Зря петухи будили Михайловку ранним воскресным утром. Туман, растекающийся по реке и окрестностям, обещал хорошую погоду. Встававшее солнце рассеивало его лучами, заглядывало в окна и поднимало жителей.

Просыпалась Михайловка теперь не с петухами, а с восходящим солнцем, умывалась, приводила себя в порядок и высыпала на улицу народ в праздничной одежде — сегодня выборы.

Вчера все вышли из орешника, топили баньку, мылись и отдыхали, а сегодня собирались постепенно у дома Михайловых, играли на гармошке и пели частушки с песнями. Веселилась Михайловка, ожидая приезда поселковых.

Вскоре заметили подъезжающий автобус и автолавку, обрадовались и замолчали. Михайловы распахнули ворота настежь, члены избиркома вошли во двор, расположились на поставленном столе.

Первыми голосовали, конечно, Михайловы, потом Яковлевы и остальные жители, собирались у автолавки, рассматривали и покупали нужные товары. В течение часа проголосовали все и автобус с избирательной комиссией уехал. Автолавка еще торговала несколько часов, но потом уехала и она. Разошлись гармонисты и люди по домам, кончился праздник впервые без самогонки и запоев. Переодевались люди, собираясь на следующий день снова в орешник. Михайлов давал возможность заработать немного на кедровых орехах.

Голоса подсчитали уже на следующий день к обеду, а к вечеру приехал в Михайловку сам Пономарев. Спросил разрешения войти, поздоровался и начал сразу:

— Как вы думаете, кто победил на выборах? — с гордостью спросил он.

— Полагаю, что победил с большим отрывом господин Пономарев, — ответил с улыбкой Михайлов.

— Да, совершенно верно. Если бы мне раньше сказали, никогда бы не поверил, что человек, сидя в Михайловке, в этой, извините, дыре, может управлять процессами в районе. И как управлять — во стократ лучше любого предвыборного штаба. Приехал поблагодарить вас за участие в моей судьбе и данные советы.

Он достал бутылку коньяка, передал Михайлову пакет, в котором тоже оказался коньяк. Светлана быстро собрала на стол.

Пономарев произносил тосты только за Михайлова, радовался от души, что жизнь свела его с таким человеком.

— Вы знаете, Борис Николаевич, сколько процентов я набрал на выборах? — с гордостью спросил он.

— Откуда? — усмехнулся Михайлов, — я не член избиркома, здесь нет интернета, чтобы отслеживать итоги онлайн. Но, полагаю, процентов восемьдесят набрали.

— Да, вы, как всегда, правы — восемьдесят один и пять десятых процента. Это невиданный доселе результат, с таким отрывом еще не побеждал никто. Кузнецов теперь волосы на заднице рвет, — Пономарь глянул на Светлану, — извините, пожалуйста, Светлана Андреевна, вылетело от счастья.

— Ладно, чего уж там, — ответила она, посмеиваясь.

Пономарев продолжал:

— Он никак понять не может, почему это произошло, каким образом я сумел победить? Вас он во внимание не берет, не верит.

— Верит, не верит — это его право, — произнес Михайлов, — сам как думаешь, Ефим Захарович, почему я голосовал за тебя?

— Честно сказать, Борис Николаевич, не знаю. Прикидывал так и этак — вроде бы не должны, но сделали. И явно не из-за трактора, в этом как раз уверен на все сто, — ответил он.

— Огорчаешь ты меня, огорчаешь. Думал, сам поймешь, разберешься…

— Борис Николаевич, я все пойму, во всем разберусь, не успел еще, Борис Николаевич, — испугался Пономарев.

— Не волнуйся. Иногда на Руси ставят клеймо на человека и хлещут им всю жизнь. Он уже другой стал абсолютно, а его все этим клеймом погоняют. Я понял, что ты свою криминальную деятельность оставишь…

— Борис Николаевич, помилуйте…

— Мы не в следственном комитете и не на партсобрании, Ефим Захарович, не перебивай.

— Слушаюсь, — подобострастно ответил Пономарев.

— Парень ты грамотный, перспективный, умеешь нестандартно мыслить, не только в свой карман положить, но и людям кусок дать. Из двух зол выбирают меньшее. Я понял, что ты пользы людям принесешь больше, чем Кузнецов. Он в последнее время лишь в свой карман кладет, на авторитете личный капитал делает. Да, авторитет у него заслуженный, но без поддержки он исчезает быстрее, чем зарабатывается. Нет активного поиска деловых партнеров, перспективного и актуального бизнес плана, производство начинает хиреть понемногу, но пока это еще не очень заметно. Кузнецов, как хороший директор, кончился, а возможный криминал начался. У тебя наоборот, Ефим Захарович, почему бы мне тебя в это кресло не посадить?

У Пономарева пересохло во рту, даже пальцы стали немного подрагивать от волнения. В возможностях генерала не сомневался, но это было выше его мечты. Он не понимал, как это вообще возможно.

Михайлов плеснул в бокалы коньяк, предложил выпить, заметив, как реагирует на разговор Светлана, не пытающаяся скрыть свое восхищение мужем и смотрящая на гостя, словно на школьника.

Пономарев выпил коньяк, словно водку залпом, отдышался немного, не закусывая, заговорил:

— Вы хотите сказать, Борис Николаевич, что я стану директором судостроительного завода?

— Я ничего не хочу, — пояснил Михайлов, — я уже сказал. Станешь, естественно, но не завтра. Ты пока присмотрись, выяви потенциальных партнеров, наметь бизнес план в голове, возможности завода. Какую побочную, но рентабельную продукцию он в состоянии производить. Кузя не акционер, он наемный работник. Через месячишко, другой, на тебя хозяева выйдут — вот и покажи себя во всей красе. Теперь понял ситуацию?

— Понял, Борис Николаевич… пути господни неисповедимы…

Светлана, не выдержав, засмеялась, прикрывая рот салфеткой.

— Пути, так пути, — неопределенно проговорил Михайлов, — у тебя один путь, Ефим Захарович, о народе, о простых людях не забывать. И все получится. Действуй, но не злодействуй.

Когда довольный и окрыленный Пономарь уехал, Светлана спросила мужа:

— Боря, ты знаешь акционеров завода?

— Не знаю. Ты хотела услышать — на каком основании я сделал вывод, что Пономарь сядет в кресло директора завода? — спросил он, сам же отвечая на вопрос: — Это из логики следует. Заводик нерентабельно стал работать, сотрудники жалуются на низкую зарплату и несвоевременность выплаты. До зарплаты акционерам — как до фонаря. Им прибыль нужна, а ее нет или почти нет. Кого на место директора поставить? Есть один свеженький, новенький человечек, они с ним побеседуют, поймут, что он лучший из кандидатов. Я же не зря озвучил, чтобы он к разговору готовился. Видишь, Света, все просто оказывается.

Она подошла к мужу, прижалась к груди.

— У тебя всегда ларчик просто открывается… умненький ты мой… и родной.

Время… единственно постоянная константа. Все меняется, исчезает, появляется. Люди, планеты, галактики… Время не исчезает, не меняется и не появляется вновь. Оно лишь течет медленно или быстро. Прошлое стремительно, будущее неторопливо. Его бывает больше или меньше, но оно было и есть всегда. Время — то, что меняет историю, переписывает учебники. Но есть люди, не попавшие в свое время. Им приходится нелегко, их не понимают, не ценят. Время… оно возносит на вершину или кидает в пропасть. Его элементарно не хватает или оно находится в избытке. А иногда время начинает играть с человеком в больше-меньше.

Михайлов оформлял свое ООО «Соболь» самостоятельно, не прибегая к помощи юристов. Заранее изучил юридические тонкости, необходимые документы… Все шло гладко и быстро. Не зря в песне поется: «Как хорошо быть генералом»…

Все уперлось в получение лицензии. Руководитель районного отделения «Россельхознадзора», чувствовавший себя царьком, никоим образом не соглашался дать долгосрочную лицензию ООО, которая разрешала хозяйственную и иную деятельность, связанную с использованием и охраной объектов животного мира. Закон это позволял, но не позволял местный царек.

Михайлов убеждал: «С конца октября по апрель Михайловка отрезана от райцентра. Осенью ледостав, через Лену не перебраться, понтонные мосты разведены, зимой дороги занесены снегом, не проедешь, весной ледоход. Охотники вынуждены ждать декабря, потом пешком идти тридцать километров за лицензией и обратно еще тридцать, а в это время уже вовсю идет охота. Это очень неудобно охотникам, люди итак отрезаны от большой земли, не имеют ни каких удобств, необходимо пойти им навстречу, закон позволяет. Пусть получают именную лицензию в нашей фирме».

Но местный руководитель, Царьков Иван Степанович, сидел в кресле с ухмылкой. Все только о генерале и говорят — он и это может и то. Давно пора прекратить сплетни и поставить мужика на место. Пусть теперь посплетничают, что генералишка на лицензии обломился. Кузнецову расскажу, он обрадуется.

— Соответствующие надзорные органы не в состоянии проконтролировать своевременно вашу деятельность, если вы бы получили такую лицензию, — с явным удовольствием заговорил Царьков, — именно ваша изолированность не дает мне морального права выдать долгосрочную лицензию, по которой вы сможете работать бесконтрольно в ущерб государству. Ответ однозначный — долгосрочную лицензию вы не получите. До свиданья.

Михайлов не стал спорить и что-то еще доказывать, он вышел на улицу, закурил. Светлана, ожидавшая его в машине, подошла.

— Не дали?

— Не дали, — ответил Михайлов.

— Это, наверное, хорошо. Сам подумай, зачем нам лишняя головная боль? Выдавать именные лицензии, контролировать госпошлины, понаедут с проверкой… В уставе есть деятельность по закупу, обработке и продаже пушнины? Есть, что еще надо? Так что спасибо этому Царькову надо сказать, отвел от лишних проблем.

— Ты права, Света, конечно, права. Фирму оформили, зарегистрировали, счет открыли, обойдемся без лицензии. Купим, выделаем и продадим шкурки, все правильно. Но здесь другой аспект есть — политический. Царьков меня, в принципе, поимел, что на имидже скажется. Хотя… зачем мне имидж в Михайловке? Ты у меня есть и достаточно, — он улыбнулся, — поедем по магазинам, купим сотовый телефон. Станем иногда в город звонить, а то в сплошной отрыв ушли.

Около Универмага Михайловы встретили Пономарева, поговорили так, ни о чем и разбежались. Пошли в отдел сотовой связи, выбрали телефон. Светлана чувствовала, что Борис не в настроении, чем помочь не знала. Это пройдет, время вылечит. Опять это время… оно еще и лечит.

Пономарев ничего не сказал Михайлову, но после разговора не поехал, полетел к Царькову. Ворвался в его кабинет.

— Ты знаешь, говяжья твоя голова, кому ты в лицензии отказал, знаешь? — закричал он.

— А, защитничек нашелся, депутат новоиспеченный, пользуешься своим правом неприкосновенности. Ничего, с тобой еще разберемся, Кузнецов и не таких обламывал, как ты.

Пономарь вспомнил Михайлова и его совет: «Помягче надо с людьми, помягче». Проговорил тихо:

— Вот и разберемся, уважаемый, не скучай, генерал таких вещей не прощает.

Он вышел из кабинета, хлопнув дверью. Народ в приемной не знал, что и думать, выводов не делали, ждали развязки событий.

Михайлов набрал номер телефона, решил позвонить своему другу генералу, начальнику МВД области.

— Здравствуй, Олег, купил телефон, теперь могу звонить тебе почаще, когда в районе бываю. Как дела, здоровье?

— Здравствуй, Борис, рад слышать, Мишка Сухоруков недавно звонил, говорит, что ты женился.

— Точно, тебе звонил по спутниковому, но не дозвонился, хотел и тебя пригласить. Что там в мире и области творится?

— Нормально все. Мишка говорит, что ты теперь дворянин.

— В смысле? — не понял Борис.

— Как старые дворяне — собственную деревню имеешь, Михайловку.

— А-а, Мишка всегда был с юмором. Кстати, Олег, ты же охотник, приезжай на охоту, сбегаешь в лес с тестем.

— Далеко, Борис, но все равно спасибо. Да-а, у вас там местного царька снимают.

— Какого?

— Царькова. Не слышал, что ли?

— Нет, у меня же в поместье нет связи с миром. Так и живу в слепоте полной. А за что?

— Подробностей не знаю, хотел у тебя узнать, завтра приказ выйдет. Как с местным начальником ОВД живешь, нормально?

— Не-е, вообще не живу, только с женой.

Посмеялись оба и попрощались, обещая приезжать друг к другу.

Вот так дела… Царькова снимают… Как вовремя! Вот тебе и время…

На следующий день райцентр гудел новостями. Никто не догадывался и не поверили бы истине, что это элементарное совпадение.

* * *

Светлана взяла коробки с электроплиткой и чайником, пошла к Василисе. Вначале смутило, что муж покупает это для чужой женщины, но потом она успокоилась. Деньги с зарплаты вычтет и отнести сам попросил. Выходит, что для Василисы это она купила, а не Борис. Что это — ревность? Чушь, конечно, сама бы тоже помогла. Но я баба, а он мужик…

Светлана вошла во двор… Василиса обживалась, и дом уже не выглядел заброшенным. Чурки сложены аккуратно и половина уже порублена на поленья, чуть сбоку стояла печка-железка, на ней Василиса готовила еду. Плиту каждый раз не станешь топить — дома жарко и дров уйдет много.

Она постучала в дверь и, не дождавшись ответа, вошла. На кухне стол и шкафчик над ним, еще, видимо, времен гражданской войны, несколько табуреток. В комнате пружинная кровать с периной. Все чисто, аккуратно и убого.

Светлана поставила коробки на стол. Интересно, где же сама Василиса, куда она могла уйти? В гости не пойдет, это точно. Значит, ушла в Грязновку к своим на кладбище, десять верст для деревенских не расстояние.

Навязчивый образ Михайлова постоянно преследовал Василису. С ним вставала, работала и ложилась. После переезда еще ни разу не посещала могилки, так долго никогда не отсутствовала.

Пять ухоженных могилок в рядок, деревянная скамеечка… она присела и не заметила, как образ Михайлова исчез. Стала вспоминать и говорить с детьми, родителями, мужем. Долго, очень долго сидела, не шевелясь, с виду задремавшая женщина. Сегодня она увидела то, что раньше не приходило — лютый холод и снег, дети, выскочившие раздетыми на улицу, веселились, кидая друг в дружку снегом. Потом враз встали, понуро наклонив головы: «Ты прости нас, мамочка, тебя не было и нам стало жарко у печки. Выскочили поиграть… ты прости нас, мамочка». Лица постепенно растворились и видение полностью исчезло.

Василиса почувствовала, как по щекам бегут слезы, смахнула их ладошкой. «Деточки вы мои, деточки, почему же вы не оделись»? — все шептала и шептала она. Так и сидела, отрешившись от внешнего мира.

Потом перед глазами стало появляться что-то непонятное, постепенно вырисовываясь в лес, в то самое место, где медведь задрал ее мужа. И он вышел сам совершенно в другой странной и белой одежде. Четко просматривалось лишь лицо, заговорил родным голосом, но словно издалека: «Ты любишь, Василисушка, любишь. Терпи, Василисушка, хороший человек, добрый…не твой он, Василисушка. Ты иди, не время еще быть с нами». Она видела, как откуда-то появились дети, прижавшись к отцу, и стали удаляться, пока не исчезли совсем.

Василиса встала со скамейки… «Любишь… кого я люблю»? Перед глазами вновь всплыл образ Михайлова… она так и осела на скамью. Сердце застучала, словно готовое выпрыгнуть. «Боренька»… И опять родной голос мужа: «Не твой он, Василисушка, терпи»…

Она огляделась, уже стало темнеть. Пошла обратно быстрым шагом, смахивая с лица бежавшие слезы. Что-то перевернулась внутри, словно вынули камень, и стало легче дышать. То шла тихо, то почти бежала, иногда останавливаясь совсем… и плакала. Плакала впервые за несколько последних лет. «Не мой он, не мой», стучали в голове слова.

Стемнело и в деревне не видели, как вернулась Василиса, заметили лишь зажженный свет в доме. Она подошла к столу, потрогала стоявшие коробки, снова заплакала тихо и беззвучно. «Не мой»…

Не так уж давно не стало Зинки самогонщицы, и народ как-то не вспоминал о ней. В России традиционно отмечали праздники с выпивкой и где брать самогонку, если нет Зинки? Хорошо выгнанная самогонка гораздо крепче и приятнее магазинской водки. Михайлов, новенький деревенский житель, но тоже предпочитал самогонку, особенно на кедровых орешках, как делала его теща. Он и подсказал Нине Павловне заняться этим делом. Самогонный аппарат был, пшеницу, дрожжи и сахар привез.

Михайловка постепенно оживала — возвращались из орешника люди. Светлана встречала, записывала, кто, сколько кулей набил, складывали их в одном месте, чтобы легче грузить на машины и не разъезжать по дворам.

Топили баньку, мылись и чистенькие приходили к Михайловым за спиртным. Светлана отпускала под запись по бутылке, не более, чтобы не злоупотребляли люди. Притащился и Колька.

— Тебе чего? — спросила Светлана.

— Как чего? — опешил он, — все же идут.

— Все в орешник ходили, не грех после баньки и трудов принять немного, — пояснила она, — а ты, теперь, человек наемный, в орешнике не был. Нечего пьянство разводить, если надо — пусть Татьяна сама придет.

Сконфуженный Колька вернулся домой ни с чем, с генеральшей в деревне никто не спорил. Не боялись, а уважали Светлану, называя теперь по отчеству. Мать и отца кликали по имени, а ее Светланой Андреевной, не иначе. Только Василиса называла по-старому, и все считали это нормальным.

Через несколько дней утром приехал Пономарев и следом за ним три здоровенных КАМАЗа. Мужики грузили кули, вытаскивая из клуба, получилось по сто в каждый. Руководила погрузкой Светлана, подзадоривая иногда согнувшихся от тяжести мужичков.

— Василиса куль взваливает и прет свободно, а вы, как скукожившиеся мальчонки, тащитесь еле-еле, — подзуживала она.

Работа шла быстрее и веселее, Светлана объявила деревенским после погрузки:

— За деньгами к вечеру приходите, сюда же.

Загрузившись, КАМАЗы сразу ушли в город, минуя райцентр. Она вернулась домой, поняла, что муж с гостем уже побеседовали, и он собирается уезжать.

— Пришел мой главбух, — улыбнулся Михайлов, — с вас расчет, Ефим Захарович.

Пономарь поднял с пола большой и «толстый» кейс, спросил:

— Это сколько там будет?

— Триста кулей по пятьдесят килограмм, — ответила Светлана.

— Непривычно как-то по сто рублей принимать, — вздохнул он, — всегда по двадцать пять брали. И ваши эту таксу хорошо знают.

— Непривычно, Ефим Захарович, брюки ширинкой назад носить, — прокомментировал Михайлов.

Светлана прыснула от смеха, Пономарев тоже рассмеялся.

— Славные вы люди, господа Михайловы, — он вынимал деньги из кейса, — и юмор у вас достойный. Вот… все полтора миллиона.

— Конечно, Ефим Захарович, у тебя в городе две розничных точки, где вы по двести пятьдесят реализуете орех, что-то по двести оптом скинете. Твой навар в разы получается больше, — пояснил Михайлов.

— Да, приятно работать с умным человеком — себя не забудет и другим покушать дает. Но мне пора. Теперь до весны что ли или до лета?..

— Мы всегда рады тебя видеть, Ефим Захарович, в любое время, хоть летом, хоть зимой, — улыбнулся Михайлов, — но подожди немного, мы же теперь фирма, сам понимаешь, надо бумаги оформить.

Светлана протянула ему приходный кассовый ордер и накладную, он посмотрел.

— Почему по тридцать рублей я покупаю? Давайте напишем по двадцать пять.

— По двадцать пять ООО «Соболь» приобретает и реализует по тридцать, — пояснила Светлана, — у нас тоже должен быть навар для налоговой.

— Конечно, — согласился Пономарев, — вы правы, Светлана Андреевна.

Когда Пономарь уехал, Светлана решила переговорить с мужем сразу, не откладывая на потом.

— Борис, покупать орех по пятьдесят рублей благородно и мне не жалко для сельчан денег. Но что они подумают, зная твердую для них ежегодную цену? Приобретем по двадцать пять и вопросов не возникнет, все останутся довольны. Купим по пятьдесят и у многих возникнут сомнения. А сколько Михайловы поимели? Наверняка в поселке и райцентре потом похвастаются. Зачем нам лишние вопросы, Борис?

Он задумался, ответил не сразу:

— Наверное, ты права, Света, я давно понял, что добро — штука о двух концах. Причем отрицательный всегда тяжелее. Добро мы и так сделали — не надо возить орех в район, дали возможность заработать людям. Согласен, конечно, согласен, умница ты моя.

Михайловы пообедали, и Светлана села писать расходники, чтобы в клубе провести расчет побыстрее. Сверялась с записями, прописывая сумму в каждый ордер, оставалось внести только паспортные данные и расписаться. Как раз закончила к концу дня и пошла в клуб. Не хотела, чтобы приходили домой — натоптали и навоняли.

Увидев, что генеральша пошла в клуб, потянулись за нею сельчане. Извинившись, она попросила мужиков сходить за паспортами.

— Зачем вам пачпорт, Светлана Андреевна? — сразу же спросил Назар, — вы и так всех знаете.

Довольный, он огляделся, ища поддержки.

— Придет к тебе участковый, Назар, — с улыбкой поясняла она, — и спросит: откуда деньги, украл? А ты ему в нос квитанцию, он сразу поймет, что обидел честного и порядочного человека, извинится. Понятно?

— Понятно, — ответил он, — так идтить что ли?

— Идтить, Назар, идтить, — она засмеялась, — иди уже.

Пришли в клуб семьями, за паспортами уходили по одному и возвращались быстро. Светлана раздала расходники, пояснила, что и где необходимо написать и расписаться. Выдавала деньги медленным счетом, но деревенские обязательно пересчитывали, заворачивали в тряпочку и уносили домой прятать. Заработали неплохо, по двенадцать с половиной и более тысяч. Потом возвращались довольные обратно, ждали, когда Светлана Андреевна рассчитает последнего и веселились. Два гармониста наяривали плясовые, пели частушки и песни. Даже Василиса пришла посмотреть, заглянула с порога, посмотрела, словно ища кого-то, и удалилась.

Впервые за несколько лет собирались в клубе сельчане, веселились и говорили Михайлову спасибо, хотя его самого и не было. Светлана предложила пойти, но он отказался.

Дома Борис спросил:

— Как все прошло, Света, все мужики остались довольны?

Она, не раздумывая, ответила:

— Все довольны, особенно не мужики, а их жены. Пляшут в клубе, поют, веселятся, тебя хвалят. Не знаю, почему ты не хочешь пойти, можешь не петь, не плясать, просто посмотреть, людям будет приятно тебя видеть. Точно не помню, но лет десять в клубе не собирались, представляешь. Праздник у наших, праздник труда и надежды. И это все дал им ты.

Светлана заметила, что он сидит на диване, уставился в телевизор, но словно не видит и не слышит его. Где витают его мысли сейчас? Надо оставить его в покое, решила она и ушла на кухню. Присела на табурет и тоже задумалась, стараясь понять Бориса. Все прекрасно и замечательно, а он грустит.

Михайлов вышел на крыльцо, сидел долго, курил. Светлана вынесла куртку, накинула ему на плечи.

— Уже не лето, Боря, замерзнешь.

— Да… пойдем.

Он устроился снова на диване, выключил телевизор и заговорил, не спеша:

— Уже холодно, да… Вспомнил свой последний бой… Я не рассказывал тебе, почему вернулся сюда. Этот дом почти не вспоминал никогда. Хотелось вернуться, посмотреть, речку, сопки, половить рыбку. Помню, как поймал свою первую на прутик и голый крючок, маленький гольянчик зацепился хвостом, когда я вытаскивал. Не помню, сколько лет мне было, но в школу еще не ходил, скорее всего, лет пять. Насовсем вернуться не хотел тоже, просто приехать в отпуск и порыбачить несколько дней, пройтись по местам, что всплывали в памяти. Эта несбыточная мечта так и не осуществилась.

Светлана внимательно слушала родной тихий голос, хотела уже возразить, что ты же здесь, но сдержалась, а Борис продолжал:

— Мы тогда возвращались с задания на трех коробочках, так называли бойцы БТРы. Я не отсиживался в госпиталях, тем более, что они располагались в Моздоке, а не в Чечне. Был и в Грозном сортировочный госпиталь, но он появился не сразу. Я частенько выезжал со спецназом на боевые операции, оказывал медицинскую помощь на поле боя или неподалеку. В стране экономическая разруха, зарплату не платят. Магазины полнятся продуктами, а купить не на что. Огромная пропасть между кучкой людей и народом. Посередине болтается узенькая ленточка середнячков. Духи элементарно покупали офицеров и даже генералов, владея секретной информацией. Кто-то примитивно сдал, и мы попали в засаду на узком участке пути. Первую и третью коробочку подбили сразу из гранатометов. Вступили в бой, отстреливались, у меня сзади разорвалась граната… Контуженный и с осколком в спине очнулся в госпитале. Как туда попал — до сих пор не знаю, наверно, духи посчитали мертвым. Осколок достали, долго слышал плохо, но все восстановилось со временем. Остался тремор правой руки, пальцы дрожали, а это для оперирующего хирурга профессиональная смерть.

Он покрутил правой ладонью, погладил ее.

— Мне тогда как раз генерала присвоили, отзывали в Москву, но приказ запоздал. Генерала с боевыми заслугами не списали из армии, болтался то там, то сям. В армии достаточно генеральских не оперирующих должностей. Короче… не смог… подал рапорт и ушел на пенсию. Вернулся домой, успокоился и смирился. Обидно, конечно, было, но что поделать, война без потерь не бывает. Тремор постепенно стал исчезать, можно было восстановиться в армии, но стала сниться мама… Принял решение, вернулся туда, где родился, и не жалею.

Он замолчал, прикрыл веки, наверное, все еще вспоминая что-то. Светлана подсела поближе, обняла и тоже молчала.

* * *

Военный аэродром просыпался по распорядку дня или по тревоге, третьего не дано. Собственно аэродромом его назвать сложно в привычном понимании этого слова — отсутствовала взлетно-посадочная полоса, но она планировалась в будущем в качестве запасной. Вчера прибыла дополнительно рота стройбата, которая займется корчеванием полосы, отсыпкой и укладкой бетонных плит.

Командир авиаполка Сухоруков категорически возражал против авральных действий. «Сейчас не лето, товарищ генерал, — говорил он, — бойцы элементарно замерзнут в палатках, температура ночью минусовая и ожидается понижение до двадцати градусов. Предлагаю направить два отделения, не более, которые возведут теплое жилье, зимой у нас до минус пятидесяти».

«Отставить возражения, полковник, — приказал генерал, — вы в армии, а не в клубе дискуссий. Вертолетами доставят щитовые домики, соберете за сутки и приступайте к строительству взлетно-посадочной полосы. Это приказ, полковник».

«Есть, товарищ генерал, отставить возражения и выполнять приказ», — ответил он.

У командира роты стройбата свое начальство, но оперативно его подчинили Сухорукову. В первую же ночь возникла нештатная ситуация, один из бойцов стройбата решил прогуляться к боевым вертолетам. Караул остановил его, но боец не реагировал, выстрел в воздух впечатления не произвел, караульный применил оружие на поражение, раненого бойца доставили в медчасть.

Сухоруков приказал построить роту.

— Я командир авиаполка полковник Сухоруков, — начал он, — ваша рота находится в моем оперативном подчинении. Отсутствующую дисциплину стану наводить лично. Кто командир отделения раненого бойца? Выйти из строя.

— Сержант Рогозин, — доложил вышедший на два шага вперед.

— Сержант Рогозин, приказываю прибыть в медчасть полка, бегом марш.

— Есть, — ответил сержант и убежал.

Полковник продолжил, говорил громко, ясно и четко, словно рубил фразы:

— Нарушителям воинской дисциплины, инициаторам дедовщины, плохим командирам назначаю курс витаминотерапии посредством укола в задницу. Полезно для здоровья и мозгов, болезненный укол сберегает жопу от излишнего засиживания. Недостаток один — хромает потом боец дня три от боли. Любителям кляуз поясняю сразу — это не наказание, а забота о здоровье солдата. Наказан будет только боец, стоявший в карауле, он должен был применить оружие на поражение без предупреждения. Поясняю — следующим любопытным станем выбивать мозги свинцовым методом, а не стрелять по ногам.

Вдалеке раздался душераздирающий крик. Все повернули головы.

— Смирно, — крикнул полковник, — это нормально. Жопа сержанта Рогозина принимает витаминный курс. Разойтись.

Командир роты, капитан Николаенко, подошел к полковнику.

— Жестко вы, Михаил Семенович… В армии не первый день, но о вашем методе не слышал.

— Это не мой метод, капитан. Его, в свое время, изобрел и применял генерал Михайлов. Человек удивительной доброты и порядочности. Как-то приехал особист за бойцом, мы считали его невиновным, а они нашли стрелочника. Реально грозил солдату срок в два-три года дисциплинарного батальона. Михайлов, тогда еще майор, продемонстрировал особисту свое витаминное наказание. Тот в шоке был, когда увидел кричащего солдата, покрывшегося холодным потом. Особист дело замял, но приказал проследить за всем недельным курсом терапии. Михайлов колол обычные безболезненные витамины, боец кричал и все обошлось. Но первый укол был настоящим. Так что поговори с бойцами, капитан, объясни, что расхлябанности и дедовщины я не потерплю. Метод действительно хорош, главное — за него наказать нельзя, он полезен. Не наведешь дисциплины — самого в медчасть отправлю. Свободен.

Он услышал звук приближающегося вертолета. «Свои особисты есть, так еще с округа прислали», — пробурчал Сухоруков и пошел встречать прилетевших.

С проверкой прибыл полковник Растрига Эдуард Карлович, начальник особого отдела воздушной армии лично. Сухоруков задумался — на данное ЧП могли отправить и рангом пониже. Почему прилетел сам Растрига? В голове вертелись лишь слабенькие версии.

Расстрига поздоровался с Сухоруковым и сразу же проехал к своему подчиненному, капитану Астафьеву, особисту полка.

Поехал разбираться — собирать сплетни и факты. Полковники знали друг друга давно, не дружили, но по службе пересекались. Растрига умел выслушать человека, выделить главное и никогда не подгонял факты, результаты экспертиз, и вещдоки под удобную начальству версию, считал Сухоруков.

Он прибыл к нему в кабинет в конце дня. Сухоруков встал, но Растрига махнул рукой — не до субординаций.

— Гадаешь — почему прибыл я? — сразу спросил Растрига.

— Не стану обманывать — гадаю, Эдуард Карлович.

— Стреляли, — улыбнулся Растрига, — и не первый раз. Что скажешь?

— Первый раз — моя вина, — ответил Сухоруков, — на случайность не списываю, она возникает из-за недоученности бойцов. Вчера… считаю, что караул действовал по уставу и оружие применил законно. Рота стройбата оперативно подчинена мне, дисциплину подтянем, товарищ полковник.

— Я уже наслышан, — он засмеялся, — откуда Михайловский метод знаешь?

— Служили вместе, потом он меня оперировал после ранения.

— Да, классный хирург был… не повезло мужику. Контузия и как следствие тремор пальцев. Не штабник он, попротирал несколько лет штаны и подал рапорт. Жаль… Но я слышал, что кто-то из Генштаба его вернуть хочет. Вроде бы прошел тремор, и он может оперировать снова. Но я не за этим прибыл и даже не из-за стрельбы. Тут все понятно — в стройбате дисциплины никакой, солдатику захотелось рассмотреть «Аллигаторы» поближе. Повод у меня другой есть, более серьезный. Ты свои задачи на ближайший год знаешь?

— Доведенные знаю, не озвученные не знаю, — ответил Сухоруков.

— Ишь, ты как… скользко ответил. А не озвученные следующие — это не взлетно-посадочная полоса. У тебя, в качестве последней доводки, станут испытывать новейшие вертушки, я их сам еще не видел. Поэтому твоя часть особо секретная, а у тебя гражданские разгуливают и даже бабы в «Аллигатор» садятся. Что скажешь, пока полковник?

— Даже так — пока полковник…

— А как ты хотел, Михаил Семенович? У тебя объект особой секретности, а ты гражданского хирурга приглашаешь, бабу его ублажаешь. Астафьев этого хирурга так и не нашел, нет его в районной больнице и не было. Может он агент ЦРУ или другой разведки? Решение по тебе уже принято, Михаил Семенович. Но я попросил отсрочить его — ты боевой офицер, профессионально грамотный и честный. Да, попросил отсрочить, пока не разберусь лично и просил не подключать к поискам ФСБ, надеюсь, ты этого хирурга сам сдашь вместе с женой. Что скажешь, Михаил Семенович?

— Что скажу? Скажу, что круто все замешано, в стиле старой школы НКВД, — ответил Сухоруков.

— Не понял? — удивился Растрига.

— Чего не понять? В НКВД первым делом донос ценился, а правильный он, не правильный — это уже вторично. Если не правильный, то пытками доводили до правильного. Больше мне сказать нечего, товарищ полковник.

— Ты обиженного из себя не строй, Михаил Семенович. Почему Астафьеву отказался отвечать на вопросы об этом хирурге? Может, мне все-таки скажешь?

— Вам скажу, товарищ полковник, но прежде мне хочется не морду, а харю поганую Астафьеву в кровь разбить, чтобы не кляузничал впредь. Один вопрос, Эдуард Карлович — я отстранен приказом от командования полком?

— Пока нет, — ответил Растрига, — но в чем дело? — ничего не понимал он.

— Извините, товарищ полковник, прошу прервать разговор на несколько минут, — он поднял трубку, приказал: — Начальника караула ко мне, быстро.

Через минуту в кабинет вбежал офицер.

— Товарищ полковник, начальник караула лейтенант…

— Отставить, возьмешь двух бойцов и к Астафьеву, доставишь его в медчасть на витаминотерапию. Силой доставить и подержать, чтобы он у доктора не брыкался. Это приказ, выполняйте, лейтенант.

— Есть, — лейтенант козырнул и убежал.

— Ты что творишь, Сухоруков, ты в своем уме? — возмутился Растрига.

— Извините, товарищ полковник, сейчас все поймете, — он снова снял трубку, — медчасть мне… доктор, к тебе сейчас Астафьева доставят, недельную дозу витаминов ему в обе жопы. Понял?… молодец, — он положил трубку и продолжил: — Астафьев ни у меня, ни у кого другого ничего не спрашивал, он прекрасно знает, кто этот хирург, никто этого здесь не скрывал. Я не стану вам отвечать, товарищ полковник, выйдите и спросите у любого бойца, даже не офицера. И все сами поймете. Кроме одного — почему Астафьев вам заведомую дезу загнал.

— Сухоруков, — возмутился Растрига, — ты можешь толком объяснить?

— Могу, но не стану, у солдат это лучше получится. А то скажете, что я тут всех подговорил.

Ничего не понимающий Растрига вышел из кабинета на улицу, увидел солдата.

— Боец, ко мне, — приказал он.

Солдатик подбежал, вытянулся, доложил:

— Рядовой Суворов.

— Какая у тебя знаменитая фамилия, боец. Как служится?

— По-суворовски, товарищ полковник.

— Молодец. Скажи мне, рядовой Суворов, когда солдат случайно ранил другого, ты знаешь, кто его оперировал, кто был здесь на территории части?

— Так точно, товарищ полковник, знаю.

— И кто же?

— Генерал Михайлов с супругой.

— Как ты сказал, повтори.

— Генерал Михайлов с супругой, — ответил боец.

— Об этом только вы знаете или еще кто-то?

— Никак нет, товарищ полковник, вся часть знает.

— Понятно, спасибо. Идите рядовой.

Генерал Михайлов… он-то как здесь оказался, ничего не понимаю, рассуждал ошарашенный Растрига, почему Астафьев не знал… Он вернулся в кабинет.

— Михаил Семенович, одного не пойму — почему капитан Астафьев не знал о Михайлове? — задал вопрос Растрига.

— Он все прекрасно знал. Скажу больше — он единственный, кто знал, кроме меня, что генерал в отставке. Единственный вопрос, который мне задал Астафьев, это где служит генерал. Я ответил, что он в отставке. Зачем ему понадобилось сообщать, что в части был неизвестный гражданский, которого он найти не может? Не понимаю.

— Ну, с этим я разберусь. Астафьева я забираю с собой. Считаю, что вы, Михаил Семенович, поступили абсолютно правильно, пригласив Михайлова, он не посторонний для армии человек. Удачи вам, полковник Сухоруков.

— Уже не пока?

— Уже не пока, полковник, — ответил Растрига, — я бы не недельную, а двухнедельную дозу витаминов вкатил, — рассмеялся он.

Сухоруков проводил гостей и вздохнул: «Ну и денек сегодня»…

* * *

От порхало лето стрекозами, от стрекотало и отпрыгало кузнечиками, отцвело ромашками, васильками и клевером. Пожелтели луга меж сопок в долинах, плачут примороженные инеем на солнце. Лишь тонкий желтый стебелек колышется ветром, все машет на прощанье ушедшему лету.

Потемнела изумрудная зелень сопок, готовясь к зиме, насытились соком иголочки сосен, кедров и ели. Только местами вспыхнут багрянцем и золотом березка с осиной, но сейчас и этого нет — облетела листва. Точно писал поэт:

Михайлов иногда стоял по утрам на берегу реки, словно провожал течение взглядом. Не только сопки, но и река потемнела, даже мелководье на бродах не искрится на солнце. Хмурится природа, ждет суровую зиму. Осенние дожди кончились, теперь уже пойдет снег, но еще растает и только следующий покроет землю белым покрывалом.

Борис вздрогнул от прикосновенья — подошла Светлана.

— Соскучилась? — спросил он.

— Потеряла, никак не могу привыкнуть, что ты ходишь сюда по утрам. О чем задумался?

— Ни о чем… обыкновенная лирика накатилась, стихи вспоминаю, — ответил Борис.

— Почитай, — попросила Светлана.

Он прочел:

— Точно, про нашу речку написано, здорово! Чьи стихи? — спросила она.

— Авторские, — ответил Михайлов, — пойдем — холодно.

Светлана-таки не поняла толком — то ли ее муж автор, то ли кто другой. Пошла рядом, взяв Бориса под ручку. Оба увидели копошившуюся в своем огороде Василису.

— Интересно, что она там делает? — он помахал ей приветственно рукой.

— Не видит, а если и видела, то все равно не ответит, — пояснила Светлана, — живет изгоем — сама ни к кому не ходит и ее не навещают.

— Чего так?

— Не знаю, — пожала она плечами, — чего ходить-то, не прогонит, но и не приветит. Буркнет на пороге два-три слова и все, уйдет в огород или домой. Привыкла одна…

— А ты… когда коробки относила?

— Ее дома не было. Поставила коробки на стол и ушла.

Светлана ушла в дом. Борис остался во дворе, снова ушел в огород, решил еще раз вымерить расстояние под новый дополнительный сруб к избе. Зимой надо бревна заготовить, а летом начать строительство.

Она услышала из комнаты, как входит муж, спросила:

— Ты чего так долго, Борис, во дворе делал?

— Это не Борис, — услышала она ответ, выглянула из комнаты.

— Ой, Михаил, — обрадовалась Светлана, — проходите. А моего разве нет во дворе?

— Никого нет, — ответил Сухоруков.

— Он, наверно, к Василисе ушел, это четвертый дом от нас. Проходите, Михаил, Борис скоро вернется, я пока стол накрою.

— Спасибо, хозяюшка, лучше я за Борис Николаевичем сбегаю.

Он исчез, а Светлана прошептала тихо: «Надо же, Сухоруков прибыл — ни машины, ни вертолета не видно. А мой, интересно, зачем к Василисе поперся?

— Что шепчешь? — спросил вошедший Борис.

— О, ты здесь что ли? Я подумала, что ты к Василисе ушел?

— К Василисе? К ней надо сходить, но с тобой, один я к тетке Матрене могу зайти, а то наплетут деревенские невесть что, — ответил Михайлов.

Светлана обрадовалась ответу, пояснила:

— Миша Сухоруков пришел, я подумала, что ты у Василисы, он за тобой побежал.

— Ну вот, — рассмеялся Борис, — мужик еще не грешил, а его уже сдали. Миша как здесь оказался?

— Не знаю, придет — спросим.

— Поглядим сейчас, как его Василиса встретит. Интересно…

Светлана накрывала на стол, Борис, накинув душегрейку, ушел курить на крыльцо.

Сухоруков вернулся минут через десять какой-то странный и удивленный. Поздоровался, обнял Бориса. Они вошли в дом, сели за уже накрытый стол. Михайлов разлил самогонку по стопкам.

— Сначала выпьем за гостя, а потом он расскажет, каким ветром его сюда занесло без техники, — предложил Борис.

— За хозяев, — произнес Сухоруков и опрокинул стопку в рот, закусил грибочком свежего посола, — на технике я, десантировался из вертушки за два камэ отсюда, ветер с деревни, поэтому не слышали. Решил навестить, вас заранее не предупредишь, поэтому нежданно.

Он налег на лосятину с картошкой и соленого хариуса.

— Давно так не ел по-домашнему. Прелесть, как вкусно!

Михайлов снова наполнил стопки.

— Ты прилетай почаще. От службы тоже отдыхать надо и нам веселее.

— Спасибо. Этот тост за хозяйку и никак иначе, — предложил Сухоруков.

Мужчины выпили до дна, опять набросились на еду, Светлана пригубила и поставила стопку на стол.

— Василиса… Расскажи мне о ней, Борис Николаевич, — попросил Михаил, — какие-то у нее глаза… тоска одна, аж за душу берут. А лицо… словно из русской сказки писано, красавица настоящая. Но хмурая, наверно, муж ревнивый.

— Понравилась? — с улыбкой спросил Михайлов.

— Понравилась, — со вздохом ответил Сухоруков.

— Если понравилась, тогда, конечно, расскажу. Мужа у ней медведь задрал, шесть лет уже вдовствует. Дети, мальчик и девочка, от пневмонии в один день умерли. Пять лет пролетело. Одна в Грязновке жила, а там даже электричества нет, недавно ее сюда перевез. Сможешь окаменелое сердце растопить — действуй, Миша, но аккуратно. Заледенела она… про мужа и детей лучше не напоминать.

— Понял, Борис Николаевич, спасибо за информацию. Тяжело, наверное, придется, но что делать — очень она мне понравилась. Что посоветуешь, Светлана Андреевна, как женщина?

Светлана задумалась, потом ответила с философским видом:

— В любви советовать сложно. Сердца должны этот вопрос решать, они и подскажут, как быть. Можно пригласить ее к нам в гости, надеюсь, что Борису она не откажет. Не как мужчине, а как человеку, сделавшему ей много добра. Но как сообщить вам об этом, о дате встречи?

Сухоруков тоже задумался.

— Можно рацию вам привезти, Борис Николаевич свяжется в нужный момент.

— Нет, Миша, не стоит. Всегда найдется человек, который истолкует это неверно. Все-таки у тебя секретный объект, а у меня деревенский дом. Будешь заходить к ней каждый раз, когда появишься. Она женщина неглупая, поймет все, одной тоже жить тяжело.

Михайлов наполнил стопки, мужчины выпили.

— Я, собственно, не только в гости пришел. Есть кое-что рассказать вам.

Сухоруков поведал историю с прилетом Растриги и продолжил:

— В отношении капитана Астафьева возбудили уголовное дело по статье 303 УК РФ — фальсификация оперативно-розыскной деятельности. Он, оказывается, дальний родственник Кузнецова, тот его и подбил на это. Очень вас, Борис Николаевич, Кузнецов не любит, утверждает, что именно вы лишили его депутатского мандата и еще много всякой ерунды городит. Сейчас вопрос и по нему решается, скорее всего, вменят ложный донос. — Он глянул на часы. — О, мне уже пора бежать, вертолет будет ждать в том же месте.

Сухорукова словно ветром сдуло. Не хотел опаздывать к вертолету.

— Вот так дела, — проговорил Борис, — оказывается, нас с тобой, Светлана, разыскивали и обвиняли чуть ли не в шпионаже. Сам Растрига прилетал, он начальник особого отдела воздушной армии. Кузя-то каким фруктом оказался, любыми средствами не гнушается. Растрига упорный мужик, он его по любому засадит, тем более, что его подчиненный замешан. Видишь, Светлана, правильно говорят — сначала работаешь на авторитет, потом он на тебя. Растрига из той же когорты, что и мы с Сухоруковым — кадровый офицер с боевым опытом, такие просто так в сказки не верят. Но капитан Астафьев, гусь лапчатый, он прекрасно понимал, что у него дешевый фальсификат, но пошел на это. Нет, здесь не родственные связи, тем более дальние, не Кузнецов его уговорил. Он, конечно, подтолкнул к преступлению и не слабо, но где-то Сухоруков ему лично дорогу перешел и сам не заметил. Причем так перешел, что ненависть глаза застилала и ум туманила, иначе его действий не объяснить. Ладно, Растрига разберется, как нам Сухорукову помочь? Взрослый мужик, а втюрился, как пацан, что делать будем, Светлана?

— Что тут сделаешь, Боря, сам подумай, — ответила она неопределенно.

— Как что? Помогать другу надо. Я понимаю, что сердца ниточкой не свяжешь и не скрепишь, а то разрезал бы и пришил, делов-то… Она здесь, он там, как то их сводить надо вместе, чем чаще станут общаться, тем больше шансов на успех.

— Это все слова, — ответила Светлана, — хорошие, заботливые, но слова. Что мы реально можем сделать? Прийти к Василисе и сказать, что ее Миша любит? Ты себя в этой роли представляешь? Тем более, что у нее еще траур в сердце не кончился. Не знаю… поживем — увидим.

Василиса сразу поняла, что пришедший мужчина ею заинтересовался. По глазам поняла, по виду. Увидел и встал, как вкопанный, осталось еще только слюни пустить, уже с сарказмом думала Василиса. Но быстро выбросила эту чушь из головы, не волновал он ее, не билось сердечко, не стоял перед глазами образ. О другом думала она постоянно и как быть, тоже не знала. Не было бы Светланы — нашла бы причину приходить иногда, а там, глядишь, и сладилось бы все.

Уже жалела Василиса, что раньше не уехала из Грязновки. Может быть не со Светланой, а с ней был бы сейчас Борис. Сорок лет, а она как девчонка в первый раз, словно и мужа не было, и детей. Плакала ночами в подушку, била ее кулаками в отчаянии, представляя, что он обнимает сейчас другую.

Изменилась Василиса, очень сильно изменила ее безответная любовь. Единственное утешало, что прячется она за трауром, как за ширмой, готовая петь и танцевать с ним, убежать на край света и утонуть в любви.

Приходили другие мысли, пугалась, шарахалась душою от них Василиса, но не прогоняла, стараясь быстрее привыкнуть. Зачем мне эта ширма, уже рассуждала она, пять и шесть лет траура вполне достаточно. Снять платок и все черное, пройтись по деревне в белом платье, пусть все видят, что она не баба-Яга, а красавица. Подойти к нему, махнуть платочком, приглашая на танец… Василиса вздыхала, представляя, как они танцуют вдвоем, он держит ее за талию, прижимая все ближе. Смахивала наваждение, плакала, только слезы уже были другими.