Да, идти в библиотеку уже не было смысла. После беседы с Батей, Виктором, Женей, Володей и Ильей выяснилось, что уже шесть часов. Библиотека закрыта, а в 7 – свидание с Кирой. Я встречался с ней почти каждый день.

Очутившись в институте в одной аудитории за одними столами с девушками, мы почувствовали себя весьма необычно. Десять лет мы – будущие шестидесятники воспитывались в мужских школах, как юнкера, не имея никаких контактов с прекрасным полом в процессе обучения. Это не означало, что мы вели абстинентский образ жизни. Девушек у нас было достаточно. Знакомство происходило на вечерах в жестокой борьбе с «вентиляторами» (курсантами авиационного училища) и «бананами» (курсантами артиллерийского училища). Клички эти были продиктованы символами в петлицах. Дирекции женских школ предпочитали дисциплинированных военных юношей. Однако многие девушки отдавали предпочтение партнерам в партикулярном платье.

Отсутствие опыта совместного обучения сказывалось. На одной из первых лекций по начертательной геометрии сокурсница повернулась к Виктору, сообщила, что ничего не понимает, и поинтересовалась, понимает ли он. Виктор ответил знаменитой Бендеровской фразой: «Иди, иди лошадь. Не твоего ума это дело». К несчастью, девушка не была знакома с классикой, и эту фразу приняла на свой счет. Это привело к тому, что, несмотря на наши пояснения и извинения, она не разговаривала с Виктором до конца института.

Лекции по начертательной геометрии, несмотря на всю серьезность предмета, мы воспринимали как интересное шоу. Читал нам сам заведующий кафедрой, блестящий начертальщик Стефан Митрофанович Колотов. Здесь все происходило необычно. После звонка открывалась дверь и появлялись доцент Янушевский, тоже известный начертальщик, а с ним один из аспирантов кафедры. Они проходили аудиторию и садились за последний стол. Минут через 5–7 появлялся сам Стефан Митрофанович в массивном пальто с меховым шалевым воротником и зимней шапке. Янушевский и аспирант мчались через всю аудиторию, помогали ему раздеться и возвращались назад.

Колотов рисовал на доске какую-нибудь заковыристую задачу и начинал ее раскручивать. Минут через двадцать он говорил, что хочет немного передохнуть, и просил продолжить Янушевского. К этому времени задача уже несколько запутывалась. Еще минут через двадцать к нему на помощь отправлялся аспирант. После этого к доске выползали те, кого считали более-менее разбирающимися в этой красивой науке: Володя, Женя и ваш покорный слуга, а также виновник торжества Колотов. Пара шла без перерыва. В конце концов у доски оказывалось человек семь. Говорили все одновременно. Сражение за мел было нешуточным. Напряжение достигало предела. Момент был критическим. И в этот момент в группе мыслителей раздавался не совсем приличный звук (очевидно, как следствие умственного перенапряжения). Студенты уверяли, что знают, кто был его автором, но прямых доказательств не было.

Счастливые времена студенческих баталий, бессонных проектных недель, лекций и семинаров. На первых парах шли занятия по общеобразовательным дисциплинам и истории искусств, которую нам читал искусствовед Зуммер. Он был невысокого роста, коренастый и имел окладистую седую бороду. В институте он появлялся как заправский турист, одетый в легкую куртку, и с огромным рюкзаком. Он шел согбенным и нагруженным, как биндюжник. Когда он сбрасывал мощный рюкзак, мы его с трудом поднимали. Нагружен он был книгами по истории искусств из его личной библиотеки. Он их тщательно готовил к каждой лекции. На втором курсе его сменил Съедин, человек восторженный, проводивший все занятия в темноте. На экране наш бессменный лаборант Михаил Наумович демонстрировал с помощью эпидиаскопа картинки из книг. Когда зажигался свет и обнаруживалось, что какая-либо пара студентов далека от предмета лекции, к ним подбегал Василий Иванович с криком: «Виноват, виноват! А сейчас я вам покажу совсем восхитительную картинку». Перепуганные студенты не могли понять, в чем он виноват.

– Ах, вы уже пришли! А мы вас тут все ожидаем. Ну что ж, товарищи, мы можем начинать, – язвительно говорил Ираклиевич, преподаватель химии. – И, к тому же, должен вам заметить, что победителям олимпиад тоже рекомендуется соблюдать дисциплину. Запомните, что будь вы даже трижды олимпийским чемпионом, пропустив эту лекцию, вы зачета не сдадите.

Так встречал меня наш химик с кафедры грозного Лоханько. Оказывается, Виктор успел растрезвонить, что видел у меня грамоту победителя олимпиады юных математиков. Вообще на первых лекциях мне не очень везло. Однажды меня накрыл наш геодезист Ведуев за игрой в морской бой и запомнил это надолго. На экзамене он меня приветствовал так:

– А ну-ка посмотрим, как освоил теодолит-тахеометр наш уважаемый любитель военно-морских игр.

Но если химик и геодезист ограничивались шуточками, то Эйнгорн – наш математик, взял меня в работу серьезно и попросил сделать доклад «Теория детерминантов». Тема скучнейшая и к архитектуре не имеющая никакого отношения. Но отказать ему было неудобно. Эйнгорн был милейший человек, сильно напуганный кампанией против космополитизма. Слушая его лекции, я ему сочувствовал. Начинал он так:

– Сегодня мы займемся основами дифференциального и интегрального исчисления. Эту область математики разработали великий англичанин Ньютон и немец Ляйбниц. В соответствии с последними исследованиями Ляйбниц, в действительности, имел в молодости фамилию Лубинец и был чисто славянского происхождения.

Со студенческой конференции начались мои институтские амурные дела. Во время доклада меня страшно раздражал жизнерадостный болтливый тип с большим носом и большими очками, который вовсю кокетничал с двумя студентками и меня совершенно не слушал. Я как раз решал на доске кучу уравнений с кучей неизвестных с помощью этих клятых детерминантов. Чтобы все это поместить, я уже в третий раз вытирал мелко исписанную доску и с облегчением чувствовал, что близится финал, но что-то не сходилось. В это время болтливый тип повернул ко мне голову и сказал:

– У вас в третьей строке второй многочлен имеет неправильные индексы.

Я проверил свои записи и с удивлением обнаружил, что он прав. После окончания заседания меня с ним познакомили. Это оказался профессор Корнблюм – краса и гордость нашей кафедры математики. Заведовал кафедрой Юрий Дмитриевич Соколов, крупнейший алгебраист Союза, и только благодаря его непререкаемому авторитету в годы активного государственного антисемитизма на кафедре могли работать Корнблюм, Эйнгорн и др. Наряду с ними работали такие преподаватели, как Даниленко, которого я хорошо запомнил по вступительному экзамену. Это был крупный мужчина-штангист. Он с усталым видом посмотрел решения моих задач, в которых я был уверен на 100 %, и вывел жирное «поср.». Я опешил:

– Может, вы зададите мне какие-нибудь вопросы?

– Не хочу.

– Но ведь задачи решены правильно.

– А я не должен с тобой это обсуждать. Можешь жаловаться.

Я проверил все решения после экзамена, все было верно, но жаловаться не стал – не было времени. Это был первый экзамен – первый отсев, как мне потом сообщили. «Хорошенькое начало». Но слава Богу я не скис, остальные экзаменаторы оказались поприличнее, и на других экзаменах я получил пятерки.

Профессор Корнблюм, который на конференции меня не слушал, но тем не менее лестно отозвался обо мне, сидел в аудитории рядом с симпатичной черноглазой девушкой. После заседания я с ней разговорился и назначил ей первое свидание.

Кира была умненькой, миловидной девушкой с инженерного факультета нашего института. Я питал к ней нежные чувства, и все было бы хорошо, если бы она не была так ревнива и обидчива. Все эти обиды заканчивались длинными и нудными выяснениями отношений, неясными угрозами и слезой в голосе. Мой характер не был приспособлен к таким баталиям. Я был готов к признаниям в собственном фарисействе и двурушничестве, к высокопарным клятвам на крови, лишь бы вернуться к благожелательной фазе в наших отношениях. Но, к сожалению, фазы менялись довольно часто. Я раньше и не предполагал, что для обид может существовать столько поводов.

Когда в Киев приехал Ив Монтан, на концерты которого невозможно было попасть, неожиданно, за полчаса до концерта, позвонила знакомая балерина и предложила провести меня в оркестровую яму оперы. Естественно, что на следующий день я побежал к Кире поделиться впечатлениями от концерта.

– Во-первых, я еще не знаю, какие у тебя отношения с этой балериной, может быть даже интимные. А во-вторых, если она такая добрая, то могла бы провести меня вместо тебя.

– Но ты же с ней незнакома!

– А ты бы мог на этом настоять.

– Я не уверен.

– Ах, так. – Сверкнула первая слеза. Отношения перешли в отрицательную фазу. Неделя на выяснение отношений. Через две недели.

– Опять ты вчера был на концерте с Ларисой.

– Не только с ней. У нас многие пошли. Просто она берет всем билеты.

– А почему без меня?

– Ты же не ходишь на симфонические концерты.

– Так и ты можешь не ходить.

Опять длительные выяснения. При всех ее достоинствах, все эти обиды несколько утомляли. Нашей разлучницей, как и нашей сводницей, оказалось научная студенческая конференция.