С подпольщиками оккупанты управились: задавили, замучали, утопили в крови. Но что было поделать с неприметными спасителями евреев, затаившимися вместе с подопечными в своих квартирах и дворах?

Свидетельства в Яд ва-Шем:

Рафаил Кантор:“В декабре 1941 г. колонну евреев, в которой была и вся наша семья (отец, мать, два брата и я) гнали на выход из города. Каким-то образом я оказался вне колонны и ушёл оттуда. Несколько дней я прятался по незнакомым дворам... Я заболел, сильно кашлял и весь горел от высокой температуры. Наконец я зашёл в какой-то сарай и потерял там сознание. Очнулся я уже в небольшой комнате, где увидел незнакомую мне женщину, которая расспросила меня, кто я и откуда... Оказывается, я попал в сарай, принадлежащий ей. Звали её Лидия Владимировна Антонова...

Она стала заботиться обо мне, вылечила, делилась со мной пищей, оставила жить в своей квартире... Муж её был на фронте, она жила одна в квартире из одной комнаты и кухни. В кухне была маленькая кладовка, в которой я и провёл большую часть времени за годы оккупации до дня освобождения Одессы.

По ночам я имел возможность выйти во двор на короткое время, соблюдая максимум осторожности. Днём я оставался в квартире, Лидия Владимировна уходила на весь день, вешала на входную дверь висячий замок и всегда напоминала мне, чтобы я вёл себя тихо и осторожно... В городе появилось множество маленьких кафе... где она мыла полы, посуду и выполняла другую работу, чем и зарабатывала нам на пропитание. Она считала меня своим братом... Соседи по дому ничего не знали о моём существовании, что возможно спасло и меня и Лидию Владимировну...”

З. Бакман: “Я, Бакман Зоя, была студенткой, в 1940 году заболела бронхиальной астмой... Я, моя мама... и сестричка 6 лет остались в оккупированной Одессе. Мне было 19 лет.

С 16 октября по январь были забраны все евреи... Нас прятала старая женщина-дворник. Но настало время, когда она больше не хотела рисковать своей жизнью. У нас был один выход - отдать себя в руки румынам. Но это было очень страшно для нас и для того, кто прятал нас.

И вот мы решили покончить со своей несчастной жизнью другим путём. Мама вышла с сестричкой 6 лет из дома, бросилась с ней под трамвай. Обе погибли! Разве можно забыть слова ребёнка, которая спросила: “Мама, куда мы идём??”

Я должна была выйти позже, чтобы не всем вместе выходить со двора.

Всё это произошло недалеко от дома, узнали некоторые соседи, и меня уже не выпустили, стали думать, как же спасти меня.

Пришла на помощь семья Калининых... Калинина Елизавета Игнатьевна была маленькая женщина, муж работал в порту. Я стала членом их семьи. Совершенно бескорыстно, т.к. у меня ничего не было - одна, “гол, как сокол”. Они взяли меня в семью, сознавая, что каждую минуту рискуют своей жизнью и жизнью своих деток. Лиля, как её называли, надеялась только на Бога, что он пожалеет её детей.

Время было очень трудным. Калинины работали с утра до вечера. Я ухаживала за детками. Отношение ко мне было прекрасное. А ведь это были не дни, не месяцы, а годы! 2,5 лет мы все жили под страхом, прислушиваясь к каждому стуку в дверь. 2,5 года я не могла подойти к окну, чтобы никто не увидел меня”.

Е. Калинина: “15 июля 1942 года в три часа ночи к нам в квартиру с чёрного хода зашла смотрительница дома т. Вера. Она вела с собой девушку, красивую с чёрными волосами. Девушка назвалась Зоей Бакман.

Зоя просила, чтобы я оставила её в квартире на три дня, т.к. ей обещали достать болгарский паспорт.

Я молчала, а сама думала, что теперь мы обязательно все погибнем, а у меня в то время было четверо детей один другого меньше - 1937, 1938, 1940 и декабря 1941 года рождения.

Но может быть за спасение Зои Бог поможет нам выжить. И я сказала - оставайтесь.

И Бог нам помог, но только не на 3 дня, а почти на 3 года, т.к. болгарский паспорт Зое не достали.

...У нас были ежедневные переживания и слёзы, т.к. каждый звонок и стук в дверь заставлял нас дрожать за свою жизнь и жизнь наших детей.

В квартире была свободная комната, и Зоя оттуда выходила лишь в самых крайних случаях...

Зоя очень болела, у неё тяжёлая астма, она ходила с трубочкой, и я ей оказывала помощь, когда она задыхалась.

...Мы были на грани провала, когда пришёл сотрудник мужа и сказал, что для дела нужно устроить крестины детей и пригласить на застолье начальство мужа. Мы так и сделали, но оказалось в первый момент, что с нами за столом сидела Зоя, и мы дрожали, что в ней заподозрят еврейку. Но она немедленно ушла, и всё обошлось.

Таких случаев у нас было немало”.

Я. Колтун (Слободка): “Когда кончалось гетто, зимой 1942 года, мы искали место, чтобы спрятаться от выселения. И случайно пришли в маленький дом: комната, кухня и веранда. И ещё сарайчик. Хозяин был полицаем. После освобождения Одессы оказалось, что он был агентом партизан...

Видно, Бог велел нам попасть к этой украинской семье. Хозяин, хозяйка, сын 17 лет и дочь маленькая Наташа. Мама стала хозяйке помогать. С поросёнком, ещё по хозяйству... Ночами сидит, какие-то тряпки порет на нитки, вяжет... Помню, не получалась “резинка”, знаете, такой узор в вязании? Она переделывала, наверно, миллион раз. И получилось... Главное, хозяйка была заинтересована в нас. Потому что из полиции приказали, чтобы каждый дом связал пару перчаток на три пальца. Для армии. Три, потому что для стрельбы нужен указательный... Мама связала, так что хозяйка могла сдать за свой дом. Затем мама сделала ещё несколько пар, хозяйка отдала другим людям... Мама вывязала хозяйкиному сыну свитер.

Когда евреев из других домов гетто выгоняли и вывозили, к нашим хозяевам не заходили: дом-то полицая. Потом, после изгнания всех приходили румыны выискивать, кто остался. Тогда девочка Наташа открывала форточку и кричала “Нуй жидан! Нуй жидан! [Нет евреев]” Зима была, пар у неё изо рта и голос-колокольчик - румыны даже улыбались. Наташа маленькая, она не понимала “еврей”, её мама научила так кричать.

Соседи не знали, что мы там живём. Был момент: мы сидим, кушаем, вдруг позвонила соседка. Мы где прятались? Забегали за одеяло, оно висело на спинке кровати. А соседка зашла и увидела на столе много тарелок, больше, чем людей. Она спросила хозяйку: “У тебя что? Кто-то есть?”. Хозяйка что-то придумала ответить, а нам потом сказала: “Это опасно, надо за собой следить”.

И вот: все евреи уничтожены. А мы прячемся. И вот мы не можем больше сидеть по чисто психологическим причинам: мама не может жить у чужих. Тут и сыграли эти печати золотые. Их нам хозяин сделал в феврале 1942 года, чтобы мама могла ходить открыто по улице и искать себе квартиру.

Он долго ходил в полицию с поллитрой в кармане брюк так, чтобы головка бутылки торчала, и он задирал пиджак, показывал её в полиции и просил сделать документы - тем не менее, ничего не получалось. Помог кто? Гречанка Маргарита Сенкевич, жена греческого политэмигранта. Он когда-то бежал в Советский Союз и в 1937 году его здесь расстреляли. Маргариту тогда не брали на работу, мама ей помогла с устройством.

Теперь Маргарита познакомила маму со священником греческой церкви в Одессе. Мама с ним говорила по-гречески. Её семья эмигрировала в 1907 году из Киева в Грецию, они вернулись только через восемнадцать лет. Священнику и в голову не приходило, что мама - еврейка. Он пришёл с мамой в полицию и сказал, что он её знает, что она гречанка, их дом разбомбило и все документы погибли. Румыны очень набожные, в полиции перед этим священником становились смирно. И после его слов нам поставили прописку, то есть зарегистрировали как законных жителей и мы стали греки по фамилии Каис (мама раньше была Феня Кац).

В июне сорок второго мать в городе встретила русскую Ольгу Гавриловну Старикову, до замужества Лаврик, они раньше вместе учились в школе медлаборантов. Она маме говорит: “Знаешь, Феня, на Пересыпи у нас дом есть собственный. Когда Красная Армия уходила, они дамбу взорвали на лимане - там всё залило. Но можно жить. Езжай, там глушайшее место”. К дому надо было идти полкилометра по дощатому мостику. Я боялся страшно, держался за маму... Мы там прожили до освобождения 10 апреля 1944 года.

Я там от голода чуть концы не отдал. Мы с мамой ходили вдоль железной дороги, увидели травку вроде щавеля по вкусу. Сварили, ели, у меня рвота началась. Мама боялась и позвать кого-то: а вдруг узнают, кто мы?..

Вообще-то нам там смерть не грозила. Там мало людей жило. Несколько домиков. Сами Лаврики жили в центре города.

Единственный опасный момент был в 1943 году, когда всех жильцов вызвали на какую-то проверку в домоуправление. Мама попросила соседку Нину (она не знала, что мы евреи) передать, что она не могла придти, пусть скажут, что надо... Нина вернулась и маме говорит: “Начальник спросил твою фамилию, а потом сказал “А-а, это жидовка, что у Лаврика живёт?” Мама потом рассказывала: “У меня руки-ноги похолодели”. Но была уже осень сорок третьего года, никому дела до евреев не было. И этой его мысли не было хода.

Почему он так сказал? Знать он никак не мог. Я подумал тогда: у антисемитов есть чутьё на евреев. Мне тогда уже было 10 лет”.

А. Грункина, Б. Шер (совместное свидетельство в Яд ва-Шем): “Николай Гаврилович Прохоров... предложил нашей семье под покровом ночи придти к ним в дом... В доме Прохоровых на окраине города был прямой ход в катакомбы... И мы ночью пешком пошли к ним... Это было 9 января 1942 г. Поместили нас примерно на расстоянии 500метров от входа.

До 10 апреля 1944 г. (дня освобождения Одессы) мы находились в катакомбах, где было постоянно темно и сыро. Весь этот период мы лежали на постели, устроенной прямо на земле”.

А. Стойкова (урождённая Прохорова): “Перед войной мы жили в пригородном районе Одессы...

У нас была своя корова... Еврейская семья Шер покупала у нас молоко... Отец сдружился с этой семьёй, т.к. старшая в семье Перля Иосифовна очень хорошо знала Библию и они с отцом находили много общего в своих вероисповеданиях - особенно, что касалось отношения к добру и злу.

Когда... началось уничтожение евреев, отец предложил этой семье убежище в нашем доме. Наше жильё было вырублено прямо в скале и внутри жилья был ход в катакомбы... Вся семья Шер Перли Иосифовны пришла в наш дом: две её дочери, две внучки (1931 и 1936 г. рожд.), а также невестка Ладыженская Эстер...

Семья эта была бедная, да и мы не были богатыми... поэтому в первые месяцы пребывания у нас взрослые несколько раз выходили в город, чтобы обменять свои вещи на продукты, но когда после очередного выхода Ладыженская не вернулась, уже никто из них больше не выходил из катакомб”.

А. Грункина, Б. Шер: “[Дочь Прохорова] Аня приносила нам еду через день. Приходила она с маленькой свечой, при которой мы ели. Это был единственный свет, который мы видели.

В 1943 г. немцы очень боялись партизанского движения, штабы которого прятались в катакомбах. И немцы решили заминировать все входы и выходы катакомб. Для этого они отселяли жителей из их домов. Почти месяц нам никто не приносил еду. Но прежде, чем уйти из дома, Прохоровы поставили нас в известность о сложившейся ситуации и сколько могли принесли еды.

И только вернувшись в дом (по разрешению немцев) они поняли, что в наших катакомбах мин нет. И снова регулярно стали носить нам еду и чистое бельё”.

Р. Коркучанская (из писем мне): “В ноябре 1941 г. со Слободки нас стали угонять в село Берёзовка. Зима была холодная. На ком была хорошая одежда солдаты тут же снимали и многие оказались раздетыми... Нас били прикладами, заставляя двигаться быстрее. Группа слободских мальчишек лет 13-15 кричали вслед “Вот вам курочки, яички” и длинными палками ударяли людей по головам. Выйдя за пределы города, первые ряды колонны вдруг остановились и стали пятиться назад с криком, что впереди обливают людей из мощных шлангов. В панике, обезумевшие, все пытались разбежаться. Маленьких детей стали разбрасывать в разные стороны в надежде, что кто-нибудь их подберёт. Началась стрельба. Меня оттеснили от родителей, и в страхе, не помня себя, я убежала, упала и потеряла сознание. Когда пришла в себя, колонна людей была угнана. Площадь была усеяна трупами. Многие были ещё живы и просили помощи... Родителей и сестру я больше никогда не видела.

В темноте я сумела добраться обратно в город в мой дом на ул. Чичерина. Нашу квартиру я застала разграбленной... Я постучалась к нашим соседям, которые жили во дворе в одноэтажном флигеле. Семья из 3-х человек: Смирнов Леонид, его жена Женя и 10-летний сын Вова, с рождения очень больной мальчик. Они меня впустили в дом. Я рассказала о происшедшем. Когда я сняла платок с головы, Лёня и Женя ужаснулись. Я была седая. В 16 лет. Как я потом поняла, мои поседевшие волосы спасли мне жизнь. Меня начали спасать...

За ночь Лёня и Женя под полом выкопали яму, из досок пола сделали крышку и утром меня спустили в эту яму, она была в ширину моих плеч, и я могла только сидеть... Сидячая могила, но я была неизмеримо счастлива... Вход в яму был в самом углу кухни, возле плиты, и поэтому было удобно маскировать крышку от ямы, накрыв ковриком, чтобы не видно было щели, поверх коврика ставили ведро с углём, лопатку и веник. Я в яме сидела круглосуточно и только утром и вечером подымалась наверх. Тогда и пользовалась туалетом в квартире. Остальное время надо было терпеть до потери сознания.

За тот час, что я находилась наверху, мои глаза не успевали привыкнуть к свету и мне приходилось всё делать с закрытыми глазами, как слепой.

Ела два раза в день, в основном, мамалыгу и кипяток... Чувство голода никогда не покидало меня.

Первое время в яме меня донимали земляные жуки, они ползали по моему лицу. Очень долго мне ещё представлялись увиденные и пережитые ужасы, и я начинала кричать. Это было очень опасно и чревато последствиями, и я стала обматывать рот полотенцем. Дышать носом в сырой земле и сидеть без движений стало невыносимо тяжело и я начала болеть.

Так прошёл год. Евреев изгнали из города, и как нам казалось, их уже перестали искать, и тогда решено было показать меня врачу. Я не была типичной еврейской девочкой, но большие карие глаза и чёрные волосы выдавали меня.

Мы с Лёней выбрались и оказалось, что охота за евреями всё ещё продолжалась, так как мы попали в облаву. С двух концов улицы румынские солдаты, шеренгой идя друг другу навстречу, проверяли паспорта у прохожих. Кто не предъявлял паспорт, с тем на месте расправлялись.

У меня паспорта, конечно, не было. Лёня сразу ушёл вперёд, шепнув: “Будут бить - кричи погромче, тогда они ослабляют удары”. Я как могла замедлила шаг, чтобы оттянуть время встречи с извергами, чтобы лишнюю минуту пожить.

В эту минуту из дома рядом вышел немецкий офицер. Я тут же направилась к нему, зная, что румынские солдаты боятся немецких офицеров и избегают к ним подходить. Я, как можно бодрее, чтобы голос не выдал моего страха, спросила его по-немецки, который час. На моё счастье у немца были карманные часы, и покуда он их доставал и разговаривал со мной, румынские солдаты прошли мимо и не потребовали документа. Я долго благодарила офицера и стала медленно уходить, боясь ускорить шаг или оглянуться, чтобы не вызвать подозрение. Когда я догнала Лёню, он не мог поверить своим глазам, что я жива, шептал: “Это чудо! Это чудо!” После этого Смирновы решили меня из ямы выпускать на всю ночь. Изменился мой образ жизни, и я стала немного оживать.

Я пришла к Смирновым в тёплой одежде, в зимнем пальто. Поверх туфель боты. Во всём этом я сидела в яме. Но я росла даже в темноте, и постепенно одежда становилась мала... Я вручную сшила себе валенки и мастерила разную одежду.

Смирновы, когда стали меня прятать, рассчитывали, что война скоро закончится и враг будет разбит, но Красная Армия постоянно отступала... и возник вопрос, что со мной делать. Я сама понимала, что так жить всё время нельзя. Разговор был один и тот же: как от меня избавиться. Выпустить меня из дому было опасно, так как меня сразу бы поймали и при пытках я могла выдать своё местонахождение и пострадали бы все живущие в доме. Я решила, чем попасть в руки к фашистам, лучше отравиться.

И было решено, что самое безопасное это отравиться, уйдя из дому. Лёня долго искал подходящую отраву, он был человеком осторожным. Моя жизнь, и без того сплошные пытки, стала адом. Я завидовала тем, кто уже погиб. Геттодля меня было недосягаемым раем. Я не могла жить и не могла умереть. Чем больше я чувствовала смерть, тем больше я хотела жить. Я стала подозрительной. Мне казалось, что меня уже хотят отравить, что в каждой порции еды лежит отрава. Я боялась есть, ослабела настолько, что не могла вылезать из ямы.

Но время шло в мою пользу. Фашисты под Сталинградом потерпели поражение. Появилась надежда на выигрыш войны, на спасение. Перестали говорить о моей смерти, этот вопрос отпал. Я начала есть и выздоравливать.

Таким образом мои спасители спасали меня два с половиной года...

...Сын Смирновых, Вова, умер в 1950 г.

Лёня Смирнов умер от рака в 1960 г.

Женя Смирнова умерла в 1979 г.

Вечная им память”.

Три последние строчки - реквием Р. Коркучанской своим спасителям. Свирепы судьбы и больного сына, умершего без времени, и отца, чей рак наверняка спровоцирован обречённостью сына и страхами спасательства, и несчастной матери, в сиротстве тянувшей ещё 19 лет. Не хотел Леонид Смирнов героической доли спасителя, да открыл дверь на случайный стук, и втянуло в смерч, и завертело, и не вывернуться, если не в силах сбежать в палачи.

А Елисеева Нина Осиповна, буфетчица обкомовская, что ей было укрывать Сойфера? Обещали сперва, что день-два, страшно, да Бог даст, проскочим, а вышло - надолго, вышло - пытка и смертельная жуть, вышел подвиг, пропади он пропадом... И Елизавета Калинина, заслонившая обречённую еврейку четырьмя своими крохотными детьми, и Лидия Антонова, нашедшая в сарае нечаянный дар небес, полумёртвого мальчика - сколько таких, влетевших в подвижники, как кур в ощип!

А. Розина (1923 г. р.; свидетельство в Яд ва-Шем): “После ухода моего отца на фронт мы с мамой поселились... по соседству с семьёй Авдеенко, т.к. наш дом... был разрушен бомбой... Сосед, прекрасный русский человек Сергей Иванович Авдеенко... дал моей матери метрику своей умершей сестры и она стала Авдеенко Неонила Ивановна - русская... Нас случайно увидел сын бывшего нашего дворника Иван и сдал в сигуранцу как еврейскую семью...Мы попали в тюрьму. Сергеей Иванович с сыном Валентином в течение трёх месяцев носили нам передачи.

Мы попросили принести наши носильные вещи, и когда жена С.И. выходила из дома с вещами, её перехватил всё тот же сын дворника и отвёл в сигуранцу... Сергей Иванович, отдав румынам половину своего золотого портсигара, выкупил жену и часть наших вещей, которые затем передал нам в тюрьму. Из тюрьмы нас отправили в гетто в с. Сливино, где мы пробыли до марта 1943 г. Всё это время Сергей Иванович и его сыновья, рискуя жизнью, добирались к нам в гетто и передавали пищу и носильные вещи...

         Во время наступления наших войск нас этапом погнали обратно в Одессу, где уже были немцы, и поселили на территории чаеразвесочной фабрики.

Сергей Иванович и здесь нас нашёл и спрятал в своём доме, где мы и прожили до освобождения..”.

Е. Хозе (свидетельство в Яд ва-Шем): “В марте 1944 года Дмитрий Лукьяныч Видмичук, работник претуры в Доманёвке, инженер-агроном, пришёл к нам и сказал, что румыны уходят, остаются гитлеровцы, которые планируют очистить территорию от евреев. Нужно уходить... Куда?.. Видмичук принёс документ, что мы - эвакуированные, направленные из Одессы в Ново-Кантакузинку. Мы должны были перейти распаханное поле, чтобы попасть к нему на хутор. Там немцев нет, и мы переждём.

Вышли мы на рассвете. Идёт дождь с мокрым снегом. Поле кишит жандармами - они уничтожают всех, кого видят. У нас в руках спасительная справка, но надо прятаться. А что впереди?..

В поле нас ждал Дмитрий Лукьянович. У него в хате немцы, но он проведёт нас с той же версией: мы - эвакуированные родственники. Только надо, чтобы соседи не увидели. Он сделал нам в скирде углубление - защиту от дождя. Ночью он за нами придёт.

... Нас выследили местные жители, и мы вышли, переходили от скирды к скирде... а дождь не прекращался.

Наступила ночь. Жандармы стали поджигать скирды. Видмичука всё нет. Наконец он подъехал на лошади, мокрый, взволнованный: “Куда вы девались? По всей степи ищу...” С массой предосторожностей он довёл нас до избы. Навстречу выбежал брат жены, обнял нас с радостными восклицаниями, провёл через сени, набитые немцами... В избе жили жена Видмичука, его свекровь и дочь-грудной ребёнок.

Дмитрий Лукьяныч приготовил для нас погреб, спустил туда и забросал его дровами. На следующий день немцы... устроили обыск с грабежом того, что им приглянулось. Нас не обнаружили. Всё равно опасность сохранялась. По ночам Видмичук разбрасывал дрова и выпускал нас, сам же при любом шорохе бежал к дверям, защищая нас от вторжения соседей.

Он был партизаном, и пришло время прятаться ему. Как только он ушёл, его жена вежливо попросила нас с мамой уйти. Она боялась соседей. И мы ушли в заснеженную степ”.

Они мыкались, пока счастливо не набрели на другое место, где тоже были немцы и где тоже нашлась спасительная изба.

Н. Красносельская: “Мы с бабушкой в конце оккупации весной сорок четвёртого бежали из Доманёвки в Малиновку... Нас приютила тётя Ганя, высокая, красивая украинской красотой, лет тридцати.

Я работала, нянчила детей у тёти Гани... Бабушка зарегистрировалась как медработник и стала лечить людей. Пришёл, например, человек, у него дикое мясо; она нож на огне раскалит и вырезает. Люди за это носили ей что-либо. Помню первый гонорар её: блюдце творога. Потом пошла весенняя трава, появилось молоко, и я начала отходить.

Тут отступление, румыны ушли и проходили отступающие немцы и казачьи части. Они, особенно казаки, всех евреев добивали. Тётя Ганя и её подруга тётя Катя вывели нас в степь, и мы там четыре дня отсиживались. Казаки тогда грабили, уносили всё, особенно еду. Собак перестреляли, у тёти Гани Полкана застрелили”.

Одиннадцатилетняя Лида Станченко была схвачена румынами вместе со всей семьёй. Из камеры румынской сигуранцы удалось вырваться отцу Лиды, украинцу, партизану отряда Бадаева, и Лиде, единственной из восьми членов семьи. Бабушка Рива сказала дочери Эсфири при горьком её прощании с дочкой: “Пусть Лида идёт, живёт и всем расскажет о нас”. И Лидия Станченко рассказала:

“Мой отец, Станченко Константин Владимирович, очень любил мою мать Гарбульскую Эсю Фишелевну и женился против воли его и её родителей. Они прожили 10 лет очень дружно.

Отец был мобилизован... Когда отец из письма мамы узнал, что мы остались в окружённой Одессе, он на призыв командира желающих пойти в катакомбы в партизаны дал своё согласие, чтоб остаться в Одессе и спасти семью.

Он пришёл в дом, когда румыны уже заняли город. [До того] моя бабушка по отцу Елена Корнеевна Турмилова... увела нас всех к себе в Дальник, но через несколько дней что-то её встревожило и она ночью увела нас к своей сестре Анне Корнеевне Смалько, которая, рискуя жизнью своей, дочери и маленькой внучки, прятала нас на чердаке и в погребе до прихода отца.

Отец решил, что в Дальнике... люди могут выдать. В Одессе он случайно встретил своего знакомого по прежней работе на заводе им. Ворошилова Полищука Якова, инженера, который строил дом для завода и не окончил, жильцов там не было, только он с женой, внизу подвал, окна осыпаны мусором и нет подозрения, что там подвал.

Отец доверился дяде Яше... дядя Яша сказал папе, что тоже скрывает евреев и готов принять его семью. Отец привёл нас всех к нему в подвал.

В подвале было темно, сыро, мы очень мало общались. Моя семья: мама, её папа Фишель, бабушка Рива, тётя Дина и её муж Изя и сестрички милые Наташенька десять лет и Поличка, ей было только пять, у них выкачали кровь для раненных врагов - они все погибли.

В этом подвале помню друзей наших, Гутвах Фаину и двух её девочек. И была семья прокурора Молдавии - отец, мать и сын 17-18 лет Изя. Была ещё одна молодая женщина, фамилию не помню.

В комнате в полу был вырезан люк, на нём стоял диван, а в диване всякий хлам. Через люк папа опускал нам пищу, и очень редко ночью мы выходили помыться.

...Отец очень хорошо рисовал, он сделал печать и у него был свой человек в сигуранце, он сделал документы нашим родным и многим другим... Отец приготовил матери документы под новым именем Татьяна Горбульская и начал выводить людей на новые, заранее им приготовленные места укрытия.

Первыми ушла семья Гутвах, они успешно укрылись ...

Потом пошёл мальчик Изя. Отец сопровождал его по другой стороне улицы и потерял из виду. Вернулся в надежде, что и мальчик вернулся. В это время прибежала женщина из полиции и сказала, что мальчика арестовали, начали избивать, он не выдержал пытки и сказал, откуда он. Женщина была в полиции свой человек и она сообщила, что сейчас будет нападение полиции, но уже было поздно уйти. В считанные минуты дом окружили румыны с собаками, всех вместе с отцом и дядей Яшей Полищуком арестовали и повезли на закрытых машинах в сопровождении мотоциклов

Когда везли в сигуранцию, отец отдал мне сделанную им печать в надежде, что меня не будут обыскивать, но потом забрал, боясь, что меня будут пытать... поэтому отец давился и съел при мне печать, чтобы не выдать людей.

В сигуранце отца и дядю Яшу били током на. электрическом стуле, а меня швырнули туда, чтобы они видели меня и чтобы я смотрела. Я теряла сознание, и меня отливали водой и заставляли смотреть дальше.

Что спрашивали, я не знаю, но отец мне потом сказал, ни я, доченька, ни дядя Яша не выдали...У мамы уже был украинский паспорт... Но к несчастью её узнал местный полицай и выдал, что она еврейка. Маму увели, а меня вскорости отпустили, как я потом узнала, за большую взятку.

Бабушка Елена Корнеевна по предчувствию, как она сказала, пришла 18 мая 1942 г. и нашла меня одинокую в разграбленной квартире. Бабушка боялась меня сразу вести в Дальник и увела к своей подруге в Одессе Домне Васильевне, она меня лечила и прятала в подвале несколько недель. Хорошо помню её добрые руки...

Потом ночью бабушка Лена увела меня в Дальник к своему родному брату дяде Коле Клименко, где меня прятали в погребе, на чердаке. Чтобы местный полицай не трогал, бабушка отдала свою единственную ценность - золотой крестик.

За два года оккупации... меня передавали из одной семьи в другую, семья Клименко, семья Смалько, о которых я писала, и семья Голубенко Ефросиньи Корнеевны, а дядя Володя у бабушки Лены вырыл в полу яму, где меня и прятали на ночь... Я вышла из укрытия на свет 10 апреля 1944 года, когда пришла Красная Армия.

...Мать и всех, кого захватили, расстреляли...

Отцу дали 5 лет за укрывательство евреев, а дяде Яше 8 лет”.