произведение Кабакова. Теперь Эрмитаж является обладателем самых великих произведений мастеров: «Мадонны Бенуа» и «Мадонны Литты» Леонардо да Винчи, «Данаи» и «Возвращения блудного сына» Рембрандта и «Туалета в углу» Ильи Кабакова.

Я рад за них за всех, за их оптимизм, за их глубокое понимание искусства, но, очевидно, придется сознаться, что я, к сожалению, неисправимый консерватор. Я не могу затаив дыхание с восторгом взирать на произведения натурально-сантехнической тематики. Мне почему-то не хочется так активно прорываться вперед, мне больше хочется остановиться где-нибудь в районе абстракционизма и сюрреализма, спуститься на моем эскалаторе памяти немножко назад, как говорится, поближе к светлому прошлому. Давай вернемся, дорогой читатель, к реальности, на нашу 95-ю дорогу к тому времени, когда еще работала радиостанция Фрэнка Синатры, когда люди не сидели по вечерам, уткнувшись покрасневшими глазами в огромные плазменные экраны, когда ездить было все-таки не так опасно, потому что телефон служил только для переговоров, а не был одновременно фотоаппаратом, почтальоном, компьютером и вообще Б-г знает чем. Эскалатор медленно везет нас вниз. Где бы сделать остановку? Я смотрю по сторонам…

 

ЭКСПОЗИЦИЯ В «FORWARD»

– Что ты вертишь головой? – спрашивает Леночка. – Смотри на дорогу! Be careful! (Будь осторожен!) Скоро въезд в центр города.

Звучит Фрэнк Синатра, все еще заманчиво обещающий нам, что если у нас получалось там, то получится и везде, стало быть и здесь в Филадельфии («I gonna make it anywhere»). Ради этого мы и едем по 95-й дороге.

Я привык ездить по ней днем. Это широкий, многополосный, всегда загруженный highway, пересекающий чуть ли не половину Америки. Сейчас приходится ехать поздно вечером. Машин мало, и я позволяю себе отвлечься. А вот и долгожданные указатели. Правый ряд, правый поворот «Сenter City, City Hаll». Это нам. Мы едем в самый большой книжный магазин «Forward».

На днях мне позвонили и предложили устроить персональную выставку в этом магазине. Беседовала с нами некая миссис Бани – менеджер по пиару. Разговор был необычным. Я привык, что в Америке договариваются насчет выставок долго и нудно не менее чем за три месяца, смотрят слайды работ, отбирают. Не любят, чтобы было слишком грустно: «Что вы все Бабий Яр да Холокост, а повеселее у вас ничего нет? Нет, конечно, я все понимаю. Я, между прочим, тоже еврей, но у нас народ, знаете, любит чтобы было повеселее. А что тут unusual? У нас народ любит unusual (необычное)». Потом заключают договор, в котором оговаривается insurance картин (страховка), даты выставки и встречи с благодарными посетителями, которым в свою очередь нужно обьяснять, что тут unusual, и сколько эта картина будет стоить через десять лет. В нем же указывается, в каком помещении и на какой стене будет висеть картина, и даже процент стоимости (притом немалый – галереи дерут 50 % и более) от продажи картин, идущий хозяину галереи. И когда бумага подписана, можно неспеша заниматься окантовкой картин.

В данном случае разговор принял совсем другой оборот.

– How’re yоu doing, Mr. Shteynberg? Это миссис Бани из «Forward». Вы знаете bookstore «Forward»? Конечно, конечно. Кто его не знает? Считайте, что вам очень повезло. Мне порекомендовали устроить вашу выставку в нашем магазине. Сколько картин вы можете предложить?

– Все зависит от вашего помещения. Могу и 10, могу и 60.

– Не разгоняйтесь. Помещений мы вам не дадим, – они для книг, мы вам дадим стены. Я думаю, что двадцать картин будет достаточно. Сегодня пятница. Если вы завтра привезете картины и развесите, я думаю, что в воскресенье мы устроим вернисаж.

– Так быстро? А как же договор?

– Все на месте. Только приезжайте в восемь сорок p. m. (то-есть вечера).

– Почему так поздно?

– Мы же хоть и самый большой, но магазин, и мы не можем сворачивать торговлю из-за вашей выставки. В девять мы закрываемся, и вы можете развешивать картины, сколько вам будет угодно. Берите с собой инструменты, так как помощников для вас у меня нет.

Мы с супругой кое-как загрузили двадцать картин в наш Buick Cеntury, прихватили молотки, гвозди, отвертки, шурупы, стандартные крючки, витую проволоку (в американских галереях не разрешают подвешивать картины на веревках) и отправились в это ночное путешествие по 95-й дороге.

Сейчас мы уже покинули highway и направлялись к центру. Мы остановились возле скверика, чтобы проверить, что с картинами все в порядке, что все стекла на них уцелели после тряски на выезде к highway. В скверике царило оживление. В это время подъехало несколько VEN-ов из ресторанов. После закрытия таких заведений, как правило, оставшиеся блюда не выбрасывают, а привозят к этому месту и раздают homelesses (бездомным). Не каждый день им приходится вкушать изысканные блюда итальянской, китайской и французской кухни. Они даже не то что не слышали таких названий, но и выговорить их бы не смогли: всякие стью-стейк, карбонат по-фламандски, турнедо, брандеда, спаржа а ля фонтенель, фрикасе, или же из азиатских меню: дим-сам, чой-сум, креветки кунь-по, сукияки и, конечно же, суши.

Поэтому homelesses оттащили в сторону свои тележки с вонючим скарбом и чинно выстроились в очередь как организованные граждане. Каждому вручались блюда на бумажных тарелках и бутылки содовой. Они располагались тут же на низком парапете ограждающем скверик. Некоторые из них уже доставали спиртное, тщательно завернутое в бумажные кульки. Закон нужно уважать – носить в открытую бутылки со спиртным, а тем более пить из них на улице, запрещено. В кульках – можно. Некоторые уже были в крайне веселом состоянии. Один из них откровенно мочился на ящик для писем. Его подруга, крайне недовольная его неджентльментским поступком, громогласно отчитывала его всякими словами, из которых самым приличным было слово shit.

Подъехали полицейские. Чтобы не стать участниками конфликта, мы быстро покинули это место и выехали на Wаlnut Street. Вечером контингент прохожих значительно отличался от дневного – исчезли клерки в пиджаках и галстуках с папками в руках и помощники lawyers (юристов всех типов) с тележками, наполненными тяжелыми неподьемными томами. Многие рестораны, бары и магазины уже закрылись. Центр развлечений переместился в богемный район на Sоuth Street. На тротуарах устраивались на ночлег прямо на крышках люков теплотрассы, из-под которых вырывались клубы пара, уже поужинавшие homelesses. Они закутывались в тряпки и одеяла – было довольно холодно. Редкие прохожие шарахались от молодых людей в куртках с капюшонами, опущенными на глаза. В общем, шла обычная вечерняя жизнь.

Машины бесконечными двумя рядами были припаркованы к бровкам тротуаров. Мы подьехали к «Forward», оставили машину на флешах (сигнальных огнях) и вошли в магазин. Секьюрити нас предупредил, что они через 15 минут закрываются. Мы выяснили, где сидит миссис Бани и прошли в ее маленький кабинетик с компьютером и стопками книг на столе и на полу. Мадам Бани оказалась весьма активной дамой, меньше всего похожей на зайчика (bunny – зайчик). На ней была миниюбка и длинный пиджак, из под которого эта юбка была еле видна, что давало возможность любоваться полными ногами. Она была типичной business woman и обладала убедительным бюстом и кипучей энергией. Естественно, первое, что она нам сообщила, было то, что она hard working (тяжело работает). К этой дежурной фразе всех клерков мы уже привыкли.

– На меня навалили все основные работы по магазину: и связь с издательствами, и реклама, и менеджемент, и авторы, и пиар, и покупатели, и salesmen, и securitis (и продавцы и охрана). А теперь еще и выставки…

Из ее дальнейшей эмоциональной скороговорки мы поняли, что без нее население Филадельфии не только бы перестало покупать и читать книги, но и погрузилось бы в поголовную неграмотность. При этом она так активно наступала на меня своим бюстом, что можно было почувствовать, что это ее основное оружие в борьбе с неграмотностью. Слегка увернувшись, я перегнулся через стол и заглянул на дисплей компьютера занятой дамы. На нем спокойно располагался пасьянс «Spider soliter».

– Где ваши картины?

– В машине, миссис Бани.

– Я не missis, a miss! А где машина?

– Стоит у входа на флешах. Сейчас будем разгружать.

– Are you crazy? (Вы что, с ума сошли?). Ни в коем случае. У нас могут быть большие проблемы. Если каждый тут начнет разгружаться, по Walnut Street вообще не проедешь. Поезжайте в хозяйственный проезд между Walnut и Sansom. Я вам открою заднюю дверь и вы разгрузите картины. Дверь вы легко узнаете – она большая двухстворчатая, обитая железом, и над ней сайн нашего магазина. Потом запаркуете машину на паркинге на Wаlnut и 17-й, или 18-й, или 19-й.

Описав две извилистые восьмерки, так как движение в центре одностороннее, мы наконец попали в хозяйственный проезд, пробрались между мусорными баками и прочим хламом и стали у дверей. Дверь мы нашли легко, но она была заперта. Мобильного телефона у меня не было, и я побежал назад к магазину. Стеклянная дверь в магазин была уже тоже заперта. Я начал стучать. Никакого эффекта. Я нашел какую-то палку и начал колотить по раме. И тут я почувствовал, что кто-то хлопает меня по плечу. Я обернулся и увидел двух полисменов и полицейскую машину. Этого мне еще не хватало!

– How аre you, sir! Я понимаю, что вам очень хочется читать, но может быть вы обождете до завтра (он был не лишен чувства юмора). В первый раз вижу, чтобы человек ночью рвался в букстор. Вы же видите, что магазин закрыт. Ваше айди! (документы).

– Документы в машине с другой стороны магазина. Я художник – привез картины на выставку.

– Тогда вы очевидно не в ту дверь колотите. Это в Ньюмен-геллери через два дома. Но там тоже уже никого нет.

Я попробовал объяснить, что произошло. Я дрожал как осиновый лист, так как выскочил из машины без куртки. Он позвонил в магазин, появился охранник и открыл мне дверь. Мадам Бани сидела на месте, как ни в чем не бывало и энергично сражалась с пасьянсом на компьютере.

– Где же ваши картины?

– Так вы же не открыли нам задние двери, как обещали.

– Фрэнк, – прокричала она, – ты что, не открыл двери? Он очевидно забыл. Идите к машине – а мы вам откроем.

– Нет уж, идемте вместе с вами открывать.

– А я не знаю, как они открываются. Найдите Фрэнка – он вам откроет.

– А как же договор?

– Занесете картины, подходите ко мне – я немного разгружусь, все подготовлю и мы его составим.

Наконец двери были открыты, перепуганная супруга, сидевшая в машине, долго рассматривала нас через стекло прежде чем открыть дверцу. Картины внесли, я отогрелся и опять пошел к мадам Бани.

– Вы обещали подготовить документы для договора.

Она вытащила из ящика готовый бланк.

– Это договор. Впишите свою фамилию и подпишите.

Я взглянул на несколько хилых пунктов и спросил:

– А где же условия, где перечень картин и стоимость?

– А вы его приложите к договору – сядьте да напишите. Вот бумага.

– Спасибо. Список у меня есть. А как насчет страховки?

– Ничего мы никогда не страхуем и не будем страховать. Никто ваши картины не украдет. Don’t worry! А если вы так переживаете, я дам вам стикеры для автомата на входе. Сколько у вас картин? Двадцать? Вот вам двадцать стикеров. Если кто-то возьмет вашу картину, то его задержат на входе – автомат начнет звонить.

– А картины вы смотреть не будете?

– Сейчас я занята. Потом, когда вы их развесите. Я вам дам одну стену на первом этаже, лестницу и стену кафетерия на втором. У меня тут еще один ночной посетитель – художник, профессор из университета. Он будет монтировать свою инсталяцию в вестибюле. С этими инсталяциями нужен глаз да глаз. Неизвестно, что он еще сделает со стеной. И опять все на мне, – и она с удвоенным энтузиазмом бросилась сражаться с пасьянсом.

Гараж я искал долго. Они закрывались кто в десять, кто в одиннадцать. Наконец я поставил машину. Cупруга, дежурившая у входа внутри магазина, открыла мне дверь, мы развесили картины, нещадно вбивая гвозди в стены, так как я понял, что мадам это не волнует, наклеили лейбы и стикеры и позвали мисс Бани. Она выдала нам дежурную порцию восторгов: wonderful, bеautiful, magnificent.

– Ух ты, какая пирамида! Это для египетских фараонов?

– Нет, Это для филадельфийских евреев.

– Really (в самом деле)? Их что, в ней хоронят?

– Нет, они здесь молятся. Это синагога Фрэнк Ллойд Райта.

– Really! А разве Райт был еврей?

– Да, только временно, когда проектировал синагогу.

– Really? И ему временно сделали обрезание?

– О таких подробностях пресса умалчивает.

– А вот эта веселенькая картина мне нравится. Очень симпатичные клоуны!

– Это не клоуны – это менестрели.

– Кто-кто?

– Minstrels – вот написано название «Minstrels in Old city» («Министрели в старом городе»).

– Вот тут вы все перепутали. Раз вы живете в Америке, то должны знать, что министрелями называют исполнителей негритянских песен, и они должны быть черными. У вас есть черная краска? Ха-ха. Не обижайтесь – это я шучу. И вообще это все непохоже на Новый Орлеан. – Искусствоведческие исследования увлекли мадам Бани. Она, очевидно, была близорука и поэтому подбегала к картинам, слегка тараня их своим необьятным бюстом. – А этот здоровенный спортсмен с трубой мне тоже нравится! Это он на Олимпийских играх?

– Нет, он в Иерусалиме. Это еврейский спортсмен. Такие тоже бывают. В перерывах между тренировками он трубит в шофар, особенно на Рош-Хашана – на Новый год.

– Что-то он не очень похож на еврея, больше на спортсмена. Вот на этой картине евреи в шляпах. – Эти похожи. Они мне тоже нравятся – очень лихо пляшут, только почему-то одни мужчины…

– Это религиозные евреи-хасиды исполняют хасидский танец.

– Как-то у вас – евреев все не как у других. Ваши религиозные люди, вместо того чтобы молиться, то играют на трубе, то танцуют что-то вроде буги-вуги. И почему у вас народ такой веселый?

– А вы почитайте последние известия из Израиля и поймете, почему мы такие веселые.

– Мне читать некогда. А это что за картина? На ней летают голые мужчина и женщина. У нас не будет неприятностей? Нас не обвинят в порнографии?

– Ну что вы?. Она называется «To Stars» (к звездам). Это аллегория. Она символизирует прорыв человека в космос.

– Так это значит космонавты. Что-то непохоже. Космонавты обычно в больших скафандрах, а у вас они совсем голые. И почему у вас всюду вокруг какие-то полуразваленные, некрасивые и неаккуратные дома? (Сразу запахло родным Киевским издательством и главным редактором из КГБ: «Почему у Вас вечно нарисованы развалины. Поезжайте на Русановку, Оболонь, Ветряные горы, наконец. Там стоят новые аккуратные дома. Вот и рисуйте их на здоровье»).

– Понимаете, это очень древние города – Иерусалим, Рим – они даже старше Филадельфии. А вот здесь развалины храма, разрушенного две тысячи лет назад.

– Ну за это время можно было бы все отстроить и привести в порядок. Вот наверху вы повесили три красивые картины с красивыми домами. Это у вас такие в России? Вы ведь из России?

– Нет, мы с Украины.

– Это одно и то же. Это у вас на Украине такой красивый город?

– Ну что вы! Это Филадельфия.

– Really? О, my God! (Правда? О Боже!) А я и не узнала. Все мотаешься по городу, и все время в машине. Некогда голову поднять. Что там наверху, не видишь. Да и времени нет смотреть. Целый день носишься то туда, то сюда. Hard working. Я и так с вами заговорилась. Если появится покупатель на ваши картины, я вам позвоню. Надо бежать вниз – как бы там этот профессор со своими хиппи что-нибудь не натворил.

Мы еще раз проверили экспозицию и тоже спустились вниз на первый этаж. Между стеллажами с книгами на высоком стуле восседал седовласый мэтр в свитере крупной вязки и с шейным платочком игривой расцветки. Он командовал парадом. Возле противоположной стены копошилось двое подростков. У одного прическа была синего цвета и в ушах зияли дыры, обрамленные кольцами. У другого кудри были ярко оранжевыми. Как я понял, именно этот дизайн они считали необходимым отличительным признаком людей, принадлежащих к цеху живописцев.

На стене было закреплено вплотную десять подрамников, обтянутых грубо покрашенными холстами. Они довольно реалистично имитировали старую стену в неблагополучном районе с узкими перекошенными окошечками. Вся эта стена была разрисована и расписана граффити, на ней висели какие-то тряпки. У основания стены лежали узкие серые подрамники. На них был изображен каменный тротуар и чугунная крышка люка. В стену удачно вписалась ниша, в которой стояла коляска из супермаркета. Один из молодых людей лихо выписывал спреем замысловатые буквы уличного граффити, другой вешал на веревку какую-то яркую рваную майку. Рядом с ними стояла мадам Бани и кричала. Конфликт, очевидно, уже набрал обороты.

– I wаnt to spat upon your dean! (Я плевать хотела на вашего ректора). Если будет хоть где-нибудь перепачкана краской стена, он будет делать ремонт всего первого этажа.

– Don’t worry, miss Вunny (не переживайте). Вы же видите, какие они аккуратные ребята.

– Я вижу. Вот именно глядя на этих ребят я и переживаю. Чтобы стены остались чистыми, – и мадам помчалась к себе в кабинет продолжать кипучую деятельность.

В это время профессор увидел нас. Мы похаварьюкались и он заговорил.

– Рад с вами познакомиться. Я мельком видел ваши картины, когда вы их развешивали. Очень интересно. Как называется этот стиль?

– Искусствоведы называют его трансреализмом – трансформирующим реализмом.

– Куда ты вешаешь это красное пятно? (это уже к оранжевому ассистенту). Ты же видишь, что там и так все перегружено, и оно не в гамме. Левее, левее, еще левее. Ничего сами сообразить не могут. А ты что там выписываешь? Ты думаешь, что в твоих завитушках никто ничего не разберет? Еще увижу один «фак», и я тебя не подпущу к стене. Так как вы говорите называется ваш стиль? (это уже ко мне).

– Трансреализм.

– Неплохо. Очень талантливо. Хотя несколько старомодно. А мы сейчас приобщаем студентов к инсталяциям. Это более современно. Вы знаете, очевидно, что инсталяция в наше время стала основной формой художественной креативности. – Он вскочил со стула и воздел руки горе в весьма торжественном жесте. – Инсталяция извлекает художественную чистую форму из немаркированного пространства циркулирования. Она воссоздает ее в устойчивом фиксированном контексте, определенном в фиксированном же отрезке времени топологически четко… (я перестал слушать, профессора явно занесло) – Наконец он взглянул на меня победным взглядом. – Вы, я надеюсь, знакомы с трудами Беньямина и Гройса?

– Естественно. Я не могу уснуть, не прочитав хотя бы нескольких страниц этих увлекательных произведений.

И тут он очевидно понял, что я не слушаю его лекцию, немного скис и перешел на нормальный язык:

– C инсталяциями стало сейчас очень трудно. Не так давно шли в ход распиленные автомобили, приборы, капроновые заросли. Сейчас эта мода прошла. Современная инсталяция фиксирует неприглядные моменты уходящего прошлого. Хорошо вам – русским. У вас есть еще аксессуары социализма, известные всем – грязные туалеты, коммунальные квартиры, а нам что делать. Вот я решил создать инсталяцию «Мы живем в Филадельфии». Это будет видеоинсталяция с медиаперформансом – в ней будут участвовать статисты. Мы зафиксируем в ограниченном топологическом пространстве жизнь семьи бездомных. Здесь стена старого дома в Вест Фила, возле нее будет стоять роскошный loveseat, на котором будет лежать женщина в лохмотьях. На тротуаре люк теплотрассы, на котором будет лежать глава семейства. Рядом с ним будет стоять старый приемник и играть спиричуэлсы. Из люка будут вырываться струи пара. Мне в Мириам театре дали генератор легкого дыма для эстрады.

– Это же большой агрегат, где вы его денете, да и в магазине, когда пойдет дым, начнется паника.

– Ничего страшного. Он весит всего 50 паундов и управляется remote-control. А от него к крышке люка по полу проходит шланг. В день открытия мы разместим тут студентов статистов и подключим генератор. Каково?

– Великолепно. Я скажу даже больше. Вам не нужны студенты-статисты, для которых нужно искать старые одежки. Здесь на углу сидят два хомлеса, которые как раз подходят для вашей инсталяции в ролях перформансмен.

– Ну это мне вряд ли разрешат. Зато с ассистентами мне повезло. Вы видите молодого человека с коротким голубым ирокезом на голове. Он до института считался лучшим бомбером в Филадельфии, за что его неоднократно арестовывали.

– Кем, кем?

– Бомбером. Делал бомбинг, то-есть разрисовавал стены различными комиксами и надписями граффити.

– Но ведь это же запрещено.

– Вы просто не в курсе дела. Сейчас граффити делают как бомбинг и как райтинг. Бомбинг действительно запрещен и преследуется полицией, а райтинг делается качественно, и красиво. Он нравится жильцам и его даже заказывают. Это же очень интересно – это же фольклор.

– Вряд ли кто-то стал бы заказывать этот фольклор, который сейчас изображает ваш ирокез.

Молодой человек тщательно прорисовывал на стене обнаженную даму с огромным бюстом. Очевидно этот мотив у него возник после претензий мадам Бани, которая очень смахивала на его произведение. Профессор оживился.

– Сэм! Are you crazy? (Ты что, с ума сошел?) Никакой эротики. Немедленно убери. Лучше на этом месте изобрази что-нибудь космическое. – Он повернулся ко мне. – Единственное, что меня смущает, это то, что моя инсталяция не смотрится как отдельное произведение, а просто, как неотремонтированная стена. И я не знаю, что с этим делать.

– О, это очень несложно. Поставьте штанкетные столбики и протяните шнур в двух футах от стены и после этого поставьте два мощных софита, направленных на стену. Мощный свет, клубы дыма и бравурная музыка все возьмут на себя.

– Пожалуй, вы правы.

– Только предупредите секьюрити, – вмешалась Леночка, – чтобы они не вызывали пожарную команду. А то они зальют все книги из шланга, и это уже будет другая инсталяция типа «Гибель Титаника».

– А вы тоже пишете?

– Да, только не на стенах. У нас на Украине в наше время на стенах писали и рисовали только в определенных местах.

– Да-да, я слышал, в культовых сооружениях.

– Приблизительно. А что вы преподаете?

– Живопись и графику.

– Вашим студентам повезло. Им не надо тратиться на дорогостоящие холсты и краски. Достаточно балончиков. Разрисовал стенку, позвал профессора и сдал работу в натуре.

Профессор посмотрел на нас с сомнением и опять уселся на свой табурет. Мы поднялись на второй этаж, осмотрели еще раз экспозицию и отправились восвояси в наш Норд-Ист. По дороге назад я вспоминал свой первый вернисаж.

 

ОДИН ДЕНЬ ЮНОСТИ

Моя первая выставка была нелегальной. Она состоялась на чердаке нашей школы в тот день, когда отсутствовал наш завуч Пантелеймон Павлович. Он по специальности был математиком, причем высококлассным, но в душе он был охотником. Охота на злостных прогульщиков и лентяев, коротавших уроки на чердаке во время плохой погоды, была его любимым хобби. В нем просыпался охотничий азарт. Он снимал пиджак, надевал домашние туфли, беззвучно прокрадывался на цыпочках по боковой лестнице, ведущей на чердак, и с криком «Всем оставаться на местах» врывался в проем между стропилами. Самые отчаянные бросались к слуховому окну с вечно разбитым стеклом, пролезали через него и спускались по пожарной лестнице. Его боялись. Поэтому прежде чем развесить на стропилах рисунки, мы удостоверились в том, что его нет и очевидно в этот день не будет – он заболел. Очевидно беготня в одной рубашке по холодному чердаку принесла свои неприятные плоды. Посочувствовав ему, мы решили устроить выставку. Это была первая проба пера – карикатуры на наших учителей.

Толчок к этому виду деятельности дал мне наш математик Анатолий Иванович Скоробогатько, за что я был ему крайне благодарен. Сухонький, маленький, с большими залысинами, в очках, с впалыми щеками, большим кадыком и удивительным крупным носом, состоящим из трех отдельных тел – средним, идущим от переносицы и двух перекрывающих ноздри. Имено этот нос привлек мое внимание. Его нельзя было не изобразить, и портрет получался сам собой. У Анатолия Ивановича было много странностей.

В этот день, как и обычно, как только перестал звенеть звонок, в дверях появилась щуплая фигурка. Мы поднялись, с шумом откидывая доски парт. Он жестом показал нам, что можно сесть, остановился неподвижно у стола, закрыл глаза и молчал. Создавалось впечатление, что он заснул. Но это молчание действовало сильнее чем крики и призывы к тишине. Наступила полная тишина и тут раздалось бормотание:

– Мнннэх… мнннэх… мнннэх.

Значение этих восклицаний было понятно только ему.

– Мнннэх…,– и вдруг громовым голосом, – Бабайленко начал заниматься! – фамилию Бабайленко он произнес так громко, как имитируют выстрел – «бабах», весь остальной текст произносил тихо почти шопотом, причем все так же не открывая глаз. – Правда вместо решения задачи, предложенной ему на уплотненном опросе, он доказал не предложенную ему теорему, за что получил соответствующую двойку с минусом, но все-таки есть успехи.

Система оценок у него была весьма своеобразная. Он оперировал всей шкалой от единицы до пятерки. У него фигурировали единицы с плюсом, двойки с минусом, тройки с двумя минусами и даже иногда пятерки с плюсом. Авторитетов среди учеников он не признавал. Поэтому после трех единиц можно было вдруг заработать пятерку.

– Раз нам дана пятибальная система оценок с плюсами и минусами, что фактически делает ее пятнадцатибальной, – рассуждал он, – было бы неразумно пользоваться только тремя положительными оценками.

Ровно за двадцать минут до конца урока прозвучали зловещие слова:

– Мнннэх, мнннэх… Вырвали по листочку бумаги из середины вашей тетради, написали сверху «Уплотненный опрос» и свою фамилию. Диктую задачу для сидящих слева на парте. Бичудский! Что вы пишете? Вы же сидите справа. Обьясните ему, где право, где лево. Итак… Теперь диктую для правых… Обьяснений не нужно – только решение.

Задачка оказалась несложной. Я решил ее за десять минут и принялся за изображение Анатолия Ивановича. Я так увлекся, что не заметил, как он подошел.

– Мнннэх. А это что за живопись во время уплотненного опроса?

– Так я уже кончил, – в страхе пролепетал я.

Он взял мой листок, посмотрел, вынул ручку и размашисто поставил пятерку. После предыдущей двойки с плюсом это было достижение. Я так и не понял к чему относилась пятерка – к задаче, или к его портрету, так как портрет он, к моему ужасу, тоже забрал с собой.

После математики была большая перемена и еще два урока – химия и черчение. Это наводило на размышления – не смыться ли. Химию вел у нас Петр Иванович – невысокий, лысый, довольно добродушный человечек. Своего кабинета у него не было, так что никаких опытов мы не делали. Было довольно скучно.

Он был в постоянной конфронтации из-за помещений и распределения часов с нашим физиком (кликуха – Фарадей). Фарадей был человеком энергичным. Он отвоевал себе единственную аудиторию со ступенчатым полом. Хоть небольшой, но все же амфитеатр. При ней была лаборантская. C утра на первом уроке на Фарадея было жалко смотреть – глаза у него слезились, руки дрожали. Когда он ставил опыты, то приглашал к своему столу помощников. Особенно это ощущалось, когда ему приходилось что-нибудь наливать, например электролит. Однажды, когда один из помощников, доливавших жидкость, сказал, что ему кажется, что пахнет не только электролитом, он сердито ответил: «Привыкайте! На производстве вы услышите и не такие запахи». Злые языки утверждали, что он сильно закладывает, а школьный шофер Михаил Петрович говорил: «По утрам у вашего Фарадея невыносимый выхлоп». Но где-то к третьему уроку он приходил в себя, правда выхлоп еще более крепчал.

Бедный же безлошадный Петр Иванович таскался со своими колбами и ретортами. Он притаскивал их в наш класс и демонстрировал примитивные реакции. Называли его Петюнчик по-доброму, либо Петька-дурак по злобе. Это не было связано с его умственными способностями. Повод для такого малоприятного прозвища был совсем в другом. Дело в том, что на четвертом этаже была коморка, которой завладела наша уборщица Галя. После трехлетней борьбы за это помещение, наша дирекция сдалась и оставила ее в покое. У нее был трехлетний сынок поразительно похожий на Петюню. По школе ползли слухи, что Петра Ивановича неоднократно видели выходящим из галиных апартаментов с колбами в руках. Я и сам видел, как наш любвеобильный Петюня однажды крадучись выходил оттуда с пробирками в деревянной подставочке и плакатом.

Увидев меня, он почему-то покраснел и сердито сказал: «Чем болтаться по коридорам во время урока, помог бы мне лучше донести наглядные пособия». Когда я рассказал об этом Толику – моему соседу по парте, он ответил: «Это не наглядные, а наблядные пособия (раздельное обучение располагало к некоторым языковым вольностям). Ходит туда на блядки как хряк на случку. Вот доказательство бегает вечером по коридору, когда Галка моет полы. А колбы – это для отмазки. Петька-дурак и сам уже не верит в эту легенду с пробирками». Я, конечно, был уверен, что он ходит к Гале мыть лабораторную посуду, но большинство моих соучеников, достаточно грамотных в эротических вопросах, придерживались другой точки зрения, о чем свидетельствовали довольно смелые рисунки и надписи, периодически появлявшиеся в интимных помещениях школы…

В общем и Петюня и Фарадей имели по одному широко известному проколу, и поэтому в сражениях за помещения и за удобные часы по молчаливому согласию они упреками в этой области никогда не пользовались.

Что же касается черчения и почему-то астрономии, то их вообще в расчет не принимали и за полноценные уроки не считали. Черчение преподавала пожилая дама – Анна Соломоновна. Она являлась на урок с огромным деревянным циркулем, заряженным мелом, линейкой и деревянным свежесрубленным транспортиром. Разложив на столе этот клоунский реквизит, она начинала энергично ходить вдоль доски.

– Так на чем мы остановились в прошлый раз? Что? Никто не помнит? До чего мы дошли в прошлый раз?

– До ручки, – раздался веселый возглас.

– Нет. Не угадал. Мы дошли до сопряжения окружностей разного диаметра. И перестаньте шуметь, возьмите блокноты, которых я почему-то не вижу, линейки и циркули, которых я тоже не вижу.

А в это время в классе стоял шум и гам, содом и гоморра, плевались жеванными бумажными шариками из трубочек. Эти трубочки, с одной стороны которых вставлялось перо, а с другой – карандаш, были последним остатком канцелярских принадлежностей военного времени. На Анну Соломоновну, у которой как это ни странно не было кликухи, никто не обращал внимания. Наиболее легкомысленные затевали легкие драки, более серьезные играли в «морской бой» или «в слова». Шум стоял невообразимый. Наш доморощенный стукач, рвущийся в старосты, Марик Цыбин встал и заявил:

– А сейчас я буду записывать наиболее злостных нарушителей.

Он вынул листок и ручку, но в этот момент получил сокрушительный удар по голове толстой «Историей СССР» и тут же затих.

– Берем прямую, – Анна Соломоновна прижала линейку к доске и начала чертить, – и на ней откладываем подряд радиусы двух окружностей, которые мы хотим сопрячь.

– Не запрячь, а запрягать.

– Запрягайте хлопцi коней,

Та й лягайте спочивать…

– Никаких спочивать, – встрепенулась чертежная дама. – Слушайте внимательно. Со-пря-гать, а не запрягать. Ну и что мы делаем дальше? Ну?

Встал Пирожок (Коля Пироговский).

– Анна Соломоновна! Раздвинем ножки… – долгая качаловская пауза и легкие смешки. – Раздвинем ножки циркуля.

Анна Соломоновна нацепила очки и взяла журнал.

– Ах так? Так вот вы как! Хорошо. Прямо так в журнал и запишем: «Пироговский выкрикивал фразы двоякого содержания с неприличным смыслом».

– А что я сказал? Я ничего такого не сказал.

– А почему же все смеются?

– Потому что им весело. – Пирожок решил пойти на откровенную лесть. – Потому что вы очень веселый и хороший учитель.

Вот так весело проходили у нас уроки черчения.

И тем не менее я решил смыться, так как в этот день у меня было много дел. Во-первых, очень хотелось пойти на стадион «Динамо», где проходил чемпионат страны по теннису, в котором участвовали такие мастера как Озеров, Негребецкий, Калмыкова… Сегодня как раз должен был состояться матч Негребецкий-Озеров. Вход на стадион был свободным, так что с этим не было никаких проблем.

Во-вторых, к четырем часам я хотел пойти на шашечную секцию во Дворец пионеров на Кирова. Хотя я давно уже не был пионером, но Марат Михайлович Коган – чемпион страны, который вел эту секцию, никогда не возражал против наших посещений. Сегодня он обещал показывать дебюты. В шесть часов у нас должен был быть урок танцев. Вечером как всегда мы гуляли по Крещатику. А до этого еще нужно было приготовить уроки.

Я быстро собрал портфель, выбежал на лестницу, устремился вниз и тут же наткнулся на Зою Павловну, – нашего классного руководителя. Уж кого я меньше всего хотел увидеть, так это ее. Зою Павловну мы сначала называли Зопална, а потом просто Зопа. Зопа была роскошной дамой, полной брюнеткой с пышной прической и пышными формами, с фигурой в виде гитары, но в масштабе контрабаса. При этом в ней доминировала та часть фигуры, которая так ассоциировалась с ее кликухой. Зопа была учителем истории и преподавала нам сейчас курс истории ХХ века. Наши ловеласы считали ее весьма привлекательной дамой. Я разделял их точку зрения, но ее отношение ко мне было почему-то весьма суровым, и это выражалось в том, что она была готова прицепиться к чему угодно.

– Куда это ты собрался так рано?

– Так ведь большая же перемена, Зопална?

– Что это еще за Зопална? А полностью мое имя-отчество ты не можешь произнести? Это речевая развязность, присущая тебе как и общая разболтанность. И чего это ты меня так тщательно разглядываешь. Я твой педагог, а не экспонат в музее.

Дело в том, что большинство моих приятелей уверяло меня, что она бреется. Этот вопрос почему-то нас интриговал. А тут я оказался в очень удобной позе. Я спускался по лестнице, она поднималась, и я оказался на две ступеньки выше нее, то-есть лицом к лицу. Да, ребята были правы. На левой щеке повыше я увидел действительно следы недобритой щетины. И тут меня подвело мое богатое воображение. Я представил себе, как ее можно изобразить с богатыми пушкинскими бакенбардами и откровенно расплылся в улыбке.

– Чему это ты так обрадовался, – вскипела она. – Я давно уже хотела поговорить с твоим отцом о тебе. Он же у тебя академик?

– Нет, только член-корреспондент.

– Тем более. Пусть мне позвонит, или передаст тебе, когда он сможет прийти, я готова с ним встретиться в любой день после двух.

Я знал, почему она хочет встретиться именно с ним. Во-первых, она уговаривала родителей на репетиторство, которое являлось для нее подспорьем к хилой учительской зарплате. Во-вторых, она была весьма честолюбивой дамой и любила блеснуть такими фразами: «Вчера ко мне приехал министр госконтроля, отец одного из моих учеников, и мы с ним долго обсуждали вопросы воспитания старшеклассников. Он полностью поддержал мои проработки в этом вопросе». В этот момент она увидела Бечуцкого – еще одного сачка, бросилась к нему, а я тихонько смылся.

Программа в этот день была у меня очень напряженной. Перед танцевальным кружком надо было еще заехать переодеть брюки. Мы почти все ходили в лыжных костюмах – это была наша униформа, а на уроки танцев приходили девочки из тринадцатой школы, так что хотелось немножко пофорсить.

Деньги за кружок танцев были уплачены. Он привлекал нас присутствием девочек и довольно смелым преподавателем. В этот период разрешалось танцевать исключительно бальные танцы: па-де-катр, па-де-грасс, па-де-патинер… Танцевали на вечерах, на танцплощадках, на площадях. Духовые оркестры на площадях во время праздников играли в основном вальсы: «Амурские волны», «На сопках Манчжурии», «Вьется легкий вечерний снежок», «После тревог спит городок», «В городском саду играет духовой оркестр» и лишь иногда невальсовые мелодии «Когда простым и ясным взором», «В этот вечер в танце карнавала»… Недалеко от нашего дома устраивали помост для оркестра напротив присутственных мест на углу Маложитомирской. Большой оркестр играл на площади Калинина. Приглашать можно было любых девиц из толпы. Однако нужно было знать в лицо блатных «Марух», чтобы не нарваться на неприятность. В домашних условиях на вечеринках мы танцевали «линду» – гибрид блатного танца «семь сорок» с чарльстоном.

Наш нынешний преподаватель ставил нам пластинки фокстротов и танго, называл это для конспирации «быстрый танец» и «медленный танец». Фигуры он нам показывал довольно примитивные, но мы и этому были рады. Быстрый танец иногда называли «маршевым фокстротом». Считалось, что слово «маршевый» снимает с него налет пагубного западного влияния.

По вечерам мы гуляли по Крещатику. Это был для нас основной источник информации. Телевизоров еще не было. Был 1948 год. На Крещатике движение гуляющих подростков шло в обе стороны. Группы приятелей и знакомых сталкивались, перемешивались, менялись партнерами и обменивались новостями.

В этот день я вернулся раньше обычного – к девяти часам, быстро поужинал, вооружился карандашом и листами бумаги, выданной мне отцом. Это была рукопись чьей-то диссертации, но одна сторона листов была абсолютно чистой. Первая проба карикатуры меня вдохновила. Мне не терпелось изобразить моих учителей, доброжелателей и мучителей, добрых и вредных, веселых и грустных, противных и приятных.

Начал я, конечно, с Анатолия Ивановича, чей профиль у меня так удачно получился на уплотненном опросе и даже, как мне показалось, был весьма благосклонно принят самим натурщиком.

Следующим был Дон Кихот – так мы называли учителя русской литературы. Он, действительно, был похож на Дон Кихота, хотя, по-моему, отрабатывал свой образ под разночинца девятнадцатого века. У него были подкрученные усы, солидная бородка клином, очки с круглыми стеклами в железной оправе. Он носил приличный костюм и строгий черный галстук. Но при всем при этом костюмные брюки были заправлены в высокие смазные сапоги. На эти сапоги в плохую погоду он напяливал калоши. Я его изобразил с двухстволкой на плече, с ягдташем на поясе и с тургеневскими «Записками охотника» под мышкой. Дон Кихот был фанатом своего предмета и большим ревнителем русского литературного языка. Но если, не дай Б-г, он обнаруживал, что кто-то из учеников на его уроках занимается чем-то посторонним, он обрушивал на него море брани, совершенно не стесняясь в выражениях. «Да как же вы только посмели играть в ваши мерзкие игры. Ах вы, грязное, неопрятное существо. Ах вы, неумытое ничтожество, презирающее нашу литературу. Вы чудовище, вы животное. Мне противно смотреть на вас, моральный урод. Вон из класса». При этом он обращался к уроду исключительно на вы. Дон Кихот вышел неплохо – типичный тургеневский охотник. Напротив него я изобразил волка, правда больше похожего на собаку. На нем (на волке), который получился весьма добродушным, я написал «грязное неумытое животное».

За ним пошли Петюня с выводком детей, Фарадей, наливающий в рюмку раствор из реторты с надписью водка, Анна Соломоновна с огромным циркулем в руках, расчерчивающая классы на тротуаре.

Так началась моя подготовка к первой нелегальной выставке. Мне тогда и в голову не могло прийти, что у меня будет много выставок в Америке, в профессиональных галереях, в City Hall Филадельфии, в банках и синагогах, в университетах и клубах, а также в самом крупном книжном магазине Филадельфии «Forward».

 

ЧЕТВЕРТЫЙ REPRESENTATIVE (пятьдесят пять лет спустя)

Я рассказывал своей супруге о подготовке моей первой выставки – выставки карикатур на обратном пути в наш уютный North-East.

Мы подумали, что не стоит ехать на следующий день в «Forward», так как наш коллега из Art Institute со своими перформансами, бродягами, софитами, дымовыми завесами, переодетыми лежачими бродягами и прочими эффектами возьмет на себя слишком много шума и внимания. Мы решили обождать несколько дней.

Через два дня раздался звонок. Звонила наша энергичная Бани.

– Соngratulations! (поздравляю) Появился первый покупатель на ваши картины. Да, да! Вполне серьезно. Он даже оставил мне чек на ваше имя на девяносто долларов. Но я решила без вас картины ему не отдавать. Меня смутило то, что самые большие картины и в хороших рамах стоят дешевле других.

– А какие это картины?

– Вот, минуточку, я записала. «Концерт Бернстайна в Academy of Music», «Cердце города» и «Служба в синагоге Фрэнк Ллойд Райта».

– Так при чем тут девяносто долларов? Эпрайзер оценил каждую из них в три тысячи долларов. Только рамы на них стоят девятьсот долларов.

– Но там на ваших подтекстовках написано совсем по-другому. Вот видите. Этот покупатель мне сразу не понравился. Морочил голову – три раза возвращался, говорил, что должен забрать картины сейчас, так как сегодня уезжает. В общем приезжайте – разберемся.

Пришлось ехать. Зайдя в магазин мы сразу направились на второй этаж к картинам, где уже стояла мисс Бани и о чем-то спорила с каким-то пожилым мужчиной с неопрятной бородкой и в темных очках. Вид у него был не очень привлекательный – фирменная бейсболка хоккейного клуба «Еagles» с вышитым орлом, серая куртка с клубной надписью на спине, мятые брюки и кроссовки. Все это выглядело как-то несолидно. На стене висели три моих картины. Это были большие холсты из серии «Our Philadelphia», написанные акриликовыми красками и окантованные в большие дорогостоящие рамы.

Картины, слава Б-гу, были на месте. Я посмотрел на ярлыки под ними, которые делал я сам. Кто-то внес в них небольшие изменения. Под названием картины я впечатал $3000. Некто добавил точку. Получилось $30.00.

– О! Вот и автор. Nice to see you (рада видеть вас)! Вы видите на labels под картинами написано тридцать долларов.

– Так у вас же есть в договоре price list – список с ценами. А здесь кто-то вставил точку.

– Про список я забыла. А тут вы сами виноваты. Не первый год в Америке, не в первый раз пишете чеки. После тысяч всегда нужно ставить запятую. А так – иди разбери. Вот кто-то поставил точку. Это наверное вы сделали, – обратилась она к своему собеседнику.

– Ну что вы? Зачем же мне это было нужно? – Зачем ему это понадобилось – это и ежу было понятно. – У меня даже и ручки с собой нету. – Аргумент был довольно слабым. Он повернулся к нам. – Рад с вами познакомиться. Я очень люблю живопись и помогаю многим художникам.

– Стать богатыми и знаменитыми? – эта формула была нам уже хорошо знакома.

– Совершенно верно.

– Позвольте взглянуть на вашу business card.

– Конечно, конечно. – Он вытащил из кармана жменю бумажек и ключей (естественно среди них было две ручки). – Вот, прошу вас. – Он протянул визитку.

– Мистер Каалев?

– Совершенно верно.

– Так тут же написано, что вы работник фирмы по продаже мебели.

– Ну знаете! Это Америка. Здесь каждый зарабатывает как может.

– У вас необычный акцент. Откуда вы приехали, если не секрет?

– Я из Финляндии, из Тарту. Знаете такой университетский город. В этом университете я преподавал. Я и русский немного знаю. – И тут же перешел на русский. – Если хотить-те, я вам говорил-ла по русску.

– Конечно, мы знаем Тарту. Только это не Финляндия, а Эстония. Мы были там и посетили знаменитый собор Петра и Павла, построенный Ээро Саариненом.

– Да, да, – не смутился он. – Я часто ходить молит-ться этот костел, когда жил Тарту.

Врет. Там еще в семидесятые устроили спортивный зал.

– Эти точка писал-ла этот мадам-ма. – Он искоса взглянул на Бани и попробовал ей невинно улыбнуться. – Да, да, это она это сдел-лал.

Насчет Бани тоже врет. Ей-то совсем ни к чему. Да и она первая рассказала мне об этом. А он, наверное, не фин, а эстонец. Я сорвал лейбы (благо я их клеил резиновым клеем) и приклеил новые, которые принес с собой, наведя пожирнее запятую.

– Мне нравится ваш картин-на, – сообщил нам мой новый знакомый, – особенно эти три лота. Я думал, что их поставил не как стартовый цена, а блиц-цена. Я даже просил разный топики по каждый картин-на. Я это профешн разбираюсь, я не ходил так – лишь только пофлудить.

– Что-то вы полностью перешли на совсем непонятный язык. Это не эстонский и не английский: лоты, топики, флудить.

– Это язык наша аукцион-на. Я apрriser на аукцион-на, вы наверное видел-ла тут на Честнут-стрит. У нас бывал-ла очень интересный лот. Все, кто приносят лот на наш аукцион-на, просят меня, чтобы был эпрайзер.

Начинало проясняться. Так он оказывается был оценщиком на малом аукционе, который находился здесь неподалеку. Этот аукцион работал по принципу известных телевизионных английских передач «Antique Show». Я заходил туда пару раз. Аукцион имел скромную вывеску и располагался в большом полуподвальном зале. Это было темное неприветливое помещение с установившимся запахом старого тряпья, с оценщиками диккенсовского типа. Там никто никогда ничего не продавал, и никто никогда ничего не покупал. Я сначала вообще не мог понять, чем они там занимаются, пока не увидел телевизионное шоу, на котором не было купли-продажи, а была только оценка. Туда приезжали пожилые американцы и привозили разнообразные старые вещи, обнаруженные при уборке бейсментов. Эпрайзеры – почтеннейшие мужи в костюмах и при галстуках с серьезными лицами, устраивали им детальный допрос, тщательно выясняя, откуда эта вещь появилась. Установив, что история обьекта достаточно мутная, они не теряли присутствие духа и тут же на глазах ошеломленной публики определяли не моргнув глазом страну и век изготовления изделия и даже перечисляли имена предполагаемых мастеров.

Такой высокообразованный эпрайзер брал в руки китайскую вазу, удивительно похожую на те вазы, что продавались в соседнем квартале в индусском магазине по пятнадцать долларов. Его это совершенно не смущало. После опроса ее хозяина, кто ее ему подарил или где и когда он ее нашел, оценщик тщательно рассматривал ее со всех сторон и выносил свой вердикт. «Это китайская ваза династии Цин – 17 век. Видите на футляре стоят цифры ХУ11. (Видишь, а ты говорила, что эту вазу подарили Мери на семнадцатилетие, – шептал ошеломленный клиент своей супруге). Если бы она была целой – то стоила бы достаточно высоко. Но так как тут отбит и подклеен кусочек, то ее можно оценить от полутора до двух тысяч долларов».

Эпрайзеры не скупились. Конечно это можно было бы обьяснить отсутствием покупателей этих семейных реликвий, но так считали только те завистливые посетители этого аукциона, которые не имели своих лотов, а приходили просто поглазеть на это шоу. Высокообразованные оценщики никогда не ошибались. – Во всяком случае ни разу клиенты не подавали жалоб, что их антикварные вещи слишком высоко оценили. Доверчивые обладатели лотов приходили в восторг. Чем больше цена, тем больше восторг. Они долго жали руку эпрайзерам и, счастливые, удалялись восвояси, оставив в кассе определенную сумму за высококвалифицированную оценку.

Вот такой эпрайзер сейчас беседовал с нами. Он предложил мне быть моим representative. Он сказал, что, конечно, знает мои работы, что знаком со многими художниками Филадельфии, которые его очень ценят за глубокие познания в области искусства. Естественно, он сообщил нам, что у него богатый опыт в этом деле, что он работал с многочисленными мастерами, что он их сделал богатыми и знаменитыми, что без него они бы до сих пор находились в нищете и забвении, что только его талант и огромная энергия привели к тому, что сейчас их знают все галереи, что их имен конечно он не может назвать, так как эта информация сугубо конфиденциальная, но что если бы у нас была возможность с ними поговорить, мы бы поняли, как все глубоко его ценят.

Мы договорились с ним, что на следующий день он к нам подьедет, посмотрит работы и мы составим с ним договор.

На следующий день ровно в два он появился в нашем доме. Он был с пустыми руками.

– А где же ваши бумаги, рекомендации? Вы же собирались готовить наш договор?

– Ох, извинит-те, – он побежал к машине и взял атташе.

Я посмотрел на машину. В Америке обычно машина говорит больше об успехах ее хозяина, чем беседа с ним. Впечатление было довольно посредственное. Старенький Plymuth Reliant с помятым бампером.

Мы усадили нашего посетителя в гостиной. Я выносил картины, он их рассматривал, иногда комментировал, издавал восклицания, вскакивал. Но все это выглядело как-то несерьезно. Смотрел он невнимательно, все больше глядел по сторонам. Когда я наконец остановился, он сказал:

– Очень отлично. Приготовляйте мне фото и слайд со всех картин-на. Но у меня есть еще один к вам дил. Вы человек уже немолодой.

– Если вы намекаете на то, что картины будут дороже стоить, если рядом с фамилией автора будут стоять две даты, то я против. Для меня пребывание на этом свете представляет значительно больший интерес чем стоимость картин. Так что на это можете не надеяться, и убедительно вас прошу не стремиться помогать мне в этом вопросе.

– Вы меня не понял. Я не только агент. Я коллекшионист. Вы были наверна знаком-ма с разный художникам-ми. У вас наверна есть всякий мелкий рисуночек: Шемякин, Зверев, Жутовский, Белютин, Неизвестный. Любой рисунок, даже очень маленький, может скетчес. Я даже могу платить, хотя он почти ничего не стоит.

– Нет, к сожалению у меня нет таких рисунков. – Я уже понял, что он пришел, чтобы найти на дурняка какие-нибудь раритеты.

– Но вы же профешинал артист. Вы можете делать такой рисунок, похожий на них.

– Вы хотите, чтобы я занялся подделками?

– Вы не волновайтесь. Мне не интересный сигначерс, подписи. Есть человек, который это делать очень подлинный.

– Нет. Я этим заниматься не буду. Давайте лучше обсудим условия договора.

– Это лучше следующий раз. Я готовил договор и мы подписывать его через один вик – неделя. Но вы мне показал мало картин-на. Вы говорил-ла, что больше сто, а показывал только десять.

– У меня они сейчас на выставке в синагоге Бес-Шалом, вернуться через неделю.

– Интересно как-то у вас это получается. – Вдруг его акцент как-то изменился. – У нас-католиков уважают художников и любят живопись, но никогда ни в храмах, ни в костелах не устраивают выставок, а у вас-евреев живописи не признают и устраивают выставки в синагогах. Как-то у вас все это так хитро придумано. Каин убил Авеля, а главный рабай хоральной синагоги носит имя Каин. «Не изображай себе подобных» – провозглашают рабаи, а в синагогах висят портреты равинов.

«Здраствуйте! Вот тебе и на! – подумал я. – Нехватало мне еще агента-антисемита». Я не стал проводить с ним религиозный диспут, договорился созвониться через неделю и выпроводил за дверь. На прощание он все уговаривал меня поискать рисуночки и эскизики, может в блокнотах. Можно даже без подписи. Я напишу только историю получения эскизика и распишусь, а он сам сделает сертификат и даже заплатит мне десять долларов за любую почеркушку.

Через неделю я позвонил по телефону, указанному в визитке, но приятный женский голос оператора сообщил мне, что этот номер отключен. «Может это и к лучшему», – подумал я. Последний антисемитский выпад меня весьма озадачил. Откровенная ложь и фокусы с языком тоже мало радовали.

 

БЕСПАСПОРТНЫЕ БРОДЯГИ

Вообще откровенный антисемитизм в Америке мы чувствовали меньше, чем в Советском Союзе. Нельзя сказать, что антисеметизма в Америке совсем нет – это такая заразная болезнь, которая расползлась по всему белому свету. Однако в США нет процентной нормы для евреев поступающих в институт, пятая графа не влияет при поступлении на работу, да и вообще в анкете нет графы «национальность». В анкетах есть только графа «race» (раса). И любой европеец с белой кожей ставит птичку над словом «white». В Киеве я сталкивался с антисемитизмом со школьных лет. Но как раз в нашей школе этого было меньше, чем на государственном уровне и в уличных стычках. Поэтому меня несколько удивил разговор с нашей очаровательной Зопой после окончания третьей четверти.

Была ранняя весна. Мы все мчались после уроков домой. Предстояли хоть и короткие, но многообещающие весенние каникулы. Она остановила меня в коридоре, преградив путь к отступлению своей мощной фигурой. Она вообще ко мне цеплялась в последнее время, так что я не ожидал от нашей беседы ничего хорошего.

– Стой, не спеши. Я хочу поговорить с тобой. В последнее время у тебя резко снизилась успеваемость и ухудшилась дисциплина. Говорят, что ты еще рисуешь какие-то пасквили на преподавателей. Я хотела поговорить с твоим отцом, но теперь я понимаю, что ему не до этого. Яблоко от яблони далеко не падает. Его антипатриотическая деятельность стала известна. Я знаю, что он был одним из организаторов космополитического движения. Так что я тебе не советую повторять его ошибки. Прекрати это зубоскальство, это никому не нужное рисование мерзких карикатур. Сделай, пожалуйста, выводы, иначе выводы сделаем мы сами.

Зопа меня достала. Я понял, что ее нежное отношение ко мне может принять катастрофические размеры. Нужно смываться из моей родимой школы. Слава Б-гу, мужских школ поблизости от нашего дома было достаточно.

Конечно, жалко было бросать приятелей, расставаться с любвеобильным Петюней, пьяненьким Фарадеем, фанатичным Дон Кихотом, нашим физруком Левой, который называл нас сосисками, даже с простодушной Анной Соломоновной, покидать родные стены и классы, в которых мы еще совсем малыми пацанами топили буржуйки в сорок пятом и сидели на подоконниках, так как не было парт. Единственное, что меня не волновало, это расставание с Зопой, несмотря на ее высокую идейность и преданную партийность.

Я знал, что у отца возникли осложнения в связи с кампанией против космополитизма, хотя он никогда не делился с нами своими неприятностями. Но насколько это серьезно, я еще не знал. Зловещие слухи поползли еще в конце предыдущего года, когда был распущен Еврейский Антифашистский Комитет, а активисты и члены его президиума были арестованы. Но самый пик антисемитской кампании начался в феврале после публикации в «Правде» передовицы «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Сразу обрушился шквал нападок на евреев – представителей интеллигенции, деятелей науки и культуры. Большинство еврейских писателей уже было арестовано. Одни называли цифру сто, другие двести.

Волна государственного антисемитизма перекатилась на другие профессии. Стали выявлять сионистов, космополитов, беспаспортных бродяг, антипатриотов и прочих отщепенцев среди ученых, писателей, журналистов, художников, архитекторов, музыкантов.

Тут особенно пригодились не так давно образованные «Суды чести», которые лихо расправлялись со всеми «прихвостнями буржуазной идеологии».

31-го января газета «Культура и жизнь» начала кампанию по раскрытию псевдонимов еврейских писателей – Холодов-Меерович и т. д. Оказывается все они пытались прикрыться русскими фамилиями. Вся дружная советская пресса («Культура и жизнь», «Советское искусство», «Литературная газета» и другие) в течение двух месяцев изобличали тлетворное влияние Запада, клеймили космополитов, разоблачали национальную принадлежность русских писателей: Бурлаченко-Бердичевский, Данин-Плотник, Жаданов-Лифшиц. Их обвиняли в ненависти к советскому народу, идеологической диверсии, создании литературного подполья. Оказывается, от них не отставали и наши славные художники, скульпторы и искусствоведы. В частности, в этот список попали Аркин и Эфрос, книги которых были у нас дома. «Профили» Абрама Эфроса уже тогда я читал с большим удовольствием, совершенно не подозревая, что он, оказывается, скрытый беспаспортный бродяга. Попал под удары художник с фамилией очень похожей на нашу – Давид Штеренберг. Хоть я и не очень понимал его живопись, но чувствовал, что снаряды ложатся все ближе и ближе.

Официальные данные мы получали из газет, неофициальную информацию мы получали только в одном месте – на Крещатике. При этом действовать приходилось крайне осторожно, так как по Крещатику гуляло много знакомых, но доверять можно было только избранным.

Каждый вечер часам к восьми на Крещатик высыпали массы старшеклассников. Ходили группами по несколько человек, причем мальчики отдельно, а девочки отдельно (сказывалось раздельное обучение). Если кто-то видел приятеля во встречной группе, он переходил в нее. Таким образом все эти группки тасовались, как карты в колоде, и, естественно, любые новости быстро распространялись. Если у какой-либо пары возникали более интимные отношения – они удалялись с Крещатика в Пионерский парк и устраивались там на скамейке в районе кинотеатра «Павлин» или за Патоновским мостиком в Первомайском парке.

Прогуливались мы от площади Ленинского комсомола до Бульвара Шевченко, по правой стороне если идти к Свидетелю (так неофициально называли памятник Ленину). Дело в том, что у каждой блатной группировки в центре Киева была своя зона влияния. За пределами Свидетеля начиналась зона влияния Вовки Безрукого, и прогулки по этой зоне были чреваты неприятностями (у него, действительно, не было одной кисти, и он славился своей жестокостью). На Большой Житомирской и Артема правили бал братья Бараны. Так что по вечерам мы туда тоже не ходили. Крещатик был более демократичным, и кроме того, у нас здесь был выход на местных авторитетов, которых было несколько: Пиня-банабак, Миша-беспалый, Цезарь…

В этот период у меня были три пассии, выбор между которыми еще не определился. Моя постоянная пассия – Ася, девушка весьма серьезная и самостоятельная из 33-й школы, вообще не любила ходить по Крещатику. Рита – веселая пышка из 57-й настраивала меня на крайне легкомысленный лад. И, наконец, с Верой я не знал как себя вести, так как к ней был неравнодушен мой приятель Валентин. Я старался не решать свои личные проблемы на Крещатике.

Прогулки по Крещатику сопровождались обычно чисто мужскими беседами. Обсуждались последние футбольные новости: кто лучший голкипер – Идзковский или Зубрицкий, почему на последнем матче весь стадион орал «Пашу на поле!», а как только его выпустили на поле, так же дружно орал «Пашу с поля!». Решали что делать, если на вечер в 13-ю женскую школу опять пригласят вентиляторов (летное училище) или бананов (артиллерийское училище). Название «вентиляторы» и «бананы» юные курсанты получили за эмблемы на погонах – пропеллер и мортира. Выясняли правда ли, что Березин стал мастером спорта по акробатике, Симкин – кандидатом в мастера по шахматам, Медведовский получил первый разряд по гимнастике, а Артемцева исключили за неуспеваемость и т. д.

В этот вечер, выйдя на Крещатик, я тут же присоединился к группе ребят с Софиевской улицы во главе с Горякой (Горячевым). Не успели мы пройти и одного квартала, как я наткнулся на Риту. Она была с подругой Ниной, такой же упитанной и жизнерадостной, как и Рита. Они предложили мне идти в парк к «Павлину», посидеть на скамеечке и побеседовать, только предварительно найти Эдика, который здесь где-то ходит, и позвать его с собой, потому что Нина сама стесняется к нему подойти. Рита была одета совсем по-летнему и выглядела весьма соблазнительно. Но у меня в этот вечер были другие, более серьезные планы. Я ей сказал, что у меня срочный разговор с приятелем, но как только я найду Эдика, я дам ей знать.

Возле Прорезной я встретил Розенфельда, который мне прояснил многое. Во-первых он мне сказал, что волна антисемитизма только набирает обороты, что еще неизвестно к чему приведут процессы над деятелями Еврейского Антифашистского Комитета, что все писатели и поэты, пишущие на еврейском языке, исключены из Союза писателей, что арестован поэт Гофштейн. Началась травля после статьи Пащенко в газете «Радянська Украина», закрыли альманахи «Хеймланд» и «Дер штерн», осудили писателя Леонида Первомайского. Кое-что я знал, так как начали травить моего дядю – профессора живописи Михаила Ароновича за формализм, но я думал, что это происки озверевших социалистических реалистов. Еще от Алика я узнал, что наша благороднейшая Зопа – махровая антисемитка, что она пролезла в партбюро и полна решимости бороться с беспаспортными бродягами и антипатриотами то-есть с еврейскими интеллигентами а также с их детьми не щадя своих сил. Кроме этого он мне сообщил, что не следует вообще беседовать на эту тему с кем попало. Избегать следует не так антисемитов, как Кравцова и Середенко, так как у них папаши служат в КГБ, хотя они об этом никому не говорят. И в заключение предупредил меня, что о нашем разговоре никто не должен знать.

Я понял, что мою родимую школу придется покинуть. Но идти в другую школу одному не хотелось. Нужно было найти напарника. Легче всего его можно было найти среди ребят, к которым наша Зопа питала такие же нежные чувства, как и ко мне. И такой напарник довольно скоро нашелся.

 

ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ

На кафедре его называли Яков Аронович. Аспирант кореец Тянь Хиун называл его Каваронч. Он совмещал работу в Академии, руководство кафедрой в институте, занятия с аспирантами и проектную работу. В институт он выходил всегда заблаговременно.

И в этот день он вышел из дому на 2 часа раньше, чем нужно было, чтобы попасть в институт. Он не стал садиться на трамвай, хотя второй номер шел прямо от дома до института. Он решил пойти пешком, чтобы иметь возможность хорошо подумать по дороге. У него не было машины, хотя зарплата члена-корреспондента Академии и профессора позволяла купить не только «Москвич-401», но и «Победу». В Академии мало кто имел машины, это не было принято, да и хлопотно. Станций техобслуживания не было. Собственная машина была у президента Академии, так ему приходилось держать шофера, а машина стояла в гараже Академии.

Мысли возвращались к позавчерашней телефонной беседе. Позвонила секретарь из деканата института.

– Яков Аронович, вы должны быть послезавтра на открытом партсобрании факультета.

– Почему «должен»? Я не член партии.

– Мне так сказал Шлаканев Георгий Власович-он же наш парторг.

– А какая повестка дня этого собрания?

– Сейчас я возьму обьявление и вам зачитаю… Вы слушаете? «Деятельность профессорско-преподавательского состава архитектурного факультета в свете последних решений партии и правительства об антипатриотизме, космополитизме и низкопоклонстве перед Западом». Шлаканев попросил, чтобы я вам позвонила и персонально пригласила присутствовать на этом собрании.

Он знал, что это было приглашение на казнь.

– А кого еще из членов моей кафедры попросил персонально пригласить Шлаканев?

– Иосифа Юльевича Каракиса и Василия Моисеевича Онащенко.

«Да, это было начало, – размышлял он. – Интересно, до какого состояния пойдут расследования антипатриотической деятельности: ограничатся ли они только издевательствами в прессе и увольнениями, или пойдут дальше, как в тридцать седьмом? Мерзавец Шлаканев все время прикидывался преданным учеником, а сейчас уже две недели избегает встречи с ним – все передает через секретаря».

Он шел по Владимирской и только что прошел угол Рейтерской. «Не дай бог только попасть в это здание, запроектированное Владимиром Алексеевичем». Напротив возвышалось серое мрачное здание КГБ. «Щуко проектировал его как губернское земство. Однако оно очень легко приспособилось к этому жуткому ведомству, причем настолько удачно, что немцы во время оккупации не стали его разрушать, а сразу же разместили в нем гестапо. Мне очень нравились проекты Щуко, – вспоминал он, – особенно театр в Ростове-на-Дону и библиотека Ленина. Но эту раннюю его постройку я не любил. Самым неприятным элементом была роскошная дубовая входная дверь, которая никогда не открывалась. Близлежащие, ничем не приметные, здания также принадлежали КГБ, и они были связаны с ним подземными переходами, чтобы люди не видели «сексотов». Слово то какое противное, а значение еще хуже – секретный сотрудник. Я запомнил Щуко хорошо – тихий голос, большие залысины и очки в тонкой оправе. Меня познакомили с ним на первом Всесоюзном сьезде архитекторов в Москве. Он пригласил нас в свою мастерскую – Вторую мастерскую Моссовета. На стенах мастерской висели перспективы проекта Дворца Советов и библиотеки Ленина, которые он выполнял совместно с Гельфрейхом. Они оба и были руководителями этой мастерской. Интересно, как это могут руководить мастерской сразу два человека? Кстати, я так и не знаю – Гельфрейх еврей или немец. Его тоже могут привлечь к ответственности за Ростовский театр, и не посмотрят, что он орденоносец. Что-то у меня мысли прыгают. Это от нервов. Нужно сосредоточиться и подготовить свое выступление.

Они привыкли, что я во время выступления говорю им различные веселые вещи. Никаких шуток – избави боже. Как бы они не стали со мной шутить. За что же они собираются меня особенно пробирать? Судя по составу подсудимых – за былой конструктивизм. Но я же после первого сьезда архитекторов и переезда в Киев вместе со столицей перестроился на неоклассику – советский ампир, который они именуют социалистическим реализмом. Да, это было тяжело, но положение было безвыходным. Профессор Макаренко заплатил за это жизнью. Не станут же они пробирать меня за санаторий «Украина» в Гаграх, где по сегодняшний день отдыхает все ЦК и Совет Министров и с восторгом отзываются о нем. Но об этом говорить нельзя. Избави боже расхваливать себя за конструктивистские постройки. Этого не прощают. Нужно признавать свои ошибки – это любят».

Он дошел до угла Прорезной. Напротив сияла вывеска «Коктейль-Холл». «Это заведение тоже очевидно скоро прикроют за низкопоклонство» – подумал он и повернул на Прорезную. Пройдя Золотые ворота, он остановился напротив дома Бродского и стал рассматривать его.

«Интересно, что бы сейчас пришили Добачевскому за это здание. Оно совершенно разностильное. Атланты в виде каких-то странных существ – нетопырей с собачьими головами. Не то атланты, не то кариатиды – пол определить невозможно. Немного готики, немного модерна, башенки, балкончики, балюстрады, фронтончики. А все-таки смотреть на него приятно и весьма любопытно. Вслед за ним дом барона Штейнгеля. Что сейчас в нем расположено – кажется, Союз писателей. Сколько здесь хожено-перехожено в студенческие годы. Сюда мы бегали из нашей бурсы, как мы называли художественный институт, с Вознесенского спуска перед студенческими вечеринками за вином, которое покупали либо здесь, либо в «Трех ступеньках» на Прорезной. Какие были чудесные, восторженные времена! А какие были блестящие преподаватели: академик Граве, профессор Колотов, Середа, Кричевский. Василий Григорьевич Кричевский – это вообще потрясающая фигура – столько талантов в одном человеке: и театральный художник, и кинохудожник, и художник по керамике и гобеленам, и отличный архитектор. Одно только Полтавское губернское управление чего стоит – до сих пор его причисляют к классике украинской архитектуры. Однако говорить о нем нельзя ни в коем случае. В 43-ем он покинул Украину, жил в Париже, а сейчас, по слухам, в Венесуэле. Антон Фомич Середа рассказывал нам про московскую Строгановку. Над дипломом работали с фантастическим энтузиазмом, чуть ли не круглосуточно. Это было здание Госпрома, но в дипломе оно называлось «Проект будинку трестiв у Харковi» Перспективу Госпрома я затеял на свою голову двухметровую. Чуть ли не каждый день в дипломантскую заходил Рыков. Валериан Никитович сначала не одобрял такую большую перспективу – боялся, что я не успею. Он рассказывал нам про Петербургскую академию художеств, про свою работу с Александром Васильевичем Кобелевым.

Тогда мы все вместе с преподавателями искали новые пути в архитектуре. У нас появились новые лидеры – Голосов, Леонидов, Татлин. Неужели они мне и диплом вспомнят – ведь это было двадцать пять лет назад, и все мы находились на перепутье под влиянием конструктивистов с мировыми именами. Нет, этого я думаю не вспомнят. Не вспоминают же блестящего Серафимова».

Он дошел до кукольного театра. На фасаде висела афиша спектакля «Прапор». «Интересно, что бы сказал Городецкий, если бы узнал, что в его караимской кенасе разместится детский кукольный театр. А сколько труда и времени было затрачено на надписи арабской вязью, на карнизные орнаменты и сталактиты. Опять я отвлекаюсь. Нужно сосредоточиться.

Очевидно, мне начнут инкриминировать сотрудничество в журнале «Нова генерацiя». Но это же, в основном, литературный журнал. Там печатались многие поэты и художники: и Асеев, и Брик, и Маяковский, и Татлин. Там печатались также украинские имажинисты – последователи Сельвинского и всякие прочие поэты, которых невозможно было читать. Я же там давал только архитектурные статьи, причем исключительно типологические, по жилью, по планировке секций, по инженерному оборудованию, по нормалям. Но меня, как архитектора, выбрали в редколлегию, и теперь в этом никто разбираться не станет. Да, лучше не обьяснять все эти дела, а просто каяться.

Яркими примерами функционализма были мои проекты промышленных предприятий: табачная фабрика в Харькове, сахарный завод, завод молотилок. Но к промышленным предприятиям вряд ли будут цепляться. Ухватятся за конструктивистские жилые и общественные здания, за жилой массив «Луч», за клуб строителей в Харькове, за горный институт в Донецке. А зато какая была великолепная творческая обстановка в моей харьковской мастерской, особенно когда делали международный конкурс на проект театра массовых действий. Работали и днем, и ночью. Мы шли на первую премию и таки получили ее. Новые идеи прямо захлестывали нас всех. Каждый день предлагались новые различные трансформации сцены, просцениума и зала. Это был 1931 год. А какие талантливые люди работали в мастерской: Малмов, Милинис, Афанасьев, Костенко, Мовшович, Фридман. Милинис впоследствии перебрался в Москву и стал вместе с Гинзбургом создавать жилые дома нового типа. На стене мастерской висела перспектива Ле Корбюзье, выполненная к конкурсному проекту Дворца Советов в Москве, фотография виллы в Гарше и лозунги Кобюзье: «Наша эпоха день ото дня утверждает свой стиль», «Дом – машина для жилья», «Наш железный век перед лицом тысячелетий молод».

И конечно же, схватятся за здание ЦК КП (б) У в Харькове. Тут есть простор для всяческого бичевания – и постоянное общение с врагом народа Косиором и неправильно понятая идея руководства партии. Еще тогда говорили консерваторы и недоброжелатели, что только классическая монументальная композиция сможет выразить все величие партийного руководства. А я взял за основу существующее классическое трехэтажное здание и надстроил на него еще три этажа с ленточными окнами и дополнительный обьем, чтобы получилась динамичная конструктивистская композиция. Но тогда это приняли «на ура».

И конечно же, санаторий «Украина» в Гаграх. Но его, пожалуй, трогать не будут. Во-первых, я его выиграл по конкурсу. И кроме того – побоятся. Уж слишком он по душе их руководству. Говорят, что в Москве в Доме архитектора висит фотография «Украины» и под ней написано, что автор проекта архитектор Веснин. Для меня это, конечно, лестно, но сейчас я бы не возражал, чтобы Веснины взяли на себя и клуб строителей, и горный институт, и здание Харьковского ЦК.

Я, наверное, слишком подробно вспоминаю все свои проекты. Вряд ли кто-то так тщательно изучал мое творчество. Ругать, очевидно, будут в целом и за все, не вдаваясь в детали. Так как это делал Лысенко с учеными аграриями. Только там были вейсманисты-морганисты, а здесь – конструктивисты, функционалисты. И там и здесь основной пункт обвинения – низкопоклонство перед Западом. Еще могут вспомнить конкурс на Правительственный центр в Киеве в 34-м году. Там участвовали такие зубры как братья Веснины, Заболотный. Кстати, вместе с Заболотным его делал Онащенко, которому сегодня предстоит тоже невеселая процедура. Я его тогда выиграл – получил вторую премию, так как первой не дали никому. Но этот проект не был реализован, да и придраться к чему-либо в нем трудно. Конкурс был обьявлен на весь градостроительный комплекс. Правда на обсуждении прицепился ко мне какой-то деятель – почему я, мол, анализирую римские да парижские площади, нам-де нечему у них учиться – у нас своя архитектура. Но потом была статья профессора Хаустова в журнале «Социалiстичний Киiв», где он проект хвалил. А построили все равно чудовищный сундук Лангбарда на Правительственной площади.

Если честно признаться, то вся жизнь нашей творческой интеллигенции делится на определенные периоды. Причем, я думаю не о тех периодах, о которых все говорят – жизнь до войны, жизнь во время войны и жизнь после войны. Это совсем другое. Это два различных периода нашего существования: жизнь до 37-го года, полная надежд, творческого энтузиазма, грандиозных планов и больших свершений, и существование после 37-го года, полное бесконечного страха, когда мы не спали по ночам, прислушиваясь к шуму проезжающих машин, знали, что гноят в тюрьмах наших знакомых и коллег и при этом демонстрировали широкую оптимистическую улыбку. Никто не был уверен в завтрашнем дне – ни до войны, ни после войны. Нас сковывал страх. Страх этот поддерживал в нас «наш великий вождь и учитель» постоянно. И мы постоянно ждали, что в конце концов и о нас вспомнят. И вот, кажется, подошел и мой черед».

Он дошел до консерватории. «Где-то здесь сейчас находится дочка Ирина. Интересно, не отразится ли на детях вся эта кампания. Если мне вспомнят проекты дач Косиору, Постышеву и Петровскому, то могут пришить и марку «врага народа». Тогда мне конец. Оттуда не возвращаются. И Катя и дети будут репрессированы. Но сейчас вроде не та кампания – сейчас идет борьба с низкопоклонством перед Западом. Неясно еще, во что она обернется. Ведь была же в марте прошлого года статья Александрова «Космополитизм – идеология империалистической буржуазии», в которой он уверял, что основателями космополитизма у нас были Бухарин, Троцкий и левые эсеры. В консерватории сейчас, очевидно, тоже идет аналогичная кампания. Кстати, предыдущее здание консерватории в Музыкальном переулке строил Каракис. Но я думаю, что ему будут инкриминировать не это. Его будут ругать за ресторан «Динамо», за Дом офицеров, за жилой дом РККА».

Он вышел на Сенной базар. «Можно пройтись еще по Воровского. Этот маршрут тоже знаком со студенческих лет. Ведь параллельно пришлось заниматься в Политехническом институте. Здесь я ездил на трамвае сдавать страшные зачеты по сопромату и статике сооружений профессору Симинскому. Да, все эти места связаны с молодостью. Но пора сесть на трамвай. Нехватало еще опоздать». Он пробрался между лотками, вылезшими на Львовскую площадь, дождался трамвая и поехал в институт. В трамвае уже не думалось. «Ладно – что будет, то будет».

Следующая остановка Евбаз, – обьявил водитель. «Сколько было антисемитских кампаний, а название Еврейский базар сохранилось», – подумал он, пробираясь к выходу.

От трамвая пешком один квартал. Когда он проходил мимо табачной фабрики, мысли опять вернулись к предстоящему шабашу. «Интересно, как это все воспримут студенты. Преподаватели или будут кусать, или будут молчать – это ясно, своя шкура дороже. Но студенты – народ более эмоциональный. Тем более меня они, по-моему, любят».

В вестибюле и на лестнице было много студентов, и здоровались они довольно приветливо. На площадке второго этажа стояли четвертокурсники. Они его поприветствовали, окружили, а Оловянников сказал:

– Не переживайте, Яков Аронович. Если будут ругать, знайте, что мы с вами.

– Только я вас попрошу не вступаться за меня и мои проекты. Это может плохо отразиться и на вашей и на моей дальнейшей деятельности. Сидите тихо и запоминайте все, что будут говорить.

На кафедре он застал Каракиса и прошел с ним в лаборантскую. Преданный бессменный лаборант Михаил Наумович вежливо вышел.

– Ну что, Иосиф, наверное сейчас ты жалеешь, что послушал меня в свое время и перешел с живописного факультета на архитектурный?

– Нет, представь себе, не жалею. Все, что я делал в архитектуре, я делал с удовольствием и на достаточно высоком уровне. Мне не в чем себя упрекнуть. Шлаканеву и не снились такие проекты, которые делал я.

– Не был бы Шлаканев, был бы другой. Он только слепо выполняет распоряжение начальства. Интересно, как на все это будут реагировать студенты.

– Все зависит от того, как их подготовят. Мне знакомый журналист рассказал, как это проходило в Союзе писателей в Москве. На партсобрании долбали несчастного критика Альтмана. Сафронов заклеймил его, как лицемера и двурушника, антипатриота и буржуазного националиста. Кроме этого его обвинили в том, что он развел семейственность на фронте. У него в редакции работали жена и сын. В зале кричали: «Позор!». Наконец он с трудом выпросил слово. Дали две минуты. Он обьяснил: жена вместо эвакуации попросилась во фронтовую газету. А мой пятнадцатилетний сын, после двух неудачных попыток попасть на фронт, тоже был принят в газету как фронтовой корреспондент и при выполнении очередного задания погиб. Наступила тишина. После этого встал Лагин и сказал: «Неубедительно». Представляешь себе это гуманное судилище? Смею надеяться, что у нас такого не будет.

В это время вошел Василий Моисеевич Онащенко. Чувствовалось, что он взволнован. Поздоровавшись, он сел в уголочке.

– А вас-то за что хотят бить? – спросил Иосиф Юльевич

– Понятия не имею. Работал в худфонде, делал с Заболотным конкурсы. Неужели и Владимира Игнатьевича долбать будут, так он же президент Академии. Наверное им мое отчество не понравилось. Сейчас же любят копаться в родословной.

– Я вас попрошу, и вас Василий Моисеевич, и тебя, Иосиф, сесть в зале отдельно. А то еще пришьют нам групповщину. Ну, кажется, пора.

Зал был полон. Очевидно явка была обязательной. В президиуме за красной скатертью сидел Шлаканев и еще несколько членов партбюро. Шлаканев бодрым голосом открыл собрание и тут же предоставил слово секретарю райкома. Тот прошел к трибуне, вытащил из кармана несколько листков, мрачно осмотрел зал, потрогал микрофон и начал читать строгим глухим голосом:

– Товарищи! Партия и правительство уделяет большое внимание вопросам идеологии. За последнее время появился целый ряд постановлений, связанных с искривлением нашей политики в литературе, музыке, изобразительном искусстве и науке. 28-го января в «Правде» появилась редакционная статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». В ней были разоблачены антипатриотические настроения некоторых представителей нашей интеллигенции, низкопоклонство перед Западом, отрыжка буржуазного национализма и космополитизма. После этого по всей стране прошли мероприятия, изобличающие космополитов, беспаспортных бродяг без родины и без совести. Они проникли в нашу среду и заражают нашу интеллигенцию гнилыми антипатриотическими настроениями. Партия призывает нас изобличать эти настроения и строго наказывать людей, которые их пропагандируют. И в вашем коллективе есть космополиты, которых мы с вами сегодня же призовем к ответу за их деятельность. Наша партия и лично товарищ Сталин нас призывают…

 

КАК УЧИТ НАС НАШ ВЕЛИКИЙ…

«В газетах пишут, что я призываю, – рассуждал он про себя, набивая трубку. – Я не призываю, я приказываю, но приказываю в мягкой форме – в виде предложения. Мне больше нравится, когда пишут: «Как учит нас…». Но, собственно, дело не в словах. Я уверен, что ни одна настоящая крепкая власть не может держаться без страха. Я предлагаю, а они без обсуждений бегут выполнять мое предложение, даже если я его высказываю намеком, потому что боятся. Нужен страх. Причем страх должен быть настоящим. Они не просто должны бояться осуждения, порицания, снятия с должности, потери работы. Люди должны бояться пыток и смерти. Тогда они будут выполнять все безоговорочно. Тогда власть становится по-настоящему сильной. Это показал 37-й год, это показала предвоенная чистка в армии.

Да, это безусловно связано с жертвами. Западные либералы кричат – от репрессий пострадали сотни тысяч. Как показала статистика пострадало всего 3 процента населения. А что такое 3 процента – это крайне незначительная часть.

Люди должны бояться власти, и это правильно. Все – от рядовых граждан до самых высокопоставленных сотрудников. Почти все руководители Министерства государственной безопасности были в свое время арестованы: Ягода, Ежов, Агранов… Сидя на своих высоких должностях, они знали, что это ненадолго. И поэтому они лезли из кожи вон, чтобы доказать свою преданность. Они сеяли страх среди своих подчиненных. Они невероятно усердствовали, чтобы добыть любые признания от «врагов народа». И добивались. И это им тоже не помогало. Только страх руководил ими. Арестовали жену Поскребышева – Брониславу Соломоновну, и он не решился за нее вступиться. Когда рассматривали персональное дело Полины Семеновны Жемчужиной, Молотов голосовал за исключение жены из партии, хотя знал, что это приведет к ее аресту. Ежов так и не решился вступиться за свою жену. Страх – это великая сила. Одно не могу понять, почему они выбирают в жены евреек?

А какой был страх в 37–38 годах! И репрессии были, и антисемитизм был. А какие в то же время мы делали великие дела. И какие же песни писали! Я не говорю о разных подхалимских. Но вот, например, песня Дунаевского:

«От края до края по горным вершинам Где горный орел совершает полет, О Сталине мудром, родном и любимом Прекрасную песню слагает народ».

Или другая песня, по-моему, Блантера:

«На просторах Родины чудесной Закаляясь в битвах и труде Мы сложили радостную песню О великом друге и вожде».

И самое интересное, что сочиняли эти песни тоже евреи. И не потому мне эти песни нравятся, что они прославляют меня. А потому они мне нравятся, что эти песни простые, ясные и патриотичные.

А сейчас много антипатриотических настроений, потому что народ потерял страх. Поэтому мы приняли решение в Центральном Комитете по этому вопросу – по антипатриотическим настроениям в интеллигентской среде. Вот Поскребышев передал мне письмо Веры Зощенко. Конечно ей следовало обращаться к Жданову, а не ко мне. Это он реализовал в своем выступлении решение ЦК в отношении антипатриотических рассказов Зощенко, и правильно выступил. Но она знает, что такое решение не могло быть принято без моего указания. И поэтому она пишет мне. И как пишет!

«Самой большой радостью в моей жизни является мысль, что на свете существуете Вы, и самым большим желанием, чтобы Вы существовали как можно дольше». Что она думает, что я поверю, что она так сильно меня любит, или решила, что я смогу прослезиться? Нет, ее просто обуял страх, страх за себя и своего мужа, что их арестуют и отвезут на Лубянку. Поэтому она стала такой преданной. Страх.

Во время войны многие наши насмотрелись примеров в странах Запада и начали позволять себе вольности. Особенно интеллигенция. Когда начинает пропадать чувство страха, приходится напоминать. Но Зощенко репрессировать нет смысла. У нас достаточно произведено арестов в прошлом году. В ноябре по решению ЦК был распущен Еврейский Антифашистский Комитет. Все его руководство арестовано. В январе уже было арестовано 144 писателя. У нас достаточно подследственных. Нам сейчас нужны антипатриоты, находящиеся на свободе, чтобы дать возможность проявиться народному гневу в общественных обсуждениях.

И нельзя делать упор на их еврейское происхождение, хотя они почти все евреи. Я сам не люблю евреев, но никогда открыто об этом не говорил. Геноцид против одной нации противоречит нашим партийным принципам, которые я постоянно провозглашаю. Все знают, что Лазарь Каганович – моя правая рука. Я всегда включал евреев в число лауреатов Сталинской премии. Поэтому следует пресечь все разговоры на тему о государственном антисемитизме. Некоторые наши товарищи проявили недальновидность и допустили перегиб в этом вопросе.

Мне доложили, что по чьему-то распоряжению вынесли из Большого зала консерватории медальон с портретом композитора Мендельсона. Какое имеет отношение Мендельсон к советскому антипатриотизму? Если бы вынесли портрет Вагнера, то еще это можно было бы как-то понять – любимый композитор Гитлера. Но то, что они сделали – это откровенная демонстрация антисемитизма. Еврейский Антифашистский Комитет мы обвиняем в сионизме, но к Мендельсону это никакого отношения не имеет. Нужно будет наказать виновного в этом деле.

В марте этого года я получил докладную записку Абакумова «О шпионской и националистической деятельности Еврейского Антифашистского Комитета». Я поддерживаю деятельность сотрудников Абакумова, направленную против этой организации и всех, кто с ней был связан, но никаких открытых конкретных письменных указаний насчет еврейских деятелей культуры я не давал.

Мне доложили, что заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК товарищ Головенченко выступил на собрании партактива и заявил: «Что такое космополитизм, если сказать по-простому, по-рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы захотели занять наши места». Пришлось тут же дать распоряжение немедленно исключить этого доморощенного идеолога из состава ЦК. Нам такие провокаторы не нужны. Хочет быть более святым, чем Папа римский. Мы ему дали в свое время профессуру, вот пусть идет и занимается наукой. С этими чересчур образованными одни неприятности. Он себя считает специалистом по Достоевскому, так он сможет продолжить свои научные дела. Говорят, что Достоевский тоже был антисемитом. А я должен быть всегда чистым в вопросах национальной политики. Все знают, что в Большом театре на 15-летнем юбилее советского кино я стоя аплодировал выступлению Михоэлса и Зускина. Все, что делает МГБ, оно делает по моему устному указанию и в соответствии с решениями ЦК. С евреями нужно бороться, но в то же время не подчеркивать всюду, что борьба идет с евреями, а не с антипатриотами. И нужно пресечь эти разговоры насчет убийства Михоэлса.

В то же время мне не следует открыто выступать в защиту евреев. А то мои преданные подчиненные тут же начнут их восхвалять. Преданных подчиненных нужно направить как-то по-другому.

Своевременно 10-го декабря пришло письмо журналистки из «Известий» Бегичевой, в котором она пишет: «Товарищ Сталин! В искусстве действуют враги. Жизнью отвечаю за эти слова!» И дальше идет перечисление лиц исключительно еврейской национальности. Это был хороший толчок, чтобы 24 января ЦК приняло решение начать борьбу с антипатриотами, с «безродными космополитами». Вот Дмитрий Шепилов – секретарь по идеологии– докладывает, что по всей стране началась мощная кампания борьбы с «безродными космополитами»

В то же время мне очень не понравилось это копание с псевдонимами. Эти статьи Бубенова в центральной прессе, где он пишет, что псевдонимы специально выбирают космополиты и прочие отщепенцы, чтобы скрыть свою истинную фамилию. Все эти писатели требуют в публикациях давать кроме псевдонима фамилию автора, причем Бубенов фамилии подобрал только еврейские. Это неправильно по двум причинам. Во-первых, это откровенный антисемитизм, который не следует афишировать. Во-вторых, как прикажете публиковать работы вождей или ссылки на них – Ленин-Ульянов, Сталин-Джугашвили, Молотов-Скрябин? Вот в этом вопросе как раз есть хороший повод показать свою лояльность в национальной политике. Не постановлением, нет, – это не так поймут. А вот на днях в Кремле состоится обсуждение работ кандидатов на соискание Сталинской премии. Там можно поднять этот вопрос. Круг обсуждающих довольно узкий, но я не сомневаюсь, что информация об этом обсуждении распространится довольно широко».

Через три дня в Кремле состоялось обсуждение произведений советских писателей, выдвинутых на соискание Сталинских премий. Стенограммы этого совещания не сохранилось. Однако Константин Симонов по памяти записал выступление Генерального. Вождь и учитель послушал выступавших, и сам взял слово:

– Почему Мальцев, а в скобках стоит Ровинский? В чем дело? До каких пор это будет продолжаться? В прошлом году уже говорили на эту тему, запретили представлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это делается? Зачем пишется двойная фамилия? Человек имеет право писать под псевдонимом, который он себе избрал. Но, видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что у этого человека двойная фамилия, подчеркнуть, что это еврей. Зачем это подчеркивать? Зачем это делать? Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо?

«Вот теперь будет ясно, – думал Генеральный, – что это кому-то надо, но только не мне. Нужно только намекнуть Шепилову, Абакумову и Сафронову, чтобы эта информация распространилась достаточно широко. Тогда станет понятно, что не я инициатор всех репрессий против еврейских деятелей науки и искусства. Они все еще не знают, что это только пролог, что все это лишь средства для широкого пробуждения волны народной ненависти, которая приведет к действиям не менее активным, чем Хрустальная ночь в фашистской Германии.»

А в это время шли массовые увольнения во всех научных учреждениях и институтах еврейских специалистов, еврейских юношей и девушек не принимали в институты, запретили издание журналов на еврейском языке, все активисты ЕАК сидели в тюрьме, подвергались чудовищным пыткам, и память зверски убитого гениального режиссера и актера Михоэлса взывала к справедливости.

Может я не совсем точно передаю мысли Генерального, нахлынувшие на него весной 1949 года, ибо мысли любого человека дело сугубо личное и сокровенное, но факты и документы тех лет а также исследования, выполненные талантливыми писателями – Ваксбергом, Борщевским, Рапопортом и многими другими свидетельствуют о том, что мысли его формулировались именно в этом направлении.

 

Все книги серии

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 1

Книга 1. ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ НА ЭСКАЛАТОРЕ

Книга 2. …И РУХНУЛА АКАДЕМИЯ

Книга 3. КАВКАЗСКАЯ ОДИССЕЯ И ГРАФ НИКОЛАЕВИЧ

Книга 4. ДОКУМЕНТЫ ЗАБЫТОЙ ПАМЯТИ

Книга 5. ОТ ЛАС-ВЕГАСА ДО НАССАУ

Книга 6. ТОКИО И ПЛАНТАЦИИ ЖЕМЧУГА

Книга 7. IF I’VE GOT TO GO – ЕСЛИ НАДО ЕХАТЬ

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 2

Книга 8. БЕСПАСПОРТНЫХ БРОДЯГ ПРОСЯТ НА КАЗНЬ

Книга 9. ПЯТЫЙ REPRESENTATIVE

Книга 10. ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНЫ

Книга 11. В ПРЕДДВЕРИИ ГЛОБАЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ

Книга 12. МИСТЕР БЕЙКОН И INDEPENDENCE HALL

Книга 13. РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ

Книга 14. ПОМПЕЯ ХХ ВЕКА

Книга 15. НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

 

«TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА» читают:

Эти книги посвящены архитекторам и художникам – шестидесятникам. Удивительные приключения главного героя, его путешествия, встречи с крупнейшими архитекторами Украины, России, Франции, США, Японии. Тяготы эмиграции и жизнь русской коммьюнити Филадельфии. Личные проблемы и творческие порывы, зачастую веселые и смешные, а иногда и грустные, как сама жизнь. Книгу украшают многочисленные смешные рисунки и оптимизм авторов.

После выхода первого издания поступили многочисленные одобрительные, а иногда даже восторженные отзывы. Приведем некоторые из них.

Отзыв всемирно известной писательницы Дины Рубиной:

«Я с большим удовольствием читаю книгу «лысого» архитектора. Написана она легко, ярко, трогательно и очень убедительно. С большой любовью к Киеву, родным, друзьям и соседям. И ирония есть, и вкус. И рисунки прекрасные…

Прочитала вашу книгу! Она очень славная – хорошо читается, насыщена действием, целая галерея типажей, страшно колоритных: и друзья, и сослуживцы, и американцы (многое очень знакомо по Израилю), и чиновники. Огромный архитектурный и художественный мир. Я нашла там даже Борю Жутовского, с которым мы дружим. Словом, я получила большое удовольствие. Знание Киева, конечно, потрясающее. Причем это знание не только уроженца, но уроженца, который знает, что и кем построено. Так что книга замечательная. Сейчас она отправляется в круиз к моим друзьям…

К сказанному мною ранее нужно еще добавить, что книга очень хорошо «спроектирована» – обычно книги такого жанра уныло пересказывают жизнь и впечатления по порядку, по датам. Ваша же книга составлена таким образом, что «пересыпая» главы из «той жизни в эту» и наоборот, вы добиваетесь эффекта мозаичности и объемности, к тому же неминуемое обычно сопоставление «там» и «тут» тоже приобретает обьем, который еще и украшен такими редкими, опять же, в этом жанре качествами, как замечательный юмор, острый насмешливый глаз, общая ироническая интонация…»

Дина Рубина

(17декабря 2007 – 5 января 2008)

Книгу «Тake it easy или хроники лысого архитектора» я прочитал на одном дыхании. И только потом я узнал, что Дина Рубина очень тепло о ней высказалась, и порадовался тому, что наши эмоции по поводу вашего литературного творчества абсолютно совпали.

Книга действительно написана здорово, легко, озорно, информативно. Я вас поздравляю. Это хорошая книга.

Виктор Топаллер,

телеведущий (телепередача «В Нью-Йорке с Виктором Топаллером» на канале RTVI 12 июня 2010 года)

Прочел «Хроники лысого архитектора» залпом. Это было удивительное ощущение – я снова стал молодым, встретил старых друзей, которых, к сожалению, уже нет в наших рядах, вспомнил свои лихие студенческие годы, когда мы немало куролесили, за что и получали. Это удивительная книга настоящего киевлянина, человека, преданного архитектуре. Читая ее, ты грустишь и радуешься, заново переживаешь трудности и вспоминаешь все то хорошее, что связано с молодостью, творчеством.

Давид Черкасский,

народный артист Украины,

режиссер, сценарист, мультипликатор.

Очень хорошо, что Вы продолжили свою работу над «Хрониками лысого архитектора». Первую книгу с удовольствием читают все киевские архитекторы. Это одна из немногих реальных книг о нас с прекрасными деталями и тонким юмором. Даже пользуемся ею как руководством.

Сергей Буравченко

Член-корреспондент Академии архитектуры Украины

 

Об авторах

Елена Аркадьевна Мищенко – профессиональный журналист, долгие годы работала на Гостелерадио Украины. С 1992 года живет в США. Окончила аспирантуру La Salle University, Philadelphia. Имеет ученую степень Магистр – Master of Art in European Culture.

Александр Яковлевич Штейнберг – архитектор-художник, Академик Украинской Академии архитектуры. По его проектам было построено большое количество жилых и общественных зданий в Украине. Имеет 28 премий на конкурсах, в том числе первую премию за проект мемориала в Бабьем Яру, 1967 год. С 1992 года живет в США, работает как художник-живописец. Принял участие в 28 выставках, из них 16 персональных.