STEP BY STEP

Не будучи начальниками, мы тем не менее решили воспользоваться советом замечательного актера Евстигнеева, игравшего «вора в законе» Ручечника, отбросили кисти и мастихины, отодвинули мольберты и холсты и взялись за перо, дабы воссоздать хроники одного архитектора. Следует заметить, что хроника – вещь точная, требующая скрупулезного, последовательного описания событий. Мы предались вольному изложению. Поэтому будем начинать сначала, а дальше – как Бог на душу положит.

Первые симптомы увлечения архитектурой появились у нашего героя достаточно рано. Он помнит, как стоял на ступеньках школы номер 25 в городе Киеве и с восторгом любовался изящнейшей Андреевской церковью великого Растрелли. Лицезрение архитектурных достоинств Андреевской церкви не было у него связано с особыми успехами. Его выгнали с уроков. Его предали остракизму.

Причин было несколько. Во-первых, он не принес табуретку и расположился с другими безлошадными школярами на подоконнике. Во-вторых, он не принес двух полей дров, которые было положено вносить в общий котел два раза в неделю. И, наконец, он не принес чистую бумагу, а опять писал, как и прочие парии, на полях газет и ненужных книг. Шел к концу 1945 год.

И все это ему бы простили, как прощали уже не раз, и не ему одному, но, как назло, в этот день он был дежурным по классу и, стало быть, должен был растопить буржуйку. Печки-буржуйки с трубами, выходящими в окна, стояли в каждом классе. Как их топить, когда на первом уроке предстояло писать контрольную, знал каждый школьник. Класс наполнился жутким слезоточивым дымом, начали искать штрейкбрехера на место нерадивого дежурного. Пока нашли, пока проветрили – прошло пол-урока, контрольная была сорвана, и он был изгнан без права возвращения в этот день.

На улице было холодно. На душе было сумеречно. И вдруг… из-за туч вышло солнце и заиграло на белоголубых башенках Андреевской церкви, и настроение сразу улучшилось. Он тогда уже преклонялся перед великим и монументальным искусством зодчества.

Он прошел по Десятинной улице на Правительственную площадь. Огромное несуразное здание обкома партии было на ремонте. Пройдя пустырь, где ранее стоял Михайловский Златоверхий Собор, он подошел к мрачному зданию Кубуча. Что означает это название, он не знал. Отец рассказывал, что в студенческие годы он ел в здешней столовой, и, когда доедал тарелку супа, на дне появлялась фиолетовая надпись: «Украдено в Кубуче». За Кубучем начиналось то, куда он так стремился – Владимирская горка, самый любимый парк города. «Пасовать» или «сачковать» уроки здесь было лучше всего, но было холодно, и он решил пойти на стадион «Динамо».

Тем не менее он не мог отказать себе в удовольствии пройти через Владимирскую горку. Павильончики были закрыты, дорожки покрыты снегом, но все равно здесь все было знакомо и красиво. Величественный Владимир вздымал свой крест на фоне неба. Наконец, он вышел на площадь Сталина. Перед ним открылась картина послевоенного разбитого Крещатика лишь с отдельными сохранившимися в его начале домами.

Наш читатель, наверное, недоумевает – чем вызвана эта экскурсия по Киеву и воспоминания детства, и почему все это озаглавлено «от авторов». Объясняется все очень просто. Над нашим рабочим столом висит перспектива – вид на Крещатик со стороны площади Сталина, которая вызывает целый сонм воспоминаний. Эта перспектива виртуозно выполнена акварелью академиком Георгием Павловичем Гольцем в 1945 году, когда проводился заказной конкурс на проект восстановления и реконструкции Крещатика, и подарена отцу нашего героя автором. На перспективе, нарисованной Гольцем, изображены могучие въездные пропилеи и огромная башня, запроектированная на Думской площади.

Американцы, разглядывая эту перспективу, удивленно спрашивают:

– Неужели это Киев? О, это очень старинный город. Он даже чем-то похож на Флоренцию. Вот эта башня напоминает Палаццо Веккио.

– Возможно, Киев даже старше Флоренции, – отвечаем мы. – Но этой башни в Киеве, к сожалению, нет. Ее в 1945 году хотел построить один из лучших наших архитекторов.

И тут начинаются восклицания: Wow! Really? Great!

А мы ударяемся в воспоминания, перебивая друг друга. Воспоминания вызывают бурю эмоций. Американцы повторяют «Take it easy!», что означает – не переживайте! Относитесь ко всему спокойнее! И мы, поскольку нашему герою придется заниматься воспоминаниями, взяли это за основу при публикации хроник лысого архитектора.

– Почему лысого? При чем здесь прическа? – воскликнет возмущенный читатель.

– Take it easy, дорогой читатель. Во-первых, лысина намекает на определенный возраст, что уже дает право на некоторые воспоминания. Во-вторых, в известной шутке на вопрос «кем лучше быть: лысым или дураком?» отвечают: «Дураком, это не так заметно». Так что лысина дает основания предположить, что герой не лишен определенных умственных способностей.

…Мы идем по центральной улице Филадельфии Маркет-стрит. Нас останавливает удивительная скульптура, изображающая огромный разломанный кусок деревянного бруса с торчащими во все стороны щепками, выполненная в алюминии. Смысл этого сооружения непонятен, да это и не нужно. Главная задача – привлечь внимание прохожих и заставить остановиться. Это вход в самый большой супермаркет Филадельфии под названием «Gallery». Внутри огромное пространство, заполненное большим количеством магазинов, лифтов и эскалаторов.

Возле одного из эскалаторов наше внимание привлек молодой человек лет десяти. Несмотря на его весьма легкомысленный вид, чувствовалось, что когда-нибудь он станет смелым экспериментатором. Он с удивительным упорством пытался подняться вверх по эскалатору, который двигался вниз. Время от времени он преодолевал значительную часть подъема, но вдруг останавливался и опять съезжал вниз. Иногда встречные посетители, едущие обычным путем, не пропускали его и заставляли возвращаться назад. Поэтому он то оказывался уже почти у вершины, то опускался в самый низ.

Воспоминания нашего героя, как мы поняли впоследствии, носят совершенно аналогичный характер. Он, как шестидесятник, начинает свои хроники с конца 50-х и стремительно мчится вверх по шкале времени, пересекая десятилетия к 2000-м годам. Но память такая же упрямая вещь, как и встречные посетители на пути молодого человека. Она возвращает его в 60-е. Он снова поднимается вверх, но опять на какой-то ступеньке останавливается, увлеченный воспоминаниями, связанными с этим временем. И так он все время циркулирует на своем эскалаторе времени, потому что сойти с него невозможно. Нельзя отказаться от начала, от увлекательной, полной воспоминаний, юности, и нельзя перепрыгнуть свое время – будущее еще не свершилось. И да простит его читатель, ибо каждый из нас, увлекшись своими воспоминаниями и воссоздавая в памяти свои хроники, будет так же, как и он, двигаться вниз и вверх по эскалатору времени без устали и без определенной последовательности, – такова природа нашей памяти. Этот калейдоскоп и есть наша жизнь.

Что ж, давайте попробуем стать вместе с ним на первую ступеньку эскалатора. 1956 год – год памятный для всех архитекторов, как лысых, так и волосатых.

 

КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ БУДЕМ?

Великие беды обрушились на седовласые головы архитектурных мэтров и рядовых архитекторов. Вся страна в едином порыве бросилась на борьбу с архитектурными излишествами и архитекторами, их породившими. Зодчих проклинали за все беды – они оказались основными виновниками жилищного кризиса, а заодно причиной всех прочих неурядиц советской жизни. Их обзывали «шпилягами», присоединяя к этому различные эпитеты из неформальной лексики.

Никита Сергеевич Хрущев, развернувший эту вакханалию, посетил Киевскую сельхозвыставку – в простонародье «выпердос» (виставка передового досвiду). Он остановился перед павильоном овцеводства, украшенным барельефами и картушами, и под гром аплодисментов и громкий преданный смех собравшихся задал свой исторический вопрос:

– Какой баран запроектировал этот павильон для баранов?

Ольга Ивановна Филатова, добрейшая женщина и в то же время несчастный автор этого проекта, находившаяся в группе сопровождающих, бросилась вон, спасаясь бегством и чуть не получив на полном скаку инфаркт.

Академия архитектуры начала трещать по всем швам. Архитекторы мгновенно забыли, что такое капители, картуши, карнизы, фризы и прочие, отвергнутые общественностью архитектурные шалости. Еще недавно незыблемые авторитеты – Жолтовский, Щусев и Фомин, были преданы анафеме. О Голосове, Леонидове и Весниных вспоминать пока не было велено. Такие имена как Корбюзье и Фрэнк Ллойд Райт несчастные архитекторы вообще боялись произносить, напуганные недавней кампанией борьбы с космополитизмом.

И вот, на хлябях всей этой неразберихи начал подниматься бледный гриб нового стиля советской архитектуры – оболваненные убогие панельные дома. Что будет дальше – нам было неясно. Шел 1956 год.

 

ПЕРВЫЙ REPRESENTATIVE (сорок лет спустя)

– А в этом зале вы увидите картины лучших современных русских авангардистов. Я их подготовил для ведущих аукционов – «Сотби», «Кристи» и других. Если у вас появится желание приобрести какие-нибудь картины, то мы с вами можем сделать неплохой дил – это выгодно и для меня, и для вас. Аукционы берут большой процент, и в связи с этим картина, купленная на аукционе, будет стоить значительно дороже.

Я сидел в уголке на диванчике и остался незамеченным. Мистер Питман двигался во главе маленькой группки из шести прилично одетых пожилых леди и джентльменов, и с большим увлечением вешал им эту лапшу на уши.

– За эти картины многие художники пострадали от существующего в России режима, так как они носят откровенно политический характер, что в значительной мере увеличивает их ценность. Вот, например, холст знаменитого художника Луканина, который называется «Ленин – наш вождь». Посмотрите, как блестяще написано копье и череп в его руках.

– А почему на картине изображен индеец? – удивилась пожилая дама.

– В этом же и есть весь смысл, как вы не понимаете. Раз его все называют вождь, значит он вроде анахронизма – вождь племени.

– А почему же он в галстуке? – не унималась дотошная дама.

– Это очень остроумно придумал художник – галстук, пиджак, а сверху пончо – облачение индейца. А копье и череп в руке – очень символичны. Эту картину ему с трудом удалось вывезти из России. Советую о ней подумать. А вот картина популярного художника Тыняева: «Это мне подходит». На ней изображен Хрущев, выбирающий себе туфли у сапожника. Он бьет туфлем по столу. Как вы помните, он так себя повел на ассамблее ООН – снял туфлю и бил ею по столу. Вот он и выбирает себе прочную обувь.

Небольшая стайка любителей живописи прошла мимо меня и двинулась дальше.

Иногда, действительно, выбираешь обувь странным образом», вспомнил я. Однажды я зашел в обувной магазин на Дерибасовской в Одессе. На прилавке лежала роскошная английская туфля. Я спросил стоимость. Цена была весьма приемлемая и размер тоже. «Я беру», – сказал я продавцу. «Это вы говорите за этот туфель? А какой бы вы хотели – правый или левый?» – последовал странный вопрос. «Оба». «Не морочьте мне голову. Вы что, не понимаете, что это для инвалидов? Где это, интересно, вы видели, чтобы классные английские туфли стояли просто так на прилавке!». «Для каких это инвалидов?» «Ясно для каких, у кого одна нога». Оказывается, цена относилась тоже только к одной туфле.

…К этому времени вся компания переместилась к моему триптиху. Тут мистер Питман увидел меня и расплылся в улыбке.

– Это триптих, посвященный одному из самых страшных событий в истории антисемитизма в России – делу Бейлиса. Я думаю, вы слышали о нем. На среднем полотне изображен этот ужасный судебный процесс, а на крайних показан погром. Вы видите слово «погром» – оно по-русски и по-английски произносится одинаково. Бейлис был очень-очень бедный человек.

– А кем он был? – спросил пожилой джентльмен.

– Кем он был, мы сейчас можем спросить у автора, который совершенно неожиданно оказался здесь. Знакомьтесь, пожалуйста. Так кем был знаменитый Бейлис?

– Он был бухгалтером на кирпичном заводе, – прокомментировал я.

– Почему же он был таким очень бедным? – поинтересовался господин в ермолке.

– Зарплату задерживали.

Выплачивали весьма нерегулярно, – произнес я накатанную фразу Александра Ивановича Корейко. – А профсоюз бездействовал.

– Да, да, я об этом слышал, у них и сейчас так делают.

Не видя особого энтузиазма слушателей, мистер Питман перешел к следующему полотну.

– «Три богатыря» – Маркс, Энгельс и Ленин.

– А почему они на лошадях? – не переставали удивляться посетители.

– Это такая символика. Они здесь изображены в сатирической форме трех богатырей из старинной русской легенды. Только в руках у них вместо мечей книги. У Маркса, например, «Капитал».

– А кто это справа, с бородкой и в ермолке? – не унимался правоверный еврей. Мистер Питман опять обернулся ко мне.

– Это Ульянов, он же Владимир Ильич Ленин, он же Алеша Попович, – сказал я, включаясь в игру.

– О’кей! Я, кажется, понял, – сказал догадливый еврей. – Это псевдонимы для конспирации.

В это время посетители переместились в конец зала, где висел холст «Русская баня». В клубах пара прорисовывались обнаженные фигуры. Эта картина несколько оживила приунывшую компанию.

– У вас на всех картинах вожди да члены российского правительства, – не выдержал один из посетителей. – Надеюсь, здесь их уже нет.

– Почему же, – это я подал голос, – вот слева миссис Крупская.

– А кто это? – удивился джентльмен.

– Это герлфренд Алеши Поповича.

Посетители посмотрели на меня с большим сомнением. А мистер Питман даже с укоризной. При этом он дернул себя за нос, что означало крайнее раздражение. Я понял, что лучше удалиться, и прошел в его кабинет. Кабинет мистера Питмана напоминал небольшую районную библиотеку после землетрясения. Он весь был завален книгами, бумагами, папками и прочей канцелярской дребеденью. Над этим хаосом царили две вещи: роскошный компьютер и огромное вращающееся кресло. Произведя капитальные разгрузочно-уборочные работы, я расчистил одно из кресел у стены и уселся в ожидании. Ждать пришлось недолго. Очевидно, посетители оказались бесперспективными, и мистер Питман появился довольно скоро.

– Я очень тяжело работаю, – начал он. – Сегодня спал не более четырех часов.

Я уже привык к этой сентенции. Многие бизнесмены и клерки здесь говорят вместо приветствия «I’m hard working» (я тяжело работаю), даже если они встречаются в рабочее время в увеселительном заведении. Таковы традиции.

По внешнему виду мистера Питмана трудно было судить о его каторжной работе. Он был человеком весьма дородным, с солидным брюшком. Над тремя подбородками сияла круглая физиономия, украшенная завидным румянцем. Он был без пиджака. На белоснежной сорочке кричал яркий легкомысленный галстук с розовыми поросятами. Начал он, как всегда, в атакующем стиле.

– Хочешь, я познакомлю тебя с конгрессменом или даже с сенатором. Ты знаешь имя сенатора от штата Пенсильвания? Чувствую, что нет, а меня он приглашал на ланч. Или, может быть, лучше показать твои работы мэру Филадельфии? У меня есть на него выход. Я думаю, его может заинтересовать серия картин «Наша Филадельфия». Теперь твоя задача держаться за меня. Я тебя сделаю богатым и знаменитым. Твоим именем назовут улицу в Филадельфии или площадь. Ты что больше хочешь?

– Я хочу получить назад свои работы.

– Опять ты за свое. Ты знаешь, чем отличаются русские художники от американских? Чувствую, не знаешь. Русские художники лучше рисуют и компонуют, но совершенно не разбираются в бизнесе. А американские – хуже рисуют, но зато умеют делать деньги. Вот ты типично русский художник.

– Я не русский, я еврей.

– Для нас вы все русские. Шагал – русский художник, Рубинштейн – русский музыкант. Это там у вас, в Советском Союзе, любили изучать родословные. Там мы бы оба были евреями, а здесь я американец, а ты русский.

– Так когда же американский еврей вернет русскому художнику его работы?

– Ты сейчас же изменишь свою точку зрения, как только я тебе скажу потрясающую новость.

– Неужели вы нашли спонсора, который купит мне персональную галерею?

– Даже лучше. Через полчаса сюда прийдет знаменитый филадельфийский архитектор мистер Бейкон, ты должен был слышать о нем. Тебе следует произвести на него хорошее впечатление. У него будет к тебе интересное предложение, и мы его втроем обсудим. А пока обожди в галерее, у меня небольшой митинг.

Следует сказать, что митинг по-американски – это и собрание, и беседа, и планерка, и летучка, и встреча с друзьями, и, наконец, просто повод, чтобы на время сдыхаться от клиента достаточно вежливым способом. Я прошел в зал, где висели портреты вождей, столь скептически принятые акулами капитализма, уютно устроился на диване и стал вспоминать наше знакомство с мистером Питманом.

 

HELLO, МИСТЕР ПИТМАН

После завершения одной из выставок галерейщик вручил мне визитку, оставленную для меня одним из посетителей. Я прочитал: «Альберт Эйнштейн».

– Я, конечно, с большим уважением отношусь к памяти великого Бертика, но не настолько, чтобы отправляться на тот свет. Или это однофамилец?

– Нет. Это только название экстравагантного магазина, хозяин которого хотел поговорить с тобой.

Моя супруга позвонила псевдоэйнштейну по указанному телефону, назначила аппойнтмент (встречу), и мы направились в центр города на метро. Выйдя на 15-й стрит, мы пошли по Уолнут-стрит. И тут же начались диковинки. На углу на вентиляционном люке сидел homeless (бездомный) афро-американец и потряхивал бумажным стаканчиком с мелочью. Вызывало удивление его облачение. Он сидел в черном пиджаке, белоснежной рубашке и бабочке.

Когда мы приблизились, он заныл басом: «Change! Change!» (мелочь).

– У нас нет мелочи, – не выдержала Леночка.

– Тогда можете дать мне доллары, – не унимался он.

– У нас нет и долларов.

– О’кей, мэм, я согласен на чек.

Когда мы через месяц проходили этот перекресток, мы увидели этого же нищего, но без бабочки. Я не удержался, дал ему квотер (25 центов), но при этом сказал:

– Как ты низко опустился. Ты даже забыл надеть галстук-батерфляй.

А сейчас, расставшись с нищим, так хорошо разбирающимся в финансовых операциях, мы тут же увидели нечто, что не могло не привлечь наше внимание. Это была трехметровая Эйфелева башня, сделанная из детских конструкторов. Возле нее стоял молодой человек в тирольском костюме и вертел шарманку: «О, мой милый Августин, Августин, Августин…» По фасаду шла динамичная надпись «Эйнштейн». Здесь начинались владения мистера Питмана.

Мы вошли в магазин-галерею. В широком тамбуре из коврика торчали спина, глаза и хвост крокодила. Надпись предупреждала: «Не наступи на меня. Мне будет больно». Стараясь не наступить на бедное земноводное, мы прошествовали в зал. Робот, стоящий у входа, сделал приветственный жест рукой и сказал мужественным, чуть-чуть хрипловатым голосом Караченцева:

– How are you? Welcome to Einstein!

– Привет, – ответил я. – На крокодила мы не наступали и вообще вели себя достойно. Нам бы мистера Питмана.

Робот безмолствовал. Мы огляделись. Я никак не мог привыкнуть к этой роскоши (парад излишеств, сказали бы советские интерьерщики). Зал был оформлен под Дикий Запад. Колонны представляли собой деревья, стены – скалы. По контуру зала шла довольно крупная детская железная дорога со всеми необходимыми препятствиями: мостами, переездами, туннелями, акведуками. Туннель проходил под большой распашной лестницей. Плюшевые обезьяны раскачивались на лианах, спускавшихся с потолка. Вокруг колонн размещались терриконы мягких игрушек, возле стен – стеллажи с яркими коробками. Посередине зала был небольшой фонтан с золотыми рыбками и серебряными монетками на дне, оставленными посетителями на память.

Людей было немного. Дети хватали игрушки. Доступ ко всему был открыт. Леночка не выдержала и взяла за лапку большого симпатичного зайца. Тот затрясся, зашелся от хохота, аж повалился на спину. Закончив хохотать, он сообщил нам:

– It’s Tickle! (щекотно).

Мы не стали ему возражать и отправились к лифту. Нам преградила путь китаянка в фирменном платье со стандартным вопросом «May I help you?», тут же созвонилась с шефом, проводила нас к лифту и объяснила, что он нас ждет.

Мы поднялись на третий этаж. Мистер Питман ждал нас прямо у лифта. Он был толст, добродушен и улыбчив. На нем был невероятный галстук с пальмой и собакой (в дальнейшем он всегда поражал нас своими галстуками). Он провел нас в кабинет, извинился за беспорядок (если можно было назвать беспорядком этот погром), познакомился, усадил, затем попросил у нас фотографии моих работ, покричал wow и great. После этого он позвонил по телефону, и через пять минут появилась высокая худощавая дама, чья комплекция была полной противоположностью мистеру Питману.

– Это моя жена Сара, – представил он ее. – Сара! Это русский художник, о котором я тебе говорил. Он вовремя пришел к нам, как будто бы почувствовал, что только мы ему можем помочь. Я его сделаю богатым и знаменитым. Ты же знаешь, как я помогаю русским художникам. Что бы они делали без меня? Все приехавшие в Америку русские художники рано или поздно обращаются ко мне.

– Вы давно в Америке? – спросила она.

– Нет, только два года.

– Вы говорите на идиш?

– Нет, не говорим.

– Какой же вы после этого русский художник?

Вопрос был настолько глубокомысленным, что мы не нашлись, что ответить.

– Мне нравятся ваши работы, – сказала она, рассматривая фотографии. Покопавшись в кармане, достала стодолларовую купюру и протянула ее мне. – Это вам подарок в знак нашей будущей совместной работы. Где сейчас ваши картины?

– Дома, в Норд-Исте.

– Тогда поехали – посмотрим.

Через 15 минут мы уже мчались по 95-й дороге. Сара была за рулем. Мистер Питман живописал нам наше совместное будущее в розовом свете.

День был воскресный, так что запарковаться возле дома было несложно. Питман попросил показать, где вход. Он хотел подъехать поближе, чтобы легче было загружаться. Я не понял, о каком грузе идет речь, и пригласил их войти в дом.

В нашей просторной гостиной я устроил им настоящий вернисаж. Комментировала Леночка. Я выносил картины, мистер Питман мне усиленно помогал, выкрикивал восклицания, и после осмотра отставлял картины – одни слева, другие справа. Окончив просмотр, он заявил:

– Вот эти 14 картин я заберу сейчас.

– Как – заберу? – растерялись мы.

– Вы что, мне не доверяете?! Вот тебе на! Этого еще не хватало! Вся Филадельфия мне доверяет, а вы мне не доверяете. – Он даже покраснел от огорчения. – Хорошо. Я дам вам расписку, а завтра пришлю письмо. Я помогу тебе продать твои работы. При этом я возьму только 50 % комиссионных, не больше, чем любая галерея, хотя в них сидят одни бездельники, которые тебе не помогут ни на один цент.

У стены оставалась еще одна акварельная работа, больше похожая на шарж. На ней был изображен музей во время посещения его экскурсией колхозников. Посредине зала находилась обнаженная статуя микельанджеловского Давида. Ее окружили веселые колхозницы, которые хохотали, недвусмысленно указывая пальцем в определенном направлении и делясь впечатлением от увиденного.

– Эту работу мы покупаем, – сказала Сара. – Во сколько вы ее оцениваете?

– На последней выставке эпрайзер оценил ее в 400 долларов.

– Очень хорошо, – сказала практичная Сара. – Завтра я вам пришлю чек на 100 долларов.

– Почему сто? – удивился я.

– Как почему? Половина стоимости полагается нам, как вашим агентам. Остается 200. Сто долларов я вам уже дала при знакомстве. Остается 100.

Убийственная арифметика. Энтузиазма у нас поубавилось, но спорить не хотелось. Мы просто не знали что ответить. Чек на 100 долларов, обещанный Сарой, мы получили через два месяца после пяти напоминаний…

 

ПОЯВЛЕНИЕ МИСТЕРА БЕЙКОНА

В это время мои воспоминания прервало появление мистера Питмана, пригласившего меня в кабинет. Корифей архитектуры мистер Бейкон имел довольно скромный вид. Это был не очень молодой человек 87 лет, высокий, худой, седой, одетый в легкомысленную полосатую тенниску и согнувшийся под тяжестью огромного тома «Жизнь на Миссисипи».

– Мистер Бейкон – архитектор, вошедший в книгу лучших людей Америки, – представлял мистер Питман, – а это русский художник, еще пока не попавший в книгу лучших людей Америки, но я надеюсь, что с моей помощью он скоро туда попадет.

Мистер Бейкон, избавившись, наконец, от тяжелейшей «Жизни на Миссисипи», поведал мне, что он видел мои картины из серии «Наша Филадельфия», выполненные в акрилике, что они на него произвели очень сильное впечатление и даже довели до слез.

– Вы, очевидно, очень эмоциональный человек, – ответил я ему, – я не думал, что городской пейзаж может вызвать слезы. В таком случае перед картинами Каналетто вы, наверное, плачете навзрыд, а перед «Парижскими бульварами» Писсаро просто рыдаете.

Он ничего не понял и предложил приступить к делу. А дело заключалось в следующем. Мистер Бейкон решил представить эскизный проект реконструкции Independence Square – Площади Независимости. Это одна из основных исторических площадей Америки. Посредине ее шла эспланада для парадов с плитами и ступенями, которая никогда не использовалась. По обе стороны эспланады размещались павильоны с аркадами. Все это пустовало. Редкие прохожие забредали в эти колоннады по пустячному делу на минутку. Я уже давно приглядывался к этой площади и поэтому крайне оживился и заявил, что у меня есть конкретные предложения по ее реконструкции. Мэтр довольно сухо ответил, что архитектуру он уже решил, и поэтому мои предложения ему не нужны, а он хочет использовать меня как художника.

– Сейчас у нас 30 арок, – сообщил он, – но это не беда. Мы доведем их количество до 50 – по количеству штатов. И каждая арка, каждый участок павильона будет представлять один штат. Там будет киоск для продажи сувениров, книг, картин и фотографий, а на торцовой стене будет ваша картина, посвященная наиболее интересным сооружениям и природным явлениям этого штата. Картина будет иметь размеры 10 на 20 футов. Всего вы должны будете написать 50 картин.

– Но это же гигантская работа! Расписать 10 тысяч квадратных футов стен…

– Я все предусмотрел. Вы не будете расписывать стены. Вы сделаете картины в той же технике, что и серия по Филадельфии, а мы их потом смонтируем в арках. Так что начинать вы сможете одновременно со строителями.

Я был ошеломлен. Перед моими глазами открылись фантастические горизонты. Вот я за рулем своего вэна разъезжаю по всей стране, изучая достопримечательности всех штатов, встречаюсь с губернаторами, а потом работаю в огромной мастерской, в которой помещаются шестиметровые холсты… В своих мечтах я несколько отвлекся, но тут мне пришлось насторожиться, потому что дальше мэтр начал излагать чересчур экстравагантные мысли.

– После этого вы на фанере нарисуете наиболее популярных героев или характерных жителей этих штатов в натуральную величину, стоящих группами. Мы эти фанерные изображения вырежем и укрепим перед каждой аркой. И вот, представляете, приезжают туристы и фотографируются с наиболее интересными персонажами каждого штата на фоне ваших картин. Они делают 50 фотографий и получают альбом, как будто бы они объехали всю Америку.

Маэстро посмотрел на меня с победным видом. Я был страшно удивлен, с какой легкостью принимаются принципиальные архитектурные решения с помощью такого незатейливого материала, как фанера. У меня даже появились некоторые сомнения насчет состояния здоровья нашего творческого руководителя. Я представил себе площадь, по которой ходят ошеломленные туристы вперемешку с манекенами индейцев, господ в цилиндрах, дам в кринолинах, босяков и бродяг, вырезанных из фанеры (кстати, как насчет дождя), и перепуганных прохожих с фотоаппаратами, пристраивающихся к этим монстрам. Но спорить я не стал. Флаг вам в руки, господин Бейкон. Архитектор пусть рвется в бой, а я – художник-оформитель.

– Было бы интересно представить себе какой-нибудь пример.

Маэстро оживился.

– Вот, например, штат Миссури. Я для этого принес книгу «Жизнь на Миссисипи». Вы изображаете силуэт города Сан-Луис с гигантской аркой, а на переднем плане двухтрубный пароход плывущий по Миссисипи. О’кей?

– Насколько я знаю, эту гигантскую арку создал архитектор Сааринен относительно недавно, а двухтрубные пароходы уже давно исчезли.

– Это детали, не играющие никакой роли. Потом вы на фанере рисуете Тома Сойера, Геккльбери Финна и тетушку Салли в натуральную величину, а мы их вырезаем и ставим перед аркой. Каково?

– Ошеломляюще. А как насчет Тома Сойера, высеченного в мраморе вместе с тетушкой Салли?

– Нет, я думаю это будет слишком сложно. Я попрошу вас сделать эскизы через неделю. Я позабочусь о презентации.

Мистер Питман слушал нашу беседу с большим недоверием. Он так и не мог уловить всю грандиозность предстоящих фанерных шедевров. На этом наш нестойкий тройственный союз завершил свой первый митинг.

Я покинул заведение имени великого физика со смешанными чувствами: то ли мне предложили серьезную работу, то ли втянули в скверную бесперспективную аферу. Я двинулся по Уолнут-стрит до Риттенхауз-сквера, прошелся по аллее и уселся на скамейку. Я любил это место. В центре Филадельфии мало зелени. И эти два островка – Вашингтон-сквер и Риттенхауз-сквер – очень меня привлекали. Особенно второй из них. Здесь проводились различные шоу. Ежегодно мы посещали грандиозную выставку цветов. Кроме того, здесь устраивались осенние выставки художников и сгайзтеп (мастеров-прикладников). Эти шоу всегда меня удивляли.

В них участвовали художники-выпускники University of Art, Academy of Fine Art и просто университетов. Это я знал точно, так как возле каждого художника висела табличка с его биографией и перечислением заслуг. Но здесь, в отличие от официальных выставок, не ставили инсталляций, не выставляли куски искареженного железа и перепачканные доски. Здесь царил соцреализм. Очевидно, желание что-нибудь продать брало верх над стремлением к оригинальности.

Молодые люди и девицы валялись на траве в рискованных позах – здесь это разрешалось. Хомлесы с увлечением копались в урнах, выуживая коробки для завтраков и бутылки кока-кола. Юноши и девушки громко беседовали, поглощая чизбургеры.

Больше всего мне нравилось то, что тут растут каштаны, такие же, как и в Киеве, с настоящими свечками, к которым мы так привыкли, и которые вызывали так много воспоминаний. Чувствовал ли я ностальгию? Очевидно, да. Но это была ностальгия не по сегодняшнему Киеву, а по городу, где прошла моя молодость и большая часть творческой жизни. Я любил Киев времен моей институтской учебы. Я любил Киев шестидесятых. Я с удовольствием вспомнил свой родной институт с инфантильным названием КИСИ, куда я, нагруженный чертежными досками, добирался на трамвае номер 2.

 

ИНСТИТУТ (дела давно минувших дней)

– Молодой человек, вы на Евбазе выходите?

– Да-да! Выхожу, не толкайтесь. Здесь все выходят.

Я пробил себе дорогу двумя чертежными досками, и, выслушав не совсем лицеприятные комментарии пассажиров, вывалился из трамвая. Здесь уже давно не было еврейского базара, но название оказалось настолько живучим, что его ничто не могло изменить. Раньше это была Галицкая площадь, но все называли ее Евбаз, в 1952 году ее переименовали в площадь Победы, однако название Евбаз осталось.

Еще не было ни цирка, ни Центрального универмага, ни гостиницы «Лыбидь». Еще не построили парадные пропилеи из двух жилых домов с угловыми надстройками, в одном из которых был Аэрофлот, а в другом-гостеприимная квартира замечательного кинорежиссера Сергея Параджанова. Всего этого еще не было, но рынок уничтожили, площадь пустовала, и все равно ее называли Евбаз. Только в воспоминаниях старожилов остались легенды о бурной жизни старого еврейского базара, о хитроумных продавцах и колоритных покупателях, о неповоротливых балагулах, о богатыре-грузчике Иосифе по прозвищу Лампадка. Он приходил на рынок очень рано с жестокого похмелья, снимал шапку с какого-нибудь незадачливого еврея, выглядевшего поприличнее, поднимал одной рукой 10-пудовый ларек и клал шапку под него, предварительно подложив газетку. После этого он вежливо обращался к господину:

– Уважаемый, я очень извиняюсь. Вам бы хотелось получить свою шапку, а мне хотелось бы получить гривенник поправить здоровье. Я думаю, мы договоримся. Ведь здесь же базар.

На него не обижались, ибо это уже была традиция. Получив гривенник, он вежливо благодарил, возвращал шапку и шел поправлять здоровье молодым молдавским вином.

Сейчас от всех базарных дел остались только две скобяные лавки в старом доме.

Я шел по Брест-Литовскому шоссе. Ярко светило солнце, снег скрипел под ногами, настроение было прекрасное – последний курс, диплом и впереди масса интересных дел: проекты, конкурсы, новостройки. Я повернул за угол, прошел мимо табачной фабрики и подошел к портику института. Обычно в это время здесь было оживленно, масса студентов и студенток с досками, этюдниками и сумками, шум, гам, приветственные возгласы. Но сегодня была тоскливая пустота – еще не кончились каникулы.

– А ты чего явился? – проворчал Маркелыч, дежурный на входе. – Дома не сидится? Можешь еще два дня прохлаждаться.

Маркелыч должен был проверять студенческие билеты, но он знал всех студентов в лицо. Курсы на архитектурном факультете были маленькими – по 25 человек, да и половина билетов были просроченными. Творческая молодежь не отличалась большой аккуратностью.

– Небось в рисовальный класс, малевать не терпится. Антигноя, небось.

Маркелыча когда-то засунули в инвентаризационную комиссию как представителя хозчасти. На него сильное впечатление произвели гипсы в рисовальном классе – особенно Антиной. Впоследствии он комментировал:

– Представьте себе, все мужики голые, а один даже со снятой кожей. А головы у них есть красивые. Особенно Антигной – инвентарный номер 1423.

С тех пор он не упускал случая блеснуть своей эрудицией. Сейчас Маркелыч явно скучал.

– А зачем доски? Сдавать, небось? Только и знаете носить туда-сюда. Сидели бы себе в институте и вкалывали. А что у тебя за книга?

– Диккенс.

– Не знаю такого романа. А сколько она стоит?

Я взглянул на обложку.

– Одиннадцать рублей.

– Я тебе вот что скажу. Если это про войну, то она таких денег не стоит, а если про любовь, то это сплошной обман зрения. Вот, например, у меня Арбузов книгу оставил – 17 рублей, а я глянул – одни разговоры.

Я понял, что литературный диспут может затянуться и поспешил ретироваться. Арбузов – проректор по хозчасти – был для него непререкаемым авторитетом, а для нас, студентов, его мощная фигура – хорошим объектом для карикатур. Говорили, что когда он встречался с Юровским – корифеем конструкторов, имеющим аналогичную комплекцию, то для рукопожатия они заходили боком друг к другу, так как напрямую руки не дотягивались.

Я поднялся на второй этаж, оставил доски на кафедре конструкций и пошел по коридору. Это место студенты не очень любили. Здесь чувствовалась власть Дубины и в прямом, и в переносном смысле. Тут располагалась кафедра марксизма-ленинизма и кабинет ее бессменного руководителя – доцента Дубины. С ним у всех архитекторов были постоянные конфликты. Во всех юмористических газетах он выискивал крамолу и требовал эти газеты снимать. Последняя стенгазета прошлого семестра была посвящена бурному комсомольскому собранию по вопросам излишеств в архитектуре. Газета имела 10 метров длины, и в основу ее была положена «Вакханалия» Рубенса, которая по теме и по накалу соответствовала событию. Сначала преподаватели посмеивались, но когда славный доцент Дубина увидел себя в виде козлорогого сатира да еще с нимфой (ассистенткой кафедры), судьба газеты была решена.

У меня с ним возник конфликт еще на втором курсе, когда он после всех моих, трудом и потом заработанных, пятерок по другим предметам, влепил мне тройку по марксизму. Когда я пришел к нему пересдавать, он отнесся ко мне весьма скептически.

– Марксизм – это не тот предмет, который можно выучить за две недели. Это тебе не сопромат.

Он сидел с кислой физиономией и слушал мои ответы. И только, когда я сказал, что первые произведения Сталин опубликовал в газетах «Ахали Цховребо» и «Дро», он страшно удивился:

– Ты что, грузинский знаешь? Ведь ты же еврей.

– Да, я не грузин, но эти слова я выучил специально, из любви к товарищу Сталину, – ответил я, не моргнув глазом.

Сработало. Он переглянулся со вторым экзаменатором и тихо исправил отметку.

Я прошел по коридору и заглянул в крайнюю аудиторию. Там сидели два студента, очевидно, третьекурсники, так как между ними лежал конспект по статике сооружений. Они сидели по обе стороны стола и лихорадочно переписывали формулы с конспекта на шпаргалки. Я подошел поближе.

– Чего такое рвение? С Платоновной не смогли договориться?

– Берем измором. На третий заход уже идем.

– Вот тут вы неправы. Алла Платоновна Бажан дама строгая, но не жестокая, как некоторые марксисты. Вы бы ей стихи ее брательника почитали, она бы и смягчилась.

– Ты насоветуешь. Тут ни одной эпюры не запомнить, а ты еще стихи. Ну тебя!

– Не груби старшим. А, кстати, ты почему переписываешь вверх ногами?

– А мне все равно. Я эти формулы рисую как орнамент.

– В тебе погибает большой художник-декоратор. Кстати, ты, говорят, здорово красишь. Мне нужен будет «китаец» через месяца два.

– За так или за коньяк?

– Конечно за так, но второе, естественно, само собой. Уважай традиции, тогда и тебе не дадут погибнуть в трудную минуту.

По традиции старшекурсники помогали дипломникам делать проекты. Этих добровольных помощников называли в Киеве «китайцами», в других городах по-другому: «негры», «рабы» и т. д. «Китайцы» частенько знали проект лучше, чем дипломник, и на защите подсказывали. Небезызвестен случай, когда нерадивый дипломник, защищая проект аэровокзала, на вопрос члена комиссии, что это за помещение на плане подвала, обозначенное «кл.», задумавшись, ответил: «А это клозет. Я, знаете ли, специально так написал. Уборная – грубо, а туалет как-то не по-русски». «Ну, а рядом, что это за «кл.»? «А это дамский клозет». «А на правой части плана, посмотрите, там 8 таких клозетов». «Ну, знаете, все-таки аэропорт – много посетителей». «А внизу?» И тут его «китаец» не выдержал и сказал громким шепотом: «Кладовые, дубина!» Завкафедрой марксизма-ленинизма Дубина нервно передернулся и мрачно посмотрел в зал.

Покинув трудолюбивых страдальцев, я поднялся на третий этаж. Тут я заглянул на кафедру рисунка, где жил легендарный Антиной, любимец Маркелыча. Там-таки рисовали, и именно Антиноя, Маркелыч как в воду глядел. Я вспомнил, что в этом году перебрали при приеме первокурсников, хотя количество мест увеличили до 50, но и блатных тоже, как известно, немало. Всех принятых предупредили, что тех, кто хуже будет рисовать, отчислят. А так как Репиных и Серовых среди них было негусто, приходилось коротать каникулы за мольбертами. Я подошел к одному из первокурсников и произнес елейным голосом.

– Молодой человек, встаньте из-за мольберта, давайте отойдем на пару шагов и посмотрим на ваш рисунок. Давайте взглянем на него с точки зрения теории пластичности и выявления, так сказать, основных форм и пропорций. Это нам необходимо для правильного отражения рисуемого объекта. Я надеюсь, что вы не станете утверждать, что сама схема построения классической головы…

Студенты заулыбались. Этот номер я проводил неоднократно, и все узнавали в этих высказываниях заведующего кафедрой Юрия Михайловича Петрова, который, очевидно, в силу своей деликатности (злые языки находили другие причины), никогда не садился за мольберт, как другие преподаватели, но зато мог излагать теории часами.

Под жидкие хлопки я покинул рисовальный класс и двинулся к актовому залу.

Там работали столяры и плотники. Оттуда слышался стук молотков, отдельные слова и сложные построения неформальной лексики. Зал имел три прохода – один посредине и два сбоку у окон. Вместо боковых проходов там сооружали загородки для дипломников. Диплом-никам-архитекторам всегда не хватало места, и для них создавали фанерные пеналы, как в общежитии имени монаха Бертольда Шварца. Это обычно вызывало бурю эмоций у пожарного инспектора, но после длительных интимных бесед с товарищем Арбузовым, он успокаивался.

Я подумал, что через два дня нужно будет прийти, чтобы заранее занять место. Потом, как правило, месяц никого не будет. Это тоже традиция. Но место нужно забить, и доски нужно получить. После этой процедуры каждый дипломник упражнялся в творчестве на обратной стороне досок: «Если ты спер эту доску в дипломантской, немедленно покайся и верни ее Сидорову» и т. д.

В том году положение дипломников было весьма щекотливым. Постановления ЦК КПСС и Совмина уже осудили всех, кого можно было осудить, и появились призывы покончить с излишествами и разобраться с классикой. На небезызвестном собрании, изображенном впоследствии легкомысленными карикатуристами в виде «Вакханалии» по Рубенсу, товарищ Дубина прямо спросил: «Как мог допустить комсорг третьего курса Манечкин излишества в проектах своих сокурсников?» На что несознательный Манечкин пробурчал: «А как допустили все это вы, как допустили все это там?» и показал дрожащим пальцем вверх, чем вызвал большое недовольство представителя райкома, которое он не преминул высказать в своей гневной заключительной речи.

Что проектировать дальше, было неясно. С одной стороны, Корбюзье – представитель продажной архитектуры империализма, а с другой стороны, – Жолтовский – ретроград, заведший советскую архитектуру в тупик. Уже ходили слухи, что гостиница «Москва» в Киеве будет без башни, и шпиль в высотном здании «Дружбы», что напротив ул. Ленина, утопили наполовину в башенку, чтоб не сильно бросался в глаза. Злые языки утверждали, что корифей архитектуры Вадим Иванович Гопкало, запроектировавший 60 керамических шишек на жилом доме, ходит по проектным институтам и предлагает их – эти шишки – архитекторам в розницу по 2, по 3. Архитекторов называли «шпилягами», так как совсем недавно закончилась предыдущая кампания по борьбе со стилягами. Наиболее эрудированные студенты занимались вольнодумством и уже шепотом поговаривали о возвращении конструктивизма и даже функционализма. В курилках произносились запрещенные имена: Фрэнк Ллойд Райт, Ле Корбюзье, Эрик Мендельсон, Вальтер Гроппиус.

В общем, все было неясно. Наш тишайший руководитель – доцент Сидоренко, увидев наши новые эскизы, навеянные новаторами архитектуры 20-х годов, совсем потерял голос, но оказаться консерватором ему не хотелось. «Ребята, – прошептал он, – вы думаете, что я не понимаю. Я тоже за, но еще не настало время». Когда оно наступит, было непонятно. Руководство кафедрой уехало в Москву на совещание по строительству, где Никита Сергеевич, ставший главным агрономом, главным искусствоведом и главным архитектором страны, должен был разобраться в стилях и разъяснить нам дальнейшие пути развития советской архитектуры. На кафедре архитектуры было пусто. Сидел лишь один лаборант – бессменный хранитель эпидиаскопа, кафедральных тайн и интриг Михаил Наумович. Он пребывал в меланхолии и пил чай. Увидев меня, он несколько оживился.

– А, соцреалисты-конструктивисты, – обрадовался он. – Что нового на архитектурном фронте?

– Скажу только вам по секрету: говорят, что всех космополитов реабилитируют. Так что доставайте книжечки Голосова и Леонидова.

– Так… Значит опять на 180 градусов. Ну, это нам знакомо. То-то я смотрю, никто из дипломников заявки на доски не пишет. Не знают, горемычные, куда идти, куда заворачивать. А ты возьми и напиши. Раньше возьмешь – лучше выберешь. Все равно придется что-то делать.

– Спасибо, не горит. Можно от вас позвонить? – Я набрал телефон Виктора. Он очень обрадовался.

– А мы тебя по всему городу разыскиваем, с ног сбились.

– Кто мы?

– Володя да я, Женя, Батя, да Илья.

– Чего это ты на стихи перешел?

– Это от волнения. Батя сказал, что нужно тебя разыскать во что бы то ни стало и перекопать твою библиотеку на предмет выявления крамольной литературы, которая могла сохраниться у твоего отца как передовика космополитов-беспаспортных бродяг. Он говорит, что видел у тебя Ремпеля и Аркина. Есть идеи.

Следует отметить, что Илья был совсем не Ильей, а Юрием. Но все дело в том, что его фамилия была Репин, и когда при первой перекличке на первом курсе в аудитории назвали фамилию Репин, и он поднялся, Виктор выкрикнул: «приветствуем Илью Ефимовича», и с этого дня его основное имя было забыто – он стал Ильей.

Батей называли Толика. Он на четвертом курсе, к ужасу всего партбюро, кафедры марксизма и лично товарища Дубины, вырастил бороду лопатой «а-ля рюс» и ни за что не хотел ее сбривать. Еженедельно его вызывали в партбюро и уговаривали побриться. Почти каждый день его встречал на пороге института парторг Тутевич со словами: «Только вчера мы говорили о стилягах, а вы опять с бородой». Не действовало ничего: ни угрозы, ни посулы. В критических ситуациях он ссылался на классиков, для чего носил с собой портреты Маркса и Энгельса.

Я поспешил домой. Опять незабвенный Евбаз, и через полчаса я уже был на площади Богдана Хмельницкого. Я проходил мимо знаменитой Софийской колокольни, возле нее росли каштаны, на которые я лазил с приятелями еще в 1945 году. Тогда через площадь ходили трамваи, она была вымощена булыжником, и ассирийцы, жившие колонией на углу Короленко и Софиевской, играли на ней в футбол. Мы тоже играли в футбол тряпичным мячом, который мне сделала мама. Она оказалась в этом деле большой специалисткой, так как в эвакуации для подработки набивала игрушечных мишек. Выкройку я сделал сам, чем был очень горд. Мамины мячи пользовались большим успехом. Мы наблюдали за игрой ассирийцев либо с моего балкона, либо сидя на ветках каштанов. Приближение к играющим было чревато конфликтами. Заправлял ассирийцами взрослый парень – Пиня, отличавшийся скверной репутацией и крайне нервным характером.

Каштаны были очень раскидистыми. Такие же, как здесь, по другую сторону океана. Я поднял голову, поглядел на свечки каштанов, потом на часы и понял, что пора кончать с воспоминаниями. Take it еasy! Пора домой, а дом мой нынче здесь, в Филадельфии.

 

ПЕРВЫЙ REPRESENTATIVE (продолжение) – 40 лет спустя

Я пошел на Честнут-стрит. Chestnut-это по-английски «каштан», но каштановых деревьев на ней не было. Напротив Либерти-Плейс тусовались студенты в экстравагантных нарядах. Это был Institute of Art. Я решил немного пройтись пешком, вышел на Маркет-стрит и зашел в отель «Мариот». Я любил заходить сюда не только потому, что мне нравился этот современный отель, построенный уже при мне. Здесь был отличный отдел информации, в котором можно было взять проспекты с direction (указанием дороги) во все наиболее интересные точки Пенсильвании и Нью-Джерси, начиная от фантастических фонтанов в Садах Дюпона и кончая старомодными деревнями эмишей, где до сих пор не смотрят телевизоров, не пользуются услугами железных коней, отчаянно игнорируют правила дорожного движения и предпочитают гужевой транспорт. Кроме того, из роскошного вестибюля отеля переход вел в Ридинг-Терминал – гигантский зал бывшего филадельфийского вокзала, переоборудованный сейчас под проведение различных шоу: цветочных, компьютерных, автомобильных… Над залом вздымался дебаркадер из металлических ажурных конструкций. Трибуны шли каскадом и были отделаны мрамором. По бокам двигались эскалаторы, несмотря на отсутствие посетителей.

Это меня всегда удивляло в Америке. В огромных малопосещаемых магазинах работали эскалаторы и были открыты все двери. Я робко пробовал какую-нибудь боковую незаметную дверь – а вдруг заперта. Не тут-то было! Нет на них хороших завхозов, так тщательно заботящихся, чтобы открыта была только одна дверь или даже половинка, дабы посетитель почувствовал всю трудность проникновения в доверенное ему заведение.

Но больше всего меня умиляли в этом зале полированные металлические полосы в полу. Я никак не мог понять их функции, пока мне служитель не объяснил, что это головки рельс, оставшихся от бывшего вокзала – архитектор очень трепетно отнесся к этой реликвии. Отсюда эспланада вела в огромный Конвеншн-центр. Посетив его роскошный туалет, отделанный мрамором, хромированными деталями и многочисленными зеркалами, я вышел на Арч-стрит, где сразу же попал в шумную толпу. Здесь начинался Чайна-таун. По улице шла мощная манифестация китайцев и примкнувших к ним негров против строительства стадиона на месте Чайна-тауна. Митинг был, очевидно, несанкционированным, так как прибыла полиция, и проходил весьма бурно. Я решил тут же смыться. Иди знай, прижмут тебя к стене, наденут наручники, и потом доказывай, что ты не китаец.

Эти неприятности в жизни города происходили весьма часто. Градостроители по неизвестным причинам покинули город, Союз архитекторов занимался своими денежными делами, и администрация делала, что хотела. В основном все крупные объекты они старались построить вокруг Сити-холла. Сейчас шла эпопея со стадионом, для чего решили снести кусок Чайна-таун. В это же время в центре, на этой же многострадальной Арч-стрит, строилась огромная тюрьма, мимо которой я проходил. Может быть, это специально, чтобы постоянно напоминать городским властям, что от тюрьмы да от сумы не следует зарекаться. Но чиновники предлагали другую версию – оказывается, так проще и технологичнее. Тюрьма рядом с судом, и не надо возить подсудимых на большие расстояния, а то ведь могут сбежать. Суд размещался тут же, в одном здании с музеем скульптуры Луис Невелсон – Первой Леди Американской Скульптуры. Какие тут были технологические связи, непонятно. Зато газеты с восторгом сообщали, что в этой тюрьме самая лучшая библиотека среди всех тюрем, самый лучший просмотровый телевизионный зал и спортивные помещения. Создавалось впечатление, что это реклама, что правопослушных граждан заманивают совершить правонарушение, чтобы попасть на этот роскошный курорт. Много чего накуролесили в центре славной Филадельфии. Но я уже добрался до Independence Square и вспомнил о своем новом заказе. Я стал обмерять шагами арки, пока мои упражнения не вызвали определенный интерес у полицейского. Пришлось ретироваться.

Ровно через неделю, как мы и договорились, я прибыл к мистеру Питману с эскизами. Книгу лучших людей Америки я не нашел, но зато обнаружил в библиотеке два огромных тома по ландшафтной архитектуре, автором которых был мистер Бейкон. Он, действительно, был крупным специалистом, и я проникся к нему глубоким уважением. Когда я появился у мистера Питмана, мистер Бейкон был уже там. В своих рисунках я, естественно, не ограничился одними героями Марка Твена. Я сделал архитектурные эскизы, перепланировал площадь, предусмотрел оригинальный обелиск с видовой площадкой наверху, с видом на реку Делавер и на штат Нью-Джерси. Мистер Питман кричал «Wow! Great!» и лихорадочно подсчитывав доход, который может принести видовая площадка с кафетерием. Но мистер Бейкон отнесся к этому спокойнее. Он сказал, что архитектура – это его забота.

Зато когда появилась перспектива с аркой города Сен-Луис на заднем плане, с рекой и корабельной палубой на переднем и с группой, состоящей из Тома Сойера, Пегги, Геккльбери Финна и бабушки, читающей им библию, сердце ветерана архитектуры дрогнуло, и он уронил слезу. Я уже немного освоился с проявлением эмоций мистера Бейкона. После этого он осведомился, уж не родился ли я на Миссисипи. Я ответил, что родился я на Днепре, что, в сущности, почти одно и то же. Это его вполне удовлетворило. Презентация была назначена через неделю. Готовил ее мистер Питман в той самой галерее Луис Невелсон, что примыкала к суду.

Мне это показалось знаменательным. Известный американский скульптор Луис Невелсон, урожденная Лия Берлявская, родилась в Переяславе, в семье Исаака Берлявского и Минны Левин. Она познала все тяготы, которые испытывает эмигрант, прежде чем вырваться на самый верх в иерархии творцов изобразительного искусства, и стала Первой Леди Американской Скульптуры. Она была красивой, талантливой и весьма экстравагантной женщиной. Ее жизнь – это удивительное чередование взлетов и падений, бесчисленных любовных приключений и полнейшей преданности искусству. Она ни в чем себе не отказывала: ни в мирских развлечениях, ни в безудержных творческих порывах. Она была певицей, художником, скульптором, дизайнером. Она училась в Германии и во Франции.

Еще в молодости она написала на дверях своей мастерской, размещенной в бейсменте, «Здесь живет великая художница», и это ее предначертание свершилось. В 1982 году в торжественной обстановке Президент США Рональд Рейген вручил Луис Невелсон Золотую медаль искусства, высшую награду, присуждаемую художникам Америки. Ее работы находятся в крупнейших музеях мира. Ее именем названа площадь в Нью-Йорке – Луис Невелсон Плаза. В Филадельфии есть постоянно действующая галерея Луис Невелсон. В ней и должно было проходить наше предстоящее мероприятие.

Мы прибыли к зданию галереи Невелсон (оно же здание суда) на площади Independence Sqrnre за полчаса до начала презентации. Там уже были мистер Питман и мистер Бейкон. Мистер Питман сидел на бордюре газона, обложенный горой цветных бумажек. Мистер Бейкон был неузнаваем. На нем был отличный серый костюм и под кадыком размещалась большая голубая бабочка. Он выглядел как настоящий мэтр, в глазах читалось вдохновение, он был на большом творческом подьеме.

– Сегодня на презентации будет три канала телевидения и представители четырех газет, в том числе, Philadelphia Inquirer, – радостно сообщил мистер Питман. – А вот это флаеры, – он передал нам пачку бумажек разных цветов. – Я их сам составил. Здесь данные об авторах, а здесь – описание проекта, которое вы мне дали, мистер Бейкон.

Мистер Бейкон взял пачку флаеров и начал читать:

– Борщ с Бейконом. Что это значит?

– Правда, остроумно? – спросил, заливаясь смехом, мистер Питман. – Это привлечет журналистов, это будет сенсацией. Есть такое знаменитое блюдо «борщ с бейконом». Читайте дальше.

– Вот какой борщ наварила группа архитекторов и художников во главе с мистером Бейконом на главной площади нашей славной Филадельфии.

Лицо бедного мистера Бейкона исказилось, он швырнул пачку флаеров на бордюр, бабочка на его тонкой шее предательски дрогнула и перекосилась, и в его глазу тревожно заблестела слеза. Очевидно, представления о юморе у моих соавторов были принципиально разными.

Неловкое молчание было прервано молодым человеком, пригласившим нас войти в музей. Нам открыли вход со стороны площади, который был обычно закрыт. Это нам повезло, так как при входе через суд нам бы пришлось пройти под металлодетектором и потом долго выяснять с охранниками подробности содержания наших сумок.

В зале размещались огромные абстрактные композиции мадам Невелсон в виде зубчатых, прямых и изогнутых деформированных конструкций с лирическими названиями «Лунный сад», «Семь сезонов цветения» и т. д.

Между ними на мольбертах разместили мои картины из серии «Наша Филадельфия». Вклад творческой бригады мистера Бейкона был довольно скромным: чертежи, покрашенные бледными акварельными маркерами, а также маленький макет. Отдельно на мольберте стояла моя картина с аркой города Сен-Луис и твеновскими фанерными хулиганами на переднем плане. Мистер Питман окантовал ее в шикарную барочную раму с позументами по углам.

Мистер Бейкон, к нашему ужасу, оказался весьма обстоятельным докладчиком. Он говорил больше двух часов. Все истомились до предела. Его исторические экскурсы были пространными, его лирические отступления в область ландшафтного дизайна – нескончаемыми. Присутствовавшие выходили и заходили, а он все говорил и говорил, только иногда ему подносили новые стаканы со spring water.

Действо, наконец, закончилось. Мистер Бейкон остался с журналистами. Мистер Питман выскочил взбешенный, прокричав: «Он даже ни разу не упомянул моего имени, кстати, твоего тоже». Это уже относилось ко мне, вскочил в свой джип и умчался. Мы покинули поле боя, так и не поняв результатов. Мы отправились домой по 95-й скоростной трассе. Наш дом размещался в районе Норд-Ист на Бастлетон авеню, напротив офиса Social Seсurity. Из окна моей студии я видел американский флаг над этим офисом. Глядя на него, я определял погоду: сильный ветер или безветрие. Хотя это в принципе особой роли не играло, так как, выходя из дома, мы тут же садились в машину. Такова уж американская жизнь.

Когда я в былые времена выглядывал из окна своей квартиры в Киеве, я видел памятник Богдану Хмельницкому. С годами менялось его окружение – вокруг него была ограда с фонарями, она то исчезала, то опять появлялась. Политические веяния отражались и на нем. Да и отношение к памятнику было неоднозначным. Сторонники дружбы Украины с Россией его приветствовали, националисты не очень, антисемиты его чествовали, евреи не разделяли их точку зрения… Он восседал на вздыбленном коне с 1888 года, указывая булавою на запад.

 

НАШ ДОМ

Когда я выходил на балкон, я видел не только памятник Богдану Хмельницкому, но и огромную колокольню Софии Киевской. Этот дом (улица Владимирская, 22) был живой историей Академии архитектуры УССР. В каждой из его восьми квартир жил кто-нибудь из корифеев зодчества.

На первом этаже – академик Неровецкий и профессор Колотов, крупнейший начертальщик Союза, бывший проректор Киевского архитектурного института, а также доцент Сидоренко, мой шеф, утверждавший, что «еще не настало время». На втором этаже – основатель и бессменный президент Академии архитектуры Украины Владимир Игнатьевич Заболотный, народный архитектор Украины Наталья Борисовна Чмутина, председатель Киевского союза архитекторов Николай Кузьмич Иванченко. На третьем этаже – профессор Александр Матвеевич Вербицкий, автор Киевского вокзала, известные архитекторы Алексей Александрович Таций и Алла Даниловна Иванова, директор библиотеки академии Мария Федоровна Гридина. Наконец, на четвертом – вице-президент академии Анатолий Владимирович Добровольский, директор Софийского заповедника Георгий Игнатьевич Говденко, и мы с отцом. Пусть извинит нас читатель за столь подробный перечень имен моих соседей, но это был мир, в котором я жил не только территориально, но и профессионально.

Когда проходили выборы, меня, как правило, назначали агитатором в нашем доме, и у меня была возможность посетить всех этих корифеев. В те времена выборы, как известно, всегда проводились в большом темпе, под мощным давлением энтузиазма народных масс, хотя результат их был всегда легко предсказуем. И уже в 9 часов утра я должен был, взяв урну для голосования, посетить нерасторопных деятелей архитектуры. Я обходил все квартиры, многократно извиняясь. Задержка была только у старенького профессора Вербицкого и его супруги. Я заходил к ним, раздавал бюллетени. После этого его супруга выходила из комнаты, чему я, по положению, не имел права препятствовать, а я беседовал с ним о его славном детище – Киевском вокзале. Супруга приходила назад и спокойно усаживалась. Я, как полагалось, протягивал ей урну для голосования и очень вежливо предлагал опустить в нее бюллетень. В ответ она выражала полное недоумение.

Бедный интеллигентный Александр Матвеевич начинал усиленно извиняться: – Вы меня простите, Саша, но моя супруга иногда кое-что забывает. Так что вы лучше идите на свой агитпункт, и скажите, что мы все проголосовали, что мы все – за.

– Александр Матвеевич, но я так не могу. Мне бюллетени даны под расписку.

Он тяжело вздыхал, и начинались длительные поиски. Один раз мы бюллетень нашли под подушкой, другой раз – в шкатулке. Больше всего я боялся, чтобы она не спрятала его в книги. Их было много, и поиск становился бы безнадежным. В этой же квартире жили Гридины.

Первые стычки в нашем подъезде произошли у меня с Марией Федоровной Гридиной сразу после войны. Она была очаровательной строгой дамой – директором нашей академической библиотеки. Встретив меня в подъезде, она сказала:

– Остановитесь, молодой человек. Соблаговолите побеседовать со мной. Мне нужно с вами посоветоваться. – С удовольствием, – ответил я, хотя, честно говоря, ее тон не предвещал ничего хорошего.

– В нашем подъезде появились надписи и рисунки на стенах – эдакие петроглифы. Вам в школе нынче, очевидно, не разъясняют, что такое петроглифы, а это наскальные или настенные изображения. Зря, конечно, но не в этом дело. Беда в том, что петроглифы в нашем подъезде крайне непристойного содержания. Мне бы не хотелось передавать вам их смысл. У нас живет несколько молодых людей вашего возраста, которому свойствены такие поступки. Но я подозреваю вас.

– Почему именно меня? – опешил я. – Я никогда в жизни этим не занимался.

– Надписи сделаны очень качественным карандашом «Негро», который мог сохраниться только у профессионального архитектора, а среди подростков такой отец есть только у вас.

– Я клянусь вам, что не имею к этому никакого отношения.

– Будем надеяться. Но если вы что-нибудь узнаете, дайте мне знать. Меня зовут Мария Федоровна. Я живу в квартире номер 5.

– Я знаю, – подавленно ответил я.

Преступников так и не удалось выявить, несмотря на криминалистические расследования Гридиной. Поскольку эти надписи были только на первом этаже, я подозревал, что это работа клиентов дворничихи Маши, томившихся в ожидании приема. Ей разрешили обустроить один марш лестницы на первом этаже, так что там появилась малюсенькая каморка, где размещались вплотную стол и кровать. В этой каморке жила дворничиха со своей престарелой тетушкой Катей, которая помогала ей в дворницких делах в периоды ее увлечения спиртным. Заработки Маши одной лишь дворницкой работой не ограничивались. Часто, приходя поздно домой, я встречал пьяненькую Катю.

– Опять Машка мужика привела, а мне деваться некуда.

– Так что же вы, теть Катя, здесь на всю ночь?

– Что ты? Через полчаса напьются, так я пойду тоже лягу. Кровать широкая, а они уже лыка не вяжут. Как он только после этого рулять будет?

Возле дома стояло такси. Сначала Машиными клиентами были солдаты, теперь она пошла на повышение и переключилась на таксистов. Откуда у этих клиентов, если они занимались петроглифией, могли быть карандаши «Негро», я понять не мог.

Я поднимался пешком на четвертый этаж. В доме был шикарный просторный лифт еще с «раньшего времени» с зеркалами, картушами и красивой отделкой, но он никогда не работал. Периодически, по просьбе высокопоставленных жильцов, нанимали лифтеров, но их работа, в основном, состояла в том, чтобы сидеть на скамеечке у входа и говорить жильцам: «Извините, лифт временно на ремонте».

Я взбегал по лестнице. Первую остановку я делал на третьем этаже. Здесь жила любознательная Мария Федоровна, а напротив, как раз под нами, архитектор Олекса Таций (так он подписывался на проектах). Он был симпатичным человеком и одним из известнейших архитекторов Украины. В свое время он проектировал павильон Украины на ВДНХ СССР. Александр Валерианович Рыков – блестящий конструктор, работавший с ним над павильоном, рассказывал нам, что проектирование шло у Алексея Александровича на дому в кратчайшие сроки, и для стимуляции своих соавторов он держал в доме бочонок вина. Наверное, это активизировало работу, потому что проект был выполнен в срок.

Сейчас он был директором проектного института с названием в виде очень сложной абревиатуры. Но, очевидно, выработанный стимул в работе давал о себе знать. Частенько мы видели его после работы, когда он садился на скамеечку в садике напротив дома и выпивал чекушку «Московской». Мы первые чувствовали результаты такого мероприятия, так как после этой процедуры его тянуло на конфликтные ситуации. Он звонил моему отцу и говорил:

– Яша, по-моему у тебя в ванной что-то протекает.

– Сейчас проверю, – мирно отвечал отец. – Нет, все в порядке. Ванной никто не пользовался.

Но Алексея Александровича это не удовлетворяло. Он говорил, что считает вопрос открытым, и что Яша (то есть отец, пожилой профессор) должен спуститься к нему, то есть этажом ниже, и можно у него, а можно, и на лестничной площадке решить вопрос в честной рукопашной борьбе. Отец от этого лестного предложения почему-то отказывался.

Приходил на ум детский анекдот: «Рабинович, вы говорите, что ваш сосед обливается по утрам холодной водой. Наверное, он просто морж». «Нет, он просто хулиган».

Вообще у моего отца довольно часто выходили казусы, вызванные его честностью. Заслуженный профессор, выпустивший более 50 аспирантов, он был человеком обстоятельным, серьезным и крайне обязательным. Однажды, разговаривая по телефону, он позвал меня и попросил принести рулетку. После этого я услышал: – У вас есть ручка? Записывайте. Длина шнура 112 сантиметров, а если точно 112 с половиной. Записали? Что? Куда? Странно.

Я знал заранее финал этой дурацкой покупки, и не стал выяснять у отца, куда эти идиоты предложили ему засунуть шнур длиной 112 с половиной сантиметров. Самое интересное заключалось в том, что через некоторое время я обнаружил, что отец с той же тщательностью по чьей-то телефонной просьбе занимается обмером телефонной трубки. Я видел, что ответ абонента не принес отцу удовлетворения.

 

НАША КВАРТИРА

На стенке нашей квартиры у входных дверей красовались пять звонков и таблички с именами жильцов, написанные красивыми шрифтами, свидетельствовавшие о том, что в квартире живут архитекторы. Я отпер двери, вошел в переднюю и перевесил картонную табличку на стене. Один из моих соседей – директор Софийского музея Георгий Игнатьевич был человеком очень творческим. Он и придумал нововведение. На стене передней была подвешена дощечка, на которой были написаны в ряд фамилии жильцов. Под каждой из них висела на гвоздике картонка, на одной стороне которой было написано «дома», на другой стороне «нет дома». Первый предложенный на рассмотрение вариант – «все дома» и «не все дома» – был жильцами категорически отклонен, так как содержал в себе обидный намек. Когда на дощечке собирались все таблички «дома», последний входящий запирал дверь на второй замок и щеколду.

Я иногда, выходя, забывал перевесить табличку, и вернувшись поздно домой после студенческого междусобойчика или затянувшегося свидания, начинал звонить. Я звонил не отцу, а изобретателю системы, но он никогда не обижался.

Квартира наша была густонаселенной, в ней проживало шесть семей. Одной из них были наши родственники, которые, приехав из эвакуации, попросили у отца разрешения временно пожить в одной из комнат, прожили в этой комнате более десяти лет, после чего ее обменяли, что также увеличило количество жильцов.

Полный разлад в стройную систему табличек «дома» и «нет дома» внесла Клава. Ее семейство поселили в комнате, находившейся на лестничной площадке и предназначенной прежде для прислуги. При этом им разрешили пользоваться одной из наших ванных комнат. Она была продавцом овощного магазина, женщиной энергичной и хорошо знакомой с неформальной лексикой. Ее пытались уговорить хотя бы на второй замок. Она пользовалась тяжеловесными аргументами, которые не так убеждали, как полностью обезоруживали интеллигентных соседей. Система была разрушена.

Это впоследствии привело к трагическим результатам. Однажды утром, позавтракав, отец собрался в институт. Он вышел в коридор и тут же вернулся.

– Моего пальто нет на вешалке, – сказал он трагическим голосом.

Это было роскошное ратиновое пальто, купленное на толкучке за большие деньги, и, хоть оно было на два номера больше, отец им страшно гордился. Пришлось ему натянуть мое старое, еще школьное, пальто и пойти в институт. По окончании занятий он упорно не хотел принимать у гардеробщицы мое старое пальто, так как вчистую забыл об утреннем инциденте.

А через три дня к нам позвонил молодой человек спортивной наружности, у которого из-под плаща видны были галифе и сапоги, предъявил красную книжечку и осведомился, не произошло ли в нашей квартире что-нибудь достопримечательное три дня назад.

– Это, очевидно, к вам, – дружно сообщили соседи и посмотрели на отца.

Оказалось, что вор-домушник, прибывший из Свердловска на гастроли, был выловлен участковым, когда рано утром выходил из нашего подъезда в двух пальто, напяленных на телогрейку. Отца вызвали к следователю в присутственные места напротив нашего дома. Там перед ним разложили несколько пальто и предложили выбрать свое. Среди них было даже кожаное. Но отец не покусился и честно сознался, что его пальто здесь нет. После второй подачи, когда весь арсенал верхней одежды работников отделения был исчерпан, он, наконец, обнаружил свое пальто. Для верности его попросили перечислить, что было в карманах. Отец вернулся домой счастливым. Через какое-то время его вызвали на суд. Я злословил:

– Человек ехал такую даль за твоим пальто, а ты его упек за решетку.

Но, очевидно, чему бывать, того не миновать. Через месяц у отца украли пальто на кафедре, и уже на сей раз навсегда.

Георгий Игнатьевич также навел порядок в туалете. На потолке висела гроздь разных лампочек – у каждого соседа своя, а возле выключателей шрифтом «гротеск» была написана фамилия каждого потребителя-соседа. Персональные деревянные круги для сидения на унитазе висели на стене, зачехленные, как боевые орудия, готовые к сражению.

На внутренней стороне двери висело объявление, выполненное с поражающей графической тонкостью и грациозностью: «Товарищи! Соблюдайте чистоту!» Впоследствии, когда ко мне в гости пришел мой приятель – замечательный художник Алексей Викторович Бобровников, он, посетив туалет, дописал этот призыв точно таким же, практически неотличимым шрифтом: «и будьте бдительны». Сосед объявления не снял, но выходил из туалета несколько обескураженным. Он, очевидно, не хотел, чтобы его лозунг носил политический характер.

Значительно более неприятное положение я наблюдал, будучи в гостях у московского поэта Смирнова. У него на дверях туалета висела табличка, по-видимому, украденная в общественной уборной. Табличка была стационарная, выполненная эмалевой краской на металле: «Туалет на ремонте. Ближайший туалет на проспекте Мира номер…» Я понял, что это шутка. Однако хозяин уверял меня, что работники пера, изрядно выпив в его доме и обнаружив на дверях сортира это объявление, оказывались в шоке: поэт жил возле Белорусского вокзала.

Жизнь нашей квартиры протекала довольно спокойно. Соседи были мирными и очень чистоплотными. Эксцессов не было, за исключением, пожалуй, одного случая. В один прекрасный день обнаружили небольшую лужицу в туалете. Квартира замерла. Через несколько дней лужица появилась опять, по поводу чего было назначено общее собрание, которое проводилось на нашей большой кухне. Обсуждение этого вопроса привело к тому, что предложили установить дежурство, и дежурный должен будет проверять туалет после посещения каждого жильца. В этот момент появилась Надежда Петровна – самая пожилая дама в нашей густонаселенной квартире. Она дослушала последнее выступление и вдруг провозгласила:

– Я знаю, как выявить, кто этим занимается. Ясно, что это мужчина, так как дамы производят этот процесс сидя. Лужица оба раза была справа. Значит нужно обследовать всех мужчин, и у кого окажется орган (она решила, что это слово будет звучать мягче всего), да, у кого окажется орган кривым и будет смотреть в правую сторону, тот и будет виновным в этом безобразии.

Наши дамы не выдержали, прыснули и выскочили из кухни.

– Не вижу здесь ничего смешного. Это жизнь, – констатировала пожилая криминалистка.

Мужчины, естественно, отказались от проведения обследования с целью выявления анатомических аномалий. Однако после этого подобные неприятности прекратились. Очевидно, обладатель нестандартных форм внял голосу Надежды Петровны и сделал соответствующие выводы. Жизнь нашей квартиры вернулась в обычное мирное русло.

…Когда я пришел домой, отца не было. Он был вызван в Москву на всесоюзное совещение строителей, на котором им должны были определить дальнейшие тернистые пути развития советской архитектуры. Моя дорогая мама умерла три года назад, сестра Ирина, отличная пианистка, вышла замуж за талантливого коллегу-музыканта Михаила Григорьевича Бялика, ставшего впоследствии ведущим музыковедом страны, профессором, заслуженным деятелем и т. д. Они переехали в Ленинград. Так что сейчас я был один. Попав домой, я бросился к книжным полкам и начал разыскивать старые отцовские книги 20-х годов, относящиеся к эпохе конструктивизма в архитектуре.

 

РОДСТВЕННИКИ

У моих бабушки и дедушки было 7 детей. И только двое из них посвятили жизнь искусству – это мой дядя, Михаил Аронович, и отец. Дядюшка мой был одним из интереснейших киевских художников. Он окончил художественную школу еще в 1911 году, после чего посещал вольные мастерские Петербургской академии художеств. Вернувшись в Киев, он поступил в Киевский художественный институт, окончив который, получил звание художника станковой живописи. Пребывание в петербургской художественной среде наложило отпечаток на все его творчество. Он остался приверженцем живописи и графики периода русского модерна и декадентства, ярко проявившегося в работах таких мастеров, как Бенуа, Лансере, Добужинский. У него был свой стиль, перекликающийся с русским модерном начала века, и он остался верен ему всю жизнь. В своей мастерской со стеклянным потолком в доме Гинзбурга на 16-м этаже он работал, в основном, акварелью и сепиевыми карандашами. Над каждой такой работой он мог трудиться месяцами. Они не смотрелись как свежие прозрачные акварели (хотя он прекрасно владел и этой техникой). Он не стремился к легкости, и его графические работы смотрелись как монументальная живопись.

Дядя Миша принимал активнейшее участие в выставках 20-30-х годов, которых тогда было очень много. Это были выставки секции ИЗО Всерабиса, выставки рисунка и гравюры, выставки «По селам, местечкам и городам Украины», выставки Киевского АРМУ (Ассоциации революционного искусства Украины), АХЧУ (Ассоциации художников Червоной Украины) и многие другие. Сейчас, листая старые каталоги этих выставок, я все время натыкаюсь на его фамилию.

Война застала его пожилым человеком и забросила в Киргизию, во Фрунзе, где он работал как простой школьный преподаватель рисунка. Он часто жаловался:

– Школьники меня не слушаются. Я не понимаю по-киргизски. Кроме того, им нечем рисовать, у них нет красок, у меня их тоже нет. Что я могу сделать? Я им рисую мелом на доске и карандашом на плохой бумаге. Они предпочитают увлекательные уроки истории. Они называют меня Пипин Короткий, и при этом говорят, что был такой крупный исторический персонаж. Я подозреваю, что они намекают на мой рост.

Он возвратился в 1944 году в Киев, где его ждала большая трагедия. Дом Гинзбурга был разрушен до основания, и ни одной его картины из довоенного периода не осталось. Пришлось начинать с нуля в достаточно пожилом возрасте. И он создал великолепную и довольно трагическую серию, посвященную нашему городу. Это была серия акварелей «Разрушенный Киев», написанных с натуры. Их пообещали издать, но так и не издали, их пообещали закупить, но так и не купили. В его жизни были и светлые моменты – в 1945 году ему присвоили звание профессора и поручили руководство кафедрой рисунка и живописи в строительном институте.

Но благополучие в нашей стране таких художников, как он, не могло быть долгим. В период борьбы с космополитами за него взялись в Союзе художников. Обвинить его в космополитизме было очень трудно, и ему приклеили ярлык формалиста, хотя его живопись была явно реалистической, и исключили из Союза художников. Правда, в период оттепели в начале 60-х его опять восстановили.

Жил он в коммунальной квартире на улице Большой Житомирской в одной небольшой, но очень высокой комнате в старом доме. Стены комнаты были увешены картинами вплотную друг к другу, без зазоров. Жил он очень бедно, так как закупочные комиссии музеев боялись приобретать картины профессора-формалиста, и, если бы не помощь моего отца, ему бы пришлось совсем плохо. Его музей был в его комнате, которую посещали наиболее преданные ученики, многие из которых стали уже маститыми.

Мой отец в молодости тоже думал отправиться на учебу в Петроград, но в это время, в 1918 году, открылся Киевский архитектурный институт, куда он тут же поступил и в 1925 году закончил образование уже в реорганизованном Киевском художественном институте. Ему присудили золотую медаль, которую не дали, и он получил право на зарубежную поездку, куда его не послали. Зато его диплом отправили на конкурс проектов Госпрома в Харькове, и он был премирован. Это было очень почетно, когда его фамилия появилась в печати рядом с именами таких корифеев, как Серафимов, Щусев, Фомин. Он поехал в Харьков на строительство Госпрома. Должности для него не нашлось, и он начал работать в проектной группе волонтером. Вскоре его приняли в эту группу. В дальнейшем его оставили в Харькове, который был тогда столицей, и он там много проектировал, строил и участвовал во всевозможных конкурсах, возглавил кафедру архитектуры.

Отец в это время был апологетом конструктивизма и одним из основателей харьковского авангардного журнала «Нова генерацш», о чем ему весьма часто напоминали во время борьбы с космополитизмом. В Харькове он возглавил Товарищество современных архитекторов. После строительства здания ЦК КПУ и особняков для членов правительства он стал придворным архитектором, и ему поручили проектирование правительственного санатория «Украина» в Гагре. Проект был настолько удачным, что туда ездило отдыхать все высокое начальство. Огромная фотография этого санатория висела в приемной Московского дома архитекторов, под ней было написано название санатория и автор – лидер конструктивистов, первый президент Академии архитектуры Виктор Веснин. Как писал архитектуровед Виктор Чепелик, отец говорил, что «ему было приятно, когда его работу приписали именно Веснину, потому что, так или иначе, это означало признание». Можно себе представить, как ему было горько узнать о таком «признании»! Однако внешне отец никогда не выдавал своего раздражения по поводу несправедливостей, относящихся к его деятельности. Может быть, это его спасло в свое время. У него был достаточно мягкий характер. Он имел завистников, но не имел откровенных врагов. Он был одним из наиболее молодых профессоров в архитектуре.

Его высокопоставленные заказчики: Косиор, Постышев, Петровский, и их команда, начиная с 1937 года, стали постепенно исчезать. Снаряды ложились все ближе и ближе. Но каким-то чудом Бог миловал, его не посадили. Зато пришлось полностью перестраиваться, как это делали все архитекторы огромного Советского Союза. Архитектура повернула на 180 градусов в сторону псевдоклассики.

Отец отмалчивался, спасаясь от новых активных партийных нуворишей. Но они о нем не забыли и при первой же возможности вспомнили все его грехи. На него обрушились, несмотря на то, что он единогласно был избран членом-корреспондентом академии.

Кампания началась в двух направлениях. Весной 1949 года, отмеченного борьбой с космополитизмом, в большом зале Дьяченковского здания на бульваре Шевченко собрали весь архитектурный факультет и устроили большое шоу. В президиуме сидел парторг Шлаканев и другие руководящие лица, в зале сидело триста студентов, а их учителя-профессора должны были выступать и каяться в своих грехах 20-30-х годов, связанных с конструктивизмом и буржуазным космополитизмом. Отца попросили покаяться первым, за ним каялись ведущие наши архитекторы и преподаватели: И.Ю. Каракис и В.М.Онащенко. Отца сняли с руководства кафедрой.

Еще решительнее эта кампания проводилась в Академии архитектуры. Начало положил парторг Академии. На заседании президиума он громогласно заявил, что не желает сидеть в одном зале с беспаспортным бродягой. Мой отец (беспаспортный бродяга – он же профессор, он же член-корреспондент академии) сидел по ночам и писал письма в ЦК с перечислением своих достижений и заслуг перед архитектурой Украины. Письма оставались без ответа. Через полтора года отец снова возглавил кафедру, но уже с приставкой и.о. (исполняющий обязанности). Этот же принципиальный парторг академии впоследствии написал диссертацию по проектным работам отца, успешно ее защитил и опубликовал о нем большую статью в архитектурном журнале в рубрике «Мастера архитектуры». Когда я спросил отца, как же он мог после всего с ним общаться, отец ответил:

– Как это ни странно, но я был ему очень признателен, так как ему удалось разыскать намного больше моих проектных материалов, чем смог найти я сам.

Очевидно, сначала он собирал их, как обвинительный материал, а потом решил использовать, как материал для диссертации.

Отец выпустил свыше 50 аспирантов, среди которых были и иностранцы. Особенно ретивым был аспирант-кореец Тянь Хиун. Он был способным человеком, но публикации нужно было писать на русском, а это создавало определенные трудности. Отец занимался с ним на кафедре и, просматривая его материалы, обучал его одновременно основным терминам. Из кабинета слышалось:

– Тянь Хиун, это умывальник.

– Мывальник.

– Очень хорошо. Это унитаз.

– Нитаз.

– Чудесно. А это раковина.

– Не-е.

– Как нет? Это раковина.

– Не-е. (Смеется).

– Тянь Хиун, перестаньте смеяться. Я вам говорю, что это раковина.

– Нет. Это не лаковин, это мывальник. (На плане их показывают одинаково).

Когда децибелы их беседы достигали определенного уровня, к делу подключалась ассистентка кафедры Клара Георгиевна.

– Яков Аронович, не надо кричать. Он ведь не глухой. Он просто кореец.

Отец утихал.

Тянь Хиуна отличала невероятная работоспособность и большая почтительность по отношению к шефу.

Однажды у нас дома раздался звонок. Я открыл дверь. Это был Тянь Хиун. У него в руках был большой портфель. Он спросил, дома ли отец, и я проводил его в комнату. Отец встретил его радостно.

– Заходите, Тянь Хиун, присаживайтесь. Рассказывайте, как вам сьездилось на родину, как ваши близкие. Удалось ли собрать недостающие материалы? Портфель можете поставить. Вам же неудобно сидеть с портфелем.

– Не-е. Я сижу с портфелем.

– Я вас уверяю, что его никто не возьмет. А нам с вами неудобно разговаривать.

– Не-е.

– Ну не хотите, как хотите. Так как вам ездилось?

– Карашо, – Тянь Хиун открыл портфель, вынул бутылку с яркой этикеткой, на которой были корейские иероглифы, и поставил ее на стол. – Это вам.

– Да что вы? Это напрасно. Во-первых, я не беру подарков от аспирантов, а во-вторых, я вообще не пью.

– Нет, это вам. Отец сказал – отдай это учителю.

– Но я же не пью.

– Это такой вино из жень-шеня. Отец сказал отдать учителю. Я должен слушаться.

– Ну ладно. А где же материалы? (У него была диссертация по корейскому жилью.)

Тянь Хиун опять полез в портфель и вытащил коробку конфет.

– Это вам.

– Ну, это совсем ни к чему, – расстроился отец.

– Мой отец говорил обязательно давать учителю.

– Но я же ведь не ем сладкого. Зачем мне конфеты?

– Это не сладкий. Это жень-шень. Это для здоровья. Отец говорил обязательно…

– Ладно. Спасибо. А теперь давайте к делу.

Через месяц у отца были именины. Поздравить его пришла вся кафедра. Мы накрыли стол. Специалистом по шампанскому оказался Сидоренко – мой постоянный шеф, считавший, что «еще не настало время». Он лихо выдернул пробку, облил сидящих справа, перепугался и повернул бутылку влево. Вся кафедра оказалась подмоченной, шампанское осталось только на донышке. Чтобы сгладить общее уныние, отец решил исправить ситуацию, поставив на стол трофеи, полученные от Тянь Хиуна. Экзотичность этикеток заинтриговала коллег и несколько успокоила.

На следующий день появился Тянь Хиун. Первое, что он спросил, улыбаясь:

– Ну как жень-шень? Пьете мало-мало?

– Какое там мало-мало? Выпили настойку.

– Как выпили?

– Пришли гости и выпили. Говорили, что очень похожа на нашу самогонку, только слабее. Кривились, но пили.

– Ее нужно пить один столовый ложка два раза в неделю. Что осталось, так и пейте.

– Да ничего не осталось. Все выпили.

Тянь Хиун побледнел.

– Тогда я очень прошу: жень-шень, что в коробке, никому не давайте, кушайте маленький кусочки через день.

– Съели.

– Как съели?

– Гости съели весь жень-шень. Правда, сильно кривились – говорили, что очень горькие конфеты.

Отец продемонстрировал пустую коробку. Это добило впечатлительного корейца. Он встал и, не прощаясь, ушел. После этого он месяц не приходил на консультации. Отец перепугался, решив, что он поехал за новой порцией жень-шеня. Но через месяц он появился, и о своих подарках больше не вспоминал.

Несмотря на все бури, связанные с дикой антикосмополитической кампанией, отец бережно сохранял оставшиеся журналы и книги периода конструктивизма – Аркина, Хигера, Гинзбурга, Ремпеля… Именно об этих изданиях говорили мои сокурсники.

Не успел я разыскать эти книги на полках, как явились приятели: Володя, Женя, Юра (он же Илья), Виктор и Толик (он же Батя). Экстравагантность Батиной внешности с бородой-лопатой акцентировалась еще и его одеянием. Он натянул на себя сшитый по диагонали клетчатый платок, который называл «серапе». Мы устроились в меньшей комнате, которая считалась моей, за столом. Толик, как всегда, улегся на диван с томом Хемингуэя.

Мы держали в руках книги, рассказывающие о мастерах архитектуры. Иллюстрации были очень плохого качества, но мы внимательно всматривались в них, стараясь рассмотреть детали. Я начал читать один из тезисов Ле Корбюзье:

– Современные архитекторы больше не создают простых форм. Оперируя вычислениями, инженеры создают геометрические формы, которые убеждают разум своей математической логикой. Творчество инженера приближается к простому искусству.

– Ерунда! – произнес эрудированный Батя, не отрываясь от Хемингуэя. – Это ранний Корбюзье. Все это безнадежно устарело. Смотрите Мендельсона, Нейтра. Нимейера, наконец…

Вот так было всегда. Когда мы готовились к экзаменам, Толик тоже ложился на диван с какой-нибудь беллетристикой в руках. Следует сказать, что сдавал он экзамены не хуже нас. Но влиял всегда разлагающе. Он был постоянной пассивной оппозицией. И сейчас стало ясно, что предстояли серьезные словесные баталии. Однако материала для дискуссии было явно маловато. Я понял, что нужно идти к Марии Федоровне.

 

НАША БИБЛИОТЕКА

Мария Федоровна Гридина была директором, смотрителем и хозяйкой великолепной библиотеки, располагавшейся в бывшем Метрополичьем доме Софийского заповедника. К этому времени я уже подружился с ней. Мария Федоровна была настоящим эрудитом. Она была очень красивой пожилой дамой, а в молодости просто блистала красотой. Подтверждением этому служил висевший у нее на стене портрет, написанный великим Рерихом. Молодость Марии Федоровны прошла в Санкт-Петербурге. Она была связана со многими деятелями «Мира искусства», состояла в приятельских отношениях с семьями Бенуа и Лансере, а с Владимиром Алексеевичем Щуко, как я понял по ее рассказам, ее связывало даже нечто большее чем дружба. Она великолепно знала историю искусств, была большим специалистом по вопросам истории европейской гравюры, знала почти все европейские языки.

Двери ее кабинета выходили в читальный зал и имели толстую двойную обивку. Она плохо слышала, не любила слуховой аппарат, и сотрудники библиотеки, говорившие с ней в кабинете, должны были повышать голос.

– Я это сделала специально, – говорила она о своих мощных дверях, – чтобы никто не подумал, что в моем кабинете кто-то скандалит.

Доступ в этот кабинет простым посетителям был закрыт, но для меня, учитывая мою непричастность к пиктограммам в подъезде и расположение хозяйки, он вскоре открылся.

Впоследствии я заходил в ее кабинет без стука (стучать было бесполезно). Она мне очень помогала с материалами по зарубежной архитектуре. Я останавливался у дверей и ждал, пока она поднимет глаза. Так было и в этот раз. Наконец, она меня увидела, даже, скорее, почувствовала и поднялась из-за стола. Она всегда чувствовала, не поднимая глаз, когда кто-то входил. На ней, как обычно, была белоснежная кофточка с кружевами, строгий серый костюм и очки в золотой оправе.

– А, Саша! Здравствуй, здравствуй. Входи. Рада тебя видеть. Небось, опять пришел что-то просить.

– Как вы догадались?

– Да просто ты вооружился уже каким-то толстым иностранным журналом, а ко мне с такими журналами просто так не ходят, их на руки не полагается давать.

– Да, Мария Федоровна, – я увидел, как она наклонила голову, прислушиваясь, и стал наращивать децибелы. – Меня очень интересует эта фотография. Хотелось бы перевести подтекстовку.

– Давай сюда. – Она перевела, потом добавила. – На каком же это языке? Память совсем никуда не годится. Она открыла титульный лист. – Ах, да. «Domus». На итальянском. Странно, а я этого журнала и не помню. А как он к тебе попал? Небось, опять по блату мои девочки тебе выдали? Ох, они у меня получат! Я же запретила эти журналы на руки выдавать.

Следует сказать, что незначительные валютные поступления на периодическую литературу Мария Федоровна тратила очень рационально, изворачиваясь, как только могла. У нее были хорошие связи с посредническими фирмами за рубежом, и те журналы, которые нельзя было подписать, ей подбирали к концу года полными комплектами. Таким образом, периодика по архитектуре у нее была богаче, чем в любой библиотеке Киева.

– Мария Федоровна, – я перешел на преданное нытье, – мне бы только на три дня картинки перерисовать.

– Ну, бог с тобой. Только, смотри, пользуйся аккуратно, и пусть запишут в книгу, а ты распишись, а то знаю я вас, архитекторов. Кстати, насчет книги, которую ты мне недавно принес. Ну и задачку же ты мне задал! И где ты только ее стянул? Она же издана в Нью-Йорке совсем недавно.

На столе у нее лежала большая книга «The Dymaxion World of Buckminster Fuller», которую я выпросил на американской выставке книги в последний день ее существования, убедив американца, что это моя тема. Я ее занес месяц назад к Марии Федоровне и попросил перевести лишь название и предисловие.

– Я считала, что знаю английский, – продолжала она, – и вот тебе на: первое же слово для меня загадка. Целый день копалась в словарях и ничего не нашла. Пришлось читать эту заумную инженерную книгу. И тут я выяснила, что твой распрекрасный Фуллер выдумывал не только купола, автомобили и самолеты, но и слова. Оказывается, слово dymaxion он сам придумал – это гибрид динамики и максимума. Пора уже самому научиться читать по-английски, тогда не будешь мне подсовывать дурную работу.

Она была добрейшим человеком, но иногда демонстрировала строгость. Мария Федоровна выдержала все невзгоды, связанные с реорганизациями академии. Но когда академия рухнула и библиотеку передали Госстрою, она не выдержала.

Я встретил ее на Большой Житомирской перед зданием бывшей академии. Она шла, понурившись.

– Саша, – сказала она грустным и тихим голосом. – Я ухожу из библиотеки.

– Мария Федоровна, а как же мы без вас? На кого вы нас покидаете?

– Не могу больше. Раньше ко мне с уважением относились все. И президент, и вице-президенты. Если им нужна была какая-либо литература, они заходили ко мне, если мне нужно было решать вопросы библиотеки, я заходила к ним. У них всегда для этого было время. Теперь к госстроевскому начальству не пробьешься. Они на недосягаемой высоте – либо чересчур заняты, либо просто самодуры. Не могу понять, для чего им передали нашу библиотеку. Зачем им эти инкварто и инфолио с гравюрами великих художников, зачем им монографии с работами мастеров кватроченто и чинквиченто, зачем им полные собрания альманахов общества архитекторов и художников Петербурга? С утра до вечера директивные звонки. «Приготовьте мне все материалы, шоб все было полно и понятно по просадочным грунтам, и шоб завтра к двум часам мне на стол». «На вторник приготовьте все по планировке и застройке Днепропетровска за последние 10 лет и перешлите на Садовую в комнату номер 427». Ни спасибо, ни пожалуйста, ни здравствуйте, ни до свидания. Я понимаю, что они деловые люди, или хотят быть деловыми людьми, но я не хочу быть девочкой на побегушках. У нас собрана великолепная библиотека, но, к сожалению, такой библиотеке нужны не только хорошие работники, но и хороший хозяин. Ты же помнишь – сколько раз трещала и рушилась академия, но все возвращалось на круги своя, а теперь все изменилось.

– Мария Федоровна, вы только не волнуйтесь. Я думаю, что скоро все вернется.

– Нет. Это уже не для меня. Я уже нашла удачный обмен – меняю свою комнату на Ленинград. Я хочу вернуться на родину, хотя там уже почти никого нет из моих друзей. Кадры я подобрала отличные, и вам с ними будет неплохо.

Это была правда. В библиотеке остались люди, которые преданно относились к своему делу. Но отсутствие Марии Федоровны постоянно ощущалось. Кроме того, нам не хватало ее эрудиции и знания языков.

 

ЕЩЕ ОДИН ПОЛИГЛОТ

Вскоре после этого на библиотечном горизонте появился полиглот Виктор Арбатов, и я смог воспользоваться его помощью. В свое время мы были одноклассниками. Знаменит он был тем, что его выгоняли из школы регулярно за полную неспособность к учению и изрядное количество годовых двоек. Встретил я его в Софийском подворье возле Митрополичьего дома. Узнал его сразу, хотя не видел добрых 15 лет. Не узнать его было трудно. Все та же блуждающая улыбка, тот же блеск в глазах, растрепанная шевелюра, шаркающая походка и громогласные приветствия. Он был изрядно под хмельком (потом оказалось, что это было его обычное состояние). Он страшно обрадовался встрече, вспомнил школу и перечислил всех учеников и учителей. Я подивился такой блестящей памяти при таких, как я помнил, умеренных способностях.

– А это профессиональное. Я же переводчик. Французский, итальянский, испанский, арабский, турецкий, японский. Французский и японский без акцента.

Я был поражен. Признаться, я не совсем точно передаю его речь, так как на самом деле она была пересыпана матюками, как семечками. Возможно, это было вызвано несколько приподнятым настроением и воздействием горячительных напитков. Я с ужасом оглядывался по сторонам. Это было то место Софийского подворья, которое кишело знакомыми, так как находилось на пересечении всех основных путей старших и младших научных сотрудников и просто архитекторов из всех восьми институтов бывшей академии. А говорил он весьма громогласно, и его неформальная лексика разносилась по всему подворью от Хлебной Софийского монастыря до Митрополичьего дома.

– Вот только этот гребаный английский у меня не пошел, – разглагольствовал он. – Эти мудаки придумали такую фонетику, туды их мать, что ее сразу и не словишь.

– У тебя же чудовищный словарный запас на стольких языках. Почему же ты пользуешься только русским матом?

– Во-первых, я его люблю, – честно сознался он. – Это настоящая народная лексика. А, во-вторых, я зол. Эти идиоты не понимают, что творческий человек может вмазать, когда он хочет и сколько хочет. Эти, бля, чинуши не знают, что есть вдохновение. «Вот вы с утра набрались, а после обеда у нас японцы», – говорит мне эта падла, – заверещал он, меняя голос. А я говорю, что для подготовки к приему японцев пил исключительно саке. – А он юмора не понимает, что такое саке не знает. «А вы, – говорит, – не ругайтесь». В общем, пошли они все к… Пойдем, выпьем. Вот только саке, бля, на Михайловской мы вряд ли найдем.

В подвальчике на Михайловской он все-таки потребовал саке и бенто с закуской.

– А может, вам уже хватит, – усомнилась бойкая служительница Бахуса, но по 100 грамм коньяка все-таки налила и даже щедро выдала по конфетке на закуску.

– Аригато гадзаемас, – поблагодарил Виктор по-японски, вызвав опять сомнение у продавщицы.

Мы приняли на грудь за встречу, как прокомментировал Виктор, потом повторили за то, чтоб с японской делегацией все прошло благополучно, и, наконец, все удивительные события его бурной Одиссеи начали постепенно проясняться.

Оказывается, Виктор окончил школу не столь успешно, как скандально и был призван в армию. Там на него кто-то обратил внимание. Привлекла его великолепная память и внешность – слюнявый рот, зубы наружу и чуть раскосые глаза. Проверили способности к языкам. Они оказались выдающимися. Его отправили в специальную школу с усиленным изучением японского и французского. Однако, как я понял, резидента из него не получилось. Очевидно, побоялись его странностей, чудовищного красноречия и пристрастия к горячительным напиткам.

Кстати, впоследствии мне говорили, что Виктор явился на курсы английского. На первые три занятия приходил сильно под шафе, молчал и улыбался, иногда дремал. Но на четвертом сходу заговорил по-английски.

 

НАША БИБЛИОТЕКА (окончание)

Библиотеку академии я очень любил. Мне нравились мебель в читальном зале, дубовые застекленные шкафы со старинными фолиантами, гравюры на стенах, большой общий стол и малые индивидуальные – все ручной работы, небольшие окна в толщенных стенах Митрополичьего дома. В зале всегда была тишина. Только иногда раздавался в одном из углов храп какого-нибудь старшего научного сотрудника, сморенного изобилием и сложностью научных проблем.

Помню, как иногда на цыпочках заходила девушка-техник и шепотом говорила: «Зоя Александровна, проснитесь, вас к телефону в соседнее здание». Добрейшая Зоя Александровна, обложенная двухпудовыми отчетами, обычно посапывала за крайним столиком. Она испуганно открывала глаза: «Что ты, Олечка, я не сплю, – говорила она шепотом. – Спроси, пожалуйста, кто звонит. Я потом перезвоню». И опять тишина.

Мария Федоровна Гридина навсегда осталась для меня символом высочайшей культуры. Много лет спустя я приехал в Ленинград и позвонил ей. Она обрадовалась и пригласила в гости. У нее была комната в самом центре на улице Герцена. Комната была довольно темной и вытянутой, похожей на большинство комнат в старых ленинградских доходных домах, где при реконструкции разрезали большие залы на несколько частей по количеству окон. Но выглядела она очень уютно. На стенах были обои с ампирным рисунком, на стеллажах стояли старинные книги, несколько гравюр и знакомый портрет красавицы-хозяйки работы Рериха-старшего. Она поставила чайник и начала оживленно беседовать. Я понял, что она обзавелась хорошим слуховым аппаратом. Она говорила, что ее иногда навещают киевские архитекторы.

– В основном, когда что-нибудь нужно. Вот, например, приезжал Миша Сенин, – улыбнувшись сказала она. – Он как руководитель сектора интерьера и мебели решил не отставать от моды и обзавестись старинной мебелью – теперь это модно. Но все его связи в этом деле оказались бессильны (Мишин отец был вторым секретарем ЦК). В Киеве из всей старины ему удалось приобрести только каретные часики. Вот и говорит он мне, что сидит сейчас как дурень в пустой квартире и смотрит на каретные часики, которые и время-то показывают неверно. Он решил поехать в Ленинград, и тут, говорит, ему повезло.

Ему предложили столовый гарнитур в стиле ампир, но Миша оценщикам не доверяет, а сам определять подлинность боится. Так ему бы хотелось, чтобы я на этот гарнитур посмотрела. Он вызвал такси, и я, конечно, поехала с ним куда-то к черту на рога, в Автово. Приехали, посмотрели, сказали, что будем думать. Вышли на улицу. Миша, я вижу, стоит возбужденный, в восторге, а я в ужасе.

«Ну как?» – спрашивает он с победным видом. «Мишенька! – говорю я. – Вы с ума сошли. Вы же специалист по интерьерам. Да эту мебель делали на каком-нибудь чугуевском заводе десять лет назад, а потом она попала в плохие руки, и только поэтому у нее старый вид, она потемнела от грязи». «А картуши на стульях?», – спрашивает он. «Да эти картуши скопированы с павильонов сельхозвыставки. Если вы приглядитесь, то наверняка найдете звезды, серпы и молоты». «А шашель?» – закричал он. «Да этот шашель сделан либо дрелью, либо пистолетом». Видно, недостаточно часто он посещал нашу библиотеку. Правда, от культурной старины у нас весьма лихо избавились, и в ней сейчас мало кто разбирается.

Я не стал ее расстраивать и говорить, что Миши уже нет. Я с ним неоднократно встречался не только у приятелей-архитекторов, но и у Сергея Параджанова на площади Победы. В этой маленькой двухкомнатной квартире все было необычно: и оформление, и люди, и, конечно, сам хозяин. Двери никогда не запирались, а зачастую просто были распахнуты. На лестничной площадке стояла огромная китайская ваза. Как мне пояснил Сергей Иосифович, ее преподнесли ему китайские кинематографисты, но в квартире она просто не помещалась. Во всех оконных фрамугах были вставлены «порсуни, що на склi». На кухне стояли старинные лавы. В первой комнате всегда был накрыт стол. Напитки приносили гости. Настоящее грузинское лоббио готовил сам хозяин. Во второй маленькой комнатке висели его картины и муляжи. Необыкновенные параджановские ассамбляжи и коллажи! Я всегда ими восхищался. Эти произведения были созданы из чего угодно, в дело шел любой материал: картон, стекло, перья, раковины, парча, ткань, дерево… Они вызывали восторг, ибо были продуктом неуемного творческого таланта и вкуса.

Кладовка была заполнена иконами и бесчисленными дипломами хозяина, которые он с удовольствием демонстрировал. Показывая мне дипломы, он жаловался на гонения, говорил, что один из его лучших фильмов «Цвет граната» показывают во многих странах, а в Союзе в прокат так и не пустили, обвинив в сюрреализме.

– А как тяжело было снимать эти сюрреалистические сцены. Однажды в Ереване на студийных съемках рядом со мной раздался страшный грохот. Это упал с колосников софит и разбился вдребезги у моих ног. Если бы он упал на один метр левее, меня бы уже не было. «Вы что там, с ума сошли?» – прокричал я. И тут, вместо извинения, я услышал: «А ты зачем на роль Саят-Нова пригласил грузинку?».

Сам Параджанов был чужд какого-либо шовинизма. Он дружил и с армянами, и с грузинами, и с украинцами. О том, как он глубоко проник в украинский народный эпос, свидетельствует фильм «Тени забытых предков».

Миша Сенин был его близким приятелем. Я дважды был свидетелем, как хозяин вставал из-за стола и говорил:

– Продолжайте тут беседовать и закусывать без меня. Если прийдут еще гости, примите их как следует, а нам с Мишей нужно поехать по одному важному делу.

Никто не удивлялся, хотя время шло к двенадцати ночи.

Посетители менялись, как в калейдоскопе. Когда я посетил его в первый раз и разговорился за столом с балетмейстером Киевского оперного театра Шекерой, то оказалось, что он в этом доме тоже в первый раз.

После того как посадили Сергея Иосифовича якобы за нетрадиционную сексуальную ориентацию, как говорят теперь, к Мише Сенину, который был его другом, пришли на работу двое в штатском и долго с ним беседовали в комнате спецчасти. Очевидно, он был сильно напуган и на следующий день исчез. Только через несколько дней его обнаружили в своей квартире. Взломали дверь. Миша Сенин лежал в ванной с перерезанными венами. Все умолкли, пораженные этим зрелищем. И тут стало слышно, как в пустой гостиной громко тикают каретные часики.

Я понял, что эта трагическая весть еще не дошла до Марии Федоровны, и решил ее не огорчать. Она красиво сервировала стол. Чайный сервиз Кузнецовского завода и маленькие пирожные в коробках – «Птифуры от Норда», как сообщила она. Я понял, что она специально ездила на Невский в кафе «Север» за пирожными. Мы пили чай и с удовольствием и грустью вспоминали ее библиотеку и былые академические времена.

 

В «ОДЕССЕ» – 40 ЛЕТ СПУСТЯ

Светлые образы Митрополичьего дома и Марии Федоровны всегда возникали передо мной, когда я заходил в читальные залы библиотек.

В Филадельфии я пользовался многими библиотеками (Free Library). Четыре из них были в Норд-Исте, пятая – центральная библиотека в центре города на Парквее. Кроме того, я иногда посещал университетские библиотеки. Все они уступали Киевской центральной библиотеке по полноте и систематизации литературы. Да их и упрекнуть трудно. Всеобщая грамотность, свободное предпринимательство в области полиграфии и низкие цены на бумагу породили чудовищное количество изданий, малыми и средними тиражами, научных и псевдонаучных, литературных и псевдолитературных. Библиотеки оказались бессильными в борьбе с этой лавиной. Я диву даюсь, как библиотека Конгресса может регистрировать и сохранять этот океан книг, издающихся в Америке. Эмигрантов эта волна графоманства тоже захлестнула. Человек, отторгнутый от своей профессии, начинает почему-то писать стихи, чем он никогда на бывшей родине не занимался, а написавши 3–4 стихотворения, начинает подумывать о книге, а там, чем черт не шутит, – о собрании сочинений.

Начал я, как всегда, с библиотеки на улице Катман. В ней, как и во всех других, был открытый доступ, и почти все книги можно было взять на дом. В связи с этим появилась масса книголюбов – любителей иллюстраций. В альбомах по искусству, в биографических монографиях и видовых альбомах иллюстрации вырывались с мясом недрогнувшей рукой. Так как выполнять эту акцию прилюдно было неудобно, «книголюбы» забирали книги домой. Все же я сохранил надежду раздобыть иллюстрации для эскизов к грандиозному замыслу мистера Бейкона.

Я обратился к работнику библиотеки. Джордж был немолодым человеком, отличавшимся довольно мягкими манерами и своеобразным одеянием с изящным шарфиком на шее и сережкой в ухе, что намекало на его нетрадиционную ориентацию. На мою просьбу найти памятники и достопримечательности различных штатов он откликнулся с большим восторгом, потащил меня в отдел изобразительного искусства, потом в отдел архитектуры, потом в отдел религии. Наконец, я понял, что дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих, поблагодарил обходительного сотрудника и бросился без руля и без ветрил по всей библиотеке. После многочисленных поисков в историческом, географическом и туристическом отделах, я кое-что подсобрал на три штата. Нагрузившись пачкой книг, я отправился домой изобретать эскизы. Работать пришлось напряженно с утра до вечера, отвлекаясь только на шопинги и по непредвиденным обстоятельствам, а такие иногда случались.

…Клава всегда была одета в одну и ту же форму – рыжий свитер и черная юбка. Она была очень энергичной и шумной. Валерий же, в отличие от нее, был довольно тихим, вежливым и общительным. Они вдвоем держали продовольственный магазин с различными деликатесами, овощами и фруктами. Так как они приехали из Одессы, то, не мудрствуя лукаво, вывесили над своим магазином большой сайн «Minimarket Odessa». Валерий даже сохранил свое длинное имя. Известно, что американцы любят все сокращать: Александр – Алекс, Евгений – Джин, Беатрисса – Би, Вайнштейн – Вайн, Либерман – Ли. Идешь, например, к врачу с фамилией Ким или Ли и думаешь, как ты будешь объясняться с китайцем, а оказывается, что это еврей-эмигрант, либо Киммельман, либо Либерман, отлично говорящий по-русски.

Так вот, Валерий сохранил свое длинное имя. Он стоял посредине магазина и спокойно внимал выступлению покупателя-краснобая. Русские магазины являются не только русскими магазинами, но, до некоторой степени, клубами, где многим эмигрантам хочется высказаться. Да оно и понятно. Большинство потенциальных слушателей проносится на машинах на безумной скорости, а встречные пешеходы не понимают русского языка.

– Мои статьи печатались в лучших журналах Москвы, – начинает свой рассказ один из покупателей.

– В каких журналах? – вежливо интересуется Валерий.

– Ну, например, «Основания и фундаменты», «Инженерная геология». А он, этот главный редактор, третий раз возвращает статью и говорит, что это неинтересно филадельфийскому читателю.

– А о чем статья? – спрашивает Валера с крайне заинтересованным видом.

– Статья по самому актуальному вопросу – просадка под Пашковым домом, бывшей библиотекой Ленина.

– Да, оно очень интересно, но, знаете ли, в Филадельфии…

– Ну вот, и вы туда же…

Валерий тихонько смывается, так как спорить бесполезно. Отвергнутый автор все равно будет считать, что для тети Мани из Кишинева нет более интересного материала, чем проблемы просадочных грунтов. Когда Валерий появляется, выступает уже новый посетитель.

– Вы слышали вчерашнее русское радио «Волна»? Нет? Это же возмутительно! Я вам сейчас все объясню.

И Валерий терпеливо выслушивает посетителя, очень красочно описывающего войну между двумя административными кланами эмигрантов. Война эта идет постоянно. Дело в том, что появление любой общественной организации среди русских эмигрантов тут же вызывает создание оппозиции или аналогичного органа.

Когда была создана Ассоциация ветеранов Великой Отечественной войны, тут же была создана Ассоциация ветеранов войны и труда. Причем первая ассоциация была в жесточайшей оппозиции по отношению ко второй, и наоборот. Президент одной из ассоциаций рассказывал мне с восторгом, как на их заседании появился журналист, поддерживавший когда-то вторую ассоциацию, и как его с позором и скандалом выводили. Если одна из ассоциаций выступала с каким-нибудь предложением, то представители другой ассоциации тут же все как один осуждали его, как несвоевременное. Если одна из ассоциаций объявляла траурный митинг на одном из кладбищ, то вторая ассоциация на то же время назначала митинг памяти погибшим, но на кладбище, размещенном в другом конце Норд-Иста.

Это напоминало старый анекдот про пожилого еврея, попавшего на необитаемый остров. Когда его нашли, то оказалось, что за время одинокой жизни он построил три домика. На вопрос: «Почему именно три?» он ответил: «В одном я живу, в другом синагога, куда я ежедневно хожу молиться, а в третьем еще одна синагога, в которой никогда ноги моей не будет».

По русскому телевидению как-то шла передача – первое заседание Ассоциации иммигрантов из СНГ – избирателей. Стоял такой шум и гам, как при пожаре в сумасшедшем доме. Смысл всего стал ясен в конце, когда объявили результаты выборов. Был избран президент, три вице-президента, председатель совета директоров и пятнадцать директоров. Общее число начальников соответствовало числу участников. Дальнейшая деятельность этой ассоциации скрылась в тумане. Каждому очень хотелось стать значительной фигурой, получить титул, заказать визитную карточку, а остальным пусть занимается кто-нибудь другой.

В то же время существовала Ассоциация иммигрантов из Восточной Европы, руководитель которой Александр Шрайбман сделал много хороших дел для нашей коммьюнити.

Всплески этих общественных битв докатывались до русских магазинов, и Валерий терпеливо и беспристрастно выслушивал обе стороны.

На этот раз, когда я вошел в магазин, Валерий оторвался от очередного оратора и подошел ко мне.

– У меня к вам есть деловое предложение. Я хочу, чтобы вы изобразили за деньги мою Клаву. О’кей?

– Спасибо, Валерий, но только не сейчас. Я очень занят. Я делаю проект реконструкции центра Филадельфии, – сказал я с гордостью.

– Подумаешь, центр Филадельфии! Он стоял триста лет, постоит еще, а у моей Клавы через две недели юбилей. Я вас очень прошу. Только одно условие – чтоб она об этом даже не догадывалась. Вы меня догоняете?

– Здравствуйте, приехали! А как же я ее буду рисовать – через щелочку?

– Зачем так сложно? Я вам дам ее фотки. Их делал очень хороший фотограф – Майкл Кацнельсон с Рузвельт-бульвара.

Он протянул мне несколько групповых фото, на которых с трудом можно было различить его жену.

– К сожалению, эти фотографии не годятся. Я завтра принесу фотоаппарат и попробую что-нибудь сделать.

Когда на следующий день Валера вывел ко мне свою супругу, он перед ней лебезил, преданно заглядывал ей в глаза и сбивчиво объяснял.

– Понимаешь, Клавочка, я хочу сделать тебе и себе хорошие фотки.

– Ты что, с ума сошел? – кричала непосредственная Клава. – Он же художник, это все знают. Если ты хочешь хорошие фотки, которые нам нужны, как дырка в голове, так позови Фиму – он этим делом занимается всю жизнь и фотографирует даже на свадьбах.

Фотографии все-таки удалось сделать. Когда она убежала назад в магазин, я поинтересовался.

– А какой антураж мы ей сделаем?

– Можешь говорить по-русски, я пойму.

– По-нашему это называется background.

– Так бы сразу и сказал. На каком фоне? Ну конечно, на фоне Одессы.

– А где я его возьму?

– Я тебе дам книгу за Одессу. Там есть фото нашего Одесского порта.

Пришлось мне прервать мои архитектурные упражнения и засесть за акварельный портрет. Когда он был готов и окантован в приличную раму, я его принес в магазин. Валера был очень доволен. Клава была изображена в своем традиционном свитере на фоне Одесского порта. На заднем плане виднелось море, корабли и портовые краны. Валера попросил, чтобы я сам зашел в подсобку, где находилась запечатленная прекрасная дама, и выдал бы ей портрет как сюрприз. Я зашел в подсобку. Клава сидела за столом с приятельницей, на столе была бутылка, стаканы и закуска. Дамы были слегка навеселе. Очевидно, они решили начать праздновать юбилей значительно раньше срока. Моему появлению Клава не удивилась.

– Ну, и где же наши фотки?

Я развернул портрет и приставил его к стене.

– Ой, Клавка! Это же ты! – воскликнула приятельница.

– Это я? – прокричала Клава страшным голосом. – Ты хочешь сказать, что эта портовая шлюха – это я?! И как тебе в голову пришло рисовать меня возле этих пакгаузов, где гулящие одесситки вылавливают матросов!

– Меня так попросил Валера.

– Ах, Валера! И он тебе уже заплатил? Сколько, я не спрашиваю. Это его проблемы.

– Представьте себе – заплатил.

– Хорошо. Если он такой поц, пусть завтра сам посидит в магазине, а я прийду к тебе перерисовываться. Сколько нужно времени?

– Хотя бы часа два.

На следующий день ко мне пришла Клава. Она надела свое лучшее пасхальное платье – парча с кружевами. Я уже не стал рисковать. Показал ей книгу репродукций Лувра, и мы выбрали самый аристократический фон с дворцовым интерьером. Портрет вышел менее удачным, но Клава была счастлива.

– Совсем другое дело! Здесь я как принцесса в Атлантик-Сити.

 

ПЕРВЫЙ REPRESENTATIVE (окончание)

Портретные баталии отвлекли меня от основной работы. Но, наконец, эскизы были закончены, и мы отправились к мистеру Питману.

Мистер Питман встретил нас на пороге собственного кабинета. Он был все в таком же вызывающем галстуке с поросятами. Едва завидев нас с супругой, он начал кричать:

– Вы видели, что этот самовлюбленный маэстро наделал? Вы читали Philadelphia Inquirer? (это центральная газета). Там не только ни слова о нашей совместной работе, там ни слова обо мне, там ни слова о тебе. Там ничего внятного о проекте тоже. Целая полоса, и только о себе.

– Ну и Бог с ним. Сочтемся славой. Лишь бы он получил этот заказ.

– Какой заказ? О чем ты говоришь? Ты, как я вижу, тоже хороший мешугене. Вокруг этого заказа крупные архитектурные фирмы уже не один год плетут интриги в Сити-холле. Кто ему может дать этот заказ в его нежном восьмидесятисемилетнем возрасте, когда там дерутся молодые здоровые парни, не обремененные никакими моральными условностями, готовые идти по трупам!

– Тогда я ничего не понял. Зачем же нужно было поднимать весь этот бедлам?

– Если бы ты говорил на идиш, а твоя супруга ничего бы не понимала на идиш, я бы тебе легко это объяснил. А так я тебе скажу просто. Любому человеку, а тем более бизнесу, нужна реклама. Если бы мы это закрутили нормально, даже без всяких результатов, была бы хорошая реклама у меня, была бы хорошая реклама твоим работам, и его полузабытое имя опять бы зазвучало.

Но для этого он должен был бы представить меня как менеджера проекта, авторскую бригаду архитекторов, авторскую бригаду художников. Чтобы все было солидно – журналисты это любят. А этот деятель два часа говорил только о себе, тыкал пальчиком в хилый макетик, рассказывал о своей любви к Тому Сойеру, о том, что он вырежет его из фанеры, пускал слезу и размазывал сопли, вместо того чтобы показать твою перспективу и представить меня. Я бы уж расписал это так, что вся Филадельфия пришла бы в восторг, и потом не мы бы искали архитекторов и художников, а они бы бегали за нами. А этот болтливый деятель все изгадил.

– А что же теперь мне делать с новыми эскизами?

– Можешь повесить их на стенку или попробовать продать их своему соавтору мистеру Бейкону. Это украсит его последние годы.

– А где же мой штат Миссури с Томом Сойером и тетушкой Салли?

– Я его окантовал в приличную раму и успел толкнуть ему за 800 долларов. Приходи завтра, и моя жена выпишет тебе чек на 400 долларов.

– Нет, – сказал я твердо, – чек я попрошу выписать сейчас.

– Я еще не раскешил его чек, и к чему такая спешка?

– У меня уже просто есть богатый experience (опыт) на этот счет.

– О, ты взрослеешь на глазах. Бог с тобой, – пробурчал он, доставая чековую книжку.

– Какое сегодня число? Десятое? Я тебе выпишу на пятнадцатое.

– Не пойдет. Только сегодняшним числом.

– А какая тебе разница?

– Очень большая. Завтра вы можете передумать и приостановить чек.

– Хорошая идея! – воскликнул он с восторгом. – Но я то же самое могу сделать сразу после твоего ухода.

– Нет. Этого сделать вы не сможете. Вы получили чек от мистера Бейкона, продав ему мою картину без моего согласия и без всякого договора со мной о посредничестве. У вас могут быть большие неприятности.

– Мои уроки не прошли даром. Научил на свою голову.

Он еще немного покряхтел, но чек все-таки выписал.

– Мистер Питман, а где мои остальные работы – 14 холстов?

– Все висят у меня в галерее.

– Я их заберу.

– Ничего ты не заберешь. Я тебе их не отдам.

– Почему?

– Потому что они мне нравятся. И забрать их у меня ты не сможешь. Ты же знаешь, что я человек откровенный, и поэтому все тебе изложу, – сказал он задушевно.

– Как раз в этом у меня нет никакой уверенности, – моя реплика осталась без внимания.

– У тебя есть три варианта. Первый вариант – ты обратишься в полицию или просто подойдешь к полицейскому и поднимешь невообразимый скандал по поводу того, что я у тебя украл живописные полотна. Ты их будешь уверять, что я ужасный человек, грабитель, забрал твою живопись и не хочу возвращать. Они резонно тебе ответят, что я известный уважаемый бизнесмен, а у тебя кроме собственного ID (удостоверения личности) ничего нет. В лучшем случае ты последующие несколько часов проведешь в district (участке), в худшем – заплатишь в городскую казну за нарушение спокойствия.

Второй вариант – ты пойдешь к юристу с просьбой помочь вернуть тебе твои холсты. В связи с тем, что это не автомобильная авария и не медицинская ошибка, юрист отнесется к твоей просьбе без всякого энтузиазма. На второй консультации он назовет тебе такую сумму расходов на ведение дела, что ты после этого будешь стороной обходить его офис. Ты все понял?

– А какой же третий вариант, мой благодетель?

– Ах да, я не сказал тебе про третий вариант. Твои картины остаются висеть в моей галерее, а ты спокойно идешь домой. Их будут смотреть люди, получать удовольствие и платить за это деньги. А как же! Я ведь тоже плачу деньги за аренду, за ютилитис. И если найдется хороший покупатель, я продам ему работу, а деньги мы с тобой поделим. По-моему, это значительно спокойнее, чем заниматься судебным разбирательством.

– Я думаю, что мы найдем четвертый вариант.

– Это твои проблемы. Я тебе даже могу помочь и дать телефон моего юриста.

– Спасибо, не надо. Я надеюсь, что скоро возникнет ситуация, при которой он сам мне позвонит.

Я, конечно, блефовал. Но что мне оставалось делать? Мы прошли через галерею. На стене висели мои работы, а с противоположной стены на них взирал Владимир Ильич в костюме индейца и озверевший Никита Сергеевич с туфлей в руке.

– Вы видите, дорогие наши вожди, этот звериный оскал капитализма?

Вожди молчали – у них у самих было нелегкое амплуа в этой экспозиции. Мы забрали папку с эскизами и отправились домой. Идти в библиотеку уже не было никакого смысла.

 

ДЕЛА АМУРНЫЕ

Да, идти в библиотеку уже не было смысла. После беседы с Батей, Виктором, Женей, Володей и Ильей выяснилось, что уже шесть часов. Библиотека закрыта, а в 7 – свидание с Кирой. Я встречался с ней почти каждый день.

Очутившись в институте в одной аудитории за одними столами с девушками, мы почувствовали себя весьма необычно. Десять лет мы – будущие шестидесятники воспитывались в мужских школах, как юнкера, не имея никаких контактов с прекрасным полом в процессе обучения. Это не означало, что мы вели абстинентский образ жизни. Девушек у нас было достаточно. Знакомство происходило на вечерах в жестокой борьбе с «вентиляторами» (курсантами авиационного училища) и «бананами» (курсантами артиллерийского училища). Клички эти были продиктованы символами в петлицах. Дирекции женских школ предпочитали дисциплинированных военных юношей. Однако многие девушки отдавали предпочтение партнерам в партикулярном платье.

Отсутствие опыта совместного обучения сказывалось. На одной из первых лекций по начертательной геометрии сокурсница повернулась к Виктору, сообщила, что ничего не понимает, и поинтересовалась, понимает ли он. Виктор ответил знаменитой Бендеровской фразой: «Иди, иди лошадь. Не твоего ума это дело». К несчастью, девушка не была знакома с классикой, и эту фразу приняла на свой счет. Это привело к тому, что, несмотря на наши пояснения и извинения, она не разговаривала с Виктором до конца института.

Лекции по начертательной геометрии, несмотря на всю серьезность предмета, мы воспринимали как интересное шоу. Читал нам сам заведующий кафедрой, блестящий начертальщик Стефан Митрофанович Колотов. Здесь все происходило необычно. После звонка открывалась дверь и появлялись доцент Янушевский, тоже известный начертальщик, а с ним один из аспирантов кафедры. Они проходили аудиторию и садились за последний стол. Минут через 5–7 появлялся сам Стефан Митрофанович в массивном пальто с меховым шалевым воротником и зимней шапке. Янушевский и аспирант мчались через всю аудиторию, помогали ему раздеться и возвращались назад.

Колотов рисовал на доске какую-нибудь заковыристую задачу и начинал ее раскручивать. Минут через двадцать он говорил, что хочет немного передохнуть, и просил продолжить Янушевского. К этому времени задача уже несколько запутывалась. Еще минут через двадцать к нему на помощь отправлялся аспирант. После этого к доске выползали те, кого считали более-менее разбирающимися в этой красивой науке: Володя, Женя и ваш покорный слуга, а также виновник торжества Колотов. Пара шла без перерыва. В конце концов у доски оказывалось человек семь. Говорили все одновременно. Сражение за мел было нешуточным. Напряжение достигало предела. Момент был критическим. И в этот момент в группе мыслителей раздавался не совсем приличный звук (очевидно, как следствие умственного перенапряжения). Студенты уверяли, что знают, кто был его автором, но прямых доказательств не было.

Счастливые времена студенческих баталий, бессонных проектных недель, лекций и семинаров. На первых парах шли занятия по общеобразовательным дисциплинам и истории искусств, которую нам читал искусствовед Зуммер. Он был невысокого роста, коренастый и имел окладистую седую бороду. В институте он появлялся как заправский турист, одетый в легкую куртку, и с огромным рюкзаком. Он шел согбенным и нагруженным, как биндюжник. Когда он сбрасывал мощный рюкзак, мы его с трудом поднимали. Нагружен он был книгами по истории искусств из его личной библиотеки. Он их тщательно готовил к каждой лекции. На втором курсе его сменил Съедин, человек восторженный, проводивший все занятия в темноте. На экране наш бессменный лаборант Михаил Наумович демонстрировал с помощью эпидиаскопа картинки из книг. Когда зажигался свет и обнаруживалось, что какая-либо пара студентов далека от предмета лекции, к ним подбегал Василий Иванович с криком: «Виноват, виноват! А сейчас я вам покажу совсем восхитительную картинку». Перепуганные студенты не могли понять, в чем он виноват.

– Ах, вы уже пришли! А мы вас тут все ожидаем. Ну что ж, товарищи, мы можем начинать, – язвительно говорил Ираклиевич, преподаватель химии. – И, к тому же, должен вам заметить, что победителям олимпиад тоже рекомендуется соблюдать дисциплину. Запомните, что будь вы даже трижды олимпийским чемпионом, пропустив эту лекцию, вы зачета не сдадите.

Так встречал меня наш химик с кафедры грозного Лоханько. Оказывается, Виктор успел растрезвонить, что видел у меня грамоту победителя олимпиады юных математиков. Вообще на первых лекциях мне не очень везло. Однажды меня накрыл наш геодезист Ведуев за игрой в морской бой и запомнил это надолго. На экзамене он меня приветствовал так:

– А ну-ка посмотрим, как освоил теодолит-тахеометр наш уважаемый любитель военно-морских игр.

Но если химик и геодезист ограничивались шуточками, то Эйнгорн – наш математик, взял меня в работу серьезно и попросил сделать доклад «Теория детерминантов». Тема скучнейшая и к архитектуре не имеющая никакого отношения. Но отказать ему было неудобно. Эйнгорн был милейший человек, сильно напуганный кампанией против космополитизма. Слушая его лекции, я ему сочувствовал. Начинал он так:

– Сегодня мы займемся основами дифференциального и интегрального исчисления. Эту область математики разработали великий англичанин Ньютон и немец Ляйбниц. В соответствии с последними исследованиями Ляйбниц, в действительности, имел в молодости фамилию Лубинец и был чисто славянского происхождения.

Со студенческой конференции начались мои институтские амурные дела. Во время доклада меня страшно раздражал жизнерадостный болтливый тип с большим носом и большими очками, который вовсю кокетничал с двумя студентками и меня совершенно не слушал. Я как раз решал на доске кучу уравнений с кучей неизвестных с помощью этих клятых детерминантов. Чтобы все это поместить, я уже в третий раз вытирал мелко исписанную доску и с облегчением чувствовал, что близится финал, но что-то не сходилось. В это время болтливый тип повернул ко мне голову и сказал:

– У вас в третьей строке второй многочлен имеет неправильные индексы.

Я проверил свои записи и с удивлением обнаружил, что он прав. После окончания заседания меня с ним познакомили. Это оказался профессор Корнблюм – краса и гордость нашей кафедры математики. Заведовал кафедрой Юрий Дмитриевич Соколов, крупнейший алгебраист Союза, и только благодаря его непререкаемому авторитету в годы активного государственного антисемитизма на кафедре могли работать Корнблюм, Эйнгорн и др. Наряду с ними работали такие преподаватели, как Даниленко, которого я хорошо запомнил по вступительному экзамену. Это был крупный мужчина-штангист. Он с усталым видом посмотрел решения моих задач, в которых я был уверен на 100 %, и вывел жирное «поср.». Я опешил:

– Может, вы зададите мне какие-нибудь вопросы?

– Не хочу.

– Но ведь задачи решены правильно.

– А я не должен с тобой это обсуждать. Можешь жаловаться.

Я проверил все решения после экзамена, все было верно, но жаловаться не стал – не было времени. Это был первый экзамен – первый отсев, как мне потом сообщили. «Хорошенькое начало». Но слава Богу я не скис, остальные экзаменаторы оказались поприличнее, и на других экзаменах я получил пятерки.

Профессор Корнблюм, который на конференции меня не слушал, но тем не менее лестно отозвался обо мне, сидел в аудитории рядом с симпатичной черноглазой девушкой. После заседания я с ней разговорился и назначил ей первое свидание.

Кира была умненькой, миловидной девушкой с инженерного факультета нашего института. Я питал к ней нежные чувства, и все было бы хорошо, если бы она не была так ревнива и обидчива. Все эти обиды заканчивались длинными и нудными выяснениями отношений, неясными угрозами и слезой в голосе. Мой характер не был приспособлен к таким баталиям. Я был готов к признаниям в собственном фарисействе и двурушничестве, к высокопарным клятвам на крови, лишь бы вернуться к благожелательной фазе в наших отношениях. Но, к сожалению, фазы менялись довольно часто. Я раньше и не предполагал, что для обид может существовать столько поводов.

Когда в Киев приехал Ив Монтан, на концерты которого невозможно было попасть, неожиданно, за полчаса до концерта, позвонила знакомая балерина и предложила провести меня в оркестровую яму оперы. Естественно, что на следующий день я побежал к Кире поделиться впечатлениями от концерта.

– Во-первых, я еще не знаю, какие у тебя отношения с этой балериной, может быть даже интимные. А во-вторых, если она такая добрая, то могла бы провести меня вместо тебя.

– Но ты же с ней незнакома!

– А ты бы мог на этом настоять.

– Я не уверен.

– Ах, так. – Сверкнула первая слеза. Отношения перешли в отрицательную фазу. Неделя на выяснение отношений. Через две недели.

– Опять ты вчера был на концерте с Ларисой.

– Не только с ней. У нас многие пошли. Просто она берет всем билеты.

– А почему без меня?

– Ты же не ходишь на симфонические концерты.

– Так и ты можешь не ходить.

Опять длительные выяснения. При всех ее достоинствах, все эти обиды несколько утомляли. Нашей разлучницей, как и нашей сводницей, оказалось научная студенческая конференция.

 

ВАСИЛИЙ МОИСЕЕВИЧ

Самый большой ущерб нашим взаимоотношениям с Кирой нанесли два события.

Первым из них было совместное посещение юбилея моей однокурсницы Светланы. Ее отец был одним из ветеранов кафедры архитектуры. Василия Моисеевича студенты любили. Он был живой легендой. Еще в тридцатые годы он оформлял площади Киева во времена больших праздников. Студентов он называл жлобами, но это ему прощалось, так как в тяжелые минуты он был у нас защитником.

– Ну что, жлобы, опять всю проектную неделю пробездельничали? – слышались раскаты его голоса и стук палки об пол.

– А это у вас что такое? Это не клуб, а тоска безысходная. Переделать фасады! – и он перечеркивал фасады резиновым наконечником своей палки. На чертеже оставались две черные полосы.

– Но это же поликлиника, – пропищала студентка.

– А! Ну тогда еще ничего.

– Но что же мне делать? Эти черные полосы…

– Не переживайте! Я на оценке все объясню. – И он действительно заступался горой за бедную студентку.

– А это что у вас? (Называя студентов жлобами, он, тем не менее, обращался к ним на вы.) Ах, это туалет, а это унитазы? А почему они такие маленькие? Для снайперов?

Шутки на эту тему настолько примелькались, что на съезде архитекторов в юмористической газете была помещена карикатура с подписью:

В назначенный срок, прихватив Киру, а также цветы, коробку конфет и коробку акварели «Нева», я отправился к Василию Моисеевичу, вернее, к его дочке Светлане – моей приятельнице и сокурснице на день рождения. Они жили на улице Карла Маркса, недалеко от театра Франко.

Когда я шел по улице Карла Маркса, бывшей Николаевской, мною овладевали сентиментальные мысли. Здесь протекали мои далекие довоенные детские годы. Здесь, в конце Николаевской, я ходил с фребеличкой в сквер возле театра Франко. Она нам вдалбливала «Гутен морген, гутен таг», а мы убегали от нее под цветущие липы, наклеивали носики из липовых соцветий. Осенью мы сооружали из мозаики цветных листьев подземные клады, прикрытые кусочками стекла, а зимой катались на санках с горки, ведущей к Банковой улице, к знаменитому дому с чудовищами – особняку архитектора Городецкого. Сюда, на Николаевскую, я ходил с отцом в цирк, которого уже нет. В следующем за цирком доме мы садились в лифт, который с пересадкой возносил нас в самое высокое здание Киева – дом Гинзбурга, где на самом последнем этаже размещалась мастерская моего дяди-художника. Мастерская была великолепно освещена – она имела стеклянный потолок, но в ней не было окон, и слава Богу. Потому что, когда мы выходили на лестницу и смотрели из окна вниз, было очень страшно. Это была самая высокая точка в киевских постройках. Зато вид открывался великолепный – почти весь центр Киева был как на ладони, и за Днепром хорошо просматривался зеленый массив Труханова острова с многочисленными Днепровскими заливами.

Василий Моисеевич занимал две большие комнаты в профессорской квартире. В первой, где жил он сам, стоял станок с бессменным натюрмортом. Красные розы были написаны широченной кистью – 24 номер. Эта манера сохранилась у него еще с тех пор, когда он оформлял площадь III Интернационала (впоследствии Ленинского комсомола), чем он страшно гордился. И вообще, он был близок к художникам, сотрудничал с Художественным фондом, участвовал в выставках и даже входил в их правление.

Стол был накрыт во второй комнате, где жили Светлана с мамой. После первых двух тостов за именинницу и за родителей хозяин, как всегда, разговорился:

– Со здоровьем у меня сейчас не очень. Сказываются большие нагрузки. Осенние выставки, приемка работ.

Скульптор же не потащит свои работы к нам. Работы тяжелые. Особенно заказные классики марксизма и литературы. Вот летом брали в мастерской Ерохина бюст Шевченко, так классик соскользнул и отдавил скульптору ногу. Два месяца он был на больничном.

Когда Василий Моисеевич начинал свои байки, остановить его было невозможно. При этом он пил, ел и громогласно призывал к этому других. Сказывались постоянные тренировки.

– А что же у тебя пустая рюмка, – обратился он ко мне. – Завтра же пойду к ректору выяснять, кого это он напринимал в институт. Налейте ему. Посмотрим, что он за архитектор. Вот так, и до дна. Да, о чем это я? Выезжаем, значит, всем Советом в художественные мастерские. Первый был у нас Марченко. Старый опытный скульптор. Молодец. Чувствуется школа. Такую чару задвинул. Коньяк армянский, икорка, балык, окорок провесной, овощи свежие. В общем – божественный натюрморт. Пили только за его здоровье и его творчество.

– А что за скульптура?

– А скульптуру отклонили. На доработку с замечаниями и повторное рассмотрение на Совете. На следующий день приехали в мастерскую Петренко. Молодой парень. Недавно только мастерскую получил. Но тоже, скажу вам, молодец. Учится, видать, у корифеев. Такую чару задул. Хоть и попроще, но со вкусом. Водочка со слезой, селедочка, салаты. Даже шашлык изобразил. Очень его хвалили, но скульптуру отклонили. На доработку с замечаниями. Чувствуется, что молодой. Он нас благодарит, а в глазах уважения нет.

Я думал: «Бедные скульпторы, Вложили кучу денег, только чтобы сдать работу, а они наелись, напились и отклонили. Наверное, чтобы в следующий раз попировать на дурняка». Мои мысли были прерваны все тем же возгласом:

– А вы почему не пьете. Пойду к ректору. А ну, Саша, наливай. За архитектуру!

Я хотел сачкануть. Ан не тут-то было! Принадлежность к цеху архитекторов рассматривалась хозяином только с точки зрения отношения к чаре. Как я оказался на кухне и заснул в углу на диванчике, я не помню. В ушах все время звучало: «Такую чару задвинул, такие закуси, но… отклонили». Я пытался помочь скульптору, брал глину, чтобы показать, как легко это подправить, но меня хватали за руки члены Совета и тащили от скульптуры.

Я очнулся от того, что меня, действительно, тянули за руку, но не член Совета, а именинница. Гости уже разошлись, в том числе и Кира. Я встал с больной головой и предчувствием солидных выяснений отношений.

Взаимоотношения с Кирой значительно осложнились. Восстановить их удалось с большим трудом после многократного выяснения отношений с надрывом и слезой в голосе, после многочисленных клятв и признания в алкоголизме, эгоизме и прочих смертных грехах.

 

ГОСТЬЯ ИЗ ПИТЕРА

Позже произошло событие, которое еще в большей мере отразилось на наших взаимоотношениях не в лучшую сторону. Меня послали на студенческую конференцию в Ленинград с докладом «Солнцезащита зданий». Точку зрения нашего начальства не разделял представитель ЛИСИ. Он меня принял, выслушал и заявил:

– Это вы там на Украине с жиру беситесь. Солнца им, видите ли, много, им тень подавай, холодочек с похмелья, чтобы головонька не болела. А у нас тут в Ленинграде солнце редкий гость. Мы от него не защищаемся. Вот посмотришь – на улице еще 12 градусов, а выйдет солнышко, и уже толпа голых энтузиастов загорает возле Петропавловки.

Прием был не очень радушный, но я был уже наслышан о причудах и некоторых грубостях декана, так что на это не прореагировал. Например, о нем рассказывали (не знаю, правда ли это), что в один прекрасный день в коридорах института появилось объявление «Всем студенткам архитектурного факультета снять штаны». Тогда только появилась мода на дамские брюки, и их ношение являлось таким же криминалом, как длинные прически и узкие брюки у молодых людей.

Грамоту мне все-таки дали, несмотря на разногласия в научных вопросах. Я возвращался в Киев в обществе двух девушек с архитектурного факультета ЛИСИ, которые ехали с ответным визитом на нашу студенческую конференцию в Киев. Я позвонил ребятам и сообщил о дне приезда.

На перроне меня встречала Кира, чего я никак не ожидал – она обычно была неспособна на такой подвиг. Я представил ей двух девушек – Валю и Марину. Она осмотрела их с головы до ног, не ответила на приветствие, руки не подала, повернулась и пошла прочь.

– Жизнерадостные у тебя приятельницы, – заметила Марина. – Это у вас всегда так встречают гостей?

– Не обращайте внимания. Она у нас большая оригиналка.

Я готов был сквозь землю провалиться. Девушек я отвез в институт и взял направление в общежитие. Пока они оформлялись, появился сокурсник Роман, большой жизнелюб, тут же представился, наговорил кучу комплиментов, блеснул своим меломанством и уговорил Валю пойти с ним вечером в концерт.

– С тебя причитается, старик, – сказал он, отводя меня в сторону. – Я сразу увидел, что ты положил глаз на Марину. Представляешь, какую обузу я снял с твоей шеи и, главное, своевременно. Так что не жмись, дай четвертак, а то у меня не хватит на билеты.

Четвертак пришлось дать, зато от Вали он уже не отставал.

Я повез Марину показывать город. Сначала я предложил обычную архитектурную программу – София, Лавра, Кирилловская церковь… Марина наотрез отказалась.

– Нас завтра обещали повозить на автобусе, а это значит, что весь набор архитектурных святынь мы увидим так или иначе, да еще и с гидом. Ты мне лучше покажи знаменитые киевские парки. Может, я еще стану ландшафтницей, это сейчас в моде, а главное, их никто не бьет за излишества.

Мы поехали на Крещатик и зашли в кафе «Красный мак» возле ломбарда. Там была стоячка, и давали, как всегда, только два блюда, но зато оба вкусные: крестьянский завтрак (картошка, запеченная с мясом, грибами и сыром) и крученыки полтавские (тушеная капуста с луком, закрученная в тонкий лист говядины). Марина была в восторге. Потом мы сели на 20-й троллейбус и приехали на Садовую, к входу в Первомайский парк. Там она пришла в еще больший восторг. Осень была в разгаре.

– Версаль! Тюильри! Ты не подумай, что я плохо знаю парки. Это от наплыва эмоций.

Мы шли мимо летней эстрады, и я вспоминал, сколько блестящих концертов и великолепных исполнителей я слушал на этой открытой сцене. В студенческие годы мы старались не пропускать ни одного интересного концерта. Мы знали не только дирижеров, но почти весь состав оркестра. На первых скрипках играли отец Юры Паскевича и мой шурин. Это давало нам возможность сидеть на привилегированных местах в первых рядах, но мы предпочитали садиться в середине зала вместе с многочисленными приятелями – любителями классической музыки.

Когда мы спустились мимо известного (к сожалению, уничтоженного нерадивым архитектором) фонтана «слоненок» и вышли на бельведер с видом на днепровские дали, она захлопала в ладоши и звонко поцеловала меня в щеку.

Потом мы уселись на скамейку в Пионерском парке. Марина достала ручку и небольшой альбомчик и начала рисовать в нем человечков. Она делала это поразительно ловко, фактически одним росчерком. Это были мужчины и женщины, дети и старики, группы людей. Причем группы она рисовала тоже одним росчерком, как многоножку, сверху добавляла десяток точек – голов, пару пиджаков, юбок, и все прояснялось. Она это называла «нашмалять человечков».

– Это моя трагедия, – пояснила она. – Как только курсовые или диплом подходят к концу, я, как последняя девка, иду по рукам. Только и слышу: «нашмаляй мне человечков на фасаде», «шмаляни мне здесь человечка и пару деток», «нашмаляй мне толпу перед входом на перспективе». И я бросаю все свои дела, хожу по дипло-мантским и шмаляю. Я и деревья стилизованные шмалять умею, но скрываю, а то совсем замучают. А это я делаю для тебя, чтобы ты не знал проблем с антуражем.

На десятой странице она остановилась.

– Все. Выдохлась. Какая дальнейшая программа?

Я позвонил Толику. Он обрадовался.

– Родители как раз уехали на дачу собирать остаток урожая. Приходи поскорее и волоки своих ленинградок.

– К сожалению, у меня осталась только одна. Вторую Роман увел из стойла.

– Не беда! Давай с одной.

Я прихватил бутылку кофейного ликера – он был тогда у нас в моде, и мы отправились к Толику. Толик с родителями обладали большой по тем временам роскошью – отдельной двухкомнатной квартирой в центре города. Встретил он нас радушно, сообразил непритязательную, но привычную закуску – хлеб, колбаса, яблоки.

И потекла обычная накатанная беседа на тему, евшую нас поедом: что есть архитектура сегодня, куда идти, куда заворачивать. Марина оказалась не только веселой, но и весьма эрудированной. Доклад, который она собиралась нам завтра преподнести, имел весьма солидное название: «Традиции и новаторство в архитектуре».

– Как же ты могла решиться делать доклад на такую всеобъемлющую тему в этот гнусный реконструктивный период? – спросил эрудированный Толик.

– Вы, мальчики, хоть и прикидываетесь очень умными, но ничего не понимаете. Я этот доклад делаю уже четыре года. Традиции все те же, а новаторов я меняю. Сейчас у меня Мельников, Голосов и Райт. В прошлом году были Жолтовский и Фомин. А сейчас они вылетели – были новаторами, а стали консерваторами.

В 10 часов Толик заявил, что ему нужно идти на свидание, а мы можем оставаться сколько захотим – он ночевать не прийдет. Когда захотим уйти, дверь нужно просто захлопнуть. Он завел меня во вторую комнату, показал, на всякий случай, где лежит постель, и отбыл.

Мы с Мариной еще долго беседовали на архитектурные и более опасные темы, что привело к некоторому сближению, потом перешли в другую комнату.

– Боюсь, что тебя уже могут не пустить в общежитие, – робко заметил я.

– А я и не собираюсь. Раздвинь диван, и я постелю.

Я даже смутился… То есть, я знал, что многие ленинградки лишены комплексов, но ее резвость меня несколько обескуражила. Мой первый опыт в этой области был связан именно с Ленинградом, с общежитием на Курляндской, с общительной ленинградкой. Тогда этому способствовала романтическая обстановка белых ночей. Но сейчас я не ожидал, что события будут развиваться с такой скоростью.

После всего я долго не мог заснуть. Любовь к занудству, привитая Кирой, брала свое.

– Ответь мне только на один вопрос. Почему в Ленинграде ты отвергла все мои ухаживания, даже не разрешила проводить себя домой?

– Потому что в Ленинграде у меня много поклонников и даже один полуофициальный жених.

Тянуло на дальнейшее выяснение отношений.

– Ну теперь, я надеюсь, все будет иначе.

– Это почему же? Все будет, как было, и даже еще лучше. Дай поспать, – у меня завтра трудный день.

Я не мог заснуть. Я сделал для себя открытие. Оказывается, нежные отношения могут быть без выяснения отношений.

На следующий день я испытывал легкие угрызения совести и пытался дозвониться до Киры. На первые два звонка она вообще не ответила, только тяжело дышала в трубку. На третий звонок она ответила сквозь зубы.

Через два дня девушки уехали. На сей раз перемирие с Кирой было трудным. Несмотря на многочисленные выяснения отношений, клятвы и обещания, дипломатические переговоры заняли больше двух недель. Я чувствовал, что уже устаю от этих неразрешимых ситуаций и бесконечного обдумывания дипломатических ходов. С большим трудом я назначил Кире очередное свидание. Мы пошли в наш любимый Чкаловский садик и уселись на скамейку. Наступила очередная грозовая тишина. Даже Чкалов на своем постаменте в шлеме и в перчатках, вооруженный планшетом, казалось, с укоризной смотрит на меня. Я решил не дожидаться упреков и нравоучений и тут же сообщил, что принял решение. Оно заключалось в том, что наши взаимоотношения приняли невероятно сложный характер, что нервы на исходе, что впереди диплом, и, в общем, неплохо бы расстаться. Увидев первую слезу, спешно добавил: «Хотя бы на время». И тут разразилась буря. Реакция оказалась совершенно неожиданной. Нежные чувства уступили полностью чувству самолюбия.

– Нет! Ты не смеешь так говорить. Я сама знаю, что нам нужно расстаться. Но это не ты мне должен сказать, а я тебе. Это я должна тебя бросить, а не ты меня.

Честно говоря, я был удивлен.

– Хорошо! Считай, что это сделала ты.

– Да, да, да! Пусть все знают, что это сделала я.

– Хорошо. Пусть знают.

И это почему-то ее сразу успокоило. И самым непонятным было то, что в этот вечер она относилась ко мне мягче, чем обычно, не отчитывала и не выясняла отношений.

Мой последний институтский роман кончился не совсем удачно, но научил меня многому. Однако все это было к лучшему. Нужно было беречь силы для диплома и для выпускного вечера.

 

Все книги серии

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 1

Книга 1. ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ НА ЭСКАЛАТОРЕ

Книга 2. …И РУХНУЛА АКАДЕМИЯ

Книга 3. КАВКАЗСКАЯ ОДИССЕЯ И ГРАФ НИКОЛАЕВИЧ

Книга 4. ДОКУМЕНТЫ ЗАБЫТОЙ ПАМЯТИ

Книга 5. ОТ ЛАС-ВЕГАСА ДО НАССАУ

Книга 6. ТОКИО И ПЛАНТАЦИИ ЖЕМЧУГА

Книга 7. IF I’VE GOT TO GO – ЕСЛИ НАДО ЕХАТЬ

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 2

Книга 8. БЕСПАСПОРТНЫХ БРОДЯГ ПРОСЯТ НА КАЗНЬ

Книга 9. ПЯТЫЙ REPRESENTATIVE

Книга 10. ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНЫ

Книга 11. В ПРЕДДВЕРИИ ГЛОБАЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ

Книга 12. МИСТЕР БЕЙКОН И INDEPENDENCE HALL

Книга 13. РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ

Книга 14. ПОМПЕЯ ХХ ВЕКА

Книга 15. НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

 

«TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА» читают:

Эти книги посвящены архитекторам и художникам – шестидесятникам. Удивительные приключения главного героя, его путешествия, встречи с крупнейшими архитекторами Украины, России, Франции, США, Японии. Тяготы эмиграции и жизнь русской коммьюнити Филадельфии. Личные проблемы и творческие порывы, зачастую веселые и смешные, а иногда и грустные, как сама жизнь. Книгу украшают многочисленные смешные рисунки и оптимизм авторов.

После выхода первого издания поступили многочисленные одобрительные, а иногда даже восторженные отзывы. Приведем некоторые из них.

Отзыв всемирно известной писательницы Дины Рубиной:

«Я с большим удовольствием читаю книгу «лысого» архитектора. Написана она легко, ярко, трогательно и очень убедительно. С большой любовью к Киеву, родным, друзьям и соседям. И ирония есть, и вкус. И рисунки прекрасные…

Прочитала вашу книгу! Она очень славная – хорошо читается, насыщена действием, целая галерея типажей, страшно колоритных: и друзья, и сослуживцы, и американцы (многое очень знакомо по Израилю), и чиновники. Огромный архитектурный и художественный мир. Я нашла там даже Борю Жутовского, с которым мы дружим. Словом, я получила большое удовольствие. Знание Киева, конечно, потрясающее. Причем это знание не только уроженца, но уроженца, который знает, что и кем построено. Так что книга замечательная. Сейчас она отправляется в круиз к моим друзьям…

К сказанному мною ранее нужно еще добавить, что книга очень хорошо «спроектирована» – обычно книги такого жанра уныло пересказывают жизнь и впечатления по порядку, по датам. Ваша же книга составлена таким образом, что «пересыпая» главы из «той жизни в эту» и наоборот, вы добиваетесь эффекта мозаичности и объемности, к тому же неминуемое обычно сопоставление «там» и «тут» тоже приобретает обьем, который еще и украшен такими редкими, опять же, в этом жанре качествами, как замечательный юмор, острый насмешливый глаз, общая ироническая интонация…»

Дина Рубина

(17декабря 2007 – 5 января 2008)

Книгу «Тake it easy или хроники лысого архитектора» я прочитал на одном дыхании. И только потом я узнал, что Дина Рубина очень тепло о ней высказалась, и порадовался тому, что наши эмоции по поводу вашего литературного творчества абсолютно совпали.

Книга действительно написана здорово, легко, озорно, информативно. Я вас поздравляю. Это хорошая книга.

Виктор Топаллер,

телеведущий (телепередача «В Нью-Йорке с Виктором Топаллером» на канале RTVI 12 июня 2010 года)

Прочел «Хроники лысого архитектора» залпом. Это было удивительное ощущение – я снова стал молодым, встретил старых друзей, которых, к сожалению, уже нет в наших рядах, вспомнил свои лихие студенческие годы, когда мы немало куролесили, за что и получали. Это удивительная книга настоящего киевлянина, человека, преданного архитектуре. Читая ее, ты грустишь и радуешься, заново переживаешь трудности и вспоминаешь все то хорошее, что связано с молодостью, творчеством.

Давид Черкасский,

народный артист Украины,

режиссер, сценарист, мультипликатор.

Очень хорошо, что Вы продолжили свою работу над «Хрониками лысого архитектора». Первую книгу с удовольствием читают все киевские архитекторы. Это одна из немногих реальных книг о нас с прекрасными деталями и тонким юмором. Даже пользуемся ею как руководством.

Сергей Буравченко

Член-корреспондент Академии архитектуры Украины

 

Об авторах

Елена Аркадьевна Мищенко – профессиональный журналист, долгие годы работала на Гостелерадио Украины. С 1992 года живет в США. Окончила аспирантуру La Salle University, Philadelphia. Имеет ученую степень Магистр – Master of Art in European Culture.

Александр Яковлевич Штейнберг – архитектор-художник, Академик Украинской Академии архитектуры. По его проектам было построено большое количество жилых и общественных зданий в Украине. Имеет 28 премий на конкурсах, в том числе первую премию за проект мемориала в Бабьем Яру, 1967 год. С 1992 года живет в США, работает как художник-живописец. Принял участие в 28 выставках, из них 16 персональных.