I

Он вышел из дома и понял, что забыл, куда ему идти. Улица была запружена народом, все куда-то спешили, лица были сосредоточены, они обгоняли друг друга, иногда сталкивались, извинялись на ходу и спешили дальше…

Только Сергей Александрович стоял у парадной двери своего дома как вкопанный…

Он не помнил – зачем вышел из дома?

Корсаков осмотрел себя – нарядные туфли, деловой костюм, короткий английский плащ, суковатая трость с медным набалдашником… Значит, он ехал по делу?

Но куда? К кому?

Он медленно снял тонкие очки в золоченой оправе, не спеша, с усилием потер переносицу… На мгновение все поплыло у него перед глазами…

Нет, он не мог вспомнить! Снова надев очки и глубоко вздохнув, он сделал решительный шаг на тротуар.

Через минуту он уже шел в толпе. Его обтекали люди, так как Корсаков двигался не торопясь, глядя по сторонам, узнавая и не узнавая улицу, на которой жил уже больше двадцати лет.

«Ну хорошо… – думал Сергей Александрович, – значит, ничего серьезного у меня на сегодня нет…»

Он не хотел признаваться себе в провале памяти. Это было обычное его отношение к любым болезням. «Колет сердце – пройдет… Болит спина – надо полежать… Болит голова – прими аспирин и постарайся не думать об этом».

Главное – никакого страха! Это же его организм! Это – он сам. А сам он с собой всегда разберется…

Неожиданно Сергей Александрович увидел у тротуара свободное такси и замахал ему рукой.

– Вам куда? – спросил чуть удивленный шофер. «У такого солидного дяденьки должна быть своя машина».

Сергей Александрович быстро взглянул на него, явно не зная, какой адрес назвать.

– Так куда вам ехать?

– Мне? – Сергей Александрович на минуту закрыл глаза и неожиданно произнес, словно вспоминая что-то совсем давнее, почти забытое. – Малый Казенный переулок… Дом шестнадцать! – И чуть тише добавил: – Квартира двадцать.

– Это где же?.. – Шофер включил таксометр.

– Рядом с Чкаловским домом.

– На Земляном валу?

– Да… Да… Так, кажется.

И Корсаков прикрыл глаза. В его мозгу возникли еще цифры «К-7-74-55».

Такой телефон он запомнил с детства.

– Здесь направо и вот около первого большого дома подождите меня!

Корсаков легко выпрыгнул из машины и остановился перед могучим семиэтажным «доходным» домом 1911 года постройки, из серого гранита, с большими окнами, эркерами, балкончиками, высоким крыльцом.

Это был дом его детства, его молодости. Он уехал отсюда в двадцать три года. Больше сорока лет назад.

Сергей Александрович закинул голову, чтобы разглядеть свой пятый этаж, но он был по-прежнему так высоко, что у него чуть не свалилась тирольская шляпа с головы.

Он перевел дыхание… Он волновался, и руки его начали дрожать.

«Ну что я тут делаю? Все изменилось! Ни одного знакомого лица! Вот и парадная дверь стала другая. Куда подевались огромные, с хрустальными краями стекла? Разве что огромная медная ручка, надраенная, отмытая, сияющая, на месте!»

Корсаков стал медленно подниматься по высоким восьми ступенькам и, только поднявшись на последнюю, понял, что дверь заперта – серьезно, наглухо, с глазком, с двумя камерами слежения.

Он не знал, как ему поступить. Может быть, повернуться и уехать назад? Но тут он заметил большую медную кнопку вызова. Он невольно потянулся к ней… И дверь тут же открылась.

На пороге стоял пожилой, но еще вполне крепкий мужик с военной выправкой.

– Вы к кому? Вам назначено?

Сергей Александрович на секунду замер, разглядывая охранника, его элегантную, но строгую форму.

– Ну так… вы к кому? – повторил страж дома. Корсаков сделал «государственное лицо» и ответил тихо, но весело.

– Мне в двадцатую квартиру! – И сделал шаг внутрь вестибюля.

Охранник не посмел остановить столь солидного, уверенного в себе посетителя.

– Пятый этаж, – подсказал он.

– Я помню, – еле слышно ответил Корсаков и начал подниматься по широкой – в шестнадцать ступенек – парадной лестнице, ведущей на верхний вестибюль к лифту.

– Там сейчас голландцы сидят, «Эйнхорд лимитеэ», так что квартиры двадцать там нет! – снизу крикнул ему охранник.

Корсаков молча кивнул, у него не было сил отвечать. Его била мелкая дрожь.

Да, это был тот же вестибюль, только свежеотремонтированный, с широкой ковровой дорожкой, с обновленными мраморными панелями, с медными поручнями, перебранным сияющим наборным полом, с новым широким и бесшумным лифтом.

Но все равно это был его дом, его ступени, на которых он когда-то рассаживал ребят и давал им концерт, подражая Валерии Барсовой… Во дворе его так и звали «Соловей».

Сюда они с мамой и братом вернулись после эвакуации в 43 году. Он, четырехлетний, не в силах был открыть огромную парадную дверь и ждал какого-нибудь взрослого, чтобы прошмыгнуть в тротуар. В тенистый тихий, полный новых запахов, – особенно после того, как дворник Абдулл – щедро и весело – польет тротуар из шланга. Направо, чуть вдалеке шумело Садовое кольцо, переходить которое было строго-настрого запрещено матерью, а слева – казенный горбатый переулок, вся левая сторона которого была застроена такими же, как его, доходными, могучими домами, которые казались особенно громадными потому, что на другой стороне переулка стояли одноэтажные домики института им. Мечникова… Дальше большой парк, в глубине которого была желтая, какая-то веселая девчоночья школа… А еще дальше облупленная дворянская усадьба, где располагался Институт труда и профессиональных заболеваний.

Там посредине центральной клумбы стоял незаметный памятник какому-то странному человечку. На фронтоне было написано: «Спеши творить добро».

А еще ниже – два слова: «Доктор Гааз».

Но эти слова он прочтет позже, через несколько лет, когда пойдет учиться в старую Елизаветинскую гимназию в соседнем, параллельном переулке – Большом Казенном…

В школу № 330 со знаменитым директором Афанасием Трофимовичем Мостовым.

Как все это было давно! Никого из его учителей уже нет в живых, давно, еще когда Корсаков кончил школу, умер и громогласный заслуженный учитель, кавалер ордена Ленина – Афанасий Мостовой.

Да и среди его школьных друзей, просто одноклассников, тоже уже мало кого осталось.

А вот он, Сергей Александрович Корсаков, живет! Живет назло всем врагам и болезням.

Так же как жив и его дом. Только ставший совсем другим. Не осталось ни одной коммунальной квартиры, ни одного из соседей. Дом приватизирован, отремонтирован и сдается внаем, в основном иностранным фирмам под небольшие офисы.

С парадной стороны, выходящей в переулок, всегда были шестикомнатные квартиры – с ванной, кухней, темной комнатой для прислуги и черным ходом.

Квартиры с другой стороны, выходящие во двор, были четырехкомнатные – тоже с ванной и кухней, но без комнаты для прислуги и без выхода на черный ход.

Все, наверно, перестроили, убрали кухни, темные комнаты пустили под небольшие склады… Что же сделали с ванными комнатами?

Корсаков усмехнулся – а ему-то сейчас какое дело? Ему-то здесь уже не жить!

Лифт остановился на пятом этаже, и двери бесшумно раскрылись.

* * *

Не успел Сергей Александрович прикоснуться к кнопке звонка на массивной, свежеотлакированной двери голландского офиса, как она раскрылась и, распахнув короткие толстые руки, увешанные золотом и камнями, его чуть не бросилась обнимать маленькая, крашенная хной, пухлая немолодая, но очень живая женщина явно восточного типа.

– Мистер Лихкут? – почти выкрикнула она с порога и широко распахнула двери перед Сергеем Александровичем.

– Я… Я тут оказался, – начал что-то бормотать Корсаков, но женщина, схватив его за рукав, полуплача, увлекала Корсакова в глубь его старой квартиры.

Нет, это был уже не его дом. Не его старое, мрачное, заставленное сундуками и корытами, вешалками и велосипедами жилище.

Он не успевал отвечать на поток непонятных слов (наверно, по-голландски). Но все-таки успевал замечать зеркала, кресла, металлические полки с разноцветными корешками дел, «Ресепшн» за высокой деревянной стойкой…

Корсаков продолжал улыбаться своей словоохотливой хозяйке и отвечал что-то по-немецки нейтральное.

Наконец он освободил руку и открыл высокую, с матовыми стеклами дверь в комнату… В свою комнату!

В ней сидело человек восемь клерков за стеклянными перегородками, и они не обратили на его появление никакого внимания.

Да! Это была главная комната в их квартире! Двадцать восемь квадратных метров, четыре с половиной метра высоты, с огромным и глубоким эркером.

Но сейчас она показалась Корсакову какой-то мертвенного цвета больничной палатой… То ли от светлой окраски стен, то ли от белых матовых стекол, разгородивших клерков, то ли от безжалостно-яркого света четырех, во всю длину комнаты, узких плафонов.

Это было мертвое место…

Такими же мертвенно-застывшими показались ему и лица работавших здесь людей, одетых в одинаковые темные костюмы, крахмально-белые рубашки и бесцветные галстуки.

Теперь они все повернули к Корсакову лицо и смотрели на него без интереса, без эмоций…

Сергей Александрович поклонился и поздоровался со всеми по-немецки. Шелест – негромкий, непонятно на каком языке – был ему ответом.

– Мистер Лихкут! – снова вцепилась в его рукав хозяйка и спросила его что-то на голландском.

Корсаков осторожно снял ее руку, поцеловал и извинился.

– Я не мистер Лихкут.

Она вопросительно и почти оцепенело уставилась на него и наконец разразилась новым потоком, теперь уже вопросительным.

– Я вспомнил одну шутку, – спокойно ответил ей Корсаков. – Голландский язык – это не язык, а болезнь горла.

Она замолчала, словно что-то поняла из его немецких слов, и теперь смотрела на Корсакова с удивлением и даже подозрением.

Сергей Александрович еще раз внимательно осмотрел огромную пустынную, чужую комнату и потом ответил ей как можно спокойнее и даже печально:

– В этой комнате я родился.

Она нахмурила брови, чтобы что-то понять из того, что говорил этот респектабельный, седой джентльмен.

– В этой комнате я родился. И прожил детство, юность и почти всю молодость, – Сергей Александрович проговорил эту фразу на английском.

На ее лице начало проясняться понимание.

И для пущей убедительности он повторил то же самое по-французски.

Один или двое клерков, поняв его, встали в своих стеклянных клетушках, и в их глазах был уже какой-то интерес к его персоне.

– О! Так вы были хозяин этого апартамент? Так, – наконец произнес по-английски один из них, ярко-рыжий, с веселыми зелеными глазами.

Корсаков улыбнулся и ответил коротко:

– Я был здесь ребенком… Мальчиком. Молодым человеком…

И, резко повернувшись, еще раз поцеловал руку своей спутнице.

– Извините! Произошло недоразумение. И быстро вышел из комнаты.

Он шел к входной двери, опустив голову, чтобы никто из столпившихся сотрудников не мог заметить слезы, которые подступили к его глазам и вот-вот сами польются по его нахмуренному лицу.

Корсаков перешел на другую сторону переулка и, облокотившись о решетку, опоясывающую школу, снова посмотрел на окна своей квартиры.

В начинающем смеркаться дне они были ярко освещены мертвенно фосфоресцирующим, неестественным светом.

Сколько раз в детстве, в юности он, подходя к дому, в вечерней полутьме искал свой эркер, свой пятый этаж. Теплый свет – несильный, спокойный, уютный – своего дома, своей комнаты, своих родных.

Корсаков опустил голову и дал волю скопившейся в душе слабости – слезы так и брызнули, наконец, и залили его лицо.

Он понимал, что это, наверно, глупо, по-детски, недостойно взрослого мужчины, пожилого человека, почти старика, но ничего не мог с собой поделать. Он чувствовал, как тряслись от рыданий его плечи, вытирал платком лицо, пытался успокоить дрожавшие пальцы, потом дал себе волю и, закрыв глаза, все плакал и плакал… От жалости к себе, своему детству, к давно умершим родителям, к тем светлым, восторженно-радостным дням, которые прошли здесь более полувека назад. Прошли в этом переулке, в тихих глубоких дворах, на соседних улицах, в проходных лазах, в вестибюлях этих старых домов.

Он открыл глаза и посмотрел на школу в глубине сада. Здесь он учился последние три класса – с того года, когда их объединили с девчонками.

Сергей Александрович сквозь слезы в сумерках сначала не понял, что же случилось со школой.

В одном углу она была по-прежнему пятиэтажной, а ближе к тому месту, где он стоял, от нее остались три-четыре, а к краю один этаж.

Школу сносили! Поэтому так было тихо в обычно шумном пришкольном саду. Ни одно окно не было освещено… Только развороченные балки, битый кирпич, вывороченные рамы были видны Корсакову с его места.

Он осторожно пошел вдоль ограды, и теперь ему стали видны забитые досками парадные двери, снесенные пионерские скульптуры, сломанные деревья, что стояли ближе к разрушенной школе.

Сергей Александрович смотрел и не мог понять – у кого могла подняться рука на старую, еще довоенную школу.

Но потом угодливая мысль подсказала ему – детей стало меньше, чем было раньше.

Ведь на маленьком пятачке в годы его детства были четыре школы. Две в Лялином переулке, одна в Большом Казенном (Елизаветинская гимназия) и вот эта самая домашняя, с огромным садом, спортивными доморощенными полями – 334-я школа, которую он, Корсаков, и закончил с золотой медалью.

А где же доска медалистов? Мраморная, с золотом выведенными фамилиями. «1956 год – Корсаков Сергей Александрович». Ее же не могли просто разбить!

«Могли! Все могли!» – ответил Корсакову тихий, уже покорный внутренний голос.

Двери в парк были забиты крест-накрест, ограда была высокая и недавно кем-то укрепленная.

«Кем-кем? Новым застройщиком! Такой кусок земли в самом центре! Это ого-го сколько стоит! Небоскреб возведут с подземными гаражами, офисами, казино, с „бутиками“, развлекательными центрами, ресторанами, бассейнами».

И вдруг ему захотелось, чтобы хотя бы на дно одного из этих бассейнов положили ту мраморную плиту, где когда-то золотыми буквами были выбиты его фамилия, имя и отчество.

Чтобы хоть так он остался в своем переулке… На этой когда-то счастливой земле… Чтобы от этой плиты слышался по ночам его юный смех, возникала легкая, стремительная фигура десятиклассника… Отсвет его первой любви и первой большой награды.

Чтобы осталась его юная, пьянящая, светлая энергия, которой всё подвластно…

Хотя бы в мечтах…

Для него всегда оставалось загадкой, почему так тяжки, тягостны, черны были первые его годы в школе, – особенно в 5 – 7-м классах, и откуда взялась эта легкость, ясность, способность понимать все предметы, когда он перешел в эту, «девчоночью», женскую школу?

Может быть, само присутствие девочек, женщин подстегнуло, выправило, распахнуло его способности.

«Да, да, говорят, половое созревание творит чудеса!» Но было что-то еще…

В этой школе его полюбили, начиная от старенькой директрисы, Марии Сергеевны Чистовой, кончая юными учительницами, самими девчонками.

Но он изменился и сам. Вырос за полгода на пятнадцать сантиметров. Из пухлого угрюмого толстяка превратился в сильного, ладно скроенного юношу. Его тело стало легким, гибким, словно летящим.

Недаром на него стали оборачиваться – и в школе… и на улице… и в районной театральной студии, где он пропадал весь восьмой класс.

Так долго не дававшаяся ему математика, когда он пришел к Софье Павловне Дембовской и показал ей нетривиальное решение довольно сложной задачи, она, чуть зардевшись, сказала ему: «А я о таком решении даже не догадывалась!» И он спросил ее: «И это – все?» – «Все!»

С этой минуты вся математика, физика, тригонометрия, химия стали ему по-детски легкими, пустяковыми.

И он только облегченно, радостно рассмеялся.

– Тогда это все ерунда! А я-то думал!

И он неожиданно чмокнул тридцатилетнюю замечательную математичку в щеку и вылетел как на крыльях из класса.

Софья Павловна долго смотрела ему вслед, и лицо ее было растерянно-счастливым…

А он, Сережка Корсаков, слепой от счастья, вдохновенный, несся бегом по коридорам, и всё расступалось перед ним.

 

II

…Почему же Сергею Александровичу Корсакову казалось его детство таким мрачным, тягостным, буквально безвыходным?

Он помнил эти годы – от девяти до четырнадцати лет – как один бесконечно тянущийся, стылый, черный день. Ему не вспоминалось ни лето, ни весна, ни солнечные дни – только сплошной мрак. Может быть, потому что все эти годы летом его отдавали в пионерский лагерь, на две смены, где он чувствовал себя одиноко, неуютно. Мучался от дурацкой пионерской муштры, от всех этих линеек, костров, походов. Он был толстый, неуклюжий, мрачный и в то же время агрессивный. Он находил себе на территории лагеря какой-нибудь укромный – в самой чаще – уголок и целые дни проводил там один. У него не было друзей – ни одного за многие годы. Он даже не участвовал в драмкружке, чем обычно баловался в городе. Только иногда – очень редко – его упрашивали сыграть на пианино… Нет, не в концерте, а так, для себя. Он обычно долго отнекивался, бурчал что-то злобно про себя… Но потом быстро подходил к инструменту и буквально набрасывался на клавиши. Играл он всегда только Листа, Брамса, – с их виртуозными пассажами, каденциями, яростью романтических взлетов. А заканчивал, уже смягчившись, Шопеном.

– Вы в ЦМШ учитесь? – однажды уважительно спросил его какой-то интеллигентный тип из отдыхающих в соседнем санатории.

Сергей взглянул на него и только бросил:

– Нет! Дома! У матери. И тут же убежал…

Муштрованная маета летом сменялась школьной муштрой, домашней муштрой…

Занятия в школе начинались в восемь, и вставать надо было без пятнадцати семь. А так мучительно-нечеловечески, до обморока, хотелось спать.

Будил его отец, мать и старший брат еще спали:

– Сереженька! Пора вставать… Уже без шестнадцати…

Корсаков только что-то мычал во сне, не в силах проснуться, открыть глаза.

– Ну хорошо, поспи еще пару минут. – Отец осторожно гладил его по всклокоченным волосам. Он стоял, нагнувшись над Сережей, и нежно смотрел на него. Отец у него был старый, седой как лунь, вечно болеющий, молчаливый.

И снова из обморока сна Сергея вырывал шепот отца:

– Сереженька! Уже без четырнадцати!

Это был уже приговор. Корсаков садился на кровати, еще не разлипая глаз, а отец набрасывал ему на плечи вафельное, колючее, холодное полотенце, поднимал его из кровати и шлепком посылал в ванную комнату. Отец уже посмотрел в коридор – там было свободно…

Сережа не помнил, как он одевался, что-то ел (кормил его тоже отец), надевал ботинки, пальто с рваным рукавом, шапку. Отец застегивал ему, полуспящему, пуговицы, завязывал тесемки шапки под подбородком… Целовал в лоб, отправлял в школу.

На улице была страшная темень, сугробы, ветер… Дрожь сразу же пробирала до самых костей… И он побыстрее сворачивал в проходной двор, где не было такого сильного ветра.

Уже была видна боковая сторона его Елизаветинской гимназии – вся в огромных, горящих окнах… Уже мелькали вдалеке такие же маленькие, как и он, фигурки школьников с портфелями. Их тени были все ближе, их становилось все больше, хотя снег и ветер гасили их голоса, звук их шагов.

И тут-то, посредине проходного двора, Сережу вдруг всего передергивало. Что-то подкатывало к горлу, и его начинало тошнить – выворачивало наизнанку до самых кишок.

Это происходило не всегда, но обязательно, если сегодня была контрольная по геометрии.

Перед его глазами всплывала грузноватая, неторопливая – с каким елейно-издевательским лицом – фигура Василия Петровича Грабенко.

– А ты, Сереженька, как всегда ничего не понимаешь? Не знаешь? И никаких надежд?

Он только махал рукой и, отвернувшись от Корсакова, величественно уплывал в учительскую.

Мама ходила к нему на беседу, возвращалась вся нервная, в красных пятнах, с ненавистью смотрела на сына… Потом, схватив какую-нибудь кастрюлю, тут же уходила на кухню, так и не сказав сыну ни слова.

Сергей не плакал. Он просто каменел от неразрешимости трагедии.

Ну, он же все писал, делал… Старался, как другие…

Однако в четверть Василий Петрович Грабенко выводил ему тройку, задав неожиданно общий простой вопрос, и ставил за него «5». Вот и получалось после бесконечных колов и двоек – тройка в четверти.

Не лучше были дела и с другими предметами, кроме гуманитарных. Так что Сережа Корсаков был, как говорили учителя, «способным», но «заторможенным мальчиком».

И в какое-то мгновение он махнул рукой на себя… До конца школы было еще пять лет… потом пять лет института, потом еще два-три года какой-нибудь аспирантуры – всего тринадцать лет учебы!

Тринадцать! Целых тринадцать лет каторги! А ему-то было тогда всего одиннадцать… Двенадцать будет только через три месяца.

Так что будь что будет!

А дальше началась библиотечная горячка. Школьную и детскую библиотеки Сергей проглотил за несколько месяцев и, наконец, решился явиться во взрослую, районную – на Покровке.

– Тебе что, мальчик? – спросила его полная, усатая тетка.

– Мне… «Гаргантюа и Пантагрюэль», – выдохнул Сережа.

– Мы детей не записываем. Тебе сколько лет? Он покраснел и еле вымолвил:

– Четырнадцать скоро будет.

Библиотекарша с сомнением рассматривала этого серьезного бутуза, еле видимого из-за библиотечной стойки.

– Ну, хорошо… Давай заполним формуляр…

Пока она писала, Сережка начал хватать одну книгу за другой, лежавшие на прилавке. Все – от «Кавалера Золотой Звезды» до темно-зеленых томов Диккенса – казались ему таинственными, притягательными и желанными.

– Только «Гаргантюа и Пантагрюэль» на дом дать не можем! – И на испуганно-вопросительный взгляд мальчика ответила: – Читай в читальном зале… Он до девяти работает. Сейчас народа немного, а к вечеру места не будет. «Вечерники» набьются. Так что занимай место…

И она, уйдя в пространство между стеллажами, наконец вынесла Сереже толстенную старую книгу.

– Читать нужно в любом возрасте. И в двенадцать, и в восемьдесят! – улыбнулась она мальчику.

– А можно эти две книги я еще домой возьму? – расхрабрился покрасневший Сергей. – Вот этого «Кавалера…» и Диккенса.

– Эти – бери. Сейчас только запишу.

Корсаков занял место за столиком на двоих у окна. За стеклами спешили обычные люди с сумками, авоськами, какими-то кулями. Шел мелкий снег с ветром, и люди прятали от него лица. А он, Сережа Корсаков, сидел в тепле, за светлыми занавесками, среди культурных людей и перед ним лежала знаменитая, старинная книга.

Сергей почувствовал себя новым, почти взрослым человеком. Какое-то сладкое волнение пробежало по всему телу. Он знал, что у него уже пылали щеки, и ему стало жарко. Он снял пальто, положил на свободное место рядом с собой – хорошо, что он надел в библиотеку перешитую из отцовского старого френча вполне приличную курточку.

Он раскрыл книгу… И начал читать… Сначала он ничего не мог понять – старинный изящный слог словно не подпускал его к смыслу читаемого. Потом он понял, что это не просто роман, а игра писателя с ним, с читателем. Здесь и ирония, и подковырки, и фантазии. И гипербола – так называется по-взрослому преувеличение.

Прочитав страниц пять, Сережа почувствовал усталость и начал рассматривать картинки… Это были гравюры Доре. Их было много, они были и смешные и странные. И даже… неприличные.

Сережа хихикнул, и тут же услышал голос библиотекарши:

– Тишина в читальном зале!

И она как-то по-свойски, как ровесница, подмигнула Корсакову.

…Сергей вывалился из библиотеки одним из последних. Читальный зал был к вечеру забит взрослыми дядьками, склонившимися над кучами учебников… Почти все они были в бывших военных френчах без погон, в старых шинелях.

Они старательно морщили лоб, хмурились от умственного напряжения.

Это все были «вечерники», оканчивающие вечернюю школу, или учащиеся первых курсов вечерних институтов.

Когда-то, через много-много лет, Корсаков наткнулся на запись в дневнике В. Вересаева: «Вы никогда не замечали, что на портретах у гениев всегда очень глупые лица. А знаете почему? Потому что им было легко думать. Не нужно было привлекать к умственному процессу лицевые мышцы».

Сергей Александрович тогда рассмеялся, вспомнив нахмуренные, испитые от напряжения лица своих взрослых сочитателей по вечерним занятиям в библиотеке.

В тот первый вечер Сережа вернулся домой чуть усталый, но довольный, как после полноценного трудового дня.

– Где ты пропадал столько времени? Мы уже поужинали! Опять разогревать надо. – И мать ушла на кухню.

– Это что за книги? – поинтересовался Слава. Брат был старше Сережи на шесть лет.

– Библиотечные! – не без тайной гордости ответил Сережа.

– Ну, «Кавалер Золотой Звезды» – это полная мура, – отбросил он на диван красивую красную книгу. – А Диккенс? Не рано ли тебе его читать?

– Я уже «Гаргантюа и Пантагрюэль» прочитал, – с гордостью ответил Сережа. – Девяносто страниц целых!

– Ну, и что понял? – съязвил старший брат.

– Что нужно, то и понял! – Сережа аккуратно сложил свои библиотечные книги в стопку к школьным учебникам и пошел мыть руки.

За ужином он заснул. Сережа не помнил, как разделся, лег в кровать и быстро заснул. Только в последние мгновения перед его глазами все мелькали озорные, веселые, толстые, подмигивающие лица с гравюр Доре. Он улыбнулся во сне от прилива какого-то нового, надежного, безбрежного счастья, что ждало его впереди!

Через полгода Корсаков был уже записан в четырех окрестных библиотеках. Сначала носил книги в школьном портфеле, потом пришлось пользоваться большой материнской сеткой-авоськой.

С чувством гурмана, сладким и тревожившим все его существо, приходил Сережа домой, усаживался в кресло с ногами и раскладывал вокруг себя новые сокровища. Гладил их, читал названия, предисловия, ласкал свои приобретения.

Он читал всё: исторические романы серии ЖЗЛ, классику, иностранную литературу, книги Куна о древности, самые последние новинки в свежепахнущих типографской краской и клеем толстых журналах… Сережа не просто глотал книги, он входил в какой-то транс, в другую жизнь, в другие времена… И когда его звали ужинать, он словно выходил из другого мира и снова видел обыденное – спящего отца, склонившегося над письменным столом брата, изучающего китайский язык, мать с тарелками и сковородками…

Ему нужна была минута-другая, чтобы снова вернуться в свою комнату.

– Ты уроки-то выучил? – подозрительно глядя на Сережу, спрашивала мать.

– Выучил, выучил… Еще до библиотеки. Удивительно, но Корсаков начал лучше учиться, хотя занимался теперь гораздо меньше.

Он стал тише, задумчивее. Часто, идя по улице, он играл сам с собою в Александра Македонского или Коловрата, был Оливером Твистом или королем Лиром. Только финалы этих прочитанных историй были у него другие – счастливые – без смертей и предательств.

Сергей пытался читать и в школе – под партой, но был пойман тем же самым Грабенко и усажен на первую парту.

– Ну, посмотрим, что же вас интересует в тринадцать лет, милостивый государь? – Грабенко отобрал книгу и вытянул ее на руке, прочел название – медленно и с некоторым удивлением: – Гюстав Флобер… «Мадам Бовари». Ну-ну…

И он впервые посмотрел на Корсакова с удивлением и интересом.

– И что же вы поняли, милостивый государь, из этого шедевра мировой литературы.

– Многое понял! – набычившись, ответил Сергей. Грабенко еще раз посмотрел на книгу, снова на мальчика и наконец решил:

– Я не могу отбирать такие книги у учеников. Но на уроке ее читать не следует. Это не рассказы о майоре Пронине. – Он протянул Сергею Флобера, как-то мягко погладил переплет и добавил: – Как-нибудь поговорим с вами об этой даме. Хорошо? – вдруг улыбнулся Василий Петрович, но тут же строго приказал: – А теперь на первую парту, чтобы я видел тебя все время. Видел, чем ты занимаешься!

Первое время Сережа чувствовал себя крайне неудобно, сидя прямо перед учителями, под их неусыпным взором. Но потом он научился машинально записывать все, что они диктовали. А через некоторое время он начал дремать во время урока – с открытыми глазами. И что удивительно – даже когда ему казалось, что он почти спал, он машинально запоминал все, что они говорили. Дома ему было незачем читать учебники.

Хуже было с задачами, которые они писали на доске, – в это время его глаза слипались и он не чувствовал логики их решения.

– Ну, где ты витаешь? – вдруг дергал его за плечо Василий Петрович. – Глаза открыты, а сам спишь!

– Нет, я все понимаю! – стряхивал с себя обморок полусна Корсаков.

Василий Петрович искоса посмотрел на Корсакова, потом сказал тихо, вроде как самому себе:

– Понимать-то понимаешь, только выразить еще не можешь!

Но дома, решая задачи по математике, Сережа все чаще начинал догадываться о какой-то железной ее логике, глубинной простоте… И даже – красоте!

Странно, но это понимание приходило из книг, из их построения, из любовных и исторических романов, из жизнеописания великих людей. Там тоже были задачи, трудности, трагедии, в которые попадали они… Но герои же находили выход… Решение… Победу!

Все переплелось в голове юного Корсакова, и в какой-то момент учеба стала игрой, а чтение не просто следованием за героем, оно приводило к решению – им, Сережкой – задач, поставленных автором (и даже Историей) перед полюбившимся образом.

Также стали непонятнее, сложнее его отношения с одноклассниками. Он сразу же отвел две трети класса – несмышленыши, примитивные ребята, интересующиеся бог знает чем – от футбола до просто пустого времяпрепровождения.

А к остальным он впервые за шесть лет совместной учебы начал осторожно присматриваться.

И вдруг он понял, что они очень непросты… Особенно отличники или крепкие хорошисты… И каждый из них прятался под маской, – кто юмориста, кто тихой мышки, кто заядлого спортсмена. А кто – вроде него! – просто держался на расстоянии от всех.

Так получилось, что за все годы учебы в Елизаветинке у него не появилось ни одного близкого друга. Он приятельствовал с десятком ребят, играл с ними в шахматы, в театральном кружке, ходил в недальние лыжные походы. Но друга – настоящего, единственного – у Сергея так и не было.

В доме он тоже казался чужаком. С братом была слишком большая разница. С матерью у них шла вечная, домашняя война – об оценках в школе, о том, где он всегда пропадает, почему не слушается.

А с отцом? Сергей любил его, казалось, больше всех из семьи… Но отец только изредка гладил его по голове, еще реже осторожно целовал… Он был очень старый и больной человек. Отец, как иногда догадывался Сережа, просто любовался своим поздним сыном и никогда не делал ему никаких замечаний.

Корсаков до сих пор помнил отцовский взгляд, изредка пойманный им, тогда еще мальчиком. Сколько же нежности, любви, осторожности было в отцовских глазах, устремленных на сына. Сколько веры в него! Простой надежды на его счастье!

Бедный, бедный папа! Все больше слабевший от возраста, пережитого, от сердечной болезни, от гипертонии.

Все чаще он лежал на краю большой двуспальной кровати, отвернувшись к шкафу.

Он словно хотел как можно меньше занимать места в их комнате, не мешать взрослеющим сыновьям, их интересам.

Отец подолгу лежал в больнице – по пять-шесть месяцев. Потом в санаториях, домах отдыха. И когда Сергей Александрович уже студентом навещал его, он удивлялся, что отец был там гораздо оживленнее, беседовал весело и энергично с другими больными, и выглядел гораздо моложе, чем дома.

– Я – военный. Всю жизнь привык быть в казарме, – несмело, но ласково улыбнувшись, ответил как-то отец на вопрос сына, почему он здесь, в больнице, другой. – А дом – есть дом. Нет, ты не волнуйся, мне здесь… неплохо. – И осторожно поцеловал сына.

Сергею Александровичу некогда было тогда задумываться над словами отца. «Лучше здесь, в санатории – и слава богу!»

Молодая жизнь звала Сережу к себе, к своим радостям, заботам, друзьям.

Он с молодых ногтей принял такое существование отца, как данность – отец стар, болен… И где-то на отлете была вечная – ранящая, но не слишком – мысль: ему осталось уже недолго!

Но это «недолго» могло быть и пять, и десять, и даже пятнадцать лет… Поэтому по законам юности, по сознанию еще никого никогда не терявшего человека Сергей не мог себе даже представить, что этот день когда-нибудь придет…

Это было в будущем!

Сама его юная жизнь запрещала даже думать об этом возможном дне.

* * *

…Сергей Александрович брел по знакомым с детства переулкам – по маленькой площади перед Лялиным переулком, по кривому Барышевскому переулку, выходящему на оживленную Покровку. В этом угловом доме была их детская поликлиника, куда их водили целыми классами делать прививки, осматривать зубы. Потом он сам бегал к отоларингологу – у него были аденоиды, частые ангины… Теперь здесь было какое-то строительное учреждение. Но Сергею Александровичу все равно почудился запах йода, зеленки, какие-то другие медицинские запахи…

Он остановился на углу и понял, что устал, что покалывает сердце, не так тверда походка.

От мельтешения людей, мчащихся машин у него заболела голова, и он вынужден был на минуту прикрыть веки и остановиться.

«Надо бы где-нибудь присесть», – подумалось ему, и он начал осматриваться.

Перед ним была махина дома князей Долгоруковых в старом стиле русского ампира. В его детстве это был районный Дом пионеров. Здесь он выступал на конкурсе чтецов. Когда это было? В пятьдесят третьем году… Значит, пятьдесят два года назад. Он занял тогда второе место, а первое – знаменитая ныне поэтесса Белла Ахмадулина – розовощекая, с сияющими влажными карими глазами, пухлая татарская девочка из хорошей семьи.

А за Домом пионеров на углу Покровки и бульвара был небольшой старый скверик.

Там он и посидит. И решит, что делать дальше…

Он медленно, превозмогая слабость во всем теле, двинулся в сторону сквера. Он шел, глядя себе под ноги, с трудом передвигая ноги.

«Старик! Совсем стал стариком…» – думал Сергей Александрович Корсаков, и вдруг ему стало так жаль себя, одновременно какое-то внутреннее возмущение возникло в его душе, и он остановился… Глубоко вздохнул, раз, другой… Боль и слабость хоть на минуту оставили его, и он пошел дальше крепким, широким, каким-то полководческим шагом – упругим и властным, так что прохожие начали сторониться, уступая ему дорогу.

Он дошел до сквера, сел на широкую скамейку, закинул ногу на ногу… И шумно, глубоко вдохнул воздух. Ему стало легче, и одновременно он понял, что эта сотня шагов далась ему нелегко. Но все-таки он победил свою слабость! Сергей Александрович снял шляпу-тирольку, вытер пот со лба свежим цветным платком. И на мгновение потерял сознание.

 

III

Сергей Александрович знал, что у него сильное сердце, – подобные возрастные выключения сознания были нередки, но они были коротки, и он вроде бы привык к ним.

На гипертонию он тоже не очень обращал внимания. Редко мерил давление – оно нещадно скакало, и Корсаков приучился сам принимать лекарства. Но больше всего ему помогала саморегуляция, даже медитация, к которой он привык, и организм хорошо воспринимал ее.

Хотя все эти доморощенные средства пока помогали ему, в глубине души он знал, что, наверное, умрет от гипертонии, как все в его роду, сколько поколений он знал. Никто из его пращуров не умирал от рака, желудка, туберкулеза или еще чего-либо. Только от гипертонии.

Сергей Александрович начал ее чувствовать рано. Неожиданно для него самого не взяли в армию по этой же причине. Тяжелые головные боли преследовали его до тридцати лет. Потом он как-то привык к этому внутренне напряженному состоянию, выбрал по совету врача одно-два лекарства – не самых сильных, а скорее профилактических – и пил их регулярно вот уже не один десяток лет.

Корсаков понимал, что, как всякая болезнь, гипертония есть продолжение спасительных рефлексов организма. При полной мобилизации всей нервной системы, в пики эмоционального напряжения или гнева, в минуты полной концентрации воли и чувств Сергей Александрович понимал, ощущал до биологического состояния – резкий скачок высокого давления. И это было естественно, необходимо ему, он чувствовал почти пьянящее ощущение своего единства с организмом.

В молодости и в зрелые годы – это были редкие, но бешеные припадки гнева. Красное пламя в глазах. Невесть откуда взявшаяся небывалая сила. Однажды он бросил в министра тяжелый дубовый стол, на мгновение потеряв и разум и сознание.

Он оказался на улице – его всего колотило, он не мог связать пары слов.

Но все равно он чувствовал себя почти счастливым – он дал волю своему бешенству, неимоверным силам, которые буквально разрывали его в тот момент. Он не думал о будущем, о результатах, о наказании.

Он знал, что в эту минуту – минуту порыва и гнева – он был самим собой – Сергеем Александровичем Корсаковым.

Весть о его поступке распространилась широко по министерству, в ЦК, среди многих и многих…

Она прибавила ему – чего он совсем не ожидал, – авторитета, интереса к его особе… Даже какой-то боязливой почтительности…

Министр сделал вид, что ничего не было. Не возникло никаких последствий по партийной линии… Никто его не вызывал, никто не беседовал с ним по душам…

Только примерно через месяц его перевели в Ленинград, назначив директором крупнейшего, знаменитого на всю страну восьмидесятитысячного завода. Он выпускал в основном танки, комбайны, строил корабли, массу другой сложнейшей техники. И Сергей Александрович на добрых полтора десятка лет погрузился в водоворот этой многопрофильной махины.

Его как-то сразу приняли на заводе. И что странно – эпизод с министром сыграл в этом немалую роль.

Потом Сергея Александровича выбрали первым секретарем райкома партии, территорию которого в основном и занимал его знаменитый завод.

Хотя Корсаков не очень вписывался в городскую партийную организацию и чувствовал себя не совсем в своей тарелке, он был человек дисциплинированный и никаких претензий к нему не было.

Но все-таки, года через три, его вызвали в ЦК и предложили должность первого заместителя министра. Намекнули, что через год-другой он может сменить своего старого начальника.

Министр принял его радушно, как родного. Сергей Александрович не мог не заметить, как сдал старик, стал уже совсем седой, хотя и пытался красить волосы. Уже чуть дрожали его пальцы. Иногда по-младенчески растерянными становились глаза, когда вставал мало-мальски серьезный вопрос.

Сергей Александрович Корсаков не подал даже вида, что заметил эти изменения.

– Ну, вот видишь! Стол-то твой по-прежнему цел, – подмигнув ему, улыбнулся министр. – Сколько его хотели убрать, я не давал…

Он задумчиво побарабанил пальцами по лакированному дубу и неожиданно сказал:

– Сколько раз, представь себе, Сергей Александрович, мне самому хотелось запустить им в такого же мудака, как я! Сколько раз! Да вот не посмел. – Он поднял на Корсакова глаза, полные слез. – А ты смог! И многое еще сможешь! Я на твоей дороге стоять не буду. Годик-полтора – и уйду тихо…

Он прошелся по кабинету и добавил еле слышно:

– Не понимаю я новых веяний! Не понимаю! – И, махнув рукой, быстро закончил разговор: – Ладно. Еще поговорим. Будет время, все обсудим!

Через два с половиной года Корсаков в качестве и.о. министра (Фаготин несколько месяцев болел) вынужден был подписать акт о расформировании союзного министерства в связи с распадом, уничтожением, исчезновением самого государства – СССР. Исчезли, расформировались и его властные органы… В том числе и Совет Министров, а значит, и отдельные министерства – вчера еще союзные.

Так кончилась карьера Сергея Александровича Корсакова – и.о. министра…

А через полтора месяца собравшиеся в Москве директора заводов, институтов, КБ и пр. и пр. основали концерн, акционерами которого стали основные предприятия бывшего министерства, и президентом концерна выбрали С. А. Корсакова.

Сергей Александрович понимал, что все смотрят на него уже не как на госчиновника высочайшего ранга, а как на хозяина огромного акционерного общества, где только крупных заводов было почти сто семьдесят, все ведущие КБ страны. Все еще было на ходу, изделия сходили с конвейера, разрабатывались новые типы техники, делались новые и усовершенствовались старые машины.

Еще были деньги, ресурсы, многотысячные коллективы, гениальные головы, огромные площади.

Не было… не стало заказов! Страна начала разоружаться.

* * *

Сергей Александрович положил лекарство под язык и глубоко вздохнул. Было уже около пяти вечера. На улицах, в сквере стало многолюднее. Он по-прежнему сидел на лавочке и, казалось, ни о чем не думал.

Машинально достал мобильный телефон.

– Слушаю, Сергей Александрович, – тут же раздался услужливый голос его первого зама.

– Яков Николаевич! Что у нас там? Ничего спешного? – спросил Корсаков.

Заместитель понял, что Корсаков хочет, чтобы он ответил утвердительно, так и ответил.

– Все под контролем! Все в порядке, Сергей Александрович.

– А как НИОКР-21?

– Всё под контролем…

– Тогда до завтра, – буркнул Корсаков и набрал номер своего шофера.

– Ты где?

– У вашего дома.

– А что ты там делаешь?

– Вы как вышли из подъезда… На меня даже не посмотрели. И в такси. А я так и жду вашего звонка.

– Ну ладно… Молодец! – прервал его Сергей Александрович.

– Вы где сейчас? – осторожно спросил шофер.

– Угол Покровки и Покровского бульвара. Знаешь где?

– Знаю. Там еще на углу кафе-кондитерская…

– В общем, в сквере я тебя жду. Сколько тебе нужно?

– Двадцать пять минут. Может, в двадцать уложусь!

Еду.

Корсаков выключил телефон и неожиданно почувствовал прилив сил. Он встал и медленно пошел по дорожке сквера. Даже мимолетное прикосновение к делам, к возможным проблемам, к привычному ритму работы придавало ему силы, внутреннюю собранность.

Да! За долгие тринадцать лет президентства в концерне он уже мог оставлять себе только принципиальные вопросы. Вся текучка, мелочовка была давно переложена на плечи пяти его заместителей. Но кроме принципиальных решений нужно было видеть, пристально наблюдать, как работает коллектив, его ближайшие и дальние помощники… Не нужно знать любой вопрос досконально… но надо в принципе понимать, о чем идет речь в том или ином предложении, которое кладут ему на стол.

Сергей Александрович подошел к давно знакомому киоску «Союзпечати». Когда-то здесь продавали и билеты на футбол. Ему было тогда тринадцать-четырнадцать лет…

Какое упоение было в октябрьскую, холодную погоду попасть на ярко освещенные трибуны. Сидеть тесно зажатым в толпе болельщиков и смотреть вниз на ярко-зеленый квадрат поля… На огромные фермы с ярко горящими фонарями… На красные и белые фигурки игроков… На многотысячную толпу… Чувствовать выдохи и вздохи стадиона, его всеобщее ликование, когда кажется само сердце выпрыгнет из груди при удачном ударе игрока твоей команды.

Когда же я был в последний раз на футболе?

Уже и не помнит!

Сергей Александрович остановился около ограды и начал внимательно смотреть на витрины напротив. Почти все изменилось… Где был большой рыбный магазин с огромными аквариумами, где снуло плескалась иногда живая рыба, где всегда пахло сыростью и острым запахом копченостей, теперь был японский ресторан. На углу, где была дорогая кулинария, – что-то похожее на спортивный магазин с лыжами, торным снаряжением в широких витринах. Он посмотрел вдаль, вниз по Покровке, и увидел вместо первой своей библиотеки-читальни – магазин «Спартак»…

Сергей Александрович медленно огляделся вокруг… Смотрел на дома, деревья на сквере, на мчащиеся машины, на людей, спешащих после работы…

Все было знакомое и одновременно чужое.

Корсаков не узнавал ни этих так хорошо знакомых улиц, ни домов, ни витрин… Ни даже людей. У всех были какие-то напряженные, замкнутые лица… Никому не было дела до него.

Сергей Александрович вспоминал какие-то старые кадры, фотографии из журналов 1907—1910-х годов. Когда-то его поразила простая мысль, что ни одного – буквально! – ни одного человека из этих толп, из этих празднеств, коронаций, стройных рядов солдат и офицеров, отправляющихся на фронт, – никого уже не было сегодня в живых.

«Как проходят поколения листвы, так проходят поколения людей» – ясно вспомнились ему тогда слова Гомера.

Но и в этот предвечерний час Сергей Александрович вдруг почувствовал себя как бы лишним в этой толпе людей, в этом переделанном городском пейзаже. И это чувство было настолько острым, что у него невольно защемило сердце.

Да, много, слишком много уже отобрала у него жизнь – юность, молодость, родителей, двух жен… Страну, в которой вырос и с которой был связан всеми своими устремлениями. Простыми и ясными задачами, которые ставил перед собой, перед коллективами, которыми руководил.

А сегодня он понял, что у него уже нет не только родного гнезда, но даже родных мест, где он вырос, мужал, становился юношей…

Бесконечная череда друзей, коллег, товарищей, просто знакомых, давно – или сравнительно недавно ушедших из жизни, – проплывала перед его глазами…

До чего же упорен человек в своем желании выжить. Даже хороня самых близких, что были частью его – жен, детей, ближайших друзей, с кем ты вместе отдавал делу, открытиям всю свою энергию, силы, даже дыхание, даже прощаясь с ними, чувствуя все больше пустоту около себя, – разреженный воздух одиночества, – ты все равно продолжаешь жить, цепляться за работу, которая тебя уже давно не волнует. А ты по инерции все тянешь и тянешь этот воз…

Сергей Александрович быстро зашел в кафе, подошел к стойке, выпил сто грамм коньяка.

Барменша что-то говорила ему, а он не понимал ее слов, только улыбался и смотрел в широкое окно – не появилась ли его «вольво»?

Горячая волна начала подниматься в груди. Сердце стало биться наполненнее, воздух сам ворвался в расширенные легкие.

Корсаков на секунду почувствовал, что у него чуть закружилась голова, но не болезненно, а приятно, даже весело.

Он повернулся к красивой, холеной барменше – лет сорока – и спросил ее, улыбаясь:

– Девушка! Откройте мне вашу тайну!

– Для такого клиента… все, что могу! – улыбнулась она.

– Скажите, милая… как на духу! Зачем вы живете? Ради кого?

Женщина на секунду замкнулась! Она поняла, что это не праздный вопрос.

– Ради… – Она помолчала, а потом медленно стала отвечать. – Нет, не ради сына. Он у меня уже самостоятельный, женатый…

– Может, ради мужа?

– Ой, что вы! Глаза бы мои его не видели!

– Вы так прекрасно выглядите! – продолжал настаивать Корсаков. – Следите за собой. Значит, есть ради кого… Или чего?

Женщина серьезно посмотрела на Сергея Александровича и вдруг предложила сама:

– Давайте как-нибудь встретимся? Позвоните мне… когда настроение будет. – Она протянула ему визитку. Быстро посмотрела ему в глаза. – Меня Катя зовут…

Сергей Александрович взял карточку и, не читая, а только взглянув на нее, понял, что позвонит… Обязательно позвонит!

– Извините, а сейчас у меня работа, – как бы отдаляясь от него, сказала Катя.

– Ну, тогда, повторите мне коньяк, и я пойду.

Она налила ему рюмку и, молча взяв деньги, специально отошла к кассе.

– Ждите звонка, – еле слышно проговорил Корсаков, но так, чтобы она услышала.

Он прошел к двери, не оборачиваясь. Знал, что барменша смотрит ему вслед. Вышел на улицу и поднял глаза, чтобы посмотреть, как называется это кафе.

В сумраке, который уже упал на город, красным неоном горело название этого случайно попавшегося ему кафе.

«Пока есть время»…

 

IV

В офисе концерна было пустынно. Его явно уже не ждали.

В приемной, кутаясь в платок, сидела одна секретарша, как забитая, продрогшая мышка.

– Добрый вечер, Анна Ивановна, – бросил ей, проходя в кабинет, Корсаков.

Зачем он приехал в столь поздний час в офис?

Кабинет президента был огромный, с тяжелыми портьерами, тяжелой мебелью, с бронзой, огромным ковром, громадной хрустальной люстрой.

Сергей Александрович остановился на пороге – горела только настольная лампа.

Он заглянул в открытую дверь комнаты отдыха – там вообще было темно.

Сергей Александрович бросил на диван пальто, шляпу, прошел к огромному письменному столу и сел в кресло…

Нажал кнопку селектора, попросил секретаршу:

– Якова Николаевича попросите ко мне…

– Сейчас…

Корсаков прошел в комнату отдыха, налил себе виски и быстро выпил, закашлявшись…

– Входите, входите! – крикнул он на стук в дверь. Яков Николаевич Блажнин был старше Корсакова лет на семь. Небольшого роста, кругленький, всегда подчеркнуто щегольски одетый, с щеточкой седых английских усов, он весь излучал доброжелательность, внимание и готовность прийти любому на помощь.

– Никак не ожидал вас в столь поздний час… уважаемый Сергей Александрович!

Они расселись вокруг корсаковского стола. Блажнин положил перед Корсаковым небольшую пачку бумаг.

– Ничего особенного. Посмотрите в свободную минуту. Там все и про НИОКР-21!

Заместитель никогда не появлялся в кабинете начальника без бумаг. Такова была его привычка, стиль, образ человека, погруженного в документы.

Сергей Александрович задал несколько дежурных вопросов по основным направлениям сегодняшнего концерна.

Яков Николаевич отвечал толково, коротко, компетентно. Чувствовалась генеральская лапидарность, собранность, цепкость в любом из направлений.

– Ну, значит… я зря и приехал. У вас, как я вижу, – все под контролем, – недобро рассмеялся Корсаков.

Блажнин напрягся. Он знал эту манеру начальника враз перемениться в настроении… Вспылить, стать колким и неприязненным.

– Стараемся, Сергей Александрович, – мягким, чуть укоризненным тоном ответил Блажнин.

– Что будем делать с Казахстаном? – прямо спросил Корсаков.

– Либо менять оборудование… А это довольно крупные затраты. Да и установка его потребует месяцев пять-шесть…

– Либо?

– Либо, – Блажнин отвел глаза, – либо эксплуатировать старое…

– Теряя в показателях… В выработке, – повысил голос Корсаков. – Сплошные ремонты, конфликты с правительством Казахстана…

– Да, да, – кивал головой Блажнин. – И в конце концов все равно придется покупать новое оборудование.

– Так что вы все прекрасно понимаете! – поднял голос Сергей Александрович.

– Конечно понимаем, – развел руками Яков Николаевич, – седьмой год мы его эксплуатируем…

Корсаков замолчал, затих, глядя прямо в лицо Блажнина.

– Но это ж не мой… вопрос, – осторожно, негромко выдавил из себя Яков Николаевич. – Это должен подготовить Саяпин. Он зам. по подрывам.

– А у вас есть свое мнение? – настойчиво спросил Корсаков.

Блажнин, наконец, поднял голову и встретился со взглядом Корсакова.

– Как вы скажете, так и будет! Дорогой Сергей Александрович!

Он попытался улыбнуться, чтобы смягчить тяжесть разговора.

Сергей Александрович давно знал это качество своего первого зама. Никогда и ни при каких обстоятельствах не принимать собственного решения.

Выполнять?! Это да! Разбиться, лечь костьми, чтобы указание было выполнено, – это для Блажнина. Следить за атмосферой в концерне, за взаимоотношениями сотрудников (особенно из руководства), дисциплина, отсутствие вневедомственных конфликтов, представительство концерна на самых высоких уровнях, на международных переговорах, умение устраивать выход на людей первого ряда в стране – все, все это умел Яков Николаевич Блажнин.

Но брать на себя мало-мальское, а еще хуже серьезное решение – это не для Якова Николаевича.

Он скорее заболеет, ляжет в больницу, потеряет сознание здесь, в кабинете, но уйдет от самостоятельного решения.

– Сколько вам лет… Яков Николаевич? – неожиданно спросил его Корсаков.

Блажнин ответил не сразу.

– Вы же знаете…

– И все же!

Блажнин поерзал на кресле и, наконец, проговорил тихо:

– Около семидесяти…

В кабинете повисла пауза.

– Ну что ж… – раздумчиво проговорил Сергей Александрович, – время жить…

Корсаков резко поднялся с кресла.

– Саяпина – ко мне! Блажнин даже откинулся на стуле.

– Он… он уже уехал!

– Найти! Чтобы через полчаса Саяпин был в вашем кресле.

Блажнин бросился к двери и, оглянувшись на мгновение, почти выкрикнул:

– Будет! Будет, Сергей Александрович! Из-под земли достану!

Саяпин появился через пятнадцать минут – словно ожидал вызова в своем кабинете. Только учащенное дыхание выдавало его – через три ступеньки бег по центральной лестнице.

Сергею Александровичу нравился его молодой зам, спортивного вида, с узкими монгольскими глазами.

– Я еще вчера передал свои соображения по Казахстанским подрывам, – стараясь успокоить сбитое дыхание, начал Саяпин еще у двери в кабинет Корсакова.

– Смотрел, смотрел… – задумчиво проговорил Корсаков, безошибочно находя папку с материалами Саяпина. – Интересно, смело, решительно.

– А другого выхода нет, – по-мальчишески уверенно выпалил Геннадий Васильевич Саяпин. – И потери минимальные…

Он перегнулся через стол Корсакова, чтобы указать на нужные цифры.

Корсаков жестом посадил его на место, надел очки и минуты три внимательно изучал докладную Саяпина.

– Значит, с первого числа прекращаем работы! Простой – минимум семь месяцев. Наши убытки около четырнадцати миллионов долларов. Так?

– Так, – чуть тише ответил Саяпин.

– Дальше… Приобретение оборудования – около восемнадцати миллионов. Уже тридцать четыре… Так?

– Да, да, так, – чуть нетерпеливо ответил Геннадий Васильевич. – Поставщики оборудования могут немного скостить нам, как постоянным партнерам.

– Сколько?

– Миллион-два долларов!

– Так миллион, – повысил голос Корсаков, – или – два?

Саяпин не ответил.

– Легко бросаетесь миллионами долларов, – неожиданно вставил реплику сидевший на краю стула Блажнин.

– Дальше… – еще повысил голос Корсаков. – Установка нового оборудования, наладка, то да се – еще четыре-пять месяцев. Вычитаем еще около десяти миллионов.

– Получается почти тридцать пять миллионов долларов, – качая головой, подтверждал Яков Николаевич.

– Но это все окупит дальнейший период эксплуатации! Не меньше восьми лет. Тем более эффективность нового оборудования чуть не в полтора раза выше! – Геннадий Васильевич даже вскочил и снова потянулся к бумагам, лежавшим перед Корсаковым.

– Сядьте! – негромко, но грозно произнес Сергей Александрович.

В кабинете повисло молчание.

Корсаков снял очки и бросил их перед собой на стол… Он не смотрел ни на Саяпина, ни на Блажнина. Его взгляд был устремлен внутрь себя.

Блажнин и Саяпин молча переглянулись. Они знали эту манеру руководителя уходить в себя. Значит, решение уже есть… – А в эти короткие минуты президент еще и еще раз перепроверяет себя.

– В сентябре… – еле слышно произнес Сергей Александрович.

Он сказал эти слова только самому себе. Оба его зама напряглись и чуть подались вперед – к Корсакову.

Он поднял глаза и словно впервые обнаружил их в своем кабинете.

Корсаков начал медленно, чуть скрипучим голосом, но внутренне уверенно – как само собой разумеющееся.

– До тринадцатого сентября мы ведем подрывы на старом оборудовании. Запасов нефти на это время там хватит. Значит, за эти семь с половиной месяцев мы выдаем на-гора продукцию, получаем свои четырнадцать миллионов долларов, а может, и больше. Потому что мы вырабатываем до дна старое месторождение.

– Только бы повезло… – сложил руки, словно молясь, Блажнин.

– «Ищущий – да обрящет», – громко и сильно сказал Корсаков и, резко повернувшись к Саяпину, приказал: – Завтра же вылетайте в Германию, как можно быстрее подписывайте бумаги на новое оборудование… Так чтобы через месяц начать устанавливать его рядом… В бухте Сарыч. Это пятнадцать километров расстояния. Один нефтяной пласт, один керн. Да и геологи давно уже твердят об этом Сарыче. Вам понятно – что такое тринадцатое сентября?

Саяпин быстро и задумчиво закивал.

– Насколько я понимаю… – тихо, словно заговорщик, начал Геннадий Васильевич, – тринадцатое сентября мы прекращаем подрывы на старом месторождении…

– И тринадцатого сентября, – почти выкрикнул Яков Николаевич Блажнин, – тринадцатого сентября открываем полный фронт работ по Сарычу?!

– Не теряя ни дня! Не теряя ни грамма добычи… Ни доллара! – подскочил в своем кресле Саяпин.

– А как посмотрят на Сарыч казахи? – тихо, почти заговорщически выговорил Блажнин.

– Ах! Казахи? – улыбнулся Сергей Александрович Корсаков и сделал паузу, глядя то на одного зама, то на другого.

Встал из-за огромного стола, уперся в него кулаками и так же, как они, таинственно произнес:

– А с казахами… я уже договорился. С самим Нурсултаном. Что вы думаете, зачем я на прошлой неделе летал в Астану?

Вопль радости двух совсем не юных руководителей был ему ответом.

В этот момент Сергей Александрович любил этих людей, любил свой концерн, гордился собой, своей головой, изворотливостью! Своим талантом, наконец.

Хотя он прекрасно знал, сколько еще сложностей, препятствий, неожиданностей возникнет на пути претворения их плана.

Но сегодня он был счастлив.

Как ребенок…

– Общая координация возлагается на вас, Яков Николаевич. Непосредственное руководство – на Геннадия Васильевича! Заседание закончено… О, уже начало одиннадцатого… Можно и по рюмке?

– Всенепременно! – щелкнул каблуками отставной генерал Блажнин. А Геннадий Васильевич уже был около президентского бара…

– Но главное… – подняв рюмку, серьезно произнес Корсаков, – это НИОКР-21! Вы все это понимаете!! Недаром мы эти жалкие миллионы казахских долларов наскребаем. Все для него – для НИОКРа-21! Сумеем к концу года выдать его на госиспытания. Мы живы. Нет? Тогда – прощайте, друзья! Выпьем!

«…Чего ради я так развеселился? – думал Корсаков, подъезжая к дому. – Что такого он совершил? Дела в его концерне, во всей отрасли шли все хуже и хуже. Заказов от государства практически не было. И не предвиделось – все только на словах… Поставки старой техники за рубеж, ее обслуживание, запасные детали к ранним поставкам. Единственное их детище НИОКР-21. У правительства нет на него ни денег, ни желания. „Нам воевать не с кем“. Из 169 заводов больше сотни влачат жалкое существование… Хватаются за любые заказы… Разваливаются коллективы. Производство не обновляется. Теряют лучшие головы и руки…»

Да и он сам – за что только не берется! Те же самые подрывы нефте– и газовых пластов… Это что? Высокоточная, современная техника? Ширпотреб – за сходные деньги!

Где его вчерашняя могучая техника? Тогда он, Сергей Александрович Корсаков, чувствовал себя нужным державе руководителем. Мог высоко нести голову.

А сейчас? Кто он? Еле-еле сводящий концы с концами бизнесмен.

Бизнесмен… Только товар-то у него гнилой, вчерашний, проржавевший… И заводы его – уже не конкурентоспособны на мировом рынке. Один только НИОКР-21! Но где взять кредит, чтобы завершить его. Все нефтяные ассигнования исчерпаны и больше ни рубля не дадут!

Он вышел из машины и махнул шоферу рукой:

– До завтра!

Тошно! Пулю бы в лоб пустить или напиться до чертиков.

 

V

На вопрос, в чем его профессия, он – руководитель, президент, директор – какой продукт он создает, Сергей Александрович отвечал всегда односложно и с вызовом: «Решения – вот моя профессия».

Другие предлагают, выдвигают идеи, что-то выносят на обсуждение… Спорят, доказывают, кричат друг на друга.

А мое дело – «принять решение». И оно окончательно! Он, Корсаков, несет за него ответственность. Перед людьми, коллективами, страной. Перед Богом…

Если слесарь отвечает за выточенную им втулку, инженер-конструктор за чертеж, сборщик машины – за комбайн или танк, то он, Корсаков, за всеобщее решение.

Решение… И оно подороже любой другой работы… Оно бывает только одно – верное! И отвечает он за него головой. Не за кого спрятаться! Не на кого пенять!

Вот теперь Сергей Александрович чувствовал, что нужно. Пора! Неизбежно принимать – может, самое главное решение в его жизни…

Решение своей судьбы… Громко сказано. Слишком громко!

Его судьба уже давно решена – там, на небесах. Осталось дотянуть каких-нибудь три—пять лет! И все… «Финита ля комедиа».

Уже лежа на диване, укрывшись пледом, Корсаков потянулся было к телефону – кому-то надо было позвонить!

Но кому? Кому?!

Он не мог вспомнить. Вроде бы еще днем мелькало в голове, а сейчас намертво исчезло.

Так он и лежал со снятой трубкой в руке, и только долгий, непрерывный гудок наполнял его кабинет.

Он сел на диване, положил телефонную трубку и некоторое время сидел, глядя перед собой…

Корсаков слышал, как прошла в туалет, тихо вздыхая и покашливая, его жена. Ему было жаль ее, рано постаревшую, тихую, ушедшую в себя. Что их связывало в последние годы? Когда дочь и сын выросли, жили отдельно?

Привычка? Инерция совместного проживания?

Корсаков никогда не рассказывал Ольге Никандровне о своих делах. Сердился, когда она спрашивала, а потом она уже и сама перестала интересоваться, чем он жив… Что у него на душе?! Дети тоже появлялись редко – только на день рождения отца или матери…

Да и сам Сергей Александрович не слишком интересовался их жизнью. Живут, работают, растят внуков… Отдыхают, веселятся, ездят за границу отдыхать… Иногда позванивают – и на том спасибо!

Он был зол на детей, а злиться, как Корсаков понимал, надо было на себя!

А какие ласковые, хорошенькие были они в детстве! Как бросались на отца, оба висели на нем. Не спали до позднего вечера, когда он возвращался с работы.

И оставались бы такими на всю жизнь! Со своим лепетом, детскими просьбами, нежными ручонками, которые изо всех сил обхватывали его шею… прижимались горячими щеками к его лицу…

– Ну как, отец? Жив-здоров? – спрашивает отца сын теперь, звоня раз в месяц. Быстро выпаливает какую-нибудь просьбу… А сам норовит поскорее закончить разговор.

Вот и все общение, вся любовь сына, которому за тридцать. Дочери – двадцать восемь. Та вообще больше с матерью общается.

– Пап! Позови маму. – И бросит на ходу: – У тебя все нормально?

Всё деньги у матери клянчит… Да разве жалко денег?!

Такая тростиночка была, такие пышные волосы, тонкие черты лица… Светилась вся, когда школу кончала, на первых курсах института… Куда все делось? Выскочила замуж в девятнадцать лет за какого-то тренера – то ли по гимнастике, то ли по фигурному катанию.

Знаем мы этих тренеров! Остался где-то в Испании, то ли в Португалии с тринадцатилетней ученицей. Гениальной – в будущем – чемпионкой.

И осталась Лерка с двумя детьми. Одна-одинешенька.

Как плакала… Как плакала! Чуть руки на себя не наложила. С тех пор замкнулась – ни подруг, ни поклонников. Только с матерью и шушукается.

Бедная Лерка! А как ей помочь? Ума не приложишь! Да и привык он, Сергей Александрович Корсаков, к этой семейной беде. Похоронил ее в своей душе.

Неожиданно он набрал номер телефона Леры… Но вместо дочери услышал мужской голос:

– Слушаю… слушаю! Вам кого?

Корсаков не мог вымолвить ни слова. Мужской голос был ему давно знаком.

– Попросите Леру, – с перехватывающим дыханием, не своим голосом, наконец выговорил Сергей Александрович.

– Алло… – тут же взяла трубку дочь. – Кто это?

– У тебя гости? – то ли спросил, то ли констатировал Корсаков.

– А! Это ты, папа?.. – Легкий оживленный голос Леры как-то сник, потух. – Что-нибудь случилось?

– Да нет… все нормально…

– Может, с мамой что-то?

– Нет, нет… Все нормально, – начал уже раздражаться Сергей Александрович.

– А что же тогда ты звонишь? – искренне не понимала дочь.

– Что же, я не могу дочери и позвонить?

– Можешь, конечно… – растерянно и напряженно ответила Лера. – Нет, ты скажи, что случилось? Может, тебе плохо? Ты не скрывай! Может, врача? «Скорую»?

– Мне хорошо, – почти по складам выговорил Корсаков. – Понятно?.. А позвонил я просто так… Что-то интуитивное… Подумал о тебе – и позвонил.

– Спасибо, конечно, папа… Но…

– Но несколько не вовремя, – почему-то печально извинился Корсаков. – Ладно, спокойной ночи. Целую.

– Спокойной ночи… – растерянно проговорила Лера и хотела еще что-то добавить, но Корсаков перебил ее: – Давай завтра-послезавтра пообедаем. Вдвоем! Надо поговорить…

– Пообедаем? – удивилась дочь.

– Да, да… Как нормальные взрослые люди. В хорошем ресторане… – И добавил тише: – Надо многое обсудить!

– Конечно, конечно… – пролепетала дочь.

– А его… его голос я узнал! – вдруг расхохотавшись не очень добро, закончил Сергей Александрович. – Спокойной ночи. – И хлопнул телефонной трубкой.

Он зашел в спальню жены, еще улыбаясь… Там было темно, душно… Ольга Никандровна спала, разметавшись на широкой постели…

Сергей Александрович на цыпочках подошел к окну, открыл форточку и, обернувшись, снова взглянул на спящую жену…

Короткие прямые волосы были какими-то пегими и одновременно седыми. Рот раскрыт и видны были высунувшиеся передние зубы. Ночная сорочка выбилась из-под одеяла и одновременно сбилась около шеи…

Дыхания было почти не слышно….

Корсаков смотрел на жену, и чувство чуть брезгливой жалости возникло в нем. Он сел на стул, достал сигареты и постарался не смотреть на Ольгу. Но тем не менее его взгляд невольно снова и снова тянулся к спящей.

Он не мог назвать ее «старухой» – больной, жалкой в своей старческой беспомощности. Ведь именно с этой женщиной он прожил почти сорок лет. Он помнил, знал, чувствовал ее юной, чуть застенчивой красавицей… И молодой матерью с их первенцем на руках… И располневшей матроной – хозяйкой большой семьи… И вдруг быстро стареющей пожилой, чуть испуганной женщиной, когда дети уже покидали их дом… Сначала сын, потом дочь… Помнил налетевшие на нее тогда многочисленные болезни – врачи, санатории, клиники… Операции – одна за другой…

А последние десять лет она как бы покинула его, этот дом. Конечно, она по-прежнему содержала его, ждала мужа каждый день с работы, как бы поздно он ни возвращался. Вставала утром раньше него. Правда уже не в платье, а в домашнем халате. И готовила завтрак, садилась напротив и молча смотрела, как он ест…

Последние годы она уже не спрашивала, как у него дела на работе. Изредка что-нибудь просила сделать для дочки или внучек.

И в этом отдалении старости был виноват Сергей Александрович… Возвращался домой он почти каждый день выпивши… Не так чтобы пьяный… Но в течение всего дня он прикладывался к стакану виски, и к вечеру у него уже болела голова. Он был раздражен, уставший и мечтающий только о постели.

По издавна заведенной, заводской привычке вставал каждое утро полседьмого, лез под контрастный, сильный душ, массировавший его еще крепкое, длинное тело. Быстро брился, одевался во все приготовленное уже Ольгой Никандровной (иногда только менял галстук). Наскоро выпивал чашку кофе с бутербродами и в половине восьмого стремительно вылетал из квартиры – освеженный, утренний, на каком-то привычном взводе начала дня… Начала работы – от сегодняшних планов, заседаний, встреч…

И когда он сбегал по лестнице вниз – лифтом он принципиально не пользовался – у него было странное, почти мальчишеское ощущение – вырвался!

Сергей Александрович Корсаков никогда не позволял себе осознать, что он не любил своего дома. Да и был ли он у Корсакова? Может, когда-нибудь давно – в молодости?!

Был… Был! Когда родилась дочка, а сыну уже было два года… Оля вся светилась от счастья! От любви к нему! Тоненькая, ловкая, с большим пучком густых каштановых волос… С какой-то особой, появившейся после рождения дочки чуть косящей улыбкой… Ему все время хотелось обнять ее, задушить в объятиях или просто прикоснуться к ее блестящей оливковой коже…

И жили-то они в малюсенькой однокомнатной квартирке в Измайлово… Парк расстилался до горизонта с высоты их четырнадцатого этажа…

Сергей Александрович вынул сигарету и осторожно, в кулак, закурил…

Спазм перехватил горло, и он с трудом не закашлялся.

Перед ним на темной постели лежала женщина, которая отдала ему свою жизнь. Родила детей. Растила внучек. Как могла, заботилась о нем – терпела всех его женщин, терпела грубость, пьянство, невыносимый характер…

Один только раз она попыталась восстать – уже давно, больше двадцати лет назад… Когда, забрав детей, она ушла из дома. Сначала жила у своих родителей, потом появился какой-то Кривошеий из Внешторга…

Корсаков даже видел их вместе на большом приеме в Кремле. Ольга Никандровна была хороша, весела… Ей так шли дорогие заграничные вещи, бриллианты в ушах и колье.

Она мельком взглянула на Сергея, как будто удивилась, что он здесь. Подошла, поцеловала его в щеку и улыбнулась.

– Ну как живешь? – весело спросила Ольга.

– Отлично! – почти рявкнул со злости и обиды Корсаков.

– Я – тоже… – пригнувшись к его уху, прошептала Оля. – Ты звони, хоть иногда…

И она скрылась в толпе, помахав ему тонкой легкой ручкой.

Кривошеий через полгода погиб в автокатастрофе в Австрии. А еще через несколько месяцев Сергей Александрович приехал к Ольге Никандровне и забрал всю семью к себе в только что полученную, огромную министерскую квартиру.

Дети прижились в новом доме быстро. А она – нет.

Ольга Никандровна первое время почти совсем не говорила с ним. Отводила взгляд, была тиха, молчалива. А когда их глаза все-таки встречались, она словно не видела Сергея Александровича. Или, скорее, видела перед собой не его, а кого-то другого… Наверно, недавно погибшего человека.

С этой новой, несчастной огромной квартиры и началась их «совместная богадельня»… Так иногда называла их брак Ольга Никандровна. Надо было работать, растить детей, праздновать праздники, принимать гостей, ездить в отпуск. В общем, вести большой дом большого человека, который вечно на виду, в почете, при больших наградах и должностях.

И она вела его – тихо, умело, заботливо… но как будто заведенная кем-то и когда-то…

Постепенно они стали ездить в отпуск порознь. Она с детьми. Он, уже открыто, с очередной любовницей. Все реже и реже собирались гости, и то, когда нельзя было отменить большое торжество.

А в последние десять лет, когда стало модно справлять юбилеи – или другие большие даты – в ресторане, Ольга Никандровна с явным облегчением приняла этот обычай. Сидела рядом с мужем – как полагалось – сосредоточенная, строго, дорого одетая… Однако улыбалась очень редко.

Они уже давно спали в разных спальнях, и когда один за другим уехали, словно бежали из дома, их рано поженившиеся дети, то Сергей Александрович, возвращаясь поздно домой, не знал иногда, есть ли кто-нибудь в их огромной, ставшей какой-то пустой, квартире.

Когда, изрядно набравшись, он, придя, падал навзничь в костюме на свою постель и вырубался тяжелым, алкогольным сном, утром он находил себя раздетым, уложенным под одеяло… С таблетками «Алька Зельцер» на тумбочке…

В его спальне был полный порядок. Костюм в шкафу, туфли начищены, сорочки выстираны.

Как это Ольга делала? Когда и почему он не проснулся ни разу – этого Сергей Александрович понять никак не мог.

Он только, пряча глаза, выходил после душа к завтраку. А Ольга Никандровна начинала какой-нибудь необязательный разговор о погоде, о новостях по ТВ, и только иногда он замечал ее более пристальный, встревоженный взгляд. «Как он?»

Ему было не то чтобы стыдно, – Сергею Александровичу под таким ее взглядом вдруг хотелось расплакаться, как в детстве. Попросить прощения, как перед матерью! Сказать какие-то слова…

Но они застревали у него в горле. И он начинал торопиться, быстро заканчивал завтрак… Заглядывал к себе в кабинет и, налив полстакана виски, разом осушал.

– Все! Я уехал! До вечера…

…Сергей Александрович встал, подошел к кровати и осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал жену в лоб… Словно прощаясь…

Действительно, в его душе было такое отчаяние, словно он прощался с большей частью своей жизни… Ее жизни… Только сейчас, в ночи, его душа так ясно и горько молила о близком расставании… О горечи обрушившейся жизни, которую не вернешь, не поправишь… Даже не простишь ни самому себе, ни времени, которое ушло так незаметно, словно просочилось сквозь пальцы.

– Прости… Прости меня! Оленька, – бормотал Корсаков еле слышно и вытирал невольные слезы, которые заливали его лицо.

Потом он вернулся к себе в кабинет. Машинально налил виски и единым махом выпил. В желудке стало горячо, зашумело в голове, словно он ударился обо что-то мягкое и одновременно горячее.

«Да! Надо жить… Жить во что бы то ни стало! Сколько дней, годов отпущено Богом – все мои…»

Он понимал, что все это были не те слова, но он не привык за жизнь молиться. Обращаться к Господу…

Только сейчас его глаза нашли на столе маленькую иконку, и Сергей Александрович смотрел и смотрел на нее, словно завороженный.

Потом, неожиданно для себя, осенил себя крестом и закрыл глаза, бормоча про себя, перевирая, вспоминая из детства, из книг, из редких, случайных посещений церкви: «Иже еси на небеси…»

И вдруг открыл глаза. Огляделся в своем кабинете. Подошел к окну. В неожиданно ясном небе, словно чиркнув, загорелась и начала падать за горизонт яркая, молодая звезда.

 

VI

За целый рабочий день он дважды видел Саяпина и оба раза не решился заговорить с ним.

Корсаков исподлобья рассматривал его гладкое, чуть монголоидное лицо с блестящими, неожиданно большими карими глазами… Спортивную фигуру, аккуратные руки с тщательно подстриженными ногтями… Отличный английский костюм, блестящие ботинки, аккуратную молодую стрижку… Яркие губы, ровный ряд белых, как на рекламе, зубов…

Что говорить, ладный парень. Мужчина в самом соку. Тридцать шесть лет, женат, одна дочка. (Это уж было из личного дела.)

Как он мог оказаться у его дочери в два часа ночи? Ведь это был его, саяпинский голос – Сергей Александрович не мог перепутать!

Значит…

И давно это у них?

Что и говорить, Корсакову давно нравился этот парень. Он пришел к нему года три назад из МИДа, откровенно рассмеявшись, сказал, что на те деньги, что ему платят в МИДе, он не может содержать семью. И вообще захотелось попробовать себя в настоящем деле – понять, что он сам может.

Мог он, оказывается, много. По-мидовски аккуратный, точный, по характеру жесткий, хваткий, Саяпин довольно быстро занял особое положение в концерне – зам. генерального директора по спецпроектам, половину которых он сам и приносил, и разрабатывал, и добивался подчас очень льготного финансирования.

Судя по его огромным связям в правительстве, администрации, в крупнейших банках и прочих решающих местах, Саяпин Николай Евгеньевич мог бы найти себе место и подоходнее и повыше, чем их концерн.

Но что-то, очевидно, привлекало Саяпина в их конторе. Конторе, которая в настоящее время была не в лучшей форме.

Корсаков вообще не любил обсуждать со своими замами вопросы большой стратегии концерна. Но сам Сергей Александрович понимал, что подобная ситуация временна. Период реформ и связанной с ними неразберихи, невыстроенности строгих государственных интересов рано или поздно закончится, и если государство выстоит в борьбе с коррупцией, олигархами, политической чехардой, то ему, государству, снова понадобится мощный, разветвленный, могучий, как паровоз, военно-промышленный комплекс.

А он вот – в корсаковских руках. Уже акционированный, научившийся сам зарабатывать деньги, избавившийся от лишней и налипшей за годы совбюрократии. Но главное, сохраненный за все эти годы концерн, возможности которого сейчас используются на двадцать – тридцать процентов…

А вот когда понадобится… Когда прогремят фанфары большого наступления России на мировой арене…

Только его, корсаковский, концерн, который не разменивался на дешевку, не торговал ни площадями и оборудованием, ни уникальными КБ и десятком тысяч опытных рабочих рук, который нарабатывал и нарабатывал новые технологии, технические решения, новую технику, новые принципы вооружений, его, Сергея Александровича Корсакова, концерн и станет снова головным в экономике, в промышленных мощностях, в самой государственной идеологии…

Ради этого будущего, ради этого исторического момента и жил, и работал, и не давал спуску никому в своем огромном хозяйстве Корсаков.

Да, он не отказывался ни от чего, ни от одной копейки, ни от модного, самого далекого от их профиля, заказа… Он сам искал и находил, выбивал и добивался их на всех уровнях, благо знал всех и вся. И все знали его: Корсаков – это было имя! Гарантия! Слово Корсакова многое значило во всех кабинетах, в любом, самом неожиданном месте. Недаром он собирал огромные совещания, переходящие в колоссальные банкеты, на которых сам пил воду, но на этих мероприятиях каждый из мало-мальски влиятельных людей считал своим долгом и почетной обязанностью присутствовать. Приветствовать и перекинуться с Корсаковым парой слов, неожиданной новостью, взаимными предложениями.

Года два назад рядом с Корсаковым стал для многих заметен элегантный и обаятельный человек, хорошо подготовленный, его новый, сравнительно молодой заместитель по фамилии Саяпин. Кажется, Гена… Геннадий Васильевич!

Для Корсакова давно уже не было тайной, что Саяпина большинство в Москве (да и не только в столице!) воспринимали фигурой номер два его концерна. Он сам способствовал такому возвышению своего молодого заместителя… Преемника!

И хотя они никогда не говорили с ним в открытую на тему перспективы – да, пока только возможной – на будущее концерна, Сергей Александрович понимал, что именно это привлекло молодого мидовца на его новое место.

Корсакову даже казалось, что Геннадий Васильевич не просто, не только сам, не на основе личных расчетов пришел к нему.

Он попытался навести справки у нужных людей – а таких было у Корсакова достаточно – кто же стоит за «молодым да ранним»? Кто стоит за спиной Саяпина?

Но пока его поиски ничего конкретного не дали. Саяпин вроде был чист в своей новой карьерной биографии. Правда, Геннадий Васильевич три года работал в США советником-посланником. А это настораживало… И туда у Корсакова не было прямых или просто серьезных ходов.

Конечно, Саяпин рассчитывает через три – пять лет занять его место и тогда – по инерции, да и по заслугам – он будет обладать в концерне значительным весом. А еще года через два станет новым Корсаковым – то есть полным хозяином положения.

И не случится ли так, что вся сбереженная Сергеем Александровичем Корсаковым военно-промышленная отрасль, во всяком случае большая, значительнейшая часть ее, окажется в чужих, «очень чужих» руках?

Корсаков провел несколько вечеров с Игорем Дмитриевичем Степуном, многозвездным генералом – его замом по безопасности. В беседах за стаканом с любимым виски. Темой этих неторопливых, с долгими паузами, с пониманием друг друга с полуслова, был все тот же молодой заместитель. Ни фамилия, ни имя его вслух не назывались… Игорь Дмитриевич, почему-то загадочно улыбнувшись, присвоил ему кличку – «Японец». То ли от монголоидного лица Сапина, то ли от мертвой хватки этого молодого менеджера компании.

На третьей встрече Степун, старый гэбэшный генерал, заявил прямо:

– Ничего за ним не числится. Ни по одному из каналов. Одно только…

Сергей Александрович напрягся.

– На слишком высокую должность уехал в Штаты! Советник-посланник! Второй человек в посольстве…

Корсаков молчал, ожидая продолжения.

– Ну это, конечно, козыревское было время. И не такое случалось. Тогда кадры поголовно заменялись… – осторожно продолжил Степун. – Но кто-то ему наворожил такой прыжок в самом начале карьеры.

Игорь Дмитриевич прямо посмотрел в глаза Корсакову, явно давая понять, что больше у него ничего на Саяпина нет.

Корсаков молчал. «Ну чего он прицепился к хорошему, талантливому парню? – думал он, уже начиная злиться на Степуна, на Саяпина и в первую очередь на самого себя. – Радоваться надо, что нашли такого работягу».

Последние слова он произнес вслух.

– А мы и радуемся. – Степун поднял стакан с виски и чокнулся с начальником. – Только любое дело надо доводить до конца. Не так ли? А, Сергей Александрович?

Корсаков выпил, встал, отошел к окну и замолчал надолго.

Игорь Дмитриевич знал, что сейчас Корсаков примет решение.

«Решение – вот результат труда руководителя!» – это были любимые слова самого Корсакова.

– Под колпак – Саяпина! – Корсаков резко отвернулся от окна. – Всё под колпак… Телефоны, домашний, мобильный, служебный, всю корреспонденцию. Прослушку – в кабинет, в машину, дома… Смени шофера, секретаршу. И прочая, и прочая… Не тебя учить!

Он быстро подошел к столику и налил им обоим виски.

– Пересади в другой кабинет, на моем этаже… Чтобы воспринимал как повышение… «Наружку» – круглосуточно!

Сергей Александрович выпил виски залпом и на выдохе произнес:

– Чтобы ни одна мышь мимо не проскочила: сколько тебе нужно времени на подготовку?

– Неделю минимум, – пожал плечами Степун.

И через неделю Сергей Александрович Корсаков, с многозначительной улыбкой, приобняв Саяпина за плечи, вводил его в новый, огромный, роскошно обставленный старинной мебелью кабинет, – наискосок от его собственного.

– Ну, Гена, вселяйся! Большому кораблю – большое плаванье!

– Но… я не привык… я не знаю, – был искренно поражен великолепием нового своего кабинета Геннадий Васильевич.

Корсаков расхохотался от всей души, похлопал Саяпина по плечу и, нагнувшись к его уху, прошептал:

– Ты – новое лицо нашего концерна. С тебя и начнем новый век! Новое тысячелетие.

Грохнули первые залпы бутылок шампанского.

* * *

Два месяца наблюдения за Японцем ничего не дали. Ну, буквально ничего подозрительного.

– Пустой номер… – поморщившись, буркнул про себя Степун. – Носом чую!

Корсаков сидел хмурый, чертил что-то на бумаге. Молчал, но в этом молчании чувствовалась растерянность, нежелание отказаться от своих подозрений и одновременно какое-то облегчение.

«Ну что я привязался к этому Саяпину?! Мужик – как мужик! Откуда во мне эта вечная подозрительность? Вечное недоверие к людям, с которыми прожил большую часть своей жизни? И чем выше пост, который он занимает, тем острее это чувство опасности. Боязни предательства… Двурушничества… Вечная боязнь внезапного удара в спину?

В конце концов, я могу завтра же выгнать его на все четыре стороны! Не старые времена – ни разрешения, ни согласования ни с кем не нужно».

– Так-таки… ничего нет? – переспросил он погрузившегося в глубокое кресло Степуна.

– Из того, что нас интересовало, – ничего…

– А что есть?

– Ну там… Амурные дела, – поморщился Степун, явно не собираясь развивать эту тему.

– Но у него ведь жена! Дочка очаровательная…

– А это при чем? – пожал плечами Степун. – Ты что, Сергей, забыл, каким сам был в его возрасте?!

Корсаков отвел глаза и только неопределенно хмыкнул.

– Ну что? Снимаем… колпак? – Степун поднялся из кресла.

Корсаков готов был уже согласиться, но вместо этого неожиданно даже для себя почти попросил:

– Давай еще… Месяц. Если будет так же… Тогда всё! Финиш!

Степун как-то сонно-равнодушно глянул на начальника и вдруг спросил Сергея Александровича:

– Ты что? Окончательно решил…

И не договорил, что решил Корсаков.

– Я ничего не решил! – вдруг рявкнул во весь голос Корсаков. – Иди, доложишь через месяц.

Оставшись один, Сергей Александрович быстро прошел к бару… Глотнул изрядную дозу виски. Постоял у бара, долил себе еще и со стаканом пошел к своему огромному столу…

«Сколько же он себе еще даст времени? Сколько он собирается быть в этом кресле? Три… пять лет?»

Корсаков давно решил, что вынесут его отсюда, из концерна, из здания, из этого кабинета только вперед ногами! Пусть это будет через три года, через десять… Через пятнадцать лет!

«Но тогда ему будет уже за восемьдесят!»

Ну и что? Были министры, и под девяносто уходили на пенсию!

Но это было тогда… Когда первые лица в государстве были объектами для изучения геронтологов.

А сейчас – сорокалетние, даже тридцатилетние правят бал.

Значит, недаром Сергей Александрович потянулся душой к этому мальчику – Саяпину. Тридцать лет разницы, а как будто себя, молодого, темпераментного, рискового увидел в нем.

Вот и нагородил эту чушь с «колпаком», со слежкой. Пустил слух среди коллектива о недоверии, о двойном дне… О далеко и опасно идущих планах своего молодого зама.

Ведь остальные замы Корсакова – все были его возраста. А некоторые, как Блажнин, и постарше. Солидные, опытные, тертые руководители. Кто со звездами Героев, с генеральскими погонами, вся грудь в орденах… Заслуженные, проверенные старики… В один миг сломают шею кому угодно, кто попытается поднять руку на него. А на самом деле на них самих. На ареопаг верховных жрецов. Один из последних оплотов лучшей, прежней когорты больших руководителей, укрывшихся под мощной рукой Сергея Александровича Корсакова!

Нет, они все были еще в форме, все держались, работали на износ… Во всяком случае – ни одного серьезного прокола не было.

Но все-таки (и Сергей Александрович понимал это) концерн оседал, терял позиции. Держался на его имени, на гоноре старых заслуг… На отчаянном сопротивлении всем и всяческим ударам нового времени.

Долго ли он, Сергей Александрович Корсаков, со своей старой дружиной сможет удерживать свое дело? В своих руках? Долго ли сможет не дать развалиться, выйти из-под его контроля, своего лидерства все сто с лишним своих заводов, КБ, институтов и прочая… И прочая… И прочая…

К концу дня Саяпин в последний раз зашел к Сергею Александровичу… Ночью он улетал в Германию. Решали уже мелкие, попутственные дела.

Прощаясь, Геннадий Васильевич вдруг задержал руку Корсакова и внимательно, словно споткнувшись, посмотрел в лицо Корсакова.

– Вы ни о чем не хотите меня спросить?

Сергей Александрович молча смотрел на молодого человека.

– Так… Ничего?

Голос Саяпина был тих, лицо чуть передернулось от волнения.

– Это же вы со мной говорили этой ночью…

– Я знаю, – коротко ответил Корсаков.

– И вы ни о чем не хотите меня спросить? – снова вскинул глаза на него Саяпин.

Корсаков молча отошел к своему письменному столу, машинально переложил какие-то бумаги.

– Сначала я хочу поговорить с дочерью… с Лерой, – как бы нехотя, проговорил Сергей Александрович.

Посмотрел на Саяпина быстрым, гневным взглядом, но сдержался.

– С тобой будет разговор… Потом!

Саяпин стоял посредине кабинета, не зная, на что решиться. Вроде бы он мог уходить. Ведь они попрощались, но взгляд Корсакова как бы не отпускал его.

– Я люблю… вашу дочь, – еле слышно проговорил молодой человек.

Корсаков пожал плечами, не поднимая глаз на своего зама.

– Любишь… Это хорошо! – И добавил, еле сдерживаясь: – Любить! Это всегда хорошо! – И вдруг почти выкрикнул: – И давно это… моя дочь в твоих любовницах?

– Зачем вы так… – поморщившись, ответил Саяпин.

– Я спрашиваю! Давно? Лера – твоя любовница?! Саяпин поднял на него глаза – в них был уже вызов, сухой огонь.

– Она не любовница… А моя – любовь! И смею думать – она тоже… неравнодушна ко мне.

Корсаков ждал.

– Ну?

– Мы встречаемся… уже полгода… немного больше.

– А твоя жена куда смотрит? Мужа по ночам нет! Или у тебя так все устроено? Договорено?

Корсаков бросил об стол тяжелую папку.

Саяпин стоял как вкопанный – не шелохнувшись. Чувствовалось, что он хочет, но не может выговорить ни слова.

– Ну, говори!

Геннадий Васильевич попытался что-то сказать, но кроме булькающего, короткого полуслова-полувсхлипа ничего не смог произнести.

– Ты собираешься с ней разводиться? – как бы подталкивал его к ответу Корсаков.

Саяпин только молча, но энергично, почти отчаянно замотал головой.

– Нет? Нет? Да? – сделал шаг к нему Корсаков. Он был уже взбешен. Он был готов ударить этого…

Но что-то слишком болезненное, почти детское, было в отчаянии Саяпина. Сергей Александрович остановился и вдруг расхохотался.

– Посмотрел бы ты сейчас на себя! Ну и вид у тебя!

Корсаков махнул рукой и, стараясь не смотреть на Саяпина, вдруг заговорил почти веселым, свойским голосом:

– Ладно! С кем не бывает! Пожеребятничал на стороне… И все! Конец. Не забывай, чья она дочь! И я не просто отец Лены… Я еще твой непосредственный начальник. Как раньше говорили купцы: «Захочу, с кашей съем».

И Сергей Александрович, подойдя к бару, налил себе виски.

Он улыбался, у него было хорошее настроение… Он был сейчас всемогущ и даже милостив.

– На, бери! Путаник божий! – Он протянул Саяпину стакан с виски.

Саяпин взял его дрожащей рукой и залпом выпил.

– Ладно! Поезжай в Германию. Что делать, ты знаешь. Звони оттуда… А через неделю ты уже будешь в Москве, тогда и договорим. Лады?

Он полуобнял Саяпина за плечи и почувствовал, как все тело молодого человека еще дрожит.

– Сколько твоей дочке?

– Восемь…

– Вот то-то, что – восемь! Ты еще не знаешь, как себя чувствует отец, отдавая дочку замуж. А уж с Лерой… С ее муженьком в бегах, с ее исковерканной из-за этого жизнью… все сердце изболелось! Иногда думаешь – лучше ничего не знать! Про ее мужиков… Про ее романы…

Корсаков с горечью махнул рукой.

– Не было у нее романов! – вдруг ясно и громко произнес Саяпин и поднял на Корсакова сухие, горячие глаза. – Вы понимаете? Не было!

Корсаков даже отшатнулся. Такая гневная сила вспыхнула в глазах.

– Ну, хорошо… Хорошо!.. Не было!..

И, сделав шаг к окну, Сергей Александрович через плечо бросил:

– Ты – первый!

– Да! Я – первый! Я – один! – услышал он за спиной сильный, мужской голос Саяпина.

– Прощай… – тихо ответил Корсаков. – Иди…

Он слышал, как через несколько секунд раздались шаги Геннадия Васильевича. Тихо, но явственно закрылась за ним тяжелая дверь корсаковского кабинета.

 

VII

– Как ты себя чувствуешь? – Корсаков наклонился над телефоном и мысленно представил себе жену, полулежащую на диване. Последнее время это была ее привычная поза.

– А что со мной делается… Лежу, тебя жду.

– Я задержусь, – коротко ответил Сергей Александрович, – ты спи, Оля… Не жди меня.

– Я уж лучше подожду, – улыбнулась в трубке Ольга Никандровна. – И так редко тебя вижу.

– Ты с Лерой не разговаривала? – после паузы спросил Корсаков.

– Несколько раз… А что?

– У нее все… по-прежнему? Нормально? – с трудом выговорил Корсаков.

– А что может случиться? – искренно удивилась Ольга Никандровна.

Положив трубку, Сергей Александрович несколько минут сидел молча, уставившись взглядом в одну точку.

В глубине души он был бы рад, очень рад, если бы его Ленка обрела новую жизнь. Нового любимого человека… Да еще такого парня, как Гена Саяпин! Он, Корсаков, наверно, почувствовал бы себя не то чтобы счастливым, но более уверенным в будущем. Да, да, уверенным, когда рядом не просто зам, чужой человек – пусть и талантливый, и вроде бы преданный… а родственник, зять, муж его дочери…

И как бы само собой решилась бы проблема наследства. Постепенной передачи власти… Всё внутри дома, не спеша, по-домашнему.

Корсаков встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у окна. Москва с высоты четырнадцатого этажа была бесконечной, заваливающейся за горизонт, массой огней. От земли с ее непрерывной каруселью движущихся фар да тысяч освещенных окон. А выше к небу – подсветками красных сигнальных огней небоскребов, каких-то стадионов, шпилей…

Ему захотелось окунуться в это почти праздничное море людей, машин, реклам, афиш, – бесконечной многомиллионной круговерти.

Он налил себе немного виски, буквально на донышке, и жадно выпил. Ему показалось, будто жар окутал все его тело, он даже передернулся.

Быстро подошел к столу и, достав бумажник, начал что-то искать.

Потом нашел, быстро набрал номер.

– Кафе «Пока есть время», – раздался мягкий женский голос.

– Можно попросить к телефону Катю.

На том конце трубки возникло короткое молчание, а потом – вопрос:

– А кто ее спрашивает?

– Один не очень молодой человек… – улыбнулся Корсаков.

– А-а, это вы! Я вас сразу… по голосу узнала!

– Точно узнали? Именно меня?

– Таких, как вы, – ни с кем не спутаешь, – серьезно, без заигрывания проговорила Катя.

– Значит, вы будете рады меня видеть? – спросил Сергей Александрович.

– Приезжайте сразу… Мне всего час остался… Ну, решайтесь! Отважный немолодой человек! А?..

– Еду! – выдохнул Сергей Александрович.

Он не помнил, как накинул пальто, на ходу попрощался с секретаршей, опрометью бросился к лифту, выскочил на улицу, бросил шоферу:

– На Покровку!

– Зачастили вы что-то на Покровку! – послышался тягучий, вечно недовольный голос старого его шофера Василия Спиридоновича – единственное, на что он обратил внимание за всю эту поездку.

Его старый шофер говорил медленно, а ездил быстро, умело, агрессивно, и через двадцать минут его «Вольво» остановилась около скромного кафе, над окнами которого горела неоновая надпись: «Пока есть время!»

…Ночью, провожая его, Катя осторожно поцеловала Сергея Александровича и тихо сказала:

– Спасибо… Уж и не верила, что в моей жизни такой… такой человек появится… Иди, иди спокойно. Не казни себя.

Корсаков обнял ее и вдруг подумал, что именно здесь, в этой маленькой однокомнатной квартире, рядом с этой удивительной, скромной и все понимающей женщиной, его настоящее место.

Но она осторожно разомкнула его руки, улыбнувшись, поцеловала его еще раз на прощанье и закрыла дверь.

…Дома было тихо, пусто и как-то холодно. Сергей Александрович хотел заглянуть к жене, но дверь в ее спальню была закрыта на ключ. На столе лежал клочок бумаги.

Корсаков взял его и сквозь неверный утренний свет прочитал: «Кобелина старая…»

Он усмехнулся, смял бумагу и сунул ее в карман.

Спал Корсаков глубоким, как в омуте, беспокойным сном.

Когда в семь часов он, как всегда, проснулся, то почувствовал тяжесть во всем теле. Болело сердце – как-то непривычно остро, пульсируя. То отпустит, то снова сожмет до острой боли…

«Да… Не в твоем возрасте уже такие эскапады», – подумалось Сергею Александровичу, и он потянулся за лекарством. Выпил его и некоторое время сидел, прислушиваясь к себе.

Боль словно отдалилась, ушла в глубь загрудины.

Ему хотелось снова лечь и пролежать целый день. В голове шумело, болел затылок.

Он принял еще два лекарства. И снова сидел, ожидая…

Корсаков понимал, что он не может расклеиться, уступить этой боли, общей слабости…

У него бывали такие состояния, и только сопротивление, умение взять себя в руки всегда спасало его… Во всяком случае – так ему всегда казалось.

Он встал, его шатнуло, но он преодолел себя. Натянул халат и через две минуты уже стоял под душем. Он делал его все сильнее. Пустил контрастный – горячий, холодный, снова горячий, снова холодный…

Ему показалось, что его тело напряглось, расправились мышцы… Он тер и тер себя самыми жесткими мочалками.

Только где-то в груди – неравномерно, но отчетливо – вспыхивала острая боль.

Он запел под душем, все громче и громче «Марш энтузиастов». Сергей Александрович заметил, что уже почти кричит во всю глотку.

«Небось Ольга проснется от моего пения».

Но когда он вышел в гостиную, там никого не было. Он подошел к двери жены – она была все так же заперта на ключ.

– Оля! Оля, ты спишь?

Дверь тут же открылась, словно там ждали.

– Что тебе от меня надо? – почти крикнула в лицо ему жена.

– Ну, слава богу! – развел руками Корсаков. – А то я уже испугался.

– Ты? Ты испугался? Не смеши меня, – уже кричала Ольга Никандровна. – Да тебе все равно – сдохни я! Сдохни твои дети! Внуки! Тебе на всех наплевать! На все и на всех… Что ты стоишь? Оделся, так и поезжай на работу! Только там тебе хорошо! Там тебе все угождают, носятся с тобой… По ночам ты тоже на работе? Да? Ну, не отводи глаза! Где ты был до четырех утра?!

– Засиделись… – буркнул Сергей Александрович и, резко повернувшись, пошел к двери. – А ты пей бром! Бром пей…

– Я – бром! А ты – виски. Алкоголик несчастный! – не осталась в долгу жена.

– А-а! Очень хорошо напомнила. – Корсаков налил себе виски и поднял его – в честь Ольги Никандровны. – За твое здоровье!

И выпил… под гневно-растерянным взглядом жены. Она вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала, словно заскулила.

– Поберег бы себя, Сереженька! С утра-то пить!

Корсаков подошел к ней, осторожно обнял ее и, бормоча какие-то ласковые слова, вдруг почувствовал на своих глазах слезы.

– Ничего, мать! Все будет хорошо! Мы еще поживем! Мы с тобой…

И он поцеловал ее в мягкую, уже дряблую, щеку. Взял ее лицо обеими руками и заглянул ей в глаза.

Сквозь муть слез заспанные глаза смотрели на него таким ласковым, таким глубоким взглядом, что он невольно зажмурился и только крепко-крепко прижал к себе ее большое, мягкое тело.

Около четырех часов дня в кабинет Корсакова осторожно постучался Яков Николаевич Блажнин.

Еще на утренней планерке Сергей Александрович заметил некую растерянность во взгляде своего первого заместителя.

– Ну что ты там скребешься? Заходи, смелее…

Яков Николаевич положил перед ним две маловажные бумаги, требующие корсаковской подписи. Но, получив их подписанными, остался сидеть на стуле.

– Что там… у тебя еще? – тише переспросил Корсаков.

Блажнин сидел, сбычившись, не поднимая глаз.

– Говори… Прямо!

Блажнин еще раз вздохнул и наконец произнес:

– Плохи мои дела… Сергей Александрович. – И добавил, не дожидаясь вопроса Корсакова: – В больницу ложусь. Надолго…

Сергей Александрович встал, хотел было подойти к Блажнину, но так и остался стоять за большим письменным столом.

– Что? Совсем плохо?

– Да… Онкология.

– Но ты же в прошлом году лежал. И операция была. Обошлось же как-то.

Блажнин поднял на него светлые беззащитные глаза, хотел что-то сказать, но не смог…

– Ну, ну! Ты не раскисай раньше времени! Корсаков вышел из-за стола, подошел сзади к Якову Николаевичу и положил ему обе руки на плечи. Он почувствовал, как хрупки, старчески слабы стали плечи старого друга… вечного его зама… всегда подтянутого, энергичного, могущего работать по двадцать четыре часа в сутки.

– А это что такое? – спросил строго Корсаков, увидя на коленях Якова Николаевича еще одну бумажку.

– Заявление… О выходе на пенсию, – еле выговорил Блажнин.

– Какая пенсия! Что ты придумал! – загрохотал на весь кабинет Корсаков. – Полежишь неделю-другую и изволь снова к конвейеру. В свой кабинет! Кто у меня работать-то будет?! Я не могу так бросаться кадрами!

– Мне семьдесят два года, – тихо произнес Яков Николаевич. – Укатали Сивку крутые горки… – Он вздохнул и выпрямился. – Не доживу я уж, Сергей Александрович… до лучших времен! Знали бы вы, сколько сил, сколько хитрости стоит мне каждое утро составлять для вас общий отчет концерна. Чтобы все выглядело более-менее прилично… а ведь на самом деле…

– Я знаю, что на самом деле! – недобро повысил голос Корсаков.

Блажнин коротко и чуть испуганно глянул на начальника и с некоторым облегчением тихо произнес:

– Это хорошо… хорошо, что знаете!

Корсаков прошелся по кабинету и еле слышно, почти про себя произнес:

– Терпение! Терпение. Гений – это терпение!

– Я знаю… – закивал Блажнин. – Но ведь порой кажется, что еще месяц-другой и мы… Концерн просто лопнет. Обанкротится! Разбегутся все наши заводы… Закроются КБ, институты… Нам просто уже нечем платить зарплату!

Корсаков резко повернулся к нему и почти выкрикнул:

– Ты вот давай лечись! Три недели тебе даю! А вернешься… Поговорим.

Корсаков прошел к бару, налил себе и Блажнину виски… Молча чокнулись, выпили.

– Умирать ты у меня в кабинете будешь! А не на больничной койке. Понял?! – Корсаков грозно посмотрел на Якова Николаевича. – Даешь слово?

– Даю, – тихо ответил Блажнин.

Корсаков решительно взял его заявление об отставке и показательно, эффектно разорвал на мелкие клочки.

– А насчет зарплаты… – как бы про себя проговорил Корсаков, – это, конечно, серьезно… – Он задумался стоя… Возвышаясь над Блажниным. – Придется снова выкручиваться… На коленях перед кое-кем ползать. В долговую яму с кредитами банковскими лезть!

– Но у нас и так долг под три миллиарда долларов. Нам уже никто не даст… Под наши гарантии, – осторожно тихо, но настойчиво почти шептал Яков Николаевич.

– Под наши гарантии, может, и не дадут. А под НИОКР-21 дадут. А под государственные интересы еще как дадут… Сами принесут!

Корсаков аж покраснел от внутреннего напряжения.

Он вдруг повернулся всем телом к Блажнину и тоном, не терпящим возражения, почти выкрикнул:

– Завтра же вылетай в Швейцарию. В клинику «ОМОНИ». Они там быстро все делают. На восьмой день под задницу из клиники выпишут! Здоровеньким! Хотя бы на год-другой… А в нашем возрасте и неделя – год! Подключи Степуна… Ну, в общем, сам знаешь. И бумаги мне на подпись… О командировке в Швейцарию! С женой… конечно…

Блажнин встал, его как будто качнуло… Но он тут же взял себя в руки.

– Через полчаса все будет сделано.

– Ну, так иди, болезный!

Блажнин бросился к двери, и, уже открывая ее, повернулся и тихо спросил Корсакова с надеждой и верой в чудо:

– Сергей Александрович, вы на президента надеетесь?!

В глазах Корсакова мелькнуло некое шальное безумие.

– Это он… на меня надеется! А я знаю, где в России деньги лежат! И немалые – к тому же! – И, расхохотавшись, почти крикнул на своего зама: – Ну! Одна нога здесь…

 

VIII

Оставшись один, Корсаков некоторое время сидел за письменным столом словно в оцепенении.

Перед его глазами по-прежнему стояло лицо умирающего Блажнина… Дело было не в том, что Якова Николаевича некем заменить… А в том, что он был единственным, кто знал весь концерн как свои пять пальцев. Он пользовался негласным, необсуждаемым авторитетом среди директоров заводов, начальников КБ, руководителей институтов… Да что говорить о больших людях, он знал и умел вести дела с тысячами мастеров, директорами автобаз, руководителями отделов, бухгалтерами, просто рабочими или снабженцами! Он мог своим словом – даже без приказа Корсакова – перебрасывать из одного места России в другое необходимую технику, средства, кадры. Он умел латать этот «тришкин кафтан» и делал это ежедневно, ежечасно, каждую минуту прислушиваясь ко всему огромному организму отрасли.

Блажнин, кроме крайних случаев, никогда не докладывал начальству о тех или иных сбоях, тех или иных нарушениях.

В его ежеутренних сводках все – во вверенном ему королевстве – было «о'кей».

И вот… наконец главные, самые страшные слова были сказаны.

«Осталось два-три месяца».

Как ни боролся Яков Николаевич, обстоятельства в концерне оказались сильнее его!

Это и сбило его с ног… На больничную койку. На шаг от смерти…

Корсаков передернул плечами – ему показалось, что порыв холодного ветра ударил ему в спину.

Надо что-то делать. Во-первых, приказ о врио первого зама… возложить эти обязанности на первого зама Блажнина, его правую руку, молодого Глинского Виктора Аркадьевича.

Во-вторых, надо «набросить на Москву сеть»… Так любил всегда в трудную минуту говорить Сергей Александрович.

«Где-нибудь, да заискрит!»

Он часа два висел на телефоне. До вечера ему нужно было побывать в Минобороне, в Минфине, в Администрации президента.

В каждом разговоре он настаивал, что ему нужна встреча именно сегодня. Во что бы то ни стало, но сегодня…

В четыре часа он вызвал машину и, внимательно отобрав документы и сложив их в портфель, оделся и уже двинулся было к двери, как заметил небольшую иконку в углу стола.

Корсаков несколько мгновений смотрел на нее, потом закрыл глаза и что-то пробормотал про себя, похожее на молитву.

И широко перекрестился.

К самому концу дня Сергей Александрович наконец попал к Элле Александровне Резник-Мартовой. Первый замминистра финансов Элла Александровна («Людоедка» – как естественно звали ее все вокруг) была фигурой легендарной. Казалось, она родилась в Минфине и прошла все ступени от курьера до второго человека в министерстве.

Крашенные басмой, еще густые волосы, тяжелое лицо, элегантные очки и неуловимая, умная улыбка, изредка мелькающая на холеном, умном лице… Они с Корсаковым знали друг друга лет тридцать, если не больше. И уважали друг друга… Любили подтрунить… Иногда – не часто, но говорили друг с другом долго и откровенно… Для Корсакова Резник-Мартова была одним из немногих очень близких людей.

– Что смотришь на меня так сочувственно? – Элла сняла очки и отодвинула принесенные Корсаковым бумаги. – Что, сдала сильно?

– Есть немного, – неожиданно согласился Корсаков.

– О, господи! Когда я научу тебя говорить женщинам комплименты! – вздохнула Резник-Мартова. – Ничего. Сейчас с тобой закончу… и поеду в бассейн. Да, два раза в день бассейн – до работы и после работы! Иначе не засну! Ты-то как спишь?

– Под дозой! – усмехнулся Сергей Александрович.

– Намек поняла. – Элла Александровна встала, подошла к небольшому шкафчику на ножке. – Иди, пересядь сюда! Официальная часть у нас, кажется, закончена…

Она достала чуть начатую бутылку армянского коньяка, рюмки, нарезанный лимон.

– Садись! Садись… – указала она на второе кресло около шкафа-бара.

Сергей Александрович опустился в очень глубокое и мягкое, какое-то восточное кресло.

– Разливай! Ты же мужчина…

Корсаков с трудом приподнялся с низкого кресла и разлил коньяк.

– За тебя… – Элла Александровна внимательно, без улыбки, посмотрела в глаза Сергею Александровичу. – Дай тебе Бог!

И выпила залпом рюмку.

– Как ты сказала? Официальная часть нашей беседы закончена. А что будет в неофициальной? – спросил Корсаков и налил по второй. Взял свою рюмку в руки и прямо посмотрел Элле в лицо.

Элла Александровна откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

– Не торопи меня…

– Не буду!

Корсаков подался вперед.

– В конце концов, ты должен понять, что я не могу… просто не могу тебе помочь! Володя меня убьет за миллиардный кредит!

«Володя» – это был министр, сорокалетний, интеллигентный, милый господин из президентской команды.

– А ты не говори ему! – Корсаков, как ребенок, шутовски всплеснул руками. – Ты же ему не все докладываешь?

– Конечно – не все, – поморщилась Элла Александровна. – Но ведь донесут! Сумма-то – немаленькая.

– И ты тоже – не маленькая! – широко улыбнулся Сергей Александрович. – Мне ли не знать, что ты делала со всеми его предшественниками!

– Перестань! Не вспоминай… – огрызнулась она. И налила сама себе коньяка. – Будем!

– За тебя, Эллочка! Ты же всегда найдешь выход…

– Всегда – да не всегда, – задумчиво проговорила Элла. – Какой же ты дурак! – в сердцах сказала она и выпила коньяк. Поморщилась и закрыла глаза. – Что тебе надо?! Сидишь на этом огромном сундуке, как Змей-Горыныч… Продал бы половину! Вот и деньги были бы… А ты все с этим НИОКРом-21 носишься. – Она махнула рукой и отвернулась. – Жить-то тебе сколько осталось? Ну пять, ну десять лет… Даже если я дам тебе этот кредит, на сколько его тебе хватит? На полтора-два года?! Не больше!

– Ты сначала дай! – полуугрожающе, полумоляще проговорил почти по складам Корсаков.

– Думаешь, политика изменится? Снова начнем вооружаться? – с вызовом бросила ему Резник-Мартова. – Не дождешься при этом президенте. Все так и будет. Шаг вперед – два шага назад.

– Что будет через два года… мы еще посмотрим! – с вызовом, почти выкрикнул Корсаков. – У меня за два года на шестьдесят процентов новые будут технологии – они и выведут на первое место. Попробуй их не финансировать!

– Да кому нужны твои новые технологии? Кому? Ему?

Повысившая было голос Элла Александровна вдруг затихла и невольно оглянулась через плечо. Не слышит ли кто ее?

Потом она опустила голову и, вздохнув, сказала тихо:

– Сереженька… милый мой! Ты как ребенок! Ей богу. Ты что не видишь, что вокруг творится?

Она подняла на него глаза, полные слез.

– Ты о себе подумай! Ведь пристрелят тебя в конце концов. Или разорят в пух и прах со всеми твоими новыми технологиями! Неужели ты не понимаешь, что ты как кость в горле со своим концерном! Вооружение – это большая политика! Это и Запад! И внутри страны… Похоронить нашу оборонку – ой, какая масса желающих! А ты – старик уже! Пойми, что наше с тобой время прошло. Мы с тобой, как динозавры в другой эпохе! Думаешь, я про себя так же не думаю? Я тоже такая… Вот крашусь… В бассейн бегаю… На приемах танцую… Глазки делаю… А я уже старая баба… Из меня уже песок сыпется.

– Золотой! Золотой песок сыпется, – рассмеялся Сергей Александрович.

– Может быть, и золотой… – серьезно проговорила Элла Александровна. – Но государственный… золотой песок.

– Ну вот и отсыпь мне его… На миллиардик! – раскинул руки Сергей Александрович.

– Вот тебе! – энергично сложив из толстых пальцев фигу, показала Резник-Мартова. – Я на этом золоте государства всей задницей сижу! И никому рубля, доллара, евро… Никто у меня – помимо бюджетной строки – ничего не увидит!

Она сидела растрепанная, раскрасневшаяся… с перекошенным от возбуждения лицом. И все тыкала рукой в лицо Корсакова.

– И мне плевать, что я когда-то любила тебя. И что спала с тобой! И что до сих пор тебя, кобеля, по ночам помню… Не получишь ты у меня – ничего!

– Да я же… Ну чего ты сердишься? – растерянно забормотал Корсаков. – Ну прости… Прости меня.

– Бог простит! – Элла налила и быстро выпила еще одну рюмку коньяка.

– Но я же не финансирования прошу, – нахмурился Корсаков. – а взаймы. Кредит! Государственного обеспечения на кредит…

– Иди ищи в другом месте, – широко махнула рукой Резник-Мартова. – В банки… К Чубайсу! А еще лучше – за границу… В Штаты! В Германию… – Она вдруг засмеялась зло и обидно. – Там тебе дадут! Много… Много больше дадут! Иди, продавай акции нашей оборонки!

И как старая бандерша, хитро подмигнув ему кровавым глазом, закончила:

– И себе отхватишь миллионов сто! На старость ли, на детей да внуков! Да на новых любовниц! Ведь все кобелируешь? А? Сережка, признайся!

– Ну как же без этого. – Корсаков встал, развел руками, давая понять, что разговор окончен.

Элла Александровна отвернулась, достала пудреницу, расческу и начала приводить себя в порядок.

Она молчала и словно не замечала Корсакова.

Сергей Александрович по-прежнему стоял около нее, понимая, что она еще не все сказала.

– Дай мне три дня… Я поговорю с Володей. Ну с министром. Попытаюсь его убедить. Ох, сложноватый мальчик!

Она вздохнула и мельком взглянула на Корсакова.

– Сядь! Слушай…

Корсаков снова опустился в кресло.

– Ты можешь попасть к самому? У тебя есть ходы?

Сергей Александрович задумчиво покачал головой:

– Вообще-то можно попробовать…

– Ну, вот и пробуй! – резко ответила Резник-Мартова. – Пробуй! Да так, чтобы наверняка! Если он не захочет тебя видеть, не старайся – все равно не примет. Значит, есть у него что-то против тебя. А он мужик капризный. И о-очень осторожный!

Она поднялась из кресла, одернула юбку и словно издалека посмотрела на Корсакова.

– А ты… еще ничего! – усмехнулась она.

– Ты – тоже! – согласился Сергей Александрович и поцеловал ей руку.

А она осторожно дотронулась губами до его лба. Он пошел к выходу.

– Держись! Держись, Сереженька… – услышал он вслед негромкий, чуть задохнувшийся ее голос.

Когда он обернулся, ему показалось, что ее темные, глубокие, блестящие глаза были полны слез.

– Ты – тоже! – кивнул Корсаков и быстро вышел из кабинета, тихо и осторожно закрыв дверь.

Чтобы не спугнуть чего-то важного и не передаваемого в словах, что возникло за этот час в кабинете первого замминистра финансов, Эллы Александровны Резник-Мартовой, он пошел по широкому коридору на цыпочках.

Корсаков попросил остановить машину в центре около Пушкинской площади.

Попрощался с Василием Спиридоновичем.

– Я пройдусь немного…

– Может, мне вас подождать?

– Не надо… Завтра к восьми.

Сергей Александрович посмотрел вслед отъезжавшей «вольво». Минута – и она скрылась в вечернем потоке машин.

Он стоял около парапета, и на душе у него была только пустота. Как будто не было ни большого рабочего дня, ни тяжести от нелегких разговоров… Ни простой усталости.

Он был как инородное тело в этой вечерней толпе – без желаний, мыслей, без перспектив.

Машинально он двинулся вверх по Тверской – где-то здесь в переулках жила его дочь. Мелькнула мысль – может, зайти к ней?

Но он тут же забыл об этом.

На углу, глядя на улицу большими, низкими окнами, стояло уютное, небольшое, чистенькое и явно не дешевое кафе.

«Моn Саfé» – прочитал он название.

Корсаков вошел в него и сел за легкий, стеклянный с металлом столик.

Тут же появился очень аккуратный официант с блокнотиком и карандашиком наперевес.

– Кофе… По-американски. И сто пятьдесят коньяка, – заказал Сергей Александрович.

В кафе было сравнительно мало народа, но по каким-то еле заметным признакам, было понятно, что большинство – завсегдатаи этого заведения.

В основном это были хорошо одетые, уверенные в себе люди, от тридцати до сорока лет. Не было видно ни выпивших, ни обычной ресторанной расхристанности, ни громких голосов.

Официанты двигались бесшумно, но стремительно, бросая улыбки направо и налево.

Корсаков открыл меню и понял, что это очень дорогое кафе.

Перед ним поставили коньяк и кофе. Открыли маленькую бутылочку минеральной воды и тонко нарезанный лимон.

– Я же этого не заказывал.

– У нас это подается вместе, – со спокойной улыбкой, тихо произнес официант.

Корсаков покачал головой, усмехнулся чему-то и пожал плечами.

Ему было хорошо здесь. Но в то же время он чувствовал себя чужим в этой атмосфере покоя, комфорта и непривычного для него сообщества молодых, но уже уверенных в себе, спокойных и явно очень не бедных людей.

Он выпил рюмку, попробовал кофе – оно оказалось отличнейшим. И вдруг почувствовал себя как в теплой ванне… Все его тело расслабилось, ему захотелось улыбаться, любить всех… И забыть о своих сложностях, которые еще полчаса назад терзали его.

Корсаков оглянулся и невольно – почти сразу же – заметил молодую пару, сидевшую чуть впереди и слева.

Первое, что бросалось в глаза, – это как хорошо, как ладно и красиво они были одеты.

Да такие наряды и в лучших бутиках Парижа или Бостона не просто найти.

Мало того что их костюмы стоили целое богатство, они были одновременно очень скромны и очень элегантны.

Да и сами молодые люди были хороши собой… Прекрасно причесаны, стрижены. В отличной физической форме – без накачанных мышц или немыслимой худобы топ-моделей.

У них были свежие, здоровые, молодые, но уже взрослые русские лица, которые ни с какими иными не спутаешь. И то особое, но одновременно приглушенное сияние счастья при взгляде друг на друга, от которого никто не мог бы оторвать глаз.

Корсаков невольно зажмурился, а когда открыл глаза, увидел слезинку на ее ресницах.

О чем она могла плакать? В зените счастья? Счастья возраста, красоты, любви?..

Корсаков отвернулся, чтобы не смотреть больше на них, и ему стало жалко себя… Какая-то почти детская обида на то, что он фактически уже прожил свою жизнь… Что он стар, нездоров… Обидно стало за свой мятый, не очень новый костюм… За то, что давно не стрижен… Что за день он уже столько выпил, что лицо его побагровело… За то, что тупая боль в затылке не отпустит его до самого сна…

Обидно было и за то, что он – Сергей Александрович Корсаков – никогда в жизни не помнит себя таким молодо-неотразимым. Что его никогда так не любили. И самое главное: что – он сам! – никогда так не любил! Так свободно, упоенно… Так радостно и всепоглощающе…

Всегда впереди была работа, план, задачи, штурмовщина… Все – к сроку! Все на алтарь страны, завода, министерства… Теперь – концерна.

Все на алтарь… Отечества!

Он никогда не любил жену… Не было подлинной любви и в бесконечных его романах. Все было как бы между делом. Да, Делом! И оно – это Дело – словно съело, сжевало всю его жизнь! Даже детей своих он проморгал.

И вот в конце жизни он сидит одинокий в этом роскошном, но случайном для него кафе… И любуется на чужое счастье. На чужую счастливую молодость… На этих молодых, здоровых, счастливых влюбленных…

Счастливых, счастливых, счастливых!!! Так и вертится на языке это слово!

А был ли он когда-нибудь счастлив? Наверно, был… Но по-другому…

Только Дело приносило счастье Сергею Александровичу. Всю жизнь он был рабом Дела! И вот теперь и оно уходит от него. Утекает, как сквозь пальцы… И ему, кажется, уже не удержать его!

Он налил себе еще коньяка и задержал рюмку в руке.

– Но это мы… еще посмотрим! – глухо, но внятно, с угрозой кому-то произнес Корсаков. – Богу – Богово! А Кесарю – Кесарево!

И выпил залпом. Некоторое время сидел с закрытыми глазами, и ему было хорошо, тепло, почти радостно. Снова какая-то привычная дерзость к жизни… Какие-то победные трубы зазвучали в его груди.

Он снова почувствовал себя сильным, молодым и смелым.

Ничего не было жалко! Ничто не смущало его! Все ещё было возможно!

Все…

Корсаков встал, подошел к столику молодых и, кивком извинившись перед мужчиной, наклонился к удивленно поднявшей на него глаза плачущей женщине.

– Дорогая моя! – тихо, но внятно проговорил Сергей Александрович. – Разрешите поцеловать вам руку! Вы оба прекрасны… – Он улыбнулся молодому человеку. – И ничто в жизни… абсолютно ничто не заслуживает ваших слез!

Женщина с растерянно-улыбающимся лицом протянула ему руку, и Корсаков галантно, осторожно – в поклоне – поцеловал ее.

– Спасибо вам, – тихо произнесла она. Хотела еще что-то сказать, пригласить его за их столик, но Сергей Александрович, понимающе и благодарно улыбнувшись, жестом остановил ее.

– Счастья! Фортуны!.. Вам желаю… И, кивнув, пошел к двери из кафе. Почему-то счастливый!

 

IX

Он словно боялся встречи с дочерью. Вот и сейчас, будучи рядом с ее домом, у него не хватало решимости отворить ее дверь, увидеть встревоженно-легкие глаза, обнять своих любимых внучек.

Чего, казалось бы, проще? Навестить свою родную дочь, которую не видел месяца полтора?!

Но не мог он этого позволить себе. Не мог начать разговор о Саяпине, об их отношениях.

То ли они были уже слишком взрослые… То ли Сергей Александрович уже не чувствовал себя хозяином своей семьи – «как скажу, так и будет!».

Нет, не было у него уже той уверенности, с какой он раньше распоряжался судьбами своей семьи. Или не готов он был к этому разговору – слишком много неясного, неразрешенного было в собственной душе.

Не было покоя. Его душа сама искала выхода из собственных трудностей… Все остальное отступало на второй план, казалось несущественным и только добавляло тяжести в его уставшей душе.

Он вынул мобильный телефон и неожиданно для себя набрал номер дочери.

– Можно я зайду? Я рядом.

– А что-нибудь случилось? – услышал он встревоженный голос дочери.

– Да нет, нет! Нет! Я просто спрашиваю – не поздно?

– Нет, конечно… Я жду.

Сергей Александрович отключился и несколько минут стоял, раздумывая. Потом зашел в кондитерскую, купил огромный торт и быстрым шагом, почти бегом, устремился к знакомому парадному.

– Я почему-то так испугалась! – Дочь повисла у него на шее и прильнула всем телом к нему. – Па? Ничего не случилось? Нет?

Ее золотистые легкие глаза в густых ресницах были так близко, что Корсаков не мог не расцеловать их.

– Все в порядке, доченька! Прости, захотелось к вам! Понимаешь, к тебе захотелось! К девчонкам…

И он прижал дочь к себе крепко-крепко, как хватаются за что-то неожиданно-надежное, издавна любимое и знакомое.

– Ну, слава богу, – расцеловав отца, наконец выдохнула она и прижала пальцы к сердцу. – А то у меня целый день было такое состояние… встревоженное! Я все время что-то плохое ждала. Еще этот звонок – от Гены…

Она вздрогнула – проговорилась! И только повторила, стараясь сделать это известие обычным:

– Ну, от Геннадия Васильевича Евгеньевича! От Саяпина. – И вдруг с какой-то шалой смелостью спросила отца: – Ну ты же наверняка все знаешь? Тебе ведь уже донесли?

Она зарделась и чуть не заплакала от смущения. Это выглядело так отчаянно по-детски, что Корсакову стало жаль Леру.

– Да, да… Я знаю. Мы потом об этом поговорим.

– Ну, проходи, проходи… Девчонки уже легли, но ты иди поздоровайся с ними! А я пока быстренько соберу ужин.

Лера еще раз потянулась к отцу и поцеловала его в щеку. Благодарно, по-женски… Они всегда понимали друг друга.

Сергею Александровичу всегда было хорошо в доме дочери. Вот и сейчас он сидел с чашкой чая – после ужина – в глубоком кресле, вытянув длинные ноги. На нем была теплая, вязаная кофта – из Лериных запасов, – уютные меховые тапочки, и ему хотелось так сидеть, забыв обо всем на свете, в блаженстве и тепле, как можно дольше.

Лера устроилась в кресле напротив, поджав под себя ноги и набросив мягкий плед.

– Какой ты у меня все-таки красивый! А дед! – улыбнулась дочь.

– А почему «дед»?

– Так тебя девчонки называют. Вот и я с ними привыкла…

– Старый, значит… Если «дед»?

– Ну, какой уж есть, – развела руками Лера. – Да я и сама не девочка. Скоро сорок стукнет!

– Не сорок, а тридцать пять! Зачем ты старишь себя? – громко произнес Корсаков.

– А чтобы не лезли разные мысли в голову! – отвернулась дочь.

– Какие такие мысли?

– Разные… – Она махнула рукой. – Но ты не бери к сердцу…

Она улыбнулась, глядя в чашку, а потом искоса посмотрела на него.

Корсаков пожал плечами и отвернулся. Лера вздохнула и тихо сказала:

– Замуж меня хочешь выдать?! Я тебя знаю… Во всем должен быть порядок. Если встречаются – значит, должен быть законный брак. Если расстались – то развод…

– А ты, кстати, развелась? Со своим тренером? Сергей Александрович отставил чашку чая.

– Да, развелась! Развелась…. Успокойся, – неожиданно резко ответила Лера. А потом добавила тише: – Полгода назад.

– Всего? – Корсаков догадался. – Это когда Саяпин у тебя появился?

– Тогда. Тогда!

Она закуталась в плед и исподлобья посмотрела на отца:

– Значит, ты ничего не знал о нас? Уже полгода?! И мать тебе ничего не сказала?

Корсаков покачал головой.

– Конспираторша! – буркнул Корсаков. – Все вы… меня за нос водите. Что твой Генка… Васильевич! Что мать! Что ты… – Голос у него был обиженный и растерянный. – Значит, я для тебя – не отец? Не близкий человек?

Лера потянулась к нему и положила руку на его руку:

– Близкий, такой близкий… Ближе – некуда!

– А что же ты молчала? – вскинулся Корсаков. – Я ведь совсем случайно узнал… Ну когда позвонил.

Лера поднялась, подошла к отцу и, обняв его за плечи, поцеловала в затылок…

– У тебя и так проблем… выше крыши! Я просто не представляю себе, как ты еще держишься?

– Это Саяпин тебе наговорил? – с вызовом отрывисто бросил Корсаков.

– И он… И мать! Да я и сама знаю.

– Что ты знаешь?! – вскинулся Сергей Александрович… Но тут же осекся. Здесь он был разоружен – перед внучками, дочерью, лаской, откровенной любовью и старой нежностью, что затопила сейчас его сердце.

– Ты не пыли! Не нервничай… Ты же дома… У меня… – Лера обхватила обеими руками голову отца, и он тотчас же почувствовал такое облегчение… Какую-то нежную слабость, покой непонятного прощения… то ли себя, то ли дочери, то ли этого проклятого Саяпина.

Корсаков невольно закрыл глаза и, осторожно взяв руки Леры в свои, начал их целовать, продравшись сквозь оцепенелое сознание.

– «Вышел месяц из-за туч…»

– Я так боюсь за тебя…

Он почувствовал на лице влагу от слез дочери.

– Я тебя так люблю! Так жалею тебя…

Голос Леры прерывался, но она говорила, говорила:

– Ну, будем мы с Геной или не будем… Сейчас это случится или позже… Когда его жена выздоровеет… А она может болеть… и десять, и пятнадцать лет. А может, и завтра умереть… Все это не должно тебя волновать. Это наши с ним заботы. Мы здоровые люди, в расцвете сил. Легкомысленные, завистливые, тщеславные.

Нам нужны и деньги, и положение в обществе. И перспективы. И как детей вырастить. И самим чего-то добиться. Обычные мы люди – со своими удовольствиями, страстишками, гонором.

Лера прижалась к отцу щекой и продолжала тише:

– А ты ведь, дед… совсем другой! У тебя другая жизнь. Только твоя! Ты понимаешь, что все, чего мы хотим, ты уже добился. И давно! Ты это уже все видел! Все пережил! И положение, и победы, и звезды большие… И задача твоя – не удержаться самому… а удержать все, что тебе ныне подвластно, тебе-то лично уже ничего не нужно… Ни орденов, ни денег, ни чинов… Ты, как король Лир, добрался до высшей точки… И тебе, должно быть, холодно от этого одиночества на вершине… Ты должен…

– Что я должен? – тихо спросил Корсаков. – Умереть? Уйти…

– Уйти ты не сможешь… – серьезно ответила дочь. – А умереть? Это не в твоей власти.

– Так что же… – голос Корсакова стал тих и прерывист.

Она осторожно поцеловала его и добавила вполголоса:

– Позволить близким любить тебя! Не замыкаться в себе. Не бежать от всех нас. В том числе и от своих сотрудников.

– От Саяпина? – резко спросил он.

– И от него – тоже, – мягко, но властно проговорила Лера.

– Слушаюсь – «не бежать», – покорно, шутейски склонив голову, ответил Сергей Александрович. Он встал и вдруг спросил дочь: – Можно я сегодня у тебя останусь?

Лера подошла к нему, тихо поцеловала, но покачала головой.

– Нет… Мама ждет! Пожалей ее… И вообще вам надо как-то понять друг друга…

– На старости лет? Понять? – Корсаков отвернулся. – Если за жизнь не поняли… то теперь уже поздно… – И добавил тише: – Наверно…

– Никогда ничего не поздно, – ласково, настойчиво проговорила Лера. – Тебе будет лучше, если ты войдешь… как-то раз… в пустую квартиру?

Корсаков нахмурился.

– Она меня сто раз переживет! Лера покачала головой и отвернулась.

– Что? Ты что-нибудь знаешь? – схватил ее за плечи Корсаков. – Что с ней!

Лера молчала, опустив голову.

– Ну, говори!

– Сердце… очень плохое. Я вообще удивляюсь, как она еще ходит… что-то делает… ко мне приезжает… помочь.

Корсаков стоял молча, только дыхание его стало затрудненным.

– А это… операция? – Он притянул дочь к себе. – Ну! Шунтирование?.. Все же нынче делают.

Дочь только покачала головой:

– Она не выдержит операции. Уже не то состояние организма. Ну, и диабет, и давление. Нет! Врачи категорически отказались от операции.

Сергей Александрович стоял, потупясь, с каменным лицом.

– Значит, уже все решили… Провели консилиум… Пришли к заключению… И все это – без меня.

Он произнес эти слова негромко, без обиды. Он просто констатировал факт. Но в этой отчужденности Лера почувствовала еще большее отцовское горе. И одиночество…

– Не обижайся, папа… Ты так занят… Тянешь такой воз… Мы не хотели тебя нагружать… заранее…

Корсаков медленно потянулся за пиджаком… Потом заметил Лерину кофту на себе, снял ее… Зачем-то погладил ее ладонью и, аккуратно сложив, положил на спинку кресла.

Поднял глаза на дочь и сказал глухо, с трудом выговаривая слова:

– Сейчас мне показалось, что у меня, вообще… вообще нет семьи!

Она со слезами бросилась ему на грудь. Обнимала, целовала, шептала какие-то ласковые слова, но на него это не произвело никакого воздействия. Он по-прежнему стоял, словно окаменев. Стоял так тихо, что она даже услышала его дыхание.

– Папа! Прости нас… Прости меня… Мы хотели как лучше… Чтобы не тревожить тебя лишний раз…

Она все говорила и говорила, но понимала, что отец не слышит, не воспринимает ее слов, ее слез, ее раскаяния.

Сергей Александрович неожиданно взял ее заплаканное лицо в свои большие, холодные ладони и проговорил, как бы подводя итоги:

– Ну что ж… доченька. Семья – она как всё на свете: рождается, растет, появляются дети… Потом они уходят… И семья тоже постепенно умирает. Кончается. Как всё на свете! Каждый остается в одиночку…

– Нет… Нет… – вскрикнула Лера.

Но Корсаков повысил голос и закончил свою мысль:

– Каждый остается в одиночку… умирать!

И, вдруг улыбнувшись, с какой-то нервной гримасой добавил, притянув ее к себе:

– Но тебе еще до этого долго! Лет тридцать – сорок. У тебя же еще только рождается новая семья… Дай Бог, тебе доченька! Дай Бог…

И, отвернувшись, запрокинул голову, чтобы дочь не увидела его стариковских, отчаянных, одиноких слез…

– Значит, дела обстоят еще хуже, чем я думал! Все мы… думали!

Корсаков обвел взглядом сидевших за длинным столом руководителей концерна. Здесь были и Степун, и Саяпин, и молодой Виктор Аркадьевич Глинский, замещающий Блажнина. Руководитель финансового департамента Георгиев, другие замы.

– Я знал, что Блажнин несколько приукрашивает общую картину… – начал было Степун, по привычке развалившийся в кресле, внешне абсолютно спокойный. – Но думал, вы, Сергей Александрович, сами его к этому подталкиваете?

– Во-первых, «не несколько приукрашивает», а… – Корсаков взвился было на своего зама по безопасности, но потом махнул рукой и сказал в сердцах: – А, семь бед – один ответ. Все я знал… Знал! Я и хуже цифры знаю!

Он встал, сложил аккуратно бумаги и перенес их на свой рабочий стол.

– Всё! Заседания закончены. До понедельника жду ваших предложений! Притом – конструктивных! Жду – от всех! Свободны.

Все потянулись к двери. Степун хотел что-то сказать Корсакову, но тот только рявкнул:

– Всё! Свободны…

Оставшись один, Сергей Александрович еще раз взял утренний отчет Глинского. Быстро листая бумаги, пробежался глазами по главным цифрам. Всё оставалось на своих местах – концерн шел ко дну. Через два-три месяца он должен обанкротиться!

– Ну, и черт с ним! – вслух, в сердцах хлопнув ладонью по столу, произнес Корсаков. – Хватит с меня! Всему приходит конец…

Он тут же, без паузы, наклонился к селектору:

– Саяпина! Ко мне. И быстро!

Не выдержал, подошел к бару, налил себе виски и выпил залпом.

Саяпин уже стоял за его спиной.

– Ну! Что будем делать? – грозно, как будто нашел виновника, спросил Сергей Александрович.

– Успокоиться… Это во-первых, – тихо, но значительно произнес Геннадий Васильевич.

– Хорошо! Успокоился… – машинально согласился Корсаков и показал на два кресла у маленького столика.

Они сели, каждый смотрел на другого в ожидании.

– Выпить хочешь? – И, не дожидаясь ответа, Корсаков метнулся к бару и через мгновение поставил на столик бутылку виски и два стакана. Разлил, чокнулись, выпили…

– Есть два пути… – осторожно начал Саяпин. Его глаза еще больше сузились и теперь напоминали два темных, острых, блестящих клинка.

– Ну? Какой первый?

– Большой… очень большой кредит! Под гарантию государства. Не просто кредит, а политический кредит. Государство должно понять, что завтра оно может остаться без вооружения. Без будущего у армии, без ракет, без танкостроения. И вообще без новой техники! На сорок процентов – это все мы! Все эти годы правительство бросало нам крохи со своего стола. Покупало один-два танка, финансировало новую технику на пятнадцать—двадцать процентов… Мы же изворачивались как могли! Хватались за любой случайный заказ – вроде Казахстана… Это давало еще двадцать—двадцать пять процентов. Вместе получалась половина необходимой суммы для поддержания всего хозяйства. На пятьдесят процентов мы химичили, влезали в долги… С кем-то кооперировались, хватались за каждый пролетающий мимо нас доллар. Но это не могло быть бесконечно… И вот итог… – Саяпин все это выпалил одним махом и, переведя дыхание, закончил: – Вы его знаете…

– Знаю, – кивнул Сергей Александрович. – Вот как знаю! – Он рубанул себе рукой по шее. И тут же задал вопрос: – Ты… Со всеми своими бывшими и сегодняшними связями. Можешь помочь мне попасть… К Самому?

Он вперился красными, горячечными глазами в Саяпина.

Тот глубоко вздохнул и надолго замолчал.

– Ну?! Отвечай.

Саяпин налил себе немного виски и поднес к носу, нюхая эту можжевеловую водку, как отборный коньяк.

– Гарантию не дам… Но…

– Рожай… Рожай! – От нетерпения Корсаков даже вскочил.

– Но… попробую…

Корсаков вырвал молодого человека из кресла… Обнял, расцеловал и быстро-быстро только повторял:

– Попробуй! Попробуй! Дорогой мой! Век не забуду! Все, все для тебя сделаю… Только открой мне эту дверь… А я уж с пустыми руками оттуда не выйду!

Он отодвинул Саяпина на длину своих вытянутых рук и вдруг сказал почти с угрозой:

– Только в течение недели. Понял? Хорошо понял?

Раскрасневшийся, Саяпин только кивнул.

До конца дня Корсаков метался по Москве. Был более чем в десяти кабинетах… Все выслушивали, сочувствовали, понимали и даже подбадривали…

Но… Ничего реального, кроме пары уклончивых обещаний, не было.

Когда он пытался попасть к Элле Резник-Мартовой, она крикнула на него с порога:

– Иди! Иди! Ишь, какой прыткий! Раньше той недели ничего не жди! – И захлопнула перед его носом дверь.

Когда Корсаков около девяти вечера вернулся в офис, секретарша сказала ему, что его несколько раз спрашивал Виктор Аркадьевич Глинский.

– Так он уже ушел?

– Нет! Как же… У себя сидит… Ждет! Хотя я ему сказала, что вы, может быть, и не вернетесь.

– Зови!

Корсаков прошел к себе в кабинет, бросил папку на стол. И, подумав, налил себе добрую порцию виски! Он устал… Он заслужил!

В кабинет, осторожно постучавшись, вошел Глинский… Виктор Аркадьевич.

Корсаков молча рассматривал его, как будто видел в первый раз.

Высокий, худой… В модных очечках. Лицо вытянутое, как у борзой…

– Ну что у тебя? – чувствуя грядущую неприятность, повысил голос Корсаков.

Виктор Аркадьевич подошел ближе, хотел было начать докладывать, но поперхнулся и закашлялся.

– Ладно! Садись за стол… переведи дыхание… Глинский сел, отдышался… Искоса посмотрев на начальника, осторожно начал:

– Сейф Блажнина… Оказался пустым. Ни одной бумаги! Буквально – ни одной.

Корсаков откинулся в кресле, но сдержался.

– А как же ты принимал у него дела?

– Никак! – пожал плечами Виктор Аркадьевич. – «Сам разберешься…» – только и сказал Яков Николаевич. Все бумаги на столе. Он очень спешил на самолет. В Швейцарию…

– А что ты искал в его сейфе? Глинский замялся.

– Такое впечатление, что он навсегда уехал! – осторожно вымолвил Виктор Аркадьевич. – Очень уж тщательно все выбрано. И в столе его тоже. Какие-то страницы вырваны… Что-то из данных вообще исчезло. Дня на два работы, я так думаю.

Корсаков молчал. «Что же, все болезни Блажнина – выдумка? Просто – побег? Подготовленный и тщательно спланированный побег?»

– Кто провожал Якова Николаевича в аэропорт? Ты? – спросил он Глинского.

– Нет! Он просил не беспокоиться… сказал, что жена проводит.

– Ты звонил жене, как он улетел?

– У нее никто не подходит…

– Думаешь…

– Вполне возможно. Они жили только вдвоем. Детей не было.

– Знаю! Знаю, что детей не было! – в сердцах хлопнул по столу Сергей Александрович.

– Степуну докладывал? – спросил он молодого человека.

– Нет! Я решил сначала вам… – отвел глаза Глинский.

– И правильно сделал! – Корсаков встал, прошел по кабинету, подошел к бару, плеснул себе немного виски.

– Договаривай! – поднял голос Корсаков. – Договаривай – с чем пришел!

Он давно заметил пару листков в руках молодого человека.

Виктор Аркадьевич поднял на него глаза. Хотел было что-то сказать, но вдруг покраснел и осекся.

– Что? Что еще… Говори!

Глинский встал и ровным, каким-то скрипучим голосом, начал докладывать:

– Сегодня… После утреннего совещания… Я вынужден был произвести буквальный обыск кабинета. Ну, когда у меня появились подозрения.

– Обыск один производил?

– Один…

– Ну…

– В комнате отдыха за панелью я нашел отделение, где были эти бумаги.

– Какие бумаги?! – выкрикнул Корсаков.

– Их было двадцать шесть… Но главное – вот в этих двух листах.

Он протянул чуть дрожащей рукой два заполненных листка.

Корсаков буквально вырвал их из рук Глинского. Прошел к своему столу, поправил лампу. Он ничего не видел. Достал из кармана очки, к которым редко прибегал, и начал внимательно молча читать.

«Группа компании „Херш корпорейтед“ (ФРГ) и американский концерн „Асмако“ обязуются выкупить, а Блажнин Яков Николаевич от имени концерна „АОПС“ (Россия), как первый вице-президент, обязуется продать вышеперечисленным компаниям вышеперечисленные объекты в количестве семи наименований… на общую сумму…»

– Сколько здесь нулей? Я что-то плохо вижу! – нетерпеливо позвал он Виктора Аркадьевича.

Глинский ответил, не заглядывая в бумагу:

– Девять… Сергей Александрович. Девять нулей! Пять с половиной миллиардов долларов США.

Корсаков снова углубился в бумаги: «Сделку оформляет американо-голландская фирма „Гюисманс и К“ в сотрудничестве с русско-шведской посреднической фирмой „Риэр-корпорейтед“».

– Взгляните на число, – тихо произнес молодой человек. – Десять дней назад… Подписи. Печать нашего концерна. Визы юридической конторы. Все честь по чести!

Корсаков отбросил листки, и они чуть не упали с его огромного стола.

– Да… «По чести» говоришь? Вот ею, честью, тут и не пахнет!

Сергей Александрович снова взял в руки бумаги и долго смотрел на них.

– Это, конечно, все липа. Не мог Яков Николаевич подписывать подобные документы. Без моего разрешения. Без правления. Юридически – это ничтожно! Да и цена смешная. Это стоит не пять с половиной, а пятьдесят пять миллиардов долларов… Уж он-то это знал…

Глинский осторожно опустился на стул около письменного стола и, вытянув шею к Корсакову, спросил тихо и осторожно:

– Тогда что же все это значит?

Сергей Александрович искоса, быстро взглянул на него и ответил то ли Глинскому, то ли самому себе…

– Он подталкивает нас ко второму выходу. Если кредита мы не получим, придется продавать ряд объектов. Так вот Яков… на свой страх и риск… и начал переговоры… И за этим полетел в Швейцарию.

– Вы думаете, он не болен? – шепотом спросил Виктор.

– Болен-то он болен… Но это не помешает ему вести переговоры в Цюрихе…

Глинский снял очки и долго протирал их…

– А вы… Сергей Александрович? Вы? Ничего не знали? – наконец выговорил он.

Корсаков сидел в задумчивости, по-прежнему уставясь в бумаги.

– Блажнин не мог… без разрешения правительства что-либо продавать, – повысил голос Корсаков. – Если бы он предложил этот вариант мне, я бы ему категорически запретил. А так… Он просто проявил инициативу. Начал проработку довольно выгодного варианта… С согласия? Или нет?

– Так вы согласны с ним? – почти испуганно спросил Глинский.

– Я? – словно проснувшись, встрепенулся Корсаков. – Я… Считайте, что я только принял к сведению эти материалы. Никому ни слова… Поняли, Виктор Аркадьевич!

И Корсаков положил свою широкую ладонь на бумаги.

– Кстати, несите мне все остальное. Вы же сказали, там было двадцать шесть листов?

– Да… Да… – Глинский вскочил. – Сейчас принесу… – И он пулей вылетел из кабинета.

Корсаков сидел, обхватив голову руками. «Эх, Яков Николаевич… Яков Николаевич! Не ожидал я от тебя такой прыти! Одной ногой в могиле уже… А туда же! Ведь деньги тебе не нужны. Их даже оставить некому! Что же тебя подтолкнуло к такой эскападе?! Желание до самого конца участвовать в жизни концерна? Чувствовать, что до последней минуты ты что-то решаешь? От тебя что-то зависит? Или просто подтолкнуть меня решиться на крайний шаг? Помочь преодолеть стереотип советского руководителя: „Врагам ни на копейку ничего не отдавать. Пусть лучше все рушится… Летит в тартарары, гибнет, разваливается, растаскивается, исчезает, покрывается ржавчиной, уходит в землю… Но только не кооперация! Не продажа вчерашним врагам“».

Корсаков закрыл глаза. Перед ним уже стоял тяжело дышащий Глинский с папкой бумаг.

– Вот… Возьмите… Тут всё. – Он положил оставшиеся листы на стол перед Сергеем Александровичем.

Корсаков поднял на него глаза и долго, но отстраненно смотрел на молодого человека.

– А ты-то что думаешь про всё это?

Глинский отвел глаза, опустился на стул и ответил не сразу.

– Вы правы… Здесь еще много работы. – Он кивнул на бумаги Блажнина.

– Ну, вот и будем работать с тобой вдвоем, – тихо сказал Сергей Александрович. – Утром я передам их тебе со своими предложениями. – Сергей Александрович усмехнулся. – Ты же теперь мой первый вице-президент?! А?

– И.о.

– И завтра послушаем Якова Николаевича…

– Кого? – испуганно спросил Глинский.

– Блажнина! Якова Николаевича. Я думаю, с утра он до меня дозвонится.

– Откуда?

– Из Швейцарии! Дозвонится! – расхохотался Корсаков. – Обязательно дозвонится. Уж я-то его знаю!

Наутро Блажнин не позвонил. Не позвонил он и в середине дня.

Корсаков сидел один в кабинете. В голове была какая-то звенящая пустота. Он не хотел никого видеть, ни с кем разговаривать. Да и все его замы как бы затихли… Все выжидали – из этого можно было сделать многозначительные выводы: а не знали ли они о бумагах Блажнина. Скорее всего знали, все – кроме него.

В половине второго раздался правительственный звонок – Кириченко из Министерства промышленности.

– Ну что? Вас можно поздравить с удачной сделкой? – несколько принужденно со смехом сказал зам. министра. – И цена хорошая. И партнер солидный. И мы в выгодном свете на мировом рынке вооружений – ничего не скрываем!

Корсаков некоторое время не мог говорить, а потом заставил себя выдавить:

– Это ты… ты приказал Блажнину подписать договор? Ну признавайся, Никита Лукич!

– Что я? Я – маленькая спица в колеснице. Мне приказали, я среагировал… – И добавил тише: – Постановление правительства о продаже семи предприятий твоих уже подписано. Так что не рыпайся. Прими удар мужественно.

Корсаков вдохнул глубже воздух… и выпалил в трубку:

– Мы же НИОКР-21 продаем. Эти семь предприятий – и есть наше технологическое будущее. На двадцать лет минимум!

– Да знаю я… Всё знаю, – повысил голос замминистра. – Сам понимаешь, большая политика! А тем более вам самим… одним! Ни сил, ни денег не хватит! Никто не поможет!

Корсаков вскочил.

– Я к президенту пойду. Он меня с НИОКРом-21 всегда поддерживал… я знаю, что ему сказать!

– Охолонь немного… Сергей Александрович! – невесело сказал Кириченко. – Во-первых, он тебя не примет. А во-вторых, вчера утром он сам визы на постановлении поставил. Так что тебе сейчас лучше смириться! Сделать вид, что ты всегда искал международной кооперации для создания ракетно-стратегической передвижной установки… Для НИОКРА-21. Заезжай завтра с утра, все обсудим. Все-таки я не чужой для вас человек. Золотая акция государства в вашем концерне в моих руках. А без нее вы ничего серьезно сделать не можете… – И закончил сухо: – Жду!

Сергей Александрович положил трубку и сидел долго-долго молча.

Потом с трудом поднялся, открыл бар, налил полстакана виски. И вдруг… отшвырнул виски куда-то в угол. Услышал, как разбился стакан.

Он снова сел за стол. Обхватил голову руками и сидел так долго-долго.

Потом осторожно, бережно вынул ключи от двух сейфов… Положил их на стол перед собой… Потом положил рядом ключи от квартиры…

Достал бумажник с документами – оттуда выпала визитная карточка. Он прочитал: «Катя».

Медленно, тщательно разорвал ее на мелкие клочки и выбросил в мусорную корзину.

Надо было принимать решение. Главное решение в его жизни.

Он потянулся было к телефону Саяпина, но рука так и повисла в воздухе.

«Сами! Теперь всё сами…»

Сергей Александрович увидел на углу стола небольшую иконку Богоматери и неожиданно для себя перекрестился.

– Знаю, что грех! Но прости меня… Прости! Закрыв глаза, он нагнулся к самому нижнему ящику, отпер его маленьким ключом…

Достал револьвер, машинально взвел курок…

И выстрелил – недрогнувшей рукой – себе в правый висок.