СОЮЗ СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК (СССР).
Государство, расположенное в восточной половине Европы, Северной и Средней Азии.
Территория — 22 402 тыс. кв. км.
Население — 236 689 тыс. жителей (1967 г.).
Столица — Москва (6567 тыс. жит.).
Крупнейшие города: Ленинград, Киев, Баку, Ташкент, Горький, Харьков, Новосибирск.
Анатолий Мошковский
ФЕДЬКА С УЛИЦЫ ЧЕЛЮСКИНЦЕВ
Рис. Е. Мешкова.
ы валялись на песке и молчали. Язык отдыхал от хохота и болтовни. Жгло солнце. Только что я выскочил из воды, отлично выкатался в песке и теперь лежал, как рыба на сковородке, посыпанная мукой.
Лёньке этого показалось мало, и он, встав на четвереньки, ладонями стал грести ко мне песок. Уже не видно ног, уже над грудью желтеет маленькая насыпь…
Лёнька работал старательно, капельки пота падали с кончика его носа.
— Плоты! — завопил Гаврик, и все повскакали с песка.
Один я не мог вскочить: жаль было портить Лёнькину работу.
Осторожно повернул я голову вправо и увидел вдалеке, на изгибе Двины, длинный плот.
Ах, эти плоты! Нет без них ни одной большой белорусской реки и, конечно, Двины! Просто нельзя представить нашу реку без них. Несутся они по быстрине. По концам их, у огромных кормовых весел, стоят рулевые и, направляя движение плота, упираясь ногами в бревна, гребут. Особенно опасно проходить под мостами: напорешься на башмак опоры — и каюк. Много раз видел я, как на подходе к мосту вылезают из шалашей женщины в пестрых платочках, молча глядят вперед, иные даже крестятся.
А мы как полоумные, мы бегаем по берегу и вопим:
— Бери левей, гануля, на бык попадешь!
«Ганок» по-белорусски — «плот». И мы волнуемся и спорим — пройдет или нет? Ведь управлять-то длиннющим, шатким плотом не просто; однажды, говорят, не справились плотовщики с течением, стукнулся плот о бык, и по бревнышку разметало его по реке, едва спаслись люди…
— Плывем? — нервничал Гаврик.
— Успеется, — сказал я. — Лёнька, работай.
Он пригреб ко мне новые горы песка и сыпал его сверху. Вначале песок щекотал, потом студил, потом давил.
Гаврик еще пуще занервничал.
— А как опоздаем? Ну, ребята! Что ж вы как неживые?
— Плыви, — сказал я лениво, — тебе пора. Пока доплывешь до середины, плот подойдет сюда.
Гаврик недовольно заворчал.
Ленька продолжал трудиться. Меня уже не было: одна голова торчала из песка, и проходившие мимо показывали пальцем и смеялись.
Мне было приятно: не так жарко.
Теперь даже голову не мог я повернуть в сторону плота и тихо спрашивал у Лёньки, близко ли он.
— С полкилометра. — Лёнька привстал, любуясь своей работой.
— Пора? — спросил я.
— Вперед! — крикнул Лёнька.
Я сделал резкое движение, вскочил, и тяжкий панцирь песка, ломаясь и шурша, свалился. Точно с цепи сорвавшись, помчались мы по берегу. Мы летели, перепрыгивая лужицы, бревна и валуны, чью-то одежду, канаты и обломки лодки. Легкие следы ног оставались на песке. Мы ворвались в воду и бросились вплавь.
Течение понесло вниз, но мы, отфыркиваясь, плыли к плоту. Плыли наперегонки. Я — на бочку (так я плавал быстрей всего), Вовка — брассом, а стремительный Лёнька шел кролем.
Он быстро оторвался от группы, вырвался вперед и первым коснулся рукой бревна.
Я еще подгребал к плоту, а Лёнька уже сидел на бревнах и загорал.
Не мы первые захватили плот: несколько мальчишек уже сидели на нем и высокомерно поглядывали на нас.
Сильно устав, я наконец дотронулся до бревна, и какой-то курносый пацан в штопаных трусах протянул мне руку.
Я сделал вид, что не замечаю ее.
Кинул ладони на бревно, подтянулся, и живот протащился по шероховатой поверхности. Выбрался. Живот саднило: несколько царапин кровоточило на нем.
Многие мальчишки еще плыли к плоту.
Сзади всех был Гаврик. Он пыхтел, как пароход, плыл позорнейшими гребками — так мы не плавали уже лет пять.
— Спасательная команда, сюда! — подал клич Лёнька, и мы впятером с превеликим трудом втащили на плот обмякшего Гаврика.
Он учащенно дышал и сразу лег на бревно.
— Выдохся? — спросил Лёнька.
— Не. — А лицо у Гаврика было бледное-бледное, с синеватым оттенком.
Мальчишка в штопаных трусах подсел ко мне, коснулся плеча своим горячим плечом — видно, издали плыл — и сказал:
— Не пускайте его с собой. Сюда Освод не заглядывает.
Мальчишка имел в виду спасательные лодки, дежурившие у пляжа.
— Верно, — сказал я. — А ты откуда плывешь?
— Оттуда… — Мальчишка махнул вверх по течению. — Я с улицы Челюскинцев. А ты?
— Я с Советской. Четвертый коммунальный. Знаешь?
— Это большущий такой? В виде буквы «пэ»?
— Вот-вот. — Я назвал квартиру.
— А я в доме семнадцать, квартира шесть.
— Понятно. Тебя как звать-то?
— Федькой… А тебя?
Я сказал.
— Гляди, гляди, куда они гребут! — вдруг закричал Федька, вскакивая, и его лицо, курносое, пестрое от веснушек, побледнело. — Разобьемся!
Пока мы разговаривали, плот подплывал к мосту; непрочно связанный, он изогнулся и летел прямо на бык.
Ребята, как лягушки, попрыгали в воду. Даже Гаврик, не успевший, отдышаться, как мешок с картошкой свалился в воду, подняв столб брызг.
И я хотел кинуться, но, увидев, что Федька бежит к переднему плотовщику и вопит: «Левей держи, левей!» — не прыгнул. Я присел, изготовившись, на крайнем бревне.
Мост стремительно надвигался. Я уже видел швы меж камнями грозных быков.
Федька добежал до плотовщика. Он что-то кричал, размахивая руками. Потом схватился за рулевую тесину и стал вместе с мужчиной грести. Спина его мучительно изогнулась, ноги уперлись в бревна, волосы растрепало ветром.
Надо броситься к нему. Помочь. Надо! Что-то огромное и дикое надвигалось на нас, что-то темное и страшное стискивало живот и сердце. И я не мог стронуться с места.
В двух метрах от быка пронесся плот, и сразу стало темно, вверху что-то грохотало, гудело, и тут же нас снова окатило слепящее солнце — мы вылетели из-под моста и понеслись дальше.
Федька отпустил рулевую тесину и подбежал ко мне. Он улыбался и похлопывал себя по животу и, не сказав ни слова, с разгону бросился в воду, врезался головой и саженками поплыл к берегу.
Я кинулся следом.
…С полчаса шли мы по берегу, туда, где лежала моя одежда. Мне было неловко. Я видел худые Федькины лопатки, узкие плечи, линию позвоночника — хоть все позвонки пересчитывай — и молчал. А потом спросил, чтоб не молчать:
— Ты в каком классе учишься?
— В шестой перешел. А что? — И вдруг неожиданно сказал: — А у меня Степан, старший брат, пограничник. На Амуре. А этого толстого на плоты не пускайте…
— Точно, — согласился я.
Ни о чем больше не поговорили мы с ним, потому что дошли до наших ребят, и Федька, слабо кивнув мне, зашагал дальше в своих штопаных, успевших высохнуть трусах: он с приятелями раздевался выше.
С полчаса обсуждали мы этот случай, возились в песке, загорали, галдели, снова бросались к плотам. Потом, проголодавшись и оглохнув от собственного крика, пошли домой.
Весь вечер думал я о Федьке. Даже во сне приснился мне плот: идет на таран моста и мост обрушивается.
Утром я побежал искать Федьку. С добрый час носился я по улице Челюскинцев, но отыскать не мог: в доме номер четырнадцать была шестая квартира, но в ней жила злая, кривоносая, как клест, старуха; обругав, она выгнала меня. Видно, я забыл номер дома.
В доме номер пятнадцать, куда я постучался наугад, Федька тоже не жил.
Я посидел на ступеньках хлебного магазина: авось встретится, пройдет мимо.
Не встретился, не прошел.
Как же не запомнил я его адрес! Ведь он сказал мне его. Впрочем… Впрочем, он сказал мне его до того, как плот понесло на мост, и я не обратил на адрес особого внимания…
Я встал со ступенек, отряхнул сзади штаны и пошел домой.
Я шел и думал, что, может, он был бы моим лучшим другом, он, мальчишка, с которым я случайно познакомился на этом шатком плоту.
Была еще слабая надежда, что он зайдет ко мне: я ведь тоже назвал ему свой адрес. Но Федька не пришел. Да и с чего ему было приходить ко мне?..
Александр Батров
ТЮЛЬКА
Рис. Е. Мешкова.
юлька — синеглазая девчонка с двумя смешными косичками: одной, как бублик, а другой, как рог козленка, — тоскливо бредет вдоль рыбацкого причала. Над ней проносятся веселые облака, кружатся веселые чайки, и солнце льет на нее свой веселый свет, но сама девочка не может развеселиться. Она молча глядит на море.
А море как море. То голубое. То серо-зеленое. То вдруг совсем золотое. Но Тюлька видит другое… Там, за самой синей далью, в морских глубинах, раскинулось царство сероводорода… Он губит все живое. И краба, и бычка, и пеструху, и мидию цвета школьных чернил, и даже морского конька…
Об этом отвратительном газе рассказала учительница Алла Федоровна. С тех пор Тюлька потеряла покой.
— Эй, Тюлька, о чем печаль?
Высокий рыбак в соломенной феске приятельски подмигивает девочке.
Тюлька горько вздыхает.
— Дядя Виктор, — говорит она, — нет житья нашей рыбе, большой и малой… Из-за вредного газа… Сероводород называется…
— Есть, есть такой жулик, — соглашается рыбак, но при этом не проявляет никакой тревоги. На его лице абсолютный покой, а в глазах светится лукавое бронзовое сияние.
— «Есть, есть»! — сердито передразнивает его Тюлька — «Есть»!.. А что же люди думают?
— А что людям думать? От дум лоб потеет, Тюлечка.
В другой раз Тюлька посмеялась бы, услышав незадачливую рыбацкую шутку, но сейчас она досадливо отворачивается от шутника.
Она подходит к старику Алексею, который сидит на пороге лабаза и курит крепкий аджарский табак из трубки. У него суровое лицо, все в шрамах — это штормовая ночная волна однажды сбросила рыбака за борт фелюги и пронесла через скалы. Он бесстрашный рыбак, любит море и всех его жителей. Он разделит тревогу Тюльки.
Но, странное дело, дед Алексей так же, как и дядя Виктор, ни капли не огорчается.
Тюлька еще больше хмурится. Нет, никто не хочет думать о море, а сами тащат из него рыбу и днем и ночью… А над ней посмеиваются: мол, помешалась Тюлька.
И чайки, пролетая над нею, смеются:
«Так… так…»
«Помешалась…» — смеется и ветер.
И лишь одно море не смеется — оно ласково плещет на девочку теплой волной, моет ее смуглые ноги и благодарно шумит:
«Спасибо!»
Тюлька плохо спит. Ей снится сероводород… Он приходит к ней в образе огромного черного старика с руками, как щупальца осьминога. Он головатый, крючконосый, усатый. От него в страхе разбегается все живое. Блекнут оранжевые водоросли. Темнеет вода. В ужасе мечутся стаи скумбрий. А Тюлька, превратившись в меч-рыбу, бьется с ним насмерть до самой зари…
Просыпается Тюлька печальной. Ни в одном море, ни в одном океане нет такого огромного количества сероводорода, как здесь, в родных водах. С ним надо бороться. Объявить войну. Но все по-прежнему смеются над девочкой. И даже Тюлькин отец, штурман рыболовного сейнера «Нина», улыбается:
— Ты, девочка, не беспокойся. Ученые когда-нибудь найдут способ вылечить наше море.
Улыбка отца не нравится Тюльке. Она гневно топает ногой:
— Алла Федоровна сказала, что мертвая зона в нашем море в несколько раз больше живой!
— Ну и больше… Только не злись, я этого не люблю! — повышает голос отец. — Не дури, Тюлька.
Тюлька? Нет, она не Тюлька! Ее зовут Юлькой. А Тюлькой ее прозвал сам отец, да ладно, пусть, она не обижается…
— Поговорю с вашей пионерской организацией, — заявляет отец, — пусть дадут тебе важное поручение, вот тогда и выбросишь из своей головы черного старика…
— Нет, не выброшу, чтобы он света белого не видел! Пусть треснет, как тот пузырь поросячий!..
Вот так точно ругается Тюлькина бабка, и отец, не в силах удержаться от смеха, говорит:
— Не надо нам ссориться, лучше взгляни на море, видишь, какое оно живое!
Тюлька глядит на море. Оно и вправду живое, веселое, молодое. На лице девочки играет свет солнца. Свет неба. Свет летней волны.
Штурман сейнера «Нина» кладет руку на плечо девочки:
— Скажи своей Алле Федоровне, что рыбы еще всем хватит и хватит!
— А все же кому-нибудь не хватит!
Тюлька неодобрительно косится на отца. Ему-то что? Не к нему каждую ночь приходит черный старик с руками, как щупальца осьминога. Она теребит свои косы, и ту, что похожа на бублик, и другую, что торчит, словно рог козленка, и говорит:
— Когда вырасту, сама стану ученой…
Тогда уже не во сне, а наяву она схватится с черным стариком. Она победит. Ее море до самых краев наполнится серебряной рыбой. Всем хватит на тысячи и тысячи лет — никто не будет в обиде. Вернется космонавт с Марса и вволю натешится черноморской янтарной юшкой. Попробуют ее гости с Другой планеты и потребуют по второй тарелке…
Узнает ли грядущее человечество, как заботилась о нем маленькая синеглазая Тюлька?
Спиридон Вангели
ПАРТА ГУГУЦЭ
Перевел с молдавского В. Берестов.
Рис. Е. Мешкова.
от уже несколько дней не видно Гугуцэ во дворе. Завелись у него дела со старшими ребятами. Ищет он по всему селу книги, с какими в школу ходят. Четыре букваря раздобыл, а у двоюродного брата ранец выпросил.
Вечером накануне первого сентября велел Гугуцэ малышам искать другого приятеля, а сестренке подарил все свои игрушки, даже машину с шофером за рулем.
Лег он рано, а уснуть не может. Вот опять собака залаяла. А вдруг дедушка Ене, который детям сны приносит, заберет с собой ранец?
Пришлось выбежать во двор, отвязать Тарзана. Утром пес крепко спал на завалинке — навоевался за ночь с дедушкой Ене. Зато ранец был на месте.
Вымыл Гугуцэ оба уха, надел новый костюм, ранец за плечи забросил, сорвал цветок в саду и отправился в школу.
«С одной книгой в первый класс идут, с двумя — во второй, — размышлял Гугуцэ на ходу. — А с четырьмя?»
На пороге школы стоял директор.
— Гугуцэ? — удивился он. — Ты же сам не больше ранца! До первого класса тебе нужно подрасти на целую шапку. Ну да ладно, раз уж пришел, пойди на пришкольный участок — поешь арбузов.
Гугуцэ чуть со стыда под землю не провалился. Человека с полным ранцем книг на глазах у всех ребят отправляют есть арбузы!
Рассердился Гугуцэ и повернул домой.
Понял директор, что Гугуцэ на него сердит, и вечером пришел мириться. Так и сяк уговаривал мальчика, но не на такого напал!
— А что, Гугуцэ, если я позволю тебе на переменке позвонить в школьный звонок? Как ты на это смотришь?
— Никак.
— Я бы не возражал, если б ты в праздник прочел стишок со школьной сцены. На это что скажешь?
— Ничего.
С чем пришел директор, с тем и ушел.
А Гугуцэ сказал отцу:
— Папа, сделай мне во дворе школу.
Почесал отец в затылке:
— Если уж строить школу, так настоящую. А у меня ни подъемного крана нет, ни самосвала.
— Тогда сделай парту, — не отстает Гугуцэ.
— Что ж, парту можно…
Через неделю была у Гугуцэ настоящая парта. Послышится из школы звонок, сядет Гугуцэ за парту и давай учиться. А малыши со всего села подглядывают в щели забора. Они бы всё отдали, только б посидеть за такой партой.
Пожалел их Гугуцэ: пусть достают книги, моют уши и приходят по одному.
Слух об этой парте разнесся по всему селу. Взрослые, проходя мимо сада, всегда смотрели через забор, радовались, что из их села еще один ученый человек выйдет.
И вот в один прекрасный день, когда была у Гугуцэ перемена, калитку открыл сам директор школы.
— Позволь, Гугуцэ, и мне за твоей партой посидеть, — сказал директор.
— Ладно уж, — ответил Гугуцэ. — Только сначала поешьте яблок в нашем саду.
Камари Тоноян
СКАЗКА МАЛЕНЬКОЙ ФЕИ
Перевела с армянского М. Ай-Артян.
Рис. В. Чапли.
низу, на хлюпающем перекрестке, стихало движение проезжающих машин. В просветах между ветвями деревьев мигали огоньки соседней деревушки. Дул теплый ветер.
Лес в свете полной луны казался сказочным.
В маленьком домишке тускло светила лампа. Остывала погасшая печь.
Мальчик высунул голову из-под одеяла. Взъерошенные смоляные волосы, широкий разлет бровей, сна — ни в одном глазу.
— Папа, а что делает волшебница, когда в лесу спокойно?
Отец приоткрыл слипающиеся глаза.
— Когда кругом все спокойно, она уходит в самую чащу леса, куда не могут добраться люди, и ждет.
— Чего ждет?
— Ждет ночной бури, чтобы снова прийти к людям.
— А почему она прячется днем?
— Знает, что на свете есть злые люди.
— Зачем же она все-таки приходит к людям?
— Потому что любит их. Спи.
Отец отвернулся к стене. Мальчик уткнулся в подушку, закрыл глаза.
«В глазах ее светятся добрые огоньки. Глаза у нее черные, как весенняя ночь. А платье на ней яркое, зеленое, как весенний лес», — так рассказывал отец.
«Если она поверит, что я хороший человек, то, может быть, подойдет к нашему дому поближе, даже если не будет бури. Только нужно ее убедить. А это не так уж трудно», — подумал мальчик. Но вдруг вспомнил, что отец иногда называет его «злым мальчишкой». Ему захотелось тут же удостовериться, так ли думает отец на самом деле или бросает это ему сгоряча, когда бывает сердит.
Мальчик открыл глаза.
— Папа!
Отец не ответил.
— Папа, а я злой или добрый? — спросил мальчик.
— Добрый, спи, — вздохнул отец.
Мальчик подумал, что, может быть, в эту тихую лунную ночь лесная волшебница все-таки бродит где-нибудь около их дома? Ведь она так любит людей и так стремится к ним…
Мальчик приподнял голову.
— Папа!
Но отец уже крепко спал.
Наутро, позавтракав, отец взял свое ружье и ушел в лес. А мальчик взял свой портфель и отправился в школу в соседнюю деревушку.
За день на небе сгустились тучи, стало темно. Вечером начался сильный ливень.
Ветер яростно выхватывал теплый дым из самого горла трубы, рвал его в клочья и, смешав с дождем, расшвыривал во все стороны. Дождь хлестал по голым веткам деревьев, и весь лес уныло гудел.
В маленьком домике шум леса был слышен глухо, словно издали. Мальчик съежился около печки. Он подбрасывал хворост в огонь, и перед ним полыхали языки пламени. Стекла окон неожиданно озарялись молниями, и сквозь слабо доносящийся гул леса гром, казалось, взрывался возле самого дома. А мальчик только зажмуривал глаза, довольный, что в такое ненастье он дома, в тепле, возле огня.
Он придвинул поближе к печке свои промокшие башмаки, подбросил в огонь два больших полена. Пламя разгорелось, осветив стены комнаты, и вокруг заплясали тени. Мальчику даже показалось на миг, что в комнате все колеблется. В зыбком свете он различил лежащий на столе хлеб, кружок колбасы, две луковицы, сахарницу, стаканы. «Опаздывает отец», — подумалось ему. Он прислушался — снаружи только глухо шумел исхлестанный бурей лес.
В дверь постучали: сначала тихонько, затем сильнее. Нет, это не отец, он так не стучит.
Мальчик встал, отодвинул задвижку, открыл дверь.
— Я шла домой, в деревню… Но вдруг этот дождь…
Девочка была такого же роста, как он. Черные густые волосы ее прилипли ко лбу, по лицу стекали капельки дождя.
— Входи, — сказал мальчик.
Они уселись возле огня.
— Ты один здесь живешь? — спросила девочка.
— Отец еще в лесу, — ответил мальчик.
— Я люблю такую погоду, — сказала девочка.
— У тебя есть зеленое яркое платье? — спросил мальчик.
— Есть, — ответила девочка.
Они взглянули друг на друга. Глаза у девочки были черные.
— А ты добрый? — спросила она.
— Конечно, не злой.
— Мама говорит: в трудную минуту постучись в любой дом, добрые люди всегда помогут.
— Твоя мама — лесная волшебница? — спросил мальчик.
Девочка рассмеялась.
— Ага.
— Значит, ты — маленькая фея?
Девочка опять рассмеялась.
Платье на ней было совсем промокшее.
— Ты простудишься. Разденься, просуши одежду, — сказал мальчик.
Девочка поджала губу.
Раздевайся, — повторил мальчик, — я не смотрю. — И отвернулся к стенке.
— У нас строят электростанцию, — сказала девочка.
— Видел.
— А ты видел, как лиса травит зайца? — спросила она.
— Видел, — сказал мальчик. — А ты разоряла птичьи гнезда?
— Нет, — ответила девочка, — я люблю птиц.
— А людей?
— Злых, конечно, не люблю.
Мальчик хотел объяснить ей, что он разорял гнезда, потому что это было очень интересно, но…
— Не оборачивайся, — сказала девочка.
— У тебя в глазах добрые огоньки, — припомнил мальчик.
— А твои глаза не такие, как мои, — сказала девочка.
Все это было не похоже на то, чего ожидал мальчик. Он обернулся и увидел ее такой, какой стояла она возле огня.
— Ой, не смотри! — Она прикрыла себя платьем.
Мальчик быстро отвернулся.
— Ты не хороший, злой! — сказала она.
Мальчик хотел объяснить ей, что это не так, что он и не собирался подглядывать, но…
— Злой! — почти плача повторила девочка.
И мальчик понял, что переубедить ее очень трудно. Он замолчал.
Долгое время они, казалось, только прислушивались к глухому шуму леса. Когда раздавался гром, мальчик словно чувствовал, как вздрагивает девочка, как напрягается от страха ее лицо, видел ее глаза. Он хотел, чтобы она перестала бояться.
Потом девочка сказала:
— Можешь повернуться.
— Не желаю смотреть на тебя, — сказал мальчик.
— А я и не прошу, — ответила девочка.
В эту минуту кто-то громко, по-хозяйски ударил в дверь.
— Папа пришел! — воскликнул мальчик. — Теперь мы можем поужинать.
— А тебя только это и беспокоило? — сказала девочка.
Мальчик не понял ее.
— Ты злой, — упрямо повторила она.
— У тебя гостья? — спросил отец.
— Это маленькая лесная фея, — ответил мальчик.
— А ты — злой лесной дэв, — не удержалась девочка.
Поужинали молча. Потом отец прикрутил фитиль в лампе, и они улеглись.
Мальчик долго не мог уснуть. Рядом с собой он слышал спокойное дыхание девочки. Ему было грустно оттого, что она так беззаботно уснула. И мальчик не заметил, как тоже заснул.
Во сне лес был зеленый, на траве играли солнечные зайчики, цветы были светлые, пестрые, разные. Мальчик держал девочку за руку, вел ее за собой, и она не упрямилась. У девочки были гладкие прямые волосы, глаза черные и добрые, и на ней было зеленое яркое платье. Мальчик вел ее к людям, и она верила, что он добрый и что люди — все-все — тоже добрые. Это было похоже на сказку. Да это и была сказка маленькой лесной феи, еще более увлекательная, чем сказка о лесной волшебнице, которую рассказал мальчику отец.
Наутро лес был точно таким, каким он видел его во сне — тихим и мирным.
После завтрака отец сказал девочке:
— А теперь беги домой, мама ждет.
Отец и сын проводили ее.
— Счастливого пути, маленькая фея. — Отец помахал ей вслед рукой.
— Ты придешь к нам снова? — окликнул ее мальчик.
Девочка подняла руку:
— Только если будет гроза и я буду проходить мимо.
Улыбнувшись черными глазами, она подобрала подол юбки, перепрыгнула через ручей, тряхнув длинными черными волосами и побежала вниз, к дороге.
Ахмедхан Абу-Бакар
КУЛТУМ
Перевел с даргинского Ю. Арбат.
Рис. Г. Алимова.
а отлогом склоне горы строгими рядами стоят надмогильные каменные плиты. Тайны многих поколений хранят эти кладбищенские памятники. Но на них ничего не прочтешь, кроме скупой даты рождения и смерти.
Священное место — кладбище. Бережно охраняют его горцы. Нетронутыми растут здесь дикие фруктовые деревья. Под разросшейся яблоней, усеянной маленькими, с виноградину, яблочками, укрылось каменное строение с куполом.
На вершине купола — шар. Вместо окон — треугольные отверстия. Дверь старинная, резная. Это усыпальница святого — шейха Хаджи ибн-Баммата.
Входить в это священное для мусульман место может, по обычаю, только почтенный и праведный старик горец. Но в ауле Кубачи, где две тысячи жителей и в каждой семье обязательно есть мастер-чеканщик, не так уж много осталось правоверных мусульман. И тропинка, ведущая к могиле шейха, густо заросла травой.
Но сегодня за усыпальницей шейха притаилась девочка в пестром ситцевом платьице. Это Култум. Она кажется старше своих одиннадцати лет. Девочка всхлипывает, размазывая по лицу слезы, и часто поглядывает туда, где люди в больших каракулевых папахах хоронят ее отца, кубачинского серебряных и золотых дел мастера Бахмуда. Печаль в глазах мастеров, пришедших отдать последний долг своему другу. Он умер внезапно, единственный мужчина в семье. Осиротели его жена Бика и дочка Култум.
Один из стариков, по обычаю, нараспев прочитал несколько глав из Корана, потом все поднялись со своих мест и, словно боясь нарушить тишину лишним словом, молча разошлись.
Култум осталась одна. Она бросилась к могиле отца, обняла еще сырую прохладную землю и зарыдала.
В аул вернулась поздно, притихшей, усталой. В доме было много народу. Люди пришли утешить вдову. На глазах у многих блестели слезы. Бахмуд был не только хорошим мастером, но и сердечным, добрым человеком.
Но никто из собравшихся в доме покойного не заметил Култум, никто не сказал ей ни одного слова утешения, как будто в маленьком сердце Култум не могло вместиться такое же большое горе, как в сердце взрослого человека. И девочка еще острее почувствовала себя одинокой. Она прошла в пустую мастерскую отца, закрыла за собой дверь и в тоске опустилась на мягкую медвежью шкуру. Вот здесь, бывало, пристраивалась она возле ног отца, когда тот работал резцом, и отец рассказывал ей сказки. Девочка всегда была готова помочь отцу. Как только он заканчивал гравировку, она чистила и полировала изделия.
Иногда Култум расспрашивала отца: «А что это ты делаешь?.. А почему ты тут вырезаешь, а не там?.. А зачем тебе серебряная проволока?»
У девочки было тысячу «почему», и отец терпеливо отвечал ей, стараясь объяснить каждую мелочь, хотя мать останавливала Култум:
«Ты мешаешь отцу работать, дочка. Зачем тебе это знать? Ведь ты не мальчик. Мастерство чеканщика не для девичьих рук».
А Култум недоумевала:
«Почему это такое тонкое мастерство не для тонких девичьих рук?»
Но в ауле Кубачи не было ни одной женщины-мастера.
Вот обо всем этом и вспомнила убитая горем Култум, а потом уснула на медвежьей шкуре, постланной на полу мастерской.
Рано утром гонг позвал мастеров на работу в художественный комбинат. Мать по привычке вскочила, но тут же вспомнила, что теперь из их сакли некому выходить на работу.
Из комнаты, где обычно принимали гостей, донесся бой часов. Семь ударов. Пора собираться в школу.
— Такая слабость во всем теле! — сказала Бика.
— А ты полежи, мама, — отозвалась Култум. — Я сама приготовлю чай.
— Не вовремя ушел ты, Бахмуд! — заплакала Бика.
Култум нахмурилась:
— Если бы слезами можно было вернуть отца, я бы тоже плакала вместе с тобой, мама. Как же нам теперь жить?
Бика закивала головой:
— Да, маленькая, да, умница моя! Принеси-ка отцовскую шкатулку.
Култум отправилась в мастерскую отца. Она посмотрела на инструменты — резцы, молоточки, клещи — и вздохнула. Нашла шкатулку, в которой отец хранил сделанные им драгоценности, принесла ее матери. Оказалось, что в шкатулке лежало всего несколько серебряных наперстков, около десятка позолоченных колец со стеклышками «под рубин» и три пары серег с бирюзой.
— Ненадолго нам хватит этого… — в раздумье промолвила Бика, рассматривая содержимое шкатулки.
— А что же делать? — спросила девочка.
— Может быть, продать инструменты отца? — обернулась к ней мать. — Если бы у меня был сын, я, конечно, все оставила бы для него.
Култум испуганно посмотрела на мать. Ей не понравились эти слова. Она робко попросила:
— Не будем, мама, продавать инструменты. Это же память об отце!
*
С тех пор прошло около двух лет. Учебники для четвертого класса в сумке Култум сменились учебниками для шестого.
В школе урок рисования. Култум у доски. Учитель дал задание нарисовать кубачинский узор. А наверно, всем в Кубачах известно, что у гравировщиков есть три основных рисунка: «мархарай», что значит «заросли», — сложное сплетение цветов и листьев; продолговатый, без цветов букет — «тутта» и «тымпа» — центр всякого украшения, вроде печатки.
Что же выберет Култум? Конечно, «тутта», это проще. Нарисует прямой стебель, а от него завьет кудряшки веточек с маленькими листочками, и все.
Но чем дольше смотрели ребята на доску, тем больше удивлялись: Култум легко и свободно рисовала самый сложный рисунок — «мархарай». И только учитель знал, что она с удивительной точностью воспроизвела прекрасный узор знаменитого кубачинского мастера Уста-Тубчи прославившего в прошлом веке аул на всю Европу.
— Да! — многозначительно сказал учитель. — Садись, Култум. Спасибо.
После занятий к Култум подошел ее сосед Манаф:
— Я принес тебе то, что ты просила.
— Спасибо.
Култум вынула из кармана блокнот и быстро перерисовала в него узор с крышки портсигара, который принес ей Манаф.
— Не пойму, зачем это тебе? — пожал плечами Манаф. — Сколько узоров ты перерисовала!
— Учусь, — улыбнулась Култум.
Култум давно уже интересуют узоры мастеров. Она теперь уже может отличить работу одного мастера от работы другого. А ведь времени на рисование у нее остается не так-то уж много. Мама ее постоянно болеет, и девочке приходится не только учиться, но и прибирать в доме, и готовить, и даже доить корову.
Култум изменилась после смерти отца. И раньше-то не была она болтлива, а теперь совсем редко можно было услышать от нее слово. Но прежде Култум боялась темноты и редко оставалась одна — то сидит возле отца в его мастерской, то помогает матери по хозяйству, а сейчас, сделав все по дому, шла в комнату для гостей. Там и спала. Сначала мать беспокоилась, однажды даже заглянула в замочную скважину, но ничего особенного не увидела: Култум приготовила уроки, а потом легла в постель и потушила свет.
Но вот начались совсем удивительные события. Шкатулка покойного Бахмуда оказалась… волшебной. Если в понедельник Бика брала из шкатулки последние серьги и отдавала их в артель, то через неделю в той же шкатулке появлялись либо новые серьги, либо кольцо. Бика никому не проронила об этом ни полслова, боясь, как бы дэвы не перестали помогать семье. А что тут замешаны добрые духи, Бика не сомневалась.
«Волшебная» шкатулка очень и очень поддерживала мать с дочерью. Весною мать и дочь смогли даже отремонтировать саклю.
Перед майским праздником правление комбината объявило конкурс на лучшую гравировку. Объявили: вещи, за которые будут присуждены премии, удостаиваются большой чести — их выставят в аульском музее. Култум попросила Манафа, отец которого был председателем Художественного совета комбината, узнать об этом конкурсе как можно подробнее.
— А зачем тебе? — удивился мальчик.
— Нужно! — упрямо мотнула головой Култум.
— А если отец меня спросит: зачем?
— Как ты не понимаешь: это нужно для нашей школьной газеты. Так и скажи.
Манаф выполнил просьбу девочки. И в газете появилась заметка о конкурсе.
И снова полетели дни за днями.
Однажды утром Култум вышла из дому раньше обычного и по дороге в школу заглянула в саклю мастера Хабиба, потомка прославленного мастера Уста-Тубчи.
Девочка почтительно приветствовала старого златокузнеца, потом протянула ему серебряный браслет с красивым узором.
— Я нашла это в шкатулке отца, — сказала она. — Можно подать на конкурс?
Уста-Хабиб внимательно осмотрел драгоценную вещь, потом испытующе глянул на Култум и сказал:
— Это работа не Уста-Бахмуда, девочка.
— Разве? — спросила девочка и покраснела. — Может, сделано недостаточно хорошо, грубо? И узор не красив?
Старик мастер покачал головой:
— Рука мастера уверенно держала резец, дочка. А отца твоего я знал хорошо. У него на правой руке не хватало двух пальцев, в войну потерял, и его работу я могу узнать среди тысячи других.
Уста-Хабиб бросил на девочку взгляд поверх очков и заметил, что Култум огорчена и взволнована. Она смущенно перебирала пальцами край воротника на платье.
— Но здесь видна рука отличного мастера, и ты можешь оставить браслет, — сказал Уста-Хабиб.
Девочка зарделась от удовольствия.
— До свиданья! Я побегу, а то опоздаю в школу.
А Уста-Хабиб еще долго сидел, разглядывая браслет, принесенный девочкой, и говорил сам с собой:
— Как ровны и тонки линии! Цветы будто живые, они говорят со мной. Обязательно надо показать мастерам… — И он крикнул жене: — Я не буду завтракать — тороплюсь в комбинат!
Браслет он взял с собой.
*
Среди отмеченных на конкурсе изделий оказался и серебряный браслет. Его поместили в музее и написали табличку: «Мастер неизвестен».
…Как-то за полночь во дворе у Хабиба собрались аксакалы. Вдруг раздался топот копыт. На разгоряченном коне без седла прискакал из ночного Манаф. Он быстро спрыгнул на землю и, задыхаясь, выпалил:
— На могиле шейха опять горит свет!
— Ради этого ты загнал коня? — сердито сказал отец Манафа, Юсуп.
— Мы думали, вам будет интересно узнать, — стал оправдываться мальчик. — Ребята видели, как туда забежал какой-то страшный зверь.
— Надо бы войти в усыпальницу шейха и посмотреть, что там творится, — нерешительно сказал Уста-Хабиб.
Лица стариков были озабоченны.
— Да, пора положить конец этим слухам о могиле шейха. Я не первый раз слышу, что там будто бы горит свет. Может, пойдем, добрые люди? — спросил Уста-Юсуп.
— Зачем мешать духу святого? — как бы про себя пробормотал старый мастер Уста-Али.
— Пойдемте, — решительно заявил Хабиб и, кряхтя, поднялся с ковра.
*
Снизу, из ущелья, глухо доносился рев реки, мчавшейся по каменным порогам. Манаф остановил коня у входа на кладбище и теперь держался за руку отца. Из-под его ног взвилась ночная птица, и мальчик едва не вскрикнул от страха.
Вот и усыпальница шейха. Да, сомнений нет, в треугольных отверстиях виднеется свет.
Уста-Хабиб остановил спутников и прислушался.
Из склепа отчетливо доносился дробный стук молоточка.
Уста-Хабиб припал к щели в камнях, рассматривая, что же там, внутри склепа.
При неярком огоньке свечи он увидел девочку, сидевшую на медвежьей шкуре. В руках у нее поблескивало серебро. Она работала. Это была Култум, дочь покойного Бахмуда.
Уста-Хабиб долго глядел на нее, а потом сказал:
— Она работает здесь, чтоб не мешать матери.
И они тихо ушли.
На следующее утро Уста-Хабиб вошел в музей, где хранились лучшие изделия кубачинцев. Он убрал табличку «Мастер неизвестен» и положил возле красивого браслета другую: «Работа школьницы Култум».