1

Почерневшие от времени и непогоды дома Суровикинской вросли в землю, а глухие ставни на окнах да высокие заборы надежно спрятали станичников от посторонних глаз. Станица Суровикинская как бы притаилась в ожидании чего-то. Тишина стояла тягучая, до звона в ушах. И если бы не красный флаг над подъездом особняка бывшего купца второй гильдии Ерофеева, укатившего со всем семейством еще в начале лета в неизвестном направлении, можно было подумать, что идет не восемнадцатый год, а конец девятнадцатого века.

По утрам через всю станицу, распугивая кур и гусей, катила телега с бочкой воды. Правил конем хмурый с сонным лицом возчик. Временами он придерживал конягу и лениво стучал черпаком по бочке, созывая людей за ключевой водой по цене гривенник за ведро. Стук водовоза разносился по Суровикинской, эхом отдаваясь вдали.

В станицу Николай Магура попал по ранению. В одном из боев с белоказаками рядом с недавним балтийским матросом, подняв столб песка, разорвался снаряд. Магуру накрыло вздыбившейся землей и швырнуло на дно окопа. Очнулся он уже в санитарной теплушке. В тяжелой голове стоял непрекращающийся гул, не переставая стучали надоедливые барабанные палочки.

— Парень ты с виду крепкий, — успокоил Магуру его сосед по палате Калинкин — низкорослый конопатый солдат со смешливыми глазами. С утра и до отбоя он неугомонно скакал между коек на костылях. — Неделька пройдет, и снова в свой полк вернешься. Не журись и не сомневайся.

Но минула неделя, за ней другая, а Магура все продолжал отлеживать бока, глотать пилюли да порошки. К концу третьей недели, когда он уже был готов бежать в казенном белье на фронт, доктор наконец-то смилостивился:

— Надоело рапорты подавать? А мне, признаюсь, осточертело ваше нытье слушать. Получайте одежду и паек на трое суток.

— И меня, гражданин доктор, выписывайте! — взмолился Калинкин. — На пару с ним! Вместе до передовой доберемся — вдвоем сподручнее. А не выпишите — сбегу, как есть сбегу!

Доктор покачал головой, растрепал бородку:

— О фронте пока придется забыть: воевать вам еще рано. С остаточными явлениями контузии много не навоюете. Есть указание направить товарищей Магуру и Калинкина к военному коменданту.

На прощание доктор настоятельно потребовал от Магуры строго соблюдать режим, больше бывать на свежем воздухе и не нервничать. А Калинкину подарил костыль, который солдат поспешил оставить за воротами лазарета.

День был жаркий, солнце в поднебесье пекло невыносимо. Суровикинская словно вымерла — ни людей, ни телег на улицах. Куры и те спрятались под заборы, перестав купаться в пыли.

Духота стояла и в кабинете коменданта, хотя окна были распахнуты. Увидев на пороге Магуру с Калинкиным, комендант усадил их под кумачовым лозунгом «Все на борьбу с Красновым!».

— Хотел лично в лазарете познакомиться, да все недосуг было зайти, — сказал комендант, рассматривая Магуру. — Про твою боевую биографию знаю. Потому и к себе вызвал. Держи.

— Что это? — удивился Николай, получив листок с печатью.

— Мандат, — сказал комендант. — Назначаешься, согласно приказу, комиссаром. С людьми у нас, сам понимаешь, не густо — фронт почти всех забрал. А ты человек проверенный, в партии не первый год. Так что поработай комиссаром до полного выздоровления.

— Мне же в родной полк надо! — напомнил Магура.

— Успеешь, — сказал, как отрезал, комендант.

Магура поднял к глазам мандат. Скачущие буквы пишущей машинки выстраивали на листке короткий текст:

«По решению станичного Совета тов. Магура Н. С. назначается комиссаром уездного агитотдела по делам искусств, что и удостоверяется настоящим мандатом».

— Шутки шутишь? — поднял матрос брови.

— И не думаю, — серьезно ответил комендант. — Организуешь агитотдел, подберешь себе замену — тогда не стану больше задерживать. А пока, — комендант развел руками, — не взыщи: дело превыше всего.

Что вменялось в обязанности комиссару по искусству, какими он наделен правами и полномочиями, комендант не знал. Пришла установка организовать агитационный отдел — и комендант установку выполнил. А что делать комиссару — это уже забота самого комиссара. Подспудно чувствуя за собой вину, комендант на прощанье сказал:

— Товарища Калинкина в помощники даю.

Из комендатуры новоиспеченный комиссар и Калинкин вышли подавленными. Разговаривать не хотелось. Они брели по улице и не смотрели друг на друга. Лишь у гостиницы Калинкин сказал:

— Хуже нет, когда впереди полная темнота, как нынче. Знать бы точно, что делать, — тогда и жить веселее.

Оказавшись в гостиничном номере на две койки, Калинкин первым делом обследовал обои и успокоился, не обнаружив под ними скопления клопов.

Магура подошел к окну.

«Был бы комиссариат дельный, а то — нате вам! — „по искусству!“ Ну какое в этом захолустье искусство? Плюнуть на все и на фронт махнуть?» — подумал Николай, но тут же понял, что бегство от комиссарства будет похоже на форменное дезертирство.

Окончательно упав духом, Магура присел на подоконник. Из первого этажа гостиницы, где располагалась ресторация, доносилась песня. Попискивала скрипка, расстроенно бренчало фортепиано, и томный женский голос выводил:

— Вот заладила! — в сердцах чертыхнулся Калинкин. — Нет чтобы строевую или походную затянуть! Публику — ишь ты! — пением зазывает. А какая нынче публика? Цены в ресторане кусаются. А кто с великим удовольствием раскошелился бы, тот нынче в ресторацию трусит идти и дома отсиживается. Неужели это самое и есть искусство?

— Нет, это не искусство, — твердо и упрямо сказал Магура.

Ложиться спать не хотелось. И он продолжал смотреть на улицу, где в пыли купалась пестрая хохлатка, а у забора дремал мужик в картузе.

И тут, когда на душе скребли кошки и весь свет был не мил, к Магуре пришла спасительная идея, осуществив которую можно было вырваться из тылового захолустья.

— На фронт хочешь? — спросил комиссар Калинкина.

— Спрашиваешь! — ответил солдат.

— Выберемся из этой дыры, не сомневайся! — пообещал матрос. — По всем правилам, согласно мандату. Поет певичка? Танцует?

— Кажись, так, — кивнул солдат.

— Ну, и мы с тобой песни да танцы организуем! Для фронтовиков!

Калинкин потер переносицу:

— Боюсь, что петь да ногами кренделя выделывать у меня не получится.

— Чудак! — рассмеялся Магура. — Не мы будем петь и танцевать, а настоящие артисты. Отыщем их и вместе с ними на передовую махнем! Там и концерт дадим, чтобы бойцы радовались. Ясно?

Что будет после концерта на передовой, Магура не договорил, потому что Калинкин был понятливым. Главное, из Суровикинской вырваться и на фронте среди однополчан оказаться, чтобы биться там с беляками за мировое царство социализма.

 

2

— Думаешь, придут? — с недоверием спросил комиссара Калинкин.

— Куда им еще деться? Прослышаны, что на службе искусству паек положен.

Магура с Калинкиным шли по железнодорожным путям, отыскивая на станции выделенный их комиссариату вагон. Тот стоял за семафором на запасных путях и был старым, обшарпанным.

— Где в окнах стекол нет — фанерой забьешь. А чтоб сам вагон поприглядней выглядел — нарисуешь на нем лозунги. Вроде: «Искусство — в массы!» или еще что-нибудь. «Буржуйкой» разживись, чтоб готовить в пути на ней было можно. В общем, будь за интенданта, ведай хозяйством, — приказал Магура, а сам вернулся на станцию, где его ожидал явившийся по объявлению горбоносый сутулившийся старик в мятых брюках и лоснящемся сюртуке.

— Профессия? — спросил Магура.

— Пардон, не понял, точнее, не расслышал. Если можно, погромче, — попросил старик и приложил к уху ладонь.

— Что делать умеете? — повысил голос комиссар.

— Дело в том, что я музыкант. Так сказать, скрипач. В тринадцатом году играл в кафешантане «Поющая ласточка» в Мелитополе. Позже имел удовольствие участвовать в оркестре Ваганьковского кладбища…

— Что играть можете?

— Сейчас, к сожалению, ничего. Я лишился своей скрипки. Пришлось продать, точнее, обменять на крупу. Попал, в некотором роде, в переделку, в пренеприятнейшую историю…

— Инструмента, значит, нет? — перебил Магура.

— Нонсенс, — развел руками старик. — Но если вы обеспечите меня подобающим инструментом…

— Инструмента у меня нет. Значит, не могу принять на работу, — решил комиссар и добавил: — Нонсенс по-вашему.

Еще кого-нибудь из желающих участвовать в концерте и встать на довольствие не было, хотя Магура с Калинкиным прождали на вокзале целый день.

И когда они уже собрались вернуться в свой вагон, перед ними в сопровождении милиционера выросла фигура грузного человека в серой и мятой манишке.

— Вот, безбилетного одного задержали, — сказал милиционер. — Называет себя настоящим артистом и утверждает, что работал прежде в театрах и известен как певец Петряев.

— Где прежде служили? — спросил Магура.

— В Императорском оперном, в Петербурге. Имел там ангажемент три сезона. С вашего позволения — баритон.

— Что пели?

— Сочинения маэстро Россини, Верди, Леонкавалло. Участвовал в постановках, давал сольные концерты. Впрочем, вы можете не верить на слово.

— Разберемся, — решил комиссар.

 

3

Воинская часть грузилась в теплушки. Бойцы таскали ящики, мешки, спрессованный фураж, переговаривались с торговками семечек и яблок, которые выстроились со своим товаром вдоль перрона.

В последнюю в составе теплушку по двум проложенным доскам проводили коней.

— Н-но, Ясенька! — пробовал успокоить каурого жеребца боец, но конь упрямо мотал головой, пробуя вырвать у красногвардейца уздечку, бил копытами и недовольно ржал. Стоило бойцу на миг зазеваться, ослабить узду, как жеребец взвился на дыбы и опрометью понесся по путям.

— Бешеный! — взвизгнула одна из торговок.

— Убьет! — истошно крикнул еще кто-то.

Наводя панику на запрудивших перрон людей, жеребец бежал резво, переходя в галоп, и уже был возле пакгауза, когда на его пути выросла женщина.

Хрупкая, в добела вылинявшей ситцевой кофточке, она бесстрашно стояла перед несущимся на нее конем.

Жеребец сбавил бег и попытался свернуть в сторону. Но женщина схватила его под уздцы.

Почувствовав сильную руку, жеребец замер, продолжая трепать головой и нервно поводить ноздрями.

— Шалишь! — похлопав коня, сказала женщина.

С опозданием подбежал запыхавшийся боец. Не успев отдышаться, он торопливо заговорил:

— Здорово вы его! Прям удивление берет! Наш Ясенька никого к себе из чужих не подпускает — сильно характерная коняга. Как не испугались? Ведь запросто мог убить.

— Нет, не мог, — улыбнулась женщина.

— Это как? Иль слово какое секретное знаете?

— Я много лет работала с лошадьми в цирке.

Вокруг женщины, бойца и коня начали собираться оправившиеся от испуга любопытные.

— Раньше была наездницей, позже стала заниматься дрессурой коней, а в танцах на коне и верховой езде меня заменила дочь. — Чувствуя, что ей не очень верят, женщина обернулась и позвала: — Люда, продемонстрируй. Ты жаловалась, что скучаешь по коням.

Толпа расступилась, пропустив девушку в косынке.

Ласково потрепав коня по холке, девушка подобрала юбку и, оттолкнувшись от земли, вскочила на круп жеребца.

— Оп! — скомандовала женщина, и дочь ловко соскочила на перрон.

По толпе пронесся вздох восторга:

— Точно, как в цирке!

— Ну и здорово же!

Лишь боец ничего не сказал: от изумления у него перехватило дыхание.

— Простите! — Сквозь толпу пробрался Магура. — В цирке, говорите, работали?

— Да, — кивнула женщина. — Вместе с дочерью. Служила у Чинезелли соло-жокеем. Дочь работала на манеже гротеск-наездницей.

— Документы в порядке?

— Конечно, — ответила бывшая наездница, еще не зная, куда клонит широкоплечий матрос в бушлате.

— Давайте знакомиться, — Магура посмотрел на девушку, встретился с ней взглядом, кашлянул и представился: — Комиссар по искусству. Предлагаю работу, а с ней положенный паек и денежное довольствие. Разговор не для улицы. Прошу в вагон.

Мать с дочерью переглянулись.

— Прошу, — повторил приглашение Магура и, дождавшись, когда две артистки цирка возьмут баул и чемодан, повел их к вагону, возле которого хозяйничал Калинкин, а чуть поодаль, нахохлившись, стоял певец Петряев.

В купе Магура вытер платком шею, собрался закурить, но раздумал.

— Предложение у меня такое: служить революции и трудовому пролетариату, который сейчас борется на всех фронтах с гидрой мирового капитализма и белогвардейцами. Люди вы в искусстве опытные, дело свое знаете, а вынуждены бездельничать, вместо того, чтобы радовать и поднимать бойцов и командиров доблестной Красной Армии на новые победы.

— Пардон. Имеются вопросы и сомнения, — перебил певец Петряев, исподлобья смотря на комиссара. — Как прикажете считать ваши слова: за просьбу или же за приказ? Прошу разъяснить.

— Как желаете, так и считайте, — ответил Магура. — Пора, товарищи артисты, помочь своим мастерством революционному народу. Одним словом — искусство в массы рабочих и крестьян.

— Меня интересуют вопросы зала и публики, — снова заметил певец. — Где, по-вашему, нам предстоит выступать, в каких театрах, на каких сценах? И кто обеспечит публику и сборы?

— О публике не беспокойтесь. Публика будет отличная. А о сборах придется забыть: концерты даем бесплатно. Что же касается сомнений… Имя и отчество ваши узнать можно?

Петряев передернул плечами:

— Константин Ефремович.

— Так вот, гражданин Константин Ефремович. У меня насчет вас больше есть возражений и сомнений. Беру на работу, а не знаю, что вы умеете. Как говорится, кота в мешке покупаю. Думаю, что доверие оправдаете. Кстати, на каком инструменте можете играть?

— У меня всегда была аккомпаниатор на сольных концертах. А в опере пел, как положено, под оркестр.

— На гитаре умеете?

— Да, но…

— Вот и ладно, — Магура положил ладонь на крышку столика, словно поставил точку или пришлепнул печатью. — Гитару обещаю раздобыть. А с роялем или пианино придется повременить. Громоздкие инструменты в вагон не влезут. А сейчас… — Магура взглянул на цирковых артисток, — прошу получить крупу, воблу и хлеб. Пайки выдаст товарищ Калинкин, он у нас за интенданта.

— Позвольте! — вновь собрался вступить в пререкания певец, но Людмила его перебила:

— Можно распаковывать реквизит?

— Чего? — не понял комиссар.

— Костюмы. Они измялись. Надо все выгладить.

— Значит, согласны?

— Честно признаюсь, у нас нет выхода, — сказала бывшая наездница. — Цирк, где мы работали, закрылся, хозяин, некто Перепеловский, сбежал с выручкой, забыв с нами расплатиться. Пришлось продать коней: ни нам, ни тем более им нечего было есть… Я только не понимаю, что мы у вас будем делать без коней?

— Будут кони, — пообещал Магура, — а пока устраивайтесь как дома. Утром подадут паровоз.

 

4

Ушел на запад эшелон красноармейцев, и вокзал замер, утих, запрудившие его люди улеглись в здании на лавках и на полу, надеясь, что утром им удастся наконец-то уехать.

В стоящем на запасных путях одиноком вагоне никто не спал. Калинкин помешивал кистью в банке с алой краской, Магура, устроившись на лесенке, слушал тишину. Певец Петряев был занят стиркой носков и при этом мурлыкал под нос какую-то мелодию, Людмила и Анна Ивановна Добжанские развешивали в купе свой небогатый гардероб.

— Обратила внимание, какой был жеребец? — спросила Людмила мать. — Хоть сейчас выводи на манеж.

— Может быть, со временем у нас снова будет своя конюшня… Когда закончится война, люди обязательно вспомнят о театре и цирке.

— Уже сейчас вспомнили. Комиссар вспомнил.

— Он выглядит вполне интеллигентным. Ты заметила?

— Ложись, пожалуйста. Мы еще не знаем, что нас ждет утром, спустя сутки.

Тишина вокруг вагона нагоняла спокойствие, безмятежность, а вместе с ними сон.

— Завтра допишу, — решил Калинкин, подойдя к Магуре. — Еще можно гидру контрреволюции, Краснова или Деникина, нарисовать. Как они от наших штыков улепетывают.

— Всего трех артистов нашли, не мало ли? — пожаловался комиссар, думая о своем. — Для полного концерта, боюсь, не хватит. К тому же коней нет, и гитары тоже…

— Это ты правильно с концертом придумал. При теперешнем положении искусство, — Калинкин сжал кулак, — во как республике нужно. А то что артистов маловато — не беда. Приедем на фронт, бросим клич — и среди бойцов артисты найдутся.

Темная беззвездная ночь обступала станцию, заглядывала в окна агитвагона.

Утром прибыл закопченный, яростно пыхтящий паром и стреляющий из трубы искрами паровоз. Подцепив вагон, он без свиста покатил к светлеющему горизонту. И побежали за окнами телеграфные столбы, застучали под полом вагона специального назначения (так вагон числился в железнодорожном ведомстве) колеса.

Первым проснулся Калинкин. Протерев глаза, он с удивлением осмотрелся, не сразу вспомнив, где находится, затем оделся и прошел по тендеру в будку паровоза, где шуровал в топке кочегар, а у рычагов и манометров стоял машинист.

— С топливом худо, — пожаловался кочегар. — На сотню только верст уголька хватит.

— Чего-нибудь придумаем, — успокоил его Калинкин и выглянул из будки, подставив лицо упругому ветру.

— Сам тоже из артистов? — покосившись на интенданта, хмуро спросил машинист.

— Я-то? Разве похож? — улыбнулся Калинкин. — Мы этому делу не обучены. Мы больше к борьбе расположены.

— К какой еще борьбе?

— К борьбе за полное освобождение пролетариата от гнета капитала. У каждого человека талант есть. У тебя, скажем, талант паровозы водить, у меня талант к армейской службе. Я на фронтах, почитай, с четырнадцатого. Как взял тогда впервые винтовку в руки, так она все время со мной. Словно прилипла.

— Чего твои артисты представлять будут?

— Разное. А точно не знаю и врать не буду, потому как в работе их не видел.

Калинкин постоял еще в будке, затем вернулся в вагон, где столкнулся с певцом. Буркнув «пардон», Петряев юркнул в коридор и постучал в купе Добжанских.

— Тысяча извинений. Я к вам, сударыня, с превеликой просьбой: не одолжите ли утюжок? В дороге немного поизмялся, надо привести гардероб в надлежащий вид.

— Утюг есть, надо лишь попросить у машиниста углей, — приглашая в купе, сказала Анна Ивановна. — Но зачем сами занимались стиркой? Неужели не могли попросить меня или Людмилу?

— Не счел удобным беспокоить.

— Но вы лишь сполоснули! Снимайте это чудо прачечного искусства! И никаких возражений! — потребовала Добжанская и отвернулась к окну. — Ну, сняли?

— Да, — несмело отозвался Петряев.

Добжанская обернулась и, не обращая внимания на стыдливо поднявшего воротник пиджака и закрывшего руками голую грудь Петряева, отобрала манишку.

— Не знаю, как вы, а я и дочь ужасно истосковались по работе, по взмаху дирижерской палочки, по инспектору манежа, по свету софитов, по запаху опилок на манеже…

— Вся Россия-матушка сейчас скучает, — согласился Петряев. — Вот смотрю я на вас и удивляюсь: как могли согласиться на эту авантюру с поездкой на фронт? Лично я последнее время ничего не принимаю на веру. А вы, на свою беду, поверили этому комиссару. Неужели серьезно считаете, что большевики сумеют достойно оценить возвышенное, сумеют понять Его Величество Искусство? Они привыкли к балагану на ярмарке, к шарлатанству! — Петряев поднял палец и привстал на цыпочки.

— Но они так тянутся к искусству, — заметила Людмила. — И мы должны, даже обязаны, помочь им прикоснуться к прекрасному.

Петряев скривил губы, повел плечом:

— Вы, мадемуазель, заговорили расхожими большевистскими лозунгами и повели себя, как на митинге. А между тем, не мешает помнить, что товарищи большевики полностью отрицают все старое, которое громогласно объявили прогнившим, и на обломках старого смеют строить новое царство социализма! Да-с! И в этом называемом «царстве» не будет места для истинного искусства и, значит, для нас с вами!

— Вы же знаете, как сейчас трудно найти ангажемент. А тут…

— Я вас ни в коей мере не осуждаю, тем более за приход в этот комиссариат. Сам был вынужден согласиться на поездку. Но льщу себя надеждами, что все возвернется на круги своя и вскоре я окажусь среди вполне цивилизованной публики, которая сумеет отличить разухабистое «Яблочко» от арии Каварадоси.

Петряев умолк, считая преждевременным рассказывать о давно лелеемых им планах артисткам цирка, с кем судьба свела его лишь вчера. Тем более говорить о мечте перейти линию фронта и попасть в расположение белой армии, где, несомненно, кто-либо из командного состава прежде видел и слушал его. Тогда будет нетрудно выехать в Европу. Жизнь вдали от манящих огней рампы, прозябание в безделье среди грубой солдатни и матросни заставляли его упорно и настойчиво выискивать любую возможность поскорее и подальше уехать из непонятного ему, кажущегося враждебным и кошмарным нового мира, родившегося в стране в октябре минувшего семнадцатого года.

Нахохлившись, Петряев отчужденно смотрел в окно на проносящиеся мимо телеграфные столбы.

«По слухам, у красных на фронте царит полная неразбериха, со дня на день белая армия перейдет в наступление, двинется на Царицын и белокаменную Москву. А там настанет очередь и Питера. Дни Советской власти сочтены. Всю эту круговерть мне лучше переждать до прихода полного порядка и спокойной жизни в Европе, вдали от революционной шумихи…»

Певец вспомнил, как комиссар в матросском бушлате интересовался его репертуаром, и скривил губы в усмешке: «Имеет наглость рассчитывать, что я стану надрывать свои голосовые связки на открытых площадках под переборы мещанской гитары! Имена Леонкавалло и Верди для него пустой звук, как, впрочем, и все искусство».

Увидев, что Людмила Добжанская собирается перед стиркой зашить его порванную манишку, Петряев хотел сказать, что делать этого не стоит, — манишка свое отслужила, — но не успел. Над головой послышался крик:

— Стой! Все равно не убежишь!

Кричал Калинкин, и кричал не откуда-нибудь, а с крыши вагона.

 

5

По крыше прогромыхали тяжелые ботинки, следом прокатился гулкий выстрел.

Магура выхватил из кобуры маузер, бросился в тамбур. Вскочил на тормозное колесо и, подтянувшись за выступ крыши, увидел прямо перед собой съежившегося человека с коротко подстриженной бородкой, в шляпе канотье и в пятнистом дождевике, который встречный ветер раздувал, как парус. Схватившись одной рукой за вагонную трубу, другой незнакомец держался за Калинкина.

— Да отцепись ты! — кричал интендант. — Не то вместе слетим! Спускайся и не пробуй у меня стрекача дать! Не такую контру ловил!

— Сей момент… — испуганно говорил человек, не отпуская солдата.

— Слезай и не цепляйся!

Незнакомец и с ним Калинкин на четвереньках поползли по крыше. Лишь у ее края хозяин бородки отпустил Калинкина и, не в силах побороть дрожь в ногах, начал спускаться на площадку, где сразу же попал и руки Магуры.

— Настоящий «заяц», товарищ комиссар! — доложил Калинкин. — Слышу — на крыше чего-то гремит. Гляжу, а это он.

Вид у «зайца» был жалкий. На поясе висел солдатский котелок, дождевик хранил пятна мазута. Длинные, спадающие чуть ли не до плеч пегие волосы были растрепаны, глаза испуганно бегали.

— Документы, — потребовал Магура.

— Сей момент! — заторопился незнакомец, трясущейся рукой полез в карман и… вытащил букет ярких бумажных цветов. — Сей момент! — повторил он и из другого кармана стал вытягивать бесконечную пеструю ленту. — Документы есть, но только личного производства, так сказать, «липа». Если поверите на слово, могу представиться: Али-Баба — индийский факир, пожиратель огня, чревовещатель и маг. Экстравагантные имена на афишах всегда привлекают публику. Кому надо смотреть выступление какого-то Изи Кацмана? А стоит написать «Магистр черной магии Али-Баба», и можно гарантировать, что публика не замедлит явиться на представление и обеспечит хорошие сборы.

Магура с Калинкиным мало что поняли из бессвязного рассказа пойманного «зайца».

— Где проживаете?

— В данный момент нигде, так сказать, между небом и землей. Родился в Бердичеве, позже, по роду своей работы, не имел постоянного места жительства. Пришлось исколесить всю страну. Хорошо, если удавалось найти ангажемент в губернском или в уездном центрах… Но чаще приходилось довольствоваться работой в местечках, прямо на улицах. Прошу извинить, что без позволения ехал на вашей крыше. Устал, знаете ли, неделю мыкаться на станции. И когда узнал, что к вашему вагону подогнали паровоз, тут уж… — не договорив, «Али-Баба» смущенно развел руками, в которых, к неописуемому удивлению Калинкина, появились две карты.

— Позвольте, — сказала вышедшая на площадку Добжанская и обратилась к «зайцу»: — Вы работали летом шестнадцатого года в шапито Твери?

— Да, сударыня, — кивнул незнакомец.

— Вы Кацман?

— Снова угадали, сударыня. И я вас узнал: вы давали в Твери конный аттракцион, вы и ваша прелестнейшая дочь.

Анна Ивановна обернулась к комиссару.

— Я знаю этого человека и могу зacвидeтeльcтвoвaть его личность. Мы вместе работали два года назад. Это Кацман, по афишам факир Али-Баба. Самым эффектным у него был трюк с яйцами, которые он разбивал на глазах у публики и бросал в шляпу. Тут же из шляпы выпархивали куры. Довольно впечатляющий номер — публика была в восторге.

— У вас удивительная память, — польстил наезднице Кацман.

— Что вы делали на крыше? — спросил Магура.

— Ехал, — простодушно объяснил Кацман. — Сейчас поезда ходят, к сожалению, удивительно нерегулярно. Я не мог пропустить возможность покинуть станицу, где с выступлениями обошел чуть ли не все улицы и где, из-за отсутствия сборов, мне уже совершенно нечего было делать. Если вы будете так любезны и согласитесь довезти меня до какого-нибудь населенного пункта, то я…

— Ясно, — кивнул комиссар. — Довезем, только не на крыше. — Магура оглядел Кацмана с ног до головы и смущенно попросил: — Покажите еще фокус.

— С удовольствием.

Кацман приосанился, перестал сутулиться, хитро сощурился, проговорил «фокус-покус, алле оп!», провел ладонью над макушкой Калинкина, и на голове интенданта комиссариата вырос мятый цилиндр.

 

6

Близость фронта шестеро в агитвагоне почувствовали за час до конечной остановки. За окнами потянулись сожженные дома, изрытые шрапнелью поля, искромсанные воронками пустоши. Запахло гарью.

У первой же станции короткий состав замер.

Магура поправил кобуру маузера и зашагал, переступая рельсы, к дому из красного кирпича.

На станции не было ни души. В зале ожидания в беспорядке валялись перевернутые лавки. Сквозняк шевелил на полу комки бумаги, семечную шелуху, окурки.

«Куда все подевались?» — почесал в раздумье затылок комиссар. Он вышел в пристанционный сквер, где земля хранила глубокие колеи от проехавших телег, следы конских копыт, и вернулся в вагон.

— Ты вот что, — отозвав в сторону Калинкина, сказал Магура. — Гляди в оба, как бы чего не стряслось. И пусть машинист пар держит. Актерам ни слова, не то запаникуют. Что-то спугнуло народ со станции. То ли налет был, то ли бой поблизости. Слышишь?

Калинкин прислушался: издалека доносился гул канонады.

— Дела… — протянул интендант. — Неужели беляки в наступление пошли, а наши отступили? Тогда мы в самое пекло попали. Не хватает еще на Шкуро с его казаками нарваться…

Он не договорил: рядом разорвался снаряд. Вагон качнуло, последние стекла в его окнах со звоном вылетели. Содрогая воздух, новый снаряд разорвался уже у самой станции.

— На паровозе! — крикнул Магура. — Задний давай!

Спрыгнув на землю, он бросился к пыхтевшему паровозу, взлетел по его лесенке и в сердцах чертыхнулся: ни машиниста, ни кочегара в будке не было. Петляя, они убегали за холмы.

«Струсили!» — понял комиссар и по тендеру перебежал в вагон.

— За мной! Не мешкать! — приказал Магура испуганным членам бригады и вытолкнул певца на щебенку, которой были усыпаны пристанционные пути. — Живо из вагона!

Дождавшись, когда все покинут вагон, Магура с гранатой вернулся на паровоз, на короткий миг нырнул в будку и вновь оказался на путях подле воронки от снаряда. Упав плашмя на шпалы, он опередил гулкий взрыв, раздавшийся на паровозе. Из развороченной будки с шипением повалил пар.

«Теперь беляки никуда со станции не уедут. Не на чем будет ехать!» — подумал Магура и бросился догонять пятерых.

И вовремя: к станции, поднимая за собой облако пыли, на рысях приближался эскадрон белоказаков в нелепых летом черных черкесках с газырями.

 

7

Положение, казалось, было безвыходным — хуже некуда. Очутиться в тылу у белых, неожиданно прорвавших фронт и оттеснивших отряды Красной Армии. С тремя обоймами к винтовке и пригоршней патронов к маузеру, без вещей и продуктов. И, главное, неизвестно, когда конницу Мамонтова выбьют из округи и станция вновь перейдет в руки красных и члены фронтовой бригады артистов агитотдела (а с ними комиссар Магура да интендант Калинкин) окажутся среди своих.

«Попади я один в такую переделку — еще куда ни шло, и не из таких безвыходных, на первый взгляд, положений выбирался прежде, и не раз. Беда, что со мной артисты и мне за них отвечать, мне их беречь, мне о них заботиться. Четверо штатских, притом две женщины. В такой компании далеко не уйти. Артистам непривычно делать большие переходы — тотчас устанут и ноги собьют. К тому же без продуктов остались. А народ кормить надо — снова забота на мою голову!»

Магура шел по редкому дубняку, пробираясь сквозь колючий хваткий кустарник. За комиссаром молча шли мать и дочь Добжанские, Петряев и Кацман. Замыкал шествие Калинкин.

Когда солнце застыло в поднебесье и стало неумолимо палить, когда миновали овраг и вышли к озеру с заросшими осокой берегами, комиссар приказал:

— Привал. Всем отдыхать.

Четверо артистов опустились на траву, даже не попытавшись шагнуть к воде и утолить жажду. Петряев тяжело дышал, Людмила уткнулась лицом в островок выгоревшей травы, Добжанская прикрывала ладонью глаза. Кацман переобувался, вытряхивая из дырявых штиблет песок.

— Передохнете — дальше пойдем. На отдых даю четверть часа — больше, извините, никак нельзя. Вам, товарищ фокусник, советую босым шагать, чтоб ноги не сбить. А вам, гражданин Петряев, не мешает голову прикрыть. Хотя бы платком. Чтоб не напекло.

— Лично я и спустя час буду не в силах сделать шагу! — обидчиво сказал певец. — Можете сколько угодно приказывать, даже кричать, но это не поможет! Мы, к вашему сведению, не скаковые лошади, чтобы без оглядки бежать неизвестно куда и зачем, чтобы нами понукали! Я категорически отказываюсь идти!

— Надо, — сказал Магура и мягко повторил: — Надо. Мы оказались в расположении белогвардейских войск, точнее, красновцев. Попасть в плен никому не улыбается. Значит, надо уходить.

— Куда? — устало спросила Добжанская.

— На восток. Будем держать путь к своим. Не могли они далеко уйти.

Кацман шумно вздохнул и закатил глаза:

— Я так и знал! Предчувствовал, предвидел! Со временем смогу перейти на демонстрацию угадывания мыслей! Еще вчера я знал, что с Кацманом обязательно что-нибудь случится. И вот — нате вам! — случилось. Что ни говорите, а я ужасно невезучий человек, с кем постоянно случается много непредвиденного.

— Сами виноваты, что ввязались в эту историю. Кто вас просил забираться на крышу вагона? — язвительно спросил Петряев.

Кацман не ответил. Кончив выбивать из штиблет песок, он связал и перекинул их через плечо.

«Загнал я их, — с жалостью подумал Магура. — Придется не слишком спешить, не то окончательно выбьются из сил. К тому же голодные все: со вчерашнего дня ни у кого во рту и крошки не было. А идти надо, и глядеть в оба тоже, чтоб не наткнуться на казачьи разъезды».

Рядом с комиссаром, опираясь на винтовку, стоял Калинкин. Глаза у интенданта потухли, щеки ввалились. Калинкина беспокоил — из головы просто не выходил — мешок с продуктами, который остался в агитвагоне. Было жаль безвозвратно потерянного провианта — двух буханок хлеба, колотого сахара и крупы, которые перед отправлением на фронт выдали на всю бригаду. И Калинкин не первый час ломал голову над неразрешимой проблемой: чем теперь ему кормить пятерых?

«Сколько нам еще предстоит идти? — думала Добжанская. — День, еще один? А если польют дожди? Хотя нет, дожди в июле в этих краях редкость».

«А мама держится молодцом, — отметила Людмила. — И виду не подает, что устала. Молодец она у меня!»

«Боже мой! — повторял про себя Петряев. — Так долго мечтать перейти линию фронта и попасть к людям, ценящим искусство и его служителей! И когда цель, казалось, была близка, вынужден возвращаться назад! Боже мой!»

Лишь Кацман ни о чем не думал и безучастно смотрел в жаркое небо, не в силах сейчас размышлять о чем бы то ни было.

— Пора, — сказал Магура.

Артисты медленно поднялись.

— Подальше от станции и линии дороги надо уйти, — добавил комиссар и первым двинулся сквозь лес.

…До заката было сделано еще три коротких привала. Лишь когда солнце ушло за горизонт и в лесу начали сгущаться сумерки, Магура вывел артистов на окруженную густым терновником поляну и объявил ночевку.

 

8

Огонь костра лизал дно котелка, который Кацман предусмотрительно еще на крыше вагона привязал к своему ремню. Когда вода забулькала, Калинкин бросил в кипяток сорванные в лесу листья брусники.

— Для здоровья такая заварка полезнее чая, — сказал интендант, подкладывая в огонь хворост. — Разную хворь, не говоря о кашле, как рукой снимает и бодрость придает. Выпейте — не пожалеете. Беда, что сахара маловато. Придется вприглядку пить.

Сахара было — кот наплакал: один кусок колотого, обнаруженный в бездонных карманах запасливого Калинкина.

— Я вот какую думку имею, — придвинулся к комиссару и тихо сказал интендант. — Без продуктов можно быстро сил лишиться. Особенно товарищам артистам, кто к голоду непривычен. Надо в деревню идти за провиантом. Попятно, с оглядкой, чтобы на беляков не наскочить. — И уже громко, обращаясь ко всем у костра, добавил: — Не вешайте носы. Человек может вполне свободно с неделю голодать.

— А верблюд, между прочим, может не пить целый месяц! — мрачно заметил Петряев. — Лично я категорически отказываюсь голодать и заявляю решительный протест! Нас обязаны кормить! А чем — это уже, извиняюсь, не наша забота. Если нам навязали ангажемент, то обязаны обеспечивать необходимыми для жизненной деятельности продуктами питания! Извинениями, что есть нечего, мы сыты не будем!

Над поляной нависла тяжелая тишина. Стало слышно, как в степных буераках тоскливо, на одной ноте воют волки.

— Напрасно вы так, — сказал Магура. — Никто голодать не заставляет. Трудности с питанием временные.

— О чем разговор? — удивился Кацман. — В отличие от некоторых и учитывая создавшуюся обстановку, я согласен не ужинать. Тем более, что за последнее время привык ложиться натощак. Доктора утверждают, что это даже полезно. Особенно для тех, кто страдает от ожирения.

«Певец устал, голоден и потому озлоблен. Но он прав, — подумал Магура, — раз принял на работу — обязан кормить. Еду можно раздобыть в хуторе. Но идти туда на ночь глядя, не ведая, кто в хуторе — беляки или наши?»

Словно догадавшись, какие мысли бродят в голове у комиссара, Калинкин оправил гимнастерку и сказал:

— Я пойду за провиантом.

— Куда? — удивилась Добжанская.

— Недалече, — ушел от ответа интендант и посмотрел на Магуру, дожидаясь согласия.

— Держи, — комиссар отдал свой маузер. — На рожон не лезь.

— Позвольте и мне присоединиться? — попросил Кацман. — Я обладаю скромным опытом в добывании продуктов и могу оказаться незаменимым в этом деле.

В сумерках, освещенный пламенем костра, Кацман выглядел куда боевитей, нежели днем, когда был снят с крыши вагона.

«Если он умеет, словно из воздуха, доставать цветы, ленты и карты, то разжиться продуктами сумеет запросто», — решил Магура и сказал:

— Идите. Но долго не пропадайте.

 

9

Двое шли, держась обочины, пока дорога не привела их к околице небольшого хутора, где на вершинах верб сидела стая грачей, а от зарослей сибирки приторно пахло медом.

У огороженного плетнем дома с почерневшей на крыше соломой Калинкин приказал Кацману схорониться, а сам тронул калитку, которая послушно отворилась, приглашая во двор, откуда сладко несло кизяком и печным хлебом.

В слюдовых оконцах горел свет. Калинкин хотел подкрасться к дому и заглянуть в оконце, но на крыльцо вышла старушка в черном платке.

— Вечер добрый, — поздоровался интендант и кашлянул в кулак.

Старушка замерла и, близоруко сощурившись, всмотрелась в сумрак.

— Ктой там?

— Какая власть в хуторе? — спросил Калинкин.

Хозяйка ответила не сразу.

— Вчерась одна власть была, нынче другая, — прошамкала она беззубым ртом. — Солдаты, вишь ты, на постой стали — новая забота на мою голову свалилась.

— Чьи солдаты? Красные али белые?

— А кто их разберет? С винтовками да при конях. Сейчас вот вечеряют. Наказали куру прирезать и сварить им. Сами злющие. Думала, напьются своего самогону и подобреют, ан нет — еще пуще озверели. Кошка им под ноги попалась, так чуть шашкой ее не саданули и на тот свет, бедную, не спровадили.

«Беляки. А точнее, мамонтовцы. Их это замашки», — понял Калинкин и попросил:

— Поесть бы мне чего, хозяюшка. С утра во рту маковой росинки не было. Один бы стерпел и пояс потуже затянул. Да на беду со мной две дамочки городские. Поимей сострадание, не дай помереть им голодной смертью. Век благодарить будем!

Старушка вновь зашамкала:

— Изголодались? Оно по тебе сразу видно. Сейчас хлеба вынесу — погодь малость. И картошки — утром цельный чугунок сварила.

— Вот спасибо! Ты, хозяюшка… — Калинкин не договорил и поспешно юркнул за поленницу дров.

На крыльце дома вырос рябой казак в исподней рубахе и суконных шароварах. Нетвердо держась на ногах, чтобы не упасть, он придерживался за перила.

— Долго, старая, ходить будешь? — зычно крикнул он. — Тебя только за смертью посылать! С кем тут гутаришь?

— Сама с собой, милок, — несмело ответила старушка. — Ить наказали за капусткой сходить…

Казак спустился с крыльца и, по-бычьи наклонив голову, двинулся на старушку.

— Сама с собой гутарила? Думаешь, раз я за воротник залил, так ничего не вижу? Кто здесь шастает? Только не крути и не ври у меня!

«Не хотел шума поднимать, да, видно, придется», — подумал Калинкин и, когда казак поравнялся с поленницей, приготовился спустить курок маузера. Но казак не стал заходить за дрова. Остановившись в двух шагах от притаившегося Калинкина, он вдруг бросился к плетню и ударом ноги свалил его.

— Стой! Живо к праотцам отправлю!

Калинкин услышал голос Кацмана, его сдавленное дыхание:

— Позвольте! Зачем так грубо!

— Не вырывайся — мигом, как куренка, удавлю! — пригрозил казак. — И не шебуршись у меня! Кто такой, зачем у дома хоронился?

— Прохожий я… — прохрипел фокусник, напрасно стараясь освободиться от казака, который цепко держал его за воротник, чуть приподняв над землей.

— Знаем мы таких прохожих! Уворовать что плохо лежит решил? Иль красными христопродавцами прислан?

А ну, топай до сотника. Он из тебя уж дознание выбьет!

«Погорел фокусник! Наказал ведь сидеть тихо и меня дожидаться! Придется выручать…» — подумал Калинкин и, стараясь ступать неслышно, перешагнул поваленный плетень.

Казак не выпускал Кацмана, тащил за собой и забористо ругался.

— Тю, про обыск-то забыл! А ну, выворачивай карманы, да живо! Оружие есть?

— Что вы! — беспомощно дрыгал ногами Кацман.

— Погодь! Сам обыщу!

Продолжая держать Кацмана за воротник, казак свободной рукой залез к нему в карман и вытащил букет бумажных цветов. Проговорив: «Что за напасть?», он принялся выворачивать другие карманы задержанного. И из каждого, к неописуемому удивлению подвыпившего казака, на свет появлялись то длинная, кажется, бесконечная лента, то колода карт.

Казак отпустил Кацмана.

— А это чего? — спросил он, когда достал из бездонного кармана фокусника расшитый бисером кисет. — Э, погодь! Так это же мой! Жинка собственноручно вышивала! Как у тебя оказался?

— Вы ошиблись. Ваш при вас. Проверьте.

Казак залез в шаровары с лампасами и оторопело заморгал.

— Точно, при мне… Вот напасть! А это чего в пузырьке?

— С вашего позволения — адская жидкость.

— Пахнет странно — на спирт не похоже… — открыв пробку, принюхался казак. — Керосин, что ли?

— Почти. Позвольте спичку?

Казак безропотно и поспешно протянул коробок. А Кацман припал ртом к пузырьку, отпил глоток и чиркнул спичкой. Тотчас из его рта вырвалось пламя.

— Чур меня, чур! — закричал казак и попятился, — Изыди, сатана! Чур! — и, не оглядываясь, продолжая креститься, с выпученными от страха глазами, стал отступать к крыльцу.

В другое время Калинкин тоже оказался бы ошарашенным всем увиденным, но сейчас была дорога каждая секунда. Подскочив к Кацману, интендант схватил его руку и увлек за собой.

— Бери ноги в руки и чеши!

Увязая в грядках огорода, они перемахнули плетень, нырнули в балку, заторопились к лесу и уже были на его опушке, когда позади раздались беспорядочные выстрелы. Это без толку палил в небо насмерть перепуганный казак, сея вокруг панику.

— Ну и здорово вы его ошарашили. Чуть от страха богу душу не отдал или родимчик не приключился! Артист, как есть артист! Я, признаюсь, вначале, как увидел чудеса, тоже оторопел.

— Довольно старые трюки, — не в силах отдышаться, скромно сказал Кацман. — Последний номер носит название «Глотание огня». Правда, впечатляюще?

Калинкин закивал:

— Точно! Что живым из переделки выбрались — это хорошо. Худо другое: без провианта, с пустыми руками возвращаемся. Не попади вы на глаза этому мамонтовцу, бабка от чистого сердца нам картошки б отсыпала и хлебом одарила.

— Держите, — Кацман вытянул из кармана кружок колбасы и связку вяленой рыбы. — Если бы вы не поторопились меня спасать и я подольше задержал этого казака, то имел бы удовольствие достать и хлеб. Он лежал рядом с колбасой. К сожалению, вы поспешили.

— Откуда?

Кацман смущенно потупился:

— Ловкость рук, всего только ловкость рук профессионала. Казак, если изволили обратить внимание, взялся меня обыскивать возле обоза. А там в мешках были продукты. Не пришлось выбирать — брал первое попавшееся. Только, пожалуйста, не думайте про меня бог знает что: провиант не похищен у мирных жителей, а является законным в военное время трофеем. Подкрепимся за счет противника.

Еще не веря, что перед ним вобла да настоящая, домашнего копчения колбаса, Калинкин понюхал добычу фокусника и зажмурился. Колбаса пахла так вкусно, что у интенданта кругом пошла голова.

 

10

Едва рассвело, шестеро вновь двинулись в путь. Вскоре лес стал редеть. Впереди за опушкой лежали луг и дальше левада. На взгорье теснились дома. Над их крышами виднелась маковка церкви.

— Я решительно и бесповоротно отказываюсь проводить ночь на голой земле! — капризно заявил Петряев. — Я могу простудиться! Хочу выспаться на настоящей постели, хочу наконец-то поесть горячего! Это мое право, и никто не смеет меня лишить его!

Певец был жалок. Поспешное бегство со станции, долгий путь через лес, проведенная под вызвезденным небом ночь у костра — все это так расстроило ему нервы, что с Петряева слетела его недавняя спесь. Не стыдясь женщин, он всхлипывал и размазывал по лицу слезы.

— Можете расстреливать — я никуда дальше не пойду! Не двинусь с места!

— Успокойтесь, Константин Ефремович, — ласково притронулась рукой к мелко вздрагивающему плечу Петряева Добжанская. — Не стоит себя распускать.

Певец обмяк, закрыл лицо руками.

— А женщины-то молодцами держатся, — заметил Калинкин, — и вам надобно нервишки в узде держать и не разнюниваться.

«Сдал товарищ певец, — подумал Магура. — И остальные от голода и усталости тоже упали духом, хотя и держатся. Придется на разведку пойти. Теперь уже мне».

— Остаешься за старшего, — приказал комиссар Калинкину, снял и передал интенданту кобуру, маузер же засунул за широкий пояс. — Сидеть в лесу и носа из него не высовывать.

За опушкой на выкошенном лугу Магура почувствовал себя неуютно и беспомощно: на открытом месте негде было укрыться. За левадой встретилось старое с покосившимися крестами кладбище, дальше — бахча. Магура спустился в лощину, где вился ручей, и чуть не столкнулся с веснушчатым мальчишкой. Тот стоял у воды и, не отрываясь, следил за поплавком.

— Клюет? — присел рядом с рыбаком на корточки комиссар.

Мальчуган косо глянул на незнакомца и буркнул:

— Клюет, но только плохо.

— Чья власть стоит?

Не успел мальчишка ответить, как из хутора донесся гулкий удар колокола.

— К заутрене зовет. Сегодня воскресенье. Попадет от мамки, что заместо церкви на рыбалку убег.

— Солдат в хуторе много? — не отставал с расспросами Магура.

— Только двое. Дядь Анисим — ему ногу на войне подранило — да еще сын тетки Дарьи. Больше нету.

— Власть белая или красная?

— Каждый по себе живет. Есть комитет бедноты, но в него только безлошадные да иногородние записались, кто своего надела не имел.

Магура встал и, уже не таясь, побежал через леваду назад к опушке леса.

«Будут теперь и постель, и горячая еда! То-то обрадуются!»

Принарядившись к воскресной службе, хуторяне сходились к белокаменной церкви, стоящей на берегу зацветшего пруда. Шли степенно, не спеша, с любопытством косясь на объявившихся у них в хуторе шестерых людей. Впереди вышагивал матрос, за ним поспевали две женщины, далее семенили грузный и плюгавый мужчины. Замыкал шествие низкорослый солдат с винтовкой на ремне.

— Где у вас комбед? — остановил Магура одного из прихожан церкви.

— Недалече. Прямо ступайте. Только напрасно спешите: никого нынче нет в комбеде. Председатель еще вчера в станицу ускакал.

У дома, где размещался хуторской комитет бедноты, Магура улыбнулся артистам:

— Здесь председателя обождем. Вернется — прикажет накормить и на жительство определит.

— Неужели нашим мучениям настал конец? — еще не веря, что все трудности позади, спросил Петряев.

Магура кивнул:

— Угадали.

Он потянулся в карман за кисетом, чтобы свернуть самокрутку, но не успел.

— Ой, лишеньки, ой, мамоньки! — выбежала на площадь перед церковью девушка с растрепанной косой — Ой, горе-то какое! Тикайте, люди добрые, да поскорее, не то налетят с шашками! Белые идут! Казаки! Я только на дорогу, а они скачут!

Хутор всколыхнул выстрел. Тотчас умолк малиновый звон колокола. Из церкви повалил народ.

«Из огня да в полымя, будь оно неладно!» — Магура прикинул обстановку и понял, что уходить из хутора поздно.

— За мной! — приказал он и, когда артисты с Калинкиным миновали паперть, прикрикнул на интенданта: — Шапку сними!

Они ворвались в церковный полумрак, где огоньки свечей тускло отражались на темных ликах святых. У клироса с кадилом в дрожащей руке стоял старенький попик, подле испуганно крестилось несколько старух.

— Сюда, да живо! — увидев в стене нишу и за ней крутую, ведущую на хоры лесенку, поторопил комиссар.

На площадь перед церковью выехала тачанка с пулеметом на задке. Рядом на конях гарцевали всадники в синих мундирах. Карательный отряд белоказаков, входящий в один из полков генерала Фицхелаурова, запрудил площадь, наполнил ее криками, улюлюканьем, ржанием коней. Впереди на сером в яблочко скакуне восседал, как влитой в седло, офицер.

— Всем спешиться! — старался он перекричать шум и, соскочив с коня, передал уздечку одному из казаков. Разминая ноги, офицер сделал несколько шагов, поднялся на паперть, снял фуражку, перекрестился и, позванивая шпорами, вошел под церковные своды.

— Желаю здравствовать, батюшка! — поздоровался он с попом. — Бог в помощь. Извините, что пришлось невольно помешать вашей службе. Сильно притесняли товарищи красные? Впрочем, об этом вы поведаете позже всему народу с амвона. Пока же прошу отслужить молебен во здравие христолюбивой, верной присяге и царю-батюшке доблестной Донской армии, несущей России свободу от большевиков. Честь имею! — Офицер прищелкнул каблуками и вышел из церкви.

Сквозь забранное решеткой узкое окно Магура увидел, как казаки начали разъезжаться по хутору. Переждав на хорах еще с полчаса, шестеро спустились вниз.

— Спасибо, батюшка, что не выдали рабов божьих, — поблагодарил попа комиссар. — Не пожелали, видно, грех на душу брать. Где нам у вас можно схорониться от посторонних глаз? Да вы не дрожите и на мой маузер не коситесь: ничего с вами не будет, честное слово.

Но поп никак не мог совладать с дрожью: руки его тряслись, голова дергалась.

— Есть тут укромный уголок? Требуется до темноты переждать.

— А ежели в алтаре? — предложил Калинкин. — Туда уж точно офицер с казаками не сунутся. Только — вот беда! — нельзя в алтарь женскому полу, грех это великий.

— Что здесь? — Магура заглянул в комнатку подле алтаря, где на столике стояли бутыль и серебряная чаша для причастия, у стены лежали иконы в темных окладах, на спинке стула висела ряса.

— Вино, ей-богу, вино! — принюхался к бутылке и обрадовался интендант.

— Поставь на место, — строго приказал Магура, и под его тяжелым взглядом Калинкин с явной неохотой отставил бутыль, сокрушенно при этом вздохнув.

— Присаживайтесь, батюшка, — пригласил Магура. — В ногах, говорят, правды нет. Поскучайте с нами. С радостью бы отпустил, но, признаюсь как на духу, нет у меня веры, что вы не кликнете по нашу душу казачков.

Поп замахал руками, дескать, предположение красного командира неверно, он не Иуда, чтобы предавать мирян.

— Рад буду, если ошибся, — сказал Магура, взглянул на Петряева и сощурился: — Ваше счастье, Константин Ефремович, что офицер не удосужился подняться на хоры и, приняв нас за церковных певчих, не приказал спеть. Тогда, извиняюсь, за всех нас вам бы пришлось отдуваться.

— Я не знаком с церковным репертуаром, — буркнул певец.

— Вспомнили бы, коли жизнь на карту поставлена.

К полудню церковная площадь снова наполнилась народом. Казаки согнали сюда хуторян, и те испуганно жались друг к другу. В центре толпы поставили лавку, рядом бросили сыромятные ремни.

Толпа тихо гудела. Люди робко переговаривались, косились на лавку и на казаков, которые с ухмылками, придерживая шашки, прохаживались у них за спинами. Хуторяне не ведали, зачем их повыгоняли из домов, и лишь догадывались, что все это неспроста, что с минуты на минуту надо ждать чего-то недоброго. И дождались.

К лавке подвели двух босых, с кровоподтеками на лицах, с рассеченными скулами комбедовцев.

— За коммунию агитировали? К красным в армию подбивали идти? Кричали при честном народе, что уважаемые староста и господин Шлоков мироеды, которые трудовой народ грабют? — с сипловатым смешком спросил одутловатый хорунжий, приглаживая одной рукой усы, а другой нервно поигрывая плеткой. — Ваше счастье, что не успели в большевики записаться. Не то бы другой с вами разговор вышел! — Хорунжий ткнул плеткой в кадык одного из арестованных. — Ты, краснопузая сволочь, по сторонам не зыркай, а на меня смотри! Отпелись тебе с дружком разговоры про антихристов социализма! По-другому сейчас запоете! Ложись!

Два казака растолкали толпу, бросились к комбедовцу, заломили ему руки и умело, расторопно привязали ремнями к лавке, сорвав при этом рубаху.

— Начинай, братцы. С богом! — хорунжий перекрестился, наморщил лоб.

Воздух рассек свист, и не успел шомпол опуститься на спину комбедовца, как в толпе кто-то испуганно охнул.

— Не отворачиваться и глаз не отводить! — зычно крикнул хорунжий, теребя темляк на шашке.

— Что это?! — испуганно отпрянул от окна Петряев. — Это же… варварство! Как в средние века! Нельзя так унижать человека!

— Как видите, можно, — сказал Магура. — Смотрите и запоминайте, как за правду бьют. А вам глядеть не советую, — комиссар отвел от окна Добжанскую с дочерью. — Не для слабого пола зрелище.

Когда было отсчитано пятьдесят ударов, упарившийся казак с прокуренными зубами отвязал забитого, свалил его, и тот остался бездыханно лежать на земле. К лавке подтолкнули второго…

Не в силах сдержать слезы, навзрыд заплакали, заголосили казачки, но хорунжий прикрикнул «цыц!», и женщины замолкли, правда, ненадолго. Они крепче прижимали к себе детей и не позволяли им смотреть на экзекуцию.

Лишь когда и второй комбедовец — совсем еще мальчишка — лег возле первого с рассеченной спиной, когда взмокшие от усердия казаки отбросили шомпола, хорунжий позволил людям разойтись.

— С каждым богоотступником, кто за Советы держится, так же будет! — Вновь перекрестившись на церковь узловатыми пальцами, он закатил к небу глаза: — Прости, господи!

— Что же это? — повторял Петряев, сидя на сундуке и обхватив голову руками. — Я не думал, не подозревал!

— Побудьте тут — и не такое еще повидаете, — заметил Калинкин. — Они, — интендант кивнул на окно, — артисты, прошу прощения, в деле измывательства над народом.

Время в тесной ризнице тянулось медленно. Сколько еще им придется оставаться среди церковной утвари, не знал никто. Когда же хутор начал тонуть в сумерках, Магура решил сделать вылазку: в церкви шестеро находились, словно в мышеловке, офицер мог вспомнить о своем приказе попу отслужить молебен и вернуться. Да и кто-либо из хуторян рано или поздно расскажет белогвардейцам о странниках во главе с матросом, которые появились у них поутру и интересовались комбедом. Так что сидеть в четырех стенах опасно, надо выбираться из хутора.

Словно догадавшись, о чем размышляет комиссар, Людмила Добжанская сказала:

— Вам выходить нельзя — можете попасть на глаза казакам. Лучше пойду на разведку я. И не спорьте: женщина меньше привлекает внимания.

— Господи! Спаси и помилуй рабу твоя! — прошептал попик и истово стал креститься.

 

11

Людмила прислушалась. Но массивные церковные стены не пропускали шумов. Тогда, осторожно толкнув дверь, младшая Добжанская проскользнула на паперть.

На площади было безлюдно. У коновязи нетерпеливо били о землю копытами кони.

Девушка сбежала по ступеням, оглянулась по сторонам и замерла: прямо на нее из проулка вышел офицер во френче, перетянутом ремнями портупеи.

— Мила? Не может быть!

— Здравствуй, Сигизмунд.

Офицер сделал шаг к актрисе, взял ее за плечи и всмотрелся в лицо.

— Боже! Я не думал, не мечтал… Ты — и здесь, в этом селе, у этой церкви! — от волнения глотая слова, торопливо говорил Эрлих, боясь, что все это ему снится и стоит проснуться, как Людмила Добжанская тотчас пропадет. — Ничуть не изменилась! Все такая же ослепительно красивая, какой я впервые увидел тебя на арене цирка на арабском белоснежном скакуне! Я и сейчас слышу гром аплодисментов! Я — безусый юнкеришка, и ты — примадонна цирка!

— У тебя плохо с памятью — она подводит, — заметила Людмила. — Тогда ты уже не был юнкером, тебя произвели в офицеры. Вспомни: отец прислал поздравление, и ты показывал мне его депешу.

— Да, ты права… Я увез тебя в ресторан прямо после представления — ты лишь успела переодеться! За нашим столом все рвались выпить шампанского именно из твоей туфельки, а ты порывалась уйти, и мне все время приходилось тебя удерживать!

Людмила кивнула:

— Я помню и как неделю спустя после того вечера ты уехал в столицу: генералу Эрлиху было нетрудно выхлопотать сыну отпуск.

— Отец умер в шестнадцатом, осенью.

— Извини, не знала. Как не знаю его имени, а значит, и твоего отчества. Иначе не назвала бы просто Сигизмундом.

— Зачем ты так? Ведь мы же старые друзья, нас столько связывает.

— Ты хотел сказать «связывало»?

— Пусть я виноват, что не написал тебе. Но меня перевели в Галицию, направили в новый полк! Но что я лишь о себе да о себе? Как ты? Почему здесь, в этой глуши, отчего не в цирке? Ты должна все-все рассказать. — Эрлих взял девушку за руку. — Мы снова вместе и нас уже ничто не разлучит!

Людмила вновь грустно улыбнулась:

— Тогда на вокзале ты, помнится, обещал то же самое.

Сигизмунд Эрлих ввел Людмилу Добжанскую в комнату, где пол был усыпан чабрецом, и усадил на плюшевый диван.

— Сейчас придет вестовой и приготовит ужин. А пока рассказывай.

— Я не знаю, что тебя интересует.

— Меня интересует буквально все! Впрочем, ты, конечно, голодна. У меня все перемешалось: наступление, захват этого хутора и, главное, встреча с тобой!

Эрлих был растерян и поэтому излишне суетился, чего прежде за ним не замечалось. Людмила смотрела, как он не находит себе места, как нервно поламывает до хруста пальцы рук, и невольно вспомнила освещенный фонарями перрон Самарского вокзала, возбужденные глаза Сигизмунда, его бессвязные слова: Эрлих уже тогда, осенью пятнадцатого, был далеко от нее, переживая встречу со столицей и родителями…

— Я боялся рассказать о тебе матери, зная, что со своими взглядами на брак единственного сына она, конечно, будет против нашего союза! Когда же наконец решился поведать о решении связать свою жизнь с твоей, закрутился как белка в колесе. Но поверь: я всегда помнил о тебе!

Людмила, чуть наклонив голову, слушала уверения Эрлиха и не могла им поверить: «Глаза выдают его — они лгут. Он был безразличен к моей жизни и судьбе».

— Прости, если, конечно, можешь, — попросил Эрлих. — Постарайся понять и простить. Пусть не сейчас, пусть позже. Я безмерно виноват! Трудно поверить, что судьба оказалась столь щедра и подарила встречу с тобой! Две большие радости в один день! Ты — и наше успешное наступление! Мы продвинулись на сотню верст к Волге. Если бы к нашему Войску Донскому под командованием генерала Краснова примкнула Добровольческая армия генерала Деникина, мы бы уже захватили Царицын и шли на Москву. В наших руках Ростов и Батайск, почти весь Верхне-Донской округ, Усть-Медведицкая станица. Мы перерезали железную дорогу и оттеснили красных к Елани. Если бы не распри среди командования двух армий, если б удалось объединить белое движение юга, спустя неделю я имел бы счастье видеть тебя вновь на манеже!

Сигизмунд опустился перед Людмилой на колени и приник губами к руке девушки.

«Он думает сейчас больше о наступлении своей армии, нежели обо мне, — невесело подумала Людмила. — Успех белого движения для него дороже всего. Он все так же себялюбив, каким был прежде в Самаре…»

— Ты что-то говорил об ужине, — запомнила девушка.

Эрлих поднялся с колен:

— Извини, у меня кругом пошла голова!

 

12

«Напрасно отпустил одну! Не имел права отпускать!» Стоило Людмиле выскользнуть из церкви, Магура тут же бросился к двери и приоткрыл ее.

«Куда она в самое пекло?» — с беспокойством подумал комиссар, следя, как девушка переходит площадь. Он собрался позвать Людмилу, но тут рядом с Добжанской вырос офицер.

«Погорела! Арестует без документов!» — подумал Магура, но к своему удивлению увидел, что офицер разговаривает с девушкой как со старой знакомой, а затем взял под руку и увлек за собой.

Уже не раздумывая, комиссар вышел из церкви. Держась заборов, он крадучись двинулся за офицером и Людмилой. Когда же они вошли в калитку, Магура обошел забор палисадника и оказался перед растворенным окном, откуда доносились приглушенные голоса.

— Придется ждать, когда мы войдем в столицу. Впрочем, Питер теперь не столица: Ленин со своим Совнаркомом перенес столицу в Москву.

— Я хочу попросить тебя, Сигизмунд. Обещай, что не откажешь и исполнишь мою просьбу. Если тебе дороги прошлое и чуть-чуть я…

— Как ты можешь в этом сомневаться? Я готов выполнить любое твое желание.

— В этом хуторе я не одна.

— С мужем? Ты замужем?

— Нет. Со мной мои друзья, тоже артисты. И мама. Сейчас все они бедствуют, голодны…

— Как попали в расположение наших войск? Впрочем, мы так успешно наступали, так быстро захватили этот населенный пункт, что мой вопрос излишний. Но все же, почему ты и твои коллеги здесь, вдали от цирковых манежей? Сколько вас?

— Со мной шестеро.

— Если никто не имеет отношения к красным, я, конечно, помогу. Где они сейчас? Прикажу вызвать есаула и привести их.

«Пора», — решил Магура, когда офицер вышел из горницы, оставив Людмилу одну. Он раздвинул на подоконнике горшочки с геранью и шепотом приказал:

— Лезьте в окно! Только быстрее!

Людмила оглянулась:

— Нас выпустят из хутора. Я попросила, и мне обещали…

Магура не стал ничего слушать и требовательно повторил:

— Перелезайте! Только цветы не свалите.

Он помог девушке вылезти, перебежал с ней улицу и нырнул в сад, где с цепи рвался потерявший голос пес с подпалиной на боку.

— Повезло, что в дом увели, а не в каталажку. И еще, что охрану офицер не поставил.

— Меня не арестовывали, — сказала Людмила. — Я знакома с этим офицером, вернее, была прежде знакома.

— Ясно, — кивнул Магура.

Несколько шагов, и они оказались в церкви, в ее полумраке.

— Белым известно, что в хуторе шесть чужих — мы, значит, с вами. Еще минута, и начнут искать. Весь хутор перероют. Жаль, пешими далеко не уйти.

— Почему пешими? — спросила Людмила. — Тут за углом стоят подводы и тачанка, а рядом стреноженные кони, вы, видимо, позабыли, что мама и я работали в цирке наездницами. Запрячь лошадей не составит труда.

— А ведь и верно! — обрадовался Магура, но засомневался: — Сумеете?

Возле тачанки жевали сено расседланные кони. При виде незнакомых людей вороной жеребец с поседевшей гривой угрожающе оскалил желтые плоские зубы, упрямо замотал головой, но, стоило Людмиле похлопать его по лоснящемуся крупу, он успокоился.

Девушка подвела коня к тачанке с расписанной цветами спинкой, где стоял английский пулемет системы «льюис». Тем временем Добжанская запрягала второго дончака. Кони вели себя послушно и лишь нетерпеливо били о землю копытами.

— Кто такие? А ну, геть от коней! — раздался сонный голос.

Привстав с расстеленной на сене попоны, с одной из подвод таращил глаза казак с разлохмаченной шапкой волос.

Он собрался снова прикрикнуть, но не успел: Калинкин огрел его по голове прикладом, и казак, даже не охнув, свалился.

— Шибче! — шепотом попросил интендант и огляделся по сторонам, опасаясь, что к тачанке выйдет кто-либо из страдающих бессонницей белогвардейцев. — Шибче запрягайте! — повторил Калинкин.

— Мы готовы, — сказала Добжанская. Она сидела на широких козлах рядом с Людмилой и держала вожжи.

— Прошу, — пригласил в тачанку Кацмана и Петряева комиссар. Когда же певец замешкался, помог ему одолеть ступеньку и плюхнуться на обитое кожей сиденье. — Поехали! — приказал Магура.

 

13

Добжанская тронула вожжи. Кони натянули постромки, сделали первый шаг. Под колесами проскрипела сухая земля, и тачанка мягко покатила по проселку. Последним, схватившись за обочья, в таганку на ходу вскочил и устроился на подножке Калинкин.

«На околице могут быть выставлены посты. Если не спят казаки и нарвемся на них — несдобровать…» — подумал Магура, заправляя в «льюис» пулеметную ленту.

Пара дончаков шла еще разнобоисто, но пускать коней в галоп было рано, и Добжанской приходилось сдерживать их бег.

Миновав старый комлистый тополь, выросший чуть ли не посередине улицы у колодезного сруба, тачанка свернула в проулок.

Вокруг было тихо, даже дворовые собаки, и те не нарушали лаем тишину. В окнах домов горели редкие огни.

Калинкин передернул затвор винтовки, и лязганье металла показалось удивительно громким. Интендант виновато улыбнулся, дескать, я ни при чем.

У моста с обломанными перилами хутор кончался. Дальше шла ровная, уходящая к горизонту дорога.

«Если засады тут нет, — считай, что проскочили… — решил Магура. — Жаль, темнеет нынче поздно. Да и луна, будь она неладна, свое полнолунье справляет!»

Тачанка въехала на мост.

«Неужели пронесло?» — успел лишь подумать Магура, как впереди выросли два казака, держащие наперевес карабины.

— Сто-о-ой! — приказал тот, что был поближе. Широко расставив кривые ноги, рослый, в накинутой на плечи бурке, казак загораживал тачанке путь. — Кто такие? Пароль знаете? А ну сигай, туды-растуды вас, с брички! И документ доставайте!

Из-за спины матери и дочери Добжанских комиссар видел широкоскулое, чуть расплывчатое и белесое под луной лицо казака, его надвинутую по самые брови фуражку с кокардой.

«Стрелять несподручно. Да и нельзя — мигом всю округу взбаламучу…» — понял Магура, до боли в ладони сжимая рукоятку маузера.

— Подъезжай! Да не шебуршись. Оружие имеется? — Казак всмотрелся, увидел на козлах женщин и удивился — Бабоньки? Куды энто затемно направились? Уж не на свиданьице ли? Тогда в самую точку попали!

— Нас тут тоже двое! — добавил второй казак.

Тачанка медленно двигалась по мосту. Когда же до казаков оставалось несколько метров и Магура, а с ним остальные на тачанке, могли разглядеть кривую ухмылку грузного казака, Добжанская гикнула и огрела коней кнутом.

Пристяжной налетел грудью на не успевшего увернуться казака, свалил и подмял его. Второй казак вовремя отскочил в сторону, но, не удержавшись на краю моста, полетел в речушку.

Под колесами прогромыхали доски.

Тачанка вырвалась на дорогу.

Теперь путь до самого горизонта был свободен.

— Ловко вы! — похвалил Добжанскую Магура.

— Не ожидал, что рванете. Чуть не выпал, — добавил Калинкин. — Оно, конечно, к коням вы привычны, не то, что мы. Слово секретное для них знаете? То-то они сразу вас послушались.

Кони бежали резво, позади тачанки подымалось облачко пыли.

Темнела кромка горизонта. Круглолицая луна в поднебесье молочным светом заливала округу и тачанку на дороге.

 

14

Калинкин, не желая теснить Кацмана и Петряева, оставался висеть на подножке. Шапка съехала у него на затылок, готовая упасть с головы, но интендант не поправлял ее.

«Солдатик умен и расторопен, — покосился на Калинкина певец. — Я бы мог остаться в церкви или у подвод, и комиссар, из опасения, что шум поднимет казаков, не посмел бы настаивать на моем отъезде. Да, мог остаться! Но это было бы в высшей степени неблагородно с моей стороны по отношению к остальным и граничило с предательством. Именно так!»

Дорога бежала на взгорье к виднеющейся вдали дубраве.

«Один чистокровный дончак с хорошим экстерьером, — отметила Добжанская. — Если надеть на него гурт и пустить по манежу в галоп — можно вольтижировать. Впрочем, о чем это я? Разве сейчас время и место думать и мечтать о манеже?»

— Армия Краснова захватила Ростов и Батайск, планирует взятие Царицына, — не оборачиваясь, сказала Людмила.

— Откуда известно? — встрепенулся Магура.

— Еще они перерезали железную дорогу. Наступает лишь Донская армия. Деникин не примкнул к ней, — не отвечая на вопрос, продолжала девушка. И, чтобы комиссар не сомневался в точности сведений, добавила — Я запомнила почти дословно.

Все на тачанке уставились на Людмилу. Магура с восхищением, Добжанская с удивлением, Калинкин с уважением. Мало что понявший Кацман захлопал глазами. А Петряев, услышав о планах белогвардейцев, которые перечеркивали его надежду наконец-то сытно поесть и отоспаться, прошептал:

— О боже!

— Красный Царицын им не взять, — твердо сказал Магура.

— Ни в жизнь! — согласился Калинкин. — Пусть хоть две ихние армии идут, все равно Царицын нашенским останется!

— В царицынском цирке братьев Никитиных я имел удовольствие работать весь летний сезон 1906 года. Сборы были довольно приличными, — желая вставить в разговор о Царицыне и свое слово, сказал Кацман.

— На дрова его разобрали, — сообщила Людмила.

— На что? — переспросил Кацман.

— Пришлось тамошний цирк минувшей зимой пустить на растопку. В городе было катастрофически плохо с топливом, мерзли, в первую очередь, дети.

— Покончим с беляками и разрухой — новый построим, почище старого, — пообещал интендант.

Тачанка мягко покачивалась, вздрагивала на ухабах.

От тишины и спокойствия вокруг невольно клонило ко сну. Первым уснул, уткнувшись в спину Магуры, фокусник, вторым езда укачала Петряева: он погрузнел, обмяк, уронил голову на грудь. Задремал в обнимку с винтовкой устроившийся в ногах у певца и Калинкин. Не спали, не позволяя себе расслабиться, лишь трое: Магура — он зорко смотрел на убегающую назад дорогу — и Добжанская с дочерью.

Проселок стал круче — тачанка с трудом одолела пригорок. Когда же дорога легла под уклон, дубрава стала совсем близко и под колесами снова закурилась пыль, на плешивом кургане, привстав на стременах, замаячили всадники в фуражках с красными околышами. Грохнул, разрывая полуночную тишину, выстрел.

— Казаки, пропади они пропадом! — в сердцах чертыхнулся Калинкин.

— Они самые, белопогонники… — сквозь сжатые зубы процедил Магура и приник к прорези прицела «льюиса».

 

15

Не дожидаясь приказа, Людмила стегнула дончаков, и те понеслись, разбивая копытами дорогу, утрамбованную колесами проехавших прежде бричек.

Один из казаков свистнул, пришпорил коня и ринулся с кургана. За ним поскакали остальные. В лунном свете матово сверкали клинки.

— Восемь, девять… Десять! — подсчитал преследователей Калинкин. — И не спится же вражьей силе! — Он попытался устроиться с винтовкой рядом с «льюисом» и Магурой, но мешали Кацман с Петряевым. — Геть с сиденья! — приказал артистам интендант.

Конный казачий разъезд спустился с кургана, копыта коней коснулись дороги.

Магура давно поймал в прорези прицела вырвавшегося вперед чубатого казака, давно держал на мушке круп его норовистого коня.

«Рано. Пока рано, — приказал себе комиссар. — Еще чуток…»

Когда же рядом с первым казаком замаячил пригнувшийся к седлу с шашкой наголо и второй, Магура задержал дыхание и нажал гашетку. «Льюис» словно проснулся: вздрогнув и задрожав в руках пулеметчика, он сухо и отрывисто выпустил короткую очередь, за ней — другую. Пули подняли с дороги фонтанчики земли. Куцехвостый мерин споткнулся, подогнул передние ноги и, подминая казака, свалился.

— Один есть! — обрадовался Калинкин. — С почином тебя, комиссар!

Сам он не стрелял, не желая напрасно тратить патроны. Наконец интендант мягко, без рывка, нажал на спусковой крючок. А увидев, как один из всадников взмахнул руками и выронил клинок шашки, проговорил:

— Есть и второй!

В прорези прицела «льюиса» появился яростно нахлестывающий коня казак. Магура собрался было вновь дать очередь, надавил гашетку, но пулемет не ожил, остался немым.

— Заело? — спросил Калинкин.

Магура вырвал из патронника диск и, когда понял, что заклинило патрон, выхватил вороненый маузер.

Стрелять прицельно было невозможно: тачанку встряхивало на выбоинах, раскачивало, заносило из стороны в сторону. А казаки, пришпоривая коней, были совсем рядом. Магура видел конские оскалы, выступающую на губах дончаков пену.

— Не нервуй, — посоветовал Калинкин. Он стрелял редко, помня, что надо беречь патроны.

Еще один казак, а с ним и конь, остались на дороге. Упавший конь пытался подняться, хрипел, рвал из закостеневших рук недвижимого всадника повод.

— Третий! — подсчитал Калинкин и поймал на мушку в прорезь прицельной рамы папаху с кокардой.

И еще казак слетел с седла. Оставшись без седока, вороная кобыла припустилась к тачанке, но тут же свернула в сторону и, раздувая ноздри, понеслась в луга.

— А ведь отобьемся, а? — вслух подумал Калинкин. — Семь их осталось. Как патронов в обойме.

— Господи! Господи! — не уставая повторял Петряев. Он лежал в ногах Магуры и Калинкина и вздрагивал при каждом выстреле, всей своей тяжестью придавливая Кацмана.

Когда маузер сухо щелкнул — все патроны были расстреляны, — Магура отбросил его (перезаряжать не было времени), достал единственную гранату «лимонку» и приготовился выдернуть кольцо с чекой.

«Поближе надо подпустить, — решил комиссар и вовремя спохватился: — Нет, своих тогда осколками заденет».

Тачанку сильно рвануло и накренило. Магура оглянулся.

Одного из коней — пристяжного — задело пулей и волочило по дороге. Он пробовал подняться, но все его попытки были напрасны.

— Нож! — крикнула Людмила.

Ножа ни у Магуры, ни у Калинкина под рукой не было, но интендант первым понял, зачем понадобился нож, снял с винтовки плоский австрийский штык и отдал его Людмиле.

Девушка прыгнула с козел на потный круп с трудом тянущего тачанку и спотыкающегося коренного коня и начала обрезать сбрую пристяжного. И вовремя: казаки начали обходить тачанку с двух сторон.

Калинкин выстрелил в спину обогнавшего их казака с пикой у седла, и тот стал клониться набок.

— Шесть — не десять, — проговорил Калинкин.

Справа поубавившую ход тачанку начал перегонять еще один казак, но стрелять в него Калинкину было несподручно: мешала спина Добжанской.

«Я-то живым не дамся, — подумал Магура. — А над артистами, жаль, измываться станут — беляки в таком деле мастаки».

Вокруг лежали необозримые поля. Молодые всходы пшеницы купались в лунном свете, нежились под ним. Неколышимая дубрава чернела на фоне белесого неба.

Под самым ухом у Магуры раздался выстрел. Это продолжал стрелять Калинкин.

«И его жаль. Вроде бы зазря погибнет. Говорил, что семьей, как и я, не успел обзавестись. Но почему зазря? Троих сейчас на тот свет к праотцам отправил. Выходит, помог революции. — Магура чувствовал плечо интенданта, слышал его дыхание. — А мать и дочь лихо с конями обращаются. Позавидовать можно, я бы так не сумел».

Комиссар скомандовал себе «пора!», выдернул из «лимонки» кольцо, занес гранату над головой и начал ждать, чтобы казаки съехались кучнее, но враги вдруг стали сдерживать коней, отставать и поспешно поворачивать назад.

Магура оглянулся.

От дубравы приближался эскадрон. У скачущего впереди всадника на кубанке наискосок алела красная лента.

— Наши!

Казаки яростно нахлестывали коней, спеша быстрее подальше уйти от буденновцев.

Вспомнив, что в ладони «лимонка», Магура размахнулся и кинул гранату. Она взорвалась в самой гуще казаков.

Тачанка встала. Взмыленный дончак устало поводил головой, прядал ушами, вздувал ребристые бока, еще не веря, что бешеная скачка прекратилась и его никто не погоняет.

Магура помог подняться певцу и фокуснику.

— За то, что растрясло вас, извинение приношу.

— По мне, лучше пусть растрясет, нежели в ящик сыграть. — Калинкин начал собирать разбросанные по тачанке еще теплые патронные гильзы.

Лицо интенданта покрывал слой пыли. Она хрустела на ослепительно белых зубах.

— Увидишь колодец, приостанови, — попросил Магура. — Умыться надо. Да не тебе одному.

 

16

Артистам, их комиссару и интенданту выделили для ночлега саманную халупу с обвалившейся печной трубой. Кацман с Петряевым улеглись на полу на соломе. Две лавки заняли мать и дочь Добжанские. Калинкин, в обнимку с винтовкой, устроился в углу. В ставшей тесной комнате не осталось места лишь для Магуры.

Комиссар дождался, когда все улягутся, вышел во двор и присел у порожка. Привалился спиной к стене, вытянул ноги и начал подремывать.

Рядом у погасших костров смотрели сны бойцы 1-й Донской дивизии.

Луна долго бледнела на небосводе, словно споря с ранней зарей и не желая ей уступать место. Полная, она висела над самой крышей халупы, зацепившись за трухлявый скворечник на шесте.

Когда первые лучи солнца начали высвечивать вершины холма и бойцы, окружив колодец, стали весело плескаться, из халупы вышел заспанный Кацман. Он встал у порога и принялся жевать соломинку. Вскоре проснулись Добжанские и Петряев. Продолжал сладко спать и при этом чему-то улыбаться во сне лишь Калинкин.

Запылал костер, в котле забулькал кулеш.

— Присаживайтесь. Чем богаты, — пригласил артистов отведать пшенной каши перепоясанный патронташем боец.

После сытного завтрака командир пехотного полка отвел в сторону Магуру.

— Пулемет, извини, друг, у себя оставляю. Твоему комиссариату он теперь уже без надобности. А у меня с оружием бедновато. Так что не взыщи. Вместо пулемета бери тройку добрых коней.

Магура не стал спорить и, простившись с командиром полка и его бойцами, сел на козлы тачанки. Рядом примостился Калинкин.

— С ветерком? — спросил артистов комиссар.

— Увольте! — взмолился Петряев. — Еще раз пережить бешеную скачку я буду не в силах! Как выразился ночью товарищ интендант, сыграю в ящик.

— Пожалуйста, без ветерка, — попросил и Кацман: при одном воспоминании о том, как он ехал ночью на полу тачанки под певцом Петряевым, фокусник вздрагивал, его начинало мутить.

Миновали черное от пепла гумно. У переезда через линию железной дороги, где возле путей лежал взорванный красновцами при отступлении семафор, Магура резко натянул вожжи.

— Глядите-ка!

За стрелкой, неподалеку от станционного здания из красного кирпича, стояли паровоз с развороченным взрывом гранаты котлом и одинокий вагон с ярким, во всю стену, лозунгом «Даешь искусство в массы!».

Калинкин соскочил с тачанки, первым бросился к вагону.

За ним по шпалам поспешили мать и дочь Добжанские, Кацман и Петряев. Последним шел Магура.

— Теперь и концерт наконец-то закатим! Целое представление в честь победоносного наступления нашей доблестной Красной Армии.

— Что касается необходимого для демонстрации фокусов реквизита, то он всегда при мне, — сказал Кацман, растопырил пальцы руки и, словно из воздуха, достал два ярких шарика.

— Бывший магистр черной магии, факир Али-Баба, а нынче революционный артист товарищ Кацман! — объявил Магура и подмигнул фокуснику.

— Раз есть кони, можно попробовать показать высшую школу верховой езды. Но для этого необходимы репетиции, — робко сказала Людмила Добжанская.

За спиной у нее кашлянул в кулак Петряев.

— Я не говорю о пианино или рояле. Но если товарищ комиссар поможет заполучить гитару — обыкновенную, семиструнную, — я исполню романсы.

— Добро, — кивнул Магура.

Он поправил на боку деревянную кобуру маузера, отряхнул бушлат и шагнул к подножке вагона специального назначения.

В тот же день из Царицына в Москву по телеграфу передали:

Противник разбит наголову и отброшен за Дон. Положение в Царицыне прочное. Наступление продолжается.

19 сентября 1918 года В. И. Ленин и председатель Военно-революционного совета Южного фронта И. В. Сталин прислали защитникам Красного Царицына приветственную телеграмму.

Передайте наш братский привет геройской команде и всем революционным войскам Царицынского фронта, самоотверженно борющимся за утверждение власти рабочих и крестьян. Передайте им, что Советская Россия с восхищением отмечает героические подвиги коммунистических и революционных полков…

…Держите красные знамена высоко, несите их вперед бесстрашно, искореняйте помещичье-генеральскую и кулацкую контрреволюцию беспощадно и покажите всему миру, что социалистическая Россия непобедима.

 

1

Начало второй декады апреля 1942 года выдалось в междуречье Хопра и Медведицы по-весеннему ясным. Под еще нежарким солнцем таяли, сочились вешними ручьями снега. В высоком, бездонном от голубизны небе проносились кулики.

13 апреля Совинформбюро сообщило:

«В течение ночи на 13 апреля на фронте каких-либо существенных изменений не произошло.

За 12 апреля сбито в воздушных боях 8 немецких самолетов. Наши потери — 3 самолета.

Группа наших бойцов, оперирующая в тылу противника на Западном фронте, уничтожила 250 немецких солдат и офицеров.

С наступлением весенних дней в городах Германии резко возросло количество заболеваний брюшным и сыпным тифом. Особенно много заболеваний среди иностранных рабочих, которые живут в переполненных и грязных бараках…»

«Мы убедились, что дальше продолжать борьбу с русскими бесполезно. Русские храбрее, чем мы, и они победят нас — это внутренне сознает каждый немецкий солдат. Вы защищаете свою страну, а мы представляем только „канонерфуттер“ — пушечное мясо в руках Гитлера », — признал на допросе один из пленных офицеров.

В этот же день германское информационное бюро передало:

«Учитывая тяжелые бои на советско-германском фронте, начальник германской полиции Гиммлер распространил запрещение, касающееся танцев, на танцевальные кружки, не имеющие общественного характера».

«Мы скорбим о тысячах немых крестов на полях сражений , — писала газета „Франкфуртер цайтунг “, — о раненых в лазаретах и на улицах, о мертвецах Берлина, Маннигейма, Любека и бесчисленных других городов».

Другая немецкая газета «Данцигер форпостен» вынуждена была признать:

«Атаки большевиков ставят германские войска в критические положения и являются тяжелым испытанием для нервов солдат и командования…»

С 12 на 13 апреля 1942 года, как зафиксировали немецкие синоптики, над всей северо-западной Германией стояла низкая облачность и лил не утихающий ни на минуту дождь.

Он страдал мучительной бессонницей и впадал в чуткую дремоту лишь под утро. Зная, как недолог у генерала сон, седовласый и медлительный хорунжий Егорычев, оберегая покой хозяина, отключал телефон и шел спать в прихожую на диван.

Последние годы, стоило лишь Краснову погрузиться в такую желанную дрему, как в памяти воскрешались образы и события далекого прошлого, которые семидесятитрехлетний генерал старался забыть. Снилось многое и, в первую очередь, осень семнадцатого года, неудача его корпуса с походом на Питер для разгрома большевистских Советов и провозглашения в столице и повсеместно в стране военной диктатуры. Престарелый генерал видел во сне паническое отступление своих казачьих войск, которое с болью в сердце наблюдал с окраины деревни Редкое-Кузьмино близ Пулковских высот 30 октября того же семнадцатого года. Генерал вспоминал министра-председателя Временного правительства Керенского, объявившего себя верховным главнокомандующим России. В Царском Селе, где тогда размещалось правительство, Керенский окружил себя экспансивными девицами и не уставая требовал немедленного продвижения вперед, не желая считаться с малочисленностью 3-го конного корпуса. Снова (в который раз!) перед взором Краснова проходили похожие на сцену из дешевого водевильчика бегство Керенского из Гатчинского дворца через потайной ход и своя капитуляция представителям новой власти Советов. Керенскому удалось, скрыться. Он же был доставлен в Питер, в Смольный, где дал честное слово впредь отойти от всякой политической и контрреволюционной деятельности, и был отпущен большевиками.

Следом за министром-председателем во сне непрошенно являлся поднявший на Дону мятеж казачий атаман Каледин. Стараниями представителей Антанты (в частности, главы британской военной миссии генерала Шора и американского консула Смита) Каледину было переслано из Нью-Йоркского банка пятьсот тысяч долларов, англичане ассигновали для белого движения двадцать миллионов фунтов стерлингов. И что же? Казаки, на кого уповали, на кого так надеялись Каледин, Корнилов, Алексеев и Деникин, не пожелали внять призыву. В станице Каменской Военно-революционный комитет донских казаков во главе с большевиками Подтелковым, Кривошлыковым и Голубовым потребовал от генералов передать всю власть Военно-революционному правительству. В Таганроге восстали рабочие, и калединским отрядам пришлось отойти к Новочеркасску, где возомнившему себя казачьим вождем атаману Каледину ничего не оставалось, как только застрелиться…

Словно все это было лишь вчера, старый генерал видел на полу особняка грузное тело атамана, его неестественно вывернутую правую руку и, поодаль, револьвер. Но, странно, стоило приглядеться к застрелившемуся Каледину, как сдавливало дыхание: в трупе на полу гостиничного номера генерал узнавал… себя, Краснова.

Как от толчка, Краснов просыпался в холодном поту. Некоторое время он лежал неподвижно, прислушиваясь к учащенному сердцебиению, затем трясущейся рукой вытирал со лба капли холодной испарины.

«Опять этот навязчивый сон! К чему воспоминания, напрасное копание в невозвратимом, канувшем в Лету прошлом?» — спрашивал себя Краснов, не в силах успокоиться.

Зловещий сон был знаком до мельчайших подробностей, и каждый раз Краснов чувствовал себя после него разбитым, гудела голова, ныла поясница, скованная мучительным ревматизмом.

Он пробовал вновь уснуть. Но стоило закрыть глаза, как, словно на белом полотне экрана, перед генералом проходили чередой кадры давно пережитого, о чем Краснову было больно и стыдно вспоминать. И, в первую очередь, юг России, где в мае восемнадцатого года он был избран «Кругом спасения Дона» атаманом Войска Донского. Призвав казачество к сплочению и решительной борьбе с властью Советов, Краснов мечтал расчленить Советскую Россию, создать на Дону самостоятельное государство со старым укладом и старыми законами. Самому, без чьей-либо помощи, этого вряд ли удалось бы достигнуть. Благодаря представителю германской военной миссии при Войске Донском фон Кокенхаузену генерал связался с кайзером Вильгельмом II, прося его увеличить военную помощь, обещая за это создать в южных районах России немецкую полуколонию и передать Германии исключительное право вывоза с Дона за границу зерна, шерсти, жиров, скота, отдать германским промышленникам в концессию русские промышленные предприятия, эксплуатацию водных и иных путей сообщения.

Припоминалось и так отлично начатое осенью восемнадцатого года наступление на Царицын. Вооруженная немцами армия тогда вплотную подошла к городу на Волге, с трех сторон блокировала его. Артиллерия уже обстреливала окраины Царицына, когда бригада Буденного неожиданно нанесла удар на правом фланге и полностью разгромила отборный корпус генерала Гусельникова. Пришлось снять с передовой часть войск, бросить их против наступающей Красной Армии и, когда контрнаступление захлебнулось, начать отход.

Лента воспоминаний раскручивалась медленно. Особенно резко высвечивалось последнее сражение с красными под Царицыном, потому что позже, на большом Войсковом Круге в Новочеркасске, под давлением казачьей верхушки и Антанты, которые объявили его германофилом, Краснову пришлось проститься с остатками армии, сложить с себя полномочия командующего… Что было затем? Прозябание вдали от родины, долгое мучительное безделье, сотрудничество с РОВС («Российский общевоинский союз») генерала Кутепова, занятого засылкой в СССР с террористическими заданиями офицеров-эмигрантов, сближение в Шуаньи близ Парижа с великим князем Николаем Николаевичем.

За стеной спальни часы глухо пробили семь раз, но Краснов продолжал лежать под периной с закрытыми глазами. Когда же понял, что больше не уснет, тронул у изголовья, на тумбочке, звонок.

Отворилась дверь, и на пороге вырос Егорычев.

— Одеваться! — приказал генерал.

Умывшись и облачившись в мундир с неизменным Георгиевским крестом, он вошел в кабинет, где один из книжных шкафов занимали написанные им, Красновым, книги. Рядом с томиками мемуаров «От двуглавого орла к красному знамени» стояли романы «Белая свитка», «За чертополохом».

Краснов задержался у шкафа и подумал, что свой последний роман «Выпаш» надо непременно послать в презент с теплой дарственной надписью главе имперского министерства по делам оккупированных областей на Востоке Альфреду Розенбергу. Генералу охранных и штурмовых отрядов СС нацистской партии будет несомненно приятно прочитать страницы, полные ненависти к большевистскому строю и клеветы на Ленина.

В столовой генерала ждал завтрак.

— Семен звонил? — раскладывая на коленях хрустящую от крахмала салфетку, спросил Краснов.

— Никак нет, Петро Николаевич. На той неделе было дело, а нонче господин полковник не изволили звонить, — ответил хорунжий.

Краснов чуть скривился:

— Сколько можно повторять: племянник произведен в генерал-майоры вермахта! А ты по старинке все зовешь его полковником. Не брякни этого при Семене.

Семен был единственным оставшимся в живых близким родственником Краснова, к тому же единомышленником, верным делу освобождения России от большевиков. Начальник личного конвоя главнокомандующего вооруженными силами юга России барона Врангеля во время его отплытия из Крыма на крейсере «Генерал Корнилов», Семен Краснов долгие годы состоял членом «Российского общевоинского союза» и других белоэмигрантских организаций. Позже, уже в Париже, при содействии оккупировавших Францию немецких властей он был одним из заправил «Комитета по делам русской эмиграции». На Семена Краснова можно было смело положиться, что генерал и делал, хотя приходилось частенько оплачивать его счета. Последнее время Семен, правда, не очень частый гость у дядюшки, звонить и справляться о здоровье и то забывает. Поднялся, как говорят, «на волну», позабыл, что в тридцатых годах был вынужден во Франции не брезговать профессиями грузчика, водителя такси.

После завтрака генерал прошел в прихожую, и Егорычев услужливо подал шинель.

— Станут звонить — скажешь, что вернусь к обеду.

Хорунжий отворил тяжелую дверь подъезда, и Краснов вышел на улицу под колючий и мелкий дождь. Был вторник, а по вторникам старый русский генерал отправлялся на прием к начальнику русского отдела германской контрразведки господину Эрвину Шульцу. Это стало для Краснова неписаным правилом с 22 июня 1941 года.

«Опять может случиться, что без толку проторчу в коридоре, — подумал Краснов. — Опять Шульц не соизволит принять, как это было на прошлой неделе, и месяц, и два назад. Впрочем, не стоит показывать неудовольствия».

Он поднял воротник и взмахом руки остановил такси.

На тихой Фридрихштрассе, в доме 22 с высокими потолками и деревянными панелями, Краснов попросил дежурного секретаря записать его на прием к герру Шульцу и занял место для посетителей в коридоре на диване.

«Мое счастье, что аудиенцию ожидаю у немца, — невесело подумал генерал. — Было бы обидно просиживать у дверей, скажем, Завалишина. Офицеришка в армии Врангеля, позже рядовой переводчик на заводе „Демберг“, а — вишь-ты! — вознесся до заместителя начальника русского отдела! Забыл об уважении к старшему по званию. Чему его только учили? В девятнадцатом посчитал бы за честь для себя услужить мне…»

Находиться в роли просителя было не очень-то приятно, но Краснов отличался терпеливостью и сдержанностью. Этому его научили армейская служба и многолетняя жизнь в эмиграции.

Генерал чуть повел головой, словно его тронул нервный тик, и остановился взглядом на портрете фюрера, который занимал весь простенок. На портрете Гитлер был в своем неизменном строгом коричневом пиджаке с Железным крестом 1-й степени.

«Был ефрейтором, а ныне глава государства, да еще какого!» — откровенно позавидовал фюреру Краснов.

Русский генерал-эмигрант не подозревал, что в Мюнхенском полицай-президиуме в старой, тщательно охраняемой картотеке бывших тайных осведомителей одна из карточек коротко и сухо, с полицейской лаконичностью, сообщала, что незаконнорожденный сын австрийского таможенного чиновника Алоиса Шикльгрубера безуспешно пытался стать художником, был исключен из школы, участвовал в разгроме Баварской республики и вступил в новую и малочисленную по тем временам фашистскую рабочую партию (ДАП) — родоначальницу национал-социалистической, получив членский билет за номером 55, и позже заведомо лгал, что имеет билет № 7.

С протокольной краткостью карточка зафиксировала произнесенную Адольфом Гитлером (осведомителем по кличке Луд) шовинистическую речь на учебных курсах штаба мюнхенской дивизии, назначение его офицером по вопросам просвещения, участие в розыске и уничтожении руководителей Баварской республики. Заканчивалась карточка тайного осведомителя полиции строкой:

«30 января 1933 г. — рейхсканцлер Германии».

О чудесном взлете отставного ефрейтора, его небывалой карьере Краснов размышлял часто, не показывая при этом своего удивления. Особенно осмотрительным и предельно осторожным Краснов стал после вступления в члены НСДАП — немецкой национал-социалистической партии. Отныне, при каждом удобном случае, русский генерал громко провозглашал фюреру славу, для чего выбрасывал вперед правую руку.

Генерал продолжал пристально всматриваться в маленькие и бесцветные, выглядевшие стеклянными глаза Гитлера, в его свисающую на узкий лоб черную прядь, широкие скулы, щеточку усов. Портретист изрядно польстил бывшему ефрейтору, который на самом деле был мельче, хлипче, с вечно бегающими глазами.

…Гладко выбритый, с нафиксатуаренными усами, Краснов еще долго торчал в коридоре подле написанного в полный рост фюрера. Время катило к двум, пора было ехать обедать.

«Видимо, еще не удосужились прочесть мою докладную записку. Что ж, прочтут завтра или через пару дней. А может, и через неделю…»

Краснов тяжело поднялся и, по-старчески сутулясь, шаркая и чуть волоча правую ногу, двинулся по коридору к выходу.

 

2

Престарелого русского генерала вызвали спустя неделю, когда он в тиши своего кабинета сочинял очередной пасквиль на русский народ и Советскую Россию.

Черный «мерседес-бенц» мчался по затемненным и малолюдным улицам Берлина с пригашенными фарами: в столице рейха остерегались налетов советских и британских бомбардировщиков.

«Как говорится, лучше поздно, чем никогда. — Краснов потер ладонь о ладонь. — Я знал, я верил, что рано или поздно мои здравые предложения оценят по достоинству и меня призовут к активной деятельности».

Этого дня, а точнее ночи, Краснов терпеливо ждал в эмиграции долгие двадцать четыре года. Особенно с 22 июня минувшего сорок первого года, когда услышал по радио речь Геббельса, в которой рейхсминистр пропаганды говорил о приказе фюрера двинуть войска против СССР, дабы опередить удар большевиков в спину Германии и этим спасти нацию. Следом диктор зачитал сводку об успешной бомбежке эскадрильями люфтваффе Могилева, Львова, Ровно, Гродно. Сводку завершил бравурный марш.

«Наконец-то! Свершилось! — Трясущейся рукой Краснов осенил себя в то утро крестным знамением. — Пришло возмездие! Господь услышал мои молитвы. Настало святое христово воскресенье! Не позже осени я буду в белокаменной матушке-Москве!»

Сомнения в скором взятии Москвы и крахе в России ненавистного ему большевистского режима закрались у белогвардейца позже, зимой, когда на подступах к столице СССР потерпела поражение армия рейха. Невольно вспомнилась прочитанная еще в двадцатые годы книга «Закат Европы» немецкого философа правого толка Освальда Шпенглера, где довольно смело утверждалось: война с Россией была бы для Германии безумием, крахом, ибо на огромном протяжении фронта затеряются не только германские армии.

«Чушь, еврейские россказни! — отогнал от себя крамольные мысли Краснов. — Германская армия сегодня сильнейшая в мире. С ее помощью в России навсегда будет покончено с красной чумой. Если не через восемь недель, как обещал Гитлер, то, по крайней мере, в будущем, сорок втором году».

И он стал поспешно сочинять пространные докладные записки, вновь и вновь, не уставая, напоминать о себе, своем богатом опыте в борьбе с большевиками, с нетерпением ожидая той минуты, того часа, когда о нем вспомнят и призовут для активной деятельности. И вот — дождался! Услышана молитва, которую в пасхальном номере напечатала издающаяся в Берлине русская эмигрантская газета «Новое слово»: «Да сохраним мы наши души в смиренной готовности служению родине до того Святого дня, когда кремлевские колокола возвестят миру о воскрешении Спасителя!». Под «спасителем», безусловно, подразумевалась фашистская Германия, на которую уповали в своих молитвах многие белогвардейцы.

Глухо урчал, убаюкивая, мотор автомобиля. Чтобы паче чаяния не заснуть, Краснов сжимал пальцы в кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и пристальней всматривался в водителя, в его украшенную черепом с перекрещенными костями тулью фуражки.

На малолюдной Литценбургенштрассе «мерседес-бенц» остановился у дома, где до вторжения армий рейха в Россию размещалось советское торговое представительство. Нынче здание, несмотря на его экстерриториальность, было занято ведомством рейхслейтера Розенберга.

— Вас ждут! — сказал сидевший за рулем эсэсовец из дивизии «Тотен копф» («Мертвая голова»), и Краснов, неловко пригнувшись, вылез из машины.

Его действительно ждали: охранник у подъезда взглянул на документ Краснова, прищелкнул каблуками и вытянулся.

«Опоздал? Почему я приглашен позже других?» — ёкнуло у отставного генерала сердце, стоило ему увидеть в вестибюле князя Султан-Гирея Клыча, бывшего командующего «Дикой дивизией» Добровольческой армии, ныне члена центрального комитета «Народной партии горцев», куда в эмиграции входили грузинские меньшевики, азербайджанские муссаватисты и армянские дашнаки.

Краснов окончательно упал духом, когда навстречу ему попался Андрей Шкуро. Забыв о субординации, лишь сухо кивнув, бывший командир «волчьей сотни» и конного корпуса, прославившийся в гражданскую войну своими зверскими расправами в Царицыне, Воронеже, Кисловодске, на Кубани над пленными красноармейцами и гражданскими лицами, расстреливая собственноручно всех сочувствующих Советской власти, был в своей неизменной кубанской мерлушковой папахе, в черной черкеске с газырями.

«Отчего его приняли раньше меня? Ну, кавказский князь, куда ни шло, он мне не помеха, но почему обогнал эта шкура — Шкуро? — забеспокоился Краснов и прибавил шаг. — Зачем было звать этого выскочку, этого карьериста с манерами фельдфебеля, пролезшего в генерал-лейтенанты? Не хватает еще встретиться здесь с князем Чавчавадзе, ханом Сейдаметовым или Мельником с Бандерой!».

К своим сподвижникам по белому движению Краснов питал с некоторых пор чувство жгучей ревности. Генерал боялся оказаться на задворках, всеми забытым, завидовал, когда узнавал об «успешной» деятельности кого бы то ни было из эмигрантской верхушки, болезненно воспринимал известия о повышениях в чине и должности бывших дружков. Он не хотел выходить из игры и предаваться лишь сочинениям романов, не желал выглядеть в чужих глазах дряхлым старцем. Приосанившись, кавалергардно выпятив грудь, Краснов заспешил вверх по лестнице.

В доме на Литценбургенштрассе, в отличие от русского отдела германской контрразведки, не пришлось торчать в коридоре. Старого русского генерала учтиво встретил статс-секретарь и, не менее учтиво проводив по коридору, распахнул перед ним обитую кожей дверь.

— Рад приветствовать! — встал из-за стола Розенберг.

Глава министерства оккупированных Германией восточных областей усадил Краснова в глубокое кресло и сам сел напротив.

— Читали последнюю сводку с Восточного фронта? Доблестные армии рейха вышли к Десне! Еще немного, и наши солдаты смоют походную пыль с сапог в водах Дона. Признайтесь, генерал, вам снится Тихий Дон, так, кажется, назвал его Шолохов?

— Тихим наш Дон нарек народ, — поправил Краснов. — Об этом сложено немало песен. Большевистский прихвостень присвоил своему роману исконное казачье название реки.

— Тихий Дон… — повторил Розенберг. — Довольно поэтично.

— Весной Дон не бывает тихим, — заметил Краснов. — Весной Дон становится полноводным и бурливым.

— Да? Не знал.

«Надушен так, что позавидует любая парижская кокотка», — скрыл усмешку Краснов.

Имперский руководитель по духовному воспитанию германской нации благоухал сладкими и терпкими духами известной парижской фирмы «Коти», которые были слабостью рейхсминистра и поставлялись ему рейхскомиссаром генеральных округов оккупированной Германией Франции.

— Никогда не был на Дону, — признался Розенберг. — В недалеком будущем, надеюсь, пригласите меня на рыбалку? На какой улов можно рассчитывать? — Один из идеологов расовой теории, основатель мифа о превосходстве нордической расы, создатель доктрины человеконенавистничества говорил по-русски безукоризненно. Лишь еле уловимый акцент выдавал в нем прибалтийского немца. — Обожаю рыбу из русских рек.

— Обещаю рыбец. Божественная закуска, особенно вяленая.

— Как вы назвали? Рыбец? Запомню и буду ждать. — Розенберг улыбнулся и вытянул ноги в лакированных сапогах. — Что касается песен… Вы помните песни Дона?

— Я никогда их не забывал.

Краснов сидел, утонув в кресле, коротко отвечая на вопросы, — Розенберг задавал их словно между прочим — и с неприязнью думал: «Небось, считает меня дряхлым, выживающим из ума, неизлечимо больным ностальгией стариком… Мечтает, чтобы со всех географических карт и из людской памяти навечно исчезло понятие „Россия“ и посему поспешил причислить донские земли к имперскому комиссариату „Остланд“… Со мной любезен, даже весьма, а сам, как известно, приказал отстранить от всякого управления в генеральных комиссариатах кого бы то ни было из участников русского монархического движения…»

— Не разучились готовить уху? — в вопросе Розенберга отставной генерал уловил скрытый намек на свою склеротичную в старости память. Не дожидаясь ответа, рейхсминистр продолжал вести разговор, похожий на светскую беседу: — Еще в студенческие годы в России я мечтал попробовать настоящую русскую уху, или, как говорят у вас, ушицу. Но во времена опустошительной, развязанной большевиками гражданской войны было не до ухи. Приходилось довольствоваться сухой воблой.

«Подзабыл русскую речь, — злорадно отметил Краснов. — Изрядно подзабыл. Строит фразы в уме по-немецки и уж затем переводит на русский».

— Никогда не забуду, как в Иваново-Вознесенске, где имел счастье в восемнадцатом году продолжать учебу в эвакуированном туда рижском высшем техническом институте, я получал в месяц килограмм воблы и не знал, как с ней поступить, настолько она была тверда и суха.

— Следовало вначале размочить, — посоветовал Краснов.

— Или использовать вместо молотка для забивания гвоздей!

Своей шутке рейхсминистр рассмеялся первым, не дожидаясь, когда улыбнется русский генерал. А улыбнуться, в знак уважения и приличия, было необходимо. И, прекрасно сознавая это, Краснов не замедлил изобразить губами что-то отдаленно похожее на улыбку.

Он умел смотреть фактам в лицо, как бы эти факты ни были неприятны. Со всей очевидностью Краснов понимал, что его судьба, его карьера зависят от «светила» и главного теоретика германского национал-социализма, автора нашумевшей книги «Миф XX века», утверждающего, что история человечества есть история борьбы расы с расой. Бывший редактор газеты «Фолькишер беобахтер» Розенберг не уставал твердить о крестовом походе против СССР.

Краснов не желал, чтобы член руководства национал-социалистической партии, кому покровительствовал сам фюрер, питал к нему неприязнь или недоверие, хотя был наслышан, что Розенберг считает чуть ли не всех осевших в Европе русских эмигрантов патологическими трусами, мечтающими вернуть себе утраченные в революцию положение и деньги.

Розенберг был со старым русским генералом, забавляющимся сочинением и изданием на собственные средства романчиков и мемуаров, любезен и предупредителен. Видимо, потому, что видел в Краснове убежденного и непримиримого врага Советской власти.

«Снизошел до беседы, расточает улыбки, шутит, а сам ненавидит всех русских, — продолжал размышлять Краснов, не забывая поддакивать хозяину кабинета. — Крым его стараниями сегодня переименован в Готенланд и поспешно заселяется немецкими колонистами: смеет утверждать, что в далекие времена полуостров населяли готы. Севастополь стал именоваться Теодорихафеном, Симферополь — Готенбургом. Недолог час, когда докажет, что готы основали и Новгород с Киевом. А там настанет очередь и Дона: дескать, и казачьи земли германского происхождения…»

— Сколько лет вы не были на родине? — притронувшись надушенным платком к глазам, спросил Розенберг.

— Много, — ушел от прямого ответа Краснов.

— Тем радостней будет для вас встреча с многострадальной родиной. Не следует только забывать, что, как верно заметил генерал-фельдмаршал Кейтель, в покоренных восточных областях сопротивление местных жителей надо сломить не путем юридического наказания виновных, а внушением страха.

— На Дону нам не придется ничего внушать или кого бы то ни было наказывать. Казачество встретит нас хлебом-солью, как долгожданных освободителей от большевистского рабства, как победителей, как земляков, вынужденных долгие годы жить в изгнании.

— Хочется верить, мой генерал.

Розенберг прошел за стол. Главный «эксперт» по большевизму и пропагандист расизма был в генеральской форме, без орденов, лишь почетный золотой значок старейшего члена НСДАП с 1919 года (членский билет № 625) поблескивал на лацкане.

— Я имел удовольствие познакомиться с вашим письмом. Многое предлагаемое вами уже воплощается рейхом в жизнь. Как шестьсот лет назад, сегодня немцы вновь обратили свои взоры на Восток и перешли к политике жизненно необходимого нашей великой нации территориального завоевания.

«Словно по книге шпарит, к тому же не по своей, а по германской библии „Майн кампф“», — отметил Краснов.

Рейхсминистр возвышался за массивным письменным столом, и Краснову пришлось также привстать в кресле.

— Пока районы Дона входят в рейхскомиссариат «Украина» с центром в Ровно. Но придет время, и все прилегающие к Дону земли образуют самостоятельный генеральный комиссариат. Великая «Третья империя» принесет свободу закрепощенному большевиками свободолюбивому казачеству. Директива фюрера номер 33 предписывает готовиться к мощному удару в направлении Дон — Кавказ. Исход войны предрешен, и кому, как не вам, мой генерал, дорога судьба славного Дона. В станицах должна возродиться дореволюционная форма правления, так любимая казачеством. После долгих лет бесправия и унижения ваши земляки обретут свободу и самоуправление. На вас возлагается почетная и ответственная миссия по поддержанию порядка в районах Дона. Необходимо направить все силы на подавление любого большевистского сопротивления, которое могут встретить наши армии при подходе к Дону и Волге. Кому, как не вам, идейному вождю донского казачества, выполнить эту задачу и помочь доблестному рейху в его быстрейшем продвижении на Восток!

— Рад служить! — выдохнул Краснов и вытянулся по стойке «смирно».

Кончилось время, когда многие считали старого русского генерала выжившим из ума пустым прожектером, из года в год упорно подающим в различные германские ведомства свои докладные. Наконец-то начинается активная деятельность в одном строю с победоносно наступающей на востоке германской армией! Минует не так уж много времени, и на Дону возродится казачья вольница! При его, Краснова, непосредственной помощи и участии, под его руководством!

Старый генерал был полон радужных планов. Он не знал, что спустя несколько недель после нападения на СССР, на специальном совещании Гитлер так определил судьбу Советской страны: «Речь идет о том, чтобы правильно разделить огромный пирог, дабы мы могли: во-первых, им овладеть, во-вторых, им управлять, в-третьих, его эксплуатировать. Нам нужен железный принцип на веки веков: никому, кроме немца, не должно быть позволено носить оружие. Кажется, проще привлечь к военной помощи какие-либо другие подчиненные нам народы. Но это ошибка. Это рано или поздно обратится против нас самих. Только немец может носить оружие — ни чех, ни казак, ни украинец». Эта установка была хорошо известна Розенбергу. Но генерал СС и СА не счел нужным информировать о ней русского эмигранта. Пусть господин Краснов, а с ним и другие бывшие русские, до поры до времени свято верят, что междуречье Дона, Северного Донца и Волги отдается в безраздельное пользование казаков. Пусть русский эмигрант считает, что со своими сподвижниками он вступает в борьбу со страной Советов для собственной выгоды в личных интересах. Пусть старик, а с ним осевшие в странах Европы русские, украинцы, татары, грузины и другие эмигранты льстят себя надеждами вернуться с помощью рейха на родину и для достижения этого вступают без страха и упрека в бой, подставляя головы под пули. Как верно писал Плутарх: где не хватает львиной шкуры, там пришивают лисью.

В свою очередь Краснов старался не вспоминать разглагольствования Гиммлера о будущем России. По идее рейхсфюрера СС, население Советского Союза будет переведено на положение рабов, жителям оккупированных Германией районов милостиво позволят иметь лишь четырехклассное образование. Лучше не вспоминать, что нацистами планируется ежегодно уничтожать до четырех миллионов русских (а значит, и казаков), дабы исключить прирост в России коренного населения, что поможет немецкому народу стать неограниченным властелином континентальной Европы до отрогов Урала. Надо крепко-накрепко запомнить мудрую истину, утверждающую, что кошки не ловят мышей в белых перчатках.

— Не забудьте пригласить на рыбалку. С удовольствием посижу с удочкой на берегах Дона и Волги.

Аудиенции настал конец. Краснов понял это, увидев, как дрогнули белобрысые брови уроженца Таллина, бывшего агента белогвардейской разведки, выполнявшего в 1918–1920 годах ряд ее заданий, автора дипломной работы по проектированию крематория, как рейхсминистр склонил голову с острым раздваивающимся подбородком, как РР (так за глаза называли всесильного рейхслейтера) посмотрел мимо, словно перед ним никого не было.

 

3

Спать теперь Краснову удавалось за ночь лишь несколько часов. И виной тому была не хроническая бессонница, а заботы и дела, которые свалились на генерала. «Знаток» казака и его души (каким считал себя Краснов) начал поспешно сколачивать разрозненные в эмиграции белоказачьи силы — верных сподвижников по гражданской войне. В различные страны пошел нескончаемый поток депеш, писем. В Берлин начали съезжаться из Франции, Румынии, Словакии те, кто верой и правдой служил белому движению, кто всю жизнь посвятил борьбе с большевизмом. Не уставая (откуда только брались силы?), Краснов то и дело выступал на различных митингах, завтраках и обедах, сочинял воззвания, выезжал на встречи с высокопоставленными лицами, присутствовал на многочисленных совещаниях в главном штабе СС, Министерстве восточных областей, рейхскомиссариатах «Украина», «Остланд». И так изо дня в день.

— Признайся: часто снится тебе родная станица? — завершая завтрак, спросил Краснов хорунжего.

Егорычев ответил не сразу. Пожевал беззубым ртом, подергал левый ус и хмуро сказал:

— Уж и позабыл, какая она, станица-то. Иной раз силюсь вспомнить, а в памяти будто туманом заволокло. С годами-то не только станицу, а и свое имя позабудешь.

— Есть желание увидеть своих детей?

— Дак ежели живы они…

— Мало того, что живы! Успели наградить тебя целым выводком внуков и правнуков! Наберись терпения, старина: весной обнимешь детей и внуков.

Не выказав никакой радости, хорунжий вновь дернул себя за ус.

«Сдал старик, постарел изрядно, — отметил Краснов. — А был когда-то лихим рубакой. На скачках побеждал, лучше всех в седле держался. Глядя на Егорычева, можно представить, как постарел и я…»

— Мундир. Со всеми регалиями, — приказал генерал.

В парадный мундир в это утро Краснов облачился не напрасно: на Бендлерштрассе предстояла встреча с забрасываемой за линию фронта первой группой былых сподвижников по белому движению, а ныне агентов абвера. Десантникам поручалось «почетное» задание: первыми вступить на родную землю и, до подхода к ней частей немецкой армии, опираясь на местных жителей, осуществить ряд террористических актов и диверсий, стать во главе повстанческого движения. Где намечалось приземление, в каком районе Придонья, Краснов не имел понятия. Адмирал Вильгельм Франц Канарис не счел нужным информировать об этом старого белогвардейского атамана и его окружение. Пусть Краснов, считал шеф абвера, как идейный вождь белоказаков, благословит десантников на их миссию в советском тылу. И только. Все остальное — осуществление операции и ее строгая секретность — забота абвера.

Пятеро ожидали генерала в приемной.

Троих Краснов знал по «Русскому общевоинскому союзу» и «Комитету независимости Кавказа», четвертого — штабс-капитана Эрлиха — генералу представили неделю назад в абвере. Пятым был Камынин, рекомендованный лично великим князем Кириллом Владимировичем Романовым, кого усиленно прочили в новые монархи России.

— Безмерно счастлив приветствовать доблестных борцов за свободу многострадальной России! Не скрываю свою зависть: вскоре вас ждет радостная встреча с родиной, которая, наконец-то обретет свободу от ига коммунистов-христопродавцев и богоотступников! Когда святая Русь простится с рабством, благодарные сограждане назовут вас героями-освободителями!

Краснов проговорил это напыщенно и стал здороваться с каждым за руку.

Первым он приветствовал Камынина из «Совета Дона, Кубани и Терека». Далее настала очередь Саид-бека из батальона «Бергманн» («Горец»), созданного осенью 1941 года из военнопленных кавказской национальности. Третьим стоял Эрлих, бывший сотрудник царицынской контрразведки барона Врангеля, а когда Кавказская армия оставила город, — руководитель повстанческого отряда на Дону. Рядом с Эрлихом вытянулся в струнку самый молодой в группе — Фиржин. Замыкал пятерку Курганников из РОВС. Его рекомендовал привлечь к работе сам Теодор Оберлендер — доктор теологии, руководитель «Союза немцев Востока», командир батальона украинских националистов «Нахтигаль».

— Рад сообщить вам приятную весть: германское правительство любезно и щедро обещает после победы возвратить своим союзникам в общей борьбе — казакам — все былые привилегии, землю и личную собственность, вероломно отнятые большевиками. Пока же гарантируется временное поселение на освобожденных рейхом землях, — Краснов откашлялся и продолжал: — Не сомневаюсь, что томящиеся под гнетом Советов казаки прижмут к груди доблестных поборников святого белого движения!

Генерал прятал дряблые руки за спину. Снизу вверх сквозь линзы очков он смотрел на пятерых, переводя взгляд с одного на другого. На секунду задержался на Эрлихе: бывший штабс-капитан выглядел удивительно штатским в своем сером двубортном пиджаке. А может быть, причина невольного внимания к Эрлиху со стороны Краснова объяснялась еле приметной усмешкой, которую штабс-капитан старался скрыть.

«Не верит моим разглагольствованиям? Считает, что произношу лишь набор выспренних фраз?» — подумал генерал и, приблизившись к Эрлиху почти в упор, спросил:

— Из казаков?

— Никак нет! Петербуржец, из обрусевших немцев! — довольно четко ответил Сигизмунд Ростиславович.

— Служили на Дону?

— В Царицыне! Позже, в двадцатом году, командовал на Хопре и Медведице вольным казачьим отрядом!

«Под термином „вольный“ следует понимать „банда“, обыкновенная анархиствующая банда», — мысленно поправил Краснов, отвел взгляд и шагнул к Саид-беку, затем к Камынину, Курганникову и Фиржину. Каждому генерал задавал необязательные вопросы и выслушивал короткие ответы.

Вопросы задавались лишь для порядка.

Когда со всеми формальностями было покончено, Краснов осенил пятерых крестным знамением. И, чтобы не выглядеть в их глазах немощным стариком, не сутулясь, чуть выпятив грудь и приподняв подбородок, вышел из комнаты, подавив в себе обиду на абвер и его руководство: от него, верного и многолетнего борца с большевистской Россией, скрыли место приземления группы!

— Напоминаю: в шестнадцать ноль-ноль вас желает видеть генерал Кестринг, — подал голос все это время молча стоявший в простенке майор. — Прибудет и бригаденфюрер Шелленберг.

Пятеро замерли. Никто из них не рассчитывал, что сам начальник VI отдела, ведающего разведкой и контрразведкой Главного управления имперской безопасности (сокращенно РСХА), снизойдет до встречи с ними.

— Пока можете быть свободными. Но прошу не опаздывать: герр Шелленберг не любит ждать, как этого не любит, впрочем, все начальство.

«Где я раньше встречал этого майора? — подумал Эрлих. — Удивительно знакомое лицо… Кто и когда представлял нас друг другу?» — Сигизмунд Ростиславович напряг память и, сощурившись, пристально всмотрелся в майора абвера.

Догадавшись, о чем размышляет штабс-капитан, какие вопросы роятся сейчас в его голове, майор пришел на помощь:

— Вы правы, мы встречались прежде. С удовольствием напомню: Царицын, лето девятнадцатого года, контрразведка барона Врангеля…

— Господин Синицын? Ротмистр Синицын? Переводчик британской военной миссии? — с радостью вспомнил Эрлих.

Синицын улыбнулся.

— Безмерно рад встретить сподвижника по общей борьбе. — Он крепко пожал Эрлиху руку и вновь, весьма учтиво, улыбнулся: — Мир удивительно тесен. Как говорят на востоке, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретятся. Немало лестного наслышан о вашей деятельности за последние годы. Как и генерал, не скрою, что завидую вашей встрече с отечеством.

«Изъясняется, как коренной петербуржец, — с удовольствием отметил Эрлих. — Нынче такую русскую речь уже не услышишь. Сколько же минуло лет после нашей первой встречи? — Сигизмунд Ростиславович наморщил лоб и стал подсчитывать: — Больше двадцати, почти четверть века, срок довольно изрядный. К своему счастью, он задолго до начавшейся в Царицыне заварухи и хаотичного отступления наших войск покинул город на Волге… Если этот Синицын выполняет поручения самого Вальтера Шелленберга и служит в абвере, то, значит, поднялся, как говорится, на волну, в отличие от многих других эмигрантов…»

— Поклонитесь от меня отчизне, низко поклонитесь, — попросил Синицын. И, как в бытность щеголеватым ротмистром, молодцевато прищелкнул каблуками сапог.

 

4

За полночь, ближе к утру, послышалось громкое верещание сверчка.

«Откуда ему на сеновале взяться?» — спросонок подумал Гришка Ястребов. Он собрался перевернуться на другой бок, но сверчок запел совсем громко, на одной тягучей ноте, отгоняя сон. К тому же в нос попала соломинка, и мальчишка, окончательно проснувшись, громко чихнул.

Полная круглолицая луна своим равнодушным молочным светом освещала ходившего неподалеку от сеновала стреноженного мерина, отчего конь выглядел гнедым. За балкой свет луны ступал в Медведицу и прочерчивал по воде дорожку, чуть серебрившуюся в ночи.

Сверчок продолжал петь свою бесконечную песню, на этот раз над головой.

«Уснешь тут, как же!» — рассердился Гришка и увидел в проломе крыши в поднебесье распустившийся бутон необычного цветка, который парил, опускаясь к земле.

— Вань! — позвал Гришка и толкнул в бок разметавшегося на сене дружка. Тот спал смешно, совсем по-детски надув губы, чуть шевеля ими, точно разговаривал. — Вань!

— Ну? — недовольно спросил Ваня.

— Ты только глянь!

Забыв обо всем на свете, мальчишки зачарованно глазели на чудный цветок.

У самой земли бутон стал на глазах уменьшаться, вянуть, пока окончательно не пожух.

— Дак это парашют! — первым понял Ваня. — С самолета прямо к нам ктой-то сиганул! Я на картинке видел и еще в клубе, когда кино привозили!

— Парашют? А чего он…

— Да тише ты! — приказал Гришка. — И не сопи так громко!

Полотнище парашюта улеглось на землю, чуть не накрыв с головой самого парашютиста в защитного цвета пятнистой куртке, кожаном шлеме, с вещевым мешком за спиной. Человек с неба расторопно собрал парашют и зашагал с ним к балке. Шел он тяжело, чуть прихрамывая.

В балке парашютист пропадал несколько минут. До мальчишек доносился только шорох песка. Обратно он вернулся без парашюта. Порылся в кармане, достал охотничий манок и дунул в него, нарушив тишину жалобным криком селезня. С короткими интервалами подул еще, пока в ответ не раздался крик другого бессонного селезня, также зовущий и жалобный.

«Дружка к себе кличет, — понял Гришка и, услышав, как Ваня от напряжения чуть подсвистнул носом, показал другу кулак. — Надысь в школе вожатая складно про разных шпионов немецких рассказывала, что дюже хитрые они да опасные и нам всем поэтому надо ухо востро держать. По всем статьям выходит, что это и есть настоящие шпионы! И фронт недалече, и время враги выбрали самое удобное — полночь, когда в хуторе все спят…»

Нестерпимо захотелось немедленно побежать в Даниловку, разбудить председателя колхоза, чтобы рассказать о спустившихся с неба чужих. Но Гриша, боясь чихнуть или кашлянуть, а значит, выдать свое присутствие, втиснулся в сено.

Из темноты к балке вышел второй парашютист в такой же, как и у первого, пятнистой куртке. Озираясь, он волочил за собой по земле шелковый купол парашюта.

— Приземлился, как говорится, на три точки, — криво усмехнулся Саид-бек.

— Где остальные? — спросил Эрлих.

— Где-нибудь поблизости. Кучно опустились — спасибо погоде.

— Не забудьте закопать парашют.

— Инструкцию помню — улик после себя не оставлю. Если верить карте — в двух шагах от нас дорога.

— Дождемся остальных.

Саид сбросил заплечный мешок, присел на бугорок, стал стягивать сапоги, затем комбинезон и остался в гимнастерке с тремя кубиками в алых петлицах, орденом Красной Звезды у кармашка, диагоналевых галифе.

— Эх, помялась! — с сожалением проговорил он, стараясь разгладить на колене фуражку, которую достал из мешка.

— Отгладится, — успокоил Эрлих, также избавляясь от комбинезона, и вдруг напрягся — в нем словно натянули тетиву. Он поспешно расстегнул кобуру и выхватил револьвер.

— Кто? — спросил Эрлих, всматриваясь в белесую ночь.

— Нервишки у вас ни к черту не годятся. Это я вам как бывший фельдшер заявляю, — сказал выходящий к копне Курганников. — Могли запросто к праотцам отправить. Лечить надо нервишки.

— Вылечу. Вернемся и вылечу, — хмуро сказал Эрлих, пряча револьвер.

— Как бы не опоздали с лечением. Где Фиржин? Он прыгал третьим.

Эрлих не ответил, неопределенно дернул головой и повел плечом.

Трое с нетерпением ожидали подхода остальных десантников, совсем недавно обучавшихся на окраине Аушвица в надежно скрытой за высоким забором от посторонних глаз ваффеншуле, где курсанты почему-то именовались активистами.

— Мальчишка этот Фиржин, молокосос! Не стоило такому поручать рацию, — злился Саид-бек. — Без рации мы глухи и немы!

— Не паникуйте, — приказал Курганников. Самый старший по возрасту, он был руководителем группы.

— Но вся операция из-за потери рации может пойти насмарку! — продолжал горячиться Саид.

— Может, — согласился Курганников. — Пока не вижу ничего страшного. Не стоит терять присутствия духа.

— Фиржин мог неудачно приземлиться или его отнесло в сторону, — предположил Эрлих.

— Еще накаркаете… — пробурчал Курганников.

Саид-бек обиженно отвернулся. Не высказывать своих опасений было свыше его сил, но он крепился.

Когда ждать больше не имело смысла — строжайшая инструкция требовала организации немедленных поисков не вышедших на место сбора агентов, — послышались тяжелые шаги и следом голос:

— Я Челим!

— Сюда! — позвал Курганников.

— Наконец-то! — обрадовался Саид.

— Слава богу, целы и невредимы, — успокоенно добавил Эрлих.

Радист группы, и с ним Камынин, шли по полю, волоча за собой полотнища парашютов и вещевые ранцы. У Фиржина был виноватый вид. Он был похож на напроказившего мальчишку, ожидающего изрядной взбучки. Предупреждая разнос за опоздание, он торопливо, сбиваясь на скороговорку, стал оправдываться:

— Манок потерял. Видимо, выпал… Приземлился в буераках. Пока вылез и парашют собрал — вас уже не было. На мое счастье, на Федора Петровича вышел… — с надеждой на поддержку радист посмотрел на Камынина, и тот пришел на помощь:

— Обошлись — и ладно. И так, видно, напереживался.

— Пошли, — перебил Курганников.

— Но мне приказано выйти в эфир! — напомнил молодой радист. — В функабвере ждут донесения о нашем приземлении.

— Ничего передавать не надо, — отрезал руководитель группы. — Тем более на месте приземления. За последнее время, правда, в других районах не вышли на связь несколько групп. Судьба их неизвестна. Не исключается, что их рации запеленговали после приземления и группы были уничтожены. Поэтому пока повременим с радиограммой.

— Для провала есть сотня других причин, — заметил Эрлих.

— Вы правы, — согласился Курганников. — Тем не менее, в эфир выйдем позже, чтобы тотчас покинуть место работы рации. Это необходимо в целях предосторожности. Мало того: в Берлине, на Бендлерштрассе, сейчас никто из сотрудников не покинул управления. Таков приказ свыше. Этим полностью исключается какая бы то ни было утечка информации о нашей засылке на Дон.

— Вы хотите сказать… Считаете, что кто-то информирует русскую контрразведку о времени и месте сброса групп абвера? — приглушенно спросил Эрлих.

— Я ничего не считаю, — перебил Курганников. — Я лишь выполняю приказ. А рассчитывают операцию и пекутся о нашей безопасности в абвере и РСХА.

— Но подозревать в сотрудничестве с НКВД генерала Краснова — это, простите, больше чем смешно! — хмыкнул Камынин.

— Подозревая всех, мы зайдем так далеко, что советскими агентами будем считать герра Канариса или рейхсминистра государственной безопасности! — зло, с откровенной усмешкой проговорил Саид-бек.

Курганников поправил на голове фуражку.

— Осторожность еще никогда и никому не вредила. И приказы, как известно, не обсуждают, а выполняют беспрекословно. Перенос на более позднее время первого нашего выхода в эфир и немедленный уход с места приземления — это приказ, и не мой. Он логичен и необходим для нашей же безопасности.

Курганников проглотил слюну — всем стало видно, как заходил его кадык — и зашагал по залитому луной лугу. Следом, чуть помешкав, двинулись четверо.

Лишь когда десантники скрылись за холмом и их шагов не стало слышно, двое мальчишек крадучись вылезли из сарая.

— Чеши за мной, да не отставай! — приказал дружку Гришка и, перепрыгивая комья вздыбленной земли, первым бросился к хутору. За ним, поддерживая падающие штаны, заспешил Ваня.

 

5

Строжайший приказ не выходить в эфир сразу же после приземления был дан диверсионно-разведывательной группе руководством абвера и РСХА. Эта необходимая (по мнению Вильгельма Канариса и Гиммлера) мера предосторожности должна была помешать советским пеленгаторам обнаружить у себя в тылу неизвестную рацию. Но главное: под носом у двух германских разведывательных организаций довольно продолжительное время и регулярно, периодически меняя код, место передачи и расписания частот, в аристократическом районе Ванзее, в пригороде Берлина, работала неизвестная рация. Перехваченные функабвером ее радиограммы не поддавались расшифровке, хотя над ними дни и ночи не один месяц корпел целый отряд первоклассных многоопытных специалистов. Нет ли прямой связи между работой неизвестной рации и провалом засылаемых за линию фронта агентов? Может быть, утечка секретной информации происходит в самой «лисьей норе», как за хаотичное нагромождение коридоров прозвали главную резиденцию абвера? Или информатор советской разведки пребывает в окружении Краснова? Именно по этой причине, когда, простившись с пятью агентами, генерал Краснов надел с помощью хорунжего шинель и шагнул к дверям особняка, перед ним вырос дюжий человек в черной форме.

— Все остаются в здании! Выходить запрещено! — холодно и бесстрастно проговорил эсэсовец.

— Позвольте! Но сейчас десятый час! — недовольно заметил Краснов.

— У меня приказ никого не выпускать!

Краснов в растерянности оглянулся на Егорычева, который неуклюже топтался рядом, затем перевел недоуменный взгляд на полковника Крумиади и майора Синицына.

— Не кажется ли вам, господа, что мы арестованы? Отчего же тогда нас не обезоружили, не бросают в тюремные машины?

— Произошло какое-то досадное недоразумение, — пришел на помощь Синицын. Он сбежал по лестнице и на чистом немецком языке обратился к загораживающему выход эсэсовцу: — Герр офицер, должно быть, не знает, что перед ним…

— Я знаю то, что мне надо знать! — грубо перебил эсэсовец. — Не люблю повторять, но сейчас вы вынуждаете к этому: есть приказ никому не покидать здания. Кто бы это ни был. Хоть сам рейхсфюрер!

Мысль о том, что он может задержать согласно приказу самого Гиммлера, показалась эсэсовцу настолько фантастичной и нелепой, что он расхохотался.

— Когда мы сможем поехать по домам? — поинтересовался Синицын.

— Не раньше утра. Сейчас здание оцеплено моими людьми.

— Благодарю вас, — учтиво сказал Синицын и, обернувшись к генералу, перешел на русский: — Не стоит вступать в пререкания. Возмущение ни к чему хорошему не приведет и лишь ухудшит наше положение.

— Вы правы. К сожалению, правы, — угрюмо согласился Краснов.

— Не будет ничего страшного, если мы проведем эту ночь без комфорта. Прикажите денщику отыскать одеяло и подушку.

— А вы?

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Я устроюсь в приемной.

«Любезный малый, — с теплотой подумал Краснов. — Во всем прав. Препаршиво только, что этот солдафон из СС проявил явное неуважение к моему званию. Синицыну и моим подчиненным не следовало присутствовать при нашем столкновении…»

Генерал отдал хорунжему шинель и, устало сутулясь, поднялся по лестнице, с трудом одолевая ступеньки. Следом шел Синицын. Он был спокоен, даже излишне спокоен.

Возле одного из кабинетов, где на пороге сгрудились испуганные сотрудники, Синицын развел руками, дескать: «Все мы вынуждены подчиняться. Что поделаешь?»

— Желаю спокойной ночи!

Синицын склонил голову и, зевнув, перекрестил рот.

Глядя на безмятежный вид майора, которому, по всему видать, не терпелось поскорее улечься спать, никто бы не подумал, что внешнее спокойствие стоит Синицыну неимоверных усилий.

Предусмотрительность адмирала Канариса, которую советский разведчик не мог предвидеть, исключала какую бы то ни было возможность своевременно, до наступления утра, передать в Центр шифрованную радиограмму о заброске диверсантов за линию фронта, что помогло бы сотрудникам советской контрразведки встретить пятерых агентов абвера на месте их приземления.

В приемной Синицын снял китель, повесил его на спинку стула, стянул сапоги и прилег на клеенчатый диван, положив голову на холодный валик.

Время было позднее. Люстра над головой потушена. Вокруг стояла располагающая ко сну тишина. Но «Альт» знал, что будет не в силах, даже на короткое время, сомкнуть этой ночью глаза…

Донесение Центру «Альт» передал лишь утром в резервный сеанс радиосвязи, когда Синицыну (а с ним Краснову, Егорычеву и другим) было милостиво позволено покинуть здание на Бендлерштрассе и когда пятеро десантников успели далеко уйти от места своего приземления.

Оперативно-розыскная группа управления контрразведки фронта обнаружила в балке близ прихоперского хутора лишь пять поспешно закопанных парашютов и комбинезоны. Следы десантников были присыпаны каким-то едким порошком, отчего собаки не смогли взять след.

— Рассказывайте еще раз, — подтолкнул к майору госбезопасности Магуре двух мальчишек председатель колхоза. — Только толком и связно.

И Ваня с Гришкой, перебивая друг друга, повторили свой рассказ о пятерых парашютистах, которых увидели минувшей ночью близ сеновала. Но куда ушли они, два хуторских пацаненка объяснить не смогли.

ШИФРОТЕЛЕГРАММА

Совершенно секретно!

Весьма срочно!

Начальнику Сталинградского УНКВД Воронину А. И.

По данным НКВД СССР, на территории Сталинградской области, в междуречье Хопра и Медведицы (квадрат 67–4), в ночь на 13.4.42 сброшена группа противника из числа изменников и предателей Родины в количестве пяти человек. Служба радиоперехвата нацелена на фиксирование выхода в эфир коротковолновой рации десантников. О радиоперехвате и его дешифровке вам сообщим по «ВЧ-связь» [4] незамедлительно, как и о месте выхода в эфир неизвестного передатчика.

По нашим данным, агенты-парашютисты имеют следующие задания: оперативная разведка, вербовка агентуры, осуществление терактов и диверсий, организация повстанческого движения в прифронтовом районе.

Примите активные меры по розыску, задержанию или ликвидации парашютировавших агентов. Организуйте проверку документов на станциях, в хуторах. Задерживайте всех подозрительных до выявления их личности.

Задействуйте планы надежного блокирования возможных путей движения разыскиваемых. Считаем необходимым обратить внимание на особую опасность, которую, в силу ряда обстоятельств, агенты абвера представляют при задержании. Для поимки или ликвидации используйте все оперативные, радиотехнические и другие возможности.

Установочные данные, словесные портреты и особые приметы вражеских десантников сообщим дополнительно.

 

6

Они вышли на большак спустя час после приземления. Нигде не задерживаясь, пятеро спешили подальше уйти от сарая и луга с сонным мерином.

Солнце еще пряталось за холмистой грядой, чуть высвечивая кромку неба, когда пятерым встретились подводы с пустыми бидонами из-под молока. Правили подводами две казачки. Одна помоложе, в цветастом полушалке, оказалась разговорчивой и смешливой. Она с готовностью отдала Эрлиху вожжи и кнут, пересела к Камынину и принялась расспрашивать «товарищей командиров» про наличие у них жен и невест. Вторая казачка угрюмо помалкивала, косилась на товарку, которая не прекращала болтать и заходиться в смехе, и, наконец, спросила:

— Долго еще отступать будете?

— Кто вам сказал об отступлении? Откуда это пораженческое настроение? — спросил Курганников. — Газеты читать надо. Там говорится не об отступлении, а о временном отходе Красной Армии.

— Временном? — хмыкнула казачка. — Цельный год, почитай, как пятками от фрицев мелькаете, и все «временно»? Ежели так и дальше пойдет, скоро мы под немцем окажемся!

Руководитель разведгруппы собрался заметить, что оккупация донских земель немецкой армией спасет казаков от большевистской кабалы и бесправия. Но решил пока не заводить этого разговора: еще не настало время начинать пропагандистскую работу среди местного населения. К тому же растрачивать силы и красноречие на агитацию двух женщин не было смысла. И Курганников промолчал, с любопытством косясь на возницу: «Интересно, есть ли среди ее родных раскулаченные большевиками и сосланные в Сибирь? Хорошо, что озлоблена на Красную Армию за ее отступление. Непонятно только: рада подходу армий рейха или нет?»

Возница сильно огрела кнутом коней, и те припустились, увеличивая расстояние между подводами.

Рой звезд в поднебесье стал тихо гаснуть, когда дорога раздвоилась.

Камынин спрыгнул с подводы и остался на развилке.

— Я вновь с просьбой, Иван Иванович, — невнятно, глотая слова, проговорил он, когда с ним поравнялась другая подвода. — С той же самой. Это дорога на Венцы. Три версты на взгорье — и мой хутор…

— Прекрасно помню свое обещание. Только прошу не забывать…

— Конечно, — поспешно, не дав руководителю группы закончить фразу, перебил Камынин.

— Забирайте с собой Саида. Поклонитесь от меня родным местам, а матушке передайте привет и наилучшие пожелания. Скажите, что буду рад с ней познакомиться.

— Благодарю, — опустил голову Камынин.

— Не задерживайтесь. Считайте себя в увольнении до двенадцати ноль-ноль. На большее, не взыщите, не могу отпустить. Встретимся, как договорились, в Артановке.

Курганников кивнул Камынину, дернул за поводья, и подвода свернула влево, оставив Камынина и Саид-бека у лысого бугра, где разветвлялась дорога.

— Завидую вам, — признался Саид. — Сможете обнять мать, брата. А я в родной аул попаду только летом, не раньше. Сколько годов не были дома?

Камынин ответил не сразу. Достал портсигар, выудил из него папиросу (она была московской фабрики «Ява», о чем перед заброской в советский тыл побеспокоилось специальное подразделение абвера, занимающееся экипировкой агентов), но не закурил.

— Уходил отсюда в двадцатом. В марте двадцатого…

— И все эти годы не имели о матери с братом известий?

Камынин кивнул. И, чтобы предупредить дальнейшие расспросы — сейчас он был не в силах что-либо рассказывать — широким шагом двинулся по изрытой колдобинами дороге.

В далеком марте двадцатого года он был вынужден с такой поспешностью покидать Венцы, что не успел даже попрощаться с матерью, поцеловать братишку. К хутору на рысях подходил конный эскадрон чоновцев. В исподнем, прямо из теплой постели, схватив в охапку одежду, на ходу влезая в сапоги, Камынин бежал задами из дома. Хорошо, что удосужился загодя спрятать на базу в соломе обрез, не то остался бы безоружным.

С памятного мартовского утра 1920 года Камынин больше не видел мать и брата-малолетку. Уже в Севастополе, когда Красная Армия форсировала Сиваш, прорвала оборону на Литовском полуострове и наголову разбила кубанскую бригаду, при посадке с остатками армии барона Врангеля на борт уходящего от крымских берегов парохода, в беснующейся на причале толпе Камынин случайно столкнулся с земляком. Тот и поведал, что в Венцах все считают есаула Федора Камынина погибшим в бою. Но на чьей стороне он воевал, за кого сложил голову — про это в хуторе толком никому не известно.

Во время плавания до Константинополя и позже в турецком лагере беженцев в городке Галлиполи на пустынном берегу пролива Дарданеллы среди офицеров-дроздовцев, юнкеров и казаков с Дона и Терека Федор Камынин часто думал о том, что для матери труднее: пережить известие о гибели старшего сына или узнать о его благополучном бегстве из России?

Шагая по размытой сошедшими снегами дороге, Камынин чувствовал, как незнакомое, ни разу прежде не посещавшее чувство страха заполняет его. А ведь в чем в чем, но только не в трусости можно было обвинить Федора Камынина. На германском фронте, в боях с красными на Дону и в Крыму, выполняя в эмиграции различные задания в Хорватии, Словакии, Богемских лесах, в оккупированной рейхом Польше, везде и всегда Камынин справедливо считался бесстрашным, ни в грош не ценившим собственную жизнь, не умеющим кланяться пулям. Сейчас же он молил бога не быть схваченным у порога родного дома и расстрелянным без суда и следствия, как в военное время поступают с диверсантами. Только бы увидеть поскорее мать с братом, только бы поскорее прижать их к груди!

Робкие лучи солнца тронули голые вершины тополей. В высоком небе, высматривая какую-то поживу, неслышно парил коршун, делая круг за кругом. Шагавший рядом Саид-бек что-то говорил, но Федор ничего не замечал и не слышал. Лишь ступив на околицу хутора и непроизвольно заспешив, он спросил напарника:

— Вы что-то, кажется, сказали? Извините, задумался и прослушал.

— Я рассказал про древний горский обычай: после боя воин должен вернуться в аул обязательно на коне. Пешего считают побежденным или удравшим с поля битвы. Вам, кому пришлось перенести немало горестного, следовало сейчас тоже быть в седле. Вы вернулись с победой, пришли как освободитель.

— Да, да, — сказал Федор, продолжая думать о своем.

Когда за покосившимся плетнем показалась крытая почерневшей соломой крыша чуть осевшего дома, Федор Камынин не выдержал — ноги сами припустились бежать.

Глядя вслед Камынину, Саид-бек подумал: «Не буду мешать встрече матери с сыном. Сейчас я лишний».

Он поправил ремень и двинулся к центру хутора, где еще издали заприметил колокольню и где рассчитывал отыскать Совет.

У здания школы Саид увидел на заборе «Правду», а рядом листки объявлений. Саид-бек усмехнулся в усы, снял с плеча вещевой мешок, развязал на нем тесемку и достал сложенную в несколько раз газету, тоже «Правду», и заменил ею вывешенный ранее номер.

 

7

Стоило подойти к дому, унять участившееся дыхание, как незванно возникла слабость. Руки обмякли, ноги стали тяжелыми и, казалось, приросли к земле. Пришлось собрать силы, чтобы толкнуть незапертую дверь, перешагнуть порог.

Ни голосов, ни шагов Федор Камынин не услышал — дом словно вымер. Только громкий стук маятника ходиков нарушал тишину. Часы были незнакомы Федору, прежде их в доме не было. Чужим было и все остальное. Ничто не напоминало прожитые в этих стенах годы.

«Выселили… Или сослали как родственников белогвардейца, эмигранта…»

Взгляд остановился на портрете в раме. И Камынин окончательно понял, что долгую вереницу лет напрасно лелеял мечту вновь оказаться дома: на стене висел портрет незнакомого бравого военного. Он смотрел на Федора и словно смеялся.

«А я спешил. На что-то надеялся… За двадцать с лишним лет утекло немало воды, жизнь в Венцах не стояла на месте. Выходит, напрасно считал выдумкой и грубой агитацией рассказы о терроре большевиков на Дону, массовом выселении казаков за Урал в Сибирь и, в первую очередь, родственников тех, кто покинул страну с бароном. Надо дождаться новых жильцов, может, им что-либо известно о Камыниных…»

Ноги не держали, и Федор Камынин привалился к косяку, а потом тяжело опустился на стул.

Сколько он просидел, уронив голову на грудь, Федор не знал. Очнулся он от звука хлопнувшей в сенях двери, следом послышались легкие шаги.

Федор оглянулся.

На пороге стояла высохшая старушка с собранными на затылке узлом волосами, в длинной юбке, с ведром в руке. Из-за занавесок на низких окнах в комнате было сумрачно, и старушка не сразу рассмотрела гостя. Близоруко сощурившись, она спросила:

— Ктой-то?

Федор Камынин не успел подняться со стула, как старушка выронила ведро.

— Федя? — еще не веря, срывающимся голосом проговорила она. — Живой?

— Я, маманя… — еле слышно проговорил Камынин, шагнул к старушке и вовремя поддержал ее, не то бы она сползла на пол…

* * *

Саид не надеялся так рано встретить кого-либо в хуторском Совете, но дверь дома, где над крыльцом ветер развевал кумач флага, была незапертой.

Прямо с порога Саид спросил человека за столом:

— Председатель?

— Он самый.

Председатель неловко вылез из-за стола и, прихрамывая, стуча по полу деревяшкой (она выглядывала из-под брючины), подошел к гостю.

— Трофимов Степан. Будем знакомы. Все мобилизационные документы составлены по форме. Только я призванных пока по домам распустил. Вы уж за это не серчайте. Как восемь стукнет — все тут будут, без задержки. Присаживайтесь. И прошу за компанию отзавтракать. Тоже, должно быть, с утра во рту ни крошки?

В застиранной и поэтому ставшей белой гимнастерке, с орденом Красного Знамени на алом банте, подпоясанный армейским ремнем, председатель покашливал в кулак и с открытой улыбкой смотрел на Саид-бека. Затем проковылял к двухстворчатому шкафу, взял с полки горбушку хлеба и завернутое в холстину сало с розовыми прожилками.

— Не обессудьте, как говорится, чем богаты…

«Он принял меня за представителя военкомата, — понял Саид. — Тем лучше, не надо показывать документы. Хотя тут опасения излишни: документы у меня такие, что не к чему придраться. Как говорится, сработаны на совесть».

— Сколько в хуторе членов партии?

— Было в ячейке восемь, — ответил председатель, принимаясь нарезать сало. — Пятеро в минувшем году еще в августе в армию ушли. Теперь, выходит, трое остались, кто по причине возраста не подлежит призыву. Первым будет Ястребов Мокей — член ВКП(б) с одна тысяча девятьсот девятнадцатого года. Потом Николай Тупиков — он годами всех нас старше. Ну и я, стало быть, в партии большевиков с гражданской войны, точнее, с января двадцатого года.

— Эти двое сейчас в хуторе?

— Должны быть тут. Куда им деваться? Тупикову поручено речь держать при проводах мобилизованных — у него речи завсегда складно получаются, не мне чета. А Мокей на конюшне.

— Позже соберете партячейку, — приказал Саид.

— Слушаюсь! — по-военному четко ответил Трофимов.

— Буду инструктировать и о положении на фронтах расскажу. — Саид взглянул на деревянный ящик телефонного аппарата, который висел под портретом Сталина, и спросил: — Связь со станцией исправна?

— А как же? — вопросом на вопрос ответил Трофимов.

«Повезло, что партийцев всего трое. Разделаться с такой партгруппой, где один к тому же калека, будет легко. Надо только решить, как их убрать без свидетелей», — подумал Саид и сказал:

— Угощайте, признаюсь — надоел сухой паек.

 

8

Мать плакала, не в силах унять слезы. Это были слезы радости, которых не стоило стыдиться, но Федор срывающимся голосом просил:

— Не надо… Вернулся я… — Он сидел на лавке рядом с матерью, обнимал ее за плечи и повторял: — Успокойся. Все хорошо… Думал, не застану…

Старушка прятала мокрое лицо на груди сына, и плечи ее мелко дрожали.

— Живой я, живой и здоровый, — продолжал успокаивать Федор.

— Поседел-то как, — сквозь всхлипы сказала старушка.

— Не без того. Мне ж давно не двадцать пять, каким помнишь. Еще чуток — и полвека стукнет.

— Уж не чаяла… Порой не спится по ночам, и ну вспоминать, как рос ты, каким был… Да вот беда — забывать стала лицо. Была бы карточка — вспомнила. Люди вокруг твердят: «Не мучай себя понапрасну». Ктой-то недобрый слух пустил, будто убитым тебя видели, только мне сердце подсказывало, что жив… — несвязно говорила мать, продолжая размазывать по лицу слезы. — Невесть что люди болтали. Это опосля того, как ты из хутора ушел.

На губах Федора дрожала улыбка. Он не перебивал мать, хотя его подмывало спросить о брате, об Иване, Ванятке. Ведь родных ему по крови людей он оставил в Венцах мать да брата. Мать — вот она, рядом, жива-здорова. А что с братом? Иль пострадал за старшего? В то же время было страшно задавать вопрос об Иване. Он мог вызвать у матери новые слезы, теперь уже слезы горя, невозвратимой утраты.

— Да чего же это я-то? — вдруг всплеснула руками мать и шагнула к печи. — С дороги голодный, а я разболталась!

— Так все годы и жила в этом доме? — спросил Федор.

— А куда ехать-то было? Думку имела: ежели ты возвернуться удумаешь, я тут.

Резво для своих лет старушка заметалась по комнате, накрывая на стол. А Федор продолжал смотреть на мать, следить за ее хлопотами и думал, что прежде неласковая к нему судьба нынче щедро наградила за все пережитое, позволив вновь увидеть мать, посидеть в стенах родного дома.

На столе появилась тарелка с квашеной капустой, соленые огурцы, горка блинов, холодная гусятина, но старушка продолжала заставлять стол.

— А за отца пенсия идет. Кажный месяц исправно. Спасибо за это хуторянам, кто с ним в одном полку воевал. Бумагу составили про то, что Камынин в красных казаках состоял, за Советскую власть голову сложил, и мне, значит, пенсия вышла.

Это было для Федора новостью. Он, понятно, знал, что отец — полный Георгиевский кавалер, был послан в марте восемнадцатого года в составе батальона Донского Совнаркома для подавления контрреволюционного мятежа белоповстанческих отрядов полковника Мамонтова (чин генерала тот получил позднее) и погиб при штурме Верхне-Чирской станицы. О борьбе отца на стороне большевиков, о его гибели за установление на Дону власти Советов Федор Камынин никому не рассказывал, мало того — он молил бога, чтобы это не стало кому-либо известно за рубежом. Но, чтобы мать не терпела лишений за сына-эмигранта и получала за мужа пенсию, — об этом Федор даже не думал.

«Вот отчего не сослана мать, почему в достатке свой век доживает, — понял Федор. — Про мое бегство из Крыма в Константинополь и зарубежную деятельность сюда слух не дошел — все посчитали сгинувшим в круговерти гражданской войны. А отец — ишь ты! — вроде героя для всех стал!»

Он забыл о предосторожности и с какой целью прибыл на родину, настолько спокойно чувствовал себя рядом с матерью. И без всякого подвоха, просто из любопытства, спросил, кивнув на портрет в раме:

— А это кого повесила? Кто ж у тебя такое уважение заслужил?

— Господи! — охнула мать и, опустившись на стул, обхватила ладонями лицо: — Не признал? Аль не похож он на портрете? А по мне как вылитый, только больно серьезный. В жизни смешливый, какой и маленьким был. Приезжал на побывку, так за ним хуторские девчата чуть ли не табуном ходили. Как же, в Венцах лучше жениха не сыскать: тридцати еще нет, а уж до командира дослужился, награды имеет.

— Кто это? — перебил Федор, не отрываясь от портрета.

— Да Ваня это наш! Сколько ты брата годков не видел? Оно и понятно, что не признал. Вишь, как вымахал? Весь в покойного отца, и ростом, и обличьем, и храбростью. Прежде в Монголии службу нес, там и орденом его наградили — это когда с японцами война шла. Потом из-под Киева писал. Что ни неделя — письмо. А нонче молчит. Видно, сильно занят, не до писем…

Федор шагнул к портрету, пристальней всматриваясь в него, но в чертах военного не отыскал ничего, что бы напомнило веснушчатого, с оттопыренными ушами и вечно мокрым носом мальчишку, каким Федор помнил брата.

— Вот уж рад-то будет Ваня, когда отпишу ему, что ты живой объявился! Да еще, что в почете и тоже до командира дослужился. — Мать обвела взглядом накрытый стол и посмотрела на старшего сына. — Отчего весточек о себе не слал?

— Не мог, — глухо ответил Федор и проглотил подступивший к горлу комок. — Нельзя было.

Ответ был уклончивым, ничего не объясняющим. Но старушка не стала выспрашивать. Переполненная радостью, она смотрела на три зеленые фронтовые шпалы в петлицах старшего сына, затем поспешно кивнула, дескать, «я понятливая, военным про свою службу болтать не положено», и продолжала рассказывать о меньшом. Только помрачневший Камынин не слушал мать…

Дополнительно передаем данные Главного управления контрразведки НКВД № 6844 от 13.4.42 г. по розыску заброшенной на территорию Сталинградской области группы противника:

Камынин Федор Петрович , 1896 года рождения, русский из казаков. До 1917 года подпрапорщик 2-го лейб-гусарского Павлоградского императорского полка. Награжден Георгиевскими крестами 2-х степеней. Служил есаулом в «дикой дивизии» А. Шкуро. Есть вероятность, что родился в местах, куда был произведен заброс.

За границу эмигрировал в 1920 году. Был членом РОВСа и Российской фашистской партии (РФП). До июня 1941 года дважды проникал на территорию СССР. Учился в немецкой школе разведки абвера. Настроен яро антисоветски. В совершенстве владеет любым оружием, приемами защиты и нападения. При задержании представляет особую опасность.

Экипирован в форму батальонного комиссара Красной Армии.

Словесный портрет и особые приметы : рост средний, лицо узкое, лоб прямой, нос с горбинкой, глаза карие, волосы темные с проседью. Говорит с выраженным казачьим акцентом. Ноги по-кавалерийски кривоваты, глаза щурит, при разговоре подкашливает…

 

9

Усталости от бессонной ночи, как ни странно, Магура не чувствовал, хотя рано утром пришлось выдержать болтанку на «У-2» при полете из Сталинграда, а в станице сразу же выехать с бойцами истребительного отряда на место приземления вражеских десантников.

— Продолжим, товарищи.

Перед майором госбезопасности Николаем Степановичем Магурой, под приколотыми на стене плакатами: «Дезертир, трус и паникер — враги советского народа» и «Бдительный на войне — силен втройне» — на узком диванчике разместились командир истребительного отряда, начальник райотделения УНКВД и сержант госбезопасности.

— Вы лучше меня знаете местные условия и, главное, жителей своего района. Подумайте: к кому обратятся за помощью десантники, на чью поддержку могут рассчитывать, у кого собираются найти кров? Учтите, что проникшие в ваш район враги хорошо с ним знакомы. Не исключено, что кое-кто из них прежде жил здесь и, значит, имеет в хуторах родственников, друзей.

— Не найдут у нас фашистские наймиты поддержки! — твердо сказал командир истребительного отряда. — Нигде и ни у кого!

— Точно! — согласился сержант. — Земля будет у фашистских холуев под ногами гореть! Всего-навсего пятеро их. А это не полк и не рота. Захватить пятерых — дело нехитрое.

Магура внимательно посмотрел на молодого сержанта.

— Где и кем прежде работали?

— Участковым в милиции, товарищ майор! — поспешно ответил сержант. Он хотел доложить по форме, для чего схватил свою фуражку с ярко-малиновым околышем и васильковым верхом, но Магура остановил. — Только недолго, чуть больше полугода. По рекомендации райкома партии перевели в органы безопасности.

Откровенно, не в силах скрыть этого, сержант гордился своей формой: сам того не замечая, он то и дело сдувал с рукава гимнастерки невидимые пылинки.

— Ваша фамилия?

— Полетаев, товарищ майор!

«Спросить, сколько ему лет? — подумал Магура и тут же решил, что не стоит. — По виду чуть больше двадцати. В его годы не очень-то любят, когда обращают внимание на возраст».

— Видимо, хорошо себя зарекомендовали, если направили к нам, товарищ Полетаев. Поэтами рождаются, а контрразведчиками становятся. Но сейчас вы глубоко заблуждаетесь. Операция предстоит именно хитрая. И довольно опасная. Мы будем иметь дело с многоопытным противником, и не стоит его недооценивать. Вспомните, чему нас учит партия: для того, чтобы выиграть сражение, могут понадобиться сотни тысяч красноармейцев, а для того, чтобы провалить его, достаточно подрывных действий нескольких шпионов.

— Это точно, — кивнул начальник райотделения и обернулся к своему уполномоченному. — Не зарывайся, Григорий, по молодости. Больно горяч частенько бываешь. Можешь поэтому дров наломать.

— Одно верно сказал: не гулять долго врагам по нашей земле, — добавил командир «ястребков». — Опора у нас с тобой надежная — наши люди, на них всегда можно смело опереться. Народ — первый помощник в охране безопасности Родины. А в остальном промашку делаешь. Какая тебе в деле помехой станет.

Полетаев сник, виновато потупил глаза.

— Нам пока известно, к сожалению, лишь количество парашютистов да место их приземления, — продолжал Магура. — Следы незваных «гостей» потеряны. Но по не подлежащим сомнению сведениям агенты абвера именно в вашем районе планируют провести ряд террористических актов и диверсий.

Кто и где собрал эти сведения, каким образом они стали известны в органах госбезопасности, майор не стал рассказывать. Сам Магура не сомневался в их достоверности и точности.

— Идет седьмой час, как враги вступили на нашу землю. Позволить им топтать ее и готовить за нашей спиной диверсии мы не имеем права. Приказ короток: оперативно задержать диверсантов или, при оказании ими сопротивления, ликвидировать.

— Актив не подведет, — сказал начальник отделения. — С его помощью выявим всех чужих.

— Не следует забывать, — напомнил Магура, — что у немецких агентов отлично сфабрикованы документы, как говорится, комар носа не подточит. Обмундированы все пятеро в нашу форму, выдают себя за военнослужащих Красной Армии.

Когда был составлен план по прочесыванию района для захвата пятерых парашютистов и оперативно-розыскная группа усилена «ястребками», начальник отделения пригласил майора госбезопасности завтракать.

Весеннее нежаркое солнце зацепилось за вершину высокого тополя. Рядом с деревом, заняв чуть ли не всю проезжую часть дороги и пешеходную тропинку, растеклась громадная лужа, в которой купалась старая гусыня.

Начальник районного отделения и Магура не стали обходить лужу и ступили в рыжую от размытой глины воду. Спугнув птицу, они сделали несколько широких шагов по грязи и оказались на противоположной стороне улицы, где за газетным киоском стояло неприметное здание.

Магура и начальник райотделения не застали на месте сержанта Полетаева.

— Умотал Григорий, — доложил дежурный. — Да не один. Из глубинки ктой-то к нему приехал, я, простите, в лицо того колхозника не знаю. Шибко спешили.

«Чем вызвана спешка? — нахмурился Николай Степанович. — Отчего уехал, не доложив о цели поездки?»

На столе лежал листок с торопливо набросанными строчками:

«Выехал в хутор Венцы, где обнаружены немецкие листовки».

— В Венцы чуть ли не полдня добираться, — кашлянул в кулак начальник отделения. — Дороги, мягко говоря, не ахти какие. После дождей некоторые хутора бывают по неделе отрезаны от райцентра. Вернется Полетаев — уж пропесочу как следует, спущу с него стружку. Будет знать, как уезжать без доклада.

Но строго отчитать сержанта госбезопасности не пришлось…

 

10

Мотоцикл заносило из стороны в сторону. Казалось, еще миг, и он перевернется. Но, низко пригнувшись к рулю, обдаваемый брызгами грязи, сержант госбезопасности гнал мотоцикл по большаку с глубокими колеями, все дальше удаляясь от станицы.

На ухабах и рытвинах так трясло, что сидевший в коляске Мокей Ястребов не раз прощался с жизнью.

— Так и угробиться недолго. Вполне свободно в ящик сыграть… Ты уж, Гриш, поимей сострадание. Все внутренности отбил, сил нету! — молил Мокей, но Григорий Полетаев ничего не желал слушать. Он торопился в отдаленный хутор Венцы, откуда полчаса назад по размытой дождями дороге в станицу прибыл Ястребов.

В прорезиненном дождевике, с всклокоченными волосами, конюх колхоза имени Буденного ввалился к уполномоченному райотделения НКВД, забыв очистить на крыльце с сапог прилипшие комья глины.

Оставив за собой на полу грязные следы, Ястребов вытер шапкой мокрый от пота лоб.

— Собирайся, Гриша. Бросай все дела и давай по-быстрому в Венцы. Только не мешкай. Почитай, больше трех часов до тебя добирался, чуть не утоп в дороге… Хорошо, коня не взял, его бы точно угробил… Дай попить. В горле пересохло — сил нет.

Григорий Полетаев налил гостю из графина воды, но, услышав, как зубы Мокея выбивают о край стакана дробь, нахмурился:

— Передохни, дядя Мокей. И обсохнуть тебе необходимо. Ишь, упарился.

— Это успеется, — не согласился конюх и упрямо повторил: — Собирайся. Не терпит отлагательства дело. Срочное больно. — Слипшиеся от пота сивые пряди волос прилипли ко лбу, закрывали глаза, но Мокей не поправлял их. — Не рассиживайся, Гриш, Христом богом молю! Как бы не запоздниться.

— Толком разъясни, зачем зовешь в Венцы? Что у вас там стряслось?

Мокей не стал ничего рассказывать. Полез в карман дождевика и достал комок бумаги.

— Вот. Сам читай!

Комок оказался смятой, с оборванными краями газетой «Правда».

Еще ничего не понимая, Полетаев начал разглаживать газету.

— Внимательно смотри. Я вначале тоже ничего не приметил: ну, газета газетой. А как пригляделся…

Мокей привалился грудью к столу и, перегнувшись, ткнул прокуренным пальцем в «Правду».

— Номер за минувшую субботу, — сказал Полетаев. — Читал. Или думаешь, у меня до газет руки не доходят и я о своей политической грамотности забыл? Ошибся, дядя Мокей, глубоко ошибся: мы газеты читаем и радио слушаем.

— Да ты, Гриш, разуй глаза пошире! — разозлился конюх. — Куриной слепотой, что ли, болен иль бельма глаза затмили? — Он зашелся в кашле. И, не в силах отдышаться, рванул ворот рубашки. — Читай, что пропечатано! С самого начала читай! С пролетариев!

Сержант госбезопасности наклонился над газетой послушно взглянул на первую страницу, где в левом верхнем углу стояло хорошо знакомое, ставшее родным слово «Правда».

— Ну? — недоуменно спросил Полетаев.

— Сюда гляди! — хрипло потребовал Мокей.

Выше названия газеты было напечатано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь для борьбы с большевиками!»

— Что за черт! — выругался Григорий. Он вновь еще раз в недоумении перечитал «призыв» и поднял голову.

— Во, а ты не верил! — сказал Мокей. — Я, было, тоже вначале решил, что мне чертовщина мерещится. Читай дальше!

Шрифт газеты был таким же, как у московской «Правды», и колонок столько же. Но текст…

Григорий зажмурился и потряс головой. Нет, он не спал и не видел во сне кошмарный сон. Все происходило наяву.

«Сталин и его правительство заминировали Москву и подготовили взрыв столицы вместе с жителями…», «Самолеты германских воздушных сил успешно бомбят Кремль…», «С начала войны доблестные немецкие войска уничтожили более 260 советских дивизий», «Английские лорды заседают, а немцы наступают».

Заканчивалась газета взятым в рамку объявлением:

«Вырежьте и сохраните! Это является пропуском на сторону германских войск. Линию фронта может перейти неограниченное количество бойцов и командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Далее на двух языках — русском и немецком — говорилось, что предъявитель данного пропуска не желает проливать кровь за интересы комиссаров и жидов, переходит на сторону германских вооруженных сил, где его ждет радушный прием со стороны немецких солдат и офицеров, которые обеспечат бывшего красноармейца сытной едой.

— Встал нынче ранехонько, пошел на баз, а потом до соседа. Так у школы, где завсегда свежую газету вывешивают, эту гадость увидел. Вначале, понятно, решил, что почта пришла, дай, думаю, свежую сводку с фронтов узнаю. Только стал читать — чуть кондрашка меня не хватила. Оторопь взяла. Стою, глазами хлопаю и рук поднять не могу. А как очухался — соскреб эту паскудину.

Конюх рассказывал, не выпуская из рук стакана с водой, то и дело отпивая по глотку, стараясь побороть кашель. А сержант госбезопасности продолжал читать фальшивый, сфабрикованный немецкой пропагандой номер «Правды» и от переполнявшей злости до боли сжимал зубы.

— Вчера не было этой газетенки? — наконец спросил Полетаев.

— Не было, — потряс головой Мокей. — Точно знаю, что не было: мимо школы, намедни, раз пять туда и обратно проходил. Утром эта гадость появилась.

— Та-а-к, — протянул Григорий. Несколько секунд он глядел мимо Мокея, потом резко встал и приказал: — Пошли!

— Я и говорю, — кивнул конюх. — Надо не мешкать. Потому и к тебе поспешил. Вначале хотел звонить, но потом раздумал. Лучше, подумал, лично газету доставлю. Верно?

— Верно, — согласился Полетаев. Он чувствовал в теле озноб. Тот возникал всегда от нетерпения. Григорий снял, почти сорвал, с вешалки шинель, поспешно надел ее и стал застегивать пуговицы, но они никак не желали влезать в петли. В сердцах чертыхнувшись, он нетерпеливо повторил: «Пошли!» — и, рывком распахнув дверь, пропустил Мокея на крыльцо.

— Да ты шибко не нервуй, — посоветовал конюх, увидев, как дрожат у Григория руки. — На что у меня после контузии нервишки ни к черту, а стараюсь в узде их держать.

Открыть ворота сарая и вывести мотоцикл было минутным делом. Почувствовав в руках руль, а под собой сиденье, Григорий Полетаев обрел спокойствие.

— Садись в люльку! Да крепче держись, не то вылетишь!

— Это дело! На моторе мы в Венцы за час домчим! Это, конечно, если не увязнем. — Мокей удобнее устроился в коляске, натянул на голову по самые брови шапку и выдохнул: — Жми, Гришуня, на всю железку!

Мотор завелся с пол-оборота. Выстрелив удушливыми выхлопами газа, мотоцикл затрясся и рванулся с места, разбивая в брызги лужи, проваливаясь колесами в глубокие колеи.

 

11

Саид-бек откинулся на гнутую спинку стула, запрокинул голову, бессильно уронил руки. Когда позади остались полет через линию фронта, ночной прыжок, путь по размытой дороге до небольшого хутора, навалилась сонливость, которая сковала все тело и заставила сомкнуться веки. Издали можно было подумать, что Саид-бек уснул глубоким сном, Но он лишь дремал, чутко прислушиваясь к происходящему вокруг.

«Сколько времени я не спал? — подумал Саид. — Вылетали в двадцать два по берлинскому времени, до этого весь день провел на ногах. Выходит, больше суток…»

Он позволил себе расслабиться. И сразу мысли начали путаться, становиться несвязными, сознание обволакивало пеленой… Последнее, что всплыло в памяти Саида, был приказ Курганникова подготовить в Венцах все необходимое для проведения агитационной кампании и, в первую очередь, избавиться от местных большевиков.

Дремал Саид-бек недолго, чуть больше десяти минут, пока председатель хуторского Совета ходил по домам членов местной партийной ячейки, но и этих десяти минут ему хватило, чтобы вернуть рукам твердость, а мыслям ясность.

Стоило услышать на крыльце шаги, как сонное забытье пропало. По давно выработанной привычке рука легла на холодную сталь рукоятки пистолета. Саид взвел курок и был готов вести огонь по каждому, кто перешагнет порог. Но вспомнив, что опасаться некого и нечего (по крайней мере, сейчас в Венцах), что своим необоснованным страхом он может преждевременно насторожить предсельсовета, Саид-бек убрал револьвер и, не расслабляясь, лишь закрыв глаза, вновь откинулся на спинку стула.

Со скрипом отворилась дверь, и в комнату заглянул Трофимов. Увидев, что представитель военкомата спит, председатель сельсовета отступил за порог. До Саида донеслись с крыльца приглушенные голоса.

— Не шуми — спит товарищ капитан. Сморило, видать. Здесь перекурим, а он пусть еще соснет малость. Давай решать, куда это Мокей мог с утра подеваться?

— К куму аль какому сродственнику пошел…

— Про это я уже его жинку пытал. Говорит, что никуда не собирался, не то бы ей доложил. Нет у Мокея понятия, а про дисциплину уж и не говорю!

— Не в армии мы.

— При нынешнем военном положении вроде как считаемся мобилизованными. Дисциплина, промежду прочим, не только в армии нужна. Партиец про нее никогда не должен забывать.

— Оно конечно… Возвернется он, ты не серчай.

— Кабы знать, куда умотал! А то ищи-свищи!

«О чем, вернее, о ком они?» — подумал Саид. Он позволил себе еще некоторое время посидеть с закрытыми глазами, потом потянулся, отчего венский стул под ним заскрипел. Тотчас вошел Трофимов. Лицо у него было виноватым.

— Так что не полный состав ячейки. Обыскались одного, да не нашли. И куда он, шут его дери, подевался, никто толком не ведает.

Позади Трофимова с ноги на ногу переминался крепко сбитый старик. Он смолил самокрутку, пряча ее в кулаке.

— Только товарищ Тупиков на месте. А Мокей Ястребов как сквозь землю провалился. Выходит, из ячейки в наличии два человека. Третьего нет.

— Большинство на месте, — вслух подумал Саид.

— Во-во! — подтвердил Трофимов и добавил: — Кворум этот самый. Можно собрание проводить и резолюцию принимать.

— Далеко ваша конюшня?

— Недалече. Пару минут ходу! Сразу же за тыном! — в два голоса ответили члены хуторской партячейки, не понимая, отчего товарищ капитан спрашивает про конюшню.

«Повезло, что в стороне от жилья и людей. Все складывается удивительно удачно», — обрадовался Саид и сказал:

— Посмотрим ваш табун. Для конницы нужно отобрать лихих коней, кто хорошо ходит под седлом.

И первым вышел на крыльцо.

Когда поравнялись со школой, Саид скосил глаза, и левая бровь у него удивленно поползла вверх. Сфабрикованного в Германии номера «Правды» на заборе уже не было.

«Жаль, что мало захватили продукции второго подразделения управления „Абвер — заграница“, — подумал Саид-бек. — Газетка, видимо, сейчас ходит в народе по рукам. Узнай те, кто состряпал ее, обрадовались бы успеху… Говорят, что люди из подгруппы IГ заняты не только печатанием фальшивых советских газет, а изготовлением денежных знаков чуть ли не всех стран мира. И так на этом деле набили руку, что их работу не отличить от настоящих банковских билетов…»

Ошметки грязи попадали Мокею в лицо, отчего конюх сидел в коляске крепко зажмурившись. А когда рисковал открыть глаза, то видел кособокую, убегающую на взгорье дорогу и редкие по обочине голые тополя.

Григорий все ниже наклонялся к рулю. Сержант государственной безопасности точно сросся с машиной и гнал мотоцикл, ныряя в глубокие лужи, поднимая за собой дождь брызг. Полетаев думал сейчас только о доставленной из хутора газете. Лишь она, эта газета, с напечатанным в ней провокационным текстом, стояла перед ним, затмив все остальное, в том числе приказ начальника и прилетевшего из Сталинграда майора госбезопасности немедленно докладывать обо всем, что может пролить свет на появление в районе вражеских диверсантов. Полетаев не задумывался, каким образом фальшивый номер «Правды» оказался в Венцах. Знал он твердо одно: надо немедленно изъять и другие фальшивки (вряд ли в хутор попал единственный экземпляр), нельзя допустить, чтобы фашистская лже-«правда» вывешивалась для всеобщего обозрения.

— Побойся бога, не гони так! — умолял Мокей. — Мне ж не двадцать, как тебе, а давно за полвека… Жалость и сострадание поимей!

Григорий не отвечал. И поняв, что слезные просьбы не ехать с такой бешеной скоростью ни к чему не приведут, что сержант сейчас глух и нем к любым жалобам, конюх Мокей Ястребов смирился. При каждом новом толчке он лишь громко охал и вновь прощался с жизнью. Лишь увидев вершину колокольни, а подле нее крыши хуторских домов, Мокей мысленно перекрестился: «Миновала меня на этот раз костлявая с косой, стороной обошла. От такой езды да по такой дороге вполне свободно и карачун мог приключиться. Как только сердце выдюжило и сам под колеса не вылетел?»

— Где висела газета? — стараясь перекричать шум мотора, спросил Григорий, когда мотоцикл миновал пустошь, затем ложбину и, оставив позади несколько окраинных домов, подъехал к коновязи.

— У школы! — ответил Мокей.

Сержант госбезопасности резко свернул в проулок, и мотоцикл понесся к окруженной забором школе.

— Тут! — крикнул конюх.

Григорий заглушил мотор, и мотоцикл замер.

Мокей с трудом привстал в коляске и шагнул на землю. Первые шаги дались конюху нелегко — ноги затекли за тряскую дорогу, стали ватными.

— Что за черт?! — Мокей оторопело заморгал выгоревшими ресницами.

На заборе, рядом со старой афишкой кинофильма «Трактористы», подле тетрадного листка с напоминанием о сроках сдачи яиц, висела газета «Правда» за минувшую субботу. Точная копия того фальшивого номера, какой рано поутру сорвал Мокей Ястребов и какой заставил сержанта госбезопасности забыть о всех делах и поспешить в глубинный хутор.

 

12

Он не любил затягивать террористический акт или красноречиво разглагольствовать перед ним, чем страдали другие боевики, устраивая из расстрела целый спектакль. Саид-бек привык справляться с «мокрым» делом быстро и молча. Стоило за спиной закрыться воротам конюшни, а глазам привыкнуть к полумраку, Саид достал пистолет и дважды мягко спустил курок, вначале выстрелив в председателя хуторского Совета, целясь ему под левую лопатку, затем в седоусого казака.

Вспугнутые выстрелами, в стойлах забились, заржали кони. К кислому запаху лежалого сена примешался быстро выветривающийся запах пороха.

Трофимов лежал, уткнувшись лицом в земляной пол правая штанина на ноге председателя поднялась, оголив деревяшку. Тупиков упал на спину и широко распахнутыми глазами с застывшими зрачками уставился в стропила крыши.

«Надо бы оттащить и завалить сеном, чтоб не мозолили глаза, — поразмышлял Саид-бек. — Впрочем, незачем пачкать рук».

Носком сапога он перевернул председателя и сорвал с его гимнастерки орден. Затем толкнул ворота конюшни, и те со скрипом отворились, впустив поток света.

…По данным НКВД СССР также разыскиваются :

Саид-бек , 1900 года рождения, уроженец Северного Кавказа, сын князя, магометанин.

В 1919 году есаул «дикой» дивизии Шкуро. Эмигрировал в Европу в 1922 году. Проживал в Праге, Париже, Берлине. Примыкает к ближайшему окружению хана Султан-Гирея Клыча. Один из активных деятелей по организации в Германии кавказско-магометанского националистического легиона и его подрывных действий в так называемом генеральном немецком округе «Таврия» в Крыму. Сотрудник германского управления «Иностранные армии — контрразведка», член центрального комитета эмигрантской «Народной партии горцев Кавказа», инструктор сформированного осенью 1941 года из советских военнопленных батальона «Бергманн».

Ярый националист. С отличием закончил школу германской разведки в Дальвитце близ Инстербурга в Восточной Пруссии. Награжден Железным крестом II степени, бронзовой медалью. В совершенстве владеет стрелковым оружием. Особо опасен при задержании.

Словесный портрет : рост ниже среднего, лицо овальное, лоб прямой, брови густые, глаза темно-карие. Особые приметы: в челюсти несколько золотых и металлических коронок, на подбородке глубокий шрам. Обмундирован в форму капитана Красной Армии…

 

13

Саид-бек очистил у порога прилипшую к подошвам сапог грязь, затем без стука вошел в дом, снял фуражку и прищелкнул каблуками:

— Желаю здравствовать!

— Раздевайтесь и присаживайтесь, — пригласил Камынин и обернулся к матери: — Это мой друг, однополчанин.

Старушка привстала со стула. Саид-бек взял протянутую ему сухую, с набухшими венами руку и прикоснулся к ней губами, чем несказанно смутил старушку, непривычную к такому обхождению.

— Рад познакомиться. И рад вашей встрече с сыном.

Портупею с ремнем, а за ними шинель и фуражку Саид-бек повесил у двери на вешалку. Дважды провел по голове расческой, выдув из нее волосок, спрятал в карман кителя и присел за стол.

Появление Федора, которого старушка не чаяла увидеть, а за ним товарища сына на какое-то время выбило мать из привычной колем. И, знакомясь с чернявым военным, она растерялась.

— Не обессудьте. Чем богаты… Время нынче, сами понимаете… К обеду уж кабанчика заколю… — Старушка прятала руки под фартуком, стыдясь сетки набухших на них вен. — Ежели б знала… За встречу полагается не всухомятку… К суседям сбегаю — может, у них чем разживусь…

Камынин властно остановил:

— Никуда бежать не надо. Достаньте, Саид. — И пока напарник развязывал вещевой мешок и выуживал из него фляжку, поставил на стол три граненые стопки. — Как жила без меня?

— Да как все.

— Вот и ладно. Как говорится — чтоб не журились. — Камынин поднял стопку. — За тебя, маманя!

— Мне на ферму надоть… — старушка выпростала руку из-под фартука, несмело взяла стопку. — За тебя, Федя. И за Ванятку нашего. Чтоб войне скорее конец пришел, и народному горюшку тоже. Супостату Гитлеру чтоб света больше не видать и в могиле лежать. — Она отпила глоток и замахала у рта ладонью.

— За батяню, мама! Пусть земля ему пухом будет! Старушка закивала. Глаза ее вновь набухли слезами.

Сквозь застилавшую взор пелену ей представилось, что за одним столом рядком сидят все трое ее мужиков: и погибший в гражданскую войну муж, и не подающий с начала войны о себе весточек Ваня, и на радость нежданно объявившийся Федор…

— Где?

— Да в конюшне, тута!

Григорий Полетаев перемахнул перегородившую двор жердину и бросился к воротам, которые поскрипывали под ветром на петлях. За сержантом госбезопасности спешила дородная казачка в наспех накинутом полушубке. Козий пуховый платок домашней вязки сполз у нее с головы, волочился краем по земле. У жердины женщина затопталась, затем подобрала юбку и полезла следом за Полетаевым.

Два хуторских коммуниста, казалось, спали на полу конюшни после сморившей их работы. Тупиков и Трофимов словно грелись друг подле друга.

— Вначале думала, что послышалось: уж больно глухой звук был. Потом кони захрупали с испугу. Ну я и… — Казачка жалась за спиной сержанта и прикрывала рот платком. — За Трофимихой побегли, уж и не знаю, как она переживет такое… А к Тупикову — горе-то какое! — и звать некого. Сродственников у него не осталось — все в лихую годину, сердечные, в одночасье померли…

Полетаев не отрываясь смотрел на двух хуторян на земляном полу и, казалось, не слушал причитаний казачки.

— Чужие в Венцах появлялись?

Казачка не успела ответить, как в распахнутых воротах конюшни вырос запыхавшийся Мокей Ястребов.

— Стало быть… — Мокей не договорил, поперхнулся. Потом сделал несмелый шаг к сержанту государственной безопасности и двум распростертым на полу членам партийной ячейки и остолбенел. — Да как же это? Я ж с ними с обоими поутру еще балакал… И Трофимова видел, как он в Совет хромал…

— Что узнал? — продолжая смотреть на убитых, спросил Полетаев. — Есть в хуторе посторонние?

Конюх замотал головой, словно все, что видел, было страшным сном и Мокей желал поскорее проснуться. Затем сказал:

— К Дарье Камыниной из армии на побывку сын приехал. И с ним еще кто-то из военных. Окромя их никто не объявлялся.

— Оружие при себе?

— Ружье дома держу. Одностволку. Уж и забыл, когда на зайцев с ним ходил…

— Держи. — Полетаев протянул гранату «лимонку». Мокей несмело взял ее.

— Зачем?

— Спрячь покуда. И пошли к Камыниной.

— Зачем? — повторил Мокей. — Я ее сынка хорошо знаю, еще несмышленышем помню. Старше тебя званием. Орден в боях на Халхин-Голе заслужил. Бравым мужиком вырос, весь в батьку.

— Пошли! — глухо приказал сержант.

 

14

Саид-бек похрустел на зубах огурцом.

— Отвык от домашнего уюта, — он потянулся за фляжкой, вновь наполнил рюмки. — Теперь буду считать своим долгом принять вас у себя в ауле. Если, правда, живы-здоровы мои родные.

— Под немцем они сейчас? — участливо спросила старушка.

Саид-бек не ответил.

— Обещаю вам, Камынин, лучшего барашка на вертеле.

— Где задержались? — перебил Камынин.

— Имел удовольствие познакомиться с местными партийцами.

— Сколько человек?

— Двое. Всего двое. Партийная группа здесь, к сожалению, малочисленная. — И чувствуя, что от него ждут подробностей, Саид добавил: — Поговорили. Тихо, без лишнего шума. Больше разговаривать не придется.

Камынин кивнул, поудобнее вытянул ноги и обернулся к матери:

— Помнишь, как отец за столом песни пел?

— Разве можно Петра забыть? Он и плясун был хоть куда. Годы его не брали.

— Это точно. Далеко было иным до бати в песне и пляске! Особенно когда за воротник зальет! — Камынин откинул голову и тихо затянул:

Старушка заслушалась, подперла голову рукой, еще ниже склонилась над столом, и глаза у нее вновь повлажнели.

— А батькина гармошка-то цела. В сундуке все эти годы берегу. Просили уступить, да я не схотела. Вроде память…

В сенцах стукнула щеколда.

Саид-бек взглянул на Камынина, но тот был невозмутим, лишь на левой щеке заходил желвак.

— Не надо, — увидев, что рука напарника проворно юркнула в карман, приказал Камынин. — Без паники.

— Позвольте?

Не дожидаясь разрешения, дверь отворили. Чуть пригнувшись, чтоб не задеть фуражкой притолоку, в горницу вошел Григорий Полетаев. Глядя мимо хозяйки на ее гостей, поздоровался.

— Утро доброе, тетка Дарья. Здравия желаю, товарищи!

— Присаживайся, Гришенька, — заспешила старушка. — Окажи уважение. И радость со мной раздели: сынок возвернулся.

— Поздравляю! — Григорий снял фуражку, но за стол не сел, продолжая стоять у порога. — Извините, товарищи, но прошу предъявить документы. Время, сами понимаете, какое.

— Да сынок это мой! И товарищ его, — объяснила старушка.

— С кем имею честь? — спросил Камынин.

— Сержант госбезопасности Полетаев, товарищ батальонный комиссар! — представился Григорий, взглянув на петлицы гимнастерки Камынина. — Из райотделения НКВД.

— Тутошний он, — подтвердила старушка. — Из суседнего хутора родом.

— Вам воинский билет или командировочное предписание? — спросил Камынин.

— И то и другое.

— Пожалуйста.

Камынин залпом осушил рюмку, подцепив из тарелки малосольный огурец, и только потом достал бумажник.

«Удача, большая удача, что документы сработаны на мое настоящее имя. Этот сержантик знает мою мать, и для него было бы по меньшей мере странно прочесть в документах чужую фамилию. Пусть проверяет — все сделано на совесть, придраться не к чему», — размышлял Камынин, не торопясь выуживая из бумажника воинский билет и лежащий в нем листок командировочного предписания.

Он положил удостоверение на край стола. То же сделал и Саид-бек.

— Отчего не на фронте? — спросил Камынин.

— Просился и не раз. Сказали, что в тылу пока нужен…

Полетаев присел к столу и начал просматривать документы. Первые были на имя Камынина Федора Петровича.

— На службе, понятно, возлияния запрещены, — с улыбкой сказал Саид. — Но от чая, надеюсь, не откажетесь?

— От чая? — переспросил Полетаев. — Чай можно…

— Я мигом! — всполошилась старушка и засеменила в соседнюю комнату.

— Долго, товарищ батальонный комиссар, на границе с Манчжурией пришлось прослужить? Во времена тамошних боев, да еще у озера Хасан, я, признаюсь, очень завидовал всем вам…

«При чем тут Хасан?» — удивился Камынин и понял, что сержант спутал его с Иваном, принял за младшего брата.

— Завидовать не стоит. Сейчас война посерьезнее. Успеете отличиться.

«Хорошо, что не ведает о существовании у Ивана старшего брата, — продолжал размышлять Камынин. — Удачно и что мать не назвала меня по имени… Но если этот юнец сержантик вздумает сличать с портретом на стене, тогда я погиб. Хотя портрет давнишний, а мы с Ваней, говорят, похожи. По крайней мере, были прежде похожи…»

— А на финской побывали?

— Нет, — мотнул головой Камынин. — К сожалению. Ждал, что направят, но не дождался.

— Если б не война, в Венцах на площади памятник бы поставили. Вашему бате и его товарищам. Собирались перезахоронение устроить, — продолжал внимательно вглядываться в документы Полетаев.

— Памятник — это хорошо. Отец заслужил.

Камынин настороженно, ничем не показывая этого, наблюдал за действиями сержанта и с трудом сдержал чуть не вырвавшийся из груди вздох облегчения, когда Полетаев отложил его документы.

«Пронесло! Напрасно я волновался. Вот напарник — тот невозмутим. Удивительная выдержка».

Настала очередь документов Саид-бека. Их Полетаев смотрел так же придирчиво.

— Прошу извинить! — Он вернул Саиду документы, надел фуражку и, взяв под козырек, добавил: — Служба, сами понимаете.

— Бдительность — наше оружие, — улыбнулся Камынин.

— Желаю приятно отдохнуть!

— Вы забыли про чай, — напомнил Саид.

— Спасибо, товарищ капитан, в другой раз.

Отворилась, пропустив Полетаева, и затворилась дверь.

За столом остались двое.

— Могли бы настоять и оставить этого молоденького сержанта разделить с нами хлеб-соль, — с ухмылкой заметил Саид-бек.

— В игре не стоит заходить слишком далеко. Этого правила придерживаются не только артисты, — ответил Камынин. — Чем объясните появление энкэвэдиста? Неужели успели наследить?

— Я чисто работаю, — обиделся Саид-бек.

Стоило сержанту госбезопасности выйти из дома, как от стены отделился Мокей Ястребов. В глазах его застыл немой вопрос. И, предупреждая расспросы, Полетаев сказал:

— Все в порядке. Напрасно спешили.

— Чего меня с собой не взял?

— Нас никто не приглашал. Хватит и того, что я незванно-непрошенно явился.

— Дарья-то, небось, рада-радешенька?

— Спрашиваешь! К тебе бы сын приехал — тоже несказанно был бы рад.

Мокей посуровел:

— Мой не приедет. Мой в сыру землю закопан, чуть попозже Дарьиного мужика.

— Извини, к слову пришлось.

— Чего уж там…

— Сколько лет они не видались?

— Много. Почитай с тридцать пятого, когда Иван на побывку приезжал. Выходит, шесть лет минуло. Тогда он еще в лейтенантах ходил.

Полетаев резко повернулся.

— Кто?

— Чего «кто»? — переспросил конюх. — Про сына Дарьи Камыниной и Петра Камынина толкуем.

— Как ты его назвал? — перешел на шепот сержант. — Почему Иван? Его зовут Федором! Камынин Федор Петрович!

— Это старшего Федором нарекли.

Григорий Полетаев крепко схватил Мокея за отворот дождевика и притянул к себе.

— Не шути! Ежели запамятовал…

— Какие шутки? — обиделся конюх. — Я ж Ивана еще бесштанным пацаненком знал. На моих глазах вырос.

— В документах он Федор! Камынин Федор!

— Да… — конюх не договорил: — Федор?! Так энто, знать, старшой! Белопогонник! У самого Шкуро служил!

Мокей оттолкнул Григория и ринулся в дом. Перемахнул ступеньки крыльца, навалился на дверь и влетел в горницу.

— Возвернулся, паскуда? Думаешь, забыли в Венцах о твоих прежних делишках? — прерывисто дыша, выкрикнул с порога конюх, ненавидящим взглядом сверля приподнимающегося со стула Камынина. — За братана Ваню решил теперь спрятаться? Нет и не будет тебе места на родной земле!

Мокей надвинулся на Камынина и начал вырывать из кармана гранату. Но не успел: в бок Мокея Ястребова уперлось дуло револьвера. Саид-бек мягко спустил курок, затем еще раз.

Выстрелы в горнице с низким потолком прозвучали, глухо. И Мокей стал оседать. Чтоб удержаться, он судорожно схватился за скатерть, собрал ее в кулак, потянул за собой и, сметая на пол тарелки, рюмки, свалился у стола.

Все произошло за считанные секунды. И появление старого колхозного конюха, и брошенные им слова обвинения, и выстрелы Саид-бека.

Камынин взглянул на дверь в соседнюю комнату, потом на Саида, собрался строго отчитать напарника за поспешность, но услышал «Руки вверх!» и замер.

— Руки! Поднимите руки! И не пробуйте шевелиться! Стреляю без предупреждения! — повторил Полетаев. Он стоял на пороге. Дуло вороненого «ТТ» было направлено на Камынина.

«Жаль, отдал гранату Мокею! — подумал Григорий. — С одним пистолетом двоих не задержать. Придется стрелять — другого выхода нет. По ногам, чтоб живыми взять…»

Камынин чуть шевельнулся.

— Ну! — прикрикнул Полетаев. Не имея возможности одновременно следить за двоими, он перевел взгляд, а с ним и пистолет с Камынина на Саида, потом обратно на Камынина, отчего на миг один из диверсантов оказался вне поля наблюдения.

И этого мига было достаточно Саид-беку. Натренированно и заученно, не вынимая руки из кармана, он выстрелил сквозь ткань кителя в молодого сержанта, зная, что не промахнется.

Полетаев отлетел в сторону и выстрелил в Камынина, затем в Саида.

«Зря это я… — подумал сержант госбезопасности. — Поспешил… — Он упал, больно ударившись плечом о спинку стула и, чтоб увернуться от выстрелов, резко перевернулся. — Зря…» — вновь подумал Григорий и собрался было вскочить, но на него навалилась неведомая тяжесть, которая сдавила дыхание, сделала руки бессильными, веки налила свинцом.

Последним, что мелькнуло в сознании сержанта госбезопасности, проваливающегося в небытие, было опять же недовольство собой, своими поспешными действиями…

В горнице пахло порохом. В углу под божницей сидел, скрючившись, Федор Камынин, в стороне, с оскалом рта, лежал Саид-бек, рядом Мокей Ястребов. У двери, продолжая сжимать в руке «ТТ», привалился к стене Григорий Полетаев…

 

15

Снег на дороге раскис, смешался с вязкой глиной, образуя грязные лужи. Забитые почерневшими сугробами низины пропитались сочащейся вешней водой и стали непроходимыми. Лед на Медведице вздулся, посинел — до ледохода оставались считанные дни.

Курганников стоял на крыльце и жмурился на яркое солнце.

Услышав хлюпанье воды, лениво разжал веки.

По проулку, опираясь на суковатую палку, шел казак со спутанной нерасчесанной бородой. Не глядя себе под ноги, он ступал в лужи, зарывал в них сапоги, отчего ошметки грязи попадали на шаровары с нашитыми на них потускневшими лампасными лентами. Позади казака вышагивал Фиржин.

— Куда теперя? — не оглядываясь, спросил старик.

— Прямо! — приказал Фиржин и брезгливо обошел лужу.

— Перекурить треба.

— Потом накуришься.

Казак послушно зашагал дальше.

«Стар и немощен, чуть ли не на ладан дышит, — отметил Курганников. — По сведениям же ему пятьдесят с гаком. Неужели так жизнь скрутила?»

У клуба старик с Фиржиным остановились.

— Ну и ходок! — Фиржин провел ладонью за воротником шинели. — Еле поспеваю. Клюка, что ли, помогает таким шустрым быть?

Старик хмуро потребовал:

— Веди уж.

— Да пришли.

Казак поднял голову и из-под распущенных мохнатых бровей снизу вверх глянул на возвышающегося над ним Курганникова.

— Здорово, Горбунков! — поздоровался руководитель десантной группы. — Тимофеем Матвеичем кличут?

— Угадал, — угрюмо буркнул старик и язвительно добавил — Как хошь зови, лишь бы в печь не клал, гражданин начальник.

— Почему «гражданин»?

— Так мне привычней. Для меня товарищ — серый волк.

— В лагере привык начальников гражданами звать? Или на высылке в Красноярском крае?

Старик повел плечом:

— За осемь годков жизни в зоне и пять в лесхозе ко всему стал привычен. Допрос приехали снимать? Иль в район повезете? Тогда сразу скажу: я свой срок от звонка до звонка оттрубил и под чистую вышел. Не беглый.

— Но без права проживания на родине?

Старик насупился, свел на переносице брови, грузней оперся на палку.

— Чего же ты, Матвеич, опять супротив закона пошел? Кажись, грамотный, в лейб-гвардии Атаманском полку служил, до вахмистра дослужился. Шашкой с темляком награжден за храбрость. Сколько ты ею в Питере рабочих на демонстрациях порубал, сколько своим конем потоптал? Не считал? А у господина Мамонтова скольких большевиков к стенке ставил и без зазрения совести расстрелял? Скажешь, что тоже подсчет не вел? Иль память к старости отшибло? Могу напомнить, как окружной атаман тебя лобызал и деньгами богато одарил, как атаман Краснов в Ростове жал руку. Цела его бурка или износилась? Та самая, которую тебе за заслуги перед отечеством его превосходительство со своего плеча надел?

В глазах старика зажегся огонек. Тимофей Горбунков перестал сутулиться, стал выше ростом, забыл о палке.

— Желаешь спросить, откуда я все про твое прошлое знаю? Ведь этого даже в твоем лагерном личном деле нет. Потому как сумел скрыть от органов и суда. Не то бы вышку получил. Чай, точит думка, откуда мне ведомо про бурку с генеральского плеча? Ведь только двое вас тогда было, ты да Краснов. Мне многое про тебя, Тимофей Матвеич, известно, и такое, что ты сам позабыл или не желаешь ворошить в памяти. — Курганников раскрыл портсигар с выгравированными на крышке буквами «РККА» и предложил старику: — Угощайся московской «звездочкой».

— Обожду, — проглотил собравшуюся слюну старик.

— Ведь просил покурить.

— Расхотелось.

— Как желаешь. А его превосходительство атаман Петр Николаевич Краснов, промежду прочим, тебя хорошо помнит и высоко ценит за честную службу царю и отечеству. И недавно почивший в бозе Кирилл Владимирович тоже не забывал, любил предаваться приятным воспоминаниям.

— Какой Кирилл Владимирович? — дрогнул Горбунков.

— Августейший великий князь. Его величество Романов. Местоблюститель престола русского, старший в роде царском, двоюродный брат убиенного венценосного помазанника божьего, самодержавнейшего, благочестивейшего государя императора Николая Второго! Еще в шестнадцатом году на пасху, в Царском Селе ты на параде лихо рапортовал преемнику царствующей династии, за что удостоился от них благосклонности и похвалы.

Палка выпала из рук старика. Но Горбунков не стал нагибаться за ней. Он сделал нетвердый шаг к крыльцу, сорвал с головы шапку.

— Перекрестись, — разрешил Курганников. — Ты не ослышался. Мы знали за кордоном, что вахмистр Тимофей Матвеевич Горбунков остался верен святому делу освобождения нашей великой и неделимой отчизны от большевиков, полон решимости вновь встать под боевые знамена Войска Донского.

— Ваше благородие… Верой и правдой… — стараясь побороть дрожь на губах, поспешно забубнил старик. — Все энти годы… Думал, уж не дождусь…

— Полно, успокойся.

Боясь не устоять на подкосившихся ногах, Горбунков налег грудью на перила и восторженным взглядом «ел» Курганникова.

— Много лестного наслышан о твоей непримиримости к нашему врагу и выпавших тебе за это невзгодах в большевистских тюрьмах и лагерях. Теперь-то, надеюсь, закуришь?

Горбунков неловко подцепил корявыми пальцами в портсигаре папиросу и сунул ее под прокуренные усы.

— То-то же, — похвалил Курганников. — Если бы не открылся — напомнил еще кой-чего из твоей биографии, что известно единицам, а всякие оперы из энкавэдэ понятия не имеют. Перейдем к делу. Сколько в хуторе партийцев?

— Ровно десять! — с готовностью и поспешностью отрапортовал старик. Он перекинул папироску в угол рта, вытянул руки по швам. — Было Десять! Шестеро по мобилизации ушли, точнее, добровольно в армию записались! Теперь в Артановке в наличии четверо! — Горбунков сорвал с головы шапку и достал из-под ее подкладки мятый листок. — Тута у меня все! Адресочки, партийный стаж и прочие сведения! Заранее на карандаш взял, знал, что понадобятся. Еще имеется списочек сочувствующих большевикам. По алфавиту, все честь по чести!

— Хвалю!

— Рад служить, не жался живота своего!

— Верные люди есть?

— Подобрал! Немного, правда. Поискать — так еще сыщем. Это тех, кто до поры затаился. С оружием только бедно. У меня лично на базу карабин закопан и «лимонки». Еще до ареста схоронил.

— Вооружим кого надо. Что касается местных большевиков, то они уже под запором. Адреса в Совете раздобыли и взяли из постелей тепленькими. А собранные тобой анкетные сведения как нельзя кстати: на основании их объявим партийцам приговор.

— Дозвольте мне?

— Чего позволить? — не понял Курганников.

— Доверьте мне тутошних большевиков к праотцам отправить! Двадцать годков об этом мечтал.

Руководитель разведгруппы с интересом посмотрел на старика, который стоял навытяжку, выпятив грудь.

— А справишься?

— Рука не дрогнет, ваше благородие!

— Сейчас народ соберется на хуторской сход. Тебя старостой поставим. Оправдай доверие.

— Не мастак я речи говорить, — предупредил старик. Курганников успокоил:

— Речей не требуется. Нужны активные действия, а с этим ты справишься.

Огонек папиросы достиг мундштука — в нос ударил едкий запах тлеющей бумаги, и Курганников, скривившись, выбросил окурок, смяв его носком сапога. Затем втолковал старому казаку:

— Наша задача — подготовить округу к приходу немецких частей. Мобилизованную красную молодежь повернем на свою сторону. Хутор очистим от всяких большевистских агитаторов. Кто пожелает народ мутить и крамолу распространять, таких без разговора на месте расстреляем. Впрочем, тебя этому не учить.

… Курганников Иван Иванович , 1887 года рождения, уроженец Урюпинска, русский, капитан царской армии. Участвовал в формировании на Дону Добровольческой армии. Примыкал к Савинкову и с ним входил в Донской гражданский совет под председательством генерала Алексеева. Активный участник эсеровского мятежа в Ярославле. С отрядами Булак-Булаховича проводил кровавые налеты на советские города в Белоруссии. Был начальником охраны князя Кирилла Романова в Ницце (Франция), сотрудничал с польской разведкой, французской «Сюрете жэнераль». В 1936 году был перевербован абвером и продолжал активно участвовать во враждебных действиях против СССР. Тогда же вступил в эмигрантский «Союз защиты родины и свободы», позже член РОВСа и национал-социалистической партии Германии.

В 1940 году дважды забрасывался на территорию СССР. В июне 1941 года фланировал по дорогам Белоруссии, железнодорожным узлам Западного особого военного округа, собирая сведения о дислокации, передвижениях, боеготовности Красной Армии.

Совершал теракты против старшего командирского состава.

В порядке исключения получил чин майора германской армии.

Руководитель десантной группы.

Словесный портрет : брюнет, рост выше среднего, лицо овальное, лоб средний, брови дугообразные, глаза серые, шея мускулистая. Особые приметы: залысины, сломана переносица, шрам у левого виска.

Обращаем внимание на особую опасность, которую представляет разыскиваемый…

 

16

Со всех концов Артановского к клубу стекались люди. Многие хуторяне вели с собой детей — пронесся слух, что после собрания покажут кино. Укутанных в одеяльца грудных младенцев женщины несли на руках, осторожно обходя лужи.

У дверей клуба гомонили мальчишки. Тут же чадили самокрутками старики.

Хуторяне рассаживались по лавкам и продолжали начатые еще на улице неспешные разговоры. Говорили о разном. Интересовались здоровьем друг друга, ходом сбора подарков для фронтовиков, отелом коров на ферме, жаловались на отсутствие писем от мужей, на отбившихся от рук без отцовского глаза сыновей, горевали, что с раннего утра перестало работать радио — громкоговорители в домах онемели.

Перед сценой, где в глубине на стене висело полотнище экрана, крутилась малышня. На нее не действовали окрики взрослых. Споря из-за мест, дети задирались, за что получали подзатыльники от дедов и матерей.

Под низким потолком гудели голоса. Они смолкли, лишь когда на сцену поднялся Курганников. Сняв шинель и оставшись в гимнастерке с отпоротыми петлицами, перетянутый ремнями портупеи, он заслонил собой экран и повелительно поднял руку.

— Граждане вольного Дона! Казаки и казачки! Не удивляйтесь, что я не назвал вас «товарищи» — отныне и навсегда это навязанное большевиками слово изымается из речи! К вам вновь возвращаются привилегии, какие были вероломно отняты жидовско-большевистской властью, поработившей свободолюбивое донское казачество! С удовольствием передаю привет от атамана Краснова. Он помнит о вас, молится за вас, верит, что казаки встанут под овеянные славой знамена Донского Круга и грудью выступят на защиту родины! В борьбе с Советами вы не будете одиноки, к вам идет великая германская армия, призванная окончательно покончить с коммунистами, установить на нашей многострадальной родине новый порядок, новый государственный строй!

Курганников откашлялся в кулак, оглядел жителей хутора:

— Непобедимая германская армия, прошедшая с победоносными боями всю Европу, к началу лета промарширует по Красной площади Москвы, как это уже было в оккупированных Германией столицах Франции и Польши, Югославии, Чехословакии и Румынии! Дни большевиков сочтены! Они еще обороняются, но это агония перед смертью! Долой коммунистов-большевиков!

Последнюю фразу Курганников выкрикнул и сразу услышал настороженную и тяжелую тишину. Дети, и те приумолкли.

— Отныне вы станете жить и трудиться на благо родного Дона и себя лично. Вам и вашим детям не придется гнуть спины! Вместе с новым надежным порядком придет изобилие и достаток в каждый дом! Всех ждет счастливое будущее без опостылевшего каждому большевистского господства!

Почувствовав необходимость передохнуть, Курганников подумал, что для него легче прыгать с парашютом и проводить теракты, нежели произносить речи.

«Я, вроде Горбункова, не мастер на всякие речи. Лучше бы эту работенку поручить Эрлиху: как-никак „белая кость“, из графов, образованный…» — решил Курганников и всмотрелся в хуторян.

— А чего собрание без Кирьяныча проводим? — спросили из задних рядов. — Мы привыкли, что завсегда председатель сход открывает!

— Кто интересуется? — зычно крикнул Курганников.

В зале задвигались, приглушенно заговорили.

— Большевизм будет искоренен с корнем! И начнем с местных партийцев, кто лизал пятки Советской власти! Всех их ждет угодное богу возмездие!

С разных концов клуба раздались голоса:

— Кирьяныч справедливый! Нечего его искоренять! И остальных из Совета и правления тоже!

— Сами их выбирали, без принуждения! Сами уважение и доверие оказали!

— К стенке, что ли, как в гражданскую? Тогда вы больно скоры были на расправу!

— Брось про возмездие гутарить! Подавай всех наших!

— Ти-хо! — стараясь перекричать гул голосов, приказал Курганников. — Судить их будем! Бывшие активисты сейчас под арестом! А кто недоволен — можем рядом с ними поставить! — И добавил, как отрубил: — С прежней властью покончено раз и навсегда! Хутор переходит на самоуправление. Во главе становится староста. — Руководитель десантников отыскал взглядом в первом ряду Тимофея Горбункова: — Подымайся, Матвеич.

Старик степенно и важно одолел ступеньку и встал рядом с Курганниковым.

— Прошу любить и жаловать вашего старосту! Рассказывать о нем не буду — все хорошо его знают.

— Как не знать! — ответили из зала. — Одна кличка ему: «Жандарм» и еще «Душегуб»!

— Разговорчики! — прикрикнул Курганников, чувствуя, как по виску ему за ворот скатывается струйка пота. — Не жалея жизни, Горбунков грудью стоял за отечество и за это безвинно страдал многие годы! Верный делу освобождения народа, Тимофей Матвеич назначается старостой и командиром сводного хуторского отряда самообороны!

Курганников похлопал старика по спине — дескать, смелее! — и чуть подтолкнул.

Горбунков залез пятерней в бороду, еще больше растрепал ее, почесал подбородок, насупился, крякнул и выдохнул с хрипом:

— Давить всех антихристов будем! Рубить христопродавцев и богоотступников будем! Старую жизнь возвернем, без коммунии!

И он рубанул сжатым кулаком, словно в руке был клинок шашки.

Низкорослый, жилистый, Горбунков смотрел куда-то поверх голов хуторян. В глазах старика светился огонек жгучей ненависти, неуемное желание немедленно, на скорую руку, расправиться со всеми, кто стоит на его пути.

 

17

«Промедление смерти подобно… Чье это изречение, чьи слова? Очень хрестоматийны…»

Николай Степанович Магура не стал копаться в памяти для этого не было времени. Он смотрел на бегущую на него дорогу и, когда грузовик попадал в рытвину и подскакивал, старался не удариться затылком о крышу кабины.

«Десантники приземлились чуть раньше или чуть позже полуночи. Сейчас без двадцати одиннадцать: минуло почти полсуток. За это время можно было уйти далеко, тем более, если подвернулся транспорт. Десять с лишним часов десантники ходят по нашей земле, топчут ее, и никаких зацепок, никаких следов, которые помогли бы выйти на них! Может, притаились, ждут сигнала о начале действий? И почему не выходят в эфир? Повреждена во время приземления радия?»

Въезжая в заполненные стоячей водой глубокие колдобины, машина оседала, с трудом, надрывно гудя перегретым мотором, одолевала их и неслась дальше.

«Водитель попался лихой. Обещал за полчаса домчать и, кажется, сдержит слово… Зачем сержанта в Венцы спозаранку понесло? Что заставило его спешить? Не связан ли его отъезд с нарушением телефонной связи? Почему именно сегодня, в день появления в районе десантников, она вышла из строя? Минувшую ночь и утро стояла тишь: телефонные провода не могло порвать. Но кому-то могло понадобиться нарушить связь с двумя самыми дальними от станицы хуторами. Словно по плану, вначале с Венцами, затем с Артановкой…»

Позади грузовика осталась одинокая высохшая ветла. Голые ее ветви, словно руки, тянулись к небу.

— Вначале в Венцы? — спросил водитель.

— А что ближе — Венцы или Артановское?

— В Венцы надо с большака сворачивать. А Артановка рядом.

«С Артановской связь прекратилась чуть позже Венцов», — вспомнил Магура и приказал:

— Давай в Артановский!

За пологим бугром дорога пошла ровней. Реже стали появляться сочившиеся влагой пласты снега. Вокруг них подсыхали под нежарким солнцем полегшие за зиму сухой аржанец, татарник и чернобыл. От выжженной земли, где прошлись весенние палы, пахло горькой гарью.

— Куда подруливать? — спросил водитель, когда, распугав стайку гусей, грузовик въехал на окраину Артановского.

— К сельсовету! — решил Николаи Степанович.

Увидев на хуторском плацу бывший поповский каменный дом, Магура нахмурился и тронул за плечо водителя: над крышей хуторского Совета не было привычного красного флага. Вместо него торчал обрубок древка: кто-то второпях не смог его сбить и разломил, сорвав предварительно алое полотнище.

Грузовик замер.

— Взять в кольцо! — приказал Магура находившимся в кузове бойцам истребительного отряда.

Двери Совета были сорваны с петель. В одном из окон выбита рама.

Дождавшись, когда четверо бойцов встанут по углам дома, Магура поднялся на крыльцо.

В здании царил хаос. Стулья были перевернуты. Ящики стола выдвинуты. Портрет Ленина сорван со стены. Дверца несгораемого шкафа распахнута.

Носком сапога Магура задел телефонную трубку. С оборванным проводом, она сиротливо лежала среди сгоревшей бумаги, которую шевелил сквозняк.

— Ну и дела! — сказал заглянувший в разбитое окно боец. — Где же люди, товарищ майор государственной безопасности?

Магура смотрел под ноги. Среди несгоревших бумаг виднелся лист с едва тронутым огнем текстом: «Протокол заседания хуторского Совета…» Рядом лежала обугленная по краям «Книжка колхозника» и ведомость об уплате партийных взносов за март 1942 года…

Магура вышел на крыльцо.

«Что здесь произошло? Брали штурмом, а в доме оборонялись и поспешно уничтожали документы? Или же ворвались в Совет и уж затем устроили погром? Где люди? Отчего хутор словно обезлюдел?»

Николай Степанович оглядел притихших, ждущих от него решения бойцов. И тут из проулка выскочил мальчишка. Он скакал на лозе, оседлав ее и смешно подпрыгивая при каждом шаге. Облезлая заячья шапка съехала набекрень, кацавейка с материнского плеча волочилась по земле.

— Погоди! — встал на пути мальчишки боец. — Где все-то?

— В клубе! Только обманули про кино, — голосисто ответил пацаненок и шмыгнул носом. — Все думали, что кино привезли, а энто собрание. А дядь Кирьян заарестованный сидит. Вместе с другими сельсоветчиками. Они…

Мальчишка не договорил, взгляд его замер на расстегнутой кобуре. Он перевел взгляд и увидел в руке майора пистолет. Глаза мальчишки загорелись.

— Где арестованные?

— Тута. — Мальчишка кивнул на приземистый дом в глубине подворья. — В подполе сидят. Где осенью завсегда арбузы держат.

Неподалеку грохнул выстрел.

— Узнайте, что там! — приказал двум бойцам Магура. — Остальные за мной!

Миновав баз, Магура толкнул дверь куреня, прошел в сенцы, наступая на клоки прелой соломы, и услышал глухой стук. Он доносился словно из-под земли. Стучали под полом, методично, без остановки, стараясь привлечь к себе внимание или безуспешно пытаясь открыть крышку, на которой висел тяжелый, тронутый ржавчиной амбарный замок.

— Посторонитесь, товарищ майор государственной безопасности, — попросил молодой «ястребок» с пшеничными усами. Он взял карабин за дуло и дважды ударил прикладом по вкрученным в пол замочным кольцам. Одно тут же отвалилось. Осталось поддеть крышку.

Из подпола пахнуло гнилью и терпким запахом сушеных яблок.

— Есть тут кто? — встав на колени, крикнул в лаз боец.

Ответили глухо:

— Имеются.

— Вылазь!

Послышался сдавленный шепот, потом заныли ступеньки, и из подпола, щурясь на свет, появилась всклокоченная голова.

— Вылазьте! — повторил боец.

Человек не спешил. Он поднял голову, всмотрелся в Магуру и хрипло сказал:

— Если надумал нас кончать, то давайте всех разом. Не желаем напоследок расставаться.

— Поднимайтесь, — пригласил Магура. Голова человека была на уровне его сапога и разговаривать так было не очень удобно.

— Измываться не дадим, — упрямо повторил человек из подпола. — И смертью нас не пужайте: уж расстреливали прежде. Беляки. Кто, вроде вас, в овечью шкуру рядился, освободителями себя называл и позорил звание русского человека!

— Да вы… Вы чего это? — удивился боец.

— Приговор свой здесь будете вершить? Боитесь, что на плацу хуторяне не дадут убить? Страшитесь народного гнева? Он вас, фашистское отродье, везде отыщет!

— Не признал, дядь Кирьян? — спросил «ястребок». — Всмотрись: это же я, Мишка Чумаков, сын Пантелеймона Чумакова! Ты ж мне в позапрошлом году на майские лично комсомольский билет вручал и руку жал. С хутора Вислоудинского я!

— Вылезайте, товарищ Кирьян, — повторил приглашение Магура.

Кирьян не отрываясь всматривался в бойца. С лица председателя хуторского Совета начала медленно спадать хмурь.

— Товарищи…

— Вот именно. А то «вражеское отродье»! — рассмеялся Чумаков. — За такое, извиняюсь, и вдарить можно было!

— Выходи! — дрогнувшим голосом крикнул в лаз Кирьян. — Ослобонили нас!

Последние ступеньки лесенки он одолел с трудом и упал грудью на пол. Следом из подпола вышли трое — у одного был разорван ворот рубашки, в уголках рта спеклась кровь.

— Кто вас запер? — спросил Магура. — Сколько их?

— Трое! — поспешно ответил Кирьян.

— А не пятеро? Вы вспомните: их должно быть пятеро.

Кирьян упрямо мотнул головой:

— Трое. Один длинный, видать, за главного, приказы другим отдавал, и те исполняли. Я с ним вначале уважительно разговаривал и по дурости за членами правления послал. Когда же он ключи от ящика с партдокументами потребовал и еще колхозную кассу, скумекал, что дело нечистое. Отказался приказ исполнять. А тут и товарищи подоспели, — Кирьян кивнул на сельсоветчиков. Один из них потирал скулу и сплевывал кровью из разбитого рта. — Ежели бы какое-нибудь оружие под руками было — дали бы бой.

— И без оружия им попало. Долго помнить будут, — добавил сельсоветчик с рассеченной бровью.

— Кулачный бой вышел. Вроде стенка на стенку. — Кирьяныч подул на кулак и покачал головой: — Не ожидали они от нас прыти и вначале, понятно, растерялись. Тут мы их из правления вышвырнули. Правда, ненадолго. Я давай спешно документы жечь, а Прокофьич до станицы дозваниваться. Только не успели…

— Где они? — перебил Магура.

— Не ведаю, — признался с сожалением Кирьян. — Когда по голове трахнули — краем уха слышал, как промеж себя про собрание гутарили. Если верно это, то в клуб подались.

— Все в клуб! — приказал бойцам Магура. — Блокировать! Со мной Чумаков!

Майор госбезопасности с «ястребками» и за ними четверо хуторян выбежали из куреня. Впереди, держа наперевес карабин, несся Чумаков. Он знал дорогу, к тому же короткую, и вывел всех к коновязи. Отсюда до хуторского клуба было рукой подать.

Чумаков с Магурой уже ступили на крыльцо, когда из клуба, пятясь и крестясь, выползла старушка. Чумаков чуть не сбил ее с ног, но вовремя посторонился. Магура обогнал бойца и вбежал в заполненное людским дыханием и гулом здание.

Первым, кого он увидел, выделив среди остальных в тесном зрительном зале, был человек в военной форме с отпоротыми петлицами, с расстегнутой кобурой на левом боку. У человека было овальное лицо, на сломанной переносице дугой сходились брови, серые глаза смотрели не мигая, от виска за воротник тянулся глубокий шрам. Все так, как сообщалось в словесном портрете ориентировки по розыску, в которой человек с такими приметами значился руководителем десантной группы.

Рядом топтался старик. Чуть в стороне, прислонясь к экрану, стоял парень. Играя, он перекидывал из ладони в ладонь пистолет.

 

18

Курганников тоже увидел майора.

Через головы заполнивших зал людей они пристально и не отрываясь смотрели друг на друга — майор германской армии и майор государственной безопасности. Два майора. Два врага.

Увидев, как напрягся и на полуслове умолк агитатор за «свободу» Дона, сподвижник печальной памяти известного хуторянам белогвардейского атамана Краснова, все в клубе привстали с лавок и обернулись вслед за устремленным взглядом Курганникова.

— Предупреждаю, сопротивление бесполезно! — сказал с порога Магура. — Сдавайтесь, Курганников!

В звенящей тишине послышалось поскрипывание лавок.

— Клуб окружен, — добавил Магура. — Бросайте оружие!

За спиной майора тяжело дышал Чумаков и подкашливал председатель Кирьян. Дальше теснились те, кто несколько минут назад сидел в темном и затхлом подполе куреня.

Сдержав дыхание, Чумаков для верности еще раз передернул затвор: его тихий лязг показался удивительно громким.

— Оружие сдать? — сквозь сжатые зубы переспросил Курганников, и в руке его холодно блеснула сталь револьвера. — А если не желаю? Попробуете взять? Я, конечно, вам нужен живой — орденочек на мне желаете заработать. Но тоже предупреждаю: сделаете шаг — стреляю. Учтите, без промаха!

— Вы не станете стрелять, — сказал Магура.

— Отчего? — оскалился Курганников.

— Здесь люди, среди них немало женщин, стариков, детей.

— В обойме моего револьвера семь патронов! С жизнью простятся тоже семеро! Одна пуля будет ваша!

— Зачем проливать кровь жителей хутора, кого вы считаете своими земляками, — вы ведь родом из Урюпинска? — спокойно спросил Магура. — К чему напрасные жертвы? Вы же видите: из клуба вам не выйти, он блокирован.

Курганников молчал. Угловым зрением он видел, что радист Фиржин тоже держит пистолет.

«Стрелок он, к сожалению, не ахти какой. Молод и опыта никакого. Но все ж подмога… А где Эрлих? Сейчас был бы как нельзя кстати. Куда запропастился? Оставался допрашивать сельсоветчиков, но они на свободе — ишь лыбятся! Или погиб, убит при задержании?»

Мысли Курганникова бежали, натыкались друг на друга, но среди них не было ни одной, которая помогла бы найти спасительный выход. Курганникову стало зябко, по телу пробежал озноб. Он словно чувствовал холод каждого нацеленного на него с порога клуба и из окон карабина.

— У вас нет ни одного шанса.

— Нет? — выкрикнул Курганников. — Ошибаетесь! Пока вооружен — шанс всегда есть!

«Он станет стрелять, — подумал Магура, не спуская глаз с Курганникова. — Слова его не пустая бравада. Между нами метров двадцать…»

Можно было открывать стрельбу первым, можно было скомандовать «огонь!» бойцам, которые держали троих на мушке карабинов.

«В перестрелке пострадают колхозники. А этого нельзя допустить», — решил Магура и громко приказал:

— Товарищи! Всем покинуть клуб! Только без паники!

— Сидеть! — не дав майору договорить, крикнул Курганников. — Оставаться на местах! Иначе к праотцам отправлю! Семерых уж точно!

— Бросьте оружие, — повторил Магура. — Это вам зачтется на следствии.

— До следствия еще дожить надо. А я не собираюсь! — съязвил Курганников.

Рука Магуры до синевы сжимала ребристую рукоятку пистолета, которая, казалось, вдавилась в ладонь. Николай Степанович чуть повел правым плечом — теперь дуло пистолета было точно нацелено на Курганникова.

«Уговоры не помогли и уж не помогут, — ясно понял Магура. — Освободить клуб от посторонних и этим обезопасить колхозников не удалось. Курганников осмелел, окончательно пришел в себя. Это ему на руку. Что он предпримет? Начнет отстреливаться, создаст панику и попробует прорваться? Вряд ли: видит, что силы неравны».

Теперь, когда не удалось захватить врагов врасплох, нужно было поискать иную возможность избежать жертв.

— Вы, Курганников, изучали в детстве священное писание, учили закон божий?

— Ну, учил, — кивнул Курганников, не понимая, куда это клонит советский майор.

— Тогда должны знать, что христианская мораль и религия призывают любить ближнего своего. А вы хотите, не моргнув, лишить своих ближних самого дорогого, что им даровано, — жизни. Это противоречит религии, которую вы исповедуете. Только что призывали хуторян примкнуть к вам, участвовать в антисоветском движении, а сейчас готовы стрелять в земляков?

— Хватит заливать о сострадании! — вновь перебил Курганников. — Сейчас война, безжалостная война, и для сострадания нет места! Я буду стрелять в каждого, кто посмеет сделать шаг!

Люди в клубе задвигались, клуб наполнился гулом голосов.

— Детей-то пожалей! — раздался женский голос. — Детей тут много. Они-то чем провинились?

— Ты нас спросил — желаем ли мы под фашистами жить и Советскую народную власть на неметчину менять?

— Из каждого, почитай, дома на фронт мужики ушли, теперь за Родину кровушку проливают, а мы, думаешь, супротив родных пойдем?

— За народ самолично не решай! И атамана Краснова напрасно упомянул! Крепко в нашей памяти засело, как шел он на Царицын и опосля него река крови лилась!

Курганников чуть отступил — голоса словно били его, толкали в грудь.

А люди осмелели. Выкрики неслись уже со всех сторон.

— Слышь ты, товарищ! — проговорил из середины зала старик в залатанном тулупе с облезлым воротником. — Слышь, товарищ, — повторил старик и через головы людей всмотрелся в Магуру. — Ты, товарищ наш дорогой, стреляй в энтого фашиста. Антимонию с ним не разводи. Греха не будет, только всенародное спасибо тебе скажем. Кабы со мной была трехлинейка или, на худой конец, берданка, я без разговора стрельнул бы. Вот те крест. А за нас не пужайся. Ежели и подранит кого эта нечисть — дак мы вроде как на фронте, а там и ранят и убивают.

Старик еще что-то собирался сказать — видимо, самое, главное, что окончательно убедило бы майора не мешкать и прекратить бесцельно взывать к благоразумию врага.

Но раздался выстрел, и старик упал на соседей по лавке.

— Я предупреждал! — брызнул слюной Курганников. — Есть еще желающие поговорить о сострадании к ближнему? Нет у меня ближних, не было и нет! Пусть…

Вторично раздался выстрел. На этот раз глуше и тише.

Курганников не договорил, поперхнулся. Попробовал обернуться, но ноги сплелись, и он грохнулся на сцену. Перед полотнищем экрана остались стоять двое: съежившийся, вобравший голову в плечи Горбунков и Фиржин. Радист десантной диверсионной группы отбросил свой «ТТ» и сказал:

— Берите меня. Сдаюсь…

… Фиржин Александр Юльевич , 1922 года рождения, уроженец Константинополя, русский, отец, бывший крупный землевладелец на Дону, скончался в Праге в 1928 году, мать, графиня Шереметьева, проживает в богадельне Сент-Женевьев де-Буа под Парижем.

Учился в корпусе-лицее им. Николая II. Служил в 1936 году официантом в ресторане «Боярский терем» близ Елисейских полей. В 1937 году стал хористом православной церкви на бульваре Экзельманс. По рекомендации митрополита Серафима был принят в богословский институт «Сергиевское подворье», откуда переведен в храм св. Владимира в Берлине под начальство архимандрита Иоанна (быв. князь Шаховский).

В начале 1941 года успешно закончил курсы радистов школы «Абвер-аусланд» в Касселе и получил чин ефрейтора. На территорию СССР заброшен впервые. Набожен. Ярый монархист.

Словесный портрет : рост средний, лицо удлиненное, худое, глаза бесцветные, волосы пегие. Особые приметы: веснушчат, чуть шепелявит…

 

19

Хуторяне шли тесной толпой, ругались на ходу, в сердцах сердито сплевывали.

В центре толпы, опустив голову, шагал Фиржин. Он держал руки за спиной. Рядом, с трудом передвигая ноги, плелся Горбунков. Задержанных вели трое «ястребков», которым приходилось то и дело просить окруживших хуторян дать дорогу.

— Где еще двое? — начал допрос Магура, оказавшись вновь в Совете, где царила разруха.

— Ушли в Венцы, — ответил Фиржин.

— Ваша фамилия?

Николай Степанович хорошо помнил ориентировку по розыску. Стоявший перед ним молодой десантник точно подходил к словесному портрету на Фиржина, и свой вопрос Магура задал лишь для уточнения.

— Фиржин Александр.

— Где рация?

— Здесь. Вернее, в клубе. Она в вещмешке. Найдете за сценой.

— Позывные?

— КЛС.

— Когда должны выйти в эфир?

— А сколько сейчас времени? — вопросом на вопрос ответил Фиржин и невесело усмехнулся: — Ах да, часы со мной. — Он отогнул рукав, взглянул на циферблат. — Первый сеанс в четырнадцать тридцать. Но будут слушать и раньше. Это на случай, если надо срочно связаться с функабвером.

До четырнадцати тридцати оставалось три часа. Так что включать рацию не стоило. Преждевременный выход в эфир КЛС мог насторожить функабвер за линией фронта. Рация должна заработать в точно обусловленное абвером время. Ни минутой раньше и ни минутой позже.

— Участвовали в допросах арестованных?

— Нет. У меня задание осуществлять связь.

«Довольно правдив, — отметил Магура. — И держится просто, не вызывающе. Мы захватили троих, точнее, двоих. Третий — Курганников — избежал пленения. Кто же этот старик? — Магура перевел взгляд на отупело смотрящего в пол старого казака. — На кавказца не похож. Значит, не Саид-бек. Но и не Эрлих! Бывшего штабс-капитана я узнал бы сразу, хотя мы ни разу не встречались с глазу на глаз».

Почувствовав на себе пристальный изучающий взгляд, старик поднял голову:

— А меня-то за что заграбастали, гражданин начальник? Я справку имею. Подчистую освобожден, как полностью отбывший срок. Верно, что жительствовать в хуторе не имею права. Так только на день сюда заехал! С родными дюже повидаться захотелось. Может, в последний раз…

— Фамилия?

— Горбунков Тимофей, по батюшке Матвеич! — излишне поспешно, желая показать свое стремление во всем честно признаться, доложил старик.

— Не врет. Сейчас не врет, — подтвердил Михаил Чумаков. Он охранял арестованных и смотрел на них насупленно, угрюмо. — Его Душегубом в народе прозвали за прежние делишки.

— Кто и почему стрелял у Совета? — обернулся Магура к Чумакову. Тот доложил:

— Тип какой-то через плетень махнул, товарищ майор государственной безопасности! Пришлось стрелять. Теперь двое наших за ним погнались.

«Эрлих или Камынин? Узнаем точно, когда беглеца настигнут», — подумал Магура и спросил Фиржина:

— С вами в группе был некий Эрлих. Где он сейчас?

— Не знаю, — признался радист.

— А почему стреляли? Что побудило вас убить Курганникова?

Фиржин ответил не сразу. Прикусил губу, насупился.

— Понял, что для него не было и нет ничего святого. И ничего дорогого. Такие, как он, вновь бы распяли Христа или кого угодно.

Пора было ехать в Венцы. Магура уже сидел в кабине грузовика, в кузов забрались бойцы (сторожить арестованных Фиржина и Горбункова остались Чумаков и еще один «ястребок»), когда навстречу выехали две подводы. На первой, на разостланном полушубке, лежал оперативный уполномоченный райотделения УНКВД сержант государственной безопасности Григорий Полетаев.

— Сильно раненный он, — объяснила женщина, которая правила конями. — В себя все не приходит. Вот в станицу везем. Там уж доктора помогут…

Магура отдернул дерюгу на второй подводе и увидел труп с оскалом приоткрытого рта, где золотом и сталью холодно поблескивали на зубах коронки.

— Товарищ сержант еще одного подстрелил. Только мы его не взяли: больно тетка Камынина по сыну своему убивается, прямо жалость берет… Слезами не исходит, без слез в себе горе прячет. Просит позволения самой ей старшего-то обрядить и земле предать. Обещалась не поганить хуторское кладбище и схоронить за оградой, где безродные и убивцы лежат. Нет ему места промеж наших, кого он прежде и нынче жизни лишал…

Над Артановским стало смеркаться. Небо обложили низкие тучи. Они затмили солнце и покрыли все хмарью подступающего весеннего дождя.

РАПОРТ

Майор госбезопасности Магура

Весьма срочно!

Начальнику Сталинградского управления НКВД, комиссару государственной безопасности III ранга тов. Воронину.

Во исполнение ориентировки и приказа по розыску заброшенной на территорию Сталинградской области группы противника в количестве пяти человек докладываю:

13 апреля сего 1942 года в х. Артановском нами арестованы гр. Фиржин — радист — и гр. Горбунков — местный житель, недавно освобожденный по отбытии срока наказания.

При задержании убит руководитель десантной группы гр. Курганников (он же по документам Селиверстов П. П.), при этом ранен колхозник Данилов И. П.

В х. Венцы при задержании убиты вражеские агенты гр. Камынин Ф. П., Саид-бек (он же по документам Разыскулов С.), погибли колхозные активисты, члены ВКП(б) Трофимов С. А., Тупиков Н. П. и Ястребов М. С.

Член немецкой агентурной группы Эрлих С. Р. при задержании ранен и бежал. Организовано преследование и блокирование всех путей его продвижения.

В операции активную помощь оказали бойцы истребительного отряда и жители хуторов Венцы, Артановский.

Тяжелораненый сержант госбезопасности Полетаев Григорий Иванович отправлен в райбольницу.

 

20

Эрлиха спасла случайность.

Когда он запер дверь подпола и, для верности подергав замок, вышел из куреня, неподалеку послышалось тарахтение автомобильного мотора.

«Кого еще принесло?» — успел подумать Сигизмунд и увидел, что из кузова появившегося в проулке грузовика на землю спрыгивают люди в военной форме с карабинами в руках.

Эрлих метнулся за угол куреня, прижался к саманной стене, а когда решился выглянуть — красноармейцы и с ними майор окружали дом хуторского Совета.

«Они начнут искать сельсоветчиков и наткнутся на меня!» — понял Эрлих и стал неслышно пятиться, отступать за курень, пока не оказался в старом саду среди голых стволов деревьев.

— Стой! — окликнули за спиной.

Опережая выстрел, Эрлих упал плашмя на землю, зарывшись в прелые яблоневые листья, и тут же вскочил. Не давая бойцу времени передернуть затвор и вновь спустить курок, Сигизмунд перемахнул плетень и бросился на взгорье, к сырым холмам.

Он бежал, не останавливаясь, не переводя участившегося дыхания, не замечая, что с неба сыплет дождь. Из груди вырывался надрывный хрип. Ноги скользили.

Эрлих не чувствовал боли (рана дала о себе знать позднее), не догадывался, что кровь насквозь пропитала в сапоге носок. Сигизмунд мечтал лишь об одном: поскорее и подальше уйти от погони, скорее оказаться за Доном и встретиться с частями немецкой армии. Что стало с группой, ее руководителем и радистом, Эрлиха совсем не интересовало. Лишь собственная жизнь, собственное спасение волновали сейчас бывшего штабс-капитана. Он еще не знал, что доложит начальству, как объяснит провал операции и их группы. Ведь абвер, несомненно, насторожит тот факт, что из пятерых десантников вернулся лишь один Эрлих. Его могут посчитать виновным в гибели сподвижников.

«Я везучий, удивительно везучий! Еще в октябре семнадцатого мог быть подстрелен на пустынной петроградской улице, мог быть убитым в боях Добровольческой армии под Царицыном или позже чекистами на Дону, мог утонуть в Волге или десятки раз сдохнуть от голода в первые годы эмиграции… Я родился под счастливой звездой, она поможет мне и на этот раз…»

С трудом перевалив бугор, Эрлих бежал по ковыльному лугу и радовался дождю, который смывал его следы, не позволяя поисковым собакам взять их.

За лугом он спустился в низину, затем, не разбирая дороги, заспешил к лесу, который чернел невдалеке. Уже на опушке остановился и оглянулся.

Округа была пустынной. Хлесткий ливень избивал голое поле. Пелена дождя скрывала горизонт.

«Еще немного, и я выйду к железной дороге, а там будет легче сориентироваться… Полотно проходит где-то неподалеку. Только бы не проглядеть его… Только бы не проглядеть…»

Стоило задержать бег, как острая боль пронзила тело и Эрлих осел в грязь. Он притронулся к ноге и сдержал стон: ногу саднило, в нее словно впились сотни острых игл.

Превозмогая боль, он уперся в размытую землю и тяжело поднялся.

Вокруг водили хоровод деревья. Небо над ним было низким, свинцовым.

«Дорога каждая минута. Нельзя останавливаться!» — приказал себе Эрлих. И оступаясь в бочажины, скользя по глинозему, придерживаясь за стволы, стоная при каждом шаге, он заковылял сквозь лес в ту сторону, где закатывалось солнце…

… Эрлих Сигизмунд Ростиславович , родился в 1892 году в Петербурге, обрусевший немец. Отец, генерал от инфантерии, погиб в 1914 году, мать, графского рода, проживала в Ленинграде, где умерла в 1934 году.

Штабс-капитан царской армии. Служил в 1919 году в контрразведке Добровольческой армии в Царицыне, затем руководил повстанческим отрядом-бандой на Дону. За границу эмигрировал в 1921 г. Сотрудник управления имперской безопасности (РСХА). Одно время был близок к белоэмигрантскому руководству РОВС, входил в РФС («Российский фашистский союз»).

Член национал-социалистической партии Германии с 1937 года. В диверсионно-разведывательную группу включен по рекомендации нач. IV управления РСХА группенфюрера СС Вальтера Шелленберга и генерал-майора центрального отдела абвера по комплектованию кадров Остера.

Словесный портрет : рост выше среднего, худощав, лицо узкое, с впалыми щеками, лоб прямой, глаза светлые, волосы редкие. Свободно владеет немецким, французским языками, хуже польским. Особых примет не имеет.

Опасен при задержании.

 

21

Стоило Краснову взглянуть на лист с четко отпечатанным текстом и подпись, как стало трудно дышать: лоб атамана покрыла испарина, что случалось даже при мимолетном волнении. Пришлось расстегнуть на вороте мундира пуговицу.

— Генерал просил передать вам свои поздравления с успешно начатой операцией, — мягко и вкрадчиво доложил Синицын. — Он верит и надеется, что ваши люди, которых абвер намечает забросить в район Придонья Сталинградской области, в ближайшие дни (а может, и часы) помогут быстрейшему продвижению к Волге доблестных и непобедимых армий рейха. Первая группа, которую вы имели честь благословить вчера вечером, начала свою активную деятельность и готова к приему десанта. В эфир группа вышла без опоздания, в точно обусловленное время. На рации работал наш радист — его радиопочерк и индивидуальные особенности передачи подтверждаются функабвером.

«Мои страхи и опасения были напрасны и ничем не обоснованы! — подумал Краснов, потирая ладони. — Радиограмму, прежде чем показать мне, конечно, уже прочитали в штаб-квартире абвера. Меня поздравил сам всесильный герр Розенберг, этот прибалтиец с печальным лицом! Теперь мне станут больше доверять, выше ценить и поддерживать каждое мое предложение! Еще бы: вчерашним эмигрантам, которые десятилетия прозябали на задворках Европы, удалось то, на чем неоднократно сворачивали шеи многие немецкие агенты, не умеющие закрепиться в советском тылу и скандально провалившиеся при первых же шагах».

Краснов не сводил прищуренных глаз с листа, который чуть дрожал в руках.

«Я знал, я верил, что моих людей встретят как долгожданных освободителей от большевистского ига! Иначе и быть не могло! Ликвидировать на Дону Советскую власть должны русские люди, точнее, казаки, это наше кровное дело! Лишь мы, долгие годы страдавшие вдали от родины, заслужили почетное право первыми вступить на родную землю».

Он еще раз перечитал короткое письмо Розенберга, затем снял очки и стал протирать бархоткой стекла.

«Надо немедленно сообщить Семену. Племянник будет рад моему большому успеху», — решил Краснов и потянулся к телефону. Набрал на диске номер и, услышав в трубке голос адъютанта племянника, потребовал:

— Соедините с господином Красновым! Немедленно!

— Кто изволит спрашивать? — спросили в трубке.

«Странно, что меня не узнали по голосу сразу», — Краснов сдержался, чтобы не накричать, и сказал:

— Дядюшка изволит спрашивать! Атаман!

НЕИЗБЕЖНЫЙ ФИНАЛ

Бессильно опустив плечи и положив на колени вздрагивающие кисти рук, Краснов безучастно, потухшим взором смотрел на членов Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Рядом с дряхлым атаманом на скамье подсудимых сидели пятеро, те, кто, как и Краснов, некогда обивал порог имперского министерства оккупированных Германией восточных областей на Литценбургенштрассе.

Один из членов суда был с коротко подстриженной бородкой, и Краснов невольно подумал о Дзержинском, чей портрет висел в коридоре.

«Встречал ли я Дзержинского в Смольном институте, куда второго ноября семнадцатого года был доставлен большевиками из Гатчины? — Атаман потер лоб. — Помнится, допрашивал меня человек в пенсне, был он удивительно худ, с серым лицом, ввалившимися щеками. И беспрестанно курил. Милейший начальник штаба моего корпуса полковник Попов с иронией заметил, что этот представитель нового правительства Советов неизлечимо болен и вряд ли доживет до „светлого царства“ социализма… Но был ли это сам Дзержинский или кто-то иной?».

Времени для размышлений у Краснова было более чем достаточно: показания суду давали соседи по скамье, кто вместе с белогвардейским атаманом активно сотрудничал с фашизмом и сейчас, под тяжестью неопровержимых улик, признавался в совершенных тягчайших преступлениях против Советского Союза, мира и человечества.

На вопросы отвечал бывший князь и белогвардейский генерал, участник корниловского мятежа Султан-Гирей Клыч.

С первого дня нападения Германии на СССР князь верой и правдой сотрудничал с разведывательными органами СС. Когда же германская армия вступила на земли Северного Кавказа, начал подбирать бургомистров и выявлять коммунистов, призывал горцев к вооруженной борьбе с Красной Армией.

— Вскоре я убедился, что никакой вражды к коммунистам у народов Северного Кавказа не было и нет и призывать к расправе над ними рискованно. Когда же немцы расстреляли многих жителей моего родного аула Уяла, я понял, что организовать антисоветское движение на моей родине невозможно…

«О чем это князь? — поднял голову Краснов. — Ах да, бьет себя в грудь…»

Слушать показания соседей было скучно: Краснов заранее и чуть ли не наизусть знал, что могут сказать на процессе его недавние сподвижники, о чем поведать, в чем признаться.

«Если бы англичане, к кому я с племянником бежал в Северную Италию два года назад, в сорок пятом, не передали нас представителям Советской Армии, мы бы не сидели теперь здесь, — продолжал размышлять Краснов. — Жаль, что они отвергли предложенные нами услуги, сочли за военных преступников и поторопились от нас избавиться…»

Он обернулся, чтобы подбодрить племянника, но Семен Краснов пристально смотрел на членов суда и не заметил взгляда дядюшки.

Бывший офицер лейб-гвардии императорского полка, Семен Краснов в эмиграции стал активным участником многих белогвардейских организаций — от РОВСа до «Комитета по делам русской эмиграции», — был назначен германскими властями начальником штаба главного управления казачьих войск, за преданную службу рейху получил три ордена и был произведен в генерал-майоры вермахта.

«Лысеть начинает дорогой племянничек, — с грустью отметил Краснов. — Скоро станет обладать такой же лысиной, как и я… Скоро? — Атаман горько усмехнулся. — Вряд ли Семен дождется, когда у него выпадут последние волосы. Уж больно мало дней отмерила нам судьба в лице Военной коллегии…».

— По указанию руководства СС и лично рейхсфюрера Гиммлера, летом 1944 года мой «казачий корпус» влился в «Русскую освободительную армию» под командованием Власова… — донеслись до атамана слова, произнесенные эсэсовским генералом фон Панвицем, и Краснов подумал:

«Поспешил советский трибунал в сорок шестом году с вынесением приговора господину Власову, ох, поспешил! Не поторопись трибунал повесить бывшего советского генерала — сейчас бы он сидел рядом с нами. Подле меня или Шкуро».

Краснов с неприязнью — еще жива была старая вражда двух белогвардейцев — покосился в сторону Шкуро.

Был Шкуро в своей старой черкеске с газырями. Есаул в годы гражданской войны отличался исключительной жестокостью. Заручившись поддержкой английского командования, Шкуро вербовал казачьих офицеров, создавая из них повстанческие отряды. Опираясь на кулаков, «волчьи сотни» есаула устраивали в станицах Кубани, Кисловодске, Владикавказе, Воронеже и Царицыне массовые казни. В эмиграции Шкуро принимал деятельное участие в «Совете Дона, Кубани, Терека», забрасывал в СССР диверсионные и террористические группы и… разводил кур, выступал на цирковых манежах Европы с джигитовкой. Когда же, на свою радость, был замечен нацистами, — получил под командование казачий резерв «русского охранного корпуса» при главном штабе войск СС. Под черным знаменем с головой волка в овале «батько» ходил с карательными рейдами по Кубани, Франции, Югославии. Руководил школой «Атаман» по подготовке диверсантов для подрывной работы в Советском Союзе. И так всю свою жизнь, без отдыха.

«Хоть и стал генерал-лейтенантом, а умом не поднялся выше есаула!» — скривил губы атаман.

— Подсудимый Краснов!

Атаман вздрогнул и, придерживаясь за загородку, медленно поднялся.

«На следствии я дал исчерпывающие показания. Зачем же снова рассказывать о том, чего я стараюсь не вспоминать и что страстно хочу начисто вытравить из своей памяти? А начинать рассказывать, видимо, придется с тех далеких времен, когда я был назначен флигель-адъютантом его императорского величества государя Николая Второго. Краснов поблескивал лысиной и хмуро смотрел на людей за судейским столом. — Что ж, копайтесь в моей биографии. Я в этом вам не помощник. Не желаю вспоминать о неудаче корниловского выступления летом семнадцатого года, о моем захвате осенью того же года Царского Села… Тогда я помог Керенскому бежать из дворца по подземному ходу, сам же был арестован. В Петрограде, в Смольном, куда меня доставили под конвоем, был вынужден дать честное слово прекратить борьбу, и стоило большевикам поверить мне и отпустить — тотчас бежал на Дон… Спросят, конечно, о моих давнишних планах по реставрации в России монархии, о теснейших связях в эмиграции с новым ставленником на российский престол великим князем, о моих методах засылки через кордон в Совдепию наших диверсионных групп…»

Дорого бы заплатил атаман, чтобы не рассказывать на процессе о своем сотрудничестве с Розенбергом и Канарисом, генералами вермахта Кестрингом и Бергером. Но все это подтверждалось неоспоримыми фактами, документами, свидетельскими показаниями.

На вопросы прокурора Краснов отвечал коротко, цедя слова сквозь сжатые зубы, вынужденный признать, что долгую вереницу лет вел бурную антисоветскую деятельность, восторженно встретил нападение Германии на Советский Союз, возглавил главное управление казачьих войск министерства Розенберга, входил в подчинение главного штаба войск СС, активно помогал немецкому командованию в вооруженных боях на Дону, Северном Кавказе, Ставропольщине, в Югославии, Северной Италии, Белоруссии, встал во главе всей белоказачьей массы против Красной Армии и патриотов стран Европы, сочинил пространную «Декларацию казачьего правительства»…

Краснов не спешил давать показания: торопиться атаману было уже некуда.

Он повел взглядом по залу и словно споткнулся: в сидящем у окна полковнике Советской Армии атаман узнал майора абвера Синицына — своего ближайшего в прошлом помощника и доверенное лицо…

Как и в ночь с 12 на 13 апреля 1943 года, когда эсэсовцы блокировали до утра резиденцию атамана в Берлине на Бендлерштрассе, Синицын был сейчас невозмутим, пристально глядя на белогвардейского атамана.

И, со всей ясностью и очевидностью поняв, что теперь изворачиваться, врать, стараться обелить себя, перекладывая вину за содеянное на других, не удастся, Краснов сник, стал еще сутулей.

Рядом с советским разведчиком, который более двадцати пяти лет проработал во вражеском логове — в британской военной миссии при штабе барона Врангеля в Царицыне и в фашистской Германии, — сидел незнакомый атаману майор государственной безопасности Николай Степанович Магура.

17 января 1947 года в газете «Правда» появилось короткое информационное сообщение:

Военная коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П. Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «дикой дивизии» генерал-майора белой армии князя Султана-Гирея Клыча, генерал-майоров белой армии Краснова С. Н. и Доманова Т. И., а также генерал-лейтенанта германской армии эсэсовца фон Панвица в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили против него шпионско-диверсионную и террористическую работу…

Никто из шестерых не избежал справедливой кары, не ушел от неотвратимого возмездия: на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых к смертной казни через повешение. Таким был неизбежный финал бесславной жизни пособников фашистских палачей.