Лето перевалило зенит, но деньки еще стояли теплые. Днем температура достигала на солнце тридцати пяти градусов, а ночью опускалась до пятнадцати, не ниже. Обычная погода для резко-континентального климата восточной Сибири.

Деревня жила своим чередом и изменялась внутренним настроением. Уже по-другому относились люди к Михайлову. Правильно иногда говорят — сделай добро и тебе станут платить неблагодарностью.

Назар последние дни ходил мрачный, как туча. Все время мастерил чего-то — забор поправил, сарай подновил, доски на крыше поменял сгнившие. Марья радовалась, что муж за ум взялся, и беспокоилась одновременно. Ходит букой, молчит. Спросишь, чего — отмахнется и пойдет чего-нибудь стучать, доски где подправит или ворота солидолом смажет, чтоб не скрипели.

Не выдержала, прижала его на веранде, спросила в лоб:

— Чего мрачный такой, Назар, не заболел случайно, а то, может, к Михайлову сходим, посоветуемся?

Его словно прорвало:

— К Михайлову сходим, посоветуемся, — передразнил он жену с раздражительностью, — на какой хрен мне сдался этот Михайлов, чего вы все его хвалите, что он нам хорошего сделал? Ты мне скажи, Марья, может он нам рупь дал или бак на огород сварил, сарай новый поставил или в райцентр свозил за продуктами? Все только себе да Андрюхе, а нам от него пользы ноль. Матвею еще помогает иногда. Вот они и пусть его на руках носят, хоть в голый зад целуют.

Он выплеснул накопленное, сел на лавку, прикуривая сигарету, словно избавился от чего-то навязчивого и дышать стало легче.

Марья, не ожидая от мужа такого поворота, тоже осела на лавку, спросила со страхом:

— Ты чего, Назар, какая муха тебя укусила?

— Муха… Ишь ты, муху сюда приплела, — он сплюнул смачно на землю, — жиреет Бориска, скоро всю деревню на себя пахать заставит, у Кольки трактор забрал, цацу из себя строит — жена у него, видите ли, запах чужой не переносит. Андрюха с Нинкой ходят и ничего — переносит. Матвей заглядывает — тоже переносит, а нам всем от ворот поворот.

Назар достал новую сигарету, прикурил снова. Марья смотрела на него непонимающе — что с мужиком произошло?

— Окстись, Назар, не мели чепуху. Андрей с Ниной родители или ты совсем из ума выжил. Матвея пускают — так Матвей два года Андрюху мясом снабжал, рыбой. Ты бы ведра картошки не дал, черт жадный, а летом ее кулями за огород выбрасываем, остается лишняя, не съедаем, но не дадим.

— Во-о-от, — он поднял вверх палец, — я об этом и говорю — это Андрюха напел Бориске, что я плохой. Андрюха, сукин сын. Теперь нас с тобой в дом не пускают — пахнем мы не по-ихнему.

— Да окстись ты, Назар, — снова повторила Марья, — не только нас, всех просили пока не ходить — токсикоз у Светки, понимать надо.

— Какой еще токсикоз? — удивился Назар, — вас, баб, на соленое тянет да мел пожрать. А она что, собака что ли, запахи нюхать?

— Дурак ты, Назар, у каждой бабы свое. Я-то думала, что-то серьезное, а ты как был всю жизнь жадиной, так и остался. Михайловым завидуешь. Чему завидовать — он с утра до вечера пашет, как лошадь, проблемы наши решает. С огородом решил, с пушниной решил — чего тебе еще? Чтобы он пришел и крышу тебе чинил, а ты бы сидел и самогонку жрал, как при Зинке. Колька, вон, без этой самогонки в поселок каждый день бегает двадцать километров, на работу устроился. Благодаря тебе что ли? А ты сидишь тут, принц хренов, хочешь, чтобы тебе даром все давали? Трактор забрал брошенный и сломанный… тебе кто не давал его забрать? А как его отремонтировали, так и рот разинул.

Марья махнула рукой, пошла в огород, бросив напоследок:

— И говорить нечего больше, черт завидущий.

В других дворах Михайловки так контрастно не думали и не рассуждали. Но когда кто-то начинал жить лучше, всегда относились к такому по-другому и по-разному. Кто-то хвалил и радовался, кто-то завидовал, скрывая, кто-то желал зла, но чужими руками…

Михайлов чувствовал настороженность отношения и считал, что совершил большую ошибку. Из опыта знал, что нельзя приближать к себе подчиненных, станут завидовать и строить козни. Сельчане не подчиненные, но их тоже надо было держать на расстоянии. Не пригласил бы никого посмотреть телевизор ни разу — не было бы обсуждений и зависти. Все бы шло обыденным чередом — каждому свое.

Только Яковлев не чувствовал ничего — летал на своих двоих по деревне, забросив костыль, и радовался чисто по детски.

Светлана сидела на скамейке в огороде, чистила картофель для супа. Все-таки молодец Борис, сварил большой бак себе, родителям и чуть позже деду Матвею. Огород можно поливать из шланга теплой водой, не таскать ведрами колодезную, открыл кранчик — помыл руки, картошку… молодец. Душ принять, освежиться, как в городе, в жаркую погоду. Ледник выкопал, вымерзнет за зиму и станет хранить холод следующим летом, все мясо в холодильник не сложишь. Отцу ногу вылечил…

Она словно перебирала в памяти дела добрые. Дочистила картофель, ополоснула водой, бросила очистки в компост. Села снова на лавочку, задумалась.

Как решилась тогда прийти к Борису? Ладно, прийти, в постель легла сразу… она даже сейчас покраснела. А ведь тогда не краснела. Утром стало тоскливо, почувствовала, что ее это мужик, тянет ее к нему, чего раньше никогда не было. Вставала в городе, отряхивалась и уходила без сожаления. А он не выгнал, предложил остаться хозяйкой в доме. Такое, наверно, только в кино бывает… и у меня. Она улыбнулась радостно, погладила живот — теперь там новая жизнь. Интересно, когда он предложит расписаться, сыграть настоящую свадьбу? Сама напоминать не стану. Как же, в постель легла, а тут растерялась… Сейчас не то, сейчас другое. Она снова погладила живот и улыбнулась. Интересно, кто там — мальчик, девочка?

Мысли прервал звук хлопающей калитки. Кого еще там принесло? Она поднялась, пошла из огорода во двор, увидела входящую в дом женщину со спины. Сразу резанула в глаза короткая юбка, выше некуда, в деревне таких не носят. В райцентре, конечно, бегают молоденькие девчонки, но здесь таких нет.

Борис у родителей был, чего-то там опять с отцом мастерили, в доме никого. Она решила подождать, когда вошедшая фифа выйдет обратно, увидев, что в доме никого нет.

Дождалась, вышла Зинка, дочка деда Матвея. Видимо, пешком пришла от поселка, машины или мотоцикла она не слышала. В отпуск из города приехала.

— А-а, вот ты где… ну здравствуй, генеральша, не ожидала от тебя такой прыти. Какие мы работящие… с тазиком картошки… клуня деревенская…

Зинаида встала, подбоченясь, выставила чуть вперед одну ногу, постукивая о крыльцо каблучком, продолжила:

— В райцентре только о нем и говорят, военком по секрету рассказал, когда он на учет встал. Я отцу сказала — не верит. Любовь у вас… Какая, на хрен, любовь — подлезла под мужика с голодухи и залетела. Ему тоже надо кого-то иметь.

Светлану аж затрясло от обиды, но она сдержалась, взяла себя в руки, пошла в дом, бросив на ходу:

— Иметь, говоришь, кого-то надо… так иди, тебя вон Шарик с удовольствием поимеет в голую задницу.

Светлана захлопнула дверь, накинув крючок. Зинаида дернулась, не смогла открыть. С досады топнула ногой, ломая каблук, и захромала домой.

Дед Матвей уяснил через забор весь разговор. Встретил дочь с вожжами, охаживая по голым ногам и заднице. Светлана слышала, как она визжит, убегая от отца, улыбалась. Обида прошла, она подошла к зеркалу, присмотрелась к себе. В чем-то права Зинка, надо за собой следить. Она немного подкрасила глаза, присмотрелась — так-то лучше.

Мясо уже почти сварилось, она порезала картошку, бросила в кастрюлю. Вернулся Борис, сразу заметил слегка подкрашенные глаза, чего она раньше не делала. Обнял, прошептал на ушко:

— Ты у меня самая красивая девочка и глазки у тебя лучшие в мире без всякой туши. Тебе природой дано то, что никакой косметикой не заменишь. И самое главное — я люблю тебя и ты моя девочка. Скоро животик побольше вырастет, и ты вообще станешь лучшей куколкой в мире. Съездим в район на неделе, зарегистрируемся, а здесь свадьбу сыграем.

Плита зашипела, Светлана скинула крышку с кастрюли, убавила накал.

— Дочка деда Матвея приехала. Зинаида.

— Да, росли вместе в детстве, но я ее не помню совсем, лица не помню. Помню, что была какая-то девочка Зина и все. Заходила?

— Заходила, — вздохнула Светлана, — назвала меня генеральшей — военком всем разболтал в районе.

— Ну и ладно, шила в мешке не утаишь. Придет снова — встретим, поговорим.

— А ты сам не пойдешь к ней?

— Зачем? Сама придет, если захочет. У меня от тебя нет секретов.

— Она вряд ли придет — дед Матвей ее вожжами отстегал.

— Вожжами, за что? — удивился Борис.

— Бабе сорок пять лет, а она пришла сюда голой жопой крутить, юбка выше некуда, трусы видно… Ну и отстегал ее отец вожжами во дворе.

Михайлов рассмеялся.

— На жопы я не клюю. Душой надо брать, сердцем, а лучше твоего сердечка нет на свете. Точка. С отцом прицеп мастерили, тоже старенький весь, но новый делать не стали. Получится трактор взять — сделаем, пока так продержится.

Светлана одновременно с Борисом услышали шум подлетающего вертолета. Она глянула вопросительно.

— Не знаю, — пожал он плечами, — командира полка в гости звал, но что-то рано и середина недели.

Вертушка приземлилась прямо перед домом. Выскочивший военный подбежал к Борису, они обнялись.

— Борис Николаевич, ЧП у нас, у солдата огнестрельное, помоги, — сразу перешел к делу прилетевший полковник.

— Без вопросов, жену могу с собой взять?

— Конечно.

— Света, выключай плиту и быстро в вертолет, ждать некогда.

Пока она бегала в дом, Михайлов спросил командира?

— Что с бойцом, Миша?

— Черт его знает, не разобрался еще — то ли сам, то ли его, то ли случайность. Из автомата в живот навылет. Врач говорит, что до госпиталя не дотянет, у самого опыта нет, на тебя вся надежда, товарищ генерал. Как я рад тебя видеть…

Деревенские уже стали собираться около вертолета. Светлана выбежала на улицу, крикнула отцу:

— Скажи маме, чтоб суп доварила, мы в гости ненадолго слетаем.

Вертолет взмыл вверх и взял курс на базу. Местные гадали: «Вроде не в район полетел… куда? Зинаида, одевшая длинное платье, чтобы скрыть полосы от вожжей на ногах, бросила отцу с ехидцей:

— И сейчас не веришь? На вертолетах в гости только генералы летают и их прошмандовки.

— Дура ты, Зина, лучше собирайся и уезжай от греха.

— Ну и уеду… лелейте тут свою Светку-профурсетку.

Дед Матвей нахмурился, пошел в дом, следом поплелась дочь, стала собирать вещи. Мать заохала, заахала, как же так…

— Пусть едет, — буркнул дед Матвей, — не позорит нас.

— Чем она нас позорит? — не понимала Валентина.

Она не видела сцены порки и не знала, что дочка ходила к соседям.

— Это не позор что ли, когда она на улицу вышла в короткой юбке — все на виду… Сорок пять лет бабе, а она жопой крутит, к Борису пошла, Светлану клуней деревенской обозвала, сказала, что с голодухи под него подлезла и залетела. Это как понимать? — стукнул кулаком по столу дед Матвей.

— Ой, доченька, что же ты натворила? — Валентина так и осела на стул, — как нам людям теперь в глаза смотреть?

— Успокойся, мама, кроме Светки и отца никто ничего не видел и не слышал. Светки рассказывать — резону нет.

Зинаида скидала в сумку свои пожитки.

— Ладно, мать, извини, погорячилась я… пойду… прощевайте.

Она вышла из дома, Валентина смотрела вслед заплаканными глазами, потом проговорила тихо:

— Как же так, Матвей?.. погостила всего денек доченька… Как же так получилось?

Он ничего не ответил, только вздохнул тяжело и пошел на крыльцо крутить свою цигарку.

Михайлов попросил пилота связаться по рации с начмедом, чтобы раненого готовили к операции. Светлана прильнула к иллюминатору, смотрела на свои просторы, не отрываясь.

Подошедший Уазик сразу повез генерала в медчасть. Светлана осталась, знакомилась, можно сказать, заново с командиром полка: в полете мешал шум двигателя.

Михаил Семенович Сухоруков, командир полка, рассказывал ей, как когда-то он, будучи молоденьким лейтенантом, тоже попал под нож великолепного хирурга. «Духи тогда сильно наш вертолет изрешетили, — говорил он, — три пули из меня достал Борис Николаевич, он тогда еще подполковником был, не генералом. Руки у него золотые, хирург от Бога, по-другому не скажешь. Когда он мне позвонил недавно, я в шоке был от радости — такой человек великий рядом живет. В гости собирался, но беда опередила. Как Борис Николаевич здесь оказался? — спросил полковник Светлану.

— Зовущие корни… Он родился в этом доме. Вертолеты можно посмотреть?

— Вам, Светлана Андреевна, все можно, — ответил полковник.

— Просто Света, — поправила она военного.

— Тогда я Миша.

— Неудобно, — застеснялась Светлана.

— И мне неудобно жену генерала называть по имени. Пойдемте, Светлана Андреевна, — он подвел ее к вертолету, — это КА-52, летчики прозвали его Аллигатор.

Она осматривала вертолет с восхищением, посидела в кабине пилота — удобно, классно! Потом прошли в медчасть, операция еще продолжалась.

Михайлов вышел в маске, снял ее, обратился к полковнику:

— Все нормально, Миша, жить будет, молодцы, успели вовремя. Доктор твой ничего, соображает, но один бы, конечно, не справился. Сам-то как?

— В порядке, Борис Николаевич, холостякую. В столовую — покушать?

— Нет, домой пора.

Дома Светлана делилась впечатлениями с матерью и отцом. На вертолете она летала впервые, а тут еще посидела в кабине современного боевого «Аллигатора». Рассказывала, как с ней вежливо обращался командир полка, по отчеству называл, говорил, что жену генерала не может звать по имени.

Михайлов не стал затягивать с регистрацией брака. Погода и время позволяли, он и Светлана поехали в райцентр на следующий день.

Зинаида Наумова растрепала о генерале все, что знала. Собственно говорила не о нем, а о Светлане. О нем и так уже знали в районе, военком не удержался, рассказал по пьянке все подробности личного дела. Где и как воевал, какие награды имеет, какие секреты доверила ему Родина. Генерала уважали, а к Светлане относились по-разному. Зинка, естественно, выставила ее в самом неприглядном свете. И подстилка, и проститутка, и развратница, и соска, и все собрала. Но большая часть женщин ее не осуждала и Зинке не верила, правды никто не знал. Говорили, что от генерала любая бы не отказалась, тем более от молодого. Заявляли: «Молодец, Светка»! И вздыхали — нам, вот, генерал не попался.

Молодые решили проехать сначала в ЗАГС, потом уже совершить круиз по магазинам. Принимала сама заведующая. Пока они писали заявления, все сотрудники столпились у дверей, приоткрыли и подслушивали, подглядывали. Не то, что не часто — впервые видели генерала живьем, удивлялись — ничего особенного. Но мужик видный, статный, симпатичный.

Заведующая просмотрела заявления, спросила:

— Когда бы вы хотели зарегистрироваться?

Михайлов глянул на Светлану, ответил:

— Все равно свадьбу станем в Михайловке играть, поэтому, если можно, то прямо сейчас. Как ты, Света?

— Конечно, я согласна.

Заведующая замялась немного, но ответила положительно:

— Не совсем по нашим правилам, Борис Николаевич, но закон в определенных случаях допускает. Вам придется подождать минут десять-пятнадцать.

— Хорошо, — ответил Михайлов, — мы на улице подождем. Как раз в магазин заскочим, кольца купим и цветы.

После регистрации брака молодые заехали к начальнику местного ОВД, он договорился с ОВИРом, Светлане поменяли паспорт. Ехали домой радостные и довольные, набрали продуктов, водки, шампанского. Светлана все поглядывала на кольцо, улыбалась и прижималась к мужу осторожно, чтобы не мешать управлению автомобилем.

Дома, на семейном совете, решили свадьбу играть через неделю — необходимо подготовиться, нагнать самогонки. Нина Павловна, как чувствовала, уже заранее поставила брагу. Отметили регистрацию по-домашнему с шампанским.

Родители тоже думали о свадьбе, считали, что конец июля самое подходящее время. Потом пойдут ягоды, грибы, сбор урожая на огороде, в сентябре орехи. Можно играть свадьбу и в октябре, но уже холодно и во дворе столы не расставишь, а дома все не войдут, обиды начнутся. Думали про себя, не высказывались вслух, но дети сами решили и в срок.

На следующий день Борис начал пилить и строгать доски. Прикинул размеры двора и мастерил п-образный стол на козлах, к нему скамейки. Прикручивать на саморезы, чтобы потом разобрать, не испортив досок, решил вечером, накануне событий.

Мать с отцом прошлись по Михайловке, оповестили всех о предстоящем дне. Деревня словно зашевелилась, давно у них не играли свадеб, лет десять уже, если не больше. Думали, что дарить молодым, но что деревенские могли поднести? Продукты и посуду на свадьбу. Практически каждый придет со своими тарелками, вилками, ложками, стаканами, огурцами, грибами, мясом.

Борис со Светланой купили в районе двуспальный матрац, и теперь под него он столярил кровать. Сделал резные спинки, все протравил кедровой морилкой и покрыл лаком. Пока Михайловы на кровать не ложились, спали на диване, решили опробовать ее в первую брачную ночь.

Нина Павловна самогонку настаивала на кедровых орешках. Получалась не мутноватая жидкость, а цвет коньяка.

В день свадьбы суетились с утра. Командовала Нина Павловна, постелили на стол клеенки, расставляли посуду, ящик шампанского и два водки. В пустые бутылки из-под водки потом наливали самогонку. Решили начать гулянье с двенадцати часов. Светлана ушла с утра в дом родителей, прихорашивалась, надевала подвенечное платье и фату. Сама выбирала в магазине. Борис стоял на улице, чтобы не видеть заранее.

Мужики собирались у дома Михайлова, женщины около Яковлевых. Дома стояли немного наискосок, почти рядом. В двенадцать двинулись мужики, двое играли на гармошках, приплясывали и пели частушки. Бабы столпились у ворот Яковлевых, не пуская. Спор разгорелся не на шутку — кто кого перепляшет и перепоет. Михайлов протиснулся незамеченный в суете, вынес невесту на руках из дома. Тут уж делать нечего, расступились бабы.

Бабахали шампанским, наполняли стаканы…

Через пару часов подвыпившие бабы и мужики стали задавать вопросы:

— Интересно, а че со стороны жениха никого нет, — спрашивал Мирон Степанов.

— Родителей нет, вы знаете, друзья далеко, но один все-таки будет чуть позже. Теперь вся моя родня здесь и родная деревня вся, — ответил Борис.

Ответ сельчанам понравился, наполнили рюмки, закричали: «Горько»!

— Маму вашу, Борис Николаевич, знаем и помним, хорошая женщина, и даже вас маленького вспоминаем, — продолжал уже Игнатьев Александр, — рано уехали. Думали вот тут все с мужиками, рассуждали: кем вы в городе работали?

— Служил, военный я, люди добрые, — ответил Борис.

— О-о, вишь как, а мы про военного и не подумали даже. Кто говорил столяр, а кто сварщик, гадали все. И какой чин, поди, до капитана смог дослужиться? — все выспрашивал Саша Игнатьев.

Светлана прикрыла рот рукой, чтобы не прыснуть от смеха, отец возмутился не злобно:

— Че так мало берешь, Саша, че только до капитана?

— Не знаю, навскидку сказал.

— Друзья мои, люди добрые, — прервал спор Борис, глянув на часы, — скоро мой друг пожалует, он военный, полковник, все про меня расскажет. Жена и родители, конечно, знают, но тоже не сразу узнали. Согласилась Светлана стать моей, потом я и рассказал им. Пождите, скоро уже.

— О-о, полковник, это величина… В районе военком майор, да начальник полиции подполковник, а полковников отродясь не было, — произнес Антон Степанов, — в кино только видел. А пока за молодых — горько!

Михайлов видел, что люди истинно радуются — Светлану за своего отдают, и не уедет она из деревни. Только иногда набегала грустинка на лица Матвея и Валентины, стряхивали они ее, словно наваждение, и веселились со всеми. Дочку жалеют, понимал он.

Вскоре послышался шум вертушки, приземлился вертолет за деревней, чтобы не поднимать пыль. Сухоруков прибыл при параде, в орденах и медалях. Подошел к Борису, обнял, поцеловал невесту в щеку, вручил подарок от себя и от воинской части, поставил две большие коробки на веранду.

Гостя усадили, налили штрафную, он встал, поднял стакан.

— Борис Николаевич, ты знаешь, я так и не женился… А вот ты нашел себе красавицу. Счастья вам, молодые, добра полный дом и удачи! Горько!

Выпили, закусили, женщины, особенно помоложе, подходящего возраста, косили взглядом на Сухорукова, стараясь обратить на себя внимание. Холостой мужик, вдруг получится что-нибудь. Деревенские рассматривали боевые награды, удивлялись и восхищались. Мирное время, а человек повоевать успел.

Игнатьев заерзал на скамье, не вытерпел:

— Скажите нам, господин полковник, Борис Николаевич кто по званию — капитан, майор али подполковник целый?

У Сухорукова даже кусок в горле застрял, он проглотил его с трудом, спросил тихо Михайлова: «Не знают, что ли»? «Не знают, можешь рассказать», — так же тихо ответил он.

— Что ж, — он встал, — я еще раз убеждаюсь в скромности этого человека. Знаю его давно, приходилось воевать вместе. Небывалой храбрости, отваги, скромности и честности человек, заслуживший награды и высокое звание. В свое время от лютой смерти меня спас — еще раз низкий поклон тебе, Борис Николаевич, — он поклонился низко, — а по званию он, господа, генерал.

Люди притихли сразу, кто-то шепнул: «Быть не может».

— Может, господа, может. Борис Николаевич, — обратился к нему полковник, — уважь народ, покажись в форме, а то не поверят.

Светлана с родителями тоже просили. Борис встал, ушел в дом, вышел через пару минут — народ ахнул, разглядывая форму и награды.

— Вот, Сашка, — с гордостью произнес Андрей, — а ты капитан, капитан.

— За генерала и генеральшу, — произнес Сухоруков, — горько!

Бабы шептались меж собой потихоньку: «Светка-то теперь генеральша… не подойдешь… какого мужика отхватила… не верится до сих пор.» «Че не верится-то, — отвечала другая, — сын нашей учительницы, этим все сказано». «Да… это точно».

* * *

На календаре уже летний месяц август. Днем достаточно тепло и даже жарко, но вечера прохладные, а ночью в одной рубашке уже не походишь. По утрам зависает над рекой туман распрысканным молочком и расползается по долине и сопкам. Выйдешь утром со сна на улицу — вроде бы ничего, постоишь немного и уже брррр, холодно. Бежишь в дом согреться или накинуть на плечи что-нибудь тепленькое, если хочешь постоять на дворе еще или пройтись к реке. А там туман окутывает и тебя, накрывает влажной пеленой, висит, не шевелясь, и только часам к десяти начинает расползаться бесследно, растворяясь в воздухе. Хотя неверно — остается роса на траве, на деревьях и кустарниках. Пройдешься утром по лесу и вернешься мокрым, а дождя, как не бывало. Грибная пора…

Отгремела деревенская свадьба, отплясала под лихую гармошку, отзвенела песнями и затихла. Взбрыкнула на следующий день похмельем и успокоилась окончательно.

Михайлов с отцом собирались в лес — главное не сделано, дров нет, зимой в деревне без них не прожить. Холода трескучие стоят, заворачивая под пятьдесят. Борис надевал сапоги. Эх, сапожки… еще со службы остались, яловые, крепкие, таких сейчас и не делают, наверное.

Андрей завел трактор, сели в кабину, поехали. Тарахтел, пыхтел старенький Беларус, но ехал, тащил за собой тележку. Дорога лесная, с выбоинами и пнями, но потихоньку проехать вполне возможно. Михайлов отметил, что деляна не так далеко, километра два, не более. Андрей сразу же развернул трактор, сдал немного назад, поближе к сваленному в кучу кругляку. Лес валили зимой, забирали летом. Деревенские знали неписаные правила — сколько взял летом, столько и наготовь зимой. Выполняли без всякого на то контроля, иначе в деревне не проживешь.

Бревна распиливали на чурки на месте, две бензопилы визжали несколько часов подряд, пугая и разгоняя лесную дичь и зверя. Устали, присели отдохнуть.

— Все еще не верится, — начал разговор Андрей, пуская клубы дыма, — встану иногда утром с кровати, спросонья отдерну ногу с пола на рефлексе. Не верил, два года не надеялся, что ходить стану. А как без ноги жить в деревне, если в семье другого мужика нет. Здоровье есть, делать что-то можно, но мяса не добудешь, дров не привезешь. Живешь, как на подачках. Приноровился даже картошку садить и копать, кули только Нина таскала. Застрелиться хотел как-то, но кому от этого легче станет, мне разве что? — он вздохнул и сменил тему: — Как считаешь, Борис, достаточно напилили?

— Я лишь в учениках, отец, тебе решать. Через годик-два полностью обживусь, — ответил он.

— На три тележки хватит, — махнул рукой отец, — достаточно. Пойдем грузить.

Борис вначале стал укладывать чурки ровненько, чтобы больше вошло. Андрей возразил:

— Не, так не пойдет, трактор старый, не вытянет — время только тратить.

Они накидали чурки, как попало, повезли первые в дом. Свалили во дворе Михайлова, сразу унося под навес, чтобы дать место следующей партии.

У Яковлевых дрова еще были. Им хватало одной тележки. Ближе к вечеру с чурками разобрались, вывезли все. Светлана с матерью накрыли на стол, поставили мужикам бутылку водки.

— Давай лучше самогонки, Света, — попросил Борис, — на кедровых орешках прекрасная получается. Крепкая, ядреная и голова с утра не болит. Выпьем по стакану с отцом и хватит.

Михайлов в городе всегда мечтал поесть по-деревенски — мяса вдоволь, картошки, соленых огурцов, грибов, капусты. Очень он любил грузди и рыжики, а если с водочкой, то вообще прелесть. Хлеб пекли сами в духовке, и сейчас семья не зависела от автолавки совсем.

— Света, сбегай к Матвею, позови к нам на рюмочку, — попросил отец, — не, подожди, лучше ты сходи, мать, сама, позови обоих, как-то неудобно одного приглашать. — Нина ушла, а он продолжил: — Хорошо, что мы трактор отремонтировали, сейчас бы пришлось в поселок идти на поклон, ждать — приедет, не приедет, когда соизволит. Плохо, когда от кого-то зависишь, терпеть этого не могу, но приходилось, что поделать. Матвею дров тоже привезем, а другим я ничем не обязан. Как ты считаешь, Борис?

— Правильно, отец, поддерживаю. Конечно, жалко видеть, как люди маются, брошенные государством, но и нам не разорваться. Немощным умереть не дадим, совесть не позволит, поможем дровами. Есть такие в деревне, отец?

— Не, пока нет, — ответил он.

— Глава поселковой администрации помогает хоть чем-то? — продолжал спрашивать Борис.

— Что ты, о чем? — Андрей рассмеялся, — они только перед выборами появляются, несколько человек сразу. Наобещают кучу и больше их не увидеть. Ни разу меж выборами никто не приезжал. Из начальства лишь участковый заезжал за самогонкой к Зинке и все, теперь и ее нету. Ладно, еще наша Михайловка, народ не совсем состарился и себя обслуживает. Автолавка все-таки приезжает летом раз в десять дней, если дождя нет. А дальше от нас в десяти верстах деревня — там один житель остался и то баба. Туда вообще никто не ездит и урну для голосования не возят — чего из-за одного голоса таскаться. Баба еще крепкая, охотится сама, рыбачит, огород садит, копает лопатой. Два раза в год за пенсией в район ходит сорок верст пешком. Пенсию получит, купит мешок соли и муки, из одежонки чего-нибудь и нанимает машину или мотоцикл, чтоб привезти. Отдает тысячу с пенсии. В районе особо самогонкой не берут, предпочитают деньгами. Так и живет одна, умрет и похоронить некому, через год найдут, не раньше, а то и через два. Кому мы нужны? Ей даже электричество обрезали. Сказали, что не рентабельно.

Михайлов ужаснулся услышанному. Каменный век какой-то. Подошел дед Матвей с Валентиной, сели за стол.

— Дак ты, Андрей про Василису, что ли рассказывал? Жуткая жизнь, страшная.

Мужики выпили по полстакана. Матвей закусывал и продолжал говорить:

— Была когда-то Грязновка большой деревней, но далеко от района, уехали все, осталась одна Василиса. Там родители ее лежат, муж и дети. Мужа медведь задрал, потом дети заболели. Пошла она пешком в райцентр за сорок верст, там ее пожалели, машину с фельдшером отправили, но поздно уже было. Так и живет одна, замаливает свои грехи. А в чем ее грех — дак… не понимаю я? Предлагали переселиться, а куда? Это на бумаге у начальства все хорошо, а на деле-то жилья нет, куда переедешь? Дак ты, типа, переселись, а жилье потом предоставим. Не смешно? Ей в канаве жить что ли, пусть и первое время, как утверждает начальство? Зря ты, Андрей, этот разговор завел, страшно элементарно.

Мужики налили еще по половине, выпили, закусывая. Женщины кушали, слушали, но в разговор не вмешивались.

— Не зря, дед Матвей разговор этот, не зря, — возразил Борис, — мы же люди, не звери какие. Надо помочь Василисе.

Дед Матвей вздохнул с сожалением, посмотрел участливо.

— Добрая ты душа, Борис Николаевич, но одной души на Россию не хватит.

— Причем здесь Россия, мы об одном человеке говорим, — отпарировал Михайлов.

— Чем мы ей поможем — домой к себе взять? Я, конечно, сочувствую, но такая тягость мне тоже не нужна, — ответил дед Матвей.

— Тягость никому не нужна, разве я об этом? — возразил Михайлов, — в деревне еще несколько пустых домов стоят для жилья пригодных. Почему бы Василису к нам не перевезти? Дров ей привезем, огород вспашем, остальным она сама себя обеспечит.

Все удивленно уставились на Михайлова — об этом никто не подумал.

— Ну, ты и голова, Борис, мы-то как раньше до этого не додумались! — воскликнул отец, — все проблемы Василисины снимутся сразу. Ну, голова-а…

— Еще надо с ней все обговорить, конечно, — продолжил Михайлов, — съездить, убедить. Люди же мы все-таки или нелюди? — он помолчал немного, — ты, дед Матвей завтра чурок на дрова напили в лесу, знаешь где. Потом с отцом привезем их на тракторе. Если Василиса согласится, то и ей дров напилим все вместе, руки не отвалятся. Согласны?

Мужики закивали головами. Светлана произнесла вслух:

— Добрый ты у меня, Боренька, все бы такими были, как бы жилось людям на свете прекрасно. И не видел Василису никогда, а считай, уже помог больше всех. Не согласится — это ее выбор.

На следующий день Борис видел, как с утра дед Матвей взвалил бензопилу на плечо и пошел в лес, как договаривались. Он взял колун, занялся чурками. Часам к четырем переколол все, сваленные кучей во дворе, сложенные оставил на потом или на зиму. Вместе со Светланой сложили дрова в поленницу под навес — ветерок сушит, дождь не мочит.

Борис предложил перед ужином съездить к Василисе.

— Устал ты, Боря, — возразила Светлана, — отдохнуть тебе надо, давай позже съездим.

Понимаешь, Света, спал даже плохо, кусок в горло не лезет. Вроде бы войну прошел, всякого насмотрелся. А тут в мирное время такие ужасы творятся. Съездим вместе — одного испугается и не поверит мне, не знает.

— Она не из пугливых, в лицо не знает, но новости и до нее доходят. Конечно, съездим, чего раздумывать, ты правильно решил, по-человечески. Хороший ты мой, — она прижалась к нему, — заводи машину, поехали.

Дорога из проселочной постепенно превращалась в лесную. Заросла травой и не помнила когда по ней последний раз проезжала машина. Но все-таки оставалась дорога, два раза в год Василиса привозила по ней муку и соль. Весной после вскрытия рек и осенью до ледостава.

Раньше Грязновка от Михайловки отличалась почти лишь количеством домов. В Михайловке побольше, в Грязновке дворов пятьдесят. Сейчас стоял посередине один дом, от него несколько пустырей с печными обвалившимися трубами. Дальше снова дома.

— Василиса дома на бревна раскатывает, пилит и получаются дрова. Легче, чем в лесу валить и таскать, — пояснила Светлана.

— Целый мужик эта Василиса, — усмехнулся Михайлов, останавливая машину у дома.

Они вышли, зашли во двор. Василиса, как сразу понял Михайлов, встречала их на пороге, прислонившись одним плечом к косяку двери. Одной руки не было видно и, как предположил Михайлов, она держала в ней заряженное ружье — мало ли кто мог приехать.

— Доброго здоровья вам, — поздоровались Михайловы.

— Здравствуй, Света, — ответила Василиса, — с тобой кто?

— Это мой муж, Василиса, поговорить с тобой приехал, — ответила она.

— Заходите, гостями будете, здравствуй…

— Борис, — подсказал он.

— Здравствуй, Борис.

Она сошла с крыльца, указала рукой на скамейку во дворе. Михайловы присели, к ним присоединилась и Василиса. Борис закурил сигарету, начал разговор:

— Мы со Светланой живем в Михайловке, в доме учительницы, если знаете, — она кивнула головой, — я ее сын.

Василиса посмотрела на него уже по-другому, не так настороженно, как прежде. Борис продолжил:

— Случайно узнал о вас, Василиса, и подумал — почему бы вам не переехать в Михайловку, дома есть, пустуют. Соберете урожай, мы вас перевезем, можно и раньше, если захотите. Дров привезем на зиму, огород весной вспашем. Все лучше, чем одной жить, а на могилку к своим всегда сбегать сможете. Что ответите, Василиса?

Она ответила не сразу, видимо, обдумывая варианты. Борис разглядел ее уже лучше, но возраст так и не определил. По внешнему виду около пятидесяти, но одежда и зимние холода старили обычно деревенских, а у нее еще и невзгоды. Неужели ей, как и мне, сорок пять?

— Трудно ответить малознакомому человеку, — начала Василиса, — если бы не Светлана, не стала бы разговаривать совсем.

— Мой муж, Василиса, Михайловский Голова, что это — ты знаешь. И меня ты знаешь. Сходи, посмотри дома, можем сейчас тебя отвезти, обратно, конечно, сама доберешься.

— Голова, значит… Быстро, но, наверное, заслуженно. А дома чего смотреть, я их и так знаю. В Корнеевский перееду, если все так, Светлана дом знает. Выкопаю картошку и увезете все разом, — она встала и поклонилась, — спасибо вам, Борис. Чаем бы напоила, но заварки нет, с травами сама пью, желаете?

— Спасибо, Василиса, мы со Светой поедем, дел еще много. Сейчас как раз дрова заготавливаем, привезем в Корнеевский дом, пусть вас дожидаются. Будете готовы к переезду, скажете отцу Светланы, у него трактор с тележкой, перевезем вас. До свиданья.

Василиса еще долго стояла на дороге, смотрела вслед уходящей машине. Когда рассеялась пыль, пошла на кладбище, сообщить новость своим.

Михайлов ехал обратно в думах. Это же надо довести человека до такого состояния… Наверное, улыбалась последний раз, когда еще дети в доме смеялись. Каменное лицо, мимические мышцы давно не работали. Светлана произнесла тихо:

— Наверное, Василиса на кладбище сейчас, обнимает могилки своих детей, у ней двое было, мальчик и девочка. Крупозное воспаление легких, как сказала тогда фельдшерица.

— Плачет…

— Нет, она давно не плачет, выплакала отмеренное. Никто за последние годы не видел ее смеющейся, улыбающейся или плачущей. Закаменела она с горя, ты не думай, что она отнеслась к тебе плохо, придет время — оттает в деревне, добро и камень понимает, — пояснила Светлана.

— Да… обидно и злостно одновременно… Есть глава поселковой администрации. Он куда смотрит?

— Куда? — усмехнулась Светлана, — в бюджет, вестимо, где бы и как еще что-то прихватить незаметно. Не до Василисы ему. Ты думаешь ей лет пятьдесят?

— С виду так, — ответил Борис, — но я скидку сделал. Наверное, сорок пять.

— Не угадал, ей сорок лет. Пенсию или выплаты какие, не знаю точно, по потере кормильца получает, копейки, а не пенсия. Уехать дальше Михайловки сердце и душа не позволит — дети там у нее лежат. Муж и родители.

Дрова привезли деду Матвею и Василисе в будущий дом. Народ удивлялся, как раньше ей не предложили переехать в Михайловку, жить одной невозможно, а она жила уже целых пять лет.

Видя работающий трактор, Назар пришел к Андрею.

— Надо бы и мне дров привезти, Андрюша, когда сможешь?

— С чего это, Назар, я тебе дрова должен возить? Я что, благодетель какой? — с усмешкой ответил Андрей.

— Трактор обчественный. Все права на него имеют, вся деревня. Не хочешь — давай я сам съезжу.

— С чего это ты взял, что трактор общественный, а, Назар?

— Так Колькин трактор…

— Почему это он Колькин, он что, купил его?

— Ну не Колькин, — согласился Назар, — он на нем работал, трактор поселковый.

— Ты, Назар, дурака не включай. Прекрасно знаешь, что это бывший колхозный трактор и еще при колхозе его списали, как отслуживший свое. Так?

— Ну, так.

— Это не поселковый трактор, они его просто отремонтировали и пустили в работу, средства в него вложили свои и пользовались. Так?

— Ну, так.

— А когда он опять сломался напрочь, его просто кинули, там, где он и сломался, то есть у Кольки. Так?

— Ну, так.

— Когда Борис Николаевич предлагал трактор отремонтировать — ты хоть рубль дал на ремонт? Не дал. Так?

Назар молчал, начиная понимать, куда клонит Андрей.

— Вот тебе и ну так, ты рубля пожалел на ремонт, а сейчас хочешь на нем дрова возить — не выйдет, дорогой. Не выйдет. Иди в поселок, проси, требуй, а я тебе ничего не должен. Ты все себе только хочешь иметь и задарма причем, о других ты не думаешь. Вот и подумай, как дальше станешь жить со своим эгоизмом.

— Вот ты какой, Андрюха, стал, — озлобился Назар, — зятя генерала заимел и теперь права качаешь? Это мы еще посмотрим, трактор у тебя все равно заберем, обчественный будет.

Он повернулся и ушел. В поселок завтра наверняка попрется, кляузничать и трактор вымаливать, понял Андрей. Бутылки не даст, удавится за нее. Потом Кольку просить станет, он снова на тракторе работает. А здесь уже без бутылки никак. «Обчественный… говорить бы хоть правильно научился сначала»…

Андрей оказался полностью прав. Назар сразу с утра направился в поселок, отмахал двадцать верст пешком, заявился к Ветрову Кузьме Олеговичу, главе поселковой администрации. Постучал в дверь, открыл осторожно.

— Можно, Кузьма Олегович?

— А, Назар, заходи. Чего тебе?

— Так я это… трактор у нас в Михайловке обчественный… я вот…

— Чего? — не понял Ветров, — какой трактор у вас, откуда?

— Обчественный… ваш в смысле.

— Какой обчест… тьфу ты черт, какой общественный, ты говори толком, — уже начал нервничать Ветров.

— Я говорю… трактор, на нем Колька еще давно работал, а потом он сломался.

— Ну, знаю я, тебе-то че надо, Назар?

— Так дров привезти надо. Трактор Андрюха Яковлев забрал и не дает.

— Он же сломанный, какой с него толк? Там ни карбюратора, ни головки, ни черта нету, я знаю.

— Так генерал денег дал, Андрюха его наладил и ездит, а мне не дает.

— Почему он тебе его давать должен? — удивился Ветров.

— Трактор ваш был, обчественный, значит, Андрюха не дает, а мне дрова надо привезти, — объяснил Назар, — надо трактор, Кузьма Олегович, у Андрюхи забрать, чтобы вся деревня им пользовалась.

— Вот оно что, — наконец разобрался в ситуации Ветров, — ты совсем, Назар, ополоумел что ли? Ты же бывший колхозник, знаешь, что трактор списанный, мы его в свое время подобрали, вложили деньги, отремонтировали и использовали. Теперь генерал деньги вложил, значит, его сейчас трактор, тесть на нем ездит — все правильно. Ты, наверно, хотел трактор взять и не платить?

— Конечно, — обрадовался Назар, считая, что его поняли и помогут.

— Ты совсем, — Ветров покрутил пальцем у виска, — сейчас нет общественного, коммунизм мы так и не построили. Все имущество у частных лиц, у фирм или у государства. И платить, Назар, ты должен, соответственно, собственнику.

— И че делать теперь? Андрюха Матвею бесплатно привез дрова, а мне не хочет?

Ветров смотрел на этого человека и удивлялся проявляющейся жадности. Двадцать верст пешком отмахал и обратно еще столько же пройдет, но бутылку самогона Андрюхе не даст. А уж если тот деньгами берет, то мерзнуть станет зимой, но рубля не даст.

— Назар, — с трудом сдерживая себя, заговорил Ветров, — дед Матвей Андрея два года снабжал мясом и рыбой, когда он безногий был. Ты хоть рыбку одну ему раз принес? Можешь не отвечать, знаю, что не принес. Это все у нас в поселке знают, тем более в Михайловке. Жадный ты, Назар, и эгоистичный, я прямо тебе говорю, не скрывая. Хочешь нормально жить — измени свое отношение к людям, не бегай по начальникам с кляузой. Хочешь совета — иди к Андрею с повинной, говори, что осознал ошибку, дай ему денег или бутылку. Не знаю, какая у него там такса. Все, Назар, иди, не мешай работать.

Назар вышел, поплелся в сторону дома, шел медленно, прикуривая сигарету. Раздумывал — к кому бы еще обратиться, чтобы трактор забрать. «Почему Андрюха может им пользоваться, а я нет. Права у всех одинаковые. Если у генерала денег больше, то он правее меня? Надо в район идти, а там к кому? Не прав Кузьма, если Андрюха забрал трактор, значит, и я могу забрать. Если Кузьма не прав, точно в район надо».

В район идти не хотелось, еще десять верст, а обратно потом все тридцать. Есть люди, которые находят объяснения и причины под свои желания и Назар нашел повод все-таки в район не идти. Надо найти Кольку, он здесь, в поселке работал, он может трактор забрать.

Нашел он его на деляне, Николай закидывал чурки в тележку, тоже возил дрова поселковым. Рассказал все. Колька хмыкнул, ответил:

— Прав Андрей и Кузьма Олегович прав. Ты, Назарка, если хочешь дрова иметь, готовь триста рублей, я, теперича, самогонкой не беру.

— Триста рублей, — ужаснулся Назар, — это же можно триста раз в лес съездить.

— Как хочешь, — усмехнулся Николай, — иди в район, там пятьсот возьмут и за доставку триста. Правильно Андрюха с тобой дел не хочет иметь, ты уже всех в деревне достал своей жадностью. С колхоза еще.

Он сел в кабину и уехал, не взяв с собой Назара. «Нет, так нет, — быстро нашел объяснение Назар, — пойду к Андрею за двести рублей договариваться».

Он вернулся домой к вечеру, Марья потеряла его, запричитала:

— Ты куда пропал, черт окаянный, где тебя носило целый день. Люди работают, а он прогулки устраивает.

— Где надо, там и был, — огрызнулся Назар, — не твоего бабьего ума дело.