В. БОНЧ-БРУЕВИЧ (об инквизиторах):
...эти хранители святости... распаленные страстью холостых людей... находили удовлетворение своим бушующим разнузданным помыслам в жестокости, мучениях и крови тех, на кого легче всего было поднять руку: сектанты, ведьмы, колдуны, евреи... <...> ...в застенке рукою палача срывались одежды с красавиц-девушек, с женщин, полных сил и чистоты, и они, эти служители алтаря, упивались редким зрелищем обнаженных женских тел. ...в терзаниях... женщин и девушек находили они чудовищное удовлетворение своих страстей и сатанинской похоти [69, с. 165].
Б. ЛЕКАШ (украинские казаки, 1919 г.):
Бриля Брейерс, восемнадцати лет, - “вы не можете себе представить, какая она была красавица!” [очевидец] - ...изнасилована пятнадцать раз подряд.
- Знаете, я это видел собственными глазами! - говорит со стоном отец Брейерс, у которого во рту не осталось ни единого зуба.
Он немного сумасшедший, этот отец Брейерс! Прямо хохотать можно, когда он сюсюкает:
- Я это видел своими глазами! А в это время они мне выламывали зубы, один за одним [10, с. 131].
Ж.-П. САРТР:
[Для антисемита] в словах “красавица еврейка” есть очень подчеркнутый сексуальный смысл, совершенно отличный от смысла понятий “красавица гречанка” или “красавица американка”. Эти слова как бы пахнут насилием и кровью. Красавица еврейка - это та, которую царские казаки за волосы волокут по улицам пылающей деревни [16, с. 46].
Н. КОСТОМАРОВ (украинские казаки, 1650 г.):
...о двух [еврейках]... избавившихся от насилия, Ганновер [очевидец] сообщает известия. Одна уверила козака, что известным заклинанием умеет заговаривать себя от действия всякого оружия и предложила для пробы выстрелить в нее из ружья. Козак... выстрелил в нее – и она упала замертво. Другая, быв взята козаком, просила его, чтоб он венчался с нею именно в той церкви, которая стояла по той стороне реки. Он... повел ее туда... но как только они взошли на мост, она бросилась в воду и утонула [9, т. 3, с. 292].
БИБЛИЯ (Второзаконие, 21:10-14; законы древних евреев):
Когда выйдешь на войну против врагов твоих... и возьмешь их в плен, И увидишь между пленными женщину, красивую видом, и полюбишь ее, и захочешь взять ее себе в жены; То приведи ее в дом свой, и пусть она... снимет с себя пленническую одежду свою, и живет в доме твоем, и оплакивает отца своего и матерь свою в продолжение месяца; и после того ты можешь войти к ней и сделаться ее мужем... если же она после не понравится тебе, то отпусти ее, куда она захочет, но не продавай ее за серебро и не обращай ее в рабство... [2, с. 190].
Из материалов Нюрнбергского процесса:
Пьяные немецкие солдаты затаскивали львовских девушек и молодых женщин в парк Костюшко и зверски насиловали их. Старика священника В.Л. Помазнева, который с крестом в руках пытался предотвратить насилия над девушками, фашисты избили, сорвали с него
рясу, спалили бороду и закололи штыком [3, т. 1, с. 514].
Е. РАВИЧ (быт коменданта Освенцима Гесса):
...в его доме работала узница Элеонора Ходыс... После нескольких месяцев работы у Гессов эта узница была переведена в женскую штрафную команду, а затем в подземелье блока № 11, куда по ночам приходил к ней Гесс. Когда оказалось, что она беременна, ее бросили в стоячий карцер и морили голодом [49, с. 20].
ГЕСС:
...одна из надзирательниц [в женском лагере Освенцима] упала так низко, что имела половые сношения с узниками, в большинстве своем “зелеными” капо [уголовники, - как правило, немцы], и брала в качестве платы ювелирные изделия из золота. Для маскировки бесчестного поведения она стала любовницей одного штабсшарфюрера и в его доме припрятывала “заработанное тяжелым трудом”. <...>
Если в мужском лагере распространенным явлением был гомосексуализм, то в женском лесбийская любовь не относилась к редкости.
<...> Беспрерывно поступали донесения о половых отношениях между надзирательницами и узницами [49, с. 76].
М. НИЛЬСЕН (концлагерь Штутгоф):
За ограждение из колючей проволоки эсэсовцы загнали... около 20 тысяч еврейских женщин... Там не было ничего, кроме водопроводного крана, не было даже туалета. Им не давали пищи...
Они лежали на голой земле более двух месяцев. Отправляясь на работу, многие заключенные... проходили через этот “лагерь” под открытым небом. Женщины просили дать им немного хлеба.
- Возьми мою дочь, возьми мою дочь за кусочек хлеба! – крикнула однажды женщина одному моему другу-датчанину и толкнула к нему красивую четырнадцатилетнюю девочку. - Возьми ее, возьми ее здесь же за полкусочка хлеба!.. [54, с. 170-171].
В те же времена в ином оккупированном краю под сенью голландского добросердечия укрылись две еврейские семьи. Двадцать пять месяцев закупоренности, ожидание ада (концлагеря) или чуда (свободы).
В семьях росли дети: в одной - мальчик Петер, в другой - девочка Анна.
Двадцать пять месяцев, два с лишним года, одни и те же лица вокруг, одни предметы, один спертый воздух, один страх, одна надежда, одно отчаяние.
Ему семнадцать, ей - четырнадцать.
А. ФРАНК (дневник):
23.02.1944. <...> Каждое утро хожу дышать свежим воздухом на чердак, где Петер занимается. <...> Петер стоял, прислонившись к балке, я сидела рядом, и мы вдыхали чистый воздух, смотрели на улицу и чувствовали, как между нами возникает то, что не спугнуть словами.
<...>
28.02.1944. Это какое-то наваждение! Все время быть рядом с ним и не приближаться к нему, скрывать и стараться быть веселой и непринужденной, когда во мне угасает всякая надежда. <...>
Я отчаялась, я потеряла голову...
<...>
6.03.1944. ...живу только от встречи до встречи. Мне так хочется узнать, ждет ли он меня, как я жду его! Меня умиляют его неловкие попытки поближе подойти ко мне.
<...>
7.03.1944. ...я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя... Постепенно я стала спокойнее и почувствовала безграничную тягу к добру, к красоте,
<...>
19.03.1944.... После мытья посуды я... пошла к Петеру. <...> Гораздо лучше разговаривать в полутьме, чем при свете. По-моему, Петер тоже так думает.
<..-> Я рассказывала Петеру о папе с мамой, о Марго, о себе. И вдруг он спросил: “Вы всегда друг с другом целуетесь, когда говорите “спокойной ночи”?
“Конечно, целуемся, и не раз, а вы нет?” “Нет, я почти никогда ни с кем не целовался”...
<...>
Мы сознались друг другу в том, что и он рад, что мои родители тут с детьми, и мне очень радостно, что он тут и что я его так хорошо поняла теперь, поняла его обособленность, его отношения с родителями, и что мне так хочется ему помочь.
“А ты мне и так помогаешь!” - сказал он. “Чем же?” - удивилась я. “Тем, что ты веселая!”
Ничего прекраснее он мне сказать не мог! <...> Значит, он оценил во мне хорошего товарища, и пока мне больше ничего не надо.
<...> Теперь у меня такое чувство, что нас с Петером объединяет тайна. Когда он на меня смотрит, смеется или прищуривает глаз, во мне словно вспыхивает свет. Хочу, чтобы так и осталось, чтобы мы вместе провели много-много счастливых часов!
<...>
1.04.1944. <...> Я тоскую о поцелуе, о том поцелуе, которого так долго приходится ждать. Неужели он смотрит на меня только как на товарища?
<...> Надо оставаться сильной, надо терпеливо ждать - и все сбудется. Но... но вот что самое плохое: выходит так, будто я за ним бегаю, потому что всегда я хожу к нему наверх, а не он приходит ко мне. Но ведь это зависит только от расположения наших комнат, он должен это понять! Ох, многое, очень многое ему еще надо понять!
<...>
16.04.1944. <...> Вчера вечером... он обнял меня за плечи...
Я просунула руку под его рукой и обхватила его... <...> Он все больше притягивал меня к себе, пока моя голова не склонилась к нему на плечо, а его голова приникла к моей. А когда я минут через пять опять села прямо, он быстро взял мою голову обеими руками и снова привлек меня к себе. Мне было так хорошо, так чудесно, я не могла сказать ни слова, только наслаждаться этой минутой. Он немного неловко погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились... Я была счастлива, и он, мне кажется, тоже. В половине девятого мы встали, и Петер стал надевать гимнастические туфли, чтобы не топать при обходе дома. Я стояла рядом. Как это вдруг случилось, сама не знаю, но прежде, чем сойти вниз, он поцеловал мои волосы где-то между левой щекой и ухом. Я сбежала вниз без оглядки и... мечтаю о сегодняшнем вечере.
17.04.1944. ...не рассердятся ли мама и папа, что я сижу на диване и целуюсь с мальчиком, причем ему семнадцать лет, а мне еще нет пятнадцати? <...> И что сказали бы мои подружки, если бы узнали, что я лежала в объятиях Петера, у него на плече, мое сердце билось у
него на груди, и его щека прижималась к моей?
...честно говоря, ничего стыдного я в этом не вижу. Мы сидим взаперти, отрезанные от всего мира, в страхе и тревоге... Почему же мы, любя друг друга, должны отдаляться? Зачем нам ждать?.. Почему же мне не послушаться своего сердца, не дать нам обоим счастья [73, с. 146-156,164-176,189-191].
В. ШЕКСПИР (“Ромео и Джульетта”, 3 акт, сад Капулетти):
Д ж у л ь е т т а
О ночь любви, раскинь свой темный полог,
Чтоб укрывающиеся могли
Тайком переглянуться и Ромео
Вошел ко мне неслышим и незрим.
Ведь любящие видят все при свете
Волненьем загорающихся лиц.
Любовь и ночь живут чутьем слепого.
Прабабка в черном, чопорная ночь,
Приди и научи меня забаве,
В которой проигравший в барыше,
А ставка - непорочность двух созданий,
Скрой, как горит стыдом и страхом кровь,
Покамест вдруг она не осмелеет
И не поймет, как чисто все в любви.
Приди же, ночь! Приди, приди Ромео,
Мой день, мой снег, светящийся во тьме,
Как иней на вороньем оперенье! [74, с. 53].
...Ромео и Джульетту взяли 4 августа 1944 года.
Де ВИК (Вестерборк - пересыльный лагерь на пути в смерть):
Я видела Анну Франк и Петера ван Даана каждый день. Они были всегда вместе... Глаза Анны сияли... У нее были такие свободные движения, такой прямой и открытый взгляд, что я говорила себе: “Да ведь она счастлива здесь...” [73, с. 8].
Сад Капулетти в лагере.
Ф. ПИПЕР (концлагерь Освенцим):
В июле 1944 года немцы повесили в Бжезинке поляка Эдварда Галинского, пойманного при попытке к совместному бегству с еврейкой Малей Циметбаум, которую также убили [50, с. 111].
БИБЛИЯ (Книга Песни песней Соломона, 8:6):
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь... [2, с. 629].
С. ЛОЗИНСКИЙ:
[В Швейцарии в 1392 году] еврея, поцеловавшего христианскую девушку, приговорили к позорному столбу в течение трех дней и к пожизненному тюремному заключению, девушку же к пяти годам тюрьмы; даже служанка последней, видевшая издали, как ее госпожа целовалась с евреем, была приговорена к двухлетнему заключению.
Еще суровее наказывалось половое общение между евреями и христианами. По Швабскому Зерцалу [свод немецких законов]... вступившие в половую связь должны быть положены друг на друга и сожжены... <...> По постановлению города Иглау преступников заживо хоронят [46, с. 65].
И. ЭРЕНБУРГ (оккупированный немцами Киев):
...офицер морской пехоты Семен Мазур. В битве под Киевом он был ранен, попал в окружение и, переодевшись, пришел в Киев, где жила его жена. <...> Когда он подходил к своему дому, жена его увидела и закричала “Держите жида!” [14, т. 9, с. 416].
* * *
“Держите жида!” - стоп-кадр. Крутнем пленку назад. Не мелькнет ли весенний Киев, тихий парк и - двое... Еще не семья. Еще только сирень - пена сирени, пение сирени, кипение сирени... Аллеи, пронзенные свежестью, солнце сквозь младенческие ладони старых кленов... Томление апреля в морщинах деревьев, томление прогулки, вроде бы случайной, и разговора,
намеренно будничного, ни о чем разговора, вдруг обрубленного паузой, неумышленной и недолгой, но ее как раз хватит, чтобы прижать губы к губам и, отстраняясь, услышать отчетливый лязг капкана.
Чудо замкнувшейся клетки! Она может стать квартирой, прохладной посреди обожженного летом города, бархатно-теплой в зимние дни... Колдует на огне кофейник, шипит, поджариваясь, мясо, топорщится салат на тарелке. Смаковать еду, следить за пузырями в шампанском, забавляться мелким предательством ее улыбки, выдающей щербинку в ровном ряду зубов... Как мягок овал его губ, как обтекают ее шею черные спирали волос, как сгущается пространство, чтобы в сумраке спальни, в шуршании простынь разрядиться воркованием, трепетом, шепотом, стоном, перехватом дыхания, искрами пота и восторженной тихой слезой...
Клетка может обернуться и привокзальным ресторанчиком: чадное царство транзита, все наспех и взахлеб, а они - в углу за шатким столиком, вне пьяной сумятицы, друг в друге...
И загородной поездкой может оказаться клетка: деревенским домом с добела отмытым полом и жаркой печью-лежанкой, или рощей аристократичных берез, или стогом сена в осенней нищете полей, под трауром туч и вороньей тоской, - но неизменно легка подталкивающая их таинственная рука, даже когда швыряет его в больничную палату, которую той же западнёй делает ее украинское, выдохом, “коханый...” - целительнее лекарств, сильнее смертельного прогноза...
Ошеломленный постоянством удачи, он напишет ей: “Прекрасно, когда женщина права, когда внезапно встав с судьбою вровень, в лицо ей бросит верные слова, не убоявшись ни слезы, ни крови”. Бог знает, какие еще испытания имеет он в виду, стихи - только развлечение, когда будущая чета Мазуров (или их подобий) бродит по городу, не замечая на счастливом своем пути памятника Богдану Хмельницкому.
А от него рукой подать до Бабьего Яра...
* * *