Леонид Ильич Брежнев посетил образцовую школу на Кубе. Он пришел в восторг от современного здания и оборудования. По приезде в Москву он вызвал к себе министра просвещения и потребовал все это внедрить у нас. Что тут началось! Посыпались постановления ЦК КПСС и Совета Министров, нагоняи, выговоры и приказы. В результате родилось недоношенное дитя – постановление о создании 16 экспериментальных школ, по одной в каждой республике.

На Украине долго выбирали место и, наконец, выбрали – поселок Павлыш Кировоградской области. Выбор был весьма «удачным»: здесь не было ни строительной базы, ни источников финансирования, и количество учащихся было в три раза меньше, чем нужно было для такой школы. Павлыш вспомнили потому, что там жил и работал в свое время знаменитый педагог Сухомлинский. В самом поселке от его идей ничего не осталось. В школе мы обнаружили лишь книжки Сухомлинского: «Сердце отдаю детям» и «Рождение гражданина». В Кировоградском музее был стенд, посвященный Василию Александровичу, на котором скромно пропустили период его жизни, когда он был гоним. Нам выдали программу, составленную Академией педагогических наук, мы съездили в Павлыш, смогли убедиться, что выбранное место совершенно не соответствует программе, и приступили к проектированию. Кремлевские деятели, готовившие постановление, не учли одного нюанса: в этом деле участвовали три крупнейшие всесоюзные организации – Госстрой, Академия педагогических наук, Министерство просвещения. Единственное, в чем были все солидарны, это в том, что проект нужно закончить в кратчайшие сроки. Во всех остальных вопросах был полный разброд.

Если Минпрос требовал сделать классы площадью 72 квадратных метра, то Госстрой вставал на дыбы, пораженный таким кощунством, и требовал не более 60.

Все они не разговаривали друг с другом и апеллировали только к нам. Во время этого противостояния появлялся представитель Академии и требовал никого не слушать и увеличить классы до 80 метров.

Эскизы летели в корзину, а мы отправлялись на поиски правды в Москву. В это время Академия предлагала сделать два спортзала 18x36 метров, а Госстрой – один 12x24. Если «академики» требовали создать блок сельхозмастерских, то сотрудники министерства вставали все как один с требованием сделать только столярную и слесарную мастерские.

В Москве, толкаясь в кабинетах и приемных, мы узнали много нового. Мы выяснили, что руководитель отдела, составившего программу, не разговаривает со своим заместителем, но уволить его не может, так как тот кавалер многих орденов. Если один из них приходил на работу, то второй, выяснив ситуацию, оставался работать дома. В общем, у них все было, как у Станиславского с Немировичем-Данченко, с тем только отличием, что те ставили различные спектакли, а эти писали одну программу. В Академии нас встретил руководитель одного из отделов, увел в конец коридора и шепотом сообщил:

– Вы знаете, что такое Министерство просвещения? Они же не дают нам работать. Они ставят палки в колеса всем нашим внедрениям, а сами никогда не были в школе.

В Министерстве нам конфиденциально сообщали, что с Академией невозможно работать, так как они ни в чем не разбираются и вообще никогда не были в школе. Но бороться с ними невозможно, так как они раздали чины академиков сильным мира сего, например, Сергею Михалкову.

При посещении Академии мы застали там дикий переполох. Оказалось, что умер вице-президент, что на его место претендуют два академика, что все силы брошены на борьбу претендентов, что схватка будет жестокой, в связи с чем им глубоко наплевать на какие-то там экспериментальные школы.

– Приезжайте через три месяца. Попробуем с вами разобраться. Или лучше напишите письмо на имя вицепрезидента Николая Петровича.

– Но его же еще не избрали, – включался очередной деятель науки.

– За это время, я надеюсь, изберут. Или вы тоже снюхались с ренегатами из НИИпедагогики? – подозрительно вопрошал первый.

Единственными людьми, кто принимал нас любезно, были молодые соискатели. Они писали диссертации и мечтали внедриться. Они тут же пытались всучить нам три тысячи анкет, чтобы выяснить самые наболевшие вопросы, как то: кто больше увлекается биологией – мальчики или девочки и в каком возрасте, или какой учебник геометрии лучше – Киселева или Привалова. Проку от них тоже было мало.

Апогеем всего этого была наша беседа с начальником строительного отдела министерства. Тут мы сказали твердо:

– Мы сейчас принесем одеяла, ляжем у ваших дверей, и будем лежать до тех пор, пока вы нам не дадите подписанную программу.

– Ну что я могу сделать? – сказал он, и заплакал. – Я вам сейчас покажу один документ, который я не имею права никому показывать.

И он нам его показал. На самом верху бумаги располагалась грандиозная шапка с рисунком зубчатой стены, Спасской башней и надписью «Кремль». Под ней значилось «Служебная записка». Далее шел текст, сообщавший, что президент Академии педагогических наук, министр просвещения и председатель Госстроя должны немедленно собраться и решить все спорные вопросы, связанные с проектированием экспериментальных школ. Ниже стояла подпись – первый заместитель председателя Совета министров СССР Мазуров.

– Знаете, сколько было таких бумаг? Их было три. Знаете, когда появилась эта бумага? Полгода назад. Вы думаете, кто-то на нее прореагировал? Никто.

– Но почему?

– Амбиции. Сначала никто не хотел быть инициатором, потом не могли договориться, на чьей территории будет проходить совещание, а потом сделали вид, что об этих бумагах просто забыли – авось, пронесет.

– Но что же делать?

– Я вам могу вот что предложить. Сейчас мы с вами пишем новую программу, в которой будут все нужные слова: «новая школа», «прогрессивные методы преподавания», «догоним и перегоним Америку», «новейшее информационное оборудование», «дидактические игры» и т. д. И где-то в конце маленький пунктик: «состав и площади помещений смотри в приложении». Такую программу я вам подпишу у всех этих деятелей за три дня. А вы приедете, сами напишете приложение и проектируйте на здоровье. У вас уже столько бумаг, что вы оправдаете все, что угодно.

На том и порешили. По прибытии в Киев мы обнаружили, что члены авторского коллектива, измученные дрязгами, министерскими склоками и, наконец, просто бездельем, стали вести себя не совсем серьезно. Один из них просто запил. Трезвым он появлялся только по утрам. На мое утреннее приветствие: «О, Владимир Михайлович, сегодня вы неплохо выглядите», он отвечал:

– Знаете ли, все это обманчиво. Утром с похмелья я всегда хорошо выгляжу. Лицо опухает, морщины разглаживаются, и я смотрюсь моложе. Вот только беда – трудно переходить дорогу. Такое ощущение, что машины за мной гоняются. Знаете, так и норовят переехать ненароком. Но это не страшно. После обеда я обычно выгляжу хуже, зато чувствую себя увереннее, – сообщил он и тут же после обеда в ближайшем кафе подтвердил свою версию, приобретя уверенность, потеряв, правда, работоспособность.

Второй архитектор совсем ошалел за это время и завел знакомства с веселыми девушками из Голосеев-ского парка, который находился напротив института.

Прибегала его супруга выяснить, куда он исчез. С веселыми девушками он выпивал и, очевидно, обсуждал архитектурные проблемы. Девушки не остались в долгу, и тоже наградили его кое-чем. В результате его, вместе с супругой, пришлось отправить на месяц на лечение в диспансер, именуемый в простонародье «трипердача».

Несмотря на все эти потери, проект удалось добить довольно быстро и отдать на утверждение. Экспертиза дала замечания, которые мы исправили в один день. Утверждали тоже довольно быстро, так как он всем надоел, как горькая редька. Начали рабочие чертежи, и почти одновременно начали строительство. Своих строителей там не было. Пришлось создавать подвижную механизированную колонну. В Кировоград мы ездить боялись. На первых порах нас встречали как дорогих гостей, выдали обкомовскую «Волгу» с шофером. Он нам показывал город и делился последними новостями:

– Вчера приехал наш шеф из Москвы и рассказал нам по секрету ужасную новость. Оказывается, ночью какие-то неизвестные люди пробрались на кладбище и поставили страшный памятник Хрущеву.

– Это ерунда какая-то, – сказал я.

– Этот человек никогда не говорит ерунду, – обиделся шофер. – Чего вы смеетесь?

Я, действительно, засмеялся. До меня доехало, что его шеф услышал, что Эрнст Неизвестный сделал памятник Хрущеву. Новость шла из уст в уста, обрастая искаженными подробностями, связанными с неизвестным скульптором.

Теперь на нас в Кировограде смотрели, как на врагов. Оказывается, эта школа сжирала все деньги области, отпущенные на просвещение и здравохранение.

Вырыли котлован и заложили фундамент. И тут наступило прозрение. «Как будто солнце вышло из-за туч», – как сказал сатирик. А на кой черт нам нужна эта школа? Да ведь у нас и детей поблизости нет в таком количестве. А где взять столько учителей, которым, кстати, некого будет учить? Ах, направить! Ах, обеспечить жильем! Ах, построить новые жилые дома! А за какие деньги? И опять покричали друг на друга великие мужи из Госстроя и Минпроса, и строящуюся школу тихонечко заморозили на неопределенное время. Вытаскивать из земли двухтонные блоки было некому, их присыпали грунтом, и так они и лежат в единой братской могиле. Отдельные блоки торчат над землей как памятник нереализованной идее, изложенной Сухомлинским в книге «Рождение гражданина». Гражданин так и не родился.

Нас ждали новые взлеты и падения с ушибами, новые проекты, новые здания. А меня ожидал приятный сюрприз – мою кандидатуру утвердили на поездку в Италию. Рим – Флоренция – Венеция – Виченца – Милан.