На кафедре его называли Яков Аронович. Аспирант кореец Тянь Хиун называл его Каваронч. Он совмещал работу в Академии, руководство кафедрой в институте, занятия с аспирантами и проектную работу. В институт он выходил всегда заблаговременно.

И в этот день он вышел из дому на 2 часа раньше, чем нужно было, чтобы попасть в институт. Он не стал садиться на трамвай, хотя второй номер шел прямо от дома до института. Он решил пойти пешком, чтобы иметь возможность хорошо подумать по дороге. У него не было машины, хотя зарплата члена-корреспондента Академии и профессора позволяла купить не только «Москвич-401», но и «Победу». В Академии мало кто имел машины, это не было принято, да и хлопотно. Станций техобслуживания не было. Собственная машина была у президента Академии, так ему приходилось держать шофера, а машина стояла в гараже Академии.

Мысли возвращались к позавчерашней телефонной беседе. Позвонила секретарь из деканата института.

– Яков Аронович, вы должны быть послезавтра на открытом партсобрании факультета.

– Почему «должен»? Я не член партии.

– Мне так сказал Шлаканев Георгий Власович-он же наш парторг.

– А какая повестка дня этого собрания?

– Сейчас я возьму обьявление и вам зачитаю… Вы слушаете? «Деятельность профессорско-преподавательского состава архитектурного факультета в свете последних решений партии и правительства об антипатриотизме, космополитизме и низкопоклонстве перед Западом». Шлаканев попросил, чтобы я вам позвонила и персонально пригласила присутствовать на этом собрании.

Он знал, что это было приглашение на казнь.

– А кого еще из членов моей кафедры попросил персонально пригласить Шлаканев?

– Иосифа Юльевича Каракиса и Василия Моисеевича Онащенко.

«Да, это было начало, – размышлял он. – Интересно, до какого состояния пойдут расследования антипатриотической деятельности: ограничатся ли они только издевательствами в прессе и увольнениями, или пойдут дальше, как в тридцать седьмом? Мерзавец Шлаканев все время прикидывался преданным учеником, а сейчас уже две недели избегает встречи с ним – все передает через секретаря».

Он шел по Владимирской и только что прошел угол Рейтерской. «Не дай бог только попасть в это здание, запроектированное Владимиром Алексеевичем». Напротив возвышалось серое мрачное здание КГБ. «Щуко проектировал его как губернское земство. Однако оно очень легко приспособилось к этому жуткому ведомству, причем настолько удачно, что немцы во время оккупации не стали его разрушать, а сразу же разместили в нем гестапо. Мне очень нравились проекты Щуко, – вспоминал он, – особенно театр в Ростове-на-Дону и библиотека Ленина. Но эту раннюю его постройку я не любил. Самым неприятным элементом была роскошная дубовая входная дверь, которая никогда не открывалась. Близлежащие, ничем не приметные, здания также принадлежали КГБ, и они были связаны с ним подземными переходами, чтобы люди не видели «сексотов». Слово то какое противное, а значение еще хуже – секретный сотрудник. Я запомнил Щуко хорошо – тихий голос, большие залысины и очки в тонкой оправе. Меня познакомили с ним на первом Всесоюзном сьезде архитекторов в Москве. Он пригласил нас в свою мастерскую – Вторую мастерскую Моссовета. На стенах мастерской висели перспективы проекта Дворца Советов и библиотеки Ленина, которые он выполнял совместно с Гельфрейхом. Они оба и были руководителями этой мастерской. Интересно, как это могут руководить мастерской сразу два человека? Кстати, я так и не знаю – Гельфрейх еврей или немец. Его тоже могут привлечь к ответственности за Ростовский театр, и не посмотрят, что он орденоносец. Что-то у меня мысли прыгают. Это от нервов. Нужно сосредоточиться и подготовить свое выступление.

Они привыкли, что я во время выступления говорю им различные веселые вещи. Никаких шуток – избави боже. Как бы они не стали со мной шутить. За что же они собираются меня особенно пробирать? Судя по составу подсудимых – за былой конструктивизм. Но я же после первого сьезда архитекторов и переезда в Киев вместе со столицей перестроился на неоклассику – советский ампир, который они именуют социалистическим реализмом. Да, это было тяжело, но положение было безвыходным. Профессор Макаренко заплатил за это жизнью. Не станут же они пробирать меня за санаторий «Украина» в Гаграх, где по сегодняшний день отдыхает все ЦК и Совет Министров и с восторгом отзываются о нем. Но об этом говорить нельзя. Избави боже расхваливать себя за конструктивистские постройки. Этого не прощают. Нужно признавать свои ошибки – это любят».

Он дошел до угла Прорезной. Напротив сияла вывеска «Коктейль-Холл». «Это заведение тоже очевидно скоро прикроют за низкопоклонство» – подумал он и повернул на Прорезную. Пройдя Золотые ворота, он остановился напротив дома Бродского и стал рассматривать его.

«Интересно, что бы сейчас пришили Добачевскому за это здание. Оно совершенно разностильное. Атланты в виде каких-то странных существ – нетопырей с собачьими головами. Не то атланты, не то кариатиды – пол определить невозможно. Немного готики, немного модерна, башенки, балкончики, балюстрады, фронтончики. А все-таки смотреть на него приятно и весьма любопытно. Вслед за ним дом барона Штейнгеля. Что сейчас в нем расположено – кажется, Союз писателей. Сколько здесь хожено-перехожено в студенческие годы. Сюда мы бегали из нашей бурсы, как мы называли художественный институт, с Вознесенского спуска перед студенческими вечеринками за вином, которое покупали либо здесь, либо в «Трех ступеньках» на Прорезной. Какие были чудесные, восторженные времена! А какие были блестящие преподаватели: академик Граве, профессор Колотов, Середа, Кричевский. Василий Григорьевич Кричевский – это вообще потрясающая фигура – столько талантов в одном человеке: и театральный художник, и кинохудожник, и художник по керамике и гобеленам, и отличный архитектор. Одно только Полтавское губернское управление чего стоит – до сих пор его причисляют к классике украинской архитектуры. Однако говорить о нем нельзя ни в коем случае. В 43-ем он покинул Украину, жил в Париже, а сейчас, по слухам, в Венесуэле. Антон Фомич Середа рассказывал нам про московскую Строгановку. Над дипломом работали с фантастическим энтузиазмом, чуть ли не круглосуточно. Это было здание Госпрома, но в дипломе оно называлось «Проект будинку трестiв у Харковi» Перспективу Госпрома я затеял на свою голову двухметровую. Чуть ли не каждый день в дипломантскую заходил Рыков. Валериан Никитович сначала не одобрял такую большую перспективу – боялся, что я не успею. Он рассказывал нам про Петербургскую академию художеств, про свою работу с Александром Васильевичем Кобелевым.

Тогда мы все вместе с преподавателями искали новые пути в архитектуре. У нас появились новые лидеры – Голосов, Леонидов, Татлин. Неужели они мне и диплом вспомнят – ведь это было двадцать пять лет назад, и все мы находились на перепутье под влиянием конструктивистов с мировыми именами. Нет, этого я думаю не вспомнят. Не вспоминают же блестящего Серафимова».

Он дошел до кукольного театра. На фасаде висела афиша спектакля «Прапор». «Интересно, что бы сказал Городецкий, если бы узнал, что в его караимской кенасе разместится детский кукольный театр. А сколько труда и времени было затрачено на надписи арабской вязью, на карнизные орнаменты и сталактиты. Опять я отвлекаюсь. Нужно сосредоточиться.

Очевидно, мне начнут инкриминировать сотрудничество в журнале «Нова генерацiя». Но это же, в основном, литературный журнал. Там печатались многие поэты и художники: и Асеев, и Брик, и Маяковский, и Татлин. Там печатались также украинские имажинисты – последователи Сельвинского и всякие прочие поэты, которых невозможно было читать. Я же там давал только архитектурные статьи, причем исключительно типологические, по жилью, по планировке секций, по инженерному оборудованию, по нормалям. Но меня, как архитектора, выбрали в редколлегию, и теперь в этом никто разбираться не станет. Да, лучше не обьяснять все эти дела, а просто каяться.

Яркими примерами функционализма были мои проекты промышленных предприятий: табачная фабрика в Харькове, сахарный завод, завод молотилок. Но к промышленным предприятиям вряд ли будут цепляться. Ухватятся за конструктивистские жилые и общественные здания, за жилой массив «Луч», за клуб строителей в Харькове, за горный институт в Донецке. А зато какая была великолепная творческая обстановка в моей харьковской мастерской, особенно когда делали международный конкурс на проект театра массовых действий. Работали и днем, и ночью. Мы шли на первую премию и таки получили ее. Новые идеи прямо захлестывали нас всех. Каждый день предлагались новые различные трансформации сцены, просцениума и зала. Это был 1931 год. А какие талантливые люди работали в мастерской: Малмов, Милинис, Афанасьев, Костенко, Мовшович, Фридман. Милинис впоследствии перебрался в Москву и стал вместе с Гинзбургом создавать жилые дома нового типа. На стене мастерской висела перспектива Ле Корбюзье, выполненная к конкурсному проекту Дворца Советов в Москве, фотография виллы в Гарше и лозунги Кобюзье: «Наша эпоха день ото дня утверждает свой стиль», «Дом – машина для жилья», «Наш железный век перед лицом тысячелетий молод».

И конечно же, схватятся за здание ЦК КП (б) У в Харькове. Тут есть простор для всяческого бичевания – и постоянное общение с врагом народа Косиором и неправильно понятая идея руководства партии. Еще тогда говорили консерваторы и недоброжелатели, что только классическая монументальная композиция сможет выразить все величие партийного руководства. А я взял за основу существующее классическое трехэтажное здание и надстроил на него еще три этажа с ленточными окнами и дополнительный обьем, чтобы получилась динамичная конструктивистская композиция. Но тогда это приняли «на ура».

И конечно же, санаторий «Украина» в Гаграх. Но его, пожалуй, трогать не будут. Во-первых, я его выиграл по конкурсу. И кроме того – побоятся. Уж слишком он по душе их руководству. Говорят, что в Москве в Доме архитектора висит фотография «Украины» и под ней написано, что автор проекта архитектор Веснин. Для меня это, конечно, лестно, но сейчас я бы не возражал, чтобы Веснины взяли на себя и клуб строителей, и горный институт, и здание Харьковского ЦК.

Я, наверное, слишком подробно вспоминаю все свои проекты. Вряд ли кто-то так тщательно изучал мое творчество. Ругать, очевидно, будут в целом и за все, не вдаваясь в детали. Так как это делал Лысенко с учеными аграриями. Только там были вейсманисты-морганисты, а здесь – конструктивисты, функционалисты. И там и здесь основной пункт обвинения – низкопоклонство перед Западом. Еще могут вспомнить конкурс на Правительственный центр в Киеве в 34-м году. Там участвовали такие зубры как братья Веснины, Заболотный. Кстати, вместе с Заболотным его делал Онащенко, которому сегодня предстоит тоже невеселая процедура. Я его тогда выиграл – получил вторую премию, так как первой не дали никому. Но этот проект не был реализован, да и придраться к чему-либо в нем трудно. Конкурс был обьявлен на весь градостроительный комплекс. Правда на обсуждении прицепился ко мне какой-то деятель – почему я, мол, анализирую римские да парижские площади, нам-де нечему у них учиться – у нас своя архитектура. Но потом была статья профессора Хаустова в журнале «Социалiстичний Киiв», где он проект хвалил. А построили все равно чудовищный сундук Лангбарда на Правительственной площади.

Если честно признаться, то вся жизнь нашей творческой интеллигенции делится на определенные периоды. Причем, я думаю не о тех периодах, о которых все говорят – жизнь до войны, жизнь во время войны и жизнь после войны. Это совсем другое. Это два различных периода нашего существования: жизнь до 37-го года, полная надежд, творческого энтузиазма, грандиозных планов и больших свершений, и существование после 37-го года, полное бесконечного страха, когда мы не спали по ночам, прислушиваясь к шуму проезжающих машин, знали, что гноят в тюрьмах наших знакомых и коллег и при этом демонстрировали широкую оптимистическую улыбку. Никто не был уверен в завтрашнем дне – ни до войны, ни после войны. Нас сковывал страх. Страх этот поддерживал в нас «наш великий вождь и учитель» постоянно. И мы постоянно ждали, что в конце концов и о нас вспомнят. И вот, кажется, подошел и мой черед».

Он дошел до консерватории. «Где-то здесь сейчас находится дочка Ирина. Интересно, не отразится ли на детях вся эта кампания. Если мне вспомнят проекты дач Косиору, Постышеву и Петровскому, то могут пришить и марку «врага народа». Тогда мне конец. Оттуда не возвращаются. И Катя и дети будут репрессированы. Но сейчас вроде не та кампания – сейчас идет борьба с низкопоклонством перед Западом. Неясно еще, во что она обернется. Ведь была же в марте прошлого года статья Александрова «Космополитизм – идеология империалистической буржуазии», в которой он уверял, что основателями космополитизма у нас были Бухарин, Троцкий и левые эсеры. В консерватории сейчас, очевидно, тоже идет аналогичная кампания. Кстати, предыдущее здание консерватории в Музыкальном переулке строил Каракис. Но я думаю, что ему будут инкриминировать не это. Его будут ругать за ресторан «Динамо», за Дом офицеров, за жилой дом РККА».

Он вышел на Сенной базар. «Можно пройтись еще по Воровского. Этот маршрут тоже знаком со студенческих лет. Ведь параллельно пришлось заниматься в Политехническом институте. Здесь я ездил на трамвае сдавать страшные зачеты по сопромату и статике сооружений профессору Симинскому. Да, все эти места связаны с молодостью. Но пора сесть на трамвай. Нехватало еще опоздать». Он пробрался между лотками, вылезшими на Львовскую площадь, дождался трамвая и поехал в институт. В трамвае уже не думалось. «Ладно – что будет, то будет».

Следующая остановка Евбаз, – обьявил водитель. «Сколько было антисемитских кампаний, а название Еврейский базар сохранилось», – подумал он, пробираясь к выходу.

От трамвая пешком один квартал. Когда он проходил мимо табачной фабрики, мысли опять вернулись к предстоящему шабашу. «Интересно, как это все воспримут студенты. Преподаватели или будут кусать, или будут молчать – это ясно, своя шкура дороже. Но студенты – народ более эмоциональный. Тем более меня они, по-моему, любят».

В вестибюле и на лестнице было много студентов, и здоровались они довольно приветливо. На площадке второго этажа стояли четвертокурсники. Они его поприветствовали, окружили, а Оловянников сказал:

– Не переживайте, Яков Аронович. Если будут ругать, знайте, что мы с вами.

– Только я вас попрошу не вступаться за меня и мои проекты. Это может плохо отразиться и на вашей и на моей дальнейшей деятельности. Сидите тихо и запоминайте все, что будут говорить.

На кафедре он застал Каракиса и прошел с ним в лаборантскую. Преданный бессменный лаборант Михаил Наумович вежливо вышел.

– Ну что, Иосиф, наверное сейчас ты жалеешь, что послушал меня в свое время и перешел с живописного факультета на архитектурный?

– Нет, представь себе, не жалею. Все, что я делал в архитектуре, я делал с удовольствием и на достаточно высоком уровне. Мне не в чем себя упрекнуть. Шлаканеву и не снились такие проекты, которые делал я.

– Не был бы Шлаканев, был бы другой. Он только слепо выполняет распоряжение начальства. Интересно, как на все это будут реагировать студенты.

– Все зависит от того, как их подготовят. Мне знакомый журналист рассказал, как это проходило в Союзе писателей в Москве. На партсобрании долбали несчастного критика Альтмана. Сафронов заклеймил его, как лицемера и двурушника, антипатриота и буржуазного националиста. Кроме этого его обвинили в том, что он развел семейственность на фронте. У него в редакции работали жена и сын. В зале кричали: «Позор!». Наконец он с трудом выпросил слово. Дали две минуты. Он обьяснил: жена вместо эвакуации попросилась во фронтовую газету. А мой пятнадцатилетний сын, после двух неудачных попыток попасть на фронт, тоже был принят в газету как фронтовой корреспондент и при выполнении очередного задания погиб. Наступила тишина. После этого встал Лагин и сказал: «Неубедительно». Представляешь себе это гуманное судилище? Смею надеяться, что у нас такого не будет.

В это время вошел Василий Моисеевич Онащенко. Чувствовалось, что он взволнован. Поздоровавшись, он сел в уголочке.

– А вас-то за что хотят бить? – спросил Иосиф Юльевич

– Понятия не имею. Работал в худфонде, делал с Заболотным конкурсы. Неужели и Владимира Игнатьевича долбать будут, так он же президент Академии. Наверное им мое отчество не понравилось. Сейчас же любят копаться в родословной.

– Я вас попрошу, и вас Василий Моисеевич, и тебя, Иосиф, сесть в зале отдельно. А то еще пришьют нам групповщину. Ну, кажется, пора.

Зал был полон. Очевидно явка была обязательной. В президиуме за красной скатертью сидел Шлаканев и еще несколько членов партбюро. Шлаканев бодрым голосом открыл собрание и тут же предоставил слово секретарю райкома. Тот прошел к трибуне, вытащил из кармана несколько листков, мрачно осмотрел зал, потрогал микрофон и начал читать строгим глухим голосом:

– Товарищи! Партия и правительство уделяет большое внимание вопросам идеологии. За последнее время появился целый ряд постановлений, связанных с искривлением нашей политики в литературе, музыке, изобразительном искусстве и науке. 28-го января в «Правде» появилась редакционная статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». В ней были разоблачены антипатриотические настроения некоторых представителей нашей интеллигенции, низкопоклонство перед Западом, отрыжка буржуазного национализма и космополитизма. После этого по всей стране прошли мероприятия, изобличающие космополитов, беспаспортных бродяг без родины и без совести. Они проникли в нашу среду и заражают нашу интеллигенцию гнилыми антипатриотическими настроениями. Партия призывает нас изобличать эти настроения и строго наказывать людей, которые их пропагандируют. И в вашем коллективе есть космополиты, которых мы с вами сегодня же призовем к ответу за их деятельность. Наша партия и лично товарищ Сталин нас призывают…