#img_3.jpeg

60-летию органов ВЧК-КГБ, чекистам Сталинградского управления НКВД и офицерам контрразведки Сталинградского фронта посвящается.

 

1

Звонили, как на пасху, во все колокола.

Церковный благовест разливался по Царицыну, эхом отдаваясь в глубоких проходных дворах и колоннаде здания Дворянского собрания.

— Слава тебе, господи! Дождались! Не миновала товарищей большевиков кара небесная! — бубнил под нос Яблоков, осеняя себя крестным знамением.

В пиджаке и касторовом котелке, именитый горожанин млел от жары. За жесткий воротник накрахмаленной сорочки стекали струйки липкого пота, но Яблоков крепился и не лез в карман за платком. Да и при желании сделать это было несподручно: в руках Яблоков держал высокий каравай хлеба, который венчала фарфоровая солонка.

Когда же Яблоков решил передать свою ношу стоящему рядом грузному, с тяжелой золотой цепью на животе купцу первой гильдии Ряшину, из переулка раздалось лихое гиканье. В перезвон колоколов ворвался цокот конских копыт, крики и свист всадников.

Все встречающие на площади Кавказскую армию барона Врангеля попятились. Кто-то ненароком толкнул локтем блюдо.

— Господи! — воскликнул именитый горожанин и хотел подхватить на лету солонку, но та скатилась под ноги и вдребезги разбилась. Целым осталось лишь донышко, где стоял герб Российской империи (теперь уже бывшей) и вязью были выведены слова:

«Поставщик двора Его Императорского Величества Николая II».

Зажиточные домовладельцы, купцы и заводчики во главе с протопопом Гороховым, собравшимся отслужить благодарственный молебен, давя друг друга, ринулись в разные стороны: попасть под копыта и оказаться смятым никому не хотелось.

К паперти кафедрального собора вылетела конница. Разгоряченные кони нервно поводили мордами, рвали узду, а всадники продолжали свистеть и гикать, с усмешкой из-под пышных усов поглядывая на оцепеневших и насмерть перепуганных горожан.

Впереди конного эскадрона на сером в яблоках дончаке восседал человек в бурке, прикрывающей круп коня.

В лихо сдвинутой на затылок мерлушковой кубанке всадник пробовал успокоить нервно гарцующего дончака, который норовил шагнуть на ступеньки Дворянского собрания.

— Шкуро! Генерал Шкуро!

— Сам Шкуро!

Казачья «дикая дивизия» генерала Шкуро ворвалась в Царицын с северной окраины, через рабочее предместье, наводя на всю округу панику и страх: казаки стреляли на ходу в дворовых собак, палили в окна, забрасывали гранатами колодцы, крушили лошадьми ветхие заборы. Следом пешим порядком в город вступили отряды Кавказской армии.

На следующий день на заборах и афишных тумбах появилось воззвание генерал-лейтенанта Врангеля, «покорителя Северного Кавказа и освободителя красного Царицына» (как именовал себя барон) по поводу одержанной им и его христолюбивым белым воинством победы:

«Свершилось! Трехцветное знамя реет над безумным городом! Из Царицына растекался по югу русской земли яд большевизма. Пока стоял Царицын, не могло быть покоя славному Дону…»

Барон Врангель прибыл в город в полдень, специальным составом. Следом, в Царицын нахлынули бывшие царские власти всех чинов и рангов, различные иностранные миссии. В Ростове на так называемой Южно-русской конференции было срочно принято постановление о создании «государственного» образования Дон — Кубань и Терек во главе с генералом Деникиным. Бывший председатель Государственной думы Родзянко поспешил выдвинуть проект о созыве думы для создания конституционно-монархического правительства.

В эти же дни газета «Борьба» писала:

«Пал наш героический красный Царицын. Орды окружили его. Английские и французские танки взяли рабочую крепость. Царицын пал… Да здравствует Царицын!»

Шел июль 1919 года…

 

2

— Надеюсь, вы читали это? — Полковник Секринский потряс листовкой, которая еще хранила на себе следы клея: — Не прошло и суток, как мы заняли город, а большевистское подполье уже дает о себе знать и под носом контрразведки расклеивает свои воззвания! И это перед въездом в Царицын его превосходительства господина командующего! Чего же ждать через неделю или месяц? Открытого выступления, удара в спину? Диверсий на заводах и железной дороге? Все то, что мы встречали в других освобожденных городах? Какие меры приняты, чтобы пресечь действия большевиков? Или же, черт возьми, все вы рассчитываете почивать на лаврах и поплевывать в потолок? Я не потерплю бездеятельности, прошу это учесть!

Эрлих слушал, чуть наклонив голову, и смотрел мимо полковника.

«Не стоит перебивать. Иначе он окончательно потеряет над собой контроль, и мне не поздоровится. Пусть выговорится, и тогда к нему вернется утраченное спокойствие», — размышлял Сигизмунд Ростиславович, удивляясь выдержке, которая позволяла спокойно выслушивать все нарекания и ничем не выказывать своего недовольства.

— В нашей хваленой контрразведке занимаются черт знает чем, но только не делом, не своими прямыми обязанностями! Забили тюрьму всякой швалью, а подпольщики гуляют на свободе! Еще немного, и совдеповские листовки можно будет срывать с дверей контрразведки или находить по утрам прямо на моем столе! Оставляя город, большевики, конечно, позаботились о подполье. Что-что, а в подпольной деятельности и конспирации господа большевики, как говорится, съели собаку и заслуженно могут гордиться своим богатым опытом. Можете мне поверить: я заработал язву желудка и потрепал себе немало нервов на раскрытии типографий и явок социал-демократов!

«А он самокритичен, — отметил Эрлих. — Не стесняется признаться, что некогда, до нынешних смутных времен, работал в царской охранке, где безуспешно боролся с большевистским подпольем. Впрочем, ему нечего скрывать. О карьере господина полковника хорошо информированы все. Да и манера держаться и говорить выдает в нем с головой бывшего жандарма».

Первым не выдержал разноса стоявший рядом с Эрлихом поручик Грум-Гримайло:

— Смею заметить, что именно сегодня вечером намечено провести повальный обыск квартир, в которых проживали коммунисты и советские работники…

— И вы рассчитываете, что вас там ждут с распростертыми объятиями, как манну небесную? — гневно загудел Секринский. — Ждут, чтобы добровольно сдаться и на первом же допросе выдать все явки и планы местного подполья? Вы дилетант в сыске, поручик, вам служить коновязом, а не сотрудником контрразведки!

— Я попросил бы… — побледнел Грум-Гримайло, и левая щека у него дернулась в нервном тике.

— Нет, это я попрошу вас перестать быть по-детски наивным! Самое страшное, когда недооценивают противника, к тому же довольно опытного. Не знаю, как вам, а мне льстит, что я имею дело с таким врагом, как Совдепы, и его разветвленной сетью подполья! Чем труднее борьба, тем дороже победа!

«Он может говорить до утра, — решил Эрлих. — Таких, как полковник, хлебом не корми, а дай высказаться. Не везет мне на начальство, фатально не везет…»

Когда разнос подчиненных закончился и два сотрудника контрразведки вышли из кабинета, Эрлих с удовольствием закурил и спросил поручика:

— Кстати, как вам удалось раздобыть адреса коммунистов?

— Все было довольно просто и элементарно: случайно задержали некоего Никифорова, бывшего сотрудника транспортной ЧК. Тип, скажу вам, довольно скользкий — лично у меня антипатия ко всяким предателям. На первом же допросе этот Никифоров выложил нам все.

— Можно на него посмотреть?

— Конечно!

Поручик и штабс-капитан спустились этажом ниже, миновали двух замерших на посту казаков в наползающих на глаза нелепых в жару меховых шапках и уже свернули в узкий коридор, когда навстречу попался щеголеватый ротмистр, скрипящий при каждом шаге хромом портупеи и новенькими, до блеска начищенными сапогами. Лениво кивнув в знак приветствия, ротмистр похлопал стеком по шевровому голенищу и прошел (точнее проплыл) мимо.

— Кто это? — проводил ротмистра взглядом Эрлих.

— Синицын. Офицер для особых поручений при английской миссии. Правая рука полковника Холмэна. Сумел выслужиться и теперь от фронтовиков нос воротит. За картами случай свел.

— И как?

Грум-Гримайло хмыкнул:

— Проигрался этот Синицын изрядно. Я бы на его месте пулю себе в лоб пустил, а ему все трын-трава. Болтают, что получил богатое наследство.

— С кем еще метали банк?

— Миллионщик Парамонов из Ростова да наш Джурин.

— Я бы с такими шулерами не сел за один стол, — брезгливо заметил Эрлих.

— Так ведь грех аристократишку как липку не ободрать, — засмеялся поручик. Он пропустил Эрлиха вперед и отворил перед штабс-капитаном дверь комнаты, где у окна сидел человек в мятом кителе.

В отсутствие хозяина кабинета Никифоров занимался едой.

Разложив на подоконнике чистый платок с хлебом и куском сала, он аккуратно отрезал широкие ломти и отправлял их в рот, следя, чтобы крошки не скатывались на пол.

При виде поручика и штабс-капитана Никифоров вскочил, вытянул руки по швам галифе и торопливо проглотил кусок хлеба.

— Сидите, — разрешил Эрлих.

Штабс-капитан прошел к столу, но не занял чужое место, а встал у стены под портретом Деникина, где главнокомандующий южной группировкой войск «добровольческой армии» был изображен при всех своих регалиях и выглядел излишне напыщенным.

Никифоров стоял не шелохнувшись.

— Можете сесть, — повторил Эрлих. — Что вы знаете о местонахождении Азина и командующего Южным фронтом Шорина? Только не пускайтесь в рассуждения и отвечайте коротко. Нам нужны факты, и только факты! И еще: где председатель губревкома Литвиненко?

Свои вопросы Эрлих словно выстреливал, решив, что будет вернее, если у перебежчика не останется времени на раздумье.

— Они… они эвакуировались! — выдохнул Никифоров.

— Это точно?

— Есть постановление Совета обороны республики об эвакуации Царицына…

— Что вам известно о подполье? Кто оставлен в городе, кто назначен руководителем? Фамилии, адреса!

Никифоров замялся. Град вопросов ошарашил его. И не желая, чтобы штабс-капитан подумал, будто перед ним мямля и неосведомленный человек, заторопился:

— Подполье есть! Руководит товарищ Шалагин Пал Палыч! Из рабочих сам. С «ДЮМО». Только где его искать — это, простите, не знаю…

— Что же вы тогда знаете? — брезгливо спросил Эрлих.

— Явку знаю! У меня на квартире она! Приказано ждать курьера, а потом помочь ему с жильем, документами и организовать переход линии фронта.

— Зачем курьеру пробираться в город и сразу же возвращаться назад? — не поверил Грум-Гримайло и посмотрел на штабс-капитана.

— Он придет за сведениями, которые необходимы красным. Рано или поздно они предпримут попытку вернуть Царицын, а для этого желают знать уязвимые места нашей обороны, дислокацию войск, — не предполагая, а утверждая, притом без тени сомнения в голосе, сказал Эрлих. — И мы будем ждать этого курьера.

— Вы хотите, чтобы Никифоров передал ложные сведения, которые дезориентируют противника?

— Нет, — отрезал штабс-капитан. — Краскомы Юго-Восточного фронта, в частности 10-й и 11-й армий, могут перепроверить полученную информацию и поймут, что им подсунули липу. Будем действовать хитрее: через курьера выйдем на того, кто имеет доступ к нашей штабной стратегической документации.

— Но кто знает, когда появится курьер? — напомнил Грум-Гримайло. — Может пройти неделя, даже целый месяц, а господин полковник требует…

— Забудьте о полковнике. У него устаревшие методы работы и не менее устаревшие взгляды на разведку, — перебил Эрлих. — Полковник нетерпелив, как скаковая лошадь, а спешка и торопливость в нашем деле никогда не приводили к успеху. Надо уметь выжидать и, как в игре в шахматы, предугадывать ходы противника.

Он мог бы добавить, что в планируемой операции Никифоров будет простой перевалочной базой. В обязанности провокатора войдет встреча на своей конспиративной квартире курьера, и только. Арест курьера, а с ним и главаря большевистского подполья возьмет на себя контрразведка. Реввоенсовет Красной Армии не должен преждевременно узнать об услуге, которую оказывает Кавказской армии Никифоров. Пусть это откроется позже, когда в расставленные сети попадет как можно больше «дичи» и прекратится какая-либо утечка секретных штабных сведений.

Но ничего этого Эрлих не сказал, решив, что знать все это Никифорову ни к чему. Пусть вчерашний сотрудник ЧК остается в неведении о своей роли в операции контрразведки и ее целях. Прав поручик: предатели любого пошиба никогда не внушают доверия.

 

3

Стоило за окнами прогрохотать подводе или раздаться крику, как Никифоров пугливо вздрагивал и торопливо, трясущимися пальцами принимался сворачивать козью ножку, просыпая на колени и пол табак.

Он ждал условного стука в окно несколько дней кряду. Ждал, чтобы доказать белогвардейской контрразведке, что не солгал, когда сообщил о явке большевиков. И в то же время боялся выдать себя при встрече с неизвестным ему большевиком, который придет на явку. Если курьер не явится в ближайшие дни, размышлял Никифоров, в контрразведке могут обвинить во лжи или, что еще страшнее, в провокации, и тогда не жди ничего доброго. Если же курьер заподозрит, что явка провалена, а ее хозяин стал предателем, — будет и того не слаще…

По ночам Никифоров не смыкал глаз, прислушиваясь к каждому шороху, и днем поэтому часто впадал в короткое забытье, не видя ничего вокруг, без толку слоняясь по дому.

Вновь и вновь он вспоминал разговор в ревкоме, состоявшийся месяц назад:

«Мы оставляем вас в городе. Для всех вы будете машинистом, кем были до перехода в трансчека. Связи у вас на дороге обширные. О вашей непродолжительной деятельности в трансчека знают единицы, это и надоумило оставить вас в подполье. Придут белые — вернетесь работать в депо и станете ждать нашего человека, чтобы помочь ему с переходом линии фронта. Как это лучше осуществить — ваша забота…»

Никифоров поспешил согласиться (попробуй откажись!), а про себя решил, что не станет подкладывать голову под топор: работать в подполье под носом у врага — это тебе не гоголем ходить в кожаной куртке и чувствовать себя на транспорте чуть ли не богом.

«Лишь только на волну поднялся, в начальники вышел, и изволь снова на паровозе гарью да копотью дышать! Пора задний ход давать. Не к тем, по всему видать, я приткнулся. Думал, новая власть крепкая, ничем ее с места не столкнуть. А вышло, что не удержалась, город и всю округу сдает. Обмишулился, промашку сделал…» — размышлял Никифоров и, когда во время облавы был арестован и попал на допрос к поручику в контрразведку, тотчас выложил ему все. И как навязали драпанувшие из Царицына товарищи большевики ему явку, и что приказали ждать из-за линии фронта курьера-связника. Чистосердечное признание, понимал Никифоров, смягчит его участь, а помощь врангелевской контрразведке в выявлении большевистского подполья поможет снова подняться на «волну», занять подобающее его способностям место и положение.

День шел за днем, а на явку никто не приходил. И хозяин конспиративной квартиры начал паниковать. Когда же, обессиленный ожиданием, до крайности измученный бессонницей, он стал подумывать о бегстве из Царицына подальше от контрразведки, раздался условный стук в окно.

Никифоров вздрогнул и поперхнулся табачным дымом. А затем, забыв сунуть ноги в чирики, бросился к двери.

«Надо взять себя в руки! Иначе погублю и себя и все задание».

— Кто? — спросил Никифоров, и в его голосе проскользнула дрожь. Пришлось откашляться и повторить: — Кого там несет?

— Дом больно понравился! — ответили за дверью. — И улица тихая. Дай, думаю, постучусь.

Борясь с предательской трясучкой в руках, Никифоров отодвинул засов.

— Комнатку бы мне. На время. С окнами на улицу.

На пороге стоял и улыбался широкоскулый парень в косоворотке.

— Сам… — закашлялся Никифоров и, отведя взгляд от улыбки, произнес ответ на пароль: — Сам, того-этого, ютюсь у чужих. Теперь разве же угол снимешь? Все черт-те как живут. Повсюду одна теснота…

Только сейчас почувствовав, как нестерпимо жжет пальцы, он поспешно и с остервенением бросил дымящуюся козью ножку.

— Фу, черт! — подул на обожженные пальцы и пригласил: — Заходи. На пороге — какой уж разговор.

В доме Никифоров первым делом свернул новую самокрутку, сунул ее под прокуренные усы и лишь тогда обрел необходимое спокойствие.

— Так, говоришь, комната позарез нужна?

— Точно, — кивнул парень и повторил окончание пароля: — С окнами на улицу.

Продолжая улыбаться, он словно светился радостью.

«Чего лыбится? — с раздражением подумал Никифоров. — Знал бы, что не пройдет и часа, как перед офицерьем предстанет, — не стал бы зубы скалить».

— Так, говорю, сам в тесноте живу, к тому же у чужих людей..

— Здравствуйте! — сказал парень.

Перед тем как подать гостю руку, Никифоров вытер повлажневшую ладонь о рубаху.

— Как добрался?

— С приключениями. Дважды проверяли документы.

— И как?

— Обошлось, как видите. А на передовой под перестрелку попал. Чуть не изрешетили.

— Голодный небось?

— Не без того.

— Сейчас накормлю.

Никифоров прошел на кухню и, запоздало вспомнив о сигнале, который должен был непременно подать при появлении на большевистской явке курьера красных, задернул на окне занавеску. Теперь неусыпно наблюдающие за домом сотрудники контрразведки будут ждать выхода парня, который, сам того не ведая, приведет к тому, к кому направлен на встречу.

«Не позавидуешь ему, — усмехнулся про себя Никифоров, нарезая помидоры. — Да и тем, к кому он идет, тоже нынче несладко придется. Всех загребут подчистую. Все подполье накроется…»

Он посолил помидоры, не забыв посыпать их кружками лука, вернулся в комнату и на пороге замер.

Парень спал, положив голову на стол, и безмятежно, ровно дышал во сне.

«Пусть, — решил Никифоров. — Никуда от того, что ему на роду написано, не сбежит. Отоспится чуток — и по делам своим двинет. Хорошо, что не подвели меня господа офицеры и не заграбастали товарища в доме. Иначе бы каюк вышел явке. Знать, берегут мой дом, знать, еще курьеров ждут. И то верно: взяли бы парня у меня — при допросе мог бы запросто прикусить язык и ни слова из него, даже клещами, не вытащили бы. Встречал таких упрямых да идейных, и немало… А лет-то ему от силы восемнадцать с малым, не больше. Сосунок, а тоже в круговерть влез…»

 

4

Дема Смолян сожалел, что поспать ему удалось слишком мало. И в то же время поругивал себя за то, что не смог совладать с нежданно навалившейся сонливостью.

«Еще бы немного, и опоздал. Хорошо, что вовремя проснулся…»

Дема прищелкнул языком и вспомнил, как долго ходил вокруг конспиративной квартиры, не решаясь постучать в окно. Неосознанное предчувствие какой-то надвигающейся беды заставляло не спешить. И лишь удостоверившись, что вокруг нет посторонних, он шагнул на крыльцо и протянул руку к окну.

«Чудак-человек, — с иронией подумал о себе Дема. — Явка в целости, вне всяких подозрений, а мне невесть что мерещилось».

Полдела, как он считал, уже сделано. Задание почти выполнено, линию фронта удалось перейти, и до явки дойти тоже. Теперь оставалась самая малость: дошагать до кафе в городском саду «Конкордия», сесть возле запыленного фикуса, забрать оставленную под днищем столика записку и вернуться с ней к Никифорову. И с его помощью выбраться из Царицына.

Почему нужные Реввоенсовету фронта сведения надо брать в кафе, отчего шифровку нельзя получить прямо из рук своего человека в Царицыне (по всему видать, геройского, сумевшего пробраться к самым сокровенным тайнам врангелевцев), — об этом Дема не задумывался. Значит, так надо, значит, так удобнее подпольщику.

Он мягко ступал по пыли, лежащей на дороге тугим слоем, и повторял в уме: «Столик у окна рядом с фикусом», и если бы удосужился оглянуться, внимательно присмотреться к идущим следом за ним по дороге в парк горожанам, то обратил бы внимание на двоих, которые уже давно вели его по городу, боясь потерять из виду и ни на шаг не отставая.

В одинаковых картузах (узнай об этом штабс-капитан Эрлих — лишились бы филеры наградных), в небрежно свисающих с плеч пиджаках, двое с цепкими взглядами неотступно шли за Демой от самого дома Никифорова. Филерам было строжайше запрещено спугнуть большевистского курьера. Требовалось лишь неукоснительно следить за ним, фиксируя все его встречи.

Если большевистский курьер получит что-либо из чужих рук, одному вести его дальше, а второму переключить все внимание на новую личность и, при необходимости, вызвать подкрепление, для чего заскочить в ближайший на пути магазин и позвонить в контрразведку. Пока курьер ни с кем не контачил и, словно не зная, как убить время, брел по городу, то и дело останавливаясь у витрин и заборов с афишами.

Когда же парень свернул к «Конкордии», филеры не на шутку струхнули: в парке объект наблюдения мог затеряться в толпе, скрыться за каруселью, пропасть среди балаганов или уйти в кабаре, где выступала заезжая знаменитость, певица из самой матушки-Москвы, и тогда ищи-свищи его!

Дема Смолян остановился на пороге кафе с громким и претенциозным названием «Дарданеллы».

По залу сновали с подносами юркие официанты. Над столиками поднимался дымок папирос и сигар, появившихся в городе с приездом военной миссии англичан.

В углу, в кадке, купаясь в табачном дыму, чах фикус. Столик возле цветка был свободен.

«Верно выбрали, — подумал Дема, — в стороне от других, неприметен, да и мало кто позарится на такое место: кому охота в угол забиваться?»

Чуть не столкнувшись с официантом, он сказал «Пардон!» и, колыхнув локтем листья фикуса, уселся за столик.

Теперь нужно было найти на ощупь под скатеркой прилепленную кусочком пластыря записку. Но спешить Дема не стал. Блуждающим и бесцельным взглядом, какой бывает у праздногуляющих бездельников, он откровенно и нахально оглядел посетителей кафе, затем подозвал официанта.

— Кулебяку и чаю, только чтоб чай как следует был заварен.

— Не прикажете ли графинчик «смирновской»? — полюбопытствовал бойкий официант с полотенцем на согнутом локте: — Есть еще маслята. Божественная закуска.

— Принеси, что сказал! — недовольно повысил голос Смолян и развалился на стуле, убрав вытянутые ноги под стол.

Дема чуть приподнял скатерть, чтобы достать оставленное загодя подпольщиком послание в штаб Реввоенсовета фронта, но почувствовал устремленный на него сверлящий взгляд и резко обернулся.

У буфетной стойки мял в руках картуз человек. Стоило Деме Смоляну посмотреть на незнакомца, как тот слишком поспешно отвел взгляд в сторону. Второй тип — в точно такой же фуражке-картузе с чуть примятым козырьком — топтался у двери кафе.

«Чего это они на меня уставились? — заволновался курьер. — Будто больше не на кого глаза пялить…»

Дема напрягся — в нем точно натянули струну. И, решив немедленно проверить, случайно он попал под наблюдение или же двое в одинаковых картузах прилипли к нему неспроста, привстал со стула, потянулся к сидящему за соседним столом грузному господину с прилизанным затылком.

— Золотишка бы мне, — тронул он соседа за плечо. — За ценой не постою.

— Вы… вы, милейший, ошиблись! — недовольно буркнул господин, но Дема не отставал:

— Да вы не тушуйтесь. Ясно, что при себе ценности не держите. Загляните вечерком в «Столичные номера купца Репникова». Имею удовольствие там квартировать.

Дема достал из кармана клочок бумаги, чиркнул по нему огрызком карандаша несколько строк и почти насильно вложил записку в карман пиджака соседа.

— Понимаю, что по адресу ничего не принесете. Это и вернее. Обговорим вначале цену и прочее, — и, повысив голос так, чтобы услышал у стойки буфетчика тип в картузе, Дема громко повторил: — На Петровской, возле мужской гимназии. Только не ерепеньтесь! Вижу, что золотишко про запас держите. У меня на таких, как вы, нюх выработался.

— Но позвольте!

— Не позволю! — перешел на шепот Смолян. — Не стройте из себя цацу!

— Это черт знает что такое!

Резким движением господин отодвинул на край стола тарелку с недоеденной кулебякой, бросил на скатерть смятую ассигнацию и встал, желая избавиться от привязавшегося к нему человека.

— До вечера! Покедова! — крикнул вслед Дема и спрятал ноги под столик.

Господин снял со спинки стула трость, еще раз рассерженно повторил: «Черт знает что!» — и поспешил покинуть кафе. Следом, забыв допить рюмку ликера, тотчас устремился тип в полосатом картузе.

Теперь Деме все стало ясно:

«Чем-то выдал себя. Это «хвост». Завяз крепко. Вряд ли их всего двое, где-то рядом должно быть подкрепление…»

Забирать необходимые Реввоенсовету, с немалым трудом и риском добытые неизвестным подпольщиком оперативные сведения было нельзя, иначе при аресте они попадут в руки врангелевцев. Для безопасности подпольщика, сумевшего собрать секретную информацию, будет лучше, если его шифровка останется в неприкосновенности в кафе. Авось никто не удосужится перевернуть стол на попа и обшарить его днище…

Хорошо еще, подумал Дема, что «хвост» пристал к нему именно в кафе, а не тогда, когда он появился в Царицыне и пробирался на явку. Иначе Никифоров, а с ним и явка были бы накрыты, безвозвратно потеряны для будущих курьеров из-за линии фронта, которые, несомненно, будут присланы в Царицын, после того как Демид Смолян не вернется с задания. Дом на тихой малолюдной улице надо всячески оберегать от провала — это единственная перевалочная база для курьеров Реввоенсовета фронта.

«Прощались со мной и крепко верили в скорейшую встречу, — вспомнил Дема. — Как же — не в первый раз шел на задание, не первый день в разведке… Интересно, когда до товарищей дойдет известие о моем провале? Через день, через два или позже?»

Он помешивал ложкой в стакане с давно остывшим чаем и прикрывал ладонью глаза. Так ничего не отвлекало от размышлений о том, как умнее поступить при сложившейся обстановке, выход из которой, единственно верный, был всего один.

«Думают живым, по-ихнему «тепленьким», взять, — усмехнулся Дема. — Ну нет — дудки! Ошибаетесь, господа…»

Он потянулся рукой в карман, нащупал наган и взвел курок…

 

5

ДОНЕСЕНИЕ. Имею честь доложить, что наружное наблюдение над объектом было осуществлено мною совместно с Бурляевым П. П. (кличка Филин) и тремя агентами.

К сему Груздев Е. Е. (кличка Гвоздь).

По сигналу, данному нам гр. Никифоровым в 16.10, стали вести объект по городу, засекая все его встречи.

В 16.55 объект зашел в кафе «Дарданеллы» парка «Конкордия», занял столик в углу и заказал кулебяку, а также чай. Затем разговорился с неизвестным и передал ему записку, назвав при этом гимназию на Петровской и свой адрес: «Столичные номера».

Как было приказано, я тотчас двинулся за неизвестным, оставив возле объекта Филина и двух агентов.

Неизвестный, который вступил с объектом в разговор и получил от него записку, пошел на Черниговскую улицу в дом 24. Остерегаясь, что смогу потерять его, вынужден был применить арест. По документам задержанный значится коммерсантом из Саратова Пальчиковым Геннадием Елистратовичем, 45 лет. При задержании сопротивления не оказал, лишь выказал полное удивление. Оружия, за исключением перочинного ножа, при арестованном не обнаружено.

Когда препровождал задержанного в участок — услышал выстрелы. Стреляли в кафе «Дарданеллы». Первым открыл перестрелку объект. В результате погиб агент Филин. Сам объект застрелился. Труп доставлен в госпиталь.

Эрлих подчеркнул в донесении филера слова «объект застрелился» и, после недолгого раздумья, жирной линией обвел слова «первым открыл перестрелку объект».

С трудом сдержавшись, чтобы не обозвать филеров болванами и этим выдать свою нервозность, Сигизмунд Ростиславович спросил, не поднимая от листа с донесением головы:

— Проверил этого коммерсанта?

— И проверять было нечего, — поспешно доложил Грум-Гримайло. — Весь как на ладони. На всякий случай устроили очные ставки. Все свидетели, в один голос, признали в нем совладельца Саратовского гостиного двора почтенного гражданина Пальчикова.

— Я так и думал, — кивнул Эрлих. — Курьер ловко подставил нам этого Пальчикова, когда почувствовал за собой слежку. Удостоверившись, что мы клюнули на приманку, он пошел в открытую. Надо отдать ему должное: этот большевистский курьер поступил довольно находчиво, чего нельзя сказать о наших филерах.

— Но это какой-то фанатик! — чуть скривил рот поручик. — Даже не попытался скрыться, что было куда вернее, нежели открывать стрельбу. На что он рассчитывал? Перестрелять наших агентов? Но у него было лишь семь патронов.

— Последний он оставил для себя, — напомнил штабс-капитан.

— Точно, — согласился поручик, удивленный осведомленностью Эрлиха.

— Своим выходом из игры курьер спутал все наши карты в операции, — с расстановкой, точно диктуя телеграфисту текст депеши, сказал Сигизмунд Ростиславович. — Попадать в наши руки ему не было никакого смысла. Обнаружив, что за ним установлено наблюдение и он раскрыт, курьер пошел на самоубийство и этим предупредил своих о провале. И еще спас от возможного разоблачения подпольщика, который шел в кафе на связь.

— Не станут ли теперь в подпольном ревкоме подозревать Никифорова в провале курьера?

— Не думаю. Никифоров вне всяких подозрений.

— Выходит, встреча намечалась не в кафе?

— Именно в кафе. Уверен в этом.

Эрлих взял карандаш и жирной линией подчеркнул в донесении слова: «Занял столик в углу».

— Тогда… тогда, — заторопился Грум-Гримайло, — надо немедленно устроить в «Дарданеллах» засаду!

— Надо, — согласился штабс-капитан. — Но не сейчас, а завтра к пяти часам, когда в кафе появится большевистский подпольщик. Тот самый, к кому шел на встречу застрелившийся курьер. Раньше посылать засаду не советую: можем спугнуть.

Эрлиху было скучно объяснять поручику азбучные истины, которые обязан знать каждый контрразведчик. Но что поделать, если попался новичок, ничего не смыслящий в сыске?

— Обратите внимание: погибший курьер красных пришел в «Дарданеллы» к пяти часам. Не раньше и не позже, а именно к пяти, без нескольких минут, как было ему приказано. А законы конспирации, будь это вам известно, едины как у большевиков, так и у нас. Если встреча назначалась и не состоялась сегодня в пять, значит, она переносится на следующий день, а именно на завтра, и на то же самое время. Большевистский агент придет в кафе. Если, правда, уже не прослышал о гибели курьера.

Про себя штабс-капитан подумал, что намеченная операция по захвату большевистского агента, переправляющего сведения за линию фронта, должна пройти успешно. Предусмотрено, кажется, все.

 

6

Помахивая на локте тростью, Николай Магура зашел в кафе «Дарданеллы» и беспечной походкой направился к столику возле фикуса.

Из кабаре, которое находилось неподалеку, безголосый певец под аккомпанемент фортепиано томным голосом вспоминал в романсе о душистых гроздьях белой акации.

Минуло чуть больше месяца, как Царицын был занят частями Кавказской армии, а город был уже наводнен бежавшими сюда чуть не со всей России так называемыми «бывшими». Оказавшись в стане контрреволюции, монархисты, меньшевики, члены других партий вели себя бездумно и беззаботно. Особенно это относилось к посетителям кафе.

Магура ловил обрывки разговоров:

— Это было бесподобно, господа. Ну чистым соловьем заливался. Поднаторел, что ни говорите, в речах. Такую картину нарисовал, что умирать не хочется.

— Это вы, любезный, про Пуришкевича?

— Про него-с. Имел удовольствие слушать его лекцию «Россия вчера, сегодня и завтра». Все возвернется, по его словам, на круги своя, и с большевистской чумой будет покончено раз и навсегда.

— Он остался главой «Союза русского народа»?

— Чего не знаю — того не знаю, врать не буду…

— Лесопромышленники внесли в фонд нашей доблестной армии пять миллионов! Каково? Размах, скажу вам!

— Ляхов-то — атаман войска Астраханского — в ресторации «Столичные номера» намедни чуть всех не перестрелял!

— А все чрезмерное возлияние!

— Как стеклышко трезвым был, вот те крест! С князем Тундутовым схлестнулся! Раздор промеж них произошел из-за калмыцких земель. Ляхов за пистолет схватился, а князь, не будь глуп, хлясть в него вином из бокала. Чуть до рукопашной не дошло. Хорошо — разняли…

— На бирже снова фунты в цене подскочили. А как американцы наедут — тогда, считай, доллары цениться начнут…

Магура провел рукой по дну столика. Шифрованное донесение для Реввоенсовета 11-й армии было на месте, там, где Николай оставил его вчера.

«Не пришел, — подумал Магура. — Видно, что-то задержало курьера в пути. А может, не смог перейти линию фронта?»

Он тут же отогнал от себя такое нелепое по всем статьям предположение: не станут в штабе Реввоенсовета посылать в Царицын неопытного курьера. Выбрали несомненно такого, кто, как говорится, сквозь игольное ушко пройдет, ни разу не оступится и сделает все от него зависящее, чтобы нужные позарез сведения о планах Кавказской армии, уязвимых местах ее обороны были своевременно доставлены по адресу.

— А вы, должно быть, фаталист! Лично я не верю во всякие приметы, но упаси меня бог сесть туда, где еще вчера сидел самоубийца!

Магура обернулся.

Нетвердо стоя на ногах, позади раскачивался и при этом расплескивал из рюмки водку человек с заплывшими глазами.

— Да-с, любезнейший, вы на-а-стоящий фаталист, и я отдаю должное вашей игре с судьбой! Вы бросаете ей перчатку! Мы аплодируем вам! Браво!

«О чем это он?» — удивился Магура. А человек с пляшущей в руке рюмкой все продолжал восторгаться смелостью Николая. Он говорил бы долго, но его отозвали, и, еще раз неловко поклонившись, подвыпивший посетитель кафе вернулся к своему столику, то и дело задевая по пути стулья.

Магура достал из кармана часы, щелкнул на них крышкой.

«Больше ждать не стоит. Как ни жаль, но придется дожидаться теперь новой среды. Ждать и мне, и курьеру, которого что-то задержало, и шифровке».

Оставлять записку под днищем столика не было никакого смысла: и так шифровка пролежала здесь бесцельно почти сутки. После закрытия кафе помещение несомненно прибирают, столики во время мытья пола могут передвинуть, поменять местами, а то и перевернуть вверх дном, и тогда шифровка попадет на глаза посторонним, что допустить ни в коем случае нельзя.

Но не явится ли курьер через минуту-другую? Не смог прийти за шифровкой вчера и, с опозданием на сутки, перешагнет порог кафе сегодня?

«Не придет, — решил Магура. — Приказ говорит точно и ясно: шифровка передается лишь по средам. Не раньше и не позже».

Незаметно для окружающих его посетителей кафе Николай достал со дна столика шифровку и вместе с часами спрятал в карман. Затем, рассерженный нерасторопностью официанта, не соизволившего бросить все другие дела и тотчас же обслужить нового посетителя, вышел из «Дарданелл», чуть покачивая на согнутом локте трость с резной, под слоновую кость, ручкой.

О провале курьера и его самоубийстве Магура узнал в тот же вечер, после снятия в «Дарданеллах» засады усиленного наряда филеров.

Ровно в пять сотрудники контрразведки заняли чуть ли не все столики в кафе, за исключением столика возле чахлого фикуса, и попивая кто чай, а кто кофе, с нетерпением ждали появления человека, на встречу с которым вчера шел парень в косоворотке.

Стоило за столик в углу усесться страдающему одышкой господину, как филеры встрепенулись, внутренне собрались. Когда же господин соизволил покинуть «Дарданеллы», его проводили до выхода из «Конкордии», затем с двух сторон схватили за руки, ловко вывернули их и, не дав даже охнуть, запихнули в дожидавшуюся за углом парка пролетку.

Следом, в тот же вечер, были задержаны и препровождены в контрразведку еще пять человек, которые, за неимением в кафе других свободных мест, имели несчастье занять столик возле запыленного фикуса. Среди пятерых задержанных оказалась дама, принявшаяся было истерично кричать на всю улицу, когда на ней повисли два дюжих филера. Пришлось применить не первой свежести платок, заткнуть им дамочке рот и силой усадить в пролетку.

После долгих, продолжавшихся чуть ли не всю ночь, допросов пятеро арестованных (и среди них дамочка) были освобождены. Шестого — господина с одышкой, решили не выпускать: документы задержанного не внушали доверия, к тому же при обыске у него были найдены два бриллианта и пакет с морфием. С выпученными от страха глазами, захлебываясь слюной и размазывай по лицу слезы, господин пытался доказать, что документы его самые что ни на есть верные, полученные из рук самого пермского градоначальника еще год назад, что камушки — личное достояние, единственное, что осталось от былых времен, а к «марафету» он не имеет никакого касательства — пакетик кто-то подложил ему в карман…

Господина лениво выслушали, а затем вновь принялись добросовестно, со знанием дела избивать, добиваясь правдивых показаний о происхождении документов и, главное, о принадлежности к большевистскому подполью и причастности к сбору секретных оборонных сведений…

 

7

— Нам ничего не остается, как самим переправить сведения в Реввоенсовет фронта. Ждать нового курьера нельзя. Сведения нужны сейчас, иначе они устареют, и им будет грош цена!

— Предлагаете самим идти через линию фронта?

— Да, и не откладывая! Кстати, как звали курьера?

— Это пока неизвестно. Находчивый был парень. Стрельбу открыл именно в кафе, чтобы дать знать о своем провале и предостеречь от появления в «Дарданеллах». Кстати, почему вы вторично пошли в кафе? Вас на это мы не уполномочивали. Могли запросто попасть в засаду.

— Когда я вторично пошел в кафе, то ничего еще не знал. Иначе бы не пошел. Впрочем, нет, — пошел, чтобы забрать шифровку. Иного выхода не было.

— И сейчас могли разговаривать не со мной, а с кем-либо из контрразведки.

— Я, между прочим, не лыком шит.

— Не стоит хвастаться. На вас это не похоже.

— Я не хвастаю, Пал Палыч. Но если бы шифровка оказалась в контрразведке — мы бы поставили под удар товарища Альта. А его надлежит беречь как зеницу ока.

— Это верно. Сведения у него, как говорится, из первых рук, даже перепроверять не надо. Чего вы улыбаетесь?

Магура действительно улыбался. Сидел напротив председателя подпольного ревкома Шалагина и откровенно, не стесняясь смеялся:

— Да вспомнил, как меня фаталистом обозвали! Не знал, признаюсь, на свою беду, кто это такой. Потом уж объяснили, что так называют тех, кто верит в неотвратимость судьбы и любит со смертью в прятки играть.

— Вы на самом деле поступили опрометчиво, — покачал головой Павел Шалагин. — Даже не заметили, что оказались в центре внимания всего кафе. Еще бы — занять место недавнего самоубийцы!

— Вот-вот! — кивнул Магура. — Фаталист, и только! Вроде товарища Альта, который в волчьем логове вынужден находиться.

— Товарищ Альт не фаталист, — не согласился Шалагин. — Он выполняет партийное задание. Трудное, и ответственное, где даже малейшая оплошность или ошибка с его или с нашей стороны может грозить разоблачением, а значит, гибелью.

— Взглянуть бы на него разок, хоть издали…

— Увидите, когда будет нужно. Итак, вы предлагаете не ждать нового курьера?

Магура привстал со стула и перегнулся через стол:

— Пусть комитет дает «добро» — мигом соберусь и завтра же буду на месте.

— Если мы и пошлем кого-нибудь через линию фронта, то только не вас. Вы, Николай, нужны в городе. И хватит об этом. Лучше подумайте: чем погибший курьер себя выдал?

— Под наблюдение попал…

— Но отчего? Почему за ним увязался «хвост»? Не за мной, не за вами, а именно за ним? И он ли этому виной?

— Думаете, предательство какое?

— Я просто размышляю. Курьер был первым человеком от наших, кто шел по цепочке.

— Выходит, обрыв произошел в цепочке.

— С кем у него были контакты в Царицыне?

— В поселке Портяновка — раз, и в городе — два. Но эти звенья вне всяких подозрений. В поселке курьера встречал известный вам Рогозин, в городе курьер пошел на явку к Никифорову.

— Рогозин и Никифоров знают, где вас найти?

— Нет. Законспирирован я для них, а зачем — и сам не пойму. Сам лично знаю, где их отыскать, а они про меня ведают лишь, что я из ЧК, да еще что являюсь членом подпольного ревкома. И все. Да вы не думайте плохое про Никифорова и Рогозина. Кабы что не так — их бы давно взяли. Так и товарища Альта можно под подозрение поставить…

— Я не страдаю манией подозрительности, но согласитесь: если погиб человек из штаба фронта, то, значит, где-то нарушено, как вы сказали, звено в цепочке. Где гарантия, что следующий курьер благополучно получит в Царицыне и доставит по назначению шифровку?

— Может, товарища Альта запросить? Вдруг ему известна причина провала курьера?

— У нашего человека в штабе Кавказской армии нет выхода на контрразведку. Да и не стоит его утруждать такой задачей: без нее у Альта хватает дел.

Они еще долго обсуждали создавшееся положение. Перебирали различные причины провала курьера и возможные варианты доставки собранных сведений в штаб 11-й армии Юго-Восточного фронта. Одним словом, «ломали головы», как выразился Магура. И наконец пришли к единому решению: поставить обо всем в известность подпольный ревком, для чего собрать его членов.

 

8

Никифорова так и подмывало спросить штабс-капитана или поручика о парне в косоворотке, который недавно приходил на явку. Судьба курьера красных интересовала и изрядно волновала предателя: как-никак, а именно он, Никифоров, встретил на явке парня, а затем, чуть ли не из рук в руки, передал контрразведке. Неизвестность мучила Никифорова, и он решил осторожно, словно случайно, завести с Эрлихом или Грум-Гримайло разговор о большевистском курьере. Ведь если курьер жив-здоров, сумел скрыться от преследования и опять постучит в окно — будет нелегко ничем себя не выдать. А ежели парень схвачен — то опять, выходит, дрожать как банному листу: подпольный ревком мог узнать, какую роль в аресте курьера врангелевцами сыграл недавний сотрудник транспортной чека, оставленный на явочной квартире.

Заикнулся о парне в косоворотке Никифоров при первой же встрече со штабс-капитаном. Встреча была назначена на городском рынке-барахолке, неподалеку от графолога — старика в помятом фетровом котелке, который по почерку угадывал характеры и рассказывал, что ждет в будущем писавшего. Желающих узнать свою судьбу было мало, и старик клевал носом, спрятавшись от солнца под рваным зонтом.

На встречу штабс-капитан пришел вместе с поручиком, переодевшись в штатское. Стоило же Никифорову заикнуться о курьере, как Эрлих резко перебил:

— Есть справедливая и очень мудрая пословица: «Много будешь знать — скоро состаришься». Советую никогда ее не забывать.

— И еще есть поговорочка, — с усмешкой добавил Грум-Гримайло: — «Не суй нос куда не надо, а то прищемят»!

Пришлось Никифорову прикусить язык.

Они постояли возле престарелого графолога, затем отошли к забору, где были вывешены самодельные, кустарного производства бумажные ковры с грубо намалеванными на них пышногрудыми, томно разлегшимися на неправдоподобно ядовито-зеленой траве девицами.

— Вы ведете странную жизнь затворника. Второй день не высовываете из дому носа. Это может насторожить тех, кто приказал вам остаться в подполье, — напомнил Эрлих.

— Приболел я, ваше благородие… — несмело сказал Никифоров.

— Уж не медвежьей ли болезнью? — с ехидцей в голосе спросил поручик.

— Это самое… ишиас одолел, будь он неладен. Сил просто нет! Разогнуться не дает…

— Глядя на вас, этого не скажешь. Только бледны и как-то измучены, точно бессонницей страдаете.

— Вот-вот! — торопливо кивнул Никифоров. — В самую точку попали.

— Прекратите симулировать и разыгрывать перед нами комедию! — повысил голос Эрлих. — В ревкоме решат, что вы струсили. Немедленно выходите на работу — в депо вас несомненно ждут. Если подпольщики станут интересоваться курьером — расскажите все, как было.

— И про занавесочку тоже рассказать? Про сигнальчик, значит? — осмелел и решил пошутить Никифоров. Но тут же чуть не взвыл от боли: поручик наступил своим штиблетом Никифорову на ногу и сильно придавил ее.

— Вас большевики ни в чем не подозревают — можете не волноваться, — продолжал Эрлих. — Ни ревкому, ни тем более нам вы не нужны в качестве балласта. Сегодня же пойдете в депо. Постарайтесь увидеться с подпольщиками. Только не врите им про ишиас. От вас ждут действий.

— А ежели я кого встречу — это в смысле, что вас тот человек сильно заинтересует, в контрразведку спешить или как? — робко спросил Никифоров.

— Или как, — устав втолковывать, сказал штабс-капитан. — Никуда, и тем более в контрразведку, идти не надо. Строжайше запрещаю это. Не будьте глупцом, Никифоров, возьмитесь за ум и не стройте себе иллюзий, будто подпольный ревком состоит исключительно из одних олухов! Заметь они, что Никифоров вхож к нам, — несдобровать в первую очередь вам!

Сигизмунд Ростиславович хотел по привычке одернуть на себе китель, но вспомнил, что переоделся в штатское, и застегнул пиджак на все пуговицы.

— И хватит трусить, на вас противно смотреть! — посоветовал штабс-капитан на прощание и достал массивный портсигар с выгравированной на крышке монограммой «РЭ».

«Отцовский. По наследству, видно, достался», — подумал Грум-Гримайло и, чиркнув по коробку, протянул зажженную спичку.

Но закурить Эрлих не успел. В толчее барахолки кто-то взвизгнул, затем над толпой прокатился гулкий пистолетный выстрел, и люди, что запрудили рынок, в панике бросились в разные стороны, подгоняемые полицейскими свистками.

— Облава? — спросил Грум-Гримайло.

— Похоже, что да, — согласился Сигизмунд Ростиславович.

Он прислонился к забору, наблюдая за патрулем, не вовремя решившим устроить проверку документов.

 

9

— Они пришли-с, ваше превосходительство!

Барон Врангель вопросительно уставился на адъютанта.

— Полковник Холмэн из военной миссии Великобритании. Вы изволили назначить ему прием на час тридцать, — напомнил адъютант, продолжая стоять навытяжку.

— Кто еще?

Адъютант взглянул в листок:

— Граф Гендриков по личному вопросу, редактор «Неделимой России» господин Набоков и именитый горожанин, содержатель магазина Яблоков.

— Что нужно последнему?

— Пришел с жалобой. Просит снять повешенного возле его магазина большевика. Плачется, что покупатели обходят магазин, и торговля поэтому пришла в полный упадок.

— Гоните его в шею и пригрозите контрразведкой! — насупил брови барон и резким движением смахнул на край стола пачку депеш: — Редактору передайте глубочайшее извинение и сошлитесь на мою исключительную занятость. Графа выслушайте лично и окажите помощь. А полковника и сопровождающих его лиц просите.

— Слушаюсь!

Адъютант неслышно выскользнул в приемную.

Барон встал из-за стола. Высокий и сухопарый, он чуть не коснулся бритым затылком низко свисающей с потолка люстры.

Короткий взгляд в большое, занимающее чуть ли не весь простенок зеркало в дорогой раме успокоил барона: в казачьей форме — белой черкеске с серебряными глазырями — он выглядел, как считал не без оснований, внушительней, нежели в генеральском мундире и корниловской фуражке с красной тульей и черным околышем.

Барон парадно откинул голову и уставился на дверь, которая тотчас распахнулась перед двумя англичанами и щеголеватым ротмистром.

«Хорошо, что захватили переводчика. Иначе пришлось бы беседовать на скверном французском», — подумал барон и сделал шаг навстречу делегации.

— Господин полковник Холмэн, личный уполномоченный миссии генерала Бриггса! — кавалергардно, что пришлось по нраву барону, выкрикнул ротмистр. — Представитель русского отделения военно-торгового совета королевства Великобритании сэр Мак-Корди!

Англичане уже имели честь быть представленными главнокомандующему Кавказской армией на банкете, который закончился где-то за полночь и при воспоминании о котором у барона начинало побаливать в висках. Но церемония есть церемония, и Врангель вновь чопорно приветствовал именитых гостей.

Первым в кожаное кресло уселся полковник, второе кресло занял сэр Мак-Корди. Ротмистр остался стоять за спиной Холмэна.

«Субординацию соблюдает! Добрый малый! Молод, правда, но молодость, как говорится, дело проходящее», — подумал барон и вернулся за стол.

Холмэн что-то отрывисто проговорил и кивнул ротмистру, который четко, без запинки перевел:

— Господин полковник еще раз благодарит за теплый прием, который оказан ему и сэру Мак-Корди в Царицыне, и имеет честь передать приветствие от генерала Бриггса. А также высказать всеобщую неподдельную радость по поводу успешного и планомерного выполнения договора командованием вашей доблестной армии.

«Еще бы! — сжал губы барон. — Он доволен! И как может не радоваться этот Бриггс, когда согласно заключенному Деникиным на 15 лет договору от черноморских причалов в Англию чуть ли не ежечасно уходят корабли с нашим хлебом, цементом, рудой?»

— Долг платежом красен, — проговорил Врангель и, увидев замешательство ротмистра, улыбнулся: — Затрудняетесь с переводом?

— Так точно, ваше превосходительство, — смутился ротмистр. — Это не переводимо, так сказать, типично русское идиоматическое выражение!

— Не утруждайтесь, — милостиво позволил Врангель. — Переведите другое: наша армия и правительство единой и неделимой России считают за честь выполнять все пункты договора. В свою очередь мы признательны правительству короля Англии и сенату Соединенных Штатов Америки за неоценимую помощь, в вооружении белого движения. Благодаря оружию Антанты мы одерживаем на полях сражений победу за победой против наших общих врагов — социалистов и большевиков.

Заговорив, барон уже не мог остановиться. И забыв, что ротмистру надо дать возможность перевести, с жаром продолжал:

— Именно здесь, на юге, решается сегодня судьба России! И мы не остановимся ни перед какими жертвами, чтобы водрузить наши овеянные славой знамена над белокаменной первопрестольной Москвой! Однако…

Барон не сознавал, что перед ним лишь трое, к тому же это люди, которых агитировать за лояльность к белому движению — значит, напрасно терять время и силы. Врангель забыл, что находится у себя в кабинете, а не на площади, забитой народом и армией, где все внемлют ему — надежде России, ее освободителю, удостоенному королем Георгом V рыцарского звания и ордена св. Михаила и Георгия.

Боящийся пропустить хоть одно слово главнокомандующего, ротмистр решил робко напомнить о своей трудной миссии:

— Извините, ваше превосходительство, — несмело сказал он и развел руками, давая понять, что гостям скучно дальше слушать генерал-лейтенанта и ничего при этом не понимать.

— Да, да, переводите, милейший, — благосклонно разрешил Врангель и глубоко вздохнул.

В душе он был рад, что ротмистр дает передохнуть и собраться с мыслями. Пусть гости из военной миссии спрашивают, задают вопросы.

Качнувшись в кресле, Холмэн что-то сказал, взглянув сначала на барона, затем на ротмистра.

— Господин полковник имеет честь доложить, что за последнее время настояниями правящей в Великобритании партии консерваторов для деникинской армии отгружено десятки тысяч пар сапог, винтовок, тяжелые танки и пулеметы системы «Кольт».

Выслушав новую тираду полковника, ротмистр добавил:

— К русским портам идут пароходы «Блэк» и «Доше» с очередными военными поставками. Господин Холмэн говорит, что на войну против большевистской чумы уже израсходовано более ста миллионов фунтов стерлингов. И теперь господа советники желали бы знать дальнейшие планы армии русских союзников.

— Планы у нас едины: не позже конца этого года взять Москву, как предусматривает директива Антона Ивановича. «Добровольческая» армия генерала Май-Маевского вступит в столицу, взяв Курск, Орел, Тулу. Донская армия под командованием генерала Сидорина ведет наступление в двух направлениях: Воронеж — Козлов — Рязань и Новый Оскол — Елец — Кашира. Моя же армия совершит фланговый маневр в северо-западном направлении через Пензу, Нижний Новгород, Арзамас и Владимир. Переведите!

Барон залпом осушил стакан воды. Затем уперся руками в край стола и, сощурившись, посмотрел на англичан, словно спрашивал:

«Ну как? Перестанете теперь тыкать нам в нос своей «бескорыстной» помощью?»

Барон оказался прозорливым: гости остались довольными и, как выразился полковник, не сочли возможным дальше отвлекать господина командующего от его служебных обязанностей. Члены военной миссии поблагодарили за сообщенные им ценные сведения, пообещали немедленно уведомить о них свое командование и пригласили барона на церемонию награждения отличившихся в боях на Волге авиаторов королевских воздушных сил Великобритании.

— Я сам лично приколю на грудь героев ордена, — сказал барон и вышел из-за стола, провожая членов миссии.

У двери Врангель тронул за локоть ротмистра.

— Мне знакомо ваше лицо. Но никак не могу припомнить, где встречал вас прежде.

— Имел честь служить под вашим командованием!

— Награды?

— Солдатский «Георгий», ваше превосходительство! — молодцевато, с какой-то мальчишеской удалью, отрапортовал ротмистр.

— Отменно. Хвалю.

Барону по-отцовски было приятно смотреть на переводчика английской военной миссии и слушать его короткие и точные ответы. Глаза Врангеля потеплели, в них растаял недавний холодок.

— Фамилия?

— Синицын, господин генерал!

Англичане были уже за порогом кабинета, а барон все продолжал разговаривать с ротмистром, любовался выправкой и молодостью Синицына.

— Вскоре я жду прибытия американской делегации, представителей Русского отделения военно-торгового совета США и военного министра Штатов мистера Кроуэлла. Буду рад вновь увидеть вас у себя в роли переводчика, ротмистр Синицын!

Фамилию ротмистра барон Врангель произнес нарочито четко, сделав на ней ударение, давая этим Синицыну понять, что постарается не забыть переводчика.

 

10

В будку, где трещал проекционный аппарат, члены подпольного ревкома пришли по одному, незаметно для зрителей покинув зал.

На экране демонстрировалась сборная программа. Вначале показывали парад в Ростове и участие в нем Деникина, затем салонную мелодраму «Жгучая страсть мадам Бонэ» и в заключение — комическую ленту фирмы «Патэ» с участием непревзойденных комиков с мировым именем Пата и Паташона.

Надоедливое трещание аппарата заглушало непрерывную игру тапера, который отстукивал на расстроенном фортепиано подходящие к фильмам мелодии. Несколько раз тапер сбивался. Так, когда на экране замелькала фигура Деникина, — пианист выдал первые аккорды «Боже, царя храни», и сыграл бы весь гимн бывшей Российской империи, но в зале заулюлюкали, и, поняв свою промашку, тапер заиграл что-то отдаленно похожее на гусарский марш.

Говорить при трескотне проекционного аппарата было трудно, и члены подпольного ревкома перешли в соседнюю комнатку, где киномеханик перематывал пленку.

— Чем было плохо у меня собираться? Тихо и спокойно, — пробурчал Магура.

— У вас мы уже собирались дважды. Приходить туда же в третий раз — значит привлечь к себе внимание, — ответил председатель подпольного ревкома и сел на лавку. — Ждать нового курьера нельзя по двум соображениям. Во-первых, место передачи шифровок провалено — контрразведка не вылезает из кафе. Во-вторых, мы не знаем, когда явится новый посланец штаба, — завтра или через неделю. А промедление с нашей стороны приведет к Тому, что собранные товарищем Альтом с таким трудом сведения устареют.

— Меня надо послать в штаб фронта. Проберусь — можете не сомневаться, — сказал Магура. И еще что-то хотел добавить, но под строгим взглядом Павла Павловича опустил глаза.

— Самим идти надо, — кашлянул в углу член подпольного ревкома Калинкин. — Чего тут спор заводить?

— Второй вопрос о диверсиях в тылу Кавказской армии, — продолжал Шалагин. — Со дня на день в городе ждут прибытия эшелона с английскими самолетами «Ньюпор». Ожидается поступление фуража для конницы. На Орудийном торопятся с выпуском мортир и пулеметов. Необходимо все наши усилия направить на срыв любых поставок врагу. Эшелон с аэропланами задержать, а если будет возможность, уничтожить. На заводе немедленно начать активный саботаж..

— Еще про порт не забыть, — напомнил Калинкин. — По Волге к белякам с юга подкрепление может подойти.

— И последний вопрос. Товарищ Альт сообщил, что в штабе барона собираются послать делегацию к Колчаку. В наших силах помешать этому, а значит, и соединению двух армий.

— Телеграф я беру на себя, — предложил один из членов ревкома. — А о делегации сообщим нашим — пусть перехватят по пути к Уралу.

— Отмечаю успешную агитационную работу по деморализации солдат гарнизона. Только прошу быть предельно осторожными: мы и так потеряли за последнее время многих верных товарищей.

Они бы еще поговорили — встречаться приходилось не часто и всегда накоротке, как это требовали строгие законы конспирации, но киномеханик начал демонстрацию последней части сборной программы.

— Расходимся, — приказал Шалагин.

Он первым вышел в фойе синематографа, проскользнул в зал и уселся в последнем ряду с краю, уголком глаза наблюдая, как рассаживаются по оставленным на время короткого совещания местам товарищи из подпольного Царицынского ревкома. Меж тем на белом полотне экрана, под дружный хохот зрителей и разудалую польку-бабочку тапера, падали и кувыркались два неловких и забавных комика.

 

11

Когда Никифоров выходил из здания станции Царицын-товарный, его окликнули.

За пакгаузом, у замалеванной дегтем надписи на стене (сквозь черные потеки проглядывались буквы «Революц…»), чадил самокруткой человек, при виде которого у Никифорова возникла дрожь в коленях, а на лбу выступил холодный пот. Не в силах сделать даже шага, он застыл, окаменев.

— День добрый, — первым поздоровался Павел Шалагин.

Не переставая дымить, он подошел к Никифорову и встал рядом.

— Здрасьте, — прошептал Никифоров и, облизнув пересохшие губы, спросил: — Вернулись?

— А я никуда не уезжал, — ответил предревкома.

— Так ведь узнать вас могут…

— Кому надо — тот и узнает. Отойдем в тенёк — печет сильно.

Шалагин обошел железнодорожный пакгауз, увидел несколько бревен, сваленных у стены, и присел на одно, выбрав менее заскорузлое и занозистое.

«Вот бы кого господину штабс-капитану передать! Уж это для него была бы дичь так дичь! — помечтал Никифоров, послушно присаживаясь рядом. — Сдать бы главного среди подпольщиков с рук в руки в контрразведку — и можно в ус не дуть. Ведь кроме Шалагина да еще матроса Магуры меня никто из подпольщиков не знает. За такой «подарочек», как сам председатель ревкома, штабс-капитан уж отблагодарит. Да что он — повыше чины ручку не побрезгуют пожать!».

Радужные мечты помогли забыть о возникшей при встрече слабости и подкатившем к самому горлу комку.

— Когда к вам на явку приходили с паролем?

— Когда? — переспросил Никифоров и поскреб затылок: — Дай бог памяти… Сегодня понедельник, вчера воскресенье было… В субботу я на барахолку ходил… Упомнил! В среду курьер приходил! Точно — в среду! Часа через два после полудня. Сам молоденький, видно, и не брился еще ни разу…

— Когда курьер ушел от вас и когда вновь вернулся?

— Ушел сразу, как солнце за сады зашло. А возвращаться больше не возвращался, — и чтобы Шалагин окончательно поверил, Никифоров добавил: — Прощался — так сказал: «Вернусь вскорости». А сам как сгинул. Уж не знал, что и думать. Потом решил, что планы у парня изменились и недосуг стало вновь на явку заходить.

Никифоров помолчал, дожидаясь, что собеседник рассеет его сомнения и расскажет, по какой причине пробравшийся в Царицын из-за линии фронта парень не смог еще раз зайти на явку, но Шалагин ничего не сказал. Он смотрел мимо Никифорова, точно находился сейчас далеко-далеко от пакгауза и станции.

— Может, случилось что?

— Случилось, — наконец проговорил предревкома.

Больше что-либо выспрашивать Никифоров не решился и тоже умолк.

— Сколько лет ходите в машинистах?

— Седьмой год минул. Это как в старшие произвели. А если брать в расчет годы, что в помощниках машиниста ходил, то…

— Семь лет — срок немалый, — перебил Шалагин. — За это время вам несомненно стали известны все паровозные бригады, так?

Никифоров кивнул. Он еще не знал, куда гнет предревкома. Но решил не врать и говорить чистую правду, как сказал правду о встрече с молоденьким курьером, умолчав лишь про занавеску на окне, которую задернул по приказу контрразведки. А что было, когда курьер покинул дом, — так это Никифорову неизвестно. Хорошо, что штабс-капитан ничего об этом не рассказал, иначе (чем черт не шутит?) можно было выдать себя.

— Куда вас сегодня посылают?

— В Борисоглебск состав формируют.

— Надо напроситься в другой эшелон. Не позже завтрашнего утра вам надо быть в районе Камышина. Переправитесь затем на левый берег Волги в Николаевку.

— Н-нда… — протянул Никифоров.

— Сделайте все от вас зависящее, но доберитесь до Караваинки, где, по нашим сведениям, сейчас базируется 28-я стрелковая дивизия под командованием товарища Азина.

— Трудную задачу поставили… Ну доберусь я, скажем, до места, а потом что?

— Передадите наше донесение лично в руки товарища Азина или командира десантного отряда Кожанова.

Павел Шалагин достал тугой кисет, перевязанный синей тесьмой.

«Больше фунта потянет», — невольно прикинул на глазок Никифоров.

— Постарайтесь сберечь в неприкосновенности.

— Больно злой табачок? — пошутил Никифоров. — Привелось как-то такой попробовать. Душегуб, а не табак. Не смолить его, а одежду обсыпать против всякой вредной живности!

— Мы очень надеемся на вас, — сказал Шалагин и встал с бревна. — Донесение нужно доставить во что бы то ни стало. Даже ценой жизни. Это, — председатель подпольного ревкома погладил кисет, — дороже вашей и моей жизни вместе взятых.

— Понятно, — кивнул Никифоров, взял кисет и запрятал его в карман, для верности прихлопнув ладонью. — Будет сделано. Не сомневайтесь.

 

12

Приговор военно-полевого суда был приведен в исполнение в гулком подвале городской тюрьмы, где пахло псиной, нечистотами, а стены разукрасили грязные потеки.

Шестерых рабочих с завода «ДЮМО» поставили лицом к стене. Седьмой — большевик — отказался повернуться к солдатам затылком и не позволил завязать себе глаза. Когда же в низких сводах подвала прогремела короткая команда и солдаты взяли ружья на изготовку, он сделал шаг навстречу нацеленным стволам и глухо сказал:

— Всех не перестреляете! Да здравству…

— Пли! — скомандовал начальник караула.

Залп получился недружным. Подвал наполнился прогорклым пороховым дымом…

Брезгливо косясь на мокрые стены и прикрывая рот надушенным платком, Грум-Гримайло терпеливо дожидался, пока врач удостоверится в смертельном исходе каждого расстрелянного и подпишет акт. Следом поставил свою подпись поручик и, с легкой душой от сознания выполненного долга, поспешил выйти из смрада на свежий воздух.

Не впервые приходилось поручику контрразведки присутствовать при расстреле, и вновь — в который раз — он удивлялся стойкости большевиков перед лицом смерти.

«Откуда они только черпают силу? Откуда у них эта вера в свою правоту? Не мешало бы иным нашим перенять у большевиков святое отношение к делу…»

Мимо протопали солдаты. Последним из подвала поднялся врач.

— Н-да, — ни к кому не обращаясь, сказал он и начал не спеша протирать пенсне. — Арбузы нынче отчего-то запаздывают. В восемнадцатом, помнится, в июле уже рынки были ими завалены.

«О чем это он? — удивился Грум-Гримайло. — И как может после всего произошедшего говорить о каких-то арбузах? Хотя… Привычка — вторая натура. Такого смертью не удивишь. Не то что нас, грешных…»

Стоять рядом с врачом, который только что спокойно прощупывал пульс у расстрелянных, а сейчас разглагольствовал об арбузах, было противно, и поручик поспешил раскланяться.

«Стоило ли так обставлять расстрел? Не лучше ли было вывести приговоренных за город, скажем в Капустную балку, как это успешно делается с другими? К чему вся эта канитель с зачитыванием приговора, с присутствием врача и меня, с составлением акта?»

Было нестерпимо жарко, и поручик страстно мечтал поскорее добраться до гостиницы, сорвать с себя форму и подставить голову под струю воды из рукомойника. А еще освежиться бокалом холодного, со льда, шампанского, что помогло бы обрести утраченное спокойствие и взбодрило. Тогда бы забылись (пусть на время) все неурядицы, которые сопутствовали гвардии поручику при переводе из действующей армии в уездную контрразведку.

На углу возле афишной тумбы продавали газеты. Их в городе с приходом в Царицын Кавказской армии стало издаваться целых три — «Заря России», «Голос Руси» и «Неделимая Россия». Но жаждущих узнать свежие новости Освага среди горожан не было.

«Какой болван придумал дать газете название «Неделимая Россия»? — с раздражением, которое не покидало Грум-Гримайло с утра, подумал поручик. — Особенно сейчас, когда к концу идет девятнадцатый год и Россия разодрана на клочки сферами влияния колчаковцев, деникинцев и большевиков, когда о старой, истинно неделимой стране даже мечтать не приходится?»

Он уже подходил к гостинице «Люкс» на Гоголевской, когда чуть не столкнулся с Синицыным.

— Поручик! — несказанно обрадовался Синицын и неловко звякнул савельевскими шпорами: — Я так рад! Мы не виделись вечность! Куда вы в тот вечер пропали? Ушли по-английски, не простившись. Так с друзьями не поступают, ей-ей!

Офицер для особых поручений при английской военной миссии был подшофе и расточал вокруг себя стойкий запах «мартеля».

«Где он успел хлебнуть с утра? Тем, кто якшается с господами союзниками, можно не бояться появляться на людях в изрядном подпитии. Не то, что мы, грешные: всего приходится остерегаться, — подумал поручик, завидуя Синицыну. — А ведь обыкновенный офицеришка, который благодаря своим связям пролез в высшее общество. К тому же богат, если судить по нашей игре, несметно богат…»

— Я вижу, что вы свободны. А раз так — приглашаю в ресторацию! Немедленно!

«От него будет не так-то легко избавиться, — понял Грум-Гримайло. — Но даже если это и удастся, он решит, что я ничем не отвечаю на его проигрыш…»

— Только не в ресторацию, где мы будем у всех на глазах. Если желаете взбодриться — идемте ко мне, — наконец решился поручик и, взяв Синицына под руку, повел в гостиницу, где занимал отдельный номер на втором этаже.

Заказать в номер «смирновской» и закуску было делом считанных минут, и вскоре Грум-Гримайло, удобно устроившись в кресле, провозглашал тост в честь грядущих побед над ордами большевиков.

После нескольких рюмок ротмистр заметно сдал и, с трудом ворочая заплетающимся языком, начал жаловаться на бесцельную трату невосполнимых дней и лет, на прозябание в тылу среди штабистов. Затем, чуть не свалившись со стула, Синицын вдруг полез в карман своего френча, желая немедленно вернуть долг.

— Я безмерно обязан и прекрасно помню, что остался вашим должником! Сколько имел счастье проиграть?

«О чем он? — удивился поручик. — О каком долге? После игры в вист он расплатился полностью».

Синицын не отставал:

— Долги, что камень на шее, тянут на дно и не дают спокойно дышать. Меня можно обвинить во многих грехах, но только не в увиливании от долгов! Сколько я должен? Не стесняйтесь — называйте сумму. Честь русского офицера неукоснительно требует расплатиться с вами!

Размахивая тугим бумажником, он уронил его на пол, рассыпав у ног и вокруг стола купюры.

«Деньги были бы как нельзя кстати, особенно сейчас, когда не знаешь, чем платить чистильщику сапог… — начал размышлять Грум-Гримайло. — Но не к лицу гвардейцу-фронтовику наживаться за счет юнца».

— У меня нет должников. Вы мне ничего не должны! — сухо сказал поручик.

— Не должен? Вы запамятовали, милейший! Свои долги я помню лучше собственного имени!

— Я повторяю: вы рассчитались со мной полностью! — чтобы прекратить напрасный спор, Грум-Гримайло отвернулся от Синицына.

— Рассчитался?

Ротмистр отупело уставился помутневшими глазами в спину поручика, затем перевел взгляд на рассыпавшиеся у ног деньги.

— Тогда… Тогда мы должны отпраздновать нашу встречу! Если бы вы только знали, поручик, как я соскучился по истинно славянским лицам и родной русской речи! Если бы вы могли себе представить, как осточертели мне всякие мистеры и сэры! Это же воронье, которое слетелось на многострадальную Россию, желая поживиться за ее счет! Еще немного, и господа союзники растащат истерзанную матушку-Русь по кускам! Они ненасытны, им всего мало! Еще немного, и господа из-за океана залезут в наши собственные карманы!

«Пьян как извозчик, а мыслит довольно трезво. Все мы думаем так же, но не решаемся высказать это вслух, — с уважением к ротмистру подумал Грум-Гримайло. — Лебезим перед господами из Антанты, а в душе ненавидим их. Вынуждены расточать улыбки, а сами считаем их лабазниками. Хорошо, что ротмистра никто не слышит. Иначе бы ему пришлось распрощаться с тепленьким местечком возле военной миссии союзников».

Поручик поправил на груди знак первопоходника — обнаженный меч в лавровом венке — и посоветовал Синицыну:

— Вам необходимо соснуть. Как сказала бы ваша матушка, бай-бай. В таком виде, как сейчас, не стоит появляться на людях. Номер в вашем распоряжении. Я вернусь поздно.

И, переступив смятые деньги, Грум-Гримайло вышел в коридор, плотно затворив за собой дверь.

Вспомнив об оставленной на столе полевой сумке, где находились различные бумаги и среди них акты о расстрелах большевистского актива и сделанные на совещании у полковника Секринского записи, поручик собрался вернуться, но тут же раздумал и запер номер на два оборота ключа.

 

13

С неизменным своим спутником при поездках — сундучком — Никифоров, точно слепой, шел по городу. Его блуждающий взгляд не видел человека в разорванной до пояса рубахе, не первый день висевшего на перекладине трамвайного столба возле магазина «Колониальные товары. Яблоков и К°». На груди повешенного была дощечка с четкой надписью: «большевик». Не обращал он внимания и на дам с грубо подведенными глазами и в нелепых в жаркую погоду меховых горжетках: дамы слонялись по улице от угла до угла и игриво подмигивали офицерам, приглашая следовать за собой на Клинскую улицу в дома свиданий. Не замечал Никифоров, и как у здания театра «Парнас», где мостовую усеял дымящийся конский навоз, солдаты в коротких английских шинелях чем-то бойко торговали, при этом один из них истово крестился, а второй воровато оглядывался по сторонам.

Он шел по дороге к станции и решал важный для себя вопрос: ехать ли в Реввоенсовет и по пути сдать шифровку в какое-нибудь отделение контрразведки, а при возвращении в Царицын соврать товарищу Шалагину, что задание успешно выполнено, или же, не откладывая дела, свернуть в переулок, проходными дворами дойти до контрразведки, доложить штабс-капитану о полученном от подпольщиков задании и отдать кисет, который, казалось, жег сквозь карман?

Ехать в Камышин было боязно: чем меньше людей будут знать об истинной роли Никифорова, тем спокойнее. Оставаться в городе и немедленно пойти к господину Эрлиху нельзя: штабс-капитан строго-настрого запретил являться в контрразведку без приглашения-вызова.

Но больше всего пугала мысль о слежке, которую подпольщики могли вести за недавним сотрудником трансчека, дабы удостовериться в благополучном его отъезде и точном выполнении приказа. Если у врангелевцев слежка работает как надо, то чем подпольщики хуже? Тоже, наверное, следят не спуская глаз, и стоит подойти к зданию контрразведки, ступить на первую ступеньку лестницы, как…

По телу вновь пробежал озноб, и Никифоров придержал шаг. Он представил себе, как в его тело пониже лопатки впивается пуля (а то и не одна), как падает он, бездыханный, к ногам стоящих на посту солдат, как в последний раз стукнет и остановится в груди сердце, и заторопился к станции.

Вскоре он почти бежал, боясь оглянуться.

Новый курьер не стал, как советовал Шалагин, менять свой маршрут и устраиваться в паровозную бригаду, обслуживающую идущий в Камышин состав. Он избрал наименее хлопотный вариант. Отыскал на путях закопченный, стоящий под парами паровоз, который прицепляли к воинскому эшелону, и попросил знакомого машиниста подбросить его до ближайшего разъезда.

— Хочу продуктами у сродственников в хуторе поживиться, — объяснил Никифоров и вскоре катил в паровозной будке, подставив лицо резкому ветру, спасаясь от жара топки.

«Ежели следили господа-товарищи и до станции проводили, то видели, как я на паровоз взобрался и от Царицына отъехал, — успокоился провокатор. — Так и доложат кому надо. И выйдет, что я приказ Шалагина в точности исполнил…»

Он проверил, на месте ли кисет, и окончательно обрел присутствие духа. Даже стал насвистывать, что при ветре, который бил в лицо, было довольно сложно.

Когда за семафором показалось приземистое здание разъезда, Никифоров поблагодарил паровозную бригаду за услугу, дождался, чтобы состав чуть сбавил ход, и спрыгнул на щебенку насыпи.

Дежурный на разъезде был давнишним знакомым, и получить у него позволение воспользоваться телефонной связью не составило бы особого труда. Но недаром Никифоров считал себя осторожным и предусмотрительным, умел действовать хитро и умно, себе на пользу. Ну, дозвонился бы, скажем, до контрразведки, передал штабс-капитану, что заполучил кисет с большевистским донесением, за которым так охотится господин Эрлих. А в результате что? Всем бы на линии связи телефонистам (а также дежурным по станциям, полустанкам и разъездам) тотчас стало известно, с кем беседовал старший машинист Никифоров. И это известие дошло бы до подпольщиков. Выходит, поспешил бы себе же во вред.

В ожидании ближайшего состава в сторону Царицына Никифоров присел на лавку возле медного колокола.

Когда начало смеркаться, в Царицын отправилась дрезина.

Вместе с двумя путейными рабочими на дрезину взобрался и Никифоров. Не прошло часа, как он вновь оказался на царицынском вокзале, в сутолоке отъезжающих в Ростов пассажиров. Мятые, потные люди брали вагоны приступом, забрасывая в окна узлы, баулы, чемоданы.

«Эвакуация?» — перепугался Никифоров.

Что-что, а смена власти его ничуть не устраивала. Ведь на Кавказскую армию барона Никифоров сделал ставку, очень рассчитывая выдвинуться в жизни.

«Спекулянты всякие драпают. Поближе к морю, подальше от фронта», — решил Никифоров, нырнул под вагон и перебежал рельсовые пути, сократив таким образом дорогу и сэкономив время.

Он шел, то и дело оглядываясь, опасаясь каждого, кто двигался той же, что и он, дорогой. Но никто не был похож на приставленного следить за ним, и Никифоров успокоенно вновь засвистел себе под нос.

На Бутырской площади он юркнул в подъезд с табличкой на двери:

«Внутренние болезни. Доктор Бауман. Прием с 4 до 8».

В квартире врача еще в дореволюционные годы был установлен телефонный аппарат — это Никифоров знал наверняка, так как кухарка Наталья некоторое время считалась его невестой.

Он поднялся на второй этаж, подергал ручку звонка и, когда дверь открыла бывшая невеста, сказал:

— Привет! Давно не виделись.

— Господи! — всплеснула руками Наталья и отступила в квартиру.

— Я к тебе по делу. Позвонить от вас требуется. Хозяин дома?

— Та ни, — сказала Наталья, сложив руки на переднике. — В управу ушли. Отобедали и ушли.

Никифоров отстранил кухарку и прошел, в кабинет, где на стене висел деревянный «Эриксон». Покрутил ручку, снял трубку.

— Барышня, дайте контрразведку! — приглушенно сказал Никифоров и, оглянувшись на Наталью, сделал ей знак: дескать, не стой над душой, дай поговорить. Наталья послушно попятилась.

— Контрразведку! — требовательнее повторил он и подумал: «Сейчас доложу про все штабс-капитану — лишь бы он был на месте, и получу указания, что дальше делать. То-то обрадуется, когда про кисет расскажу!»

Наконец в трубке раздался приглушенный голос:

— Контрразведка на проводе.

— Эрлиха мне! Штабс-капитана Эрлиха! — уже не боясь, что его слышит Наталья, закричал Никифоров.

— Сейчас соединю, — сказали на другом конце провода.

В трубке послышался щелчок, какие-то шумы, и у Никифорова сдавило дыхание, как это бывало всегда при встрече со строгим штабс-капитаном.

— Да! — сказали в трубке.

Это был Эрлих, господин штабс-капитан Эрлих. Его голос, даже измененный телефоном, Никифоров распознал бы среди сотни других голосов.

— Никифоров говорит! — перешел он на сдавленный шепот и для верности повторил: — Никифоров я!

— Слушаю! — ответил Эрлих.

— Значит, так! Встретиться надо! Они меня в Реввоенсовет послали, с донесением. А я, выходит, обратно.

— Не спешите! — приказал штабс-капитан. — Объясняйте толком.

— Недосуг сейчас! Да и не могу по телефону! Лучше лично все доложу! Одно скажу — через фронт мне велено пробраться, да не одному, а с донесением, которое в кисете! Сам Шалагин из ревкома указание дал! Вы только скажите, как кисет с большевистской шифровкой вам передать и что мне дальше делать!

— Где вы сейчас? — перебил Эрлих.

— Тут, у Натальи, — ответил Никифоров и, чертыхнувшись, поправился: — В городе. В самом центре, на Бутырской.

— Ступайте немедленно домой, — приказал штабс-капитан. — Я пришлю за кисетом. Отдадите донесение, а сами из дому ни шагу. Для всех из ревкома вас сейчас в Царицыне нет! Зарубите это себе крепко!

— Слуш…

В трубке послышался треск: Эрлих прекратил разговор.

— Эх, жизнь-житуха! — вздохнул Никифоров: — Ты, можно сказать, со всей душой, а тебя в ответ облаивают, будто ты шавка какая. Старайся потом, спеши…

Он провел рукой по лицу, зачем-то дернул себя за мочку уха, скривился и шмыгнул носом, словно хотел пустить слезу, но раздумал.

— Может, чайку попьете? У меня ликер припрятан. Ух и сладкий! — робко предложила Наталья, ничуть не надеясь, что Никифоров в ответ кивнет головой и пройдет на кухню отведать ликеру. — Хозяин не скоро воз-вернется…

— Как-нибудь в другой раз. Сейчас недосуг, сама слышала.

И, даже не попрощавшись, вышел из квартиры, оставив Наталью в прихожей.

До дому теперь было уже близко — стоило лишь миновать сквер с запыленными тополями, пройти дворами к мостку через отдающую чуть ли не за версту зловоньем канаву и пробежать наискосок тихую улицу, сплошь застроенную лачугами.

Фонари не горели, хотя время было позднее, но Никифоров был этому даже рад. И еще он радовался безлюдной в комендантский час улице: попасться на глаза знакомым или соседям было не с руки. Провокатор не вынимал рук из карманов брюк, крепко зажав в ладони дорогой кисет.

«Сдам большевистскую писульку — по ней господин Эрлих с поручиком сразу на предревкома выйдут и еще, быть может, на кого поглавнее, — и спать завалюсь. Вначале надо запереть дом на замок, а самому в окно влезть. Придет кто кроме Эрлиха или поручика — решит, что никого нема, что хозяин — я, значит, — в маршруте. Главное, как наказал штабс-капитан, носа во двор не казать. День, не меньше, придется отсиживаться…»

Он вспомнил о предложенном бывшей невестой ликере и облизнул высохшие губы.

«В другое бы время Наталью к себе погостить пригласил: чего в четырех стенах одному скучать-куковать? Только нельзя сейчас…»

У дома он еще раз оглянулся, всмотрелся в пустынную улицу. Поднялся, на крыльцо, отпер тяжелый навесной замок и юркнул в сени, чуть не загремев ведром.

Света зажигать не стал. В потемках на ощупь вошел в комнату с домотканым половиком на полу, плотно задернутыми на окнах занавесками и замер от неожиданности.

У недавно побеленной печи, заложив за спину руки, стоял и пристально смотрел на Никифорова человек.

Никифоров отшатнулся, не разглядев вначале офицерский китель, тусклое серебро погон и фуражку с кокардой. Затем успокоился.

— Здравия желаю, господин штабс-капитан! Уж на что я спешил, а вы скорей меня обернулись! Добро, что лампу не засветили: с улицы бы свет был виден. Верно я сделал, что до вас дозвонился? Ведь наказывали: к вам самому ни на шаг. То, что передать мне в Реввоенсовет приказано, — со мной. Вот оно.

Никифоров протянул штабс-капитану кисет и удивился, что Эрлих продолжает стоять не шелохнувшись, ничем не выказывая радости по поводу получения вещественного доказательства о наличии в штабе Кавказской армии большевистского агента…

 

14

Это было как наваждение, как сон.

Вначале Магура не поверил своим глазам: Никифоров, который был отправлен товарищем Шалагиным в Камышин, кого Николай лично проводил до станции и видел, как тот отбыл из города, перешагивал рельсы, пропуская крикливые маневровые паровозы.

Не мог Никифоров быть в городе! До Камышина чуть ли не всю ночь ехать. И до Караваинки, где сейчас базируется дивизия Азина, еще, считай, полсуток добираться. Обратно столько же. По всем статьям выходит, что в Царицыне курьер должен появиться спустя два, а то и все три дня после своего отъезда. А вот идет-шагает да еще и насвистывает!

Магура не знал, как объяснить появление на станции Никифорова, чем оправдать его возвращение.

Некоторое время Николай стоял, ошарашенный встречей, провожая взглядом фигуру хозяина конспиративной квартиры, по решению подпольного ревкома заменяющего погибшего Дему Смоляна.

«Случилось разве что в дороге? Путь разбомбили, и поезда из-за этого временно не идут? Или белогвардейский патруль курьера с паровоза снял?».

Магура потряс головой: причин, по которым Никифоров не мог выполнить задание, могло быть много, но среди них не находилось места для предательства. Эту версию Николай отмел сразу же начисто, стоило ей лишь прийти на ум, так как свято верил в честность товарищей по подпольной работе.

Между тем Никифоров прошел стрелку и поравнялся с приземистыми складами. Еще немножко, и он бы пропал из виду, оставив Магуру в полнейшем неведении.

«Куда он спешит? Чтобы домой — не похоже, потому как проживает в другой стороне…»

И Николай двинулся следом, оставаясь на почтительном расстоянии от Никифорова, но не теряя его из поля зрения.

Вскоре курьер пропал в одном из подъездов дома на Бутырской площади, и Николаю Магуре пришлось дожидаться его за водонапорной башней.

Наконец Никифоров вышел из подъезда и свернул в проулок. Он явно спешил. Пришлось прибавить шаг и Магуре.

Давно наступил комендантский час, когда появляться на улицах без специального пропуска было довольно рискованно (можно было запросто оказаться арестованным патрулем и угодить в комендатуру). Над городом опустились сумерки со щербатым месяцем в поднебесье.

Прятаться от Никифорова не приходилось — Магура шел вдоль заборов, сливаясь с ними в полумраке. Николай еще не знал, что скажет хозяину конспиративной квартиры-явки, о чем спросит недавнего сотрудника трансчека, когда догонит и окажется с ним лицом к лицу.

Никифоров отворил калитку в заборе, поднялся на крыльцо дома, повозился с замком и пропал за дверью, оставив Магуру на улице под яблонями, склонившими чуть ли не до земли свои тяжелые ветки.

«Ежели из-за трусости вернулся — домой бы не пришел, отсиделся где-нибудь, — решил чекист. — Может, другого кого попросил донесение передать? Скажем, машиниста? Вряд ли. Знает твердо, что только лично все до места обязан доставить… Тогда что же?»

Никифоров давно был в доме, но свет в окнах не загорался.

«Спать, видно, завалился, — предположил Магура. — Уснет — потом не добужусь».

Он отошел от забора, но лишь только собрался перейти улицу, как дверь в доме отворилась и под бледный свет месяца вышел белогвардейский офицер.

Магура вновь прижался к забору.

«Ну и дела!» — от удивления чуть ли не вслух проговорил Николай.

Офицер мягко затворил за собой дверь, сбежал по ступенькам высокого крыльца и, оказавшись за калиткой, знакомым Магуре по службе на флоте жестом — ребром ладони — поправил на голове фуражку.

«Гвардейский «жоржик», — усмехнулся Николай. — Встречал таких на Балтике, кто шибко любит покрасоваться».

Дойдя до конца улицы, белогвардейский офицер быстро пропал за углом, словно растаял в ночи.

«Видно, квартирует у Никифорова, а мы про это не ведаем. Принудительно на постой без согласия хозяина поставили? Если так — явка провалена», — решил Магура.

Он вышел из-под яблоневых ветвей, пересек улицу и затем двор. Взбежал на крыльцо, приник ухом к двери, и та со скрипом отворилась, приглашая в дом.

«Как бы ненароком шишку на лбу не заработать».

Пригнув голову, он миновал сени и шагнул через порог. Отыскал на ощупь в кармане коробок спичек и собрался осветить себе путь дальше, как чуть не споткнулся о что-то лежащее на полу и загораживающее чуть ли не всю горницу.

Николай чиркнул спичкой по коробку и при неярком и блуждающем свете увидел распростертого на полу человека. Он лежал, уткнувшись лицом в половик, сжав пальцами край домотканого холста.

Отбросив сгоревшую спичку, Николай присел на корточки и, перевернув человека, узнал в нем хозяина явки.

Посиневшие губы Никифорова были полуоткрыты, точно недавний сотрудник трансчека хотел, но не успел что-то сказать, в остекленевших холодных глазах застыли немой вопрос и детское неподдельное удивление.

 

15

Еще не задумываясь, по какой причине врангелевец застрелил хозяина явки, Магура удивился, что не слышал выстрела, хотя стоял в двух шагах от дома, чуть ли не под окнами. И пришел к выводу, что офицер стрелял в упор, приставив дуло револьвера к груди Никифорова, поэтому звук получился глухим.

«Кисет!» — неожиданно всплыло в памяти, и Магура стал обыскивать труп, торопясь найти кисет с шифровкой для Реввоенсовета.

Николай выгреб из карманов Никифорова горсть мелочи, жестяную коробку с нарезанным табаком-самосадом, измазанный копотью платок, несколько керенок, мундштук…

Кисета не было.

Магура попробовал убедить себя, что кисета при Никифорове не было, что Никифоров его где-то оставил или припрятал и, значит, шифровка не попала в руки убийцы, но тут же отогнал такое предположение: больно шаткой и нелепой была версия. Только кисет с шифровкой мог интересовать белогвардейца, только это могло быть причиной засады в доме и гибели Никифорова.

«Если шифровка попадет в контрразведку — а во всем чувствуется ее рука, — то несдобровать товарищу Альту», — обожгла Магуру страшная мысль. И он вновь начал поспешно обшаривать карманы Никифорова, лелея надежду, что искал плохо, невнимательно и кисет цел.

Николай был так занят поисками, так стремился во что бы то ни стало отыскать кисет, что не услышал за спиной шагов… Тупой удар в затылок опрокинул Магуру на пол и уложил рядом с трупом Никифорова…

— Живехонек, господин поручик! — сказал усатый хорунжий, подымаясь с колен. — Не насмерть, стало быть, вы его шарахнули.

— А второй? Меня интересует второй! — перебил Грум-Гримайло, и левую щеку его тронул нервный тик.

Хорунжий взглянул на поручика воспаленными и чуть припухшими глазами, в которых стыла тоска.

— Как второй? — нетерпеливо повторил Грум-Гримайло. — Он нам нужен живым!

— Преставился второй, едрена корень… — Хорунжий покосился на свою измазанную кровью ладонь и вытер ее о травянисто-зеленую шинель. — Так что сподобился на тот свет… А первый вмиг очухается, ежели его водой облить. Тут не сомневайтесь.

 

16

— Вы хорошо произвели обыск?

— Так точно, господин штабс-капитан!

— А дом? Перед смертью он мог спрятать кисет.

— Все вверх дном перевернули!

— Куда же могла подеваться шифровка, если убийца в наших руках? Унести с собой он не успел, и запрятать тоже! Мне наплевать на этого Никифорова — слышите вы! — наплевать! Нужен кисет с большевистской шифровкой! Только он! А вы плетете здесь несусветную чушь, рассказываете сказки!

— Извините, но…

— Никаких извинений! Я послал вас к Никифорову сразу же после его звонка с приказом доставить шифровку! Ту самую, которую мы с вами проворонили в кафе, когда за ней пришел застрелившийся курьер! Вместо шифровки вы зачем-то волочете в контрразведку труп Никифорова! Хорошо еще, что не упустили подпольщика, свершившего приговор большевистского ревкома над предателем!

— Позвольте заметить: мы извлекли пулю из тела Никифорова и сличили ее с пулями из нагана арестованного подпольщика. И смеем утверждать, что нашего агента убил не схваченный большевик.

— Тогда кто же? Святой дух?

— Из револьвера арестованного не было произведено ни одного выстрела…

— А Никифоров между тем убит! Наповал, выстрелом в сердце! И, главное, похищено то, что привело бы нас прямо к красному разведчику. Нам с вами будет грош цена, если кисет с шифровкой пропал для контрразведки безвозвратно. Получится, что мы просто-напросто топтались на месте и кормили полковника одними обещаниями выявить источник информации в штабе нашей армии! Вас мало разжаловать в рядовые!

— Я Георгиевский кавалер, господин Эрлих, и фронтовик, прошу не забывать этого!

— Фронтовик и контрразведчик нашел бы кисет, а не остался бы с пустыми руками! Все так удачно складывалось: подпольщики доверили нашему агенту бесценные документы, они сами плыли в наши руки. И такой конец!

— Но схвачен ревкомовец. Если его хорошенько потрясти…

— Вы еще на что-то надеетесь?

— Если постараться…

— Плохо знаете большевиков. Они упрямы, как сто тысяч чертей, особенно сейчас, когда конные орды Буденного со дня на день двинутся на Воронеж! Большевиков, даже пленных, не так-то легко сломить. И этот арестованный подпольщик вряд ли составляет исключение. Все же попытайтесь: попытка — не пытка. Только не зовите на помощь своих костоломов. Они могут все испортить. Я бы на вашем месте повел себя с арестованным тонко и искусно, не как с быдлом, а как с вполне цивилизованным человеком. Это должно польстить подпольщику, ошарашить его и сломить.

 

17

Во рту было горько, в голове стоял нескончаемый и нестерпимый гул, словно под ухом били в десятки барабанов.

Магура с трудом приподнялся на локтях и сплюнул попавшую в рот воду.

— Сказал — оклемается, знать, так и будет. Вода почище всяких микстур в чувство приводит!

Квадратное лицо усатого хорунжего налилось, и, крякнув, казак плеснул в чекиста остатками воды из ведра.

— Холодная баня усем на пользу, особливо в теплынь, когда дюже упреешь. А ну вставай! Ишь — разлегся! Бока не отлежи!

Магура встал и зажмурился. Его качало от слабости, ноги были ватными, в голове продолжало гудеть.

— То-то же! — крякнул твердоскулый хорунжий и подкрутил ус. — У меня живо очухаешься.

Придерживая шашку, он вышел из комнаты, оставив Магуру одного.

«Влип я, — с досадой подумал Николай. — Как кур в ощип попал. По всем статьям. Никифорова не уберег и не узнал, отчего он в Царицын так быстро вернулся, — это раз: Про кисет толком не ведаю — это два. И в-третьих, сам опростоволосился — живым дался…»

Он подошел к окну, попробовал открыть его (в комнате стоял спертый воздух, нечем было дышать), но рама не поддавалась, видно, была заколочена намертво. К тому же за рамой была решетка.

«Куда притащили? В участок или контрразведку? А может, сразу в тюрьму? И отчего светло на дворе? Помню, ночь была, когда к Никифорову попал. Выходит, долго в беспамятстве провалялся…»

За переплетами решетки виднелся дворик, заканчивающийся глухой, закрывающей чуть ли не полнеба стеной, возле которой с винтовкой наперевес ходил солдат. Ни деревца, ни травинки не росло во дворе, мощенном серым камнем.

О побеге не могло быть и речи, хотя первая мысль была именно о нем. Оставалось ждать, как дальше развернутся события. Выхода из создавшегося положения Магура пока не находил.

Николай присел на табурет, привалился спиной к стене и сомкнул веки. Со стороны можно было предположить, что чекист задремал. Так и решил Грум-Гримайло.

— Прошу прощения, но вынужден вас побеспокоить, — сказал поручик и встал напротив Магуры, чуть картинно выставив вперед ногу. — Нам необходимо поговорить. Без свидетелей и протокола. Как себя чувствуете?

— Сносно, — ответил Магура и в свою очередь спросил: — Это вы меня у Никифорова шарахнули?

— Я, — признался поручик и щелкнул каблуками.

Магура коснулся рукой затылка и с интересом посмотрел на Грум-Гримайло.

— Я не стану пугать пытками и расстрелом, что грозит вам, если наша беседа не приведет к желаемому результату. Надеюсь, что вижу перед собой человека, умеющего трезво смотреть на факты и понимающего, что его игра проиграна. У вас нет другого выхода, как только чистосердечно признаться в своей принадлежности к большевистскому подполью.

— Это пожалуйста, — согласился Магура. — Признаюсь. Глупо было бы не признаться.

Поручик присел на стоящий у стены табурет, положил ногу на ногу и повесил на колено фуражку с высокой тульей и черным околышем.

«Когда же успел до поручика дослужиться? — подумал чекист. — Из молодых, да ранних…»

— Я не спрашиваю о ревкоме, оставленном в Царицыне, не спрашиваю, кто входит в вашу подпольную организацию. Это не столь важно.

— Так ли? — усмехнулся Магура.

— Да, нас интересует ревком! Весьма интересует. Из-за деятельности вашего ревкома в городе главенствуем не мы, истинные хозяева, а подпольный комитет большевиков. И это при наличии законной власти, пришедшей на смену красной чуме.

— Мы гордимся этим, — сказал Магура.

— Конституционная монархия, и только она, может дать России свободу и кровью завоеванные права! Вы же несете смуту, гибель и готовы затоптать всю страну!

— Нет сейчас неделимой России, господин поручик, — заметил Магура. — У вашего барона и Деникина она своя, у нас другая. Вы воюете не с нами, а с народом, а это равносильно поражению.

— Вы оперируете расхожими лозунгами. Лично мне они давно набили оскомину. К тому же мы отвлеклись от главного в нашей беседе, уйдя в дебри политики.

— Вы первый затеяли этот разговор, — напомнил Магура.

— И первым ставлю в нем точку. — Поручик смахнул с фуражки невидимую пылинку и четко проговорил: — Кисет. Нам нужен кисет. Тот, что находился у Никифорова. Где кисет с шифровкой?

— И я бы хотел это знать, — ответил Магура. — Дорого бы заплатил, чтобы узнать про кисет.

Николай прищурился. Он не верил поручику, не верил каждому его слову. Кто же еще мог забрать кисет, как не застреливший Никифорова офицер, который поспешил тут же покинуть дом? И поручик это прекрасно знает.

— Я готов гарантировать вам жизнь при условии, что взамен вы укажете местонахождение кисета, — повторил Грум-Гримайло. — Ни у Никифорова, ни у вас мы его не нашли. Я бы не стал на этом настаивать, если бы не был уверен, что Никифоров принес его к себе домой, чтобы незамедлительно передать нам из рук в руки.

Это было для Магуры новостью, и Николай чуть привстал с табурета, чем напугал Грум-Гримайло.

Поручик лихорадочно расстегнул кобуру «кольта», но тут же заметил удивление Магуры и, успокоившись, нервно рассмеялся:

— Вы не знали и не догадывались, что Никифоров перевербован нами и давно сотрудничает с нашей контрразведкой? С удовольствием сообщаю, что он успешно работал на нас. Именно благодаря Никифорову мы вышли на курьера из-за линии фронта, и лишь роковая случайность не позволила нам взять его живым.

Поручик качнул ногой и продолжил:

— Трудно поверить, что подпольщикам не была известна истинная роль Никифорова, иначе отчего бы покончили с ним? Не вы в данном случае. Вы лично к убийству не причастны — это известно точно.

Магура молчал. Зачем поручик несет несусветную чушь о хозяине конспиративной квартиры, обвиняя ни в чем не повинного Никифорова в предательстве? Рассчитывает, что Никифоров не может оправдаться и на покойника можно свалить все? Отчего, прекрасно зная личность убийцы, контрразведчик, тем не менее, утверждает, что не знаком с ним? Почему упорно и настойчиво интересуется кисетом, хотя тот давно в контрразведке? Хочет запутать, сбить с толку? Или идет на очередную уловку?

— Перед смертью он, несомненно, вернул вам шифровку для Реввоенсовета. Укажите, где кисет, и мы гарантируем вам жизнь, а это, согласитесь, немало. Что же касается вашей большевистской совести — то можете не волноваться и не переживать: мы умеем хранить тайны, и никто, кроме меня, не узнает о вашем признании. Тайна останется здесь, в этих стенах.

Поручик встал:

— Будьте благоразумны. Сведения, которые вы готовили для пересылки через линию фронта, все равно не попали по назначению в срок и с вашим арестом потеряны для Реввоенсовета безвозвратно.

«О предательстве Никифорова он, конечно, врет, — размышлял между тем Магура. — Иначе к чему им было его убивать? Шли, видимо, арестовать, но Никифоров оказал сопротивление и был убит. Но если шифровка в руках контрразведки, отчего так настоятельно требует ее вернуть? Тут что-то нечисто…»

— Нас интересует кисет с шифровкой. Только он!

Грум-Гримайло не договорил — его перебил отдаленный, все приближающийся гул. Следом раздались несколько близких взрывов, от которых задрожала оконная рама и стекла со звоном посыпались сквозь решетку во двор.

В коридоре послышалась беготня, крики:

— Аэропланы! Красные бомбят!

Глаза у Грум-Гримайло округлились. Он отступил к двери и выскочил в коридор, где происходило чуть ли не столпотворение.

Налет на Царицын — при этом неожиданный и среди белого дня — красных самолетов, несколько сброшенных на казармы бомб посеяли среди врангелевцев неимоверную панику. Казаки с трудом удерживали рвущих удила коней. Улица было полна поднявшейся к небу пыли, дыма.

Грум-Гримайло стряхнул с кителя известку и начал торопливо искать усатого хорунжего, но того нигде не было: испуганный налетом и бомбежкой, охранник внутренней тюрьмы бросил свой пост.

— А, черт! — выругался поручик.

А за окнами между тем продолжали грохотать взрывы.

Грум-Гримайло понял, что дальше оставаться в здании контрразведки опасно. И, придерживая болтающуюся кобуру «кольта», он бросился к лестнице, ведущей к выходу на улицу.

 

18

Магура схватился руками за решетку на окне и, не обращая внимания на торчащие в раме осколки стекол, попытался расшатать железные прутья.

Часового во дворе не было. При взрыве первой же бомбы его как ветром сдуло с поста, и теперь лишь решетка закрывала путь к свободе. Только решетка!

— Не утруждайте себя напрасно!

В дверях стоял ротмистр.

— Решетка сделана на совесть, можете мне поверить, — офицер покосился на дверь за спиной.

Не дожидаясь, когда тот обернется, Магура схватил за ножку табуретку и поднял ее над головой. Короткий взмах — и табуретка полетела в ротмистра.

— Без шуточек! — крикнул Синицын. Он ловко увернулся, и табуретка врезалась в стену. — Главное — выдержка. Да, выдержка, товарищ Магура.

«Ишь… фамилию назвал! Значит, и про кисет им все известно, а сами зачем-то дурака валяют. Ну, мне терять теперь уже нечего!» — решил чекист и сжал кулаки.

— Не надо! — попросил Синицын и, отступив, добавил: — Я Альт. Надеюсь, вы слышали обо мне? У нас с вами мало времени. Поэтому буду краток: мое донесение-шифровку, которое, чуть было не попало к врангелевцам, доставите в Реввоенсовет вы, а также передадите, что я неожиданно отбыл с миссией Антанты в Новороссийск и оттуда в Англию. Постарайтесь передать все слово в слово. Это очень важно. А сейчас… Переодевайтесь. Да поживее! Не выроните только из кармана кисет с шифровкой.

Упрашивать Магуру было не надо. Подхватив брошенную ему офицерскую форму, он в два счета облачился в нее.

— Помните о шифровке. Она должна как можно скорее быть у наших.

Только сейчас Николай заметил, что товарищ Альт совсем не молод: под глазами прорезались складки морщин, а в лице была глубина и серьезность.

Уже взявшись за ручку двери, Магура не выдержал и спросил о том, что волновало его неизвестностью:

— А Никифоров? Как же с ним?

— Пришлось застрелить. Слишком поздно узнал о его предательстве и поэтому не мог вовремя поставить в известность ревком. Оставалось самому немедленно спасать донесение. Еще передайте в Реввоенсовете, что за границей мне позарез будет нужна связь.

Николай пожал товарищу Альту руку. Ведь расставаться приходилось, кажется, навсегда, так как Магура не предполагал, что спустя годы он снова встретится с разведчиком. Но это уже другой рассказ, другая история.

— Бегите! — приказал Синицын, и Магура выбежал в коридор.

Навстречу ему попался хорунжий. Задевая шашкой за перила лестницы и тяжело дыша, он перемахивал сразу несколько ступенек. От него не отставал казак с карабином на плече.

Магура посторонился, чтобы пропустить их, и выбежал на улицу, где с дробным стуком по брусчатке проносились подводы, метались солдаты…

Три появившихся над Царицыном советских аэроплана, сброшенные бомбы, обстрел с воздуха из пулеметов вокзала посеяли среди врангелевцев панику. Все решили, что Красная Армия начала штурм города, и отправляющиеся из Царицына составы стали браться обывателями с боем.

Войска 10-й и 11-й армий Юго-Восточного фронта действительно готовили освобождение Красного Царицына, полностью очистив к поздней осени от белогвардейцев левый берег Волги.

 

19

…В то время, когда на фронте обильно льется кровь, направляются все усилия к остановлению натиска врага, в тылу идут кутежи, пьянства и оргии. В ресторанах, кафе и других увеселительных местах и притонах тратятся и проигрываются громадные суммы…

Из приказа генерал-лейтенанта А. Деникина по гарнизону г. Царицына 12 декабря 1919 г.

Лед был крепок, надежен.

— Дае-ешь! — вместе с бойцами прославленной Таманской дивизии кричал Магура и под орудийную стрельбу бежал по скованной морозом Волге к правому крутому берегу.

Держа наперевес винтовку с примкнутым к ней австрийским штыком, Николай задыхался от бьющего в лицо ледяного ветра и продолжал кричать:

— Да-а-аешь!

В этот же час на западную окраину Царицына начала наступление кавалерийская бригада, а в районе Орудийного завода в бой вступили стрелковые части. Лишь линия железной дороги в сторону Тихорецкой оставалась еще в руках белогвардейцев.

Красноармейцы в матерчатых шлемах с нашитыми на них красными звездами, в папахах и кубанках штурмовали город, выбивая из него армию черного барона.

Вскоре была прорвана линия береговых укреплений, и вместе с таманцами Магура бежал по улицам поселка Французского завода, где с чердака одного дома, захлебываясь, бил короткими очередями пулемет.

Магура притаился за каменным выступом, примерился и бросил в слуховое окно гранату.

Пулемет замолчал. В дом ринулись таманцы. Через несколько минут они вытолкнули на улицу офицера в рассеченной осколком франтоватой венгерке, отороченной серым каракулем.

Пленный шел, подняв руки, и Магура узнал в пулеметчике поручика контрразведки, с которым недавно свела его судьба.

Грум-Гримайло понуро прошагал мимо чекиста. Магура не счел нужным его окликнуть.

«…Я приветствую тех рабочих, которые в первые дни революции показали рабоче-крестьянским массам, как надо бороться за революцию. Вот почему тот день, в который пал красный Царицын, был день траура рабочих и крестьян России. Но, товарищи, ни звука упрека ни в одной части Советской Республики не раздалось по адресу царицынских рабочих, что они не сумели удержать Царицын. Везде было общее желание, чтобы Царицын снова стал советским. Теперь наша Красная-Армия снова вернула Царицын».

Из выступления М. И. Калинина на объединенном заседании пролетарских организаций Царицына в театре «Парнас» 22 января 1920 г.

На рейде теснились суда. В ночи басовито и неторопливо раздался чей-то гудок, и ему тут же ответил другой.

Часовые у трапа трехтрубного шведского парохода отдали честь, но полковник Холмэн, Мак-Корни и сопровождающий их ротмистр даже не взглянули в их сторону.

За англичанами и переводчиком два дюжих солдата пронесли гору чемоданов.

— Во вторую каюту, — приказал носильщикам ротмистр Синицын и, подняв воротник шинели, шагнул к борту.

На пристани суетились штатские и военные.

— Только что поступила депеша, — сказал Холмэн. — Части барона сдали Царицын. Город оставлен на поругание красным.

— Этого следовало ожидать, — заметил Мак-Корни, пряча лицо в широкий шарф.

— Барон со штабом в Таганроге вновь формирует армию.

— И снова будет трубить о своем походе на Москву?

Полковник промолчал.

Вскоре убрали трап. Пароход начал медленно отходить от причала и, развернувшись, двинулся к выходу из бухты, провожаемый носящимися без толку над свинцовой водой чайками.

Синицын не отрываясь смотрел на уходящий назад город, на горы и низко плывущие над ними облака.

За кормой оставалась Россия.

Товарищ Альт не знал, надолго ли он прощается с Родиной и когда вновь удастся ступить на ее землю. Вспомнился царицынский подпольщик Магура, которого он вызволил из застенков контрразведки. Добрался ли тот до Реввоенсовета фронта, успел ли вовремя передать шифровку?

Чиркнув белым крылом по холодной воде, взмыла вверх и пронзительно закричала чайка.