Меня зовут Рохус Миш. Мне восемьдесят восемь лет, я живу в Берлине, в небольшом домике в спальном районе Рудов. Я один. Моя жена Герда умерла шесть лет назад после долгой болезни. Дочь меня видеть не хочет. Иногда звонит на день рождения. И все. Сейчас я хочу, как свидетель, рассказать о своей жизни, поведать в деталях в той мере, в какой мне позволит память, как же получилось, что молодой человек двадцати трех лет от роду провел пять лет рядом с Гитлером: с мая 1940 года до его самоубийства 30 апреля 1945-го.

Все эти годы я и днем и ночью был в составе личной охраны фюрера, небольшой группы телохранителей человек в двадцать, которая называлась бегляйткоммандо СС «Адольф Гитлер». Пять лет войны я следил за безопасностью Гитлера, передавал депеши, письма и газеты, работал телефонистом в канцелярии и в личном бункере, видел последние недели жизни того, кого самые старые из нас называли просто «шефом».

Я не принимал участия в дискуссиях между фюрером и высшим нацистским руководством. Моя роль заключалась в том, чтобы в любой момент быть под рукой, но всегда незаметно, в тени. Я видел войну из первых рядов, стоя навытяжку, я находился в самом центре власти, к ней не принадлежа. И вот там, в Бергхофе, альпийском шале Гитлера недалеко от Берхтесгадена, в Берлине или в ставках, которые по приказу фюрера понастроили повсюду в Германии и во всей Европе, я улавливал обрывки разговоров, слышал неосторожные слова за дверью, обсуждал с товарищами происходившие события.

За то время, что я провел рядом с Гитлером, и потом, после крушения империи Третьего рейха, я так и не написал мемуары. Ни строчки. Только коротенькую заметку сразу после войны, в которой рассказывал о тяжелых условиях советского плена.

С тех пор как в октябре 2004-го умер Отто Гюнше, адъютант Гитлера, я единственный, кто остался в живых из узкого круга людей, ежедневно окружавших фюрера. Я этим ничуть не горжусь. Думаю, я хорошо выполнял свою работу солдата, не более того и не менее.

Я не был членом НСДАП, немецкой Национал-социалистической рабочей партии. Я не входил в гитлерюгенд. У меня дома нет издания «Майн кампф», и книгу эту я не читал. Чтобы попытаться понять, как я стал телохранителем Гитлера, нужно вернуться вспять, заглянуть в прошлое, задолго до того майского дня 1940 года, когда один из моих начальников в первый раз лично представил меня фюреру в одной из комнат имперской канцелярии.

Детство, счастливое, несмотря ни на что

Я родился в разгар войны, 29 июля 1917 года, в день, когда мужчины отнесли гроб с телом отца на кладбище. Моя беременная мать жила тогда в Верхней Силезии, в Альт-Шалькендорфе, в доме родителей; ей был прописан постельный режим. Сквозь оконные стекла комнаты она видела, как проходит похоронный кортеж с гробом мужа. Она рыдала взахлеб. Звонили колокола. Судя по тому, что мне рассказывали, сцена была ужасная.

Несколькими днями раньше отец вернулся с фронта с тяжелым ранением. Ему едва хватило сил на то, чтобы перед смертью повидать жену. Вот практически все, что я о нем знаю, — за исключением того, что ему было тридцать шесть лет, что был он строителем и что звали его Рохус — странное имя французского, кажется, происхождения, которое значит «красный». Роды начались через несколько часов после того, как тело опустили в могилу. Вполне естественно, что меня нарекли именем отца.

Мать умерла два с половиной года спустя от легочной инфекции, вызванной, скорее всего, осложнениями после тяжелого гриппа. О ней я тоже знаю совсем немного. Воспитали меня ее родители, заменившие мне отца и мать. О своей дочери они говорили очень мало. Ее фотографий в доме не было. Так что нельзя сказать, что, пока я подрастал, меня окружали воспоминания об умерших родителях.

И все-таки детство мое было радостным. Меня окружала простая и спокойная деревенская жизнь. У нас была корова, свинья и гектар земли. В маминой комнате жил теперь ее брат. А у меня был отличный приятель, Пауль, сын наших соседей, — с ним вместе мы рыбачили и катались на велосипедах. Я понемногу читал, в основном рыцарские романы пера Генриха фон Плауэна, истории сражений, Крестовых походов и осад. Когда мне было пять лет, старший брат умер: от холодной воды остановилось сердце, когда он упал в нашу речушку во время игры с приятелями. И снова траур, но о нем я почти ничего не помню.

За столом я очень любил слушать деда. Он был чернорабочим на больших стройках. Любил подолгу рассказывать о том, как здесь, в Берлине, принимал участие в строительстве канала Тельтов. Случалось ему вспоминать и очень мучительный эпизод, когда в 1871-м во время войны с Францией его отказались зачислить в ряды немецких вооруженных сил. Об этом он до сих пор говорил с трудом.

Дед был человеком прагматичным, принципиальным, с тяжелым властным характером, настоящий пруссак. Со мной он не лютовал, но уж если что-нибудь говорил, его нужно было беспрекословно слушаться. Для него само собой разумелось, что я получу профессиональное образование и буду добывать свой хлеб ручным трудом. Он без конца повторял: «Поучиться успеешь потом». Однажды к нам пришел директор школы и стал объяснять, что я обязательно должен продолжить школьный курс и что меня нужно записать в лицей в соседнем городке Оппельн (сейчас город Ополе в Польше).

Дед не уступил. Он упрямился, повышал голос. Сам он считал, что, поскольку я весь год получал отличные отметки по рисованию, будет вполне логично, если я выучусь на художника. Мысль эту поддержала моя двоюродная сестра, оказавшаяся в тот момент в комнате. Она предложила немедленно рассказать все мужу, который должен был помочь мне получить место ученика в мастерской в небольшом саксонском городке Хойерсверде. Почти сразу после разговора директор школы ушел. Не знаю, что он подумал. Все, что я помню, это что они предупредили мою официальную опекуншу, мамину сестру, жившую в Берлине, и несколько недель спустя собрали мои чемоданы. Мне пришло время уезжать.

Я оказался в Хойерсверде в 1932 году, еще подростком. Люди, которые занимались моим образованием, полностью взяли меня под свою опеку — в то время это было обычным делом. Они меня кормили и выделили для жилья комнату, от которой у меня не было ключей. Чтобы вечером попасть к себе, приходилось дожидаться их возвращения.

С самых первых недель я рьяно взялся за дело, много работал и мало гулял. Политическая жизнь того времени никак на мне не отражалась, и приход Гитлера к власти меня нисколько не волновал. Мне было неинтересно, кто он и откуда, его имя ничего мне не говорило. Не помню, чтобы я замечал какие-нибудь волнения, демонстрации на улицах, политические митинги. Я приехал из деревни, и интересы мои были, мягко говоря, другими. Я приехал, чтобы преуспеть, чтобы как можно лучше разобраться в том, чему меня учили, хотя с самого начала было понятно, что это будет нелегко и потребует постоянных усилий. У себя дома я очень рано научился сам о себе заботиться, жить в одиночку, не раскрываясь для внешнего мира.

30 января 1933 года, когда Гитлер стал канцлером, были, кажется, какие-то гуляния в центре города. Ничего больше сказать не могу: Хойерсверда очень небольшой городок и никаких серьезных событий у нас не происходило. Поскольку среди населения преобладали рабочие с расположенных в округе шахт бурого угля, в политическом отношении город был скорее левым. Должно быть, было немало профсоюзов, которые жили припеваючи — как и вообще повсюду в нашем районе. Но я не имел с ними никакого контакта. Не видел преследований, арестов и применения силы в отношении отдельных лиц или групп лиц в первые месяцы после установления нового режима.

Моим образованием занимались два человека. Один поддерживал нацистов, второй — тот, у которого я жил и к которому чувствовал себя гораздо ближе, — скорее одобрял социал-демократов. Я ежедневно видел их в мастерской, но ни разу эти двое публично не обсуждали свои взгляды. Знаю только, что сын первого ходил в так называемую «Напола» — что-то вроде интерната, проповедующего национал-социалистические идеи. Многого об этом учебном заведении сказать не могу. Там обучали подростков, которые впоследствии должны были вступить в партию нацистов.

Сына второго моего учителя звали Герхард Шюллер. Мы очень быстро стали друзьями. Именно он записал меня в городской спортивный клуб и дал пару футбольных бутсов, поскольку сам я не мог их себе купить, — и все потому, что считал, что я потрясающе играю в футбол. Он убедил отца отпускать меня раз в неделю на тренировку. Его отец даже однажды приходил поболеть за меня, когда мы играли с молодежной командой пражского клуба «Спарта».

Солдат

В 1935 году мне исполнилось восемнадцать. Обучение начало приносить плоды, я уже многое умел, и учителя мою работу ценили. В тот год мне пришлось заменять нашего приболевшего штатного художника для того, чтобы закончить две большие картины в Стрелковом клубе Хойерсверды. Когда я завершил работу, у меня в кармане оказалась очень неплохая по тем временам сумма, что-то около 500 рейхсмарок.

Из этих денег я оплатил полугодичный курс повышения квалификации в Кельнской школе мастеров искусств, интерьера и рекламного рисунка. Там я многому научился: например, технике золочения, которой владеют очень немногие, технике рисования театральных декораций и различным методам рекламной графики. Именно там я видел, как немецкие солдаты уходили ремилитаризовать Рейнскую область. Город ликовал. Повсюду перед толпами зевак играли оркестры. Люди выглядели очень счастливыми, точно на карнавале.

Весной 1936 года я вернулся в Хойерсверду заканчивать обучение. Однако судьбе было угодно, чтобы за победу в общегородском конкурсе по стрельбе мне достались два билета на Олимпийские игры в Берлине. Открытие было намечено на первое августа. Я сел в поезд, пригласил свою тетушку, и вот мы уже едем по направлению к стадиону, расположенному на востоке столицы.

Выглядело это очень впечатляюще. Сам стадион и спортивные сооружения, построенные администрацией города, были огромными, даже гигантскими. Мы приближались, потом отступали, уносимые волнами бескрайнего людского моря. В какой-то момент мы очутились на подступах к стадиону, рядом с входом для особо важных персон. Внезапно из ниоткуда возникла колонна черных машин с откидным верхом. В одной из них Гитлер стоя приветствовал все прибывающую толпу. Его лимузин остановился метрах в десяти от нас, совсем близко. Мужчины и женщины оглушительно кричали, выражая радость — столь безмерную, столь волнующую. Я никогда не видел ничего подобного. Люди были словно в экстазе. Все смотрели в одном направлении, охваченные торжествующим порывом ликования. Рядом с Гитлером шли люди в черной форме с белыми ремнями, они старались расчистить себе дорогу, сдержать обступившую их толпу. Эти гиганты казались несокрушимыми. Какая сцена! Я начал мечтать, представил себя частью этой картины. Очень скоро образы в голове смешались: я, деревенский сирота, оказался среди черных машин, в самом центре грандиозного мероприятия, которое, как нам говорили, удивит весь мир. Я расплакался. Тетушка посмотрела на меня и спросила, что случилось. Я что-то пробормотал в ответ… Скоро мы вернулись домой.

Тем не менее берлинская история не подтолкнула меня к вступлению в ряды нацистской партии. Политическая сторона режима все так же не вызывала у меня никакого любопытства. По возвращении в Хойерсверду я по-прежнему не участвовал в разговорах о ситуации в стране и о тех, кто стоял у руля власти. Как и раньше, был сосредоточен на самом себе. Кроме обучения и спортивных тренировок меня мало что интересовало.

В конце 1936 года я получил диплом профессионального художника. Один из учителей сразу же предложил мне работать в Хорнберге, в Шварцвальде. Там у него была небольшая конторка, и дела шли весьма неплохо: он получил от государства деньги на программу по улучшению внешнего вида зданий в деревнях и городках нашей области и теперь набирал людей. Нужно было рисовать планы и схемы будущих построек. Зарабатывал я около 0,95 рейхсмарок в час, чего было более чем достаточно для моих скромных нужд. За время работы я не общался ни с кем из членов НСДАП.

В двадцать лет меня призвали на военную службу. Центр по набору призывников располагался в Оффенбурге. Туда я приехал с Германом, коллегой по работе, молодым человеком моих лет, который был по образованию чертежником. Когда мы пришли, то увидели людей в военной форме, которые сидели за столом в углу и агитировали новобранцев вступать в ферфюгунгстгруппен — резервное воинское формирование из трех полков, официально не входящих в состав подразделений вермахта. Они объяснили, что срок службы там четыре года, а не два, как в обычных частях, и по окончании есть возможность сразу поступить на государственную службу, получив место в каком-нибудь учреждении. Как сейчас вижу Германа, который складывает вслух: сначала отслужить два года «обычной» военной службы, потом полгода работать в рейхсарбайтердинст, а в перерыве между ними полгода болтаться неизвестно где. С одной стороны, были три года службы, по окончании которой — ровным счетом ничего, с другой — четыре года в новом воинском подразделении и потом — престижная работа. Герман долго не раздумывал, радостно бормоча, что он станет наконец-то сотрудником полиции и будет гонять на новеньком мотоцикле BMW.

Я последовал его примеру, расписался внизу листка с моими данными, не вполне понимая, во что ввязался. Смутно хотелось работать на железной дороге, путешествовать, открыть для себя новые горизонты, может быть, найти применение своей специальности художника по рекламе… В тот день в это новое подразделение записалось в общей сложности чуть меньше двадцати человек. Не так уж и много по сравнению с сотнями новобранцев, которые разгуливали по Хорнбаху.

Через несколько недель я приехал в Мюнхен на военную комиссию. Нужно было раздеться, поделать упражнения. Нас взвесили, обмерили. Иногда я слышал, как по комиссии пробегал шепоток: «Этому здесь делать нечего». Тогда я понял, что рост имеет значение и нужно быть выше 1,78 м, чтобы иметь шансы попасть в элитную часть. В тот же вечер мне вручили повестку с указанием явиться 1 октября в Берлин. Германа я с тех пор не видел и не знаю, приняли ли его. Мне не задали ни одного вопроса о происхождении или членстве в нацистских организациях.

В первое утро службы я приехал в высшую кадетскую школу Лихтерфельде, большое здание в прусском стиле, расположенное в Штеглице, на юге Берлина. Мне показали, где расположение моей части и казармы. Выдали два комплекта формы серо-зеленого цвета и длинную шинель. На воротничке — значок СС, службы безопасности.

Я был зачислен в полк Ферфюгунгстгруппен (лейб-штандарте СС «Адольф Гитлер»), который был частью личной охраны фюрера. Чтобы отличаться от остальных, каждый из нас носил на левом рукаве тканевую повязку, на которой было вышито имя фюрера. Помимо нас было еще два полка по 3000 человек личного состава в каждом: «Дойчланд» и «Германия». И только гораздо позже, через год или два, все эти подразделения были объединены под общим названием «ваффен СС». Еще через некоторое время на левом плече каждого члена полка была вытатуирована группа крови — так же, как это делали пилотам истребителей и морякам. Сегодня, спустя столько лет, татуировка стерлась с моей кожи. Ничего от нее не осталось.

Итак, я был членом лейб-штандарте, числился в пятой роте, или, чтобы быть точным, в первой роте второго батальона. Распределение по ротам зависело от роста новобранцев. Самые высокие, верзилы по два метра, попали в первый батальон первой роты. А я со своими 1,82 м оказался чуть дальше, среди «карликов», если можно так выразиться, как раз перед третьим и последним батальоном.

От всего этого у меня голова шла кругом, было впечатление, что я не совсем понимаю, что происходит. Я до сих пор мало что знал о Гитлере и не думаю, что я был такой один. Вытянутые вперед руки, крики «Хайль!», торжественные построения — все это было для меня в новинку. Однако должен признать, что испытывал непривычное чувство комфорта. Царящая вокруг атмосфера давала мне ощущение, что я стал кем-то, что я обрел что-то лучшее. Каждый из нас чувствовал себя избранным, отобранным для того, чтобы стать членом элитного подразделения, караульной части. Мы стояли на пороге неизведанного, и, хотя его очертания были пока несколько расплывчатыми, в самом скором времени они должны были проясниться.

Наша военная подготовка заключалась в основном в физических упражнениях. Я много бегал, тренировался на 400 м и на среднюю дистанцию (800-3000 м). Иногда ходил в тренажерный зал, где мне нередко случалось встречаться на разминке с Адольфом Кляйнхольдерманом, очень известным в то время боксером-тяжеловесом. Стрельбе нас практически не учили. К началу войны я успел побывать всего на двух или, может, трех занятиях.

Зато наша часть была современной и полностью моторизированной, чтобы быть наготове и суметь вмешаться в любую минуту. Между собой мы говорили, что наши полки были в техническом отношении гораздо более совершенными, чем допотопная армия рейхсвер. Хотя немало унтер-офицеров вермахта пополнили ряды лейб-штандарте. Были еще люди, которые приходили из полиции, — знаю это опять-таки с чужих слов.

Мы жили по шесть человек в комнате. В нашей из шестерых четверо курили. Не могу сказать, чтобы у нас были какие-нибудь идеалы. У меня, во всяком случае, не было.

Мне было двадцать лет, хотелось активной жизни. Когда бывали увольнительные, я ходил гулять с ребятами, чтобы размяться, побродить вместе, — надо признать, не без некоторой гордости.

Цветочная война

В марте 1938-го нас мобилизовали для того, чтобы занять Австрию. Управились мы за несколько часов. 12 марта войска беспрепятственно пересекли границу, а со следующего дня был официально объявлен аншлюс. Все это назвали блюменкриг («цветочная война»). Наша часть даже ни разу не открыла огонь. В Вене мы устроились во дворе какого-то монастыря. Монашки боязливо разглядывали нас издалека. В конце концов они постелили матрасы на полу в столовой. Мы много смеялись, много ели и допоздна пели песни.

Три месяца спустя я встретил свою будущую жену. Это случилось в Берлине на празднике весны, устроенном полицейским оркестром в Трептов-парке. Помню, приятели долго меня уговаривали составить им компанию. Пришлось уступить. Именно в тот день под звуки оркестра я встретился с Гердой, Гердой Лахмунд, которой тогда только-только исполнилось восемнадцать. Это был ее первый выход в свет. Перед тем как мы расстались, она пригласила меня к себе — жила она здесь же, в Рудове, с родителями. С того дня мы регулярно виделись по нескольку раз в месяц. Чаще всего я появлялся неожиданно. Телефона у нее не было.

Герда проходила практику в Министерстве экономики, в департаменте внешней торговли. С высоты своих 1,78 м она производила впечатление очень серьезной девушки, немного похожей на школьную учительницу. Волосы у нее были коротко стриженные, а лицо излучало нежность. Герда была красива. Мы с ней были на «вы» еще по крайней мере два года. Наши отношения не начались внезапно, как удар молнии. Любовь пришла позже.

С родителями Герды я быстро нашел общий язык. Мне случалось помогать ее отцу по саду, поскольку у него была искалечена рука.

Его политические взгляды были очень левыми. Во время Первой мировой войны он был членом УСПД, группировки еще более левой, чем СПД, Социал-демократическая партия Германии.

Его жена вступила в СПД в 1916 году. Оба они были на сто процентов за рабочее движение. Даже квартал, в котором они жили, исторически был рабочим: там располагались крупные заводы, такие, как «AEG», «Хейнкель», сталелитейное производство и фабрики по изготовлению проводов.

С отцом Герды мы отлично ладили и между собой никогда не разговаривали ни о Гитлере, ни о национал-социалистическом режиме. Он, конечно, знал, что некоторые из его товарищей попали в концентрационные лагеря или вынуждены были уехать из страны, но мы эту тему никогда не обсуждали. То ли он этого не хотел, то ли боялся чего-то. Не знаю. Но еще до прихода Гитлера к власти мой будущий тесть предвидел, что те, кто опускал в урну бюллетень в поддержку нацистов, голосовали за войну!

Он не задавал мне вопросов о службе, а я, в свою очередь, не спрашивал его о политической ситуации в стране. Мне казалось, что так лучше. Иногда он брал меня с собой к Паулю Фолькману, которого все вокруг называли «дядя Пауль», одному из старейших партийных работников, близкому другу Эрнста Ройтера, а в послевоенном будущем социал-демократическому мэру Берлина. Но обо всем этом не говорили. Не со мной, во всяком случае.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, 1938 год кажется мне одним из самых приятных периодов в жизни. Олимпийские игры еще не выветрились из памяти, Германия была в расцвете своей славы, а с безработицей, которая затронула миллионы людей, казалось, было покончено одним махом. Повсюду счастливые лица, массовый энтузиазм и радостные крики, которыми приветствовали появления Гитлера на публике.

Я на таких собраниях никогда не бывал и даже не принимал участия в параде нашего полка в присутствии фюрера, потому что право на участие в подобных мероприятиях было дано только самым высоким.

Однако атмосферу, которая царила на собраниях, я вполне себе представлял из заметок в газетах, которые валялись в казарменной столовой, и из сообщений по радио, которое я слушал в комнате, — выступления иногда передавали.

О «хрустальной ночи» я ничего не знал. Совсем ничего. В то время об этом никто не говорил, во всяком случае в моем присутствии. Вполне возможно, что в ту ночь нам было запрещено выходить из казарм без объяснения причин.

Весной 1939 года нас снова мобилизовали для вторжения в Чехословакию. И снова наше наступление не встретило ни малейшего сопротивления. Мы пересекли Судетскую область, продвинулись до Словакии и на неделю разбили базовый лагерь в пригороде Зилины, городка, притулившегося среди гор. Местное население было в основном вполне дружелюбно настроено. Некоторые признавались, что боятся. Тогда мы старались объяснить им, что нам нужны от них только еда и место для ночлега.

Семья, у которой я жил, однажды даже испекла нам пороги. Перед тем как я уехал, они мне дали подарок для Герды — вышитую вручную белую блузку.

Эта война, которая, в общем, и войной-то не была, очень нас забавляла. Все казалось простым. Мы без конца отдыхали, растянувшись под палящим солнцем. Командир роты предупреждал нас каждый раз, когда видел: «Тот, кто вернется в Берлин с солнечными ожогами, будет иметь дело лично со мной!» Надеясь защитить кожу, я намазал лицо цинковым кремом, который был в аптечке у каждого солдата. И надо сказать, тогда я хорошо подкоптился!

На следующее лето наша рота была отправлена — на этот раз на полтора месяца — на юг Германии, к баварской горе Оберзальцберг, где у Гитлера была резиденция. В тот раз я был в Берхтесгадене впервые. Тогда я и представить себе не мог, что однажды стану своим в тех местах, где проходит жизнь фюрера.

Визит прошел в расслабленной и неофициальной обстановке. Я его расцениваю как репетицию.

У нас была современная и очень удобная казарма. Мы занимались спортом, иногда практиковались в стрельбе в специально оборудованных для этого подвалах. Отдыхали мы тоже немало. Это было летом 1939-го, всего за несколько дней до начала военных действий.

В сентябре нас снова мобилизовали и отправили в Польшу. Думаю, все мы тогда решили, что наше наступление снова будет похоже на детские игры, как это уже было в Австрии и Чехословакии. Мне и в голову не приходило, что эта новая кампания перерастет в мировой конфликт, в который ввяжутся французы и англичане. Кто-то, может быть, тогда задавался вопросами или выражал беспокойство, но не я.

Итак, мы выступили из казармы Лихтерфельде через несколько дней после вступления авангарда немецких войск в Польшу. Весь путь мы проделали на автомобилях марки «Крупп», трехосных военных машинах. Сначала мы задержались на пару дней в Силезии. Бои там уже закончились. Затем продолжили движение на запад. И вдруг откуда ни возьмись — стрельба, атака… Мой однополчанин родом с Боденского озера получает пулю в голову. Таково было мое первое знакомство с настоящей войной. Очень краткий, напряженный момент. Когда тишина восстановилась, мы снова двинулись в путь и дошли до пригородов Варшавы. Еще до нашего прихода многочисленные немецкие войска уже были на боевых позициях. Снова стрельба, на этот раз более отдаленная.

24 сентября 1939 года на подступах к крепости Модлин комроты сказал мне: «Слушай, ты ведь из Силезии, стало быть, знаешь пару слов на польском? Поможешь нам?» Я ответил, что могу вспомнить несколько немецких выражений, переиначенных на польский манер, которые выучил еще в школе, — у нас этот язык называли «водный польский».

И вот мы едем с офицером и еще двумя солдатами, с белым флагом наперевес, по направлению к крепости, чтобы вести переговоры о капитуляции. Оказавшись внутри, мы изложили наши предложения польским солдатам. Они нам, недолго думая, ответили, что такой поворот событий их ни в коем случае не устраивает, что сами они ничего не решают и что у них тоже есть начальство. Наш офицер решил закончить переговоры и покинуть крепость. На обратной дороге, когда мы уже пересекали линию заграждений, чтобы вернуться к своим, на нас обрушился шквальный пулеметный огонь. Меня зацепило. Первая пуля вошла в грудь на уровне легких, сантиметрах в двух от сердца. Вторая угодила в руку. Прибежали люди, подобрали меня, перебинтовали, вставили катетер, потому что я терял много крови. Помню, как изо рта у меня пошла пена, — а потом я потерял сознание.

Переливание крови. Санитарный поезд. Сначала меня эвакуировали в госпиталь города Лодзь, в самом центре Польши. Снова переливания крови, снова перевязки. Потом вместе с другими ранеными нас отправили в Германию в купе специального новенького поезда с самым совершенным медицинским оборудованием. Хорошо помню, что на каждой станции на платформе стояли люди и радостно нас приветствовали. В конечном пункте, в городе Бад-Берка около Веймара, нас поместили в гражданский госпиталь. Раненых было немного. Хирурги, врачи и весь персонал клиники очень много для нас сделали. Поскольку мы были первыми жертвами войны, нам оказывали особое внимание. Когда я встал на ноги, мне прописали отдых — шесть долгих недель в оздоровительном центре в горах, на юге Баварии. Перед отъездом меня приехала навестить Герда. Как раз тогда мы начали называть друг друга на «ты». И тогда же мне был позволен первый поцелуй.

Пребывание в горах пошло мне на пользу. С утра до вечера за мной ухаживали наилучшим образом. Напротив нашего центра, на противоположной стороне долины, можно было различить охраняемые солдатами бараки, внутри которых жили заключенные. Некоторых из них направляли в центр, где меня лечили, на уборку и хозяйственные работы. Один из них пришел прочистить радиатор в моей комнате. Мы немножко поговорили. Я спросил, чем он занимался и как его вообще сюда занесло. Мужчина объяснил мне, что был заключенным в концлагере Дахау, рядом с Мюнхеном. Тогда я услышал об этом впервые. Он уточнил, что сюда его отправили вдобавок к различным работам в области. Он был свидетелем Иеговы, бибельфоршер. Его заставляли отречься от своей веры, написать заявление о том, что он больше не принадлежит к этой секте.

Когда я вернулся в Берлин, меня определили в специальную роту для выздоравливающих солдат. Делать там было особо нечего, поэтому мы слонялись без дела по казармам. Однажды, уже в середине апреля, я встретился с командиром роты капитаном Вильгельмом Монке. Он тоже был ранен — поскольку Польская кампания закончилась несколько месяцев назад, то, скорее всего, это произошло уже на Северном фронте, в Дании или Норвегии.

Он спросил меня, собираюсь ли я куда-нибудь после этих вынужденных каникул. Я пожал плечами вместо ответа, поскольку действительно не знал, что сказать. Монке был в курсе, что я сирота. Из этого следовало, что у меня в общем-то не было места, куда бы я мог поехать. И он предложил мне провести несколько дополнительных дней отдыха в деревне, на ферме на севере, недалеко от границы с Данией. Домик находился в Хольстене, в устье Эльбы, и принадлежал брату командира нашего батальона Теодора «Тедди» Виша. Монке уверил меня, что нет никаких помех для моего приезда, заодно я смогу чем-нибудь помочь по хозяйству, если понадобится. Он добавил еще, что я смогу погостить подольше, если захочу, что говорит о том, что общее настроение было еще хорошим и продолжение конфликта виделось всем в радужном свете.

На этой ферме я прожил чуть больше двух недель. И к величайшему моему удивлению, столкнулся нос к носу с войной. Видел, как британские бомбардировщики пролетали прямо над нашими головами, видел, как истребители пикируют, пролетают на бреющем и стреляют по стоящим рядом жилым домам. Пока я там жил, сгорело два дома. Л по ночам мы наблюдали, как полыхает город Куксхафен но ту сторону Эльбы. Несколько раз видел, как вражеские самолеты бомбили этот важный для немецкого флота порт. Чтобы спастись от пожаров, вокруг фермы мы вырыли траншеи.

Пребывание там наложило на меня сильный отпечаток. После экспедиций за границу почти без единого выстрела, после военных кампаний, во время которых я с трудом понимал, что вообще происходит, я сразу оказался в гуще военных действий, да еще на немецкой земле.

Канцелярия фюрера [21]

Когда я вернулся в Берлин, то снова попал в резервную роту. Монке тоже был там. Прошла неделя или, может, две, и меня вызвали. Командиру батальона Тедди Вишу позвонили из канцелярии рейха от имени некоего Вильгельма Брюкнера, главного адъютанта Гитлера. Ему был нужен помощник. Освобождалось место в бегляйткоммандо, личном эскорте Гитлера. Ничего более конкретного Брюкнер не сказал, добавил только, что просьба срочная и что им нужен аккуратный молодой человек, на которого можно положиться. Тедди Виш рассказал об этом Монке, который сразу же подумал обо мне. Он ему напомнил, что я был тяжело ранен на фронте, сирота и к тому же единственный ребенок, — что означало, в соответствии с постановлением, действовавшим тогда в вермахте, что я должен был оставаться в запасе, не принимая участия в боях. Это было дополнительным аргументом в пользу моей кандидатуры на освободившееся место. Потом они вспомнили, что я жил в деревне у брата командира роты и что тогда все прошло замечательно, что помогал я как следует… В общем, Тедди Виш перезвонил в канцелярию и сказал, что нашел как раз того человека, которого они искали, солдата, с которым не будет никаких проблем.

Уже через несколько минут Монке вез меня в канцелярию фюрера. Мы оказались на Вильгельмштрассе, дом 77, в самом центре Берлина, в квартале, где расположены министерства и посольства. Рейхстаг отсюда всего в сотне метров, за Бранденбургскими воротами. Даты я сейчас уже точно не вспомню, должно быть, 2 или 3 мая 1940-го. (:по я прекрасно помню свои первые впечатления, помню, как впервые оказался перед небольшим столиком в приемной, лицом к лицу с охранником, которому мой командир объяснил вкратце цель нашего визита, после чего попрощался со мной и уехал.

Не теряя времени, меня представили Вильгельму Брюкнеру, который в двух словах рассказал, что мне предстоит быть курьером, обязанным постоянно бегать туда-сюда по коридорам, и что лучше было бы, если бы я прямо сейчас отправился в казарму за вещами, чтобы по возвращении сразу приступить к выполнению своих прямых обязанностей.

Полтора часа спустя я снова стоял посреди огромного холла, на этот раз с чемоданом в руке. Охранник попросил меня следовать за ним, показал мою комнату, расположенную в правом крыле здания, на втором этаже той его части, которую он называл «адъютантское крыло». Сказал, что отныне я буду там жить, и ушел.

Я был в растерянности. Что нужно делать? Как себя нести, общаться, здороваться? Как объяснить эту внезапную смену должности, это резкое внедрение в канцелярию рейха, живой памятник истории, а сейчас резиденцию Гитлера, того самого, которого несколькими годами раньше я видел на Олимпийских играх в окружении беснующейся и ликующей толпы?

Я вышел из комнаты. Через несколько метров встретил двух охранников: обоим было хорошо за сорок. Они провели меня через коридоры и комнаты, а перед ступеньками центральной лестницы большой гостиной Гинденбурга объяснили, что там, на втором этаже наверху лестницы, жил сам Гитлер. Заодно они меня предупредили, что я с ним неизбежно встречусь и что в этом случае мне следует встать «немного сбоку» и держать ухо востро, если он вдруг заведет беседу.

Мне стало страшно. Засыпая, я думал только о нем, о том, как избежать разговора с ним, как наверняка его не встретить.

Что мог я ответить фюреру, кем я был, безродный мальчишка из деревни, по сравнению с человеком, которого боготворил весь народ? Назавтра и все следующие дни я тщетно старался успокоиться и свыкнуться с новым местом работы, пытался разговориться с новыми коллегами. Одним из первых, с кем я познакомился, был Артур «Вилли» Канненберг, невысокого роста человек, коренастый, с невероятным чувством юмора, из тех, кто не лезет за словом в карман. Он был мажордомом Гитлера, важным в доме человеком, ответственным за кухню, еду, напитки и все, что с этим связано. У него был свой штат и свои адъютанты. К нему в Бауэрнштюбхен, что-то вроде крохотной таверны в смежной с кухней комнате, можно было в любой час дня и ночи зайти, посидеть на диванчике, погрызть чего-нибудь, выпить чаю или пива.

Командующего бегляйткоммандо звали Бруно Геше. Старый соратник Гитлера, прирожденный боец. У него на форме был позолоченный значок нацистской партии, означавший, как я узнал впоследствии, что его партийный номер не превышал число 100 000. Геше был человеком простым в общении, разговаривал вполне дружелюбно, грубым, во всяком случае, не был. В его лице было что-то запоминающееся: сильный, выступающий подбородок и слегка косящие глаза. Он мне коротко объяснил, что первое время придется носиться туда-сюда, брать нужную депешу, письмо или ноту и нести ее нужному адъютанту фюрера. Я должен был также быть готов доставить почту или газету прямо в кабинет Гитлера и передать одному из его камердинеров, или главе канцелярии рейха Гансу Генриху Ламмерсу, или главе президентской канцелярии Отто Мейснеру — человеку, который в свое время работал вместе с великим маршалом Паулем фон Гинденбургом, или некоему Вальтеру Хевелю, правой руке и офицеру связи министра иностранных дел Риббентропа. Список имен все удлинялся, места назначения пересекались, в конце концов все смешалось и перепуталось. Четкого распорядка не стало. Из-за войны сильно увеличилось количество передаваемой информации, все больше становилось ее источников, а новые сообщения поступали с все возрастающей частотой. Чтобы ознакомиться с моим расписанием и заданиями на ближайшие два дня, мне достаточно было заглянуть и тетрадку, лежащую в приемной и каждое утро между восемью и девятью часами заполняемую лично Гитлером или его адъютантом, лейтенантом Францем Шедле.

Всего в бегляйткоммандо нас было не больше двадцати. Я очень быстро понял, что ежедневные задания членов нашей группы сильно разнятся: одни были курьерами, как и я тогда, другие работали на коммутаторе, сидели в приемной, отвечали за развод караула в нескольких местах канцелярии, ну и, наконец, были те, кто сопровождал фюрера во время поездок — задача, которую мне доверили несколько позже. Все эти должности были взаимозаменяемыми, в ритме трех смен, работающих по восемь часов, то есть с двух дня до десяти вечера, с десяти до шести утра и с шести до двух. В первые годы войны расписание еще соблюдалось, но потом, когда действия все чаще стали выходить из-под контроля, все полетело вверх дном.

Первая встреча с Гитлером

Итак, в ближайшее время я должен был заниматься почтой и заодно научиться различать и идентифицировать всех обитателей канцелярии. Отправная точка — приемная, та самая, где я оказался в день своего приезда. Через эту маленькую комнатку — налево в глубине двора — входили и выходили посетители канцелярии, там же складывали почтовые сумки, посылки, срочные послания и газеты. Все должны были проходить через это место, что днем, что ночью. В приемной нас было трое — все стояли по стойке «смирно» рядом с небольшим столиком. Я должен был бегать по коридорам, остальные двое — встречать посетителей, принимать у них верхнюю одежду в раздевалке и звонить по телефону, чтобы предупредить об их прибытии. Очень редко я видел, чтобы кто-нибудь из посетителей завязывал с нами разговор. Мне казалось, они стеснялись, испытывали неловкость, связанную, безусловно, с символичностью места, и с нашим присутствием тоже, поскольку это означало, что Гитлер где-то рядом и что нашими стараниями ему сразу же станет известно о любом неосторожном слове или необдуманном поступке. Они словно видели в нас близких фюреру людей, кого-то вроде личной и приближенной охраны первого человека в государстве. Довольно ошибочное мнение — в том, что касалось меня, во всяком случае, но все вместе это только подпитывало состояние неуравновешенности, которое и так меня не покидало.

Обыск посетителей, если уж он имел место, производился в смежной комнате двумя сотрудниками РСД, люди из бегляйткоммандо никогда в этом не участвовали. «Фюрер не потерпит, чтобы человек из его личной охраны вел себя таким образом с его гостями», — сразу расставили для меня все точки над «i».

Первое время я относил письма практически одним и тем же адресатам: двоим личным адъютантам фюрера — Вильгельму Брюкнеру и Альберту Борману, брату влиятельного Мартина Бормана, в то время члену личного штаба Гитлера, послу Вальтеру Хевелю и Хайнцу Лоренцу, заместителю руководителя печати рейха Отто Дитриха. Их комнаты помещались на втором этаже в адъютантском крыле. В конце их коридора всего в нескольких метрах располагались апартаменты фюрера — человека, встречи с которым я хотел избежать любой ценой. Эрих Краут, один молодой человек из наших, быстро раскусил причину моего беспокойства и, что было очень мило с его стороны, дал мне полезный совет: делать небольшой крюк, с тем чтобы снизить вероятность встречи с Гитлером. Вместо того чтобы пересекать каждый раз центральный зал, он предложил мне выходить во двор, снова входить в здание через служебный вход, который находился как раз напротив, и подниматься потом по второй лестнице, чтобы попасть на нужный этаж. Естественно, я не преминул воспользоваться его советом. Если я и задавал вопросы, то очень мало. Я не смел. Я встречался с людьми, учился ориентироваться, запоминал. На это требовалось время. В моем поведении чувствовалась неловкость, после двух лет службы в лейб-штандарте я был слишком вымуштрованным. Здесь разговаривали не так, как в казарме, здесь не было «Есть!» и не нужно было вытягивать руку каждый раз, когда ты видел офицера или старшего по званию. Мне казалось, что я попал в администрацию, в публичное учреждение. Отношения с теми, кого я в конце концов начал называть «товарищами», были не то чтобы панибратскими, но уж точно гораздо более простыми и цивилизованными, чем строгий режим в казармах.

Среди них были «новенькие» и «старики», разделенные невидимой чертой, которую сразу же чувствовал вновь прибывший. Той весной 1940 года «стариков» в бегляйткоммандо было гораздо больше, чем новеньких. Им в основном было за сорок, все выросли в лоне национал-социалистической партии. Близкие соратники Гитлера, те, кто был рядом с ним еще до его прихода к власти в 1933-м. Практически все они были по званию штурмбаннфюрерами (майорами), но с военной точки зрения никуда не годились. Этот очень узкий кружок состоял только из членов НСДАП. Среди них было одно исключение — Макс Аман, один из старейших, он уже разменял свой пятый десяток. Один из тех немногих, кто знал не понаслышке, что такое война: Первую мировую он прошел унтер-офицером. Он сражался на поле боя рядом с Гитлером. Когда мы в первый раз разговорились, он начал кичиться тем, что мочился вместе с фюрером на какого-то араба. Это до сих пор его смешило. Он, наверное, единственный из всех был с Гитлером на «ты», тогда как остальные, все без исключения, называли «шефа» на «вы», даже те, кто участвовал в путче 1923 года.

Через неделю, примерно 8 или 9 мая, меня вызвали в бюро Вильгельма Брюкнера. Тогда впервые мне начали задавать вопросы: откуда я родом, как получил чин старшего сержанта в Польше и Железный крест второго класса за ранение, как меня ранило, как получали ранения мои однополчане. Беседовал он со мной очень добродушно, неофициальным тоном, даже немножко по-отечески. А увидев мои военные ботинки, заметил: «Шеф этого не любит!» Я должен был как можно быстрее подыскать себе подобающие службе ботинки, для чего мне следовало явиться к Вернике, в службу канцелярии фюрера. Он продолжал, пока мы шли к двери: «А ваши товарищи подскажут, где это». Я его немного обгоняю, прохожу слегка вперед и, повернув дверную ручку, открываю дверь, чтобы дать ему пройти. Он останавливается как вкопанный. Прямо перед нами стоит Гитлер — как будто он слышал весь разговор.

Он смотрит на меня. Входит. В руке у него письмо. Я стою в метре от него. Смотрю на него, не видя. Меня бросает то в жар, то в холод. Меня знобит. Мне страшно. Провалиться бы сквозь землю или грохнуться в обморок здесь же, на месте. Слово берет Брюкнер, очень четко объясняет, что им нужно было подкрепление и что я — новенький. Кажется, будто Гитлер не слушает, будто он сам все тает, все это уже слышал. Он обращается к своему адъютанту — удивительно спокойным, простым голосом, совсем непохожим на тот, которым он произносит торжественные речи пред толпами народа:

— Откуда этот молодой человек?

Это ко мне. Я изо всех сил, правда без особого успеха, стараюсь сохранить видимость уверенности и говорить четко и прямо:

— Я родился в Верхней Силезии. Недалеко от Оппельна.

— А у нас есть кто-нибудь из Оппельна? — продолжает Гитлер, все так же глядя на своего адъютанта.

— Не думаю, — отвечает Брюкнер.

— Тогда он прямо сейчас может оказать мне услугу, — говорит фюрер, вкладывая мне в руку письмо. — Отвезите это моей сестре Пауле в Вену.

Гитлер разворачивается и исчезает из комнаты. Ну вот, все закончилось. Я так и стоял там, слегка обалдевший, но в то же время как будто успокоенный, избавленный от груза, от которого с самого моего приезда мне никак не удавалось освободиться. Мы обменялись всего несколькими словами, но это приблизило меня к остальным, к товарищам. Прославленный Гитлер, которого я только что видел, не был ни монстром, ни сверхчеловеком. Гитлер больше не был Гитлером. Он казался таким, как все. Не сказал бы, что мой страх окончательно исчез, но он стал незаметнее, слабее. Я посмотрел на дверь. Она была открыта. В этот момент меня вывел из забытья голос Брюкнера: «Обо всем остальном позаботятся ваши товарищи».

Я спустился вниз. На кухне мне приготовили пакет с едой на ночь. Я еще немножко подождал, пока приготовят второй пакет, гораздо больший по размерам и предназначенный для сестры Гитлера. Там наверняка были сладости или пирог, произведение Вилли Канненберга, большого специалиста по этой части. Затем меня быстро отвезли на вокзал, и прежде, чем пробило восемь, я уже ехал ночным поездом в австрийскую столицу. На мое имя было зарезервировано место в спальном вагоне.

Я уже не помню ни адреса этой женщины, ни квартала, в котором она жила. Помню только кнопку звонка при входе в здание, где не было таблички с ее именем, как, впрочем, и на входной двери в ее квартиру на пятом этаже.

Она ждала моего приезда, должно быть, кто-то сообщил ей по телефону. Я вручил письмо и пакет. Она, в свою очередь, предложила мне чашечку чаю и пирожных. Расспрашивала меня, как дела у ее брата и вообще в канцелярии, в Берлине. Я немного мог ей рассказать, разговор не клеился. Я пробормотал что-то о том, что я новенький, что меня только-только зачислили в личный эскорт фюрера. Я пробыл у нее чуть больше получаса, после чего откланялся.

Оказавшись на улице, пошел первым делом к отелю «Империал», где, как мне объяснили перед отъездом, для нас были постоянно забронированы три комнаты. Дойдя до этого роскошного здания, я вдруг решил повернуть обратно. Я не осмелился. Не для меня это. Пока я шел, думал о Брюкнере. Перед самым отъездом он сказал мне, что на обратной дороге, если захочу, я смогу заехать к себе в деревню и отдохнуть там несколько дней.

Через два часа я уже сидел в поезде на Бреслау. В Оппельне я сел на местный поезд и добрался до бабушки, которая с тех пор, как в 1936 году умер дедушка, жила одна. У нее я провел три полных дня.

С фюрером и без

Когда я вернулся в Берлин, то сразу понял, что Гитлер уехал из города. Канцелярия казалась пустой и странно спокойной. Фюрер был в это время на Западном фронте и руководил наступлением на Францию. Его не было почти два месяца. Вместе с ним уехали несколько человек из его близкого окружения, в том числе Вильгельм Брюкнер и Вальтер Хевель.

У меня появилось свободное время. В генеральном штабе мне выдали талон на покупку новой формы. Для начала я купил себе пару новых сапог в магазине на Фридрихштрассе. Потом, чуть подальше, на Тауэнцинштрассе, той самой улице, в которую переходит Курфюрстендамм, мне сшил по мерке форму портной, который обшивал лично Гитлера. Форма была классической модели, того же серо-зеленого цвета, что и форма, которую нам выдавали в казарме, но из ткани гораздо лучшего качества. Одна пара брюк — прямого покроя до самого низа, а вторая — расширяющаяся на уровне бедер, с характерными полукружиями между талией и коленями, за которые ее прозвали «брюками наездника». На левом рукаве кителя, на предплечье, как и в лейб-штандарте, была пришита полоска ткани с именем Гитлера.

В канцелярии я пересекался с кучей народу, с товарищами из бегляйткоммандо, и мы перекидывались парой словечек. Во-первых, конечно, с Августом Кёрбером, одним из «стариков», из тех, у кого был позолоченный значок немецкой партии. Ему было лет тридцать. Постепенно мы очень сблизились. Он был, если можно так выразиться, ответственным за прием посетителей в главной приемной, где мы и находились большую часть времени. Кёрбер был человеком очень обеспеченным, поговаривали, что даже миллионером. Огромные грузовики предприятия, которое он возглавлял, занимались поставкой на территорию всей страны тонн гравия, необходимых для строительства автомагистралей. Как я впоследствии убедился, он был одним из немногих в окружении фюрера, кто позволял себе свободно высказывать ему свое мнение. Как и большинство давних членов бегляйткоммандо, Кёрбер в 1933 году вступил в штабсвахе, личную охрану Гитлера под командованием Йозефа Дитриха. Хотя он был верным сторонником и одним из самых близких Гитлеру людей, в канцелярии я его видел достаточно редко, разве что в последние месяцы нацистского режима он стал чаще появляться в апартаментах фюрера.

Макс Аман, один из «стариков», в июне присоединился к Гитлеру во Франции. Когда он вернулся, то рассказал, что сопровождал Гитлера во время его короткого визита в Париж. По неписаному правилу телохранителей, которые ездили с шефом на официальные встречи или важные визиты, практически всегда выбирали исходя из служебного стажа. Так, когда фюрер встречался с Муссолини, его сопровождали люди, которые были рядом с ним с самого начала карьеры. И только некоторые из них удостоились чести присутствовать при подписании перемирия в Компьенском лесу 22 июня 1940 года. Это, должен признать, вполне меня удовлетворяло. Было что-то успокаивающее в осознании того, что я не причастен к подобного рода событиями. Пока, по крайней мере.

Могу еще вспомнить Отто Гансена, Адольфа «Ади» Дирра, Гельмута Беермана, а также Шлотмана и Рюсса, имена которых я позабыл. Все вместе они были чем-то вроде ядра бегляйткоммандо. И все были рядом с Гитлером еще до его прихода к власти. Со мной они поддерживали достаточно теплые отношения.

Еще одной немаловажной фигурой был Карл Вайхельт, стоявший на полпути между «стариками» и «молодежью». Один из немногих профессиональных военных. В его поведении и манере разговаривать сквозили утонченная элегантность и проницательность. У него всегда находилось время, чтобы помочь мне, дать совет относительно работы, подсказать, как держать себя на людях или в тесном кругу в присутствии фюрера. Он и в дальнейшем очень много мне помогал.

Пока не вернулся Гитлер, в канцелярии было относительно спокойно, и меня успели научить пользоваться телефонным коммутатором. Эта установка, выпущенная в 1939 году, для того времени была суперсовременной. Принцип ее работы основывался не на штекерах, а на клавишах и быстро распознаваемом цветовом коде. Единственная красная лампочка была зарезервирована за Гитлером, остальные были белыми, зелеными или желтыми. Номер телефона канцелярии, а в действительности — личных апартаментов фюрера, был 120050. Номер этот не изменился до последних дней Третьего рейха. Коммутатор позволял установить соединение напрямую вне зависимости от местоположения звонящего. Мы были абсолютно независимы. У меня тоже был прямой номер: к цифрам 120050 нужно было добавить 157. Связист Герман Грец установил телефон прямо в моей спальне, а несколько позже — в квартире, где мы жили с женой.

Именно там, на телефонном узле, я впервые встретился с Отто Гюнше. Мы были примерно одного возраста, но явно разного полета. Гюнше был родом из Йены, очень рано вступил в гитлерюгенд. В лейб-штандарте «Адольф Гитлер» он был с первых лет его существования. Очень быстро получил унтер-офицерский чин. С тех пор как я пришел на работу в канцелярию, мы регулярно пересекались в коридорах или в приемной. Он часто повторял, как некоторые «старики», что тоже хотел бы уйти на войну, показать, на что он способен, стать настоящим солдатом с оружием в руках. Если память мне не изменяет, Гюнше ненадолго выезжал на фронт до того, как в 1943 году его назначили личным адъютантом Гитлера.

За все это время никто не спросил меня, состою ли я в НСДАП, нацистской партии. Никто не старался выяснить мои политические пристрастия. Думаю, что из самого факта моего присутствия в лейб-гвардии и уж тем более в бегляйткоммандо естественным образом вытекала моя причастность к режиму. В более общих словах — вопросы политического характера между нами не обсуждались. О них просто молчали. Не могу вспомнить, чтобы слышал разговоры о нацистском режиме. И никогда мы не обсуждали выбор или решение, принятые кем-то из руководства. Между собой разговаривали о семейных делах, о военной карьере, наградах или войне, ну, или, наконец, об истории, о недавнем прошлом, принесшем стране победы и экономические достижения. У меня, поскольку я был ранен на фронте, была в загашнике парочка баек. И это, кажется, обеспечивало мне некий статус, создавало благоприятную репутацию.

Гитлер вернулся в Берлин в разгар лета, в ореоле славы после недавней победоносной кампании против Франции. Суета возобновилась. Одно его присутствие заметно увеличивало объем работы.

С каждым днем мне становилось понятнее, как устроена жизнь вокруг персоны фюрера и насколько она упорядочена заранее запланированными встречами и делами, подчиняющимися строгому графику. Это была отлично налаженная система. До самого конца национал-социалистического режима (за исключением периода бомбардировок союзнических войск) дни и ночи в канцелярии проходили в одном и том же практически неизменном ритме.

Первых посетителей проводили к фюреру ближе к полудню. Не раньше. Гитлер спал мало, но ложился поздно, поэтому день его начинался в одиннадцать, а то и в половине двенадцатого. Когда посетитель или несколько посетителей проходили через приемную, один из нас сопровождал его или их в большую гостиную Гинденбурга, сразу за приемной. Нередко в этом просторном холле появлялся и сам Гитлер, чтобы лично поприветствовать гостей. После полудня, закончив утренние встречи, он запирался в кабинете со своими адъютантами и военачальниками, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Совещание затягивалось до двух часов дня, а часто и позже.

Обед подавали в столовой на первом этаже. Чтобы попасть туда, надо было пересечь холл, потом еще раз пройти через маленькую гостиную, выходившую в зимний сад, в комнату, которую все называли «курилкой», хотя никто никогда там не курил в присутствии Гитлера. Там уже ждали приглашенные гости, те, кому предстояло в соседней комнате разделить с фюрером трапезу. Перед тем как сесть за стол, вели пустые разговоры обо всем и ни о чем. Приглашенных обычно бывало не больше десяти человек — если речь не шла, разумеется, об официальных приемах или торжественных обедах, которые устраивали в большой столовой по другую сторону зимнего сада. Одной из наших задач было обзвонить с утра всех гостей, с тем чтобы напомнить им об обеде или пригласить. В принципе денщик Гитлера должен был приходить к нам в помещение коммутатора и вручать список тех, кого необходимо было оповестить. Однако вскоре нас все чаще и чаще в последнюю минуту стали просить самих найти гостей к обеду. На такие случаи я научился находить нужных людей, выучил такие места, как отель «Эксельсиор», где останавливались члены партии, когда были проездом в столице. Приходилось звонить и в центральный комитет партии, чтобы пригласить кого-нибудь из высшего руководства или гауляйтеров, если они были свободны.

Существовало одно правило: Гитлер не желал видеть за столом двух людей одной профессии. Рассказывали, что однажды в самый разгар обеда при нем повздорили не то два хирурга, не то два архитектора. Он решил, что спор был вызван только его присутствием, что они старались исключительно привлечь его внимание, как два петуха в курятнике. И он ни в коем случае не хотел, чтобы это повторилось. А следить за этим нужно было нам.

Помимо одной-двух секретарш и адъютанта, за столом обычно сидели врач, архитектор или художник, а также государственный чиновник или кто-нибудь из высшего руководства партии. Когда мы звонили потенциальному сотрапезнику, чтобы сообщить о том, что он приглашен к Гитлеру на обед, они обычно соглашались не мешкая, иногда после пары секунд вполне искреннего удивления. Только очень немногие — как Йозеф Геббельс, например, — позволяли себе отклонить приглашение. Случалось, что министр пропаганды в последнюю минуту отказывался от приглашения, мотивируя свой отказ внезапно возникшими неотложными делами или чрезмерной загруженностью на работе.

Мне довелось присутствовать всего на нескольких обедах в берлинской канцелярии Гитлера. Мое место было за дверью или, что случалось гораздо чаще, в приемной либо у коммутатора. Могу только сказать, что в то время, когда победы немецкой армии были еще очень многочисленны, Гитлер много говорил и часто брал слово, чтобы пуститься в пространные монологи. На ту пору, признаться, я не слишком прислушивался ко всем этим дискуссиям. Из скромности? Сдержанности, привитой на военной службе? Из страха сделать что-нибудь не так? Наверное, все, вместе взятое. Это из уст «стариков», несколько позже, я узнал, что фюрер любил рассуждать об искусстве, науке и истории. Но никогда он не поднимал за столом вопросов политического или военного характера.

После обеда Гитлер проводил встречи, в большинстве случаев с глазу на глаз. Он иногда мог подолгу задерживать у себя кого-нибудь из членов генерального штаба или какого-нибудь посла, министра или финансиста. В основном визиты эти приходились на время чая. У Гитлера была привычка приглашать собеседника на прогулку по зимнему саду, месту, к которому он был особенно привязан. Именно там проходили их бесконечные и очень частые встречи с Германом Герингом, главнокомандующим Люфтваффе и министром военно-воздушных сил, Рудольфом Гессом, его правой рукой в отношении всего, что касалось НСДАП, а также Йозефом Геббельсом. Присаживались они очень редко. Также я никогда не видел, чтобы у него была с собой бумага или какие-либо документы, не видел, чтобы он делал заметки или писал что-то от руки во время беседы.

Кто-нибудь из нас всегда был неподалеку. Иногда рядом находился также кто-нибудь из камердинеров. И когда Гитлер разговаривал с генералом или высокопоставленным лицом, адъютант соответствующего рода войск почти всегда находился рядом на всякий случай. Впрочем, к концу войны, когда положение становилось все более тяжелым, Гитлер все чаще совершал свои прогулки только в сопровождении адъютантов из вермахта, как то: Фридриха Хоссбаха, Рудольфа Шмундта, а в последние недели Вильгельма Бургдорфа.

Когда совещания заканчивались, Гитлер поднимался в свои апартаменты. Тогда он мог отдохнуть или немного почитать. Если погода стояла хорошая, он в одиночку прогуливался перед обедом по парку канцелярии. И там мы тоже были всегда неподалеку, на расстоянии взгляда или оклика. Помимо нас в большом парке постоянно стояла на дежурстве рота РСД.

Чтобы попасть в апартаменты Гитлера из гостиной Гинденбурга, нужно было подняться по длинной лестнице, покрытой красным бархатным ковром. Поднимаешься на этаж и поворачиваешь направо. Сначала — библиотека. К сожалению, память моя не сохранила названий книг, которые были расставлены по многоярусным полкам, за исключением разве что внушительного двенадцатитомного издания большой энциклопедии Мейера. Говорили, что Гитлер любит подобного рода литературу. Пройдя библиотеку, вы попадали в салон, строго посередине которого стоял огромный стол, занимающий почти все пространство комнаты. На столе всегда лежали ворох газет, набросанные кучей журналы, эскизы и архитектурные чертежи, часть из которых рисовал сам Гитлер, а остальные ему представлял Альберт Шпеер. Оттуда дверь вела прямо в ванную комнату, а потом в маленькую, приблизительно пять на шесть метров, спальню. И кровать там была совсем небольшая, латунная. В изголовье на стене, чуть справа, висел портрет матери Гитлера. Когда он ложился спать, портрет оказывался за ним, как раз над головой. В ногах кровати — небольшой круглый столик с двумя креслами, самого классического стиля. Налево — стенной шкаф для одежды. Из этой комнаты, не проходя по коридору, можно было сразу попасть в спальню некой Евы Браун, молодой спутницы фюрера, о существовании которой я узнал далеко не сразу, через несколько дней после возвращения Гитлера с Западного фронта.

Пройдя через анфиладу комнат фюрера, попадаешь в две небольшие комнатушки. Одна — для камердинера, который обслуживал фюрера во время частных встреч, например когда к нему в Берлин приезжала сестра. Комнатки эти назывались треппенциммер («комнаты с лестницей»), так как, чтобы зайти в них, нужно было подняться по трем ступенькам. Убранство было более чем скудным и ограничивалось столом и четырьмя креслами.

Коридор, который шел вдоль комнат снаружи, выходил в правое крыло здания, где мне отвели комнату для жилья. Там также размещались рабочие комнаты секретарей фюрера, а тремя ступеньками ниже — комнаты адъютантов, Вальтера Хевеля и Отто Дитриха, который часто оставлял вместо себя заместителя, Хайнца Лоренца. Зепп Дитрих, другой приближенный Гитлера и глава лейб-штандарте, также располагал комнатой на этом этаже, несмотря на то что в канцелярии появлялся крайне редко.

На противоположном конце вестибюля, как раз перед входом в комнаты Гитлера, находилась небольшая и почти не посещаемая столовая. Оттуда можно было пройти в так называемый конференц-зал, предусмотренный для больших церемоний и важных военных собраний. Это было уже другое крыло канцелярии, принадлежавшее вермахту и расположенное как раз напротив того, в котором жили и я, и адъютанты. Именно в этом крыле располагался главный вход, в приемной у которого мы постоянно находились.

Вечером, если не было почетных гостей или официального приема, ужинать садились сразу после восьми. Гостей было примерно столько же, сколько и за обедом. И к ужину тоже нам полагалось находить людей, которым предстояло стать сотрапезниками фюрера. Во время еды один из слуг приносил список новых фильмов, которые можно было посмотреть по окончании ужина.

Кино показывали в большой зале, которую мы называли музыкальной гостиной: она располагалась рядом с курилкой, а проход в нее был через небольшую гостиную на первом этаже. За несколько месяцев, что прошли с моего прихода на работу в канцелярию, я убедился, что Гитлер предпочитал американское кино. Не припомню сейчас, что за картины показывали в канцелярии, в памяти осталось только одно название — «Унесенные ветром», первый цветной фильм, который мы увидели. Я как раз стоял там на дежурстве в день, когда его показывали. После финальных титров Гитлер встал со своего места с удовлетворенным видом; судя по всему, фильм ему очень понравился. Он незамедлительно подозвал Йозефа Геббельса и сказал ему, что необходимо сделать так, чтобы и в Германии могли снимать подобные вещи. Они немного поговорили, а потом вновь сели на свои места, чтобы просмотреть фильм еще раз.

Однажды вечером 1940 или 1941 года, если мне не изменяет память, при Гитлере показывали фильм с Чарли Чаплином. Не могу сейчас вспомнить ни сюжет, ни реакцию зрительного зала. Помню только, что на экране был Чаплин, и все. Правда, не могу сказать ничего больше.

Человека, который был ответственным за то, чтобы доставать и заряжать бобины, звали Эрик Штейн. В большинстве своем бобины попадали к нему из Министерства пропаганды Геббельса, располагавшегося как раз напротив канцелярии, по другую сторону Фосштрассе. Иногда Штейну приходилось ездить за фильмами к Хакешер-Маркт, в старый Берлин — там располагалось что-то вроде склада или хранилища.

Посмотрев фильм, Гитлер устраивался в курилке, перед камином. С ним вместе были гости, кто-нибудь из генерального штаба и один из его врачей. Там пили чай, иногда шампанское или другие алкогольные напитки. Сам Гитлер предпочитал любым алкогольным напиткам чай. На людях, во всяком случае. Кто-то из прислуги однажды проболтался мне, что в 1941 году перед тем, как выйти на трибуну, Гитлер мог позволить себе стаканчик фернет-бранки. Этот самый слуга поведал, что выливал в стакан маленькую бутылочку напитка, 200 граммов, причем делал это не при всех, а либо на кухне, либо прямо в комнате шефа. Фернет-бранка, по его словам, действовала на фюрера умиротворяюще. Тогда же один из «стариков» мне рассказал, все так же полушепотом, что Гитлер, который не курил ни сигары, ни сигареты, в молодости очень любил ежевичный ликер с юга Германии, называвшийся «Кроцбеере».

Спать Гитлер обычно ложился очень поздно. Ночные разговоры в курилке редко заканчивались раньше двух-трех часов ночи, а в последние годы, когда жизнь фюрера становилась все более неупорядоченной, иногда затягивались и еще позже.

Только у меня из всей бегляйткоммандо была своя комната в канцелярии Гитлера: я пока еще был холостяком и к тому же поступил на работу в тот момент, когда больше не было свободных мест в здании, которое называли Новой канцелярией, — оно было построено в 1939 году Альбертом Шпеером неподалеку от Герман Геринг-штрассе, и там жила со своими семьями большая часть членов бегляйткоммандо СС и РСД.

Близкие

Дни шли за днями, и постепенно я научился распознавать лица и имена, узнал истории и слухи, которые ходили обо всех обитателях канцелярии. Это был очень узкий круг людей, которых я видел каждый или почти каждый день. Все мы были членами одной семьи и жили в одном ритме, неделю за неделей, и параллельно с нами жили еще некоторые люди, которые всегда были под рукой и не выпадали из поля зрения.

Адъютанты из узкого круга людей, окружавших фюрера, были мои основные собеседники. Они были главными шестеренками в повседневной жизни Гитлера, основой, командой, которая сопровождала его всюду, всегда по стойке «смирно» и всегда работая только на него. Я передавал им депеши и послания, забирал почту. Адъютанты, в свою очередь, заходили в приемную, в помещение коммутатора, звонили по внутренним телефонам, чтобы сообщить о собрании, поездке, встрече, которую нужно было организовать. Мы были винтиками в их механизме.

Начальника ординарцев звали Вильгельм Брюкнер, это был тот, кто принял меня в день поступления на службу. Важный человек, историческая личность на службе фюрера, в его личной охране. Все, казалось, признавали его авторитет в том, что касалось работы. Его крепкое телосложение и рост, намного превышающий мой, естественным образом впечатляли собеседников, хотя в обращении он умел казаться очень услужливым.

В 1940 году, то есть немного времени спустя после моего прихода, Брюкнер неожиданно покинул канцелярию. Причиной был конфликт с Гитлером. Фюрер, скорее всего, не поддержал его в противостоянии с интендантом Канненбергом. Во всяком случае, между нами прижилась именно эта версия. Надо заметить, что в то время я старался не задавать лишних вопросов. Я только знаю, что Брюкнер в очень короткие сроки оказался на фронте с одной из частей вермахта.

Юлиус Шауб был для фюрера незаменимым человеком, палочкой-выручалочкой. Он и заменил Брюкнера на посту начальника адъютантской службы, формально во всяком случае. Шауб был, что называется, среднестатистическим человеком, фигурой без лица, военным без выдающихся способностей. С точки зрения военного дела он был никем, хотя этого, надо признать, нельзя было сказать о его достижениях по партийной линии. Возвышением своим Шауб был обязан исключительно долгой дружбе, которая связывала его с Гитлером: в 1923 году, после неудавшегося государственного переворота, именно он да еще Рудольф Гесс были сокамерниками Гитлера в Ландсбергской тюрьме. Он занимался секретными бумагами шефа. Шауб был вернейшим из верных, вне всякого сомнения, одним из наиболее приближенных к фюреру людей, одним из тех, кто остался с Гитлером до самого конца. Незадолго до самоубийства именно ему Гитлер поручил уничтожить документы из своего сейфа.

Шауб почти ничего не рассказывал. Он никогда не обсуждал с нами происходящие события, никогда не заикался о трениях, которые, возможно, возникали между ним и фюрером. С ним мы не обсуждали ничего сверх регламента. Просто выполняли свою работу, и все. Один раз, в 1941-м, Шауб отправил меня на Главпочтамт получить большую сумму денег. Там меня проводили в укромную комнатку, где вручили чемодан, набитый банкнотами. В нем было 100 000 рейхсмарок. Сумма по тем временам огромная, а я нес ее по Берлину до канцелярии один.

Меня очень ценил Альберт Борман. Я очень быстро стал кем-то вроде его протеже. У всех, кто работал в канцелярии, всегда был кто-нибудь под рукой, чтобы заниматься текущими делами более или менее частного характера. Для Альберта Бормана таким человеком был я. «Вы не можете постоянно оставаться телохранителем Гитлера, вам нужно уделять время и мне», — бросил он мне однажды. Когда ему нужно было отправить письмо или посылку матери, он прибегал к моей помощи.

Альберт Борман не только был адъютантом, но и заведовал канцелярией. Именно в его ведении находилась, например, так называемая «сокровищница», комната, расположенная в подземельях новой канцелярии, куда складывались полученные фюрером подарки. В один прекрасный день он взял ключи и открыл мне дверь этого удивительного места. Это было в марте 1943 года, мы с женой только-только переехали на новую квартиру. В комнате повсюду стояли картины — на полу, сложенные одна к другой, там же стояли несколько скульптур, вазы… Борман сказал, что я волен выбрать и забрать себе наиболее полюбившуюся картину, украсить наш новый дом. В конце концов я выбрал два полотна. На одном, маленьком и не очень ценном, было изображено озеро. Подпись гласила — Арнольд, шведский художник. Второе — огромная картина почти два метра в длину — принадлежало кисти немецкого художника начала века, «очень известного», уточнил Борман. Правда, я, как ни стараюсь, не могу вспомнить его имя. На ней были три вставшие на дыбы лошади на фоне грозового неба. Картина была достаточно ценная, но в апреле 1945 года бесследно пропала. Скорее всего, в хаосе последних дней империи ее прибрали к рукам мародеры.

Так вот, Альберт Борман был младшим братом Мартина Бормана, который стал в 1943 году личным секретарем Гитлера. Между собой два Бормана ни словечком не обменивались. Все об этом знали. Хотя, думаю, настоящая причина их разлада мало кому была известна. Мы этот вопрос не обсуждали, вопросы подобного толка у нас не поднимались, во всяком случае не поднимались впрямую. Только гораздо позже, в ходе разговора с одним из товарищей по службе, я понял, что вина за разрыв отношений между двумя братьями лежала на Мартине Бормане. Он якобы не принял второго брака своего младшего брата и прекратил с ним всякие отношения, не изменив своей позиции до последних дней рейха.

Секретарши были вездесущи. Среди тех, кто окружал фюрера, они всегда были в первых рядах, всегда под рукой и постоянно друг друга сменяли. Мы то и дело кого-то из них встречали в коридорах. От этого, правда, наши отношения не становились менее формальными. По роду деятельности с ними нам приходилось сотрудничать ну очень редко. Они были к нам очень благожелательны, однако лично у меня, должен признать, никаких связей ни с кем из них не было. Мы вместе пили кофе, болтали о том о сем, очень вежливо, но не более того. Я никогда не был с ними на «ты». Геше, наш начальник, был, мне кажется, более открытым. Из всех нас у него были с ними самые теплые отношения.

Дольше всех на посту секретарши работала Иоганна Вольф, она очень давно стала членом НСДАП, еще до того, как Гитлер пришел к власти. К тому моменту, когда мы встретились в первый раз, у нее за плечами был уже более чем десятилетний стаж работы в канцелярии. Всегда спокойная, она относилась к нам по-матерински, а в команде считалась «почетной секретаршей».

С ней мы иногда болтали. А Гитлер чаще всего вызывал к себе Герду «Дару» Дарановски и Кристу Шредер. Криста, как потом выяснилось, тоже уже несколько лет состояла членом нацистской партии. Она была исключительно серьезным человеком — и в работе, и в жизни. Дара была любимой секретаршей Гитлера. Она была родом из Берлина, ей только-только исполнилось тридцать лет, она говорила с легким акцентом и умела создать оживление везде, где бы ни находилась. В 1943 году она вышла замуж за Экхарда Кристиана, помощника генерала Альфреда Йодля, и ушла с работы.

Шесть месяцев спустя, правда, передумала и вернулась. Был ли Гитлер удивлен или опечален ее уходом? Не знаю, не могу сказать. С уверенностью могу только утверждать, что фюрер ее не удерживал. Тот или та из нас, кто хотел уйти из канцелярии, свободно могли это сделать, как это доказали потом два или три случая подряд. Почти сразу после ухода Дары на ее место пришла Траудль Хумпс, которая осталась с нами даже после ее возвращения. Я очень хорошо помню тот день, когда Альберт Борман представил ее нам, совсем молоденькую, чуть старше двадцати лет, пока еще очень скромную. У нее было легкое косоглазие, которое она быстренько исправила с помощью операции в одной из глазных клиник Бетерхсгадена. Затем, недолго думая, она выскочила замуж за моего приятеля Ганса Юнге, одного из камердинеров Гитлера.

Как и в случае с секретаршами, у Гитлера в любой момент должен был быть под рукой кто-то из прислуги. Кроме Ганса Юнге, Гитлеру прислуживали Отто Мейер, член бегляйткоммандо, Хайнц Линге, очень надменный и малосимпатичный субъект, который во что бы-то ни стало хотел стать нашим начальником, Вильгельм Арндт, тоже давний член лейб-штандарте, и Август или, я уж не помню точно, Герман Буссман — он пришел чуть позже, и с ним мы потом подружились. Карл Краузе был особенной личностью. Он служил в бегляйткоммандо СС, а потом долгие годы сопровождал Гитлера в качестве камердинера, до тех пор, пока тот не уволил его во время Польской кампании. Как мне рассказывали, оба находились на линии фронта, на территории противника. Краузе неосмотрительно набрал в каком-то колодце воды, чтобы дать фюреру напиться. Он так спешил, что не проверил предварительно, не была ли вода заражена или даже, может быть, отравлена. А Гитлер очень быстро догадался, что вода, которую он пил, не его любимого сорта — он предпочитал «Фахингер». Краузе был сослан в часть немецких военно-морских сил. В 1943 году он был ранен и Гитлер снова призвал его к себе. В то время мы с Краузе достаточно часто пересекались. Некоторое время спустя после своего возвращения он был снова, на этот раз окончательно, отправлен на фронт за то, что стрелял из пистолета в люстру в столовой одного из командных пунктов Гитлера. Он не был пьян. Просто хотел доказать, что умеет стрелять без промаха.

Фюрера пользовали разные врачи. Не могу сказать, болел ли он какой-либо болезнью, принимал ли лекарства, или ему были необходимы какие-то специфические процедуры. О состоянии здоровья Гитлера мы не разговаривали никогда. Знали, что он страдает болями в желудке, но не более того. Гитлер не давал повода ни о чем догадаться. Но доктора появлялись у фюрера очень часто, это факт.

Их было четверо. Дольше всех на этом посту продержался Карл Брандт, который считался другом Гитлера. В течение долгих лет он был ответственен за здоровье фюрера. В начале тридцатых годов он приблизил к себе другого эскулапа, Ганса Карла фон Хассельбаха, который впоследствии, как я сам в этом убедился, очень сблизился с Евой Браун.

Вернер Хаасе тоже занял свой пост задолго до того, как я поступил на службу в канцелярию. Насколько я понял, этот хирург, член национал-социалистической партии и СС, в противовес двум своим коллегам, должен был сопровождать фюрера в его поездках на случай нападения или покушения. Профессор Теодор «Тео» Морель был представлен Гитлеру его личным фотографом, Генрихом Гофманом, еще до войны. «Старики» по поводу здоровья Гитлера рассказывали только одну-единственную историю — это то, что доктору Морелю удалось с первого же раза справиться с болями в брюшной области Гитлера. Фюрер отплатил ему благодарностью ив 1945 году даже приблизил к себе: Морель стал тогда личным врачом и занял главное место 9 команде врачей, в наказание Брандту и Хассельбаху.

К окружению Гитлера, ко всем тем людям, которых я видел каждый или почти каждый день, нужно еще прибавить немногочисленных родственников, которые приезжали его проведать. Приезжали сестры Гитлера, или еще случалось, что кто-нибудь из нас проводил к фюреру Герардину Троост (Герди), вдову друга Гитлера, архитектора Пауля Людвига Трооста, или еще, гораздо реже, приезжал кто-нибудь из семьи Вагнеров.

Бергхоф

Все происходило очень быстро. С возвращением Гитлера с фронта как из рога изобилия посыпались визиты и встречи, которые не оставляли нам ни одной свободной минутки. Домой я возвращался всего пару раз в неделю. С Гердой мы виделись мало. Через несколько дней после возвращения Гитлер решил уехать в Бергхоф, в свою альпийскую резиденцию. Сопровождать его назначили меня.

Мне просто сказали, что «нужны люди», что «не хватает курьера» и что я задержусь там «по крайней мере на несколько дней». Я собрал вещи и ранним утром вместе с четырьмя или пятью моими товарищами сел в поджидающий нас трехосный военный автомобиль марки «Мерседес». В первую машину той же модели сели Гитлер, его камердинер, личный адъютант и адъютант вермахта — скорее всего, Николаус фон Белов из Люфтваффе. А в третьей машине ехали сотрудники службы безопасности.

Кортеж тронулся, поехали. Машина Гитлера первой, мы — чуть позади и справа, а третья машина — еще дальше нас и слева. Не было ни мотоциклов, ни сирен. Ничего. Мы достаточно быстро ехали по направлению к северу города. Пока ехали, я не заметил зевак, которые приветствовали бы фюрера. Один только раз на светофоре группа прохожих, узнав машину канцлера, начала скандировать что-то и кричать, но он не вышел из машины.

Дорога была недолгой. Когда приехали, высадились на взлетно-посадочную полосу аэродрома в Гатове. Это уединенное место, вдали от посторонних взглядов, которого сегодня больше нет, использовалось только членами правительства. Как мне объяснили, фюрер в основном предпочитал его огромному аэропорту Темпельхоф. Впоследствии мне пришлось в этом убедиться лично.

Гитлера уже ждал самолет, трехмоторный «Юнкерc Ю-52». «Если лететь недалеко, в Бергхоф, например, то летают обычно на таких», — объяснил мне товарищ. Полет должен был занять три или четыре часа. Гитлер считал это время оправданным. Позднее, когда фюреру пришлось летать на более дальние расстояния, на Западный фронт, я узнал о существовании «кондора», огромного самолета, летающего на больших скоростях. На втором Ю-52 должны были лететь мы и ребята из РСД. Я устроился на сиденье, положил рюкзак и пристегнул ремень. Я летел в самолете сопровождения Гитлера и чувствовал себя избранным.

Ближе к середине дня мы приземлились и высадились в небольшом аэропорту города Айнринга, в долине Зальцбурга. Всего в нескольких метрах была граница с Австрией, а километрах от силы в двадцати — Берхтесгаден. За нами приехала машина, и через хитросплетения дорог нас повезли к Бергхофу, к горе Оберзальцберг. Не могу сказать, был ли там уже Гитлер к тому времени.

Альпийский замок Гитлера показался мне очень комфортабельным местом. Вокруг было очень тихо, вид открывался восхитительный, а работы не то чтобы совсем не было, но, во всяком случае, ее было немного. В день моего приезда курьер, которого я должен был заменить, уехал в Берлин. Я оставил свой чемодан в комнате в специально отведенном для обслуживающего персонала крыле, познакомился с телефонистом, солдатом СС, который постоянно работал в Бергхофе. В курс дела меня ввел Отто Гансен. В то утро он уехал из Берлина вместе с нами. Сам он принадлежал к числу «стариков», то есть был одним из тех, кто, как и Ади Дирр, Рюсс и Хельмут Беерман, были в окружении Гитлера еще до 1933 года. Он первым рассказал мне о Еве Браун и о той особенной роли, которую она играла в Бергхофе. «Здесь она главная, — предупредил он меня. — Ева верховодит всем в доме. Она занимается и обслуживающим персоналом, и бытовыми вопросами. Знай, здесь она — царь и бог». А в случае, если мне вдруг доведется к ней обращаться, я должен был называть ее, как он сказал, «Gnadiges Fraulein», «уважаемая госпожа». При этом он ни словечком не обмолвился о ее отношениях с Гитлером, не намекнул ни взглядом, ни улыбкой.

Я с ней не разговаривал. По крайней мере, в этот раз, когда я приехал в Бергхоф совсем ненадолго. Только видел, и все. На первый взгляд Ева Браун была просто красивой молодой женщиной. Она словно излучала радость, пусть иногда радость эта казалась сдержанной. По моим первым впечатлениям, она куда-то исчезала во время официальных приемов. Она была рядом с Гитлером в узком кругу, но во время встреч с высокопоставленными лицами вермахта или членами правительства ее не было.

Я провел там всего неделю. Работа заключалась в основном в том, чтобы заниматься приемом посетителей или ждать где-нибудь на посту, чтобы быть всегда у Гитлера под рукой. Поскольку нас было пятеро, оставалось немало времени на то, чтобы отдыхать и гулять, будто бы у нас были каникулы.

В Бергхофе атмосфера была проще, а отношения не столь формальными, зато более душевными и запанибратскими. Утром или после обеда по террасе, заложив руки в карманы, вальяжно прогуливались гости. Там были самые близкие люди, часто с детьми, некоторые приезжали даже с собаками. Совещания с адъютантами и военачальниками проходили в более или менее определенное время, но в целом распорядок дня был не такой напряженный, как в Берлине.

В середине дня Гитлер часто прогуливался по парку, мы при этом всегда были где-то неподалеку, хотя делать было особо нечего.

Жил он на втором этаже главного здания. Я никогда туда не поднимался. Просто повода не возникало. Внизу, в большом салоне на первом этаже, фюрер принимал гостей. А вечером, после ужина, для Гитлера и его окружения там показывали кино.

Дальше, за Бергхофом, серпантин дороги приводил к дому Д, «дому дипломатов», как мы его называли между собой. Чтобы туда добраться, нужно было сначала проехать немного на машине, а потом подняться на фуникулере на отвесную скалу, которая на пятьдесят метров возвышалась над всей округой. Сейчас уже не помню, успел ли я там побывать во время той первой поездки, но и Гитлер, думается мне, тоже бывал там нечасто. Как правило, он поднимался туда с кем-нибудь из высокопоставленных гостей, полюбоваться вместе сказочной красоты видом на окрестности. После 1945 года сооружение стали называть Теехаусом, «чайным домиком» — переименованием этим Бергхоф, очевидно, обязан расквартированным неподалеку солдатам американских войск.

В Берлин я вернулся один, с чемоданом в одной руке и почтовой сумкой с корреспонденцией для канцелярии в другой. Несколько позже вернулся Гитлер. Потом он уезжал еще раз или два и в целом, до начала августа, перемещался между Бергхофом и столицей. Время было напряженное, все чаще устраивались официальные встречи.

Я потихоньку привыкал. В августе, поскольку я без промахов проработал в канцелярии уже четыре месяца — что можно было расценивать как испытательный срок, — мне выдали официальное удостоверение с моими именем и фотографией. Причем выдали мне gelber Ausweis, «желтый пропуск», нечто вроде золотого ключика, на котором к тому же было написано, что я являюсь членом личной охраны фюрера. А в самом низу в официально-торжественном стиле уточнялось, что фюрер просит представителей полиции, военных ведомств и гражданских служб оказывать всяческое содействие предъявителю сего пропуска. С ним я мог пересекать все кордоны и преграды по всей территории страны. Очень полезная бумажка. Моя жена Герда позже получила серый пропуск, который давал ей право приходить ко мне в канцелярию, в том числе в случае необходимости она имела доступ в апартаменты Гитлера.

Мне повысили жалованье. Пока я был солдатом, я получал 287 рейхсмарок в месяц, а теперь — столько же, сколько получали унтер-офицеры. К этой сумме прибавлялись еще 50 рейхсмарок премии, которая полагалась мне как служащему канцелярии, и еще столько же я получал за то, что работал на канцлера. Средства для надбавок выделялись главой канцелярии рейха Гансом Генрихом Ламмерсом и Министерством внутренних дел. Таким образом, мы были наполовину военными, наполовину гражданскими.

Помимо места жительства, связи и продовольствия, генштаб предоставлял нам возможность бесплатно путешествовать по всей Германии. Чтобы быть точным, к вышеперечисленному списку надо добавить выдававшийся каждому члену Сопроводительной команды страховой полис, который предусматривал в случае несчастного случая возмещение ущерба на сумму в 100 000 рейхсмарок.

У каждого из нас был пистолет, небольшой вальтер-ПП, простенький, калибра 7,65. Мы никогда с ним не расставались, даже в апартаментах фюрера. Кстати, именно из пистолета этой модели Гитлер застрелился в своем бункере несколько лет спустя. Из всего потенциального арсенала оружия, которое мы могли бы иметь при себе, у нас были только эти вальтеры, больше ничего.

В случае возникновения каких-либо инцидентов по-настоящему вмешаться могли только ребята из РСД, сотрудники службы безопасности. У них было оружие посерьезнее, не то что наши малютки-вальтеры. Они брали людей на мушку, но у них не было полномочий на обыск высокопоставленных военных или членов партии, как Геббельс, Гиммлер и прочие. Каждого из этих сановников обычно сопровождал личный телохранитель. Мы к ним постепенно привыкли, даже начали узнавать в лицо.

Однажды Герман Геринг, войдя в канцелярию, не останавливаясь прошел через главный холл и направился прямо ко мне. Он вручил мне свои вещи, с тем чтобы я оставил их в гардеробе у входа. Там, если не запамятовал, были пальто и дорожная сумка. Пока я их относил, почувствовал, что в кармане лежит некий предмет, судя по всему, металлический и довольно тяжелый. Положив вещи на столик перед вешалкой, я заметил слегка торчащую из кармана рукоятку пистолета. Там действительно лежал большой пистолет с барабаном, как те, что показывают в вестернах! Это было вполне в стиле Геринга. В тот вечер, насколько я помню, он был со своей женой, театральной актрисой Эмми Зоннеман.

В другой раз у этого же столика в гардеробе я прислуживал генералу Эрвину Роммелю. Его встреча с Гитлером откладывалась на какое-то время. А так как в тот момент рядом не оказалось ни одного свободного адъютанта, мне было поручено встретить его, объяснить ситуацию и подождать рядом. Сначала мы просто поговорили о том о сем, а потом он показал мне стопку своих африканских фотографий, которые собирался подарить Гитлеру.

«Майн фюрер»

В канцелярии связи с коллегами по службе потихоньку налаживались, все шло гладко. В целом отношения там были деловыми и очень душевными. Различия положения, чинов и званий словно стирались одним махом, когда ты переступал порог нашего особняка на Вильгельмштрассе. Во всяком случае, в первое время мне так казалось.

Все мы слушались только одного человека — Гитлера. Все остальные были не более чем его подчиненными, все эти Монке, Геше и Брюкнеры напрямую зависели от него, и мы вместе с ними. Все, без малейшего исключения, чувствовали себя под его началом.

Обращаясь к нему, начинали со слов «майн фюрер», а когда он заканчивал говорить, нужно было ответить: «Яволь, майн фюрер!» — «Так точно, мой фюрер!». Только «старики», самые давние его соратники, называли его «шеф» или, реже, «господин Гитлер». Зато под сенью канцелярии не было обязательным нацистское приветствие при встрече с Гитлером. Вытягивать руку нужно было только вне ее стен, например, если мы находились рядом с машиной в тот момент, когда фюрер собирался из нее выходить.

Я никогда не обращался к нему, чтобы обсудить проблему, касающуюся лично меня. Старался как можно правильнее выполнять свою работу. Да, я был очень доволен тем, что был там и занимал такой пост.

Я никогда не видел, чтобы Гитлер смеялся. Он мог быть довольным, обрадованным какой-либо новостью или событием, но никогда, насколько я знаю, не выказывал на людях несдержанного восторга или настоящей, искренней веселости.

Он был способен на похвалы. После церемонии в Берлине он, кажется, обмолвился находившимся рядом с ним охранникам, что они «хорошо работают» и что «он ими доволен». Старина Ади Дирр мне однажды рассказал, что Гитлер знал имена всех, кто на него работал, в том числе и мое — к моему величайшему изумлению. Это была правда. Во время одной из поездок Гитлер действительно выделил меня, назвав по имени. Я был потрясен.

Работа в приемной была неисчерпаемым источником информации. Постепенно я начинал различать манеры поведения самых частых гостей, привычки обитателей канцелярии. Например, ежедневно разбирая почту, я сразу обратил внимание на маленькую посылку, размером не больше коробки из-под обуви. Местом отправления была деревушка в Вестфалии, и адресована была посылка лично Гитлеру. Каждую неделю, в один и тот же день, один и тот же курьер появлялся с ней в канцелярии. Когда я впервые взял ее в руки, кто-то из товарищей предупредил меня, что ее нужно отнести сразу на кухню, «к Канненбергу». Я был заинтригован, но вопроса так и не задал. Это было не принято. Мне так казалось, во всяком случае. Это повторилось еще пару раз, прежде чем я узнал наконец из разговора с кем-то из коллег, что в этой загадочной посылке лежала буханка круглого деревенского хлеба. Этот хлеб собственноручно пекла деревенская женщина, с которой фюрер повстречался во время одной из своих поездок. Попробовав ее выпечку, Гитлер определенно к ней пристрастился. Невероятно, но факт: хлеб бесперебойно доставляли в канцелярию до самых последних дней Третьего рейха.

Одним осенним утром 1940 года мне поручили отнести в апартаменты фюрера прибывшие за ночь депеши. Подобного рода почту мы должны были складывать на небольшом табурете, специально для этого стоявшем в рабочем кабинете Гитлера. Случалось, что стопки бумаг мы заносили прямо в комнату Евы Браун: так Гитлеру было проще добраться до почты, ибо его спальня напрямую сообщалась с ее комнатой. Было еще достаточно рано. Я вошел без стука.

Шок. Ева Браун была еще в постели, практически нагая, в одной коротенькой ночной рубашке. Я уж было решил, что все кончено. Что меня выставят, прогонят взашей. Никто из моих товарищей меня не предупредил, даже словом не обмолвился, что она в Берлине, а не в Бергхофе, в горах, где она проводила большую часть своего времени. Я затаил дыхание. Окаменел от ужаса. Тут Ева выпрямилась на кровати и жестом дала понять, что ничего страшного не случилось и волноваться совершенно не о чем. Я отвернулся и, врезавшись по пути в дверь, галопом выбежал из комнаты. Никаких последствий не было. Ева Браун никогда об этом не заговаривала. Не сделала ни замечания, ни даже пространного намека. Никто ничего не узнал. Надеюсь.

Праздник Евы Браун

В октябре Гитлер снова прилетел в Берхтесгаден. Я, в свою очередь, приехал в тот же день, что и он, или немного позже. Зато я прекрасно помню его отъезд во Францию и дальше к испанской границе на личном поезде. Ходили слухи, что он уезжает из Бергхофа для встречи с Франко в Эндайе.

Как только Гитлер уехал, Ева Браун устроила праздник. Она моментально изменилась, стала смешливой и жизнерадостной. Казалось, она внутренне расслабилась, как будто хотела сказать, что нужно во что бы то ни стало воспользоваться этим отъездом, этими мгновениями свободы, что все, в том числе и персонал, должны были принять в этом участие и разделить с ней ее радость.

Нас было двое, Карл Тенацек и я. Двое «молодых», оставшихся в Бергхофе, тогда как все остальные уехали вместе с Гитлером.

Ева Браун зашла к нам и попросила пройти в гостиную, чтобы присоединиться к остальным. «Девочкам ведь надо с кем-то танцевать!» — засмеялась она. Мы пошли за ней. Люди смеялись и пили, звучал модный тогда фокстрот. Мы с товарищем устроились в уголке. Я немного перекусил, перехватил что-то у буфета, перекинулся парой слов с Гретель, официанткой, подававшей напитки, но за весь вечер я так ни разу и не потанцевал. Я не мог себя представить танцующим с подругой шефа. Это было не принято.

В течение следующих лет я понял, что Ева Браун, которая никогда не сопровождала Гитлера в его поездках, очень менялась, когда он уезжал. За исключением последних месяцев рейха она всегда лучилась от радости, светилась молодым задором. Тогда как на более или менее официальном приеме она, казалось, блекла, даже в собственной комнате незадолго до начала более или менее официального приема, словно тушевалась. Зато в узком кругу друзей — Герты Шнайдер, Генриха и Эрны Хоффман, австрийки Марион Шёнман или Маргарет Шпеер — она сразу обращала на себя внимание, становилась душой компании.

Без вопросов

Конечно, я, как, вероятно, и многие мои товарищи, следил за тайными отношениями Гитлера и Евы Браун. Но вопросов не задавали. Все близкие знали о том, что они вместе, но даже подумать о сути их отношений означало позволить себе слишком много. На людях Гитлер не уставал повторять, что у него «нет времени на женщин». На том и стояли. Ева Браун была его частной собственностью, частью того личного окружения, которое принадлежало только ему, если можно так выразиться. Во всяком случае, ситуация эта не вызывала никаких вопросов и меня совершенно не шокировала.

Работая на коммутаторе в канцелярии, можно было слышать все, что говорилось по телефону. Но никто не слушал. Мы имели право прослушивать телефонные линии только в технических целях и дальше заходить не решались. Во всяком случае, молодежь. Думаю, всем нам было немного страшно. За это могли запросто выставить вон. Поговаривали, что одного из членов бегляйткоммандо уволили за чрезмерное любопытство.

Когда поступал звонок для Гитлера, его сначала регулировали по звуку, тональности и громкости. Часто, чтобы было лучше слышно, приходилось добавлять низких или высоких частот. Если в трубке слышалось потрескивание, мы старались улучшить качество звука. Когда все было налажено, открывали линию, и на время всего разговора загоралась лампочка Гитлера.

Насколько я знаю, у Гитлера не было особо конфиденциальных телефонных разговоров. И ни с кем он не поддерживал регулярной связи по телефону. Когда он жил в Берлине, а Ева Браун в Бергхофе, они перезванивались очень редко, уж во всяком случае, точно не каждый день. Если Гитлеру звонили из его альпийского замка, телефонистка говорила только «Бергхоф» и «апартаменты», этого было достаточно.

Никогда не видел писем от Гитлера, адресованных Еве Браун, как, впрочем, и писем фюреру от нее. Если такие письма существовали, то, должно быть, их передавали напрямую через Юлиуса Шауба или Мартина Бормана.

Все новости, депеши и телеграммы проходили через наши руки. Они приходили днем и ночью, десятками, сотнями. Постоянный наплыв вестей и сообщений, которые поступали отовсюду: из информационных агентств, от партийных руководителей, политиков и военачальников. Посланиям не было конца, и все для того, чтобы постоянно держать фюрера в курсе дела. Формально нам было запрещено читать их содержание. Эрих Краут, член отряда, тот самый, который в первые дни моей работы в канцелярии указал мне обходной путь для того, чтобы не встретиться с фюрером, некоторое время спустя был уволен за то, что держал у себя присланные депеши.

И все же мне случалось иногда одним глазком заглядывать в бумаги, с которыми я имел дело, чтобы получить хоть какую-то информацию о событиях, происходивших во внешнем мире. Правда, я делал это не часто. Мне было конечно же очень страшно, что меня засекут. Но в то же время мое любопытство и не шло дальше простого подглядывания. Причем отсутствие интереса с моей стороны объяснялось еще и самим характером посланий, понять которые было, мягко говоря, нелегко.

На листках, которые мы передавали адъютантам или же самому фюреру, как правило, было очень мало текста, только короткие фразы, на первый взгляд очень простые и иногда повторяющиеся. В некоторых телеграммах было всего несколько слов, указание места или дата, одно или несколько имен. То есть там содержалась информация, абсолютно непонятная для человека, который не был в курсе дела и не знал, в связи с чем они были упомянуты.

На депешах, вверху страницы, указывалось место, откуда поступила информация, и ее источник, в большинстве случаев — агентство Рейтер. За этим следовала ключевая фраза, в которой излагалась основная информация.

Гитлер читал все. Когда мы вручали ему эти депеши, четыре-пять листочков, которые специально отбирали Хайнц Лоренц или адъютант Отто Дитрих, руководитель пресс-службы, Гитлер для начала надевал свои очки, которых у него было достаточно много и которые он повсюду оставлял, а потом просматривал одну за другой все странички. Если информация, содержащаяся в депеше, заслуживала того, чтобы обратить на нее внимание, он засовывал листок под локоть и продолжал читать. Если же ему казалось, что сохранять эту информацию незачем, он разрывал листок на две части и протягивал нам. Перед тем как вернуться в помещение коммутатора или в приемную, нам приходилось задерживаться внизу лестницы, той, что рядом с кухней, чтобы выбросить обрывки в специально предусмотренную для этого мусорную корзину. Разрывали депеши для того, чтобы никто не смог собрать кусочки воедино и прочесть.

В середине войны, точную дату я сейчас, к сожалению, не припомню, мне попалась на глаза депеша, которая привлекла мое внимание. Фюрер, возможно, ее уже читал. Мне нужно было передать ее Хайнцу Лоренцу или Альберту Борману. Информация поступила из агентства Рейтер по материалам ежедневной шведской газеты «Свенска дагбладет». Там сообщалось, что бригада Международного Красного Креста собиралась провести проверку в концентрационном лагере. Уточнялось также, что по итогам проверки будет составлен отчет, который затем отправят графу Фольке Бернадотту.

Это был первый и единственный за все мои пять лет службы случай, когда я что-то прочитал целиком. Больше такое не повторилось. Я не слышал, чтобы кто-то из высокопоставленных чиновников публично упоминал об этом деле. На собраниях, где я присутствовал, никто и никогда не поднимал этого вопроса. Никогда. Если в ходе беседы между сильными мира сего и проскальзывало упоминание о концентрационных лагерях, то не в таком контексте и не в открытую. Генрих Гиммлер и Гитлер, разумеется, часто виделись. Но их беседы проходили с глазу на глаз, за закрытой дверью. Ничего не могу об этом рассказать.

Гитлер никогда ничего не записывал, никогда не доверял своих мыслей бумаге. Во всяком случае, я ни разу не видел его за таким занятием. Ему было несвойственно усаживаться за рабочий стол и часами что-то писать. Он скорее мог почитать или послушать музыку. С ним все проходило в устной форме. Он не переставая говорил — близким, политическим деятелям, членам своего штаба. А уж перенести решения шефа на бумагу — это было задачей адъютантов. Когда ему нужно было составить текст для речи или радиопередачи, он приглашал к себе секретарш, как правило, Кристу Шредер или Герду Дарановски. Диктовал он обычно в большой комнате в подвале Новой канцелярии, которую называли «образцовой». Вот там, в бункере, фюрер надиктовывал свои тексты, стоя, расхаживая из угла в угол, помогая себе жестами в те моменты, когда какая-либо мысль его особенно увлекала.

По окончании процедуры он иногда перечитывал здесь же, в этой подземной комнате, некоторые абзацы только что написанного текста. Тут ему уже не нужны были очки: поскольку он страшно не любил появляться в очках прилюдно, по его приказу на печатных машинках марки «Силента» был установлен специальный крупный шрифт, так что он мог без труда читать свои речи невооруженным глазом.

В тех подвалах «образцовая» комната была не единственной. В канцелярии был целый лабиринт галерей и подземных комнат, соединенных между собой длинным коридором. В одном конце коридора, почти под личными апартаментами фюрера, располагался подвал, переоборудованный в конце тридцатых годов под бомбоубежище. Поскольку сделан он был на скорую руку и стены были толщиной всего в 50–60 сантиметров, то скоро стало понятно, что он абсолютно бесполезен.

Бункер

Бункер фюрера, тот самый, в котором он совершил самоубийство, стал следствием визита в Берлин Молотова. Накануне его отъезда в канцелярии был организован прощальный банкет в его честь. Я в тот вечер дежурил. После ужина Молотов откланялся. Я сопроводил его до машины, которая должна была довезти его до дворца Бельвю, резиденции для государственных гостей. Я укрыл его ноги пледом, чтобы не замерзли.

Когда я вернулся в гостиную, там все еще было достаточно людно, гости выходили по одному покурить в курительную комнату рядом. Почти все они разговаривали о Молотове, но я плохо помню, в каком ключе. Я был в комнате, на своем посту, и сидел рядом с телефоном. В какой-то момент я перехватил воздушную сводку. Повернулся к начальнику протокольной службы, Александру Дёрнбергу, чтобы передать, что вражеский самолет в данный момент пролетает над Люнебургом (к юго-западу от Гамбурга) и что он поворачивает на юго-юго-запад, то есть направляется к Берлину. Гитлер стоял в нескольких метрах от нас. «Что происходит?» — обратился он к Дёрнбергу, который быстро доложил ему обстановку.

Посол Вальтер Хевель опомнился первым: «Что мы будем делать с Молотовым, если самолет пролетит над городом и сбросит бомбу нам на головы? У нас нет для него достаточно безопасного места!» Тогда Хевель повернулся к Гитлеру и сказал, что Молотова нужно немедленно отвезти в отель «Адлон». «Это почему?» — спросил фюрер. «Адлон» предоставляет своим клиентам безопасное убежище на случай авианалетов, — сказал Хевель. — Ну да, что ж поделаешь, глава немецкого государства не может даже защитить своих собственных гостей!»

Заговорили о подвале, который некоторые назвали «бункером». Все, оказывается, были в курсе того, что в случае налета это убежище совершенно бесполезно. И вот именно тогда, в ходе этого запоздалого обсуждения, Гитлер принял решение построить бункер, достойный называться бункером, и построить его в подходящем для этого месте. «Придет время, когда не только отель «Адлон», но и глава германского государства сможет предоставить своим гостям достойное убежище», — заключил он.

Однако строительные работы, уж не знаю, по каким причинам, начались только в 1943 году. Примерно на два года сады канцелярии превратились в гигантскую стройку под открытым небом. Достаточно длительный период, и к тому же из-за постоянного шума водяных насосов, который отдавался даже во внутренних комнатах, жизнь в это время стала практически невыносимой.

Гитлер никуда не выходит

В среднем я проводил в канцелярии по две-три ночи в неделю. В остальное время я старался по возможности вернуться к себе, провести ночь дома, в квартире в районе Рудов. Заодно повидать Герду и ее родителей.

Работа на Гитлера отнимала много времени. Наш рабочий день часто превышал восьмичасовую норму. Если мы задерживались по вечерам, то в основном из-за приемов и поздних посетителей. Как правило, стояли у входа, в помещении коммутатора или у раздевалки. Если нужно было остаться допоздна, Гитлер, как правило, обращался к нам, зная, что члены бегляйткоммандо всегда на посту. В отличие от его камердинеров и лакеев, которым периодически полагалось спать. На ночные дежурства, и то очень редко, назначали только кого-нибудь из «стариков», Франца Шедле или Германа Борнхольдта, бывшего члена бегляйткоммандо СС.

Каждую ночь кто-то дежурил у входа для персонала, у двери, которая находилась справа в глубине двора и примыкала к кухне и лестнице. Один дежурный находился там постоянно. Короче говоря, если бы кто-нибудь собрался убить Гитлера в постели, ему было бы достаточно пройти через этот вход, попросить охранника позвать кого-нибудь из членов канцелярии, имя которого он бы заранее узнал, подождать, пока тот возьмет трубку, и обезвредить его с помощью газа или дубинки. Потом осталось бы всего лишь подняться на двадцать две ступеньки, открыть дверь комнаты Гитлера, которая, кстати, никогда не запиралась на ключ, пройти еще пару шагов и завершить работу прямо в спальне. Никакой охраны в коридоре не было. Не было никого и перед входом в апартаменты фюрера. По Вильгельмштрассе ходил только один патруль, чаще всего в составе одного-единственного полицейского. Другими словами, не Бог весть какая охрана.

Больше никаких мер безопасности не предпринималось. До последних дней режима подкрепления нам так и не прислали. И только в последние месяцы караул был усилен и в парке канцелярии начало дежурить подразделение службы безопасности. Но не более того.

Гитлер редко куда-нибудь выходил. Во время всей войны и особенно после начала военной операции против Советского Союза в 1941 году он почти не появлялся на публике. Из канцелярии уезжал еще реже, разве что в Бергхоф или одну из ставок, разбросанных по всей стране. Он не прогуливался по улицам, не принимал участия в торжественных открытиях, больше не посещал музеи и не присутствовал на спектаклях, как это бывало иногда в тридцатых годах.

Один из «стариков» мне как-то рассказал, что незадолго до объявления войны кто-то настоял на том, чтобы Гитлер побывал в отеле «Кайзерхоф», где выступали четыре музыканта, которые якобы восхитительно играли. Человек, расхваливавший их, был, очевидно, настолько убедителен, что фюрер решил посмотреть на эту четверку поближе. Он дошел туда пешком — здание находилось меньше чем в ста метрах от канцелярии. И концерт ему настолько понравился, что через несколько дней он решил прослушать его вторично.

Второй раз придя на этот концерт, Гитлер очень быстро понял, что что-то было не так. Что-то изменилось в обстановке, а лица присутствовавших странным образом напоминали те, что уже были здесь в прошлый раз. И уж очень настойчиво вглядывались зрители в музыкантов, когда те взялись за инструменты. Телохранители только на следующий день узнали о том, что владелец отеля, как только выяснил, что Гитлер собирается посетить его вечернее представление, отложил и перепродал втридорога все места в зале. А официанты будто бы распродали все чашки и столовые приборы, которыми пользовался канцлер.

Иногда, очень редко, Гитлер позволял себе пойти в ресторан — например, в остерию «Бавария», его любимое местечко в Мюнхене, — но в такие моменты туда, как правило, стекались толпы зевак, чтобы устроить своему фюреру овацию. «Старики» посоветовали мне быть особенно внимательным во время таких «встреч с народом». Если кто-нибудь подходил чересчур близко к машине Гитлера или к нему самому, мне следовало их сдерживать и даже отталкивать, но по возможности деликатно. По словам моих старших, фюрер не терпел, чтобы члены его личной охраны грубо обращались с толпой.

Гитлер не забывал знаменитых людей, которых ценил. Как я потом убедился, каждый год актеры, артисты и художники получали от него подарки к рождественским праздникам. Накануне 24 декабря мы разносили им по домам пакеты с презентами. Во время таких визитов я мимоходом видел танцовщиц-близняшек Хёпфнер, актрис Ольгу Чехову и Лиду Баарову, про которую рассказывали, что у нее была связь с Геббельсом. Один из моих товарищей приходил к Максу Шмеллингу, знаменитому чемпиону по боксу. А другой был в доме у Вагнеров.

А однажды мне довелось отнести подарок Вильгельму Фюртвенглеру в его небольшую виллу неподалеку от Потсдамского вокзала в Берлине. Знаменитый дирижер был у себя. Он провел меня в гостиную. Комната была необъятных размеров и вся выкрашена в белый цвет. Стены девственно гладкие, на них ни картины, ни даже зеркала — ничего, за что мог бы зацепиться взгляд. А посреди этого огромного пространства царственно стоял рояль. Я вручил ему пакет, не обратив особого внимания на реакцию маэстро, и вернулся к машине, за рулем которой сидел один из шоферов канцелярии.

Примерно в это время я впервые сопровождал фюрера во время его выступления. По-моему, это было одно из собраний во Дворце спорта, в огромном спортивном зале, в котором еще со времен Веймарской республики проводились крупные политические собрания. Бегляйткоммандо выехала из канцелярии незадолго до Гитлера. Мы расположились вдоль стен Дворца спорта, слегка отступив, чтобы видеть все происходящее. Гитлер с трибуны рассказывал об усилиях, которые оставалось предпринять для одержания полной победы. О том, что самое трудное еще впереди. Он особенно подчеркнул значимость Германского трудового фронта под руководством Роберта Лея. Закончив говорить, Гитлер вернулся к машине. На этот раз мы уходили все вместе, колонной. В тот вечер никто из старших не высказался неодобрительно по поводу моей работы, не придрался к форме или еще к чему-нибудь.

«Америка»

В первые месяцы 1941 года Гитлер много ездил. Вена, Линц, несколько раз он был в Мюнхене и Бергхофе. Я не всегда его сопровождал. Весной в купе личного поезда, названного «Америка», фюрер отправился в путь к новому командному пункту, расположенному в Альпах. Война с Югославией только-только началась.

Меня назначили его сопровождать. В поезде Гитлера я тогда оказался впервые. Мы знали, что для более или менее длительных поездок со своими генералами шеф пользовался этим поездом. Он состоял примерно из пятнадцати вагонов, так что в нем спокойно могло уместиться большинство руководителей вермахта, ближайшие соратники, персонал канцелярии и представители пресс-службы рейха. Места хватало всем. Отъезжали мы с вокзала Анхальтер-Банхоф в квартале Кройцберг. Однако случалось, что поезд, дабы не привлекать лишнего внимания, отправлялся с вокзала Грюнвальд (восточный), оттуда, где он обычно стоял.

Пока Гитлер находился внутри, поезд становился рабочим кабинетом, передвижным генштабом. С нами можно было связаться по телефону, набрав номер канцелярии. В случае военной тревоги поезд укрывался в ближайшем тоннеле. Перед локомотивом «Америки» ехал так называемый «контрольный» состав из двух вагонов.

Я никогда не заходил в личное купе Гитлера. Мне просто нечего было там делать. Знаю только, что, помимо спальни, там была еще небольшая гостиная для бесед в узком кругу. А ежедневные собрания с генералами вермахта проходили в комнате, расположенной сразу за столовой. Уж не знаю, были ли стекла купе шефа бронированными, наши, во всяком случае, не были. Мы жили в следующем за вагоном фюрера вагоне. Так что Гитлер много раз встречал меня в коридоре и походя хлопал по спине.

Вагон-ресторан, он же «казино», был в ведении людей из компании «Митропа». Однажды я оказался там за одним столом с Гитлером. В тот вечер он сидел по другую сторону стола. У меня как сейчас картинка перед глазами: Гитлер, потягивающий некрепкое баварское пиво. На тарелке у него лежало что-то из колбасных изделий, явное отклонение от вегетарианского режима. За пять лет это был первый и единственный раз, когда я видел, чтобы Гитлер ел мясо.

Фюрер настаивал на том, чтобы его поездка не нарушала график регулярного сообщения национальных железных дорог Германии. В результате нам приходилось останавливаться, не раз и не два, и ждать на запасных путях, чтобы пассажирские составы прибыли к пунктам назначения в срок. Мы проехали через пригороды Вены, потом поезд остановился километрах в пятидесяти к западу от Винер-Нойштадта, совсем недалеко от Мёнихкирхена.

Этот командный пункт, оборудованный при въезде в туннель и полностью изолированный, получил название «Весенний шторм». Подземные провода связи были в полном порядке, и в целом мы там чувствовали себя достаточно спокойно. Здесь, среди альпийских лугов, Гитлер провел почти две недели. Я вылетел в Берлин незадолго до его возвращения.

В целом за все время службы я сопровождал фюрера в его поездках на «Америке» три или четыре раза. В 1944 году, после высадки союзнических войск в Нормандии, его переименовали в «специальный поезд Бранденбург», в честь этого замечательного края на Востоке Германии.

Полет Гесса

Проведя совсем немного времени в столице, Гитлер решил снова вернуться в Берхтесгаден. Я поехал с ним. Тогда, 11 мая, Гитлеру сообщили ошеломляющую новость об исчезновении человека, который был его правой рукой, его соратником с самого начала карьеры, его преданным рыцарем, — Рудольфа Гесса. Заместитель главы НСДАП вылетел на «Мессершмите-110» из Аугсбурга по направлению к Великобритании. Вылетел один, не предупредив ни Гитлера, ни руководителей партии. Эту историю я очень хорошо помню. До нападения на СССР оставалось всего несколько недель, приближался важный момент в истории всей войны. Ко мне вся информация о попытках Гесса пересечь Ла-Манш попадала из первых рук. Я был в хороших отношениях с Йозефом Плацером, по прозвищу Зепп, камердинером Гесса. Мы с ним сдружились всего за какие-нибудь пару месяцев. Я, понятно, не знаю всей подноготной этой истории, но уж точно осведомлен гораздо лучше, чем некоторые близкие к Гессу люди, как, например, его ординарец Альфред Ляйтген, который не был посвящен в перемещения своего начальника.

Рассказывать о последнем полете Гесса — значит вспомнить историю, которая началась за несколько месяцев до этого, здесь же, в Бергхофе, одним ноябрьским вечером 1940 года. Незадолго до начала обеда кто-то из адъютантов попросил нас подыскать гостей для трапезы. Тогда вспомнили, что Гесс сейчас в этих краях, в своем альпийском домике, неподалеку от шале Гитлера. «Мог бы, между прочим, и в гости заглянуть», — сказал один из моих товарищей, набирая его телефонный номер. Гесс оказался свободен и через некоторое время пришел. Ближе к концу обеда в комнате появился курьер, подошел к Отто Дитриху и передал ему телеграмму. Тот ее быстро проглядел, потом передал Гитлеру, который тоже, в свою очередь, пробежал документ глазами, после чего поднял голову, потряс перед собой бумажкой и воскликнул: «И что я, по-вашему, должен делать?! Не могу же я прямо сейчас сесть в самолет, прилететь туда и грохнуться перед ними на колени!» Я все слышал, однако не очень понимал, о чем идет речь. Ту телеграмму я так и не прочел. Но внимательно слушал, улавливая обрывки разговора и наиболее громко и четко произносимые слова. Речь шла о некой встрече, точнее, об очень важном совещании, которое, судя по всему, незадолго до этого состоялось в Португалии между немецким послом Эмилем фон Ринтеленом, которого повсюду называли «почтальоном Гитлера», и шведским дипломатом, графом Берандоттом. Причины мне неизвестны. Как бы то ни было, именно в этот момент все внимание обратилось на Гесса. Не знаю, что он точно сказал, должно быть, что-то вроде: «Гитлер действительно не может этого сделать. Зато я могу».

Как только они закончили разговаривать, Гесс попрощался и вышел в сопровождении двух своих адъютантов, Альфреда Ляйтгена и Карла Хайнца Пинча. На прощание Гитлер посоветовал ему, на всякий случай, пройти осмотр у доктора Мореля, своего лечащего врача.

Тем же вечером у себя в шале Гесс повторил Зеппу Плацеру: «Безусловно, Гитлер не может этого сделать».

Не знаю, понял ли Плацер, о чем говорил его шеф. Во всяком случае, ему было поручено как можно быстрее найти две книги по истории Великобритании. И ни в коем случае никому об этом не рассказывать. Гесс особенно настаивал, чтобы адъютантов не ставили в известность о том, что затевается.

Первое, что нужно было сделать, — это завладеть необходимыми для полета авиационными картами: Гессу пришлось достать, не вызывая подозрений, то, что называли Parolen — цифры, надписанные на картах генштаба и регламентировавшие часы, в которые самолеты могли пролетать над определенными районами без риска быть сбитыми средствами ПВО или авиацией, как своими, так и противника. Эти ценнейшие сведения, которые на военном жаргоне того времени назывались «зоной молчания», удалось ловко увести у капитана ВВС Ганса Баура, пилота Гитлера.

Судя по тому, что мне рассказывал Зепп Плацер, это оказалось совсем не просто. Гессу пришлось наплести Бауру что-то вроде «Ну ты же знаешь шефа, он всегда все хочет знать как можно точнее…». Баур сдался и отдал Гессу второй экземпляр планов Геринга, который изначально предназначался для капитана ВВС Бееца, второго пилота фюрера. Заполучив карты, Гесс обрезал края, склеил отдельные листы вместе и развесил на стене своей комнаты. Занимался он этим в основном по вечерам, вместе с Зеппом Плацером. Изучал возможные пути, продумывал свой полет, и все это со всей возможной секретностью. Когда кто-нибудь приходил и стучал в дверь, они бросались убирать карты, чтобы комната выглядела так, будто ничего особенного в ней не происходит.

Для того чтобы Гесс смог прыгать с парашютом, Плацер раздобыл специальные ботинки. Несмотря на то что Гесс был неплохим пилотом, он никогда не прыгал с парашютом. Его камердинер достал ему даже специальные бинты, которыми обматывают ноги начинающим парашютистам, чтобы они не сломали себе кости в момент приземления. А сам Гесс приготовил себе специальную военную форму, чтобы надеть ее, когда сядет в самолет. Он решил, что у человека в гражданской одежде, прыгающего с незнакомого самолета с парашютом над территорией Великобритании, были все шансы оказаться пришитым к ближайшей стене автоматной очередью или попасть в лапы первому же полисмену. А вот надев военную форму, Гесс надеялся спасти свою жизнь, так как у англичан была репутация нации, очень щепетильной в этом вопросе.

Гесс без устали тренировался, почти каждый день летая на своем самолете над заводами Мессершмита в Аугсбурге.

В какой-то день, когда я был на посту, он встретился в генштабе с Гитлером. «Что это вы здесь делаете?» — поинтересовался фюрер. Гесс выразил желание быть зачисленным в отделение почтовой связи в качестве пилота. Гитлер отказался наотрез. Он ответил, что поручений по этой части у него нет и не будет и что с этой минуты для Гесса и Германа Геринга действует строжайший запрет на любые полеты. С этим запретом оба, надо сказать, абсолютно не считались.

К началу зимы 1940/41 года все было готово. И вот в один прекрасный день, число я уже точно не вспомню, Гесс передал своим адъютантам белый конверт и сел в самолет. Он распорядился вскрыть конверт только в том случае, если не вернется в ближайшие двадцать минут. Был там и Зепп Плацер. По реакции окружающих стало ясно что все поняли — сейчас должно произойти что-то очень важное, раз патрон со всей очевидностью собирается предпринять бегство.

Как только самолет Гесса оторвался от земли, его адъютанты, ни секунды не мешкая, вскрыли пакет. В нем, лежал второй конверт, адресованный лично фюреру, с пометкой «очень срочно». Но Гесс повернул назад. Через семь минут после взлета его самолет приземлился на взлетно-посадочную полосу аэродрома. Испугался ли он, или что-то случилось с самолетом? Никто не знает, что с ним приключилось. Выпрыгнув из кабины пилота, с насупленным видом, Гесс подошел к своему механику Ноймайеру и о чем-то с ним заговорил.

Перед тем как все сели в машину, чтобы вернуться в Мюнхен, адъютанты рассказали Гессу о том, что испугались и вскрыли злосчастный конверт, невзирая на его указания. Гесс выслушал их молча. Путь был долгим. Царила гнетущая тишина. Чтобы разрядить атмосферу, Зепп Плацер обратил внимание присутствующих на лес, мимо которого они проезжали, и вспомнил о страсти Гесса к прогулкам под сенью деревьев. В ответ все то же молчание.

Через некоторое время Гесс попросил шофера Руди остановиться. «Если Плацер думает, что мне нужно пройтись, — что ж, пойду пройдусь». Спустя полчаса Гесс вернулся к машине и созвал всех. «Все вы знаете, что происходит, но я прошу вас ни в коем случае никому об этом не рассказывать. Этого не должно было случиться».

В феврале Гесс предпринял новую попытку. На этот раз он передумал всего через несколько секунд после того, как запустил мотор, и покинул кабину, даже не сделав попытки взлететь.

С третьего раза все получилось. 10 мая вечером Рудольф Гесс все-таки улетел. На следующий день в Бергхоф прибыл Карл Хайнц Пинч с белым конвертом. Один из адъютантов разбудил Гитлера. Как сейчас его вижу: прочитав письмо Гесса, он изо всех сил старался сохранить спокойствие. «Гесс не мог этого сделать! Не понимаю, это невозможно! Гесс! Гесс на это решился, да вы с ума сошли?» Он говорил все более нервно и казался огорошенным, словно получил сильный удар в солнечное сплетение. Он потребовал, чтобы вызвали Бормана, «немедленно!». В комнате были Хайнц Линге и Альберт Шпеер. Обращаясь к ним, Гитлер попросил, чтобы предупредили Геринга и тотчас же позвали Риббентропа.

Пинча по приказу Гитлера арестовали. Также он отдал приказ об аресте всего непосредственного окружения Гесса, всех тех, кто ежедневно находился рядом с ним и, зная о его приготовлениях, не смог или не захотел поставить об этом в известность фюрера. Плацер, Ноймайер, Ляйтген — все были отправлены в концентрационный лагерь Заксенхаузен, в отдельный барак под специальный надзор.

После полудня Гитлер собрал всех в Бергхофе на срочное совещание. Чтобы заполнить пробел, вызванный отсутствием Гесса, он тут же назначил генеральным секретарем центрального бюро НСДАП Мартина Бормана.

Гитлер отстранился от дел. С утра 1 мая до вечера 13 мая он безвылазно просидел в своих апартаментах на втором этаже Бергхофа. Вниз он не спускался. Его не было видно в большой гостиной, он не выходил из здания даже для того, чтобы прогуляться по окрестностям. Гостей он принимал в своем кабинете, наверху. Когда 12 мая приехал Геббельс, ему тоже пришлось подниматься наверх, чтобы встретиться с фюрером.

И только в день, когда Лондон официально объявил о поимке Гесса, Гитлер наконец-то спустился в салон на первом этаже. Там было черным-черно от толпившихся людей. Генералы, члены партии, гауляйтеры — всех созвали на внеочередной партийный съезд, который намечался в шале. В тот вечер пресс-служба рейха распространила коммюнике, в котором публично признавался факт бегства Гесса в Шотландию. В тексте подчеркивалось, что у Гесса проблемы со здоровьем, а особый акцент был сделан на возможное галлюцинаторное помешательство и другие проблемы с психикой.

Мы с товарищами, естественно, обсуждали этот случай. Я с самого начала был уверен в том, что речь шла не о секретном поручении, данном Гессу Гитлером. И я, и многие из наших знали, что Гесс действовал самостоятельно. Нам казалось совершенно очевидным, что он улетел в безумной надежде на переговоры с британским руководством, вопреки ходившим в то время слухам. Попытка его, вне всякого сомнения, не удалась.

А что касается его здоровья, то все мы сходились во мнении, что с головой у Гесса все было в порядке. Вообще, он производил впечатление вполне здравомыслящего человека. Но меня нисколько не задело то, как Гитлер в своих заявлениях вывернул все наизнанку, выставив Гесса умалишенным и предателем гитлеровской Германии, хотя на самом деле это было совсем не так. Я думаю, со стороны фюрера это была чисто политическая реакция, тактическое решение, принятое в самый разгар событий. К тому же меня это никак не затронуло. Во всяком случае, это поспешное решение, принятое под горячую руку, нисколько не изменило и не ухудшило образа, который сложился у меня о Гитлере за те месяцы, что я проработал в канцелярии.

Даже в такой непростой для него ситуации от него определенно исходило что-то особенное. Он, как немногие, производил впечатление благодушного папеньки. Ни Борман, ни Геринг не могли бы претендовать на эту роль. Насколько я смог понять из своих наблюдений, Гитлер мог быть властным, иногда в нем проявлялись холерические черты, но в любом случае он был не способен на коварство или наглую ложь. Работать рядом с Гитлером значило по-настоящему чувствовать себя в безопасности и ощущать искреннее внимание. Мне, как и большинству из нас, хотелось, чтобы он меня заметил, чтобы оценил мою работу и мое поведение.

Через некоторое время после истории с Гессом, ближе к концу мая, в Атлантическом океане был потоплен шедший в порт Сен-Назер мощный линкор германского военно-морского флота «Бисмарк». Это была первая большая потеря в той войне, всего за несколько дней до начала боевых действий против Советского Союза, о чем, впрочем, тогда еще никто не знал.

«Волчье логово»

Мы уехали из Берлина на следующий день после объявления войны. В сопровождении своего ближайшего окружения и генштаба Гитлер сел в личный поезд и выехал в направлении нового командного пункта, недалеко от города Растенбурга, в Восточной Пруссии (ныне Кентшин, на территории Польши). Поздно вечером состав прибыл в командный пункт, который фюрер окрестил «Волчьим логовом», Wolfsschanze. Ночь была светлая и теплая.

Постройки располагались среди деревьев, полностью отрезанные от всего внешнего мира и слегка закамуфлированные на случай возможной атаки с воздуха. Поляна была небольшая, над ней все время роились тучи комаров. Вокруг убежища, где должен был жить фюрер, было еще с полдюжины строений из дерева и кирпича. Некоторые были укреплены бетонными плитами, но настоящие бункеры начали строить только в 1944 году.

Первая ночь, как, впрочем, и все последующие, прошла спокойно. С утра солнце светило по-весеннему ярко, первые новости с фронта были очень ободряющими, обстановка отличная.

Бункер Гитлера служил просто рабочим местом. Там находилась спальня, санузел и относительно просторная гостиная со столом и несколькими стульями. Почти напротив жил Борман. Новоизбранный властитель разместился в специально оборудованном для него бетонном здании в нескольких метрах от бункера Гитлера. Чуть подальше, совсем рядом с железнодорожными путями, расположился Геринг. А Гиммлер построил себе противовоздушное убежище севернее, в Хохвальде, больше чем в получасе езды от колючей проволоки, огораживающей обиталище Гитлера.

Нас, бегляйткоммандо, поселили слегка в стороне, в убежище, находившемся рядом с бункером РСД. Адъютанты и персонал жили в отдельном бункере. А представители прессы, врачи, послы и стенографисты приехали чуть позже. Что до командного пункта армии, то он располагался не здесь, а километрах в двадцати от внешней полосы заграждений из колючей проволоки.

Дважды в день проводили рабочее совещание. Первое — в полдень в бункере, который делили между собой фельдмаршал Кейтель и генерал Йодль, с участием генштаба и Гитлера. После вечернего чая, ближе к шести часам, собирались второй раз. Мало-помалу к этим двум добавилось еще и третье совещание, между одиннадцатью часами и полуночью, обычно короче, чем два предыдущих, длительностью около получаса. Некий ритм повседневной жизни в «Волчьем логове» задавали также трапезы. Обедали обычно в два часа дня, а ужинали около половины девятого. После последнего совещания день фюрера завершался за вечерним чаем в обществе секретарей и кого-то из приближенных. Это был момент затишья, во время которого запрещались разговоры на тему войны или политики. В остальное время обитатели ставки, когда выдавалась свободная минутка, или приходили в казино, или отдыхали на солнышке и беседовали.

Эти первые недели для меня были как санаторий. Телефонную связь осуществляли ребята из вермахта, поручений никаких не было. Мы занимались письмами и почтой, ответственным назначили Гельмута Беермана. В остальном наша работа сводилась к тому, чтобы стоять на посту, в поле зрения Гитлера, на всякий случай. Посетителей чаще всего сопровождали сотрудники службы безопасности. Встречи эти надолго не затягивались, разве что очень редко. Посетители, которые приходили, чтобы встретиться с Гитлером, чаще всего уходили через пару минут. Один или два раза он выезжал на машине примерно на час, проехаться по округе.

Отдыхом мы воспользовались сполна. Обстановка была неофициальная, и мы по двое, по трое отлучались искупаться в близлежащий водоем, называвшийся «озеро Мой».

«Волчье логово» стало вехой. Гитлер прожил там практически пять месяцев кряду. Поначалу войска вермахта очень быстро продвигались по советской территории, но потом постепенно стало ясно, что молниеносной победы не будет. Более того, известия с фронта приходили все более и более удручающие. И дальше все становилось только хуже. Перемены стали заметны с середины лета. Споры, которые, вероятно, возникали среди высшего военного командования, пока оставались за дверями залов заседаний, куда нас не приглашали. Однако слегка изменилось поведение фюрера.

Я узнал Гитлера уже тогда, когда он был главнокомандующим. Но его повседневная жизнь стала полностью подчиняться ритму военных событий только после начала наступления на Советский Союз. Все чаще фюрер стал созывать совещания и устраивать встречи. А все остающееся свободным время проводил в основном в своих апартаментах, укрывшись от посторонних глаз за дверью спальни или рабочего кабинета. В последующие месяцы он совсем никуда не выходил. Количество выступлений и поездок было сведено к минимуму. Число сотрапезников за ужином все уменьшалось, хоть в первое время в «Волчьем логове» это не слишком бросалось в глаза. А последние месяцы жизни его нередко можно было увидеть за столом одного или с одной из секретарш в качестве единственного сотрапезника.

За вторую половину 1941 года мне пришлось несколько раз съездить в Берлин и Растенбург. Длительность этих командировок варьировалась от двух недель до полутора месяцев. Летал я на самолете Ю-52, как и в Бергхоф. Когда тем летом приезжал Муссолини, меня не было.

В канцелярии меня переселили. Теперь я жил на первом этаже, совсем рядом с кухней Канненберга, в относительно просторной комнате, где были умывальник, телефон и две кровати, одна из которых предназначалась для киномеханика Эрика Штейна. Место было приятное, в отдалении, и потому спокойное. Большим облегчением для меня стало то, что мне не нужно было постоянно контролировать все свои движения и действия, как это приходилось делать рядом с апартаментами фюрера на втором этаже. Поговаривали, что Гитлер все слышит и по звуку различает любое движение.

В декабре Гитлер провел несколько дней в Берлине, после чего вернулся в свою ставку. По-моему, именно в это время я видел, как в приемную вошел в окружении двух сотрудников в штатском монах в грубой шерстяной рясе с белым поясом. На груди у него была звезда Давида. Его никто не обыскивал. Кто-то из наших, предположительно Отто Гюнше, позвонил ординарцу. Тот незамедлительно явился, чтобы препроводить монаха в апартаменты фюрера. Ни один из полицейских не шелохнулся. Во время встречи они оставались с нами, внизу. Служитель церкви, как мне сказали, пробыл у фюрера недолго, после чего покинул канцелярию. Я не спрашивал, кто это был и зачем пришел. Это было не принято. Не знаю, что с ним случилось потом. Могу только свидетельствовать, что больше он не приходил.

20 января 1942 года состоялась Ванзейская конференция. Я ничего об этом не знал. Точно так же, как слыхом не слыхивал о постоянно увеличивавшемся количестве отправляемых в расположенные на востоке концентрационные лагеря евреев. Нет, мы, конечно, знали о существовании концентрационных лагерей, но откуда же нам было знать, что там происходит? Об этом никто не говорил. Ни единого слова. Для нас, за исключением очень узкого круга людей из окружения Гитлера, эта тема была табу. Думаю, что, если бы кто-нибудь из нас о чем-нибудь знал, он обязательно рассказал бы остальным. Рано или поздно обронил бы слово, пошли бы разговоры. Но нет, никто ни сном ни духом. Доступа к подобного рода информации у нас не было. До сих пор не могу понять, как такие бесчинства могли держать в совершеннейшем секрете.

Мои командировки в ставку в Растенбурге следовали одна за другой, и все были похожи друг на друга. Лето выдалось тяжелое, обстановка на фронте постепенно обострялась, победы уступали место поражениям, но будничная жизнь «Волчьего логова» оставалась все такой же, как и в предыдущие месяцы.

Пробыв совсем немного времени в Берлине, Гитлер вылетел в Берхтесгаден, где должен был встретиться с Муссолини. Встреча была очень дружеской. Видно было, что они рады друг друга видеть. Гитлер был в ударе, много разговаривал. Поскольку в Бергхофе не было достаточно места для того, чтобы принимать большое число посетителей, итальянскую делегацию сопроводили в роскошный замок Клессхайм, здание в стиле барокко недалеко от Зальцбурга. Здесь устраивались торжественные приемы и официальные церемонии руководителей партии, когда они были в тех краях. После ужина мы вернулись в Бергхоф. На следующий день к нам присоединились Муссолини и его военачальники, чтобы провести денек в альпийской резиденции Гитлера. Тогда Еву Браун в Бергхофе я не видел.

Помню, в это время Гитлер однажды вызвал меня к себе и сказал, что я плохо выгляжу.

— Да нет, я нормально себя чувствую, — ответил я, — только все время что-то не в порядке с желудком.

— Ну так проконсультируйтесь с доктором Морелем! — ответил шеф.

Эта фраза, с виду ни к чему не обязывающая, из его уст звучала, как приказ. Когда фюрер раздавал советы в таком духе, лаконичнее некуда, лучше было им следовать. Поэтому я пришел к доктору Морелю, объяснил, что меня привело к нему на прием. Он тут же меня обследовал и отправил на воды, в Карлсбад. Можно сказать, в приказном порядке. И вот я оказался на курорте, хотя чувствовал себя вполне здоровым. Доктор Морель прекрасно знал, что указаниям Гитлера лучше следовать беспрекословно.

В Берлин я вернулся ближе к концу июля. Гитлер был в то время недалеко от линии фронта, в ставке, о которой я еще ничего не знал. Мне был дан приказ прибыть туда как можно скорее. Я вылетел первым же попутным самолетом, почтовым, который ежедневно курсировал между столицей и ставками Гитлера и его ближайшего окружения.

«Вервольф»

К середине 1942 года ставка Гитлера была перенесена на Украину, в район Винниц (ныне город Винница). Здесь Гитлер жил месяцами с людьми из ставки в Восточной Пруссии среди леденящего холода, окутавшего все вокруг.

Если нам нужно было лететь на Украину вместе с фюрером, группа бегляйткоммандо СС вылетала чуть больше, чем за час до шефа, который тогда летал на «кондоре». Таким образом, мы прилетали на место как раз вовремя, чтобы встретить фюрера у трапа его самолета, гораздо более мощного, чем наши Ю-52.

Украинская ставка располагалась в лесу. По большей части строения были сделаны из стволов деревьев (срубы), был только один бункер для персонала и близких фюрера на случай воздушного налета. У Гитлера был свой блокгауз, достаточно большое деревянное строение. Там были рабочий кабинет, гостиная с камином, кухня, ванная, небольшое помещение для прислуги и скудно обставленная спальня.

Как и в других ставках фюрера, нас, членов сопроводительной команды, было от шести до восьми человек, и мы сменяли друг друга в более или менее произвольном порядке. Здесь нам тоже не нужно было заниматься телефонной связью, работа сводилась в основном к тому, чтобы быть рядом с Гитлером. Один из нас должен был в любой момент быть под рукой, в поле его зрения или у его двери, и быть готовым исполнить любое поручение, в любой час дня и ночи. По сути, в ставках Гитлера мы были не группой телохранителей, а горсткой зевак.

В целом лично для меня обстановка там была вполне благоприятная, хоть многие и жаловались на условия жизни и суровый климат. Свободное время у нас было, а легкий дискомфорт меня не смущал. Я привык к жизни в деревне.

В свободное время мы довольно часто наведывались на машине в соседнюю деревушку, к фермам, расположенным минутах в десяти езды от ставки. Все жители еще были там, пока наши войска не заняли их дома. Там устраивали обмен. Я просил свою будущую жену Герду присылать мне пачки соли и вязальные спицы, которые менял на подсолнечное масло или гусей. На следующий день я все это отправлял в Берлин в посылке, которую передавал с нашим почтовым самолетом.

Украинскую ставку Гитлер окрестил «Вервольф», то есть «человековолк». Кто-то из «стариков» мне тогда рассказал, что у Гитлера была мания везде, где можно, упоминать слово Wolf, «волк». По его словам, началось все в двадцатых годах, задолго до того, как он пришел к власти. В каком-то из немецких городков проходил важный митинг. Закончился он поздно. Группе сторонников, сопровождавшей Гитлера, было поручено быстро найти гостиницу, чтобы шеф мог отправиться спать. В нескольких местах им отказали. Некоторые хозяева гостиниц отговаривались отсутствием свободных мест, другие почти в открытую заявляли, что из идеологических соображений не пустят на свой порог лидера национал-социалистической партии. Это было не впервые. Далеко не все сочувствовали нацистам, куда уж там! Но тот вечер — это было уже слишком. Тогда кто-то предложил просто-напросто не называть фамилию Гитлера, чтобы найти-таки свободный номер. Предложили псевдоним Вольф — «Волк», который, судя по всему, шефу пришелся по душе. С тех пор все и пошло.

Вольфсбург, принадлежащий Фольксвагену, стал первым городом, в названии которого отныне значился псевдоним Гитлера. Следующими обладателями этого имени стали ставки, начиная от «Волчьего ущелья», расположенного недалеко от франко-бельгийской границы, и до «Волчьего логова» и «Вервольфа» на Восточном фронте. Имя так приклеилось к фюреру, что близкая знакомая, Виннифред Вагнер, в узком кругу друзей иногда называла Гитлера «Вольфи».

Как и «Волчье логово», «Вервольф» стал ставкой поражений. Там были пережиты первые по-настоящему трудные минуты, непрекращающиеся провалы, туда нескончаемым потоком поступали дурные новости с фронта. Туда же одна за другой приходили телеграммы с сообщениями о массированных бомбардировках немецких городов. Было такое впечатление, что по нам вот-вот проедет дорожный каток, что к нам приближается шквал непрерывного огня и этого никак не избежать. Но о страхах не говорили вслух. Во всяком случае, не в моем присутствии. В бункерах, на прогулках, там, где все были вместе, чувствовалось напряжение, подспудное, но временами очень ощутимое. Бывало, конечно, разгорались споры, не сходились мнения, и встречи не заканчивались добром, но не более того. В преддверии надвигающейся катастрофы, о которой мы пока могли только смутно догадываться, я ни разу не видел ни у кого нервного срыва, истерики или лихорадочной паники.

Живо помню сцену разбирательства между Гитлером и высшим командованием вермахта. Не знаю, о чем шла речь, но, во всяком случае, в два часа я был на посту, а дверь комнаты, в которой проходило заседание, не была плотно закрыта. Когда фельдмаршалы ушли, из рабочего кабинета Гитлера неожиданно послышалась прекрасная музыка. Я взглянул в окно и увидел, что Гитлер сидит в кресле, полностью поглощенный мелодией и словами песни, льющейся из патефона. Вид у него был измученный, почти несчастный. Контраст с только что закончившимся шумным спором поразительный. В этот момент из здания вышел камердинер. Я сразу спросил у него, как звали певца, которого слушал фюрер, и оказалось, что это был Йозеф Шмидт!

В первые дни осени Гитлер ненадолго уехал из «Вервольфа» в Берлин. Незадолго до этого, число точно не вспомню, я присутствовал при сцене, которая может пролить свет на ту сдержанную и очень холодную манеру поведения, которая иногда была свойственна фюреру. В тот раз он был недалеко от своего бункера, стоял под деревом, скрываясь от солнечных лучей, и читал почту. Было жарко. В нескольких метрах от него стоял его ординарец, Фриц Даргес. Вытянувшись в струнку, этот старый служака терпеливо ждал, что скажет ему Гитлер. И я, как обычно, был неподалеку. Тут прилетела какая-то муха и начала виться вокруг шефа, мешая ему читать. Недовольный, Гитлер начал размахивать пачкой писем, пытаясь ее отогнать, — но напрасно. Муха не улетала. И тогда Фриц не удержался от улыбки. Он не изменил стойки «смирно», подбородок был все так же поднят, но видно было, что он из последних сил сдерживает смех. Гитлер это заметил. «Если вы не можете держать эту тварь от меня на расстоянии, то мне не нужен такой ординарец!» — сухо отрезал он. Он не сказал прямо, что Даргес уволен, но тот понял. Через несколько часов он собрал свои чемоданы. Кажется, он был отправлен на фронт.

Сталинград

1 ноября 1942 года Гитлер уехал с Украины в ставку в Восточной Пруссии. Пробыв там несколько дней, ненадолго уехал в Баварию. Оттуда в сопровождении своего генштаба на личном поезде вернулся в «Волчье логово».

Говорили только о Сталинградской битве. Атаки советских войск то и дело прорывали наши позиции, а первые зимние холода не обещали ничего хорошего. С каждым днем положение неумолимо ухудшалось.

Как-то с утра я был на посту рядом с бункером Гитлера. Он только что позавтракал в одиночестве. Буссман, его камердинер, приказал мне вызвать генерала Паулюса, который находился в тот момент на территории ставки.

«Его просят сейчас же зайти к шефу», — уточнил он.

Для начала я зашел к маршалу Кейтелю, но генерала там не было. Ординарец маршала посоветовал мне посмотреть, нет ли его в казино. Я пришел туда, увидел слугу Паулюса, он сказал, что генерал в данный момент не занят. Тогда я подошел к этому человеку, о котором столько говорили, и попросил его пройти к Гитлеру, буквально в следующих словах: «Ваше высокоблагородие (Herr General Oberst), извольте следовать за мной, фюрер вас ждет».

В тот день сильно похолодало. Паулюс был в длинном, почти до лодыжек, пальто. Я проводил его до рабочего бункера Гитлера. Буссман, с которым я был во вполне добрых отношениях, находился внутри и занимался своими делами. Он все слышал. Время от времени он выходил из комнаты и рассказывал, что происходит.

Гитлер и Паулюс сели за стол. Беседа продлилась около сорокапяти минут. Стенограмма не велась. Прежде всего, Паулюс рассказал, что происходило под Сталинградом. Потом долго настаивал на том, чтобы отвести свою армию и присоединиться к армии Клейста на Кавказе. Фюрер, который до этого выступал категорически против подобного решения, в то утро, судя по всему, сдался под напором аргументов генерала. «Они обсуждают отступление на Восточном фронте, — заверил меня Буссман доверительным тоном, — и вроде сошлись во мнениях». По словам Буссмана, он даже своими ушами слышал, как Гитлер подтвердил, что маневр надо «провести как можно быстрее, а то будет поздно».

В полдень они завершили беседу и присоединились к ежедневному военному совещанию. Началось оно с опозданием, после половины первого. Присутствовали все главы генштаба, Кейтель, Йодль, Геринг, адмирал Редер и вроде бы Дёниц, Варлимонт и Цайцлер. Всех не упомнишь.

Я оставался у бункера часов до двух. Потом меня сменил коллега, я немного прогулялся, а к четырем пришел в казино. Оттуда мне было отлично видно, что совещание все еще не завершилось. Первые посетители начали выходить из кабинета только после шести часов. Некоторые из них не ушли сразу, а остались пропустить по стаканчику и перекусить. Начались обсуждения. Я быстро понял, что с самого начала все разделились на два лагеря. По одну сторону были сторонники Геринга, который считал, что нужно во что бы то ни стало сохранять завоеванные позиции и ни в коем случае нельзя отступать от Волги, «живительной артерии СССР», по его же собственным словам. По другую сторону — Паулюс и те, кто добивался, чтобы Шестая армия в кратчайшие сроки покинула свои позиции под Сталинградом. После нескольких часов напряженных споров Гитлер в конце концов переметнулся в другой лагерь и присоединился к мнению главнокомандующего люфтваффе. Геринг доказывал, что оккупация южных районов Поволжья помешает Сталину получить доступ к нефтяным запасам Каспийского моря, а значит, продолжать войну. В конце концов он убедил фюрера. Было решено, что немецкие войска не отступят ни на шаг. Оставить за собой контроль за энергетическими ресурсами — единственная возможность одержать победу.

Паулюс, выйдя из зала заседаний, ничем себя не выдал. Генерал, как всегда, был скуп на слова и жесты. Выражение лица было жестким, степенным, но не подавленным. Ни секунды не мешкая, он сел в свою машину и вернулся в ставку вермахта, расположенную недалеко от нас, в Мауэрвальдском лесу.

До падения Сталинграда нам было тяжело. С каждым днем в «Волчьем логове» нарастало напряжение. Дошло до того, что день, когда было объявлено о прекращении боев, мне даже не запомнился. Агония армии Паулюса никак не выходила из головы.

Гитлер был непроницаем. Внешне, во всяком случае. Насколько я заметил, за это время фюрер не изменил ни своего поведения, ни своих привычек. Он был все таким же уверенным в себе, скупым на откровения и волевым. Все чаще он уединялся, все больше времени проводил один в гостиной или рабочем кабинете своего бункера, но тенденция эта наметилась еще в прошлом году. Вот только в Германию он стал ездить реже.

«С наилучшими пожеланиями»

В 1942-м под Новый год я вернулся в Берлин, чтобы отпраздновать нашу с Гердой свадьбу. Глоток долгожданной радости на фоне последних дней Сталинградской битвы. Моим свидетелем был Карл Тенацек, один из представителей «молодежи» в нашем отряде, а Гельмут Беерман, который иногда имел дело с «Митропой», привез нам из Парижа обручальные кольца и фату для невесты.

От служб канцелярии вместо подарка новобрачным мы получили сорок бутылок вина. Отличная подборка вин, сделанная господином Фехнером, нашим сомелье. Этому тонкому знатоку было семьдесят шесть лет, в свое время он подбирал вина еще для императора Вильгельма II. Ради нас с Гердой он лично приехал в Потсдам, где располагались винные погреба канцелярии рейха, и привез бутылки, из которых семь датировались 1921 годом. «Это что-то особенное», — заметил он. К подарку прилагалась открытка самого классического образца. Рукой шефа там было написано: «С наилучшими пожеланиями», и подпись — Адольф Гитлер.

Две бутылки мы выпили сразу, остальные зарыли во дворе дома. Предосторожность, характерная для того времени, когда ценные и бьющиеся предметы зарывали, чтобы они не пострадали при бомбардировках. Мы проделали эту операцию на небольшом участке земли, примыкающем к нашей новой квартире. После свадьбы у меня появилось право на «нормальное жилье», предоставляемое канцелярией. Фридрих, полицейский, помог нам найти квартиру в Карлсхорсте, жилом квартале на востоке Берлина, между Трептовом и Лихтенбергом. Нам попалась трехкомнатная квартира, которая всех устроила. Плату в 87 рейхсмарок в месяц взяла на себя канцелярия.

Ближе к середине января мне пришлось вернуться в ставку в Восточной Пруссии. Начиная с этого периода числа все больше смешиваются в моей памяти. Гитлер почти все время был в ставке. Он никуда не выезжал, разве что совсем недалеко. Уже сейчас вспоминая, я думаю, что весь 1943-й и часть 1944 года он провел в «Волчьем логове». Уединившись в этом лесу близ Растенбурга, он жил там долгие месяцы, лишь изредка выезжая в Бергхоф, несколько раз наведавшись на Украину и уж совсем редко появляясь в берлинской канцелярии.

У нас, в бегляйткоммандо, наметилось какое-то движение. Некоторые из «стариков» выразили желание отправиться на фронт. Они хотели сражаться, показать, что тоже на что-то способны, что могут противостоять врагу вместо того, чтобы сидеть сложа руки в ставке. Гитлер их не удерживал. «А что я, по-вашему, могу сделать? — повторял он. — Не могу же я сказать им: нет!» По меньшей мере пятеро наших, в их числе и Бруно Геше, отправились воевать в боевые части. Трое из них вскоре были убиты, в том числе старина Рюсс.

Отто Гюнше ушел на фронт, присоединившись к войскам СС, в 1943 году. Тогда его только-только назначили на должность личного адъютанта Гитлера. И даже ему фюрер ничего не сказал. Обмолвился только фельдмаршалу ваффен СС Зеппу Дитриху, что тот забирает у него лучших людей. По прошествии нескольких месяцев Гюнше вернулся. Он был из тех, кто остался с Гитлером до самого конца.

Я не заметил ни особенной усталости, ни ухудшения физического состояния Гитлера. Хотя, что ни говори, наблюдатель я не самый лучший. Я, например, далеко не сразу заметил, что у него дрожит левая рука. Думаю, что, когда постоянно находишься с кем-то рядом, в конце концов перестаешь замечать происходящие изменения внешности. Время и тесный контакт, вне всякого сомнения, влияют на нашу способность выносить суждения.

Кухарка «неарийского происхождения»

Гитлер был вегетарианцем. Однако иногда он позволял себе не до конца соблюдать диету, которую сам же себе установил. Я лично видел, как он лакомился колбасными изделиями, а кое-кто из «стариков» рассказывал, что в недалеком прошлом он с удовольствием ел курочку. Только в самые последние годы Гитлер полностью исключил мясо из своего рациона. За столом он иногда ел отличные от всех остальных блюда, например, я как-то видел в его тарелке пшенную кашу, в то время как всем остальным подали жареную картошку.

Когда я поступил на работу в канцелярию, тамошнюю кухарку звали фрау Шарфицель. Работала она под началом интенданта Канненберга. Однажды, скорее всего весной 1943 года, ее уволили. На нее жаловался кое-кто из персонала канцелярии, обвиняя фрау Шарфицель в систематических хищениях продовольствия с кухни канцелярии. Это происходило в то время, когда людей все больше и больше начинал волновать вопрос сокращения продовольственного пайка. Разговоры все чаще крутились вокруг новых ограничений и связанных с этими мерами лишений. Я и сам, бывало, таскал кусочки нарезанного масла, которое хранилось в большой салатнице вперемешку с кубиками льда. Кстати, через некоторое время после увольнения фрау Шарфицель Гитлер решил ограничиться двумя маленькими кусочками масла на одну тарелку для одного приема пищи.

Госпожу Шарфицель сменила у плиты фрау фон Экснер: ее, австрийскую кухарку из Вены, наняли специально для того, чтобы готовить фюреру вегетарианские блюда. Однако и ей через несколько месяцев пришлось сложить свои полномочия. Служба полиции выяснила, что ее бабушка — еврейка, и, следовательно, она не подходила под нашу «арийскую гребенку». Во всяком случае, были такие разговоры.

Я знаю, что в первые месяцы моей работы в канцелярии за мной следили представители службы безопасности рейха. По крайней мере, в те четыре месяца, которые я называю «испытательным сроком». Следили ли потом — даже не знаю. Уверен только в том, что просматривали почту. Однажды пришел человек из РСД с адресованным мне конвертом. Он спросил, с чего это вдруг я получаю такие письма. Письмо было от старой приятельницы, с которой мы познакомились в лечебном центре в Баварии и с тех пор переписывались. Она была замужем за комиссаром полиции. Его перевели в Дюссельдорф. Естественно, она без колебаний использовала для своей частной переписки конверты с работы мужа, на которых без особого труда можно было различить штемпель учреждения, где он работал. Официальная печать выглядела, конечно, интригующе и вызывала вопросы.

Я был в Берлине, когда люди из гестапо арестовали «дядюшку Пауля» и отвезли его в концлагерь Заксенхаузен. Его друзья немедленно отправились к Герде, чтобы рассказать ей об обстоятельствах ареста. Она позвонила мне. Я сразу понял, к кому обратиться, и незамедлительно отправился в кабинет Карла Вольфа, очень влиятельного человека, правой руки Гиммлера. Он был на месте. Я единым духом выпалил ему, что арестованный несколько часов назад его людьми человек является одним из близких мне людей, почти членом семьи, что он совершенно никак не связан ни с какими партиями или оппозиционными организациями. Я, конечно, уточнил, что в прошлом он был связан с политикой и состоял в СПД, но сейчас все это уже не имеет никакого значения. «Готов за это ручаться, хоть руку могу положить на жаровню», — сказал я. Вольф пообещал, что займется этим делом.

Через неделю «дядюшку Пауля» освободили. Дома они с женой поблагодарили меня. Я расспросил его о неделе заключения в лагере. Он ответил, что самым мерзким и неприятным для него были рубашки, которые выдавались узникам. Они были как будто из бумаги. Больше он ничего не сказал. Ни слова. Мне, во всяком случае.

Что касается лично меня, то, думаю, меня не подозревали. Во всяком случае, меня никто не беспокоил. Ни разу.

Незадолго до лета 1943 года Гитлер приехал в Бергхоф. Меня не было на том совещании. Тогда несколько человек составили Гитлеру компанию за чашечкой чаю, и в их числе Бальдур фон Ширах, гауляйтер Вены, и его жена Генриетта, дочь фотографа Генриха Гофмана. Я не знаю, о чем они разговаривали, мы между собой потом этот эпизод не обсуждали. В чем я уверен, так это в том, что Бальдур фон Ширах через некоторое время остался с Гитлером наедине на балконе, а Генриетта больше поблизости от фюрера не появлялась.

Британские бомбы, советская артиллерия

Бомбардировки становились все более интенсивными. У меня была прямая связь между канцелярией и домом, так что я мог немедленно предупредить жену в случае воздушного налета. Если мне в руки попадала военная сводка, предупреждающая об атаке, то в сравнении с сиренами городского оповещения я выигрывал от пяти до десяти минут. Герда, в свою очередь, предупреждала живущую по соседству семью с четырьмя детьми. Для этого ей достаточно было просто нажать на кнопку, установленную в гостиной Германом Грецем, техником Почтовой службы. Электрический провод, соединяющий две наших квартиры, передавал им сигнал тревоги. И они вместе отправлялись в одно из построенных неподалеку бомбоубежищ.

В ставках в Восточной Пруссии и на Украине до нас очень быстро доходила информация о намерениях британских летчиков. Мы получали радиосообщения, в которых говорилось, является Берлин целью очередного воздушного налета или нет. Сведения эти поступали от сотрудников немецких спецслужб, у которых были свои люди в Великобритании.

В сентябре 1943 года я сопровождал Гитлера в ставку соединения армейских частей на юге Украины, в 250 км к югу от Харькова. Путь мы проделали на самолете. Гитлеру было необходимо встретиться с генералом Эрихом фон Манштейном и обсудить с ним ситуацию, которая на этой части фронта становилась все более критической. Жили мы в казарме советских летчиков. Спали на брошенных на пол матрасах. Для этого времени года было удивительно холодно.

Гитлер хотел провести там пять дней. Однако улетел вечером третьего дня, под угрозой обстрела советской артиллерии, которая стремительно приближалась. Я впервые так близко слышал шум войны. Гитлер вылетел в направлении «Волчьего логова», а нам с товарищем из отряда, Паулем Хольцем, был дан приказ провести еще одну ночь в ставке в Запорожье. Нам вменялось в обязанность проследить за тем, чтобы ни фюрер, ни кто-нибудь из членов его генштаба ничего не забыли в спешке. Тогда Гитлер ступил на советскую землю в последний раз.

Озабоченный состоянием на Восточном фронте, фюрер несколько раз ненадолго приезжал в Берлин. В конце 1943 года, когда по той или иной причине он снова оказался в столице, я сопроводил к нему в канцелярию режиссера Лени Рифеншталь. Она пришла с твердым намерением встретиться с ним. В тот момент трое ее коллег беспрерывно снимали все закоулки канцелярии. Она пришла в бежевом костюме, без шляпки. Я проводил ее до крыла, где жили адъютанты, в кабинет Шауба. Он сказал ей со своим сильным баварским акцентом: «А, ты снова пришла просить денег?» Она улыбнулась. Потом присела и прождала добрых полчаса, прежде чем уйти, так и не встретившись с фюрером. Он не принял ее. Не знаю почему, но на двести процентов уверен, что он был в канцелярии, у себя в апартаментах, всего в нескольких метрах от комнаты, где мы находились.

Рождество прошло относительно спокойно. Я работал на коммутаторе в канцелярии, а Гитлер, должно быть, был в «Волчьем логове». Однажды вечером, нас было то ли двое, то ли трое, мы сидели без дела. Телефонных звонков почти не было, по данным военных сводок в ближайшие несколько часов воздушных налетов на Берлин не предвиделось. Мы начали дурачиться, играть с телефонными линиями.

Нашли в телефонном справочнике женщину с фамилией Хайлиг («святая») и мужчину с фамилией Абенд («вечер»). Оборудование позволяло нам соединять кого угодно с кем угодно, вне зависимости от того, где территориально располагались абоненты. С четвертой попытки нам удалось их соединить. «Здравствуйте, у аппарата Хайлиг». — «Здравствуйте, говорит Абенд, что вам угодно?» Наушники позволяли нам слышать весь разговор, не будучи замеченными. Через некоторое время эти двое решили встретиться. Господин Абенд обещал прийти с небольшим запасом продовольствия, который регулярно высылал ему живущий во Франции брат. У фрау Хайлиг, судя по всему, было что-то припасено, она пообещала приготовить кекс. Нас эта «телефонная встреча» очень позабавила.

Ева Браун — католичка

Через несколько недель я вернулся в ставку близ Растенбурга. Но ненадолго. В начале 1944 года было принято решение срочно передислоцировать штаб-квартиру фюрера в Берхтесгаден, в Бергхоф. В то время я все чаще видел в небе эскадрильи союзников, пролетавшие над нашими позициями. И хотя «Волчье логово» ни разу не становилось целью воздушного налета, теперь полностью исключить такую возможность было нельзя. Стало быть, возникла срочная необходимость укрепить постройки в ставке. Гитлер уехал из Восточной Пруссии на своем поезде, в сопровождении всего генштаба, и до середины июля пробыл в Бергхофе.

В общей сложности в альпийском шале близ Оберзальцберга он провел больше полутора месяцев. В это время было тихо и относительно спокойно. Гитлер принимал у себя много гостей. Геббельс, Геринг, Шпеер — все к нему туда приезжали. Совещаний становилось все больше, а гости, что официальные, что нет, приходили один за другим, особенно поначалу. Днем на террасах Бергхофа часто играли дети, близкие друзья Евы и Гитлера отдыхали в шезлонгах, беспечно греясь на солнышке.

Перед прибытием в Берхтесгаден поезд сделал остановку в Мюнхене. Думаю, что именно в связи с этим я сопровождал Гитлера во время визита в архитектурное бюро Герди Трооста.

Он хотел посмотреть, как идут подготовительные работы к выставке, которую бюро устраивало по заказу фюрера. Пока они вдвоем прохаживались среди макетов, я смиренно ждал в приемной. Разговорился с девушкой-гардеробщицей. Почти перед нашим уходом она сказала, что после работы не отказалась бы выпить со мной по стаканчику. От ее предложения я отказался, мотивировав свой отказ тем, что я на службе, а нынешний вечер фюрер намеревается провести в компании своих старых соратников по партии. Она тут же погрустнела, насупилась. Как раз в этот момент мимо проходил Гитлер. Удивившись, он спросил у нее, что ее так расстроило. «Я хотела прогуляться с ним», — ответила она, указывая на меня пальцем. Гитлер тут же закричал: «Геше! Геше!», тот незамедлительно появился. «Этот человек свободен», — объявил он, указав на меня взглядом. К остальным членам команды я присоединился чуть позже, после ужина, в доме, где жил Гитлер (Принцрегентплац, 16).

В первые дни в Бергхофе фюрер, видимо, был в хорошей форме. Никаких признаков неуверенности в себе или пораженческих настроений по поводу исхода войны у него не наблюдалось. Со своими гостями он много разговаривал. Приемы шли один за другим. Вскоре после выступления в Мюнхене я сопровождал его во время визита главы венгерского государства адмирала Хорти, приехавшего в Берхтесгаден. Встреча проходила с глазу на глаз в замке Клессхайм. Сквозь закрытую дверь отчетливо слышался иногда повышающийся голос Гитлера. Он вышел первым. Лицо его при этом ничего хорошего не выражало. На следующий день после той встречи при закрытых дверях немецкие войска вошли в Венгрию.

Вечером фюрер произнес речь перед своими фельдмаршалами. По моим воспоминаниям, там собралось около двух сотен военных старших чинов, созванных к фюреру в Оберзальцберг, в большой замок рядом с Бергхофом, Платтерхоф. Канцлер был мрачен. Суровый тон, слова, да и сама манера сокрушенно обращаться к публике произвели на меня большое впечатление. Иногда казалось, что у него на глазах слезы. Он говорил о фронтах, о Восточном и также о Западном, который должен был вот-вот открыться.

За то время, что я провел в Бергхофе, я узнал, что Ева Браун была католичкой, как и я. Мы никогда об этом не разговаривали, однако я знал, что иногда она наведывается в церковь в Берхтесгадене. Я тоже время от времени там бывал в компании Карла Вайхельта или Карла Тенацека, двух моих приятелей из бегляйткоммандо, с ней — никогда. Всего в ближайшем окружении Гитлера было не более трех или четырех человек, посещающих мессу. Я, хотя и был верующим, не всегда носил с собой четки. А Гитлер, хотя и исповедовал католическую веру, в церкви бывал только по официальным поводам.

В шале, за исключением военных совещаний, на которых обсуждался ход кампании, дни протекали по графику, неизменному в Бергхофе уже четыре года, с момента моего поступления на работу в канцелярию. Не ранний завтрак, прогулка по окрестностям, обязательный чай, демонстрация фильма или киножурнала и посиделки допоздна у знаменитого камина, до трех-четырех часов утра. Ничего не изменилось. В разговорах с близкими многое обсуждали, но все так же не касались вопросов, связанных с политикой или ведением войны.

После высадки союзников в Нормандии Гитлер на несколько дней приехал во Францию, в Мец. Я не сопровождал его. В конце месяца на Восточном фронте началось новое масштабное наступление Красной армии. Проведя в альпийской резиденции больше четырех месяцев, Гитлер решил вернуться в ставку в Восточной Пруссии. Меня не было в Бергхофе, когда он уезжал. Тогда он был там, должно быть, в последний раз.

20 июля 1944-го

В начале лета я был в Берлине. Мы с товарищами постоянно дежурили в канцелярии. Даже если Гитлер был в отъезде, я проводил там как минимум две ночи в неделю. Как только выдавалась возможность, возвращался домой. Герда ушла с работы и полностью посвятила себя заботам о нашей дочурке Бригитте, которая родилась 11 апреля. Все эти годы моя жена проработала в Министерстве экономики, потом перешла на должность секретарши к профессору университета. На себя у нас с Гердой времени почти не оставалось.

О работе мы не разговаривали. В беседах не касались ни положения на фронтах, ни моей работы в канцелярии. Разве что слегка. Сегодня такое поведение может показаться как минимум странным, но тогда никто из членов нашей семьи об этом не заговаривал. Просто не было повода. Как, впрочем, и о страхе перед русскими солдатами — еще одна тема, которую не поднимали. Даже наш сосед, с которым мы регулярно виделись и у которого в домашней библиотеке был экземпляр книги «Майн кампф», не пытался что-то у меня выведывать.

Зато в кругу семьи мы постоянно обсуждали более общие темы, такие, как, конец войны, особенно с отцом Герды. Об этом не уставали говорить года с 1943-го — думаю, именно тогда нам стало понятно, что Германия не выйдет из войны победительницей, а после Сталинграда это стало совсем очевидно.

Примерно то же самое мы говорили, собираясь узким кругом самых близких приятелей. Вспоминали потери и поражения, которым конца видно не было, потопление «Бисмарка», измены, диверсии и акты саботажа. Очень хорошо помню фотографии, которые ходили по канцелярии после высадки союзников: один из генералов вермахта, ответственный, как говорили, за оборону Шербура или еще какого-то города в этом районе, чокается, улыбаясь, с двумя солдатами британской армии. Поговаривали, что по его приказу не было сделано ни одного артиллерийского выстрела. По сведениям из тех же источников, снимки были предоставлены посольством Швеции.

20 июля на заре я выехал поездом в Берлин, проведя несколько дней в «Волчьем логове». Я явился в кабинет Отто Майснера, передал ему почту, после чего пришел домой и прилег отдохнуть на диванчик. Через некоторое время меня разбудила Герда, сказав, что меня вызывают к телефону из рейхсканцелярии и «это очень срочно». Я взял трубку. Голос на том конце провода потребовал, чтобы я срочно вернулся. Я едва успел спросить, что происходит. «Ничего, явиться немедленно, понятно?» Я на ходу оделся и впрыгнул в приехавшую за мной машину.

Меня высадили перед входом в канцелярию. Было около полудня. На улице полно солдат. Когда я вошел внутрь, меня в буквальном смысле слова захватила царившая вокруг сутолока. Персонал, охранники, полицейские — все носились кто куда, по этажам, по парку. В комнатах фюрера толпились люди из бегляйткоммандо. Также там были солдаты Отто Эрнста Ремера, «батальон охраны». Насколько я смог понять, они готовились бежать как можно скорее к дому Геббельса, который находился здесь же, совсем рядом, недалеко от Бранденбургских ворот. Кто-то из них сказал, что нужна помощь на коммутаторе. Там уже работали люди. Я проверил, все линии работали отлично. Они вкратце рассказали мне, что сами знали о покушении. Гитлер был жив, и только что они устанавливали соединение между Геббельсом и «Волчьим логовом». Полчаса спустя из канцелярии ушли последние люди Ремера. В восемь я сел в почтовый поезд, ежедневно курсировавший между Берлином и «Волчьим логовом».

В ставку я приехал примерно в семь утра. Оказавшись за заградительной проволокой, удивился, насколько там было спокойно. Как будто ничего и не случилось. Ребята пересказали, что произошло накануне: бомба в дорожной сумке, взрыв, убитые и раненые и визит Муссолини, который состоялся днем, несмотря ни на что и по намеченному графику. Не прошло и четырех часов с момента взрыва, как все уже вернулось на круги своя. Телефонные звонки поступали беспрепятственно, дневное совещание было объявлено в обычном порядке. Повседневная жизнь в ставке вернулась в свое русло. А что касается расследования, осмотра и мер безопасности, то этим занимались сотрудники службы безопасности. Не мы.

Чуть позже мне рассказал свою версию случившегося Артур Адам, телохранитель, мой приятель и телефонист вермахта в ставке фюрера. В деревянном здании, где проходило совещание, он тогда был на телефоне. Он сказал, что все сразу заподозрили Штауффенберга. По его словам, положив бомбу под большой деревянный стол, стоящий посреди комнаты, Штауффенберг почти тотчас же покинул собравшихся и спросил у Адама, где машина, которую он заказывал. Машины еще не было. Тогда Штауффенберг вышел из здания и ушел. Точно в этот момент, как утверждал Адам, генерал Рудольф Шмундт, армейский адъютант Гитлера, передвинул сумку Штауффенберга, потому что она ему мешала. Несколькими секундами спустя дверь и окна комнаты выбило взрывом. Адам, как он говорил, сразу закричал: «Это Штауффенберг, точно он! Смотрите, его фуражка так и висит на вешалке!»

После покушения наше подразделение не получило каких-либо особых указаний. Я не осведомлен об усилении мер безопасности по отношению к фюреру, разве что сотрудники РСД обыскивали всех подряд. Потом, да и то только в Берлине, при входе на территорию канцелярии установили металлоискатель.

Гитлер получил легкие ранения. Они, безусловно, давали о себе знать, но вида он не показывал. Через некоторое время визиты в ставку возобновились. К Гитлеру приезжал Геббельс, потянулись вереницей многочисленные гауляйтеры и партийные руководители.

Рабочий день становился все длиннее. Обстановка накалялась, чему способствовала угрожающе ухудшавшаяся ситуация на фронтах. Сигналы воздушной тревоги раздавались все чаще и чаще. Каждый раз, когда объявляли тревогу, мы укрывались в построенном лишь прошлой весной бункере. Бункер фюрера был составлен из бетонных блоков, толщина стен достигала нескольких метров. Укрепили даже телефонный узел.

При мне велись споры. Как-то после покушения я стоял на посту возле здания, где находились Гитлер и фельдмаршал Вильгельм Кейтель. Окно было открыто. Я почти все слышал. Между ними возник оживленный спор по поводу ситуации на Северном фронте, в частности у границы с Финляндией. Германская армия несла там тяжелые потери. Мощность немецкого огня не смогла противостоять Красной армии. Насколько я понял, в порт Ревеля (Таллин) было доставлено около трехсот единиц артиллерийских орудий. Однако никто их не выгрузил, вероятно из-за нехватки информации. Кейтель защищался, пытаясь прикрыть действия своих подчиненных и найти объяснения. Гитлер нервничал и давал выход своему гневу. Он говорил громко, раздраженно: «Почему не дошла информация? Как такое вообще возможно? Информация есть, но она не доходит! Зачем отдавать приказы, если никто о них не знает! То, что произошло, — провал, и в ответе за это я! А потери? Вдовы и сироты — им будет за что меня ненавидеть!»

Не знаю, какие отношения связывали Гитлера и Кейтеля, не знаю, какие у него были отношения с другими высокопоставленными офицерами вермахта. Об этом, вероятно, знали камердинеры и адъютанты, а я не был настолько близок к персоне фюрера. Зато один случай показал, что Гитлер очень высоко ценил генерала Фердинанда Шёрнера, сурового и властного человека, отличившегося в боях.

Как-то ко мне подошел с папкой для документов Альберт Борман, в папке были бумаги на подпись фюреру. Я возвращался из пресс-центра Отто Дитриха с последними телеграммами. В комнату вошел Гитлер. Борман повернулся к нему, поприветствовал и завел беседу в шутливом тоне. Он заявил Гитлеру, что мне бы очень хотелось взять отпуск на несколько дней и съездить на родину, в Верхнюю Силезию. Гитлер ответил, что я волен уехать, уточнив, однако, что «если об этом прознает Шёрнер, мое разрешение не будет иметь смысла». Уже после войны, во время моего плена в СССР, один из высокопоставленных советских военных говорил мне, что для того, чтобы переломить ситуацию в свою пользу, Гитлеру нужна была бы добрая дюжина Шёрнеров.

В сентябре Гитлер заболел. Сильнейшая желтуха буквально приковала его к постели. Несколько дней он не выходил из небольшой спаленки своего бункера, не мог принимать участия в военных совещаниях. Он поднялся на ноги и снова стал присутствовать на ежедневных заседаниях генштаба, но приходил в себя еще две недели. На лице его читались усталость и изнурение. Тяжелый период, критический для Гитлера. Новости с фронтов с каждым днем становились все более катастрофичными.

В эти напряженные дни Гитлер решил уволить двоих врачей, которые наблюдали его в течение долгих лет, Карла Брандта и Ганса Карла фон Хассельбаха. Их заменил подполковник Людвиг Штумпфеггер, один из личных врачей Гиммлера. И доктор Морель оставался на месте.

В конце ноября Гитлер на личном поезде выехал из «Волчьего логова» и вернулся в столицу. В «Логово» он больше не возвращался. Войска Красной армии несколькими днями раньше вошли в Восточную Пруссию. Повсюду шли ожесточенные бои.

До столицы доехали без приключений. С моего срочного отъезда 20 июля Берлин сильно изменился, с тех пор город много бомбили.

В канцелярии мы задержались ненадолго. Фюрер принял решение перенести ставку на Восточный фронт. Готовилось наступление: операция бронетанковых войск, которая держалась в секрете и должна была проходить в районе Арденнских гор.

И снова поезд вез Гитлера и его генштаб, на этот раз в направлении Цигенберга, небольшого городка близ Бад-Наухайма, к северу от Франкфурта. К началу декабря мы уже были там. Ставка располагалась среди холмов, в лесу. Бункеры, в которых мы жили, были подземными, как это часто в то время делалось. Эту ставку назвали «Орлиное гнездо». Личный выбор фюрера, конечно же.

Здесь я уже не очень уверен в своих воспоминаниях. Дни шли один за другим, заседаний становилось все больше. Я все время был на посту, наблюдал за генералами СС и вермахта, которые сменяли друг друга в ритме непрекращающегося вальса. Все происходило очень быстро. Наступление провалилось. С Восточного фронта поступали ужасающие известия. Стало ясно, что дни сочтены. Нужно было возвращаться. Снова садиться в поезд и ехать в Берлин, в последнюю ставку фюрера.

Лабиринт

Рано утром 17 января 1944 года мы прибыли на вокзал Шлезиш в Кройцберге. Нас ждал конвой, чтобы препроводить по улицам города до канцелярии. Ехали недолго. Однако мы успели составить себе общее представление о том, что нас ожидало. Фасады многих домов были разворочены, крыши покорежены, дороги разбиты бомбежками. Я заметил людей, уезжающих из столицы. Берлин казался опустошенным. За всю дорогу никто не произнес ни слова.

Как только мы приехали, каждый заступил на свой пост — в приемную, к почте, на коммутатор. Вокруг было привычное окружение Гитлера, тоже в полном составе, да и сама канцелярия рейха не сильно пострадала от бомбардировок. Секретарши, врачи, адъютанты и камердинеры. Отто Дитрих, руководитель печати. Вальтер Хевель, человек Риббентропа. И братья Борманы, как всегда порознь. Каннен-берг и его люди, с ними вместе — Констанца Манзиарли, диетическая кухарка, заменившая фрау фон Экнер. Кроме Евы Браун, которая уже давно жила в Берхтесгадене, все еще были рядом с фюрером в эти тяжелые для него дни.

Вильгельм Кейтель и Альфред Йодль вернулись в свои штабы, расположенные в Далеме, в районе Целендорфа.

Генерал Хайнц Гудериан обосновался в ставке Верховного главнокомандования сухопутными войсками в Цоссене, в двадцати километрах к югу от Берлина. Дёниц был в Ораниенберге, на севере. А Геринг предпочел комфорт своей охотничьей резиденции в Каринхалле, в пятидесяти километрах к северо-востоку от столицы.

С самого нашего приезда на столах начали скапливаться телеграммы и военные сводки, сообщающие о быстром продвижении советских войск. Линии обороны прорывались одна за другой. Ничто уже, казалось, не остановит приближение Красной армии. Новости с запада были не лучше. А воздушные сводки пестрели сообщениями об эскадрильях, раз от раза все более многочисленных, державших курс прямо на Берлин.

Примерно в то время я в первый раз оказался в бункере фюрера. Точную дату вспомнить не смогу, это был либо конец января, либо самое начало февраля. Я успел съездить ненадолго отдохнуть к Герде и нашей дочурке, в дом ее родителей. Срочных дел не было.

Франц Шедле, новый командир бегляйткоммандо СС, назначенный после отъезда Геше, приехал ко мне сообщить, что отныне я обязан спускаться в бункер, когда там находится Гитлер. Я должен был обеспечивать телефонную связь и следить, чтобы все работало, на случай необходимости. Перед тем как уехать, он добавил, что меня выбрали, поскольку до сих пор я всегда хорошо справлялся со своей работой. Я никак не отреагировал.

Позвонил Герману Грецу, технику почтового отделения, который должен был объяснить мне, как работает телефонный узел в подвале. Он был на месте и свободен.

Сначала мы прошли по подвалу старого здания канцелярии, зайдя через вход, расположенный рядом с моей комнатой, в адъютантском крыле, где находились апартаменты фюрера. Далее надо было спуститься на несколько ступеней, пройти мимо кухни для персонала, мимо гардероба при маленькой гостиной Гитлера, мимо туалетов, пересечь коридор, который вел в продуктовое хранилище (его называли аллеей Канненберга), пройти через бронированную герметичную дверь, и ты оказывался в небольшой комнате с двумя одинаковыми дверями.

Двери были открыты. Та, что напротив, вела в парк Министерства иностранных дел, который соседствовал с парком канцелярии. А через левую дверь можно было попасть в подземный комплекс, сооруженный из бетона специально для Гитлера. Было такое впечатление, что меня завели в лабиринт.

Грец пошел первым. Пройдя через эту вторую дверь, мы очутились в помещении, которое он назвал предбункером, или верхним бункером. Шли мы быстро, по дороге никого не встретили. Прошли через центральный коридор метров в двенадцать, я едва успел взглянуть на маленькие комнатки по обе стороны коридора. В конце нас ждала еще одна бронированная дверь, также незапертая. Грец снова прошел вперед. Два герметичных тамбура, несколько ступенек.

И вот мы пришли.

Место было мрачное, обстановка скудная, а свет очень резкий. Воздух был влажным, «потому что у рабочих не хватило времени, чтобы сделать грамотное кондиционирование всего помещения», объяснил Грец. Он все шел вперед. Еще несколько метров. Я иду за ним, смотрю по сторонам. В бункере фюрера и правда нет ничего особенного. Голые бетонные стены… Он весь какой-то невзрачный, почти убогий. Все кажется странно маленьким в сравнении с гигантскими и очень надежными бункерами, которые строили для гражданского населения. Комнатки крошечные, камеры размером максимум три на четыре метра. Налево от входа — источники водоснабжения, туалеты и раковина, чтобы умыться. Напротив — занимающее пространство двух камер машинное отделение с системой вентиляции, освещения и насосами для воды; все подключено к дизельному генератору. Рядом в комнатке примерно такого же размера Грец указывает мне на телетайп, пишущую машинку и коммутатор, объясняя, как с ним работать. Допотопный клавишный агрегат, уже прослуживший несколько лет. В обращении с ним все просто, никаких вопросов не возникает. Выходим.

В центральном проходе, метрах в двух, видна тяжелая металлическая дверь, тоже незапертая. Понимаю, что это последняя предосторожность на случай газовой атаки. За ней располагаются комнаты Гитлера. Их пять: спальня для него и для Евы Браун, ванная, небольшая прихожая, выходящая в коридор, по которому можно дойти до кабинета фюрера, там стоят секретер, небольшой диванчик, стол и два кресла. И все.

Напротив, в комнате, расположенной по другую сторону коридора, замечаю Вилли Арндта, камердинера Гитлера. Он пришел привести все в порядок и проверить — вдруг чего-то не хватает.

Мы уходим. На то, чтобы вернуться на первый этаж канцелярии, у нас уходит максимум одна-две минуты. Со стороны улицы, из парка, все это выглядит как два огромных бетонных сооружения, рядом с которыми на земле валяются лопаты и кирки, плюс еще рядом наблюдательная башня и запасной выход из бункера. Грец говорит, что работы еще не совсем закончены.

Последние недели в канцелярии

На тот момент в бункере никто не жил. Он был еще пустым. А уже через несколько недель Гитлер полностью переехал в подземный дом, ставший его последним пристанищем. До этого убежище использовалось только в случае воздушной тревоги. Когда тревога заканчивалась, Гитлер незамедлительно возвращался в канцелярию. Ночевал он там не часто.

В начале февраля воздушные налеты участились. Бомбардировки становились все более массированными, все больше применялось зажигательных бомб. Каждую ночь бомбы сплошным потоком лились на город. А среди бела дня все чаще выли сирены, предвещая надвигающийся воздушный налет. Город крошился на части. Время, отделяющее сигнал тревоги от. самой атаки, неумолимо сокращалось.

С каждым днем Берлин превращался в руины. Больше половины зданий, идущих вдоль Вильгельмштрассе, были полностью или частично разрушены. Затронуты были и государственные учреждения в этом квартале. Да и сама канцелярия частично пострадала от бомбежек. Но здание, по крайней мере, еще стояло. Часть, спроектированная Шпеером, и крыло вермахта пострадали сильнее всего, но все еще могли использоваться. Часть Старой канцелярии, предназначенная для адъютантов, моя комната, кухня и апартаменты фюрера остались на удивление в хорошем состоянии. А вот парк был весь усеян рытвинами и воронками.

Как раз тогда военное совещание, которое обычно устраивалось ближе к полудню, было перенесено на более позднее время и начиналось в три часа дня. Место его проведения тоже изменилось. Поскольку собираться в зале заседаний в старом здании канцелярии было уже невозможно, совещания проходили в величественном кабинете нового здания канцелярии. Еще новым было то, что Генрих Гиммлер, Мартин Борман и Эрнст Кальтенбруннер тоже стали регулярно принимать участие в этих совещаниях наравне с военными экспертами.

Заседание обычно длилось два-три часа. Потом Гитлер пил чай в своих апартаментах в Старой канцелярии. С ним вместе были одна или две его секретарши, иногда кто-нибудь из адъютантов. Если выдавались минуты отдыха, собирались и большие компании. Вечером, ближе к восьми часам, за ужином, за столом у него бывали гости, но все меньше и меньше раз от раза. Секретарша, камердинер, да, пожалуй, и все.

Он очень много работал, может быть, даже больше, чем раньше. И ложился поздно, очень поздно. Вечернее военное совещание начиналось между полуночью и часом ночи. Совещания становились все продолжительнее, когда они заканчивались, фюрер в узком кругу самых близких людей продолжал беседу, обычно до первых лучей солнца. А потом, уже уйдя в свою комнату, он иногда еще умудрялся что-то читать.

Однажды поздно ночью Гитлер вышел в парк. Была объявлена воздушная тревога. Он стоял, подняв глаза к небу, и внимательно следил за пляской прожекторов ПВО, которые выслеживали самолеты противника. Сотрудник бегляйткоммандо СС Йозеф Граф, он же Йоши, убеждал его спуститься в укрытие. «Не волнуйтесь за меня, — ответил ему Гитлер, — со мной ничего не случится». Йоши пытался настоять, говорил об осколках снарядов, которые могут попасть в канцелярию, но все напрасно. Как только тревогу отменили, шеф вернулся к себе.

Я почти не помню ни последнего радиовыступления Гитлера, ни его последнего политического собрания с гауляйтерами и высшим руководством страны, которое проходило в новом здании канцелярии. Точно знаю, что он на несколько часов отлучался из Берлина, чтобы побывать на позициях у Франкфурта-на-Одере, но об этом я тоже немного могу сказать. Не помню даже, узнал ли я об этом в тот же день или сутки спустя.

Все происходило быстро, очень быстро. Я до сих пор не понимаю, как армии удавалось сопротивляться.

Поручения поступали с бешеной скоростью. Работы становилось все больше. Я до сих пор помню состояние полной вымотанности и нервного напряжения.

Гитлер выглядел очень усталым, на грани срыва, но все равно он не опускал рук, видя реальное положение дел. Иногда он казался даже странно спокойным. Воздушные тревоги, бомбы и с каждым днем все более очевидное поражение, казалось, нисколько не подрывали его авторитет. Бразды правления полностью оставались в его руках. Это понимали все. И все подчинялись шефу, только ему одному.

Я не очень внимательно следил за борьбой за влияние и конфликтами между отдельными высокопоставленными чиновниками рейха, которые могли разразиться в канцелярии. Точнее, в том, что от нее осталось. Об отстранении от должности тех или иных членов партии или военачальников мне никто не докладывал. А вот приближение Мартина Бормана и его все возрастающее влияние на фюрера в последние месяцы войны вызывали язвительные усмешки. Когда-то он был правой рукой Рудольфа Гесса, теперь стал «личным секретарем» Гитлера. Он производил впечатление человека, который способен только на слепое повиновение приказаниям своего шефа. Он ему слова поперек не говорил. Видя такое отношение, мы между собой перешучивались примерно так: «Бормана вон, приведите Геббельса!» (Bormann raus, Gobbels rein!). Министр пропаганды, по крайней мере в наших глазах, был одним из немногих людей, которые еще позволяли себе прямо говорить Гитлеру то, что думают.

Как-то, ближе к концу февраля, я сменил в полдень на посту своего коллегу Карла Тенацека. Он свое отслужил и собирался несколько дней отдохнуть, в первый раз после нашего возвращения из ставки в Бад-Нойхайме. Накануне он мне рассказывал, что собирался съездить ненадолго в Австрию, проведать жену, которая ждала ребенка. Пока он не ушел, я спросил, кого он больше хочет, мальчика или девочку. Он ответил, что не имеет ни малейшего понятия. К двум часам Тенацек пришел на второй этаж канцелярии, в комнату, которую занимал по соседству с адъютантским крылом. Там была в это время фрау Германн, горничная. В ее присутствии Тенацек надел свои самые лучшие вещи. Закончив свою работу, горничная ушла. Тенацек сел на кровать и пустил себе пулю в лоб.

Тогда никто не понял причины его поступка. Никакой записки он не оставил. Одно время думали, что его завербовали или как-то скомпрометировали агенты иностранной разведки.

Один из сотрудников бегляйткоммандо немедленно выехал, чтобы поставить в известность его жену. Не знаю, как она отреагировала на сообщение о смерти мужа. Но именно от нее мы узнали, что Тенацек, скорее всего, покончил с собой, потому что ребенок, которого она ждала, был не от него. В Берхтесгадене Тенацек бывал у доктора Мореля, своего врача. Он никого не предупредил заранее. Когда Гитлер узнал о смерти Тенацека, он без колебаний решил представить самоубийство как несчастный случай, позволив таким образом вдове убитого получить страховку в размере 100 000 рейхсмарок.

Сырой и неудобный

Гитлер окончательно переехал в бункер в середине марта, скорее всего во второй половине месяца. Точную дату я вспомнить никак не могу. Как бы то ни было, для всех тех, кто еще не занял в бункере свободной комнаты, это стало сигналом к тому, чтобы последовать примеру фюрера или хотя бы перенести свои пожитки в подвалы старой или новой канцелярии.

У бронированной двери, которая отделяла верхний бункер от бункера фюрера, дежурил сотрудник бегляйткоммандо СС. Он в одиночестве сидел за столом, поставленным в коридоре верхнего уровня, и отвечал за доступ к самому фюреру. Находившийся перед ним коридор использовали как столовую. Справа от дежурного располагались комната с припасами, винный погреб и кухня Констанцы Манциарли. Слева — четыре маленьких комнаты, в которых позже поселились жена Йозефа Геббельса Магда и шестеро их детей. Еще две комнаты были отведены для обслуги.

Пройдя через бронированную дверь фюрербункера и поднявшись на несколько ступенек, в первую очередь можно было наткнуться на Йоханнеса Хентшеля, ответственного за машинное отделение канцелярии. Он практически все время проводил в комнате, где стоял генератор. Сам я обосновался в смежной комнате, в самый последний момент притащив туда матрас. От меня можно было пройти в помещения, предусмотренные для адъютантов Гитлера и его камердинера, а также в спальню Геббельса, которую до 22 апреля, пока он не переехал в убежище в Новой канцелярии, занимал доктор Морель. В глубине помещения небольшую комнатку переоборудовали под медицинский кабинет.

С противоположной стороны коридора, напротив апартаментов фюрера, располагалась еще одна небольшая комнатка, где можно было разложить генштабовские карты. Заодно там иногда запирали Блонди, собаку фюрера. Комната была предназначена для ежедневных совещаний. Но на практике народу обычно собиралось столько, что совещания приходилось переносить в центральный коридор, где хотя бы стоял стол. Бесконечные споры военные эксперты вели стоя ввиду исключительной нехватки места.

Я видел почти все. Поскольку дверь моей комнаты, выходившая в коридор, была постоянно открыта, я краем глаза следил за происходящими под носом собраниями. Если можно так выразиться, я принимал участие в постановке, видел, как последние актеры национал-социалистического режима выходили на прощальный поклон: Геринг, Шпеер — иногда в сопровождении адъютантов. Или другие, которые приходили к фюреру поодиночке. Все еще были на сцене. Когда Геббельс надолго задерживался у Гитлера, я слышал, как за моей спиной ходят взад-вперед, не останавливаясь, его адъютант, капитан Гюнтер Швегерман, его ближайший помощник Вернер Науман и его камердинер Гюнтер Оке.

Стоя на посту, я заметил, насколько короче по продолжительности стали визиты к Гитлеру за эти последние недели. Они шли сплошной чередой, редко затягиваясь больше чем на десять-двадцать минут. Во всем чувствовалась срочность. Даже когда в бункер спускался Вильгельм Монке, бывший командир моей роты, который пятью годами раньше порекомендовал меня в бегляйткоммандо, он не задерживался даже на минутку, чтобы перекинуться со мной парой слов. Как и все остальные, Монке приходил, в двух словах излагал Гитлеру то, что хотел ему сказать, и сразу же уходил.

Моя деятельность практически полностью свелась к тому, чтобы следить за исправной работой коммутатора. Ни разу не пришлось мне зайти в комнаты или в гостиную фюрера, чтобы отнести туда телеграмму или депешу. Я был прикован к своей комнате, один на один с коммутатором, повернувшись спиной ко всему, что происходило в бункере.

Сменять меня должен был молодой сотрудник по фамилии Рецлаф, недавно переведенный в нашу часть. Я его почти не знал. Когда выдавалась свободная минутка, я старался подняться наверх, в парк канцелярии, чтобы глотнуть свежего воздуха. Я пользовался аварийной лестницей в конце нашего коридора. Нужно было пройти через бронированную дверь, подняться на пятьдесят ступенек, и ты оказывался в десяти-двенадцати метрах над поверхностью. Ночевать я предпочитал, пока это было возможно, в своей комнате в старом здании канцелярии. Там было относительно безопасно, учитывая то, что комнату окружали солидные колонны и что она соседствовала с помещением кухни.

Атмосфера, царившая в камерах бункера, была давящая, мрачная и абсолютно некомфортная. Никак не удавалось справиться с сыростью. И тем не менее в общем и целом условия жизни в фюрербункере были, как мне кажется, очень приличными, учитывая сложившуюся ситуацию. В других закоулках подземного лабиринта канцелярии, вне бункера, были комнаты, из которых исходил густой запах затхлости, сапог и пота. Временами остро пахло дезинфекцией. Но к тому, что происходило в фюрербункере, это не имеет ни малейшего отношения. Там не пили, как многие об этом говорили после войны. Бывало, что кто-нибудь наливал себе стаканчик спиртного, но не более того. Разве что в самые последние дни я заметил некоторое расслабление. А курение всегда было строжайше запрещено. Как я заметил, в последние дни, проведенные в подземном убежище, правила дисциплины стали, возможно, и более гибкими, но это не значит, что они были необязательны к исполнению.

Когда делать было нечего, я прохаживался по коридору, который змеился под зданием канцелярии. Там было целое скопище небольших бункеров, катакомб и подвалов, соединенных между собой. Несметное количество коридоров и проходов, больших и маленьких, общая длина которых достигала нескольких сотен метров. В этих убежищах, иногда очень слабо укрепленных, размещалась большая часть окружения фюрера, там провели последние дни империи Третьего рейха мужчины и женщины, которые долгие годы были рядом с Гитлером.

Пройдя подземный коридор, который соединял Старую и Новую канцелярии, сначала попадаешь в подвалы, где размещался генштаб Гитлера: там поселились Николаус фон Белов, Отто Гюнше и генерал Вильгельм Бургдорф, адъютант вермахта. Здесь же, в части, наименее удаленной от бункера фюрера, жили Мартин Борман, его помощник Вильгельм Цандер и его сводный брат Альвин Бродер Альбрехт, тоже личный адъютант Гитлера. Гитлер буквально спас его, когда он оказался в тяжелом положении: будучи офицером морского флота, он вынужден был уволиться в результате размолвки с суровым адмиралом Эрихом Редером, который упрекал его в том, что тот женился на «безнравственной» женщине.

Дальше шли комнаты Траудль Юнге, Герды Кристиан, Кристы Шредер и Йоханны Вольф, секретарши Гитлера. Рядом жил сподвижник Гиммлера, дивизионный генерал СС Герман Фегеляйн, женатый на сестре Евы Браун — Гретель. Далее располагалось жилище Ганса Кребса, последнего начальника генерального штаба сухопутных войск, сменившего на его посту Хайнца Гудериана. Рядом — его адъютант, майор Бернд Фрайтаг фон Лорингхофен. Дальше по коридору были комнаты офицера связи морского флота, вице-адмирала Ганса Эриха Фосса, посла Вальтера Хевеля, пилота Гитлера Ганса Баура, второго пилота Георга Беца и, наконец, командный пункт Вильгельма Монке, откуда он руководил обороной города. Далее — телефонисты, картографы и гражданский персонал. Потом коридор проходил сквозь медицинский кабинет и выводил к столовой, а затем к гаражу. Заканчивалась эта подземная анфилада комнатами, где жили шоферы во главе со своим начальником Эрихом Кемпкой.

День рождения Гитлера

Примерно в середине апреля в бункере появилась Ева Браун. К величайшему удивлению всех членов канцелярии, она покинула баварские Альпы, и ее самолет приземлился в Берлине на одной из немногих еще уцелевших взлетно-посадочных полос. Не удивлюсь, если Гитлер даже не был предупрежден о ее приезде.

А утром 16 апреля, то есть всего через несколько дней, появилось известие о том, что на Одере началось массированное наступление Красной армии. Не прекращались телефонные звонки из командного пункта в Цоссене по номерам установленного в канцелярии коммутатора вермахта, из бункера и генштаба Гитлера. Напряжение в бункере достигло апогея. Постоянно спорили между собой генералы Кребс и Бургдорф. Гитлер был переполнен энергией. В нечеловеческом напряжении, очень сильно уставший, он все еще держался.

Фронт был прорван. 20 апреля в день, когда Гитлеру исполнялось пятьдесят шесть лет, советские танки подошли к окраинам Берлина. Город был практически окружен. Накануне, а может быть, даже в тот же день кто-то из спускавшихся в бункер сообщил, что уже слышны раскаты приближающейся артиллерии.

Военное совещание началось с опозданием против обычных трех часов. В центральном коридоре собралось очень много народу, должно быть, больше двадцати человек. Я успел заметить Геринга, Гиммлера, Бормана, Дёница, Фегеляйна, Кейтеля, Риббентропа, Шпеера, Йодля, Кребса, Бургдорфа и кого-то еще. Адъютанты спустились несколько раньше остальных. Все близкие были там, почти в полном составе. Стояли все вместе, в последний раз собравшись вокруг шефа в этой уже обреченной жизни. Не знаю, как верховные руководители рейха поздравляли в тот день Гитлера. Все, что я могу вспомнить, это что в тот самый вечер, вскоре после совещания, Геринг поспешно ушел. Он решил той же ночью выехать на юг, где жили в безопасности в горах Оберзальцберга его жена и дочь.

Это был первый из многочисленных отъездов. Гиммлер, Дёниц и Кальтенбруннер не замедлили последовать его примеру. Самолеты были всегда наготове. Машины собирались в караваны, чтобы в самое ближайшее время выехать из города, до того как все дороги будут перекрыты. Адъютант Гитлера по военно-морскому флоту Карл Йеско фон Путкамер вместе с двумя солдатами был отправлен в Бергхоф, чтобы уничтожить все хранящиеся там документы. Сумятица улеглась. Я, кажется, даже не выходил в ту ночь из бункера. Ко мне никто не заходил. Обстановка была похоронная. День рождения Гитлера стал началом конца.

Если я ничего не путаю, то уже на следующий день советские войска вступили в центр Берлина. Артиллерийский огонь сметал все. Гитлера я в тот день почти не видел, но, судя по всему, он был особенно подавленным и на грани нервного истощения.

Я очень беспокоился о жене и дочурке. Поскольку я был обречен оставаться в бункере под ураганным огнем противника, я постоянно звонил им по телефону. Несколько дней тому назад они переехали в Рудов, в южную часть города, к своим родным. По сравнению с нашей квартирой в Карлсхорсте, на востоке города и на расстоянии нескольких километров от передовых отрядов Красной армии, это было гораздо более безопасное место. Вечером 21 апреля, около полуночи, я в очередной раз попытался дозвониться до них. Расстояние между канцелярией и домом в Рудове не превышало пятнадцати километров. И тем не менее сигнал не прошел. В первый раз за всю мою жизнь я не мог связаться с женой. Я не на шутку перепугался. Пытался снова и снова, десятки раз, но так и не дозвонился. Полночь миновала, и в бункере воцарилась тишина. В соседней комнате на походной кровати спали, раскатисто похрапывая, двое часовых. Через некоторое время я узнал, что выведен из строя регулятор центральной телефонной сети в Брице, на юге Берлина. А именно через него проходили звонки в Рюдов. Что делать? Не особо веря в успех, я постарался наладить связь с диспетчерами из Мюнхена, которых я очень хорошо знал, так как часто приходилось с ними связываться по долгу службы. Я знал, что их линия в состоянии поддерживать около 280 одновременных телефонных соединений. Меня соединили. Первому же попавшемуся коллеге я рассказал о своей беде, и внезапно в наш разговор вмешалась телефонистка, которая занималась межгородом. Она учтиво предложила попытать счастья. Я дал ей номер, по которому, возможно, находилась моя жена. Я особо ни на что и не надеялся. И все же через минуту в трубке послышался голос Герды: она не спала.

22 апреля ко мне зашел наш начальник Франц Шедле. Он сказал, что может обеспечить мне место в одном из последних улетающих из Берлина самолетов и что времени до отлета у меня как раз хватит, чтобы съездить за женой и дочкой. Я вышел из бункера, сел в машину, которая была предоставлена в мое распоряжение, и со всей возможной скоростью помчался через превращенный в руины город.

Герда отказалась. Она не хотела оставлять своих родителей одних, да и наша дочь в любом случае была нетранспортабельна. У нее был сильный жар, около 40 градусов. Мы расстались в глубокой тоске. Я пообещал вернуться через несколько дней. Я тогда даже представить себе не мог, что в следующий раз увижу жену и дочь только через десять лет, вернувшись из советского плена.

«Война окончена»

Вернувшись обратно, я сразу пошел к Францу Шедле в подвалы Новой канцелярии, чтобы сообщить ему о нашем решении остаться в городе. Он поспешно освободил зарезервированное для меня место, чтобы отдать его кому-нибудь другому. Едва я успел устроиться в помещении коммутатора, как ко мне пришел то ли Хентшель, то ли Рецлаф. Тот день был полон событиями. Военное совещание прошло очень бурно. В тот момент, когда военные эксперты докладывали о катастрофическом положении на фронте, фюрер приказал части участвующих в собрании немедленно покинуть помещение. Встреча продолжилась при закрытых дверях. По бункеру поползли слухи о том, что Гитлер в ходе этого заседания впервые объявил о том, что война окончена, что он ни за что не уедет из Берлина и покончит с собой.

В бункере царило спокойствие, напряжение улеглось. Возможно, свою роль в этом сыграло решение Геббельса переселиться в комнату в глубине бункера. Его вещи уже переносили. Адъютанту Юлиусу Шаубу было поручено уничтожить содержимое сейфа Гитлера, а тем же вечером он должен был вылететь в Бергхоф, чтобы и там сжечь все личные документы.

Вскоре в коридоре появился Бойгст, радиотехник, и передал своему начальнику Хайнцу Лоренцу телеграмму. Лоренц в абсолютной тишине прочитал депешу и молча пошел в переднюю фюрера. Бойгст казался крайне взволнованным. Я подошел к нему поинтересоваться, в чем дело. Он сказал, что получил сообщение от союзников с просьбой, чтобы Берлин продержался еще как минимум две или три недели. По его мнению, это был верный знак того, что чересчур быстрое продвижение советских войск вызвало раскол среди антифашистской коалиции. В его глазах светился огонек надежды. Когда Лоренц вышел от Гитлера, я повторил ему свой вопрос, и он поведал мне о содержании телеграммы.

— Что по этому поводу думает шеф? — поинтересовался я.

— Он просто сказал: «К чему это? Война в любом случае проиграна! Раньше надо было об этом думать!» — ответил Лоренц.

Слишком поздно. И Гитлер, и кое-кто из его окружения когда-то упоминали о возможности разрыва союза между англо-американской коалицией и СССР. Будучи англофилом, фюрер долго не терял уверенности в том, что англичане рано или поздно изменят свою стратегию по отношению к Германии, с тем чтобы предотвратить распространение большевизма в Европе. Он не мог понять, как народ, «столь одаренный в торговых делах и предпринимательстве», может сотрудничать с коммунистами. Эти слова я слышал много раз. Но в тот вечер этот вопрос был уже не актуален.

Я еще раз предпринял попытку дозвониться до жены. Линия работала, но к телефону никто не подошел. Герда, должно быть, ушла с родителями и дочкой в одно из больших бомбоубежищ для гражданского населения. В последние дня войны они его практически не покидали. Устав названивать, я лег спать.

23 апреля Геббельс распространил через прессу и по радио заявление о том, что фюрер останется в городе, чтобы организовать оборону. Ближе к обеду Гитлер вышел на улицу со своей собакой Блонди. Он не прошел и нескольких шагов, как ему снова пришлось спуститься в бункер по пожарной лестнице в сопровождении охранников из нашего отряда. Тогда Гитлер в последний раз оказался на свежем воздухе. С этого дня и до своей смерти он не выходил за пределы голых бетонных стен своего последнего пристанища.

Начался великий исход. Секретарши Христа Шредер и Иоганна Вольф уехали на юг Германии. Личный врач фюрера Теодор Морель также улетел самолетом. С каждым часом людей в бункере оставалось все меньше. Ночью 23 апреля я видел, как офицеры из службы безопасности со всех ног бегут с цинковыми ящиками, чтобы успеть погрузить их в последний вылетающий из Берлина самолет Ю-52. В них содержались оригиналы стенографических записей всех встреч Гитлера начиная с 1942 года. Шеф считал, что это документы неоспоримой ценности, которые во что бы то ни стало нужно переправить в безопасное место.

В последние дни атмосфера становилась все более странной. К страху начала примешиваться тоска. Как вырваться из этого гнетущего места? И как вообще выйти живым из бункера, не выдав предчувствия неотвратимой катастрофы? Эти вопросы мучили всех, но никто ничего не говорил вслух. Обитатели бункера проходили мимо моей комнаты быстрым шагом, с угрюмыми лицами и блуждающими взглядами. Гитлер казался вымотанным, во власти внутреннего возбуждения чудовищного накала, однако ему удавалось в большинстве случаев сохранять хладнокровие. Я не слышал, чтобы он стенал или кричал. И днем, и ночью он по-прежнему возглавлял совещания, которые раз от раза становились все короче. И все же он не производил впечатления человека, который верит в то, что он еще в состоянии как-то изменить сложившуюся ситуацию.

Для меня отъезд был невозможен. Жена была вынуждена оставаться в Берлине с дочкой. К тому же я всерьез опасался попасть в руки гестапо где-нибудь на развалинах города. По катакомбам канцелярии ходило тогда множество слухов. Мы с Хентшелем, например, были убеждены, что секретные службы обязательно нас убьют, если только им удастся нас поймать.

Я был прикован к коммутатору, наушники приросли к голове. Работа стала круглосуточной. Линия фронта приближалась, а часы становились все длиннее и длиннее. Звонили отовсюду. До самого последнего часа не прекращались звонки. В бункер все чаще стали звонить гражданские лица, которые через друзей или как-то еще сумели добыть номер канцелярии. Ведь он все эти годы не менялся. Они кричали, просили о помощи, хотели узнать, где в данную минуту позиции советских войск, «Wo sind die Russen?», «Где русские?» — без конца твердили они. А иногда, наоборот, они сами звонили нам, чтобы сообщить о передвижениях армии противника. Потом говорили об объятых пожаром зданиях, об актах мародерства, которые происходят у всех на глазах. Я отвечал на все звонки. Но многого я им все равно не мог сказать. Чаще всего я просил их подождать немного и передавал звонок напрямую Геббельсу, заранее его предупредив.

И при всем при этом в мрачном и обреченном бункере слышался детский смех: в коридорах играли и шалили шестеро детей Геббельса, забегая иногда даже в комнату, где я работал. По двое, по трое они заходили к отцу. Они резвились так, словно ничего ужасного не происходило. Однажды мне даже пришлось прогнать их из помещения коммутатора, уж слишком они шумели.

Регулярно появлялась Магда Геббельс. Иногда я видел ее вместе с Евой Браун, как всегда элегантно одетой. Они вместе располагались в небольшой комнатке по соседству, беседовали о том, что происходит, о прошлом, о бункере и о войне. Они говорили, что не оставят своих мужчин. Обсуждали самоубийство. Бывало, что они вдвоем отправлялись побродить по подземной части Новой канцелярии.

Вечером 26 апреля, когда аэропорт Гатов уже оказался в руках советских солдат, генералу военно-воздушных сил Роберту Риттеру фон Грайму и его жене, капитану ВВС и летчику-испытателю Ханне Райч, удалось на легком самолете класса «Физлер Шторх» приземлиться прямо у Бранденбургских ворот. Их прибытие в бункер стало настоящим сюрпризом. Грайм прихрамывал. Его задело в ногу осколком снаряда. Гитлер назначил его фельдмаршалом во главе люфтваффе вместо Геринга, за несколько дней до этого отстраненного от всех обязанностей.

Они провели в бункере два дня. Я очень хорошо помню, как Ханна Райч пыталась уговорить Магду Геббельс отпустить с ней детей. Один из их разговоров проходил как раз за моей спиной, за столом в коридоре. «Если вы хотите остаться здесь, это ваше дело. Но подумайте о детях. Даже если мне придется двадцать раз летать туда-сюда, я вывезу их отсюда», — твердила летчица.

Перед отлетом Ханна зашла посидеть в соседнюю комнату. Мы с ней пропустили по стаканчику вина. Подавал нам сам Гюнтер Оке. Обстановка была любопытная, ее трудно описать. Грохот снарядов стал почти постоянным. Первые советские танки были уже в нескольких сотнях метров от правительственного квартала Берлина. А мы в самом сердце бункера сидим за столом и спокойно потягиваем винцо. В коридоре слышался какой-то шум, кто-то разговаривал. К Геббельсу в комнату пришел Артур Аксман, глава гитлерюгенда. Мартин Борман прошел мимо — к Гитлеру, а возможно, и к Геббельсу.

Некоторым из жителей фюрербункера раздали по ампуле цианистого калия или синильной кислоты. По словам Линге и Гюнше, Гитлер не имел к этому никакого отношения. Скорее всего, их тогда раздавал доктор Людвиг Штумпфеггер.

Я не получил капсулы. Я не относился к самым близким соратникам. Правда, у меня всегда был с собой пистолет вальтер-ПП. Он всегда был заряжен, на тот случай, если дело примет дурной оборот. Думаю, в хаосе последних минут рейха я вполне мог пустить себе пулю в лоб. Мне тяжело об этом говорить даже сейчас, по прошествии стольких лет. Ведь я ничего общего не имел с идеалистами от нацизма, которые жизни себе без фюрера не представляли. Самоубийство было, для меня возможностью не попасть в руки советских солдат. Как и многие вокруг, я был изможден, нервы сдавали. День и ночь я работал, как автомат, как бездумная машина. В последние дни я абсолютно ни о чем не думал. Я был один. Доступ в бункер был строго ограничен, и меня уже давно не приходили проведать. Никто из товарищей даже не ступал на порог последнего пристанища шефа. Насколько я знаю, ни разу не зашел даже Гельмут Беерман, один из «стариков» в окружении Гитлера.

27 апреля во второй половине дня, во время военного совещания, по неизвестным мне причинам Гитлер послал за Германом Фегеляйном, сподвижником Гиммлера. Его в тот момент совершенно точно не было в бункере, а поиски по подземным коридорам канцелярии не дали никакого результата. Тут несколько человек из числа присутствующих спохватились, что его нет уже несколько дней. Меня попросили ему позвонить, но к телефону никто не подошел.

Несколько позже в коридоре появилось трое офицеров и подполковник Петер Хёгль, помощник начальника службы безопасности Иоганна Раттенхубера. Мартин Борман обратился к ним, голос его срывался на крик: «Нужно сейчас же привести Фегеляйна!» Уже ночью, незадолго до того, как лечь спать, я проходил по одному их коридоров и встретил Фегеляйна в сопровождении двух телохранителей и Вильгельма Монке. Я ничего у него не спросил. Такое не позволялось со стороны младшего по званию. Могу только сказать, что на нем было распахнутое пальто и что все вчетвером они направлялись к подземельям канцелярии.

На следующий день, в начале вечера, в бункере появился Хайнц Лоренц. Он только что получил информацию, распространяемую по стокгольмскому радио по данным британского новостного агентства Рейтер. Согласно этим сведениям, рейхсфюрер СС Гиммлер начал переговоры о капитуляции. Не знаю, как отреагировал Гитлер. В любом случае для свояка Евы Браун это известие означало подписание смертного приговора.

Поздно вечером небольшая группа полицейских отправилась за Фегеляйном. Не успели они пройти по коридору и нескольких метров, как один из сотрудников службы безопасности вынул автомат и пустил ему очередь в спину. Все подробности я узнал от Ганса Хофбека, сотрудника РСД, который присутствовал при расстреле. Во время поездок Гитлера мы с Гансом часто работали вместе. Он рассказал мне все в подробностях, изобразив в лицах, как стреляли из автомата, как очередь прошла по спине сверху вниз, подражая звукам выстрелов: «Тра-та-та-та-та-та».

Незадолго до полуночи я увидел, как по коридору прошел незнакомый мне человек в сопровождении еще двоих, которых я тоже не знал. Удивившись, я обернулся к Иоганнесу Хентшелю, который стоял рядом со мной. Он лаконично ответил, что это был служащий регистрации актов гражданского состояния. Я вытаращил на него глаза. «Ну да, регистрации актов гражданского состояния, Гитлер ведь собирается жениться!»

Церемония проходила в небольшом зале заседаний в глубине коридора. Присутствовали Борман и Геббельс. Всего за несколько минут дело было сделано. Служащий сразу же ушел. Молодожены вернулись в свои комнаты в сопровождении нескольких приглашенных. Я остался на посту.

Через некоторое время в комнату, где я находился, вошла Траудль Юнге. Разговора она не заводила. Молча перечитала свои записи и застучала по клавишам стоящей на столе пишущей машинки. Это было завещание Гитлера, которое он продиктовал ей накануне свадебной церемонии.

Это был конец. Свинцовое молчание, абсолютная, гробовая тишина царили в бункере, словно в настоящем бетонном саркофаге. Никто не сомневался, что в ближайшие часы Гитлер покончит с собой. И каждый из нас задавался вопросом, какая же судьба уготована нам после его смерти. Новости от германской армии, от тех осколков, что от нее остались, сводились в основном к тому, что все попытки прорвать советское окружение окончились неудачей. 29 апреля в течение всего дня небольшие группы людей уходили из канцелярии, чтобы попытаться прорваться сквозь окружение. С каждым часом народу становилось все меньше.

В это время в одном из уголков подземной части Новой канцелярии мне довелось присутствовать при странной сцене, в которой участвовали Геббельсы и шестеро их детей. Йозеф и Магда прощались. Все они сидели за длинным столом. Вокруг толпилось множество людей, мужчин и женщин, раненых и санитарок, все они плотно прижимались друг к другу в темноте подземелья, под звуки неутихающей канонады советской артиллерии. Молоденький мальчик лет шестнадцати заиграл на аккордеоне, а все присутствующие подхватили хором:

Die blauen Dragoner, sie reiten

Mit klingendem Spiel durchb das Tor…

Я вернулся в бункер. Пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Муссолини убит итальянскими партизанами. Ночь была коротка. Все мы пытались уснуть хоть на пару часов, но тщетно.

«Ждем»

С рассветом снова зазвучала канонада советской артиллерии. Сражались уже на Фридрихштрассе и на Потсдамерплац, в трехстах метрах от нас. Гитлер в последний раз позавтракал, готовила все та же Констанца Манциарли. Мы с ним встретились случайно в коридоре. Он был спокоен и молчалив. Пройдя мимо меня, ничего не сказал. Даже не пожал мне в первый и последний раз руку.

С близкими он прощался вместе с Евой Браун. Там были Мартин Борман, Йозеф и Магда Геббельс, генералы Кребс и Бургдорф, адъютант Отто Гюнше, камердинер Хайнц Линге, секретарши Траудль Юнге и Герда Кристиан и, вполне вероятно, Артур Аксман, Вальтер Хевель и Вильгельм Монке. Прощание было недолгим. Потом Гитлер и Ева в последний раз удалились в свою комнату.

Через некоторое время, когда мы сидели в помещении коммутатора вместе с Хентшелем и Рецлафом и разговаривали о чем-то своем, в коридоре раздался крик: «Линге! Линге! По-моему, все!» Выстрела я не слышал.

Моментально воцарилась полная тишина. Никто не говорил ни слова. Через несколько секунд послышался шепот. И только через десять минут, если не больше, Хайнц Линге или Отто Гюнше, совершенно не могу вспомнить, который из двух, открыли двери прихожей Гитлера. Я выглянул в коридор посмотреть, что там происходит. Вторая дверь тоже была открыта. Линге и Гюнше шли туда бок о бок. В глубине этой так называемой гостиной я увидел неподвижное тело фюрера. Внутрь я не заходил. Я был от него в шести метрах, может быть, чуть больше. Гитлер сидел на диванчике возле стола, уронив голову на грудь. Рядом с ним сидела Ева Браун, поджав ноги, склонившись к самым коленям. На ней было темно-синее платье с белым воротничком в форме маленьких цветочков.

Я повернулся к Рецлафу, сказал, что немедленно пойду в канцелярию и передам эту новость Шедле. Он попросил побыстрее вернуться. Дойдя до верхнего бункера, я остановился. Мне стало очень не по себе, я все больше нервничал. Решил вернуться, рассудив, что лучше пока посмотреть, что происходит там, внизу.

Тело Гитлера уже лежало на полу. Линге, Гюнше, Кемпка и кто-то незнакомый мне из службы безопасности приподняли его, чтобы обернуть в серое одеяло. Я поинтересовался у Хентшеля, что они собираются делать, он ответил только: «Ждем». Затем четверо мужчин вынесли тело Гитлера через запасной выход. Как сейчас вижу его ботинки, виднеющиеся из-под одеяла. В этот момент я ушел, окончательно решив сообщить о случившемся Новой канцелярии.

Шедле, сидя в своем рабочем кабинете, никак не отреагировал на мой краткий доклад. Сидел, как каменный, с остановившимся взглядом. Через некоторое время пробормотал что-то вроде «так, понятно…», а потом велел мне возвращаться на место и заниматься своим делом.

Едва я успел войти в наш коридор, как ко мне подбежал Рецлаф с криком «Шефа жгут! Пошли, поднимемся, посмотрим!». Я ответил, что об этом не может быть и речи. Так мы и простояли там, молча, не двигаясь, несколько минут. Думаю, мы были парализованы страхом. Мы знали, что Генрих Мюллер, глава гестапо, бродит где-то поблизости, на улице вокруг канцелярии. А совсем недавно я его даже видел в бункере. И Рецлаф и я опасались, что, увидав нас рядом с телом Гитлера, «Гестапо Мюллер», как его называли, пристрелит нас на месте. Он, может быть, подумает, что это мы ответственны за его смерть.

Рецлаф решил уйти. Какое-то время он еще колебался, но потом окончательно решился покинуть бункер. Мы попрощались. Больше я его никогда не видел.

После обеда последние оставшиеся обитатели бункера собрались вокруг Геббельса и Бормана. Видел там Монке, Аксмана, генералов Бургдорфа и Кребса. Поскольку Кребс бегло говорил по-русски, ему поручили наладить связь с советским командованием. В этот момент ко мне зашел техник Герман Грец, неся на спине катушку с проводом. Сказал, что проложит подземную линию, чтобы обеспечить связь с передовыми позициями противника, «до Циммерштрассе, метров на четыреста к югу». Перед уходом он показал мне на коммутаторе линии, которые обязательно должны были быть свободны для того, чтобы его маневр удался.

Через час он вернулся вместе с Монке и солдатами СС. Я попробовал выйти на связь, но безрезультатно, сигнал не проходил. Пришлось Грецу идти обратно. И еще до того, как он во второй раз вернулся, в моих наушниках зазвучал голос советского солдата. Я быстро крикнул ему: «Подождите, подождите, сейчас с вами будет говорить генерал Кребс!» — и передал Кребсу трубку. Мы все сгрудились вокруг него, вглядываясь в его губы и ни словечка не понимая из того, что он говорил. Разговор показался мне очень долгим.

В бункере снова начались споры. Через некоторое время, среди ночи, ушел Кребс. Через три или четыре часа он вернулся. Насколько я понял, от нас требовали безоговорочной капитуляции, категорически отвергнув выдвинутое, кажется, Геббельсом предложение о равноправных переговорах. Это был крах. Полный крах.

Первого мая последние заложники бункера стали постепенно расходиться. Они уходили несколькими группами. Что до меня, то ко мне никто не заходил. Даже мой начальник Шедле. Мы были вдвоем с Хентшелем, одни, то в коридоре, то в помещении коммутатора, и видели их последние приготовления. Перед тем как покинуть канцелярию, люди из близкого окружения, кроме Бормана и Аксмана, заходили также к Йозефу и Магде Геббельс, чтобы проститься: Гюнше, Монке, Линге, Кемпка, секретарши, Вальтер Хевель и Вернер Науман.

Геббельс решил покончить жизнь самоубийством в бункере вместе со своей женой. Детей ожидала та же участь. Вечером Магда Геббельс прошла мимо меня в слезах, зашла в соседнюю комнату. Она совершенно спокойно начала раскладывать на столе игральные карты. Из ее комнаты вышел Геббельс. Стоя немного в стороне, он долго смотрел на свою жену. Потом вдруг спросил, что она делает. «Раскладываю пасьянс», — ответила та, не глядя на него. Через некоторое время зашел Артур Аксман, взял стул. Завязался разговор, они вспомнили прошлое, годы сражений и борьбы. Магда ненадолго выходила, чтобы в помещении верхнего бункера приготовить кофе. Ее дети лежали в нескольких метрах, в соседней комнате.

Вечером снова устроили совещание. Йозеф Геббельс был очень взволнован и без конца ходил по комнатам бункера. Остановившись подле меня, поинтересовался, не было ли ему звонков. Я ответил, что ему звонили, в том числе генерал Вайдлинг, и несколько раз лейтенант Зайферт — он трезвонил через каждые пять минут. «Это не имеет никакого значения. Война проиграна», — ответил он и вернулся в свою комнату.

Я решил уйти. В подземных коридорах Новой канцелярии встретил Артура Аксмана, который предложил присоединиться к его группе. «Я зайду за вами», — бросил он мне.

Когда я вернулся на пост, из своей комнаты вышел Геббельс. Подошел ко мне, спросил: «Кто еще остался?» Я назвал Аксмана, Монке и еще тех, кого видел. «Так ведь почти никого нет!» — воскликнул он. Я объявил ему о своем намерении уйти. Геббельс попросил меня подождать, сказал, что в данный момент это невозможно. Он вернулся в свой кабинет и захлопнул дверь. Где-то через четверть часа он вышел уже совершенно спокойным. «Ну что ж, мы научились жить и сражаться, теперь нам предстоит научиться умирать. Вы можете быть свободны. Все кончено». Он пожал мне руку, чего в прошлом никогда с ним не случалось. Я попрощался с ним молча, наклоном головы.

В первый раз за долгое время я чувствовал невероятную радость. Этот миг стал для меня настоящим освобождением, я испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Силы мои были на исходе, советские войска — в нескольких метрах, от жены я вот уже несколько дней не получал никаких известий, и все равно на душе стало намного спокойнее.

Я выключил коммутатор и выдернул все провода. Мы с Хентшелем обменялись письмами, адресованными нашим женам, на тот случай, если один из нас не доживет до конца войны. Он сказал, что должен задержаться еще ненадолго, чтобы наладить подачу воды и электричества в медицинский кабинет под Новой канцелярией. Уже уходя, я в последний раз окинул взглядом бункер. Было пусто. Остались только Йозеф и Магда Геббельс, которые заперлись в дальней комнате, и Хентшель. Я был последним солдатом, уходившим из этого царства смерти.

Йозеф и Магда Геббельс покончили с собой минут через пять после моего ухода из бункера. Об этом я узнал уже в пятидесятых годах, когда снова встретился с Хентшелем. В тот момент, когда они умерли, я пробирался по катакомбам Новой канцелярии. Я хотел перекусить в столовой и сообщить Шедле о своем уходе. Однако от полного изнеможения не смог далеко уйти, рухнул на пол где-то в уголке и моментально уснул.

Плен

2 мая перед рассветом я проснулся. Вокруг все еще было спокойно. Тогда я, не мешкая, пустился в путь, имея при себе из оружия только пистолет да еще карманный фонарик. В подземных коридорах и комнатах царило запустение, все их обитатели давно ушли. Чтобы выйти на улицу, мне пришлось пролезть, как мне когда-то советовал Шедле, через маленькое подвальное окошко, выходящее на тротуар Вильгельмштрассе. Это был самый настоящий прыжок в неизвестность. Развалины полыхали, улица была разворочена снарядами. Перейдя через дорогу, я оглянулся: здание Старой канцелярии все еще стояло.

Я пошел дальше, побежал через Вильгельмплац и спустился по лестнице на станцию «Кайзерхоф». Вход в метро был весь изрешечен пулями. Внизу было черным-черно от столпившихся людей. Мужчины, женщины, дети сидели на ступенях, на перроне, везде. Помню, посреди этого неописуемого хаоса два молодых гитариста играли какие-то гавайские мелодии. Тоннель метро не был освещен. Я прошел по нему до станции «Штадтмитте» и вышел на «Фридрихштрассе». Там я встретил Хайнца Линге и сотрудника отряда Гельмута Фрика. Поинтересовался у Линге, где все остальные, — он не знал. «Ну, что будем делать?» — спросил он. Я ответил, что нам бы надо пройти до моста Вайдендаммер. «Невозможно! Мы как раз оттуда. Там русские! Там подбитый танк, повсюду трупы. Мост на прицеле у Красной армии. Они все видят, стреляют по всему, что движется», — ответил он. Тогда вместе с остальными солдатами мы решили продвигаться к северу, но не выходить на улицу, а идти по подземным тоннелям.

В районе Шпрее дорогу нам преградила огромная насыпь из камней и обломков железа. Нам удалось пробраться по узкому лазу сантиметров 50 в диаметре. Следующие 80 метров нужно было идти под открытым небом. Советские солдаты непрерывно забрасывали гранаты в зияющее в потолке станции отверстие. Мы прорвались перебежками, по одному. Потом наша маленькая группа двинулась дальше в направлении вокзала Штеттинер.

По лестнице, ввинченной в стену, можно было выбраться через вентиляционную шахту. Один из нас поднялся, высунул голову наружу и увидел, что по улице сновали немецкие солдаты. Он скатился вниз: «Им удалось прорваться, они все там, пришли». Тогда мы поднялись на поверхность. И только на улице поняли, какую совершили ошибку. Это были военнопленные. Мы оказались в руках у советских солдат.

Я стоял рядом с Фриком. А Линге вдруг сорвал с руки часы и растоптал ногой, приговаривая: «Ну уж нет, их они не получат!» Эту редкую вещицу он получил от посла Хевеля, всего их было выпущено около двух тысяч штук. Потом он украдкой вынул карманные часы с цепочкой и забросил их подальше. Повернувшись к нам, объяснил, что это были часы шефа. Мы молча смотрели, как проходящая мимо с ведром воды для пленных женщина наклоняется, подбирает их и, положив в карман, уходит.

Вдалеке стояли советские солдаты и стреляли во все стороны. Судя по всему, они были в стельку пьяны. Тогда Линге надвинул себе на лоб фуражку и заявил, что застрелится из пистолета, который оставил при себе. Я схватил его за руку со словами: «Если кто-то и должен это сделать, то они, а не ты! Не делай глупостей». Тогда он взял пистолет и потихоньку выбросил. Потом он предложил разделиться, чтобы нас не взяли вместе. Так мы и сделали. А потом под конвоем советских солдат два дня шли пешком к востоку, к лагерю в городе Вольденбер (ныне Добегнев). Это было началом моего долгого плена.

Меня перевели в Позен (Познань), куда свозили пленных со всего района. Там я встретился с Гансом Бауром, пилотом Гитлера. У него не было одной ноги, ее ампутировали, отрезали пилой и без анестезии. Я предложил ему помощь. Нужно было каждый день менять повязки и еще добывать еду. Через какое-то время он сказал, что его скоро должны перевести в военный госпиталь в Москву и что он может взять с собой кого-нибудь, чтобы за ним ухаживать. «Господин Миш, — сказал он мне очень серьезно, — условия жизни в этом госпитале должны быть намного лучше, чем в лагере для военнопленных. Вы согласны поехать со мной?» Я согласился.

До Москвы мы доехали на поезде. Машина службы безопасности отвезла нас не в госпиталь, а в Бутырскую тюрьму. Через две или три недели нас перевели на Лубянку, где находился КГБ. Там, в комнате на втором или третьем этаже, нас подвергли первым допросам. Начали они с Баура. Сотрудники КГБ били его, пока, через некоторое время, он не сказал тюремщикам: «Спросите лучше у моего сопровождающего, он все знает гораздо лучше меня!».

Пришел мой черед. Нас разделили. Вопросы касались в основном личности Гитлера и его присутствия в бункере, в которое мои сторожа ни на йоту не верили. Они были твердо убеждены, что это был дублер, двойник, или я уж не знаю кто. «Ты лжешь, лжешь!», — повторяли они. Я был весь избит, живого места не осталось. Меня стегали плеткой, ставили под ледяной душ.

Допросы под руководством некоего комиссара Савалиева начались в декабре 1945 года. Он хотел узнать как можно больше о последних днях Гитлера, где он находился, как уехал из Берлина, кто помогал ему в побеге и еще море вопросов того же рода. Я рассказал все, что знал сам. Я очень быстро понял, что Савалиев и его коллеги, которые, скорее всего, работали в Министерстве внутренних дел, очень хорошо информированы обо всем, что у меня спрашивали. Я все сказал, но это не спасло меня от избиений под предлогом того, что я лгу.

Я утратил человеческий облик. В камере не топили, несмотря на сильные морозы. В течение нескольких дней мне не давали спать. Я падал в обморок.

На двенадцатый день такого режима я попросил листок бумаги и карандаш. Написал письмо на имя министра внутренних дел и начальника государственной безопасности Лаврентия Берии: «Мои показания основаны на реальных фактах. Однако мне не верят. Со мной обращаются бесчеловечно, мучают меня. Я говорил и говорю правду. Во избежание продолжения мучений прошу Вас меня расстрелять».

Бумагу ту я передал охраннику. Меня сразу же отвели в кабинет для допросов. Стало только хуже. Обращение со мной слегка улучшилось только к концу апреля 1946 года.

В мае 1946-го, пробыв восемь дней в дороге, я оказался в бывшей женской тюрьме в Лихтенберге, в Берлине, с другими немцами, в числе которых был и Баур. Там мы были одними из основных свидетелей на Нюрнбергском процессе. Допросы продолжались. Я постоянно повторял, что «я здесь не в качестве обвиняемого, а приглашен давать свидетельские показания».

Я попросил о встрече с женой и дочкой. Через несколько дней в мою камеру зашла незнакомая женщина — на несколько минут, только чтобы побрить меня. Потом снова начались допросы. За то время, что я провел в берлинской тюрьме, я узнал, что Линге даже привозили в бункер. А мне никто так и не сказал, против кого я буду свидетельствовать на процессе.

Через полтора месяца русские дали понять, что больше не нуждаются в нашем присутствии в качестве свидетелей, и отправили нас обратно в Москву.

В советском плену я провел больше трех лет, скитаясь между Лубянкой и Бутыркой. Потом меня снова перевели, и, после нескольких недель в поезде, я оказался в секретном изолированном концлагере в Караганде, в Казахстане. В моем бараке было около двенадцати заключенных, в большинстве своем — немецкие физики, специалисты в атомной отрасли, в том числе профессор Герц. Там мы были относительно свободны в своих передвижениях. Занимались немного электросетями, что-то строили… По-моему, именно там я встретился с Зеппом Плацером, бывшим камердинером Гесса.

21 декабря 1949 года без суда и следствия я был приговорен к смертной казни. Как я тогда понял, речь шла о коллективном приговоре. В 1950 году эту меру наказания заменили двадцатью пятью годами принудительных работ по обвинению в поддержке нацистского режима.

Меня перевезли в лагерь для военнопленных на Урале, потом в Ленинградскую область, недалеко от города Поровичи. Затем, уже самолетом из Москвы, я снова вылетел на Урал, на этот раз в Свердловск, и, наконец, поездом в Сталинград, в лагерь, который стал для меня последним.

Меня освободили в конце 1953 года. Домой я возвращался с другими немцами, нас было очень много. Мы высадились в лагере на востоке Берлина, где чиновники долго проверяли удостоверения личности и другие документы, а потом раздали нам одежду. Оказавшись на улице, мы спустились в метро. Через несколько минут, увидев через окно табличку «Нойкёльн», кто-то из наших закричал изо всех сил: «Мы на Западе!» Мы все мигом высыпали на перрон. Я сел в такси, пытаясь объяснить шоферу, откуда я приехал и почему у меня нет в кармане ни гроша. Машина тронулась.

Я вышел здесь, в Рудове, перед домом своих родственников, вечером 31 декабря 1953 года. Когда я позвонил, была уже глубокая ночь. Дверь открыла жена, к ней сейчас же подбежала дочка. Они меня не ждали. В первый раз за девять лет я смог прижать их к груди.

Жизнь после

Герда снова пошла на курсы и получила должность преподавателя. Прекрасно зная английский, после войны она какое-то время работала с американцами. Помог ей в этом «дядюшка Пауль», который знал мэра Берлина Эрнста Ройтера.

В 1945 году она стала членом Социал-демократической партии. А в следующем году вступила во Всегерманский союз профсоюзов. Она была убежденной активисткой, что дало ей возможность несколько раз подряд избираться на должность муниципального советника Берлина. В шестидесятых-семидесятых годах я частенько сопровождал ее на митинги и собрания СПД. Там мы встретились с Вилли Брандтом, а позднее и с Вальтером Момпером, который был мэром города на момент падения Стены. Мы даже, помнится, раздавали как-то вместе листовки на улице: я с одной стороны, она — с другой.

Мы с ней не ссорились. Я иногда говорил: «Ну бросила бы ты уже свою политику!», но дальше дело не заходило. Меня политика не интересовала ни до войны, ни после. С тех пор как в 1997 году Герды не стало, я продолжаю голосовать за СПД на всех выборах, в память о ней.

Первые месяцы после возвращения были тяжелыми. Мне нужно было свободное время, отдых. Просто хотелось какое-то время ничего не делать. Так я прожил год. Двенадцать долгих месяцев в попытках вновь привыкнуть к нормальной человеческой жизни. От муниципалитета нас с женой даже отправляли на отдых на воды, в Райсбах, чтобы помочь нам «вновь обрести друг друга», как они говорили.

В это время американцы прислали мне повестку. Они, вероятнее всего, собирались меня допросить. Но я не пришел. С меня было довольно. Хватит уже по сотому разу повторять одни и те же вещи, как я это делал все годы плена в СССР. Продолжения не последовало. Больше властные структуры союзников о себе не напоминали и официального представителя на дом тоже не присылали.

Мне пришлось искать работу. Возможностей было не так уж и много, а уровень безработицы очень высок. Я вспомнил о старых друзьях. Один из приятелей предложил мне должность представителя некой компании, производящей резину и расположенной в Бад-Вюртемберге. На это предложение я не откликнулся. В Мюнхене встретился с Эрихом Кемпкой, шофером Гитлера. Он получил место, работал тоже шофером, в «Порше». Кемпка порекомендовал меня Якобу Берлину, советнику Гитлера по автомобильным вопросам и моторизации. Этого человека я несколько раз видел в канцелярии, должно быть, когда он приходил представить новые модели машин или танков «тигр». Берлин был одним из совладельцев «Мерседеса».

Я уже не помню, что за нелегкая занесла меня в Гамбург. Там один из генералов вермахта, занимавшийся немецкими военнопленными, освобожденными с запозданием, как я, отправил меня на аудиенцию к принцессе Изенбургской. Она тоже, в свою очередь, мне помогла. Благодаря их протекции и поддержке я смог встретиться с министром Германом Шефером, который проконсультировал меня по юридическим вопросам и дал разрешение на очень выгодный кредит. Опираясь в основном на эти деньги, я смог начать дело в Берлине, купив магазин живописи, продававшийся в то время пожилым, лет 76, человеком. Дело было верное, но не более того. Это помогло мне прочно встать на ноги.

Я, честно говоря, не читал специально книг по нацистской Германии. Дома у меня есть книги по этому периоду истории, но я их разве что пролистывал. Все это принадлежит жене, она собирала документы, покупала и читала труды о нацистском режиме, о Гитлере, о концлагерях. У нее были даже доклады и документы из СПД или из профсоюза. Она, как настоящий профессионал, была очень организованной.

А я, когда десять лет спустя после войны узнал о том, что творилось в концлагерях, испытал настоящий удар, просто шок. Я много узнал о том, что называли индустрией смерти, или Холокостом. Это чудовищно, невероятно чудовищно. За все время, проведенное мною в плену в СССР, я ни разу ни о чем таком не слышал. Ни один тюремный следователь не заговаривал со мной о страданиях и уничтожении еврейского народа. Ни разу никто из моих мучителей не намекал на жестокости, которые творились в этих лагерях.

Я до сих пор не могу понять, как было возможно осуществить это, чтобы никто из нас ничего не понял и ни о чем не догадался. Я чувствовал, да и сейчас чувствую себя неловко, осознавая тот факт, что я столько лет провел подле Гитлера и ни сном ни духом не знал обо всех этих вещах, если не считать телеграммы, где упоминались Красный Крест и граф Фольке Бернадотт. Гитлер был моим шефом. Я смотрел на него почти каждый день и ничего не видел. Во всяком случае, я не воспринимал его, как мучителя и убийцу. Со мной он всегда был вежлив и внимателен.

Виноватым я себя не чувствую. Я выполнял свою работу и мухи при этом не обидел. За всю войну я ни разу не стрелял. Я ни о чем не жалею. Утверждать обратное было бы нечестно. Я исполнял свой долг, как солдат, как и миллионы других немцев. Думаю, я за все расплатился во время девяти лет плена в Советском Союзе.

До смерти Герды я предпочитал помалкивать. Не хотелось публично о себе рассказывать, чтобы это не повлияло каким-либо образом на работу — Герда стала директором учебного заведения — или политическую деятельность жены. Я был рядом с ней, когда она принимала своих товарищей, но не более того. Думаю, что в основном все ее товарищи по партии знали о моем прошлом. Но со мной они об этом ни разу не заговаривали. Всего один раз при ее жизни я согласился на беседу с двумя историками, да вот, пожалуй, и все.

Первые журналисты появились в моем доме несколько лет тому назад. А с момента выхода на экраны фильма Бернда Айхингера «Бункер» поток их стал нескончаемым. Телевидение, газеты, журналы, еженедельники, сначала берлинские, потом мировые, — все стучатся в мою дверь.

Фильм этот — опереточная драма. В нем все преувеличено. В нашем малюсеньком бункере не было ни праздников, ни попоек с шампанским, как показано в картине. Ни один из членов съемочной группы ко мне не приходил, как и историк, их консультировавший. Никто.

А теперь я решил рассказать. По крайней мере, записать то, что я видел и слышал за все эти годы. В первую очередь я это делаю для себя, но и для грядущих поколений тоже. Дочь не хочет больше меня видеть, по непонятным для меня причинам. Просто в один прекрасный день она собралась и ушла, молча, ничего не сказав. Иногда мне рассказывают о том, как у них дела — у нее и двоих ее сыновей. Они закончили еврейскую школу во Франкфурте. Сейчас они уже взрослые. Первого зовут Александр, а второго — Рохус. Рохус Якоб.