ОБ АВТОМОБИЛЯХ, И НЕ ТОЛЬКО

Атлантик Сити, Атлантик Сити! Удивительный очаровательный город на берегу Атлантического океана. Голубое небо, вода цвета берлинской лазури и охристые пляжи. Вдоль всего залива тянется каре – boardwаlk – деревянный помост с ограждением. По бордвоку гуляет масса народу всех цветов – смуглые индусы, черные афроамериканцы, желтые азиаты, белые американцы, которых не всегда можно отличить от афроамериканцев до такой степени они загорели. Едут неспеша рикши, беседуя на ходу с седоками, иногда медленно проезжают патрульные милицейские машины.

За бордвоком выстроились в ряд гиганты небоскребов – казино и гостиницы. Все они не похожи друг на друга. Каждый из них решен в своей оригинальной архитектуре. Наибольшее внимание привлекает Тадж-Махал огромной лестницей, белоснежными переходами и галереями, башенками с яркими цветными луковицами. Собственно, к индийскому Тадж-Махалу он не имеет ни малейшего отношения. Башни и луковицы взяты из храма Василия Блаженного в Москве.

Рядом с Тадж-Махалом находится на бордвоке именно та площадка размером шесть на двенадцать метров, на которой городские раввины и представители общественности собирались возвести жизнерадостный мемориал шести миллионам погибших евреев. Эта площадка имеет навес и скамеечки. На них сидят приезжие посетители, преимущественно, русские эмигранты. Дело в том, что хозяева казино предусмотрели все, чтобы приезжие не отвлекались от игры. Поэтому ни в вестибюлях, ни в прочих помещениях казино и гостиниц нет ни одного стула, ни одной скамейки. Стулья есть только возле игровых столов, где играют в блэк-джек, покер и кости, возле рулеток, кресла закреплены возле игровых автоматов. На остальной территории казино сесть негде (разве что на унитаз в санузлах, сияющих никелем, бронзой и чистотой, с картинами и услужливыми уборщиками-азиатами). Многие пожилые русские эмигранты ездят в Атлантик Сити на специальных автобусах, как на работу. Во-первых, приятно подышать пять-шесть часов свежим морским воздухом, во-вторых, это какой ни на есть приработок – стоимость автобуса 10 долларов, а на игру выдают 15 долларов. Пять долларов чистого навара. Но ходить пять-шесть часов по бордвоку тяжело – поэтому они располагаются на таких площадках, не подозревая, что на них может быть сооружен мемориал.

Правда, есть еще заведения, где можно сидеть – это буфеты и бары, но там нужно что-нибудь заказать. Наибольший интерес привлекает бар «Красная площадь» со всеми аксессуарами социализма (флагами, серпами и молотами, скромной копией рабочего и колхозницы, лозунгами «Вся власть советам») и коктейлями с аналогичными названиями. Перед баром стоит большая трехметровая статуя Ленина на пьедестале. Ленин в кепочке и с привычным жестом. Одну руку он засунул за жилет, а вторую протянул вперед, якобы показывая всем посетителям, направляющимся к игровым автоматам, «Правильной дорогой идете, товарищи!»

В Атлантик-Сити стекаются все желающие играть не только из Нью-Джерси, но и из многих других штатов, где азартные игры запрещены. Едут днем и ночью на автомобилях и прилетают на самолетах. Американцы признают два вида транспорта: автомобиль и самолет. Железную дорогу они почему-то игнорируют. Это там, на просторах бывшего СССР в свое время на смену гужевому транспорту пришла железная дорога и сразу стала нашим любимым транспортом. Пришел на вокзал, сел в вагон, проспал ночь, выходишь уже в другом городе и спокойно отправляешься делать свои дела. Американец предпочитает ехать на машине в далекий аэропорт, там маяться четыре часа, проходя таможенный досмотр, контроль багажа, металлодетектор и просто личный досмотр, потом перелет, в аэропорту назначения опять ряд процедур, ожидание багажа и опять поездка на машине.

Если американец видит, что ему нужно посетить какой-нибудь город на расстоянии порядка 300 миль, он, ничтоже сумняшеся, садится в автомобиль и проводит за рулем 5-6-7 часов на хайвеях и торнпайках, испытывая массу неудобств, связанных с едой, всякими гигиеническими процедурами и постоянным напряжением. Американец вообще не мыслит себя без машины. Проснувшись утром, он моется, одевается и тут же садится за руль. Даже завтрак он, как правило, потребляет по дороге. Берет в какой-нибудь Wawa или Dunkin Dоnuts кофе и сандвич, не выходя из машины, и уплетает их на полном ходу.

Поэтому, пробыв в Америке первый месяц без машины, мы уже чувствовали себя неловко, как голые на балу. Мы подсчитали свои скромные сбережения, созвонились с дилером, объяснили ему свои возможности и отправились по стоянкам на его автомобиле покупать машину. Алексей был весьма тертым малым – бывший московский таксист. Я у него поинтересовался, как мы доставим машину к нашему дому – ведь он же за рулем своей машины. «Это не ваш вопрос», – легкомысленно ответил он.

На пятой, весьма дальней стоянке, он наконец сообщил, что нашел то, что нам нужно, т. е. стоимость в пределах наших возможностей, и машина в хорошем состоянии. Это был Plymouth Reliant – небольшой автомобиль красивого серебристого цвета. Он сел за руль, мы проехали с ним несколько кварталов, вернулись назад, расплатились с хозяином и оформили все документы.

– Теперь садись за руль и поезжай домой. Быстрее всего по Рузвельт бульвару, – беспечно заявил он мне.

– Но я же никогда не водил машину без стыка. А Рузвельт бульвар – это первая магистраль в двенадцать полос движения.

– Это просто, – сказал он. – Ладно, поезжай за мной. Поедем по Бастлетон.

С легкой дрожью в коленках, я кое-как добрался до дома. Мы стали обладателями собственной машины. Международные права, которые мне выдали в Киевском городском ГАИ за две бутылки коньяка по жуткому блату почему-то на французском языке и с дикими ошибками, оказались в Америке недействительными.

Вернувшись домой, я стал вспоминать покупку своей первой машины в Киеве. Для архитекторов в те времена – это была непозволительная роскошь. Даже при моей должности нужно было положить трехлетнюю зарплату. И все же мы решились на этот страшный шаг, когда наш сосед предложил нам свой новый «Запорожец» за 4500 рублей. Мы посчитали свои сбережения, влезли в долги, но этого не хватило. Пришлось пойти на совсем неожиданный шаг. Я взялся написать две главы диссертации на звание кандидата медицинских наук (пригодилось мое увлечение инсоляцией). Наконец, серенький 968-й появился возле нашего дома. Незадолго до этого я встретил свою знакомую – Татьяну в весьма озабоченном состоянии.

– Что случилось? – поинтересовался я.

– Понимаешь, в чем дело, – мы недавно купили машину, не новую, так что решили, что никто на нее не польстится, и поставили ее возле дома (это было недалеко от нас). Через пару дней с нее сняли два колеса и поставили на кирпичи. Мой муж купил колеса, но теперь он ночует в машине. Я и так его не очень много видела, а теперь, кроме того что он игнорирует супружеский долг, я его почти вообще не вижу.

Учитывая татьянин опыт, мы поняли, что нужно предпринимать срочные меры. И нам повезло. Как раз в это время наш знакомый художник Леонид Стиль был в бегах вместе со своей «Волгой», и его гараж был пуст. Ленин отчим, академик Лобаев, был крупным ученым, так что гараж у него был непосредственно у дома, на улице Ленина. Леня был отличным художником, с хорошей петербургской школой, его картины пользовались успехом, но в личных делах его успехи были более скромными. Он развелся с женой, и они боролись за сына. Когда Леня, наконец, завладел им, он никуда не выпускал его одного, и сам отвозил его в школу и привозил из школы. Его супруга наняла бойких ребят, чтобы выкрасть сына. Они встретили его у самых дверей школы, затолкали в машину и уехали. Но, к лениному счастью, произошла страшная ошибка. Похитители знали пацана только по фотографии и поэтому ошиблись и выкрали сына не то румынского, не то чешского консула. Ребенок был возвращен, но началась разборка, завели уголовное дело.

Леня не стал ждать. Он сел в свою «Волгу», усадил туда сына, уложил этюдники, ящики с красками, кисти, мастихины и холсты и отправился в неведомом направлении. То-есть, впоследствии это направление стало весьма ведомым. Он поехал в Обуховский район, там остановился в первом же селе, зашел к председателю колхоза и выступил с таким предложением:

– Вот я известный художник, вот проспекты моих выставок. Как вы видите, мои картины покупают даже в Японии. Но сейчас мне необходимо побыть одному, без коллег. Я поживу у вас недельки две-три, но вы об этом никому не будете говорить. А я за это распишу стену в вашем клубе или напишу пару картин, которые вы сможете повесить в вестибюле вашего клуба и ничего с вас за это не возьму.

Председатель был в восторге. Побыв в этом селе две недели, Леня отправлялся дальше и в следующем селе выступал с таким же предложением. Так он перешел на кочевой образ жизни. В результате, гараж пустовал, и мы, договорившись с его маменькой, поставили туда свою машину.

В первое же воскресенье я решил ее апробировать. Предупредив об этом супругу, я пошел на кухню и сел за машинку. Дело в том, что обучение вождению я проходил на старой полуторке, на которой все трещало и гремело и даже скорости мы могли переключать только когда наваливались на рычаг вдвоем с инструктором. Естественно, когда я увидел переднюю панель своей машины, я понял, что всего не запомню и что мне нужно сделать шпаргалку. В кухню вбежала Леночка с криком:

– Что это ты печатаешь?

– Описание передней панели.

– Слава Б-гу, а то я уже подумала, что ты пишешь завещание.

Первый опыт принес плачевные результаты. Вокруг были сплошные горки, мотор глох. В результате я посадил аккумулятор, и машину мы закатывали в гараж на руках с дворовыми пацанами. Но вскоре я ее освоил и полюбил. Особых проблем у меня с этим не было. Проблемы возникли только перед техосмотром. Я обнаружил, что срок действия медицинской справки о состоянии здоровья (три года) уже истек. Очереди на медкомиссию были чудовищные. Но я нашел простой выход. Права были мне выданы 71-м годом, и я их быстренько исправил на 74-й. Единица на четверку исправляется мгновенно, и я, счастливый, отправился на техосмотр. Принимал его старый опытный гаишник – тучный, мрачный мужчина. Соискатели талона техосмотра преданно смотрели ему в глаза и ласково называли уважаемым Петром Григорьевичем. Когда подошла моя очередь, и я подогнал машину к аппарели, он попросил техпаспорт и права, развернул их и внимательно осмотрел. После этого он положил мои права во внутренний карман и сказал:

– Машину отгоните вон туда на штрафную площадку, снимите номер и отдайте мне. Я заканчиваю техосмотр в два часа, подойдете ко мне и расскажете, на каком базаре вы купили эти права. С прошлого года была введена новая форма. А если вы забыли, то посидите в КПЗ пока не вспомните.

Я был в шоке. Совершенно не знал, что делать. Я отогнал машину, отдал ему номер и начал бессмысленно тыняться вокруг площадки ГАИ. И тут я вдруг услышал:

– Чего ты такой мрачный? Сегодня как раз еще небольшая очередь. До двух наверняка проскочим.

Это был мой знакомый инженер-патентовед. Я рассказал ему о своих горестях и о своем безвыходном положении.

– Безвыходных положений не бывает, – продекларировал он. Петр Григорьевич как раз нормальный дядька. Сейчас все устроим. Идем со мной.

В это время как раз скатывали одну машину и заезжали на другой. Он подошел со мной к гаишнику.

– Петр Григорьевич, вы мне говорили, что ставите садовый дом в Осокорках и задавали всякие вопросы. Так это как раз самый главный архитектор по всем садовым домам Киевской зоны. Он знает все нормы и правила. Он вам даже может сделать хороший проект.

– А я ж ему сказал подойти к двум. Тогда и поговорим.

Ровно в два я зашел к нему. Ситуация прояснялась. Сложность с его дачным домиком состояла в том, что он недавно провел техосмотр на заводе сборных железобетонных блоков, и они пообещали ему дать безвозмездно столько блоков, сколько нужно. Но никто не брался проектировать садовый домик из крупных блоков. Я согласился с восторгом, тут же получил свои права и документ о том, что прошел техосмотр. На следующий день он заехал за мной, отвез на завод, познакомил с главным инженером, который дал мне номенклатуру блоков. И в этот же вечер я засел проектировать, т. е складывать домик из этих, слабо подходящих для таких дел, кубиков. Проект был закончен за два дня и передан заказчику. Он ему настолько понравился, что и следующие годы я проходил техосмотр без всякого осмотра.

Как и все счастливые обладатели собственного транспорта, мы пользовались машиной не очень активно, не так, как это делают в Америке: летний отпуск, поездки за город на уикэнд, поездки на дачу, перевозка тяжелых предметов. На работу ездить на машине было нецелесообразно, в гости к приятелям тоже. Дорога до гаража занимала больше времени, чем до работы. Оставлять же машину возле дома на ночь было опасно. Что касалось поездки в гости на машине, то кроме того, что это было нецелесообразно по времени, это еще полностью исключало выпивку, без которого не обходились наши встречи.

А ходить в гости и принимать гостей мы любили. Если приходили один-два знакомых или супружеская пара, мы принимали их по известной традиции на кухне. Пили, закусывали, беседовали об искусстве, об архитектуре, о политике, рассказывали анекдоты, частенько читали вслух запрещенную литературу – «Собачье сердце», «Раковый корпус», письма в защиту Даниэля, Синявского, Солженицына и прочий самиздат, слушали записи Высоцкого, Галича, иногда пели сами. В гости к нам приходили мои коллеги – архитекторы, скульпторы и художники нашего и старшего поколения: Виктор Зарецкий, Евгения Склярова, Инна Коломиец, Григорий Хусид, Евгений Куликов, Юрий Паскевич, Григорий Болотов, Анатолий Косенко, Павел Когут. Приходили и коллеги более молодого поколения: Юрий Ржепишевский, Ольга Рыкунова, Виктор Судоргин, Вячеслав Каленков, Александр Галетко. Дом у нас был весьма гостеприимным.

Однажды позвонил московский поэт Смирнов, сказал, что приехал познакомиться с Киевом, что остановился в гостинице «Днепр» и что привез нам привет от Татьяны Глушковой, которая была тогда редактором отдела поэзии в «Литературной газете». Я был тронут. Я любил его лирические стихи. Естественно, мы пригласили его к нам, объяснили как проехать, и через полчаса он был уже у нас. За это время мы успели накрыть стол (как обычно, на кухне). Он рассказывал нам последние московские новости, читал стихи, свои и чужие. В общем, застолье и беседа затянулись далеко за полночь, когда не ходил уже никакой транспорт. Была пятница. Мы оставили его у себя. На следующий день, ровно в десять он нас разбудил возгласами:

– Сколько можно спать? Народ уже давно гуляет, а мы еще ни в одном глазу!

Пока Леночка накрывала на стол, мы с ним сходили в гастроном напротив нашего дома. Начались опять тосты и стихи, стихи, стихи. В этот день он так и не выбрался в гостиницу, а следующим утром он разбудил нас опять теми же лозунгами. В понедельник, когда мы отправились на работу, он сказал, что останется у нас дома и тоже поработает. Все это продолжалось четыре дня. На пятый день вечером он сообщил, что, к сожалению, нужно ехать в Москву, что еще нужно заехать в гостиницу рассчитаться и забрать паспорт.

– А как же Киев? Я подготовился показать тебе много интересного.

– Киев очаровательный город, – ответил он, – мне страшно понравился. Он произвел на меня неизгладимое впечатление, – и с этими словами он умчался.

Когда же отмечались праздники, годовщины, именины и прочие торжественные события, накрывался в гостиной большой стол, готовились холодные и горячие закуски, насколько это позволяла советская пищевая промышленность, покупались напитки (в основном, крепкие). Приходило много гостей – человек двадцать, а иногда и больше. Непременными посетителями этих застолий были остроумнейший Игорь Шик со своей очаровательной супругой Тамарой, Леня Зимин с симпатичнейшей Галочкой, супруги Скуленко, великолепный радиорежиссер Марина Шиманская с супругом, Инночка Немчинова с супругом, супруги Каневские… Очаровательная Светлана Полутова – Генеральный директор объединения «Детский мир» всегда приносила с собой какие-нибудь диковинные деликатесы. Эти мероприятия проходили бурно, но, как правило, без эксцессов. Только однажды, в день моего рождения, произошла неприятность. После очередного тоста моя приятельница Инна вышла на балкон и тут же получила сверху удар бутылкой по голове. Удар сильный – шишка и кровавая царапина. Поскольку мы жили на восьмом этаже, а дом был девятиэтажным, никаких сомнений в отношении адреса автора этого поступка не возникло. Кто-то позвонил в милицию, а наиболее экспансивный Леонид Каневский тут же ловко отбил донышко у пустой бутылки и с этим страшным оружием помчался наверх. Хозяин верхней квартиры, разглядев в глазок агрессивное Ленино лицо и его ужасное оружие, естественно, его не впустил, а сам обложился различными предметами для защиты. Когда Леня вернулся, другой приятель, Олег, сообщил, что с соседом сверху – известным хулиганом – он учился в одном классе и сейчас этот вопрос уладит. Он вернулся через полчаса, сказал, что бутылку бросила младшая дочь хозяина, что она уже наказана, что он очень извиняется, что они выпили коньяка за мир между жильцами и что нет никаких причин для конфликта.

После окончания его речи позвонили в дверь. Это была милиция. Мы изложили им произошедшие события. Осмотрев количество бутылок на столе, капитан, возглавлявший этот наряд, подверг сомнению миролюбивость наших отношений и решил проверить наши личности. Но, к нашему счастью, он оказался большим любителем искусства и, обнаружив среди нас заслуженного художника, заслуженного деятеля искусств и заслуженного тренера, резко изменил свое мнение. Кроме того, он оказался театралом и узнал Славу Сланко, популярного актера театра Русской драмы, после чего сообщил, что вышеживущий жилец будет сильно наказан. Он составил протокол, и отправился наверх. Там он обнаружил нашего соседа под шафе с бутылкой коньяка (работа Олега), на столе у дверей большой кухонный нож и молоток (работа Лени). Судьба его была решена, и он был отправлен в кутузку.

Следует заметить, что бутылка была брошена не случайно. Когда я столкнулся с супругой нашего наказанного соседа и посетовал на происшедшее, она мне мрачно ответила: «А я не люблю, когда играют на рояле. Будете еще играть – залью водой». Предупреждение было многообещающим и достаточно реальным, так как она заливала уже нас дважды. В нашем доме проживала та еще публика. Дом являлся кооперативом автодорожного института. Однако этот сосед был слесарем-ремонтником, сосед слева был продавцом мебельного магазина, сосед справа был мясником на Бессарабском рынке, где он начинал бурную деятельность с семи утра. Его при нас посадили на довольно солидный срок, – очевидно, не за ударную работу. Поэтому когда нам предложили обменять квартиру на большую на улице Щорса – вопрос о соседях тоже был одним из немаловажных факторов. Этот дом принадлежал киностудии. Наши новые соседи не имели отношения к киностудии, но были намного спокойнее.

Здесь мы могли играть и петь без особых опасений за свое здоровье. В нашем доме бывало немало людей, имеющих отношение к музыке. Однажды, когда к нам пришла в гости оперная прима Евгения Мирошниченко с супругом режиссером Бегмой, мы сидели за столом в малой гостиной, пили, закусывали, рассказывали различные веселые истории. Инициативу захватил Бегма, он сыпал актерскими байками, анекдотами, частушками. Потом, вставив пятаки в глазницы, начал петь поездные жалобные песни. При словах: «Полез под кровать за протезом, а там писаришка штабной» Женя не выдержала. Она не привыкла к тому, чтобы кто-то кроме нее был центром внимания.

– Хватит! Теперь я буду петь!

– Может, тогда пройдем в соседнюю комнату? Там просторнее и есть пианино и есть, слава Б-гу, кому аккомпанировать, сказал я.

– Нет, мне не нужен аккомпанемент. Я буду петь тут, за столом.

И она запела. Я слушал ее в опере, я знал, что у нее великолепное чарующее сопрано, но я не мог себе представить, что у нее голос такой силы. Дребезжали стекла, вибрировала люстра. Мы сидели очарованные. А она при этом в перерывах выпивала наравне со всеми, и это ни в коей мере не сказывалось на ее пении. Пела она народные песни, просто популярные песни и песни, которые не пропустили бы ни на радио, ни на телевидение. Мы долго находились под впечатлением ее пения.

Вообще, при любых застольях, после хорошей выпивки и закуски мы переходили в другую комнату, где стоял наш «Блютнер». Желающих играть и петь было много. Хорошо играли Виктор Зарецкий, моя супруга Леночка, Саша Скуленко. Первым обычно захватывал пианино Скуленко, начинал петь блатные и дворовые песни или наигрывать джазовые мелодии. К пианино в это время подбирался Леня Каневский и просил ему аккомпонировать. Пожизненное пребывание на Днепре со своими спортсменами так разработало его легкие, что голос его стал стенобитным. Он неоднократно говорил, что если бы он мог покинуть свою команду (сборную Украины по академической гребле) он бы постарался попасть в оперу. Начинал он с популярного «Hello, Dolly».

Потом за рояль садился Виктор Зарецкий. Пели все. Потом играла и пела моя супруга. Ей подпевали наши приятельницы – Томочка и Галочка. Они предпочитали песни Окуджавы.

В один из праздничных дней нас посетил Роберт Клявин – главный балетмейстер Киевского оперного театра. С ним пришел незнакомый нам человек. Он явно не был балеруном – маленького роста, полный, застенчивый. Роберт извинился, что привел его без приглашения, и сказал, что это его приятель – инженер.

После застолья все перешли в гостиную. Саша прянул за рояль. Пел, как обычно, «Жену французского посла», «Дождик капал на ручку», «Сиреневый туман». После этого спел «Ваше благородие, госпожа удача». Роберт попросил его сыграть другие песни Окуджавы. Саша ответил, что он их не знает, что ему нужно их подбирать. Тогда Роберт сказал своему приятелю:

– Может быть, ты попробуешь, если Саша уступит тебе место за пианино. И вообще сыграй нам что-нибудь из своего репертуара.

Его приятель раскрутил вертящийся стул по своему росту, сел на него и заиграл. Причем играл он все подряд по заказу и без заказа, песни, джазовые мелодии, классические вещи, просто импровизации. Играл он великолепно. Мы слушали как завороженные.

Целый час мы слушали эту великолепную игру. После этого Роберт сообщил мне, что это его новый концертмейстер, что он его очень ценит, что играет он без нот, так как ничего в них не понимает. Я не знаю, насколько это правда. Но я знал двух балетных концертмейстеров (и обе Регины), которые тоже редко пользовались нотами.

С Клявиным и Каневским была связана еще одна забавная история. У Роберта был день рождения, который он праздновал у себя на даче за городом в районе Киевской ГЭС. Леня был приглашен на это мероприятие, но в этот день были соревнования, и он освободился довольно поздно, то-есть впритык к назначенному времени, а нужно было еще заскочить домой за подарком. Выйдя из дому он схватил такси и доехал на нем до площади Шевченко. В то время это был фактически конец города. Дальше таксист ехать категорически отказался.

– Все. Расплачивайся и вылазь с машины. Ты шо, думаешь, что я на Вышгород попрусь? Это загородный маршрут. Двойной тариф, плюс стоимость проезда назад до Киева. Заплатишь тройную цену – отвезу.

– Ты что – охренел?

– А я говорю плати и вылазь с машины. Вон пост ГАИ, могу позвать.

Пришлось подчиниться. Леня серьезно опаздывал. Он пошел вдоль шосе с поднятой рукой. Попутные машины не останавливалась. И тут он действительно увидел на площадке у дороги пост ГАИ и в посадке вертолет патрульной службы. Возле него стояло три гаишника. Леня подошел к ним.

– Хлопцы, выручайте. Вы – милиция, я – «Динамо», считайте тоже милиция. Я главный тренер сборной Украины по академической гребле. Вот мои документы. Положение у меня сейчас безвыходное. Выручите, подбросьте на вертолете в дачный поселок.

– Да ты что – сдурел? Не положено. Это для них ты главный, а мы при исполнении.

– Прийдете на Днепр, на «Динамо», я вас на чем угодно катать буду, хоть на катере, хоть на скутере. Баньку затопим, попаримся, посидим, закусим.

Тут вмешался второй гаишник:

– Вася, все равно нам патрулить трассу. Свой человек. Надо помочь. Давай подбросим!

О дальнейших событиях мне рассказывал Роберт:

«Сидим мы на даче за праздничным столом, выпиваем и закусываем, веселимся, справляем именины. Вдруг вбегает дочка с криком:

– Там дядя Леня прилетел!

– Как прилетел?

– Как-как? По небу!

– Что ты плетешь? Пить меньше надо! Впрочем, что я говорю?

– Ты мне не веришь? Пойди сам и посмотри. Вон он по лестнице спускается.

– Откуда спускается?

– Откуда, откуда? С неба.

– Э, братцы. Мы уже по-моему перебрали. Впрочем, при чем тут мы? Валя, глянь в окно, что там происходит.

– Да, действительно кто-то с неба спускается. Лица не разглядеть. Видать твой ангел-хранитель с последним предупреждением. Только крыльев не видно. Да нет, он с бутылкой в руках – почуял, что у нас выпивка кончается. Ну и сервис у тебя. Сервис, как в американских боевиках.

И Леня появился в дверях под общие аплодисменты.

Естественно, в различных праздничных мероприятиях принимали участие мои коллеги – юзы, юзоны и юзики. Но после института их всех разбросало по разным городам и разным институтам. Правда через год-другой почти все вернулись в Киев, но наша связь стала понемногу тухнуть. Каждый был связан со своим коллективом, многие обзавелись семьями, так что виделись мы от разу до разу и все реже и реже.

 

1986 ГОД – ВЕЛИКАЯ ТРАГЕДИЯ

Время разъединяет институтских друзей, у каждого из нас появилось много своих проблем. Но в 1986 году произошло событие, которое объединило всех киевлян, да и не только киевлян. 26 апреля 1986 года недалеко от Киева произошла трагедия – взрыв на атомном реакторе Чернобыльской АЭС. Все это мы узнали по слухам и из передач вражеских голосов. Официальное краткое успокаивающее сообщение появилось на третий день. А первого мая т. е. на седьмой день после аварии выступил министр здравохранения УССР Романенко с довольно безобидными рекомендациями: закрывать окна и форточки, тщательно вытирать ноги приходя домой. Полное отсутствие информации и жалкое выступление министра породили большую панику среди населения, усугубленную более подробной информацией из зарубежных радиопрограмм. Кроме того все работники ЦК КПУ и Совета Министров Украины отправили своих детей из Киева самолетными рейсами еще до первого мая, что тоже не удалось держать в секрете. У закрытых касс ЦК стояли огромные очереди. В институте почти никто не работал в полную силу – шли бесконечные обсуждения, построенные на самых разнообразных слухах. Нашему сыну Феде исполнилось 13 лет. Его тоже хотелось куда-нибудь отправить, но очереди в билетных кассах были просто невыносимыми. Однажды подошла ко мне одна из наших сотрудниц.

– Мой муж с вечера занял очередь на билеты в Москву. Он сможет и вам взять билет.

– Что мне один билет? Федю мы не можем отправить одного.

– А Федя поедет вообще без билета, а с ним поедете вы или ваша супруга.

У Леночки были родственники в Москве, но они по тем или иным причинам отказывались принимать гостей. Во всех городах Советского Союза распространилось какое-то дикое суеверие, что с киевлянами лучше не иметь дела – это заразно. Я позвонил малознакомой московской архитекторше Нине Градовой, и она любезно согласилась: «Да, да! Это всеобщее горе. Пожалуйста, присылайте вашего сына». На вокзале, куда я привез Леночку и Федю, творилось нечто невообразимое – толпа штурмовала первый поезд. Такое я видел только во время войны, когда был еще малым пацаном. Проводникам совали деньги, но они их не брали. Маленьких детей протягивали знакомым через окна с записками, куда их определить. Через день Леночка вернулась – с билетами на Киев в Москве было очень просто, назад шли попупустые поезда.

Мне позвонил знакомый доктор и сказал, что нужно пить спиртное, желательно красное вино типа «Каберне», а за неимением такового любой алкоголь, так как он выводит радиацию из организма. Ситуация усугублялась тем, что как раз в это время проходила антиалкогольная программа, спиртные напитки ограничили, и за ними стояли огромные очереди. Начинали их продавать в 11 часов утра, при этом неизвестно было, завезут ли водку, или только «биомицин» и «чернила». Появились какие-то малоизвестные крепкие напитки, от которых люди дурели. И в это время позвонил Саша Скуленко, который работал в одном из академических институтов.

– Сегодня вечером никуда не уходи. В восемь часов я тебе кое-что привезу, приготовь только закуску.

Вслед за двумя бутылками Саша вытащил маленький стеклянный сосуд со стеклянной спиралькой внутри.

Это – прибор для получения дистиллированной воды.

– Зачем он мне нужен? Я дистиллированную воду для аккумулятора в машине беру в аптеке.

– Ты что?! Это самый классный самогонный аппарат. Сейчас я тебе расскажу технологию, а ты записывай.

Так я стал правонарушителем. С этого дня я понял, почему в продаже исчез сахар, и почему томатная паста стала дефицитом.

Чем меньше поступало информации о чернобыльских делах, тем больше ходило страшных слухов. Они подогревались «вражьими голосами». Хиленькие выступления министра здравохранения только увеличивали накал. Газеты не печатали ничего. Только впоследствии я прочитал некоторые секретные документы, опубликованные депутатом Аллой Ярошинской, которые ей удалось извлечь из сейфов архива ЦК КПСС в 1991 году:

Распоряжение Третьего главного управления Министерства здравохранения СССР от 27 июня 1986 года «Об усилении режима секретности при выполнении работ по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС»: «… Засекретить сведения об аварии. Засекретить сведения о результатах лечения. Засекретить сведения о степени радиоактивного поражения персонала, участвовавшего в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС…»

Была создана правительственная комиссия по чернобыльской аварии. Прошло три месяца и эта комиссия выдала следующий документ «Перечень сведений по вопросам аварии на ЧАЭС, которые не подлежат опубликованию в открытой печати, передачах по радио и телевидению». В нем, в частности говорится: «… Запретить публиковать сведения о показателях ухудшения физической работоспособности, потери профессиональных навыков эксплуатационного персонала, работающего в особых условиях на ЧАЭС или лиц, привлеченных по ликвидации последствий аварии…»

Естественно, что в этих условиях редакторы всех средств массовой информации дрожали и боялись пропустить в прессу хоть какую-либо информацию из зоны аварии ЧАЭС.

А что же народ? Народ, как обычно, реагировал на эти дела своим творчеством и юмором. Появилась масса песенок, частушек и анекдотов. Например:

Стоит бабка на базаре в Киеве и выкрикивает:

– Яблочки, яблочки! Кому яблочки? Вкусные, румяные, прямо из Чернобыля!

– Ты что, старая, с ума сошла, – говорит прохожий. – Кто же у тебя купит твои яблочки после этих слов?

– Ой, покупают, еще как покупают. Кто для жены, кто для тещи, кто для свекрови.

Или такой вариант:

Стоит бабка на рынке в Москве и продает сушенные грибы.

– Откуда грибы, бабка. Уж не с Украины ли, не из зоны Чернобыля?

– Та шо вы кажете, мужчына! Мы з московщины, там и збыраемо у лиси грыбы.

И много-много всяких других. В первое время народ на рынке интересовался – откуда клубника, откуда овощи, откуда мясо, а потом как-то привыкли и перестали спрашивать. После установки саркофага над четвертым блоком периодически проходили слухи о новых выбросах радиоактивных веществ. Нам эта информация не нужна была. Мы и так знали об этом. Мастерская большая – 40 человек. Когда приходя на работу, слышал специфическое покашливание многих сотрудников, знал, что вчера был новый выброс. Периодически мы созванивались с бывшими юзами и юзонами и делились новыми сведениями, полученными из разговоров и из нашего старенького, но безотказного приемника «Spidola».

 

СУДЬБЫ

Судьбы у всех моих приятелей были разными, начиная со дня окончания института. Не беспокойся, дорогой читатель, я не буду рассказывать о всех перепетиях в которых побывали юзы, юзоны, да и просто приятели. Но несколько наиболее интересных судеб моих коллег хотелось бы вспомнить.

Мой ближайший приятель Юрий Паскевич был одним из лучших акварелистов и архитекторов в институте. Он получил назначение в Ашхабад. Юра окончил институт раньше меня. В этот период давали назначения по всему Советскому Союзу. И ему пришлось отправиться в Среднюю Азию, на юг Туркмении. Ашхабад еще не полностью оправился от землетрясения 1948 года, наиболее мощного землетрясения ХХ века, полностью разрушившего город и уничтожившего более 100 000 его жителей.

Казалось бы, профессия архитектора должна была быть востребованной. Однако Юрий туркменского языка не знал, контактировал с сотрудниками слабо, и ему доставалась самая примитивная и неинтересная работа. Приличного жилья ему не дали, поселили в общежитии в комнате, где его сожители беседовали по-туркменски. Все были напуганы сейсмическими прогнозами по городу. Однажды поздно вечером он сидел в комнате за столом. Остальные жильцы лежали в кроватях. Окно было открыто. Подул ветер и раскачал абажур. Один из парней схватил подушку и выпрыгнул в окно. Он решил, что опять началось. Их комната была на втором этаже. Этот юный Икар сломал ногу. Вообщем, Юрий выдержал несколько месяцев и вернулся в Киев.

В Киеве его знали коллеги, знали, что он отличный архитектор. Однако на работу его никуда не брали. За него взялась прокуратура. Ему инкриминировали то, что он не отработал по назначению положенных после института трех лет. Эта информация была во всех отделах кадров. Еще бы немного, и его бы выселили из Киева как тунеядца.

Но тут нашелся один благородный человек – Карпов – директор института Гипрогеолпроект, отец одной из наших студенток. От нее он узнал о высоких профессиональных качествах Паскевича. Кроме того, он не обращал внимания ни на какие запреты и по необходимости брал и с пятой графой и гонимых возвращенцев. И Юра получил, наконец, работу.

Он очень колоритно описывал работу своей мастерской в институте. Они находились в большом помещении, где стояло много рабочих столов. С утра каждый из сотрудников приносил по какому-нибудь овощному ингридиенту: буряк, морковку, картошку, капусту, лук, чеснок и даже кусок мяса. На большую электроплиту ставилась объемистая кастрюля и очередной дежурный при консультации всех сотрудников начинал изготовлять украинский борщ. Борщ поспевал как раз к перерыву, и все сотрудники наслаждались горячим обедом. Посетители, незнакомые со спецификой организации их рабочего дня, и появившиеся в дверях отдела, тут же выскакивали, пораженные мощным кухонным ароматом, так как им казалось, что они не туда попали.

После перерыва в отделе иногда появлялся товарищ Панасенко – парторг института, брезгливо принюхиваясь к густой атмосфере мастерской. До перерыва он не приходил, так как ему надоело бороться с гурманскими увлечениями сотрудников. Он садился к столу для посетителей и начинал прислушиваться к разговорам сотрудников отдела. Наконец он не выдерживал, вставал и громко провозглашал:

– Товарищи! Сколько раз я вас просил в рабочее время на производственные темы беседовать на русском языке, ну в крайнем случае на украинском. Я же ничего не могу понять (профессиональный уровень сотрудников был очень высоким, но национальный состав мастерской был специфическим).

Несмотря на то, что у института был определенный профиль, и объекты были в основном промышленные, Юра делал их интересно в архитектурном отношении. Когда его перестали преследовать работники прокуратуры, он перебрался в Киевпроект и с большим увлечением начал заниматься городом. Со временем он стал главным куратором центральной части города и одним из авторов генплана города. Он был моим постоянным соавтором по конкурсам на мемориал в Бабьему Яру, да и не только в этих.

Я был очень рад, когда узнал в Филадельфии, что ему удалось осуществить работу над объектом, авторство в котором он считал своим долгом – реконструкцию Центральной синагоги (синагоги Бродского) и получить звание заслуженного архитектора Украины.

С дальними назначениями была связана история, случившаяся с одним из наших юзонов – с Виктором Ш. После окончания института он получил назначение на Урал, в Челябинск. К тому же назначение было почему-то не в проектную, а в строительную организацию. Впоследствии он рассказывал нам, как это все происходило. Он приехал в Челябинск в пасмурную дождливую погоду, что само по себе не способствовало хорошему настроению. С большим трудом, намокший, замерзший и совершенно деморализованный, он, наконец, нашел строительный Главк – какой-то Промстрой. Из Главка его отправили в трест.

Пробившись к управляющему, он предьявил свое направление. В кабинете управляющего сидело еще двое каких-то мужчин и увлеченно курили. Управляющий был в недоумении:

– Архитектор? А зачем мне архитектор? Я же давал заявку на строителя. Иван Сергеевич, ты ничего не напутал, когда посылал заявку?

Иван Сергеевич затянулся, выпустил струю дыма и помотал головой.

– Так может быть вы дадите мне открепление? – робко спросил Виктор.

– Э нет, погоди, – пошел он на попятный. – Люди мне нужны. Для архитектора что же главное? Главное – это изучить стройку на собственной практике, так сказать, на собственной шкуре. Что у нас там с мастером на 432-м? В больнице?

– Да. Черепно-мозговая травма, – ответил всезнающий Иван Сергеевич.

– Значит так. Устраивайся в общежитии – тебе в кадрах дадут направление. А завтра чтобы в семь ноль-ноль был здесь как штык. Тебя на УАЗике отвезут на 432-ю.

– А чего так рано?

– А ты что, решил, что тебе положен персональный транспорт? Поедут геодезисты, и ты с ними. Заступишь там на должность мастера. Прораб тебе все объяснит.

Виктор отправился в общежитие в подавленном настроении. Общежитие было не ахти какое. Комната на четверых. Мужики мрачные, сильно пьющие и сильно храпящие. Контакт с ними налаживался слабо. Ночь он почти не спал и к семи часам прибыл в трест. Там его, действительно, ожидал УАЗик. В машине он немного дремал, когда позволяла дорога. Очнулся он у ворот от крика шофера «Приехали. Кончай спать – замерзнешь. Шутка». Они стояли у ворот. Территория была обнесена забором с колючей проволокой наверху. Из калитки вышел солдат с винтовкой. Проверил у шофера документы. Заглянул в машину. Он, очевидно, всех их знал.

– А это кто? – спросил он указывая на Виктора.

– Это новый мастер на вторую захватку, – ответил шофер.

– Надолго ли? Ладно, проезжай.

– А чего такая охрана? – поинтересовался Виктор. – Что, какой-то важный объект?

– Увидишь строителей – поймешь какой он важный.

УАЗ остановился перед зеленым трейлером с высокой лесенкой. Пока геодезисты разгружали нивелир, теодолит-тахеометр и рейки, шофер повел Виктора в прорабскую. Это была довольно большая комната с двумя окнами. Посредине стоял Т-образный стол. С одной стороны его сидел человек и лихо щелкал на счетах.

– Вот, Николай Алексеевич, привез вам нового мастера.

– Постой. И так процентовка не фурычит. А тут еще арифмометр кто-то спер.

В комнате было так накурено, что даже воздух стал каким-то сизым.

– Ну и накурили, – возмутился шофер.

– Так у нас только что планерка закончилась, – ответил прораб не отрываясь от счет.

– Чего вы окно не откроете? Здесь же дышать нечем, – расхрабрился Виктор.

– А вот увидишь, кто у меня тут работает, поймешь, почему я окно не открываю. Вот у меня арифмометр из-за закрытой двери сперли. Сейчас закончу считать, поговорим с тобой.

Виктор огляделся по сторонам. На стенах были прикноплены какие-то чертежи, графики и несколько плакатов с устрашающими картинками, типа «Не стой под стрелой – убьет». Прораб закончил подсчеты, смачно выругался и наконец обратил на него свой светлый взор:

– Ну, давай знакомиться. Меня зовут Николай Алексеевич. Отныне я буду твой прямой и единственный начальник. Так что если что не так – сразу ко мне. Насчет тебя мне уже звонили, так что я уже все о тебе знаю – можешь не докладывать. Стройка, как ты видишь, у нас огромная.

– А что это вы строите?

– Как это что? Как ты видишь, мы строим театр. И строят его исключительно артисты – большие профессионалы, мастера своего дела. Так что за ними нужен глаз да глаз.

– Я не понял, – сказал Виктор. – А где же сценическая коробка, где оркестровая яма, где подвалы?

– Это я так шучу. Строим мы промздание для оборонного комплекса. На первой захватке уже ложат перекрытия, а вторая захватка еще в земле копается. Ты идешь мастером на вторую захватку. Котлован сделали экскаваторами и бульдозерами. Теперь роют траншеи вручную. Вот этим ты и займешся. Проследишь, чтобы траншеи довели до кондиции, сделаешь разбивку для приямков и ям, для фундаментов под оборудование. Вот тебе чертежи. Но учти, что народ у тебя непростой – это заключенные – в основном, уголовники. Их охраняет вохра. В случае драки не лезь – сами разберутся. Ну а если у тебя возникнет конфликт, то решать через меня. Общайся только с бригадиром – он парень вроде ничего – соображает, и в авторитете. Кроме этого – сегодня среда, в субботу будешь закрывать им наряды. Весь объем только по обмерам, что бы они там не говорили. Пока все. Иди вкалывай. Нет, постой, сначала я с тобой подойду.

Они прошли по стройке, вернее, пробрались по грязи в конец участка, где копали траншеи. Николай Алексеевич подозвал бригадира – дюжего мрачного мужика в телогрейке и резиновых сапогах.

– Вот ваш новый мастер – Виктор Евгеньевич. Прошу любить и жаловать. Он будет проверять вашу работу и закрывать наряды. А я пошел – дел много.

Бригадир посмотрел на Виктора скептически.

– Послушай, парень. Ты, я вижу, совсем еще пацан, порядков наших не знаешь. В субботу будешь закрывать наряды, так чтобы норма на бригаду была выполнена полностью. А лучше еще с довеском. Нам без этого зарез. Не добрали норму – не добрали пайку. За довеску лишняя пайка. А народ тут у нас битый. И на стройке всякое бывает: то кирпич упадет на голову, то панель. Вот мастер, что был до тебя, упал с риштовки. Так что ты это учти. А проверять тут нечего – хлопцы пашут по-черному. Понял-нет? Если понял – будешь работать.

После такого ясного предупреждения Виктор ходил два дня подавленный.

В пятницу до обеда Виктор занимался разбивкой приямков. Потом пошел в прорабскую и попросил предыдущие наряды. При этом прораб сказал ему:

– Ты с нарядами поосторожнее. Тебя будут, конечно, уговаривать эти охломоны, но ты знай, если припишешь выполненные объемы хоть на один куб – станешь копать вместе с ними.

После этих двух диаметрально противоположных угроз Виктору стало совсем не по себе. Деваться было некуда – со стройки не сбежишь. Он отпросился до конца дня и, прихватив наряды, отправился в общежитие. Когда он проштудировал бумаги, то понял, что заложенная в них норма практически невыполнима. Он взял эти бумаги и пошел в трест, нашел технический отдел. Отдел был укомплектован, в основном, женщинами. Он обратился к одной из них, как ему показалось, наиболее добродушной, полной и улыбчивой:

– Я ваш новый мастер участка на стройке номер 432.

– Такой молодой? Да, нелегко тебе там придется.

– Да я только после института.

– А что, там на стройке опять кого-то задавило?

– Да нет. Мне нужны нормы на строительные работы.

– Нормы выработки и расценки?

– Да мне плевать на расценки. Мне нужны только нормы выработки.

– Ясно. Опять катавасия с нарядами. Сейчас я найду. Тебе на какие работы?

– На земляные.

Нормативы нашли и Виктор, попросив разрешения, уселся за свободный стол. Через десять минут он нашел то, что искал. Конечно же им (зекам) вписали норму на простые песчанные грунты. А на стройке грунты были тяжелыми для разработки – глина с камнями. Это меняло положение. Норма значительно снижалась. Виктор засиял.

– Чему ты так обрадовался? – спросила сердобольная дама. – Что там такого веселого можно прочитать в этих нормах?

– Здесь все очень веселое. А можно мне их взять с собой?

– Нет, у нас один экземпляр. Я напишу тебе заявку на «Эру», и ты себе снимешь копию этой веселой страницы.

Виктор получил нужную копию и отправился в общежитие уже успокоенный.

На следующий день на стройке к нему подошел бригадир.

– Ну что там с нарядами?

– Да вы не беспокойтесь. Все будет в порядке. Но объемы мы запишем точно по замерам. – Виктор с удовольствием думал, какой он преподнесет им сюрприз.

– Сильно умным стал, – мрачно сказал бригадир. – Посмотрим…

После этого Виктор пошел к прорабу и показал ему свои подсчеты.

– Подумай. Все-таки нашел, как выкрутиться. Ну молодец. Обмеряешь траншеи и пиши наряды.

– Мне нужен нивелир – проверить отметки в приямках.

– Пойди на первую захватку и попроси от моего имени у геодезиста – он там работает.

Виктор направился к первой захватке. Здесь уже работало два автокрана, укладывающих перекрытия. Он вспомнил о плакате «Не стой под стрелой» и пошел вдоль стеночки с наружной стороны. Он думал о том, что все-таки нашел выход в этой сложной ситуации. Настроение было веселое. Он радостно напевал:

На этом его пение прекратилось и мысли тоже. Просто не было ничего. Мрак и пустота. Небытие.

В заключении участкового значилось: «Над оконным проемом была поставлена незакрепленная железобетонная перемычка. Во время прохождения потерпевшего под окном она соскользнула и нанесла ему удар по голове. Потерпевший получил черепно-мозговую травму, несовместимую с жизнью».

Врач скорой помощи констатировал смерть, и тело Виктора отвезли в морг районной больницы. Там его тело пролежало до утра. Утром зашел паталогоанатом посмотреть новые поступления и, посмотрев, тут же бросился к телефону:

– Тут вчера привезли тело. Но это же не мой клиент. Он шевелит пальцами. Его немедленно нужно отправить в операционную.

Операционная. Реанимация. Несколько сложных операций нейрохирургов. Полная потеря памяти – амнезия. К приезду матери он начал что-то вспоминать. Бормотал, что ему нужно ехать по назначению, а он валяется в больнице.

Прошло долгих три месяца. Память полностью восстановилась, и Виктор с металлической пластинкой в черепе в неснимаемом берете, чтобы скрыть наклейки на голове, наконец отправился домой, сопровождаемый поседевшей мамой.

В Киеве ему дали передохнуть еще три месяца с пособием по инвалидности, и он наконец вышел на работу к нам в институт, побеседовав с сердобольным Сергеем Константиновичем.

Виктор был хорошим архитектором и проектировал серьезные объекты – институты, стадионы. Перенесенная травма не оказала никакого влияния на его профессиональные качества и вообще на его дальнейшую жизнь. Он женился, у него родился ребенок. Работник он был хороший, так что все пошло нормально.

Это судьба с хорошим окончанием (Happy end). Но, к сожалению, не у всех моих приятелей судьба заканчивалась так благополучно. Судьбы моих приятелей и коллег складывались по-разному.

Наиболее яркие превратности на жизненном пути ждали моего друга Саню. Он был не архитектором а инженером. Он не был ни юзом, ни юзоном, но он был одним из организаторов и основоположников КУПЫ и близким моим приятелем. После института он как инженер попал на завод сборного железобетона, но проработал там недолго. Саню вызвали в военкомат, и он, как человек организованный, явился. И его тут же забрили. Поскольку институт имел военную кафедру, и студенты выходили из него младшими лейтенантами, Саню мобилизовали на военную службу не так как простых смертных на три года, а на полных 25 лет. И началась трудная войсковая жизнь. Он не умел рисовать и писать акварелью и поэтому не мог как Химич или Меляницкий отстаивать свою необходимость в творческой деятельности. Ему пришлось испытать все трудности военного быта: и необустроенные военные лагеря, и крайний Север. Через несколько лет службы его перевели в Байконур на строительство ракетодромов. Казалось бы работа интересная, но уж очень напряженная. Особенно для военных. Там существовала одна только формула «Приказ есть приказ».

– Эти бетонные подъездные полосы должны быть окончены через две недели к первому числу.

– Но это же практически невозможно.

– Не возражать. Сколько солдат в вашем распоряжении?

– Два батальона. Но дело же тут не в количестве работников.

– Вы получите еще два батальона и закончите к первому числу.

Не было ни праздников, ни выходных, ни отпусков. В Киеве он появлялся уже очень редко. В один из таких приездов Саня женился. В следующем году у него родился сын. Однажды ему повезло – он вместе с шефом Сахаровым получил командировку в Москву. Они выкроили два дня и заехали в Киев. Саня уже был подполковником и начальником участка на строительстве «старта Земля-Луна». Принимали мы их по высокому классу, с обильным застольем. Рассказывали они мало, потому что все их объекты были секретными. Саня пел странные для нас песни, мало похожие на патриотические и больше похожие на пародии, которые неофициально пели в Байконуре. Такую, например (да простит меня Владимир Войнович):

Или, например, такую песню про безымянную высоту (да простит меня покойный Михаил Матусовский):

(так они приблизительно звучали – точность мне трудно гарантировать).

Для нас это было все внове, так как нам не сообщали о неудачных запусках, мы не знали, что самое тяжелое – это слив высокотоксичного и взрывоопасного горючего и т. д.

На прощание я от имени Купы приготовил Сахарову подарок. Я вырезал из американского журнала «Architectural Record» фотографию монтажно-испытательного корпуса ракет на мысе Канаверал (это была реклама какой-то строительной фирмы) и красиво ее окантовал в специальную папку. Сахаров был поражен. Байконурский монтажно-испытательный корпус был особо секретным объектом за семью замками.

Потом Саню перевели поближе к Киеву, и наконец, демобилизовали. Я помог ему устроиться начальником технического отдела в наш институт. У него была великолепная память – он помнил всех заказчиков, всех должников и точные суммы, которые они нам задолжали. Итак – хорошая работа, приличная зарплата, большая пенсия. Чего же еще желать? И тут его начала пилить супруга – пора ехать в Израиль. Он сначала сопротивлялся, но, в конце концов, она его уговорила. Что он там будет делать, он не очень себе представлял. И они поехали.

В Израиле Саня не нашел себе работы, очень переживал. В семье начались неурядицы, супруга стала относиться к нему ужасно и настроила против него сына. Тем не менее Саня писал мне довольно жизнерадостные письма, писал, что не унывает. Хотя в ожидании случайной работы по разгрузке товаров в магазинах и уборке приходится простаивать часами, но претенденты на это увлекательное занятие не теряют времени даром. Собирается удивительно интересная компания безработных – профессора, доктора наук. Время проходит в интереснейших беседах. Последнее письмо заканчивалось классическими фразами: «Иерусалим потрясающий город. Увидеть Иерусалим и умереть». Я тогда не придал особого значения этому высказыванию. Но, оказывается, это было серьезно. Через месяц я получил от приятелей страшное известие – Саня застрелился. Он готовил это заранее – купил пистолет (для жителей территорий это не было проблемой), вышел вечером в Сад Роз недалеко от Кнессета и пустил себе пулю в висок. Утром его нашли любители ранних пробежек по парку. На следующий день, после похорон, его супруга принесла приятелям все его записи, личные вещи, включая парадный мундир и награды. «Пусть это будет вам для музея Купы. Мне это не нужно».

Я не буду тебя далее мучить, дорогой читатель, биографиями своих друзей. Во всех этих биографиях были и светлые и темные моменты. К тому времени я находился в эмиграции уже шестнадцать лет и ни разу еще не посетил Киев. А очень хотелось и походить по улицам, где прошла большая часть жизни, и увидеть своих старых уцелевших еще друзей. Из юзов уже никого не осталось. Не было ни Юры Паскевича, ни Володи Тихомирова, ни Жени Соболева, ни Толи Суммара, ни Виктора Старикова. Всех унесла волна трудных неурядиц, хорошо поддержанная Чернобыльской трагедией. Нам не предстояло уже услышать великолепные импровизации Виктора Зарецкого и бурные выступления с неформальной лексикой Жени Скляровой. Но, тем не менее, ехать хотелось. И вот в 2008 году мы с супругой поняли, что дальше тянуть нельзя. Поводов для такой поездки было несколько, и они были достаточно убедительными. Во-первых, в Киеве переиздали наш трехтомник, и нам хотелось провести презентацию среди коллег. Во-вторых, мне присвоили звание академика Украинской Академии архитектуры. Нужно было поблагодарить моих коллег за столь высокое признание моих скромных заслуг. За многое хотелось благодарить коллег: за то, что так хорошо отметили сто десятую годовщину со дня рождения отца, за возможность регулярно печататься в архитектурных журналах. Хотелось посетить институт, в котором я проработал много лет, увидеться с Александром Чижевским и Сергеем Буравченко, возглавляющими этот институт и руководящими изданием журнала «Особняк», в котором я печатался в последние годы. В общем, многое и многих хотелось увидеть.

А главное – хотелось увидеть Киев. Я все чаще вспоминал строки Михаила Афанасьевича Булгакова из письма к Гдешинскому: «… Я был в Киеве с одной целью – походить по родной земле и показать моей жене места, которые я некогда описывал… итак, был я на выступе в Купеческом, смотрел огни на реке, вспоминал свою жизнь. Когда днем я шел в парках, странное чувство поразило меня. Моя земля! Грусть, сладость, тревога! Мне очень хотелось побывать на этой земле!» И мне, конечно, хотелось этого тоже, и я испытывал аналогичные чувства, предаваясь воспоминаниям о былых временах, о временах юности. И опять же-таки вспоминаю Михаила Афанасьевича и его «Киев-город»: «… Город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских… Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом. А зимой не холодный, не жесткий, крупный, ласковый снег…» Что ж, и мы в свое время были юным поколением. И тоже верили в то, что жизнь пройдет в белом свете. Но времена меняются, меняются люди, меняются города, и все равно тянет нас увидеть те памятные места, где проходила наша юность.

В общем, как говорят американцы: If I gotta go, I gotta go! Если надо ехать – надо ехать! За неделю до вылета мы с супругой вспоминали наши последние месяцы в Киеве перед отьездом в эмиграцию.

 

В НАЧАЛЕ ДЕВЯНОСТЫХ

Незадолго от нашего отъезда в эмиграцию начались трудные времена – тяжелые и непредсказуемые 90-е годы, когда вся наша система полетела вверх тормашками, и люди должны были принимать условия выживания совсем в другой системе. Рыночная экономика сначала давала о себе знать в различных незначительных событиях. Так, например, на заседание кафедры архитектуры пришел пожилой доцент в камуфляжном костюме.

– Вы, Виктор Петрович, не перепутали нас с военной кафедрой? – иронично осведомился зав. кафедрой.

– А что я могу сделать, когда в магазинах ничего больше нет, а старые костюмы на мне не сходятся – у меня диабет? – сказал он.

Действительно, в промтоварных магазинах часть полок была завалена камуфляжем, а часть прилавков была отдана челнокам, торгующим аудиотехникой китайского производства.

Когда я однажды шел на работу по улице Щорса, я увидел, как двое кавказцев били женщину легкого поведения. Все трое были пьяны. При этом они называли не ее имя, а ее профессию с целым рядом эпитетов. Я еще издали прокричал им: «Что вы делаете?». Они даже не прореагировали. Зато идущая мне навстречу знакомая с киностудии остановила меня и прошептала:

– Молчите! Вы что, не знаете, что рядом Владимирский базар, а он сейчас весь в руках чеченской группировки? Это как раз их деятели. Не вмешивайтесь, пожалуйста, они вас покалечат.

В Союзе архитекторов начали рассматривать на заседании правления заявления на выдачу Диплома-сертификата (license) на право организации собственного проектного бюро с разрешением на разработку и выпуск проектов. Первые архитекторы (наиболее маститые), открывшие такие бизнесы, стонали от невыносимых поборов финансовых проверяющих и всяких инспекторов. Но, поддавшись общей панике, я тоже подал такую заявку и на ближайшем правлении получил диплом на право проектирования гражданских зданий на Украине. Я не собирался открывать своего бизнеса, однако наличие такого диплома тут же сказалось. Через неделю после его получения ко мне на работу пришел молодой человек и сказал, что ему нужно срочно со мной поговорить.

– Вы, наверное, меня помните, – проблеял он, – три года назад я поступал в Союз. Вы меня еще ругали за плохо поданный материал. (Я тогда был председателем комиссии по приему в Союз архитекторов).

– Что-то припоминаю. У вас из трех объектов два были связаны с мебелью. Я, по-моему, голосовал против.

– Совершенно верно. Но меня все равно приняли. Я узнал, что вы получили в Союзе сертификат на право проектирования, а собственной мастерской не открыли. У меня есть к вам деловое предложение. Я буду доставать заказчиков и делать проекты, а вы будете их подписывать. За это вы будете получать двадцать процентов стоимости проекта.

– Предложение заманчивое. А что за объекты?

– Да это, в основном, жилые дома – особняки.

– Так там, наверное, заказчики привередливые?

– С заказчиками я обо всем договорюсь.

– И когда же я должен буду посмотреть эти проекты? Желательно чтобы вы показали мне эскизы.

– Так у меня уже готовый проект, – сказал он, открывая свой атташе. Вы только должны его подписать и дать мне минут на двадцать свой сертификат. Я сниму несколько копий на ротопринте на четвертом этаже – я уже договорился.

Он достал чертежи, сделанные на синьках. Я их посмотрел и немного удивился.

– Это что за стадия – проект или рабочие чертежи?

– Рабочие чертежи.

– Так они же не доработаны. Позвольте, фасад не соответствует плану, а план не соответствует разрезу. Они просто из разных проектов. Как такое можно выдавать заказчику?

– Да там заказчик не разбирается! Он все слопает. У него такие строители, что и без чертежей построят.

– Нет, я этого не подпишу. Да я бы студенту второго курса за это двойку поставил.

– Вот вы странный человек: в Союз не приму, чертежи не подпишу, проект никуда не годится. Ладно, даю 25 процентов.

– Нет, я с вами работать не буду.

– Не хотите – как хотите, другие найдутся. Потом пожалеете – сейчас не те времена.

Времена, действительно, пришли другие. Тут же у меня появился свой заказчик, который закупил под Киевом землю на 40 участков. Он мне сразу заказал пять домов. Я сказал что сделаю эскизы, и по тем домам, что понравятся, я сделаю рабочие чертежи. Эскизы я сделал довольно тщательно, передал заказчику, и через месяц он появился.

– Так какие дома вы приняли?

– Все приняли, все понравились, да и времени на размышление у нас нет (он был большим оптимистом).

– Так я не смогу сразу по всем сделать рабочие чертежи.

– И не надо. Два уже строятся. Могу показать фото. Я сейчас расплачусь с вами наличными, а вы сделайте нам еще пять штук, – и он вынул две пачки денег. – Тут еще сантехникам и электрикам. Пусть сделают свою часть по вашим чертежам.

Оказалось, что левая работа приносит намного больше заработка, чем основная зарплата. А это было очень нужно, так как предстояло бросать основную работу и бегать за десятками справок для ОВИРа.

Леночка оказалась в этот период очень инициативной. Она создала программу «Музыка, информация, реклама», что дало ей возможность связаться с различными фирмами, работающими на Украине. Это принесло в дом шведскую ветчину, венгерское салями, польскую водку, швейцарский сыр и другие ценные продукты, необходимые как для собственного питания, так и на взятки для справкодателей. Нельзя сказать, что был совсем голод, но в магазинах продавалась сомнительная вареная колбаса, за сосисками были очереди, сметану свободно продавали в водочных бутылках (она была до того разведена, что лилась как молоко). Зато в комиссионных была копченая колбаса по тройной цене. Копченую колбасу продавали также на рынке прямо с открытых кузовов машин, куда ее загружали, как дрова. Люди шептались, что она из чернобыльских животных, но, тем не менее, за ней стояли в очередях и брали охотно.

Перед отъездом я решил дополнить наш гардероб спортивными костюмами. Мне посоветовали пойти в гастроном на бульваре Леси Украинки. Это был большой магазин, в который я часто заходил. На сей раз я обнаружил, что вместо кондитерского отдела сделан остекленный прилавок, за которым экспонируется различное шмотье, доставленное челноками. За прилавком сидели две девицы и один амбал – очевидно, охранник. Я выбрал красивый шерстяной костюм и посетовал на то, что нельзя примерить.

– Идем со мной, – сказала одна из девиц и повела меня в подсобку гастронома. Там стояли различные фасованные товары и ящики с напитками.

– Переодевайся.

– Так, может быть, вы выйдете?

– Не бери в голову. Я уже всякое видела.

Костюм оказался впору. Я взял их два – для себя и для сына, чем ее несказанно обрадовал.

– Запасаешься? Это правильно. Скоро и этого не будет.

– А кроссовок у вас нет?

– Ты иди на Владимирский рынок.

– Так там же только продукты.

– Не боись. Там вдоль забора стоят люди и продают все что угодно.

Действительно, три пары турецких кроссовок я купил на рынке.

Отходную давали у нас дома за несколько дней до отъезда. Когда на столе появились бутылки с иностранными этикетками, ребята не поверили и спрашивали: «Это спирт или самогон ты влил в красивые бутылки?». Убедившись, что они запечатаны, удивились еще больше. Это были Леночкины трофеи из иностранных фирм. Веселились, как обычно, болтали, произносили тосты, музицировали, играл Зарецкий, играл Скуленко, пел Каневский, пела Леночка с Тамарой и Галочкой «Виноградную косточку». В общем, было приятно и весело. Но когда я посмотрел фотографии, сделанные в этот вечер, то увидел, что все лица были грустными. В момент съемки очевидно все вспомнили о том, что прощаемся мы надолго.

Последний месяц перед отъездом нас совершенно измотала денежная проблема. Это был период, когда советские рубли на Украине заменили на купоны. Отъезжающим меняли их на доллары по сто долларов на семью в одном банке где-то на Лесном массиве, но очереди были дикими, и занимать их нужно было с вечера.

Но дело было даже не в этом. Лететь нам нужно было из Шереметьева. В России купоны не знали и знать не хотели. Нужны были четыре тысячи в рублях, чтобы расплатиться с неким Феликсом, который бы взял над нами опеку в Москве, чтобы оградить от бригад псевдогрузчиков, курсирующих между Киевским вокзалом и аэропортом Шереметьево, но заезжающих по дороге в лесок и обчищающих евреев до нитки (правда, в аэропорт они их привозили, оставив у них только билет и документы). Рубли в сберкассах не давали. Их можно было достать только у бухгалтеров и кассиров, куда их давали банки для командировочных. После многочисленных усилий и поисков знакомств мы насобирали необходимую сумму.

Оставшиеся после «отходной» бутылки с иностранными этикетками мы допивали уже на вокзале. Это были последние минуты на Украине. Прощание, несмотря на бодрые возгласы и пожелания, конечно же, было грустным. Все понимали, что мы прощаемся, быть может, навсегда. Что ждет нас в эмиграции? Что ждет моих друзей в этом пошатнувшемся мире разобщенных государств с рыночной экономикой?

Слава Б-гу скоро появился Интернет, а потом и Skype, так что хотя бы связь у нас наладилась. Правда, им не очень были понятны наши проблемы, а мы не совсем понимали их необычную ситуацию.

 

СНОВА В КИЕВЕ

Итак, мы решились на поездку в Киев. Билеты заказали заранее, на сентябрь 2008 года. Как впоследствии оказалось, мы использовали последнюю возможность активной жизни многих киевских архитекторов. Кризис только зарождался. Еще не наступило время, когда заказчики перестали расплачиваться за проекты, когда на стройки перестали завозить нужные материалы и вообще массу строек заморозили, еще богатые клиенты не стали переводить все свои деньги в офшоры и просто за границу. Казалось, что для архитекторов продолжается цветущая жизнь. Мне один мой коллега сообщил по телефону, что архитекторы сейчас одна из самых дефицитных профессий, что достаточно просто уметь чертить, чтобы тут же получить работу.

Полет на компании Аэросвит был на удивление достаточно приятным, правда, несколько утомительным – 9 часов висели в воздухе. Некоторое разнообразие в самолетную жизнь вносило два активных многочисленных семейства ортодоксальных евреев-хасидов, которые отправлялись в Умань почтить память знаменитого цадика Нахмана Брославского и посетить его могилу.

Нас накормили довольно приличным ужином. Начало тянуть ко сну. Но юные хасиды не давали нам заснуть. Маленькие мальчики в черных костюмах, в ермолочках, с кудрявыми пейсиками все время двигались. Поскольку разгуливать в самолете особенно негде, они довольно часто отправлялись в туалет. Как я понял больше для прогулки, чем по нужде. Когда подавали ужин, хасидов обошли, что вызвало у них недовольство. Им объяснили, что для них специально заказан кошерный ужин. Когда им принесли их ужин, они набросились на него с большим аппетитом. Но тут один из них обнаружил, что его меню ничем не отличается от того, что выдали всем остальным. Начались выяснения отношений с легким скандальчиком, с привлечением командира экипажа.

Дальний полет на восток проходит всегда быстрее, чем в другом направлении. Не успели мы поужинать, как уже начало светать. Мы с волнением ожидали прибытия в Киев, где мы не были уже столько лет. Я знал в этом родном для меня городе каждый переулок в центральной части, каждый дом. Но, наверное, многое изменилось за эти 16 лет.

Наконец мы разглядели купол Бориспольского аэропорта. Мы приземлялись. Как-то встретит Киев своих преданных земляков? Пройдя в зал с будочками таможенной проверки документов, мы стали в очередь. Будочек с турникетами было четыре. Соответственно образовалось четыре очереди. Мы с Леночкой стали в две разных очереди – кто быстрее. В очереди я услышал шепот, что одни будочки для граждан Украины, другие – для всех остальных. Я попросил Леночку подойти к какому-нибудь работнику аэропорта и уточнить, в какую очередь нам становиться. Недалеко от нас стоял весьма солидный седовласый господин в форме и с именной лейбой на лацкане кителя. Она подошла к нему и поинтересовалась:

– Скажите пожалуйста, а иностранные граждане могут становиться в любую очередь? – Разговор шел довольно громко, так что я мог слышать.

– А вы откуда приехали? – поинтересовался он.

– Мы из Америки. Мы граждане Соединенных Штатов.

– В общем так, – последовал ответ. – По триста баксов на рыло, и я провожу вас без всякой очереди и без всяких проверок. Сечешь?

– Мы подумаем, – робко ответила Леночка.

– И скажи своим соотечественникам, – прокричал он вдогонку, – что их я тоже могу провести на таких же условиях. – Она подошла ко мне.

– Может, действительно, поторгуемся и заплатим, а то начнут нам делать всякие гадости. Ведь Татьяна говорила, что она заплатила только пятьдесят долларов.

– Ставки повышаются. Но я не сумасшедший, чтобы платить вообще неизвестно за что. Мы же ничего не нарушаем.

Я категорически отказался от такого любезного сервиса. В это время Леночкина очередь застопорилась. Хорошо, что мы стояли в разных очередях. Причина задержки была довольно веская. Таможенник поинтересовался у одного почтенного господина в легкомысленной бейсболочке и с рюкзачком на плечах.

– Цель вашего приезда?

– What’s goal of your arrival? – Услужливо перевела дама из очереди, стоявшая за ним.

– Trip, – ответил господин. – I am а tripper (трип, ай эм трипер – экскурсия, я экскурсант).

– One moment, – таможенник продемонстрировал свое знание английского. Он подозвал нашего предыдущего собеседника, собирающего дань с приезжих в зале.

– Вот тут господин приехал лечить венерические заболевания. Что будем делать?

– Пусть пройдет в комнату досмотра.

Тут за него вступилась опять та же дама из очереди и начала им объяснять филологическую ошибку таможенника. В это время подошла моя очередь, мы благополучно миновали первый кордон и отправились к транспортеру за чемоданами. В конце зала стояли столы для таможенного досмотра. Мы, наконец, дождались своих чемоданов и стали раздумывать, идти ли нам через красный коридор, или через зеленый, так как ничего предосудительного у нас с собой не было. Я спросил у одного из таможенников, где взять тележку, на что он мне ответил: «Тележка в зале приездов, но вам за доллары ее не дадут. Правда я могу поменять вам доллары на гривны. Только вас с ней сюда уже не впустят». Тут к нам подскочили два бойких молодых человека в помятых куртках.

– Тридцать баксов за два чемодана, и мы вынесем их вам в зал ожидания, – крикнул один из них, дыхнув на меня перегаром. Чемоданы уже были у них в руках.

– Двадцать, – сказал я, быстро включаясь в общую систему товарно-денежных отношений, царившую в аэропорту. – А через какой коридор вы хотите идти – через красный или через зеленый?

– А нам один хрен. У нас свой коридор, – крикнул парень, и они помчались через какой-то боковой проход, минуя всякие таможенные препоны.

Ситуация была весьма опасной – чемоданы уплывали от нас. Мы побежали за ними вприпрыжку и выскочили в общий зал прилета, где уже стояли наши приятели. После теплых приветствий мы начали обсуждать варианты. Оказывается, нам заказали на время нашего приезда однокомнатную квартиру на Печерске, как сообщил нам Игорь Малашенко. Эту квартиру они выбрали вместе с моим другом Игорем Шиком. Юрий Михайлович Ржепишевский предложил нам другой вариант. Он специально к нашему приезду окончил отделку гостевого домика возле своего особняка в Ясногородке. При этом он сообщил нам, что машина и телефоны в нашем распоряжении. Этот вариант нас прельстил. Мы поблагодарили Игоря, попрощались с ним и сели в машину Юрия.

По дороге из Борисполя в Киев я с любопытством смотрел по сторонам, разглядывая новые жилые комплексы и огромные общественные здания необычной архитектуры. После переезда на правый берег Днепра, я также с большим интересом рассматривал новые оригинальные здания на Бульваре Леси Украинки и на улице Щорса. Я специально попросил Юрия ехать не по окружной, а через центр города по местам хорошо мне знакомым в течении многих лет.

Но когда мы выехали на Красноармейскую, я уже перестал смотреть по сторонам и начал смотреть на дорогу, на которой творилось нечто совсем необычное – водители на этой магистральной улице относились к правилам дорожного движения, я бы сказал, легкомысленно. Дважды я видел машины, выезжавшие на обгон на встречную полосу, разметку на полосы движения они вообще игнорировали. Даже в Америке я не чувствовал такого засилия машин – они парковались в проездах и на тротуарах, иногда у машины, запаркованной на тротуаре, одно колесо свешивалось на проезжую часть. Несмотря на свой многолетний опыт вождения, я тут же отказался от мысли садиться в Киеве за руль, особенно в центре города.

В Ясногородке нас ожидала хозяйка – Ольга Рыкунова и добродушная собака Кнопка. Гостевой домик оказался очень уютным: большая гостиная с двумя стеклянными стенами и кухонным блоком, две спальни с подсобными помещениями и удобствами, кинозал и открытая веранда, висящая над небольшим прудиком, из которого вода спускалась каскадами в лощину. И все это находилось в лесу. Я с удовольствием гулял по утрам по этому лесу, вдыхая его запах, который отличался от запаха лесов, с которыми я встречался в Америке. А может быть мне это казалось, так как этот запах навевал мне воспоминания о далеком прошлом, о ранней молодости, о наших пикниках с шашлыками и с ночевками, о наших походах на этюды с приятелями, которых я уже не застал.

Ежечасно нас посещали Кнопка и соседский пес Лак. У них были весьма нежные отношения. Но в то же время маленькая Кнопка давала ему все время понять, что она тут хозяйка. Она вертела задиком и трогала лапкой – просилась на руки.

Следующий день после приезда ушел на акклиматизацию (все-таки разница в восемь часов), на телефонные звонки к приятелям и коллегам и на составление программы нашего пребывания в Киеве. Нужно было провести презентацию книг, посетить свой родной институт, в котором я проработал много лет, посетить Союз Архитекторов, устроить встречу с коллегами, посетить мастерские знакомых архитекторов, офис Юрия Михайловича, посмотреть его объекты, встретиться с Юрием Викторовичем Самойловичем, который так много сделал для издания наших книг, навестить друзей, устроить пару приемов и, наконец, просто погулять по городу. И все это за две недели. Задача не из легких.

Встречи в институте, в Союзе архитекторов и презентация книг прошли очень тепло. Радостно было знать, что тебя помнят и немного грустно от того, что многих коллег уже нет. Особенно приятны были дружеские, даже во многом восторженные выступления на презентации тех, кто уже успел прочитать эти книги: супругов-архитекторов Людмилы и Виктора Судоргиных, Сергея Буравченко, Евгения Лишанского, и других коллег.

В институте все было знакомо, кроме того, что мастерские перемешались по новому и все сотрудники пересели за компьютеры. Финал встречи проходил все в том же просторном и строгом кабинете директора Александра Павловича Чижевского. Приятным разнообразием на общем фоне был кабинет главного архитектора Сергея Григорьевича Буравченко с антиквариатом, музыкальным кибордом, которым он в совершенстве владел, массой книг, акварелями, среди которых я увидел и свою скромную работу. Настоящий кабинет главного архитектора.

Крещатик меня удивил многочисленными названиями заведений на иностранных языках (так это было непохоже на Украину). Создавалось впечатление, что мы не покидали Соединенные Штаты. Проходя метро «Крещатик», мы читали «Reebok», «Ernst Young», «Jennifer» и т. д. На стенах домов, обрамлявших пассаж мы читали «W-discount», «New collection», «Gloria Jean’s» и др. И только на Бессарабке мы увидили огромное панно, с надписью на украинском, но тоже с сильным западным уклоном «Час купувати нерухомiсть за кордоном». Вспомнился очерк Михаила Булгакова «Киев-город»:

«Достопримечательности – это киевские вывески. Что на них только не написано, уму непостижимо. Оговариваюсь раз и навсегда: я с уважением отношусь ко всем языкам и наречиям, но, тем не менее, киевские вывески необходимо переписать. Нельзя же в слове «гомеопатическая» отбить букву «я» и думать, что благодаря этому аптека превратилась из русской в украинскую. Нужно наконец условиться, как будет называться место, где стригут и бреют граждан: «голярня», «перукарня», «цирульня» или просто-напросто «парикмахерская»…

А что, например, значит С, М, Р, Iхел»? Я думал, что это фамилия. Что такое «Кагасiк» – это понятно, означает «Портной Карасик». «Дитячий притулок» – понятно благодаря тому, что для удобства национального меньшинства сделан тут же перевод: «Детский сад», но «смерiхел» непонятен еще более, чем «Коугу всерокомпама»…

С тех пор прошло 85 лет, но мне кажется, что если бы сегодня Михаил Афанасьевич попал на Крещатик, у него бы возникло намного больше поводов удивляться современным вывескам и рекламам.

Площадь Калинина удивила паноптикумом скульптурных и архитектурных форм и фонарей. Скрасил это все мятный чай с листиками и свежайшими пирожными в кафе на одном из верхних этажей кафе «Глобус» с видом на площадь Независимости и склоны, ведущие к ней, вплоть до столь знакомой Софиевской колокольни. Этот пейзаж доставил нам большое удовольствие. Бессарабский рынок обрадовал невероятным изобилием, все теми же бабами, требовавшими «Женщына, пробуйте капусточку», «Пробуйте сало, тилькы вчора обжигалы у соломи». Но в то же время торговый зал был почти пустым. Цены были такими: свинина 40–50 гривен за килограмм, говядина 30–40 гривен, курица 20–30 гривен, то-есть цены были близкими к нашим, американским. Однако малое количество покупателей, как мне объяснили, вызвано низкой средней зарплатой рядовых киевлян и низкой пенсией пенсионеров. Это подтвердилось. Когда мы вышли из Бессарабского рынка и прошли через двор к Крещатику, то увидели у мусорного бака довольно прилично одетого пожилого мужчину.

Но больше всего меня тянуло в те места, где протекало мое детство и юность: в Софию, на площадь Богдана Хмельницкого. Когда я подошел к своему бывшему дому, я понял, что внутрь не попаду. Дом был реконструирован и достроен на один этаж, подьезды закрыты и проходных парадных не было. Выглядел он отлично. Я обошел квартал и зашел во двор со стороны Рыльского переулка. Двор тоже преобразился. Исчезли сараи и гаражи, на крышах которых мы играли в войну и в «Тимур и его команду», учились курить и осваивали неформальную лексику под руководством старших товарищей – отчаянных хулиганов. Где вы теперь, всемогущий Тюля, жизнерадостный Антик, мрачный щипач Баков? Вместо сараев и хибарок – клумбы, полисадники, скамейки. Гуляют гувернантки с детьми. Вот два подьезда дома № 20. В одном из них жил Юлик Сенкевич, который стал теперь известным скульптором, в другом жил Юра Евреинов – соавтор архитектора Добровольского по Бориспольскому аэропорту. Возле одного из них всегда сидела на собственном венском стуле толстая убогая Тася с большими ментальными проблемами. Она всегда молчала и была очень мрачной. Иногда, когда проходил кто-нибудь из подростков она говорила: «Дай руп – бову покажу». Однажды любопытство взяло верх, и мы с Антиком скинулись и дали ей рубль. Она завела нас в подъезд к лестнице и сказала «Стой тута!» После этого поднялась на один марш и оголила свои малособлазнительные телеса. При этом она издала громкий победный гортанный звук. И тут любопытство почему-то перерасло в страх. Мы бежали без оглядки, как будто за нами гналась стая волков.

Здесь же, во дворе, мы играли в футбол, вызывая недовольство всех жителей первых этажей, здесь же происходили небольшие разборки до первой крови из носа между живущими на Владимирской и живущими на Рыльском переулке. Но Тюля эти разборки запретил. Он сказал, что это не по-пацански, так как у нас один общий двор. Тюля был в авторитете. Благодаря этому в наш двор не ходили люди Баранов, живших на Стрелецкой.

Позже в нашем окружении появились девицы. И в этом же дворе за гаражами Гипрограда у нас проходили вечерние посиделки, первые поцелуи и страшные любовные интриги. Сейчас этот огромный двор был чист и ухожен, и все это осталось только в воспоминаниях.

Покинув двор, я отправился в Софию. Миновав ворота под колокольней, я наткнулся на штанкет и кассу. Нужно было взять билет. Само Софийское подворье произвело на меня отличное впечатление. Чистота и порядок. Убрали примитивные туалеты из пристройки к трапезной, куда выстраивались очереди жаждущих туристов, и построили новые подземные платные, хорошо оборудованные, санузлы. Обрадовало то, что в помещении хлебной Софиевского собора, где я проработал столько лет, сделали выставочный зал, в котором выставлялись архитекторы и художники. Я покинул Софиевское подворье через те же ворота, через которые вошел – через колокольню. И тут же на меня наскочила бабка с котомкой, закутанная в платок несмотря на теплую погоду. Она ухватила меня за руку:

– Ось вы литня людына. Разьяснить мени старой, будь ласка, шо то тут робыться? Шо це за церква така? Шоб вийты да помолытысь, трэба платыты тры гривны, шоб пос… ть, звыняйте, дви гривны. Та де ж я наберусь стилькы гривен, шоб питы до церкви помолытысь?!

Что я мог ей ответить? Что у представителей Б-га на земле есть свой подход к этому делу, что за членство в синагоге в Филадельфии я должен заплатить 300 долларов плюс 100 долларов за ключ от входных дверей, которым никто никогда не пользовался, что в католическом храме возле моего дома вход бесплатный, а в протестантской церкви недалеко от нас к тебе подходят с подносиком, на котором лежат конвертики, в один из которых ты должен положить ассигнацию или чек. Разные религии – разные расценки, разные расчеты со Всевышним. Государственные мужи в это дело не вмешиваются. А если вмешиваются, то ситуация становится еще хуже. Одна религия должна выкладывать миллионы за то, что кто-то из ее представителей лет пятьдесят назад потрогал какого-то ныне пожилого человека с хорошей памятью. Из-за этого закрываются школы и детские сады. Другая же религия выращивает террористов, убивающих сотни людей, и ничем за это не расплачивается. Расценки разные. Что я могу сказать на этот счет этой пожилой прихожанке? Что это политкорректность – так она этого не поймет. Единственное, что я мог – это дать ей пять гривен, чтобы она помолилась и насладилась роскошным туалетом.

Времени до встречи с Юрием оставалось в обрез, но я все-таки прошелся по дороге к Михайловскому Златоверхому, вдоль Присутственных мест. Когда-то скверики вдоль этой улицы были обнесены старой оградой и в них были киевские традиционные фонтаны в стиле модерн. Потом эти скверики отдали на растерзание архитектору Борису Лекарю, который сделал в них современные малые формы и выстелил тротуар рваными гранитными плитами, по которым не очень удобно ходить. С большим удивлением я взирал на новый огромный стеклянный куб новой гостиницы, страшно диссонирующий со всем ансамблем площади. Позднее я прочитал, что писал об этой гостинице бывший главный архитектор Киева Николай Жариков. «Самым ужасным явилось строительство громадной стеклянной гостиницы с рабочим названием «Святая София»(!?) Строившие ее турки и в страшном сне не могли представить, чтобы такое могло произойти вблизи их Святой «Айя-Софии» в Константинополе».

На следующий день мы посетили мастерскую моих приятелей Людмилы и Виктора Судоргиных и посмотрели их очень интересные и масштабные работы. Мастерская размещалась на улице Чапаева. Рядом был дом, в котором когда-то жил мой отец, и дом, в котором жили работники посольств и консульств и который тоже возродил много воспоминаний, так как в свое время мы посещали в нем работников польского и чешского посольств. (Внизу, при входе, там всегда дежурил сотрудник КГБ, которому мы однажды доставили массу неприятностей, так как прошли не расписавшись в книге посетителей – он беседовал по телефону – и остались ночевать у польских приятелей. См. «Лысый-1»).

После этого мы все вместе отправились на Андреевский спуск. Эта прогулка доставила нам массу удовольствий. Андреевский преобразился. Появились новые особняки, галереи и мастерские. А главное то, что на всем спуске и примыкающих к нему аллеях на склонах под Андреевской церковью были выставлены многочисленные работы художников, скульпторов и народных умельцев. Это был праздник искусства. Были и великолепные работы, были и слабые работы, был отличный китч, были и менее интересные поделки. Но все это вместе производило яркое впечатление. Мне пришлось повидать подобные ярмарки в различных странах, но здесь это было намного сильнее. И, в частности, здесь были работы, сделанные намного профессиональнее, чем выставленные французскими художниками на современном Монмартре. Во многих работах чувствовалась хорошая школа живописи, что в наше время в европейской и американской художественной среде встречается нечасто.

В ближайшие дни мы посетили мастерские Ржепишевского и Каленкова. Это сильные архитекторы. Посмотрели в натуре объекты, запроектированные и построенные проектно-строительной фирмой «Термодом». Срок нашего пребывания в Киеве подходил к концу. К сожалению, мы не успели повидать всех наших знакомых и осмотреть все новостройки, но нужно было отбывать.

В день вылета мы заблаговременно выехали в аэропорт Борисполь. Не доезжая полкилометра до аэропорта, мы попали в пробку. Машины почти не двигались. Люди, ехавшие в автобусах, стали выбираться с чемоданами и двигаться вперед пешком. Мы тоже вышли из машины и начали выяснять, что произошло. Оказывается, паркинг был заполнен, и машины могли продвинуться только тогда, когда освобождалось место на парковке. Вероятно, проектировавший его Анатолий Владимирович Добровольский вообще не рассчитывал паркинг, а просто нарисовал его «большим» как для того времени. Положение было безнадежным. Юрий загнал машину в посадку, подхватил оба наших чемодана и помчался вперед. Мы с сумками, вприпрыжку побежали за ним. Слава Б-гу, успели вовремя.

Когда мы проходили турникеты нью-йоркского аэропорта, таможенник посмотрел наши паспорта, улыбнулся и сказал «Welcome home!». Что ни говори, это было намного приятнее, чем услышать «По тристо баксов на рыло, и я вас проведу без всяких проверок». Слова таможенника, действительно, дали почувствовать, что мы вернулись домой. А дома нас ждало много дел.

 

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

Нужно было привести в порядок впечатления от поездки в Киев, нас ждали две начатые книги, ждали ученики, предстояли выставки, лекции и публикации.

Прошло немного времени, а мы уже начали скучать по Киеву, скучать по вилле Ржепишевского «Waterfall» (так Фрэнк Ллойд Райт назвал «виллу над водопадом»), скучать по водопаду, по уютному guest house, по легкомысленной кокетке Кнопке. Я писал в «Лысом-1», что у нас была ностальгия по старому Киеву – городу нашей молодости. Теперь у нас, благодаря гостеприимству наших приятелей, появилась ностальгия по новому Киеву, ибо тянет туда, где есть много друзей. Это было то, что мы в этот приезд почувствовали. Я стараюсь не поддаваться сентиментальным чувствам, но тут уж никуда не денешься. Просматриваем многократно диски с фотографиями. Они получились достаточно качественными, и набор их довольно полным, чтобы воспроизвести наши скромные киевские похождения.

Все, кто провел свое детство в Киеве, не могут забыть его никогда. Илья Эренбург пишет:

«Моя жизнь протекла в двух городах – в Москве и в Париже. Но я никогда не мог забыть, что Киев – моя родина… Не берусь доказать, что я добротный, потомственный киевлянин. Но у сердца свои законы, и о Киеве я неизменно думаю, как о моей родине. Осенью 1941 года мы теряли город за городом, но я не забуду день 20-го сентября – тогда мне сказали в «Красной звезде», что по Крещатику идут немецкие дивизиию «Киев Киев – повторяли провода. – Вызывает горе. Говорит беда. Киев, Киев, родина моя!..» Всякий раз, когда попадаю в Киев, я обязательно подымаюсь один по какой-нибудь крутой улице,… подымаюсь, и кажется мне, что только с Липок или с Печерска я могу взглянуть на годы, на десятилетия, на прожитый век». Мы испытывали аналогичные ощущуния, но не только на Печерске, а в любой точке старого Киева. Далее он пишет: «Потом всякий раз, приезжая в Киев, я поражался легкости, приветливости, живости людей…»

Прошли годы – сейчас уже трудно разглядеть эту живость и приветливость киевлян – это мы почувствовали уже в аэропорту. И тем не менее, любовь к Киеву не стала меньше. Даже люди, прожившие всю жизнь вдали от Киева, тепло вспоминают о нем. Замечательный поэт Семен Гудзенко пишет: «Но и в сугробах Подмосковья и в топях белорусских рек был Киев первою любовью, незабываемой навек».

Мы посетили Киев, оказывается, на пределе самого благополучного времени для деятельности моих коллег. Мы прилетели домой в конце сентября, а уже в ноябре я получил первую весточку нового положения. Мне написали из института: «В одно мгновение месяц назад все заказчики поголовно перестали платить деньги. В связи с этим уже больше месяца, как не выдается зарплата, растет налоговый долг и т. д.» Это было начало трудного периода для украинских архитекторов.

Жизнь в Филадельфии тоже осложнилась. Нельзя было уже гулять по вечерам по улицам Норд-Иста. Криминал в Филадельфии разошелся как в былые годы в Чикаго. И это естественно – если свободно продается огнестрельное оружие, то оно, в конце концов, начинает стрелять. Сколько ни было сообщений о применении оружия, я не помню ни разу, чтобы его применяли для защиты. Все оно использовалось для нападения, для грабежа, убийств, разборок различных молодежных банд. Филадельфийские СМИ называют период с 2001 до 2011 года десятилетием убийств. За это время было совершено три тысячи четыреста убийств, из них раскрыто только одна тысяча сто. «Нераскрытые убийства – как незаживающие раны на теле Филадельфии», – писала газета The Philadelphia Inquirer. Да и от раскрытых убийств близким погибших становилось не легче. Ходить по вечерам по улицам стало опасно. Один из читателей газеты Northeast Times очень точно и образно определил это время.

«Помните фильм под названием «Этот безумный, безумный, безумный мир?». Я хочу обратить ваше внимание на то, как точно это сказано. Мир сошел с ума. Родители убивают детей. Дети убивают родителей. Люди протестуют против всего и начинают жить на улицах в палатках. Мужчины женятся на мужчинах. Женщины выходят замуж за женщин. Священники растлевают детей, спортивные тренеры делают то же самое. Наше правительство тратит миллиарды долларов на войну в других странах, в то время, как экономика нашей страны находится в плачевном состоянии.

Это воистину безумный, безумный, безумный мир. Как не воскликнуть словами известного бродвейского шоу: «Stop the world, I want to get off» – «Остановите планету, я хочу сойти».

А я в это время тихо сидел в своем доме на Knorr Street и работал над книгами. А когда отрывался от компьютера, то шел к мольберту и готовил новые картины для выставок. Я работал над серией «Старые города Европы». Я не брал конкретные городские пейзажи, а сам их компоновал со зданиями романской и готической архитектуры. Мне удалось купить пачку лаосской бумаги, изготовленной как блины, в наливных формах. Листы имели рваные края и очень крупную фактуру с выпуклостями и узлами. Когда я забрал в магазине «Arts supply» всю пачку этой бумаги, saleswoman (продавщица) посочувствовала мне.

– Для чего вы берете эту бумагу?

– Для живописных работ акварелью и темперой.

– Я вас понимаю – у вас нет денег. Но у нас есть хорошая акварельная бумага, Я чувствую, что вы серьезный но бедный художник, и я могу пойти вам навстречу и оформить reward (кредитную карту, льготную оплату) на вашу покупку.

– Да нет, спасибо! Я уж лучше возьму эту бумагу.

– Мне все-таки хотелось бы вам чем-нибудь помочь, – не унималась сердобольная продавщица. – У нас есть два пакета акварельной бумаги Windsor and Newton со слегка подмоченными и помятыми углами. Я могу попробовать уговорить хозяина дать вам discount (скидку) на эту бумагу.

Я, к ее удивлению, и от этого наотрез отказался. Все происходило, как в одном из рассказов, когда бедный чертежник заходил каждое утро в булочную и просил черствую булочку за полцены. Сердобольная хозяйка однажды положила внутрь этой булочки масло. А оказалось, что твердый хлеб нужен был ему для того, чтобы чистить оконченные чертежные листы, и булка с маслом их испортила. Здесь была аналогичная ситуация. Писал я на этой бумаге акварелью и жидкой темперой. Работа была трудоемкой, так как краска все время растекалась по непроклеенной бумаге. Зато эффект был впечатляющий. Живопись была настолько крупнофактурной, что смотрелась как масло, написанное широкой кистью.

Кроме этого, я начал новую серию акварелей «Once Upon a Time in the Museum» (Однажды в музее). Устроители выставок мне всегда говорили: «Что вы все Холокост да Бабий Яр, неужели у вас нет ничего повеселее?» Это возымело свое действие. В новой серии были смешные картины. На первой из них был изображен интерьер музея с крупной скульптурной копией обнаженного Давида Микельанджело и экскурсионной группой колхозников, впервые попавших в музей. Мужчины и женщины демонстрировали свою непосредственную, весьма различную реакцию на эту скульптуру (кто со смехом, кто с неприязнью). На второй также был изображен интерьер музея с картиной Ренуара «Купальщицы». На ней красовались очаровательные пышнотелые обнаженные дамы. Возле этой картины стояла группа рабочих в телогрейках, тщательно ее рассматривающая. При этом одного из них пыталась оттащить от картины его супруга, но безрезультатно – он оказывал отчаянное сопротивление. Третья имела реальную основу. Когда-то на выставке в Эстонии я наблюдал такую сцену. Посредине зала стоял очень крупный обнаженный женский торс без рук, ног и головы, но зато с огромными ягодицами. На пьедестале была кричащая надпись «Prima Vera» (Первая весна). Возле нее стояли недоумевающие посетители. При этом маленькая девочка прижалась к маме, с ужасом смотрела на это произведение и спрашивала «Это что, больная тетя? А что значит прима вера?» Идеи приходили одна за другой, на все не хватало времени.

Я старался следить за художественной жизнью Америки. Рынок живописи очень изменился. Я регулярно выписывал журналы, в том числе «Art Business News». Продажа подлинников шла по раскрученным брендам, в основном, через крупные аукционные дома типа Sotheby’s и Christie’s. Рядовые галереи продавали, преимущественно, принты. Для более солидных покупателей шли либо Giclee, либо Serigraph, то-есть все равно не подлинник, а Limited Edition (ограниченное количество хороших отпечатков). Гикли – это digital print, он дает отличное качество (до восьми цветов раскладки), но ценится не очень высоко. А сериграфия – многослойная печать на трафаретных сетках из моноволокна. Она считается авторской копией и полностью воссоздает фактуру и цвет подлинника, может печататься на холсте и стоит от 300 до 10 000 долларов. Обычно автор ставит на них свою подпись и номер отпечатка. И вот, несмотря на то, что печатается 150–200 экземпляров, сериграфии коллекционируют такие персоны как Маргарет Тетчер, Роберт де Ниро, принц Чарльз, Элтон Джон…

Тем не менее, я старался давать на выставки только подлинники. Но все-таки хотелось попробовать поработать с принтами. И тут как раз случай предоставил мне такую возможность. Я познакомился с хозяином одной небольшой галереи, который являлся также владельцем компании, печатающей принты. У Джона и его жены Мишел в офисе стояли очень большие японские печатные машины. Они печатали все, что только можно было печатать, начиная от визитных карточек и флаерсов и кончая огромными плакатами. Когда я впервые оказался в помещении, где размещался их бизнес, я поинтересовался почему оно таких огромных размеров.

– А нам иначе нельзя, – сказала Мишел, – мы печатаем двадцатифутовые полупрозрачные рекламные панно, которые идут на боковые стенки автобусов. Нам нужно, чтобы автобус свободно заезжал в наш офис для обклейки принтами.

Мои работы они приняли восторженно и тут же принялись за изготовление принтов. Теперь на выставках одновременно с подлинниками мы выставляли и принты, окантованные в хорошие рамы. Они смотрелись очень неплохо.

Мишел – очаровательная итальянка, была страшно энергичной и очень организованной женщиной. Всегда веселая, всегда смеющаяся, несмотря на то, что на ее хрупких плечах был и крупный бизнес, и заказчики, и двое детей, и три собаки, и масса всяких других дел. К своему приходу к нам она успевала заскочить в кондитерскую за пирожными. Она с восторгом воспринимала каждую новую мою работу. Выдав должную порцию комплиментов (beautiful, wonderful и т. д.), она тут же выхватывала большой блокнот и начинала записывать все, что нужно было сделать для предстоящей выставки – окантовки, плакаты, пригласительные билеты, письма, звонки – все, вплоть до точного времени, когда нужно привезти флаерсы, когда развесить работы, с кем поговорить из устроителей, кого нужно пригласить персонально, а кого не нужно приглашать. Все это сопровождалось шутками, смехом и предложением новых невероятных планов.

Иногда Мишел приходила со своим младшим сыном. Это был молчаливый молодой человек, очень стеснительный и постоянно уткнувшийся в свой игровой компьютер. Активное оживление у него возникало только при слове «суп». Он с большим восторгом уписывал большую тарелку супа, совершенно равнодушно реагируя на пирожные, мороженое и прочие сладости. Мы обратили внимание, что все американские дети, приходившие к нам, восторженно поглощали суп, очень вкусно приготовленный Леночкой. Очевидно еда в американских школах приелась им. Она не включала в себя этого блюда, и оно воспринималось ими как экзотическое.

Мы были очень благодарны Мишел и Джону. Они помогли нам устроить пять выставок: две в театре «Девон» в Филадельфии, одну в Cherry Hill в Нью Джерси и две в галереях в центре города. Они не только забирали картины и сами их отвозили в галереи, но и в дни открытия выставок заезжали за нами и доставляли нас в галереи.

Одна из последних наших выставок состоялась в галерее OCJAC (Old City Jewish Art Center) в центре города на 2-nd Street. Я выставил несколько холстов (Венеция, Концерт Иегуди Менухина), городской пейзаж и пару натюрмортов. Так как открытие выставки проходило накануне праздника Рош Хашана (еврейского нового года), галерейщики попросили меня среди других работ представить холст на эту тему. Я написал большой холст «Marry Jews» (веселые евреи). На нем были изображены два веселых, подвыпивших, в связи с праздником, пожилых еврея, они шли по старой, мощеной улице, напоминавшей Андреевский спуск. Один играл на скрипке, другой пританцовывал. Картина получилась очень яркой и привлекала к себе внимание многих посетителей галереи.

Новые экспозиции в галереях, расположенных в центре города, открываются в первую пятницу каждого месяца в пять часов вечера. В это время на 2-nd Street, 3-d Street и Arch Street, т. е. в месте расположения большинства галерей, собирается много народа, в основном студенты, так как во всех галереях кроме экспозиций выставляются разные напитки, печенье, крекеры, чипсы, которыми могут полакомиться все желающие. Это особенно привлекает филадельфийскую молодежь.

В ту пятницу за нами в половине пятого заехали Джон и Мишел, и мы поехали на 2-nd Street на открытие очередной выставки. Народу было еще не так много. Хозяйка галереи миссис Кендис встретила нас радушно. Я предложил Джону пройтись по другим галереям пока соберутся посетители. Народ постепенно прибывал. На узеньких тротуарах старого города становилось уже тесно. Молодые люди, согретые горячительными напитками и не только, вели себя довольно свободно, так что идти приходилось осторожно. Экспозиции на меня произвели не очень сильное впечатление. Большинство художников стремилось к необычному, не обращая внимания на качество живописи. Доминировал сюрреализм. Например в галерее Розенталя на Arch Street наиболее ярко был представлен художник Смайлс. Основной его холст, висящий посередине галереи, назывался «Floor in the Artist’s Atelier» (Пол в мастерской художника). На большой деревоплите (1,5х1,5 м) расчерченной на плитки и вымазанной какой-то дрянью, были приклеены окурки, пуговицы, засохшие тюбики красок, старые кисти и мастихины. Зрелище малоэстетичное. Значительно интереснее были работы по прикладному искусству: керамика, гобелены, кованный металл. Галерея, где экспонировались работы Art Institute, смотрелась намного приятнее. Возле нее посетителей было больше, чем у других галерей, так как студенты показывали performances в виде живых картин с полуобнаженными девицами.

Мы здесь тоже приостановились. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся. Это был Дэвид – молодой художник, эмигрант из Кишинева. Не могу сказать, что эта встреча меня очень порадовала. Дэвид был парень завистливый и довольно склочный (среди художников встречаются и такие). Мы вместе с ним принимали участие в нескольких выставках. Он с большим восторгом относился к своему творчеству и крайне критично относился к свом коллегам. После групповой выставки в Penn State University и его комментариев к работам коллег, большинство художников с ним просто не разговаривало. Тем не менее мне было любопытно с ним побеседовать, хотя разговор носил довольно ироничный характер. После очередной выставки, где моим картинам уделяли значительно больше внимания, чем его, он с особым вниманием стал относиться к моему творчеству. При каждой встрече он старался говорить мне всяческие приятные вещи. На сей раз начал я:

– Здравствуй, Дэвид. Ну как тебе сегодняшние экспозиции?

– Ты всю эту мазню называешь художественной экспозицией?

– Ну почему ты так строго? Здесь есть довольно интересные работы: стекло керамика, металл.

– Вот ты уже пожилой человек, а понятия нет. Я тебе сейчас объясню. То что делали ремесленники, еще можно смотреть, а все остальное мазня.

– А ты тоже сегодня выставляешься?

– Чтобы я выставлял свои картины вместе со всем этим дерьмом? Не дождутся. Я поставил один только натюрморт с рыбами у Розенталя, и то сейчас об этом жалею. (Я вспомнил висящую в этой галерее картину «Пол в мастерской художника», никаких рыб я там на стенах не заметил, а может быть я их принял за собак – у сюрреалистов всякое бывает). А ты, как всегда, выставляешь городские пейзажи? – продолжал он. – Я был на твоей последней выставке в Клэйн Бранч. Ловко ты расчертил на подрамниках все эти памятники Филадельфии. Но ты прости меня, старик, это же не живопись. Тебе не хватает свободы творчества. Слушай сюда, если ты поймешь. Я, когда пишу картины, чувствую себя совершенно свободным от всяких предрассудков. Если ты сильно попросишь, я смогу дать тебе пару уроков, – сообщил он с присущей ему скромностью. – Может быть ты сможешь понять, что такое свободное творчество. Я, например, вообще начинаю писать кистями без всякого предварительного рисунка.

– Ну и как, получается?

– Еще как. А ты все строишь какие-то перспективы. Кому это нужно? Слушай сюда, и я тебе расскажу, как нужно делать.

– Но вот Микельанджело, Ботичелли и Леонардо да Винчи считали, что в этом есть смысл. Да и русские художники не гнушались хорошего рисунка. Посмотри «Эскизы к священному писанию» Александра Иванова.

– Вот ты опять-таки не понял. Что ты мне все тычешь всем этим антиквариатом? Я предпочитаю современных художников.

– Например?

– Например, Сальвадор Дали!

– Так вот посмотри его альбом повнимательней. Никто так тщательно не относился к рисунку, как он.

– В этом вся твоя ограниченность и вся наша беда, что все учат, учат. Я думал, что приехал в свободную страну. Взял грант и пошел в University of Art. Там какой-то тип преподает живопись, кисть в руках держит как лопату, а тоже учит, говорит, что у меня рисунок хромает. Сам он хромает. А я не растерялся и тут же сунул ему под нос репродукцию Матисса. Смотри-мол, тут все предметы покалечены, а стоит десять миллионов долларов. Он и заткнулся. А ты говоришь «рисунок», то-то! Ты в какой галерее выставился? Я попозже может зайду, посмотрю, что ты там начертил, скажу что можно подправить, чтоб смотрелось как следует, как настоящая живопись. Хотя тебе еще работать и работать.

Выслушав его доброжелательные наставления и назвав ему галерею, я распрощался с этим добродушным молодым человеком, и мы вернулись в OCJAC.

В галерее уже собрались посетители. Среди них бегали два маленьких мальчика (сыновья хозяйки) в белых рубашечках, черных костюмчиках, в ермолочках с лихими пейсиками и с подносами. На одном из подносов были стопки с вином, на другом крекеры, чипсы, печенье и нарезанные яблочки с воткнутыми в них деревянными зубочистками. Таким образом отмечалось сразу и открытие галереи, и Рош Хашана. Основная публика скопилась возле моих «Веселых евреев». Перед ними стояла моя Леночка и что-то рассказывала молодым людям на английском. Мы подошли.

– На этой картине изображены два веселых еврея, немного выпившие по поводу праздника, – говорила Леночка. – Они себя чувствуют раскованно. Один из них играет на скрипке, другой танцует. На нем расстегнутое пальто, жилет застегнут на одну пуговицу, а вторая оторвана. Он что-то поет. Рядом виден шинок, где они подвыпили – это такой местный бар. А весь антураж вокруг этой кампании, вся окружающая обстановка – это штеттл. Штеттл – это маленькие поселки на Украине, в Белоруссии, Молдавии, Румынии, в которых жили евреи, так как им разрешалось жить только в черте оседлости.

– Я это знаю, – сказал один из молодых людей. – Мои грандперентс (дедушка с бабушкой) приехали из штеттл с Украины. Они мне много рассказывали про жизнь в штеттл, про погромы. Только этот штеттл теперь большой с очень трудным названием И-катьелина-славел.

– Ах, Екатеринослав. Так он сегодня называется Днепропетровск.

– Это тоже трудно выговорить.

«Ничего себе штеттл, – подумал я, – с миллионом жителей, третий город на Украине. Очевидно его деды жили в предместьи Днепропетровска, за чертой оседлости».

Мы с ним выпили по рюмочке за Новый год и помянули его дедушку, так лихо разбирающегося в вопросах градостроительства.

После окончания этой выставки, я повесил дома этот холст напротив своего рабочего стола, и он мне напоминал о выставке в OCJAC и о славном штеттл Днепропетровске, куда я с удовольствием приезжал в командировки, и где главным архитектором города был мой коллега и приятель Сергей Зубарев – большой мастер акварельного портрета. Он когда-то нарисовал в Гаграх два моих портрета – один висит у меня дома и сейчас, а второй, как мне рассказала наша коллега – член-корреспондент Академии архитектуры Лера Демина, он экспонировал в Киеве в 2010 году, что меня очень тронуло. Сергей сейчас живет и работает в Германии – разбросало нас время по всему белому свету.

Я смотрю в окно. В Филадельфии выпал снег – первый снег за два года. И какой-то он неуверенный – не ложится на землю, а мгновенно тает. Но он вызывает массу воспоминаний. Вечером мы смотрим по компьютеру «Серенаду солнечной долины», слушаем великолепную музыку Глена Миллера. Вспоминаю, как мы, в 60-е годы, ездили на лыжах по субботам и воскресеньям в Жуляны. Там отличная лыжня и хорошие горки. После четырехчасовой прогулки мы, уставшие, голодные, промокшие, но счастливые заходили в гастроном запасались пельменями (пачка на человека), водкой (бутылка на человека) и заваливались всем кагалом к Людмиле Корчинской, благо она жила рядом на Чоколовке. Сбрасывали мокрые свитера и усаживались за стол. И начиналось застолье с воспоминания (насколько их было меньше нынеших), анекдоты, байки.

Особенным успехом пользовались мои байки про Надю-Крокодила с ее похождениями, описанными выше, и рассказы Корчинской о командировках. Она работала тогда в Гипроводхозе, и ее объекты рассыпались по всему Советскому Союзу. Так что ее гоняли по всей нашей стране от крайнего севера до горячего юга. Например она рассказывала, что по прибытии в Сургут, ее отправили в местную гостиницу, состоящую из двух комнат: одна большая проходная, где жили десять мужчин, а вторая маленькая, от которой ей дали ключи и предупредили – вечером дверь не отпирать. Когда она вселялась, то прошла через мужскую комнату, в которой никого не было. В шесть появились ее соседи и, как она поняла, началась пьянка. Периодически колотили в ее дверь и требовали, чтобы она вышла поддержать компанию. Однако она не отозвалась на это заманчивое предложение. Рано утром, когда соседи подняли шум, она обнаружила, что под дверь ей просунули записку: «Уважаемая соседка! Все мужики кроме меня расходятся в восемь утра. Я остаюсь один. Выходи е… ться. С глубоким уважением Николай». Однако она не откликнулась на этот страстный призыв, дождалась пока ее возлюбленный покинул гостиницу, и в тот же день покинула город, так и не встретившись со страстным и вежливым Николаем.

Вообще сексуальные отношения в простонародье принимают иногда весьма оригинальные формы. После института она работала в Казахстане. В одной конторе с ней работал молодой парень Тимур, который часто бросал в ее сторону многозначительные взгляды, но подойти и поговорить стеснялся. Однажды после работы, когда она шла в общежитие, из кустов выскочил парень с расстегнутыми брюками в явно возбужденном состоянии. Она испуганно бросилась в сторону. Но он тут же прокричал: «Не бойся, я тебя не трону. Это мой брат – Тимур попросил меня показать тебе, как он тебя любит».

Когда открылось Дарницкое метро, наши прогулки перенеслись в Гидропарк, и последующие посиделки проходили у меня дома.

Особенно вспоминались лыжные прогулки с Дмитрием Нилычем Яблонским. Он выводил нас в полночь за город. Полночи мы кружили в поисках хаты для ночлега, привлекая внимание всех местных собак, которые стремились покусать последнего лыжника, что способствовало скорости передвижения нашей колонны.

В один из таких походов мы нашли хату только в два часа ночи и начали разжигать печь. Источники света были весьма слабыми: сама печь и фонарик. Но и в этом освещении мы видели клуб дыма, собиравшийся под потолком. Он начинал постепенно снижаться, угрожая нашему застолью, интеллектуальным беседам и нам самим. Когда дым опустился достаточно низко, так что нельзя было уже подняться, встал Юрий Репин и сказал: «Пойду посмотрю, работает ли дымовая труба». Его не было минут пятнадцать. За это время дым рассеялся. Встретили Юру аплодисментами и поинтересовались, что он сделал.

– Да ничего особенного – естественные потребности.

– Да говори ты яснее.

Кто-то прокричал: «Скажи ты ему, как пишет Кучеренко в своей диссертации – произвел уринацию и дефекацию».

Утром брели на лыжах домой полусонными.

Но самыми запоминающимися лыжными прогулками были прогулки в Репино. Каждую зиму в феврале я брал неделю отпуска и летел в Ленинград. В отличие от летних поездок, я останавливался не в Доме творчества архитекторов, а в Доме творчества композиторов. Там было комфортнее, так как каждому композитору выделялся коттедж. Брат брал себе отдельный домик, и мы проводили в нем все девять дней. Мороз 20–25 градусов, солнце, отличная лыжня в Финском заливе и в лесу с горками. И компания была интересная: Андрей Петров, Юрий Слонимский, Дмитрий Толстой, Борис Тищенко… В общем. как говорят, – террариум единомышленников. Особой неприязнью к коллегам отличался Борис Тищенко.

Композиторы запирались в своих коттеджах и писали музыку, периодически выскакивая на улицу, чтобы посмотреть, никто ли из коллег их не подслушивает. Свободное время они проводили по-разному. Андрей Петров ходил на лыжах по заливу, Дмитрий Толстой развлекал всех историческими анекдотами и разными веселыми историями, которыми он был нашпигован так же, как и его отец Алексей Николаевич. Борис Тищенко пил водку, продолжая писать музыку. По вечерам собирались у Толстого и играли в шарады – игру сложную, интеллектуальную и увлекательную.

В один прекрасный день в Репино приехала Белла Ахмадулина. В столовой она появилась один только раз за завтраком. Немножко поклевав овощи, она пересела за столик Толстого, куда переселились и мы, так как Митя стал развлекать нас всяческими шутками. На второй день пребывания в Доме творчества Белла купила козу и привязала ее около своего крыльца длинной веревкой. Коза отчаянно блеяла, засыпала дорожку шариками и не давала проехать лыжникам. Вскоре Белла уехала. Перед отъездом она отвязала козу и оставила ее нам. Что она хотела сказать этим приобретением, так никто и не понял. Коза, в основном, болталась у подсобного входа в столовую, рассыпая мусорные баки и засыпая все вокруг своими шариками, что вызывало крайнее возмущение нашего дворника. Каким-то образом удалось от нее избавиться.

Я вспоминал свои командировочные поездки в Днепропетровск, Полтаву, Симферополь, Николаев, Тернополь и многие другие города Украины. Но чаще всего я, конечно, вспоминал Киев, где прошла большая часть моей жизни. Город сильно изменился. И вести, которые приходили мне в письмах моих приятелей, тоже пока были не очень жизнерадостными. «На днях в прямом эфире давали мордобой в стенах парламента с дымовыми шашками, бросанием яиц в президиум, сотрясением мозгов (оказывается они у них есть), вредительством различных органов, разбитыми физиономиями, рваными пиджаками. И все это под дружные крики «ганьба» и «геть». Это что касается политической обстановки. В институте, где я проработал много лет, ситуация тоже осложнилась. «Обстановка напоминает поведение людей в условиях военного времени, или, может быть, во время стихийного бедствия. Каждый день непредсказуем, и мы уже привыкли, что все и вся нас постоянно подставляют, заказчики нас кидают, т. е. попросту не платят, и мучают постоянные проверки с пристрастием, явно по коррупционным заданиям». Архитекторы, которые работают в собственных мастерских, жалуются на то, что взятки сильно возросли. «Где те милые времена, когда за бутылку коньяка или колготки можно было получить нужную подпись!».

И несмотря на это, мои коллеги работают, работают и борются со всеми этими трудностями, проектируют и строят много и интересно, преодолевая чиновничьи выпады, взятки и халатность заказчиков, и это меня очень радует. И еще они успевают ездить по белу свету, что в мои времена было большой редкостью. Я получаю письма с массой впечатлений и большим количеством фотографий. При этом моим приятелям не изменяло чувство юмора. Иногда я подключался и давал свои подтекстовки к их фото (например к фотографиям Ржепишевского с Бали):

«На Бали я был счастлив, как слон, в чем вы могли убедиться по фотографиям. Я познакомился с очень интересными обезьянами. Правда они меня заболтали, и я не все понял, так как тараторили они на балийском. Общался с очень добродушным бегемотом. Когда я нырял возле Pingel Reef, столкнулся с электрическим скатом. Он жаловался, что стар, а ему приходится все время всплывать, чтобы перезарядить батарейки. На этих фото еж, каракатица, мурена и омар. Каракатица такая грустная, потому что потеряла свое превосходство и почет, как один из основных поставщиков туши. Ее затмили элементарные фломастеры – так уходит мирская слава! А капитан наш оказался страшным кровожадным корсаром – грозой Индийского океана и Карибского бассейна. Мы его еле удерживали, когда он видел приближавшиеся мирные суда…»

Я старался писать им в таком же стиле, пользуясь воспоминаниями о своих путешествиях: «Вы прислали мне фотки с Цейлона, но на них нет ни одной ступы. Сразу видно, что вы не буддисты. У меня в памяти остались ступы и огромные баньяны, в которых корни растут прямо из веток. Центр Коломбо банальный – площадь Независимости, дворец Независимости (опять эта вездесущая Независимость), здание конгрессов. Зато по дороге в Нигомбо мы вкусили плодов хлебного дерева (по вкусу на хлеб совсем не похоже), посетили знаменитую фабрику Цейлонского чая и сад специй. Там меня сначала обмазали ароматным сандаловым маслом, а потом протерли руку маслом королевского кокоса, от которого якобы активно растут волосы. Когда я заявил, что мне не нужна волосатая рука (у нас она имеет совсем другой смысл), мне намазали голову. С тех пор я ее не мыл в течении всей поездки – результаты вы видели – они в названии моей книги».

Это была переписка с коллегами следующего поколения. Что касается юзов и юзонов, то, к сожалению, «одних уж нет, а те далече». Нету великолепного эрудита Толика Суммара (он же Борода, он же Батя), нет блестящего знатока старого и нового Киева, моего соавтора по конкурсам Юры Паскевича, нет нашего лучшего рисовальщика Володи Тихомирова (он же Волоха), нет изящного любителя начерталки, нэцке и пинг-понга Жени Соболева (Жеки), нет знатока и любителя живописи Виктора Старикова. Так что на нынешнем заседании БЛЮЗа, мне бы пришлось от имени юзов выступать одному.

И все-таки опять тянет в Киев, увидеть город и повидаться с друзьями и коллегами. За это время подросло следующее поколение, и многие его представители стали высокопрофессиональными архитекторами и добрыми друзьями. Я с удовольствием общаюсь с Юрием Ржепишевским, Юрием Самойловичем, Вячеславом Каленковым, Виктором Судоргиным, Сергеем Буравченко, Александром Чижевским, и за ними идет еще следующее поколение. Жизнь продолжается.

Я написал эту книгу о моих теперешних друзьях, и о друзьях, которых уже нет, о шестидесятниках. Они не были диссидентами, они не выступали с демонстрациями, они просто жили в шестидесятые годы и упорно занимались творчеством, насколько это было возможно. Я написал о семидесятниках – архитекторах, которые упорно сражались за каждый квадратный метр жилой площади в своих проектах и всеми силами пытались как-то украсить свои здания, оболваненные в период борьбы с излишествами. Я написал о восьмидесятых, когда архитекторы впервые смогли почувствовать, что они не лишенцы, прибитые сталинским ампиром и хрущевским оболваниванием, а участники мировой архитектуры, отставшие от нее, но семимильными шагами ее догоняющие. Я написал о людях, которые на себе почувствовали все трудности эмиграции.

Я писал о своем времени. Что получилось – судить не мне, а тебе, дорогой читатель.

Древние римляне говорили «Feci quod potui, faciant meliora potentes» (Я сделал все, что мог, кто сможет пусть сделает лучше). У нас в Америке к этому делу подходили проще. В старых пабах, сохранившихся в некоторых штатах, где собиралась отчаянная публика Дикого Запада, на стене висит почерневшая доска, обветренная временем, на которой была написана или прорезана в свое время лаконичная надпись: «Don’t Shoot the Piano Player, He Is Doing the Best He Can!» – «Не стреляйте в пианиста – он играет как умеет!».

Филадельфия-Киев, 2008-2012

 

Все книги серии

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 1

Книга 1. ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ НА ЭСКАЛАТОРЕ

Книга 2. …И РУХНУЛА АКАДЕМИЯ

Книга 3. КАВКАЗСКАЯ ОДИССЕЯ И ГРАФ НИКОЛАЕВИЧ

Книга 4. ДОКУМЕНТЫ ЗАБЫТОЙ ПАМЯТИ

Книга 5. ОТ ЛАС-ВЕГАСА ДО НАССАУ

Книга 6. ТОКИО И ПЛАНТАЦИИ ЖЕМЧУГА

Книга 7. IF I’VE GOT TO GO – ЕСЛИ НАДО ЕХАТЬ

TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА – 2

Книга 8. БЕСПАСПОРТНЫХ БРОДЯГ ПРОСЯТ НА КАЗНЬ

Книга 9. ПЯТЫЙ REPRESENTATIVE

Книга 10. ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНЫ

Книга 11. В ПРЕДДВЕРИИ ГЛОБАЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ

Книга 12. МИСТЕР БЕЙКОН И INDEPENDENCE HALL

Книга 13. РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ

Книга 14. ПОМПЕЯ ХХ ВЕКА

Книга 15. НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ПИАНИСТА

 

«TAKE IT EASY или ХРОНИКИ ЛЫСОГО АРХИТЕКТОРА» читают:

Эти книги посвящены архитекторам и художникам – шестидесятникам. Удивительные приключения главного героя, его путешествия, встречи с крупнейшими архитекторами Украины, России, Франции, США, Японии. Тяготы эмиграции и жизнь русской коммьюнити Филадельфии. Личные проблемы и творческие порывы, зачастую веселые и смешные, а иногда и грустные, как сама жизнь. Книгу украшают многочисленные смешные рисунки и оптимизм авторов.

После выхода первого издания поступили многочисленные одобрительные, а иногда даже восторженные отзывы. Приведем некоторые из них.

Отзыв всемирно известной писательницы Дины Рубиной:

«Я с большим удовольствием читаю книгу «лысого» архитектора. Написана она легко, ярко, трогательно и очень убедительно. С большой любовью к Киеву, родным, друзьям и соседям. И ирония есть, и вкус. И рисунки прекрасные…

Прочитала вашу книгу! Она очень славная – хорошо читается, насыщена действием, целая галерея типажей, страшно колоритных: и друзья, и сослуживцы, и американцы (многое очень знакомо по Израилю), и чиновники. Огромный архитектурный и художественный мир. Я нашла там даже Борю Жутовского, с которым мы дружим. Словом, я получила большое удовольствие. Знание Киева, конечно, потрясающее. Причем это знание не только уроженца, но уроженца, который знает, что и кем построено. Так что книга замечательная. Сейчас она отправляется в круиз к моим друзьям…

К сказанному мною ранее нужно еще добавить, что книга очень хорошо «спроектирована» – обычно книги такого жанра уныло пересказывают жизнь и впечатления по порядку, по датам. Ваша же книга составлена таким образом, что «пересыпая» главы из «той жизни в эту» и наоборот, вы добиваетесь эффекта мозаичности и объемности, к тому же неминуемое обычно сопоставление «там» и «тут» тоже приобретает обьем, который еще и украшен такими редкими, опять же, в этом жанре качествами, как замечательный юмор, острый насмешливый глаз, общая ироническая интонация…»

Дина Рубина

(17декабря 2007 – 5 января 2008)

Книгу «Тake it easy или хроники лысого архитектора» я прочитал на одном дыхании. И только потом я узнал, что Дина Рубина очень тепло о ней высказалась, и порадовался тому, что наши эмоции по поводу вашего литературного творчества абсолютно совпали.

Книга действительно написана здорово, легко, озорно, информативно. Я вас поздравляю. Это хорошая книга.

Виктор Топаллер,

телеведущий (телепередача «В Нью-Йорке с Виктором Топаллером» на канале RTVI 12 июня 2010 года)

Прочел «Хроники лысого архитектора» залпом. Это было удивительное ощущение – я снова стал молодым, встретил старых друзей, которых, к сожалению, уже нет в наших рядах, вспомнил свои лихие студенческие годы, когда мы немало куролесили, за что и получали. Это удивительная книга настоящего киевлянина, человека, преданного архитектуре. Читая ее, ты грустишь и радуешься, заново переживаешь трудности и вспоминаешь все то хорошее, что связано с молодостью, творчеством.

Давид Черкасский,

народный артист Украины,

режиссер, сценарист, мультипликатор.

Очень хорошо, что Вы продолжили свою работу над «Хрониками лысого архитектора». Первую книгу с удовольствием читают все киевские архитекторы. Это одна из немногих реальных книг о нас с прекрасными деталями и тонким юмором. Даже пользуемся ею как руководством.

Сергей Буравченко

Член-корреспондент Академии архитектуры Украины

 

Об авторах

Елена Аркадьевна Мищенко – профессиональный журналист, долгие годы работала на Гостелерадио Украины. С 1992 года живет в США. Окончила аспирантуру La Salle University, Philadelphia. Имеет ученую степень Магистр – Master of Art in European Culture.

Александр Яковлевич Штейнберг – архитектор-художник, Академик Украинской Академии архитектуры. По его проектам было построено большое количество жилых и общественных зданий в Украине. Имеет 28 премий на конкурсах, в том числе первую премию за проект мемориала в Бабьем Яру, 1967 год. С 1992 года живет в США, работает как художник-живописец. Принял участие в 28 выставках, из них 16 персональных.