Русская муза парижской богемы. Маревна

Мищенко Елена

Штейнберг Александр

Серия «Лики великих» – это сложные и увлекательные биографии крупных деятелей искусства – эмигрантов и выходцев из эмигрантских семей. Это рассказ о людях, которые, несмотря на трудности эмигрантской жизни, достигли вершин в своей творческой деятельности и вписали свои имена в историю мирового искусства. Маревна (1892-1984) – известная художница, дочь польского дворянина и русской актрисы, Мария Воробьева-Стебельская, родилась в городе Чебоксары. В 1912 году переехала в Париж. Дружила с Пикассо и другими художниками артистического Монпарнаса. С 1948 года жила в Англии. В 2004 году в Третьяковской галерее состоялась персональная выставка работ художницы. Иллюстрации Александра Штейнберга.

 

Ей признавались в любви Пабло Пикассо и Хаим Сутин, огненный мексиканец Диего Ривера стал отцом ее ребенка, о ней писал Илья Эренбург и вздыхал Борис Савинков, ей посвящали стихи Максимилиан Волошин и Гийом Аполлинер.

Она дружила с Марком Шагалом и Осипом Цадкиным. Мария Воробьева, девочка, родившаяся в чувашской глуши, стала музой Монпарнаса.

…В 1911 году 19-летняя художница Мария Воробьева-Стебельская из далекой Чувашии совершила свое первое путешествие за границу – в Италию. Там, в колонии русских писателей и художников, на острове Капри, она познакомилась с Максимом Горьким. Он очаровал ее своим даром рассказчика, она преклонялась перед его писательским мастерством.

Будущая звезда Монпарнаса, черноглазая хрупкая блондинка, Мария Воробьева-Стебельская, едва не стала невесткой великого пролетарского писателя. Его пасынок Юрий Желябужский влюбился в Марию, просил стать его женой.

Жизнь на острове Капри была легкой и праздной, Мария много рисовала, проводила почти целые дни на пляже, вбирая в себя лучи знойного солнца. Она носила белые одежды, всматривалась в голубое небо, нежилась под золотым солнцем.

Основными цветами ее итальянской палитры были белый, голубой и яркожелтый. Но однажды ей захотелось изменить цвета, выбрав другие краски. Она решила уехать в Париж, учиться живописи.

«Буревестник революции» не одобрял ее выбор. «Уедете в Париж – угорите», – ревниво предостерегал он ее. Однако на прощание сделал ей царский подарок, – подарил имя, которое стало ее символом, обессмертило ее. «Вы – настоящая Маревна, носите это имя», – сказал он ей. Она произнесла имя вслух, как бы пробуя его на вкус. Слово, казалось, переливалось всеми оттенками изумрудного и синего цветов – она воспринимала мир в цвете.

Откуда взял его Горький – то ли из русской сказки о Марье-Маревне-королевне, а может быть, из стихов Константина Бальмонта:

Мария-Маревна, услада! Глаза твои светлы, глаза твои чудны, Одежды твои изумрудны, Зовут ненаглядной тебя красотою…

«Ни у кого никогда не будет такого имени, – сказал ей Горький, – гордись и оправдай его». Его слова стали пророческими. «Маревна», звали ее на парижском Монпарнасе, этим именем она подписывала свои картины, под именем «Маревна» она вошла в историю современного мирового искусства.

Все в ее судьбе было необычно, невероятно, все по-сумасшедшему кружилось в такт ее бешеному темпераменту – ведь она была озорной, прямой, правдивой и…наивной девчонкой. Такой воспитал ее отец – польский аристократ Бронислав Стебельский. Он мечтал о рождении сына, но родилась девочка. «Я хочу, чтобы ты была орленком, а не курицей», – говорил он ей. Уже в три года она могла собрать и разобрать ружье, а когда ей исполнилось четыре года, отец подарил на день рождения живого медвежонка. Девочка с ним дружила и страдала, обнаружив, что его застрелили.

…Само рождение Марии в Чебоксарах в 1892 году окутано ореолом романтической тайны. Известно, что матерью девочки была Анна Розанович – актриса провинциального местного театра в чувашском городе Чебоксары. Ее супругом был мелкий служащий Воробьев. Жизнь в провинции, закулисные интриги, бедность – все это угнетало Анну. Она считала, что создана для большой любви. И вдруг судьба занесла в Чебоксары государственного служащего, польского аристократа, инспектора по лесному ведомству Бронислава Стебельского.

Сердце провинциальной актрисы затрепетало. Ей казалось, что настало ее время – время любви. Каким убогим и скучным показался ей супруг Воробьев. Стебельский зачастил в театр – куда же было еще податься в провинциальном городе. Он стал завсегдатаем кулис, познакомился с Розанович.

Бурный любовный роман закружил обоих, родилась девочка. Скандал потряс местный бомонд. Актриса и ее супруг отказались от родившегося ребенка. Благородный Бронислав Стебельский забрал малышку к себе и занялся ее воспитанием.

Он был человеком неуравновешенным, вспыльчивым, иногда даже жестоким. Девочка не знала материнской ласки, заботы. Отец часто менял места службы, они переезжали из Чебоксар в Варшаву, оттуда – в Москву, затем в Тифлис, где Мария жила у дальних родственников отца.

Уже в детстве и ранней юности она познала горькое чувство одиночества, узнала самое страшное – предательство матери. Ей, как того и хотел отец, пришлось стать настоящим орленком, – защищать себя в самых сложных жизненных обстоятельствах, отстаивать свою независимость.

Получение аттестата об окончании школы обернулось для нее настоящей трагедией. Она вернулась домой в слезах: почему в аттестате написано, что она Воробьева, когда она – Стебельская? Отец с грустью рассказал девочке ее биографию, заметив, что не мог официально удочерить ее, потому что он – католик. И Мария до конца своей жизни носила двойную фамилию Воробьева-Стебельская, а по отчеству была Брониславовна.

Зная любовь дочери к искусству и живописи, вскоре после окончания школы отец отправил ее в Москву. Здесь она некоторое время училась в Строгановском училище живописи, а затем, в 1911 году, отец оплатил ее пребывание в Риме. Мария была очарована увиденным, писала домой длинные письма, в которых подробно описывала памятники и музеи, поразившую ее живопись и скульптуру. После недолгого пребывания на Капри Мария решила продолжать обучение в Париже. Этот удивительный город притягивал к себе, став настоящей Меккой для молодых, талантливых, дерзких художников, поэтов, музыкантов, всех тех, кто верил в свой талант и мечтал покорить весь мир.

 

«LA RUCHE» – «УЛЕЙ» И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

Сто с лишним лет назад преуспевающий французский скульптор Альфред Буше купил в Париже за бесценок просторный участок земли к югу от Монпарнаса, а заодно и павильон, построенный Гюставом Эйфелем для Всемирной выставки 1900 года, к тому времени уже демонтированный.

Ротонду он воздвиг заново на купленной земле, назвав ее «Виллой Медичи». Внутри Буше устроил узкие комнаты-мастерские и стал сдавать их за бесценок бедным художникам. Талантливые обитатели колонии прозвали это здание La Ruche – «Улей» и, став знаменитыми, впоследствии прославили его. Марк Шагал в своих воспоминаниях говорил: «Здесь либо умирали с голоду, либо становились знаменитыми».

В этом убогом, густо населенном доме, лишенном элементарных удобств, жили, работали, творили, радовались жизни и страдали талантливые полуголодные молодые люди, которые впоследствии стали гордостью «парижской школы». Оплата мастерской в «Улье», расположенном в непосредственной близости от городской бойни, обходилась всего в 50 франков в год, а сытный обед стоил не более двух с половиной – это весьма небольшие суммы, даже по тем временам. Неудивительно, что обитателями «Улья» были преимущественно бедные художники, а также многоязычная художественная богема.

Здесь Кандинский играл в шахматы с Шагалом, Амедео Модильяни выпивал с Ильей Эренбургом, Хаим Сутин экспериментировал с огромными мясными тушами, здесь писал свои строки Максимилиан Волошин. В общем – форменный «Улей». Так называлось это сообщество непохожих, куда Маревну привел русский скульптор Булаковский. Она была потрясена всем увиденным, услышанным. Марк Шагал писал об «Улье»:

«Здесь жила разноплеменная художественная богема. Здесь у русских рыдала обнаженная натурщица, у итальянцев пели под гитару, у евреев жарко спорили, а я сидел один, перед керосиновой лампой. Кругом картины, холсты – собственно, и не холсты, а мои простыни и ночные сорочки, разрезанные на куски и натянутые на подрамники. Так я просиживал до утра. В студии не убиралось по неделям. Валяются багеты, яичная скорлупа, коробки от дешевых бульонных кубиков». Жили впроголодь. Наличие обеда считалось роскошью. Красноречиво свидетельство Шагала: «На дощатом столе были свалены репродукции Эль Греко и Сезанна, объедки селедки – я делил каждую рыбину на две половинки, голову на сегодня, хвост на завтра, – и – Бог милостив! – корки хлеба. Если повезет, кто-нибудь накормит обедом…»

Все эти молодые гении, а каждый из них свято верил в то, что через десять лет он покорит мир, перебивались с хлеба на воду, но служили они искусству со всей страстью и искренностью.

Что и говорить, молодая художница Маревна была потрясена увиденным, но жить ей там не хотелось. Она побаивалась большого скопления мужчин, которые не скрывали свои чувства, увидев привлекательную молодую блондинку.

Маревна познакомилась с неразлучной троицей художников: нелюдимым Сутиным, веселым Кикоиным, обаятельным коротышкой Кременем – они всегда держались вместе.

Приехав в Париж из маленьких еврейских местечек – кто из России, кто из Польши или Белоруссии, они стали единым братством. Их объединяли общие заботы, проблемы, но больше всего – любовь и преданность Искусству. Часто они работали вместе в одной мастерской, спорили, шумно ссорились. Каждому из них был присущ свой, особенный стиль. Радостная палитра Кикоина дала миру множество прекрасных полотен – обнаженных фигур, пейзажей, натюрмортов. Духовность и доброта Пинхуса Кременя проявилась в его работах, поражающих ослепительной яркостью красок. Внезапно пришедшая к Хаиму Сутину слава затмила талант его соотечественников, но время все расставило по местам, – полотна Пинхуса Кременя и Михаила Кикоина и сейчас ценятся у знатоков «парижской школы».

Когда заканчивалась работа, художники собирались в просторной мастерской Моисея Кислинга – талантливого художника, приехавшего из Кракова, на столе появлялась скудная закуска, бутылки дешевого вина. Но разве это имело значение, когда шли жаркие споры об искусстве, коромыслом стоял табачный дым. К стене прислоняли последние работы Сутина, Кислинга, Модильяни – их обсуждали, оценивали. Часто из своей мастерской, которая находилась этажом ниже, приходил Лео Зборовский – друг художников, владелец небольшой галереи. Он старался продавать работы своих талантливых друзей, поддерживал их, как мог.

Маревну сразу приняли в «Улье», она стала завсегдатаем мастерских. Пристально вглядываясь в творчество своих новых друзей, Мария многому у них училась.

«Это было славное время, – скажет она впоследствии. – Ощущение восторга от молодости, оттого, что ты принадлежишь к группе людей, у которых одни и те же цели и идеалы. И к какой группе!» Маревна, с присущей ей острой наблюдательностью, детально и остроумно описывала появление на улицах Парижа весьма живописной группы художников. «Обычно впереди уверенной походкой, с огромным чувством достоинства шел, размахивая мексиканской тростью с ацтекскими фигурками, огромный, смуглый, бородатый Диего Ривера. Дальше я – в розовой широкополой шляпе, отцовской накидке, велосипедных бриджах, затянутая широким неаполитанским поясом, в белых носочках и черных туфельках. Потом Модильяни – чудесные кудри эпохи Возрождения, расстегнутая до пояса рубашка, книга в руке. Он шел, декламируя строчки из «Ада» Данте. За ним – Сутин: длинная челка до глаз, сигарета в зубах. Далее – Эренбург с лошадиным лицом, похожий на льва Волошин. Пикассо и Макс Жакоб, один в огромном пальто кубиста, на голове жокейская кепка огромных размеров, другой – в приталенном пальто, черном цилиндре, белых перчатках. Радость уличных мальчишек не имела границ. Они забегали вперед, чтобы лучше нас видеть, с криком: «Эй, смотрите, цирк идет! Великан с булавой, животные и клоуны!»

Богемные нравы Парижа начала XX века были весьма свободными, можно было ходить по улицам в любом, самом немыслимом наряде, делать все, что угодно. Ежегодно весной устраивался бал учеников Художественной академии. Это было необычное, порой весьма шокирующее зрелище. Илья Эренбург в своей трилогии «Люди, годы, жизнь» рассказывает: «…По улицам шествовали голые студенты и натурщицы; на самых скромных были трусики. Однажды испанский художник возле кафе «Ротонда» разделся догола; полицейский его лениво спросил: «Тебе, старина, не холодно?..»

Студенческие балы в Academie des Beux-arts (Академии изобразительных искусств) не всегда заканчивались благополучно. Дешевое вино, наркотики, несдержанность часто приводили к катастрофам. Как-то во время буйного веселья возник пожар, из здания выбежали почти голые, перепачканные сажей и золой люди, они кричали, разбегались в панике кто куда. Ранние прохожие удивленно на них смотрели, но не подавали виду – Париж привык ко всему.

Маревна была свидетельницей того, как молодая художница разделась догола и встала под струи фонтана. «Ничего прелестнее этой сцены я не видала никогда: в золотистом свете восходящего солнца розово-рыжая, с длинными распущенными волосами, бессмертная Венера рождалась в струях вод. Кто-то воскликнул: «Ура красоте, любви и искусству!» Слова подхватили, и они звучали снова и снова», – рассказывала она.

Правда, финал оказался очень грустным: девушка простудилась под ледяными струями и вскоре умерла от воспаления легких.

 

«LA ROTONDE» – ПРИЮТ ХУДОЖНИКОВ

«Париж фиолетовый, Париж в анилине вставал за окном «Ротонды», – писал Маяковский в 1924 году. Он посетил знаменитое парижское кафе, о котором так много слышал. Здесь, в «Ротонде», Модильяни увидел юную Анну Ахматову, написал ее портрет. Бывали здесь Макс Волошин и Сергей Прокофьев, Клод Дебюсси и Игорь Стравинский.

Парижские кафе… Это не просто место, где можно выпить чашечку кофе. Кафе – неотъемлемый атрибут жизни парижан. Там встречаются друзья, это – своеобразный клуб, где назначают встречи. В маленьких уютных кафе сидят часами и просто разговаривают, пишут стихи, заключают сделки. Почти у каждого парижанина есть «свое» кафе. Строки Ильи Эренбурга: «Я сидел, как всегда, в кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас перед пустой чашкой и ждал, пока придут мои друзья», – абсолютно точно отражали сущность жизни парижской богемы 20-х годов.

Старые парижские кафе могут похвастаться своей историей, знаменитыми посетителями. Но, пожалуй, одно из них имеет самую оглушительную историю, это – легендарная «Le Rotonde» («Ротонда»). Ее адрес – 105 Boulevard de Montparnasse. Это настоящая Мекка для тех, кто хочет увидеть место, где родилась и созрела живопись европейского авангарда.

Минуло вот уже 90 лет с того времени, как толстый и добродушный кабатчик Пьер Либион выкупил маленькое бистро на углу бульваров Распай и Монпарнас. Тогда он и не подозревал, что его приобретение, которое он назвал «Ротонда», станет приютом талантливых людей, поэтов и художников, чьи имена войдут в историю мировой культуры.

В то время анисовая водка стоила пять су, а легкий завтрак – десять. «Папаша Либион», как его называли завсегдатаи, был человеком добрым. Относясь вначале недоверчиво к разношерстной толпе своих посетителей, он впоследствии даже полюбил их. «По крайней мере, с ними не скучно», – говорил он. Монмартр постепенно выходил из моды, художники искали себе новое пристанище. Одним из первых Монпарнас облюбовал Пикассо, за ним потянулись и другие: Шагал, Кандинский, Леже, Брак, Ларионов и Гончарова, Штеренберг, Паскин. Полюбила «Ротонду» и Маревна.

«В холодные, короткие и часто голодные зимние дни мы все околачивались в «Ротонде», – вспоминает она. «Что еще было делать? Куда идти? Сюда приходили все. Нас встречала приветливая улыбка и неизменное: «Как поживаешь, малыш?» папаши Либиона. Мы согревались горячим кофе с croissants, говорили о выставках и об искусстве, которое не исчезало и (вместе с несколькими сумасшедшими покупателями) помогало нам выжить».

Кто только не бывал в «Ротонде»! Ее стены можно выложить мемориальными плитками. Перечисление имен завсегдатаев «Ротонды» повторит страницы энциклопедии истории искусств.

Здесь чернокудрый красавец Амедео Модильяни, одетый в живописные лохмотья, громко декламировал строки из дантовского «Ада». Он делал портреты почти всех посетителей «Ротонды». Для друзей – просто так, на память, для прочих – в обмен на горячий обед или рюмочку перно. Поражала пестрота нарядов, обычаев, акцентов. Японский художник Фуджита выделялся своим домотканым яркокрасным кимоно, Диего Ривера – огромный, бородатый, не расставался со своей знаменитой тростью, украшенной ацтекскими фигурками. Скульптор Цадкин приходил с огромным догом прямо из мастерской, в рабочей спецовке. В самом темном углу всегда можно было встретить Кременя и Сутина. Сутин всегда был угрюм, насторожен, здесь, в «Ротонде», он старался учить французский язык. Можно ли было предположить, что о полотнах невысокого тщедушного иммигранта из еврейского местечка Смиловичи будут мечтать лучшие музеи мира?

Описывая атмосферу того времени, Илья Оренбург напишет: «Мы приходили в «Ротонду», потому что нас влекло друг к другу. Мы тянулись друг к другу, нас роднило ощущение общего неблагополучия. Здесь все были знакомы друг с другом. Все бедны, талантливы и одиноки. Однажды Алексей Толстой послал открытку в кафе, поставив вместо моей фамилии «Au monsier mal coiffe» – «плохо причесанному господину», и открытку передали именно мне».

Тогда в этом дешевом парижском кафе молодые голодные гении, упрямые в своем желании создать новое искусство, новый мир, спорили, влюблялись, произносили горячие вдохновенные речи. Среди постоянных посетителей «Ротонды» были и русские анархисты. Частенько захаживал сюда и Владимир Ульянов-Ленин, он любил играть с Троцким в шахматы. Именно здесь, в «Ротонде», Макс Волошин, который был хорошим другом Маревны, как-то сказал ей:

– Маревна, я хочу представить вам легендарного героя. Я знаю ваш интерес ко всему необычайному, к необыкновенным людям. Этот человек – образец всяческих достоинств. Вам он очень понравится.

Этим человеком оказался ни кто иной, как Борис Савинков. «Поначалу Савинков не понравился мне совсем, – пишет Маревна. – Он производил впечатление обособленного, замкнутого и гордого человека. Его хорошо знали в России, и слава не оставляла его в Париже. Светские дамы преследовали его, как могли, и меня это поражало». Маревна, с присущей ей точностью, дает словесный портрет Бориса Савинкова, отмечая его легкие морщины вокруг глаз, его пронзительный, ироничный взгляд. Он всегда был подтянут и постоянно ходил в черном котелке и с большим зонтом, висевшим на левой руке. В «Ротонде» и в других местах его называли «человек в котелке». Однако постепенно неприязнь исчезла, и они подружились. Савинков и его жена помогали Маревне, буквально спасая ее от голода и жестокой депрессии в тяжелое для нее время.

В январе 1914 года Маревна получила телеграмму от своего дяди. Он сообщал о смерти отца. Это был тяжелый удар для молодой художницы. Она осталась совсем одна, без поддержки, без единственного родного человека. Скупые слова на голубом телеграфном бланке сразили ее. Она вчитывалась в них, не в силах поверить в произошедшее. Она не могла себе представить, что отец внезапно уйдет из ее жизни, не повидавшись с ней, не сказав прощального слова. Для Марии это было страшным потрясением. Горе раздавило ее.

Посылка от отца, которую получила Маревна, оказалась отосланной из Тифлиса накануне его кончины. Это была ежемесячная небольшая сумма денег и кавказские лакомства – сыр, халва, сухофрукты. Отец прислал также чудесный ковер и свою белую чесучевую накидку, о которой Мария мечтала. Увидев ее, она разрыдалась. Пока был жив отец, Мария ощущала, что она не одна на белом свете. С его кончиной начался новый этап в жизни молодой художницы, который потребовал от нее огромного мужества, жизненных сил.

И вот тогда в ее судьбу вошел человек, резко изменивший ее мир, принесший ей счастье любви и боль невосполнимых потерь.

 

ДИЕГО РИВЕРА – «ДОБРОДУШНЫЙ ЛЮДОЕД»

С началом войны жизнь в Париже весьма осложнилась. Немногочисленные и ранее, покупатели живописи совсем исчезли – было не до картин. Жизнь в «Ротонде» изменилась, многие завсегдатаи шумного парижского кафе ушли на фронт, записались в Иностранный Легион. Остались те немногие, которых признали непригодными для фронта по медицинским причинам. У Модильяни был обнаружен туберкулез, у Сутина – язва желудка, был поврежден левый глаз.

Париж опустел, притих, вечный праздник закончился. От войны было невозможно спрятаться, она настигала каждого – холодными нетоплеными мансардами, голодом, безденежьем. Маревне приходилось особенно тяжело – после смерти отца она лишилась поддержки, картины не продавались, да и денег на краски не было.

Выжить помогали две столовых, которые открыли русские эмигранты – Дилевский, бывший морской офицер, и талантливая художница Мария Васильева. Маревна описывает эту необыкновенную женщину. Маленькая, почти карлица, с пронзительным голосом, она буквально спасала от голода художников, поэтов, музыкантов. Они всегда собирались у нее, спорили о политике, искусстве, новых фильмах.

Горячие споры нередко заканчивались дракой, потом все мирились, слушали музыку, танцевали. Дым стоял коромыслом. Но зато всегда в огромном котле кипел гороховый суп с ветчиной, жарились котлеты, дымилась разварная картошка. Немудрено, что народу всегда набивалось битком. Любимым гостем Васильевой был Модильяни. Она с него никогда не брала денег, спокойно выдерживая все его выходки, даже тогда, когда он раздевался донага, призывая всех посмотреть как он сложен. «Я похож на бога?» – кричал он, а потом громко декламировал терцины Данте и пел итальянские песни. Бледные английские и американские девицы жадно его рассматривали и шептали: «Боже, как он прекрасен, настоящий красавец эпохи Возрождения».

Еще одним любимым местом сбора художников был кабачок, который открыла бывшая натурщица Розали. Она обожала Моди, но не могла выдерживать его пьянства, безалаберности. На одной из стен кабачка Моди нарисовал фреску, которая не понравилась Розали, и она выгнала Моди на улицу. Это его привело в бешенство.

– Дура, – говорил он, – неужели ты не понимаешь, что эта фреска стоит тридцать или сорок тысяч франков?

Розали рассмеялась:

– Что?! Эта мазня? Мне она не нужна. На следующий день все с ужасом обнаружили, что стена закрашена белой краской.

Когда Моди не стало, Розали страшно переживала. Она рыдала и повторяла: «Если бы я его кормила, он бы прожил дольше». Ей также было жаль и фрески, за которую, как ей сказали, она могла бы получить от трехсот до пятисот тысяч франков.

Именно там, в кабачке Розали, Маревна познакомилась с «обворожительным великаном», как она его называла – мексиканским художником Диего Ривера. Его имя было также объемно, как и его носитель. Полностью оно звучало: Диего Мариа де ла Консепсьон Хуан Непомусено Эстанислао де ла Ривера-и-Барьентос Акоста-и-Родригес.

Диего рассказывал о себе небылицы, всякий раз добавляя новые живописные подробности. Достоверно то, что он родился в 1886 году в древнем мексиканском городе Гуанахуато. Семья была небогатой, но, как уверял Ривера, родовитой, свидетельством этому служит его длинное имя. Он был очень даровитым ребенком. Родители, обнаружив у него талант к рисунку, послали его учиться в Сан-Карлос в Академию изящных искусств. После ее окончания он решил посвятить себя живописи и отправился в Испанию.

В 1909 году живопись еще не была экспортным товаром – не существовало передвижных музейных выставок, не говоря уже о репродукциях работ великих мастеров. Чтобы увидеть Эль Греко, Гойю, Веласкеса, Рафаэля, Босха или Микельанджело, нужно было посетить музей. Диего часами простаивал у полотен великих мастеров в музеях Мадрида, Барселоны, Толедо. Но одной Испании ему показалось недостаточно, и в 1910 году он приезжает в Париж, селится в центре художественной жизни – на Монпарнасе. Париж – это еще и школа живописи. Самое большое художественное потрясение Диего испытал, увидев в витрине торговца картинами Волара полотно Сезанна. Впоследствии он рассказывав: «Я начал разглядывать картину в одиннадцать часов утра. В полдень Волар отправился обедать и запер дверь галереи. Когда через час он вернулся и увидел, что я все еще стою перед картиной, погруженный в созерцание, то метнул на меня свирепый взгляд. Я был так плохо одет, что он, должно быть, принял меня за вора. Потом он вдруг встал, взял другую картину Сезанна и поставил ее в витрине вместо первой. Потом одну за другой принес еще три картины Сезанна. Уже начинало темнеть. Волар зажег свет в витрине и поставил туда еще одну картину Сезанна. Наконец он вышел ко мне и, стоя в дверях, крикнул: «Да поймите, вы, больше их у меня нет!»

Диего явился домой в половине третьего утра, у него начался жар, он бредил – так подействовали на него холод парижских улиц и потрясение от картин Сезанна. Первая встреча с Сезанном стала для Диего определяющей. Он начал нескончаемые поиски новых путей в искусстве. В Париже в то время совершалась революция в истории искусств, основы модернизма закладывались в живописи, архитектуре, музыке, поэзии, литературе.

Ривера стал сторонником эстетических теорий кубизма, его богом становится Пабло Пикассо. С ним он не только говорит на одном языке, он и мыслит, и творит подобно своему кумиру. Занимаясь живописью, Диего, как он сам говорил, «побеждал в себе демонов».

Классическая испанская живопись, которую он изучал в Академии Сан-Карлос и в Толедо, проникаясь влиянием Эль-Греко, была сокрушена и низвергнута кубизмом с его изломами и дерзким отрицанием основ. «Всякое движение вперед, – говорил он, – это революционное движение, которое не щадит ничего».

Вскоре сбывается самое заветное желание Диего. Вместе с Фуджитой и Кавасимой, японскими художниками, он знакомится с Пикассо, приходит в его мастерскую. На Монпарнасе его окружают художники, которые ищут пути к новому искусству. У него возникает особая общность с художниками и писателями – эмигрантами из Восточной Европы: Сутиным, Кислингом, Максом Жакобом, Ильей Эренбургом (который сделает Риверу прототипом своего героя Хулио Хуренито, принца богемы, хвастуна и фантазера). А с Амедео Модильяни его связывала настоящая, хоть и эксцентричная, дружба, с братской взаимопомощью, совместными попойками и бурными ссорами.

Он был высок, тучен, громогласен. Всегда ходил в широкополой шляпе и с тростью, на которой были вырезаны ацтекские фигурки. В «Ротонде» он появлялся с русской женщиной – Ангелиной. Вот какой она осталась в воспоминаниях Ильи Эренбурга: «…Петербуржанка, с голубыми глазами, светлыми волосами, по-северному сдержана. Ангелина обладала сильной волей и хорошим характером, это ей помогало с терпением, воистину ангельским, переносить приступы гнева и веселья буйного Диего. Он говорил: «Ее правильно окрестили…»

Мастерская Риверы на улице дю Депар привлекала многих художников. Они собирались почти ежедневно и, как всегда, за разговорами, спорами и нехитрым угощением пролетала ночь. Ангелина была приветлива, она, казалось, не возражала против шумных сборищ и всегда была удивительно ласкова с Диего. Он отвечал ей тем же, они, казалось, были очень близки и счастливы.

Маревне нравились его работы, они ее волновали своей необычностью, смелостью композиций, красок. Но было еще что-то, необъяснимо-волнующее в их отношениях. Нет, еще ничего не было сказано, все только как будто носилось в воздухе легкой паутинкой, но Маревна чувствовала некое странное притяжение к этому «добродушному людоеду», как называли его друзья в «Ротонде». Она стала его избегать, как бы предчувствуя, что он полностью изменит ее жизнь. Ей хотелось ускользнуть от него, и, вместе с тем, ее неудержимо тянуло к этому огромному человеку.

Диего Ривера – художник, создавший мексиканскую живопись, был сумасбродный, впечатлительный, испорченный, легко возбудимый. «Мы подружились, – писал Эренбург, – мы были крайним флангом «Ротонды». Диего мне рассказывал про Мексику, я ему – про Россию. Диего жил в Париже, но всегда перед его глазами были рыжие горы, покрытые колючими кактусами, крестьяне в широких соломенных шляпах, золотые прииски Гуанахуато, непрерывные революции…»

Про Россию ему рассказывала и Маревна, с которой они все чаще виделись. Иногда это происходило случайно, но чаще всего у Риверы в мастерской. Внешне Диего был малопривлекателен – огромный, очень полный, он всегда был неряшливо одет. Но он привлекал к себе внутренним огнем, который, казалось, никогда не затухал. Его лицо было невероятно подвижно – на нем отражалась целая гамма чувств и эмоций. Когда он начинал говорить, его большие выпуклые глаза загорались. Диего был болен, вследствие перенесенной в Мексике тропической лихорадки, у него развилась эпилепсия. Его внезапные припадки пугали тех, кто становился их невольным свидетелем. Терпеливая Ангелина говорила, что во время его припадков с ним нужно обращаться очень мягко, как с ребенком.

Две женщины – Ангелина и Маревна – два полюса. Их дружба впоследствии стала враждой. Они любили одного мужчину, а он – большой, нетерпеливый ребенок, метался между ними, запутавшись в своих чувствах. Как-то Ангелина сказала Маревне: «Я не так уж боюсь этих женщин. Они обычно очень глупенькие – кокетки, которым хочется видеть всех мужчин у своих ног. Они быстро ему надоедают. Я закрываю на это глаза, и он, в конце концов, всегда возвращается ко мне». Наверное, это было предупреждение. Но Маревна поняла это слишком поздно…

 

КЛЯТВА НА КРОВИ

В Париже свирепствовала жесточайшая эпидемия гриппа – нетопленные мансарды, полуголодное существование подтачивали здоровье людей. Свалила болезнь и Маревну, ее опасное дыхание она почувствовала в тот вечер, когда пришла вместе с Эренбургом и Пикассо в мастерскую Риверы. Время промчалось незаметно, она делала наброски портретов Риверы и Пикассо, старалась сдерживать сильный кашель, но он прорывался наружу тяжелыми свистящими звуками. Ангелина недвусмысленно поглядывала на часы – время перешагнуло далеко за полночь. Маревна сложила бумагу, карандаши, поднялась, чтобы уходить, но тут вдруг Ривера сказал: «Маревна больна. У нее сильная простуда. Я знаю, что у нее в мастерской нечем топить. Она останется здесь, будет спать за ширмой».

Было бы преувеличением сказать, что Ангелина радостно приняла предложение мужа. Но, подавив тяжелый вздох, она пошла сооружать гостье постель. Мария быстро уснула. Но ее разбудили голоса, доносившиеся из-за ширмы, оттуда, где спали Ангелина и Ривера. Страстный, бурный диалог велся на смеси французского, испанского и русского языков. Ангелина пыталась успокоить Диего, а он громким шепотом говорил:

– Я люблю Маревну, и ничего не могу с этим поделать. Ты должна ей это сказать. Я сам никогда не смогу.

– Да, да, – слышалось в ответ, – не волнуйся, она об этом узнает. А сейчас спи, а то ты ее разбудишь, и она испугается. Спи, мой маленький, мой muchachito…

Маревна не могла поверить услышанному – было ли это на самом деле, или ей показалось, говорил ли Диего осознанно, или это был один из его припадков? Сердце громко стучало у Марии в груди, у нее болела голова, ее била дрожь. Несколько дней провела Маревна в задней комнате просторной мастерской Риверы. Каждую ночь повторялась одна и та же сцена. Ривера порывался пойти к ней, Ангелина его удерживала. Утром она приходила к Маревне, спрашивала, не слыхала ли она что-нибудь ночью, не беспокоил ли ее голос Диего. «У него начались припадки», – объяснила Ангелина. Она была внимательной сиделкой – ухаживала за больной девушкой, кормила ее с ложечки. Вечером приходил Диего. Он садился на край кровати Маревны и молча смотрел на нее своими прекрасными выпуклыми глазами. Маревна была безмерно благодарна этим двум людям, согревшим человеческим теплом ее, затерявшуюся в бесчувственной пустоте Парижа.

Выздоровев, она тут же покинула мастерскую Риверы, дав себе обет видеться с Диего как можно реже. Для принятия этого решения была еще одна веская причина – Ангелина призналась ей, что она беременна. Маревна вернулась к себе в мастерскую, которая встретила ее ледяным холодом. В ее жизни образовалась пустота – ей не хватало Ангелины и Диего, их участия, тепла. Она старалась обходить мастерскую Риверы, не встречаться с ним у общих знакомых, ограничила посещения «Ротонды».

Они не виделись довольно долгое время, но случай свел их на вечеринке у местного мецената. Диего был один, без Ангелины, он по-детски обрадовался, увидев Маревну. Схватив ее за руку, утащил в пустую комнату.

– Я прошу тебя, посиди пару минут, никуда не уходи, я скоро вернусь.

Он, и вправду, быстро вернулся, неся в руках бокал и бутылку шампанского.

– Сейчас, – сказал он торжественно, – я произведу древний обряд ацтеков. – Дай мне руку.

Маревна протянула левую руку. Диего тонким лезвием бритвы сделал крохотный надрез на ее безымянном пальце. Выступившую каплю крови Диего стряхнул в бокал с шампанским. Смешав в бокале свою и ее кровь, он протянул бокал Маревне. Они оба отпили по глотку.

С Диего произошло нечто невообразимое. Он вдруг начал бормотать на непонятном Маревне языке какие-то заклинания, сделался невменяемым, начал кружиться на месте, на губах выступила пена. Потом внезапно очнулся, пришел в себя и сказал торжественно: «Этот ритуал соединит нас на долгие годы, навсегда». Они осушили бокал шампанского, глядя друг другу в глаза…

Очевидно, древние заклинания предков Риверы подействовали. Маревна ощущала огромное притяжение к Диего, он ее одновременно и пугал, и восхищал. Она чувствовала, что оказалась втянутой в некую опасную игру, но уйти от этого уже не представлялось возможным.

Ангелина все реже показывалась на людях. Ее беременность оказалась очень тяжелой – сказывался возраст. Она была старше Риверы на несколько лет и на двенадцать лет старше Маревны. Ангелина очень страдала, – ее ранили разговоры о том, что у Риверы и Маревны начался любовный роман. Скрыть это от окружающих было невозможно. Хотя между Марией и Диего еще ничего не произошло, весь Монпарнас только и судачил о влюбленных, осуждая их связь и жалея Ангелину.

Однажды в мастерскую Маревны пришел взволнованный Эренбург.

– Послушай, Маревна, – начал он. – Вчера ко мне явился Ривера. Он окончательно спятил. Он вертел своей мексиканской тростью у меня над головой и вопил, что ты нужна ему любой ценой. Что между вами происходит?

Мария его заверила, что они просто друзья, их объединяет любовь к живописи, они вместе ходят в Лувр, много времени проводят вместе, но это еще ничего не означает. Диего очень эмоционален, это пройдет…

– Нет, это не пройдет, у него это серьезно. Вот, читай, – и Эренбург протянул Маревне лист бумаги, исписанный нервным хаотичным почерком. Это было письмо от Риверы, которое он отослал Эренбургу. В нем он в самых сильных выражениях писал о том, что жизнь с Ангелиной превратилась для него в обузу. Он никогда не хотел ребенка, она просто хочет удержать его таким образом. Он ее больше не любит и никогда не любил, они всегда были просто хорошими друзьями. «Поговори с Маревной. Так продолжаться не может. Она должна либо уехать, либо остаться и быть моей. Ангелина знает и согласна на развод», – писал Ривера.

Это было полной неожиданностью для Маревны. Признание Риверы, его требования, повергли ее в раздумья. Она молчала, Эренбург ходил по мастерской, все время говорил. Он был очень возбужден произошедшим.

– Маревна, послушай. Неужели тебе не хочется познать, что такое большая любовь? Ты ведь такая романтичная и требовательная натура. Тебе дается реальный шанс – потрясающий случай. Нужно только быть смелой и воспользоваться им.

– И чем все это кончится?

– Ты думаешь, я знаю? Это зависит от множества причин. Но решайся на что-нибудь. Я не хочу повторения вчерашней ночи. Смелее, Маревна. Такую любовь не часто встретишь.

Все, что произошло впоследствии, полностью изменило жизнь Маревны. Диего ежедневно приходил к ней в мастерскую. Он горячо и страстно убеждал Маревну стать его женой, утверждал, что Ангелина тоже этого хочет. Он, в котором соединялась сила гения и слабость ребенка, сам поверил в эту сказку.

«Смогу ли я стать ему хорошей женой? Сможем ли мы жить вместе?» – вопросы, которая Маревна задавала себе самой и Ривере. Он нетерпеливо кричал «да», она же сомневалась в правильности происходящего. Веселая и порывистая, энергичная и застенчивая, гордая и прямодушная, она была прекрасным и верным товарищем. Но стать женой этого большого, неопрятного человека? Слово «любовь» звучало для нее романтично. В Диего же не было ничего романтичного. Он запустил себя, не заботясь о том, как он выглядит. Он был одет в какое-то грязное тряпье. Маревна мечтала об одном – хорошенько его отмыть, переодеть в приличное платье. Между ними постоянно возникали напряженные диалоги, в которых каждый доказывал свою правоту.

– Диего, послушай, – говорила Маревна. – По-твоему, это честно с нашей стороны играть в любовь, когда со дня на день твоя жена родит ребенка? Мне от этого не по себе. Совесть подсказывает, что бессердечно наносить ей такой удар в момент, когда ты ей настолько нужен. Вернемся к этому когда-нибудь позднее.

– Мы с ней по-прежнему близкие друзья, но люблю я тебе, Маревна. И она уже знает об этом – я ей все рассказал. Я долго боролся с собой, больше не могу. Если бы ты уехала в Россию, я бы тоже уехал отсюда. Я не богат, но, увидишь, это придет со временем. Я честно и искренне предлагаю тебе свою любовь. От Ангелины я уже давно ничего не скрываю, я знаю, что ты тоже любишь меня. Если хочешь, мы поженимся завтра. Это очень просто.

Илья Эренбург, к которому пришла «бедная маленькая морская царевна» чтобы посоветоваться, убеждал Маревну броситься в объятия его друга:

– Все будет хорошо, пойми. Появится на свет ребенок. Ангелина будет жить, где живет, но у тебя будет право на любовь Диего. Важно только – любишь ты его или нет.

Вот на этот вопрос Мария не могла дать четкий ответ. Да, ее тянуло к этому необыкновенному человеку, талантливому художнику. Они стали все больше времени проводить вместе. Маревне даже удалось как-то под удобным предлогом затянуть его в баню, заставить переодеться.

Шло время, Маревна и Диего радостно наслаждались свободой и обществом друг друга. Они много гуляли по набережным Сены, катались на маленьких пароходиках, ходили в Лувр, делали небольшие покупки для Диего. Он совершенно преобразился, говорил, что даже не подозревал о том, что может быть таким. «Я отдавал все деньги Ангелине, и она всем распоряжалась», – говорил он. Они постоянно были вместе, но каждый возвращался к себе домой на ночь. Как-то в один из вечеров Диего стал настаивать, чтобы они провели ночь вместе.

– Мы должны жить ради себя, – говорил он. – Жизнь слишком коротка. А мы уже и так потратили впустую слишком много драгоценного времени. Когда я думаю обо всех этих месяцах, когда мы были знакомы… Пойдем. Я не обижу тебя.

Это был необыкновенный вечер. Они сидели вдвоем у камина, не зажигая свет. Луна освещала все вокруг. Вдруг Диего сказал:

– Я хочу видеть тебя обнаженной в лунном свете. Окажи мне такую милость, прошу тебя.

«Он упрашивал меня с такой нежностью, – рассказывала Маревна, – что я не могла отказать. Он расстегнул мою одежду, я села в кресло, и мое обнаженное тело купалось в свете луны. Ривера сидел в кресле напротив, положив руки на колени. В полумраке светились его глаза. «Оборотень», – подумала я.

Она осталась у Диего, они прожили вместе несколько дней, привыкая друг к другу. Это были лучшие моменты их жизни. «Мы затевали возню, бегали вокруг стола. Катались по постелям, дразнили друг друга, но я каждый раз уворачивалась, когда видела, как приоткрываются большие влажные губы, – как будто «людоед» намерен съесть меня. Все уже было сказано, но еще ничего не началось. Мы были детьми».

…Ангелина родила сына, Маревна с Диего пришли ее проведать. В затемненной комнате рядом с Ангелиной, в кроватке лежал крошечный Ривера.

 

ВЫЗОВ БОГАМ

В полумраке комнаты светлым пятном выделялось лицо Ангелины. Она жестом попросила Маревну приблизиться, притянула ее к себе, обняла и прошептала со слезами на глазах: «Я все знаю, живи с ним, если любишь его. Будьте оба счастливы». По ее щекам струились слезы, скатываясь на белую рубашку.

Маревна была потрясена, она хотела ей сказать, что не может принять ее жертву, но слова застревали у нее в горле. Ей было стыдно, неловко, было жаль женщину, которая отдавала любимого. Она поцеловала Ангелину и опрометью бросилась вон из больницы. Она слышала голос Риверы, который пытался остановить ее, но продолжала бежать. Маревна вернулась к себе в мастерскую поздно ночью. Войдя в темную комнату, почувствовала чье-то присутствие. Да, это был он.

– Где ты была? Почему убежала? Я думал, что сойду с ума, тебя нигде не было…

Не в силах расстаться в ту ночь они обрели друг друга.

Постепенно жизнь налаживалась. Произошло так, как и предрекал Оренбург. Ангелина вернулась из больницы, они с ребенком жили в большой комнате, Маревна и Диего – в мастерской. Зима была тяжелой, долгой и холодной. Как всегда, не доставало денег, не на что было купить уголь и еду. Все, что Диего зарабатывал, он отдавал Ангелине. Вскоре Маревна почувствовала, что ее присутствие нежелательно. Ангелина всячески давала ей понять, что она – лишняя в их семье.

Ривера и Маревна много работали, они помогали друг другу, пожалуй, это был наиболее плодотворный творческий период для обоих. Невзирая на сложности жизни, постоянную нехватку самого необходимого, они были счастливы. Ривера как-то сказал:

– Знаешь, я давно не испытывал такого желания писать. Это благодаря тебе. Я счастлив. А ты?

– Мое счастье так огромно, что я день и ночь трясусь от страха потерять тебя. Но, знаешь, меня не покидает предчувствие, что я дорого заплачу за эти минуты счастья.

– Не думай о плохом, любимая. Все будет хорошо…

В мастерскую Риверы приходили толпы поклонников современного искусства. Диего с удовольствием говорил о живописи, объяснял подробно смысл каждой линии, каждой кубистической формы, – он много думал, читал, исследовал. Частыми гостями были Матисс, Дягилев, Пикассо. Впрочем, трудно назвать «дружбой» отношения между художниками – ведь они всегда соперники. Отношения Диего и Пикассо были неровными. Диего говорил о нем: «Он – гений рисунка, чуткий и умелый художник. Он хотел быть великим живописцем, и ему это удалось». Пикассо всегда появлялся в мастерской у Риверы неожиданно. Он бесцеремонно брал холсты, переворачивал их, смотрел внимательно, как бы запоминая изображенное. Ривера жаловался Маревне:

– Мне надоел Пабло. Стянет что-нибудь у меня, и все вопят: «Пикассо, Пикассо». А обо мне говорят, что я ему подражаю. Кончится тем, что я его как-нибудь вышвырну из мастерской.

Однажды они, действительно, чуть не подрались, у Диего начался один из его припадков, и он едва не проломил голову Пикассо своей тяжелой тростью. С тех пор их отношения стали более чем прохладными.

Совместная жизнь Риверы и Маревны в одной мастерской вызывала массу пересудов у общих знакомых. Ее все осуждали, говорили, что она разбила дружную некогда семью, забрала мужа у Ангелины. Все эти пересуды приводили к постоянным выяснениям отношений, скандалам. Однажды, когда у Риверы случился тяжелый припадок, Маревна терпеливо за ним ухаживала, стараясь успокоить «своего большого ребенка», – как она его называла. Он никак не мог успокоиться. Его лицо стало серым, глаза закатились, были видны только белки. Внезапно он заговорил на незнакомом языке, упал на колени перед креслом и заставил Маревну тоже встать на колени рядом с ним. Затем он быстро, умоляющим тоном, произносил что-то на том же неизвестном языке, делая паузы, словно ожидая ответа. Маревна была неподвижна, боясь ему помешать.

Наконец, он повернулся к ней и сказал по-французски:

– Ну вот мы и обвенчались перед одним из моих предков-ацтеков. Он дал согласие на то, чтобы я взял тебя в жены. – Вызов богам был брошен. Предчувствия не обманули Маревну – ей пришлось дорого заплатить за каждый миг счастья.

Жизнь с Диего Ривера напоминала страстные и чувственные мексиканские мелодии, столько в ней было трагизма, безысходности. Полосы отчаяния перемежались периодами огромного женского счастья. Диего был невероятно ревнив. Увидев у Пикассо рисунок обнаженной натурщицы, он решил, что Маревна позировала ему. Напрасно она старалась объяснить, что существует сходство между всеми обнаженными женскими телами, его охватил приступ бешенства, он заломил ей руки за спину, схватил складной нож, который лежал на столе, и приставил его лезвием к горлу Маревны. Она умоляла его пощадить ее, любящую и преданную ему Маревну.

«Его, так же, как и меня, била дрожь. Я почувствовала как нож вонзается в горло. И потеряла сознание. Придя в себя, я увидела, что лежу на полу, в нескольких дюймах от меня валяется нож. Риверы не было. Шею жгло, я поднялась, дотащилась до зеркала и увидела, что вся в крови», – эти строки из воспоминаний Маревны трудно читать спокойно.

Маревне пришлось переехать из мастерской Диего – Ангелина сказала, что это сущая пытка – жить в таких условиях, она все слышит из своей квартиры. Маревна получала от Юры, пасынка Горького, небольшие суммы денег, это позволило ей снять мастерскую и оплатить первый месяц проживания.

Юра все время звал Маревну приехать в Москву, где Горький покажет ее знаменитому врачу Мечникову, он быстро поставит ее на ноги. Макс Волошин писал, что они с матерью ждут ее в Ялте, где теплое море, ласковое солнце и есть все необходимое чтобы восстановить здоровье Но она не могла оставить Риверу, уехать из Парижа, она была не в состоянии жить без него, ее сжигала страсть, которая вызывала удивление у всех, кто знал художницу. «Ты сошла с ума со своей страстью к Ривере, – говорила ее приятельница Дагуся, художница из Тифлиса, – вокруг столько мужчин, намного интереснее твоего чудовища, они готовы проявить к тебе внимание и обеспечить безбедное существование. Что ты нашла в этой горилле?»

Маревна не могла ответить на этот вопрос. Это было настоящее наваждение. Периоды влюбленности сменялись приступами ревности. В один из таких моментов Маревна ткнула его ножом в затылок, ей хотелось сделать ему так же больно, как когда-то сделал он.

«Но он лишь расхохотался и, промокая кровь, струившуюся по рубашке, весело сказал:

– Маревна, ты мне льстишь.

– Ты тоже польстил мне, – сказала я, показывая безобразный рубец на шее. – У меня эта отметина сохранится до самой смерти.

И у него она тоже сохранилась: когда он уезжал в Мексику, я видела небольшой побелевший рубец на шее, чуть ниже линии волос».

 

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

Война казалась бесконечной. Она стала настоящей западней для многих художников, они перестали получать финансовую помощь от своих государств. Среди них были Диего Ривера, Модильяни, Фуджита, Кавасима и другие. В мастерской Маревны не было воды, нужно было спускаться во двор с кувшином и ведром, если, конечно, и там вода не замерзала в кране. Обогреться было невозможно – она сожгла в печи, казалось, все, что можно было сжечь: стулья, ставни, рамы от картин. Потрескавшимися руками трудно было удержать кисть и палитру. Она попросила Диего дать ей его старое пальто, которое он уже давно не носил, но он сказал, что им заткнули щели в окнах, чтобы ребенок не простудился…

Ангелина часто болела, она не могла уделить ребенку достаточно времени, маленький Диего был всегда простужен, надсадно кашлял. Желая удержать мужа возле себя, посвятить себя полностью ему и его работе, Ангелина отдала малыша в детский приют. Они ездили к нему каждое воскресенье. Но мальчик продолжал болеть, и им пришлось забрать его домой. Диего не мог спокойно работать, его мысли были заняты состоянием здоровья сына, которому было всего полтора года.

Маревна старалась утешить его, хотела пойти к Ангелине, поговорить с ней, предлагала свою помощь. Но об этом нельзя было даже заикаться, они навсегда стали врагами.

Молодая художница продолжала работать, искать свой путь в живописи. Она перешла от кубизма к пуантилизму. Ее увлекал этот стиль письма в живописи, когда на холст наносятся мелкие мазки прямоугольной или круглой формы. Краски при этом не смешиваются на палитре. Смешение цветов с образованием оттенков происходит на этапе восприятия картины зрителем. Название стиля произошло от французского слова pointillisme – точечность. Основоположником стиля был Жорж Сера, положивший в его основу теорию цвета и оптики.

Маревна была невероятно упорна в достижении своей цели. Она долгое время работала в этой живописной манере, достигла значительных успехов. Ее работы отличались прозрачностью, объемом, четкостью формы и соразмерностью.

Когда знаменитый французский художник-импрессионист Поль Синьяк, который вместе с Сера основал пуантилизм, увидел работы Маревны, он был поражен ее мастерством. Именно Синьяк предложил Маревне помощь в ее бедственном положении и написал рекомендательное письмо к одному из влиятельных французских публицистов Феликсу Фенеону. Там есть такие строки: «Я уверен, что если бы Сера мог увидеть акварели и некоторые работы маслом, написанные Маревной, он был бы очарован свежестью и силой ее искусства». Фенеону понравились работы молодой художницы, он отзывался о них с восторгом.

– Работай! Ты должна работать! – говорил Диего Ривера, – я смогу организовать тебе выставку. Пикассо тоже обещал свою помощь. Но оба они были слишком заняты своими делами, своим творчеством. Маревна должна была рассчитывать только на себя, идти своим путем. Именно тогда она осознала, что поиск собственного пути в искусстве – ее главная цель. Для нее так же, как и для Модильяни, Риверы, искусство не было роскошью, это и была сама жизнь, и они принесли ему в жертву все земные свершения.

Шло время, ребенок не поправлялся. Однажды Диего пришел к Маревне и сказал, что он заглянул буквально на пару минут, малышу плохо, его жизнь в опасности, Ангелина в тяжелом состоянии.

– Что мы можем сделать? – говорил он. – Эта бесконечная война! Может, мы могли бы лучше заботиться о ребенке, но в приюте оставлять его нельзя – там можно погибнуть от сырости. Держать его дома? Но у нас нет покоя, и постоянно не хватает угля.

Он винил обстоятельства, но не сказал о том, что они с Ангелиной часто оставляли ребенка одного, он спал, раскрывшись, а в комнате был лютый холод. Виновата была не только война…

Прошло несколько дней, и как-то ночью Маревна услышала тяжелые шаги Диего. Она сразу все поняла. Он зашел в комнату, тяжело сел на кровать, охватив голову руками.

– Все кончено, – сказал он глухо.

Что можно было ответить, неужели существуют слова, которыми можно было утешить отца, потерявшего ребенка?

…На следующий день состоялись похороны. Маревна стояла, прячась за деревьями.

Когда все уехали, она подошла к могиле с несколькими цветками, которые принесла с собой. Она положила цветы рядом с другими возле небольшого креста с написанным именем: «Диего Ривера» и ушла, решив, что придет еще не раз.

Маревна с трудом дошла домой. Ноги совершенно не слушались, она замерзла. Мастерская встретила холодом, не было сил разжечь печку. Она заснула в слезах.

…Революция 1917 года в России произвела переворот в парижской среде русских эмигрантов. Многие начали собираться домой, в Россию. В «Ротонде» и столовой Дилевского только и было разговоров, что об отъезде. Начали разъезжаться и друзья Маревны. Уехали Оренбург с женой Катей, Луначарский, Марк Шагал и Давид Штеренберг. Все они рассчитывали на лучшие условия для творчества, надеялись на работу и на хорошие заработки. Звали они с собой и Маревну. Но она не решалась уехать. Причин было множество. Конечно, прежде всего это Ривера, который все еще оставался в Париже, и потом, в Париже уже начали говорить и писать о ее работах. Не только она отказалась от репатриации. Многие русские художники остались в Париже, им казалось, что тут безопаснее. Остались Хаим Сутин, Осип Цадкин, Архипенко, Михаил Ларионов, Наталья Гончарова. Они пристально следили за происходящим в России зарождением новой культуры. В Париже между тем слова «кубизм» и «большевизм» почему-то стали синонимами. Всех, кто проявлял свободомыслие, – в жизни или искусстве, клеймили словами: «Ну, конечно, он кубист, большевик. Чего от него ждать?»

Революция ударила, как молния, и отбросила на обочину всех, кого не опалила своим огнем, – выживали наиболее сильные. Революция пробудила в Ривере его глубинную мощь, стихийную энергию дикаря, которую не смог укротить интеллектуальный опыт Монпарнаса. Он всех поражал своей чудовищной силой, она приводила в ужас всех, кто с ней соприкасался. Потеря сына навсегда осталась в его сердце зияющей, незаживающей раной. Несмотря на любовь двух женщин – робкую, смиренную Ангелины и безумную, дикую страсть Маревны, Диего решает, что парижский период его жизни закончен, он больше не принадлежит Западной Европе, его могучий темперамент не укладывается в рамки буржуазного общества.

Наконец, закончилась война. Париж охватила волна радости и веселья. На улицах люди танцевали, обнимались, в руках у многих были бутылки. Жизнь победила, и у всех появилась надежда на лучшее будущее.

Луч радости осветил и жизнь Маревны – она почувствовала, что у нее будет ребенок. Жизнь засветилась новыми красками. Теперь она ощутила уверенность в себе, если Диего не приходил, она не так остро реагировала на его обман, неверность. И еще – у нее появилась работа. Борис Савинков взял Маревну к себе в контору. Работа была несложной, а условия – просто великолепными. Савинков оказался таким боссом, о котором можно было только мечтать: он создал для Маревны идеальные условия, у нее был свободный график прихода и ухода. Оба – Борис и его супруга подкармливали ее, всячески поддерживали молодую женщину.

В самое тяжелое время, когда до родов оставалось полтора месяца, Диего вдруг уехал из Парижа, ничего не сказав Маревне. Как сообщили общие знакомые, он уехал изучать витражи знаменитого собора в Пуатье. Для Маревны он оставил записку, в которой просил сообщить телеграммой о рождении ребенка.

Крохотная девочка появилась на свет 13 ноября 1919 года.

– Вот лягушонок, – сказал доктор, – хотите взять ее и покормить? Видите, какая она маленькая, и как вы ей нужны?

Маревна это видела. Она так страстно мечтала об этом ребенке, как о счастье, о чуде, о прощении всей прошлой жизни. Появившееся на свет дитя, которое было частью Диего Риверы, досталось ей невероятными усилиями, огромной болью, унижением, позором. Но она была по-настоящему счастлива, впервые за прошедшие несколько лет.

 

МАРИКА

Малышка была очень слабенькой, врачи опасались за ее жизнь. Диего пришел на следующий день проведать Маревну. Он выглядел нелепо в больничной палате с маленьким букетиком цветов, с огромной разноцветной тростью, в шляпе. Маревна слушала, как вокруг шептались: «Смотрите, он мексиканец, она русская… Художники….»

Диего не выразил готовность признать ребенка своим, а Маревна была слишком горда, чтобы просить его об этом. Когда у нее спросили, она назвала фамилию отца и свою. Так и записали: «Дочь Воробьевой и Стебельского». Девочку Маревна назвала Марика, так ее в самые счастливые минуты называл Диего Ривера…

Она покинула стены больницы для бездомных с тысячей франков, которые ей прислал Борис Савинков. Он сделал для нее в тот период намного больше, чем Ривера, который даже не оплатил ее роды.

У Диего появились новые увлечения, любовные романы, он все реже выбирал время для того, чтобы навестить Маревну и малышку. Марика его раздражала. Однажды в разгар ссоры он схватил Маревну за горло и сильно, до боли сжал. Вдруг девочка заплакала, и он ее отпустил.

– Она спасла тебе жизнь, – сказал он.

Как-то Диего не появлялся целую неделю. У Маревны совсем не осталось денег, и квартирная хозяйка посоветовала поехать к нему.

– Вдруг с ним что-то случилось, поезжай, узнай что произошло, – сказала она и одолжила денег на трамвай.

Маревна несколько часов прождала его на улице, он все не появлялся. Затем, собрав в кулак всю храбрость, она вошла в дом и поднялась по лестнице, остановившись у двери с табличкой: Diego Rivera-Angelina Beloff.

Она робко постучала. Дверь открыла Ангелина. Увидев Маревну с ребенком на руках, она побагровела и стала кричать, бросая в лицо соперницы страшные проклятия, обвиняя ее в смерти ребенка.

– Забудь сюда дорогу! Не смей тут никогда появляться! – захлопнула она с шумом дверь. Испуганная Марика заплакала. Униженная, оскорбленная Маревна вышла из дома.

Узнав о том, что Маревна с ребенком приходили к нему домой, Диего пришел в ярость. Ангелина устроила страшную сцену, грозя покончить с собой, все это стало достоянием коммьюнити. Маревну все дружно осуждали, обвиняя во всех смертных грехах. Ей довелось пережить горечь одиночества, страшную нужду, но все эти невзгоды закалили молодую художницу, она бралась за любую работу, и выжила, несмотря ни на что.

Маревна начала работать для небольших модных бутиков – изготовляла очень красивые пояса-кушаки, которые пользовались спросом у парижских модниц. Впоследствии, когда ее изделия стали популярными, ее пригласили работать в Дом моды Юсуповых – «ИрФе». Жизнь постепенно налаживалась, она смогла снять просторное жилье в пригороде Парижа, там был фруктовый сад, заросли кустарника и огород. Малышка подросла, стала крепенькой очаровательной девочкой. От Диего по-прежнему не было никаких вестей. Маревна слышала, что он поехал в Италию.

Для Риверы-художника это была очень важная поездка. Он увидел фрески Микельанджело, картины Тинторетто, шедевры этрусского искусства. Он понял, что место его живописи не в прокуренных мастерских Монпарнаса, а на стенах домов, возведенных революцией – там она будет доступна всему народу. Он писал своему другу художнику Альфонсо Рейсу: «Это путешествие открыло новый этап в моей жизни. Я хочу писать фрески. Они не кончаются за дверьми церквей, они живут на улицах, в домах, и повсюду, куда бы ни упал взгляд, все знакомое, все народное».

Вернувшись из Италии, Диего пришел к Маревне. Он был поражен тем, как хорошо выглядят обе – Маревна и малышка. Он был ласков, внимателен к обеим. У Маревны опять затеплилась надежда на лучшее будущее. Но он сказал, что опять уезжает, на сей раз в Мексику.

– Маревна, любимая, я должен уехать, мой отец тяжело болен. Я должен торопиться, шансы застать отца в живых у меня невелики. Но я клянусь, как только все наладится, я пошлю за вами, я не оставлю вас – Марику маленькую и Марику большую.

Горькие, соленые слезы перемешались с поцелуями, Маревна чувствовала, что это их последнее свидание.

Перед отъездом в Мексику Ривера оставил у общих знакомых несколько тысяч франков для Маревны. От него пришли два письма. В том, которое оказалось последним, он писал с присущей ему циничной откровенностью: «Я не могу работать, если не охвачен сумасшедшей страстью к женщине. Так было, когда я встретил тебя и был как безумный (и это отразилось в моей живописи), а теперь я снова могу полностью посвятить себя работе». Намек был более чем прозрачен: он снова был во власти любовной страсти. На этот раз жертвой «людоеда, поглощавшего женщин», была Лупе Мария.

Маревна ответила, что все прекрасно поняла, и просила не забывать их с Марикой совсем. Еще она написала, что часто рассказывает о нем дочери, чтобы она продолжала любить его даже на таком далеком расстоянии.

Так закончился этот любовный роман русской художницы Маревны, названной Максимом Горьким в честь морской царевны с одним из самых ярких художников двадцатого века, мексиканцем Диего Ривера. Маревна рассказала об этом с подкупающей откровенностью в своих мемуарах.

На этом она обрывает свои воспоминания, посвященные Диего Ривере. Но жизнь, к счастью, продолжалась. Как же сложилась она у героев этого бурного романа?

* * *

Диего уехал в Мексику, навсегда забыв об обеих – Ангелине и Маревне. На родине его ждали новые страсти, новые безумные любовные романы, и… новые жертвы. Для «людоеда, пожирающего женщин» не существовало никаких моральных «табу» – все было дозволено. История опять повторилась, на этот раз с молодой художницей Фридой Кало, которая была моложе его на двадцать лет. Ради этой страсти он бросил свою жену Лупе Марию и женился на Фриде. Он пытался «съесть» и ее, но тут коса нашла на камень, и страсти полыхали с обеих сторон. Он, не задумываясь, изменял Фриде, а она сделала из него божество, преклоняясь перед его великим талантом. Она писала его портреты, называя его солнцем. Они прожили вместе вплоть до ее смерти в 1954 году. Вскоре он опять женился…

В 1922 году Ривера вступает в мексиканскую коммунистическую партию. В 1927 он приезжает в СССР, где учреждает объединение «Октябрь». В начале своего участия в коммунистическом движении Ривера придерживается троцкистских взглядов, но потом (после убийства Троцкого) занял иную позицию.

Ривера работал в США в 1930–1934 и 40-х годах. С 1922 года он стал одним из основателей мексиканской школы монументальной живописи, расписав огромное количество стен общественных зданий. В 1955–1956 художник вновь посетил СССР. Там он встретился со своим старым другом, с которым был связан один из самых интересных периодов его жизни – Ильей Оренбургом. Оба многого ожидали от этой встречи, но годы взяли свое, все произошло совершенно не так, как хотелось.

Диего Ривера скончался 25 ноября 1957 года в Мехико, так никогда и не встретившись со своей дочкой Марикой.

Дочка Маревны и Риверы, появившаяся на свет в парижской больнице для бедных, стала известной балериной, много гастролировала в крупных европейских городах.

«Она была удивительно похожа на отца», – вспоминают все, кто знал Марику Риверу. В 1940 году она вышла замуж за французского художника Поля Брюссе, у них родился сын Давид. Впоследствии Марика уехала в Англию, где и провела большую часть своей жизни. Маревна тоже жила в пригороде Лондона. До глубокой старости, а она умерла в 1984 году в возрасте 92 лет, Маревна не покидала занятия живописью, писала мемуары.

Маревна вернулась на родину, в Россию, своими работами – в 2004 году в Третьяковской галерее состоялась ее персональная выставка, вызвавшая огромный интерес у нового поколения поклонников живописи.

Она навсегда осталась в истории как Маревна-царевна, «милое дитя Монпарнаса», яркая и неповторимая художница, которой суждено было стать Русской Музой парижской богемы.

 

Другие книги серии «Лики великих»

«Жизнь в борьбе и фресках. Бен Шан»

«La Divina – Божественная. Мария Каллас»

«Виртуоз от Бога. Исаак Стерн»

«Загадка доктора Барнса. Доктор Альберт Барнс»

«История великих коллекций. Пегги Гуггенхейм»

«Династия филантропов. Мозес и Уолтер Анненберг»

«Творец за дирижерским пультом. Леонард Бернстайн»

«Его называли «живой легендой». Владимир Горовиц»

«Еврейский певец негритянского народа. Джордж Гершвин»

«Он песней восславил Америку. Ирвинг Берлин»

«Его скрипка плакала и пела. Иегуди Менухин»

«Король джаза. Бенни Гудмен»

«Великий скиталец – покоритель звуков. Артур Рубинштейн»

«Еврей из Витебска – гордость Франции. Марк Шагал»

«Из Смиловичей в парижские салоны. Хаим Сутин»

«В граните и в бронзе. Яков Эпштейн»

«Прометей, убивающий коршуна. Жак Липшиц»

«Первая леди американской скульптуры. Луис Невелсон»

«Пластика ожившего дерева. Леонард Баскин»

«Путь к славе и гибели. Марк Роцко»

«Из туземных хижин в музеи мира. Морис Стерн»

«Певец земли израильской. Рейвен Рубин»

«Мастер пластики и его Маргарита. Уильям Зорач»

«Великий портретист из Ливорно. Амадео Модильяни»

«Музыка, воплощенная в камне. Эрик Мендельсон»

«Последний импрессарио. Сол Юрок»

«Великий шоумен из маленького штеттл. Эл Джолсон»

«Шоу, любовь и… сигары. Джордж Барнс»

«И жизнь, и песни, и любовь… Эдди Фишер»

 

Об авторах

Елена Аркадьевна Мищенко – профессиональный журналист, долгие годы работала на Гостелерадио Украины. С 1992 года живет в США. Окончила аспирантуру La Salle University, Philadelphia. Имеет ученую степень Магистр – Master of Art in European Culture.

Александр Яковлевич Штейнберг – архитектор-художник, Академик Украинской Академии архитектуры. По его проектам было построено большое количество жилых и общественных зданий в Украине. Имеет 28 премий на конкурсах, в том числе первую премию за проект мемориала в Бабьем Яру, 1967 год. С 1992 года живет в США, работает как художник-живописец. Принял участие в 28 выставках, из них 16 персональных.