Я вспоминал о своем первом вернисаже, когда мы возвращались из магазина «Forward». Очередная выставка в Филадельфии закончилась, мы ехали все по той же 95-й, машина была загружена картинами, в салоне опять звучала музыка 30-х годов на канале Фрэнка Синатры. Результаты выставки оказались не совсем плачевными. Была продана одна работа, и всего на двух акварелях треснули стекла.

Прощание с Бани было весьма трогательным. Она нам рассказала жуткую историю, связанную с инсталяцией профессора.

– Что же вы не пришли на открытие выставки? Тут было очень весело. Профессор Смоукер пытался повесить софиты для освещения своего безобразия, прибив кронштейны к потолку. Но мы ему запретили это делать. Его дьявольская пушка, извергающая клубы дыма или пара, во время пробы накануне открытия выставки не могла остановиться, так что все заполнилось этим паром и мы оказались как в финской бане. Профессору пришлось снять свой роскошный свитер и шейный платочек, и все увидели на нем татуировки с драконом и голой девицей – тот еще профессор. Я боялась, что начнут портиться книги, а секьюрити вызвал Fire Department. В результате приехали пожарники и полиция. Этот сумасшедший профессор бросился уговаривать пожарников не разворачивать шланг и, вместо того, чтобы внятно объяснить что происходит, начал читать им лекцию по современной инсталяции: перформанс, креативность, немаркированное пространство и прочие слова, на которых сам черт ногу сломит. Его помощники с разноцветными ирокезами отключили наконец машину, но полиция забрала этих вольных гениев с собой.

И вот день открытия: софитов не было и машина для пара не работала (очевидно она весь пар выпустила). Штанкеты вокруг инсталяции со шнурами, которые вы ему советовали, он забыл поставить. И вот представьте себе лежит на нарисованном люке посреди прохода в магазине homeless и делает вид что спит. Люди возмущаются: «Человеку плохо. Почему никто не окажет ему помощь?». А один таки вызвал Ambulancе. Те приехали. Псевдохомлес кричит, что ему хорошо, что так надо, а профессор стоит в элегантном костюме при галстуке «батерфляй» и рассказывает санитарам принципы художественной инсталяции и перформанса.

Мы поблагодарили Бани, поцеловались на прощание и подарили ей небольшую акварель «Морской этюд». Она была в восторге. На обратной стороне картины я написал ей трогательную дарственную: «Dear Miss Bunny With Love», что вызвало у нее тоже бурю эмоций:

– Я не кролик, я, действительно, мисс Бани и мое имя пишется с одним «n». И как же я теперь повешу эту картину дома? Ведь надпись с другой стороны, и ее никто не сможет увидеть. Я сейчас принесу маркер, который пишет на стекле.

Маркер нашли и я повторил надпись на стекле.

– А у вас в России тоже был океан?

– Это не Россия – это Болгария. Но в России тоже есть океан – Pacific Ocean.

– Вы что-то путаете как всегда. Pacific Ocean – это в Калифорнии.

– И в России тоже. В России даже два океана. Второй Arctic Ocean.

– Да, мне говорили, что там у вас очень холодно. Но на вашей картине это не чувствуется. На лодке сидят полуголые матросы.

– Так это же не Arctic Ocean. Это Black Sea (Черное море).

– Ну это совсем другое дело. Хотя оно у вас не черное а синее, но все равно красиво.

На этом мы закончили беседу с Бани, большой любительницей и знатоком географии, и отбыли восвояси.

Выставка в «Forward» имела еще и другие последствия. Через неделю после ее открытия нам позвонили из местной американской газеты и предложили взять у меня интервью. Было оговорено время. Нас предупредили, что с корреспондентом приедет фотограф и сделает фотографии. Я набросал на рабочий стол эскизы, карандаши, палитры и кисти, в общем устроил живописный беспорядок, сопутствующий студии художника во время творческого процесса. Рядом поставил мольберт с городским пейзажем Филадельфии. На втором рабочем столе положил несколько открытых книг и инструменты: угольники, линейки, циркули.

И вот в назначенный день в нашем доме появился журналист со странной дамой в комбинезоне камуфляжной раскраски с большим саквояжем в руках. Он представил ее как профессионального фотографа. Она, очевидно, фотографировала в последнее время в основном в горячих точках и посчитала, что сьемка студии художника – это тоже горячая точка. Поэтому она соответственно оделась, сразу же заявила, что сьемка должна быть произведена в первую очередь до интервью, так как она hard working, и улеглась на полу. Распотрошив свой саквояж и вытащив из него две громоздкие камеры с широкоугольными объективами, она начала ползать по полу по-пластунски, выбирая точку для сьемки. Я пытался ей показать, откуда лучше снимать, чтобы были видна рабочая обстановка и картины. Это вызвало у нее раздражение:

– Когда вы рисуете, вам никто не говорит, как это делать. Вот и вы не давайте мне советов, а сидите там, где я вас посажу, – заявила она, стоя в позе inflagranty.

Она усадила нас с супругой на диван, вооружилась аппаратом и, перевернувшись на спину, начала подползать к нам. Это был самый неудобный способ передвижения, какой я только видел. Она извивалась по-змеиному, сопровождая свое движение репликами: «Подвиньтесь правее, нагните голову, ближе друг к другу, закиньте ногу на ногу, чтобы чувствовалась непринужденная поза. А теперь поднимите голову, и посмотрите на лампу. Руку вперед. Супруга, встаньте. А вы возьмите в одну руку кисть, в другую палитру, наденьте бейсболку и прищурьтесь. На меня не смотрите, смотрите вверх и вправо, то-есть влево, а теперь влево, то-есть вправо. А теперь возьмите на колени какую нибудь картину, ну хоть бы этот натюрморт, как будто вы его рисуете».

– Так он же под стеклом!

– Это неважно. Возьмите вот эту, самую большую кисть.

– Так это же флейц. Им не рисуют. Им грунтуют холсты.

– Это неважно. Кто это знает? Лишь бы было выразительно. А за ухо возьмите кисть, которую вы только что держали в руке.

– Художники не носят кистей за ухом.

– Это неважно. Сбросьте рубашку. Останьтесь в одной майке. Чувствуйте себя свободно. Карандаш зажмите зубами. Снимите эскизы со своего рабочего стола и набросайте их на диван.

– Так они же на другую тему. Это Холокост.

– Это неважно. Два эскиза бросьте на пол. Одну ногу поставьте на диван.

– Так в такой же позе невозможно рисовать.

– Это неважно. Главное, чтобы было оригинально, необычно (unusual).

Забегая вперед могу сказать, что в газете были приведены две фотографии из ее серии, действительно оригинальные и поражающие воображение. На одной из них на переднем плане были наши огромные ноги, сзади видны были маленькие головки, вывернутые в невероятном ракурсе и смотрящие в разные стороны. Я смотрел на потолок, а Леночка на собственные ноги. На лице ее было удивление, очевидно вызванное тем, что наши ноги выросли до такого размера. Вдали уже совсем маленькие виднелись куски картин. На второй фотографии был изображен я один в акробатической позиции, в бейсболке и майке с кистью за ухом и карандашом во рту. Я рисовал на стекле флейцем так как рисуют, очевидно, слепые, глядя не на картину, а на потолок. Я с ужасом смотрел на эти фотографии.

Я их сравнил с моей фотографией, сделанной перед этим Майклом Брайоном для обложки журнала «Inquirer Magazine». Он не ползал по полу, не кричал, что он настоящий профессионал, не утверждал, что он hard working. Он работал молча почти шесть часов, расставив четыре зонта, три софита и две камеры на штативах. Он сделал только одну фотографию 8х11 дюймов, которую я до сих пор считаю лучшей из всех моих американских фотографий.

Журналист оказался очень доброжелательным и вежливым молодым человеком. Правда, его интересовали больше особенности коммунистического режима, чем творческие вопросы, но побеседовали мы с ним довольно плодотворно. Все наши высказывания вызывали в нем искреннее удивление, и он реагировал на них бурно восклицанием «really?». Вскоре нам позвонили из редакции и сообщили, что завтра газета с нашим интервью поступит в продажу.

На следующий день я утром отправился в Acme за газетами. Была поздняя осень, но кроны на деревьях еще держались. В Филадельфии осень входит в свои права буквально за два дня. Листва опадает со всех деревьев одновременно, резко холодает и начинает дуть неприятный северо-западный ветер. В этот день листва на деревьев еще держалась, и на Рузвельт-бульваре я мог наблюдать основную примету осени – многочисленные тощие задики согбенных китайцев, копошащихся под деревьями. Они собирали мелкие плоды деревьев, высаженных вдоль бульвара. Плоды источали дикую вонь. Говорили, что эти деревья очень неприхотливы и кислородоносны, а из этих плодов китайцы гонят какой-то ужасающий напиток. Я пытался несколько раз с ними заговорить, но в ответ слышал только мычание. В глазах был испуг – уж не делают ли они что-то неположенное. Наступать на эти плоды нельзя было ни под каким видом. Однажды я пренебрег этим советом, и мои кроссовки после часового мытья издавали такое амбре, что их пришлось немедленно завернуть в несколько кульков и выкинуть.

Лавируя между яблочками и китайцами, я пересек бульвар. В Acme этой газеты не оказалось (будь я человеком нескромным я бы предположил, что наше интервью привлекло слишком широкий круг читателей). Я направился в магазин «7 Еleven». Там читателей, очевидно, было меньше, и газеты лежали пачкой. На заглавной странице опять было убийство – на сей раз полицейского. На 24-й странице я обнаружил наше интервью c фотографиями в стиле «unusual», ярко изобразившими наши ноги. Я просмотрел его. Конечно, наш корреспондент написал опять, что в Бабьем Яру погибло не 200 тысяч, а 2000 человек. Американские журналисты такие цифры не воспринимали. Даже на медали, которую мне вручили как победителю конкурса на монумент в Бабьем Яру, была вычеканена цифра 100 000 (явно заниженная). Я показывал корреспонденту эту медаль, но он решил не пугать читателей слишком страшными цифрами. Я взял десять экземпляров газеты. Salesman – продавец-индус оживился.

– Сэр, если вам нужны газеты для вашего бизнеса, то я готов вам оставлять ежедневно десять штук.

– Спасибо. Каждый день не нужно. Только когда увидите мой портрет, – и я ему показал фотографии с нашими ногами.

Он ничего не понял, но тут же попросил автограф.

Я подошел к дому. Наша соседка-американка Джин, пожилая дама усердно работала на своем участке вооружившись сапкой. Она была очень увлекающимся цветоводом, но при этом крайне нетерпеливым. Такое сочетание приводило к тому, что работала она весь день без передышки. То, что она сажала утром, она выпалывала этим же вечером, а то, что она пыталась вырастить вечером, она с корнем вырывала утром. Осень она встречала согнувшись в три погибели на боевом посту и выпалывала все подряд.

– Hi, Alex! Are уou walking? (Вы гуляете?).

– No, I bought the papers (я купил газеты).

Я показал ей одну газету. Она пришла в восторг и попросила экземпляр.

Я занес газеты домой, показал супруге замечательные фотографии, от которых она пришла в ужас, и вышел опять на улицу. Джин сразу бросилась ко мне.

– Алекс, я тут не могу ничего понять. Вы тут говорите корреспонденту в интервью, что вывезли из Киева в эмиграцию три кисти и краски в трусах (естественно ничего подобного я не говорил, но корреспондент решил подчеркнуть драматические условия выезда из СССР).

– Джин, это очень сложный вопрос. Я его как-нибудь потом вам разьясню.

– Я, кажется, уже поняла. Это, очевидно, потому что коммунизм.

– Приблизительно.

Джин осталась удовлетворенной. Она вообще была очень догадливой дамой. Когда мы ей показали нашу книгу «Такe it easy или хроники… – 1», она очень внимательно стала рассматривать иллюстрации, так как в тексте на английском была только регистрация в библиотеке Конгресса США. Вдруг она обрадованно заявила:

– А я знаю, что здесь нарисовано, – восклицание относилось к изображению туалета в нашей киевской коммунальной квартире с развешенными по стенам зачехленными персональными деревянными кругами для унитазов и многочисленными персональными лампочками, – это магазин по продаже toilet seats (сидений для туалета).

Я и здесь поддержал эту сомнительную версию.

Через неделю появилась публикация в русскоязычной газете. Здесь все уже соответствовало действительности: и названия картин, и количество жертв Холокоста, и перепетии с конкурсом на Бабий Яр. Кроме того, фотографии картин я сам подбирал. Так что с этим все было в порядке. Единственное, что меня смущало, что в финале моей статьи огромными буквами было напечатано «БОЛИ В СПИНЕ». Это была реклама какого-то хиропрактора.

Однако статья в русской газете, как и все подобные публикации, принесла свои сюрпризы. Дело в том, что основной контингент читателей русскоязычных газет – эмигранты солидного возраста. Они обладают большим запасом свободного времени, большой дотошностью и отличаются крайне доброжелательным отношением к своим бывшим соотечественникам. У них ничто не вызывает такого восторга, как успех ближнего. Поэтому один из них, прочитав статью, тут же поехал в «Forward», вооружившись калькулятором. На выставке его не так интересовали картины, как их продажная цена. Он тщательно проверил и закалькулировал их общую стоимость. По приезде домой он тут же написал доброжелательное письмо в соответствующие инстанции, в котором говорилось, что художник такой-то продал картин на сумму 23726 долларов (сумма прописью, он точно подсчитал), о чем он (этот художник, то-есть я) очевидно не поставил в известность соответствующие инстанции. И это происходит регулярно, так как в газетной статье (газета «Русские новости» от такого-то числа) написано, что это уже пятнадцатая выставка художника. Он является поклонником этого художника и очень боится, чтобы у него (этого художника) в дальнейшем не возникли неприятности, и в связи с этим убедительно просит соответствующие инстанции разобраться с доходами этого художника. Чиновники тут же отреагировали на этот доброжелательный сигнал, и пришлось ехать к ним, предьявлять справки от организаторов выставок и рассказывать, что выставленные картины и проданные картины – это «две большие разницы».

После этого, как стало мне известно, этот же доброжелатель, а может и его супруга или кто-то другой из его родственников, движимые исключительно добрыми намерениями, написали еще одно письмо начальству вышеуказанных чиновников, но к их глубокому сожалению, вопрос уже закрыли.

Одновременно с этим начались звонки. Первый из них прозвучал на следующий день после публикации.

– Hello! Здравствуйте. Это художник Александр?

– Да. Здравствуйте. А с кем имею честь?

– Сейчас я вам все расскажу. Скажите, это у вас была выставка в Форварде?

– Почему была? Она проходит и сейчас.

– О! Это как раз то, что мне нужно. Вы нас очень обрадовал, что показал такие красивые пикчерс. Меня зовут Майкл Сокол, может вы слышали. Здравствуйте!

– Уже здоровались.

– Я, собственно, чего вам звоню? Мне понравилось, что ты устроил себе хорошую выставку в Форварде. А теперь ты должен устроить мне эксхибишнс.

– Послушайте, гражданин Орел. Летели бы вы своей дорогой. Во-первых, почему вы тыкаете, а во-вторых, я ничего никому не должен.

– Вы напрасно так обижаешься. Я привык, что здесь все на ты. У нас во дворе мы садимся обсудить политику и забить козла, так среди нас два профессора и лауреат Сталинской премии, и все на ты, и все по имени: и Марк, и Лазарь и даже Моисей. И если нужно сходить за бутылкой, то лауреат тоже не хворый. А насчет меня вы ошибся. Я не Орел, я Сокол. А если правду сказать, то я даже и не Сокол, а Соколовер. Но здесь же все хотят сделать проще, здесь делают обрезание фамилиям – небольшой брис, и не только фамилиям. Так когда ты, извини вы, устроишь мою выставку? Здесь же все должны друг другу помогать.

– А вы что – художник?

– Вообще-то я работал в рынке – сэйлсмен – так тут называют людей моей профессии, тех кто имеет дело с торговлей. Я имел дело с мясом – по-английски бучер. Но здесь они говорят на таком языку, что я его не понимаю, и мне пришлось поменять профессию.

– Вы из Одессы?

– Да я с Одессы. А как вы угадал?

– Это нетрудно. И вы сразу переквалифицировались в живописцы?

– Нет, не сразу. Но я привык вкалывать. Сначала я полгода циклевал полы ручной циклей, потом помогал разгружать овощи в русском магазине, пока к ним не пришли корейцы. Корейцы не говорят ни по-русски, ни по-американски, поэтому они больше молчат, и за это их здесь любят больше нас. А после этого я решил стать художником. У меня есть уже восемнадцать картин – пикчерс на разные темы: «Цветы в сентябре», «Аллея у нашего дома», «Фрукты на скатерти», «Миша Розенцвейг чинит машину» и другие. Сначала я изображал просто карандашом, а потом купил краски и стал раскрашивать. Моей жене очень нравится. Вы должны подьехать ко мне и посмотреть мои картины. Это совсем близко от вас – десять минут драйвать.

– Вы даже знаете, где я живу?

– Вы имеете это за большую тайну? Так для меня это не секрет. Скажите честно – вы водку пьете?

– Если есть повод.

– Ну повод мы всегда найдем. Раз так, то нам с вами легко будет разговаривать. Я даже сам могу к вам подьехать. Могу прямо сейчас.

– Спасибо, не надо. Я сейчас очень занят.

– Хорошо. Мне не горит. «Ноу раш», – как они говорят. Я вам перезвоню через недельку.

У эмигрантов пенсионного возраста почему-то прорывается страсть к двум видам активной деятельности: поэзия и живопись. В связи с этим я получил еще два звонка от начинающих семидесятилетних художников с предложением устроить им выставки. Потом появился посетитель – очень полный мужчина. Он представился профессором Тбилиского политехнического института и спросил, даю ли я уроки.

– А вы, собственно, профессор по какой специальности?

– Я экономист, но это не играет никакой роль. Сушяй, дарагой, я здесь человек свободный и хочу стать художником. Я уже пробовал, но у меня не очень карашо выходило, так что придется подучиться.

– Если у вас действительно есть желание рисовать, давайте договоримся насчет расписания, и я вам буду давать уроки.

– Нет, дарагой. Я же солидный человек, я не могу сидеть с какими-то мальчишками. Мы сделаем совсэм по-другому. Я придумал, как это делается. Говоришь мне, когда у вас урок, я буду тихо приходить, сидеть тихо и смотреть как рисуют, и что вы всем им показываете, как надо что делать. Все вокруг думают, что я как будто ваш хороший старый приятель-художник. Потом я пойду домой и буду сам понемножку рисовать. Мне нужно только записать, какие хорошие краски купить, чтобы получались красивые картины. А когда у меня уже будет совсем карашо получаться, я приду к вам на урок как художник, и сам уже буду показывать пацанам, как надо делать. Только я хочу заранее говорить об одной проблеме, которая у меня, серьезно договориться насчет стула?

– Какого стула? Я не доктор, не гастроэнтеролог.

– Вы не понял. Я передупреждаю, что мне нужен хороший стул, очень крепкий из железа – я человек солидный – сто десять килограммов с кусочком…

– Не знаю, как насчет стула и насчет кусочка, но у нас группа уже укомплектована, так что лучше созвониться месяца через три-четыре, или позвоните в студию Марковой – у них принимают на любой уровень.

– Сушяйте, я звонил туда. Там принимают с пяти лет. Как вы думаете, дарагой, я сяду на маленький стульчик и буду рисовать зайчиков? Нет, я лучше подожду.

С учениками среднего возраста от пятнадцати до тридцати я занимаюсь с удовольствием. Есть очень способные ребята: Женя Браудо, Алина, Марина Липкина, Светлана, Тамара… Но, как сказал поэт: «любви все возрасты покорны». Заботливые родители, а особенно бабушки и дедушки, стремятся развивать во внуках все таланты, которые сами не успели реализовать. Мое объявление печатается в газете, и звонки идут постоянно.

– Вы знаете, моя внучка такая талантливая. Вы бы только видели ее рисунки. Что если я буду возить ее к вам на занятия?

– А сколько лет вашей внучке?

– Скоро будет пять. Я думаю, что рисунком она уже может заняться.

– Вы бы лучше повели ее на балет.

– На балет она уже ходит.

– Тогда в детский театр.

– И в театр она уже ходит.

– А куда еще ходит этот многострадальный ребенок?

– На фортепиано и на гимнастику.

– Пожалейте ребенка. Этого больше чем достаточно. Позвоните мне, пожалуйста годиков через пять-шесть.

– Послушайте, как вы со мной разговариваете? Вы забываете, что находитесь в Америке. Это демократическая страна, здесь уважают права каждого.

– Вот и подумайте о правах своей внучки. Ей же тоже, очевидно положен восьмичасовый рабочий день.

Бросили трубку.

У пожилых начинающих художников несколько другой подход к процессу рисования. Однажды после предварительной договоренности появился у меня пожилой тучный человек с большим холстом в руках, благо загрунтованные подрамники продаются здесь во всех магазинах «Art Supply». На холсте мне удалось различить слабое подобие знаменитого «Купания Дианы» Франсуа Буше.

– Это моя последняя творческая работа.

– Предположим, это не ваша работа, а Буше. Откуда вы ее срисовывали?

Он вытащил из кармана сложенную вчетверо фотографию картины, напечатанную в каком-то старом журнале.

– Вот видите – вы, наверное, считаете, что все знаете, а здесь вы не угадали. Это картина французского художника Бучера.

– Не Бучера, а Буше. Бучер – это мясник. Просто Буше пишется по-французски Boucher, а вы прочитали ее по-английски. Скажем прямо – репродукция неважная, ноги какие-то синие. В таком виде ее бы не приняли в Лувр, да и Буше перевернулся бы в гробу, увидев такую интерпретацию своего полотна.

– Вот за это я как раз и хочу с вами поговорить.

– За что за это?

– За ноги. Я знаю, что у вас, у художников, есть привычка сначала на уроках заставлять рисовать кубики, потом гипсовые штучки-дрючки, потом как делать перспективу. Мне все это не надо – все это я знаю.

– Так вы художник?

– Нет, я не художник. Я инженер-строитель – специалист по вопросам техники безопасности производства. (понятно – это один из тех, кто ездил и собирал дань у несчастных прорабов, предьявляя им массу обвинений).

– Так чем же я смогу вам помочь, если вы все знаете?

– Я не сказал все. Есть одна вещь, которую я не знаю. Я хочу взять у вас три урока по обычной цене. Понимаете, я люблю рисовать хорошее тело и ножки. На этих уроках вы должны научить меня одной вещи. Вот видите – ноги у этой дамы не имеют четких краев, они плавно переходят к фону. Представляете и так на всех картинах. Вот у меня есть фотография «Венеры перед зеркалом» Джорджа. То же самое.

– Наверное, Джорджоне.

– Это неважно, я дома проверю. Но на ней, на Венере тоже нет границ. Мне просто даже трудно перерисовывать. Вы меня поняли? Вот этому вы можете меня научить?

– Боюсь, что нет. Для этого нужно начинать с рисунка. Вы видите, как у вас покалечены бедные девушки. Потом попробовать акварель, масло, поработать над лессировками. А в этом деле я вам не помогу.

– Так зачем же я ехал, зачем давать объявление – специалист высокой квалификации, рисунок, живопись, дизайн? Натюрморды да фрукты я сам могу учить. А вы вот научите, чтоб тело было без краев. Хотя я вижу, у вас на стенке висит портрет без краев, и вон еще фигура. Не хотите делиться секретами? Теперь я понимаю, почему печатают: «Газета никакой ответственности за содержание не несет». В свое время вас бы призвали к ответственности.

– Не кипятитесь. Take it tasy! Хочу дать вам совет. Бросьте вы все эти хлопотные дела с живописью, садитесь и пишите стихи. Это и проще, и дешевле – не нужны краски, кисти и холсты.

– Интересно! Что вы несете? Картину я могу на стену повесить, приятелям показать, а стихи куда я буду девать? (Вопросы творческих возможностей стихосложения его совершенно не волновали).

Должен сказать, что с репрезентативами в этот период была у нас напряженка. В это время мы плотно контактировали с «тремя толстяками», как мы их условно называли – организаторами нового канала телевидения в Филадельфии. Это были Жора, Толя и Роман в прошлом парикмахер, портной и отделочник, а ныне фундаторы вновь создаваемого русского телевидения, бурная деятельность которых описана в «Лысом-1». Об их нынешних должностях говорить трудно, так как они постоянно менялись. После нескольких посещений этой троицы в их конторе, когда они, несмотря на выкуренный ящик сигарет, никак не могли решить принципиальный вопрос, «с чего, блин, начинать?», они решили перенести заседания к нам домой. Они соглашались со всеми нашими, «блин, идеями». Кроме того их это привлекало тем, что, несмотря на запрет курения, мы ставили на стол бутылку коньяка и закуску. На сей раз президентом был Роман, вице-президентом – Жора, а менеджером – Толя. После окончания дебатов супруга посетовала на отсутствие репрезентатива для моей живописи.

– Что же вы молчали, блин, – воскликнул президент. Вас нужно познакомить с Изей Фишманом и все будет о-кей.

– А что, ваш Изя разбирается в искусстве?

– Наш Изя? Да он, блин, тянет во всем.

– А кто же он по специальности?

– Вообще-то он переплетчик, но сейчас он риалстейтщик. Да это не играет роли. Он вам раскрутит этот бизнес, блин, как лялю, на первом же повороте. В следующий митинг мы его притащим.

Мы испугались, что они начнут таскать к нам всех своих знакомых.

– Ты лучше позвони ему, пусть он завтра сам к нам придет.

Роман вытащил мобильник и набрал номер.

– Изя, ты что делаешь? Что, что? Идиот! Какой уважающий себя еврей в субботу торгует карами. Что значит – почему? Потому что, блин, для этого есть понедельник, вторник, среда, четверг и пятница. Ах, окшн – юзаные кары. Слушай сюда. Есть классный дил – нужно раскрутить картины. Да! Железные! Да нет, красками на холсте. Железные в смысле клевые. Сейчас овнер, в смысле художник, даст тебе дирекшн.

На следующий день появился у нас Изя Фишман. Должен отметить, что впечатление он производил не такое сильное, как мы ожидали по описанию президента Романа. Выцветшая бейсболка, полосатая тенниска, сникерсы с развязанными шнурками, небритая физиономия, один глаз в дверь, другой в Тверь. После наших предыдущих репрезентативов все это выглядело как-то несолидно. Зато он решил покорить нас своей активностью.

– Здравствуйте. Это вы художник? Я Изя Фишман. Пришел к вам по рекомендации президента Рашн-тиви-ченел. Я специалист по реалстейту, маркетингу, фаундрейзингу, эдвертайзингу, реализации культурных ценностей. Какие картины продаем? Те, что висят на стенах? Это все, или есть еще что-нибудь? – Он подбежал к одной из картин и начал ее рассматривать через кулак, тем глазом, который был в Тверь.

Дальше наша беседа разворачивалось точно так, как в старом дореволюционном анекдоте, когда пришел актер к антрепренеру и густым хорошо поставленным басом заявил:

– Я актер широкого амплуа Эдуард Княжнин-Замойский. Надеюсь, вам это имя известно. Мои условия: восемь выходов в месяц по сто рублей за выход, отдельный номер-люкс в гостинице, пролетка к подъезду перед каждым спектаклем и оплаченный стол в ресторане.

– Значит так, Эдуард Залесский, или как вас там. Двадцать выходов в месяц по три рубля за выход, комната съемная на двоих вместе с нашим суфлером, никаких пролеток и питание за свой счет.

– Уже согласен.

Наша беседа с Изей носила приблизительно такой же характер. Просмотрев одним косым глазом через кулачок все картины, он начал в атакующем стиле.

– Вопрос этот, конечно, очень сложный, но у меня есть богатый экспириенс, и я человек очень решительный и агрессивный, вам, очевидно, говорили об этом мои коллеги. Об этом знают все, кто со мной работал. Так что этот вопрос с моей помощью я думаю вы сможете раскрутить. О-кей? Роман дал мне буклет, в котором напечатаны ваши картины. Выглядит он вери найс, хотя если бы вы послушали мой эдвайс, то сделали бы его значительно лучше. Но это уже кое-что. Хотя это только начало. Значит вы мне даете штук сто – сто пятьдесят таких буклетов. О-кей? Я вращаюсь в нескольких риалстейтах, и там между делом я эти буклеты распространяю среди наиболее состоятельных наших кастомеров, покупающих большие дома от полмиллиона и выше, то-есть тех, кто крепко стоит. О-кей? Слух о ваших картинах с моей помощью быстро расходится среди богатых людей. Это первый шаг – ферст степ. Затем мы снимаем зал в солидном ресторане «Пале Рояль», «Голден Гейтс», «Гранд Опера», «Огни Парижа» или что-нибудь в этом духе – это второй шаг – так сказать секонд степ. В ресторан мы предварительно подьедем якобы пообедать, а на самом деле в разведку, и там мы все обсудим. О-кей? Список приглашенных солидных людей я вам составлю. У меня широкий круг знакомых. Затем вы печатаете приглашения и рассылаете их по адресам, которые я вам дам. Снимаем ресторан на один из воскресных дней. Там мы расставляем картины, заказываем легкий бранч человек на тридцать на двенадцать часов дня.

– Простите, кто заказывает ресторан?

– Конечно, вы! Мы же рекламируем ваши картины. После легкого бранча с хорошим вином люди расслабляются, беседуют, а вокруг висят ваши картины. Приглашенные рассматривают эти картины, а потом, естественно, достают чековые книжки и начинают эти картины покупать. Это все происходит само собой. Вы только даете пояснения. А после, когда богатые люди увидят ваши картины в домах своих приятелей, они сами захотят иметь такие же картины у себя и обратятся к нам. Это понятно? Одновременно с этим мы заказываем артикл о ваших пикчерс у специалиста и печатаем его в какой-нибудь популярной газете типа «Philadelphia Inquirer». О-кей? Это обойдется вам в полторы-две тысячи долларов. Но зато какой эффект! Вы поняли, как это делается на высоком профессиональном уровне?

– Я все понял. Значит так, дорогой товарищ Изя, специалист по всем видам маркетинга – каждый буклет стоит двенадцать долларов. Поэтому мы вам дадим не более десяти буклетов. Если захотите, сделаете с них копии. Никаких залов в ресторанах для ваших приятелей или клиентов мы снимать не будем, никаких статей мы заказывать вашим знакомым не будем. Мы имеем достаточно публикаций. У нас было пятнадцать выставок и около сорока публикаций в газетах, и мы за это не заплатили ни копейки. Значит если вы хотите заработать свои двадцать процентов от продажи картин – придется посуетиться.

– Тридцать процентов, – не моргнув парировал Изя.

– Бог с вами – двадцать пять. И не вздумайте таскать сюда кого попало из своих знакомых – буклет у вас есть, фотографии мы вам дадим, а к нам можете привести только весьма солидного кастомера.

– А вы знаете, что за реализацию картин берут и пятьдесят процентов?

– Знаем. Это те, кто предоставляет профессиональную галерею и организовывает длительную выставку или аукцион, а не те, кто хочет за наш счет расширить свою клиентуру в риалстейте.

– Хорошо, я согласен, – сказал уступчивый разносторонний Изя. Давайте буклеты и фотографии.

Изя оказался худшим из всех знакомых к этому времени репрезентативов. За полгода Фишман притащил к нам только трех покупателей. Причем его клиенты почему-то были исключительно женского пола. Очевидно, он покорял их своей неотразимой внешностью. Во время посещения его клиенток я работал, как последний ломовик, вытаскивая картины из кладовой и затаскивая их назад. Изя делал из себя большого специалиста. Для этого он даже напялил на тенниску галстук-бабочку.

Первая клиентка сразу поставила вопрос ребром:

– Меня меньше интересует, что там нарисовано и сколько это стоит. Меня интересует, чтобы эта картина была напечатана в книге. Мы были у приятелей, у которых висят три картины не то Мориса, ни то Метиса, и все они напечатаны в книгах.

– Так это же репродукции – принты, наверное, Матисса, а мы вам предлагаем подлинники. И они есть на интернете.

– Я в этих интернетах не разбираюсь. Мне нужно, чтобы было напечатано в книге на английском языке.

Вторая клиентка выразила удивление.

– А почему у вас одни картины под стеклом, а другие просто так, в рамках? Вот у наших знакомых все картины под стеклом.

– Под стеклом идут акварели, пастели и принты. А подлинники, написанные маслом и акриликом, окантовываются без стекол.

– Интересное дело! А если они запачкаются и нужно будет их протирать мокрой тряпкой? Что же с этой картиной станет? Мне же ее всю перепачкают!

– Послушайте, вы в музее когда-нибудь были?

– Зачем мне ходить в музеи? Это вы, художники, ходите в музеи, а я менеджер в русском супермаркете.

Аргумент был настолько убедительным, что нам крыть было нечем.

Третья дама показала себя знатоком живописи.

– Меня интересуют только пейзажи-ландскейпы, – сообщила она. – Те картины, где нарисованы дома и люди, можете мне не показывать.

Во всех пейзажах она находила какие-то недостатки.

– Вот эта картина смотрится неплохо, но почему здесь показана осень? Я не люблю осень. Я люблю лето – это веселее. А на этой картине много деревьев, – я бы парочку убрала. А здесь море ничего. Но парусник я бы убрала и нарисовала бы большой круизный лайнер типа «Grandeur of the Seas» или «Majesty of the Seas» или «Monarch of the Seas», а на море лучше сделать настоящий шторм, как у Айвазовского, и огромные волны.

– Вы что, в круизе попали в шторм?

– Избави боже, но знакомым я бы говорила, что так и было. А вообще, приезжайте как-нибудь к нам в Бакс Каунти, там есть кладбище с большим мавзолеем, и на нем красивые деревья. Но их рисовать лучше весной, когда цветут азалии.

В общем, мы поняли, что идей у нее очень много, а желания покупать картины нет. Нам пришлось попрощаться с энергичным Изей. Мы поняли, что к услугам репрезентативов из наших бывших соотечественников лучше не прибегать.

Предстояла очередная выставка. Нужно было заняться окантовкой работ. Кроме того занятия в школах и колледжах шли уже во всю, и ко мне потянулись ученики. На них еще темнел загар летних отпусков, и они были полны воспомининий об отличном отдыхе в Поконасах, на курортах Арубы и Доминиканы. Юные ученики разговаривали на очень любопытном русском языке.

– Мой папа не будет любить этот задний фон!

– Можно мне просить эрайзер? У вас их есть много? Вы что коллективируете резинки?

Один восьмилетний живописец пришел к нам голодный после тренировки, и мы угостили его бутербродом с икрой. С тех пор, приходя на занятия, он первым делом говорил:

– I am very hungry. Do you have chornaya ikra? (Я очень голоден. У вас есть черная икра?)

Неологизмы нового русского языка из Москвы, которые мы слышали по телевизору, нам тоже не очень были понятны: «крутизна», «бабло» и бесконечное «как бы», подвергающее все сомнению. «В это время как бы моя дочка…» и непонятно, ее ли эта дочка, или приблудная. Недаром один остроумный филолог написал, что неопределенный артикль «а» переводится на русский как «типа», а определенный «the» как «конкретно».

Ученики довольно активно принялись за натюрморты. Однако рисунок был забыт. Нужно было доставать гипсовые муляжи.

В музейной Gallеry драли за муляжи греческих богов совсем не по-божески. И тут я обнаружил совсем недалеко от нас небольшое заведение с лирическим названием Elisabeth, в витрине которого красовались ангелы, индейцы, какие-то зверюшки, зайчики, белочки, кошечки и прочие прелести в стиле kitsch, выполненные из гипса, или чего-то, похожего на гипс. Миссис Элизабет оказалась весьма милой полной дамой, облаченной в дворницкий фартук. Она встретила меня приветливо и тут же начала мне предлагать различные фигуры индейцев: с копьями, ружьями и тамагавками в руках, с орлиными перьями на голове. Что ей навеяла моя внешность, я так и не понял. О моей внешности редко кто высказывался. Доброжелатели мне когда-то говорили: «Вы совершенно не похожи на еврея». Это в свое время, во время устоявшегося государственного антисемитизма, считалось комплиментом. Но чтобы кто-то в моей внешности определил индейские черты, такого еще не было – это выглядело совсем нереально.

Я знал только одного еврея, у которого неожиданно появились индейские корни, что в результате привело к совсем трагическим событиям – у него в паспорте появилась графа – «национальность индеец». Это был пожилой еврей – Аркадий Моисеевич, попавший во время войны в глухое сибирское село в эвакуацию, и потерявший к тому же паспорт. Когда паспортистка оформляла ему новый паспорт по метрике, она прочитала в ней «иудей». Поскольку она была не очень начитанной девушкой и не знала такой национальности, она решила упростить эту формулировку и написала «национальность индей». При смене паспорта после войны паспортистка оказалась более грамотной, она знала что национальности «индей» не существует и поэтому, естественно, вписала ему национальность «индеец». Он не обратил на это внимания, но когда он решил ехать в Израиль на ПМЖ, начался чудовищный скандал. В ОВИРе дотошно выясняли – по кому он индеец: по матери или по батюшке, доводя его до истерики, а окружающих до гомерического хохота. И сидеть бы ему в отказниках до второго пришествия, так как в Америку тогда еще никого не выпускали, а именно она, то-есть Америка, как ему сообщили в ОВИРе, была его исторической родиной. Спасла его только сохранившаяся метрика.

От скульптур индейцев, а также ангелов я вежливо отказался, но поинтересовался, где она берет столь оригинальные скульптурные произведения. Элизабет проводила меня в тыльную часть своего заведения, в которой располагалась формовочная мастерская, где они с супругом создавали падших ангелов с помощью готовых форм. Я попросил разрешения пересмотреть весь их арсенал и обнаружил два муляжа, которые меня заинтересовали. Первый – это неплохая, достаточно динамичная лошадиная голова, возможно Буцефала – лошади Алексадра Македонского, или коня Калигулы, или наполеоновского Маренго. Второй муляж – погрудный портрет Тутанхамона. Я тут же их и заказал. Тутанхамона, правда, она называла Сфинксом, но это было весьма простительно. У нас в Киеве до появления в Музее украинского искусства роскошной выставки «Сокровища гробницы Тутанхамона», привезенной из Египта, тоже многие врядли бы узнали этого фараона в лицо. Записные остряки эту выставку комментировали антисемитским высказыванием: «Это Тут Он Хамон, а там он Хаим». Так что и от Элизабет не стоило требовать глубокого знания египетского искусства. Пока она работала над формовкой, я ей рассказал кое-что о фараонах, о пирамидах, саркофагах и мумиях (фильм «Мумия» еще не вышел на экраны). Когда же я перешел к рассказу о коне, это произвело на нее неожиданное впечатление. Я сообщил ей, что очевидно это голова Инцитата – любимого коня Калигулы, на котором он вьехал в Сенат и которого он сделал сенатором. В ней взыграли чувства настоящей американки-республиканки.

– Are you kidding? Was he crazy? (Вы подшучиваете надо мной? Он что – был сумасшедший?) У нас тоже бывает, что выбирают в Сенат недостойных людей, но не коней же. И для чего это было нужно?

– Калигула его очень любил. И должен же кто-то в конце концов защищать права лошадей.

– Ах, это связано с Лигой защиты животных! Тогда понятно. У нас тоже есть такая организация. Они периодически устраивают свои акции и срывают на улице меховые шапки с граждан.

Наконец мой заказ был выполнен и, овладев этими изваяниями, я счастливый отправился домой.

На первом же сеансе, когда были расставлены мольберты, я торжественно водрузил на столик с драпировками статую Тутанхамона. Не успел я отвернуться, как фараон рассыпался, причем не на куски, а просто превратился в песок, как будто это была-таки мумия. Я помчался к Элизабет (благо это было рядом). Она встретила меня громкими возгласами.

– Я выбежала вслед за вами, но вы успели уже отьехать. Вы же взяли необожженную копию (оказывается этот алебастр требовал обжига в печи), которую я только что отформовала. Необожженная скульптура Сфинкса могла расколоться или треснуть.

– Она не лопнула, она не треснула, – как поется в песне, – она просто рассыпалась.

Насчет песни Элизабет не поняла, но вручила мне нового Тутанхамона, не взяв ни цента и принеся свои извинения. Теперь я стал обладателем целой коллекции гипсовых изваяний: двух капителей, ионической и коринфской, головы Буцифала (или Инцитата), погрудного портрета Тутанхамона и бюста Венеры Милосской. Именно бюста, я не ошибся. Я купил его на ярмарке в Нью-Джерси у китайцев. Они не только обрубили ей руки в соответствии с оригиналом, но отсекли и половину туловища, установив оставшуюся половину на пьедестальчик в стиле барокко. Китайцы на этой ярмарке торговали гипсовыми бюстами Венеры Милосской и Апполона Бельведерского. Венере еще повезло – ей не изменили пол. А вот с Апполоном было хуже. Очевидно имея фотографии или образцы его головы с довольно пышной прической, они приняли его за даму и нарастили ему грудь до размеров, принятых в Голливуде 30-х годов. Покупателей этих гермафрадитов такой подход, как я понял, не смущал, так как это были хозяева ювелирных магазинов, использовавшие этих псевдоапполонов для демонстрации necklaces (ожерелий) и earrings (серег) в витринах магазинов. Их больше смущало отсутствие рук у Венеры, так как не на чем было демонстрировать браслеты. Руки (не могу утверждать, что они принадлежали Венере Милосской) продавались отдельно.

Глядя на все эти гипсы, я вспоминал свое первое знакомство с ними, когда я начал заниматься рисунком в студии. Как давно это было – полвека назад. Студия эта принадлежала Союзу архитекторов, а может быть Академии архитектуры, и размещалась на Большой Житомирской в просторном светлом помещении, в котором стояли мольберты и классические гипсы. Нарисовав более-менее успешно гипсовые завитки, окантовый лист и картуши, я приступил к основному – к рисованию голов. Уже тогда я понял огромное преимущество лысых над волосатыми. Как приятно и легко было рисовать лысого Сократа, и какая мука была бороться с многочисленными кудрями Зевса, с его дикой прической и бородой, не знавших умелых рук приличного парикмахера.