Нужная специальность

— Что-то сегодня народ не идет, — сказал Брикетов.

— Жара, — ответил Супонин, обмахиваясь газетой.

— Да, — сказал Брикетов. — Сто лет такого пекла не наблюдалось.

— Больше, — скандал Супонин. — Мой папаша говорит, он триста лет такой жары не помнит.

— На солнце процесс идет, — сказал Брикетов. — Протуберанцы.

— Как ты сказал? — удивился Супонин.

— Ну это вроде землетрясения, — объяснил Брикетов. — Только на солнце.

— Понятно, — сказал Супонин. — Вот из-за этого солнца народ и не идет.

— Вчера, говорят, десять человек от солнечного удара умерло, — сказал Брикетов. — Один даже писатель.

— Я писателей очень уважаю, — признался Супонин.

— Что ты! — подхватил Брикетов. — Не было бы писателей, значит, и книг бы не было.

— Представить невозможно, — сказал Супонин. — Если хочешь знать, мое мнение такое, что книга — это источник знаний.

— Вот и я говорю, — сказал Брикетов. — Помню, мне один рассказывал. "Всему, — говорит, — что у меня хорошего есть, я обязан книгам".

— Конечно, — согласился Супонин. — Заработки у них хорошие. Но только у нас зря денег никому платить не будут.

— Я тебе больше скажу, — проговорил Брикетов. — Некоторые считают, что писатели как люди работать не хотят, вот и пишут. А я так считаю, что нельзя зря людей охаивать. Ты сначала разберись, а потом уже охаивай. Верно?

— Верно, — сказал Супонин. — У писателей тоже работы много. Сперва все на бумаге написать, потом ошибки исправить, потом на машинке напечатать. Только успевай поворачиваться.

— Не каждый может.

— Конечно, — сказал Супонин. — Потом ты учти: если бы не писатели, что бы люди читали? Вот что бы ты читал?

— Ничего, — уверенно сказал Брикетов. — А так я "Следы на снегу" читаю. Интересно.

— Да, — сказал Супонин. — Мне тоже понравилось. А еще в прошлом году я Гюго читал. "Красное и черное". Тоже хорошая вещь.

— Еще бы, — сказал Брикетов. — Англичане хорошо пишут.

— В общем, чего говорить, — сказал Супонин. — Писатель — нужная специальность.

— Без книг нам с тобой тут и делать нечего было бы, — вздохнул Брикетов. — Это, Коля, наш хлеб.

— Кстати, — сказал Супонин, — на обед пора закрываться.

— Точно, — сказал Брикетов, посмотрев на часы. — Пора. Тем более нет никого.

— Как бы нам с тобой сегодня черепушку не нажгло, — сказал Супонин, закрывая на ключ дверь, где красовалась надпись: "Прием вторсырья".

 

Симптомы

Дверь кабинета с табличкой "Терапевт" открылась, вышел мужчина и сказал:

— Заходите, следующий.

Он ушел. Девушка, сидевшая рядом с Супониным, встала и вошла в кабинет. Дверь закрылась.

— Медицина, — сказал Супонин, — уже до всего дошла.

— Ага, — кивнул Брикетов, — уже до всего.

— Вот ты бы хотел врачом быть? — спросил Супонин.

— Я бы, Коля, — сказал Брикетов, — очень хотел быть врачом. Потому что это самое благородное дело — кого-нибудь лечить.

— Я бы тоже мечтал быть врачом, — сказал Супонин. — Вот сидишь ты в своем кабинете, к тебе больной приходит. Ты ему температуру смерил — и он уже здоровый уходит.

— В Австралии одному чудаку сердце пересадили, — рассказал Брикетов. — У него самого уже еле стукало, а там в это время как раз помер один банкир. Помер он от желудка, а сердце у него было здоровое. И тому чудаку его сердце пришили.

— Да, — сказал Супонин. — Только это не в Австралии было. Это было в другой стране. Вроде в Парагвае.

— Не в этом дело, Коля, — сказал Брикетов. — Главное в том, что медицина уже взобралась на самую вершину.

— Это-то конечно, — согласился Супонин. — Вот у моей свояченицы в прошлом году на спине жировик образовался. Так его в два счета вырезали.

— Что делается! — сказал Брикетов.

— Это еще что, — продолжил Супонин. — Врачи уже детей в колбе выращивать могут.

— Иди ты!

— Я тебе говорю. Только, конечно, не каждый это себе может позволить. Большие деньги нужны.

— Колбы, наверное, дорогие, — сказал Брикетов.

— И колбы, и вообще весь материал, — ответил Супонин. — Это только миллионеры могут себе позволить. Приходит он, вынимает миллион и, пожалуйста, получает из колбы мальчика.

— Хорошо, — вздохнул Брикетов. — А девочку могут образовать?

— Пожалуйста, — сказал Супонии. — Восемьсот тысяч.

— Тоже недешево, — прикинул Брикетов. — А как же у нас? У нас миллионеров нету.

— У нас — не знаю, — сказал Супонин. — Наверное, бесплатно.

— Да. — сказал Брикетов. — Хорошее изобретение.

— Конечно, — сказал Супонин. — Теперь врачи могут любому помочь.

— Это их святой долг, — сказал Брикетов. — Они за это деньги получают.

Открылась дверь кабинета. Вышла девушка.

— Следующий, — сказала она.

Супонин встал и пошел в кабинет.

Брикетов принялся разглядывать повешенный на стенку плакат про кишечных микробов. Он не успел все хорошенько рассмотреть, потому что из кабинета вышел Супонин.

— Ну? — спросил Брикетов.

— Плохо, — сказал Супонин.

— Температуру смерила? — спросил Брикетов.

— Нет, — сказал Супонин. — Она сказала, что ей запах не нравится. Я говорю: "Доктор, я у друга на рождении был".

— А она что? — спросил Брикетов.

— А ничего, — сказал Супонин. — Говорит, пришел не по адресу.

— Да, — сказал Брикетов, — совсем дошла медицина. Людям вон сердце пришивают, а ей бюллетеня жалко. "Не по адресу"! Ну и черт с ней!

— Правильно! — сказал Супонин. — Не заплачем.

Оба вышли на улицу и, посовещавшись, направились к зубной поликлинике.

 

Древняя игра

— Двери закрываются, — просипел вагонный динамик.

Электричка пошла.

— Поехали, — сказал Брикетов, глядя в окно. — На лоно природы.

Супонин кивнул и стал разворачивать эскимо.

Брикетов тоже развернул мороженое.

— Ты сыграть-то взял? — спросил Супонин. — Почти час ехать.

— Взял, — сказал Брикетов. — В сумке лежит.

Супонин поднял голову и поглядел на металлическую полку над окном, где стояла сумка. Из сумки торчал край деревянной шахматной доски. Потом он опустил голову и откусил от мороженого.

Некоторое время оба смотрели в окно.

— И все-таки я его не одобряю, — вздохнул Брикетов. — Не одобряю.

— Кого? — спросил Супонин.

— Фишера, — пояснил Брикетов. — Совсем уже зарвался Бобби.

— А-а, — сказал Супонин. — Бобби-то, точно, зарвался. Он, я слыхал, за каждую партию миллион требует. Это если белыми играть, а если черными, то еще больше. Десять партий сыграть — вот и десять миллионов. И все в валюте.

— Это само собой, — сказал Брикетов, комкая бумажку от эскимо и пряча ее под сиденье. — Но не в этом дело. Он, Коля, в дебютной теории отстал, потому что не следит за новинками, вот он до чего зазнался.

— Не может быть, чтобы в дебютной, — сказал Супонин с сомнением. Неужели до этого дошло дело?

— Ты что ж, мне не веришь? — спросил Брикетов. — Ведь ты пойми, Коля, ведь дебют — это ж самое начало. А уж как начал, так и кончил.

— Это точно, — сказал Супонин, выбрасывая свою бумажку в окно. — Кончил дело — гуляй смело.

— А знаешь ты, сколько на свете всевозможных дебютов? — спросил Брикетов. — Их тыщи. Всяких там испанских гамбитов.

— Я королевский гамбит знаю, — сказал Супонин. — Пешкой от королевы.

— Королевы нету, — сказал Брикетов. — Королева — это ферзь. А тура это ладья.

— Ну да, — согласился Супонин. — Ладья — это тура, а офицер — это слон.

— Ну что, — спросил Брикетов, — сыграем?

— Давай доставай, — сказал Супонин. — А то не успеем оглянуться приедем.

Брикетов снял с полки сумку и достал шахматную доску.

— Прямо на коленях? — спросил он, раскрывая доску-коробку.

— А где же? — сказал Супонин, глядя на действия Брикетова.

— Жаль, третьего нет, — сказал Брикетов.

— Будний день, — сказал Супонин, оглядывая почти пустой вагон.

— Пики — козыри! — объявил Брикетов, кончив сдавать. — Я хожу, у меня шестерка.

— Ходи! — сказал Супонин, разворачивая карты веером. — Это тебе не "е-два е-три"!

На черно-белую доску шлепнулась первая карта.

Электричка подъезжала к первой остановке.

 

Закон сосудов

— Дела! — сказал Супонин, складывая газету. — Дела-а! Слышь, физики новую частицу нашли!

— Иди ты! — обрадовался Брикетов.

— Вот если хочешь знать, кого я по-настоящему уважаю, — сказал Супонин, — так это я тебе скажу кого.

— Мясников? — предположил Брикетов.

— Это-то да, — сказал Супонин. — Это само собой. А помимо мясников я еще уважаю научных деятелей, в том числе и ученых. Математиков там, химиков, физиков…

— Физика — это да! — сказал Брикетов. — Физика — это… — он поискал слова, — царица полей!

— Царица полей — это пехота, — возразил Супонин. — И еще кукуруза. А физика — это царица наук. Я это прочитал в журнале "Наука и жизнь".

— Правильно написано, — определил Брикетов. — Я тебе больше скажу: я об этом сам думал. И выходит, что все великие люди были физиками. Ломоносов — раз, Архимед — два, и потом этот, ну как его?.. Альфред, что ли?

— Альберт Эйнштейн, — важно сказал Супонин.

— Во-во! — сказал Брикетов. — Только что он изобрел, я забыл.

— Он то изобрел, что все относительно, — сказал Супонин.

— Постой, — сказал Брикетов. — Разве это он, а не Циолковский?

— Ты все спутал, — сказал Супонин. — Циолковский — он не по этому делу. Он все открыл насчет космоса. Он, если хочешь знать, самый был великий гений, хотя и глухой. Я про него кино смотрел. Так он там только через трубку слышать мог.

— Ну и что? — сказал Брикетов. — Это ничего не значит. Вот у тещи моей бывшей…

— Погоди, — сказал Супонин. — Я тебе еще про этого хотел досказать, про Альберта. "Все, — говорит, — относительно". Взять хоть тебя. Ты мужик здоровый. А из чего состоишь?

— Из чего? — Брикегов пожал плечами. — Из мяса. Из костей и мускулатуры.

— Вот, — сказал Супонин. — А мясо из чего?

— Из жил, — сказал Брикетов.

— Из атомов! — с торжеством сказал Супонин. А атомы относительно тебя — фигня. Их и в микроскоп не видать.

— Колоссально, — сказал Брикетов. — А вот атомы из чего?

— Из частиц, — сказал Супонин, подумав. — Из частиц и материи.

— А материя? — не отставал Брикетов.

— Неизвестно, — сказал Супонин. — Про это ничего не написано. Может, сами не знают.

— А может, и знают, — сказал Брикетов, — да это государственная тайна.

— Ну, что тебе сказать, — вздохнул Супонин. — Непростая вещь — физика. Там еще бывают другие законы. Например, закон, что плюс на плюс будет минус.

— Закон бутерброда, — сказал Брикетов. — Как ни роняй — все маслом вниз. Я вчера уронил — точно! Я еще два раза попробовал, для опыта. Как из пушки маслом книзу, и все!

— А потом? — спросил Супонин.

— Потом съел, — сказал Брикетов. — А вот ты про закон сосудов слыхал?

— Закон сосудов? — Супонин оживился. — Это как? Сколько вольешь, столько и выпьешь, что ли?

— Ну, в общем, да, — сказал Брикетов. — Это если, значит, разные сосуды соединить, так вода будет на уровне, понял? А если разъединить, так потечет.

— Ежу понятно, — сказал Супонин. — Мне про этот закон вчера один физик объяснил. С тридцать девятой квартиры. "Зайдите, — говорит, — у меня опять в ванной течет".

— Пойдешь к нему? — спросил Брикетов.

— Мне он тот раз пятерку уже дал, — сказал Супонин. — В этот раз может не дать. Сходи ты лучше.

— Ох, эти физики, — сказал со вздохом Брикетов. — Может, сделать ему нормально?

— Ну что тебе сказать? — проговорил Супонин. — С одной стороны, конечно, наука, это мы уважаем. А с другой стороны, о себе тоже надо думать…

Оба взяли свои чемоданчики с ключами и прокладками, расписались в журнале техника-смотрителя и отправились трудиться.

 

Сто тысяч луидоров

— Стой, Коля, — сказал Брикетов. — Перекурим.

Оба остановились, закурили.

— Тяжелая, зараза, — сказал Супонин.

— Это еще самый мелкий, — сказал Брикетов. — Другие-то вдвоем и не поднять.

— Говорят, в Италии один чудак жил, скрипки обожал делать, — сказал Супонин. — Страдивариус его фамилия была.

— Вчера в "Добром утре" про веселого архивариуса пели, — отозвался Брикетов.

— Страдивариус — архивариус! — восхитился Супонин. — Стих получается! Да, ну вот. Он, старикан этот, самый был крупный специалист. Маленькие такие скрипочки изготовлял, лакированные. И между прочим, хорошие деньги имел.

— А какие у них деньги были?

— Как какие? — не понял Супонин.

— Ну, рупии там или кроны?

— Нет, не рупии, — сказал Супонин. — Постой, какие же у них деньги были? Шиллинги, что ли? Нет… А, вспомнил — луидоры. За одну скрипку ему сто тысяч давали.

— А луидор — это сколько рублей? — с интересом спросил Брикетов.

Супонин задумался.

— Луидор, — решил он, — это рубля полтора.

— Сто пятьдесят тысяч, значит, — сосчитал Брикетов. — За одну штуку. Ничего себе жил.

— Ну и правильно, — сказал Супонин. — Ведь скрипка, понимаешь ты, это такая вещь! Золотой инструмент. Сама малюсенькая, а звук такой — всю душу переворачивает.

— Это верно, — согласился Брикетов. — Звук у нее пронзительный, даже уши закладывает, такой звук. А возьмешь ее в руки и не подумаешь. Помню, я одному профессору как-то скрипку нес. В футляре. Красивый был футляр, черный. Так мне профессор за это пятерку дал, а там весу-то было от силы два кило.

— Вот я и говорю, — сказал Супонин. — Умный был человек этот Страдивариус. Хорошую вещь изобрел. Свои деньги по совести получал.

— А тому, кто вот эту бандуру придумал, я бы ни луидора не дал, сказал Брикетов.

— Точно, — подтвердил Супонин. — Намучаешься с ней, будь здоров, а получишь ту же пятерку.

Они погасили сигареты, бросили окурки, надели лямки и потащили пианино на следующий этаж.

 

Кстати о птицах

— Телевизор включить? — спросил Супонин.

— Обязательно, — сказал Брикетов. — Телевизор — это, я тебе скажу, окно в мир!

— Вот именно, — сказал Супонин, включая телевизор. — Именно окно.

— Ну, будем! — сказал Брикетов.

— Давай! — сказал Супонин.

— Ффффффу! — скривился Брикетов. — Гадость!

— Ничего, — сказал Супонин. — Запей!

На телеэкране закружились под музыку черные журавли.

— "В мире животных", — сказал Брикетов. — Интересно, про кого сегодня будет. Прошлый раз про этих было, про кенгуру.

"Сегодня, товарищи, мы расскажем вам о пингвинах", — сказал мужчина с экрана.

— Нормально, — сказал Супонин. — Про пингвинов — это нормально.

— Про кенгуру тоже колоссально было, — сказал Брикетов. — Смотрел?

— Не смотрел, — сказал Супонин. — Про кенгуру не смотрел.

— Ну, будем, — сказал Брикетов.

— Давай, — сказал Супонин.

— Охххххх, гадость, а? — сказал Брикетов. — Бррр!

— Ничего, — сказал Супонин. — Если запить.

"Пингвины, — сказал голос за кадром, — достигают роста ста двадцати сантиметров…"

— Гляди, — сказал Супонин. — Вон их сколько. Стоят, ничего не делают!

"Пищей пингвинам служит в основном рыба…"

— Слыхал? — сказал Супонин. — Рыбу им подавай. Тоже мне, цацы.

"Пингвины, — ласково сказали с экрана, — великолепно плавают и ныряют…"

— Слышь, — сказал Супонин. — Плавают и ныряют, а летать не могут ни шиша. Курица — не птица, понял?

"Самка пингвина приносит одно яйцо", — сказал телевизор.

— Гляди-ка! — сказал Супонин. — Здоровое. Это тебе не по рубль тридцать.

— Само собой, — сказал Брикетов.

— Интересно, — сказал Супонин. — Съедобные эти пингвины или нет?

— Ну, будем, — сказал Брикетов.

— Давай, — сказал Супонин.

— Ффффффу! — сказал Брикетов.

— Нич-чо! — сказал Супонин. — Главное — запивать!

"…А сейчас мы простимся с этими удивительными птицами…"

— Летят перелетные птицы! — запел Брикетов. — А я остаюся с тобой! Ты понял, перелетные птицы летят! А я остаюся! Об-бидно!

"Теперь мы переходим ко второй теме нашей передачи, — сказал мужик с экрана. — Это тоже птицы, на этот раз самые маленькие — колибри…"

— Обратно птицы? — мрачно сказал Супонин. — Все птицы, птицы… Ты мне про кенгуру давай.

"Некоторые колибри так малы, что их вес едва превышает полтора-два грамма…"

— Стой! — сказал Брикетов. — Стой, Коля! У меня на них душа горит, на этих гадов. Зачем птичек мучают?

— Давай, — сказал Супонин. — За их здоровье!

— Фффффууу! — сказал Брикетов. — Ф-фу ты!..

— Нормально, — сказал Супонин. — Только запивать, и все!

"Поразительно яркая окраска этих птичек не имеет себе равных", — сказали с экрана.

— Окраска! — сказал Супонин. — Ты давай скажи лучше, съедобные они или нет?

— А ну переключи! — сказал Брикетов. — Переключи, пока я ему не врезал!

Супонин крутанул переключатель.

Там оказалась тетка, которая сказала в микрофон: "Сен-Санс. "Умирающий лебедь". Исполняет…"

— Нет, ты видел? — сказал Брикетов. — За что животных мучают, а?

— Там птицы и здесь птицы! — закипел Супонин. — Везде птицы! А я тебе не птица, понял? Я по восемь часов вкалываю!

— Ну! — закричал Брикетов. — А я по сколько?! Оба с чувством пожали друг другу руки.

— Давай!

— Поехали!

— Ффффуууххх, — сказал Брикетов. — Тьффу!

— Нич-чо, — сказал Супонин. — Запей, или я тебя уважать не буду!

— Гляди, — сказал Брикетов. — Чего это там?

— Лебедь умер, — сказал Супонин.

— Замучали птицу, — со слезами сказал Брикетов. — Живодеры!

— Все, — сказал Супонин. — Кончилось.

— Поч-чему кончилось? — обиделся Брикетов. — Нич-чего не кончилось! Я им этого не прощу, понял? Я за птицу, знаешь!..

— Нет, — сказал Супонин. — У нас тут уже кончилось. Надо, это, сбегать…

— Сбегать? — сказал Брикетов. — Раз надо — значит, надо! Никто не отказывается, понял?

— Вот сейчас выключим, — сказал Супонин, — и пойдем!

— Правильно, — сказал Брикетов. — Выключи, пока я ему не врезал. Ты меня знаешь!

— Гляди, — сказал Супонин. — Диктор! Во морду отъел, а?

— Погоди, — сказал Брикетов. — Это трюмо… Телевизор вон… Дай я сам!

Они выключили телевизор, обменялись рукопожатием и в обнимку пошли вниз по лестнице.

 

Экология

— Нет, ты скажи, — в сердцах сказал Брикетов, — ты мне скажи, откуда этого мусора столько берется?

— Ясно, откуда, — откликнулся Супонин. — Загрязнение среды называется. Все загрязняют, кому не лень. В Японии — жуткое дело! В реках уже воды не осталось, одна ртуть течет.

— Япония — ерунда, — сказал Брикетов. — Ты про Бискайский залив слыхал?

— Слыхал, — сказал Супонин. — Он между Грецией и Турцией.

— Ты что! — сказал Брикетов. — Между Турцией и Грецией — пролив Ла-Манш. А Бискайский залив — он ближе к Норвегии. Ну так вот, в заливе этом вообще уже все сдохло. И рыбы все сдохли, и водоросли. Все из-за нефти.

— Конечно, — сказал Супонин. — Эти пароходы как тонут, так всю нефть и выливают. Чтоб пожара не было. А так они спокойно утонут, и все.

— Им-то наплевать, — подтвердил Брикетов. — Они утонули, и все. А тебе потом в заливе в этом не искупаться. Так что, Коля, я тебе говорю: хреново с океанами у нас.

— Да, — сказал Супонин. — С океанами я тебя не поздравляю. И с сушей не поздравляю. А атмосфера? Ты чувствуешь, чем мы дышим?

— Нет, — сказал Брикетов. — У меня нос заложен.

— Потому и заложен, — объяснил Супонин. — В атмосфере-то воздуха уже не осталось ни черта. Автобусы — раз! Папиросы все на улице курят, даже бабы, — два! Заводы всякие — три! Я тебе говорю: кислорода у нас осталось года на два. А потом? Как тут жить, я тебя спрашиваю?

— А никто и не живет уже, — сказал Брикетов. — Животные все раньше чувствуют, вот и вымирают. А птицы? В лесах, понял, никто уже не поет, не чирикает. Одни комары.

— Ха! — вдруг засмеялся Супонин. — Гляди, тебе от голубя подарок!

— Где? — закричал Брикетов. — Ах ты!.. — Он задрал голову и поглядел в небо. — Вот паразит, а! Пиджак испортил, новый почти!

— Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, — продекламировал Супонин.

— Птичка, — разозлился Брикетов. — Убивать их, сволочей, надо! Птички, твои, собачки! Всю планету загадили!

— Смотри-ка, — сказал Супонин, показывая на асфальт, — вон пачка иностранная. "Мальборо", понял?

— Иностранцы, — неодобрительно сказал Брикетов. — Ходят, только пачкают.

— А может, не иностранец, — сказал Супонин. — Может, и наш. Я такие сам курил, мне один друг давал.

— Наши тоже мусорят, — сказал Брикетов. — Вон "Беломор" валяется!

— А может, "Беломор" иностранец курил, — сказал Супонин.

— Охрана среды, охрана среды, — в сердцах сказал Брикетов. — Так бы их всех носом и ткнул! В среду эту носом… Кстати, день-то какой сегодня? Не среда?

— Четверг, — сказал Супонин. Он оглянулся и начал вяло махать метлой. — Мети давай, сержант смотрит.

— Четверг, значит, — сказал Брикетов, тоже принимаясь махать метлой. — Это сколько ж нам еще охраной среды заниматься?

— Неделю, — ответил Супонин. — В ту среду как раз пятнадцатые сутки пойдут.

 

Место среди звезд

Когда теперь меня спрашивают, что главное для актера кино, я отвечаю: найти себя. А чтобы найти — искать, а искать — значит пробовать. Вернее — пробоваться… Ах! Если бы вы знали, что это такое, когда режиссер впервые творит тебе: "Я хочу попробовать вас на главную роль!" Да, он так и сказал! Он сказал: "Правда, придется попробовать еще трех актрис на главную роль!" Да, он так и сказал! Он сказал: "Правда, придется попробовать еще трех актрис, но это для проформы, чтобы худсовет мог сделать вид, что они там что-то решают… Но снимать я буду только вас!" У меня даже глаз задергался! От волнения у меня всегда… А тогда — я была настолько наивна!.. Я еще не знала тогда, что человечество делится на две половины: на честных людей и режиссеров. Я уже потом узнала, что каждой из тех трех он тоже сказал, что снимать будет только ее. Так что каждая из нас была за себя спокойна. И режиссер был за себя спокоен — он с самого начала знал, что снимать будет только свою жену…

Теперь — если кто не знает, что такое пробы. Это значит — снимают какой-то эпизод будущего фильма с разными актерами, чтобы потом сравнить и взять того, кто хуже всех. Причем если речь идет о главной героине, то сто процентов — режиссер будет снимать на пробах любовную сцену. Моя сцена была такая: я признавалась главному герою, что люблю его. Он говорил, что любит другую. Я должна была зарыдать, потом крикнуть: "Подлец!" — и дать ему пощечину. Очень жизненно. Режиссер сказал: "Мне репетировать некогда, найдите партнера и порепетируйте сами".

Я репетировала дома. Партнером был мамин муж. Я его не выносила. И как только мама могла?..

Я с ненавистью глядела ему прямо в глаза и говорила: "Я вас люблю!" Он меня очень боялся. Он съеживался и, запинаясь, бормотал, что любит другую. Я рыдала так, что в стену стучали соседи. Потом кричала: "Подлец!" — и с наслаждением отвешивала пощечину. После каждой репетиции он шел на кухню отдышаться. Там тихо плакала мама. Она считала себя виноватой перед нами обоими.

В общем, мне казалось, к пробам я готова. Но когда я узнала, кто будет моим настоящим партнером… У меня задергались сразу оба глаза… Это был не просто известный… Это был… Ну в общем, на площадке от ужаса у меня пропали слезы… Уж я и на юпитер смотрела, чуть не ослепла, и щипала себя за бедро — потом были жуткие синяки, — ничем! Ни слезинки! А уж когда дошло до пощечины… Дубль, второй, третий — не могу! Режиссер уже орет: "Да пойми ты! Он же тебя унизил! Он же любовь твою предал! Он же гад! Неужели ты гаду по морде дать не можешь?!"

Я и так уже ничем не соображаю, а после этого у меня еще и горло перехватило. Ну, снова начали. И вместо "Я вас люблю" у меня вышло какое-то "Яй-юй-ююю…" Ну и тут партнер не выдержал. Он режиссеру сказал, что он тоже любит кое-что. Например, он любит, чтобы с ним пробовались нормальные артистки, а не что-то икающее, мигающее и хрипящее… Я в таком шоке была, даже не сразу поняла, о ком это он… Зато когда до меня дошло… На нервной почве все получилось — и крик, и слезы!.. А уж что касается пощечины… В общем, только через неделю он мог сниматься…

Господи! Если бы вы только знали, что это такое провалить пробы!.. Я так плакала!.. Мама не спала ночей. Мамин муж ходил на цыпочках — он чувствовал, что виноват, плохо репетировал… И все же в глубине души я не теряла веры! Не может быть! Пробьюсь! Пусть не главная, пусть просто роль… Ничего, еще заметят! Оказалось уже заметили. Вскоре после той пощечины ко мне подошел другой режиссер и сказал: "Не расстраивайтесь. Я был на пробах. Я все видел. Эти ослы не поняли, что у вас взрывной темперамент. Снимать вас буду я. Но у меня условие. Чисто творческое. Во время подготовительного периода я должен познакомиться с исполнителем как можно ближе. Только при этом условии я смогу полностью раскрыть ваш талант. Вы меня понимаете?" Чего же тут было не понять? Я ему сразу сказала, что при этом условии у меня каждый сможет открыть талант. А может, даже гений. И пусть он поищет другую дуру. Надо сказать, другую дуру он нашел моментально. А я осталась со своим умом — но без роли…

Я была на грани! Я целыми днями молила Бога: "Господи, если ты есть, придумай что-нибудь! Пусть не роль, пусть эпизод! Я согласна на все! Услышь меня, Господи!"

Но Бог меня не услышал. Зато откликнулся Аллах мне позвонили с "Узбекфильма". Видно, там уже прослышали о моем взрывном темпераменте. Это была картина о разгроме банды басмачей. И режиссер придумал, что главаря басмачей должна играть женщина. Это была его находка. Он творил: "Все будут думать, что он — это он, а он — это она! Этого еще не было, да?" Эпизод был такой. Я, ну, в смысле — главный басмач обнаруживает проникшего в банду красного разведчика, срывает с него фальшивые усы и допрашивает под пыткой, чтоб тот выдал своих. Очень жизненно.

Я репетировала дома. Красным разведчиком был мамин муж. Я привязывала его к стулу, бегала вокруг него с кухонным ножом и кричала: "Байской земли захотел, шакал?!" Мамин муж держался стойко, никого не выдавал, только очень жалобно поглядывал в сторону кухни… Он был дядька ничего… В Ташкент я прилетела в полной готовности.

На пробах моим партнером-разведчиком был сам режиссер. Сначала мне сделали грим басмача. Это уже было зрелище. А когда на меня надели полосатый халат и чалму и я с маузером в одной руке и кривым ножом в другой появилась на площадке… Это был даже не смех. Один из осветителей вообще свалился сверху прямо на камеру. А сам режиссер, увидев меня, успел только крикнуть: "Накиньте на нее чадру!" — и повалился в истерике. Но я-то уже была в образе! Я закричала ему: "Смеяться вздумал, краснопузый шакал?!" И со всей силы рванула фальшивые усы. Тут он как завыл! Я и забыла, что у режиссера усы были настоящие…

Я летела обратно и плакала. Я летела быстро. Но слухи летели быстрее. Известный комедиограф сказал: "Я уже все знаю. Они не поняли, что у вас потрясающее чувство смешного. Хочу предложить вам роль. Практически та же басмачка — воспитательница детского сада. Очень добрая, веселая. Дети рядом с ней все время смеются… Согласны?" Еще спрашивал! Да я вцепилась в эту роль! Меня всегда восхищала Джульетта Мазина. Помните "Ночи Кабирии"? Эта улыбка… У Мазины была улыбка — у меня будет смех!..

С детьми я репетировала дома. Дети был мамин муж. Он скакал по комнате с мячиком в руках и валидолом во рту и пытался весело смеяться. Славный человек… Мама уже даже не плакала…

Пробы проводили в настоящем садике. Детям сказали, что сейчас к ним придет очень веселая, добрая тетя. И спросит: "Кто у нас тут хочет играть?" И дети должны были весело закричать: "Я! Я!.." Чтоб детям было как можно смешнее, я, конечно, сделала тот самый грим басмачки. Только вместо полосатого халата был белый. Надо сказать, реакция детей превзошла все ожидания режиссера. Едва увидев смешную тетю, все сорок мальчиков и девочек забились под столы и стулья и завопили: "Мама!" А когда я спросила, кто хочет с тетей играть, все девочки и мальчики описались…

После этого я впала уже в настоящее отчаяние. По ночам меня мучили кошмары: за мной гнались толпы мокрых детей с кривыми ногами… Мама не выдержала уехала в нервный санаторий. Мамин муж остался, чтобы поддержать меня. Такой сердечный… Но я была безутешна… И — напрасно! Ибо, Господи, чем прекрасна наша жизнь? Тем, что в ней всегда есть место Случаю!

В один из тех мрачных дней я вышла со студии, села на скамейку. Там уже сидел какой-то человек и курил. Я вдруг решила — начну курить! Жизнь не удалась… Человек дал мне сигарету. Я затянулась и ужасно закашлялась. И тут, увидав, как я кашляю, человек подпрыгнул и закричал: "Черт возьми! Где ж вы были раньше? Это же судьба!.."

Да! Это была судьба. Человек оказался режиссером, который утвердил меня на главную роль без всяких проб! Боже мой! Разве я могу забыть свою первую картину! Она называлась "Никотин — палач здоровья". Успех был! Говорят, увидев меня на экране, многие тут же бросили не только курить, но и все остальное… Мама плакала — на этот раз от радости. Мамин муж преподнес мне хризантемы. Чудный дядька!..

А потом посыпались предложения!.. После "Никотина" была серьезная психологическая лента — "Алкоголик за баранкой". Очень сильный финал: разбитые "Жигули", я — под задним мостом, в ажурных колготках… Под Шопена… Гаишники плакали…

А сколько за это время было интересных встреч! Вот совсем недавно снималась в чудной картине: "Нерациональный пробег порожняка на железной дороге". Снимать надо было на вокзале. И вот приезжаем — а там устроили встречу. Толпа людей, улыбки, цветы!.. Я была так тронута! Я им говорю: "Зачем? Мне даже, право, неудобно…" Они говорят: "А вы возьмите в сторонку…" Оказалось, встречали не только меня — в это же время прибывал поезд с Джульеттой Мазиной. Она вышла из вагона — знаете, у меня даже задергался глаз. Все та же улыбка!.. Потом это было в хронике: мы с ней улыбаемся в одном кадре. Правда, она на переднем плане, а моя улыбка там, в глубине… Но какая разница? Мы, профессионалы, не обращаем внимания на эти пустяки. Для каждого из нас главное другое. Главное — найти себя…

 

Появился Сидоров

Второклассники с грохотом прыгали по партам, кидались тряпкой, лупили друг друга по головам книжками. Было очень весело.

В класс вошел Сидоров. Возня стала стихать.

— Быстрее рассаживайтесь, товарищи, — сказал Сидоров. — У нас сегодня будет собрание.

Второклассники сели за парты.

— Товарищи, — обратился к ним Сидоров. — Для нормальной работы собрания нам необходимо избрать президиум. Какие будут предложения?

Девочка на второй парте у окна подняла руку.

— Пожалуйста, — сказал Сидоров.

— А Вова Юриков щекочется, — сказала девочка и села.

— Юриков, — сказал Сидоров.

— А она первая начала! — сказал сосед девочки.

— Больше серьезности, товарищи, — призвал Сидоров.

— А что такое президиум? — спросил кто-то сзади.

— Стыдно, — строго сказал Сидоров. — Вы, кажется, уже не в первом классе. Что, нет предложений? Тогда я предлагаю избрать президиум в составе двух человек. Кто за это предложение, поднимите руку.

Все подняли руки.

— Опустите, — разрешил Сидоров. — Кто против?

Мальчик на третьей парте поднял руку.

— Ты против? — спросил Сидоров.

— Можно выйти? — спросил мальчик.

— Как собрание решит, — сказал Сидоров. — Как, товарищи, отпустим?

— Отпустим, — пискнул кто-то.

Мальчик вышел.

— Так, — сказал Сидоров. — Какие будут предложения по составу президиума?

Девочка, которая раньше жаловалась на Вову Юрикова, подняла руку.

— Слово для внесения предложения предоставляется товарищу Плющ Ларисе.

— В президиум нашего собрания я предлагаю выбрать…

— Избрать, — поправил Сидоров.

— Я предлагаю избрать, — сказала Плющ Лариса, запнулась и покраснела. — Ой, я забыла, кого надо…

— Хорошо, что ты голову дома не забыла, — сказал Сидоров. — Товарищи, Лариса хотела нам предложить избрать в президиум Сидорова и Бляшкина. Правильно, Лариса?

— Правильно, — сказала Лариса.

— Кто за это предложение, — сказал Сидоров, — прошу голосовать.

Робко поднялась первая рука, затем — все остальные.

— Принимается единогласно. Ну, Бляшкин, быстрей, сами себя задерживаем.

Смущенный Бляшкин вышел к Сидорову. Сидоров пересадил мальчика и девочку с первой парты назад, парту развернули, и за нее лицом к классу сел Бляшкин.

— Товарищи, — сказал Сидоров. — В повестке дня у нас два вопроса: о работе санитаров второго "б" класса и выборы новых санитаров. Докладчик по первому вопросу просит пятнадцать минут. Какие будут соображения по регламенту, товарищи?

В классе стало слышно, как Юриков ковыряет парту гвоздиком. Юриков испугался тишины и перестал.

— А что это такое? — боязливо спросила Таня Щукина.

Все с надеждой посмотрели на умного Бляшкина. Но что такое регламент, не знал даже член президиума.

— Регламент, — разъяснил Сидоров, — это свод правил, устанавливающий процедуру собрания. Надо знать. Бляшкин, теперь дай мне слово.

— Честное слово, — сказал послушный Бляшкин, — я больше не буду…

— Что ты не будешь? — с досадой сказал Сидоров. — Ты скажи, что мне предоставляется слово для доклада.

— Слово предоставляется, — сказал Бляшкин и сел, красный как рак.

— Товарищи! — начал Сидоров. — День ото дня растет и хорошеет наш второй "б" класс. Вместе с тем у нас порой встречаются еще факты формального отношения санитаров к своим обязанностям. Еще не всегда они должным образом проверяют чистоту рук у своих товарищей. Нередки случаи, когда на одежде товарищей имеют место кляксы. С подобным благодушием пора покончить. Хочется думать, — завершил Сидоров, — что настоящее собрание поможет поднять работу санитаров второго "б" класса на еще более высокую ступень.

Сидоров закончил доклад и сказал:

— Теперь начинаем прения. Кто хочет выступить? Ну, товарищи, смелей, это же волнует всех. Поднимайте руки.

Вова Юриков поднял руку.

— Бляшкин, — сказал Сидоров. — Дай товарищу слово.

— Честное слово… ой, слово предоставляется, — сказал Бляшкин.

— А меня вчера санитары записали, что руки грязные, а я мыл, а они не отмылись, а меня все равно записали, — сказал Вова Юриков.

— Частные вопросы, — сказал Сидоров, — мне представляется целесообразным решать в рабочем порядке. Кто еще хочет выступить? Так, тогда переходим ко второму вопросу повестки. Выборы санитаров. Бляшкин, ты будешь вести собрание как следует?

— Буду, — пообещал Бляшкин.

— Тогда спроси, какие есть кандидатуры.

— Какие кандидатуры есть? — спросил Бляшкин и, поглядев на Сидорова, добавил: — Сами себя задерживаем.

— Таня Щукина, — сказал Сидоров. — Ты тоже забыла?

— Нет! — сказала Таня. — Сейчас. Я предлагаю избрать новыми санитарами Сашу Васильева и Надю Морозову.

— Молодец, — сказал Сидоров. — Нет других предложений?

— Юрикова надо выбрать, — предложил Вова Юриков.

— Вовку! — закричало несколько голосов. — Давайте Вовку!

— Товарищи, — сказал Сидоров. — К делу следует подходить со всей ответственностью. Юриков для такой работы еще не созрел. Ему надо еще много поработать над собой.

— Что, съел? — сказала Плющ Лариса. — Съел?

— Лариса — крыса, — сказал Вова Юриков и двинул соседку локтем.

— Тише, товарищи, — сказал Сидоров. — Есть предложение подвести черту. Кто за это предложение? Бляшкин!

— Кто? — спросил Бляшкин. — Руки поднимайте.

Все, кроме Юрикова, подняли руки.

— Юриков, — сказал Сидоров. — Ты что, не хочешь голосовать за своих товарищей? Подумай хорошенько.

Забаллотированный Юриков посопел носом и поднял руку.

— Так, — сказал Сидоров. — Единогласно. Разрешите от имени собрания поздравить избранных товарищей и выразить уверенность. Что надо сказать, ребята?

— Спасибо, — сказали новые санитары второго "б" класса.

— Бляшкин, объяви о закрытии собрания, — сказал Сидоров, — и садись на место.

— Собрание закрывается, — объявил Бляшкин и сел на место.

— У кого ко мне есть вопросы? — спросил Сидоров.

— А когда у нас еще будет собрание? — спросила Таня Щукина.

— Скоро, — пообещал Сидоров. — В следующий раз будем вести протокол.

— Про чего? — заинтересовался Юриков.

— Я потом все объясню, — сказал Сидоров. — А сейчас можно идти домой.

Второй "б" беспорядочно выкатился в коридор. Кто-то за кем-то гнался, кто-то лупил кого-то портфелем, кто-то скакал на одной ноге. Промчавшись по коридору, класс скатился вниз по лестнице, и крики уже слышались во дворе.

Сидорову просто смешно было смотреть на такую неорганизованность. Вожатый Сидоров был уже большой мальчик — он учился в шестом классе. Конечно, ему могло быть смешно.

 

Экскурсант

Меня тетка все к себе на дачу звала: приезжай, свежий воздух, опять же на огороде поработаешь.

Ладно, уговорила. В выходной надел джинсы старые, футболку, поехал. По грядам поползал, в озере искупался, дров тетке наколол. Тетка, молодец, за ужином поставила. Ну, я принял под грибочки, настроение нормальное. Спасибо, говорю, тетка. Будь здорова.

Иду на станцию, сажусь в электричку, еду в город. Приезжаю. На вокзале — давка, все с чемоданами, с узелками. Многие трезвые. Поносило меня по перрону, помяло и на привокзальную площадь выбросило. Прямо к автобусу. Но не к нашему, а к интуристовскому. Их сейчас в городе тьма. Ну, понятно, летний сезон. За границей сейчас только наши посольства, а все иностранцы — здесь, под видом туристов.

Пробираюсь мимо ихнего автобуса к своему трамваю, как вдруг налетают на меня человек тридцать, обступают, по плечам хлопают, "Джек!" кричат.

— Вы что, — говорю, — ребята? Лишнего взяли, что ли?

Они не слушают ничего, орут, жуют, все, как я, в футболках старых, джинсы заплатанные — сразу видно, из зажиточных семей народ, буржуа.

Я только рот снова раскрыл, как из автобуса еще одна выскакивает. Тоже вся в джинсах, но уже без заплат переводчица, значит.

Тоже "Джек!" кричит, ко мне подскакивает и по-английски шпарит. Ну, я вспомнил, чему меня в школе учили, и на том же английском отвечаю:

— Данке шон!

На всякий случай перевожу:

— Чего прицепилась-то?

А она с улыбочкой:

— Да-да, я очень рада, что вам нравится наш язык, но только пора ехать в отель.

Эти все услыхали, тоже закричали: "Отель, отель!", меня в кольцо и в автобус. Переводчица впереди уселась, а остальные иностранцы — кто куда. Кто песни поет, кто целуется, а кто смирно сидит, уважая местные обычаи. Я говорю:

— Ребята! Пустите меня отсюда, потому что мне завтра на работу в полшестого вставать.

Они как захохочут, "Джек!" — кричат и пальцами себя по шее щелкают. Уже наши жесты перенять успели.

Тут автобус поехал. "Ладно, — думаю, — у гостиницы выйду. Дай пока хоть город посмотрю". Еду, смотрю. Своеобразный у нас такой город, оказывается. Шпили какие-то, купола. "Надо, — думаю, — будет ребятам показать…"

Вот автобус тормозит, дверь открывается. Эти все орут: "Отель! Отель!"

Я так вежливо говорю:

— Спасибо, джентльмены, за поездку.

Но они меня опять не слушают, опять в кольцо и в гостиницу. Там нас администратор встречает.

Я к нему.

— Товарищ, — говорю. — Пошутили — и хватит! Давайте я отсюда пойду, потому что мне завтра в утро выходить.

А переводчица администратору говорит:

— Вы не удивляйтесь. Этот от самой границы все пьет, уже и родной язык забыл.

Тут переводчица двоим чего-то по-английски шепнула, которые поздоровее. Те ей говорят: "Йес!", меня под руки берут, в номер ведут, кладут на кровать и дверь за собой запирают.

Ну до этого я раз в гостинице уже жил. В средней полосе. Тоже в люксе. В смысле — с водопроводом. Горячей, правда, не было, зато холодная почти каждую неделю. И соседи по люксу симпатичные попались, все семеро. А тут соседей — один телевизор. Ну, я включил, поглядел. Как же, думаю, отсюда выбраться? Пока думал — заснул.

Проснулся уже в автобусе. Эти-то, сразу видно, буржуа, никакого чувства локтя: сами позавтракали, а меня голодного в автобус отнесли.

"Ладно, — думаю, — придет время, за все ответите!" А мы тем временем уже к музею приехали. Я на часы смотрю: все, считай, прогул поставили.

"Черт с вами, — думаю. — Не первый раз… Посмотрю хоть, что это за музей такой". Помню, в школе-то в зоопарк ходили, впечатления хорошие.

Тут оказалось не как в зоопарке, но тоже красиво. Картины висят, тетка к нам вышла, у каждой картины останавливается и по-английски объясняет. Я сперва-то молчал, не хотел знание русского языка показывать. Потом все-таки говорю:

— Я извиняюсь, а сколько, например, вот эта картина может стоить?

Тетка прямо позеленела вся.

— Как вы можете? — кричит. — Это же искусство! Это в вашем обществе привыкли все на деньги!

Я говорю:

— Тихо, тетка, я свой!

Она говорит:

— Тем более стыдно, раз вы переводчик!..

В автобусе эта девица, переводчица, опять подсаживается и опять по-английски. Отвечаю ей на том же языке, но с сильным шотландским акцентом:

— Пошоль ты…

— Ой, — говорит, — у вас к языкам большие способности. А сейчас, Джек, мы едем на экскурсию на завод.

А мне уже все равно.

Только когда мы приехали, стало мне уже не все равно. Потому что приехали мы к проходной родного моего предприятия, где мне сегодня надо было находиться с восьми утра.

— Стойте! — кричу. — Не желаю на ихний завод! Я, может, в ресторан желаю!

Как же! Берут меня в кольцо и в проходную тянут. И ведут прямиком к моему участку. Выходит к нам Фомичев и от лица трудящихся нас тепло приветствует. Потом на меня смотрит и говорит:

— Ну до чего этот мистер похож на одного нашего рабочего! Жаль, он сегодня не вышел, заболел. Скорее всего… А то бы им очень интересно было бы друг на дружку посмотреть.

Потом Фомичев рассказал нам о наших успехах, оборудование показал, на вопросы ответил:

Я тоже вопрос задал:

— Извиняюсь, мистер Фомичев, а если тот ваш рабочий, скажем, не заболел, а прогулял, тогда что?

Фомичев говорит переводчице:

— Скажите этому мистеру, что его вопрос — это провокация в духе холодной войны и что, во-первых, у нас прогульщиков нет, а во-вторых, с каждым днем становится все меньше и меньше!

Ну, потом расписался я еще в книге почетных посетителей, написал, что посещение завода запомнится мне на всю жизнь.

После завода переводчица говорит:

— Сейчас поедем в гостиницу, а потом осмотрим новые жилмассивы.

То ли это она по-русски сказала, то ли я уже английский стал понимать, но только думаю: "Дудки! Мало мне завода, этак мы еще ко мне в квартиру придем. У меня обеда на всех не хватит. Придется милицию звать".

Но обошлось без милиции. Потому что только мы к гостинице подъехали глядим: у входа два швейцара одного туриста подмышки поддерживают. Мои его как увидели, чуть с ума не сошли. "Джек! — кричат. — Джек!" Короче, это их настоящий Джек нашелся.

Я гляжу — и правда, похожи мы с этим другом, как близнецы, только он выпил больше.

Ну, все к нему вместе с переводчицей бросились. И я бросился. Но в другую сторону…

А назавтра прихожу на работу, ребята говорят:

— Слушай, тут вчера иностранцев водили. До чего один мужик на тебя похож был, представить не можешь.

— Почему? — говорю. — Вполне возможно.

— Да нет, — говорят. — Так-то он похож, но по глазам сразу видно сволочь. Все про твою получку интересовался. А сам небось миллионы гребет.

— Ясное дело, — говорю. — А может, и миллиарды!..

И пошел я искать Фомичева, чтоб прогул мне не ставил. Что, мол, тетка заболела, и все такое. А то он потом оставит без премии — и все.

 

Сплошной Лелюш

Вызывают меня и говорят:

— Пойдешь завтра членом жюри, кинофильмы оценивать.

Я говорю:

— Не пойду. Я только что выставку служебных собак открывал.

Они говорят:

— Собаки собаками, а об киноискусстве тоже проявляется большая забота.

Я говорю:

— Ребята, мне втулки точить надо. И потом образования у меня не хватает.

Они говорят:

— Мало-ли у кого чего не хватает! Главное, нутро у тебя здоровое. Да ты не бойся, там еще одна с ткацкой фабрики направлена. У нее опыт есть, она конкурс виолончелистов судила.

Ладно, прихожу в указанное время в назначенное место. Все уже в сборе. Мужики все в замше, женщины — в париках, ткачиха — в юбке. Со мной все — за руку. Потом главный подходит, тоже за руку.

— Вы, — говорит, — с шарикоподшипникового?

— Ну я, — говорю.

— Надо будет, — говорит, — высказать мнение по поводу новой картины "Судьба Антонины".

— Ясно, — говорю. — Мнение мое — положительное!

Он говорит:

— Обождите…

Я говорю:

— Тогда — отрицательное!

Он говорит:

— Не волнуйтесь. Тут такое правило, что сперва надо посмотреть.

Ну, стали все перед экраном рассаживаться. Парик — замша, парик замша… А я рядом с ткачихой сел. Только свет погасили, чувствую — ткачиха хорошая.

И началось кино. В смысле — цирк!

Потому что кто кого играет — не понять. Звука нет, одна музыка. Изображение, правда, есть. Но не цветное, а черно-белое. Причем белого мало. А потом и черное пропало.

Вот как оно пропало, одна замша и говорит:

— Это же надо, какие съемки! Прямо Лелюш!

И все вокруг тоже шепчут:

— Какой Лелюш! Какой Лелюш!

И ткачиха мне тоже говорит:

— Какой нахал!

Я ей хотел сказать, что я тут ни при чем, просто съемки такие — не видишь, куда руку кладешь… Тут как раз снова изображение появилось. Только зря оно появилось, потому что звук пропал. Тут какой-то парик опять говорит:

— Это ж надо, какой монтаж! Прямо-таки рука Феллини!

И все опять:

— Рука Феллини! Рука Феллини!

И ткачиха мне тоже:

— Это ваша рука?

Я говорю:

— Нет. Это рука Феллини.

И тут — бац! Пленка оборвалась. На самом интересном месте! Ну, свет зажгли — оказалось, это не обрыв пленки, а конец фильма. И все жюри сидит как бы потрясенное. И я со всем жюри тоже сижу вроде бы потрясенный.

Но вот встает главный и говорит, что только что мы увидели интересный фильм самобытного мастера и надо бы нам об этом фильме поговорить и поспорить.

Ну, встает первая замша и начинает спорить, что ему тут сидеть было очень волнительно, потому что он тут увидел манеру Пудовкина.

Я ему хотел сказать, что, во-первых, не Пудовкин, а Пуговкин. А во-вторых, где он тут его видал? Я лично не видал.

Но тут встает второй, только не в замше, а совсем лысый, и говорит, что ему, наоборот, очень волнительно. Но не потому, что тому было волнительно, а потому, что он тут почувствовал Эйзенштейна.

Так они все поговорили и поспорили. Снова подымается главный и говорит:

— А теперь, товарищи, хочется заслушать интересное мнение нашей общественности с шарикоподшипникового завода, для которой мы и создаем все наши произведения.

Тут ко мне все обернулись, смотрят, вроде бы им интересно, что же я про ихнее кино скажу. А мне это и самому интересно.

Ну, напрягаю память и начинаю, что наш участок план по втулкам в прошлом квартале перевыполнил. И в этом тоже успешно претворяет. Чувствую, что им все жутко волнительно. Читаю дальше, про себестоимость, потом говорю, что ихнее произведение оставило во мне неизгладимый след. И что особенно взволновал меня образ Антонины, который воплощает в себе…

Ну, чего он воплощает, я сказать не успел, потому что входит в зал какой-то парень и что-то на ухо главному шепчет. И тот встает и говорит, что всем им бесконечно важна моя оценка образа Антонины, но только механик извиняется, потому что он по ошибке нам вместо Антонины показал кино из жизни вирусов. И поэтому давайте, говорит, сперва посмотрим настоящую картину, а потом я продолжу свой глубокий анализ.

Я сперва хотел ему сказать, что за один отгул два раза анализировать дураков нет. Да потом раздумал: кино-то бесплатно тоже не каждый день…

Ну, опять свет погас, музыка пошла, скрипочки… Замша опять талдычит:

— Ах, Феллини! Ах, Антониони!

А я рядом с ткачихой сижу — мне это все сплошной Лелюш. Лишь бы пленка не обрывалась…

 

Скрепки

Спустя неделю после того, как я принял организацию под свое руководство, у меня уже был готов "План первоочередных мероприятий". "План" предусматривал резкий бросок вперед и казался настолько очевидным, что было непонятно, почему его не осуществили мои предшественники.

На восьмой день я записал пункты "Плана" на нескольких листках бумаги и сложил листки, чтобы сколоть скрепкой. В коробочке скрепок не оказалось. Я нажал было кнопку звонка, но тут же вспомнил, что секретарша взяла отгул. Где у нее хранились скрепки, я не знал.

Я снял телефонную трубку и набрал номер заместителя.

— Ящеров, — холодно сказала трубка.

— Здравствуйте, Иван Семенович, — сказал я.

— Добрый день, Игорь Андреевич! — Голос в трубке обрел деловитость и бодрость. — Слушаю вас!

— Тут, понимаете, какая штука, — сказал я. — Я сегодня секретаршу отпустил…

— Безусловно! — с горячностью сказал Ящеров. — Я полностью согласен!

— Да нет, — сказал я. — Не в том дело. Просто мне скрепка нужна, а я найти не могу. Попросите, пожалуйста, кого-нибудь занести мне коробочку.

— Очень нужная мера, — сказал Ящеров. — Ваше указание понял.

— Какое тут указание, — засмеялся я. — Просьба.

Я положил трубку и стал ждать.

От кабинета Ящерова до моего кабинета было полминуты хода. Через полминуты скрепок мне не принесли. Через полчаса тоже. Я снова набрал номер Ящерова. Трубку не снимали. Не откликались также ни канцелярия, ни плановый отдел.

Я вышел из кабинета и направился вдоль коридора, заглядывая во все двери подряд. Всюду было пусто. Мне стало не по себе. Хорошенькая история: среди бела дня исчезает штат целой организации!

Тут до меня донесся смутный шум.

Звук шел из конца коридора. Я приблизился к двери с табличкой "Конференц-зал" и чуть приоткрыл…

Зал был заполнен людьми. На возвышении стоял стол президиума. Среди сидевших там я узнал начальника планового отдела и женщину, которая убирала в моем кабинете. Слева, впереди стола, находилась трибуна. За трибуной стоял Ящеров. Он глядел в зал и неторопливо бил в ладони. Спустя некоторое время Ящеров перестал хлопать и покашлял в микрофон.

— Товарищи! — сказал Ящеров. — В заключение я хочу выразить уверенность, что отныне мы будем руководствоваться основополагающими указаниями товарища Игоря Андреевича Степанова о необходимости улучшать снабжение скрепками. Скрепку — во главу угла! Таков наш девиз!

"Какой девиз? — подумал я. — Бред какой-то!"

Ящеров было покинул трибуну, но, хлопнув себя по лбу, сказал в микрофон: "Спасибо за внимание" — и пошел к пустому столу в президиуме. Затем к трибуне вышла женщина, убиравшая мой кабинет, и призвала согласно моим указаниям развернуть кампанию, чтоб скрепок не бросать на пол. Я тихонько прикрыл дверь и пошел в кабинет.

До конца дня я обдумывал, что делать. В голове вертелась одна фраза: "За вопиющее нарушение дисциплины, выразившееся…" Однако в чем именно выразилось нарушение, сформулировать не удавалось.

Я уже собрался уходить, когда зазвенел телефон.

— Докладывает Ящеров!

— Зайдите ко мне, — приказал я и не успел положить трубку, как он уже стоял в дверях.

— Что все это значит? — спросил я. — Что вы тут устроили?

По лицу Ящерова было видно, что он ошарашен.

— Виноват, — забормотал он. — Я, Игорь Андреевич, несколько недопонимаю… Так сказать, не совсем улавливаю…

— Чего вы не понимаете? — спросил я. — Я вас утром просил прислать мне скрепок. А вы что устроили?

— Общее собрание, — пролепетал Ящеров. — Поняв ваши указания в самом широком смысле, счел необходимым донести… Как основу для работы вверенной вам организации… Безусловно, были допущены отдельные искажения, но…

— Постойте, Иван Семенович, — сказал я. — Какие указания? Какие искажения? И потом, почему меня не поставили в известность о собрании?

— Моя вина! — прижав руку к груди, сказал Ящеров. — Не мог предполагать, что вы лично пожелаете участвовать… Ошиблись… Готов понести самое суровое…

— Слушайте, Иван Семенович! — сказал я. — Надо делом заниматься, а не болтать попусту.

— Безусловно! — вытянулся Ящеров. — Именно заниматься делом. В этом надо видеть смысл нашей работы!

— Вот-вот! — сказал я. — Я рад, что вы поняли. Идите.

В конце концов, я только начал тут работать и недостаточно знал людей, чтобы принимать поспешные решения.

Утром следующего дня я снова перечитал свой "План первоочередных мероприятий" и окончательно убедился в его продуманности. Нажав кнопку звонка, я вызвал секретаршу.

— Принесите мне скрепок, пожалуйста.

Секретарша помедлила и сказала:

— У меня нету, Игорь Андреевич.

— Что значит "нету"?!

— Все скрепки собраны по указанию товарища Ящерова и будут распределяться по специальным заявкам.

— Ящерова ко мне! — закричал я.

— Ящерова нет на месте, — сказала секретарша.

— А где он?

— Проводит совещание.

— Совещание? — тихо переспросил я. — Ладно, сейчас посмотрим…

В коридоре в глаза мне бросился свежий номер стенной газеты. Еще вчера ее не было. Всю газету занимала одна заметка под названием "Искоренять болтовню, заниматься делом, как учит тов. Степанов".

Заметка была подписана Ящеровым.

Идти в конференц-зал уже не имело смысла.

— Как только Ящеров освободится, пусть зайдет, — сказал я секретарше, вернувшись в кабинет.

Ящеров освободился через два с половиной часа.

— Иван Семенович, — сказал я. — Как прикажете понимать ваши действия?

— Простите, Игорь Андреевич, — начал Ящеров, — я не совсем понимаю ваш…

— Я вижу, что не совсем! — сказал я. — Что за новые совещания? Что за глупости вы в газете написали? Люди над нами смеяться будут, если уже не смеются!

— Кто смеялся? — деловито спросил Ящеров, доставая записную книжку.

— Уберите книжку! — закричал я. — Я вас спрашиваю, чем вы занимаетесь?

— Так ведь как же! — расстроенно сказал Ящеров. — Дабы ознакомиться с новейшими указаниями… Незамедлительно довести… Как руководство к действию…

— Подождите, — сказал я, пытаясь держать себя в руках. — Может, по крайней мере, вы объясните, зачем отобрали у всех скрепки?

Ящеров оживился и торопливо заговорил:

— Реорганизация системы снабжения сотрудников скрепками, проведенная мною в соответствии с данными вами основополага…

— Ящеров!! — заорал я. — Что вы мелете?!

— Виноват, — сказал Ящеров, хлопая глазами. — Готов понести…

— Слушайте меня внимательно, Ящеров, — сказал я. — Чтоб завтра навести полный порядок. Чтобы у всех были скрепки. Газету вашу сейчас же снять. И больше никаких глупостей, иначе придется принять решительные меры. Вам ясно?

— Абсолютно! — воскликнул Ящеров. — Завтра утром все будет исполнено.

Завтра утром началось созванное Ящеровым общее собрание. Двухчасовая речь Ящерова завершилась словами: "Будем принимать решительные меры, как призывает товарищ Степанов!"

Я был начеку. Как только Ящеров стал собирать листки своего доклада, я вошел в зал. Увидев меня, Ящеров округлил глаза до размера чайных блюдец и радостно крикнул в микрофон:

— В нашей работе принимает участие сам товарищ Степанов!

— Товарищи! — крикнул я. Зал замер. — Неужели вы не понимаете, что никаких указаний Ящерову никто не давал? Он же несет абсолютную ахинею! И вообще, по-моему, это форменный идиот!

Секунду в зале царила жуткая тишина. А потом на меня обрушился пульсирующий грохот оваций. За моей спиной рукоплескали те, кто находился за длинным столом президиума. Краем глаза я увидел Ящерова. Он стоял за столом и хлопал громче других.

И тут я понял, что выполнить намеченный мною "План" будет не так-то легко…

 

Превращения Шляпникова

Лежа в кровати, Шляпников дочитал последнюю страницу брошюры "Как себя вести" и заснул. Проснулся он другим человеком — он теперь знал, как себя вести.

Утро начинается со службы. Шляпников пришел на работу, сел за стол, откинулся на спинку стула и стал глядеть на сотрудников. Сотрудники приходили, усаживались, доставали из своих столов входящие и исходящие. Без пяти девять, как обычно, пришел старый Дорофеев и, как обычно, принялся с каждым здороваться за руку.

— Здравствуйте, Борис Андреевич, — бормотал Дорофеев, протягивая руку для пожатия. — Здравствуйте, Пал Палыч… Здравствуйте, Анечка! — сказал Дорофеев и протянул руку Анечке. — Чудесная у вас сегодня прическа.

— Ой, что вы! — расцвела Анечка и протянула руку Дорофееву.

— Постыдились бы! — раздался голос Шляпникова.

— Что такое? — испуганно посмотрели на него Анечка и Дорофеев.

— Хамство какое! — сказал Шляпников. — Пожилой человек!

— Что? Почему? — зашумели сослуживцы.

— Потому! — произнес Шляпников. — Разве мужчина даме первым руку подает?! Бескультурье! А вы, Аня, тоже вели бы себя поприличней! А то вот так, один руку протянет, другой. А там вообще…

Анечка заплакала. Дорофеев взялся за сердце.

Шляпников поморщился и сказал Дорофееву:

— Полюбуйтесь! Довели даму до слез! Культурный человек на вашем месте хоть бы воды подал! Мужлан!

И Шляпников вышел из комнаты. В остальном рабочий день прошел спокойно, потому что Шляпников решил себя пощадить и не трепать нервы по мелочам.

После работы Шляпников зашагал к магазину. Надо было купить подарок ко дню рождения Петухова.

Народу в магазине было много. Но очередь оказалась какая-то вялая, неразговорчивая. Да и продавщица работала быстро. Шляпников совсем было скис. Но, подходя с завернутым в бумагу галстуком к выходу, он приободрился. У дверей стояли люди, пропуская входящих с улицы. Шляпников ринулся вперед и прямо в дверях сшибся с заходящей в магазин бабушкой.

— Спятила, старая? — вежливо спросил Шляпников. — Совсем одурела?

— Ты что, сынок? — напугалась бабушка. — Дай пройти-то…

— Во-первых, надо говорить "пожалуйста", — сказал Шляпников. — Темнота! Во-вторых…

— Чего там встали? — крикнули сзади. — Пропустите женщину-то!

— Деревня! — бросил через плечо Шляпников. — У магазина культурные люди сперва пропускают выходящих, а уже потом лезут. А эта прет, как танк. На похороны свои, что ли?

Когда Шляпников с женой пришел к Петуховым, гости уже сидели за столом, ели, пили, курили, шумели.

— Поздравляю вас! — сказал Шляпников Петухову, торжественно протягивая сверток. — Это вам подарок от меня и моей супруги. То есть наоборот: от моей супруги и меня.

— Спасибо большое! — сказал Петухов. — Садитесь, сейчас мы вам штрафную — за то, что опоздали!

— Во-первых, — строго проговорил Шляпников, — если гость опоздал, значит, у него были веские причины, и говорить об этом просто неприлично и бестактно!

Шум за столом стих.

— Извините, — сказал Петухов, краснея, — я не думал…

— Думать надо всегда! — указал Шляпников. — А во-вторых, когда гость приносит подарок, его следует развернуть и посмотреть, после чего сердечно поблагодарить дарителя. Чек из подарка я тактично вынул.

— Простите, — пробормотал Петухов и потянулся было к шляпниковскому свертку.

— Теперь уже нечего! — с горечью сказал Шляпников. — Настроение гостям вы уже испортили. Кроме того, здесь многие курят. А культурные люди прежде обязаны спросить окружающих, может, они не курят. Положим, мы с женой курим. Но все равно!

За столом воцарилась уже могильная тишина.

— Кушайте! — пискнула жена Петухова. — Кушайте, вот салат вкусный…

— Во-первых, — сурово сказал Шляпников, — хозяйке не подобает хвалить свои изделия. Гости сами похвалят, если сочтут нужным. Во-вторых…

Жена Петухова приложила платочек к глазам и выбежала из комнаты.

Кто-то боязливо сказал:

— А знаете анекдот: уехал муж в командировку…

— Во-первых, — сказал Шляпников, — анекдоты рассказывают лишь те, у кого за душой ничего нет. Во-вторых, анекдот может быть принят кем-нибудь из окружающих как намек. В-третьих…

Гости стали прощаться с Петуховым.

— Подождите, — сказал бледный Петухов, — может, кто хочет потанцевать…

— Во-первых… — начал Шляпников.

Комната опустела.

— Что ж, — сказал Шляпников, — посидели, пора и честь знать. Мы тоже пойдем. Пойдем, Клавдия.

— До свидания, — сказал плачущий Петухов. — Приходите еще.

— Непременно, — учтиво сказал Шлялников. — Только, во-первых, запомните…

Дверь за ним захлопнулась.

— Абсолютно никакой культуры, — сказал Шляпников жене.

— Жлобы, — вздохнула жена. Она тоже читала книжки.

Приехав домой, Шляпников попил чаю, походил по комнате. Телевизор включать было уже поздно, а спать еше не хотелось. Шляпников задумался. Потом подошел к стенке и прилип к ней ухом. Отлепившись, он посмотрел на часы. Было пять минут двенадцатого. Шляпников расправил плечи и пошел к соседям по площадке.

— Добрый вечер, — открыл двери сосед, молодой человек с бородой. Пожалуйста.

— Вежливый! — иронически сказал Шляпников. — Поучились бы себя вести в быту! — закричал он на бородатого.

— Что случилось, Женя? — выбежала в коридор какая-то сопливая девчонка в халате, должно быть жена бородатого. — В чем дело?

— А в том! — Шляпников стукнул себя по часам. — Людям спать надо! А вы после одиннадцати на полную катушку включаете!

— Что вы! — сказал бородатый. — Мы спать ложимся. У нас только трансляция…

— Вот хамло, а! — сказал Шляпников. — Во-первых, старших некрасиво перебивать, а во-вторых, все равно слышно, если прислушаться как следует! А в-третьих…

— Извините, — сказала девчонка. — Мы сейчас выключим.

— А в другой раз милицию вызову, — пообещал Шляпников. — Пусть она вас культуре поучит!

И Шляпников вернулся к себе.

— Смотри, какую я книжку купила, — сказала ему жена, когда он уже лежал в кровати. Она дала в руки Шляпникову брошюрку под названием "Становление гармоничной личности".

Шляпников открыл книжку и стал читать.

Уже за полночь он перевернул последнюю страницу и заснул.

Проснулся он другим человеком. Теперь он был уже гармоничной личностью.

 

Заботы Сергея Антоновича

За стенкой раздался шум, послышался женский крик. Потом женский крик перешел в мужской. Что-то загремело. Потом открылась дверь и в комнату вошла Антонина Ивановна.

— Обратно Колька напился, — сообщила она. — Клаву бьет, гад такой. Слышишь ты или нет?!

— Мгм, — сказал Сергей Антонович.

— Все вы подлецы, — сказала Антонина Ивановна.

Она хотела развить тему, но за стеной снова загрохотало, кто-то побежал по коридору, хлопнула входная дверь. Антонина Ивановна вышла — посмотреть.

Сергей Антонович вздохнул облегченно, стал глядеть в окно и думать дальше.

Сергей Антонович Питиримов не мог бы с гарантией ответить, есть ли на свете телепатия. Сергей Антонович мог бы вообще послать того, кто стал бы приставать к нему с такими вопросами. Но к нему никто и не приставал. Однако с некоторых пор стали происходить вещи, которые никак не укладывались в рамки познаний Питиримова о материальном мире. И не то чтобы эти рамки были слишком узки — Антонина Ивановна выписывала популярный женский журнал, — но все же объяснить происходящее с материалистических позиций Сергей Антонович не мог. Впрочем, справедливости ради отметим, что и для большинства ученых в области человеческой психики еще имеют место белые пятна. Эти пятна и позволяют действовать феноменам, одни из которых различают цвета пальцами, другие запоминают наизусть телефонный справочник, а третьи одеваются во все заграничное, не выезжая за пределы родной области (так называемый телекинез)…

Как бы то ни было, с некоторых пор Питиримов начал получать сигналы. И тогда Сергей Антонович как бы раздваивался. Одна его половина оставалась кладовщиком инструментального склада, мужем Питиримовой Антонины Ивановны, отцом Питиримова Вовы, другая же, лучшая часть Сергея Антоновича, вступала в контакт с Гологваем.

Когда это произошло впервые, Сергей Антонович решил, что в жизни не станет больше смешивать портвейн с пивом. Однако и вечером следующего дня, проведенного с примерной трезвостью, Гологвай снова заговорил, вернее, не заговорил, а, лучше сказать, вышел на связь.

Питиримов заикнулся было насчет Гологвая при жене. Антонина Ивановна отнеслась к этому с надлежащим сочувствием. "Дура я была, когда за тебя пошла", — указала она Сергею Антоновичу и добавила, чтоб насчет рубля в субботу даже не заикался. Питиримов хотел сперва обидеться, но потом раздумал, решив, что, в сущности, Тоська и не может ничего понимать, потому что куда ей.

— Вовка! — сурово спросил сына Сергей Антонович. — Ты уроки учил?

— Ты чего? — удивился Вовка. — Мать уже в школу ходила!

— Мало ли что ходила! Ты вот скажи-ка, что у вас сейчас по географии?

— Азия, — сказал Питиримов-младший.

— А ну, скажи, — небрежно сказал Сергей Антонович, — где страна такая находится — Гологвай?

— Гологвай! — захохотал Вова. — Нету такого! Это Уругвай есть! И еще Парагвай! Гологвай! Ха-ха-ха!

— Ладно, — мрачно сказал Питиримов. — Это я тебя проверял. Смотри у меня…

Теперь Сергей Антонович принимал гологвайские сигналы почти каждый день. Это было ни на что не похоже — ни на телевизор, ни на радио, ни на телефон. Это был какой-то язык без слов — сразу в голове получались мысли. Начиналось всегда с мысли: "Привет тебе, далекий друг!" Ощущать себя далеким другом было приятно. Обыкновенно это слово Питиримов слышал, когда возле магазина его просили: "Слышь, друг, добавь семь копеечек!" А тут… Нет, это было хорошо.

И вскоре Сергей Антонович оказался в самой гуще разных гологвайских дел. Дела были разные, странные и удивительные, пищи для переживаний хватало. Узнав, например, что гологвайцам нельзя иметь больше сорока детей, Сергей Антонович так огорчился, будто этот закон перечеркивал его личные жизненные планы. Он даже купил Вовке фонарик. На каждую следующую новость Сергей Антонович отзывался все сильнее. И самое глубокое впечатление произвело на него последнее полученное им телепатическим путем известие — о том, что некоторые гологвайцы хотят уничтожить дрокусы.

Что такое дрокусы, Сергей Антонович не понял, но сообщение его потрясло. "Что делают! — гневно подумал он. — Что хотят, то и делают! Уничтожить! Вот паразиты!"

От возмущения Сергей Антонович не мог заснуть до утра.

Придя на работу, он разыскал водителя электрокара, с которым был в приятелях.

— Здорово, — сказал Алеха. — "Спартачок"-то, а?

— Слушай, Алеха, — сказал Сергей Антонович. — Надо что-то насчет дрокусов делать.

— Само собой, — понял Алеха. — В обед сбегаем.

— Не надо бегать, — сказал Питиримов. — Это ж до чего додуматься надо! Уничтожить! Прямо за глотку хотят взять!

— Антоныч! — заржал Алеха. — С утра захорошел, что ли?

— Дурак ты, — сказал Сергей Антонович.

— Сам ты дурак, — не обиделся Алеха. — Приходи вечерком, сообразим!

И Алеха поехал на электрокаре пить газводу.

Питиримов остался один.

Оглядываясь, чтоб не увидел никто из знакомых, Сергей Антонович пошел в заводскую библиотеку и попросил том Большой Советской Энциклопедии на букву Д.

"Дрозофила", — читал он. — "Дройзен", "Дромедар"… Дрокусов в энциклопедии не оказалось.

— А другой энциклопедии у вас нету? — спросил Питиримов.

— Что вы имеете в виду? — строго посмотрела библиотекарша. — Есть Малая, есть словари, есть справочники по различным областям знания. Что вас конкретно интересует?

— Да нет, — сказал Питиримов. — Я так, вообще…

",По различным областям"! — передразнил он про себя эту бабу. — Доктора, так их, академики…"

Он отдал том на букву Д и ушел.

В воскресенье Питиримов смотрел "Клуб кинопутешественников". На экране мелькали дворцы и хижины какой-то страны контрастов, мягкий голос за кадром рассказывал про латифундии и олигархии. Было такое ощущение, что вот-вот скажут и насчет дрокусов. Но ничего не сказали.

Назавтра Питиримов не пошел на работу. Письмо в газету с требованием, чтоб по вопросу дрокусов были приняты все меры, он запечатал в конверт и написал обратный адрес: "До востребования".

Ответ пришел быстро. Какой-то хмырь отписал "уважаемому Сергею Антоновичу", что дрокусов в природе не существует, равно как вечного двигателя и философского камня, и посоветовал Питиримову направить свои силы на решение практических задач, стоящих перед народным хозяйством.

"Камни-то тут при чем? — в сердцах подумал Питиримов. — Не знает, так уж молчал бы лучше…"

Сергей Антонович все еще стоял у окна и размышлял, когда в комнату вернулась Антонина Ивановна.

— Прибьет он ее когда-нибудь, — сказала она. — Сам-то хлипкий, а ручищи — будь здоров, как грабли. Слышишь ты?

— Мгм, — сказал Сергей Антонович.

— Чего ты все мычишь-то? — грозно спросила Антонина Ивановна. — Язык проглотил, что ли?

— Отстань, Тося, — кротко сказал Сергей Антонович. — Я тебя не трогаю.

— "Не трогаю"! — закричала Антонина Ивановна. — Я б тебе тронула! Чего ты все дни ходишь как мешком ударенный? На складе, что ль, чего?

— Ничего, — пробормотал Сергей Антонович. — Сказал — отстань.

Антонина Ивановна уперла руки в бока, набрала полную грудь воздуха, но, взглянув на выражение лица Питиримова, не взорвалась, а растерянно спросила: — Ты чего, Сереня, а? — И заплакала.

— Ну, завыла, — нежно сказал Сергей Антонович. — Чего ревешь-то?

Он придумал, что делать дальше.

Он взял лист бумаги, ручку, сел за стол и, посопев, стал писать: "Мы, жильцы квартиры 1 18, как и жильцы всей лестницы нашего дома, осуждаем маневры против дрокусов, которые…"

У Антонины Ивановны, которая прочитала из-за спины Питиримова слово "маневры", от ужаса высохли слезы.

Сергей Антонович завершил письмо восклицательным знаком и пошел по квартирам собирать подписи. В целом жильцы подписывали охотно. Правда, в девятой квартире потребовали, чтоб Питиримов написал еще и про хулиганов, которые на стенках пишут, а бабушка из двадцать второй квартиры хотя и поставила закорючку, но при этом хотела непременно дать Питиримову три рубля — должно быть, приняла его за водопроводчика. Обойдя весь дом, Сергей Антонович вернулся и велел Антонине и Вове тоже поставить подписи.

— Сереня, — осторожно спросила Антонина Ивановна, — а куда ты эту бумагу направишь?

Сергей Антонович помрачнел. Это ему и самому было пока не очень ясно.

— Найдем! — сказал он сурово. — Отыщем управу. Пусть не думают. Ты вот сходи-ка, пусть Клава с Колькой тоже подпишут.

— Нету их, — сказала Антонина Ивановна. — Пока ты ходил, милиция его забрала. А она в поликлинику пошла… Гад такой! Хоть бы посадили!

— Гад! — подтвердил Сергей Антонович. — Тут каждая подпись на счету…

В этот вечер за стенкой было, как никогда, тихо. Никто не мешал Сергею Антоновичу размышлять о гологвайских делах и думать, что же еще можно сделать для дрокусов, которым срочно требовалась помощь.

 

Голос

Тот день начинался как обычно.

Валюшин проснулся, полежал, глядя в потолок, потом сел и зевнул. Из кухни слышалось шипение — супруга готовила завтрак. Валюшин встал, натянул брюки, пошел в ванную. Побрившись, он направился к кухне, чтобы сказать супруге: "Скорей, а то я из-за тебя каждый день опаздываю!" Валюшин открыл рот и…

— Товарищи! — раздалось в кухне. — Работники нашего предприятия единодушно поддерживают почин пекарей кондитерской фабрики — работать только без опозданий.

Звук шел из Валюшина.

— Сделай потише! — не оборачиваясь, сказала супруга. — Весь дом разбудишь.

Валюшин хотел сказать, что это не радио, но внутри него что-то всколыхнулось и изо рта вылетело:

— Растет радиотрансляционная сеть города. Разнообразными стали передачи, ширится их тематика…

Испуганно уставившись на жену, Валюшин замолк. Жена посмотрела на него.

— Гриша, — сказала она, — если ты это из-за того, что мама говорит, что с ремонтом можно подождать, так постыдился бы!

Валюшин хотел возразить, но почувствовал, как внутри опять что-то заколыхалось, и скорее закрыл рот ладонью.

Молча пережевав завтрак, Валюшин вышел на улицу. Подошедший автобус вывел его из задумчивости, Валюшин проник внутрь и был сжат до половины естественного объема. Кто-то уверенно встал ему на ногу. Валюшин попытался повернуться, чтобы сказать этому хаму пару ласковых.

— Товарищи! — выскочило из него. — Мы, пассажиры автобусного маршрута номер пять, как и пассажиры других маршрутов, испытываем чувство горячей благодарности к работникам автобусного управления. День ото дня улучшается работа транспорта, на карте города появляются новые маршруты.

В автобусе стало очень тихо. Даже дизель перестал чихать. Валюшин с ужасом вслушивался в прыгающие из него слова.

— Достигнутые успехи не пришли сами собой, — звенело в автобусе. Это плод кропотливой работы…

Вырвавшись на воздух, Валюшин постоял, тяжело дыша, и решил сказать что-нибудь для проверки самому себе. Сначала он попытался ругнуться. Попытка удалась. Он сделал еще несколько успешных попыток и заторопился на службу, решив сегодня говорить только в случае крайней необходимости и, если будет время, забежать в медпункт.

Валюшину удалось молча проработать до обеда. Затем его позвали к начальнику отдела.

— Как дела с проектом? — спросил начальник.

Валюшин насупился.

— Тут такое дело, — сказал начальник, — я у тебя Голубеву хочу забрать. Группа Змеевича зашивается.

Валюшин хотел стукнуть кулаком по столу и высказать все, что он думает об этой практике постоянной перетасовки сотрудников и о Змеевиче лично и что если заберут Голубеву, то он сорвет к чертям все сроки и вообще снимает с себя ответственность.

Валюшин стукнул кулаком по столу и услыхал свой, победный голос:

— Трудящиеся моей группы, как и весь отдел, испытывают чувство небывалого подъема. Энтузиазм, вызванный переводом сотрудника Голубевой в группу товарища Змеевича, является надежной гарантией выполнения и перевыполнения моей группой плановых заданий, которые…

— Постой! — сказал встревоженный начальник. — Это все, конечно, правильно, но…

— Нельзя стоять на месте! — выскочило из Валюшина. — Надо беречь каждый час, каждую минуту. Включившись в поход за экономию рабочего времени, наша группа…

— Перестаньте паясничать! — обозлился начальник. — Скажите Голубевой, пусть подключается к Змеевичу. Идите!

С красными пятнами на лице Валюшин сел на свое место. Сослуживцы подходили с какими-то вопросами, но Валюшин, сжав зубы, молчал.

Перед тем как пойти в медпункт, Валюшин написал про то, что с ним произошло, на листке бумаги.

— Раздевайтесь, — прочитав листок, строго предложила Валюшину девушка в белом халате, с переброшенными через шею резиновыми трубочками.

Валюшин оголил торс. Девушка довольно ловко сунула себе в уши концы трубочек и приложила к животу Валюшина холодный кружок стетоскопа. По окончании прослушивания она потребовала, чтобы Валюшин открыл рот и сказал "а".

— А-а-а-а-а, — осторожно сказал Валюшин.

— Бюллетеня не дам, — категорически объявила девушка. — Небо чистое.

Валюшин пришел в ярость. "Какое, к чертям, небо?! — хотел он закричать. — Какой ты, к черту, врач!"

— Невиданных успехов добилась медицина! — рявкнул он вместо этого. Полностью побеждены такие болезни, как чума, брюшной тиф, сибирская язва…

Далее шедший из Валюшина голос отметил прогресс в лечении наследственных заболеваний, после чего перешел к вирусологии. Объявив, что прежде в горных районах Алтая вообще не было врачей, а теперь их там больше, чем в странах Бенилюкса, Валюшин выскочил из кабинета в коридор и из коридора — на улицу…

Последнее в тот день выступление Валюшина состоялось в гастрономе, где он покупал с горя "маленькую", а его голос произносил яркую речь о достижениях антиалкогольной пропаганды. Люди, стоявшие у прилавка, посмотрели на Валюшина с уважением и позволили взять без очереди.

Валюшин пришел домой поздно. Он долго ворочался в постели, а в голове его ворочались тяжкие мысли… На следующий день Валюшин написал заявление и явился в милицию.

— Кого подозреваете? — спросил лейтенант, изучив заявление. — Может, над вами подшутил кто-нибудь?

Со слезами на глазах Валюшин рассказал лейтенанту о росте преступности в странах капитала, помянул недобрым словом торговлю наркотиками, заклеймил индустрию игорного бизнеса, после чего забрал заявление и ушел.

После этого Валюшина повели на прием к светилу. Светило скрупулезно обследовало Валюшина, изучило данные анализов, посопело и задумалось.

"Ни черта мы, медики, не знаем, — подумало светило, — ведь ничего я у него не нахожу. Ну что ему сказать?"

И светило вздохнуло и сказало:

— Применяемая нами методика лечения неврозов дает в большинстве случаев положительные результаты. Разрабатываются новые препараты, все шире применяются электронная техника и радиоактивные изотопы. Статистика убедительно доказывает…

Валюшин сидел и слушал.

 

Синяя история

Начать с того, что нос посинел у Анны Львовны.

Посинел тотчас после того, как все выпили тот последний коростылевский коктейль, о котором предварительно два слова. То есть не о коктейле два слова, а о проклятом Коростылеве.

Это Анна Львовна несчастная сама его и откопала. По ее словам, она с ним в отпуске познакомилась, в Ялте, но уже только в последний день, так что оставьте ваши дурацкие намеки, ничего такого не было, а наоборот, очень милый, такой начитанный, такой остроумный и вообще геодезист. И сама-то она его к Муркиным привела, и, действительно, очень он на всех произвел благоприятное впечатление, особенно когда выдал тот анекдот, как там у мужа с женой чего-то не получалось. Все прямо обхохотались, особенно сам Муркин наш, Михаил Павлович, этот от хохота прямо чуть из штанов не выпрыгнул. Он еще не подозревал, что скоро через этого проклятого Коростылева ему будет не до смеха.

Ну и все стали Коростылева к себе в гости приглашать, а потом уже он сам к себе всех позвал. Причем не просто так — а на коктейль.

Оказывается, этот проклятый геодезист еще тогда рассказал Анне Львовне, когда они с ней вместе из Симферополя летели, — да перестаньте вы! просто случайно попали на один рейс! — так вот, он ей рассказал, что у него есть такое хобби — коктейли.

Ну и когда к нему пришли, оказалось, правда. Оказалось, этот Коростылев помешан на приготовлении всяческих смесей — всяких там пуншей, флипов, джулепов и тому подобное. У него оказалась целая библиотека всяких рецептов со всего света, а на кухне все просто было забито разными миксерами, шейкерами, выжималками и сотрясателями, которые этот чертов Коростылев с большой охотой всем демонстрировал.

Но самое страшное оказалось не это, а то, что гости должны были его смеси непременно дегустировать. Он уединялся в кухне, невероятно долго там звякал, стукал, жужжал и булькал, в то время как гости сидели в комнате и ждали начала дегустации. Причем те, которые были тут впервые, ждали с интересом, а которые не впервые — с содроганием.

И вот наконец открывалась дверь, и в комнату въезжал столик на колесиках, на котором покачивались бокалы, уже наполненные очередным коростылевским кошмаром, а за столиком входил сам Коростылев, с таким видом, словно он не дряни всякой намешал, а открыл философский камень. Ну и все, значит, должны были эту его гадость пробовать, нюхать, глядеть на свет и ахать — какой потрясающий запах, и вкус, и особенно послевкусие.

Этот Коростылев, чтоб его, утверждал, что чем дольше послевкусие, тем изысканнее напиток. И надо ему отдать должное, однажды он исхитрился устроить всем послевкусие недели на полторы. Ему удалось изготовить такое нечеловеческое пойло, что каждый из тех, кто усилием воли смог всосать его в себя, полторы недели после этого провел в автономном режиме, без выхода наружу. Ибо если кто и успевал еще добежать до выходной двери, то ему сейчас же приходилось бежать обратно.

Конечно, после той дегустации на Коростылева все были несколько обижены, но он сам был больше всех расстроен, всем звонил, извинялся и объяснял, что неприятность проистекла потому, что в тот коктейль, как он упорно называл свою отраву, следовало по рецепту положить еще какую-то, африканскую, что ли, травку, которой у него не было, но теперь ее ему привезли, и он просто обязан искупить свою вину и всех угостить уже по-настояшему, по фирме. И до того он был милый, и так переживал, да еще бедная Анна Львовна, черт бы ее драл, тоже так за него страдала, что все Коростылева простили и опять у него сошлись, чтобы он угостил всех уже по фирме.

И на сей раз действительно никакого такого послевкусия не было. Вкус гадчайший был — это да, а послевкусия — ни-ни. Но назавтра всех обзвонила жена Муркина и объявила, что она этого Коростылева убьет, потому что после фирменного напитка у ее Михаила Павловича напрочь отнялась речь. И она это так говорила, что у всех возникло ощущение, что у Михаила Павловича от коростылевского зелья пострадала не только речь. И никто даже не сомневался, что Коростылеву осталось жить недолго, потому что все очень хорошо знали супругу Муркина. И это счастье для проклятого Коростылева, что Михаилу Павловичу быстро достали какие-то лицензионные таблетки, отчего у него вновь заработал речевой аппарат и вообще.

Как ни странно, но и на этот раз геодезиста простили. И даже опять стали к нему ходить, дегустировать: во-первых, не хотели огорчать Анну Львовну, милую женщину, черт бы ее драл, а во-вторых, надеялись, что, может быть, Коростылев еще сделает что-нибудь не такое уж гадкое, а какое-нибудь другое.

Дождались!

И очень даже символично, что именно с Анны Львовны все и началось.

В тот раз опять все сидели у Коростылева. И Анна Львовна, и Муркин с женой, и Сергей Арташезович без жены, он вообще предпочитал бывать в разных местах без жены, потому что в разных местах могли быть какие-нибудь интересные встречи, а какие могут быть интересные встречи, когда рядом жена? И еще какие-то были люди, которых сейчас не вспомнить. И все сидели и беседовали об искусстве, что один режиссер опять сошелся с артисткой, с которой раньше жил, а ту, с которой сейчас жил, бросил. Потом стали говорить, что вообще бог знает что творится. И, разговаривая, нервно прислушивались к бульканью и звяканью на кухне.

Наконец, как всегда, появился Коростылев проклятый со своим столиком, и все, конечно, лицемерно захлопали и заахали. Только жена Муркина погрозила как бы шутя пальчиком и говорит: "Ну, на этот раз смотрите мне, Коростылев!" А сам Муркин при этих словах заерзал и покраснел.

Бедная же Анна Львовна, черт бы ее взял, как всегда, первая схватила бокал и принялась его нюхать, изображая на лице неслыханный восторг. И остальные тоже стали нюхать и вертеть свои бокалы, с большим подозрением разглядывая довольно-таки мутную жидкость какого-то голубоватого цвета. Потом — деваться некуда — хлебнули. Мол, за здоровье, значит, хозяина.

Лучше б они выпили не за его здоровье, а чтоб он сгорел.

Тем не менее заглотили. И даже, против обыкновения, на этот раз вкус был менее отвратительный. Так что все не слишком даже покривились, а Сергей Арташезович даже сказал: "Х-ха!", пытаясь выказать себя храбрым коршуном и джигитом, а не линялым заведующим овощным подвальчиком и потенциальным клиентом ОБХСС.

Тут Коростылев, как обычно, интересуется:

— Ну? Как сегодня? Ничего?

И Анна Львовна, тоже как обычно, первая стала сыпать свое вранье:

— Боже, Коростылев! Что значит "ничего"? Не "ничего", а потрясающе! Я с детства обожаю этот вкус, когда во рту такое, как пожар в степи!

И никто не успел даже усомниться, откуда это Анна Львовна знает, какой вкус у степного пожара, и когда это она могла в детстве испытать этот дикий вкусовой эффект, тем более она из благополучной семьи, и не успела сама Анна Львовна доврать все до конца, как нос ее стал…

…Синий! Причем не то чтобы он как-нибудь там поголубел или, допустим, появились прожилки — нет! Натуральнейшего синего цвета сделался нос у Анны Львовны. Синющая такая носопыра.

При виде этого зрелища остальные широко распахнули глаза и раскрыли рты. Но, конечно, ничего не сказали. Кто же из порядочных людей возьмет на себя заявить даме, что у нее носик синий? Тем более, между нами, вовсе это был и не носик, а сооружение дай боже.

Однако бедная Анна Львовна чувствует к себе повышенное внимание и не понимает, чем оно вызвано. И обращается поэтому к жене Муркина.

— Какая ужасная погода! — говорит она. — Я в последнее время даже не сплю и, должно быть, ужасно выгляжу. Вы даже на меня так смотрите.

Ну, жена Муркина, дама волевая, овладела собой, замахала на Анну Львовну руками и, в свою очередь, стала врать:

— Что вы, что вы! Что вы, что вы! Я как раз наоборот! Я на вас смотрю и думаю: как это вы умеете, что всегда так чудно выглядите! Даже Миша мне вас всегда в пример ставит — как надо выглядеть, правда, Миша?

И тот моментально принялся подвирать.

— Да, да, — говорит, — правда. Буквально все время ставлю в пример.

Что было даже не подвираньем, а отъявленнейшим враньем, ибо если бы Муркин хоть раз вздумал поставить кого бы то ни было в пример своей супруге, то никто в мире бы ему не позавидовал.

Интересно само по себе не столько это, сколько то, что по произнесении этих слов носы обоих Муркиных были изумляющего цвета синьки. Причем у супруги даже с лиловым отливом.

И вот они поглядели друг на друга, и все остальные — на них. И воцарилась страшная тишина. И эта тишина висела, пока ее не нарушил коршун и джигит Сергей Арташезович, который с лживой бодростью воскликнул:

— А? Что такое? Никто не синий, а?

И сейчас же орлиный нос коршуна стал стремительно наливаться синевой и через мгновение имел уже вид вышесреднего баклажана.

Короче говоря. Оказалось, этот мерзавец Коростылев — случайно или злоумышленно — сотворил такую адскую смесь, которая воздействует на самые тонкие процессы организма. Механизм до сих пор толком неизвестен, но достаточно было хоть чуть-чуть этой подлости выпить, как при малейшем намеке на вранье — буквально при малейшем! — человек сейчас же начинал синеть. Именно начиная с носа. Через какое-то время синева спадала — но лишь до тех пор, пока снова… В общем, фактически просто жидкий детектор лжи. Такая свинская история.

Выяснилось это не сразу. В тот день все просто-напросто демонстративно встали и ушли. Причем жена Муркина перед тем как хлопнуть дверью Коростылеву сказала, что если помимо синего носа у ее супруга опять будут другие неприятности, то она Коростылева посадит. Этот проклятый геодезист что-то бормотал, что-то пытался объяснить, но на этот раз его даже не стали слушать. И даже Анна Львовна — и та не задержалась, чтобы, как она это обычно объясняла, помочь Коростылеву помыть бокалы. На этот раз не захотела она мыть с этим подлецом бокалы. Она только посмотрела на него со слезами презрения и убежала, прикрывая свой синенький носовым платочком.

Однако, несмотря на этот категорический демарш, ни Анна Львовна, ни остальные участники дегустации еще не представляли себе подлинных масштабов катастрофы.

Начать опять-таки с Анны Львовны. Эта бедная женщина, черт бы ее взял, всю ночь проплакала, проклиная и Коростылева, и город Ялту, и даже самолет, на котором они — хотя и случайно, конечно, — летели вместе с этим негодяем.

— Ай, геодезист! — вскрикивала она сквозь слезы. — Геодезист сучий!

Затем несчастная все же забылась сном, а поутру увидала в зеркале, что за ночь ее носик, как мы условились называть эту Пизанскую башню, совершенно пришел в норму. Анна Львовна невероятно обрадовалась! И еще подумала, как нехорошо, что она плохо думала о Коростылеве, и что надо будет ему вечером позвонить, договориться насчет мытья бокалов. А пока она позвонила к себе на работу и очень взволнованным голосом сообщила, что у нее в ванной жутко прорвало трубу и она никак не может выйти из дома. Эта легенда ей нужна была для того, чтобы поскорей побежать к одной знакомой, которой из-за рубежа привезли разные интересные тряпки, и там могло быть и для Анны Львовны. Но когда, изложив эту остроумную легенду, Анна Львовна положила трубку и вновь глянула в зеркало, то соседи в квартире за стенкой услыхали звуки вулканических рыданий и горький крик:

— Уй, геодезист сучий!..

Далее — Сергей Арташезович.

Этот овощной джигит, поднявшись утром с постели, первым делом скосил глаза крест-накрест — вот так! — и убедился, что за ночь и его могучий клюв обрел свой всегдашний достойный вид. И коршун Арташезович решил, что на этом очередное коростылевское послевкусие для него закончилось. И настроение у джигита сделалось очень хорошее. Тем более что и вчера жена Арташезовича ничего такого не заметила, а может быть, и заметила, но решила, что ее храбрый коршун сам знает, какого цвета у него должен быть нос. Лишь бы не было неприятностей с ОБХСС.

И вот в этом очень хорошем настроении Сергей Арташезович уже стоит за прилавком вверенного ему овощного подвальчика и лично сам осуществляет торговый процесс, а именно — отпускает гражданам яблоки по цене один рубль пятьдесят копеек за килограмм. И строго следит, чтобы, не дай бог, не допустить какого-нибудь недовеса. И все идет очень хорошо, как вдруг появляется какая-то неприятная дамочка и неделикатно интересуется, почему это здесь яблоки по рубль пятьдесят, а повсюду точно такие же по рубль тридцать.

Сергей Арташезович со всей любезностью разъясняет дамочке, что только такая старая слепая курица может не видеть, что это совсем другие яблоки, что в этих яблоках намного больше железа, и уж не пришла ли дамочке в голову такая дикая мысль, что ее в государственном магазине могут обжулить?

Дамочка открывает было рот, чтобы ответить, что она думает про государственные магазины, а остальная очередь открывает рты, чтобы заявить, что она думает о дамочке, как вдруг дамочкин взгляд падает на лицо коршуна и джигита, а вернее, на его нос, отчего слова застревают у нее в горле, глаза дико расширяются, и она тут же брякается в обморок. Остальная очередь тоже глядит на Арташезовича, частично хватается за сердце, частично пятится от прилавка и подымает визг.

Сам же коршун скашивает глаза крест-накрест — вот так! — с нечеловеческим криком сметает на своем пути фрукты, овощи и покупателей, вылетает из подвальчика и мчится по улице, мигая своим неописуемым баклажаном как милицейской мигалкой!

В это же время по другой улице, мигая чуть меньшей мигалкой, мчался наш Муркин Михаил Павлович!

У Муркина на службе с самого утра было отчетное собрание, где Михаилу Павловичу выпало делать доклад.

И вот он выходит к трибуне, смотрит в свою бумагу и произносит обычнейшую фразу. А именно: "Товарищи! За отчетный период мы добились определенных успехов".

И присутствующие видят, как при этой безобиднейшей фразе на муркинской картофелине выскакивает странноватое синее пятно. Которое при каждой фразе растет и расширяется. А когда Михаил Павлович заключил доклад, сказав, что в будущем коллектив намерен добиться еще больших успехов, то он был синий уже весь, включая уши и зубы.

Тут он сходит с трибуны под озадаченные аплодисменты и замечает, что среди собравшихся кое-кто прямо на глазах начинает синеть носами! Особенно та, толстая, которая в месткоме ведала распределением путевок.

Муркин почуял недоброе, тем более что увидал в этот момент, что переходящий вымпел, приготовленный для вручения кому-то, из красного сделался ярко-голубым!

А тут еще как раз передали Михаилу Павловичу записочку от директора: "Напился, мерзавец, до синевы! Да еще после постановления! Да еще в день собрания! Ну, погоди!"

И тут Муркина как молнией прожгло! Да не из-за записки, а от догадки, что, кроме него, у Коростылевато вчера никого из окружающих не было! И выходит, это уже пошла от него самого, от Муркина, инфекция!

И от этой страшной догадки нервы Муркина не выдержали — он вскочил с места и вылетел с собрания посоветоваться с супругой: что делать?!

А что же делать? Инфекция!

Еще один очаг как раз и образовался к этому времени в том самом ателье мод, где заведующей была именно супруга Михаила Павловича.

Эта вообще едва успела войти в ателье и сказать "здрасьте", как не только моментально посинел весь коллектив, но даже белые буквы вывески при входе окрасились в наглый васильковый цвет.

И все это были только первые жертвы свалившейся на город невиданной эпидемии. Вскоре на улицах появились прохожие в марлевых повязках, наподобие тех, что рекомендуется надевать при гриппе. Однако и через марлю у многих просвечивала явная синева.

И теперь уже синели не только носы! Буквально всем своим вместительным туловищем окрасился в ультрамарин шеф-повар центрального городского ресторана. А у многих снабженцев и товароведов синева перекинулась даже на одежду.

У многих владельцев дач посинели дачи и сараи.

Леопардовыми синими пятнами покрылся поэт, прославившийся своей знаменитой рифмой "флаг — стяг", а также два критика, многие годы строчившие статьи о свежести его поэзии.

Через одну посинели этикетки с надписью: "Высший сорт".

Синими сделались лауреатские значки у нескольких лауреатов.

Во время слета промкооперации в полном составе посинел весь президиум, за исключением уборщицы бабы Веры.

Городской театр срочно отменил намеченную премьеру спектакля "Синяя птица".

Во множестве циркулировали анекдоты "синего юмора". В среде молодежи популярной стала шутка: "Ты что, купоросу напился?"

Космонавты передали с орбиты, что обнаружили сплошь синие посевные площади на территории двух союзных республик, так что выражение "Земля голубая планета" обрело оттенок двусмысленности.

И наконец, что было уже вовсе необъяснимо, в одном колхозе-миллионере в голубую гамму окрасилось все поголовье свиней.

Слухи шли самые дикообразные. Многие кинулись скупать зеленку, которая якобы помогала, если ее принимать внутрь пополам с водкой. Зеленка быстро кончилась, но водку продолжали пить.

Что же касается наших, пострадавших первыми, то, видя происходящее, они связались между собой, чтобы предпринять совместные действия. Первым делом кинулись к врачам, в поликлинику.

Там их выслушали, смерили температуру и моментально поставили диагноз: обморожение конечностей.

После чего и посинели всей поликлиникой.

В отчаянии бросились в самые надлежащие органы. И Муркин бросился с супругой, и Арташезыч со своим баклажаном, и Лина Львовна бросилась, но ни на один вопрос, бедная, так и не смогла ответить, а только плакала и вскрикивала:

— Уй, геодезист сучий!

Остальные же дружно показали: да, все этот сучий геодезист!

Тут же стали принимать меры. Во-первых, объявили розыск и кинулись к Коростылеву на квартиру. Во-вторых, тут же и нашли, но не его, а записочку. Мол, извиняюсь, не думал, что такое окажется послевкусие, поэтому уезжаю в экспедицию и прошу прощения у всех пострадавших.

— Прощения?! — закричали все. — Прощения ему?!

Стали искать дальше — и нашли. Но опять-таки не его, а на кухне бокал с остатками этой голубой дряни. Счастье, что Анна Львовна тогда не осталась мыть бокалы!

И эту гадость с величайшими предосторожностями направили на экспертизу в соответствующий институт. И там, действительно, с этим составчиком разобрались. На всякий случай его засекретили и разослали циркуляр, чтобы категорически его не смели изготовлять, пробовать и даже нюхать дипломаты, гидрометцентр и которые по распределению жилплощади. А самое главное, установили, что если эту дрянь снова не пить, то в ближайшее время все пройдет, и эпидемия угаснет сама собой.

При этом, правда, была идея — изучить возможность получения этой гадости в промышленных масштабах для использования в мирных целях. И на заседании один директор химзавода, как всегда, вскочил и вызвался наладить это дело досрочно, и уже ему хотели выделить средства, как вдруг увидели, что он сидит совсем чернильного цвета, хотя в начале заседания был не более синеватый, чем и остальные. И тогда отложили вопрос, как неподготовленный.

И оказалось, мудро поступили, потому что вскоре кошмар действительно пошел на убыль. Сначала отдельные граждане стали по себе замечать, что если слегка подзагнуть, то уже больше не синеешь. Так что многие уже смогли снять с себя марлевые маски. А вскоре положение настолько нормализовалось, что у Муркина на работе опять провели собрание по подведению итогов. И хотя все понимали, что многие должны бы синеть уже при обсуждении регламента, и были к этому готовы, но оказалось — ничего! Ни единого пятнышка на весь коллектив.

И вот уже все опять могли говорить все, что угодно, без всякого риска, отчего, конечно, опять улучшился общественный климат и настроение у людей поднялось. Особенно у всех наших.

Что касается бедной Анны Львовны, черт бы ее сожрал, то она даже купила-таки зарубежные тряпки у своей знакомой и решила уехать подлечить нервы — но на этот раз уже, конечно, не в Ялту, где она с этим гадом Коростылевым познакомилась, а в Сочи.

И вот она уже буквально стоит в дверях уезжать, как приносят ей открытку. От кого б вы думали? Да! От этого сучьего геодезиста!

Его, оказывается, бросили искать, потому что, оказывается, у нас даже нет такой статьи! Просто ужас что творится! И он, значит, с большим увлечением пишет, что находится где-то в уссурийской тайге и что ему удалось найти такую потрясающую ягоду, которую если раздавить в коктейль…

Прочитав эти слова, Анна Львовна, бедная, тут же всех обзвонила и рассказала про эту жуткую открытку. И жена Муркина сказала, что на этот раз, как только этот гад приедет, его сейчас же надо убить и что у нее как раз есть один сантехник. А вообще, еще лучше не ждать, пока он объявится, а самим туда поехать и его пристукнуть.

И это было правильно, но неосуществимо, потому что открытка была без обратного адреса.

Таким образом, чувство серьезной тревоги за завтрашний день у всех наших пока остается. Но успокаивают два момента. Потому что теперь никого врасплох не застать, теперь дураков нет — дегустировать!

А во-вторых, есть шанс, что нашим вообще повезет и этого проклятого Коростылева в уссурийской тайге сожрет тигр.

Вполне вероятная вещь. Места там дикие.

 

Шел по улице троллейбус

Троллейбусов было много. С легким воем тормозили они у остановки, где топтался Марципанов, раскрывались створки дверей, торопливые граждане входили и выходили, и троллейбусы, держась за звенящие провода, катили вперед.

Сперва Марципанов удобно уселся на место для инвалидов и пассажиров с детьми. Потом неспешно лег, высунув в проход между сиденьями грязные башмаки. Общественность молчала. Тогда затворил Марципанов. Вернее, он запел. Исполнив песню, в которой не было хорошей мелодии, зато были плохие слова, Марципанов сказал:

— На кого Бог пошлет! — и плюнул через спинку сиденья.

Бог послал на худого гражданина в очках.

— А вот плеваться нехорошо, — дружелюбно упрекнул Марципанова гражданин, вытирая рукав пальто. — Не надо плеваться.

Такие слова Марципанову не понравились.

— Т-ты, гад! — сказал он и уже прицельно плюнул в худого.

— Видать, выпил человек, — сказала про Марципанова какая-то наблюдательная старушка.

Марципанов начал стаскивать с ноги ботинок.

— Безобразие! — сказала дама, сидевшая позади Марципанова. — Столько народу, и никто его не одернет!..

— В самом деле! — поддержал ее оплеванный Марципановым гражданин.

Ботинок Марципанова сбил с него шляпу.

— Вот ведь бедняга! — огорчилась старушка. — Эдак нога у него застынет. Нынче холодно.

Марципанов назвал старушку старой воблой, потянулся и сейчас же заснул.

Пассажиры троллейбуса повеселели. Однако через минуту они погрустнели, потому что Марципанов ожил.

Он сполз со своего места, отыскал в проходе ботинок и сказал неожиданно трезвым голосом:

— Граждане! Прошу внимания! Только что я провел эксперимент, сколько вы будете терпеть безобразия пьяного хулигана? И что же вышло? Вышло, что вы все стерпели! Где же, товарищи, — возвысил голос Марципанов, ваше сознание?

Досказать ему не дали.

— Возмутительная наглость! — выкрикнул худой гражданин в очках.

— Вот, — кивнул Марципанов. — Так и надо было сказать!

— Но ведь это же издевательство! — воскликнула дама, сидевшая сзади. — Бандитская выходка!

— Правильно! — сказал Марципанов. — Только чего же вы раньше молчали?

— Жулик! — уверенно сказала старушка. — Воблой называет, а сам и не выпивши!

Широколицый мужчина взял Марципанова за локоть.

— Хватит! — громко сказал он. — Я тебе покажу, как над людьми измываться. Граждане, кто в милиции свидетелем будет?

— Вы что? — сказал Марципанов, пытаясь выдернуть руку. — Я же сказал: не пил я. Это эксперимент был, понятно?

— Вот раз не пили — в милиции объяснитесь! — дернул шеей худой гражданин. — Раз трезвый плевали!

Троллейбус подъехал к остановке, и широколицый начал тянуть Марципанова к выходу. Марципанов уперся. Пока они пихались, троллейбус поехал дальше.

— Ты у меня выйдешь! — сказал Марципанову широколицый, вытирая пот со лба. — Поможете мне на следующей остановке? — обратился он к худому гражданину.

Худой гордо кивнул.

Марципанов опечалился. Он повертел головой — вокруг были нелюбезные, недружественные лица. В милицию не хотелось, и выход был только один.

Марципанов бросил голову на грудь, подогнул колени и стал валиться на широколицего мужчину.

— Ну-ну! — закричал тот, отпихивая Марципаном. — Не прикидывайся!

Марципанов качнулся в другую сторону и попытался облобызать старушку.

— Все ж таки он пьяный! — решила старушка, заслоняясь сумкой.

Марципанов опустился на пол и горько зарыдал.

— Ну! — с торжеством сказала старушка. — Как есть нажрался. Нешто трезвый так валяться-то будет?

— А зачем он про эксперименты излагал? — спросил с сомнением широколицый.

— Господи! Да по пьянке-то чего не скажешь! — разъяснила умная старушка. — Сосед мой, как напьется, так все тоже — про политику говорит да про экономию. Пока к жене целоваться не полезет, и не видно, что в стельку!

— Понюхать надо! — предложила дама, сидевшая сзади. — Пахнет от нет алкоголем?

— Одеколоном пахнет, — сказал широколицый, посопев возле Марципанова. — Одеколон, наверное, и пил.

— Опытный, — сказал кто-то. — Все знает.

При этих словах широколицый зарделся, взял Марципанова под мышки и уложил на сиденье.

— Может, все-таки вызвать милицию? — неуверенно предложил худой гражданин в очках.

Марципанов вздохнул и плюнул в его сторону.

— Это другое дело, — облегченно сказал худой.

Старушка с сумкой наклонилась над Марципановым и потрясла его за плечо:

— Тебе выходить-то где, слышь, парень? Едешь-то ты куда?

— Любовь — кольцо! — промычал, зажмурившись, Марципанов.

— Ну вот, — сказала старушка. — Кто до кольца едет, помогите выйти ему. А то, не ровен час, под колесо попадет, пьяный же.

И старушка заспешила к дверям. Ей пора было выходить.

Все замолчали. Марципанов осторожно приоткрыл один глаз. Вокруг стояли люди. Добрые, внимательные, сердечные. Но трезветь не стоило. Во всяком случае до кольца.

 

Под музыку Вивальди

Я его столько раз предупреждал: "Коль, ты своего организма не уважаешь. Ты против организма пойдешь — он против тебя пойдет. Вот ты в завязке был, так? Потом помаленьку развязал, так? Ну так вот: обратно завязать захочешь — тоже помаленьку давай. А резко затормозишь — организм сбесится от неожиданности".

Как в воду глядел.

В прошлую субботу это было. Нет, в воскресенье даже. Потому что в ту субботу мы как раз у Коли на квартире гуляли. Провожали его брата назад в деревню. Мы брата Колиного на вокзал свезли, а потом вернулись — отметить, что свезли его на вокзал. Сперва у нас там еще было, потом Юра сходил, принес, а потом Коля сам уже сбегал, принес, а ту бутылку мою это уже мы с Юрой вдвоем, когда от него ушли, потому что он уже не мог. Ну да, в субботу. Ну и в воскресенье, конечно, нормально все. Только, конечно, голова. Ну, освежиться пошел к ларьку. А Юра уже там был. Видимо, с ночи. Мы сперва с ним по большой взяли, потом уж еще по большой.

Юра говорит:

— Сейчас бы рыбки, да?

Я говорю:

— Рыбки — то бы да.

А Юра говорит:

— Нету рыбки.

Стоим так, разговариваем. И тут как раз из-за угла Коля выгребает.

Юра говорит:

— Пришел, да, Коль? Давай полечись. С утра-то после вечера.

А Коля стоит, не отвечает ничего и так задумчиво на нас с Юрой смотрит. Мне его вид сразу не понравился — больно задумчивый был.

Ну, пьем помаленьку с Юрой, и Юра говорит:

— Ну, чего делать будем?

Я говорю:

— А чего ты будешь делать? У меня вон двадцать семь копеек.

Вот тут Коля и начал.

— А давай, — говорит, — мужики, сходим куда.

Я говорю:

— Куда сходим-то, Коль? Я ж говорю: у меня двадцать семь копеек. А у Юры вообще ничего.

А Коля и говорит голосом таким нездоровым:

— Нет, — говорит, — я не про это. Давайте, — говорит, — для интереса куда сходим.

Юра говорит:

— Куда, Коль? В общежитие, что ли? Так как ты пойдешь? У него же вон двадцать семь копеек, а я вообще пустой, а если у тебя есть, так чего ты выламываешься? Доставай, сейчас возьмем и к этим сходим, ну в общежитие.

А Коля глаза в небо уставил и говорит:

— Вы, — говорит, — мужики, меня не поняли. Я не это предлагаю, а я предлагаю вам сходить в какое место.

Я говорю:

— Ты чего, Коль, тупой? В какое место? Когда у нас двадцать семь копеек? Вон, гляди, двугривенный, пятак и по одной — вот одна, вот две. Куда ты хочешь сходить-то?

А он так это сплюнул и говорит:

— Хотя бы, — говорит, — в музей.

Юра как стоял, так кружку и выронил.

Я говорю:

— Повтори, Коль, чего сказал?

А Коля так чуток отодвинулся и говорит:

— Да нет, в музей — это я для примера. Лучше, — говорит, — в филармонию.

Тут уже я кружку разбил.

А Коля стоит как памятник "Гибель, Варяга"" и говорит:

— Я, — говорит, — сегодня, мужики, рано проснулся и телевизор включил. И там, — говорит, — как раз один выступал профессор. И он сказал, мужики, что если только пить и ничего больше, так и будешь все только пить и ничего больше вообще. А надо, он сказал, так жить, чтоб в библиотеку ходить, чтоб сокровища культуры, и также регулярно в филармонию.

Юра мне говорит:

— Ты чего ему вчера наливал? — И говорит: — Коль, ты чего, первый раз профессора по телевизору видал? Мало ли какой дурак по телевизору чего скажет? Так всех и слушать, а Коль?

И мне говорит:

— Я понял. Я понял, Мишань, чего он по телевизору смотрел. Там такая передача есть, когда от этого дела гипнозом лечат. Там точно, профессор выходит и говорит: "Водка — гадость! Я с водкой рву! Все рвем! Рвать!" И они там все рвут и отучаются. Слышь, Коль, ты эту смотрел передачу, да?

А Коля говорит:

— Я на мелкие подначки не отвечаю. Я, — говорит, — без балды вас приглашаю. Я в кассу сходил и на дневной концерт три билета взял. Как раз, — говорит, — у меня последняя была пятерка.

— Видал, Юр, — говорю. — Я ж помню, у него еще должна быть пятерка. Вон он, гад, на что ее пустил, А Коля говорит:

— Идете или нет?

И стоит, подбородок задрал — ну точно как в кино разведчик, которого в тыл врага засылают. Только вместо парашюта у него фонарь под глазом. Ему этот фонарь его родной брат поставил, который из деревни к нему приезжал погостить. Потому что они с Колей поспорили, кто за меньше глотков бутылку портвейна выпьет. И Коля выпил за один. И думал, что выиграл. А брат его вообще без глотков — влил всю бутылку в себя, и все. А Коля сказал: "Без глотков не считается". А брат его сказал: "Нет, гад, считается" — и навесил ему под глаз фонарь. А Коля ему нос подправил. А потом они помирились, и мы это дело отметили, что помирились они.

Юра говорит:

— Видал? Во, гады, гипноз дают, а?

Я говорю:

— Его одного сегодня бросать нельзя — видишь, он поврежденный.

Ну, пошли, он впереди, мы сзади с Юрой.

Юра говорит:

— Хочешь, Коль, мы тебе мороженого купим? На все двадцать семь копеек. Хочешь крем-брюле, а, Бетховен?

А Коля на нас только поглядел, будто он, правда, Бетховен, а мы с Юрой два ведра мусорных…

Ну ладно, подходим, значит, к этой филармонии. У входа толпища, как в торговом центре перед праздником. Ну, показались мы там, и я так скажу, что по глазам ихним было видно: нас они вовсе не ожидали.

Коля так это небрежно свой фонарь ладонью прикрыл — вроде бы у него там чешется. И Юра, гляжу, как-то загрустил, как-то пропало настроение у него. Говорит:

— Лучше бы в общагу сходили, там тоже музыка!

— Не бэ, — говорю. — Прорвемся!

Он говорит:

— Глянь-ка, у меня везде застегнуто?

Я говорю:

— Вроде везде. А у меня?

Он говорит:

— У тебя на рукаве пятно жирное.

Я говорю:

— Это у меня с пирожка капнуло. Вчера на вокзале. Я ж не знал, что у меня сегодня филармония.

И ладонью пятно закрыл, чтоб не видно было.

Тут Коля, значит, и говорит гадким голосом:

— Идемте, товарищи, а то можем опоздать.

Ну, на "товарищей" мы ничего ему не сказали, встали плечом к плечу, как на картине "Три богатыря", только без лошадей, и пошли. Ну, Коля одной рукой глаз защищает, второй билеты сует. Старушка долго на нас глядела — тоже, видать, не ждала. Но пропустила: билеты верные оказались.

А внутри — свет сверкает, колонны везде, паркет фигурный. Культурное место, что ты! Ну а мы так и стоим плечо к плечу возле стеночки. А эти мимо нас парами гуляют, один, с бородой, на меня поглядел, чего-то своей бабе сказал, та тоже поглядела, и засмеялись оба. Я думаю: "Ты бы у нас во дворе на меня засмеялся! Ты бы у меня посмеялся!.."

Тут к нам еще одна старушка подъюливает.

— Не желаете, — говорит, — молодые люди, программку?

Ну, Коля глаз рукой еще плотнее прикрыл и отвернулся — вроде бы ему ни к чему никакая программка, мол, он тут и так все знает. Бетховен, ну.

А Юра мне на ухо говорит:

— Это чего за программка? Навроде меню, что ли? Мишань, спроси ее, чего у них тут на горячее?

Он когда на нерве, из него всегда юмор прет.

Ну, купил эту программку за десять копеек, но поглядеть не успел звонок дали. Коля от стенки отлепился.

— Пора, — говорит, — в зал, товарищи.

Ладно, пошли в зал. Бетховен впереди, мы с Юрой за ним. Так и сели, потому что билеты у нас оказались: два вместе — мы с Юрой сели, а Коля прямо передо мной. Юра у меня программку взял, зачитывает:

— "Музыка Возрождения. Антонио Вивальди. Концерт для двух скрипок, альта и виолончели". Слышь, Мишань, "Возрождение" — это как?

— Я что, доктор? — говорю. — На рождество ее играли, наверное. На Новый год.

— Понятно, — Юра говорит. — С Новым годом, значит. Квартет, понял. Значит, четверо их будет. Как бременские музыканты. Видел по телику? Осел там классно наяривал.

А вокруг, между прочим, народ рассаживается. И ко мне с левого бока молодая такая садится, вся в бусах, в очках, и спина голая. И духами от нее пахнет — такой запах! А у меня пятно как раз с ее стороны на рубашке, ну, я сижу и рукой зажимаю его, как Колька свой фингал. И дышать стараюсь в сторону Юры.

И тут она вдруг ко мне:

— Простите, — говорит, — вы слышали? Говорят, Лифшиц в Париже взял первую премию?

Ну, я ей, конечно, не сразу ответил. С мыслями собирался. Потом говорю:

— Ну.

Она говорит:

— А ведь его сначала даже посылать не хотели. Представляете?

Я говорю:

— Ну.

Она говорит:

— А вы не в курсе, что он играл на третьем туре?

Я думаю: "Ну, Коля!" — и ей говорю:

— На третьем именно как-то я не уследил, замотался…

Так, думаю. Если меня еще спросит чего — Кольке сразу по башке врежу.

Но тут на сцену вышел этот самый квартет бременский. Два мужика один тощий, другой лысый. В черных таких фраках. И женщины две — одна молоденькая, темненькая, вторая седая вся. И тоже в черном.

Юра мне говорит тихонько:

— Слышь, а чего у того у лысого такая скрипка здоровая? Он у них бригадир, что ли?

Я ему хотел сказать, что я ему не доктор, как вдруг Коля к нам оборачивается и говорит:

— Это, — говорит, — товарищи, не скрипка, а виолончель.

— Отверни, — говорю, — светильник, товарищ. Без тебя знаем, где тут чего.

Тут на сцену еще одна вышла, в длинном платье, но без скрипки. И стала говорить про этого Вивальди, что он был в Италии великий композитор и что его музыка пережила столетия, и вот нам сегодня тоже предстоит жуткое наслаждение. Долго говорила, я полегоньку вроде расслабляться стал. Решил посчитать, сколько народу в зале умещается. Сперва стулья в одном ряду посчитал, потом ряды стал считать, чтоб перемножить. Но только перед собой, впереди, успел сосчитать, а позади уже не успел, потому что эта, в платье длинном, говорить закончила и со сцены ушла. А эти уселись на стулья, скрипки свои щечками к плечикам прижали, а лысый ту свою виолончель в пол уткнул. Смычки изготовили, замерли. Раз — и заиграли. И главное, быстрое такое сразу: ти-ти-ти-ти-ти — так и замелькали смычки. Минуту так играют, две, и ничего, не устают. Я на эту поглядел, которая от меня слева, она вся вперед наклонилась, шею вытянула, духами пахнет. "Ладно, — думаю, — прорвемся".

И Юре говорю шепотом:

— Юр, — говорю, — гляди, какие светильники. Я б себе на кухню от такого не отказался. А ты б отказался?

А Юра глаза закрыл, на спинку откинулся.

— Мишань, — говорит, — отдыхай со светильниками. Дай я кайф словлю.

И кемарит. Он, когда на нерве, из него или юмор прет, или он кемарит.

А эти знай смычками выпиливают. Ти-ти-ти-ти-ти! Как заводные! Я колонны посчитал. Красивые колонны, мраморные. Я Юру в бок толкаю, говорю:

— Юр, погляди, колонны какие!

А он уже все — спи, моя радость, усни. А тут еще сзади шикнули, что, мол, тихо, товарищ.

"Товарищ". Тамбовский волк, думаю, тебе товарищ. Тихо ему. Да на, сиди, слушай своих музыкантов бременских, не расстраивайся. Только не надо на меня шикать. Не надо себя надо мной ставить, понятно? У меня не хуже, чем у тебя, билет, понял? А сижу даже ближе!.. Ти-ти-ти да ти-ти-ти. Они тут умные все. Вон, вроде Коли… Корешок тоже. Уж лучше бы совсем зашился бы… И эта тоже сидит со своим Лифшицем… Знаем… Сама-то смотреть не на что… Позвонки одни с очками… А эти все себе наяривают. Ти-ти-ти… Быстро так и, главное, все вместе. Ти-ти-ти, ти-ти-ти… А потом вдруг раз — стоп машина!

Я думал, все. Но гляжу — не хлопает никто. Оказалось, нет, не все. Оказалось, это у них перекурчик такой. И тут же обратно смычки подняли и поехали. Только уже не быстрое, а, наоборот, тягучее-тягучее и жалостное… Такая грустная музыка, честно, у меня даже в животе засосало… Чего, думаю, это он такое жалостное сочинял, Вивальди этот… Жизнь, наверное, хреновая была… А может, за деньги… Эти вон тоже небось не за красивые глаза, тоже небось имеют со своих скрипочек… А которые в зале — они-то чего?.. За свои же деньги, в выходной. И чтоб такое грустное… Дома больно весело, что ли?.. А эти, музыканты бременские, все играют, аж глаза позакрывали… Конечно, чего же не постараться… Колонны, светильники, духами пахнут… Конечно… А вот поставить их с восьми до пяти… И вентилятор не работает. Или когда в ночь… А так-то каждый бы мог… Думаешь, я б не мог?.. Да я, может, еще в пионерлагере в хор хотел, да неохота было… А то сейчас бы, может, сидел бы, как вон лысый со скрипкой здоровой, и дуриков расстраивал… Вон, вроде Коли. Сидит, гад, спиной. Дать бы ему по спине… И чувствую, чего-то у меня внутри такое поднимается, прямо не знаю чего… Играют сидят, глаза закрыли… Да на, я тоже закрыть могу… Охота мне на вас на всех смотреть… Насмотрелся… Возьму, думаю, и уйду со своей шараги. Заявление на стол — и в гробу видал… Чувствую, такое внутри расстройство… Как тогда, в общаге… Пришел к Надьке, сидим… Все путем… Она взяла и цыган поставила… Всегда ставила — ничего, а тут расстроилась… Я говорю: "Надь, чего ты? Ну чего ты, Надь?" Сидит плачет. Я говорю: "Да ты чего?" Она говорит: "Жалко". Я говорю: "Кого жалко, Надь?" — "А всех", — говорит. Ревет, и все… Потом ничего, отошла… Повеселела… И вот вспомнил тоже так обидно стало… Жизнь, да?.. Вот так ходишь, гуляешь, пиво пьешь… Потом закопают тебя — и гуд бай, Вася… Чего жили-то? Умрем все. И Колька умрет. И Юрка. И эти музыканты бременские. И со спиной голой… Тогда уж духами не попахнешь… Вот тебе твоя филармония… И дотого грустно стало! До того жалко! Прямо взял бы всех да поубивал!.. Прямо чувствую: еще немного — и не знаю, чего сделаю, но только с резьбы соскочу!..

И эти бременские как почуяли. Остановились на момент, потом как рванут — быстрей, быстрей, прямо взвились штопором, смычков не видать! И вдруг раз — и амба!

И со всех сторон сразу: "Браво! Бис!" И хлопают все. И Юра от грохота проснулся, подскочил.

— Старшина! — кричит. — Отпусти руки!..

И — в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся, Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу размазывает. Как я его на антракт из зала выволок — не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.

Я к стенке его приставил, а он все всхлипывает.

— Ай, елки! — говорит. — Ну елки, а?!

Я его отвлечь пытаюсь.

— На, — говорю, — Юр, покури!

И папиросу ему в зубы сунул.

И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:

— Да-да, — говорит. — Понимаю вас. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза — и как волшебный фонарик в ночи, правда?

А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.

И тут, вижу, появляется Коля. И робко так вдоль стеночки к нам направляется. Ну та увидала Колин фонарь — про свой забыла, пошла в другое место курить.

А Бетховен шага за два встал, на нас глядеть боится.

Я Юре говорю:

— Успокойся, Юр, не расстраивайся. Ты же не виноват, правда? Мы ж сюда другу нашему ходили помочь. Нашему товарищу Коле.

А Коля потоптался, потоптался, потом все же подходит и так это неуверенно говорит:

— Тут, это… На второе отделение вроде необязательно… Я узнавал…

И уже голос у него и глаз нормальные, уже видно, что осознал он себя.

Я Юре говорю:

— Видишь, Юр. У товарища Коли организм с одного отделения в себя пришел. Это ж главное, Юра. А нам с тобой чего — у нас еще семнадцать копеек.

Тут звонки дали, народ в зал устремился, на второе отделение. Ну и мы с Юрой устремились — на улицу. Идем с ним, и Колька тоже идет, но чуток на расстоянии. Он опасался — чего мы ему сделаем.

Возле дома Юра вдруг встал, ногой топнул и говорит:

— Ну елки, а? Вот елки, скажи?!

Я говорю:

— Ничего, Юр, не бери в голову. Прорвемся!

А Коле говорю:

— Я тебе вот что, Коля, скажу: я тебя предупреждать больше не буду. Но только если у тебя еще хоть раз организм сбесится — ты лучше с этого дома съезжай. Я сказал.

Ну, Коля, конечно, обрадовался, что мы его простили, и говорит:

— Так как насчет общаги, мужики? Может, давай займем у кого и сходим?

Юра только поглядел на него. А я говорю:

— Чего в общагу-то, Коль? Ну чего там, в общаге? Домой пойду. Спать буду.

И пошел домой. И Юрка вроде тоже пошел. И Колька — куда он один-то?

Сгорел выходной.

 

Не может быть

(Фантастика)

К Семену Стекольникову пришел в гости крестный. Кока пришел. Вернее, Семен сам позвал его в гости, потому что не мог больше молчать, а сказать никому, кроме крестного, он тоже не мог.

Ну, посидели, значит. И так размягчились душевно, и такое расположение ощутили друг к другу!..

— Слышь, кока, — сказал Семен. — Я тебе что сказать хочу.

— Говори! — сказал с большим чувством крестный. — Я, Сема, твой крестный, понял? Ты мне, если что, только скажи.

— Тут такое дело! — сказал Семен. — Нет, давай сперва еще по одной!

— Ну! — закричал кока. — А я про что?

Выпили, вздохнули, зажевали.

— Вот, кока, — сказал Семен. — Жучка щенка принесла!

— Жучка! — обрадовался кока. — Ах ты ж золотая собачка! Давай за Жучку, Семушка!

— Стой, кока, — сказал сурово Семен. — Погоди. У этого гада… У него крылья режутся.

— Ну и хорошо! — сказал крестный, берясь за стакан. — Будем здо… А? Что ты сказал? Сема? Ты что мне сейчас сказал?

— Пошли! — решительно сказал Семен. — Пошли, кока! В сарае он. Пошли!

— Мать, мать, — только и сказал кока, когда они вышли из сарая.

— Ну? — спросил Семен, запирая дверь. — Видал?

— Мать, мать, — повторил глуповато крестный. — Как же это, а?

— Я, кока, этого гусака давно подозревал, — сказал Семен. — Идем еще по одной.

— Идем, идем, — послушно сказал кока. — А который гусак, Семушка?

— Да тот, зараза, белый, который щипучий. Туг, помню, мне не с кем было. Ну я ему и плеснул. Вдвоем-то веселей, правильно?

— А как же! — значительно сказал кока. — Вдвоем не в одиночку.

— Ну! — сказал Семен. — А он, гад, пристрастился. Он ведь и Жучку-то напоил сперва. Он, кока, давно к ней присматривался. Знал, что, трезвая, она б его загрызла!

— Сварить его надо было, — решительно сказал кока.

— Сварил, да поздно, — с досадой сказал Семен. — Прихожу тогда домой, говорю: "Жучка! Чего ты лаешь, стерва?" Молчит! Ну, думаю, сейчас я тебе дам — не лаять! Подхожу к будке, а он оттуда выскакивает! Ну, я за ним! Поймал, а он на меня как дыхнет! И она тоже…

— А где ж он взял? — спросил кока с сомнением.

— У станции, где ж еще! — сказал Семен. — Клавка небось продала.

— А деньги? — спросил кока.

— Спер! — уверенно сказал Семен. — У меня как раз тогда пятерка пропала.

— Тогда, значит, Клавка, — решил кока. — За деньги ей все одно кому продавать.

— И чего ж с ним теперь делать? — сказал кока. — Утопить его.

— Вот кока, — сказал Семен, понизив голос. — Сперва и я хотел утопить. А теперь я другое придумал. Я теперь, кока, в город поехать думаю. Так, мол, и так. Вывел новую породу собаки. Понял?

— Да что ты?! — ахнул кока.

— В газету пойду, — сказал Семен. — Или там в журнал. Скажу, порода, мол, для пограничников, понял? Большие деньги могут быть. Премия.

— Ах ты ж золотой мой! — восхитился кока. — Премия! А его ты, это… с собой возьмешь?

— Нет, — сказал Семен, снисходительно поглядев на коку. — Я сперва сам… Мало ли что. Ты только давай корми здесь его, слышь, кока?

— Это уж, Семушка, ты не бойся, — уверил кока. — Уж мы покормим. А что он ест-то? А?

— Все жрет, — небрежно сказал Семен. — Неприхотливый…

В редакции научно-популярного журнала к Семену отнеслись дружелюбно.

— Вы, товарищ Стекольников, сколько классов закончили? — поинтересовался очень вежливо молодой сотрудник с черной бородкой.

— Это, допустим, неважно, — сказал Семен с достоинством. — Ломоносов, между прочим, тоже был самоучка, — добавил он, сбивая спесь с бородатого.

— Слыхали, — вздохнул сотрудник. — Впрочем, это неважно… Только вот что, уважаемый товарищ, журнал у нас научно-популярный, понимаете?

— Допустим, — с легким презрением сказал Семен.

— И я подчеркиваю слово "научно". Понимаете?

— Понимаю, — озлобляясь, сказал Семен. — По-моему, не дурак!

— Отлично, — сказал бородатый. — Тогда вам следует знать: то, что вы тут мне рассказываете, — это даже не мистификация. Это, как бы помягче… Если б вы нормально учились в школе, вы бы знали, что подобную ахинею стыдно не только произносить, но и выслушивать… Вы, между прочим, вечный двигатель строить не пробовали?

Семен почувствовал, что это уже оскорбление.

— Вон, значит, как вы с трудящимися говорите, — произнес он угрожающе. — Ясно! Сидите тут по кабинетикам!..

— Если хотите на меня жаловаться, — спокойно сказала борода, — ради бога. Редактор или его заместитель — по коридору налево. Но учтите, люди они пожилые, могут не выдержать и умереть.

— От чего это? — яростно спросил Семен.

— От смеха, — улыбнулась борода.

Семен вышел в коридор, поглядел на большую дверь с табличкой "Главный редактор" и "Зам. главного редактора", выругался про себя и пошел прочь.

Вахтерша сельскохозяйственного института не хотела пускать Семена. Прием документов окончен, ишь, опомнился! А когда Семен сказал, что он не поступать приехал, вахтерша и вовсе рассердилась.

— Ни стыда ни совести, — привычно начала она. — Вчера, вон двое вечером в аудитории закрылись. Еще, главное, врут — лабораторная у них! Знаем мы ихние лабораторные… Ни стыда у девок, ни совести… Нет, парень, давай иди отсюдова… Куда?! — закричала она вдруг мужчине с портфелем, который быстро прошел мимо, и кинулась за ним. Семен воспользовался моментом и проскочил внутрь.

Его долго гоняли от одного к другому, пока наконец какой-то человек с изможденным лицом не выслушал его в коридоре.

— Слушай, парень, — сказал он. — Пойми. У меня на носу две конференции. Одна — по неполегающим пшеницам, другая — профсоюзная. А тут — ты.

— Вы поймите, — сказал Семен. — Тут, может быть, всемирное открытие. Для пограничников…

— Вот именно, — задумчиво сказал человек. — С одной стороны — всемирное открытие. С другой — у половины института взносы не уплачены. Пора переизбираться к чертовой матери… Да и потом, что ты там говоришь? Собака с крыльями…

— Во-во! — сказал Семен. — Я, это, с помощью особого корма… На спирту…

— Собака на спирту, — повторил человек. — Не смешно, ей-богу. В общем, так. Я тебе дам телефон одного человека. Очень крупный ученый. Можно сказать, крупнейший. Ты позвони, он тебе скажет, как и что. И, представив себе реакцию Бори Генкина, когда этот псих ему позвонит, человек с изможденным лицом впервые улыбнулся.

"Ну подожди, чокнутый! Я тебе это запомню!" — бормотал пунцовый от ярости Семен, спускаясь по лестнице дома, где жил Боря Генкин. "Скажи ему, как он размножается! Видали? Все они!.."

Семен остановился, нацарапал на стене гадкое слово и вышел на улицу.

"Летний сезон в зоопарке", — прочитал он надпись на афишной тумбе.

Директор зоопарка глядел мрачно.

— Ну что? — неприветливо спросил он. — Опять крокодил?

— Какой крокодил? — опешил Семен.

— А такой! — еще мрачнее сказал директор и неожиданно закричал: — Вот я б их вешал!

— Это точно, — деликатно сказал Семен. — А кого вешать-то?

— А вот моряков этих! Которые себе домой крокодилов привозят! Он для смеха привезет маленького, а тот раз — и вырос! И чуть жену не сожрал! Он — ко мне: возьмите, избавьте. А куда я его возьму! Куда? У меня что, фонды из своего кармана?

— У меня не крокодил, — твердо сказал Семен. — У меня новое животное. Гибрид гуся и собаки. Я их, это, скрестил… Под этим делом…

Директор зоопарка, багровея, стал подниматься из-за стола.

— Что-о? — зловеще прошептал он. — Помесь гуся?!.

— Папаша! — Семен вскочил со стула. — Вы это, сядьте…

— Я тебе сейчас покажу "папаша"! — задышал директор. — Кто пустил?! заорал он в дверь. — Кто его впустил?!

— Папаша! — повторил Семен. — Я прошу, папаша…

Неожиданно в кабинет влетела какая-то тетка в белом халате.

— Алексей Иванович! — закричала она с порога. Началось!

Директор схватился за сердце и, забыв про Семена, ринулся из кабинета.

Семен тоже вышел.

— Куда это он как угорелый? — спросил он девчонку-секретаршу.

— На роды, — равнодушно ответила девчонка. — Матильда рожает, бегемотиха.

— Бегемотиха, значит, — желчно сказал Семен. — Интересно — девочка будет или мальчик? Если мальчик — пусть Лешей назовут.

— Почему это? — спросила девчонка.

— А в честь директора вашего! — рявкнул Семен и вышел вон, грохнув дверью.

В котлетной было уютно и тепло.

— Я ему говорю: всемирное открытие, понял? — кричал Семен. От-кры-тие!

— Понял, — кивали оба небритых мужика, чокаясь стаканами.

— Он мне: тебе, говорит, учиться надо, понял? — распалялся Семен.

— Понял, — сочувствовали мужики, заглатывая утешающий напиток.

— Учиться! — яростно объяснял Семен. — А сам сидит, борода — во!

— Но, — кивали понимающе мужики. — Этих, с бородой, мы знаем. Слава богу, с бородой!

Семен чувствовал понимание, которого ему до сих пор не хватало.

— Я им говорю: гусак под этим делом был! И она тоже! А он мне: не может быть!

— Может! — утешали мужики. — Под этим делом все может!

— А этот говорит: не может! С бородой! — сказал Семен.

— Этих, с бородой, мы знаем, — сказал один небритый. — Вон, видал, еще один! Эй, борода!

— Нет! — сказал Семен. — Этот рыжий. А тот черный был.

— Это неважно, — строго сказал небритый. — Вот счас мы его спросим. И, качнувшись, он подошел к мужчине со светлой бородой: — Слышь, друг, ты зачем моему другу не поверил?

— В чем дело? — спросил мужчина.

— А че ты грубишь-то? — спросил второй небритый, подходя. — Ты че моему другу грубишь?

— В чем дело? — повторил бородатый. — Вас, кажется, не трогают.

— Друг! — обратился один из небритых к Семену. — Он тебя трогал? Мы его не трогали!

— Всемирное открытие! — внезапно закричал Семен. — Для пограничников! Гады!..

И он с размаху стукнул пустым стаканом по столу.

Домой он вернулся через две недели.

— Семушка! — закричал крестный. — Ну как ты там?

Увидев взгляд Семена, крестный смолк.

— Ничего, Семушка, — пробормотал он. — Ничего, я после, потом зайду…

И крестный ушел, часто оглядываясь.

Семен подошел к Жучкиной будке, двинул по ней ногой. Оттуда выскочил рыжий петух и неверным шагом засеменил к забору. Семен поглядел на него, потом вытянул за цепь Жучку. Та даже хвостом не вильнула и не открыла глаз.

Семен бросил цепь и пошел к сараю. Отпер дверь, вошел внутрь.

— Беги! — раздался его злой крик. — Беги, пока я тебя не прибил!

Из сарая выскочило какое-то странное существо и остановилось. Следом выбежал Семен.

— Беги! — закричал он снова, поднимая с земли камень. — Ну!

Существо побежало — сперва медленно, потом все быстрее, выбежало за калитку и скрылось вдали.

Семен поискал глазами, швырнул камень в петуха, но промахнулся.

Жители разных широт видели в тот год удивительную птицу, летевшую в небе с криками, напоминавшими собачий лай.

На глазах у крестьян одной турецкой деревни птица напала на орла и обратила его в бегство.

Английский лорд, пересекший океан на резиновом матрасе, рассказывал, что видел эту птицу над экваториальной Атлантикой. Впрочем, ему не очень поверили, так как лорд долго питался одним планктоном и мог наговорить ерунды.

Но спустя некоторое время пришло сообщение из Бразилии, что некоему мистеру Джеймсу Уокеру удалось подстрелить необычайную птицу с четырьмя лапами. Птица жалобно заскулила и, теряя высоту, скрылась за лесом. Найти ее не удалось. Мистер Уокер утверждал, что, скорее всего, она упала в реку и стала добычей крокодилов, которые водятся там в изобилии.

В тот день и час, когда было получено это сообщение, Семен Стекольников находился дома. Он стоял на дворе и, почесывая затылок, глядел на хрюкающего поросенка, у которого прорезались уже приличные рога…

 

Золотая пуговица

Придя на работу, Спиркин снял в гардеробе пальто и подошел к зеркалу. В зеркале возникло поясное изображение Спиркина: рубашка, галстук, пиджак. На пиджаке благородно блестели золотые пуговицы. Вокруг хитроумного рельефного герба со львом в центре шла надпись по-латыни, смысла которой не знал никто, и, возможно, в этом был ее смысл. В зеркале отразились две пуговицы. Третьей не хватало. Спиркин провел ладонью по пиджаку, глянул на пол, поискал в карманах, потом снова посмотрел в зеркало и нахмурился.

— Куда же она девалась? — произнес он вслух.

С нахмуренным лицом Спиркин стал подниматься по лестнице.

— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, — многозначительно посмотрев на часы, сказал начальник, когда Спиркин вошел в отдел.

— Подождите, — сказал Спиркин.

Он сидел за столом и думал.

— Дима, — подошел к столу Спиркина инженер Орехов, — у тебя акты о внедрении новой техники?

Спиркин поднял голову и посмотрел на Орехова долгим взглядом.

— Мне для отчета, — сказал Орехов неуверенно. — Ну извини, старик… Я потом…

И Орехов отошел, оглядываясь.

Час Спиркин сидел неподвижно.

По отделу пополз слух, что у Спиркина в семье неприятности, скорее всего, даже несчастье. Инженеры Хохлова и Воскобойникова рассказывали друг другу о болезнях, от которых теперь все умирают. Профорг Щеглова стала писать список сотрудников для сбора средств в пользу Спиркина.

Еще через полчаса Спиркин шевельнулся. Он достал из ящика стола бланк увольнительной и, заполнив его, подошел к начальнику.

— Да-да, — торопливо сказал начальник, ставя свою подпись. — Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Что делать, все там будем…

Спиркин шел по направлению к дому, глядя под ноги. Один раз он с заколотившимся сердцем бросился к блеснувшему золотому предмету, но предмет оказался пробкой от бутылки.

Войдя домой, Спиркин начал обыск. Из шкафа полетели верхняя одежда и белье. Перетряхнув постель, Спиркин заглянул в шкатулку жены и в ее хозяйственную сумку. Пуговицы не было.

Спиркин подошел к окну. Между домом Спиркина и автобусной остановкой ударными темпами шло жилищное строительство. Рычали бульдозеры, сверкала электросварка, валялись трубы.

— Строительство, — пробормотал Спиркин.

Он спустился по лестнице и пошел к стройке. Поискав глазами, Спиркин увидел экскаватор. Кабина была пуста, ковш лежал на земле, но двигатель работал. Спиркин никогда прежде не управлял экскаватором, но надо было проверить — может, пуговица упала, когда Спиркин шел к автобусу, а потом ее затоптали.

Спиркин заканчивал проверку на шестиметровой глубине, когда в кабину вскочил человек в стеганых штанах и выпихнул Спиркина из экскаватора.

— Ты что наделал? — закричал человек, добавляя после каждого слова два других. — Мне этот котлован по плану месяц копать надо! А теперь из-за тебя норму поднимут! — И человек произнес яркую речь, в которой нефольклорным было только слово "зараза".

Спиркин вернулся домой, сел на стул и стал думать.

— Конечно! — сказал он, подумав. — Автобус!

В автобусном парке Спиркин вошел к директору.

— Я потерял пуговицу, — сказал он. — В вашем автобусе. Вчера или сегодня.

Директор открыл рот, чтобы сказать то, что ему хотелось, но, поглядев на Спиркина внимательно, сказал:

— Где ж я вам ее возьму? В каком автобусе?

— Третьего маршрута, — сказал Спиркин. — Золотая пуговица. Со львом.

— Со львом, — тихо повторил директор. — Так сейчас автобусы на линии. Двадцать шесть машин!

— Я подожду, — сказал Спиркин.

— Да, может, пуговицу-то вашу подобрал кто-нибудь, — осторожно сказал директор.

— Этот вариант я рассмотрю позже, — сказал Спиркин.

— Ага, — сказал директор. — Понимаю. Ну, идите на кольцо и ищите себе на здоровье. Скажите, я разрешил.

К ночи Спиркин проверил двадцать четыре машины. Пуговицы не было. В восемь утра Спиркин вошел к директору автобусного парка. Увидев Спиркина, тот побледнел.

— Где еще две? — спросил Спиркин.

— Сейчас, — торопливо сказал директор. — Только вы не волнуйтесь. Одну машину у нас забрали для "Интуриста". Расширяются связи с другими странами…

— А вторая? — строго спросил Спиркин.

— Вторая в аварию попала, — вздохнул директор. — Водитель в больнице, машину на авторемонтный повезли.

В больнице Спиркину сказали, что шофер очень плох и свидания с ним не разрешаются.

— У меня особый случай, — сказал Спиркин.

— Так у него уже были из милиции, — сказали Спиркину. — Или вы из…

— Я из, — сказал Спиркин.

— Только постарайтесь его не утомлять, — предупредили Спиркина. — Для него сейчас покой — это жизнь.

— Ясное дело, — сказал Спиркин.

Шофер лежал, забинтованный с ног до головы. Ему было нехорошо.

— Я насчет пуговицы, — сказал Спиркин. — Я в вашем автобусе ехал и пуговицу потерял. От пиджака. Может, конечно, и в другом автобусе, который в "Интурист" забрали, но вам лучше вспомнить.

— Не понимаю я, — сказал с трудом шофер. — Чего вам от меня надо?

— Что тут понимать? — удивился Спиркин. — Золотая такая пуговица. С буквами и со львом. Не видели? Вы думайте, думайте, я не тороплю.

— Плохо мне, — сказал шофер.

— Очень плохо, — подтвердил Спиркин. — Потому что нельзя так небрежно относиться к своим обязанностям.

— Мама, — сказал шофер, теряя сознание.

Из больницы Спиркин поехал в "Интурист".

Там удалось выяснить, что в его автобусе каких-то французских ученых повезли на космодром, где им покажут запуск ракеты.

— Как туда попасть? — спросил Спиркин.

— По коридору прямо и направо, — ответили ему. — Там у нас медпункт.

— Над собой смеетесь, — заметил Спиркин.

У космодрома его остановили.

— Золотая пуговица, — сказал Спиркин.

— Это вчерашний пароль, — сказал часовой.

— Разве? — удивился Спиркин.

— Слишком много работаете, — сочувственно сказал часовой. — Себя не щадите…

Возле ракеты Спиркин увидел автобус. В нем никого не было, кроме водителя.

— Вы золотой пуговицы тут не находили? — спросил Спиркин.

— Пуговицы? — переспросил водитель. — А вы спросите, может, кто-нибудь из ваших подобрал.

И водитель, забыв удивиться тому, что понимает французский язык, кивнул в сторону громадной ракеты.

На лифте Спиркин поднялся к самому люку ракеты. На площадке перед люком стояли французы, которым наши что-то объясняли. Спиркин протиснулся поближе к одному из французов.

— Вы тут пуговицы не видели? — прошептал он.

— Т-с-с-с-с! — сказал француз, делая вид, что его интересует ракета.

"Хам", — подумал Спиркин и повернулся к другому французу:

— Вам тут пуговица не попадалась? Я ее в автобусе потерял. Такая, со львом.

Француз заулыбался и закивал в сторону ракеты.

— Там? — тихо спросил Спиркин. — Как она туда попала?

Француз снова кивнул на ракету и поднял большой палец.

— Еще бы, — сказал Спиркин. — Такая пуговица!

И тихонько влез в люк.

Внутри ракеты было тесновато. Спиркин стал искать. Он обшарил все, что можно, но ничего не нашел. Спиркин опустился в глубокое кресло и начал размышлять. От размышления его оторвал шум закрывающегося люка. Он хотел встать, но раздался мощный гул, и огромной тяжестью Спиркина вмяло в кресло.

— Что за шутки? — прохрипел Спиркин. — Алло!

В ответ перед ним загорелись лампочки, тяжесть увеличилась. А потом Спиркин услыхал голос.

— Чижик, — позвал голос. — Я — Лютик. — И спросил про какие-то параметры.

— Это вы меня? — с трудом спросил Спиркин. — Я сам здесь случайно!

— Это ты, Чижик? — удивился голос. И сказал, чтоб Чижик перестал валять дурака.

Спиркин сказал, что это Спиркин говорит и чтоб голос сам перестал валять дурака и выпустил бы его отсюда, потому что ему некогда.

Спиркин услышал, как голос совещается с другими голосами. Из-за сильного треска он разобрал только три фразы: "Надо было согласовать!", "Разгильдяйство!" и "Лишить премии!".

— Кого лишить? — заинтересовался Спиркин.

Однако голос больше не откликался, вместо этого Спиркин услыхал: "В эфире — "Маяк". Передаем концерт по заявкам воинов-пограничников". И вместе с первыми звуками песни "Я люблю тебя, жизнь…" Спиркин стал невесомым. Побарахтавшись в воздухе, он добрался до иллюминатора. Там, соперничая в блеске с двумя пуговицами на пиджаке Спиркина, неспешно плыли звезды…

…Спиркин вылез из люка, спрыгнул на землю и посмотрел по сторонам. Вокруг была пустыня. Спиркин хотел подумать что-нибудь, но не успел. Земля перед ним зашевелилась, и оттуда стали выскакивать люди.

"Дружинники, — понял Спиркин. — В милицию поведут!"

"Дружинники" окружили Спиркина. Один из них вытащил какую-то трубу и приложил к губам.

— Планета Марс приветствует посланца Земли, — услыхал Спиркин.

— Тьфу! — сказал Спиркин. — Я-то испугался.

— Тебе нечего бояться, — сказал марсианин в трубу. — Мы тебя ждали тысячи лет, пока вы сможете принять все знания нашей цивилизации. И вот этот великий час настал!

Все марсиане согласно затрясли головами.

— Вы тут пуговицы не видели? — спросил Спиркин. — Золотая пуговица такая, от пиджака.

Марсиане обеспокоенно переглянулись.

— Мы не знаем пуговиц, — сказал главный. — Но мы умеем делать хлеб из песка, и овладели антивеществом, и победили все болезни, и мы ждали тысячи лет, и вот настал великий миг…

— Это все ясно, — сказал Спиркин.

Он повернулся и полез в ракету. Закрывая люк, он увидал, что марсиане отчаянно скачут и размахивают руками. "Пуговиц не знают, — подумал Спиркин. — Дикари!"

Он уселся в кресло. Надо было продумать дальнейшую линию поиска. Внизу суетились маленькие фигурки. Потом они пропали. Спиркин думал. Внезапно он хлопнул себя по лбу и тут же стартовал с Марса.

"Шляпа! — выругал он себя. — Вот шляпа!"

Он удовлетворительно перенес перегрузки и перешел к состоянию невесомости. Вскоре в иллюминаторе показалась Земля. Спиркин прилепился к стеклу и стал смотреть на родную планету. Из Европы торчал посадочный ориентир — труба авторемонтного завода. Спиркин напряг зрение, и ему показалось, что там, на заводском дворе, в огромной куче железного хлама вспыхнул золотой лучик. Спиркин улыбнулся и, мурлыкая "Я люблю тебя, жизнь…", устремил корабль мимо каких-то звезд и галактик к своей сияющей цели.

 

Девять десятых

Сначала я пустил горячую воду. Затем, постепенно добавляя холодную, установил свою любимую температуру — не слишком горячо, но в то же время чтобы руки интенсивно прогревались. Я намылил руки душистым мылом — мылил долго и тщательно, — затем мыло смыл. Потом я вытер руки насухо полотенцем махровым — полотенце было жестковатым, но приятным на ошупь. Повесив полотенце на изогнутую теплую трубу, чтобы оно скорей высыхало, я сделал разминку пальцами рук — сгибал их в разные стороны и разгибал, — затем со стеклянной полочки левой рукой взял ножницы, блестящие, новые, слегка изогнутые в концах, продел в кольца ножниц большой и средний пальцы правой руки и пощелкал ножницами в воздухе. Чуть туговаты были ножницы, но щелкали хорошо.

Начал я с левой руки. Подогнув все пальцы, я оставил вытянутым вперед один мизинец и принялся аккуратно стричь, медленно поворачивая мизинец так, чтобы линия среза была ровной и закруглялась плавно. После горячей воды ноготь стал мягким и хорошо поддавался, не крошась на отдельные кусочки, а отходил сплошной тоненькой стружкой, таким светлым полумесяцем.

Мизинец удался! Ни малейшей зазубрины, ни мельчайшей неточности. Тут было изящество, которое не бросалось в глаза, но тем не менее не могло остаться незамеченным. Да, мизинцем можно было гордиться.

Перед тем как приступить к безымянному пальцу, мне пришлось сделать небольшую паузу — служба в армии, потом еще, кажется, институт. Но это было, пожалуй, даже кстати: ведь безымянный палец — очень труден; он гораздо менее подвижен и послушен, чем остальные, и к нему нужно приступать отдохнувшим и свежим. Разумеется, самое сложное — это безымянный палец правой руки (если вы не левша), но и левый тоже не подарок…

Когда наконец я вытянул безымянный палец вперед, мизинец тоже поднялся вверх, будто был связан с безымянным каким-то соглашением. Это меня позабавило и даже как-то тронуло.

Я уже поднес к пальцу ножницы, уже развел кольца, как вдруг ударил телефонный звонок. Сердце заколотилось.

Я снял трубку. Какой-то женский голос. Из разговора я понял, что звонила моя невеста. Ну, разумеется, я не забыл, что сегодня наша свадьба. Впрочем, оказалось, что свадьба состоялась накануне… Там положили трубку.

Этот звонок внес какое-то смятение, и, вернувшись в ванную, я долго не мог успокоиться. В самом деле, если свадьба уже была, значит, все хорошо, тогда звонить было незачем. Если же свадьбы не было, то можно было тем более не звонить… Все это было странно.

От нервного возбуждения руки стали холодными. Я снова открыл кран и подержал руки под горячей водой, вытер высохшим уже полотенцем и вновь взял ножницы. Вновь вытянул я безымянный палец, отчего мизинец вновь поднялся немедленно, — и это меня немного успокоило.

Я весь погрузился в работу. Кажется, снова что-то звенело — телефон или звонили в дверь. Впрочем, быть может, это мне просто казалось. Однако, когда я закончил этот нелегкий палец и смог перевести дыхание и расслабиться, я услышал, как за дверью кто-то сказал:

— До свиданья, папа!

Потом шаги простучали в коридоре, хлопнула входная дверь. Папа? Кто это был? Это с кем прощался и моей квартире? Может быть, со мной? Но я решительно не помнил… Очень любопытно…

Со средним пальцем не было абсолютно никаких хлопот. Четкое движение ножниц — и линия среза здесь соперничать могла бы с мизинцем.

Так же славно удался и указательный палец. И тут какое-то неприятное предчувствие заставило меня вздрогнуть. Предчувствие не обмануло. В тот самый момент, когда я был уже готов приступить к ответственному большому пальцу, дверь ванной распахнулась и какая-то женщина с порога закричала на меня:

— Я ухожу! Я больше не могу!! Я хочу еще немного пожить нормально!..

Она была, пожалуй, средних лет, в ее гневном лице было что-то знакомое. Я не успел ничего сказать ей, я даже не успел положить ножницы на полочку, как она резко повернулась и исчезла за дверью. Потом я услышал голоса, какой-то шум — кажется, выносили мебель. Это было ужасно: нет ничего хуже, чем шум, когда требуются сосредоточенность и внимательность.

Тем не менее мне удалось довольно быстро и качественно закончить большой палец, и, внимательно осмотрев все, сделанное на левой руке, я остался весьма удовлетворен.

Я не мог бы точно сказать, когда именно впервые услыхал звуки рояля. Кажется, это произошло сразу после того, как я переложил ножницы из правой руки в левую. Да-да, кто-то медленно выводил гаммы, хотя я точно помнил, что у меня нет рояля. С того момента музыка не прекращалась. И не только музыка!

Теперь я часто слышал из-за двери самые разные звуки, причем они, по-видимому, шли даже не из комнат, а вообще откуда-то извне.

Звуки то усиливались, то слабели — это были возгласы, топот ног, тарахтение трактора, гул толпы, гремели марши, раздавался плеск аплодисментов, шелест деревьев, завывание ветра… Прежде я этого не замечал, а теперь, возможно, где-то открылось окно, что-то другое случилось, во всяком случае, как плотно ни прикрывал я дверь ванной, как ни затыкал щель под дверью тряпкой — избавиться от шума я не мог.

Ничего не оставалось, как приспосабливаться. Это было непросто, потому что, едва ухо привыкало к возгласам, тарахтению и аплодисментам и переставало их замечать, фортепьянные гаммы становились особенно раздражающими.

Где-то между большим и указательным пальцами правой руки я впервые почувствовал боль в пояснице — сказалось постоянное напряжение спины. С этого времени я стал работать сидя. Сидел я на краю ванны, это было неудобно, но поясница так болела меньше. После указательного пальца снова пришлось прерваться — что-то случилось с моей матерью… А затем возник новый отвлекающий фактор — в доме появился ребенок. Плач слышался чуть ли не ежечасно. Зато прекратились гаммы — вместо них теперь звучали довольно сложные пьесы.

Однажлы я совершенно отчетливо услыхал незнакомый мужской голос, который сказал: "Попроси его! В конце концов, это его внук!" А женский голос, тоже незнакомый, ответил: "На него нельзя оставить даже собаку!" Несомненно, в доме завелась собака. В дверь неоднократно скреблись, и часто раздавался звонкий лай.

Трудности множились. К среднему пальцу ножницы сильно затупились и почти сплошь покрылись ржавчиной. Неизвестно отчего стали дрожать руки сперва мелкой, почти незаметной дрожью, а затем все сильнее. А ведь мне предстояло заняться безымянным пальцем правой руки — самым сложным из всех!

Призвав всю свою волю и весь опыт, я приступил к делу. На рояле в этот момент превосходно играли Двенадцатую рапсодию Листа. Трудно было не слушать, тем более что слух мой обострился до чрезвычайности. Скорее всего, это было связано с тем, что к этому времени я уже полностью потерял зрение. Контролировать качество работы я мог теперь только ощупью. И, судя по всему, безымянный палец правой руки удался даже лучше своего левого собрата.

Итак, оставался только мизинец правой руки — последний!

И тут случилось непредвиденное — я уронил ножницы. Превозмогая боль в пояснице, которая стала теперь уже постоянной, я опустился на корточки и стал шарить руками по полу. Сквозь щели доносились звуки — шелест, детский смех, удары по мячу, плеск воды… Надо всем царил ноктюрн Шопена.

И вот, когда я нащупал ножницы левой рукой, что-то острое кольнуло меня в грудь. И я почувствовал, что куда-то лечу…

Потом меня несли… Я лежал строго и прямо. Левая рука сжимала ржавые ножницы — видимо, их пытались отобрать у меня, но не смогли.

Если бы я мог еще чувствовать, я бы чувствовал удовлетворение: не каждому удается выполнить задуманное на девять десятых, как удалось мне.

Если бы я мог еще слышать, я бы услышал, как ноктюрн Шопена перешел в какую-то другую мелодию.

Кажется, в его же траурный марш.

 

Субботний рассказ

Мне тут сказали: "Вы, знаете, стали какой-то злой. Вот раньше вы добрее были, и сатира у вас была добрая, и юмор. А теперь все это не такое доброе. Нехорошо как-то получается, товарищ".

Действительно, нехорошо. Сам чувствую. И поэтому пишу добрый рассказ. Все герои тут будут добрые. И конец жизнеутверждающий.

Начать с того мужика. Он мало того что добрый был. Он еще был жутко везучий. Потому что вообще-то он уже замерзать стал. Он возле троллейбусной остановки в снегу лежал, и его уже слегка припорошило. Ну, люди, конечно, видели, но, конечно, внимания не обращали, потому что думали лежит, ну и лежит. Суббота.

Но он все-таки жутко везучий был, потому что, на его счастье, мимо одна старушка шла. Она была добрая. Но только очень сгорбленная. И благодаря этому она услыхала, что тот мужик стонет.

Она ему ласково и говорит:

— Ну что, сынок, веселисся?

А он ей говорит:

— Сердце у меня. Вызовите "скорую", пожалуйста.

Вот слово "пожалуйста" старушку так ошеломило, что она перекрестилась и попятилась.

И тут — опять-таки на счастье этого мужика — мимо шли два добрых энтузиаста, которым всегда до всего есть дело.

И они старушке говорят:

— Что, бабка, он к тебе пристает?

Она им говорит:

— Он мне "пожалуйста" сказал.

Они тоже удивились.

— Ты скажи, — говорят, — до чего допился. А вот сейчас мы его в пикет!

А старушка-то дальше пошла, думая, что, наверное, человек навеселился так с радости, потому что с чего ж еще?

А мужику тем временем, видать, снова стало хуже, потому что он стонать даже уже перестал.

Тут первый энтузиаст наклонился, носом посопел и второму говорит:

— А запаха-то не чувствуется!

А второй энтузиаст ему говорит:

— Запаха не чувствуется — это потому, что мы с тобои сами от мороза слегка приняли. Вот у нас обоняние и притупилось.

И они уже хотели его поднять, но, на счастье того мужика, мимо шел как раз его сосед по лестнице, увидел, что энтузиасты над кем-то хлопочут, и поближе подошел, чтобы принять участие. И он им говорит добрым голосом:

— Ребята, я этого мужика знаю. Он на нашей лестнице живет. Он профессор.

А энтузиасты ему:

— Само собой! Как на тротуаре нарушать, так все профессора!

А он им говорит:

— Нет, ребята, он правда профессор. Только раньше он от этого дела всегда отказывался. Говорил, нельзя из-за сердца. А сам вон, значит, как — в одиночку. Вы, ребята, его в пикет зря не тащите, а по-хорошему прямо в вытрезвиловку.

И сосед мужика, сказав такие слова, пошел своей дорогой, слегка покачиваясь.

И тут как раз мимо проезжала машина с красным крестом, но не белая, а серая, которую в народе называют "хмелеуборочная", и энтузиасты ей махнули рукой, чтобы она остановилась. Но она не остановилась, потому что была уже полная. Тогда энтузиасты попытались мужика сами поднять, но не смогли.

Первый энтузиаст говорит:

— Он прямо как комод тяжелый. Давай-ка, может, нам кто подсобит.

Но никто из прохожих не захотел помогать им тащить мужика, потому что — кому охота?

И тогда первый энтузиаст говорит второму:

— Я в пикет пойду, за подмогой, а ты тут оставайся. И он пошел, а второй остался.

А мужик, видать, снова в себя пришел и даже приподнялся на локте. Тут-то его и увидала одна добрая женщина, с сумкой. Она с самого утра ходила, мужа искала своего, потому что он как ушел вчера с друзьями, так до сих пор и не пришел. И она этого мужика издали увидела и решила, что это ее муж, и к нему побежала, чтобы его трахнуть сумкой по голове. Но поближе подбежала, видит, что обозналась, и, на счастье этого мужика, не трахнула, а только закричала:

— Вот ироды!

А мужик ей говорит:

— Плохо мне.

А она ему:

— Еще б тебе не плохо! Плохо ему!

И дальше пошла — на поиски мужа.

А мужик опять в снег лег.

Тут энтузиасту, который его сторожил, одному стоять надоело, и он пошел своего друга искать, и мужик один остался лежать.

Но лежал он уже вовсе недолго, так как, на его счастье, та старушка, которая его самая первая нашла, уже доковыляла до автомата и "скорую" все-таки вызвала, потому что ей все не давало покоя, что мужик ей сказал "пожалуйста". А за добро добром платят.

И вот "скорая" приезжает, и врачи видят: мужик в снегу. Сперва-то они разозлились, потому что они тут ни при чем, это милиция должна таких собирать, но потом смотрят — тут другое дело. И они его взяли и увезли.

Так все и кончилось по-хорошему. Только неизвестно, что с тем мужиком врачи сделали, чтоб он выжил. А то, что он выжил, — точно. Потому что, во-первых, врачи, конечно же, попались хорошие. Во-вторых, мужик очень уж везучий был. А в-третьих, рассказ обещан был добрый и должен иметь счастливый конец.

 

Наш брат

И в кого он у нас такой, я не знаю.

Казалось бы, родной брат. Но совершенно ничего общего. То есть, конечно, мы с ним похожи. Я похож, и он похож. Но он похож больше. На меня посмотришь — еще надо подумать: может быть, да, а может быть, и нет. Тем более, у меня фамилия матери. А у него фамилия отца, и если у кого-то еще были сомнения, так он скажет фамилию, и все, уже никаких сомнений.

И потом — кто так показывает паспорт? Я показываю так, что ничего не видно, я там палец держу. А он приходит — и отдает им в раскрытом виде. Он отдает, и они читают, и видят, что первое ощущение их не обмануло. Я ему сто раз говорил: "Не ходи с паспортом на почту. Скажи, забыл. Дай им партбилет". Так он мне устраивает скандал, кричит, что у меня много плюсов, но для него все перевешивает вот этот мой минус, что я ему такое говорю.

Я ему говорю:

— Ты на свои минусы посмотри!

У него только в очках — минус пять. На каждое стекло. Вы бы видели эти очки. Он в них как Чернышевский. Только борода меньше, а нос больше. И еще у него минус — он не может пить. Вот ему говорят: "Пей!" Он говорит "Я не пью". И все, конечно, переглядываются, и правильно, потому что зачем этот вызов?

Положим, я тоже не могу пить, но если надо, так надо. Если надо, я слава богу, и матам умею, и сморкаться пальцем научился. Не сразу, конечно, пару костюмов испортил, но сейчас уже получается прямо на тротуар.

А этот, видите ли, не может на тротуар. Он даже слово "тротуар" по-человечески не может. Я ему сто раз говорил, сходи к логопеду. Или по крайней мере, молчи на букву "р". Тебе других букв мало? Зачем тебе надо, чтобы тебя слышали? Достаточно того, что тебя видят.

Вот мы с ним едем в троллейбусе, и на остановке входят люди, и среди них один, на фоне которого остальные кажутся трезвыми. И конечно он говорит слова, которые не при дамах, но он орет их при дамах, которые спокойно себе едут и не обращают внимания, потому что они нормальные, и этот не первый и не последний. Но мой — ненормальный, он может не обращать внимания. Он к тому подскакивает и кричит:

— Прекратите безобразничать!

Он не соображает, что в этой фразе три "р".

Он так это говорит, что все забывают про того, со словами, и смотрят только на моего сумасшедшего.

И тот ему конечно, предлагает катиться, если тут не нравится. На что мой кричит, что ему тут прекрасно (еще два "р"!), и лезет в драку, и сколько мне стоит здоровья, чтобы достать его из милиции, тем более, что он даже не пил…

Или как-то мы идем с ним и подходим к ларьку, где продаются газеты, и все нормальные люди покупают нормальные газеты, так этот подходит, и при всех просит этот журнал, где буквы идут в другую сторону. И хорошо что многие еще не знают всей правды, и думают, что это арабские.

Я ему говорю:

— Положи в портфель, дома почитаешь.

Он говорит:

— Это что, порнография?

И начинает читать в метро, и еще бормочет вслух, и люди это слушают и смотрят — в общем, я имею ту дорогу.

А что было с ребенком!

Когда мальчик родился, он заявляет:

— Я хочу назвать его в честь нашего дедушки, пусть ему земля будет пухом.

Я говорю:

— Не будь большим идиотом, чем ты есть. Дедушке уже все равно, а мальчику с этим жить.

Так он кричит, что с таким, как я, ему вообще не о чем говорить, и таки называет ребенка в честь дедушки. И это конечно, драма, но слава богу, не трагедия, потому что он же мог назвать мальчика в честь дедушки с другой стороны…

А эта история с диссертацией.

Он над ней столько сидел, и нажил такой геморрой, что теперь ему можно было давать автоматически — причем не только по этим водорослям, но и по инвалидности. И вдруг он приходит и говорит, что его не допускают к защите. Якобы слабое экономическое обоснование.

Я говорю:

— Ясно. Значит, у всех сильное обоснование, а у тебя слабое. Не будь большим идиотом, чем ты есть!

Так вместо того, чтобы сказать "спасибо", он говорит, что между прочим, обоснование могло-таки быть лучше. Поворачивается и садится писать новое обоснование.

Я говорю:

— А если тебе теперь скажут, что там у тебя слабое историческое обоснование? Или плохой почерк? С твоей головой надо жить там, где этого не скажут!

Так он бормочет, что почерк у него, действительно, поганый.

Я ему говорю:

— Осел, куда ты лезешь? Это же стена! Стене можно что-то доказать с той стороны. А ты хочешь с этой! Где ты своего упрямства набрался?

И он на меня смотрит и вдруг говорит:

— Это не я набрался, это ты потерял.

И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из нас двоих все-таки идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:

— Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..

 

Счастливый

— Да плюнь ты! — говорю я ему. — Плюнь!

Я беру бутылку и разливаю.

— Давай! — Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.

Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".

Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может, год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга, и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так же говорил ему:

— Да плюнь, старик, плюнь!

…Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают, разливают под столиками.

Он держит в руках книгу.

— Понимаешь, — застенчиво говорит он, — она сказала, что не знать про импрессионистов стыдно. Вот, я купил…

Я беру у него книгу, листаю.

— Старик, она права, — говорю я. — Импрессионистов, старик, надо знать…

С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про импрессионистов, — это что там были два художника с одинаковыми фамилиями, только один через "а", а другой — через "о". Кроме того, Ван-Гог отрезал себе ухо — про это я тоже слышал…

— Ну вот, — обрадованно говорит он. — И она так сказала…

И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги, ходить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссертацию об импрессионизме, а заодно о кубизме, о передвижниках и наскальных рисунках.

Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него вообще не реагировала. Никак. Сначала я тоже над ним подсмеивался. А потом он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.

Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились. И снова мы с ним сидим за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:

— Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!

— Я ей письмо послал, — говорит он.

— Ну? — спрашиваю я.

— Не ответила, — говорит он и пожимает плечами.

— Может, не получила? — говорю я умную вещь.

— Получила, — серьезно говорит он.

— Слушай, старик, — энергично говорю я. — Пора с этим кончать. Что такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!

Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным воробьем. И действительно, рядом с ним…

— Я все понимаю, — говорит он. — Идиотство, конечно…

— Вот-вот! — подхватываю я. — Идиотство! В наше время… Чтоб свет клином… Чтоб столько лет… Вот я, например…

— Ты — другое дело, — говорит он.

Он прав. Я — другое дело. Говорят, у меня в глазах есть что-то такое… Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то могу позволить себе плюнуть…

Проходит еще год или два. Место действия — то же. Стучат ложки, звенят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами — улица. Он смотрит в окно и говорит:

— Она замуж выходит.

"Слава богу", — думаю я.

— Он какой-то военный. Вроде моряк…

"За тех, кто в море", — хочется мне сказать, и я говорю:

— Старик, поверь, это к лучшему. Ты наконец посмотришь и увидишь, как прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, старик! Встряхнись!

— Да, — откликается он. — Наверное, так лучше.

— Давай! — говорю я, и мы пьем.

— А как Лиля? — спрашивает вдруг он.

Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со мной была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда я пересчитал все люстры и колонны в филармонии, в капелле и в концертном зале…

— Нормально, — говорю я. — Давно не видел.

Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.

— Пока, — говорит он.

— Звони, — отвечаю я.

И мы расходимся.

Время идет, потому что седины у меня прибавляется. Следовательно, чего-то такого во мне все больше…

Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора иметь нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась нормальной — просуществовала четыре месяца.

Про него я узнаю через общих знакомых. Он, вроде, тоже женился. Потом, вроде, тоже развелся. Потом, вроде, куда-то уезжал. Потом, вроде, вернулся.

Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы сталкиваемся с ним у входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.

— Ну вот, — говорит он. — Вот такие дела.

А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.

— Вы виделись? — спрашиваю я.

Он не отвечает.

Подходит официантка, я заказываю бутылку "Гурджаани".

— А я женат был, — говорит он. — Не слышал?

— Слышал, — говорю я.

— Вот такие делишки, — говорит он и замолкает.

Официантка приносит бутылку, ставит на столик.

— Ну, давай, — говорю я.

— А знаешь, — говорит он вдруг. — У нее девочка. Большая уже.

И он смотрит на улицу.

Я беру бутылку, наполняю бокалы и снова, снова хочу сказать ему привычное "Плюнь!". Но в этот момент он поворачивается, и мы встречаемся взглядами. И в его глазах я вижу что-то такое, что трудно объяснить, а можно только почувствовать. И я это чувствую. И еще я чувствую против него раздражение, злость и обиду и не могу себе признаться — отчего. Не могу, потому что в зависти — не признаются.

И поэтому я ничего не говорю ему, а пью молча.

 

Чипполлино

"Ну зачем я иду?" — подумал Катышев и усмехнулся даже, потому что очень хорошо знал зачем, и это "зачем" даже двусмысленным не было, а вполне односмысленным.

Вот он, дом. Старый, крепкий, темный. А перед ним — гастроном маленький, и возле него всегда какие-то мужички неопрятные толкутся. Зашел Катышев в гастроном, постоял перед витриной отдела винного, подумал, что взять — за два тридцать рислинг или портвейн марочный. Взял рислинг, положил в портфель, вышел из магазина. "Надо было портвейн взять", — подумал: "Скотина". Это про себя. Но хотя отчетливо произнеслось внутри него это слово, но по-настоящему скотиной он себя не ощутил, не почувствовал. И это не удивило его, а, скорее, огорчило привычно. И, усмехаясь, как это он тонко свои эмоции анализирует, Катышев уже сворачивал под арку.

Прошел во двор, а там у ящиков посудных опять какие-то мужики соображали, грузчики, что ли, и мимо них прошел Катышев и в угловой подъезд вошел. На лестнице воздух плотный стоял, не перемешивался, и чуял Катышев запах жареной рыбы и еще какие-то запахи. Эти запахи всегда здесь были, сколько Катышев помнил.

А сердце, между прочим, у него все-таки забилось. И хоть ровно он по лестнице поднимался и не быстро, а все равно у двери постоял немного, с дыханием справляясь. Дверь темно-коричневая, широкая. Наверху эмалевый номер стертый. Вдохнул Катышев и кнопку звонка тронул.

За дверью сипло звякнуло. Теперь Катышев уже сильно жалел, что пришел. То есть сильнее, чем до того, как позвонил. И это ему знакомо было — так раньше тоже бывало.

"Дома нет", — подумал Катышев, и с облегчением, и зная, что если нету дома, то он жалеть будет.

Зашуршало за дверью, замок щелкнул, дверь приоткрылась.

Она стояла в дверях и на него смотрела. Ну, ясно, не ожидала она его, конечно, но видел Катышев, что и не удивилась.

— Это ты? — спросила она.

— Я, — сказал Катышев. — Это я.

— Заходи, — сказала она. — Только я в таком виде…

— Все нормально, — сказал Катышев, входя. — Нормальный вид. — Он обернулся и стал за собой дверь запирать.

— Входи, — сказала она. — Я закрою.

— Валяй, — сказал Катышев бодро. Так бодро, что даже противно ему стало, и про себя он выругался, а потом вдруг решил, что все нормально, чего в самом деле…

Он снял плащ, на вешалку повесил, и кепку повесил.

А она входную дверь защелкнула, к нему обернулась. А на ней халатик какой-то красный был, выцветший. Отдыхала, наверное, спала.

— Ну, привет, — сказал Катышев и улыбнулся. Очень широко он улыбнулся. — Ты спала, что ли?

— Читала, — сказала она. — Заходи, только не пугайся, у меня там беспорядок.

— У всех беспорядок, — пошутил Катышев. Так он, значит, пошутил.

И она пошла из коридора в комнату. И Катышев пошел.

И вот они сидят — он на диване, а она на стуле, а между ними стол круглый, скатертью покрытый, а на нем — рислинг и два бокала (или фужера?) и две пачки сигарет — "Опал" и "Столичные". И уже она его спросила: "По пути зайти решил или специально?" — и Катышев ответил: "По пути, но специально", и уже они поговорили про его работу, и про ее работу, и про знакомых, и Катышев ей два анекдота рассказал, а она посмеялась, и она ему рассказала, что на автобусе в Таллинн ездила, а там дождь лил, а Катышев сказал, что надо бы и ему поехать как-нибудь, а то он уже давно не был, потом еще они про фильмы поговорили. А потом все, выдыхаться стал этот разговор — разговор просто так.

И вот они сидят, и Катышев курит молча, мужественно так курит и на нее задумчиво так смотрит, и она тоже молча курит, но не мужественно и не задумчиво, а обыкновенно.

— Да, — медленно говорит Катышев, — вот такие дела…

И хмурится.

"Ну, артист!" — думает он про себя. И хмурится.

— Какие дела? — спрашивает она и усмехается.

Но не обидно, и не над ним она иронизирует. А так, ситуация. Была уже эта ситуация… Сидит, курит, нервничает. Красиво он курит… И глазами своими серыми смотрит. Грустные у него глаза. У него вообще такие. Прямо даже жалко его становится. Хотя непонятно почему. Непонятно, а вот хорошо, что он пришел… Смешно все это ужасно…

— Такие дела, — говорит Катышев. — Помнишь, у Курта Воннегута? "Такие дела". Читала "Бойню"?

— Я не читала, — говорит она.

Катышев гасит сигарету, берет новую, потом наливает остатки вина в фужеры (или бокалы?) и говорит:

— Давай. За улучшение нашего состояния.

— Споить меня хочешь? — спрашивает она. И пьет.

— Зачем? — спрашивает Катышев и на нее смотрит.

— Не знаю, — говорит она вроде как шутя.

Все она знает. И он все знает. Потому так и говорит. Потому что это уже разговор не просто так.

— А я пластинку новую купила, — говорит она. — Челентано. Хочешь поставлю?

— Поставь, — говорит Катышев. — Послушаем Чипполлино.

— Темный человек, — говорит она. — Челентано.

Она подходит к проигрывателю, включает, ставит пластинку.

Сумрачный сладкий голос вплывает в комнату, скользит вдоль стен, поднимается шатром к потолку, окружает, обволакивает, впрыскивает в сердце тревогу…

И Катышев на нее смотрит, а она сидит, рукой в такт покачивает, и сигарета покачивается, и дымок рвется на мелкие спиральки…

И Катышев встает, начинает ходить по комнате. Потом к окну подходит, стучит пальцами по стеклу в такт. А Чипполлино поет. Иголка поскрипывает. А она неподвижно сидит. И вот Катышев подходит к ней и руки на плечи кладет.

А она сидит неподвижно, только пепел с сигареты падает. А он отбирает у нее сигарету и гасит.

— Хулиганишь, — говорит она.

И на него снизу вверх смотрит.

И он к ней наклоняется, целует в губы. И еще. И еще…

Потом она отстраняется и на него долго смотрит. И Катышев спрашивает шепотом: "Что ты?" — и снова целует…

Потом она снова отстраняется и говорит: "Подожди" — и выходит из комнаты.

И Катышев один остается.

Музыка кончилась, иголка уже у самой этикетки шипит. Катышев подходит, снова пластинку пускает. Потом к зеркалу подходит. А в зеркале красный Катышев стоит, и волосы у него встрепаны, и Катышев смотрит на Катышева и подмигивает. И Катышеву, который с этой стороны смотрит, смешно делается, и оба Катышевых ухмыляются. "Кретин", — думает этот Катышев, и Катышевы расходятся по своим комнатам, садятся на диваны, и этот Катышев правой рукой волосы приглаживает. И тот Катышев приглаживает — только левой… И вот слышны ее шаги в коридоре.

И Катышев смотрит на дверь.

И дверь открывается.

И она входит.

И подходит к нему.

И становится совсем рядом.

И проводит рукой по его лицу.

И он притягивает ее к себе.

И касается ее губ губами.

Потом все исчезает.

Времени нет. Пространства нет.

…Сначала появляется пространство…

Оно возникает из тумана, и все оно — это ее лицо рядом и глаза закрытые. Потом они открываются, смотрят на Катышева, закрываются снова… И туман начинает редеть. Сначала медленно, потом быстрей и пространство расширяется, заполняется предметами…

Потом возникает время. Его показывают часы на руке Катышева, которая перебирает ее волосы. И Катышев смотрит и замечает время, вернее, не время, а который час. И помимо воли отмечает: "Нормально".

Потом они курят. Катышев смотрит на дым, мысль у него все яснее работает. Потом он слышит, как иголка шипит. И говорит Катышев: "Кончился Чипполлино". И голос хриплый у него.

А она молчит, не думает ни о чем. Только веки тяжелые. И не хочется, чтоб он уходил. Не хочется — и все. И она курит молча.

А Катышев уже докурил.

Потом она встает и что-то говорит Катышеву, и он ей отвечает. И она халатик набрасывает, выходит из комнаты.

Встает Катышев, в порядок себя приводит. Подходит к зеркалу снова. Смотрит на Катышева. Потом оба Катышевых причесываются. Что-то в их лицах изменилось, а что — не понять. И этот Катышев тому подмигивает. И тот этому. Потом опять Катышевы расходятся, закуривают.

Потом она в комнату входит, подсаживается к Катышеву, сигарету берет. А он ей спичку подносит.

— Хочешь кофе? — она его спрашивает.

— Не надо, — говорит Катышев. — Я его вчера столько выпил — видеть не могу.

Это он врет. Просто внутри уже метроном защелкал.

— А ты выпей, если хочешь, — говорит Катышев. — Давай!

— Ладно, — говорит она. — Потом.

И сидят они, курят. Пластинка крутится, Челентано поет. Приятная песенка такая.

Сидят, курят. А у Катышева внутри все, как у спринтера на старте. Только выстрел он сам должен сделать. "На старт, внимание…"

Но она сама говорит:

— Пойдешь?

— Надо, — говорит Катышев и усмехается мужественно-печально. Мол, ты же все знаешь. Мол, что тут говорить. Мол, и так тяжело.

— Надо, — повторяет она. — Надо, Федя.

И вот Катышев встает, и она тоже, и выходят они в коридор.

Катышев надевает плащ, берет портфель в руку.

— Сигареты забыл, — говорит она. И хочет вернуться.

— Не надо, — говорит Катышев. — У меня еще есть. И стоят они, друг на друга смотрят.

— Пошел, — говорит Катышев мужественно-печально.

— Пока, — говорит она.

Открывается дверь на лестницу, выходит Катышев, оборачивается, смотрит.

Так он на нее смотрел, будто что-то хотел сказать. Но ничего он сказать не хотел. Поиграл желваками, повернулся круто, рукой махнул и вниз пошел. "Артист!" про себя подумал.

Только когда два марша прошел лестничных — услыхал: дверь захлопнулась. Расслабился он тогда, свободнее зашагал. Во двор вышел, замедлил шаг — ее окно во двор выходило. Сейчас оно горело — свет зажгла. Посмотрел Катышев, в окне ее не увидел — и вышел через арку на улицу.

Вздохнул глубоко — и пошел, пошел, пошел…

И ощущал Катышев облегчение, чуть не радость. И еще злость, ярость какую-то. Он даже головой замотал на ходу. Быстро шел — почти бежал. У метро в телефонную будку заскочил, домой позвонил, что едет.

"Пошлее не бывает!" — подумал.

В метро вошел, спустился по эскалатору, сел в поезд, достал из портфеля "Юность", раскрыл. Сперва вчитаться не мог, потом вчитался. И отпускать стало внутри, успокаиваться. Вышел из метро — еще было там беспокойство, муть какая-то. И когда к дому шел было. И когда домой пришел, и весь вечер — все еще было. А потом спать лег, провалился…

А утром встал — и уже ничего не было. Ну, может, чуть-чуть.

 

Постскриптум

1

…Ну, давай, будь здоров… Ну так вот, я тебе серьезно говорю: я б вообще это все упразднил к чертовой матери, понимаешь… Я б официально двоеженство разрешил… Я тебе точно говорю — назрело… Нет, нет, не наливай мне больше… Ну, ладно, полрюмочки… А в целом я тебе откровенно скажу: скотина я, конечно, изрядная. То есть, что значит — скотина… Я же ничего ей не врал. Никаких там обещаний, никакого вранья. Все она знала про меня — и что жена, и что парень. Все это она знала. Это я молодец, я ее, понимаешь, информировал… Будь здоров… А ты вообще-то ее видел? Да видел, тогда, помнишь, в машине — это она и была. Ну да, вот эта пигалица… Я помню, сперва тоже так глазом скользнул — ну девочка как девочка, у меня таких девочек пол-отдела… Я даже и не помню уже, как это мы с ней первый раз разговорились. Вроде подвез я ее после работы, что ли, я в ту же сторону ехал, куда ей надо было. Дай, думаю, подвезу, ну, не первый класс девочка, ну, пусть будет, думаю… Ну куда ты льешь столько? Мне нельзя же… Да. "Не первый сорт". Скотина, конечно… Оказалось, я себе чудо в машину посадил. Она, как тебе объяснить… Ну мы же все сегодня уже из синтетики сделаны, уже настоящего мало, понимаешь, в нас, все какие-то заменители. А эта девочка — она из натурального… Ну, из кислорода там, из углерода — но в чистом виде, без примесей… И я рядом с ней — ты пойми, я же ее вон насколько старше! — я с ней вдруг задышал иначе, я свежим воздухом задышал… Сам пей, я пропущу… И думаю: боже мой! Вот же оно! Вот! С неба свалилось тебе!.. Да за что мне этот подарок?.. И она ко мне тоже… "Ничего от тебя не надо, ты есть и все". С одной стороны — как ребенок. А бывало, вдруг как скажет что-нибудь! Ну, думаю, птица, откуда в тебе этой мудрости?.. И главное — все естественно, понимаешь. Как кошка — никакой игры специальной, чтобы, скажем, удержать как-то. Наоборот! Давай, говорит, бросай меня. Семья — святое дело… Давай бросай… Вроде как насмешка, а это она серьезно, понимаешь. Да. А тут моя уже тоже… Ну ты же ее знаешь ну, баба, до мозга костей, несмотря на все свои дипломы… Ты еще сам-то не знаешь, чего там у тебя, а она уже чует… Ну и пошло. Мол, все бывает, все понимаю… Но подумай, мол, у нас ребенок, сколько лет живем… Решай, мол, сам, думай, мол… Давай за встречу! Все, мне больше ни-ни… В общем, что тебе сказать? Жил почти год, как Джеймс Бонд. Только без права на убийство. А то бы кого-то убил бы из нас троих. Да нет, не убил бы, кишка тонка… А уже при этом весь страхом пропитался и эту потерять боюсь, и рвать со своими страшно, вроде и верно, не мальчик уже, и как там дальше чего будет… Нам же гарантий охота, понимаешь. И главное, если б они меня как-нибудь провоцировали, я б решил чего-нибудь. Так ведь нет, этой помощи мне от них не было. Та ничего не требует, а эта себе ждет… Причем вот они с моей не то что разные они как все равно позитив с негативом: что тут белое там черное, и наоборот… И вдруг, буквально в один день, мне обе говорят: трус ты, мол, братец. Обе! Не сговариваясь! В один день, понимаешь… Ну, плесни-ка чуть-чуть… Ну, в общем, моя, наверное, умнее оказалась. "Все, — говорит. — Мне надоело. Давай уходи. Хватит". То есть провокации дождался. Ну и страх в эту сторону больше сделался… И от страха — решился. Ну когда это было? Две недели уже. Да. Встретил, как обычно… Ключи взял… Поехали. Она уже в машине все поняла. Я вижу, мне уже ничего говорить не надо, уже она все знает. А я уже себя убийцей ощущаю, и уже мне хочется все переиграть — и чтобы все наоборот, понимаешь?.. А она говорит: "Только ты не говори ничего. Все нормально. Дурачок. Давай шампанского выпьем где-нибудь". И веселая-веселая сделалась. Ну, потом прорвало, конечно, но так, на секунду. Выпили мы этого шампанского. Мне и в глотку-то оно не идет. "Все, — говорит. — Только не звони". Ну и все. Я первые дни с ума сходил. А потом… Да нет, и сейчас иногда так станет… Нет, все верно — на кой дьявол я ей такой? Я ей не соответствую. Но ты понимаешь, она же как кусок природы! Вот ты меня сколько знаешь — ты помнишь, чтоб я так вот сидел и кишки наизнанку выворачивал? Банальная история, конечно. Помнишь, фильм был "Осенний марафон"? Ну вот… Я думаю: ну а скажи она мне, к примеру, что ребенка ждет? Ну вот что бы я сделал? Думаешь, я знаю?.. Значит, не любил я ее, что ли?.. Значит, я вообще не умею, понимаешь. Я ж тебе говорю — все заменители какие-то: жалость, привычка, инерция, страх, главное. И вообще, парню моему уже девчонки по телефону звонят. А мы уже с тобой ребята подержанные, мы уже и должны мозгами жить, что ли?.. Ну вот я сделал все мозгами. И кому лучше от этого? Моей? Ну, может быть, хотя она мне этого никогда не простит внутри. Не покажет, а не простит… Парень вырастет. А она? Она выживет, конечно, она мне так и говорила: делай как хочешь, выживу! Хорошее слово… Ну а ты-то сам? У тебя вроде тоже одна жизнь!.. Вот я думаю — взять и позвонить! И что? Все снова?.. И потом — пошлет она меня… А может, и нет… А может, я позвоню, а она мне: я замужем. Ну и правильно… Я тебе говорю: неправильно все. Я бы ввел двоеженство. Ну почему двоих нельзя любить-то? Сделать все законно, де-юре. Ну, может, госпошлину брать за это. И чтоб аморалку не шили. Раз всех устраивает. Смеешься… А ничего смешного нет… Я ее во сне через день вижу, пигалицу эту чертову… Ну правильно, правильно, время лечит, и все такое. Ну и вылечит — и до конца что? Тишь болотная… В общем, я тебе так скажу: не дай тебе бог… А к двоеженству придут, я тебе точно говорю. Другого выхода нету… То есть я не вижу… Вот возьму — позвоню… Да ладно, шучу… Не позвоню, наверное… Давай допивай! Пойдем… Нет, я не буду больше… И так боюсь, гаишник остановит. У них там как раз возле нашего дома пост, ты же знаешь…

2

…Нет, мать у меня, конечно, — в цирк не надо ходить! "Иди, — говорит, — к юристу, пусть посоветует". Я ей говорю: "Мне главное, чтоб ты перестала советы давать". И сестрица тоже: "Я говорила, я предупреждала. Ну вот и получила. За что боролась, на то и напоролась…" Обе до смерти надоели. Мать прямо с утра начинает причитать: "Что теперь будет, что теперь будет". Я ей говорю: "Что будет-то? Что со мной будет, с тобой два раза было: нас у тебя две дочки. А сколько еще могло быть, я у тебя не спрашиваю". Я ей сказала — она мне по морде. "Дура! Ты не понимаешь! Это так опасно — особенно первый раз!.." Опасно… Первый раз все опасно. Гагарину вон тоже опасно было, он же полетел!.. Значит, хотел очень. А когда хочешь, про опасность не думаешь. А сестрица: "Сама виновата, доигралась! Ты знала, что у него семья!" Ну и что? Ну и знала. Сама бы помолчала лучше насчет семьи. Я тебя, по-моему, не спрашиваю, с кем ты на лыжах катаешься, когда Колька в плаванье. Семья… Банально до ужаса. Как в телевизионных фильмах: она его любит, а у него семья. Ну, знала, знала я, что семья у него. А если я его люблю?.. От матери умрешь. "Ты, — говорит, — ему на работу сообщи. Пускай они меры к нему примут". Я говорю: ага, я сообщу, они меры примут — и у меня это пройдет. Я говорю: и не смей его подлецом называть! Я говорю: что ты вообще понимаешь? Что ты в людях-то понимаешь? Кого ты видала в жизни-то в своей, кроме нашего папочки? Ну и молчи… "Подлец". А что он подлого сделал? Он что, меня обманом заманил? Он мне что, соврал что-нибудь? Я говорю: тебя же, я знаю, только одно волнует. Так ты не бойся, у нас сейчас не каменный век. Сейчас это — на раз. Да-да, за что боролась, на то и напоролась. И не жалею ни капельки. Потому что у меня, по крайней мере, такое было, что вам и не понять никогда… Да за один тот день, когда мы на машине… Он же водит как бог… Дождина жуткий, дороги вообще не видно, а мы идем — сто. У него одна рука на баранке, другая у меня на плече. И музыку включил… И смеется: "Сладкая жизнь мелкой буржуазии". Здорово! Чуть не убились… А тот день, когда на пляже… Такое место нашли полжизни! Солнце, песок и, главное, никого! И мы рядом лежим, и он мне что-то рассказывает. Говорит, говорит… А я лежу, глаза закрыла — ничего не понимаю, что он говорит, и мыслей никаких в голове. Только — что рядом, и все… Один такой день и был… Нет, конечно, были… Но такой — один… Самое смешное, я, в общем, всегда знала, что так будет. Я же видела все время, как он мучается. Он потому что очень человек честный, он ужасно порядочный. Я и не встречала таких. Он врать совершенно не мог. Ну а тут он все время мучился, потому что все время приходилось врать. Ему же все время надо было оттуда ко мне уходить — и там врать. А потом от меня уходить. Ну, мне-то он не врал, но ему казалось, что и мне он тоже врет. В общем, смех. Как в кино в этом — "Осенний марафон". Мы вместе смотрели. Смешной фильм, хороший. Но я ему сказала: чего ты мучаешься? Я тебя люблю. Мне от тебя не надо ничего. Вру, конечно. Мне его ужасно хотелось вырвать оттуда, я б, наверное, даже и смогла. Только он бы потом мучился… А может, и не смогла бы… А он, смешной, господи… "Я, — говорит, — без тебя не могу!.. Но понимаешь…" Да молчи, говорю, дурачок, понимаю… Ну, в общем, вот так… Ну а тогда он пришел, еще ничего не сказал, я поняла: все. Он там что-то начал, что-то хотел объяснить… Глупый, конечно. Хотя ему тоже несладко было… Ну я говорю: "Так! Шампанского сюда! Прощальный банкет!.." Потом заорала чего-то, как дура, вся в соплях… Потом ничего, шампанского выпили… Ну, первое время, конечно, каждую ночь подушку — насквозь, это уж как положено. Потом нормально… Сестрица только достает все время: "А может, оставишь?" А мать тут же: "Оставишь! А кто же ее с ребенком-то?" Вот дуры, ей-богу… А вот интересно, что бы он сделал, если б узнал? Ага, взять позвонить его жене: так, мол, и так, хочу поделиться большой радостью. Как посоветуете назвать?.. Смех, конечно… Нет, вот интересно, что когда у других — так вроде до чего банально, а когда это с тобой… Ну ладно, за что боролась… Значит, ему так надо было. Значит, так должно было быть… А мать с сестрой, конечно… Жалко их обеих, между прочим, я все равно счастливей их, сестрица-то мне, точно, даже завидует… Да ничего, выживу, господи, о чем речь… А захочу оставлю, и все… Сидит сейчас дома у себя небось… Решил он! Ну, ну, тихо… Все нормально… И чтоб не приставали ко мне больше с этим… У нас это на раз. У нас не Италия какая-нибудь. Это там, говорят, папа против… Только бы он не позвонил… Только не надо звонить мне… Только без глупостей…

 

Сюжет

— Ты не муж!

Логично. Раз я не желаю стоять как идиот в этой проклятой очереди, значит, не муж. У нас с ней уже давно все логично.

— Возможно, — достойно отвечаю я. — Хватит того, что ты моя жена.

— Словоблудие! — кричит она. — Ты посмотри, тут уже не повернуться!

— А ты поизящней, — бормочу я, отводя глаза от пустых бутылок, занимающих полкухни. — И вообще, дай спокойно поработать.

— "Поработать", — с невыразимым презрением произносит она.

Хлопает входная дверь. Я остаюсь один.

Сажусь за письменный стол. Чистый лист бумаги, вставленный в машинку, — мучительное зрелище. Говорят — сюжет. А что сюжет, когда его потом надо на бумагу… С бутылками, кстати, надо что-то делать. Но вот так взять и сбить человеку рабочее настроение? Да, со всем этим надо что-то делать…

Я долго смотрю на машинку. Потом решаюсь, кладу пальцы на клавиши и…

Звонок…

Открываю.

Яйцеподобная лысая башка на длинной нечистой шее, в круглых очках поблескивают пьяные глазки, рот растягивает сладчайшая улыбка — все это вырастает из невозможного цвета и помятости пиджака, под которым расхристанная рубашка с болтающейся пуговкой, — все это размахивает руками, сопит, кланяется, словом, выражает мне нежнейшие чувства любви и преданности.

Сосед в субботнее утро.

— Ми-шень-ка! — Соседа качает ко мне, и известный запах объясняет его радужное настроение. — Мишенька! Вы благороднейший человек!..

Так, ясно. Раз "благороднейший" — значит, три рубля. Если "надо бы выручить", то рваненький. А "благороднейший" — нет, не меньше трешки. Откуда это у него? Нет, что я благороднейший, это как раз понятно — не отказываю, а вот откуда у него этот слог? Прямо какой-то чеховский приказчик, ей-богу.

— А супруга дома? — Сосед проникает с лестничной площадки в коридор. — Ирочка — благороднейшая женщина! — Тут он показывает мне три узловатых пальца и подмигивает. — Не извольте беспокоиться! В среду ав-вансик, все возверну в лучшем — ик! — виде…

Лысое яйцо на вертлявой шее озирается по сторонам.

— Супруги-то нету?.. Ай-ай-ай, Мишенька, ай, шалун! Ха-ха-ха!.. А моя-то стерва… — Тут изыски ему изменяют, тут он прост, как семейная доля. — Стерва-то моя, Мишенька, — он плаксиво кривит губы, — она ж меня била!.. Била же!..

Впрочем, тут же опять источает радостную улыбку, и, пока я достаю трешку, он уже просочился на кухню.

— Ай, по-соседски! — Он кошачьим движением хватает зелененькую. — Ай как славно-то! Не извольте беспокоиться!..

Я заверяю, что не изволю, и уже собираюсь выпроводить, но тут взгляд его падает на пустые бутылки. Сосед смолкает и сопит, слегка покачиваясь. Горный орел завис над добычей.

— Бутылочки, — нежно произносит он. — Ай-ай-ай!.. Все пишете, Мишенька, все пишете… Благороднейшее… И молочные тоже!.. А вот сейчас… Как сосед — соседу… В знак уважения… Сейчас ты мне рюкзачок!..

От возбуждения он даже пританцовывает. Я несу рюкзак, очень в душе довольный. (Сосед — влиятельный человек в торговом центре, где выступает то дворником, то подсобником, то кем-то еще. Так что неудобства я не испытываю. К тому же я предвкушаю ее реакцию, когда она увидит, что бутылок нет. И свое холодное достоинство: "В угоду твоим прихотям я должен жертвовать работой, в то время как ты…" И т. д.)

Сосед, сидя на корточках, причмокивая, сопя, приговаривая, запихивает бутылки в рюкзак и еще в две сетки — я действительно поднакопил… Лысое яйцо покрывается капельками пота. Навьючив на себя рюкзак, взяв в руки сетки, он какой-то извивающейся, неверной походкой движется к выходу.

— Не извольте беспокоиться, — заверяет он меня еще раз.

Я опять даю ответные заверения, хотя неясное сомнение закрадывается мне в душу.

— Сейчас мы Генке… Натюрлих… Безо всякой очереди. — Голубой глаз подмигивает. — По-соседски…

Он с трудом переступает через порог, выходит на лестницу. Бутылки нестройно звякают.

— А уж за уважение-то рублик, это уж конечно, — бормочет он, подходя к ступенькам. — Это уж как вы благороднейший…

Я закрываю дверь. В сущности, славный мужик. Ну, позволяет себе, но ведь никогда никакого хамства. Откуда у нас вообще это право — сверху вниз? Что я о нем знаю? А сам-то, ты-то кто такой со своим снобизмом?..

С вялым самобичеванием нравственного порядка иду к письменному столу. Сажусь. Подношу пальцы к клавишам.

Грохот горного обвала раздается на лестнице. Невообразимый грохот и звон. Холодея, вскакиваю и выбегаю на лестницу.

Лестничным маршем ниже, среди неимоверной груды битого стекла, сидит горный орел, очумело вращая головой. Низвергнутый демон Врубеля — но живой. В руке он держит единственную уцелевшую баночку из-под майонеза. Увидев меня, демон, звеня осколками, поднимается и глядит с большим недоумением.

— По-соседски, — произносит он неуверенно, топчась на битом стекле. Но тут же приободряется. — Сейчас, Генке без очереди… Генка — благороднейший человек…

Он делает попытку продолжить спуск по лестнице. Я догоняю его, отбираю сетки и рюкзак, в котором не осталось ни одной целой посудины, собираю в кучу стекло, в три приема выношу на помойку.

…Когда она приходит домой, я сижу за письменным столом.

— Неужели?! — Ирония, удивление и торжество звучат в ее голосе. — И не переломился?

— Не переломился, — честно говорю я.

— А как же очередь?

— Я без очереди, — сухо отвечаю я. — Сосед помог.

— Благородный человек, — замечает она. — И на сколько же там было?

Выхода у меня нет.

— Черт возьми! — взрываюсь я. — Мне в этом доме дадут когда-нибудь работать не отвлекаясь? У меня тут не болванки!.. Я пишу!

Она хлопает дверью.

Я поворачиваюсь и смотрю в окно. По двору слегка покачиваюшейся походкой движется куда-то мой сосед. На лице его блуждает улыбка. В руке майонезная баночка.

Еще один сюжет…

 

Везучая

Подумать только! Они его осуждают! Говорят, как он мог с тобой так поступить? Как ты могла быть такой дурой?

Сами они дураки! Они дураки, а он — умница. Я сразу, как мы познакомились, поняла, какой он способный: и читал, и писал, и расписывался. Но со мной он не расписался. Он сказал, что расписка любви не заменяет. И правильно! Что, нет, что ли? А меня он всегда любил. И все делал, что я ни попрошу. Я ему говорю:

— Леша! Иди учиться!

Ну, он и пошел. Только, конечно, условие поставил, что тогда с работы уйдет. Ну и правильно! Его в вечерней школе всем в пример ставили, как он хорошо работу с учебой совмещает. А после школы он дальше пошел, в институт. Потому что его к знаниям уже сильно тянуло, а работать он уже не хотел. И правильно! Что ж он, двужильный, что ли? И потом, я же сверхурочно взяла, неужели ж нам не хватало? Всегда нам хватало, особенно на него.

А после института пришел и диплом показывает. Я говорю:

— Леша! А я тебе за это костюм купила.

Он надел, ему так хорошо! Прямо жених! Он говорит:

— Знаешь, по-моему, все-таки пора уже иметь нормальную семью.

Я говорю:

— Лешенька! Я этого давно жду!

Он говорит:

— Вот и чудесно, завтра я тебя с ней и познакомлю.

Ну, я так обрадовалась… Потому что она такая начитанная, на рояле играет… А на свадьбе-то он меня сразу не узнал, потому что я на каблуках была. А потом узнал, говорит:

— Знаешь, тебе тоже пора… В жизни надо вовремя определяться!

Как он это сказал, у меня на него прямо глаза открылись: как он все правильно понимает! Действительно, думаю, пора!

И мне тут как раз очень Жора помог. Прямо очень. Потому что он наоборот мне сказал, что любовь без расписки — это не любовь. И тут же расписался. И не только расписался, но и прописался. И правильно. Мне ведь как раз квартиру дали. Вот он меня так сильно и полюбил. Полюбил и прописался, чтоб найти в моей квартире счастье, а его самого чтоб не нашли. Потому что его уже искали за то, что он алименты не платит той жене, которая была до меня. Той, что была до нее, он платил, потому что на той он женился по любви, а на этой потому, что уже ничего нельзя было сделатъ.

А все должно быть только по любви. И мы с Жорой все полюбовно решали и расстались полюбовно. В смысле, что квартиру я ему всю оставила. А как же? К нему ведь как раз родственники приехали, чтоб его убить. Потому что это не его родственники, а той жены, которой он не платил. А где же им всем жить? Они ведь Жоре и детей в подарок привезли, про которых он еще не знал.

А я к маме переехала. У нее на двоих — в самый раз. Девять соток и туалет рядом. Выйдешь через двор — и две остановки трамваем.

Вот в трамвае я как раз с Николаем и познакомилась. Мы с ним рядом сидели. Вернее, это я сидела. Он-то лежал. А тут контроль.

— Это, — говорят, — ваш?

Я говорю:

— А что?

— Если, — говорят, — ваш, пусть дышит в сторону и билет покажет!

— А если, — говорю, — не мой?

Они говорят:

— Тогда мы его заберем, потому что остальные тоже отказываются.

Я говорю:

— Вы так и будете везде забирать что плохо лежит? Ну, тут шум, крик, женщины заругались — те, которые еще не замужем, с теми, которые уже…

Ну, я Николая на себе с поля боя вынесла, из общежития выписала и к маме прописала. Прописала и стала его ждать. Потому что его все-таки забрали. Потому что он, оказывается, давно на доске висел: "Они мешают нам жить". Вот его на время и увезли, чтоб не мешал.

Он уехал, а зато Леша приехал. Вернее, пришел. Даже прибежал. Потому что его жена, которая на рояле, выгнала. Потому что он на Шуберта сказал, что это Шопен. И она его выгнала, и он ко мне прибежал, сказать, что все это из-за меня. Я говорю:

— Лешенька, не волнуйся.

И к ней побежала. И ей объяснила, что это все из-за меня, потому что, конечно, мне надо было его музыке учить, а я не учила и вообще на него не так влияла. Ну, они между собой и помирились. Между собой помирились, а со мной поссорились. Ну и правильно, сама виновата…

А тут как раз Николай вернулся, там из него сделали другого человека. Он теперь с сомнительными дружками не водится, а только с такими, у кого никаких сомнений. Вот он мне и говорит:

— А тебе уже пора как-то определяться. Жизнь, говорит, — надо прожить, чтоб не было мучительно больно!

Ой, как он так сказал, я прямо обалдела. Потому что я и сама всегда так думала, только сказать не могла. А вот Коля сказал! Прямо хоть в какую книжку вставляй!

Я ему хотела сказать, как я ему благодарна, но не успела, потому что он от меня ушел вперед, туда, где ему квартиру дали.

А у мамы на его месте теперь дети живут, но не его, а Жорины. Которые отовсюду понаехали, чтоб Жора им помог в жизни. А как он им поможет, когда он тут теперь не живет? Он отсюда переехал, где климат лучше и детей меньше: там от этого какой-то корень растет…

А перед отъездом меня встретил, говорит:

— Тебе как-то надо определяться, а то ни с чем останешься!

Господи, думаю, какая я везучая, что со мной всегда рядом умные люди были! Вот и сейчас. У Жориных детей уже внуки пошли. Один уже творить начал. Я его купаю, а он мне говорит:

— Тебе, бабушка, пора найти свое место в жизни! Время идет!

Господи, думаю. Какой мальчик смышленый! Мне б до этого вовек не додуматься! А он прав. Смышленый мальчик!

 

Полным-полно рыжих

В конце концов, все — в твоих руках.

Или ты смело толкаешь дверь и попадаешь в этот мир, где у тебя появляется шанс стать первым, только первым, самым первым, или остаешься там, на улице, одним из тех, кто не решается рискнуть…

Я был не из тех, кто остается за дверью.

Рыжий был тоже не из тех.

— Будешь играть против меня? — спросил он с усмешкой. — Ну-ну! Попробуй!

Я тоже усмехнулся. Я был не из тех, кто п р о б у е т. Я был из тех, кто побеждает.

Брошен мяч. Белый, прыгучий шарик… Впрочем, нет, это был оранжевый мяч, "адидас". Стадион ревет. Сперва игра у меня не клеится. Рыжий смеется мне в лицо. Ему кажется, что игра уже сделана. Но я беру себя в руки. Я — Большой Майк, Суперзвезда Баскетбольной Площадки, Король Финта и Гений Дриблинга — показываю рыжему, что такое настоящая работа. Я сравниваю счет и на последней секунде в неповторимом прыжке вонзаю в корзину победный мяч.

Стадион неистовствует. Рыжий плачет в раздевалке. У меня нет для него утешений. Побеждает сильнейший — таков закон.

— Ничего, — бормочет рыжий. — Мы поквитаемся.

Я не удостаиваю его ответом.

…Моя рука лежит на ручке управления. Самолет идет на базу. Горючего в баках — на два плевка. И рыжие словно знают об этом. Трое рыжих истребителей против одного.

"Ладно, ребята. Посмотрим. Таких асов, как Коршун Майк, не так уж много в этом небе…"

Одного я убрал сразу — рыжая вспышка, и он исчез. Остались двое.

Они, видно, еще не понимают, с кем их столкнула судьба. Я бросаю машину в вираж, взмываю вверх, "бочка", "горка", "мертвая петля"… Вторая вспышка — и остается один рыжий. Он делает попытку уйти в облака, но я достаю его. Дымный след прочерчивает небо. Как всегда, победа за мной Коршуном Майком, Грозой Воздушном Океана!..

— Все равно, — криво улыбается рыжий, — все равно я тебя сделаю!..

И вот снова рев моторов. Но это не воздух — это земля содрогается от грохота гоночных машин. Автодром. Большие гонки. "Гран-при".

На старте я всегда спокоен. Спокойней всех. Недаром меня зовут Железный Майк — Гонщик Без Нервов.

Ревут моторы. Я иду вторым — рыжий сумел выскочить вперед. Но я спокоен и уверен в себе. Каждую микросекунду ощущаю я своим телом. Последний круг — пора! Я выжимаю из машины все, что можно, и еще столько же. Я поравнялся с рыжим. Я обхожу его! Я иду первым. Теперь все — теперь достать меня сможет только сам дьявол. Пусть теперь бесится рыжий, пусть бе…

Страшный грохот — и все гаснет. Это рыжий, не сумев обойти меня, таранил мою машину.

Теперь уже я говорю:

— Мы сквитаемся, рыжий, мы сведем счеты.

…Это очень просто. Два кольта и две мишени. Каждый служит мишенью для другого. Вот и все. Так выясняют отношения настоящие ковбои, когда дорога слишком узка для двоих.

— Мне кажется, — медленно говорю я, — на свете можно отыскать место, где твое присутствие было бы более желательным.

— Возможно, — цедит рыжий сквозь зубы. — Но это только мое дело!

Взлетают кольты!

Он довольно проворен, этот рыжий. То есть б ы л проворен. Я оказался слишком быстр для него. И слишком точен. Меткий Майк — так меня звали. Меткий Майк — Благородное Сердце Прерий.

— Ну, ребята, — обвожу я взглядом собравшихся зевак. — Кто следующий?

Но желающих нет. И, надвинув шляпу на самый лоб, я выхожу из салуна. Я ухожу, оставляя за собой поверженных врагов, раздавленных конкурентов, уничтоженных соперников.

…Дверь закрывается за мной. В поток прохожих попадаю я, в поток дождя, в поток повседневности. Я поднимаю воротник, твердой рукой достаю сигарету и закуриваю, прищурив верный глаз.

И медленно шагаю по улице, мышцы налиты сталью, взгляд холоден, пульс спокоен и четок. По улице идет Смелый-Быстрый-Меткий-Самый-Первый-В-Мире-Майк.

Он идет, уверенно глядя сквозь дождь, сквозь лица, сквозь витрины…

Вдруг — толчок в грудь.

— Ну куда лезешь-то? — слышу я. — Ну прям нелюди, ей-Богу, прут, не видют! С магазина не вытти!

— Извините, — говорю я.

— Нахал! — извиняет меня тетка. — Глаза разуй!

Я вхожу в магазин. Пельмени, кефир, батон…

Самообслуживание — это очень удобно. Вообще, после того как Нина окончательно ушла к этому своему рыжему, у меня появились новые привязанности — домовая кухня, кафе "Минутка", универсам. И салон игральных автоматов. Мир, полный рыжих. Мир, где неизменно первенствует Великолепный Майк…

— Здравствуйте, Миша, — говорит знакомая кассирша. — Два сорок.

— Здравствуйте, — говорю я, беру сдачу и выхожу на улицу.

 

Дубов

Дубов живет в двухкомнатной квартире. Окна выходят во двор. Двор правильный квадрат, стороны которого образованы пятиэтажными домами. Посередине двора под навесом стоят мусорные баки. Каждое утро приезжает мусоровоз, баки с отходами увозят, на их место с грохотом ставят пустые. Дубов встает рано и, пока жена готовит завтрак, наблюдает за сменой баков. "Вот грохочут!" — думает он. Потом Дубов идет на кухню, включает репродуктор.

"…скошены на 27 миллионах гектар. По-хозяйски готовятся к зиме в колхозах и совхозах Башкирии…"

Дубов слушает и ест жареную картошку с мясом и пьет чай. Позавтракав, отправляется на службу. Работает Дубов в научном институте в должности старшего инженера, хотя высшего образования у него нет.

Придя в отдел, Дубов говорит "Здравствуйте, Алексей Алексеевич" — начальнику и общее "Здрасте" — сослуживцам.

Дубов усаживается за свой стол, проверяет, не запачкалась ли зеленая бумага, приколотая к крышке стола. Потом достает из стола нарукавники, надевает их, вынимает деловые бумаги, карандаши, бритву, резинки — чернильную и простую — и начинает работать.

Работает Дубов размеренно, методично. Начальство хвалит его, правда, редко, но зато никогда не ругает. Однажды Дубова сфотографировали в галстуке и повесили фотографию на Доску почета. Фотография висела год, а потом ее вместе с большинством других сняли и повесили новые.

Сослуживцы относятся к Дубову по-разному, но в целом неплохо.

Сам Дубов делит сотрудников на две категории. Первые — это люди в возрасте, давно тут работают, они никогда не опаздывают, не выпрашивают в долг карандашик или бритву. Другие — в основном молодежь. Любят покурить в коридоре, стоят да анекдоты травят.

В обеденный перерыв Дубов идет в котлетную, что напротив института, съедает котлету и выпивает стакан жидкости под названием кофе с молоком. Потом, если солнышко, стоит на улице с кем-нибудь, например с Петром Петровичем или с Солодовниковым, разговаривает про что-нибудь. А если холодно, то возвращается в отдел, садится за свой стол и до конца обеденного перерыва читает газету. Читает Дубов, начиная с первой страницы. Потом читает вторую, третью и четвертую. Прочитанное запоминает надолго. Наиболее важные международные события обсуждает с сослуживцами. Например, ураган в Японии.

Иногда по отделу проходит сбор денег на подарок кому-нибудь по случаю свадьбы или рождения ребенка. Дубов долго расспрашивает подробности, изучает список сотрудников, которые уже внесли, вносит тоже и при этом как-нибудь шутит. Потом эту шутку несколько раз повторяет с удовольствием.

Изредка Дубова выбирают — страхделегатом, или профоргом, или ответственным за ДНД. Тогда Дубов становится беспокойнее, говорит громче, острее реагирует на безалаберность молодежи. Потом срок его полномочий кончается, и все входит в норму.

Перед концом рабочего дня Дубов снимает нарукавники, идет в туалет, моет руки с мылом, возвращается в отдел, убирает бумаги в стол, говорит начальнику: "До свиданья, Алексей Алексеевич", — и сотрудникам: "Будьте здоровы", — и выходит на улицу. Если утром жена велела, то заходит в магазин, а если нет — садится в автобус, едет прямо домой.

Дома Дубов обедает — уже по-настоящему: первое, второе, третье. Пообедав, ложится на кушетку и часок спит. Проснувшись, разговаривает с женой. Обсуждает с ней события на своей работе и на ее работе. Потом обсуждает прочитанные в газете международные новости. В кино Дубов ходит нечасто. Попадает обыкновенно на индийские двухсерийные фильмы. Зато смотрит много телевизионных передач. Особенно нравится ему развлекательная программа "А ну-ка, девушки!" Дубов выбирает себе какую-нибудь девушку и за нее болеет.

Из книг Дубов предпочитает военные мемуары. Читает их медленно, тщательно. Потом обсуждает с женой.

На праздники и дни рождения к Дубовым приходят гости. В основном родственники жены. У самого Дубова родственников нет. Детей у них с женой тоже нет. Раньше Дубов жалел, а теперь уже не жалеет.

Гости садятся за стол, едят селедку, салат, соленые грибы, пьют водку, а женщины портвейн, а по телевизору идет "Огонек". Дубов пьет в меру, выпив, веселеет, говорит про политику. Потом вспоминает анекдот, который услыхал на работе. Рассказывает долго, конец перевирает. Потом объясняет смысл анекдота, несколько раз повторяет, смеется. Потом обсуждает последний фильм, что они с женой смотрели. Говорит, что артисты понравились и режиссер вообще хороший. И музыка хорошая. А фильм — так себе. Ни к чему две серии. Лучше бы одна, а то больно долго… Потом разговор переходит на то, что нет порядка. С этим все соглашаются, принимаются рассказывать, где именно нет порядка.

— Захожу вчера в магазин… — начинает родственница жены.

Все слушают, кивают, соглашаются. Дубов тоже кивает. Потом кто-то опять говорит:

— А я вчера прихожу…

И опять все кивают, сочувствуют.

Потом разговор заходит о зарплате. Начинают вспоминать, кого из знакомых повысили, кто много получает, кто по справедливости, а кто зря. Про это говорят долго, до чая.

Во время чая говорят про разное, касаются жилищного вопроса. Кто в кооператив вступил, кто менять собирается. Начинают спорить, какой район в городе лучше. Спорят долго, но потом кто-то скажет: "Всяк кулик свое болото хвалит", и с этим все согласятся.

Потом гости уходят. Дубов помогает жене унести в кухню посуду. Потом, сопя, раздевается, заводит будильник, залезает в постель.

— Хорошие люди, — говорит ему жена про гостей.

Дубов уже не слышит — спит.

Сначала ему ничего не снится. А потом опять возникает тот сон. Война, и он бежит, и в него стреляют, и он кричит, и в него опять стреляют, и он умирает, а потом появляется дикторша Центрального телевидения, и у нее лицо Лиды, когда она еще не была женой Дубова, и она улыбается и машет Дубову, и он к ней идет, идет, а ее уже нет, а он включает телевизор, а телевизор не работает, но он точно знает, что там, за экраном, Лида, и он стучит по экрану, только это уже не экран, а дверь, и она не открывается, а он все стучит, стучит, стучит, а она не открывается…

Утром Дубов просыпается и некоторое время лежит с открытыми глазами.

Жена говорит ему:

— Ты все же лишнего вчера выпил. Уж и кричал во сне, и ворочался. Что снилось-то?

Она идет готовить завтрак.

Дубов встает, подходит к окну. Что-то смутно беспокоит его, что-то такое вроде вспомнить надо, что ли? Только что вспомнить? Про него самого или про что-то другое? Стоит Дубов, смотрит в окно. "Вот грохочут", отмечает машинально.

— Ты что? — Жена заглядывает в комнату. — Опоздаешь!

Дубов вздрагивает, отходит от окна, идет на кухню.

"…Дополнительные обязательства приняли на себя труженики рыбохозяйственных предприятий области…"

Дубов сидит, ест. Сперва не слушает, думает о чем-то. Потом начинает слушать.

 

Фиеста

— Входите скорей, Оленька!.. Осторожно, здесь тумбочка. Захлопните дверь… Ну вот, вот мы и одни!.. Какое счастье иметь друзей с квартирами… Давайте ваш плащ, снимайте туфли, надевайте тапочки… Я не форсирую?.. Просто у них пол намазан. Сейчас мы будем пить вино, слушать музыку… Имеют право два человека на маленький праздник?.. Где-то здесь у него пластинки… Так, выбирайте. Скрябин или Гайдн? Правильно, мне тоже больше Пугачева. Сейчас мы будем пить! Рислинг венгерский… Любите? А я боялся… Симпатичный? Кто? А, это хозяин дома. В жизни он хуже… Кстати, я должен ему сейчас… Буквально минуту…

— Алло! Это ты? Это я… Да… Да… Еще нет… Не твое дело… Оставлю под половиком…

— Оленька, извините, теперь все. Штопора нет — я протолкнул. Давайте за вас!.. Знаете, я так давно хочу вам сказать… Вы… Я так люблю… Ваш почерк на машинке… Я, когда читаю, ничего не соображаю, все мысли о вас… Вчера дошло до того, что я забыл подшить копию к делу! Представляете?! Кстати, пока я вспомнил… Буквально минуту…

— Алло! Дайте пятый. Алло, это ты? Это я. Слушай меня внимательно: бегом беги в ППО, возьми у них наш ТРП и там, где у нас стоит один и семь, поставь сто один и восемь… Больше не надо, будет подозрительно…

— Оленька, извините… Эта работа… Сумасшедший дом. Еще рислинга?.. Давайте за Венгрию! Вы не были? Оленька, это что-то… Будапешт! Это какая-то сказка, можно сойти с ума. Говорят… Нет, мы бы поехали с вами в Испанию! Помните, у Хемингуэя? Они там убивают быка на корриде и посвящают его своей даме. Интересно, да? Когда в мире так с мясом… Шучу! Я бы посвятил своего быка вам! Кстати, хотите есть? Он сказал — сырок кисломолочный… Вам смешно… Неудобно? А вы на диван — прямо с ногами… Я не форсирую?.. И вот думаешь: взять — и на самолет, где ничего — ни работы, ни этих рож, ни машин… И не думать ни о чем… Кстати, пока не забыл… Буквально два слова…

— Алло! Это вы? Это я. Узнали?.. Ну, помните, я к вам приходил? Такой еще — в пиджаке?.. В пиджаке и фары вдребезги… Уже сделали?! Только левую? А правую… Как это — еще столько же?! Вы что? Вы думаете, я их печатаю? Да нет, да я… Да я не отказываюсь… Это вам спасибо… И пожалуйста… И извините…

— Представляете, Оля? Фары для "Запорожца", а унижаешься, как из-за "Мерседеса"… Боже мой, о чем я? Вы здесь, вы на меня смотрите, а я с какой-то ерундой… Вы знаете, когда вы рядом, я чувствую, что я еще многое могу! Вот как в том фильме… Помните, когда он — раджа, а у нее мать парализована. И отец… А сестра немая… Но потом у них все поправляются, и они уходят вдвоем… Идут, идут… Помните? Вам не жарко? Вы так раскраснелись — снимите кофточку… Я не форсирую? Даже наоборот?.. Ну, тогда сейчас мы возьмем — и перевернем Пугачеву!.. Куда вы? А… Там нижний выключатель… Я пока один звонок…

— Алло! Это я. Мама, перестаньте кутать ребенка! А я говорю, перестаньте кутать! Да, я считаю, достаточно двух пальто. Надо закалять!.. То, что вы просили, я купил. Нет, по девяносто не было. Я вам дома объясню, почему не привезли!..

— Оленька, вы уже?.. Интересно все-таки, правда? Ведь вас могли распределить в другое место… В другой город… И мы бы никогда — даже страшно подумать… Вы так смотрите… Как будто ждете, что я вам должен что-то сказать, да? Не сказать?.. Давайте еще рислинга — за то, что мы все-таки можем вот так — и все! А? Своеобразный у этого рислинга букет, да?.. На валерьянку?.. Вы сегодня злая… Кстати, пока я вспомнил, минутку…

— Алло! Аптека? Скажите, вы не получили такое средство… Оно по лицензии. Такое в капсулах… А в таблетках есть? А в порошках?.. А валерьянка?.. А горчичники?.. А что есть? Лотерейный билет?.. Горчицей намазать…

— А здорово у нас, Оля? Чего надо — никогда нет… Господи, что я несу? Вы знаете — я раньше не видел снов, никогда. А тут мне приснилось, что все хорошо, представляете? И главное — никто не видит!.. И я иду с вами, и мне хочется говорить вам какие-то глупости… Так и делаю. Вы сегодня злая… Вам на диване неудобно, да?.. В кресле лучше… Хотите еще рислинга? Дрянь, да?.. Вы правы… Такое продают… Кстати, буквально минутку. Это действительно важно…

— Алло! Это вы? Так вот: я вам давно хотел сказать, что я на вас плевал, плюю и буду плевать всегда. Как — куда? Это Смирнов? Морг?.. Извините, я думал, это Смирнов… Вот телефон работает, да?

— Все, Оленька, теперь все… У вас сейчас такие глаза… Польские тени… А глаза?.. А почему вы в кофточке? Вам дует? Я ему сделаю втык ключи дает, а щели не заделаны!.. А хотите, мы сейчас с вами… А почему вы уже в плаще? Оленька, подождите, я идиот! Нет, идиот! Нет, идиот! Хотите, я дам себе по морде?.. У вас тушь потекла… Почему не провожать?.. Оля!.. Зачем же так… Зачем так хлопать дверью?..

Так… Допьем эту гадость — на брудершафт… Где тут был сырок?.. А эта все поет…

— Алло, дайте пятый. Алло, это я. В ППО был? Послали? Ладно, скажи им, он пошел…

— Алло, девушка, скажите, какой код звонить в Испанию? Как вы сказали? Ноль три?.. Ну правильно…

— Алло? Шестнадцать часов сорок минут. Правильно… Шестнадцать часов, сорок одна минута… Вот время летит, а?

 

Ступеньки

Счас, мужики, счас… Счас все нормально будет… Счас мы ко мне сходим, у Нюрки моей десятку возьмем — и нам будет хорошо… Даже еще лучше… Коля! Это уже какой этаж?..

Ч-ш-ш-ш! Мужики! Ч-ш-ш! Тихо! Это уже моя дверь, понял! Видал, на двери слово нацарапано? Буквы узнаешь? Вот, значит, моя дверь… Ч-ш-ш! Мужики. Пока я открываю, ложись отдыхай! У кого голова болит, об ступеньки потри — они холодные…

Счас, мужики, счас… Чего-то замочная скважина на ключ не надевается… Ни одна, ни другая… Откуда их тут столько?

Ладно, черт с ними, счас Нюрку позовем. Потрясающая баба, мужики! Двадцать лет живем — ни разу участкового не вызывала. Он сам приходил… Нюра! Ч-ш-ш, мужики! Ч-ш-ш-ш! Счас я ее подготовлю… Нюра! Че у тебя там булькает? А? Чем, говорю, занимаешься в настоящее время?! Мужики, слышь, она стирает… Ну молодец, отдыхай! Нюра! Мы тут с товарищами собрались… Под дверями… На мальчишник… Слышь, Нюр, дай десять рублей! Десятку дай, слышь? Мужики, как я ей про десятку говорю, так у ей слух отказывает… Счас вот я дверь-то открою — у тебя и зрение откажет! Нюра! Последний раз объясняю: дай десятку в пинжаке! Что?! Что сказала? А ну еще повтори! Все. Больше не повторяй… Я понял… Иди, булькай дальше… Сына моего позови! Митяню!

Слышь, мужики! Счас пацан мой придет! Вот такой пацан, мужики! Третий год в пятом классе! Усидчивый!..

Митяня, это ты? Митяня, это я… Мужики, это Митяня… Митяня! Чем занимаешься в настоящее время? А? Уроки! Молодец! Папа твой учился, человеком стал… Митяня, в школе все нормально? Вызывали? Меня?!! Ну вот, мужики, значит, нормально… По французскому за произношение двойка… Ну, скажи француженке, пусть меня ожидает. Скажи, папа придет, он тебе произнесет по-французски… Ты, скажи, со своих очков выпрыгнешь…

Слышь, Митяня, сходи к деду своему, возьми у него десять рублей. У него в пинжаке, в тряпочку завернуто… Скажи, у вас в живом уголке ежик голодный, ему булочку купить надо… Что?! Ты какое слово папе сказал?! Это что, тоже по-французски? Ладно, не переводи, тут народ языки знает… Деда сюда самого позови! Пусть сюда ползет, одуванчик лысый…

Мужики, не волнуйся, лежи пока… Счас дед пришлепает, папаша Нюркин… Вот такой дед, мужики! Ничего не соображает… Во — слышь, шуршит уже по коридору… Значит, минут через двадцать будет здесь… Давай шевели коленками, кузнечик старый! Там в коридоре веник стоит, гляди не убейся!..

Дед, а дед! Чем занимаешься в настоящее время? Дай десятку! Тут у людей со здоровьем плохо! На тетрациклин не хватает! Слышь, мужики, он про десятку тоже не слышит! Дед! Приставь ухо к скважине! Ты что приставил?! Я сказал — ухо приставь!

Вот я на тебя счас через щелку дуну — и кончисся, мотылек беззубый! Ну семейка, да, мужики? Дед! Бабку давай сюда! Нахлебницу собесовскую! Что?! Слышь, мужики! Он говорит, она к парикмахеру ушла! У ее волосы слишком пышные! Понял, четыре волоса — и все пышные! Дед, давно она ушла? Что? Слышь, мужики, он говорит, она от него в тридцать шестом ушла… К парикмахеру… Дед! Ты зачем напился?! Какой ты пример ребенку подаешь?! То-то я думаю, что это у мальчика с французским плохо…

Все, дед! Давай Нюрку обратно! Официально ставлю вопрос: гоните десятку! А то тут народ уже расползается! Что?!

Слышь, мужики, она говорит, уже своему мужику дала… Нюра! Ты кого себе завела? Митяня, сынок! Скажи, кто к твоей мамане ходит? Мужики, он говорит, к ней его папа ходит… Мальчику двенадцать лет, но они его, видать, тоже напоили… Он уже не соображает, как его зовут… Митяня! Как тебя зовут?! Шурик??? Ну вот, мужики, я ж говорил… Шурик! А я тогда чей папа?! Мужики… Слышь, мужики, они говорят, я папа выше этажом… Ну, все ясно, мужики, все ясно… Мы с курса сбились… Слово на дверях сбило. Я его на каждом этаже писал, для ориентира…

Ну ничего, мужики, ничего… Давай выше этажом… Счас поднимемся Нюрка нам сделает… И все отлично будет… Даже еще лучше…

 

Случайные встречи

…Нет, конечно, я понимаю, случайные связи — это вообще… Конечно. Но так случайно получилось…

Потому что я тогда утром смотрю — а он ушел. То есть ничего такого ни скандала, ни разрыва… Ушел и все… Нет, так он хороший был. В смысле — неплохой. В смысле — бывают хуже, но я не встречала… И лучше не встречала. В общем, такой, знаете, брови, плечи… Ну вот, а лица не вспомнить. Цепляется что-то в памяти, но не то… Потому что это уже когда было-то… Уже и Коля у меня в школу ходит…

Вот. А тут вдруг — этот звонок. И голос такой. Наверное, не туда попал.

Говорит:

— А давайте в кино встретимся?

Я говорю:

— Я с незнакомыми не встречаюсь.

Он говорит:

— Ладно, только не опаздывайте…

И вот мы рядом сидим, и фильм такой — музыка, и лошади, и все цветное… И я на экран смотрю и вижу, как он мою руку гладит…

А свет зажгли, он говорит;

— Мне фильм ничего, а вам?

Я говорю:

— Ничего, а вам?

Он говорит:

— Почему? По-моему, ничего…

А оба мы фильма-то и не видели…

Он говорит:

— Я вас провожу?

Я говорю:

— Ни в коем случае!

Он говорит:

— Вот и чудесно…

И вот мы идем, идем… И улица, и музыка, и все цветное… и вот мы у подъезда моего стоим, он мою руку держит… А он милый такой — брови, плечи… Только замерз. Надо было, наверное, его к себе пригласить, да как-то, знаете…

Он говорит:

— Как у вас уютно!..

И вот мы сидим, у него вино случайно… И смех, и глаза такие… И пальцы горячие… И смотрю — а лицо такое знакомое — смутно-смутно… И вижу, он в памяти тоже что-то нащупывает…

Говорит:

— А вас что, муж бросил?

Я говорю:

— Нет, ушел. А вас?

Он говорит:

— Нет, я сам ушел.

Я говорю:

— Может, еще все хорошо будет.

Он говорит:

— Поздно уже…

А когда спит, он во сне такой беззащитный…

А утром смотрю — а он ушел. Только паспорт оставил, случайно.

Разглядывать чужое как-то, знаете… Смотрю — а мы однофамильцы! А в паспорт карточка вложена: мальчик. Смотрю, на Кольку моего похож — ну близнец прямо! И на него похож… А самое-то смешное — он и прописан по моему адресу!

Надо ему туда письмо написать.

Придет за паспортом — вот посмеемся!

Если, конечно, письмо дойдет…

 

Сосед пропеллера

Написал я стихотворение — про зиму:

И отнес в редакцию. Ну, редактор, наверное, побоялся мне сразу сказать, что стихи хорошие, чтоб я не возгордился. И говорит:

— Стихи у вас, как бы это сказать… искренние… Но недоработанные. От такого мастера хотелось бы чего-то большего.

Я говорю:

— Большего? А чего большего? Вы скажите!

Он говорит:

— Ну, рифмы хотелось бы посвежее… И вообще, колорит…

Ну, я-то понимаю, что стихи ему и так нравятся, просто характер выдерживает. Ладно, говорю. Сделаем с колоритом, мы не гордые. Поработал над стихом где-то с неделю. Принес:

Редактор долго молчал. Я уж подумал, от восторга голоса лишился.

— Ну? — говорю. — Как?

— Потрясающе, — говорит.

Я говорю:

— Правда?

— Да что вы! — говорит. — Особенно вот это: "поезжая — закусил". Просто руки чешутся… Поскорей напечатать… Только, понимаете, какая штука…

— Какая еще? — говорю.

Он говорит:

— Да вот зима-то кончается… Может, вы нам что-нибудь к весне напишете? Скажем, к Восьмому марта?

Я три недели из дому не выходил — сочинял стихи. Весенние:

Ну, пошел к редактору — прочитал. Смотрю, он от восхищения побледнел. За сердце держится. Я говорю:

— Я тут на всякий случай еще про лето сделал:

Ну, думаю, все. Не отвертится. А он глаза закатил, губы трясутся.

— Гениально, — говорит. — Можно, оказывается, и в кустах… В общем, я бы хоть сейчас — в набор… Только на этот раз у нас уже стихов полный комплект… А вот на будущий…

И мне подмигивает.

Ну мне, конечно, обидно, но, с другой стороны, его тоже надо понять. Журнал не резиновый. Нас, поэтов, будь здоров сколько.

— Ну, смотри, — говорю. — Чтоб на этот раз…

И тоже ему подмигиваю.

Он обрадовался!

— Вот и хорошо, — говорит. — Идите домой, пишите. Как можно больше! И, главное, только к нам больше не ходите. Мы сами к вам придем. Чтоб вам времени не тратить…

И точно: назавтра же и пришли. Ну сам-то редактор не приехал — заместителей прислал. Такие внимательные, здоровые. Все прочитали, что я пишу. Потом со мной насчет поэзии беседовали, спрашивали, как себя чувствую. Потом сказали, надо мне укол сделать — специальный, чтоб писалось лучше. И сделали мне укол. А на другой день приехали за мной на машине и сказали, что надо меня отвезти в дом для творческих работников. Чтоб у меня были уже все условия.

Условия тут, правда, хорошие. Чистота, служащие все в белых халатах. В комнате нас трое творческих работников. Все писатели. Пижамы нам выдали теплые, четыре раза в день кормят. И эти уколы делают, стимулирующие. Все свободное время мы пишем. Работается хорошо. Правда, иногда за стенкой кто-то мешает, кричит целый день, что он пропеллер. Но работа идет, стихи пишу, о природе. Шесть тыщ написал уже. Последнее такое:

 

Что-то происходит

— Слушайте, я с вами хочу поговорить откровенно.

— А что такое? Зачем это?

— Вы на себя в зеркало смотрели?

— Смотрел. И что?

— Давно?

— Когда брился. А что?

— Вы видели, какой у вас вид?

— У меня всегда такой.

— Вот и я говорю. Какой-то такой вид у вас, что, мол, как бы ничего такого, да? Как бы, мол, ничего не происходит, мол, все нормально, да? Вот такой у вас видок!

— Да? А вы думаете, у вас не такой?

— Вот в том-то и дело. Сейчас у всех такой. Хотя все все понимают.

— Что понимают?

— Хватит ваньку валять. Хотели откровенно — давайте откровенно. Один он чувствует. У других тоже есть ощущения.

— Так-так-так! Ну?

— Если б я знал. Но что-то безусловно есть. Что-то происходит. На очереди обратили внимание? Раньше насмерть стояли, до крови рубились боялись, что не достанется. А теперь тихо стало, задумчиво. Инвалида облают — и все. Видно, сомневаться стали, что лучше — чтоб досталось или чтоб никто не завидовал.

— Да-да. Я у ларька был. Ларек! Раньше там удаль была. Раззудись рука! Гайд-парк. А сейчас? Он, где стоит, там тихо оседает — и все.

— Да… Вчера ко мне утром на окно голубь прилетел.

— Ну? Ну?

— Посидел, посидел, нагадил — и улетел.

— Вот! Даже животные чуют. У нас в доме доберман-пинчер живет. Такие глаза, так смотрит! Мол, все понимаю, сказать не могу.

— Ну, что вы хотите? Доберман. Умнейшая порода.

— Да плевать на этого добермана. Вчера я на себя лично сам два часа в трюмо смотрел. Думал по глазам понять, что там у него на душе.

— Ну?

— Да ничего. Все в основном насчет прибавки.

— Можете ему сказать, чтоб зря не волновался.

— Кому?

— Кто в трюмо.

— Ему-то что? Он с той стороны.

— С этой тем более. Вообше, кому нужна эта прибавка? Покруче события есть. Я вот тут газету читал…

— Какую?

— Какая разница?

— Извините.

— Вы помните, писали про отдельный недостаток на фоне достоинств?

— Ну-ну?

— Так вот, его уже исправили, и он стал уже отдельным достоинством на фоне недостатков. Чем все это кончится?

— Ладно. Раз так… Я сперва не хотел, но раз мы так откровенно… Только сугубо…

— Само собой.

— У нас вчера было собрание.

— Ну-ну? Что сказали?

— На собрании — как обычно. Это же собрание. Но после меня один отозвал, завел к себе, дверь на ключ и говорит — а ему можно верить, у него сведения из таких мест!.. И он мне говорит: "Я, — говорит, — другому не могу, но тебе, — говорит, — я могу сказать. Так вот, — говорит, — я тебе прямо говорю: никто ни в чем не уверен. Так что выводы делай сам".

— Кошмар!

— Я пришел домой в таком состоянии!

— Еще бы!

— Чтоб как-то успокоиться, взял книжку…

— Точно, чтение успокаивает.

— При чем здесь чтение? Взял книжку — и в сберкассу. Снял весь вклад, полностью. Потом еще шесть рублей добавил, купил за шесть пятьдесят полусладкое… Хоть немного снял стресс.

— Да-да. Все время что-то, все время что-то. Обратили внимание, машины пошли не наши — с нашими номерами. А наших с ненашими не видно. Какую думаешь покупать? Их или нашу?

— Да какая разница? Я же сказал, я все уже снял с книжки. Вообще, знаете, у меня ощущение, что все эти машины едут в разных направлениях, но в одну сторону.

— Н-да, острое время! Острое!.. С кленов листья опали. Я сам видел! А с елок еще нет!

— У них нет листьев.

— Потому и не опали… Комары улетают. В жаркие края…

— Говорят, вчера электричка пришла вовремя…

— Доигрались…

— А многие, как страусы, прячут голову — и все…

— Да…

— Вот…

— ЦСКА тоже, знаете… Ничего не известно! Такое время!

— Кошмар!

— Не то слово!

— Именно!

— Так что давайте так: если что еще, звоните хоть ночью.

— И вы, и вы. Надо быть в курсе.

— Будем друг друга держаться. Все-таки вместе легче…

 

Оптимистическое

Того нет, этого нет.

То — не достать, это — не купить. А купишь — сломается, сломается не починишь, починишь — выбросишь. Там — обвесили, тут — отравили, здесь — обжулили, и параллельно везде — облаяли.

Одни — заелись, другие — зажрались, остальные — спились. Потом зашились все, но опять развязали, опять спились.

Врут — все, не верит никто, но все равно врут, и никто не верит.

Памятник стоял — снесли. Портрет висел — скинули. Другой повесили он сам упал.

Мужики — хуже баб. Бабы — еще хуже!

Молодежь — сплошь балдеет. Старики несут молодежь, потому что обалдели еще раньше.

Придешь на работу — психушка! Придешь домой — на работе нормально…

Глянешь в газету — глаза на лоб! Поглядишь без газеты — волосы дыбом.

В общем, вообще!..

А тут еще обрадовали, что, оказывается, растет средняя продолжительность этой жизни!

Спасибо, огорчили, что медленно…

 

Начальство и народ

Народ добрый — начальство злое.

Народ умный — начальство тупое.

Народ — честный. Начальство — ворье. Народ ограбили, теперь друг у друга воруют.

Народ — работяга — труженик. У начальства от безделья — жир, на жиру — пролежни.

Народ за правду, а начальству верить можно только на сороковой день. Уж как врут! И кому — своему ж родному народу!

Народ — он вообще, он никогда ничего! А эти постоянно! Его поймаешь, а он опять, еще больше!

Народ — храмы построил, про землю песни сложил. Ай, люли, понимаешь. Ой ты рожь.

А начальство храм порушило, землю заплевало, речку отравило, сидят по кабинетикам, думают, где б еще нагадить.

Народ — одно слово: золотой! Насчет народа вопросов нету. Насчет начальства — есть. Ну откуда у такого народа такое начальство? Прям всплывает и всплывает, и не тонет, и не тонет!

Обидно народу за себя.

 

Одобрям-с!

— Я, местный житель, как и все местные жители…

— Мы, местные жители, как и жители других мест…

— Я, вагоновожатый, как и все вожатые вагонов…

— Мы, бурильщики…

— Мы, носильщики…

— Мы все, как и все остальные…

— Решительно и всемерно…

— Целиком и полностью…

— О Д О Б Р Я М!!!

Одобрям. С большой буквы. Потому что это — не глагол. Это больше чем действие. Это — название эпохи. У людей был Ренессанс. У нас был Одобрям-с.

Он был всеобщим. Он торжествовал в балете и нефтеперегонке, при шитье пеленок и возложении венков. Отеческий Одобрям руководящих сливался с задорным Одобрямом руководимых.

Одобрям был выше чувств и отвергал формальную логику.

Высокие потолки — Одобрям. Низкие потолки — Одобрям. Больше удобрений — Одобрям. Меньше удобрений — больше Одобрям.

Все газеты и журналы из номера в номер публиковали одно и то же: "Дорогая редакция! С глубоким одобрением встретили мы…"

Издать Сыроежкина — Одобрям. Изъять Сыроежкина — бурно Одобрям. Главным в нашем Одобряме было его единогласие и единодушие — причем в обстановке полного единства! Вопрос "Кто воздержался?" вызывал улыбки. Вопрос "Кто против?" считался вообще чем-то из английского юмора. Реакция на вопрос "Кто за?" была похожа на выполнение команды "Руки вверх!".

Снести церковь — Одобрям! Снести тех, кто ее снес, — сердечно Одобрям! Реставрировать и тех и других — Одобрям посмертно!..

Периодически Одобрям ударялся в свою диалектическую противоположность и тогда назывался Осуждам.

Тогда:

— Мы, намотчики…

— Мы, наладчики…

— Мы, профессора…

— Мы, шеф-повара…

— С гневом и негодованием…

— Решительно и сурово…

Узкие брюки — Осуждам. Длинные волосы — Осуждам. Того поэта не читали, но возмущены. Этого химика в глаза не видели, но как он мог?! Пока бросали камни в химика, проходило время, и уже узкие штаны — Одобрям, а Осуждам — широкие. И опять — не поодиночке! Ансамблями, хором, плечом к плечу!

— Как вы считаете?

— Так же!

— Какое ваше мнение?

— Еще более такое же!

Не я сказал — мы сказали. Не я наступил на ногу — мы всем коллективом наступили. Не у меня мнение, не у тебя, даже не у нас… А вообще: "Есть мнение…" Оно есть как бы само, а уже мы, доярки и кочегарки, его Одобрям. Или Осуждам. В общем, Разделям…

Казалось, тренированы, казалось, готовы ко всему. И все же многие не могли предвидеть, что начнется полный Осуждам вчерашнего Одобряма!

И вот вместо тишины — шум! Вместо шума — крик! Там, где раньше уныло скандировали, теперь весело скандалят. Заместитель назвал директора дураком — тот обнял его, как брата…

Согласных больше нет:

— Как вы считаете…

— Не так, как вы!

— Какое ваше мнение…

— Не ваше дело!!

…И это легко понять. Разноголосица радует наш слух после того единогласия, которым у нас называлось бормотание одного на фоне храпа остальных.

Но пора успокоиться. Пора уже радоваться не столько факту крика, сколько его содержанию. И когда кто-то орет, что он думает иначе, надо сперва убедиться, что он вообще думает. Даже отрицательный результат этой проверки пойдет на пользу. Ибо среди множества орущих мы сможем выявить уцелевших после Одобряма думающих. Надо будет попытаться организовать их размножение.

Это долгий путь. Но только таким путем мы, писатели, мы, читатели, мы все — сумеем начать путь к действительно новой эпохе — к эпохе Размышлямса…

Которая одна способна стать эпохой нашего Возрождения.

 

Страшное дело

(Детективный экстракт)

1

На записке было написано: "Получай из-за угла, гадюка!" Записка была приколота ножом. На конце лезвия что-то темнело. Осмотрев нож внимательно, следователь Черненко догадался, что это труп. Экспертиза установила, что при жизни труп был мужским телом без определенных занятий. Рядом лежали еще два тела. Но судебное вскрытие показало, что эти были живые, просто в тот день им выдали аванс.

2

Хорошо в городском парке в мае! Распускаются цветы, листья, девушки!.. По пруду скользят лодки с дружинниками. Но следователя Петра Черненко не радовали сегодня ни весеннее солнце, ни журнал "Крокодил". Черненко задумчиво сидел на свежевыкрашенной скамейке. "Велика роль случайностей в нашей работе, — размышлял он. — Вот будь я хоть чуть-чуть умнее…" Оборвалась еще одна ниточка.

3

— Начнем совещание, товарищи! — сказал руководитель группы Епифанов, не спавший вторые сутки. — Что у тебя, Петя?

— Есть мысли! — соврал Черненко.

— Молодец! — одобрил Епифанов. — И я в молодости тоже бывало…

Черненко покраснел от похвалы.

— А что у вас? — спросил Епифанов высокую, стройную, синеокую, кареглазую, молодую, но уже опытную, на которую все заглядывались, но совершенно напрасно, Беляеву.

— Плохо, — сказала Беляева. — Группа крови не совпадает.

— С чем не совпадает? — спросил Черненко.

— Ни с чем! — сказала Беляева.

— Так, — сказал не спавший четвертые сутки Епифанов, — запутанный клубок получается…

4

В 5 часов 30 минут в районе 46-го километра пустынного шоссе остановился автомобиль "Москвич", номер которого заметить не удалось. Из машины выскочил человек и, воровато озираясь, направился к придорожным кустам.

Через минуту он вернулся, сел за руль, и машина умчалась в неизвестном направлении… Прибывшая на место происшествия оперативная группа обнаружила небольшое алиби…

5

Матерый отброс нашего общества Сидорчук, чтобы заглушить запах перегара, выпил бутылку водки. Затем стал поспешно уничтожать улики — отпечатки пальцев, нож и сожительницу Маньку.

Люто ненавидел Сидорчук нашу жизнь. Милицию ненавидел. Скрипачей ненавидел. Читать не любил. Писал только в лифтах. По почерку его и нашли.

6

— Что ни говори, а шеф — мужик что надо! — сказал Черненко.

— Знаю! — уверенно сказала Беляева.

Вошел не спавший восьмые сутки Епифанов.

— Улик у нас хватает, чтоб доказать все, что нужно, — сказал он. Теперь главное — выяснить: что нужно доказать?

И не спавший третью неделю Епифанов пошел в кабинет начальника управления, не евшего второй год…

 

Двое смотрят телевизор

— О! Видали?!

— Козлы! Играть не могут.

— Да нет, я говорю, видали — цвета? Все-таки цветной — не черно-белый.

— Какой экземпляр. Если как у вас, то да. Такие цвета — в природе не встретишь…

— Говорят, сейчас на подходе новое поколение. Они теперь будут легче, уже и цвет гораздо насыщеннее.

— Еще насыщеннее, чем у этого?

— Никакого сравнения. Они показывали опытный образец. Такой цвет — я просто офонарел.

— Интересно, как вы офонарели, какой цвет у того, если его показывали по этому, где цвет, как у этого?

— О! Гол! Один — ноль в нашу!

— Где в нашу? Забили синие!

— А, я забыл сказать. У меня что-то с настройкой. То, что у меня тут синее, на самом деле красное.

— Так надо вызвать.

— Вызывал. Он сказал, нет смысла чинить. Лучше подождать, пока пойдут эти, нового поколения. Там за образец взяты японские. Но переработаны под наш климат — с целью улучшения качества.

— Качества климата?

— Остроумно. Изображения!

— О! Все! Один — один. Козлы!

— Где один — один? Забил же снова синий!

— Так в свои же ворота.

— Когда это они успели поменяться воротами? Что, уже второй тайм?

— Первый. Это уже другой матч. Они теперь показывают сразу два матча. Так у них остается больше времени для "Новостей". О! Я же говорил — "Новости"! Сейчас "Новости" — это интересно!

— Точно. Сейчас я когда смотрю, во мне буквально вскипает такой интерес! Такая заинтересованность!

— А во мне больше чем интерес. Я себя чувствую гражданином!

— А я?! Я, когда смотрю, иногда даже сам пугаюсь, какой я гражданин. Буквально пугаюсь! Особенно когда про заготовку кормов.

— О! Смотрите — сегодня он в зеленом. Видали? Молодец! Хватит бояться!

— Кто — молодец?

— А вы не видите кто?

— Я вижу. Но я не вижу — где зеленый? Серый, как обычно.

— Настройка. Когда у меня тут серый, значит, на самом деле — зеленый.

— Да? А когда там зеленый, тогда у вас какой? Интересно, какого цвета у вас тут будет зеленый змий? Ха-ха! Синий? Ха-ха-ха! Синий змий!..

— Остроумно… О! Смотрите — свадьба. Опять стали свадьбы с шампанским. А помните, были безалкогольные свадьбы? Кстати, я был — за. А вы?

— Я? Я был сразу за безалкогольный развод… А что это у нее жених такой желтый? От радости?

— Настройка. Сейчас-то он как раз розовый. Это уж потом…

— Да уж… Потом-то уж…

— Скорей бы пошли эти, нового поколения. Никаких искажений. Как есть — так и видишь.

— Вообще, видео надо покупать. Что хочешь, то и смотри. Я вам скажу, такое удовольствие!

— А вы что, купили?

— Достал.

— Японский?

— Наш, усовершенствованный.

— Так что мы тут сидим? Пошли к вам, посмотрим!

— Я говорю: наш, усовершенствованный…

— А… О! Смотрите, кого это они встречают?

— Ну, у вас настройка!.. Провожают.

— Это у вас — настройка! Где вы видели, чтобы провожали в зеленых галстуках? Встречают. И не только у него — уже все в зеленых. Молодцы, давно пора.

— Слушайте, вы же сами сказали: то, что там зеленое, у вас серое. А это — зеленое у вас!! Значит, там… Уже сами запутались и меня постоянно путаете!

— Вы на что это намекаете? Может, вы вообще хотите сказать, что этот, как его… Дальтоник? Вы на это намекаете?

— Я? С чего вы взяли?

— Намекать он еще будет!.. Ну и что… Я виноват, что ли? У меня наследственное. И между прочим, имеет плюсы. Из-за настройки я вижу все наоборот. А как дальтоник, я то, что наоборот, опять переворачиваю, как на самом деле. Ясно вам?

— Вы хотите сказать, если я не дальтоник, так я уже не вижу, как на самом деле?! Я, что ли, в уме перевернуть не могу?

— Если я дальтоник, то вы неврастеник! Не нравится — идите к себе и смотрите свой усовершенствованный…

— Он в гарантийке.

— Вечная память.

— Остроумно… Слушайте, а эти, нового поколения, — там что, все будет на автоматике?

— Полностью. И настройка, и все. А в перспективе — автоматическое включение и выключение.

— Как это?

— Ну вот сейчас они в конце пишут: "Не забудьте выключить!" Пи-пи! Пи-пи!.. А тут сам взял — и отключился. Как утюг. И включится сам, когда надо.

— Интересно, откуда он будет знать, когда мне надо?

— Вам? А при чем здесь вы? Телецентру. Сейчас телецентр — это так, одно название. А тут все действительно будет централизовано. И с каждым связь — по кабелю. О, смотрите, этот тоже решил на пенсию. Откуда у нас столько пенсий?

— Погодите вы. Как они будут знать, что мне надо показывать?

— Что вам надо, они и сейчас знают. А тут еще будет обратная связь. Сейчас только вы смотрите — что вам показывают. А так они тоже будут смотреть — что вы смотрите. Чтоб совершенствовать работу.

— Что, все время смотреть?

— Почему все время? Думаете, смотреть на вас — это такое счастье? Ну вы же тут с программы на программу переключаете? Они тоже смогут. Просто у них будет больше программ. С вас — на меня, с меня — на другого, с него — опять на вас. И будут делать выводы.

— Какие выводы?!

— Такие. Что вы больше всего любите смотреть?

— "Новости"… Ну, я не знаю. Ну, "Что? Где? Когда?". И что?

— Ну вот. Они по кабелю посмотрят, что вы любите, и учтут: "Что? Где? Когда?" — зачем? С кем?.. Ха-ха-ха! О! Смотрите! Что это он так похудел?

— Потому что это не он, а она.

— Настроечка, а?

— Слушайте, а вдруг у них-то там тоже будет врать настройка? Вы тут сидите, они на вас смотрят, а вы там — синий! А? Ха-ха-ха! Синий змий!..

— Остроумно… У кого, значит, по-вашему, настройка будет врать?

— Ну ладно. А может, не настройка! Может, он там сидит, а сам дальтоник! А? И вы опять — синий! Ха-ха-ха! Ха-ха!

— Кто — сам дальтоник?

— Ну ладно…. А может…

— Что — может?

— Может, они уже… А? Уже начали?..

— Что?

— Ничего.

— Ну и смотрите.

— Я и смотрю.

— Ну и все. Передача — хорошая. Смотрим дальше…

 

Хочется

— Ох, какие у тебя глаза! У тебя такие глаза! Просто утонуть можно… И такие лучики! Ты мне веришь?

— Верю.

— И голос… Слышишь, какой у тебя голос? Такой, прямо весь бархатный, журчащий, серебристый, нежный, чуткий, отзывчивый, пользуется большим авторитетом… Ты мне веришь?

— Верю.

— А еще улыбка! Такая она у тебя какая-то… Прямо улыбка, и все! Веришь?

— Верю.

— И вообще… Я без тебя — это не я, а кто-то другой, и он о тебе думает, и тогда он — это опять я! Веришь?

— Верю!

— И что я — только свистни! И звезды с неба, и розы в мороз, и пить брошу… Веришь? Веришь?

— Верю.

— И что всегда, навсегда, навек, бесконечно, нескончаемо, до самого конца — веришь?

— Верю.

— Потому что ты дура! Я же тебе вру! Вру я тебе! Понимаешь, все вру! Ты это знаешь?

— Знаю.

— Глаза, называется… Сплошной астигматизм! Астигматизм видно, а глаз нет! Ты это знаешь?

— Знаю.

— А голос! Да ты ж только рот откроешь — матери детей прячут! Ты это знаешь?

— Знаю.

— Да перестань улыбаться! Люди плачут веселей, чем ты улыбаешься! Знаешь это?!

— Знаю.

— А то, что я ради тебя — ни палец о палец! Только за водкой! Знаешь?!

— Знаю.

— И вообще — я тебя брошу еще до того, как познакомлюсь! Знаешь?

— Знаю.

— Так какого черта ты мне веришь? Если все знаешь? Что ж ты мне веришь-то?!

— Так ведь… хочется!

 

"Сумашечий!.."

— Сумашечий!.. Сумашечий!.. Уберите… Я больше не буду… Вы и так уже меня споили… Сумашечий… У меня уже из-за вас все плывет… Зачем вы ко мне подплыли?.. Уберите… Уберите бокал… Сумашечий… Шампанское раньше пили из туфель… Сумашечий! Что вы делаете?.. Ваш ботинок протекает… Теперь пол будет прилипать… Сумашечий… Я похожа на русалку?.. Я от шампанского всегда русалка… Куда вы опять заплыли?.. Сумашечий… Это же не чешуя… Так же оно не снимется… Осторожнее "молнию"… Японских не было… Сумашечий!.. Теперь убедились, что не японская?.. И не дергайте!.. Теперь там будет синяк… Куда — через голову, когда оно облегает… Я лучше знаю, пройдет или нет… Потому что там у меня шире талии… Сумашечий… Попробуйте двумя руками… Упритесь коленом и вверх… Куда вы уперлись?.. Сумашечий… Возьмите себя в руки… Уже взяли… Может быть, вы уже раздумали меня отпирать?.. Возьмите в тумбочке плоскогубцы… Теперь там будет синяк… Зажмите "молнию"… Сумашечий… Вы же в жизни не держали в руках плоскогубцы… Станьте сюда… Попробуйте стоять вертикально… Сейчас я выну руки внутрь и повернусь вокруг оси, и "молния" будет впереди… Я оттяну ее изнутри, а вы дерните меня наружу… Сумашечий!.. Теперь там будет синяк!.. Дайте сюда!.. Нет, сверху застрянут… Там есть где… Лягте на пол… И как будто я "Жигули"… Просуньте их вверх… Сумашечий… Что вы делаете? Прекратите! Я сказала, прекратите курить внутри!.. Будет пожар… Что вы там делаете, у меня же руки уже за спиной… Ну, доигрались — они упали… Что — куда? Именно!.. Там уже и так был синяк… Выньте руку… Свою выньте… Там в стенном шкафу проволока… Возьмите, попробуйте продеть в язычок… Что вы лежите?.. Конечно, прилипли… Надо было наливать в мою туфлю… Отлепитесь… Гусар… Теперь проденьте проволоку в язычок… Куда вы мне тычете?! В язычок "молнии"!.. Я упрусь в стену, скажу "три-четыре"… Я еще не сказала! Сумашечий!.. Идите, там в коридоре домкрат, поддомкратьте меня… Это паяльная лампа!.. Пока вы будете паять, он-таки придет с работы… Да, он тоже обрадуется… Ну, упритесь в ту стену… Сумашечий, это же не капитальная!.. Та тоже рухнула?.. Зато "молния" уже все… Ну, плывите скорей! Сумашечий… Что же вы лежите?.. Опять прилипли? Ах, теперь у вас заело?!. А надо было японскую ставить!.. Сумашечий!..

 

Веришь — не веришь

Уже давно мало кто сомневается, верно ли он поступает, сохраняя верность. Мало кто сомневается, а многие даже сохраняют.

Остальные, правда, тоже ничего такого не делают. А что вообще ты можешь сделать, когда все зависит только от нее? Ты-то готов на любой вариант — лишь бы недалеко провожать. Ну, конечно, лучше всего, если у нее отдельная. Но можно и в коммунальной, если мало соседей. Да если много, тоже можно. Лишь бы не в общежитии. Но можно и в общежитии.

Хотя выбора же у тебя фактически нет — выбирают они. Кто тебя выберет, дело случая. Конечно, каждому охота, чтоб высокая блондинка с материальной ответственностью. Но эти, как правило, выбирают брюнетов дальнего плавания. А остальные уже берут кого попало, так что в случае чего — извини.

Но главное-то не это, главное — наличие общих интересов (это ты так ей говоришь, а она делает вид, будто не знает, какой у тебя интерес). Ну и тут могут быть нюансы. Скажем, если она не замужем. Хорошо: хватит и того, что ты женат. Замужем — тоже хорошо. Это сближает на почве взаимного сострадания. Если, наоборот, у нее муж, а ты вольный — еще лучше! Значит, он подлец, а ты не виноват.

В любом случае не надо этих угрызений, самобичеваний, криков типа "Измена!" Во-первых, что ты там изменил? Во-вторых, никакая не измена, просто совмещение без отрыва…

Поэтому — не бояться разоблачений. Бойся не бойся, все равно разоблачат. Даже если ты сидишь дома, на диете, и ни о чем таком и подумать не можешь без болей в пояснице, все равно найдутся свидетели! Они видели тебя с ней в ресторане, и вы оба хлестали коньяк, причем она с голой спиной.

Это настолько чудовищная клевета, что глупо даже оправдываться, тем более она была не с голой спиной, а в кофточке.

Но уж если твоей все стало известно, надо ставить перед ней вопрос ребром: верит она тебе или не верит?

Скажет: "Не верю!" — значит, она умней, чем ты думал, больше вопросов не задавай, молчи. Скажет: "Верю!" — тогда о чем вообще говорить?

…И вот так ты рассуждаешь и так действуешь.

Но время идет.

И вот тебя все больше выбирают не те, кто хочется, а те, кто не может выбрать что-нибудь получше. Потому что с течением времени у тебя возрастают запросы, но выпадают волосы.

И наступает момент, когда тебя перестают выбирать вообще.

И тогда остается одно: бегом бежать туда, откуда до этого все время убегал. И дай Бог, чтобы тебя там еще кто-то ждал.

Или хотя бы чуть раньше тебя вернулся…

 

Репетиция

(Зарисовка с натуры)

Р е ж и с с е р. Так. Ну, давайте начнем. Прошлый раз мы с вами продвинулись, сегодня закрепим, да?

А к т е р. Да.

Р е ж и с с е р. Значит, с самого начала, да? В хорошем настроении. Соберитесь. Давайте.

А к т е р.

Р е ж и с с е р. Стоп. Так, очень хорошо. Очень хорошо, но надо чуточку уточнить. Вот вы читаете: "…и лучше выдумать не мог". Вы это читаете так, что я могу понять, что он лучше просто не мог выдумать. А ведь он не просто не мог. Он мог, но не хотел! В этом же вся его трагедия как дяди! Что там было выдумывать, когда он уже занемог? Поняли мою мысль? Давайте!

А к т е р.

И лучше…

Р е ж и с с е р. Стоп! Стоп! Вот здесь. Давайте подумаем: может быть, то, что он уважать заставил, это как-то более иронично? Вот думайте вместе со мной! Думаете? Хорошо. Ирония в чем? В том, что дядя-то вроде совсем уже занемог, так? Занемог, занедужил, захворал… Сам хворает, а уважения требует! Тонко, да? Поэтому и читать это надо тоже тонко, так, чтобы токи побежали не от вас к зрителям, а в обратном направлении! Ясно, да? Давайте.

А к т е р. Мой дядя самых честных пра…

Р е ж и с с е р. Стоп! Вот! Вот сейчас я понял! Вы тоже поняли, да? Мы же читаем как? Мы читаем впрямую — "мой дядя". Тут может возникнуть ощущение, что это наш с вами дядя! Это получается лобово! А у автора тут что заложено? У него заложено, что дядя — это, может быть, вовсе и не дядя! То есть дядя, но совсем не мой! Понимаете? Тут надо брать более общо! Обобщите мне дядю… Может быть, бровью как-то повести! Нет, лучше левой — это тоньше! Давайте!

А к т е р. Мой дядя самых чест…

Р е ж и с с е р. Ага! Чувствуете? Уже гораздо ближе! Но не к тому! Потому что сейчас вы мне что делаете? Вы мне сопоставляете! А надо противопоставлять! Разницу чувствуете? Надо, чтоб я вдруг ощутил: вон дядя… Он где-то там, далеко… Он там, а мы как бы кричим ему: "Ого-го-го-го! Дя-дя-я!.." Понимаете? Тогда тут возникает конфликт между вами и дядей! Причем это контраст тонкий! Не так чтоб уж прямо черно-белое… А так — сине-зеленое где-то… Понимаете? Давайте.

А к т е р. Мой…

Р е ж и с с е р. Хорошо!

А к т е р…дядя…

Р е ж и с с е р. Хорошо!

А к т е р…самых…

Р е ж и с с е р. Стоп. Хорошо. Но уже лучше. Тут вы меня где-то уже зацепили. Но я вам скажу, чего тут еще нет. Тут у нас еще нет вас. Дядя уже где-то есть! А где вы? Я же должен видеть дядю через вас. Понимаете? То есть видеть вас с вашим отношением к не вашему дяде! Который как бы занемог и заставил уважать… и как там дальше у автора… У вас такой вид, как будто вы где-то не понимаете?

А к т е р. Где-то да…

Р е ж и с с е р. Вот!!! Вот наконец! Вот же главное! Ведь когда есть понимание, тогда нет чего? Нет искусства! Понимаете? В искусстве надо где-то не-допонимать! То есть понимать, но не до конца! Чтобы оставалось еще место! Тут главное — чувство меры, то есть насколько именно мы сегодня должны недопонимать! Как только вы это схватите, у вас все возникнет! Нет, определенно мы сделали шаг, мы продвинулись, мы сегодня тронулись где-то, да?

А к т е р. Где-то да…

Р е ж и с с е р. Да-да, хорошо. Тут, конечно, предстоит еще поработать с автором, — текст пока сыроват… Но не все сразу. В искусстве нельзя спешить!..

 

Львица

Кто кузнец женского счастья?

Сама!

А почему так много несчастливых кузнецов?

Слишком суетились у наковальни. Хватали, не глядя, что берут. "Ах, ох, он такой!.." Потом: "Ай, ой, он такой…"

А счастье — не железо. Станешь ковать, пока горячо, — потом обожжешься. Счастье выждать надо. Выследить, подстеречь. Как львица на охоте: залечь в зарослях, за холмом. Вон их сколько! Идут по саванне — на водопой… Приглядеться, принюхаться, выбрать. Зайти с подветренной стороны — чтоб не учуял. И — р-раз! Отбить от стада — и прыжком ему на хребет! Он понять ничего не успел — уже в когтях!.. Главное — не прошляпить с выбором хребта. И брать сразу. В смысле брать такого, чтоб тебе все сразу дал.

Тот летчик… Я его только увидела — поняла: надо брать! Когда мужчина имеет дело со стратосферой, то потом женщина это чувствует. Он даже не пытался спастись — он признался сам. Он взял меня за руку и сказал: "Я хочу сказать вам главное. Главное — это дозаправка в воздухе". Он сказал: "Мы полетим по жизни вместе. То есть летать буду я, а вы — вы будете мой заправщик на земле". Я уже совсем было вцепилась в него, но тут он сказал: "Сначала вы полетите со мной на Север. Пока там у меня ничего нет — только романтика. Но потом мы вместе построим наше счастье, и вы у меня будете кататься как сыр в масле". Я подумала: да, это будет романтика — кататься как кусок сыра среди белых медведей. И еще ждать, пока он даже это счастье мне построит!.. И я спрятала когти — это был не тот хребет. Пока будешь с таким строить счастье от самой один хребет останется… Я бросила этого небесного тихохода на добычу другим заправщицам — и снова скрылась в зарослях.

Вокруг в саванне было полно дичи, но вся она была какая-то мелкая. Пока из-за горизонта не показался тот штурман.

Это была добыча почище стратосферщика! Тот летал вдоль границы, а этот — за!.. И не летал, а плавал. Когда мужчина так долго ходит в тропиках, то потом женщина это чувствует… Он сам шел мне в когти. Он сказал: "Как только я вас увидел, я понял, как я люблю свой танкер". Он сказал: "Со мной все просто. Восемь месяцев я там — четыре здесь. Четыре месяца мои, восемь — ваши, но чтоб я ничего не знал. Все, на что у вас хватит фантазии, я вам куплю там, а если у вас разыграется юмор — купим здесь". Он сказал: "Вы будете мой якорь в дальневосточном порту. И пока меня не съедят акулы, вы будете как за каменной стеной!" Я подумала, это тоже очень романтично: четыре месяца — его, а восемь сидеть за каменной стеной на Дальнем Востоке на якорной цепи!.. И волноваться: а вдруг его никогда не съедят акулы? Нет! Прыгать ради этого хребта за Уральский хребет было глупо. Я фыркнула и залегла за холмами. Дичи в саванне стало куда меньше, но все же я учуяла…

Едва тот геолог выскочил из зарослей, я задрожала! Когда мужчина так долго общается только с полезными ископаемыми, то потом женщина это чувствует. Он подарил мне кусок породы. Потом сказал: "Пять лет вы ждете меня из тайги, а потом будете как у Христа за пазухой". Я сказала: "Давайте наоборот: сперва я пять лет за пазухой, потом можете идти в тайгу". Он что-то курлыкал мне вслед, но я уже снова ждала в засаде. Саванна совсем опустела, но я ждала. Хотела дождаться такого, чтобы дал все сразу! Как-то раз мимо пронесся один, я почуяла: этот мог бы дать все и сразу! Но за ним уже мчались другие, чтобы решить, как дать ему: с конфискацией или без…

И я снова — ждала и выбирала. Выбирала и ждала. Выбирать теперь стало проще. В саванне их стало меньше. Практически их был один. Я поняла: пора! Пора ковать счастье. Я прыгнула — р-раз! Он даже не заметил! Я прыгнула снова. Потом — еще! Прыгала, прыгала… Так с тех пор и прыгаю вокруг него на задних лапках. Вдруг уйдет?! В саванне-то моей больше никого…

 

Практически — народ

Я, товарищи, рад нашей встрече. Такие встречи нас с вами сплачивают. И на таких встречах думается о многом, прежде всего о венике. Из легенды, когда помирал отец и вызвал к себе сыновей, сломал перед каждым отдельный прутик от веника, потом сложил прутики вместе — и веник уже не сломался. И мы, товарищи, сейчас, как никогда, должны сплочаться, чтоб быть вот таким легендарным веником.

Вместе с тем мы слышим такие разговоры, что у нас тут трещины, что какие-то разрывы, что между прутиками конфликты, что одни — толще, другие — тоньше. Что, мол, у кого-то тут есть какие-то привилегии. Что можно сказать, товарищи? Мне тут правильно подсказывают: это хуже обмана. Это юмор. У нас тут у всех одна привилегия: быть в первых рядах. И все отдавать: все знания, весь опыт, весь ум отдавать, всю честь, всю совесть нашей эпохи — все отдавать людям, народу практически.

Ведь бывает обидно, ведь буквально не спишь, не ешь, ну практически не ешь — решаешь вопросы. Ведь все время вопросы, и надо эти вопросы решать, все время мотаешься с вопросами — то в исполком, то опять в исполком, то по вопросам исполкома. Причем машин не хватает. И это напрасно думают, что у нас все разъезжают в черных "Волгах". Вот мне тут подсказывают, инструктор Сидоренкова до сих пор ездит в серой. И хотя она требовала, мы ей твердо сказали, чтоб не надеялась до конца года. А наш "рафик" мы вообще отдали детскому саду, тем более он без двигателя, чтоб развивалась у детей смекалка. То есть трудности есть, товарищи, но мы не жалуемся, мы боремся.

Так же и по вопросу телефонов. Якобы весь аппарат себе поставил вне очереди. Да, товарищи. Мы были вынуждены пойти на эту крутую меру. Почему? Мне тут правильно подсказывают: потому что, если нет телефона, невозможно же звонить! А аппарат должен из любого места, где бы ни сидел в кабинете, в машине, на кухне, на другой точке, — прямо оттуда снять трубку, выяснить, как вопросы решаются, как другие вопросы. Телефон это не дает оторваться от людей, от народа практически.

Теперь по вопросу якобы привилегий по вопросу лекарств. Мне тут подсказывают, товарищи: вопроса такого нет. Мы можем предъявить рецепты: нам прописывают от того же, от чего и трудящимся. Причем зачастую то, что у нас не апробировано, а прямо из-за рубежа. Но мы идем на этот риск. Кто-то должен рисковать. И в поликлинике, товарищи, ничего особенного нет — обычная аппаратура для аппарата. Кто хочет, может посмотреть. Вот мне тут, правда, подсказывают, что там милиционер. Вот это безобразие, товарищи. Это мы поставим вопрос что он там стоит? В форме?.. Но ни о каких привилегиях речи быть не может категорически. Например, инструктор Сидоренкова хотела недавно пройти на анализ раньше жены второго. Мы ее одернули. Мы ей прямо сказали: скромнее надо быть, товарищ Сидоренкова. Учитесь демократии!

Теперь другой вопрос, товарищи. Якобы имеются привилегии по вопросу якобы пайков специально для аппарата. Да, товарищи, тут мы должны откровенно признать: болтовня такая идет. Мол, якобы в этих пайках что-то такое особенное. Это неосведомленность, товарищи. Ничего особенного там нет. Все, что всегда. И ведь, товарищи, в чем смысл пайков? В том, чтобы уменьшить очереди. Очереди — это наш позор, товарищи. И здесь мы настроены бескомпромиссно: аппарат в очередях не стоит. Это вклад в нашу общую борьбу.

Так же как по вопросу культуры. Ведь ходят слухи, что, мол, в театр невозможно попасть, что якобы мы для аппарата бронируем чуть ли не весь зал. Это хуже юмора, товарищи, это слепота. Вы вдумайтесь сами, товарищи: откуда у нас в аппарате столько любителей театра? Вот мне тут подсказывают, мы бронируем только партер. И не для себя, товарищи, а, как правило, для заезжего аппарата из городов-побратимов.

Что касается по вопросу якобы брони на авиабилеты, надо признать, факты есть. Но мы решительно боремся, товарищи. Так, недавно, инструктор Сидоренкова обратилась, чтобы забронировать ей билеты на Сочи для семьи в командировку — двадцать семь билетов. Мы ей на аппарате прямо сказали, товарищи: надо скромнее быть, товарищ Сидоренкова. Никаких привилегий восемнадцать мест, и ни одного больше. Остальных членов семьи командируем через исполком. Иначе у нас тут начнутся конфликты, чего мы не можем.

Как и в вопросе обслуживания. Нас пытаются столкнуть: мол, почему аппарат на вокзале идет через зал, где мягкая мебель и вентилятор, а люди в общем зале, многие на полу, а туалет не работает, хотя запах есть. Что ж, давайте по диалектике, товарищи. А если бы при этом еще и аппарат вышел бы из депутатского зала и лег на пол в общем? Это сколько бы на полу прибавилось? И первый на полу, и второй, и общий отдел, и инструктора вплоть до Сидоренковой. При той же мощности туалета. Нет, товарищи, это мы только навредили бы этому вопросу, людям бы навредили, народу практически, среди которого женщины, дети.

Вот, кстати, по вопросу детей. Мол, почему это только дети аппарата поступают в тот институт? Скажу прямо, товарищи: нас это тоже — интересует. Мы должны с этого института строго спросить: почему они только наших детей принимают? В чем дело? Вот мне тут подсказывают, они уже прислали ответ. Что у них все решают знания. Так что они сами знают, кого принимать. Это в духе гласности, товарищи! Тут нам ставят другой вопрос: почему дети аппарата и работать устраиваются в аппарат? Что можно сказать на это? Мне тут подсказывают: мы — за трудовые династии, товарищи. Например, дед уголь добывал, отец добывал, теперь внук добывает. Дед пилил или, скажем, варил, потом отец варил, теперь вся семья варит постоянно. Здесь то же самое, товарищи. Например, мать — инструктор Сидоренкова, дочь — инструктор Сидоренкова, внучка будет тоже инструктор Сидоренкова.

А вообще, товарищи, для сплочения нам надо чаще встречаться, ходить друг к другу в гости, мы — к вам, вы — к нам. Мне вот тут, правда, подсказывают, не всех могут пустить, там милиционер. Это безобразие! Мы поставим вопрос — что он там стоит, без формы? Это дезориентирует.

Но это частности, товарищи, а в целом мы еще раз убедились сегодня, что мы с вами вместе, и пока вы, товарищи, будете с нами, как прутик с прутиком, нас не переломить, как тот легендарный веник. Вот мне тут еще подсказывают, товарищи: до новых встреч с вами, с людьми, с народом практически!..

 

Серое вещество

Самое светлое на свете — серое вещество. Если взять у людей мозговые извилины только одного полушария — скажем, восточного, — то получится расстояние от Земли до Меркурия. И приятно сознавать, что на этом пути есть и мои сантиметры. И миллиметры жены. Потому что один Эйнштейн погоду не делает. Конечно, у него бы набралось километров на сто. Ну, кое-что добавили бы Лев Толстой, Ломоносов и Штирлиц. А все остальные это трудовые трудящиеся: я, Сидоров, Анна Петровна, хотя ее вообще-то надо из общего расстояния вычитать. Но дело не в ней, а в том, повторяю, что одни Ломоносовы погоду не делают.

Они, само собой, все на свете изобретают и открывают. Они открывают, а мы иногда толком и закрыть-то не можем. Потому что использовать великие изобретения — это тоже требует достаточно серого вещества.

Взять электричество. Помните, в прошлые века — топором брились, при лучине писали. А что хорошего можно написать при лучине? В крайнем случае: "Евгения Онегина". Кандидатской не напишешь. Лифт не работает, да и куда на нем ехать, если телевизор не во что включить? В общем, жизнь впотьмах.

И тут у человечества рождается гений. Ну, скажем, Михаил Фарадей. И он изобретает электричество и говорит широким массам: нате, пользуйтесь! И массы ему отвечают: спасибо, Миша. И пользуются!

Люстры горят, телефоны звонят, троллейбусы бегают, а под Новый год по заявкам телезрителей первомайский "Огонек" повторяют.

И народ не успокаивается, думает, что бы такое еще выдумать. И я тоже не могу успокоиться. Потому что за все эти блага стоит у меня в коридоре черный ящичек, и колесико в нем как психованное крутится, и цифирки мелькают. А заработная плата у меня, между прочим, по моему труду! То есть, вы понимаете…

И вот, хоть я и не Фарадой, но серое вещество у меня найти можно, только оно от обиды уже не серое, а черное. И оно у меня берется за электричество и применяет правило буравчика, и вот у меня счетчик уже крутится не туда, а оттуда.

И через неделю уже не я должен государству, а оно мне.

Но я ему все долги прощаю, я не крохобор.

Пойдем в наших рассуждениях дальше, а для этого вернемся назад, в мои лучшие годы, когда волос на голове у меня еще было больше, чем вставных зубов. Как выглядел тогда я, человек с большой буквы (не буду говорить с какой, она неприличная)? Выглядел я тогда очень естественно, потому что ходил во всем натуральном: в чесуче, велюре и кирзе. Такой элегантный силуэт, что, когда я на улицу выходил, птицы с деревьев замертво падали. То есть при взгляде на меня одинокие женщины сходили с ума — начинали звать милицию.

Ну тут появляется очередной гений, какой-нибудь Менделеев, и изобретает синтетику, и говорит: нате, пользуйтесь! И мы говорим: спасибо, Дима, давай!

И вот уже на мне сплошной лавсан и кримплен, а куда не надеть кримплена, там капрон. И я уже лен не сею, хлопок не жну, овец не стригу, разве что целиком шкуру сдираю, на дубленки. То есть льются на меня чудеса химии, а какие не на меня, те выливаются в речку. Чтоб рыбки тоже поняли, что такое серое вещество. А если они этого не поймут, то я им помогу. Потому что за трудовую неделю это самое серое вещество у меня слежалось. И ему необходим активный отдых, проблема которого уже давно решена.

И я беру рюкзак, надеваю его на спину моего друга Сидорова, а сам несу снасти для рыбалки. И мы приезжаем в заповедный уголок, куда не ступала еще нога человека, а только моя и Сидорова. И мы сидим и любуемся на эту благодать. А потом мы берем наши снасти, и говорим спасибо тому гению, который их изобрел, и забрасываем снасти в воду, и этот динамит взрывается. И та рыба, которая уплыла от химии, всплывает к нам. И потом мы достанем из рюкзачка закуску и чего ее запить, споем песенку у костерка…

А назавтра в лес пионеры придут, костерок наш с помощью вертолетов потушат, консервные баночки за нами подберут, в металлолом сдадут, из них потом тепловоз построят…

А мы с Сидоровым уже на работе сидим, с просветленным серым веществом. Ждем, когда новый гений объявится, измыслит что-нибудь великое и скажет нам с Сидоровым: нате, ребята, пользуйтесь!

И мы возьмем!

 

Тридцать шесть и шесть

— Врача вызывали?

— Здравствуйте, доктор, проходите, пожалуйста.

— Где больной?

— Я…

— Ой, как хорошо!

— Что-о?

— Примета! Если первый больной мужчина — это к счастью!

— Так я ваш первый…

— Ну да! Я так рада!

— Я тоже…

— Так. На что жалуемся?

— Что-то в боку болит. В правом, вот тут.

— Сердце.

— Сердце же слева!

— Что? Ах, да… Мы проходили. Сердце с той стороны, где часы… Температуру мерили?

— Температуры нет.

— Как нет? Что — ноль?

— Почему? Тридцать шесть и шесть!

— Ну! Выше нуля. Повышенная!

— А я всегда думал, что нормальная.

— Что вы с врачом спорите?.. И потом, если все нормально, зачем вызывать?

— Так в боку-то болит.

— В боку… Плохо. Может, вас укусил кто?

— Кто?!

— Клопов у вас нет? У нас на старой квартире были, так, знаете…

— Никого у меня нет! И потом — болит-то внутри…

— Внутри!? Интересно, что там у вас.

— Может, вы меня послушаете?

— Конечно. Я вас слушаю.

— Нет, я имею в виду стетоскопом. Знаете, такая штука, с трубочками?

— С трубочками? А! Конечно, это мы проходили… Вон он, в сумке… Ну-ка… Ой! Тикает что-то… Тук-тук, тук-тук… Как интересно! Прелесть!..

— Прелесть-то прелесть, а в боку-то болит.

— Болит — это плохо… Что же у нас там болит?

— Может, печень?

— А что, вполне!

— Но, говорят, при печени белки глаз желтеют…

— Да? А ну-ка, покажите глаза… У-у-у! Да у вас они не то что желтые! Прямо коричневые уже! Типичная желтуха!

— Доктор, у меня с детства глаза карие…

— Значит, желтуха врожденная!

— Нет, доктор, все-таки, я думаю, не печень…

— Ну, не хотите — не надо… Я хотела как лучше. А если не печень, тогда что?

— В принципе можно было бы предположить приступ аппендицита…

— Больной! Я предполагаю у вас приступ аппендицита!

— Доктор, я боюсь, что…

— Не надо бояться, вырежем под наркозом!.. Раз — и все! Мы проходили!

— Я боюсь, что это — не то. Дело в том, что аппендикс у меня уже вырезали.

— Да-а? А ну-ка, откройте рот!..

— А-а…

— Шире!

— А-а-а-а-а!!!

— Вы что, издеваетесь? Где же вырезали, когда я его вижу?

— Кого?!

— Аппендикс!

— Доктор, вы не путаете?

— С чем?

— Ну… с гландами?

— Гланды?.. А где ж тогда аппендикс?

— Он ниже, отсюда не видно.

— Ну ладно… Кстати, давайте вырежем гланды!

— Зачем?! У меня не гланды — у меня в боку болит.

— В боку, в боку… Этот ваш бок меня уже достал. Что у вас там?

— Вы не думаете, что там — локальный воспалительный процесс?

— Почему не думаю?.. А как это?

— Его можно обнаружить аналитическим путем…

— На что вы намекаете? Говорите прямо — я же врач!

— Я имею в виду анализы. Знаете, кровь, желудочный сок…

— Все соки полезны! Уж это-то проходили, уж как-нибудь!..

— Молодцы… Пишите направление на анализы. Писать умеете?

— Больной, а шутите!.. Уж как-нибудь!..

— Так. Теперь, наверное, мне надо придерживаться диеты. Ничего жирного, острого, соленого…

— Почему это? Я кильки люблю!

— Да нет… это вы мне диету назначаете.

— А-а. А то я кильки люблю — ужас!

— Бюллетень не забудьте. Умеете заполнять?

— Больной, а шутите… Уж бюллетень-то!..

— Ну, молодец. Пишите диагноз.

— Да? А какой?

— А вы разные знаете?

— Зачем разные? ОРЗ!

— Ну, его и пишите… Написали? Все. Спасибо…

— Ну, я пойду тогда?

— Конечно. У вас же еще, наверное, много вызовов?

— Жуть!

— И всем-то вы должны помочь… Н-да… Ну, дай вам Бог!

— Шутите, больной. Бога нету!

— Вы проходили?

— Уж как-нибудь!

— Ну, тогда точно. Нет Бога…

 

Смешанные чувства

Доисторические времена: всего — понемногу. Причем все — по отдельности. Никаких смесей, соединений и сплавов. Из руды — чистая медь, из родника — чистая вода, из религии — чистый опиум для народа. Действия были конкретные: "Пришел, увидел, победил". Чувства и мысли ясные: "Платон мне друг, но истина — дороже".

Смешанные были только краски у смелых художников и смешанные браки у еще более смелых.

Ну, еще изредка чудили алхимики: ночью, при луне, бормотали чепуху, кипятили в котле печенку летучей мыши с писюльками черной козы — искали философский камень. За что назавтра их побивали обыкновенными — чтоб не лезли поперед времени.

Но вот — пришло время, грянул двадцатый! Взревел миксер прогресса! Всего стало много, все сливается, перемешивается и взаимопроникает!

На стыке двух наук возникает третья, которая тут же вливается в четвертую, образуя седьмую.

Искусство смешалось со спортом, спорт — с работой, работа — с зарплатой, зарплата — с искусством…

Бушует эпидемия синтеза — гибриды, сплавы, комплексы и смеси. Все, что в чистом виде, имеет вид неуместного антиквариата.

Академик объявил, что круглый год всем надо кушать грейпфруты, эту помесь лимона с апельсином. Видно, смешал в голове свою академию с нашими прилавками…

Но все же главное достижение — это смешанные чувства!

Чистую, беспримесную эмоцию последний раз видели в романе Тургенева. Ныне — сплошные оттенки и полутона. Смутные ошущения стали нормой, двойственные чувства — единственно возможными. В мыслях вообще сплошной импрессионизм. Вместо "я думаю" у всех — "мне думается". Всем кажется, видится и представляется.

— Вы читали?

— Кажется!

— Понравилось?

— Впечатление сложное: с одной стороны — тошнило, с другой — помнится, кто автор…

Из разнообразных чувств стали состоять лирические эмоции. При этом составляющих может быть сколько угодно. Например, явное ощущение, что она у тебя за спиной улыбается этому подонку, плюс уверенность, что подонок этого давно хочет, плюс светлое подозрение, что хочет, но не может, плюс ночью приснилось, что выпали все зубы, — рождают осеннее чувство, что этот подонок — ее муж…

При перемешивании отдельных ощущений могут возникать материальные объекты. Например, чувство острого желания чего-то новенького плюс чувство, что могло быть и хуже, дают концерт из студии в Останкине. Смесь из ощущений сухой парилки и сырой простыни — вагон поезда "Москва — Казань".

От смешанности чувств пошла задумчивость действий. Пришел — увидел, плюнул — и ушел…

Любовь к истине плюс желание дружбы Платона дает сложную суспензию, которую в прошлом называли беспринципностью, а теперь — широтой взгляда.

Чувство гражданского долга, смешанное с чувством, что не один ты должен, дает эффект присутствия на профсоюзном собрании.

Вообще недостаток чистых чувств заменяется в современных смесях соответствующим количеством чувства юмора, которое придает коктейлю товарный вид и пузырьки на поверхности. Такой веселый шторм в стакане.

И все это — только первые намеки на букеты тех сложных чувств, которые расцветут в будущем. Смешиваться их будет все больше, а сами они делаться все меньше, пока в итоге не образуется одно огромное, необъятное чувство, состоящее из бесконечного количества мельчайших чувствочек, практически равных нулю. Останется лишь придумать этому грандиозному гибриду достойное название.

Можно попробовать по аналогии.

Смешанные краски — радуга без границ.

Смешанные браки — дети без предрассудков.

Смешанные чувства… Люди — без чувств.

 

Торжественный комплект

Это была страна юбилеев.

Трехсотлетие со дня основания. Двухсотлетие со дня присоединения. Столетие с момента подписания…

Пятьсот лет назад родился основоположник — всенародные торжества. Четыреста пятьдесят лет как он умер общий праздник…

Сто тридцать лет как открылся театр… Сто двадцать девять как в нем никто не ходит…

По поводу присвоения… По случаю вручения… Окончания… Награждения…

Выделилось специальное племя юбилейных поздравлял. Они носились с торжества на торжество, запрыгивали на трибуны и, потея от ликования, выкрикивали: "От всего сердца… всего коллектива… всего поголовья… всей страны…" И все же.

Среди этом океана юбилейной бессмыслицы были островки исключений.

Юбилеи наших друзей. Или знакомых. Или просто тех, кот ты уважал. Не официально, а потому что хотелось уважать. И даже иногда любить. Это были как "большие события в культурной жизни", так и скромные посиделки, о которых не знал никто, кроме самого виновника и пяти его приятелей.

Я на этих островках был, мед-пиво пил. И там мне было совсем не стыдно выступать в качестве юбилейном поздравлялы.

И теперь не стыдно вспомнить… И я имею честь предложить вашему просвещенному вниманию такой небольшой торжественный комплект.

Попрошу всех налить и поднять бокалы!..

Михаил Мишин — Семену Альтову по случаю 40-летия последнего (17.01.85.)

Сеня!

Боюсь, все это придется произнести за столом.

А я с сомнением отношусь к словам, произносимым за столом. Застольные речи запоминаются только на территории Грузии — потому что там не бывает других.

Вспомни, сколько ты сам наговорил хороших слов и сколько их слышал и в интеллигентных компаниях, и в таких, как наша. И что же? Где все эти слова? Они давно улетучились из твоей памяти, как легкие винные пары.

Поэтому я решил записать эти свои слова на бумаге, чтобы завтра, когда ты будешь безуспешно пытаться припомнить, кто были вчера все эти люди, что они говорили и вообще зачем ты сам туда пришел, ты нашел бы эти листки бумаги и вспомнил, что вчера ты был на своем сорокалетии, куда мы тебя пригласили.

Да, Сеня, времена сентиментализма прошли. Человек, сказавший вслух нечто чувствительное, вызывает недоумение — даже у себя самого. Искренние слезы появляются на глазах только от ветра, от лука и если в газете похвалят товарища. Признания в дружеских чувствах вынуждают гадать о причине.

И конечно, привычней всего было бы по случаю твоих сорока лет как-нибудь привычно сострить. В конце концов мы же профессиональные шутники. Подумать только! Где еще в мире есть такая профессия — мы зарабатываем себе на жизнь тем, что шутим, согласно правилам и в соответствии с прейскурантом! Но тебе сорок лет, Сеня, и я не хочу шутить по этому поводу. По-моему, я тебе уже говорил как-то, что шутка — это эпитафия чувству. Это, к сожалению, не мои слова, но они верные. Грустно признаться, но наша профессия, Сеня, — это создание эпитафии чувствам. Иначе говоря, мы — могильщики, Сеня.

Тебе сорок лет, Сеня, и я говорю это тебе, с одной стороны, чтобы у тебя впредь не было иллюзий. А с другой — чтобы ты знал: быть могильщиком — значит защищать живое от трупного разложения. Так что в свои сорок лет — у тебя в руках достойное дело.

Тебе сорок лет, Сеня. Это возраст комсомольского лидера республиканского масштаба или отличного экспортного коньяка. И то и другое имеет плюсы.

В твои сорок лет тебе есть что выложить на стол. Я имею в виду не продукты, которые ты выставишь на стол — это, все понимают, только верхушка айсберга, — я имею в виду другое.

То, что в твои сорок лет твои морщинки заработаны честно. У тебя честно заработанные жена и сын. У тебя целые и честно работающие руки и ноги. А если в сорок лет у тебя хватает ума хотеть еще и колеса — это будут честно заработанные колеса.

За свои сорок ты никого не предал и ничего не продал — за исключением паршивого западного магнитофона, который ты-таки сбыл своему восточному товарищу. Ты никогда и ничего не украл — кроме тех трех шуток у меня, которые я украл у тебя еще раньше.

В твои сорок лет у тебя честное имя, честная прописка и честная национальность, одна из братских. Так много честности в сорок лет — будь осторожен, Сеня, это вызывает у современников подозрения.

А вообще, сорок лет, Сеня, — это возраст, когда мужчину в Америке только начинают рисовать на рекламных щитах. А там знают, что и когда рекламировать.

Сеня! Уже сорок лет как ты бежишь вокруг солнца и вместе с тем вокруг своей оси. Ты добежал к сорока в своем темпе, в своем личном стиле, ни на кого не похожий, равный себе самому. Сегодня этим мало кто может похвастать. Что же пожелать тебе? Ты крутишься уже сорок лет и, возможно, заметил, что скорость вращения все растет и центробежная жизнь расталкивает людей все дальше друг от друга. Я желаю тебе, как и себе, впрочем, чтоб мы находили силы сопротивляться.

А сорок лет — это звучит красиво. И это даже еще не промежуточный финиш. Это пройден поворот. Забег продолжается. Я рад, что мне выпало бежать с тобой рядом. Беги долго, Сеня!

Аркадию Исааковичу Райкину по случаю его 75-летия (ноябрь-86)

Дорогой Аркадий Исаакович!

Сегодня здесь у всех довольно трудное положение. И не только потому, что все вынуждены говорить, повторяя друг друга, к этому как раз привычка есть. А потому что всем приходится говорить хорошие и хвалебные слова. Хотя все понимают, что самое интересное идет, только начиная со слов: "Вместе с тем…"

Так вот, Аркадий Исаакович. День сегодня осенний, а вместе с тем продолжается весна.

Удивительная весна! Небывалые события, ощущения, выражения глаз. Каждая клетка организма зудит от собственной дерзости. Этой весной все можно. Хочешь сказать — скажи. Хочешь попробовать — пробуй. Хочешь плюнуть против ветра — на, плюй, и вот тебе полотенце!.. Прохожих распирает от проснувшегося чувства гражданственности. Все ходят, расправив плечи, и грозно посматривают на милиционеров: мол, еще неизвестно, кто тут нарушает. Удивительная весна. У газет появились читатели. Телевидение просто запугивает демократичностью: во время передачи можно позвонить прямо туда и спросить прямо что хочешь. Правда, все время занято, видимо, все решили спросить.

Весна везде, но особенная — в искусстве! Она еще не успела толком начаться, а один театральный критик доложил, что в нашем театре уже произошли сдвиги. Он у нас всегда первый отмечает сдвиги, он по сдвигам специалист. Он написал, что у нас в театре уже возник новый уровень правды. Что это за правда, у которой могут быть разные уровни? Что это за театр? Критик что-то напутал — это не наш театр. Наш театр ничем таким не занимался. Почему? Потому что имело место торможение в экономике. Почему? Потому что Госплан и Стройбанк не занимались своим делом. Почему? Потому что их делом занимался театр.

Заполняла зал публика, гас свет, и на сцене начиналось волшебство. Там варили сталь, бурили нефть, решали проблему основных фондов. Красивые молодые артистки в касках мотались из кулисы в кулису и грудными голосами требовали улучшить работу бетономешалки. Если бы Шекспиру предложили написать монолог — быть или не быть бригадному подряду… Он бы умер, не родившись. Он бы умер — наш театр жив! Хотя тот критик еще написал, что главная беда нашего театра — мелкотемье. Кто придумал это гадкое слово? Оно напоминает мне плоскостопие. Есть злободневные темы, и есть вечные темы. И вот когда начинают путать одно с другим, тогда театр и превращается в филиал Минтяжмаша… Вместе с тем другой критик этой же весной написал, что по сравнению с кино театр ушел далеко вперед. Можно представить, где у нас было кино… Не надо думать, что оно все было на полке. Да, кое-что там лежало, но теперь уже все снято, и они там даже все друг друга переизбрали, чтобы выяснить — кто первый туда положил? Пока все отказываются.

Удивительная весна! Литераторы вдруг вспомнили, что литература называется художественной. Художники — что живопись и лозунги разные вещи, архитекторы и скульпторы посмотрели на то, что они настроили и наваяли, и не хотят смотреть друг на друга… Вместе с тем настроение светлое, все взволнованы и призывают друг друга идти вперед. Прекрасный призыв, хорошо бы только всем договориться, наконец, — где перед?

Дорогой Аркадий Исаакович! Мы живем в век сравнений. Все сравнивают со всем. Науку — с передним краем, уборку урожая — с битвой, больницу с кузницей здоровья, что очень верно… Спорт же сравнивают с искусством. И вот ваше искусство я бы сравнил с фигурным катанием. И дело не только в вашем неповторимом скольжении на грани риска и в прыжках за грань. Дело в том, что в искусстве, как и в фигурном катании, есть две программы обязательная и произвольная. Одна — для жюри, очков и медалей, вторая — для души и для публики. Совместить это трудно — у большинства фигуристов рано или поздно разъезжаются ноги.

Дорогой Аркадий Исаакович! Самое главное в вашем катании именно то, что обязательная для вас и произвольная ваша программа всегда были одним и тем же. И поэтому ваш путь был действительно — вперед. От частного к общему, от своевременного — к современному, от головы — к сердцу. То есть от человека — к человеку. И пока одни тосковали о весне, другие болтали о весне, третьи тормозили весну, вы всю жизнь были среди тех, кто ее, весну, делал.

Вот поэтому этот осенний день вместе с тем такой весенний сегодня.

И спасибо вам за это, дорогой Аркадий Исаакович!

Э. А. Рязанову — 60 (9.10.87)

Дорогой Эльдар Александрович!

Когда речь заходит о деятелях искусства, то их творчество всегда связывают с эпохой, в которую они творили. Художник эпохи Возрождения. Поэт Раннего Средневековья. Теперь возьмем вас. Когда натворили вы? 60-е, 70-е, начало 80-х. Эльдар Александрович, вы — художник эпохи застоя, с чем я вас и поздравляю.

В этой связи я хочу сказать вам, что я открыл закон этой эпохи.

Кто хочет — не может, кто может — не хочет. Кто хочет и может — тому не дают". Это не только в области юмора и медицины, Эльдар Александрович. Это всеобщий закон природы. Каждый дошкольник хочет в школу, но еще не может. Каждый школьник может — но уже не хочет. Почему? Потому что наша школа не учит, а борется за знания детей.

Причем с самими детьми. Борьба неравная, потому что за школу еще и РОНО, и ГОРОНО, и ОБЛОНО, и все "оно"… Так что деткам нелегко. Но "оно" и не хочет, чтоб легко, "оно" желает, чтоб дети приучались к труду. "Оно" у нас почему-то решило, что труд — это когда всем тяжело… Учителям тяжело, родителям, детишек тошнит… Это у нас какое-то министерство тяжелого образования… У нас же дети в школе — как проходчики в забое — они проходят. Сегодня идет проходка Пушкина, завтра — проходка Лермонтова. Что на-гора? "Онегин — лишний человек". Онегин — лишний, Печорин — лишний… Причем навсегда. Конечно, не исключено, что потом сами прочитают. Если захотят. Но как закон: кто хочет — не может, кто может, уже не хочет…

Более близкий вам пример — из телевидения. После того как вы бросили "Кинопанораму", моя любимая передача — "Это вы можете". Передача замечательная. Но название придумал или юморист, или диверсант.

Если этот одиночка сам, один, в одиночестве, на кухне ночами, из каких-то обрезков и ошметков сумел сделать эту штуковину, которая просто с ума сойти и при этом еще и работает, то что же нам делать с этими институтами, конторами и главками? Какое к черту "Это вы можете"? Это не вы "можете", это они — "не хочут"! А хочет одиночка! И не для себя, а для всех! И он же к ним бегал, и писал, и звонил, и на тот завод полусонный, и в институт летаргический, и в конструкторское бюро похоронное. И они ему регулярно отвечают: "Да, штучка ваша забавная, но грубо попирает принципы червячных передач. А подшипник будет перегреваться". Он у него уже двенадцать лет перегревается и работает. А у них не перегревается. У них еще только в девяносто втором запланирован опытный образец, превосходящий японский уровень пятьдесят третьего…

Кто хочет — не может, кто может — не хочет.

Эльдар Александрович, сколько раз вы в своих картинках критиковали и быт, и сервис, и особенно торговлю. Вы хотели ее улучшить. Мы все хотели. Пустое дело. Закон работает. Кто хочет улучшить — не может. Кто может — себе не враг. Так что хватит об этом, не надо улучшать. Решить вопрос надо кардинально: отменить ее вообще. Наладить подлинно прямую связь производства с потребителем. Пусть все что нужно народ сам выносит с заводов и фабрик! Но официально, уплачивая пошлину в проходной.

Обратимся непосредственно к вам, Эльдар Александрович. Возьмем кино. Закон застоя определял все. Кто очень много хотел, в лучшем случае мог лечь на полку. Возникла даже поговорка "Нашей полки прибыло". Кто много мог не хотел ничего, у него и так все было. Были еще третьи, которые в знак протеста против застоя ушли в творческий поиск, и их оттуда до сих пор невозможно вернуть.

Вообще, Эльдар Александрович, почему возможен застой? Потому что, в принципе, большинство из нас способно спокойно стоять, ругая общее стояние.

Но почему застой не переходит в полную и всеобщую остановку? Потому что есть еще меньшинство. Это люди, которые вообще не могут не двигаться. Они шевелятся, толкаются, ерзают, они не дают окончательно заснуть окружающим. И в результате, это — подавляющее меньшинство, которое живет по закону движения, и, значит, это настоящий закон природы.

Один из таких безостановочных людей — здесь.

Он всегда много хотел, и делал все, что мог.

Он хотел, чтоб его работа была нужна людям. И она нам нужна.

Он хотел, чтобы мы собрались здесь сегодня. И кто мог, тот прорвался, а остальные завидуют.

Это началось ровно 60 лет назад, когда он почувствовал, что хочет родиться. И ему это удалось.

Вы правильно сделали, Эльдар Александрович!

Спасибо вам!

Я. Б. Фриду — 80! (27.02.89.)

Дорогой Ян Борисович!

Круглые даты — большая радость для всей нашей культурной общественности. Этот ноль на конце — завораживает. Он похож на восклицание пораженного англичанина: "0!.." Никому в голову не пришло отмечать 59-летие со дня образования Адыгейской автономной области. 60-летие — гуляли всенародно.

Круглая дата — это, Ян Борисович, повод для ваших знакомых и друзей сказать, наконец, все те хорошие слова, которых они ни разу не сказали вам в предшествующее время.

Вот и я мог бы сейчас начать расписывать ваши заслуги, отмечать вехи творчества и воскурять фимиам. И действительно, это же вам впервые пришло в голову экранизировать в нашей стране Чехова и Шекспира. Именно этот ваш пример и вдохновил других режиссеров, которые кинулись экранизировать уже настоящих членов Союза писателей причем таким количеством серий, за которое вам, Ян Борисович, большое спасибо… А сколько новых актеров вывели вы на экран! Многих из них до сих пор не удается вывести оттуда. Что уж говорить о зрительской к вам любви! Буквально сегодня мы завалены письмами и телеграммами, и звонила только что группа девушек из Иванова — поздравляла с юбилеем и желала долгих лет жизни Мише Боярскому…

Я мог бы многое сказать. Тем более что сегодня нельзя обойтись без ругани — так же как вчера без славословий. И я с наслаждением вцепился бы в недостатки ваших картин. Прежде всего — мало эротики. В чем дело, Ян Борисович? Или, может быть, вас это не интересует? Вся страна волнуется — можно ли все-таки показать эту комсомолку без ватника или нет, а вам наплевать? Конечно, когда у вас эти безнравственные граф и графиня со своими улыбочками закрывают дверцу кареты, мы, думающие зрители, можем догадаться, что они там делают, но хотелось бы большей открытости. Дальше, где у вас в картинах наркоманы? Надо подумать, может быть, сделать новую редакцию, скажем, "Сильвы". Пускай, допустим, Эдвин колется. Или "Собака на сене". Может быть, это не просто сено, может быть, это травка, маки, конопля… Или давайте подумаем, сделаем оперетту про бомжей…

Я, повторяю, мог многое бы здесь сказать. Но мне не хочется прилюдно клясться вам в любви. Личные отношения мы выясним за кулисами. Что касается сегодняшнего праздника, то каким же может быть в нем мое участие?

Мне не хочется изменять себе и петь "аллилуйя!"

Я хочу только сказать в этот день, что вижу сегодня перед собой человека, который обладает ясным взглядом, острым слухом, крепким рукопожатием, четкими принципами и планами на будущее. В этом смысле вы совершенно не изменились со времени последнего юбилея.

А значит, гарантия того, что вы — в движении! Что совсем уже похоже на счастье, дорогой Ян Борисыч! Дай вам Бог!

Валерий! По случаю 50-летия Хаита (март-89)

Мой дорогой Валерий!

Во-первых, ничего страшного.

Во-вторых, ничего хорошего.

В-третьих, все будет еще хуже.

Тем не менее излишне себя приободрять, подбадривать и вселять бодрость. Ибо ты можешь взбодриться сам: надо посмотреть вокруг, увидеть, что творится, и понять, что на этом фоне твоя сегодняшняя скорбь — тьфу! Подумаешь, пошла одиннадцатая пятилетка. Вспомни, сколько мы все их уже имели. И с каким результатом. И сравни их со своими личными результатами.

Ты не построил магистраль.

Не повернул русла рек.

Ты не назвал своими именем, фамилией и отчеством городов, сухогрузов и мукомольных комбинатов.

Ты не уехал. Оставшиеся смогли это оценить.

Ты не воровал: тебе было нечего.

Ты не то чтобы вовсе не лгал — но ты делал это умеренно, лично я был свидетелем лишь одной твоей лжи: жене из телефонной будки. Но та ложь только высветила твою приверженность правде высшего порядка, то есть нашей дружбе. И дружбе как таковой.

Поэтому к сегодняшнему дню у тебя еще сохранились старые друзья. И не пропали шансы на что-то новенькое. Ты прошел мимо еще одной яркой возможности: ты не спился.

И не потерял своего основного мужского достоинства — умения разделить любое количество выпивки на любое число пьющих. Что, в свою очередь, есть проявление важнейшего качества: чувства ритма. А это уже причастность если не к музыке сфер, то по крайней мере к поэзии жизни.

Чуть не забыл: ты еще не стал лауреатом премии Ленинского комсомола.

Ты, слава Богу, еще многого не сделал.

И, надеюсь, еще много лет не станешь делать этого. В этой связи я желаю нам обоим здоровья.

А других претензий у меня к тебе нет.

Обнимаю тебя, мой дорогой.

Что же касается сегодняшнего дня, конечно, тяжело. Но, в целом, и ничего страшного.

Как визит к зубному врачу. Немного помучился, а через два часа уже опять можно нормально есть.

Поэтому обнимаю еще раз.

Не последний!..

Нина! признание в любви Нине Руслановой-89

Признание в любви — вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное — начать.

Я решаюсь:

— Нина!

Так будет лучше всего.

"Уважаемая Нина" — пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: "Ты меня уважаешь?", и я скажу: "Я тебя жутко уважаю, Нина!"

"Дорогая Нина!" — еще хуже. Похоже на письмо из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты — единственная.

Я бы желал написать "Любимая!", но честь дамы… но сплетни… тем более, вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.

Итак, Нина!

Уважаемая, дорогая и любимая!

Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?

Когда ты стрельнула мне в самое сердце?

"Короткие встречи"? "Лапшин"? "Знак беды"?

Или когда мы — втроем, чтобы не было сплетен! сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.

Или по телевизору, когда тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала — не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь — перпендикулярно.

Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как Бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!

И откуда у тебя эта дивная сипотца?

Но лучше всего ты умеешь хохотать!

Но еще лучше — тосковать.

Но еще лучше — возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино — нету.

Но особенно я люблю тебя, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов; эта училка сказала мне, когда я в младшем классе учился: "А ну, положь этот яблок!"

Так и сказала.

Нина! Друг мой, товарищ и брат!

Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова "проникновенно", "духовность", а самые обученные скажут еще о "нутряном". Это свой "яблок" они грызут честно.

Пусть разбираются, а я тебе скажу главное.

Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня, кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я ближе живу.

Если бы я только мог написать что-то достойное тебя! Но — невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу "Каждому пишущему — отдельное место среди классиков к 2000-му году". Но что-то в этих программах есть кладбищенское…

— Лучше — о любви!

Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход! Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.

Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!

Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе что-то от классика.

А в общем, если о настоящей любви, то ты, Нина, конечно же, народная артистка. Я не о звании — его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная — значит, и моя. Но если моя — при чем здесь остальной народ?

По-моему, изящное рассуждение.

Я люблю тебя, Нина Русланова. Будь бдительна.

Звони чаще!

З. Е. Гердту — 75 (октябрь-91)

Чтобы вести разговор о Гердте, надо найти адекватный масштаб.

Иоганн Гете сказал: "Самое ужасное — это наличие воображения при отсутствии вкуса". Видимо, Гете давал перспективную формулу развитого социализма. И Гердт тут ни при чем. С Гердтом главное — подобрать масштаб.

Антон Павлович Чехов сказал: "Лев Николаевич, такое чувство, что вы сами когда-то были лошадью". Он имел в виду рассказ про Холстомера, который написал Толстой, о чем в этой демократической аудитории не все могут знать.

Я в этом смысле чувствовал себя практически Чеховым, когда в юные годы смотрел фильм про нелегкую жизнь тюленей или пингвинов, где в конце шли титры: "Текст читает Зиновий Гердт".

Это была величайшая ложь. Ибо Гердт, как и Толстой, не писал и не читал текст. Гердт лично сам был мудрым, много пережившим тюленем и видавшим виды пингвином. И остальные пингвины и тюлени полностью ему доверяли и считали своим.

Гердта считают своим вообще все, у кого есть вкус. Поэтому даже странно, что здесь сегодня так много народа. Однажды в моей любимой Одессе мне довелось идти рядом с Зиновием Ефимовичем Гердтом по улице. Двое одесситов увидели его.

Первый сказал:

— Ты смотри! Гердт приехал!

Второй удивился:

— А он что, уезжал?

Они там тоже считают его своим, но это уже вопрос не их вкуса, а воображения.

Вообще, присутствие Гердта — знак качества любой тусовки.

"— Ты вчера был? — Был. — Ну как? — Нормально. Зяма был…"

Действительно, если он был — нормально. Это для нас нормально, мы привыкли, мы считаем нормой, что между нами живет, трудится, тусуется и составляет часть этого пейзажа Зиновий Ефимович Гердт. Это же нормально, что вот он! Вот же он стоит, скрестив руки на груди, вот он идет, элегантный, как флейта, прихрамывая, как Байрон, хотя лучше знает поэзию.

Гердт обладает всеми признаками истинного глубокого художника. Он пьющ, курящ и любящ женщин. И что особенно важно для истинного художника, они его тоже пьющ и курящ…

Но главное — и серьезно — не в этом. Главное качество Гердта: он гений интонации.

И не надо путать это с тембром. Тембр — свойство голоса. Интонация суть личности. Именно интонация сообщает Гердту изящество выше кошачьего и убедительность, равную формуле "Товар — деньги — товар".

Это гений интонации. Поэтому если Зиновий Ефимович Гердт предлагает вам идти к вашей матери, то у вас нет никаких колебаний. Вы чувствуете: надо идти.

Абсолютная интонация означает абсолютный слух. Поэтому при нем всегда неудобно рассказывать. Во-первых, он это знает. Во-вторых, рассказал бы лучше, но у него хватает мудрости не говорить ерунды.

Поэтому я не стану говорить о его ролях, о кино, театре, об этом великом концерте… Все это соратники по искусству еще могут пережить. Чего не могут простить соратники, это когда кто-то рядом становится при жизни эпосом.

"Однажды Светлов…", "Однажды Олеша…", "Как-то раз Раневская…" Так вот, существует уже новый эпос Гердтиана. "Однажды Зяма…" Ну конечно, конечно, Зиновий Ефимович. Но в эпосе вы, Зиновий Ефимович, "Зяма". Одна баллада из этого эпоса. Ее, возможно, все знают, но не могу отказать себе в удовольствии.

Так вот, однажды Зяма выпил в гостях. То есть выпил не однажды, но однажды он выпил и возвращался домой на машине. С женой. Так гласит легенда, что с женой он возвращался на машине якобы домой. Причем машина была японская с правым рулем. Это сейчас их полно, а тогда это была чуть не первая в Москве с правым рулем, их толком еще и гаишники не видали.

И вот как раз их почему-то останавливает гаишник. Видимо, ему понравилась траектория движения машины. Останавливает и столбенеет, потому что за рулем сидит Зяма, но руля нет!

И Зяма, видя это дикое изумление, со своей вкуснейшей коньячной интонацией говорит:

— Да это херня. Когда я выпью, я всегда отдаю руль жене…

Если бы это сказал кто-нибудь другой, он бы вошел не в эпос, а в другое место.

Это и есть — гений интонации. Вообще, если вдуматься, интонация — это именно сочетание воображения и вкуса, и если вы присмотритесь внимательно, вы поймете, в чем уникальность Гердта. Он сочетает несочетаемое. Потому что Гердт — интеллигентный жизнелюб.

Последним, кто сочетал эти два качества в нашей стране, был Хрущев. А поэзию, повторяю, Гердт знает даже лучше.

Любимые стихи Гердта подтверждают все, мною сказанное. Они начинаются строчкой: "Я на мир взираю из-под столика…" Это выдает подлинный вкус и искреннее чувство.

Зиновий Ефимович! Зямочка Ефимович Гердт! Ваш юбилей — не причина собраться здесь. В лучшем случае — повод. А причина — вы замечательный. Мы вас… Впрочем, не буду мыкать. Я — лично я — вас люблю. Жена — и моя и ваша — вас любит. Будьте поэтому здоровы, чаще зовите в гости. Чтоб можно было сказать людям: "Однажды Зяма звонит мне и говорит…"

И неважно — что. Главное — интонация. Сейчас лучше пойду и вас поцелую!

Тридцать лет и одно дело (15.04.95.)

Саша Масляков есть явление чрезвычайное на нашем голубом экране. Который сам тоже, конечно, есть явление ненормальное, но сейчас не об этом.

Саша Масляков именно уникален. И не только потому что он тридцать лет просидел на одном и том же месте. В конце концов, бывает и пожизненное заключение.

Саша уникален не только потому, что за эти годы он абсолютно не изменился внешне. Так не измениться внешне за эти тридцать лет во всей стране удалось еще только Ленину, но Саша обошелся бюджету дешевле.

Все остальное за тридцать лет поменялось непоправимо. За эти тридцать лет исчезла партия и пропали ее деньги, появились ваучеры и пропали наши деньги, за это время Юлик Гусман из остроумного бакинского капитана КВН стал московским кандидатом в депутаты, что еще остроумнее.

Когда Саша Масляков впервые появился в студии, на нашем телевидении было два типа ведущих — одни бормотали по бумажке, другие путали падежи. Масляков же, не заглядывая в шпаргалку, лихо вывертывался из таких сложноподчиненных предложений, что было только две версии — или парень из органов, или не умеет читать. Теперь, Саша, мы знаем правду, но учиться читать уже глупо.

В начале этого тридцатилетия отечественное телевидение покоилось на трех китах: хоккей, фигурное катание, КВН. Штирлиц в духовной жизни населения появился позже. В часы, когда шел КВН, улицы вымирали, в эти часы страну можно было завоевать за пять минут — если бы удалось уговорить какогонибудь идиота-завоевателя. Казалось, все это — навсегда.

Но вскоре в умелые руки нашего телевидения попала адская машина — видеомагнитофон. С той секунды шутки КВН-щиков стали разрабатываться в Госплане, рассматриваться в Совмине и утверждаться в Комитете, который следил за еще и животноводством. Результат был тем же. КВН, как и крупный рогатый скот, пал.

И снова казалось, что навсегда. Но в отличие от прочих наших покойников, КВН ожил. И это беспрецедентный факт воскресения из мертвых, если не считать одного не вполне доказанного случая.

И вот, уникальность Саши Маслякова не в том, что он в течение этих тридцати лет занимался одним и тем же. Это как раз неизвестно. А в том, что он за эти тридцать лет рискнул заняться одним и тем же дважды. Он один сумел дважды войти в ту же реку и не утонуть, и не подмочить репутации — ни своей, ни реки.

Больше того, он находчиво выплыл на мировую арену и теперь вывозит в Израиль, Америку и Германию наших одесситов, где они состязаются в остроумии с другими нашими одесситами. А тамошние залы, забитые третьими нашими одесситами, дико счастливы, потому что с машиной уже хорошо и со страховкой хорошо, а с юмором хуже. Про что шутить? И как? Про президента, во-первых, глупо, он не узнает, во-вторых, надо как следует знать английский, а как следует знать этот их английский — среди наших одесситов дураков нет. Так что международный КВН Маслякова — это урок патриотизма, который доказывает: жить можно как здесь, так и там, но шутить надо "как здесь"…

Недоброжелатели брюзжат: а дальше? Они говорят, КВН скоро опять себя исчерпает. Они говорят, есть конкуренты помоложе. Вон хотя эта передача эрудитов "ЧТО? ГДЕ? КОГДА?". Да, это достойная передача. Но они с КВН не конкуренты. Потому что если там на вопрос непременно требуется дать ответ, да еще и правильный, то здесь можно вообще не отвечать, заменив ответ задорным подмигиванием, что, кстати, сближает КВН и правительство.

Вообще КВН, как принцип, используется крайне узко. Взять хотя бы этих политиков. Что они там все сидят в этой студии и бормочут одно и то же? Все за Россию, все за реформы, все за народ. Как выбрать лучших, если от всех тошнит одинаково? Между тем, способ есть. Взять Сашу Маслякова, и из всей этой кучи блоков и партий составить нормальный КВН. Пусть сыграют. Справа — команда коммунистов с человечьим лицом, слева — команда людей с лицами демократов. Масляков ведет разминку: можно ли проводить реформы за счет народа. Ответ справа — конечно, нельзя. Одно очко. Ответ слева — конечно, можно. Одно очко, минус одно за обаяние. Правильный ответ: конечно, можно, причем лучше за счет американского народа…

Овация. Песенка. Можно идти голосовать.

Мне сказали, что этот юбилейный вечер посвящен не только и не столько Маслякову, сколько вообще телевидению.

Крайне глупо. Хватит уже посвящать вообще. Вообще телевидению, вообще профсоюзам, вообще паровому отоплению… Ерунда. Есть люди, которые топят, и есть люди, которые греются. Саша Масляков — истопник. Он раскочегарил свое дело, потом раскочегарил его вторично, и я уверен, его дело будет гореть и дымить ровно столько, сколько командовать у топки будет Саша Масляков.

И поэтому пусть они будут здоровы все трое — и конкретно КВН, и лично Александр Васильевич Масляков, и даже, черт с ним, вообще телевидение.

Леониду Филатову по случаю выхода в свет его книги "Сукины дети" (06.02.93.)

Мне не раз приходилось выступать на всяких юбилеях, презентациях и торжествах, но обычно было легче, потому что виновниками торжеств, как правило, выступали старшие товарищи. В школе вдолбили: старших надо уважать. Выходишь себе и уважаешь. Сегодня же виновник — человек моего поколения. Простым геронтологическим уважением не обойтись. Нужны другие факты.

Первый факт: Филатов — знаменит. Остальные факты о знаменитостях — в "Энциклопедии". Открываем. "Филадельфия", "Филарет"… Так! "Филатов… Александр Павлович. Видный сов. парт. деят. Член КПСС…" Не то. Еще Филатов. "Офтальмолог… Герой Труда…" Не член КПСС — уже ближе… "Филатова Людмила, народная артистка, меццо-сопрано…" Член-таки КПСС… Рядом, рядом… "Филатова болезнь"… "Филатовы — семья укротителей… медвежий цирк…" Совсем близко, но не то… Филатовы в словаре кончаются, дальше идут "Филдинг" и "филер".

Придется опираться на оперативные источники.

Наш Филатов родился в Казани, где имел уникальный шанс — быть исключенным из Казанского университета. Но Леня пошел другим путем — переехал в город Пензу (жел. дор. узел, дизельный и компрессорный заводы, фабрика пианино). Кстати, есть в Леониде Филатове нечто музыкальное. Кажется, вот-вот он подойдет к пианино и непринужденно сбацает Шопена. Но он все не бацает…

После Пензы была столица. Я имею в виду столицу Туркмении, которая долго неправильно называлась Ашхабадом, а теперь стала правильно называться Ашгабад. И лишь потом Москва, где Филатов Леонид Алексеевич (сорок шестого, русский, из служащих, что не порочит) поступил, окончил и пригласил нас на сегодняшний вечер.

На этом факты кончаются — и слава богу, потому что начинаются ощущения, которые в отличие от фактов, не врут. Из ощущений нужно выделить главное, ключевое. Во-первых, конечно же внешность. Небрежно-элегантный, стройный, светский. (Особенно хорош в черной тройке, при галстуке, руки в карманах. Практически Ленин. Не зря, в конце концов, играл Чичерина, тоже большого любителя пианино. Филатов и Чичерин — прямо как Ленин и печник…) Глаза серые, взгляд пронзительный. Женщинам спасенья нет, но они и не ищут. Говорит быстро, уверенно, без колебаний используя деепричастия. Остроумно-ироничен. Вообще-то сегодня вокруг толпы иронистов. Ирония призвана скрывать бездонные глубины иронизирующего. Но Леня Филатов и здесь идет впереди — он способен иронизировать над собственной иронией, это уже высший пилотаж. Еще факт. Художник всегда — в оппозиции. Филатов по природе своей — художник. Поэтому такое ощущение, что он постоянно в оппозиции. Спросите его — за какую он часть "Таганки"? Он ответит, что не помнит, но помнит, что на стороне оппозиции.

И вообще, в облике Филатова есть нечто фехтовальное. Джентльмен, дуэлянт, демократ… Потому-то мы им и любуемся. И ключевое слово к нему это слово "острый". Острый взгляд, острое слово, острый ус. И острое шило в ижстном месте, которое заставляет его заниматься разными талантливыми вещами одновременно. Мы можем насчитать как минимум три источника, три составные части Филатова: театр, кино, словесность.

В театре он всегда стремился играть героев, равных ему по масштабу. Отсюда роль Чернышевского, который, как и Леня, писал книжки. Эти кошмарные сны Веры Павловны снятся нам всем до сих пор… В родном своем театре на Таганке Филатов вообще уникален — он там единственный артист, который не хрипит и не умеет петь.

Лично на меня сильно повлияло то, что он делал в кино. После его работы в фильме "Забытая мелодия для флейты" зрители до сих пор мучают меня вопросом: "Как вы относитесь к Филатову? Ведь ваша жена с ним там…" Отвечаю: мне еще повезло, что это был Филатов. На его месте мог быть Ширвиндт или Брондуков…

Суммируя, можно бы сказать про Филатова, что он интеллигент, но, боюсь, он огорчится, ибо сегодня слово "интеллигент" означает "человек без валюты".

Но особенно интересен Филатов — и это серьезно — как литератор. Все мы помним его стихотворные пародии. По-моему, они были лучшие из всех, что я слышал. А впервые я услышал их где-то в конце шестидесятых. Он читал их с неслыханным триумфом. С тех пор и по сей день он отважно выходит с ними на сцену и раздает эти художественные пощечины Михалкову и Гамзатову. Оба уже просто поседели. Леня, пощади, напиши новые! Хватит рифмовать "Таганка" хулиганка", она давно уже не хулиганка, склока — это другое… Но написано, повторяю, здорово. Острый язык, острый слух. Верная рука — друг индейцев… Зависть берет… А еще его нашумевшая сказка, где и стих замечательный и фольклор глубоко национальный. Не случайно сказка так и называется: "Про Федота-стрельца, удалого молодца". Как всегда остро и точно. Он ведь не назвал ее ни "Про Гурама-стрельца", ни "Про Ашота — удальца", ни "Про Арона — молодца"…

И вот естественное продолжение — книга, из-за которой мы и собрались здесь. Прекрасное название: "Сукины дети". Название совпадает с названием фильма, снятого режиссером Леонидом Филатовым, что свидетельствует о буйной фантазии Филатова-писателя. Но книга, действительно замечательная. Остроумная, тонкая, глубокая. Лично я даю ей самую высокую оценку. Больше того, возможно, я даже ее прочту.

Короче. Хотя на этот раз короче мне трудно. Потому что Леня Филатов представитель моего поколения. Поколение — странное. Уже не шестидесятники, но еще и не эти, которые моют стекла машин на перекрестках и за которыми будущее. Мы — между. Но мы — не хуже. Мы сможем это доказать на любом суде. И среди вещественных доказательств мы предъявим суду Леонида Филатова. Его острый взгляд, острый ус и острый ум. И мы докажем, что без таких острых людей наше существование выродилось бы в совсем уже тупую тоску, что не есть игра слов, а точный факт. А именно поиск фактов и был целью моего выступления.

Что же касается "Энциклопедии", то Леня рано или поздно займет там свое место среди Филатовых, но этот факт пусть радует "Энциклопедию".

А нас пускай радует своим существованием наш приятель, наш современник и сукин сын — Леонид Алексеевич Филатов.

 

Несколько лет назад возникли друзья из газеты "Московские новости": "Предлагаем постоянный контракт".

Слово "контракт" звучало реформаторски и демократски. Я говорю: "А что надо будет делать?" — "Ты обязуешься писать в первую очередь для нас". — "А вы что обязуетесь?" Друзья озадачились, потом сказали: "Печатать, наверное".

Идея контракта понравилась. И "Московские новости" были близки — как по направлению, так и по месту жительства. И в "МН" возникла рубрика "Искренне ваш" с моим портретиком. Я на нем чрезвычайно мудрый.

Вообще, читать вчерашнюю прессу нелепо — кому нужна злоба вчерашнего дня? Или позавчерашнего?

Но когда проходит много времени — интерес опять возникает. Уже исторический. Отсюда все эти рубрики типа "О чем писал наш журнал сто лет назад".

Тут, правда, предлагается не столетней давности коллекция, а лет за пять. Так ведь и время у нас идет с другой скоростью…

 

"В страмне"

Во мне ничего не происходит.

Читаю — зависть берет: во всех происходит. В одном происходит, в другом. Во мне — ни черта. Возникает вопрос: а чего тогда пишешь? Ответ: именно из зависти.

Вообще еще недавно аж раз были иллюзии, что процессы протекают именно внутри меня. Какие-то обольщения и разочарования, приливы и откаты. Теперь понял: это не во мне — это лишь отражения, отзвуки и отголоски вышележащих рубрик. "В мире" и "В стране" отражаются "Во мне". Стих получился… Кстати, очень наша иерархия. Сперва "В мире", потом "В стране", потом в трудовом коллективе, в отряде, в лестничном комитете, а потом уже в личности гражданина. "Я" — демократично последняя буква.

В последней букве ничего не происходит.

Книги читать отучился. Газеты надоели. Телевидение с его Кравченко и с его критиками, и с их криками: "Долой Кравченко и его телевидение!" осточертели.

Слухи перестали возбуждать. "Говорят, скоро все начнут приватизировать". "Говорят, скоро не начнут". "Говорят, скоро все кончится и будет переворот". Какой им еще переворот? И так все перевернуто. Ну, перевернут еще раз. Что изменится?

Социологи шныряют среди прорабов перестройки. "Вы за президента, или вы за его отставку, или вы за Ельцина, или вы за…" Сил нет больше. По мне пусть публично поцелуют друг друга в присутствии присяжных.

В языке укрепляются позиции мата и новых слов, смысл которых неясен, но выяснять неохота. Брокер, дилер, лизинг, бартер. Или чартер. Неважно, к нам это отношения не имеет. Параллельная жизнь.

Экономисты перестали завораживать. "Что сперва — стабилизировать рупь или сократить дефицит?" Сперва застрелиться, потом повеситься. Вообще к ужасам помаленьку адаптировался. То есть когда видишь, как там наши бьют наших, а потом, наоборот, свои режут своих, конечно, оторопь еще берет, мороз по коже еще имеет место. Но уже без первозданной свежести. Уже втянулись ужасаться.

В мире — в стране — во мне. Во мне — в стране — в мире. Вот хорошо Ортега сказал, только не наш никарагуанский кореш, а Ортега-и-Гасет, философ: "Я — это Я плюс мои обстоятельства". Дня без обстоятельств не бывает. А время такое — обстоятельства все больше не внутри меня, а снаружи.

"В мире" — происходит. Чего-то там мир жужжит про новый мировой порядок. Премьер чего-то там с канцлером, Шамир чего-то там с Шаройом. Или наоборот. В мире все при деле. Мир далеко, страна близко.

"В стране" — очередной последний и решительный. Или решающий. Размежевания и противоборства: "Вы за то, чтобы всем стоять в отдельных суверенных очередях или в обновленной союзной очереди?" Впрочем, можно иначе выбирать: в очередь за продуктами или в очередь за визой. Социалистический выбор.

Наиболее оголтелые носятся с визгами: "Вы за суд над коммунистической партией или вы…" Я против. Я вообще против глупостей, и партию поэтому тоже не люблю. Ни ее не люблю, ни ее судить. Тогда и резерв партии судить надо, комсомол, и профсоюзы — школу коммунизма, и пионеров — смену комсомола, и октябрят привлечь. Скучно, ребята, все мы одна партия…

В стране — во мне… Это уже одно и то же, кажется.

Рубежи можно объединить: "В страмне".

Отличает еще только биология. Еще на хорошеньких оборачиваюсь. Куда идете, девушка? На конкурс красоты. Стать "мисс чего-то" и уехать моделью в Париж. Попутный ветер, девушка.

В ушах застревают обрывки. "Нападки на армию…" "Историю чернят…" "Ленина шельмуют…" За что, правда? Он же предупредил: "Приезжайте к нам через десять лет". Мы не торопились, мы приехали через семьдесят…

Гениальная история — в каждый следующий период можно жалеть о предыдущем. Вот народ с теплотой уже вспоминает Николая Ивановича.

В стране — во мне. Страна — мои обстоятельства. Поэтому во мне благодарность бундесверу. Родственникам принесли в дом гуманитарный паек. Ну, правильно, как им в окопах без салфеток? Все в аккуратных коробочках. На коробочках — буковки. Жаль, не читаю по-немецки. Может, там написано: "За взятие Кенигсберга", "За Берлин"… Так что закусь от побежденных пришла. Во мне другая озабоченность. Врачи говорят, пить нельзя. То есть они и вообще говорят, что нельзя, а тут они еще и в частности сказали, что нельзя, мол. Родился во мне поэтому еще стих — протеста: "Пока есть с кем пить, можно жить. Пока есть с кем жить, можно пить". Хороший стих, по-моему. Надо будет Саше Кабакову прочитать.

Еще во мне печаль: друзья пропадают. Тот куда-то убыл, этот убыл. Убывают друзья наши в разных направлениях. И мы убываем нашими друзьями. Не самый лучший каламбур.

Оставшиеся же при встрече в течение секунды переходят на политику. И говорить нельзя — и не говорить нельзя. "Какой главный результат перестройки?" Болото проснулось. Забулькали пузыри, побежала рябь, зачавкало, захлюпало, заухало. "Ого-го-го-го, болотные! Так боле жить нельзя-а!" Эхо отвечает: "Нельзя-а-а-а…"

Главный результат: сонная абстракция светлого грядущего преобразовалась в живую конкретику: до лета бы дожить. До осени. Перезимовать бы.

Интересно, что при всем этом надежда еще не окочурилась окончательно. Полузасохшаяся, конечно, больничного вида, но вот трепыхается еще во мне.

Интересно даже…

 

Новый человек

Вначале — слово.

Даже два.

Приставь к любому существительному слово "советский" — получишь знак качества. Советские квартиры, советские дороги, советское сельское хозяйство.

Приставь "социалистический" — предмет растворится в мистическом тумане.

Социалистический гуманизм. Каких людей любить? То ли только тех, которые за социализм, то ли всех, но лишь во имя социализма? Сумерки.

Социалистическая законность. То есть, с одной стороны, она, конечно, законность. Но с другой, конечно, социалистическая.

Грань между реальным социализмом и социалистическим реализмом стерта в силу непостижимости ни того ни другого.

Советская социалистическая таблица умножения.

Пользуясь которой и получили результат. И напрасно орут, что ничего не удалось. Один результат налицо. Другого, может, ничего не сделали, но одну задачу решили. Новый человек — выкован!

Новый человек — он чем новый? Главное, тем, что он не за свободу, а за справедливость. То есть его не волнует, что ни хрена нет, а чтоб это "ни хрена" — поровну! Не то, что он — нищий, а что у другого — привилегия. Его интересует, чтоб в очередях стоять по-честному всенародно. А для торжества соц. справедливости нарезать всем талоны. То есть, конечно, сперва визитки по паспортам, по которым выдавать купоны на карточки. И уже по ним организовать списки на талоны. Так что в стране уже осталось всего две очереди, где без талонов пока. Мавзолей и "Макдональдс". Можно их для удобства даже объединить. Как символ единства теории и практики. Зашел — поклонился, вышел — скушал пирожок…

Новый человек отличается от нормального не тем, что врет и ворует. А тем, что врет и ворует, одновременно возмущаясь враньем и воровством! Причем и то и другое искренне.

Под собственные стоны о нехватке духовности.

Какое-то помешательство. Один выскакивает, другой, третий: "Как так? В чем дело? Где наша духовность? Где нравственность?"

Насмотришься их всех по телевизору, думаешь: ну что, правда, я такой бездуховный, как баран! Думаешь, надо стать духовным. Часа полтора хожу духовный, потом надо на улицу… Вообще, конечно, жить как мы живем, жрать то, что мы жрем, но оставаться нравственно прекрасными — вот задача, достойная народа-победителя!

А вообще новый человек верен слову. Причем тому, которого сам не давал, кто за него дал, не помнит, смысла которого не понимает, но умрет за это слово, а нормально жить не будет.

Новый человек чужой опыт презирает, а свой — не помнит. Вон опять выбегает из первых рядов и опять через столько лет! — начинает: "Эксплуатация человека человеком…" Мать за ногу! А кем?!.

У нового человека и язык новый. То есть он, с одной стороны, сузился, с другой — обновился. Без мата уже никто не разговаривает — ни хирурги, ни балерины… Мат несет информацию, а остальные слова, как уже сказано, растворили смысл. Как в отдельности, так и в произвольных сочетаниях.

Недавно наткнулся опять: "О дальнейшем усилении борьбы за улучшение обслуживания покупателя". Здесь одно слово правды — "О". Остальное бред. Ни усилить нельзя, ни улучшить, ибо обслуживания — нет. Ибо нет в стране покупателей. Покупатель — это который заходит, рассматривает, обнюхивает, выбирает — выбирает! — в окружении трех улыбающихся девочек и, выбрав, переходит через дорогу, чтобы выбирать там. Покупатель — это атом свободы.

К слову "покупатель" пристегни слово "советский". Получаешь одичавшее существо с безумными зрачками и хрипом: "Без прописки не давать!!" И он — не покупатель, и то, что он урвал — не покупка. Это добыча больного охотника. И продавца поэтому нет. А советская наша Клавка — это не продавец, а втиснутый в грязный халат центнер ненависти и лени, приставленный к одному огромному корыту, и злая, потому что из него все украли еще до нее.

Новый мы человек. И логика наша новая, и эмоции новые и мысли. И правительство — новей не бывает. Такого нигде в мире больше нет, чтоб народ ему со всех сторон вопил: "В отставку!", а оно отвечало: "Не мешайте работать!"

Ну раз они — по-новому, может, и нам еще новей действовать?

Мы их сменить не можем, может, нам себя надо сменить?

Выйти на площадь с лозунгом: "Народ — в отставку!"

Пусть они тут сами, а мы, чтоб не мешать, в леса уйдем, в болота, затаимся, отсидимся — дождемся, пока самодвижением природы у нас, у новых, не начнут все больше рождаться нормальные.

А тогда вернуться и на обломках этой новой жизни начать потихоньку возводить нормальное житье.

 

Закон загона

Свобода, мужики!

Воля практически!

Уже они там исторически решили: можно выпускать из загона!

В любую сторону твоей души!

Конечно, были схватки. Одни кричали: рано, наш человек еще не готов. Другие: наш человек давно готов, но не дозрела страна. А самые остроумные их уговаривали: закон нужен, потому что его требует жизнь.

Они там до сих пор всерьез думают, что жизни нужны их законы.

— Следующий! Имя, фамилия, отчество?

— Шпак Леонид Львович, очень приятно.

— Объясните, Шпак Леонидович, почему решили уехать из страны?

— А можно вопрос?

— Ну?

— Вы это спрашиваете, потому что у вас инструкция или вы лично идиот?

— Следующий! По какой причине решили…

— По причине — козлы! Я ему говорю: я не превышал! Он говорит: превышал! Я говорю: где превышал? Он говорит: давай права! Я говорю: козел! Он забрал права — я беру визу в правовое государство! Козлы! Козлы! Коз…

Жизнь за жизнью — течет очередь, исходит, истекает, утекает — чтоб нам всем провалиться… Вздохи, всхлипы… "Квота!", "Статус", "Гарант"…

— Следующий! Почему решили…

— Потому что я там живу!

— Так вы не наш? А почему так хорошо говорите по-нашему?

— Потому что я раньше был ваш, потом уехал туда.

— А зачем вернулись сюда?

— Испытывал ностальгию, хотел повидать родину.

— А чего же уезжаете?

— Повидал родину, хочу испытыватъ ностальгию…

…Оставались проверенные, отрывались доверенные. Писатели — поодиночке, балерины — пачками, парторг сухогруза — вплавь ушел, три эсминца не догнали…

— Следующий! Почему едем, товарищи?

— Нэмци будем. Казахстана будем. Едем родной култура сохранять. Гамбург приедем — хаш делать будем. Гансик, дорогой, попрощайся. Скажи, ауфидерзеен, дядя Султан. Скажи, гуманитарный помощь тебе пришлем — с родной земли на родину…

Утечка мозгов. Утечка рук, утечка сердец… Вслед всхлипы: "Пусть катятся!", вслед стоны: "У, счастливые!..", вслед бормотанье: "Багаж… билеты… таможня…"

— Следующий! Куда собралась, мамаша?

— Куда? Никуда!

— А чего ж стоишь?

— А я знала? Все стоят, я встала, все отмечались, я отмечалась.

— Следующий! Почему…

— Потому! Потому что все прогнило! Хватит терпеть! Хочу бороться против этого кошмара!

— Так тем более, куда ж ты? Иди борись!

— Нет уж, дудки! Я — другим путем. Я, как Ленин, я из Женевы начну…

…И вслед плевали, и первый отдел ногами топал, и собрание было единогласно…

И вот — вперед, время! Вот уже можно официально — из загона. Спасибо за закон! Вовремя. Молодцы!

"Посадка на рейс Аэрофлота…"

"Следующий!.. Следующий!.. Следующий!.."

Кровотечение из страны.

 

География

Судьба — понятие географическое.

Родился бы выше и левее — и звали бы не Миша, а Матти Хрюккинен, и был бы белобрысый, толстый, пьющий, и бензоколонка источала бы запах пирожных.

Родись ниже и правее — и был бы не Миша, а Мжабалсан, остроглазый, кривоногий, пьющий, и выгнали бы в шею из юрты начальника, потому что начальник не любит, когда пахнет не от нет.

Или вообще — левее и ниже. Там вообще не Миша там Марио, загорелый, курчавый, пьющий, полузащитник, тенор, любимец мафии, с надписью на могиле: "Марио от безутешной жены Джулии".

Судьба от географии, а география — как получится. И получилось, что не ниже не выше, и не правее, а именно здесь — в центре. Ибо где мы, там центр. И действует у нас именно наша география: север сверху, восток справа, запад — там, куда плевали. Ну, в целом, конечно, недоплевывали, но направление угадывали: Европа там, Америка… Но как-то незаметно парадоксы пошли. Как-то по-тихому Япония вдруг стала — Запад, а она же справа и чуть ниже! Потом Корея с Сингапуром. Теперь турки — тоже Запад, хотя эти вообще уже под брюхом… И поляки, и братушки болгарские — и те Запад. Короче: Запад окружил нас со всех сторон! На Востоке остались мы и раздраженная нами Куба.

И многие тут же набросились на партию — якобы это все из-за них. Оставьте, не надо их трогать, они сейчас в таком состоянии… Не из-за них оторвались от всеобщего Запада, а по особенностям самой географии. Очень уж большая территория. Из-за наших расстояний до нас все слишком долго доходит. Отсюда трудности взаимопонимания с остальным миром.

Вот они там удивляются:

— На хрена вам столько танков?

Мы отвечаем:

— А сколько?!

Они говорят:

— А зачем вы умных людей — в психушки?

Мы говорим:

— А куда?

Они нам соболезнуют:

— Как же вы без собственности живете?

Мы их утешаем:

— А мы и не живем!

Так и бормотали, пока наконец через просторы наши и до нас не дошло. Теперь сами друг друга за грудки: "Зачем умных сажали!", "Как же мы без собственности?"

Депутаты на генералов наскакивают:

— Зачем столько танков наделали?

Генералы орут:

— Мы наделали, сколько вы наголосовали!..

Эх, география наша! Эти там, которые мелкие, густонаселенные, иззавидовались: "Какая территория! Сколько возможностей!" Наивно. По нашей географии так: чем больше территория, тем больше возможностей для неприятностей. Поэтому все время там — одно, тут другое плюс повсеместно тревожное ожидание: вдруг опять урожай?

Которые не разбираются в географии, конечно, опять на партию. Кричат: "Куда вы нас завели?" А те отвечают: "А чего ж вы шли, если такие умные?!"

Для тупых повторяю: не в них дело! Климат, рельеф, осадки — вот что влияло на организмы поколений и сместило наши мозжечки относительно земной оси.

Побочный эффект: мы понимаем то, чего никто в мире больше не понимает. Сидит в телевизоре заместитель или там заседатель, и при нем корреспондент, и задушевно общаются. Этот, с микрофоном, говорит:

— Насчет остального нашим зрителям уже все ясно, но вот тут товарищ Семенюк из Краснодара интересуется: яиц-то почему нет? Он нам буквально так и пишет: "Ну уж яиц-то?"

А заседатель:

— Действительно. Этот вопрос по яйцу вы ставите правильно. У нас сейчас как раз создана комиссия по яйцу (они там так и говорят: "по яйцу", видимо, по одному), и вот она уже разобралась, что в этом году яйца даже на четыре десятых продукта больше!

А этот ему:

— Так товарищ Семенюк понимает, что больше. Но его интересует — где?

А тот ему:

— Это вы правильно ставите вопрос…

При другой географии такой разговор вне больничных стен был бы невозможен. А мы исхитряемся понимать…

Конечно, многие уже от этой уникальной географии изнурены. Многие уже ерзают, пихаются локтями и желают выскочить в систему нормальных географических координат. Но уже по первым рывкам и телодвижениям ясно, что, пока начнем по одному отсоединяться, угробим друг друга окончательно.

Есть другой выход: надо всем куда-нибудь присоединиться. Лично я предлагаю Англию. Конечно, англичан жалко… Они к такой радости пока не готовы. Тогда промежуточный вариант. Забрать у них на время Тэтчер нашу любимую. Это и раньше предлагали, но раньше она была занята, а теперь и мы уже дошли. Стране нужен все-таки хоть один толковый специалист с временной пропиской. Тем более она все время повторяет: ей нравится работать с Михаилом Сергеевичем. И он подтверждал: у них контакт…

…А вообще у меня еще много разнообразных географических соображений. Но о них — в другой раз. Если, разумеется, она, география наша, позволит нам еще встретиться в той же точке наших пространств…

 

Товарищ, верь!

Еды нет — плевать. Худые дольше живут.

Тряпок нет — черт с ними. Замотался в газету — пошел.

Денег нет — взял бумагу, нарисовал голову, написал: "Сто" или "Тыща". Те же деньги.

Ерунда все. Главная катастрофа — нету веры. Никто ни во что.

В Бога не верим. В загробную жизнь не верим. Вера в победу коммунизма, раньше навевавшая отдельные сомнения, теперь вызывает общий истерический хохот. Некоторые стараются верить в пришельцев, но тоже… Если они есть, то зачем упорно шляются по каким-то закоулкам? Почему не прибудут официально в центр и не объявят: все, базар окончен, хозяева прилетели… А то все какие-то сомнительные свидетельства. К чумному пенсионеру Крюкову прилетел НЛО, проник на кухню, сожрал все из холодильника и улетел. Контакт с Крюковым установлен, но продуктов уже нет и веры нет — ни Крюкову, ни НЛО… Я вообще думаю, это никакие не пришельцы, а наши, которые пытаются улететь…

Нету веры. И это еще полбеды. Ибо полного недоверия тоже нет. Вместо этого — уникальный гибрид: население живет в постоянном предчувствии обмана, помноженном на пугливую надежду: "Вдруг не обманут?", деленную на опыт, что обманут обязательно.

То есть вдохновляющая идея такая: "Хуже не будет, потому что хуже некуда".

Но жизнь каждый раз учит: есть куда.

Так и живем: веры никакой, а надежда — как ни странно. Хотя если вера без надежды — почти любовь, то надежда без веры — почти шизофрения.

Вообще главный симптом всей этой перестройки: бурный понос эмоций при полном запоре логики.

— Ваше отношение к частной собственности?

— За!

— А к частникам?

— Убивать их надо!!!

В мозгах — сумерки, в сердцах — туман, ориентиры плывут и плавятся. Одни тащат налево, другие — направо, и те и другие уверяют, что это вперед. А из-за спины доносится утробное завывание: это уцепившийся за корягу бывший авангард долдонит, что он — единственный выразитель интересов массы.

А масса, может, и поверила бы, но дико раздражена, что сама уже не понимает своих интересов.

— Вы за конституцию?

— Ну!

— А указ президента одобряете?

— Ну!

— Так вы же за конституцию!

— Ну!

— Так как же?

— А вот счас как дам!..

Что интересно: чем хуже с верой, тем лучше с воровством.

Что еще интереснее: кто бы ни вел нас к царству справедливости, по дороге непременно хапнет! Ну уж этот-то, думаешь, идеалист. Нет, и этот хапнул, и именно с идейной подкладкой.

Вопрос: Тут у нас просочилось, что вы себе устроили дачу, а еще четыре у вас уже есть. Правда ли это?

Ответ: Неправда! Неправда! Неправда!

Из ответа народ понимает: значит, не четыре, а пять…

…Никто — ни во что. Никто — никому. На что опереться-то? Должно же быть что-то незыблемое!

— Демократам доверяете?

— Ни на грош!

— Значит — за диктатуру?

— Я что, псих?

— Значит, чтобы все оставалось как сейчас?

— Не дай Бог!

— Так какой же выход?

— У меня бутылка есть.

— Не может быть!

— На, гляди!

— Все равно не верю!

— На, хлебни!..

Хлебнул — не поверил, повторил — заколебался. Еще повторил — проснулся: голова горит, руки дрожат, вокруг все свои — синие фуражки, белые халаты.

Тогда поверил: значит, точно. Значит, без обмана. Значит, есть еще правда на земле. Есть еще пока!..

28.07.91.

"Где, где…"

Среди перемен и достижений особенно заметны крупные.

Если, конечно, приглядеться.

Идешь пешком по Горько… тьфу, по Тверской — видишь перемены. Буквально на протяжении одного троллейбусного перегона.

Идешь и думаешь о высоком. Ну, то есть, что, конечно, громадная инфляция. Конечно, крупнейший мордобой. Конечно, еще эти были, ну Г…К…Ч… Черт бы их подрал!.. Это все крупно. Эпохальные вещи.

Но, конечно, заметны и мелочи. Ну, там отсутствие ацидофилина. Или там батареек. Или вот еще пропали понятия чести и греха. То есть, их уже давно не было, но сейчас даже и не вспоминается, что не было. Не вспоминается даже, чего не было. Сейчас никто и не спрашивает: "Совесть у вас есть?" Или там: "У вас честь существует?" Подразумевается — нету, не существует.

Стыд, сказал Толстой (а может, и не Толстой), — это гнев, обращенный внутрь.

Нет дураков обращать внутрь.

Ни лично, ни общественно.

Какая еще столица потерпела бы в центре себя такой дом? Ну, который стоит после пожара, как после бомбежки? В самом центре центра?

Это когда же был-то этот пожар? Уже и не вспомнить. Сколько стояло крика, визга, прочувствованных всхлипов, призывов скинуться, собраться и сейчас же, сию минуту воссоздать из пепла очаг этой, как ее… духовности!..

Ну и где это все?

Нет чести, и нет греха, и нет понятия, что их нету.

А есть заборище, грязь, срам, толчея и мат. Кафка сошел бы с ума и вступил в союз писателей.

Тут — "Пицца Хат", там — "Эсте Лаудер". Напротив нескончаемое торжество жующих булку "Макдоналдса".

Европа, понял! На которую таращатся удивленные глазницы окон этого азиатского пожарища. Впрочем, Азия ни при чем. Азия тоже сверкает рекламой "Голдстар". Тут же, на Горь… тьфу, на Тверской…

Но этот башенный кран! Что он там стоит? Эолова арфа.

Ветер свистит песню победы над понятием греха… И черт с ним. Есть вопросы поважнее!

Что нам раньше нужно — экономический союз или, политическое сообщество? Или сначала независимость, а потом суверенитет? Кто главнее — Верховный совет или президент? Кто все-таки прав — Попов? Или все-таки не Попов?

Идешь — и думаешь о высоком.

Идешь по Горь… — о Господи, ну, Тверская, Тверская! — и думаешь о высоком. Задрал голову, полюбовался этим домом — когда-то Актера — и свалился в люк.

Пока падал, продолжал думать о высоком.

Упал, выкарабкался, отряхнулся, пошел дальше, забыв о чем думал. Дом пожара позади — впереди дом Моссовета. Отсюда новые мысли, тоже высокие: там Моссовет или уже мэрия? Или нет, мэрия — это же правительство Москвы. А где тогда российское правительство? Оно-то где? А союзное? Хотя Союза уже нет? Или еще есть?

Где они все?

Внутренний голос отвечает: "Где, где…"

Стоп. Впереди еще люк.

Мысли о высоком прекращаю.

 

Даешь сахарны уста!

Господа-товарищи!

Братишки и сестренки!

К вам обращаюсь я, друзья и подруги по "Известиям", "Вестям" и "Новостям", особенно "Московским", лучшим в мире!

Приказываю и указываю:

— Хватит!! Даешь тормоза! Баста! Абзац!

Остановимся мы — опомнятся остальные! А кто не опомнится — чума ему невеста!

Кончай толдычить и долдонить! Цель уже достигнута! Уже всем в башку вколочено, и все осознали: все плохо, отвратительно и еще намного хуже. Уже все в курсе, даже самые тупые. Даже распронаибеднейший секретарь бывшего обкома.

Уже все доведено до состояния клинической правды, струи которой уже не отмывают, но погружают в унылую жижу тоски. Раствор уже насыщен. И потому — ххххвввватит!!!

Закрывай кран, пацаны!

Хватит завывать и прыгать на метле: "Инфляция!.. Суперинфляция!.. Супергипер…"

Соберитесь отдельно от нас на свой "круглый стол", вырвите друг другу волосья, дайте по башке антирыночникам! И рыночникам тоже!..

Прекращаем печатать ваши прогнозы и анализы! У вас паршивые анализы. С такими лучше в диспансер.

Политологи, футурологи, обозреватели! Завязывай, обозревать! Это ваше колесо обозрения… Лучше напейтесь! Достаньте талоны, возьмите с собой последних шестидесятников, купите пластинку Окуджавы — и, как в лучшие годы, на кухню, под звуки "Возьмемся за руки…".

Братаны и сеструхи из вестей-новостей!

Врубить односторонний мораторий на плач, всхлип и выкрики: "Что нас ждет завтра".

Хватит о том, что так жить нельзя. Эту Америку уже открыли, что нельзя. Завтра будет завтра, а сегодня мы еще тут. Потому давай нам рубрику "Школа ниндзя" — курс выживания.

То есть не выть теоретически, а практически учить подписчика, как солить капусту. Я не валюту имею в виду, а именно кочанную…

Женя, родная! Лично тебя прошу: никаких больше учебных пособий типа "переворот-два", "заговор-три", "путч-четыре"… Это пособия для бедных. Я же еще до "переворота-один" прозорливо и мудро указывал в любимых "Новостях": "Ну перевернут еще раз — что изменится?" Эксперимент подтвердил мою гениальность. Они перевернули — что изменилось?

Потому что: "От перетряхивания бардака порядка не прибывает". Закон Мишина.

Ничего вообще не делать из того, что мы (я, вы, они, все) делаем! Пора — наоборот! Пора опять же как в юные годы: искать ростки нового, передового. Дайте нам маяка начала конца перестройки. Разверните нам кооператора, который не переехал старушку на "Мерседесе", а напротив, подвез на БМВ. Дайте крупно портрет, объявите сбор средств для установки бюста старушки на родине героя!..

Наташа, девочка, хватит мутузить КГБ! Имей человеческую жалость! Они уже все поняли и больше так не будут! Ты их уже застращала до ужаса, они прямо мокрые ходят, что их реформируют, а ты опять… Дай нам воздушно-голубого! Травка, море, солнце. Ну где-то же оно еще восходит! Мы тебе оформим командировку в Японию. Только ни слова об островах! Эти четыре когда еще отдадут, а остальные уже завидуют… Не хочется о солнце, давай о другом. Вот хотя бы про уникальный подберезовик!..

Ребята! Мужики! Дамы, к вам тоже относится! Хватит выяснять, кто отмывает эти партийные деньги! Ежу понятно, отмывает тот, кто может отмыть. Он их отмоет, и они у него будут чистые, и он подпишется на нашу (вашу, ихнюю, мою) газету.

И вообще — отложить разборки! Нас много, и руки чешутся у всех. Потому — даешь отложенный мордобой! До лучших времен и на сытый желудок. А если не получится, так морды-то всегда под рукой…

Кстати, Степа! Ты зачем так изнервировал все управление свободной печати? Ты зачем это — что, мол, кто-то где-то… что, мол, с родной Украиной махаться боеголовками? Ты ж обидел, например, молдаван и марийцев! Они тоже хочут!.. В этих бомбах часть и ихнего солнечного труда!

Особо топаю ногами насчет политики! Немедленно запихать всю политику на переднюю полосу, где копилка курьезов. И только мелко и очень кратко: мол, Руцкой чего-то там с Хасбулатовым. Или даже с Бурбулисом. И в самом низу — сноска для пытливых: о ком речь, кто такие. Пора уже перестать их всех помнить. Хватит следить за ними круглосуточно, как за озоновой дырой! По крайней мере перестать от них ожидать и им советовать. Ясно же, что из всех вариантов они выберут наихудший, это наши снайперы.

И вообще мы выбирали только одного. Его мы помним, а с остальными пусть разбирается сам. Все равно всех собак потом повесим на нем…

Еще короче! Повторяю всем:

— Хватит!

Совсем "хватит", конечно, не выйдет. Но хотя бы чуть-чуть. Как когда-то: всю неделю мясо, а четверг — рыбный день. Да, воспоминания тягостные… Но идея такая же: всю неделю правда, а по четвергам — маленько вранья. Раз в неделю у всех "вестей-новостей" уста сахарные.

Я к вам в первую очередь, мои любимые "Московские"!

И главное, все это — быстро! Пока остальные очухаются, потенциальный подписчик уже будет наш.

А при удаче — сразу оба!

Целую всех в заголовок.

 

Бабы!

(обращение лучшей половины к самой себе)

Дорогие сестры!

Матери и дочери, жены и любовницы, работницы, колхозницы, интеллигентки!

К вам обращаюсь я, солдатки и матроски, старшинки и офицерки, генералки и адмиралки великой армии советских баб!

Подруги!

Родина — в опасности! Мы — у черты. И незачем бегать и искать, кто виноват. Ибо виноваты — мы! Многие годы мы были дуры. Под влиянием народных сказаний и картин Васнецова мы ждали милостей от мужика. И в процессе ожидания не заметили, что ждать уже не от кого, ибо мужик в стране исчез как класс. Потому что то, что вползает по вечерам в дом с перекошенной от митингов харей и урчащим желудком, не есть мужик! Это — побочный продукт того, что мы строили.

Правда, раскопки показывают: мужик в стране был. Но самых лучших мы потеряли в гражданскую, самых достойных — в Отечественную. Последних нормальных мужиков правительство забросило в космос и выпихнуло на Запад.

С кем остались мы?

Пока мы здесь клали шпалы, месили бетон и рожали в условиях, в которых не рожает даже медведица, нас вели эти, которые с одной стороны, конечно, не женщины, но с другой — назвать их мужиками, значит, плюнуть себе в лицо. Нам достались алкаши и депутаты — при одном взгляде на которых у кормящих скисает молоко. Они теперь дорвались до своих трибун и еще сто лет будут орать, плевать друг на друга и разбираться — кто какой партии, кто какой нации, а кто просто козел…

Девки! От этих ждать больше нечего. И пора понять: Родину продали не большевики, не троцкисты, не сионисты, не кооператоры. Ее продали все мужики! Это они продали нефть, лес, уголь и на эти деньги устроили всесоюзную пьянку, а чтобы добить нас окончательно, еще и борьбу с пьянкой.

Они предали нас! Они лишили нас улыбок! Сегодня наша баба улыбается, только если ей меньше трех и больше восьмидесяти — когда она еще ничего не знает и уже ничего не понимает.

И у них еще хватает наглости нами гордиться! Конечно, кое-чего мы добились. Одна из наших стала летчицей, другая — чемпионка по лыжам, потому что так и не смогла купить другой обуви. Третья удачно вышла замуж и занималась культурой за всех нас. Эти могут отдыхать.

Но остальным пора действовать!

Образовать всесоюзный союз баб! А лучше фронт. И поставить перед ними ультиматум: или они дают нам власть — или мы им не даем!.. Эта мера в Древней Греции имела громадный политический эффект. Твердо договориться — и никаких. Исключение сделать для спецназа доброволиц с целью привлечения твердой валюты.

Пусть знают: время работает на нас! Благодаря науке скоро вообще можно будет обходиться без них, добиваясь того же эффекта, но без запаха перегара.

И чтоб прекратили эту гулянку в нашу честь Восьмого марта! В этот день от них особенно тошнит.

Подруги! Все в наших руках. Вчера было рано, сегодня еще можно! Опираясь друг на друга, мы вылезем!

За нас — природа. С нами — дети. Потому что не с ними же они!

Мы пойдем другим путем. Ибо путь спасения страны — прост. Это путь от бабы — к женщине.

Пройдем его — победим!

 

Новости — нон-стоп

"Чем меньше событий — тем больше новостей".

Четвертая формула Мишина. Или пятая, забыл.

Получена на базе наблюдений. Результат: желание послать их всех с их новостями… Потому что втайне хотелось бы — о вечном. Любовь там, судьба. Круговорот воды в природе. А с этими новостями катились бы все вы в…

Но никто не катится. На вечное нет времени. Все неотвязно бубнят зазлобу дня. Изо всех щелей — новости, вести, известия и ведомости. "Бу-бу-бу-бу-бу-бу…" Телевизор — как годовалый младенец. Что видит — о том и бормочет. "Дядя — хороший… Тетя — бяка… "Биби" задавит… Хочу пи-пи…"

Гайдар намерен… Референдум назначен… Рубль укрепился… Бейкер улетел… "Бу-бу-бу-бу-бу-бу…" Приватизация началась… Хотя буксует… Хотя ускоряется… Хотя пора начинать приватизацию… "Бу-бу-бу…"

Какое, к дьяволу, о вечном! Злоба дня, злоба часа, злоба минуты! Открыл рот — оттуда вылетела птичка и тут же состарилась. Эфир кишит уже новыми, новейшими…

Гайдар назначен… Рубль намерен… Референдум — бяка… Хочу пи-пи…

Жизнь выродилась в информационную программу.

И все — сплошной атмосферный обман. Акустические миражи. Новости прикидываются событиями, которых нет. Коммунисты не смирились… Демократы не наелись… Партократы окопались… Патриоты ошизели… Или наоборот… Это что, события? Это новости. Опять митинг, опять забастовочная готовность… Опять "До-лой! Позор! Они не пройдут!.."

Конечно, не пройдут. Никто никуда и не идет. Нет событий — есть "бу-бу-бу…"

Тетя — бяка. Потому что рыжая. Дядя хороший. Потому что президент. Президент — за правительство. Потому что он этого правительства глава. Дядя вице-президент тоже хороший. Потому что он за президента. Но при этом против правительства, которое за президента, но против вице-президента, который против правительства, во главе которого президент…

Может, это где и событие — у нас даже не новость. Задачка для детей: ну, дети, так кто за кого? В общем виде задачка не решается. В общем нет, а у нас решена…

А событий-то нет. Вместо событий — вести и опросы мнения. Опрос мнения показал, что у народа есть мнение. Второй опрос выявил, что тот опрос проводили без учета мнения народа… А третий опрос… "Бу-бу-бу-бу-бу…"

Рубль назначен, референдум улетел… Бейкер — бяка… Рынок — хороший…

Ну, рынок — да! Ну вот тут — новости! Прямо на тротуаре. Прямо спотыкаешься о свободу торговли. У магазина — бабка. У бабки — сгущенка.

— Банка — двенадцать! Пара — двадцать пять!

— Маманя, опомнись! Как же пара двадцать пять, если одна двенадцать?!

— Ох ты, умник! Две-то больше, чем одна!..

Новости рынка — есть. События рынка — нет.

Вообще событий нет, потому что некому их создавать. Все обмениваются новостями.

Толпы мускулистых мужчин мечутся и нервно вскрикивают: как жить? "Слыхали? Мы же за чертой бедности! Мы все — за чертой! Дама, вы в кассу последняя? Я за вами… Ой, не могу! Ой, колбаса — полтыщи!.. Ой, выбейте два кило, пусть они подавятся!… Мы за чертой! Вот же она, смотри, вот она у кассы, эта черта! Как оказаться с той стороны черты?!"

Надо прыгнуть. Но прыгать никто не хочет. Все пихаются. "Ты первый!" "Нет, ты!" — "Почему ж я?!" — "А кто? Я, что ли?!"

Чем меньше событий — тем гуще новостей.

Гайдар… Бейкер… Рубль…

Улетел… Поднялся… Намечен… Ой, сенсация! Ой, кошмар! Ой, наших детей продают! От новость, а?! Ой, наших детей на границы! Ой, заговор!.. Правда, дети — сироты, правда, больные, правда, здесь их не берут… Но что за манера — наших детей за границу?! Нехай здесь сидят, нехай в детприемнике, нехай растут патриоты!..

Это что — новости? Это новости.

А еще за рубежом! Новостей все больше, потому что все шире зарубеж. Карабах за рубежом, Кишинев за рубежом… Это было событием — усохло до новостей… Вот еще! Вон бомбовозы прилетели из-за рубежа… С ридной Украйны в родную Россию…

Летят перелетные птицы. А с ними летят новостя…

"Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу…"

Си-эн-эн… "Радио "ЭМ"… Новости, вести, известия…

Хочется от всей души сказать: а идите вы все!..

Потому что одно событие — есть!

Вот именно: чик-чирик, кап-кап. Весна, проще сказать.

Смотри в окно и думай: сколько тебе еще таких событий отмерено?

Остальное — новости.

"Бу-бу-бу-бу-бу-бу…"

 

Хворум

Уже только совсем ленивый не пнет этот съезд.

До того есть наглые, прямо рожу воротят от экрана. Одна ты и заявила: "Видеть их всех больше не могу!.." На себя бы посмотрела!..

А по мне очень даже позитивно. Уж не хуже "Поля чудес". Как один избранник сказал: "Мы тут собрались на исторический хворум!"

Прав, блин.

* * *

— Тихо! Тихо, ну!.. Сядьте, депутат!.. Идем по второму абзацу: "Хворум кон-стан-тирует… обстановка огнеопасная… Постановляет затушить с помощью…" — А где наша поправка?! Не "с помощью", а "при помощи"!.. Ну что? Что — по мотивам? — А то, что у нас тут уже дым! Сядьте! Не уводите хворум в сторону! — Куда в сторону?! Когда оно уже горит, и дымом воняет! — "Воняет" это оскорбление! — Так если воняет!.. — Есть предложение нашей группы — не нюхать, а работать! /Овация./ — Включите шестой, так. — Предлагаем в такой редакции: "Дать им полномочия тушить не более чем из трех шлангов! /Овация./ Под контролем нашего хворума /Овация./ Позор! Наша фракция… — А мы еще разберемся с вашей фракцией! Кто за ней стоит!.. — Заявляем, что наша депутация покинет зал!.. Вот — мы уже начали покидать! Мы уже практически покинули!.. Хорошо, мы возвращаемся! /Овация./ — Тихо! Переходим к третьему абза…

* * *

Живое дело!

Конечно, туристы, особенно которые тут впервые, сильно робеют, глядя на такой мордобойный азарт. Ну да, не нравится правительство. Но зачем так-то уж?

А затем, что избранников раздражает непонимание. Не в том смысле, что разные принципы или там кон-цеп-ции. Это правительство у этого хворума не проходит по родной речи. Прежние правительства были, конечно, хуже. Зато понятнее. Диалог властей осуществлялся на одном уровне косноязычия. Те министры не выеживались посредством деепричастий и слова "разумеется". А эти — постоянно! Профессора, ну, яйцеголовые. Им "разумеется", а нам вот не разумеется! Конечно, мы тоже можем изыскать резервы. Тоже можем завинтить насчет "чаяний, которые от избравших нас избирателей… которые… негодующе протестуют, возражая манипулировать средствами информации, манипулиру…ющих…щими…ющего…" Вот.

Но такой уровень требует напряжения, и многие потеют, особенно крупным планом на экране телевидения, манипулиру…ющим…ющего…ющими… Тьфу, блин…

* * *

— Сядьте, депутат!.. Он все время стоит по мотивам! По каким мотивам? — По мотивам, что пожарные говорят, трех шлангов мало, тем более воду мы им не утвердили! — Да и гори оно огнем, когда здесь оскорбляют… Кто? Он! Он еще вчера их обозвал гуснями! — Кого? — Их! Гуснями назвал мелкими!.. — Да он не их!.. А шланги! Что шланги как гусеницы!.. — Да?! А вчера в прессе… А-а-а-а-а!! Во-о-от!!! Пресса!! Вот мы еще разберемся с этой вашей прессой! — Коллеги! Коллеги! У меня телеграмма с мест! Уже там тоже дым и несет уже! — Так! Сядьте, с дымом!…У нас здесь исторический хворум, или, я извиняюсь, что?!

* * *

Многие лаются на ихнее постановление. Напрасно!

Раз они съехались, должно быть постановление. Без этого им нельзя разъехаться. А постановление — это вещь в себе. "Коммунизм-80", "Жилье-2000", "Жратва-3000".

К вращению Земли это отношения не имеет.

Землю не дали, кстати.

Ну так что? Была возможность не дать — чего ж давать?

Как невозможно будет не дать — дадут как миленькие.

Или без них возьмут.

* * *

— Опять он встал… Ну что — по ведению-то? — Третий раз заявляю: почему дискриминация шестого микрофона? — А я вам двадцатый раз говорю: шестой включен! — А почему не слышно? — Потому что это микрофон, а не слуховой аппарат!.. — А мы от автономий… — Сядьте, от автономий!.. В-третьих, поднять зарплату пчеловодам, дегустаторам и по вопросу Крыма!.. Кто убрал статую? Поставить на поименное!.. — Коллеги! Сегодня именины у наших двух… наших двоих… наших обоих депутатов. /Овация./ — Статую на поименное!.. — Прекратить трансляцию! Народ смотрит и над нами же смеется!.. — А! Народ!! Мы с этим вашим народом еще разберемся! Кто за ним стоит?..

* * *

Решили: — Российскую федерацию называть Российской Федерацией. Это раз.

— Россию — Россией. Это два.

А злопыхатели ноют, что неплодотворно!..

* * *

Но не надо отмежевываться. Это не чей-нибудь, это наш хворум.

Он работает как может. История как она может.

Земля вертится. После дождя ее взрыхляют дождевые черви.

Говорят, полезно для почвы.

* * *

Исторический хворум — вчерашняя уже история.

До новых встреч!

 

Сезон большой малины

"Не с-с-ыпь мыне соль на р-р-рану-у-у!

Не гав-варр-ри навызыр-рыд!.."

Как можно говорить навзрыд, не очень ясно. Ну и плевать. Главное, шикарно. Главное, душа горит. Или болит, что ли.

Гимн времени — блатная песня.

Раньше она была частью музыки, как зона — частью территории. Сегодня территория съежилась, потому что расширилась зона.

Музыка, язык, житуха — все приблатнилось. Посюду свои паханы, свои шестерки. От детсада до крематория. Кожаная куртка — золотая цепь. Куда ни плюнь, хоть в ту же музыку.

Сцену делят как территорию рынка.

ПЕРВАЯ ЗВЕЗДА (Второй звезде). Концерт заканчиваю я, ты понял?

ВТОРАЯ ЗВЕЗДА. Скорей сам кончисся.

ПЕРВАЯ. Я — звезда!

ВТОРАЯ. Ты звезда? Это я звезда! А ты к звезде рифма!

ПЕРВАЯ. Кьяяаааа!!!

И ногой в кадык.

ВТОРАЯ. Бах! Бах! Бах!

И пулю — в кишечник.

И всплакнут кореша художников:

— Не се-с-с-ыпь мне с-с-ссоль на ррррррануууу-у!..

Бельканто, бля.

…Писатели, на кодлы разделясь, друг другу предъявляют козью морду.

— А ну, канай с моего кабинета!

— Сам растворись — это наша хаза.

— Что? Ай, братки, держи меня! Ай, замочу гада, чучело пожгу!

— Кьяяаа!!!

— Бах! Бах!!!

Инженера душ.

Культура татуированная, экономика подзаборная, политика подворотная. В тексты указов и постановлений хочется вставлять пропущенные междометия. "Постановление, падло, о дальнейшем усилении борьбы, бля, с преступностью".

Сильных не видно, умных не слышно, вокруг — одни крутые. Детям в школе дали слова: "мальчик", "холмик", "съехал", "крутой". "Составьте фразу". Как один, составили: "Крутой мальчик съехал с горки".

Споров нет, дискуссий нет — везде разборки. В ларьке — разборка, на телеке — разборка, в думе сплошная разборка.

— Братаны! Этот премьер, он на кого тянет? Он на законников тянет! А ну, голоснем ему по темени!..

— Только голосни, я авторитета кликну! Референдум сбоку — ваших нет!

Сиплое время разборок, и во всех ты лишний. И говорить обо всем этом хочется языком подземных переходов. Другого уже и нет. Жуем все баланду из матерных корней и латинских суффиксов. Там, бля, префектура, тут, бля, ваучер.

Тоже повод для крутых разборок! Эти орут, народ в кризисе, те орут, народ на подъеме! А народ терминологии не понимает, чешет в затылке, и точно предчувствует: опять кто-то крупно сворует.

Почему за бугром жить легче? Не потому что легче, а потому что четче: одни — честные, вторые — воры, третьи — в полиции, защищают первых, ловят вторых. Каждый при своем. А тут уже не понять — кто кого защищает, кто кому платит, кто у кого ворует… Все смешалось в диком доме… Профессия "перекупщик краденого" у нас изжила себя — некраденого в стране больше нет.

Время канает вперед, друганы вы мои огневые.

Прямиком туда, где под напором зоны территория наша сожмется в последнюю точку. Где в крутейшем кабинете под сенью башен и звезд сойдутся всенародные авторитеты. Кожаная куртка, золотая цепь. И понесется над страной заветное:

— Не сссыпь мне ссс-соль на ррр-рану-у-у!

А фраера, вроде нас, подхватят:

— Не гавар-ри навызырррыд!..

Подпевать будем, стоя, руки по швам, как поют гимн.

Гимн демократии, победившей в последней разборке.

 

Праздничный набор для лучших в мире женщин

Женщина России!

Родная!

Есть у тебя жгучий повод для радости!

Еще год просвистел, а ты все еще тут! Вместе со своим дико светлым праздником. И не одна — твой красавец по-прежнему при тебе, никуда не укатился, как ты ни надеялась. Нет, вон он — горделиво покачивается на ветру, слегка принявши: потому что у него сегодня твое женское торжество.

Ты ж есть его дорогая-единственная! Ну, практически единственная.

А что ж он подарит тебе, твой буревестник?

Да уж слава Богу — только подставляй передник! У нас для тебя, лебедка, накопился цельный праздничный набор!

Куда мы вложим как минимум:

— закон о милиции в первом чтении (а пока по вечерам не ходи, да и днем не будь балдой, сиди дома);

— плюс четвертая модель приватизации;

— плюс еще три модели, а может, больше, да их сколько б у нас ни было, все — твои!

— плюс взвешенное выступление Бориса Николаевича насчет референдума;

— плюс "Куда бы и где бы ни шел ты, "Ригли'с сперминт" возьми-и! С истинно мятным вкусом!.."

— плюс тебе от нас, голубка наша, "круглый стол общественных движений"!

— плюс еще тебе другой "круглый стол" — в пику тому столу… с истинно мятным вкусом… тьфу!..

— плюс ответное заявление Руслана Имрановича на выступление Бориса Николаевича насчет референдума;

— плюс минтая нету…

— плюс курс доллара — на случай, если вдруг появится минтай;

— плюс шампунь "Хэд энд шоулдерз" компании "Проктер энд Гэмбл"! Забудешь о перхоти, сестричка!

— плюс выпало тебе от нас на счастье невиданное атмосферное явление снег!

— плюс ты, главное, не волнуйся, киска: в случае чего мы им всем нефть перекроем! И газ перекроем! Для твоего счастья мы им все, блин, перекроем, а они — нам, а мы с ними вместе — остальным! Так что гуляй, девки, праздник!

— плюс… Ну нету минтая! Сказали же дуре русским языком: нету, а она лезет…

— плюс зато есть "Копировальные машины "Ксерокс"! Цены ниже рыночных! Хочешь, красавица, что-нибудь скопировать? Ну, что у тебя есть? Ну тогда давай твоего мужика скопируем! Абсолютно адекватная копия рожи, а мат ты домыслишь!..

— плюс во… ва… ваучер! Ха-ха! Юмор, тетка! Ну праздник же!

— плюс отвергающее выступление Бориса Имраныча… по вопросу… ну, неважно… по важнейшему…

— плюс… Дорогая! Наши отбомбились по Сухуми! Вжжж-ж-ж-ж… Хрясь! А оказалось — не наши! Скажи, клевый сюрприз к праздничку!

— плюс карамель "Снежок" — полкило, но только по заказу… только для ветеранов… для блокадников… инвалидов… со стажем… с пропиской… в общем, не для тебя, но сегодня… Дадим тебе сегодня, ангел ты наш! Грызи сегодня "Снежок"! Празднуй!

— плюс, кстати, снег. Выпал абсолютно неожиданно плюс к тому, что обещали убрать в восемьдесят шестом, но замотались с перестройкой, а там — то путч, то съезд… А хорошая песня была "Валенки, валенки!.."

— плюс… минтай! То есть его нет. Но одна сказала, был на Волхонке. Или даже на Остоженке, что ли. Нет, на Литейном!.. Но был, киска, был минтай для праздничного стола!

— плюс набатное выступление Николая Русланыча… И сигареты "Вест" со складов в СНГ… Обкурись, рыбонька!..

— плюс… а ну, закрой глаза… Это тебе от всех нас — газовое оружие! Во как! Взяла баллон и прямо этому своему — в рожу! Нехай рыдает слезьми! Как ты от него плакала, когда он с этой… ладно, чего там вспоминать… Праздник…

— плюс… да! чуть не забыл! плюс полная свобода в смысле любви! За профессиональную любовь в день имеешь больше, чем за год любительства! Думай, ласточка, не опоздай, ты уже в шестом классе. Любите и предохраняйтесь! Играйте и выигрывайте!

— плюс гневная отповедь Михаил Борисыча… в ответ этому… Ельбулатову…

— плюс тебе, бабка, персонально "завтрак туриста"… А ты в кредит!.. А ты ва-ва-ваучер, ха-ха, заложи!.. В Питере четыреста тыщ народу заложило… Рекорд посвящается дамам! Пьем стоя!..

— плюс… забыл… а, вот! Вам, труженицы! "Мерседесы" последних моделей"! Прямо со складов в СНГ!.. Плюс само это СНГ… погоди, где оно?.. Ну где-то тут оно, вот тут где-то было… оно для тебя гарант… как сказал Агдам Нирваныч, друг свободы…

— плюс, кстати, скоро съезд же опять, касатка! Опять их всех увидишь! Мы их всех тебе — прямо на праздничный стол, каждая фракция — в целлофане с ленточкой!.. ешь не хочу!..

— плюс… плюс… плюс…

— плюс минтай… плюс ферферендум… "демороссы"… "Росс. единство", все тебе, голубка! И еще РДП, и БТР, и ТСБ, и "МММ" — их все знают, кроме тебя… Цены — ниже нижних…

— плюс… плюс… У кого в мире столько плюсов?! Только успевай оттаскивать!..

А они все еще улыбаются. Все еще рожают нас. Правда, уже меньше…

С праздником вас, наши лучшие в мире.

Простите нас.

 

Говори, автоответчик!

Эх, птица-тройка!.. Куды несесся-то?..

Скорость перемен ослепляет воображение. Через двери, форточки и щели все пуще рвутся сквозняки, пропитанные запахами диковинной еды, влетают блестящие обертки, доносятся звуки неслыханного кайфа на океанском прибое.

"Стрэйнджерз ин зе найт" в Нечерноземье.

По диким степям Забайкалья, по былинному бездорожью бывшей империи, для кого — зла, а для кого — несмываемой славы, — летят надменной красоты иномарки. Впрочем, какие, к лешему, "ино". Это наши уже марки. Нашенские уже мерсухи, бээмвэхи и джипы. Даже роскошнейший и длинный, как нога манекенщицы, "линкольн" — и тот абсолютно наш: крыло побито и непокрашено…

Чумное захолустье шалеет от метаморфоз. Кто там в углу все долдонит, что новое поколение выбрало пепси? Пепси — наивная высотка шестидесятников… Новое поколение заглотило "сникерс" и ринулось к настоящим вершинам, где сверкает изобилие всемирных кнопочек, баночек и штучек. В воздухе все громче стрекочут стаи слов, непонятных головному мозгу, но возбуждающих спинной. Эпиляторы, модемы, сканеры, принтеры… Конечно, лазерные. И, конечно, струйные, да-да, особенно струйные!.. Поставки со складов. И откуда взялись эти дивные склады там, где прежде были только хранилища тухлой картошки? Теперь тут факсы, ксероксы и компьютеры с периферией. Периферия — это не провинция, мужики. Это наоборот. Это лучшие в мире сигареты "Вест". И лучшие в мире "Кэмел." И "Мальборо" — самые в мире лучшие. И поставщики — самые лучшие из всех мировых поставщиков, потому что уж покупатель тут точно — наилучший в мире. Ахнет, взвизгнет, помчится — да и купит этот, как его… Автоответчик! Причем непременно струйный…

Да! Именно струи хлынувшей к нам передовой, наукоемкой, разъели коммунально-коллективную житуху. Эпоха общения испустила дух, расплющенная безжалостной эрой коммуникаций. Вчера еще можно было хоть номерок накрутить: "Алло, это ты? Это я! Ну и как ты после вчерашнего?.. Ну, завтра еще позвоню, узнаю, как ты после сегодняшнего!…"

Завтра настало, но узнать уже ничего нельзя. Не у кого.

То есть, позвонить, конечно, можно, но никто не ответит. Нигде никого нет. Дома нет. В офисе нет. Жены нет. Детей нет. Полное впечатление, что все население спешно покинуло этот большой русский город. Теперь здесь между собой переговариваются только автоответчики. "Вы набрали номер… Нас к сожалению нет дома…" Для кого — к сожалению? Для автоответчика? "Необходимую информацию сообщите после сигнала…" Сообщать после сигнала — нашел дурака… Лучше послушаем как трубка бормочет ту же чушь по-английски. Здесь теперь у всех все непременно по-английски. Пришел сантехник, сказал, что прокладок нет, и оставил визитку: "Vasily N. Tryapkin, President". Если судить по визиткам и автоответчикам, этот большой русский город внезапно заселили сплошные пэры и эсквайры.

Последний шанс пообщаться с живым существом напрямую — радиотелефон. Крутая вещь для крутого бизнеса, уважаемый! Шелестишь по Садовому в "ягуаре", и ведешь радиообмен с Колькой Рыжим — чтоб не забыл в сауну взять пива ("хайникен" — лучшее в мире, поставки со складов немедленно) и телок высвистел. Кстати, телки сегодня тоже все с антеннами. Прямо через спутник выходишь на Ляльку, интересуешься, как она после вчерашнего — в смысле, продала уже мочевину, или еще только протоколы о намерениях? Новая Россия не сидит на печи. Новая Россия сидит в сауне, где круглосуточно продает мочевину и подписывает протоколы о намерениях. Кто видел эти лица, тот может себе представить эти намерения…

В эту настоящую кипучую жизню зачем-то влазит картонное бубуканье: "Субъекты федерации должны иметь равный статус…" "Субъекты федерации не должны иметь равный статус…" "Надо разобраться — кто относится к субъектам федерации…"

Ну нехай они там бубукают, а мы тут давно разобралися — кто. Вон Колька Рыжий! Блин, да раньше о таких субъектах федерация не могла и мечтать.

Да, жизня наступила правильная. Петька с Чапаем именно о такой душевно беседовали за пулеметом… Каждое божье утро не от будильника просыпаешься, а от чириканья за окошком. Это, правда, не воробьи, не разные там щеглы-сороки. Потому что птичье-то население точно покинуло этот экологичный, как выхлопная труба, лучший город земли. Остались пока вороны, но и те не рискуют каркать. Чирикают же и задорно переругиваются под окнами охранные сигналки автомобилей. (Ведущих, конечно, фирм! поставки, конечно, со складов!..) "Чиу-чиу-чиу!.. — Блю-блю-блюууу!.. — Уууу!.. Уууу!.." Песни джунглей.

Начальство насчет машин этих очень озабочено. Мэры, там, префекты они как мыслят: то, что машины — хорошо. А вот что они ездиют — плохо. У Европы надо учиться, мать ее. Как завещал великий наш Петр Алексеич. Пешеходные зоны, понимаешь. Чтоб эти водилы за километр объезжали, чтоб экология. Ну и что, пробки? Пробки это пробки, а экология — это… А государственный ум… Да ведь время какое! Шире мыслить надо.

А шире — это за ради бога. Мы через такие зоны прошли — так уж через пешеходную-то… Кто местный, тот знает: не может тут такого быть, чтоб всем нельзя. Кому-то непременно можно. А раз кому-то — значит, нам. Так что прямо через зону и покатим мы с тобой в "Ле Монти". То есть, в "Эксимер". То есть, в "Супримэкс". Да какая разница — они все в той сауне… Раньше там помывался обком, а теперь мы с Рыжим… Мы ж ради того вашу демократию строили!..

* * *

Ну, конечно, душа горит на этих гадов. Во-первых… Нет, во-первых, не это… Это во-вторых… А во-первых, завидно, конечно. Ему двадцати нет, а он уже… Когда я, который… Неужто, ради этого… Чтоб эти морды… А мы, которые… А эти, которые…

* * *

Тут по телеку Хруща показали и этого Черненко прискорбного. Прямо сдохнуть, до чего они у нас смешные были. Тогда еще академик этот в тюряге сидел. Или его выслали, что ли. Нет, это писателя выслали, а академика — на химию… А тот как раз из психушки интервью давал этим, ну, которых наши глушили, чтоб мы не знали, что академик с писателем против наших гражданских прав… И за этих, за чехов… Или за чилийцев?.. У них еще наш друг был… Корвалан… Или Ким Ир Сен?.. Нет, погоди… Бабрак Бен Белла, вот кто. А в Америке тогда третий наш друг голодал по программе "Время"… А ограниченный контингент с гастролями поехал за границу… А еще…

* * *

…А которые в сауне… ну, да… неприятно пока… Прежде обком… Но эти-то рано или поздно отмоются… А детишки ихние вообще втянутся чистить зубы. А внуки окончат Гарвард, или что там… Конечно, хотелось бы пообщаться сразу с правнуками — но не успеть…. Придется пока с этими… Но вот тут-то и есть вся прелесть этой налетевшей эпохи кнопочек: не хочешь — можешь не общаться лично. Набрал номерок — наговорил на автомат насчет мочевины. Прямо на тот самый струйный или даже лазерный… И себе тоже установи: "Меня дома нету…Сообщите опосля сигнала…" А если нет у тебя такой информации, если нету струйного, если ты такой лопух, что у тебя даже мочевины нет… Тогда, значит, свободное время есть. Тогда сиди, лопушок, и читай классика с самого начала: "Эх, птица тройка!.."

И так далее.

 

Кошмар за скобками

Последнее время упрекают, что много ругаюсь.

Что, мол, каждое второе слово — "козел".

Прислушиваюсь к критике и делаю из нее практический вывод: критики козлы. Но отключимся от склок. Включим радио.

В эфире треск. Это великие перевернулись в гробах и сцепились в скандале.

— На, слушай теперь! Твоя работа!

— Моя? А кто сто лет орал: "Я первый изобрел радио!"?

— Я правильно орал! Потому что я изобрел ра-ди-о! А не "Радио — сто один"! И не "Радио-семь"! И не "Радио-макси…"

* * *

— Ша, Попов! Молчи, Маркони! Дай послушать!

* * *

— А теперь, друзья, к нам сюда прозвонилась Аленка! У Аленки большое горе, у нее был мальчик Филя, которого она любила, но вчера она оставила его навсегда, и поэтому сейчас по Аленкиной просьбе для мальчика Фили я толкаю в эфир последний компактик, который только что приволок в студию наш Петюня. Кстати, Петюня простужен, — не зарази нас Петюня, ха-ха! — и сейчас тут варит себе кофеечек. Надеюсь, он плеснет и мне. А пока мы насладимся крутой командочкой (средней внятности англоязычное бормотание) с ихним последним забойным хитом (англобормотание)…

* * *

Доморощенные рэйнджеры эфира, путаясь в деепричастиях, кайфуют на ультракоротких волнах. Мы за то и боролись — лишь бы они не кололись.

О, бэби!

Но вот уже и потраченные временем дядьки и тетьки, задрав штаны, хромают за этим комсомолом. Уже и флагманские станции, где гудит еще эхо державного левитановского рокота, вдруг заголосили над головами сограждан, как муэдзины в Стамбуле.

— Радио России-и-и-и-и-и-и-и! — надрывается солидная некогда волна.

— Мая-а-а-а-а-а-к! — блеет другая!

Вырубаем радио — врубаем телевизор. И тут же начинаем любить радио. Потому что этих же еще и видно…

* * *

Щелк! — "…а те, кто обвиняет нас в коррупции, сами по уши сидят в коррупции… но эти факты нами уже переданы в комиссию по дерь… то есть, коррупции, которая работает…"

Щелк! — "…не чисто, а безупречно чисто!.."

Щелк! — "…и уже вскрыла факты коррупции сил, которые пытаются не допустить разоблачений про коррупцию, которую пытаются свалить на…"

Щелк! — "…жареный арахис и много много вкуснейшего шоколада!.."

Щелк! Щелк!

* * *

В вольном эфире Родины весело плещется мутное единство формы и содержания. Единство содержания в том смысле, что все вещающие — за Россию и против тех, кто против России. Единство формы в том, что до такой всеобщей корявости никогда не опускалось даже бывшее радио бывшей империи. Ну и хрен с ним. Мы не для падежей побеждали. Мы побеждали, чтоб телерадиоволна перестала быть огородом комуняк и ихних прихвостней. Теперь мы в своем праве, братва. И потому теперь в наш эфир может забежать с улицы каждый, как в общественный туалет, и сделать то же самое.

Выключаешь изображение — получается радио (см. выше). Выключаешь звук — получается угадайка: телевидение какой страны ты смотришь? Сумасшедшей правильно, но какой именно? Наиболее зоркие уверяют: все-таки это мы в России, мы дома все-таки. Они утверждают: зеленая в клетку рубаха плюс синий галстук на экране дают именно нашего парламентария, тем более он опять поискал пальцем в носу, в чем виновато само телевидение, разжигающее… забыл что.

Да и стыдно уж клевать этого парламентария. Он не виноват. Это нам урок: выбирать новый парламент из числа овладевших носовым платком, если такие уже есть, что вопрос… Но вот этого телеведущего мы с тобой точно не выбирали. Мы с тобой не знаем, откуда он впорхнул в студию, этот безумный попугайка. Ахнул, ухнул, хохотнул, ущипнул какого-то мужичка, вроде даже президента (правда, бывшего, нынешнего под рукой не оказалось, а то б он и ему не спустил!), и дерзко так намекнул, что лично он его, бывшего, никак не одобряет. Тот было пригорюнился, да этот про него уж и позабыл, зато нас с тобой заметил. Так прямо нам с тобой, миллионам, и сказал: "Звоните, мои дорогие, мне в прямой эфир".

Это, значит, мы с тобой, миллионы — его дорогие, попугайки этого.

* * *

Что приятно, не один он там. Их — стаи.

Которые совсем молочные, чего-то там на своем птичьем языке блекочут насчет дисков. Кто постарше, производит интервью. Причем исключительно эксклюзивные, ты понял? Тут на днях одна из этой стаи очень эксклюзивно того художника прищучила. "Как же, — говорит, — вы можете честные картинки рисовать, если родилися при Сталине?" Тот экал, бекал… Смех! (Вообще-то он не художник был, а поэт. Или даже композитор. Да наплевать на него, главное, она в такой блузочке была — караул.)

Вообще же у волшебного ящика два варианта развлечений. А если выкинуть за скобки помимо рекламы эту ихнюю борьбу с тенью коррупции, то один вариант.

В ящике — поют.

* * *

То есть, мы будем так условно называть то, что они там делают.

Нет, конечно, мы за то и боролись, чтоб не комуняки назначали кому петь, а чтоб любой… Забежал, дал — и музицируй. В конце концов, сортир же теперь тоже платный, правильно?

Но, конечно, преувеличение, что каждый может. На самом деле отбор дарований ведется, и очень даже тщательный. Потому что случайно набрать на все каналы такое количество юных (не знаю как их называть, чтоб не засудили) нельзя.

Что приятно, правда, это что все с разной вокальной манерой. У которого гантеля в ухе — это Вовик, а которая босая, в тулупе — Эльвира… Или нет, босая — это Юрик. А Калерия у них главная по клипам. Ох, последний клип у нее улетный! Помнишь, там такой паровоз, а она на фоне топки колготки снимает — видно, ей жарко от страсти. Кстати, о борьбе с преступностью. Вот же они, каждый вечер по нескольку человек в татуировке суетятся в дыму, а стойка микрофона все никак не ломается. По сравнению с тем, что они поют, "Мурка" — это как бы "Аве, Мария". А эти из МВД бормочут, что преступники в розыске. Чего разыскивать — включи ящик!

* * *

Впрочем, все ерунда. Попов с Маркони помирятся.

Парламент выберут. Еще получше этого.

Радио с телевизором разовьются. Искусство юриков через спутник доносится уже до самых дальних пастбищ. Ну, снизилось поголовье овец, ничего, привыкнут овцы. Наше поголовье тоже чуток снизилось. И ничего.

* * *

Даже детей не жалко. Они другого не видали. А мы им не расскажем. А расскажем — они не поверят и сделают поярче изображение и погромче звук.

 

Кофе через суд

Значит, вы думаете, что все эти люди, кричащие, что черных вон из Москвы, что жидов вон из России, что иуду Ельцина — вон из Кремля, и заодно, что слава Сталину, — вы думаете, эти добрые люди носители какой-то идеологии? Вы серьезно считаете, что вон та белоглазая тетка с раззявленным в крике ртом и красным флажком — борется за фашизм? Или за коммунизм? Или что она знает разницу?

Вот что, батенька. Не приезжайте к нам через десять лет! А прямо сейчас поезжайте в Домодедово. Так у нас это… Реторта неона, сторож небесных ворот. Так поэт написал, большой фантазии художник. Проще сказать, аэропорт. То есть, они так это место назвали. Из начитанности.

А вам, батенька, приспичило, допустим, в Новосибирск. Конечно, могло приспичить и в Абакан, тоже славное место. Или в Душанбе, где якобы дыни. Но тебе, Ермак ты наш, именно в Новосибирск загорелось.

* * *

— Алло, справка? Рейс 171 вылетает по расписанию?

— По расписанию.

Дураков нет верить с одного раза. Контрольный заход:

— Справка? 171 по расписанию?

— По расписанию.

Что-то больно гладко. Подозрительно. А ну третий раз!.. Опять говорит, по расписанию. Не к добру.

* * *

Такси, как вид транспорта, осталось в тоталитарном прошлом.

Везет друг. Берегите друзей с машинами.

Мимо домов и строек, мимо башен и будок, в общем, мимо ристалищ, капищ, как написал другой поэт, тоже отсюда родом, прямиком туда, откуда улетают… Кто-то назвал это место — аэропорт. Из юмора.

* * *

Ревущий кавардак из кожаных курток, мата, мусора, криков "Такси не надо?" (Всего за семьдесят тыщ до центра… Какой смысл за семьдесят до Москвы, когда за шестьдесят две — до Новосибирска.) Нищий деловито бормочет, что его обокрали (сожгли, изнасиловали, убили) и не хватает трех тыщ до Владивостока… может, и не врет, но для удобства считаем, что жулик, что пользуется ситуацией… До Владивостока ему… Нам самим, может, до Новосибирска… Гороскопы продают… Лотерея — можно прямо тут же огрести десять тысяч баксов!… Можно в туалет платный — сто рублей, и кайфуй… Можно тут же у дверей: "Чебуреки с мясом!.. С мясом чебуреки!.." Интересное кушанье… А с творогом чебуреков нету? Были, говорит, у одной — возле справочного бюро…

* * *

"Справочное бюро". Почему кстати, именно бюро, почему не ателье?

За стеклом — девушка, если конечно, не вглядываться.

— Девушка, сто семьдесят первый по расписанию?

Могла бы плюнуть через амбразуру, а она подтверждает, что по расписанию. И что регистрация идет уже, и что слушать надо ушами, и что русским языком уже по радио сказали, кажется.

* * *

И стойка есть, и цифры горят, и регистрация идет. Неужели, действительно…

* * *

Регистрируюсь. Иду просвечиваться. Друг уезжает. Настоящий. Ждал до конца.

* * *

"Объявляется посадка…" Клянусь, именно на Новосибирск. Прохожу в пассажиронакопитель. Пассажиронакапливаюсь.

За окном этой грязной стеклянной кишки (реторта неона) стоят крылья родины. Неужели, улетим? Не верю!.. Но вот она идет за нами.

* * *

Вот она пришла за нами, аэрофлотовская мисс лет пятидесяти в золотых коронках и нечистых сапогах.

— Сто семьдесят первый! Новосибирск, пошли за мной!..

Неужели, улетим?

* * *

Есть правда на земле. Не улетим.

— Переносится на сутки, — орет золотозубка, — самолет сломался.

Значит, он сломался, когда мы уже прошли регистрацию? Значит, они не знали? Значит…

Ну, дальше как положено. Тоскливые вскрики типа "Возмутительно! Вы не имеете!.."

Золотозубка четко послала.

Пошли. Облепили амбразуру "Начальник аэропорта". (Они это место так и назвали — аэропорт. Из садизма.) Там вторая мисс, даже миссис — в мохеровой кофте.

"По техническим и погодным причинам "Аэрофлот" ответственности не несет…"

Нормальный пассажир понимает. Но тут один тупой попался. (Это я был.)

— А по каким, — говорит, — несет?

Остальные попались тоже не умней. Ну, рейс такой.

— Вы хотя бы обязаны…

— Хотя бы гостиницу…

— Хотя бы автобус…

Один вообще чокнутый. (Опять, вроде, я.)

— Хотя бы, — говорит, — кофе бы людям дали!

Ответ ее был гениален.

— Ради бога, — сказала аэромиссис. — Через суд.

Поступь прогресса сотрясает землю отечества!

Еще вчера — пошел в ж… Сегодня — кофе через суд. Правовое государство, о необходимости которого…

Практически построено.

* * *

Опускаю дальнейшие мелочи. Опускаю пропихивание к выходу через мешки, толчки, шелестящие вопросы кожаных: "Помочь с билетом, брат?" Опускаю путешествие из Домодедова в Москву, и назавтра из Москвы в Домодедово. Опускаю, что опять все справки наврали. Опускаю, что и назавтра не полетел… И что опять кофе — через суд. И опять из Домодедова на Большую землю… И вообще опускаю все, о чем уже и до меня и после…

* * *

А вот там одна девушка молоденькая сказала громко: взять бы автомат и всех их тут…

И по глазам ее было видно: могла бы. И тот мужик — мог бы. И вон та, с ребенком, — тем более…

* * *

И вот если бы автомат был у каждого пассажира… у аэромисс… у всех там в этом воздушном клоповнике… Или на железнодорожном… Или на почте… На рынке… И вообще… Когда уровень взаимной ненависти уже перехлестывает линию ординара… Плюс пятна на Солнце… Да плюс автомат…

Каждый второй дом давно бы стал — Белым.

* * *

Кстати, на выборах-то опять всех победим. Так что триумфу победителей посвящается.

 

Вскрытие покажет

Я имею в виду вскрытие урн.

Хотя, говорят, на тему выборов уже стыдно.

А насчет остального им, значит, не стыдно.

Из-за чего мы имели столько склок, скандалов, выдирания волос и вообще парламентаризма?

Именно из-за выборов. Грызня шла за такой закон о выборах, чтоб мог удовлетворить весь нар-р-р-р-од, олицетворяемый по мысли грызущихся самими грызущимися. В итоге дискуссия зашла в тупик, хотя танки смотрелись хорошо. А потому что все эти ветви власти, полные цветов и листьев, перепутали закон с нашей Лялькой. Это Лялька может удовлетворить весь народ, но не такая дура.

А закон — не Лялька, он не обязан удовлетворять! Он обязан уважаться. Кого не удовлетворяет закон Ома, сунь палец в розетку. Удовлетворение под вопросом, но уважение придет.

Между тем настоящий избирательный закон в природе существует. И вышел он, конечно, не из президентского окружения, а из меня лично.

Значит, конспектируй:

"Если масса избирающихся превышает массу избирающих, мозги последних приходят в состояние равномерного и прямолинейного движения к психушке".

Девятый (избирательный) закон Мишина. Вроде Девятой симфонии Бетховена, если кто слыхал.

* * *

Выборы нравились всегда. Даже в те времена, когда, ужасая окрестный мир, мы всей кучей неслись к урне и снайперски выбирали одного лучшего из него же достойного. После чего орденоносцы могли законно выпить и сыграть на баяне.

Впрочем, то время нами уже обсмеяно с таким остроумием, будто в нем гадили не мы.

Ныне же, когда расцвела демократия, глядя на которую мир опять тихо молится, победившая власть желает быть властью в законе, для чего велено избирать ее цивилизованно и под присмотром наблюдателей, хотя лучше бы под наблюдением врачей.

И процесс теперь нравится еще больше. На прилавке ассортимент партий — чтоб так было с продуктами. ДРД… РПР… РДП… ПЭС… КДС… Правда, возникла было трудность — отыскать сто тыщ человек, согласных подписаться за каждую из этих БР… ПР… Но мы эту трудность разрешили с присущим нам остроумием: за все партии могут подписаться одни и те же сто тыщ.

Скажи, изящно!

* * *

Главная цель этих выборов — скорость. Чтоб никто не успел ничего понять. А понимать и некому — вся страна заперлась по совещаниям и изобретает поправки. Первая поправка, чтоб министров не выбирать, поскольку это дико противоречит разделению властей, затем вторая, уточняющая первую — чтоб министров выбирать, поскольку это дико укрепляет взаимодействие властей, а сейчас на подходе компромиссная поправка, что самих министров нельзя, зато ихних замов — можно, хотя без права совмещения коррупции с научной деятельностью в мафиозных структурах…

* * *

Не рвется связь времен! Идем навстречу выборам!

Навстречу им простым делением размножается начальство свободной прессы, угрожающее сделать прессу еще свободнее, в противном случае пусть вся эта пресса пеняет на себя…

* * *

Чуя судьбоносное, нервически запрыгала агитбригада сладострастных перестройщиков.

Та критикесса опять в слезах восторга, что час мужества пробил на ее часах…

И опять тот писатель, как белогвардеец в кино про красноармейцев, надрывно вскрикивает: "Россия гибнет!", но, в отличие от белогвардейца, опять не стреляется…

И, конечно, любимчик наш, режиссер, обратно вышивает что-то такое про судьбу Отечества, и особенно как враги пытались закрыть ихний театр якобы для травли тараканов, а он один стоял против этой реакции, приближая свободные выборы…

* * *

А еще у нас есть вот какие партии. Пиши: НРП… ПРС… ББР… И еще эти… ЭКГ… ОРЗ… УВЧ…

Успеваешь?

* * *

Важнейший гражданский долг перед выборами — не выпендриваться. "Почему то, почему это…" Потому! Потому что у нас для выборов принята такая система… как ее… мажорная… Или нет, мажорная — это "Песня о веселом ветре", а система выборов мажоритарная… Или нет, мажоритарная это во Франции, а у нас… Или нет…

…А еще… МПС… КПЗ… Плюс "Свободные женщины России"… Нет, наоборот, "Женщины свободной России"… Партия БМВ, плюс запчасти. Плюс новая партия АКМ, кворум — двести стволов… Еще движение "Дети алкоголя — за зеленый мир", учредительный съезд три человека, остальные в горячке…

* * *

Конечно, трудности есть. Скажем, подбор сокращенных названий для партий. Все приличные буквосочетания растащили которые прибежали первые, а остальным остались такие буквы, что может оттолкнуть избирательниц, особенно на селе…

* * *

— Гражданка, можно вас на минутку?.. Ну, не бойся, чего ты трясешься? И руки опусти… Да не ОМОН… Институт по опросу… За какую партию выступаешь?..

— А за какую надо?

— Да нет, тетка, это я тебя опрашиваю.

— За союз ДДТ и БТР…

— Погоди… в списке такого союза нету…

— Точно?

— Точно.

— Тогда точно за них…

* * *

Раздражают отдельные городские дурики из шестидесятников, уже начисто потерявшие ориентировку в нашем пространстве и времени. Бродят по общественным местам и цепляют окружающих. Мол, кто за этими БР-ПР стоит… мол, на чью воду… мол, откуда у этих БР-ПР деньги… ну и прочие детские пузыри… Объясняешь ему вежливо: откуда надо, горе народное. Отойди по-хорошему, не стой под стрелой… Выборы же пройдут, а ты с нами останешься…

* * *

Раньше не было вопроса — за кого голосовать, непонятно было — зачем.

Теперь ясно — зачем, непонятно — за кого.

То есть, как один недавно заметил, она все же вертится.

* * *

Так за кого, братва и сестры?

Все эти РДП, НТП и т. п…

Ты их не знаешь, я их не знаю. Они и сами друг друга видят впервые, и еще не разобрались — кто там из них справа, кто — в центре, а кто просто не любит стоять у станка.

Фактов нет, но опыт постоянной прописки подсказывает: как вы, ребята ни садитесь, с точки зрения истории — без разницы.

* * *

Но свалка истории наступит позже, а наша задача не попасть раньше времени на обыкновенную.

И если ты решил, что выбирать вообще не надо, то зря я открывал для такого балбеса свой Девятый (избирательный) закон. Тем более там у меня прилагается математический метод.

Врубайся:

"Задачи с неизвестными решаются через известные, ты понял?"

А что нам с тобой известно-то?

* * *

Лица.

Единственное, что мы четко различаем в этой мутной избирающейся лаве — известные лица. Ну так посмотри еще разок на эти лбы. Загляни в эти глаза. Прищурься и прикинь — какое из лиц могло бы в принципе заделать нам новый путч, а у кого наверняка кишка тонка.

И делай выбор.

Конечно, как мы с тобой в лицах разбираемся, так тоже спаси нас, Господи, и помилуй. Но другого метода пока нету.

Впрочем, вскрытие покажет.

 

Лица и ихняя роль в истории

Историю угробили — раз. Денег нету — два.

Отсюда — три: кто виноват?

"Лица кавказской национальности".

Так ты и пишешь, так мы и читаем. А мы — это тебе не мохнатые шовинисты и люмпены, а наоборот, гуманисты и либералы, то есть, мыслящая часть, проще говоря, мы с тобой. Плюс Колька Рыжий, хотя он, конечно, не мыслящий, а такой долбо… ну, неважно.

А важно, что позор. "Лица кавказской…" Меня, как интернационалиста, прямо рвет. Совсем что ли у твоей газеты масла в голове не осталось? В наше горючее время! В нашей многоцветной стране! "Кавказ!.. Кавказ!.." Совесть у тебя есть? Кавказ — он что, один? А допустим, Урал тебе что, не горы? Что, эти с Урала, сюда не едут? Значит, не виляй, а объективно меня информируй: лица уральской национальности.

Легкого хлеба ищешь. Про Кавказ-то каждый может, тут на журналиста и учиться не надо. Они ж все загорелые. Мы их и без твоей газеты знаем, загорелых. А насчет остальных у тебя тишина — прямо до позора. Правду не видишь — не ной, что подписка не идет!

Короче, бери свой репортерский блокнот, пойдем на бульвар. Потренирую тебя, как проводник на местности. У меня-то на всякие лица нюх бультерьеры завидуют.

Первое - лица нечерноземной национальности. Они там все при сумках с макаронами… А вон курят двое, наш озоновый слой коптят. Справа — лицо курильской национальности. Слева — лицо курской. Про магнитную аномалию слыхал? У нас тут все магнитные бури от них, от аномальных… А который на скамейке, газету твою читает — этих мы с самого начала так официально и называли: лица инородской нации. Из-за чего многие из них возгордились и прописались там, где нас с тобой нет, а главное, Кольки Рыжего. Из-за чего мы с ним огорчены на оставшихся…

Ну как, врубаешься помаленьку? Тогда тебе проверочная задачка на дом. Определить национальности личности, если мамаша личности — лицо западно-сибирской национальности, а папаша — лицо беломорско-балтийской национальности, но вследствие непрерывной пьянки приобрело межнациональные черты…

Словом, сам же видишь, по бульвару нашему каких только лиц не шляется. А ты в свой газете одно заталдычил: "кавказской, кавказской…" Где твоя журналистская ответственность? Да разве ж мы имеем право в нашей демократской прессе всех этих чучмеков в одну кучу — что, мол, понаехали чурки разные? Нет, мы обязаны крайне деликатно и уважительно: а не много ли, ребята, в нашей гостеприимной столице развелось лиц енисейской национальности? Ну, енисейской, это, конечно, для примера. Я категорически отвергаю, чтоб кого-то выделять.

Учти, журналист, мы обязаны помнить, что мы с тобой интеллигенция, хотя и народная. И носовые платки у нас у многих уже, и те стихи мы в школе учили. Все флаги в гости будут к нам, а как же. Но Пушкин, он не мог всего предвидеть, как Ленин. Что эти флаги, которые к нам понаехамши, лицами своих наций будут напрягать наш исторический культурный центр.

Плавно перехожу к истории. Меня, журналист, даже бесит: почему ты в Мавзолей вцепился, прямо как в эти лица? Нет, спасать исторический облик — это и ежу понятно, это и Колька Рыжий бы понял, если б, конечно, протрезвел. Он даже пьяный бы понял, что в настоящий момент для нашей демократии нет задачи первее, чем вытащить из саркофага тело вождя и перепрятать в другое место. Народ сразу приободрится, поверит в Господа и станет работать как немец.

Вообще, снос — освежает. А снести Мавзолей и вовсе есть дело чести, доблести и геройства. Вернее, полдела. Потому что восстанавливать историю — так до конца! Хватит полуправды! Навалились все на одну несчастную гробницу, прямо стыд. Кончай, журналист, пялиться на Мавзолей, лучше назад обернись. И ответь: с какой стати на нашем историческом месте жирует этот магазин? Где, кстати, лица всяких национальностей так и кишат. Ихний ГУМ есть накипь на священной иконе нашей истории. Тем более такие цены… Его и в помине не было, когда история уже была. Взорвать и срыть, во имя истоков!

Но магазин — пшено. Ты снова обернись. Стены, башни видишь? Вот кто внаглую попирает наш исторический облик! Вскрылись документы: никакого Кремля не было, а история уже была! Конечно, многие втянулись, что он тут торчит, особенно иностранцы. Но нам с тобой что важней — ихние привычки или родная история? Ну и восстанавливай правду, не бзди! Сперва выковырять из той башни часы. Часов не было, а история уже тикала. После часов свинтить звезды и заместо них водрузить исконных орлов. Орлята учатся летать, понял? И не слушай верещание всяких нафталинных старух, что якобы под этими звездами у них вся жизнь прошла. Что дороже — ихняя стрекозиная жизнь или наша история? Потом, конечно, орлов тоже снести, прямо вместе с башнями, и этих Минина-Пожарского, и церкву пестренькую. Не забыть брусчатку вывыротить — брусчаткой и не пахло еще, когда история наша уже возносилась по спирали. И вот так, без мухлевки и халтуры, докопать до первоисточника. До самого мезозоя. Или до меозита? Надо уточнить, который из них древнее, чего-то я не помню. И ты, небось, не помнишь, и даже Колька Рыжий — вряд ли. Хотя когда мезозоя еще не было, Колька-то уже был… Короче, журналист, задачи ясны. Тут одна заноза где взять средства на конверсию нашей истории. То есть, откуда бабки, как говорят юные банкиры, перемигиваясь.

Плавно перехожу к бабкам. Идея простая, как табуретка, и решает все проблемы в комплекте, потому что увязывает наш финансово-исторический облик с нашим же культурным уровнем и с географией мотающихся по нашему бульвару лиц.

Короче: хочешь гулять по нашему историческому центру с лицом своей захолустной национальности — гуляй, никто не тронет. Если, конечно, за то, что мы твое лицо не трогаем, будешь нам бабки отстегивать. А мы эти бабки и пустим прямиком на очищение истории, включая ремонт теплосети и борьбу с рэкетом. На рэкет наши власти в крутой обиде — он им налоги недоплачивает…

У идеи один недостаток — не моя. А лично нашего плодоносного начальства. Молодцы! Похоже, с Америки содрали. Там наверняка: кто свое лицо чикагской национальности в Нью-Йорк сунул — сейчас же бабки на стол… Зато и живут!.. Все есть — и история, и Майкл Джексон, и биг-маки. Но теперь и у нас все будет — даже еще больше. У нас-то вообще куда ни плюнь — центр. Тут — культуры, там — науки, здесь — наркомании… А всякие нации между центрами так и мелькают! Лицо туда — лицо сюда!.. Если в каждом центре с каждого лица — бабки, это ж сколько истории вернуть сможем! Сколько гробниц снести! Такой облик восстановим — мир содрогнется от восхищения!

Живые деньги по бульвару мимо идут — аж карман чешется… Гляди, вон еще два лица кавказской… Верней, приамурской… Или задунайской?.. Нет, тут какая-то смесь сложная… даже я в тупике… Что-то больно у этих лиц хари противные… Так и врезал бы… А ну-кася, поближе… Тьфу, журналист!.. Это ж витрина! Это ж мы с тобой отражаемся!.. А на заднем плане, гляди — Рыжий! Значит, проспался, выполз на водопой… Сейчас он поближе подгребет, тоже отразится крупным планом.

И будет тебе, журналист, полная витрина нашего гражданского общества.

 

Про зебру и др

Тут к нам в зоопарк зебру привезли.

А нашу власть ругай за что хочешь — только не за малое внимание к духовности. Например, недавно провели еще одно важное совещание по культуре — в смысле, что опять помойки не убираются! опять бардак! эпидемий хотите? так вашу!..

В свете заботы о культуре наш нынешний и принял резкое политическое решение: в зоопарк — сходить.

Конечно, он не в одиночку решал, а с мозговым центром. Там возле него беспрерывно чадит дежурный мозг из нескольких довольно-таки сметливых в быту мужчин. Этот мозг и выдал, что в контексте общей геополитики будет позитивно нанести личный визит в зверинец, и осуществить осмотр зебры. Тем более, идет информация, что есть шанс пообщаться с населением.

А иначе с этим смурным населением и не встретиться. Оно все время норовит куда-то сбежать от им же избранной власти: то кинется за сыном галактики мыть ноги в теплой водке возле океана, то мчит обогащаться посредством ННН, то вскапывает грядки, чтоб отлежаться во время грядущих выборов. А тут буквально все умеющие писать и читать сошлись в очереди у зоопарка. Конечно, скептики из шестидесятников брюзжали, что ничего эта зебра из себя не представляет — кобыла, и кобыла, только полосатая. И что в попугае, или там, в павлине полнее отражаются краски действительности. На что другие шестидесятники парировали, что именно черно-белая четкость зебры и прекрасна, ибо символизирует как наше тяжкое шлагбаумное прошлое, так и скачку в наше светлое будущее. В общем, ажиотаж, столпотворение, и художественные перебранки.

При слухе же о возможном историческом визите, возник даже в кулуарах зоопарка тотализатор: посетит — не посетит.

Но когда зоопарк вдруг на три дня закрыли, и вычистили не только зебрин вольер, но и клетку прилегающих макак, да еще двое в штатском опрыскали дезодорантом гиену, стало однозначно: посетит!

Дальнейшее освещалось. Прибыл, осмотрел и квалифицировал зебру как реформистское животное, символизирующее это… ну, в общем, все прогрессивное и народное, покормил через охрану булкой и обещал подписать указ, после чего пригрозил, что Россия была, есть и будет. На это зебрин смотритель поклялся, что с детства тоже терпит за народ, а теперь полон замыслов завести в зоопарке жирафу. Наш задумку одобрил, сделал запись и отбыл.

Политические последствия визита были естественные. Патриоты приободрились, демократы поканючили, зебру пригласили на выгодную побывку в заграничный зоосад. Попугай с павлином подняли обычный гвалт. Что, мол, в сфере духовности нельзя поддерживать одних, когда другие намного замечательней. Что полосатая пошлость получила странные привилегии, в связи с чем визит только навредил процессу реформ в животном мире. Всю эту злобную чушь они запечатали в конверт и отправили нашему письмом.

Но письмо нашего не настигло, ибо вследствие новых мозговых идей он уже мчался на пароходе по рекам и озерам с целью повидать прибрежное население, не успевшее сбежать на митинг в защиту ННН. Водный путь был очень насыщенный. Едва пароход — к пристани, наш сразу — вникать. Мол, как вы тут? Что тут у вас? Я и сам, понимаешь, вижу, что молодцы, но, вижу, срочно помогать надо вам, потому что вижу, без помощи вам никак, понимаешь.

Что по сути очень верно, ибо прибрежному населению и впрямь никакая помощь уже помешать не может.

Однако в смысле зрелищности мозгоцентр чего-то не додумал, потому что вслед за пароходом увязалась наглая шаланда, с которой в мощный затылок нашему жужжал и шлепал брызгами этот шкодливый сын галактики. Отчего вместо суровой картины типа "Корабли штурмуют бастионы" получалось пошлое синхронное плаванье.

Конечно, наш не виноват. Он не должен вникать в детальки. Для того и набран мозговой спецназ. А там то ли посчитали, что сын галактики уже надоел даже запойным, то ли захлебнулись в текучке… Тоже можно понять: все время — то одно, то другое. Еще не разобрались толком с этим чертовым ННН, а на подходе уже ЦЦЦ, ЧЧЧ, ЫЫЫ… Надо же срочно что-то решать — то ли отнять у них деньги, потом посадить, то ли сперва посадить, потом отнять, то ли самим скупить все ихние акции, а уже потом…

Потом проклятый плутоний. Поди, объясни этой трусливой Европе, что плутоний не наш… А мы откуда знаем — чей? Может, монгольский!.. Ну и что же, что у них нету… А может, монголы купили… Ну и что — наш чемодан? Может, они купили… И самолет купили… Это у кого нет контроля?! У нас?! Да у нас муха не пролетит!.. А причем тут Руст? Мы ж вам Сталинград не напоминаем… Вы, учтите, у нас демократия теперь… у нас, может, опять выборы будут… Может, даже президента… Так что думайте на чью мельницу вы нашим плутонием тычете. Тем более, он не наш. И вообще, у нас и без вашего плутония тут такая холера…

Кстати, тут один девственник вопрос задавал — какая связь зебры с пароходом и плутонием. Отвечаем девственнику: вы-бо-ры!

Потому что наш твердо высказался, чтоб были выборы, за что свободное от ННН население его уважает. Он-то, вроде, твердо, а разные мозговые центры ему мягко: никак нет, ваше благородие, не уважает. А наоборот, любит! Что намного лучше. Ибо любовь — это уже есть выбор, тем более, в глубине своей загадочной души народ у нас — однолюб. Бога, царя… Так чего ж еще выбирать-то? Тем более, если выберут не нашего, что, конечно, непредставимо и о чем смешно даже думать, то предстоит смена мозгов, о чем думать еще смешней. И потому в повестке стоит этот ромашечный вопрос.

…А я говорю, любит!.. А я говорю, все еще любит!.. Какой опрос? Ну, где цифры? Сколько среди крестьян еще любит? Сколько?! Так… А среди служащих? Так… А среди генералов-женщин?… Так, иди отсюда!.. Опрашивать сперва научись как надо! Цифры!.. А почему ж народ его так поддержал, когда они с танками? Ведь не знал народ чем кончится, а защитил! А потому что была любовь! А настоящая — не проходит! Короче, говорят тебе: нету аль-тер-на-ти-вы!.. А причем тут конституция? Конституция… Ты возьми солдата — солдат на долгом марше меняет портянки? Вот и мы — раз маршируем в грядущее, значит, можем менять на ходу…

Такая вот ромашка, ты понял? Любит — не любит. Обоюдно или как? Может, и правда, любовь. Потому что при уважении обид не бывает. А при любви… Тут недавно кое-кто губы надул, что, мол, в честь годовщины, ну когда народ нашего ходил к тому дому защищать, мог бы наш нанести ответный визит — к народу. Буквально как к зебре. Мол, спасибо, народ, за тогда. Прости, мол, народ, за теперь. Люби — не люби, а я за тебя — телом, душой и мозговым центром…

Ну, кто обиделся, тот сам эгоист. А народ — не эгоист. Он себя уважает. Он понимает: народа много, а человек один… И потому нету к нему претензий. И обид никаких.

Только один вопрос — к мозговому спецназу.

Но кардинальный: когда к нам в зоопарк жирафу привезут?

Не прозевать бы исторического визита.

 

Мои призывы

Сто один призыв к Первомаю. Сто пятнадцать — к Седьмому ноября. Партия бодро призывала, народ, зевая, откликался, поскольку жутко был монолитен и до испарины сплочен вокруг той партии.

Кончено! Старой партии нету, новые даже смеха не вызывают.

Народ раскололся на узкие компашки. У каждой — свой пиковый интерес. Призовешь всех объединиться — со всех сторон орут: "С кем, с этими придурками?" Что справедливо.

Так что мои призывы — дело добровольное: кто последует — молодец. Остальные будут занесены в компьютер.

Сперва общеисторические призывы.

1. Да здравствует двадцать седьмая годовщина пятидесятилетия Великого Октября!

2. Да здравствует наш народ, в части, дожившей до годовщины!

Далее призываю по группам и отраслям.

11. Работники и работницы! Соединяйтесь!

7. Да здравствуют наши шахтеры!

8. Да здравствуют наши нефтяники и газовики!

02. Да здравствуют наши женщины — из них вышли шахтеры, нефтяники и газовики!

66. Борис Николаевич!

33. Модели и манекенщицы! Помните, залог ваших побед — готовность к самоотдаче!

50. А/О "МММ"! Купи себе немного "Олби"!

81. Труженики ГАИ! Вечнозеленый свет моему автомобилю ВАЗ-2107 гос. номер "о 03-4ОМТ"!

66. Борис Николаевич!!

Ладно… Тогда приветствия.

20. Братский привет свободолюбивым мужчинам Африки!

40. Сердечный привет первому вице-премьеру от второго первого вице-премьера!

19. Горячий привет труженикам Севера! Пусть сильнее мазута греет вас тепло наших сердец!

26. Привет, Галюня! Моя уехала!

53. Члены Государственной думы! Ну, полный привет!

66. Борис Николаевич!!!

2. Работники Центробанка! Больше рублей и других мягких игрушек!

33. Да здравствует агропромышленный комплекс! Учение Фрейда живет и побеждает!

41. Да здравствует наш растущий зарубежный туризм! Искренние соболезнования жителям Кипра и Анталии!

66. Все. Пропускаю.

10. Слава комсомольцам и пионэрам тридцатых! Вечная благодарность за все, что они не успели!

00. Да здравствуют наши Южные Курилы!

000. Нашим Южным Курилам — полный банзай!

27. Да здравствуют Узбекистан и Киргизия, не претендующие на Черноморский Флот!

66. Все, не настаиваю… Дальше — разное.

8. Да здравствует свобода совести! Верующим секретарям обкома многая лета!

100. Деятели культуры! Помните о своем авторитете! Кто у вас авторитет? Пусть звонит Коле Рыжему, просит бабки на духовность!

007. Слава ветеранам! Не толпись у окошка, старый хрен!

98. Избиратели России! Наш выбор — наш шнауцер!

Еще много у меня… Но — самое главное:

1. Соотечественники! Сдохнем, а доживем до следующей годовщины этого Октября!

На "Ура!" не настаиваю.

 

Три кирпича культуры

Так, теперь по культуре. Значит, все быстро прекратили плевать, материться и сели ровно. Всеобщая формула культуры открыта, причем мною. Прошу конспектировать.

Тут некоторые долдонили, что дело в строе. Ну, покончили со строем дальше что? Ты-то остался!..

Спасая культуру, шустрят толпы спасателей. Орды меценатов. Число создаваемых фондов превышает число спасаемых ими Храмов. Число спасаемых храмов равно числу воруемых икон. Потому что иконы — одна сторона культуры, а который их спер — другая сторона той же культуры. Две стороны медали друг к другу — всегда спиной…

Интеллигенция перегрызлась: что вперед спасать? Тот вопит — Большой! Этот — Третьяковку! Третий — библиотеки на селе, видимо, нездоровый аграрий. Да какие проблемы? В Большом, пока они там разбираются, кто главнее, открыть дискотеку "Джон Сусанин". В Третьяковке — автосалон: под Репиным — "форд", под Суриковым — "крайслер", под "Явлением Христа" японцы. "Явление Христа народу на "Мицубиси"… А с библиотеками вообще все уже само решилось — страна читает только одну книгу ужасов — сберегательную…

Все — мелочи. Главная проблема в культуре — народ не здоровается. Навык бытовых приветствий утерян, как секрет булатной стали. Поздоровался — насторожил. "Что — здрасьте? Без намеков — я здоров!.."

И пропадают не прощаясь, компенсируя, что не здоровались.

"К родникам! К истокам!.." А как? Как выйти к истокам, когда источники врут? Вот, якобы в древности был такой жестокий обычай: если кто кому на ногу наступал, он тому говорил: "Извините". Именно, который наступил! Как верить? Абсурдный миф! Сегодня кто на ногу наступит — он же за это по морде и даст!

Нет, островки культуры еще есть. В Консерваторию еще сбегаются ценители. Причем многие без охраны, а некоторые даже кайфуют… Потому что тут тебе не "Гоп-стоп", тут Глюк, хотя тоже красиво. Тем более, Глюк не сам, а со спонсорами. Концерт для скрипки и двух банков. А потом Моцарт, — в ансамбле с биржей… А потом самое интересное — антракт. И настоящему меломану, конечно, охота… Потому что Гайдн — он конечно. Но он-то уже умер, а твой организм еще живой… И он тебя влечет… И ты туда устремляешься. А там тоже классика. Но уже не музыка, а из этого романа… Где помнишь, этот профессор все возмущался. Если, говорит, я постоянно буду делать мимо, и тоже самое будут делать Зина и Дарья Петровна, это что же будет?

А то и будет. Именно то, что есть. И не только в Консерватории. Страну объединяет то, что по всей ее территории все население дружно и равноправно делает мимо. Конечно, виноваты коммунисты. Конечно. Не вели борьбу за снайперское попадание, ну и беспартийная масса не приучилась…

Но в целом культура при них цвела. Самая же была читающая в мире! Не страна, а изба-читальня! А Большой?! Как линкор стоял! Палуба надраена, справа по борту — "Щелкунчик", слева — "Спартачок"! Мелкий лебедь на цыпках трепетал. Крупный умирал по расписанию…

А космос тебе не культура? Что ни день — триумф. Четные — успешный пуск, нечетные — мягкая посадка. Под Первомай и пленум — выход через люк над Голландией.

А у Голландии нету спутников. Я был. Одни тюльпаны. Как-то забежал ну, с той же целью, что в консерватории… Так даже запаха нет, все в цветах — просто не разберешься где там куда… То есть, как представитель космической державы оказался среди этих тюльпанов в нелепом положении. Тем более, инструктировали, что у них везде камеры. Пришлось отложить исполнение желаний до Шереметьева. Правда был туман, но четко сели, ориентируясь по обонянию.

Короче, теперь даю обещанную формулу.

"Культура страны есть привычка населения здороваться плюс способность извиниться плюс устойчивый навык не делать мимо".

Три источника, три кирпича культуры.

Всякие концерты и спутники — только надстройка. Основа — три кирпича. "Здрасьте", "извините", и "не делать мимо". С храмом-то — все проще, уже там бурлит. Традиции живы. Раньше ударная стройка — БАМ. Теперь — храм. Взят встречный план — освятить досрочно. Откроем, покажем в "Вестях", устроим презентацию. Потом зайдем — не поздороваемся, сопрем икону и не извинимся. С нами-то все ясно. И с культурой нашей. Правда, некоторые ноют, что жизнь не кончается. Что, мол, детей жалко… Да не жалеть воспитывать надо!

— Дети! А ну, построились! И как пионеры — "К борьбе за Божье дело будь готов! — Всегда готов!" И строем — марш в храм.

А когда строем, с культурой проблем нету. Ну, не "здрасьте", так "здравия желаю". Не "извиняюсь", а "виноват". Надрессируем. Так что проблема только с третьим кирпичом. Кто население научить меткости — вот в чем вопрос! При каждом объекте голландца не поставишь. Так что культурные процессы у нас и дальше будут присходить не в тюльпанах, а максимум в лопухах…

Пока каждый не усвоит всем сердцем великую формулу трех кирпичей, на что надеюсь, как истинный патриот отечественной культуры.

 

Звездная академия

Вы еще ничего не знаете, а мне такое сообщили!

Мне сообщили, что я — академик.

Ну, образовалась такая Академия Сатиры, что ли, и Юмора. И вот я там, значит, академик.

Я скажу, я приободрился. Потому что сбылись мечты.

Всегда хотелось быть именно академиком. Белый халат, ермолка, домработница Дуся, слова типа "голубчик" и "мой юный друг". Такой академический академик, из кино пятидесятых. Сегодня-то академик — это плешивый тип в мятом костюме, который всю жизнь просидел в секретном бункете, изобрел дико секретную гадость, и получил за нее премию — настолько секретную, что сам о ней не знает.

Но неважно какой академик. Все равно звучит. Действительный член. Член-корреспондент. Лучше всего почетный член: чем меньше потенция, тем выше почести. Правда, ходят слухи, что среди академиков тоже есть жулики. Хотелось бы верить, но, может, и врут, установить невозможно.

Невозможно. В стране уже установился такой уровень вранья, что самые честные теперь здесь — это астрологи. У них, по крайней мере, логика. "Луна вошла в неблагоприятную фазу, так что пенсионерам в среду не следует рассчитывать на кефир". Проверить невозможно, оспорить невозможно. Луна, действительно, вошла, и кефира — нет… А что голова трещит — все претензии к Меркурию. Тебя же вчера ясно предупредили: "Меркурий вот-вот упрется в Козерога", а ты опять напился как свинья.

Да, на сегодня астрологические академики — самые надежные. У остальных — хоровая невнятица:

— Правительство надуло!..

— Парламент изоврался!..

— Пресса обнаглела!..

— Президент — проспал!..

Так ли, нет ли… Сердце-то верит. Ну для ума конкретных фактов нет, а какие есть, в уме не помещаются.

Конечно, на этом фоне астрология — точнейшая, приятнейшая наука. К тому же, в отличие от прочих, они изящно излагают. "Россия три года будет лететь над пропастью, но затем Юпитер сместится, и мы приземлимся на мягкое место, и бурно возродим духовность".

Верю! Тем более, прогноз подтверждают иностранцы, что для местных академиков — главное.

— Ваши соображения о ситуации в России, сэр?

— О! Россия — большое будущее, но, конечно, большие ресурсы, но, конечно, сердечные люди, но, конечно, в моей гостинице "пять звезд" очень воруют.

Сэр — лопух. Его поселили в номере с удобствами и сказали, что это все "пять звезд", и он поверил. Уж сколько лет сэры никак не врубятся, что у нас один настоящий отель "пять звезд" — это Кремль. Где, кстати, у постояльцев не воруют. Там, обычно, наоборот…

…А вот астрологи — молодцы. У них четко: Юпитер сместится, Марс уйдет наискосок, и начнется расцвет птицеводства. С яичницей буквально чуть подождать — планеты уже зашевелились… Нет-нет, у них солидно. Шапочка, кисточка, а главное, все время какое-то разнообразие, интересно следить.

"У Близнецов с утра возможны выгодные сделки".

"Рыб и Скорпионов ожидает неприятный секс от двух до пяти". То есть, возможны варианты, что привлекает. Потому что все остальные бубнят одно и то же. Все статьи, передачи и выступления начинаются фразой: "В то трудное время в которое мы живем…" О чем бы ни говорили. О коксовой батарее — "В это трудное время…", о конкурсе скрипачей — "В это сложное время…", о пользе презервативов — "В это мрачное время…"

Можно подумать, у них будет другое время. И другая жизнь.

Заявляю, как академик академикам: не будет!

Ни времени другого, ни места, ни друзей поумнее, ни врагов поблагороднее. И женщин других не будет — более отвечающих нашим высоким запросам: чтоб готовила, получала в валюте и была развратной девственницей… И шуток поостроумнее не дождетесь, и шутников повеселее…

Да, эта звездная академия тоже может врать. Даже наверняка. Это только сами звезды не врут. Но пока их честный свет доползет сюда, мы уже сместимся отсюда… А пока мы с тобой еще тут крутимся в созвездии под названием "Здесь и сейчас". Ну, да, тускловатое; ну, не центр галактики. Но — наше. До нас его не было, после — не будет. Это для нас, академиков, главное. Остальное семечки.

Проникнись — и померцай остальным по-хорошему. Ну, ладно, не всем но лично мне мигни разок.

В знак того, что не зря тут клокотала моя академическая мысль.

 

Полигон

Пристали: почему ты ни слова о Чечне? Остальные уже доложились, некоторые уже по два раза. Тебя что, такая трагедия не потрясает?!

Не потрясает. Потрясение есть острое изумление. Нету изумления. Комедия бы изумила. А трагедия… Что значит — таких не было? Ты-то почем знаешь? Тут же степень трагизма традиционно измеряется числом покойников. А число неизвестно, потому что засекречено. Что значит, от кого? От тех, кто еще не покойник, чтоб не суетился раньше очереди… Хотя просочилось: по закрытым данным живых в стране пока еще больше. То есть, успех операции налицо. Уж такова наша традиция: успех — неизбежен. Рухнул дом — успех снаряда. Устоял — успех кирпича.

Вообще, Чечня — это когда сбрендивший врач пытается лечить психа, возомнившего себя психиатром. При этом окружающие удивлены результатами лечения и обижаются на вранье персонала. До хрипоты: "Нам же врут же! Это как же! Это нам же!.." И действительно: за всю родную историю тут никогда не врал никто и вдруг…

Нет, если что и потрясает, так не факт вранья, а качество. Истинно марочное вранье: без малейшей примеси логики — даже лживой. На фоне этой пенистой враки очень убедительно звучит словосочетание "права человека".

— Какие права?! Какого человека? Где этот человек?

— Вон он!

— Где?

— Да вон лежит, босой!

— Это не тот! Этого уже опознали, сейчас будут запаивать… А тот где? Тут комиссия по его правам приехала…

— Вон он! Вон вскочил, побежал! Жмуриком прикидывался! Не видишь? Глянь через прицел! Эх, ушел, гад, в подвал юркнул!..

Вот из-за таких юркающих комиссия не может определиться — то ли прав человека вовсе нет, то ли они есть, но их попрали. А которых права попрали, не участвуя в дискуссии сидят в подвале, ждут, когда их закидают гранатами.

Как — во имя чего?! Да целый же комплекс! Во-первых, ихние права, во-вторых, вообще законность, особенно чтоб нефть не сосал кому не положено… Такой узел — головная боль. А тут еще в коридоре эта мамаша убивается, мешает решать вопросы… Мы вместе с ней, конечно, скорбим… Всеми комитетами… Надо с максимальной теплотой… В смысле, чтоб в собесе на нее потише орать… А ей тоже поскромней надо быть, она у нас не одна — это он у нее один был… А на его танке не было тогда той брони, ты пойми! Потому что постоянно же нападки на армию! Но тут мы уже поправили — уже лично отдан строжайший приказ: броню чтоб со всех сторон немедленно-моментально! И об исполнении чтоб сейчас же!..

Яволь, ваше благородие. Броню за три дня — теперь, а не за три месяца — до того! Браво. Прямо-таки слепящий стратегический гений! Но я бы дальше пошел. Я, ваше благородие, так полагаю: не на орехи играем! На карте целостность и, как ее, легитимность! И не вонять, как разные вонючки, а проявить ответственность — упредить развал федерации! Для чего по всем субъектам этой проклятой федерации нанести точечные атомные удары! Хирургические. С целью пресечь формирования и расщепляющиеся наркотики, после чего восстановить детсады на облученных территориях!..

…Одна комиссия, вторая комиссия… То им фактов мало, то им факты не те… Уже говорил, повторяю специально для комиссионеров: факты в наших пенатах значения не имеют. Здесь факты всегда врут, а вот ощущения никогда. А ощущение одно: из всех вариантов власть безошибочно выбирает наихудший. Как бы это народу с властью договориться — чего б они не решили, народ четко исполняет — но на сто восемьдесят градусов. Уж давно бы ворвались в коммунизм, или в рай, что даже проще…

Милый дом. Отчий край. Вечерний звон.

Полигон бракованных вариантов. Чего ж ты хочешь добиться от нас, Господи? Узнать сколько еще продержится тут венец творения?

На пределе уже, Господи. Темная пустота уже свищет в пробоинах наших душ. Видно, забыл Ты навесить на нас дополнительную броню. Так поторопись, если Ты все-таки есть. И если хочешь сберечь любимых чад — хотя бы часть! — для новых богоугодных свершений…

И тут — как в скверном триллере — звонок: "Включи телевизор, Листьева убили!.."

Влад Листьев теперь.

Теперь — без Влада.

Опять заголосят: "трагедия"! Опять — "будут брошены все силы". Опять один в печати потребует, другой с трибуны провизжит… Тот персонально заверит… Этот возьмет под личный контроль…

Включи свой телевизор, Господи.

 

Про переводы

Переводить я начал, потому что захотелось.

Я вообще люблю заниматься как бы не своим делом. "Как бы" — потому что точно не известно — может, именно дело, которое считаешь своим — не твое.

В переводе мне интересны и задача, и процесс. Снять одежду чужого языка с безъязыкого смысла и одеть его в платье родной речи — чтобы не топорщилось, и не сидело как с чужого плеча.

Дилетанту нужен глаз профи. Чтоб оценил честно, но не топтал самолюбия. Мне повезло — у меня был Леша Михалев. Кто читает книги, знает Михалева по литературным переводам — ну, скажем, Стейнбека и Джеймса Джонса. Остальные знают по голосу — Леша был одним из лучших синхронистов страны, он озвучил несметное число кинокартин для видео. При этом его коньком были комедии — тут он не знал себе равных. Рука с трудом пишет "знал", "был" — недавно и неожиданно Леша ушел от нас, не отметив своего пятидесятилетия…

…Я дилетант осторожный — берусь только за то, с чем, думаю, смогу справиться. Но, как принято вздыхать, судить читателю.

Вздыхаю. Вещественные доказательства — предъявлены.

 

Гарсон Кэйнин Новорожденная

Комедия в трех действиях

Американец Гарсон Кэйнин написал кучу пьес и киносценариев. Однако ни одна из них не имела столь долгого и шумного успеха как "Новорожденная" ("Born yesterday"). За нее Кэйнина наградили престижной премией памяти С. Говарда, а наиболее отважные критики даже назвали эту комедию американским "Пигмалионом". По пьесе был снят фильм (1950), где роль Билли исполнила Джуди Холидэй, получившая за нее "Оскара", а недавно (1993) в Голливуде создана еще одна киноверсия "Новорожденной" с Мелани Гриффит в главной роли. Как ни странно, коллизии этой американской комедии, премьера которой состоялась в Нью-Йоркском театре "Лицеум" в 1946 году, вызывают кое-какие ассоциации с чертами нынешней российской дейстительности. Хотя, чего тут странного…

Действующие лица:

Билли Доун — 30 лет, бывшая танцовщица варьете. На редкость хороша собой и на редкость невежественна.

Гарри Брок — 40 лет, миллионер, похожий на миллионера: крепкий, крупный, пышущий энергией. Здоров как бык — это сказано о нем.

Пол Веролл — 30–35 лет, журналист. Симпатичен, несколько насторожен. Склонен воспринимать окружающий мир чересчур серьезно. Впрочем, обладает достаточной самоиронией, чтобы сознавать это. Носит очки.

Эдвард Диври — 55–60 лет, адвокат. В молодости подавал большие надежды. Надежды — в прошлом, а в настоящем — единственный клиент, Гарри Брок. И единственное пристрастие — шотландский виски.

Норвал Хэджес — 55–60 лет, сенатор. Путем долгой тренировки выработал на лице выражение государственной озабоченности.

Энни Хэджес — без возраста, супруга сенатора. Весьма уязвлена сознанием того, что одна до конца понимает степень государственной озабоченности супруга.

Эдди Брок — 30–35 лет, кузен Гарри. То ли ординарец, то ли адъютант, то ли денщик своего кузена. Скорее, и то, и другое, и третье.

Администратор гостиницы, горничные, коридорные, парикмахер, маникюрша, чистильщик обуви, официант.

Действие первое

Все действие происходит в лучшей гостинице Вашингтона, в двухэтажном люксе, который представляет собой дикий гибрид избытка роскоши и недостатка вкуса.

В центре — широкая винтовая лестница, ведущая на круглую балконную площадку, где стоит громадная круглая оттоманка. За оттоманкой — двери двух спален. Внизу слева — богато украшенный камин, возле которого на железной подставке лежит несколько поленьев. По обе стороны камина стоят два пуфика. На каминной доске — старинная ваза. Над камином — большое зеркало в массивной бронзовой оправе. Над зеркалом и по бокам от него бронзовые бра. Сразу за камином дверь, ведущая в подсобные помещения. При необходимости она может оставаться открытой. Правее двери, "лицом" к зрителю — большая шведская горка в стиле "модерн". В глубине сцены, несколько правее центра — входная дверь, открывающаяся внутрь. Слева и справа от нее стулья с высокими спинками. Справа от винтовой лестницы пол образует возвышение в виде платформы высотой около тридцати пяти сантиметров и шириной полтора метра. Она тянется через правую часть сцены и, изгибаясь внутрь помещения оканчивается двумя ступеньками.

Непосредственно пред платформой, "лицом" к зрителю стоит книжный шкаф, полки его пусты. За шкафом — невидимая для зрителя полка для шляп. Рядом со шкафом — большие старинные напольные часы.

Вся правая стена номера — это огромное обзорное окно террасы, на которую с платформы можно пройти через створчатые двери. Окно богато драпировано бархатом и шелком. Вдали за окном можно видеть здание Капитолия. Справа от книжного шкафа стоит огибаемый платформой полукруглый диван. Перед диваном — круглый столик. Ближе к зрителю еще один большой диван, справа от него — тумбочка, а перед ним — журнальный столик.

Слева, напротив камина — круглый резной столик, возле которого кресло и два стула, на столике — массивный под старину телефонный аппарат.

Занавес поднимается.

Администратор гостиницы и руководимые им горничные заканчивают уборку номера. Старинные часы начинают бить девять часов. Администратор смотрит на свои часы. По взмаху его руки горничные исчезают. Администратор направляется к входной двери. При девятом ударе распахивает ее. В дверях возникают Гарри Брок, Билли, Эдди и двое коридорных, нагруженные немыслимым количеством чемоданов, баулов и саквояжей. На Броке пальто из верблюжей шерсти и шляпа. На Билли — норковая шубка, в руках она держит вторую шубку, коробку конфет и пачку иллюстрированных журналов. У Эдди в руках ящик с бутылками и средних размеров мешок.

А д м и н и с т р а т о р. Добро пожаловать, господа! Мистер Брок! Миссис Брок!.. Рад приветствовать вас в нашем отеле. Прошу вас!

Все проходят в номер.

Наш лучший номер… Для самых почетных гостей… Абсолютный покой, уникальный комфорт! (Демонстрирует, словно экскурсовод.) Камин… Книжный шкаф… Часы… Настоящий ампир. Здесь все подлинное, все дышит историей… Обратите внимание, сэр, легендарный диван… На нем скончался внук президента Джексона. Очень удобный…

Б и л л и. А спать-то где?

А д м и н и с т р а т о р. Спальные комнаты наверху, мадам. (Появившейся горничной.) Проводите.

Билли, сопровождаемая горничной, поднимается по лестнице. Коридорные с вещами следуют за ними.

А здесь — терраса. Прекрасная панорама. Капитолий, сэр…

На Брока номер явно производит впечатление, но он силится не показать этого. Билли, горничная и коридорные скрываются в спальне.

Б р о к. Ладно, сойдет. (Проходит к дивану, отдает Эдди пальто и шляпу.)

Г о л о с Б и л л и (вопль восторга). Гарри! Тут такая койка — целый ипподром!

А д м и н и с т р а т о р. Кажется, миссис Брок довольна спальными комнатами.

Б р о к. Никакая она тебе не миссис Брок.

А д м и н и с т р а т о р (поперхнувшись). Понимаю, сэр.

Б р о к. А понимаешь, так нечего болтать. (Садится на диван, сбрасывает с ног туфли.) На свете только одна миссис Брок — моя мать. Да и та померла.

А д м и н и с т р а т о р (скорбно). Понимаю, сэр.

Б р о к (Эдди, который расставляет бутылки из ящика на горке). Эдди, разберись с ним.

Эдди развязывает мешок, вытаскивает из него толстую пачку денег. Смотрит на Брока, как бы устанавливая, сколько нужно дать, отсчитывает несколько бумажек, сует администратору.

А д м и н и с т р а т о р (Эдди). Благодарю. (Броку.) То есть, благодарю вас, сэр. Огромное спасибо.

Тут же возникают горничные и коридорные, тоже получают чаевые, уходят.

Б р о к. Ладно, теперь так. Ты всей обслуге скажи, чтоб все было по высшему классу. Скажи, насчет чаевых у меня не заржавеет, но чтоб без дела тут никто не болтался. А если мне чего надо, так чтоб все по- быстрому. Я ждать не люблю, ты понял?

А д м и н и с т р а т о р. Мистер Брок, уверяю вас, все будет так, как вы хотите.

Б р о к. Ну ладно, дуй.

А д м и н и с т р а т о р. Еще раз огромное спасибо, сэр. (Низко кланяясь, уходит.)

Б р о к (кричит). Билли!

Звонок в дверь.

Б и л л и (появляясь на балконе). Чего тебе?

Б р о к. Неплохо, а? (Встает, обводит взглядом номер.)

Б и л л и (обходя круглую оттоманку, без восторга). Нормально.

Эдди идет открывать.

Б р о к (уязвленно). "Нормально"!.. Да ты знаешь, сколько я за этот номер плачу?

Б и л л и. Да знаю, знаю. Сто раз говорил уже. (Томно покачивая бедрами, скрывается в спальне.)

Брок снова садится на диван, распускает галстук. Эдди открывает дверь. Входит Диври, он слегка навеселе.

Д и в р и. Приветствую тебя, мой юный друг.

Э д д и. Привет.

Д и в р и (бросив шляпу и портель на стул возле двери, проходит в комнату). Столица счастлива лицезреть вас, господа.

Б р о к. Ты что, уже под газом?

Д и в р и. Не "уже", а все еще.

Б р о к. Ну-ну! А время идет, и дело — ни с места.

Д и в р и (дурашливо). Не надо нервы, белый господин. Старый охотник стрелять наверняка.

Б р о к. Ты толком говори — там хоть что-то сдвинулось или нет?

Д и в р и. Все будет как надо. Хотя это обойдется немного дороже, чем мы думали.

Б р о к. Дороже? Это насколько же?

Д и в р и. Да ерунда. Ты, главное, не нервничай.

Б р о к. Спасибо за совет! "Не нервничай!" Все твои советы дерьма не стоят!

Д и в р и (подумав). Я бы не сказал. Мы можем пустить это по статье "Накладные расходы". (Как бы диктуя.) Пункт первый: взятка. Восемьдесят тысяч долларов.

Б р о к (возмущенно). Восемьдесят?!

Звонит телефон. Эдди направляется к аппарату.

Д и в р и. А что особенного?

Б р о к. Это называется "немного дороже"?

Д и в р и. Но меньше чем на пятьдесят мы и не рассчитывали.

Э д д и (в трубку). Говорите.

Б р о к. Больно легко ты моими деньгами швыряешься!

Э д д и. Да… А кто его просит? Минуту. (Диври.) Тебя. Какой-то Веролл.

Д и в р и. А, очень хорошо. (Берет трубку.)

Эдди, взяв пальто и шляпу Брока и свой саквояж, выходит через служебную дверь.

Алло, это ты, Пол? Привет. Спасибо, прекрасно. А как ты? Все борешься за идеалы?.. (Смеется ответу.) Да-да, конечно. Чем раньше, тем лучше… Давай. Мы тебя ждем. (Кладет трубку.)

Б р о к. Это кто звонил?

Д и в р и. Пол Веролл. Я тебе про него говорил.

Б р о к. А я не помню!

Д и в р и. Он журналист. Пишет статьи в "Нью Рипаблик". Хочет сейчас прийти и взять у тебя интервью.

Б р о к. Не буду я болтать ни с какими писаками. Я сейчас буду бриться.

Д и в р и. А я думаю, тебе надо с ним побеседовать.

Б р о к. Это что, очень важно?

Д и в р и. Это очень нужно.

Б р о к. На черта?

Д и в р и. Этот парень — один из немногих, кто способен кое-что разнюхать. Лучше иметь его на своей стороне.

Б р о к (зовет). Эдди!

Д и в р и. А как Билли? Где она?

Б р о к. Нормально. Наверху.

Входит Эдди.

Позвони, пусть пришлют парикмахера.

Э д д и. Сейчас. (Идет к телефону.)

Д и в р и. Послушай, Гарри…

Б р о к. Чего еще?

Э д д и (в трубку). Парикмахерскую.

Д и в р и. Пускай Билли оденется элегантно, но поскромнее, чем обычно. Сенатор сюда приедет не один, а с женой. Ты ей скажи.

Б р о к. Сам пойди и скажи. Не беременный — по ступенькам подняться.

Э д д и (в трубку). Это от Гарри Брока говорят. Нам парикмахер нужен… Да, прямо сейчас. И маникюрша…

Б р о к. И чистильщик!

Э д д и. И еще чистильщик… Да. И поживей там. (Вешает трубку.) Сейчас будут.

Д и в р и (закурив). Эдди, ты будешь спасать мою жизнь или нет?

Э д д и. Тебе как — с водой или с соком?

Д и в р и. Мне абсолютно чистый.

Э д д и. Чистый так чистый.

Б р о к. А насчет Билли ты не волнуйся. Если она чего и умеет, так это одеваться. Знаешь, во сколько мне влетают ее тряпки?

Д и в р и. Тряпки — это детали. Меня другое больше беспокоит.

Б р о к. Что?

Д и в р и. Чего ради ты ее сюда с собой притащил?

Б р о к. Так ведь неизвестно, сколько я здесь проторчу. (Засучивает рукава сорочки.) А что тут такого?

Д и в р и. А то, что в этом городе ничего не скроешь. Могут пойти сплетни.

Б р о к. Я любому сплетнику язык выдерну.

Д и в р и. Давай. И прямиком из этого люкса попадешь в другой, где тебя давно ждут не дождутся.

Эдди приносит выпивку Диври и себе.

Б р о к. Да вообще — о чем речь?

Д и в р и. Ты отлично понимаешь, о чем речь. (Эдди.) Спасибо, дорогой.

Эдди направляется к служебной двери, пьет на ходу, выходит.

Я тебе так скажу, Гарри. Ты, в принципе, мог бы стать одним из тех, кто управляет этой страной. Даже больше — одним из тех, кто управляет теми, кто ей управляет. Для этого нужна энергия. Ее у тебя полно. Для этого нужны деньги. Их у тебя куча. Но к несчастью для этого еще требуются здравый смысл и даже некоторый интеллект.

Долгая пауза. Диври спокойно потягивает из бокала.

Брок неожиданно сникает.

И сто тысяч в год ты мне платишь именно за это.

Возвращается Эдди с бутылками минеральной воды, рассставляет их на горке.

Б р о к. Ну, чего ты так раскипятился?

Д и в р и. И не думал. Просто пытаюсь разъяснить тебе свою роль.

Б р о к. Но орать-то незачем.

Д и в р и. Полностью согласен.

Б р о к (вставая). Прямо можно подумать, я черт те что сделал.

Д и в р и (деловито). Сейчас придет Веролл. Ты с ним подружелюбнее. И поделикатнее. Не корчи из себя… В общем, как с девицей, которую хочешь охмурить.

Б р о к (озадаченно). Погоди-ка…

Звонок в дверь. Эдди идет открывать.

Д и в р и. Я вас с ним оставлю вдвоем, так будет лучше. А я пока с Билли поболтаю. (Жестом отослав Эдди, сам открывает входную дверь.) Привет, Пол!

П о л (входя). Добрый вечер. (Рукопожатие.)

Д и в р и. Проходи, проходи. Знакомьтесь. Гарри Брок. Пол Веролл.

П о л (слегка кланяясь). Очень приятно, сэр.

Б р о к (обмениваясь с Полом рукопожатием). Привет, привет. (С любопытством разглядывая гостя.) Ты извини, я без пиджака. Собрался бриться.

Д и в р и. Господа, надеюсь, вы меня извините. (Поднимается по лестнице.)

Б р о к. Извиним, извиним. (Полу). Садись. Что будешь пить? (Пол присаживается у журнального столика.)

П о л. Пожалуй, виски, если у вас найдется…

Б р о к (хмыкнув). "Если найдется"! Это у меня-то! (Кричит.) Эдди! (Полу.) Ты еще не понял, куда попал.

Эдди входит из служебной двери.

Ты где болтаешься?

Э д д и. Да я здесь…

Б р о к. Так вот здесь и пасись! Налей человеку виски! (Полу.) Тебе как, с содой?

П о л. С водой.

Э д д и. С водой, так с водой. (Броку.) А тебе, небось, имбирного?

Б р о к. Точно. (Полу.) Всегда угадывает, чего мне охота. Он у меня столько лет работает — даже и не помню. К тому ж он мой двоюродный брат. В общем, знает меня лучше, чем я сам. (Эдди.) Верно я говорю?

Э д д и (разливая выпивку, польщенно). Что верно, то верно.

П о л. Так, может быть, мне тогда лучше взять интервью у Эдди?

Б р о к (изумлен самой идеей). А тебе палец в рот не клади. Молодец. (Поставив ногу на стул, наклоняется к Полу.) Ну, и в каком же виде ты меня выставишь? Обсахаришь или с дерьмом смешаешь?

П о л. Да что вы…

Б р о к. Нет, я должен понимать твою линию. Тогда ясно будет, как с тобой говорить.

П о л. А никакой линии. Факты. Ничего кроме фактов.

Б р о к. Понятно. Значит, с дерьмом. (Хохочет, уверенный в своем неотразимом обаянии.)

П о л. Ну, зачем вы так… (Эдди, который принес выпивку.) Спасибо.

Б р о к. Да ты не тушуйся, все нормально. Пиши, что хочешь. Вообще-то я с тобой беседую, только потому что Диври попросил. (Эдди приносит сигары, сигареты, спички.) А что делать? Платить человеку сто кусков в год за его советы, а потом его не слушать? Я ж буду полный идиот, верно?

Э д д и (меланхолично). Что верно, то верно.

Б р о к (орет на него). А ты рот закрой!.. (Полу.) Диври хочет, чтоб тут про меня в газетах побольше писали. (Достает из шкатулки сигару.)

П о л. Он прав. У нас, в Вашингтоне, освещение в прессе имеет большое значение.

Б р о к. Ох, боже ты мой! "У нас в Вашингтоне"!.. Да мне без разницы. Я везде разберусь. Возьми-ка лучше сигару.

П о л (взяв сигару, разглядывает). Благодарю. Угощу кого-нибудь из конгрессменов. (Прячет сигару в карман.)

Б р о к. Кубинские. Пять долларов штука.

П о л. О! Тогда лучше кого-нибудь из сенаторов.

Б р о к (соображая что-то). Ну да, сенаторы. Вы же их тут все считаете самыми важными птицами.

П о л. А вы не считаете?

Б р о к. Я-то? Я тебе скажу. Для меня сенатор — это чудак, который за все про все имеет двести зеленых в неделю. И не больше. Ты меня понял? (Пол усмехается, вынимает блокнот, что-то записывает. Брок, закуривает.) Ты чего там строчишь?

П о л. Записал вашу шутку.

Б р о к. Понравилось?

П о л. Высший класс.

Б р о к. А может, мне, и правда, заделаться комиком и выступать в этих радиошоу?

П о л. Вполне.

Б р о к. Спорим, я бы их там всех уделал.

П о л. И спорить нечего.

Эдди с бутылкой минеральной воды поднимается в спальню Брока. Брок сидит, развалясь на диване. Видно, что Пол ему нравится, и собой он тоже доволен.

Б р о к. Ну, друг, давай, чего же ты хочешь узнать?

П о л (внезапно). Сколько у вас денег?

Б р о к (ошарашенно). Что-о?

П о л (поднявшись с места). Сколько у вас денег?

Б р о к. Не знаю, не считал. Я ж не бухгалтер.

П о л. Значит, не знаете.

Б р о к. Точно — не знаю.

П о л. Миллионов сто?

Б р о к. Ей-богу не знаю.

П о л. Может, десять?

Б р о к. Может и десять.

П о л. Но уж миллион-то есть?

Б р о к. Пожалуй, побольше.

П о л. Насколько?

Б р о к (отрубая). Намного.

П о л. Ну ладно, пусть будет так.

Б р о к. Да сколько ни есть, я все своим горбом заработал. Даром мне никто ничего не давал.

П о л. Ну ясно, обычный честный заработок.

Б р о к (вставая). Так. Значит, все-таки решил взять меня в работу, да?

П о л. Я? Да что вы.

Б р о к. Ну-ну, давай. Мне даже нравится.

П о л. Вы не так поняли…

Б р о к. Давай-давай. Врежь по мне как следует. Думаешь, ты первый? Да я уже со счета сбился.

П о л. Да почему вы решили…

Б р о к. Давай, говорю! Можешь меня под орех разделать. Распиши, какой я жуткий мерзавец и мошенник. Очень меня обяжешь.

П о л. Послушайте…

Б р о к. Только учти, чем страшней напишешь, тем меня больше бояться будут. Так что навредить ты мне не можешь. Мне от тебя либо польза, либо ни хрена. Ты вот лучше еще выпей. (Жестом показывая Эдди, чтобы тот налил Полу.)

П о л. Спасибо, мне, пожалуй хватит.

Эдди ставит бокал на место.

Б р о к (Эдди). Делай, что я тебе говорю! Забыл, кто деньги платит? (Провожая взглядом Эдди, который с бокалом торопливо направляется к горке.) Дома-то он меня по утрам сам бреет. У нас там настоящее парикмахерское кресло стоит. (Эдди.) Верно я говорю?

Э д д и. Что верно, то верно.

Б р о к (возвращаясь к дивану). Ну, так что дальше? Ты ж вроде как берешь у меня интервью.

П о л (после паузы). Откуда вы родом?

Б р о к. Я из Плэйнфилда. Нью-Джерси. Работать начал с двенадцати лет. А знаешь, как я начинал? Разносчиком газет.

Эдди приносит бокал, ставит на столик перед Полом.

А чтоб получить это место, пришлось заплатить одному мальчишке — пинком под зад.

П о л (делая записи). И с тех пор вот так и работаете?

Б р о к (не заметив насмешки). Ну да, с тех пор. А хочешь, расскажу, как я начал подниматься в своем бизнесе? Я ведь двадцать пять лет только одним делом занимаюсь.

П о л. Это я знаю, ваш бизнесс — металл.

Б р о к. Нет, не металл! А металлолом. Утиль, ясно?

П о л. Ясно.

Б р о к. И ты там давай не приукрашивай. Я — утильщик, и я этого слова не стыжусь, понятно?

П о л. Понятно.

Б р о к. Вообще, мой тебе совет: не пытайся выпачкать трубочиста, ты понял?

П о л. Вы сказали, что начали с продажи газет?

Б р о к. Как сказал, так и есть. Развозил газеты на маленькой такой тележке. А когда возвращался домой, по дороге собирал в нее всякие железки. Да я не один, все ребята собирали. Только они-то эти железки себе оставляли, а я нет. Я их утильщику продавал, и получал семь, а то восемь долларов в неделю, ты понял? А с газет-то я имел всего три. Ну я сразу и усек — где настоящий бизнес. Так что скоро у меня за неделю набиралось уже пятнацать-двадцать зеленых. И тут парень, которому я все это сдавал, предложил быть у него помощником — еще за десять долларов. Редкий был раззява! Да еще и глухой. Так ни разу и не догадался, что я ему его собственный утиль со склада подсовываю!

П о л. Каким же это образом?

Б р о к (вспоминая с удовольствием). Да очень просто! Ночью подкатываю тележку к складу, пролезаю под забором, вытаскиваю, гружу на тележку и отваливаю. А утром везу это к нему и снова продаю!

П о л. И это в двенадцать лет!

Б р о к. Ты что, это позже. Это в двенадцать с половиной.

П о л. И вскоре у вас был уже собственный склад!

Б р о к. Точно, сперва один, потом другой. Ну и пошло…

П о л. Во время последней войны ваш бизнес процветал. Железного лома хватало, верно?

Б р о к. Да уж глупо было бы жаловаться.

П о л. Но теперь, как я понимаю, вас беспокоят некоторые симптомы эскалации негативных тенденций?

Б р о к (насупившись). Ты нормально говори.

Звонок в дверь. Эдди идет открывать.

П о л. Есть ли у вас уверенность, что ваш бизнес и впредь будет идти успешно?

Б р о к. А мы поможем ему идти успешно.

П о л (быстро). Мы? Кто это — мы?

Б р о к (после секундного замешательства). Мы — это я… Кто ж еще?

П о л. Ну да, правда, кто же еще…

Эдди открывает дверь. Входят парикмахер, маникюрша и чистильщик обуви.

П а р и к м а х е р. Добрый вечер, сэр. Вы давали заказ?

Б р о к. Давал, давал. (Снимает сорочку, остается в шелковой майке.)

П о л. Я, пожалуй, пойду.

Парикмахер и миникюрша начинают раскладывать свои инструменты.

Б р о к. Сиди. Сиди, говорю. Ты мне симпатичен, ей-богу. Будешь правильно себя вести, останешься доволен. Ты меня понял?

Эдди уносит сорочку Брока наверх. Парикмахер приступает к работе — надевает на волосы Брока сетку.

П о л. Думаю, что да.

Б р о к (парикмахеру). Один раз, аккуратно. И без болтовни. (Маникюрше.) Только слегка отполировать и все. У меня маникюр каждый день. (Садится в кресло.)

М а н и к ю р ш а. Хорошо, сэр.

Чистильщик со щеткой в руке собирается было приступить к работе, но с недоумением обнаруживает, что на ногах Брока нет туфель.

Б р о к (с нетерпеливым движением). Поищи, они где-то тут…

Чистильщик обнаруживает туфли на полу возле дивана, и устроившись на нижней ступеньке лестницы, приступает к работе.

(Полу.) Ну, давай, поехали дальше. Они мешать не будут.

П о л. Хотелось бы узнать, какова цель вашего приезда в Вашингтон?

Б р о к (добродушно). А не твое собачье дело.

П о л. Очень даже мое.

Б р о к. Это почему?

П о л. Потому что вы очень заметная фигура, мистер Брок.

Б р о к (дернувшись, парикмахеру). Ты! Поосторожней!

П а р и к м а х е р. Виноват, сэр.

Б р о к (Полу). Приехал осмотреть местные достопримечательности.

Парикмахер намазывает лицо Брока мыльной пеной.

П о л. И сколько же времени вы собираетесь их осматривать?

Б р о к. Смотря сколько тут достопримечательностей.

П о л. А кое-кто считает, что вы к нам всерьез и надолго. Говорят, у вас далеко идущие планы.

Б р о к. Кто говорит?

П о л. Разные люди.

Б р о к. Чушь собачья. Может, они думают, меня в политику потянуло? Да на черта? Мне с моим бизнесом забот хватает. Я в политические игры сроду не играл.

П о л. А может, сейчас решили, что пора поиграть?

Б р о к (погрозив Полу пальцем). Слушай, друг, я ведь с тобой пока по-хорошему. Чего ж ты мне в кишки лезешь?

П о л. Такая уж работа.

Б р о к. Ты лучше кого-нибудь другого обрабатывай. А то еще поссоримся.

На балконе появляется Диври, начинает спускаться.

Парикмахер собирается приступить к бритью.

Д и в р и (Полу). Ну, как успехи? Много ли выведал у великого владыки?

П о л. Да, очень. Я выяснил, что он родился в Плэйнфилде, штат Нью-Джерси. Из этого человека клещами ничего не вытянешь.

Брок протестующе мычит, в то время как парикмахер орудует бритвой над его верхней губой.

Д и в р и. Быть не может. Обычно он любит поговорить.

П о л. Значит, мне не повезло.

Б р о к. Не повезло? Да я тебе фактически всю свою биографию рассказал!

Сверху спускается Билли, направляется к горке.

П о л. Он не сказал даже — зачем приехал в Вашингтон.

Б р о к. Сказал, что тебя не касается.

Д и в р и. Да какой тут секрет? Надо кое-что утрясти с налогами. Я ведь тебе уже говорил.

Билли, взяв с горки бутылку ликера, тихонько направляется к лестнице.

П о л. Вы-то говорили, да я не поверил.

Д и в р и. Билли! Иди сюда, познакомься! Мой старый приятель — Пол Веролл. (Полу.) А это Билли Доун.

П о л (с поклоном). Очень приятно.

Билли отвечает на его поклон вилянием бедер, которое по ее мнению является реверансом.

Б р о к (глянув на нее). А ну-ка, постой!

Парикмахер прекращает работу, отставив в сторону бритву.

Б и л л и (уже поднимаясь по лестнице, настороженно). Чего?

Б р о к. Ты куда ее потащила?

Б и л л и (невинно). Наверх.

Б р о к. Поставь где взяла!

Маникюрша и чистильщик тоже испуганно прерывают работу.

Б и л л и. Да я только хотела…

Б р о к. Я знаю, чего ты хотела! Поставь на место!

Б и л л и. А что такого?

Б р о к. А ничего! К нам люди должны придти! Солидные люди! И я не желаю, чтоб от тебя несло перегаром!

Б и л л и. Да я же чуть-чуть…

Б р о к. Я сказал, нет! Поставь на место, и не действуй на нервы! Давай лучше, иди переоденься. И поскромней, понятно? Чего стоишь? Делай, что я тебе говорю!

Постояв еще секунду, Билли повинуется. Пол и Диври, чувствуя неловкость, отворачиваются. Брок снова откидывается на спинку кресла, и парикмахер продолжает работу. Поставив бутылку на горку, Билли поднимается по лестнице, губы ее шепчут ругательства. Уже с балкона она вдруг с неожиданным интересом смотрит на Пола. На лице ее появляется легкое подобие улыбки. Она скрывается в своей комнате.

Через служебную дверь входит Эдди с серебряным ведерком для льда, ставит его на горку.

Д и в р и (парикмахеру). Скажите-ка, друг мой, сколько бы вы взяли за то, чтобы перерезать ему глотку?

Брок вскакивает с места так быстро, что парикмахер едва не приводит эту идею в исполнение. Сорвав с головы сетку, Брок в бешенстве швыряет ее на пол и устремляется к Диври.

Б р о к. Ты! Мне твои шутки не нравятся!

Д и в р и. Только, ради бога, не заводись.

Б р о к. Ты мне еще указывать будешь! (Растопыренной пятерней хватает Диври за лицо и сильно толкает. Пол подхватывает Диври, не давая тому упасть.)

Д и в р и. Ты сдурел, Гарри! Совсем шуток не понимаешь?

Б р о к (парикмахеру). Все, свободен.

П а р и к м а х е р. Но, сэр, я еще не закончил…

Б р о к. Сказано, свободен! Оглох?

П а р и к м а х е р. Слушаюсь, сэр.

Б р о к (маникюрше). Тоже свободна. Эдди, разберись.

Парикмахер и маникюрша собирают инструменты. Чистильщик ставит начищенные туфли возле горки. Диври подходит к горке, наливает себе виски. Эдди рассчитывается с парикмахером, маникюршей, чистильщиком.

П о л. Ну, мне пора.

Б р о к. Да куда ты? Посиди!

П о л. Мне, правда, пора. Есть кое-какие дела.

Б р о к (вытирая лицо салфеткой). А то, может, попасешься еще немного, а? Похоже, у меня здесь кроме тебя и друзей-то нет.

П о л. Да я тут рядом. Если вас бить начнут, вы крикните, я прибегу.

Парикмахер, маникюрша и чистильщик, уходят, выразительно глядя на Брока. Эдди протирает бокалы.

Б р о к (ухмыляется и пожимает Полу руку). А ты что, тоже здесь живешь, в гостинице?

П о л. Прямо через холл. Этот же этаж.

Б р о к. Отлично.

П о л. Но, конечно, не этот уровень.

Б р о к. Ладно, не прибедняйся.

П о л (Диври). До свиданья, Эдвард.

Д и в р и. Пока. (Пьет.)

П о л (Броку). Всего хорошего. Еще раз, спасибо.

Б р о к. Не за что.

Пол уходит.

Д и в р и (взяв со стула возле двери свой портфель). Надо, чтобы Билли подписала кое-какие бумаги. И Эдди тоже.

Б р о к (все еще обтирая лицо салфеткой). Надо, значит, подпишут. (Орет.) Билли!

Г о л о с Б и л л и. Чего?

Б р о к. Спустись-ка сюда! (Диври.) Ты чего скис?

Д и в р и. Я не скис.

Б р о к. Вид у тебя какой-то дурной.

Д и в р и. Это освещение.

Б р о к. Может, заболел? Аспирина дать?

Д и в р и. Я здоров. А если учесть, что я уже давно являю собой труп, то для трупа я просто на редкость здоров.

Билли спускается по лестнице, застегивая на ходу манжеты весьма изысканного платья, в которое она переоделась.

Б р о к (Диври). Черт, я иногда вообще даже не понимаю, о чем ты говоришь.

Д и в р и (с усмешкой). Иногда.

Б и л л и (Броку). Чего ты меня звал?

Д и в р и. Тебе нужно подписать кое-что, моя радость.

Б и л л и. Только одно и делаю, что подписываю.

Б р о к. Ну и радуйся. (Диври.) Во сколько должен прийти сенатор?

Д и в р и. С минуту на минуту.

Б р о к. Пойду переоденусь.

В майке и носках, захватив пиджак и галстук, Брок направляется к лестнице, останавливается, смотрит на Билли, подходит к ней, придирчиво оглядывает. Билли следит за его реакцией.

(Диври, озабоченно.) Ну как она? Нормально?

Б и л л и. На себя бы посмотрел.

Д и в р и. Вполне.

Б р о к. Ты уверен?

Б и л л и (не без кокетства). Ну, чего вы ко мне привязались?

Б р о к (не удостоив ее ответом, начинает подниматься по лестнице. На ходу — Диври). Если что не так, сразу скажи. А то с самого начала сядем в лужу.

Д и в р и. Не волнуйся.

Брок уходит в свою комнату. Диври вынимает из портфеля пачку бумаг, раскладывает их на столе, дает Билли ручку.

Б и л л и. Чего это с ним, а?

Эдди входит через служебную дверь, подбирает с пола туфли Брока, поднимается в его комнату.

Д и в р и. Ничего. Хочет произвести хорошее впечатление.

Б и л л и. Как же, произведет он.

Д и в р и. Вот здесь — два раза.

Б и л л и (подписывает бумагу, низко наклонясь над столом). А чего с теми бумажками, которые я на той неделе подписывала?

Д и в р и (усмехнувшись). Пошли по назначению.

Б и л л и. Я их уже, наверное, миллион подписала, не меньше.

Д и в р и. Как и положено исполнительному директору.

Б и л л и (подписывает вторую бумагу). Это кто директор? Это я, что ли? (Смотрит на Диври. Тот кивает.) Подумать только.

Д и в р и. Неплохая карьера для танцовщицы из варьете, а?

Б и л л и. А я там не только танцевала. У меня однажды целая роль была — со словами.

Д и в р и. Ну да?

Б и л л и. Честное слово. (Подписывает следующий документ.)

Д и в р и. И много их было?

Б и л л и. Кого?

Д и в р и. Слов?

Б и л л и. Целых пять реплик. (Загибая пальцы, с разным выражением.) "Да, я здесь!", "Он тут был, но сейчас его тут нет!" "Я не такая!" "Никогда не пью с незнакомыми мужчинами!" А потом в самом конце — "Убери лапы, ублюдок!"

Д и в р и. Ты подумай, я и не знал.

Б и л л и. Не веришь, можешь спросить.

Д и в р и. Да верю, верю.

Б и л л и (подписывает). Я может, звездой бы стала, если б не ушла.

Д и в р и. Что же ты ушла?

Б и л л и (подписывает). Гарри не хотел, чтоб я работала в ночном варьете. Он любит рано спать ложиться.

Д и в р и. Тогда, конечно.

Б и л л и (подписывает). Слушай, он какой-то смурной стал. Ты заметил?

Д и в р и. Что именно?

Б и л л и. Сама не пойму. Вроде, был всегда всем доволен, все тихо-спокойно. А теперь прямо вообще. И то ему надо, и это ему надо… Как шило в заду. Ну, на черта мы в этот Вашингтон приперлись?

Д и в р и (промокая ее подпись). Это долго объяснять.

Б и л л и. Да чего объяснять. Мне без разницы. Лишь бы он психовать кончил.

Д и в р и. Это в нем бурлит честолюбие. (Прячет в портфель бумаги, достает другие.)

Б и л л и. Во-во! Он же теперь вообще рта не закрывает. В жизни столько не болтал. Тут растолкал меня среди ночи и начал хвастать, какая он важная шишка. А скоро, говорит, такое проверну! Стану, говорит, вообще всем заправлять.

Д и в р и. Вполне вероятно.

Б и л л и. Ну и ладно. Лично мне-то наплевать. (Подписывает.)

Д и в р и. Вот и большинству остальных тоже наплевать. Поэтому он и добивается всего, чего хочет. Проклятие нашего времени. Полный и всеобщий на-пле-ва-тизм.

Б и л л и (подняв взгляд на Диври). О, заговорил. Выпил, что ли? Или так, вообще?

Д и в р и (промокая ее подпись). И выпил, и вообще. (Убирает бумаги в портфель.)

Б и л л и. Ну, все, что ли? (Откладывает ручку, бросает взгляд на горку, где стоит ее бутылка. Встает, направляется к горке.)

Д и в р и (предостерегающе). Ты смотри, не увлекайся.

Б и л л и. Теперь ты еще начнешь?

Д и в р и. Лучше потом выпьешь, когда они уйдут.

Б и л л и. Да что у вас тут сегодня за дикие дела?

Д и в р и. Ничего дикого. Просто сейчас придут важные люди.

Б и л л и. Это кто важный? Этот сенатор, что ли? Как его… Хэджес?

Д и в р и. Да, сенатор Хэджес. С супругой.

Б и л л и. А Гарри сказал, этот Хэджес на него работает.

Д и в р и. Ну, в определенном смысле.

Б и л л и. Тогда чего перед ним так выпендриваться?

Д и в р и. Гарри хочет, чтобы эта его работа продолжалась и впредь.

Б и л л и (после паузы). Для меня все это больно сложно.

Звонок в дверь.

Д и в р и. От тебя только одно требуется: быть поприветливее и следить за своими выражениями.

Б и л л и (недовольно). Ой, да ради бога. Хотите — у меня будет запор на языке.

Эдди сбегает по лестнице, идет открывать.

Д и в р и. Это уже лишнее.

Б и л л и. И вообще — я вам тут сидеть не нанималась! Сейчас возьму и уйду к себе! (Собирается исполнить угрозу, чувствуя себя оскорбленной.)

Д и в р и (удерживая ее). Билли, я тебя прошу. Гарри это не понравится.

Б и л л и (со страшной гримасой). Ну ладно, ладно! (С мрачным видом садится на диван.)

Эдди открывает дверь. Входят сенатор Хэджес и миссис Хэджес.

Д и в р и (преувеличенно-бодро). Здравствуйте, дорогой Норвал! Как ваши дела?

Х э д ж е с. Спасибо, грех жаловаться.

Д и в р и (м-с Хэджес). Энни, а с вами мы вообще сто лет не виделись!

М-с Х э д ж е с. Не говорите!

Х э д ж е с (Билли). Добрый вечер.

Д и в р и. Сенатор, вы должны помнить эту молодую даму. Вы ведь у нас знаток театра. Она выступала под именем Билли Доун.

Х э д ж е с (без уверенности). О да… Разумеется…

Д и в р и. Билли, это сенатор Норвал Хэджес. Я тебе о нем много рассказывал. (Хэджес протягивает руку, Билли пожимает ее.)

Х э д ж е с. Очень приятно.

Б и л л и. Очень приятно.

Д и в р и. А это миссис Хэджес.

М-с Х э д ж е с (садясь рядом с Билли). Очень приятно.

Б и л л и. Очень приятно.

Д и в р и. Надеюсь, вы не откажетесь чего-нибудь выпить?

М-с Х э д ж е с. Рюмочку, с удовольствием.

Х э д ж е с. Охотно.

Д и в р и. Как насчет бурбона?

Х э д ж е с. Очень хорошо.

Д и в р и. Эдди! Всем — бурбон. (Усаживает сенатора в кресло.)

Э д д и. Момент. (Хлопочет у горки.)

Х э д ж е с. Сейчас мне просто необходимо снять напряжение.

М-с Х э д ж е с (Билли). У него сегодня был ужасно тяжелый день.

Д и в р и (Хэджесу). Чем же это вы занимались? (Шутливо.) Хоронили очередной законопроект?

Х э д ж е с (с вялой улыбкой). Что-то в этом роде.

М-с Х э д ж е с. Миссис Брок, а вы уже бывали в Вашингтоне?

Б и л л и. Была разок.

М-с Х э д ж е с. И долго пробыли?

Б и л л и. Да так, с месяц.

М-с Х э д ж е с. О! И где вам тут больше всего понравилось?

Б и л л и. В койке! (Диври делает ей предостерегающие знаки, но Билли их не видит.)

М-с Х э д ж е с (ошеломленно). В койке?

Б и л л и. А вы как думали — всю ночь ногами махать. Утром только хрясь — в койку. И целый день как бревно.

М-c Хэджес, не находя слов, переглядывается с супругом.

Д и в р и. Э-э… Миссис Брок имеет в виду, что здесь ее переутомили ночными пешеходными экскурсиями.

Хэджесы с облегчением смеются, понимая теперь слова Билли, как проявление особо изысканного чувства юмора. Эдди подает напитки. Билли показывает ему, что тоже хочет выпить. Эдди отрицательно мотает головой, возвращается к горке.

Х э д ж е с. На этот раз вы должны осмотреть Вашингтон днем. Уверяю вас, здесь немало интересного.

М-с Х э д ж е с. Жалко, что сейчас перерыв в работе Верховного Суда. Я могла бы вас туда провести. Это огромное впечатление.

Б и л л и. Вот насчет суда это точно. Уж это я знаю. Меня в полицию сколько раз приводили. Такие впечатления — чума!

Д и в р и (отчаянно спасая положение). Э-э… Видите ли… Миссис Брок одно время была в женском комитете по связям с полицией…

Х э д ж е с (супруге). Слышишь, дорогая? Сколько раз я говорил, ты бы тоже могла заняться подобной общественной работой. Я вообще так считаю: женщины могут все. Вы согласны, миссис Брок?

Б и л л и. Нет, насчет извращений я — против.

На балконе возникает Брок в новом костюме с гвоздикой в петлице. Весь — сияние.

Б р о к. Привет всем!

Д и в р и. А вот и он.

Хэджес встает, его супруга тоже приподнимается с места.

Сенатор Хэджес. Гарри Брок.

Б р о к. Наконец-то, сенатор. Нам с вами давно уже пора лично познакомиться! (Долго трясет руку Хэджеса.)

Х э д ж е с. Пора, пора.

Б р о к. А это, как я понимаю, миссис Хэджес.

М-с Х э д ж е с. Совершенно верно.

Б р о к. Просто счастлив иметь честь. (Трясет руку м-с Хэджес.)

М-с Х э д ж е с (потирая руку). Очень, очень приятно.

Б р о к. Да вы садитесь! Садитесь, сенатор.

Хэджесы садятся. Брок остается стоять. Эдди приносит ему бокал, отходит к горке.

Х э д ж е с. Как добрались?

Б р о к. Отлично. Как всегда на своих четырех — на машине. По пути еще заехал в Балтимор. У меня ведь там склад.

Х э д ж е с. Ах, вон что.

Б р о к. Да так, совсем маленький. По правде сказать, от него хлопот больше, чем толку, но мне он дорог. Это ведь второй склад, который я купил. До него-то у меня был всего один.

Х э д ж е с. И сколько же у вас всего отделений теперь?

Б р о к. А хрен его знает! (Осекается. Смущенно глядя на м-с Хэджес.) Виноват…

М-с Х э д ж е с (великодушно). О, ничего страшного!

Б р о к (Хэджесу). Сам не знаю, за что я люблю этот склад. Но там у меня всегда какое-то такое чувство… Ну, вы понимаете…

Х э д ж е с. Я вижу, вы сентиментальный человек!

Б р о к. Да, это есть.

М-с Х э д ж е с. Ну и что ж, сентиметальностью грешат многие гомо сапиенс, не правда ли, миссис Брок?

Б и л л и. Да чего там — многие. Вообще — гомосек на гомосеке!

Б р о к (не замечая ужаса Хэджесов). Точно! Ко мне тут недавно в баре пристал один… (Замечает страшный взгляд Диври, понимает, что из-за Билли ляпнул не то, и в смятении меняет тему.) Да… Так что у вас сейчас делается в сенате? Есть что-нибудь интересное?

Х э д ж е с. Ну что вы, сплошная рутина.

Б р о к. Да уж. С кем бы я не поменялся местами, так это с вами. Небось, голову морочит каждый, кому не лень.

Х э д ж е с. Что делать, это часть работы.

М-с Х э д ж е с. Миссис Брок, а вы играете в бридж?

Б и л л и. Нет, я только в очко.

М-с Х э д ж е с. Простите?

Б и л л и. В очко. А то в джин. Там думать не надо.

М-с Х э д ж е с. Ах так… А то я хотела вас пригласить. Мы здесь иногда устраиваем девичник, играем в бридж. Очень славно.

Б и л л и. Нет, спасибо. В бридж-то я не умею.

Б р о к (из-за спины м-с Хэджес, сумрачно глядя на Билли). Захотела б, так сумела бы!

Б и л л и (склочно). Не сумела бы!

Б р о к (перекрывая ее). Еще как сумела бы! (Улыбаясь, м-с Хэджес.) Она и в джин-то… (Яростный взгляд на Билли.) Она и в джин-то не умела, пока я не научил. А теперь сама меня обставляет. (Еще один убийственный взгляд на Билли.)

Д и в р и. Норвал, как у вас завтра со временем? Мы с Гарри хотели бы заехать, обговорить кое-что. Часов в десять.

Х э д ж е с (поколебавшись). Да… Но, пожалуй будет лучше, если я сам заеду к вам. Мне ведь все равно по дороге, вы понимаете…

Д и в р и. Разумеется.

Б р о к. Сенатор, мы все понимаем. Ваше здоровье!

Брок и Хэджес поднимают бокалы. Диври закуривает.

Билли внезапно встает с места.

Б и л л и (м-с Хэджес). Дорогая!.. (Пауза.) Может, вам хочется руки помыть, или там вообще?

Брок и Хэджес судорожно пьют. Диври яростно дымит.

М-с Хэджес потрясена.

М-с Х э д ж е с (почти беззвучно). Нет… Благодарю вас…

Билли с томным видом поднимается по лестнице. В гнетущей тишине Эдди забирает у Брока пустой бокал, ставит его на горку, выходит через служебную дверь.

Д и в р и (Хэджесу). Скажите, а что у вас вечером в пятницу? Вы не заняты?

Х э д ж е с. Кажется, нет. (Супруге.) У нас ведь пятница свободна?

М-с Х э д ж е с (с большим достоинством). Мы могли бы ее освободить.

Б р о к (садясь на диван подле м-с Хэджес, бормочет). Дура чертова…

Д и в р и. Мы хотим устроить небольшой ужин. Пригласить кое-кого. Тут есть люди, с которыми я бы хотел познакомить Гарри.

Х э д ж е с. И которые, без сомнения, будут счастливы познакомиться с ним.

Б р о к (скромно). Да что вы, сенатор. Я всего лишь простой мусорщик.

Х э д ж е с (с дежурным пафосом). В нашей стране быть мусорщиком это вполне почетно.

Д и в р и (со скрытым сарказмом). Особенно если ты в ней самый большой мусорщик.

Пауза. Брок кладет руку на спинку дивана, почти обнимая м-с Хэджес. Та косится на руку.

Х э д ж е с (вставая, негромко). Я бы хотел, мистер Брок, выразить вам свою глубокую признательность за все, что вы для меня сделали.

Б р о к. Сенатор, зовите меня просто Гарри.

Х э д ж е с. Хорошо, Гарри. Я не хотел говорить об этом в письме, вы понимаете… Но вы должны знать: я очень благодарен вам за вашу поддержку на выборах…

Б р о к. Да о чем разговор, сенатор! Подумаешь, говна пирога!.. (Осекается. С ужасом смотрит на м-с Хэджес.) Виноват…

М-с Х э д ж е с (глядя куда-то вдаль). Ничего, ничего, пожалуйста…

Диври направляется к горке, наливает себе виски.

Б р о к (Хэджесу). Я вам так скажу: есть люди, которым сам бог велел пастись вместе.

Х э д ж е с. Без сомнения.

Б р о к. Мое дело простое — железный лом. Где надо — купить, куда надо переправить, кому надо — продать. И все. Но разве сегодня можно делать дело? На каждом шагу — палки в колеса. Сплошные запреты и ограничения. Мне это вот уже где. (Проводит ребром ладони по горлу.)

Х э д ж е с. Прекрасно понимаю.

Б р о к. Я сейчас не о мелочах. Вы представляете, сколько лома валяется сейчас по всей Европе, после этой войны?

Х э д ж е с. Весьма смутно.

Б р о к. Вот и я смутно. Это даже представить невозможно. Но зато я точно знаю: у всего этого железа должен быть один хозяин. И точно знаю кто. (Тычет себя пальцем в грудь.)

М-с Х э д ж е с. Как это все ужасно интересно!

Х э д ж е с. Я уже подготовил копии всех подготовительных материалов по нашему вопросу…

Б р о к. Да нет, мне с бумажками возиться некогда. У меня дело стоит. А время уходит. С бумажками, ребята, это вы там сами шевелитесь. И побыстрее.

Д и в р и. Норвал и так уже многое сделал.

Х э д ж е с. Я внес поправку. Поправка Хэджеса. Она предусматривает полный отказ от вмешательства в дела крупных предпринимателей как здесь, так и за рубежом. Мы постараемся, чтобы она была принята как можно скорее.

Б р о к. Вот-вот, постарайтесь, там, на вашей кухне. Я хочу поскорей получить блюдо, за которое заплатил.

Д и в р и (Хэджесу). Что вам налить?

Х э д ж е с. Мне, пожалуй, хватит.

Д и в р и. Чуть-чуть, на дорожку. (Передает Эдди пустой бокал сенатора, тот наполняет его.)

Б р о к. Скажите, сенатор, а как по-вашему сегодня вообще ситуация?

Х э д ж е с. Вы называете этот кошмар ситуацией?

Б р о к. Да уж… Если бы я начинал свой бизнес в такой обстановке, как сейчас, знаете, где бы я был? В жопе!.. (Осекшись, смотрит на м-с Хэджес. На сей раз та ограничивается кивком.)

Х э д ж е с. Ситуация! Я вам скажу какая ситуация. Этой стране пора сделать выбор, кто кем должен управлять — правительство народом или народ правительством!

Д и в р и. Браво, Норвал. Афоризм, достойный самого Бисмарка.

Х э д ж е с. О, Бисмарк! Он всегда был моим кумиром.

Б р о к. Кто-кто?

Д и в р и. Бисмарк. Отто фон Шенхаузен Бисмарк.

Х э д ж е с. Гигант.

Б р о к. Он будет у нас в пятницу на ужине?

Пауза. Эдди забирает у м-с Хэджес пустой бокал.

Д и в р и (мягко). Боюсь, он не сможет.

Б р о к. Жалко.

Х э д ж е с. Ну, не будем вас больше утомлять.

Б р о к. Посидите еще.

М-с Х э д ж е с. Нет-нет, нам пора.

Х э д ж е с. Будем считать, это еще не официальный визит. Теперь, я уверен, мы будем часто видеться.

Б р о к. Я тоже. Погодите-ка. (Достает из коробки пару сигар, подает Хэджесу.) Кубинские. Достал по особому случаю.

Х э д ж е с. Спасибо, Гарри. И спокойной ночи.

Появляется Билли.

Б р о к (обняв сенатора за плечи, провожает его к выходу). Был очень рад.

М-с Х э д ж е с. Всего доброго, миссис Брок.

Б и л л и (с лестницы). Всего доброго.

М-с Х э д ж е с (Броку). Всего доброго и спасибо за все. (Подает было руку, но передумывает.)

Б р о к. Пока не за что. Вот дайте мне тут обосноваться по-настоящему. Тогда уж у вас точно появится за что благодарить.

М-с Х э д ж е с. Всего доброго, Эдвард.

Д и в р и. Всего доброго. До завтра, Норвал.

Х э д ж е с. До завтра.

Хэджесы уходят. Эдди запирает дверь. Брок снимает пиджак.

Б и л л и (направляясь к дивану). "Всего доброго! Всего доброго!.."

Б р о к. Все, Эдди. Отдыхай. На сегодня финиш.

Э д д и. Финиш так финиш. (Собирается уходить.)

Д и в р и. Погоди.

Эдди останавливается. Диври достает из портфеля бумаги, которые Эдди подписывает, сидя за столом.

Б и л л и. Ну и мокрицы!

Б р о к. Что-что?

Б и л л и. Да эта парочка. Точно как две мокрицы.

Б р о к. А ты-то кто?

Б и л л и. Я — это я.

Б р о к. Ну и молчи, пока тебя не спросят.

Б и л л и. Может, ты мне вообще жить запретишь?

Брок, усевшись на стул возле стола, снимает туфли. Смотрит на Диври, затем на Билли.

Б р о к. Давай, иди к себе.

Б и л л и. Успеется.

Б р о к (подходя к ней, резко). Иди наверх, я сказал!

Пауза. Наконец, Билли встает и с независимым видом поднимается по лестнице, словно это ей самой захотелось уйти. Скрывается в своей комнате. Брок садится на диван, закуривает, мрачно задумывается.

Э д д и. Здесь что, тоже расписываться?

Д и в р и (глянув на бумагу). Обязательно.

Э д д и (с обидой). А что это я вдруг стал всего-навсего вице-президент?

Д и в р и. А тебе мало?

Э д д и. Но раньше-то я всегда подписывал за президента, верно?

Б р о к (механически). Что верно, то верно… (Очнувшись, орет на Эдди.) А ты заткнись!.. (Диври.) Черт! Вот дура! Она ж мне тут все испортит!

Д и в р и. Ну и что же ты собираешься делать?

Б р о к. Не знаю. Сейчас так и врезал бы ей по портрету.

Д и в р и. Смотри, поосторожнее.

Б р о к. Тебя не спросили!

Д и в р и. Ты учти, по документам она сейчас полная хозяйка всего. Ты ей весь принадлежишь, со всеми потрохами.

Б р о к. А чья это была идея? Твоя!

Д и в р и. Моя, и поэтому очень толковая. Потому что в случае чего, ты всегда в стороне. Знаешь, от чего это тебя страхует?

Б р о к. Знаю, знаю! Сто раз уже говорил!

Д и в р и. Ну, извини.

Б р о к. Лучше бы придумал, что мне с ней делать! Сраму же не оберешься! Дура неотесанная!

Д и в р и. Возьми и отошли ее домой.

Б р о к. Не могу.

Д и в р и. Почему?

Б р о к. Я без этой дуры с ума схожу.

Д и в р и (посмотрев с удивлением). Знаешь, говорят, у русских есть поговорка: или рыбку съесть или… на рыбку сесть.

Б р о к. Причем тут русские?

Д и в р и. Ни при чем. Поговорка у них такая.

Б р о к. Дурацкая.

Д и в р и. Возможно.

Брок задумывается в молчании.

Э д д и (поставив последнюю подпись). Ну что, все?

Д и в р и (глянув на бумаги). Все, порядок.

Б р о к. Нет, но рыба-то тут причем?!

Эдди уносит туфли Брока наверх, в его спальню.

Д и в р и. Откуда я знаю. У русских, может, и при чем.

Б р о к. Слушай, неужели невозможно ее как-нибудь поднатаскать, чтоб не была такой серой?

Д и в р и (поставив портфель на стул возле двери). На свете все возможно.

Б р о к. Может, есть какая-нибудь такая школа?

Д и в р и. Это вряд ли.

Б р о к. Так что же делать?

Д и в р и. Надо кого-то найти, кто бы с ней все время общался и придал ей немного лоска.

Б р о к. Кого найти?

Д и в р и. Надо подумать. А пока я думаю, ты бы тоже посоображал.

Б р о к. Насчет чего?

Д и в р и. Раз ты так хочешь, чтобы она все время была при тебе, почему бы тебе не жениться?

Б р о к. Еще чего!

Д и в р и. А что тут такого?

Б р о к. Я уже был один раз женат. И мне не понравилось.

Эдди спускается, выходит через служебную дверь.

Д и в р и. Сколько ты уже с ней?

Б р о к. Уж и не помню. Давно.

Д и в р и. Так какого черта?

Б р о к. Когда женишься, все это уже совсем не то.

Д и в р и. Почему?

Б р о к. А я откуда знаю? Не то, и все. Сейчас она знает, со мной лучше не выдрючиваться. А поженимся, сразу начнет права качать.

Д и в р и. Билли не из таких.

Б р о к. А из каких? Кордебалет, он и есть кордебалет.

Д и в р и. Смотри, чтоб потом не пожалеть.

Б р о к. А ты не каркай!

Д и в р и. Ладно, не буду. (Идет к горке, наливает себе виски.)

Б р о к. И вообще, кончай разговаривать со мной, как с младенцем! Я сам знаю, что мне делать!

Д и в р и. Не сомневаюсь.

Б р о к. Ну и не строй из себя профессора! Пока что не я на тебя работаю. а ты на меня!

Д и в р и. Что верно, то верно.

Б р о к. А верно, так придумай что-нибудь! А уж я буду решать! Понравится — сделаю, а нет — так нет! И нечего на меня таращиться! (Плюхается на стул, сидит насупившись. После паузы.) А что тебе вдруг приспичило, чтоб я на ней женился?

Д и в р и (спокойно). А, то, что уровень обязывает. Ты вступаешь в круг очень серьезных людей. Здесь никого не волнует, что и как у тебя на самом деле, но внешне все должно быть прилично.

Б р о к. Плевать я хотел!

Д и в р и. Не доплюнешь. Пойми, Гарри, ты попал в высшую лигу, тут правила жесткие.

Б р о к. Какие правила? Что все обязаны жениться?

Д и в р и. Что все обязаны держаться в определенных рамках. Нарушитель удаляется с поля, ты это учти.

Б р о к. Ладно, ладно, я подумаю. (Раздраженно.) Но женюсь — не женюсь, с ней в любом случае надо что-то делать! Она же вообще!..

Д и в р и. Что — вообще?

Б р о к. Ты что, сам не видел? Как только свою хлопушку откроет — так прямо хоть стой, хоть падай!

Д и в р и. Но сама она-то этого не понимает.

Б р о к (в отчаянии). Может, тебе как-то с ней поговорить?

Д и в р и. Тут одним разговором не обойдешься. Ей нужно дать слишком многое. Я бы не взялся. И времени нет, и терпения не хватит. Да и вообще не уверен, что мог бы дать то, что ей нужно…

Б р о к. Послушай-ка…

Д и в р и. Что?

Б р о к. А что если нанять этого парня? А?

Д и в р и. Какого парня?

Б р о к (возбужденно). Ну этого, который приходил, газетчик! Он и живет здесь, в гостинице. Толковый такой очкарик! А?

Д и в р и. Не думаю.

Б р о к. Он и в городе тут все знает, и вообще умеет себя держать. Даже кланяется! (Подражает поклону Пола.) Что, скажешь, он не подходит?

Д и в р и. Может, и подходит. Только вряд ли он возьмется.

Б р о к. Я заплачу сколько он скажет.

Д и в р и. Да не пойдет он.

Б р о к. Спорим? (Подходит к телефону.) Как его зовут?

Д и в р и. Не горячись, Гарри.

Б р о к (упрямо). Зовут его как?

Д и в р и. Веролл. Пол Веролл. Только зря ты это…

Б р о к. Не зря. (В трубку.) Соедините меня с номером Веролла. Да-да, Веролл.

Д и в р и. Смотри, наделаешь дел.

Б р о к. Заткнись. (В трубку.) Пол, это ты? Привет, это Гарри Брок. Ты не заглянешь ко мне на минутку? Хочу кое-что тебе предложить. Что? Да нет, не бойся, ничего незаконного… Отлично, жду. (Вешает трубку.) Ей-богу, он мне нравится.

Д и в р и. А тебя не смущает, что они слишком много времени будут проводить вдвоем?

Б р о к. Ты о чем? Это с его-то биноклями? Не смеши меня. Эти вещи я сразу чую. А если он на нее и западет слегка, так я не против. Для дела даже неплохо.

Д и в р и. А сама Билли? Может быть, ей эта идея вообще не понравится.

Б р о к. Ей понравится то, что я ей скажу.

Д и в р и. Ну смотри. В конце концов, твое дело.

Б р о к. Вот это правильно. Ты лучше посоветуй, сколько ему надо дать?

Д и в р и. По-моему, лучше попросить его об этом как о дружеской услуге.

Б р о к. Не верю я ни в какие дружеские услуги.

Звонок в дверь.

Деньги есть деньги. (Открывает. Входит Пол.) Жду, жду! Заходи! Выпьешь?

П о л. Спасибо, не могу. Я сейчас сижу, работаю.

Б р о к. Садись. Могу я у тебя одну вещь спросить?

П о л. Пожалуйста.

Б р о к. Сколько ты получаешь в неделю?

П о л (откидываясь на спинку кресла и подражая интонации Брока во время интервью). Не знаю, не считал. Я ж не бухгалтер.

Б р о к (польщенный, что его цитируют, Диври). Клянусь, он мне нравится! (Полу.) Так как ты говоришь, тебя зовут?

П о л. Пол Веролл.

Б р о к. Ну да, Пол. Так вот, Пол, тут такое дело. У меня есть подружка. Да ты ее уже видел — Билли.

П о л. Да, конечно.

Б р о к (доверительно). Она вообще-то очень хорошая. Но, между нами говоря, темновата. Ее вины в этом нет, она ведь всю жизнь в варьете была, пока я ее оттуда не вытащил. Там-то она обходилась. А вот здесь, боюсь, ей будет трудно. К серьезному обществу она не привыкла, ты меня понимаешь?

П о л. Пока не очень.

Б р о к. Я хочу сказать, что такой парень, как ты, мог бы ей помочь. Да и мне тоже.

П о л. Каким образом?

Б р о к. Надо ее поднатаскать. Поучить — что к чему, как и что. По всем вопросам. В твое свободное время. Ты меня понимаешь?

П о л. Я вас понимаю, но эта работа абсолютно не для меня.

Б р о к. Плачу двести долларов в неделю.

П о л. Согласен.

Б р о к (оправившись от неожиданности, Диври). Нет, он мне все больше нравится!

П о л. Когда приступать?

Б р о к. Да хоть сию минуту. Я сейчас тебя ей вроде как представлю, и — вперед!

П о л. Очень хорошо.

Б р о к (глянув с превосходством на Диври, кричит). Билли!

Г о л о с Б и л л и. Чего?

Б р о к. Спустись-ка на минуту! (Полу.) Она вообще-то классная. Тебе понравится.

Билли выходит из своей спальни, расчесывая волосы. На ней роскошный пеньюар, не оставляющий никакой работы воображению, ибо сквозь него все видно и так.

Б и л л и (недовольно). Ну чего? Я уже разделась. (Смолкает, завидев Пола.)

Б р о к. Ничего, все в порядке. Этот парень — друг семьи. Спускайся, говорю.

Билли швыряет гребень на оттоманку, спускается вниз.

Знакомься, малыш, это Пол Веролл.

Б и л л и. Знакомились уже.

Б р о к (подталкивая ее к нему). У него к тебе дело.

Б и л л и. Какое еще дело?

Б р о к. Сейчас узнаешь. Садись. (Усаживает ее на диван. Диври). Поднимись ко мне на пару минут. И бумажки захвати.

Ободряюще кивнув Полу, поднимается в свою комнату. Диври, захватив портфель, следует за ним. Долгая пауза. Билли сидит с безучастным видом. Пол не знает с чего начать.

П о л (наконец, решившись). Ваш… э-э… друг, мистер Брок… Он хочет, чтобы вы и я… чтобы мы вместе проводили время…

Б и л л и (не глядя). Да что ты!

П о л. Нет, правда.

Б и л л и (поворачиваясь к нему). А ты кто такой? Наемный кавалер что ли, для танцев?

П о л (с улыбкой). Не совсем.

Б и л л и. А для чего же?

П о л. Да, в общем, все просто. (Садится на противоположный от Билли край дивана.) Мистер Брок хочет, чтобы я помог вам пополнить ваши знания. То есть, чтобы вы увереннее чувствовали себя в разных ситуациях… Или, если у вас возникают вопросы…

Б и л л и. У меня не возникают.

П о л. Ну, я мог бы сам вам их подсказать.

Б и л л и. Вот уж спасибо.

П о л. Может быть, вам это будет даже любопытно… Потом, знаете, в этом городе есть что посмотреть. Я могу вам тут все показать. Возможно, у вас на этот счет уже есть какие-то пожелания…

Б и л л и. Где Верховный Суд знаешь?

П о л. Конечно.

Б и л л и. У меня туда пожелание.

П о л. Очень хорошо. Значит, соглашение достигнуто?

Б и л л и. Насчет чего?

П о л. Насчет того, о чем я говорил.

Б и л л и. Ну, пусть будет. Мне все равно делать нечего.

П о л. Вот и отлично.

Б и л л и. И сколько же он тебе за это платит?

П о л. Двести долларов в неделю.

Б и л л и. Ну и дурак. Мог с него больше слупить.

П о л. Я мог бы и бесплатно.

Б и л л и (с насмешкой). Ах, ах!

П о л. Нет, правда.

Б и л л и. Это почему же?

П о л. Потому что для меня это не работа, а удовольствие.

Б и л л и. Он, небось, тебе сказал, что я совсем темная, да?

П о л. Нет, ну почему…

Б и л л и. И правильно сказал. Я жутко темная. Только меня это не колышет.

П о л. Что, правда?

Б и л л и. Конечно. Я и так в полном порядке. У меня уже есть все, чего я хочу в жизни. Две шубы. Норковые. А еще чего захочу — он мне это даст. Потому что если он не даст, так и я ему не дам, ясно?

П о л (смущенно). Думаю, что ясно.

Б и л л и. А пока я знаю, как получить чего я хочу, мне больше ничего и знать не надо, верно?

П о л. Да. Пока вы знаете, чего хотите.

Б и л л и. Ну да. (Пауза.) Чего?

П о л. Я говорю, это до тех пор, пока вы сами знаете, чего хотите.

Б и л л и. Чего ты меня путаешь?

П о л. Да что вы, и не думал даже.

Б и л л и (поднимаясь с дивана). Нет, есть одно, чего б я хотела.

П о л. Чего именно?

Б и л л и. Уметь болтать как образованные.

П о л. Это вполне достижимо.

Б и л л и. Как?

П о л. Для начала я дам вам прочесть несколько книжек. И если не возражаете, буду следить за вашей речью, поправлять ошибки.

Б и л л и (со все большим интересом глядя на Пола). Да? Ну, валяй.

П о л. Договорились.

Б и л л и. А зато ударений я никогда не путаю. Ты заметил?

П о л. А вот я иногда путаю. До сих пор не знаю как правильно "деньгбми" или "дйньгами".

Б и л л и. Уж такое слово надо знать. Деньгбми. Ладно, с ударениями я тебя буду поправлять.

П о л. Буду очень благодарен.

Б и л л и. Я ударений еще со школы не путаю. Нас училка лупила.

П о л. Лупила?!

Б и л л и. Ну да, за ударения.

П о л. Непостижимо.

Б и л л и. Зато навсегда запомнили.

П о л. И по-вашему, это оправдывает рукоприкладство?

Б и л л и. Да она несильно.

П о л. Неважно, дело в принципе. Я принципиальный противник телесных наказаний.

Б и л л и. Да? (Подражая его серьезному тону.) Тогда я тоже противник. Принципиальный. (Придвигаясь к нему.) Ну что, способная я ученица?

П о л. Вы чрезвычайно способная, мисс Доун.

Б и л л и. Можешь просто — Билли.

П о л. Билли… Довольно странное имя.

Б и л л и. Чего странного? Половину моих знакомых зовут Билли… Но вообще-то, у меня другое имя.

П о л. Какое?

Б и л л и. Какое, какое… Эмма. Кошмар, да?

П о л. Почему?

Б и л л и. Потому что мне не идет. Погляди! Разве я похожа на Эмму?

П о л. На Билли тоже не очень.

Б и л л и. Да? А на кого же?

П о л. Сейчас вы похожи на слетевшего с небес ангелочка.

Б и л л и. Послушай-ка… (Глянув на дверь комнаты Брока, придвигается к Полу еще ближе.) Ты ведь из этих, которые только на словах смелые, да? А дойдет до дела, так, небось, сразу в кусты?

П о л. Не понял?

Б и л л и. Меня на тебя потянуло.

П о л. И часто вас так… тянет?

Б и л л и. Да случается.

П о л. И как же надо себя при этом вести?

Б и л л и. Подумай, может, сообразишь.

П о л. Хорошо, я попытаюсь.

Б и л л и. Я подскажу: главное, побольше говорить. И покрасивее. Это я обожаю. Ну вот как это, насчет ангелочка.

Пол бросает взгляд наверх, встает, прохаживается.

Да не бойся. (Сердито.) Он вокруг себя ни черта не замечает. От собственной важности совсем одурел.

П о л (зайдя за спинку дивана). Пожалуй, все это оборачивается не совсем так, как я себе представлял.

Б и л л и (откидываясь на спинку дивана). Ну, скажи, что ты против!

П о л. Не скажу.

Б и л л и (поигрывая концом его галстука). Все по-честному. Ты меня одному поучишь, я тебя — другому.

П о л (садится на диван. Пытаясь вернуться к более безопасной теме). Да, так вот… Мы говорили насчет книг.

Б и л л и. Ну-ну?

П о л. Завтра возьму кое-что в библиотеке, а сегодня посмотрю здесь, у себя. Если найду, попозже занесу.

Б и л л и. Давай-давай.

П о л. О времени занятий будем договариваться накануне, за день.

Б и л л и (придвигаясь к нему). А может за ночь?

Появляются Диври и Брок, на котором теперь домашняя куртка. Пол и Билли быстро отстраняются друг от друга.

Б р о к. Ну как? Дело двинулось?

П о л (глядя на Билли). Похоже, мы договорились обо всем.

Б р о к. Отлично.

П о л. А сейчас с вашего позволения, я откланяюсь.

Б р о к. Может, выпьешь?

П о л. Нет, благодарю вас.

Д и в р и (взяв шляпу, в дверях, Броку). Значит, завтра все как решили. Спокойной ночи Билли.

Б и л л и. Пока.

П о л (Билли). Спокойной ночи.

Б р о к (провожая Пола). Спокойной ночи, друг. Очень тебе признателен.

П о л (глядя на Билли). Я вам тоже.

Б и л л и (передразнивая Брока). Спокойной ночи, друг.

Пол уходит. Брок закрывает за Полом дверь. Некоторое время стоит возле лестницы. Видно, что им с Билли в общем-то не о чем разговаривать. Брок достает из кармана куртки набор для игры в джин — две карточные колоды, блокнотик и карандаш — и кладет все это на столик. Билли, закурив, тоже подходит к столику. Брок "срезает" одну колоду, Билли — другую. Открывают по одной карте, сравнивают. Брок, садится, начинает тасовать колоду. Билли наливает два бокала, приносит. Начинают играть — четко, профессионально, как бы не для удовольствия. После долгого розыгрыша Билли бросает карты.

Б и л л и. Игра!

Б р о к. Откуда это, интересно?

Б и л л и (показывая ему блокнот). Сорок долларов шестьдесят центов.

Б р о к (с досадой). Ладно, молодец. Закончили. (Бросает карты, подходит к горке, наливает себе.)

Б и л л и. Давай, плати.

Б р о к (сердито). Потом заплачу. Ты что, мне не веришь?

Б и л л и. Не ори. Сам меня всегда заставляешь сразу платить.

Б р о к. Тебя заставишь!

Б и л л и (дразнит). Продул, продул, продул!

Б р о к. Заткнись!

Б и л л и. Попрошу выдать сорок долларов и шестьдесят центов.

Брок достает из кармана пачку денег, отсчитывает сорок долларов, намеревается уйти, но Билли останавливает его взглядом. Брок нехотя отсчитывает мелочь, бросает на стол.

Благодарю вас, сэр.

Б р о к (направляется к лестнице, останавливается). Пошли.

Б и л л и (небрежно). Сейчас приду.

Это единственный момент в их отношениях, когда хозяйка положения — Билли, и оба это сознают.

Б и л л и. Сказала — сейчас приду.

Брок уходит в свою комнату, закрыв за собой дверь. Билли начинает раскладывать пасьянс, делая это в такт песенке, которую напевает. Звонок в дверь. Билли перестает петь, идет открывать. Входит Пол. В руках у него несколько книг и газет.

П о л. Еше раз — здравствуйте.

Б и л л и (прикидываясь удивленной). Привет.

П о л (подавая ей газеты). Свежая пресса.

Б и л л и. Зря старался. Я газет не читаю.

П о л. Там немало любопытного.

Б и л л и. Только не для меня.

П о л. Как вы можете судить, если не читаете?

Б и л л и. Слушай, если будешь занудой, лучше нам не начинать.

П о л. Виноват.

Б и л л и. Я пару раз пыталась, да без толку. Я ничего не понимаю, про что они там пишут.

П о л. И все же попытайтесь еще раз. А я завтра, что смогу, объясню. Хорошо?

Б и л л и. Ну, ладно.

П о л (подавая ей книги). А вот это, я думаю, должно вам понравиться.

Б и л л и. Ладно, попробую. (Кладет газеты и книги на книжный шкаф.) Есть, правда, одна загвоздка — у меня со зрением плохо.

П о л. Почему же вы не носите очки?

Б и л л и (с отвращением). Очки?! Да в них же обезьяной выглядишь!

Тут до нее доходит, что Пол — в очках. Она хочет загладить сказанное, но не подберет слов. Подходит к Полу совсем близко, почти касаясь. Мгновение — и они сливаются в долгом поцелуе.

Б и л л и (отстраняясь, небрежно). Нет, когда очки на мужчине, это еще терпимо.

П о л (тихо). Спокойной ночи, Билли.

Б и л л и. Спокойной ночи.

Пол уходит. Билли смотрит ему вслед. Какая-то новая улыбка появляется на ее лице. Она снова начинает напевать уже знакомую мелодию, и двигаясь в такт ей, выключает свет внизу. Балкон еще освещен. Продолжая напевать, поднимается по лестнице. Замирает на секунду, сбегает вниз, забирает с собой газеты и снова поднимается. Возле двери Брока, скорчив жуткую гримасу, выводит победное завершающее "Тья-да-да-да!" и быстро скрывается в своей комнате. На сцене становится совсем темно.

Занавес

Действие второе

Там же, два месяца спустя. На месте круглого столика теперь стоит письменный стол. На нем множество книг и газет, телефон, стаканчик с карандашами и ручками. Возле стола — стул, на сиденье которого — куча грампластинок, а на спинке — карта мира. На полу — большой глобус. Книги всюду — на полках книжного шкафа, на полу, на оттоманке. На террасе также кипы газет и журналов. На стуле перед горкой — репродукция Пикассо. Слева и справа от входной двери на стене — маленькие акварели. Справа на специальной подставке — громадный энциклопедический словарь. На журнальном столике — книги с закладками, еще один стаканчик с красными карандашами, а также поднос с остатками завтрака. Перед камином — радиола-автомат, рядом с которой на полу валяется множество пластинок.

Раннее утро. Билли в очках сидит на диване, читает газету, страницы которой испещрены пометками красного карандаша. Отложив газету, снимает очки, кладет их на столик, встает и направляется к радиоле. Перебирает пластинки, читает этикетки, почти касаясь их носом. Выбрав пластинку, ставит ее на радиолу. Звучит тихая музыка (Анданте из Концерта ре-минор для скрипки с оркестром Соч. 47 Я. Сибелиуса). Билли возвращается к дивану, надевает очки и снова прнимается за газету. Красным крандашом делает новые пометки.

Звонок в дверь. Через служебную дверь входит Эдди, посмотрев на Билли, сочувственно качает головой, идет открывать. Входит Пол. Услыхав его голос, Билли снимает очки, отшвыривает газету.

П о л. Привет, Эдди.

Э д д и. Привет. (Выходит через служебную дверь.)

П о л (Билли). Привет прилежным и усидчивым.

Б и л л и. Привет, привет.

П о л (подходя к ней). Ну, как наши дела?

Б и л л и. Дерьмо.

П о л (грозным тоном учителя). Как?!

Б и л л и (с приторной вежливостью). Прекрасно, благодарю вас. (Пол смеется.) Не желаете ли чашечку чая?

П о л. Нет, спасибо. (Прислушавшись, о музыке.) Чудесно.

Б и л л и. Си-бе-ли-ус. Ян. Оп — сорок семь. Сорок седьмой опус.

Некоторое время оба слушают музыку.

Угадай, кто у меня сейчас был к чаю?… Или на чай? В общем, во время чая.

П о л. Кто?

Б и л л и. Миссис Хэджес.

П о л. О! Ну и как?

Б и л л и. Оказывается, она такая же серая, как и я. Даже еще хуже. Только строит из себя, что все на свете знает. Пришла. Сидим, молчим, говорить-то не о чем. А потом она вдруг хапает своими граблями вон ту книжку и квакает…

П о л (грозно). Как?!

Б и л л и. Берет в свои руки вот ту книгу и говорит: "Ах, это прелестная вещь, я давно собираюсь ее перечитать".

П о л. А что за книга?

Б и л л и (как само собой разумеющееся). "Давид Копперфильд" Диккенса. Чарлза.

П о л. Ясно. Ну и что?

Б и л л и. А то, что она ее вовсе и не читала.

П о л. Почему ты так решила?

Б и л л и. Да по ее разговору поняла.

П о л. Ну, допустим, не читала. Почему это тебя так потрясло?

Б и л л и. Меня не это потрясло!

П о л. А что?

Б и л л и. А зачем врать? Это что, преступление, если ты чего-то не читал?

П о л. Все мы иногда не дураки приврать.

Б и л л и. И ты тоже?

П о л. Случается.

Б и л л и. А вот я — никогда.

Через служебную дверь входит официант, забирает поднос с остатками завтрака, собирается уходить.

П о л (вполголоса, Билли). Благодарю вас.

Б и л л и. Не за что.

П о л (показывая глазами на официанта, тихо). Да не мне…

Б и л л и (официанту, вслед). Эй, подожди-ка.

Официант останавливается.

Благодарю вас.

Поклонившись, официант выходит. Билли берет со стола конверт, показывает Полу.

Сегодня получила. От отца.

П о л (глянув на конверт). Из Нью-Йорка?

Б и л л и. До сих пор придти в себя не могу.

П о л. Что он тебе такого написал?

Б и л л и. Да то, что он вообще мне написал! Первое письмо за несколько лет. Мы же с ним разругались. Он дико против был, что я с Гарри уехала.

П о л. А чем он занимается?

Б и л л и. Отец-то? В Газовой компании работает. Раньше проверял какие-то счетчики, а теперь пишет, это ему уже не под силу, они его теперь лифтером сделали. (Замолкает, вспоминая что-то, улыбается.) Вообще-то старик у меня смешной. Каждый день брал с собой на работу поджаренный хлеб и банку тушенки и сам себе завтрак готовил. Он говорил, каждый обязан есть горячий завтрак. (Помолчав.) И как он только с нами справлялся — ума не приложу. Нас ведь у него четверо было. Три моих брата и я. Мать-то рано умерла, я ее совсем не помню. Так что он все один — и готовил нам, и купал, и одевал… Я помню, все мечтала: вот наступит день, и я с ним за все расплачусь. Ну и расплатилась — обхохочешься. Помню, прихожу домой уже под утро и даю ему сто долларов. Так знаешь, что он с ними сделал? Пошел в сортир, бросил в унитаз и воду спустил. Думала, убьет. А он даже не стукнул. Он меня вообще за всю жизнь пальцем не тронул.

П о л. А с чего же он тебе вдруг написал?

Б и л л и. Мое письмо получил. Я ему первая написала… Пишет, что каждый день обо мне вспоминает. Бог ты мой, а я-то о нем вообще не думала. Ну, может, раз в год. Да не только о нем — я вообще ни о ком и ни о чем не думала.

П о л. Может, тебе надо с ним повидаться?

Б и л л и. Я-то повидалась бы, да он не хочет. Пишет, чтоб я ему пока только письма писала. И чтоб каждый день ела горячий завтрак. А вот видеть он меня не желает — до тех пор пока я веду жизнь этой… ну как ее… Гетеры! Я в словаре посмотрела… А вообще он нам всегда так говорил: "Не делай в жизни ничего такого, о чем нельзя было бы написать на первой странице "Нью-Йорк Таймс". (Помолчав.) Послушай-ка, я тебе всю свою жизнь рассказала. Практически всю.

П о л. Мне было интересно.

Б и л л и. Может, ты мне тоже про свою жизнь расскажешь?

П о л. О, это будет история довольно длинная. И довольно лживая… Скажи лучше чем ты сегодня занималась.

Б и л л и (гордясь собой). Сперва была в кино. Потом пошла в Национальную Галерею. Все как ты велел.

П о л. Ну и как, понравилось?

Б и л л и. О, чудесно. Так тихо, уютно. И, главное, так хорошо пахнет!.. Неужели ты не замечал?

П о л (с улыбкой). И долго ты там пробыла?

Б и л л и. Часа два. Я потом еще пойду. Только я хочу, чтобы в следующий раз ты со мной пошел. Будешь мне там все объяснять.

П о л. С удовольствием.

Музыка Сибелиуса смолкает. После короткой паузы звучит "Весенняя кукушка" Делиба.

Б и л л и. А знаешь, где я еще была? В книжном магазине. Ходила, выбирала книги, которые, думала, будет интересно почитать. Все как ты сказал.

П о л. Умница.

Б и л л и. Набрала такую кучу — поднять не могла. А потом думаю: черт, мне этого и за год не осилить. А сколько в магазине всего книг, так моя кучка — капля в море! Да мне за всю жизнь и одной миллионной всего этого не прочесть — даже если у меня глаза лопнут! А ведь это только один магазин! Я там даже разревелась.

П о л. Всех книг никому на свете не прочесть.

Б и л л и. Ты думаешь?

П о л. И думать нечего.

Б и л л и. А то я уж хотела попробовать.

П о л. Значит, времени чтобы прочесть мою статью у тебя, конечно, не хватило. (Листает газету со своей статьей.)

Б и л л и. Ты что! Конечно, хватило! Я ее даже целых два раза прочитала!

П о л. Ну, и что скажешь?

Б и л л и. Что я скажу? (Торжественно.) То, что лучше твоей статьи я в жизни ничего не читала. Я не поняла ни единого слова.

П о л (глядя в газету). Что, многое было непонятно?

Б и л л и. Почему — многое? Все!

П о л. Ну, что конкретно? Покажи!

Билли надевает очки, Пол смеется.

Б и л л и. Что тебе смешно? Я же практически слепая!

П о л. Ты практически прелесть.

Б и л л и. Ну, уж прости, если я в них так глупо выгляжу.

П о л. Совсем не глупо, ты в них даже еще красивее.

Б и л л и. А ты прямо как эти, которые очки рекламируют.

П о л. Ну, так что же тебе непонятно?

Б и л л и. Да все! (Читает по газете.) "Даже поверхностное рассмотрение современного общества в свете греческой философии с ее дени… фицией…"

П о л. Дефиницей!

Б и л л и."…дефиницией целого как совокупности заключенных в нем частностей неизбежно приводит к необходимости выявления личностного начала в социальном и социального в личностном".

П о л. Что же здесь непонятного?

Б и л л и. Ну, честно, я каждое слово в словаре смотрела.

П о л. Ну, хорошо. Много веков назад в Греции один философ сказал: мир не может быть лучше, чем люди, которые его населяют.

Б и л л и (обдумав сказанное, великодушно). Ну что ж, неглупо.

П о л. Неглупо. Вот я и пишу: сравните сегодняшнее состояние всего нашего общества и мораль отдельных людей этого общества. Полное соостветствие — один к одному.

Б и л л и. Ну, и дальше чего?

П о л. Дальше — ничего.

Б и л л и (указывая на статью). Так тут про это?

П о л. Разумеется!

Б и л л и. Что же ты так прямо и не сказал?

П о л (глядя в газету). Сложновато, да? А мне казалось…

Б и л л и. А помнишь, ты давал мне читать книжку про Наполеона?

П о л. Помню.

Б и л л и. Похоже, я ее тоже не очень поняла.

П о л. Ну уж там-то вообще понимать нечего.

Б и л л и. Тебе нечего, а мне есть чего. Помнишь, когда он там стоит возле могилы Наполеона?

П о л. Ну, помню. И что ты не поняла?

Б и л л и. Ну, вот он стоит и думает про жизнь Наполеона, а под конец вдруг почему-то говорит, что сам бы предпочел жизнь простого крестьянина.

П о л (цитируя по памяти). "И я сказал себе: я предпочел бы судьбу простого французского крестьянина. Я предпочел бы носить деревянные башмаки. Я предпочел бы жить в заросшей плющом лачуге и радоваться, видя как гроздья винограда наливаются соком под ласковыми лучами осеннего солнца. (Продолжает, расхаживая по комнате.) Я предпочел бы жену — простую крестьянку, которая вязала бы у огня долгими зимними вечерами, а я сажал бы на колени наших детей, и они обвивали бы мою шею своими ручонками… Да, я скорее согласился бы прожить самую неприметную жизнь и обратиться в прах, не выходя из безвестности, чем явиться на свет тем величайшим воплощением насилия и смерти, которое именовалось Наполеон Великий…"

Б и л л и (с благоговением). Как ты можешь все это помнить?

В этот момент музыка Делиба внезапно сменяется резкими звуками какого-то фокстрота. Оба вздрагивают. Билли подбегает к радиоле, выключает ее. Извиняющимся тоном.

Этот фокстрот у меня только так, для разрядки.

П о л (со смешком). Ну ты так-то уж себя не мучай.

Б и л л и. Но я ж хочу, чтоб мне нравилось то, что должно нравиться!

П о л. Да нравиться может что угодно. Главное, чтобы человек старался расти.

Б и л л и. Ну и что, по-твоему, я расту?

П о л. Еще как!

Б и л л и. Приятно слышать. (Садится за письменный стол.) Так, значит, он бы предпочел жизнь не Наполеона, а простого крестьянина. Ну, а кто бы не предпочел?

П о л. Кто? Ну, например, Гарри Брок.

Б и л л и. Почему ты так думаешь?

П о л. А ты его спроси.

Б и л л и. Да он, небось, про жизнь Наполеона вообще ничего не знает.

П о л. Это полбеды. Беда в том, что он ничего не знает про жизнь простого крестьянина.

Б и л л и. А ты его сильно ненавидишь, да?

П о л. Кого, Гарри?

Б и л л и. Гарри.

П о л. Да нет.

Б и л л и. Но все-таки он тебе не очень нравится.

П о л. Не очень.

Б и л л и. Из-за того что я с ним?

П о л. Есть и другие причины.

Б и л л и. Какие?

П о л. Подумай. Он опасный человек.

Б и л л и. Не такой уж он плохой. Бывают хуже.

П о л. Он хоть раз что-нибудь для кого-нибудь сделал кроме самого себя?

Б и л л и. Для меня.

П о л. Что?

Б и л л и. Две шубы. Норковые.

П о л. Ну, это товарообмен. Ты ведь за шубы ему тоже кое-что давала.

Б и л л и (помолчав, очень спокойно). А вот гадости говорить не стоит. Ты ведь у нас такой благородный и воспитанный.

П о л. Он хоть раз в жизни думал о ком-нибудь кроме себя?

Б и л л и. А кто о нем думает?

П о л (возбужденно). Многие! Тысячи людей думают о других людях! И вся мировая история — это история борьбы бескорыстия против эгоизма!

Б и л л и. А вот слух у меня хороший.

П о л. Все зло в этом проклятом мире — от эгоизма. Эгоизм способен стать организованной силой, он может даже стать политикой государства! Ты следишь за моей мыслью?

Б и л л и (наблюдая за ним). А я тебе сильно нравлюсь, да?

П о л. Да.

Б и л л и. Вот почему тебе Гарри поперек горла.

П о л. Не в этом дело. Мне противны и его жизненные цели и средства, которыми он их добивается. Лично он в этом даже и не виноват — ничего другого он просто не знает.

Б и л л и (снимая очки). Ты мне тоже нравишься.

П о л (поворачиваясь к ней лицом). Я рад. Правда.

Б и л л и. Знаешь, почему я вообще на эти занятия согласилась?

П о л. Почему?

Б и л л и. Из-за тебя. До тебя у меня таких проблем не было.

П о л. Каких проблем?

Б и л л и. Когда я тебя первый раз увидала, то подумала, ну, уж тут все пойдет как по маслу. Но когда в последний момент ты вдруг тормознул, я поняла: ясно, путь к сердцу этого мужчины лежит через его мозги.

П о л. Нет… Ты ошибаешься.

Б и л л и. Да теперь это уже не играет значения… не имеет значения. Я к тебе все равно хорошо отношусь. А насчет остального поезд уже ушел.

П о л. Ты так решила?

Б и л л и. Знаешь, между мужиком и бабой бывает момент, когда это или происходит, или нет. А момент прошел — и уже все.

П о л. Может быть, наоборот, может быть, этого момента еще не было?

Б и л л и. Был. Только ты его прохлопал.

П о л. Почему ты так уверена?

Б и л л и. Потому что знаю. Потому что у меня со многими было. И со многими не было, понятно?

П о л. Понятно.

Б и л л и. А вообще — никогда б не подумала, что из-за какого-то мужика способна пойти на этот кошмар!

П о л. Почему же кошмар?

Б и л л и. А потому что у меня в голове уже полная каша! Читаю, читаю, смотрю, слушаю, опять читаю… И, главное, я теперь все время о чем-то думаю! Ужас! Вчера вечером легла — а в башке мысли так и кишат! Заснуть не могла! Наверное, минут десять!.. Вообще, так сильно стараться поумнеть — это наверное, очень вредно.

П о л. Чушь, Билли. Умными ведь не рождаются. На этом свете нет существа глупей, чем новорожденный младенец.

Б и л л и (с подозрением). Что ты имеешь против детей?

П о л. Я? Что можно иметь против мозга, которому три недели от роду? Вот когда этому мозгу уже тридцать лет, а он все такой же пустой, тогда я думаю, нормален ли его обладатель.

Б и л л и (оскорбленно). С чего ты взял, что мне тридцать лет?

П о л. Да я не имел в виду тебя.

Б и л л и. А кого же?

П о л. Да никого конкретно.

Б и л л и. Нарочно хотел меня расстроить!

П о л. Ну, извини, ради бога.

Б и л л и. Тридцать!.. Значит, ты считаешь, я на тридцать лет выгляжу!

П о л. Конечно, нет!

Б и л л и. А чего ж сказал — тридцать?

П о л. Просто для примера… (Пауза.) А сколько тебе?

Б и л л и. Двадцать девять!

Смотрят друг на друга, улыбаются. Он целует ее в щеку.

П о л. По-моему, мы можем продолжить.

Билли с готовностью подставляет для поцелуя другую щеку.

Я имею в виду, продолжить занятия.

Б и л л и (разочарованно). А-а.

П о л. А может, ты собираешься бросить?

Б и л л и. Да почему тебя-то это так сильно волнует?

П о л. Для меня дело в принципе. Я считаю, каждый человек обязан много знать. Во всяком случае, сколько он способен. Потому что когда мир заполняют сплошные невежды, жить в нем становится опасно.

Б и л л и. Да если бы кто узнал, чем я тут занимаюсь, он бы со смеху помер.

П о л. Я же не помираю.

Б и л л и. А я помираю! Самой на себя смотреть смешно! (Всхлипнув.) Ну, кто я такая, вообще? Куда я лезу?

П о л. Билли, ты что!

Б и л л и (сквозь слезы). Все эти книги!.. Что я, нанялась?

П о л (садится рядом с ней на диван). Билли, мы уже сто раз говорили. Книги — только средство, а не цель. Вспомни. "Цель человечества — познать человека". Чьи это слова?

Б и л л и. Откуда я знаю!

П о л. Это сказал Поп.

Б и л л и. Какой еще поп? Я сто лет на проповеди не была.

П о л. Нет, Билли. Был такой английский поэт — Александр Поп.

Б и л л и. "Цель человечества…" Как?

П о л."… познать человека". А с книгами не перебарщивай.

Б и л л и (вытирая нос). Не перебарщивай… Да я за эту неделю целых двух человеков познала. Сперва всего Шекспира, потом Томаса Пэйна… А потом я еще про Гарри все время думаю. Ведь он столько сил тратит, чтоб добиться, чего хочет. А чего хочет, сам толком не знает.

П о л. Наверное, того же, что у него уже есть, только больше.

Б и л л и. Денег?

П о л. Больше денег, а значит больше власти, а значит, больше денег.

Б и л л и. Да ладно. Вовсе он не такой плохой, как ты думаешь.

П о л. Да вообще, он не человек, а чистое золото. Даже все мысли — о золотом тельце.

Звук отпираемой входной двери. Появляется Брок.

Б р о к. Привет.

П о л. Добрый день, Гарри. А мы тут как раз о вас говорили.

Б р о к (снимает шляпу и пальто, бросает на стул возле двери). Обо мне? Думаешь, я тебе за это деньги плачу? (Просматривает почту, лежащую на стуле слева от двери. Берет в руки большой конверт.) Про меня она достаточно знает. Даже больше, чем надо. Диври здесь?

Б и л л и. Нет.

Б р о к. Черт бы его побрал. Он давно должен быть здесь. (Садится, снимает туфли.)

П о л (Билли). Ну, хорошо… Значит, ты прочитала Шекспира. И что скажешь?

Б и л л и. Ничего. Неплохо пишет.

П о л. Да пожалуй, Шекспир неплохо пишет. Ну, а как тебе Томас Пэйн? Ты его биографию, кстати, прочла?

П о л. Тоже.

Б и л л и. Проверим. Где он родился?

П о л. В Лондоне. Или нет, вру — в Англии.

Б р о к. Что ты мелешь? Что значит, в Лондоне или в Англии? Это же одно и то же!

Б и л л и. Разве?

Б р о к. Лондон — он же внутри Англии! Это же город! А Англия — страна!

Б и л л и. Ну, спутала. Подумаешь.

Б р о к (Полу). Черт, ну у тебя и нервы. Как ты ее выдерживаешь?

П о л. Вы напрасно так переживаете.

Б р о к. Нет, ну как можно быть такой тупой!

П о л. В конце концов, всего сразу не узнаешь.

Б и л л и. Понял? Ты-то сам знаешь, кто такой Том Пэйн?

Б р о к. Кто-кто?

Б и л л и. Плохо слышишь? Том Пэйн!

Б р о к. Какого дьявола я должен его знать?

Б и л л и. А я вот — знаю!

Б р о к. Ну и что! Если мне понадобилась его узнать, я его тоже узнаю. А пока мне до него дела нет. (Полу.) Все, давай сам с ней продолжай, меня не впутывай.

П о л (Билли). Какая из книг Пэйна тебе больше всего понравилась?

Б и л л и. Да я книг-то его еще не читала. Я только биографию… Но у меня тут список есть. (Тянется за блокнотом.)

Б р о к (внезапно, Билли). А ты знаешь, кто такой Вышибала Робинс?

Б и л л и. Среди моих знакомых вышибалы не водятся!

Б р о к. Вот и видно, какая ты шибко образованная.

П о л. Если не ошибаюсь, это защитник из "Нью-Йорк Рэйнджерс".

Б р о к (Полу). О! Я смотрю, ты у нас гений.

П о л. Это вряд ли.

Б р о к. Я таких гениев по дюжине за доллар покупаю.

П о л. Не сомневаюсь. (Билли.) Ты сказала, у тебя список.

Б и л л и. Вот. (Подает ему блокнот.)

Брок что-то усиленно соображает.

П о л (глядя в блокнот). Для начала прочти "Век разума". А потом…

Б р о к. А кто такой Вилли Хоппер?

П о л. Чемпион Америки по бильярду. Только ударение на втором слоге: Хоппер.

Б р о к. Я так и сказал. А потом, я не тебя спрашиваю. Я ее спросил!

П о л. Извините.

Б и л л и (надменно глянув на Брока). Так, значит, сначала "Век разума"?

П о л. Да, а потом попробуй осилить "Права человека".

Б и л л и (записывая). "Права человека".

Б р о к (внезапно, Билли). А что такое антрацит?

Б и л л и (с досадой). Да погоди ты.

Б р о к. Ты мне не погодикай! Думает, что уже все на свете знает. Что такое антрацит? (Полу.) А ты молчи!

Б и л л и (снисходительно). Лекарство от головы.

Б р о к. Сама ты лекарство от головы!

Б и л л и. А что?

Б р о к. Антрацит — это уголь! Притом самый лучший!

Б и л л и. Ну и на кой мне надо знать твой уголь?

Б р о к. А на кой мне знать твоего Сэма Пэйна?

Б и л л и. Сравнил! И во-первых, не Сэм Пэйн, а Том Пэйн. А во-вторых, он же практически основал нашу страну! Надо знать!

Б р о к. Погоди! Так он что, умер?!

Б и л л и. Конечно, умер!

Б р о к (возмущенно, Полу). Какого дьявола ты забиваешь ей голову всякими покойниками? Мне надо, чтоб она умела вести себя с живыми людьми!

П о л. Гарри, процесс познания нельзя загнать в рамки. Тут одна вещь тянет за собой другую. Главное — пробудить любознательность, воображение, свободу мышления. Надо понять, что…

Б р о к. Ты меня не учи. Ты лучше ее учи.

П о л. Не волнуйтесь, это бесплатно.

Б р о к. Мне ты ничего интересного рассказать не можешь.

П о л (со значением). Вы полагаете? А я думаю, мы оба могли бы рассказать друг другу много интересного.

Б р о к. Ты на что это намекаешь?

Б и л л и. Так, ни на что. Для поддержания разговора.

Б р о к (усевшись на стул возле письменного стола). А кто тебя просит поддерживать? Вообще, чем дальше я за тобой наблюдаю, тем ты мне меньше нравишься. Для заштатного писаки ты больно уж бойкий. Ты смотри, поосторожней.

П о л. Я думаю, осторожность и вам не помешает.

Б р о к. Учти, в случае чего я тебе башку сверну, ты понял?

П о л. Как не понять.

Б р о к. А понял, так сиди и делай свое дело. Давайте, продолжайте.

П о л. Я думаю, на сегодня мы закончили.

Б р о к. Это почему? Я хочу поглядеть как это у вас происходит.

П о л (встает, направляется к двери). Другой раз, с вашего позволения. Надо передохнуть. Вы даже не представляете, какая это изнурительная работа.

Билли хмыкает.

Б р о к. Плачу две сотни в неделю и даже узнать не могу — за что!

П о л. Гарри, если хотите, я могу начать заниматься и с вами. По специальной программе — для отстающих миллионеров. (Выходит.)

Некоторое время Брок не может решить — оскорбили его или нет. Вспомив про конверт, который так и держит в руке, вскрывает его. Билли с книжкой устраивается на диване.

Б р о к. Нет, это же надо! Лондон или Англия! (Просматривает бумаги из конверта.)

Б и л л и. Гарри!

Б р о к (не отрываясь от бумаг). Ну?

Б и л л и. Ты мне можешь объяснить, зачем мы здесь сидим уже два месяца? Какие у нас тут дела?

Б р о к. Что значит — "у нас"?

Б и л л и. Ну, я же все-таки твой компаньон.

Б р о к. Компаньон — только без права голоса.

Б и л л и. Ну и что?

Б р о к. А то, что сиди и молчи.

Б и л л и. Но хоть знать-то я имею право.

Б р о к. Ты одно право имеешь — не лезть ко мне в кишки. Сунь нос в свою книжонку и сиди.

Б и л л и. Учти, если тут у вас что-то незаконное, я — против.

Б р о к. "За" или "против" — это я тебе скажу.

Б и л л и. Вообще-то, я догадываюсь, что ты тут затеял.

Б р о к. Ну чего ты ко мне прицепилась? У тебя, кажется, все есть, чего ты хочешь. Может, еще чего-то захотела? Так скажи!

Б и л л и. Захотела.

Б р о к (не отрываясь от бумаг). Чего?

Б и л л и. Я бы предпочла судьбу простой крестьянки.

Б р о к (повернувшись к ней, орет). Хорошо, куплю! Только помолчи!

Через служебную дверь входит горничная с книгой в руке. Подойдя к книжному шкафу, ставит ее на полку. Билли подзывает ее жестом, горничная садится на диван рядом с ней. Обе о чем-то шепчутся.

Б р о к (раздраженно встает). Так, все! Закрыли хлопушки! (Горничной.) Нет дел — выкатывайся.

Г о р н и ч н а я. Прошу прощения, сэр. (Кивнув на прощанье Билли, выходит.)

Б р о к. Нечего тут со всякими! Тоже, нашла подружку!

Б и л л и. Если ты человек, то со всеми людьми надо по-человечески!

Б р о к. Чего?

Б и л л и. Так Пол говорит!

Б р о к. Мне плевать, что там Пол говорит! А я тебе говорю, чтоб этого больше не было!

Б и л л и. Ты знаешь, кто ты есть?

Б р о к. Кто?

Б и л л и. Ты… (Подбегает к энциклопедическому словарю, яростно листает.)

Звонок в дверь. Входит Эдди, идет открывать.

(Найдя то, что искала, торжествующе.) Ты есть адепт эгоцентризма!

Б р о к. Да? То-то у меня давно руки чешутся…

Эдди открывает. Входят Диври и Хэджес. Эдди, захватив со стула пальто и шляпу Брока, выходит через служебную дверь.

Д и в р и. Добрый вечер.

Б р о к. Где вы шляетесь? Знаете, сколько я вас жду?

Д и в р и. Извини, так получилось.

Б р о к. У тебя вечно так получается!

Х э д ж е с. Это я виноват. (Билли.) Добрый вечер.

Б и л л и. Добрый вечер. (Идет навстречу и произносит явно как ее учили.) Как поживаете? Садитесь, прошу вас.

Х э д ж е с (садится). Благодарю.

Д и в р и. Как жизнь, Билли?

Б и л л и. Весьма ординарно. (Довольная собой, садится.)

Эдди, подобрав туфли Брока, поднимается в его комнату.

Б р о к (нетерпеливо). Ну, как дела?

Х э д ж е с (переглянувшись с Диври, осторожно). Такая история, Гарри… Боюсь, понадобится еще немного времени…

Д и в р и. И еще немного денег.

Б р о к (зло). Это еще почему?

Д и в р и. У Норвала возникли проблемы с прохождением поправки. Надо еще кое-кого подтолкнуть.

Б р о к. Да? А если потом у него опять возникнут проблемы? Мне что, опять платить и опять ждать?

Х э д ж е с. Но какой же выход, Гарри?

Б р о к. Это ты мне должен сказать, какой выход!

Х э д ж е с. Я вам все объясню…

Б р о к (тыча пальцем чуть не в лицо Хэджесу). Знаешь, ты мне перестал нравиться. Ты меня, похоже, за идиота держишь!

Д и в р и (примиряюще). Ты неправ, Гарри. Норвал и так делает все, что может.

Б р о к. Значит, мало может!

Д и в р и. Ты думаешь, это так просто? В сенате голосует сто человек! У самого Норвала только один голос!

Б р о к. Один — и тот поганый. Черт подери! Мы ведь уже обо всем договорились! Вы же кричали, что все в порядке!

Х э д ж е с (оправдываясь). Ситуация внезапно изменилась.

Б р о к. Значит надо изменить ее обратно! За это я тебе и плачу!

Д и в р и. Но пойми, Гарри…

Б р о к. Заткнись. (Хэджесу.) В общем, так. Или ты начнешь шевелить своей задницей, или я тебе обещаю: ахнуть не успеешь — вылетишь обратно в свой вонючий городишко! И сгниешь там вонючим клерком!

Д и в р и. Гарри!

Б р о к. Надоело повторять: у меня нет времени! У меня нет времени! Времени нет у меня!

Х э д ж е с. Я все понимаю…

Б р о к. А понял, так работай, а не ковыряй пальцем в заднице! (Начинает подниматься по лестнице.) Учти: если ты этот проклятый воз с места не сдвинешь, я другого найду. Все! (Входит в свою комнату, хлопнув дверью.)

Х э д ж е с (помолчав). Характер.

Д и в р и. Не принимайте близко к сердцу. Он вечно на всех орет. (Наливает себе из бутылки). Со мной кто-нибудь выпьет? Норвал?

Х э д ж е с. Нет, спасибо.

Б и л л и. Он не должен был с вами так разговаривать. Вы ведь как-никак сенатор.

Хэджес мычит что-то невнятное.

Никто не имеет права так говорить с сенатором. Сенатор — это слава богу, не коровья лепешка.

Х э д ж е с. Благодарю вас.

Б и л л и (сурово). Я так скажу: когда он хамит вам, он хамит целому миллиону человек.

Х э д ж е с. Миллион человек? Это вы о ком?

Б и л л и. Да о тех, кто голосовал за вас на выборах.

Х э д ж е с. О, их было гораздо меньше.

Б и л л и. Сколько?

Х э д ж е с. Семьсот шесть тысяч четыреста тридцать четыре.

Б и л л и. А тогда этого мало, чтоб вам так хамили.

Х э д ж е с. А вы случайно не одна из тех, кто конституировал мои полномочия?

Б и л л и (подумав, идет за словарем). Этого я еще не слыхала.

Д и в р и. Сенатор спрашивает, может, ты одна из тех, кто голосовал за него?

Б и л л и. Я? Да что я, чокнутая? В смысле, вообще голосовать. (Хэджесу.) Нет, все-таки мне странно — почему вы от него все стерпели. Кто он такой? А вы же сенатор!

Х э д ж е с. Да, и в этом качестве я обязан проявлять сдержанность. Политика на практике… Это не всегда просто понять…

Б и л л и. Да уж. Насчет этого вашего закона, я и вовсе ничего не поняла.

Х э д ж е с. Насчет закона?

Б и л л и. Ну да! Какой закон нужен, какой не нужен. Разве этим у вас Гарри командует?

Х э д ж е с. Разумеется, нет.

Б и л л и. А чего ж он орет? За него-то никто не голосовал.

Х э д ж е с (поднимаясь). К большому сожалению, мне пора. У нас еще будет время обсудить все это более подробно.

Б и л л и (очень серьезно). Обсудим.

Х э д ж е с. Всего наилучшего.

Б и л л и. До свидания.

Хэджес в сопровождении Диври направляется к двери. Билли подходит к словарю, листает. Диври подает шляпу сенатору.

Х э д ж е с. Славная девочка.

Д и в р и. Не то слово.

Х э д ж е с. До встречи. (Уходит.)

Д и в р и (вынимая из своего портфеля бумаги). Тут тебе небольшая работенка.

Билли надевает очки. Диври, разложив бумаги на письменном столе, наливает себе виски. Билли берет документ, внимательно читает. Диври смотрит на нее с удивлением.

Б и л л и. Это что?

Д и в р и. То же, что и прошлый раз.

Б и л л и. А что это такое?

Д и в р и. Долго объяснять.

Б и л л и. Ничего, мне теперь нравится, когда мне объясняют.

Д и в р и. Как-нибудь в другой раз.

Б и л л и. Я хочу сейчас.

Д и в р и. А может, ты хочешь, чтобы я Гарри сказал?

Б и л л и. Что?

Д и в р и. Что ты не хочешь подписывать.

Б и л л и. Я так не сказала. Просто я хочу знать, что это такое.

Д и в р и. Договор о слиянии.

Б и л л и. Как это?

Д и в р и. Ну, несколько компаний сливаются в одну.

Б и л л и. Они что же, все Гарри принадлежат?

Д и в р и. Несколько — ему, остальные — другим. Во Франции, в Италии, еще кое-где.

Б и л л и (в возбуждении срывая очки). Но это же картель!

Д и в р и (удивленно). Что?

Б и л л и. А то самое! Это у вас картель! Монополия! Мне про это Пол рассказывал. Это незаконно! Я против!

Д и в р и (изумляясь все больше). У нас все по закону. Ты не волнуйся.

Б и л л и. Точно?

Д и в р и. Хочешь — спроси у Гарри.

Б и л л и. И спрошу!

Д и в р и. Думаешь, ему это понравится? Ты же знаешь, он не любит, когда кто-то лезет в его дела.

Б и л л и. Я — не кто-то!

Д и в р и. Билли, я тебя прошу, будь умницей.

Б и л л и. Как я могу быть умницей, когда мне никто ничего не объясняет?

Д и в р и. Я тебе уже все объяснил!

Б и л л и. Что?

Д и в р и. Что надо это подписать, и не заводиться с Гарри.

Б и л л и (откладывая ручку). Завтра подпишу.

Д и в р и. А почему не сегодня?

Б и л л и. Почитаю все как следует и разберусь.

Д и в р и. Тебе что, моего слова мало?

Б и л л и. Твоего — мало. У тебя у самого на душе давно кошки скребут. И я знаю — почему. Противно делать за него всю грязную работу. Ты же считаешь, что ты лучше, чем он.

Д и в р и. Ну, все, хватит!

Б и л л и. Только еще неизвестно кто хуже.

Несколько мгновений Диври смотрит на нее. Затем решительно поднимается в комнату Брока. Билли берет бумаги, словарь, садится возле журнального столика на диване. На балконе появляется Брок. Он без пиджака, рукава рубашки закатаны, на ногах — тапки, в зубах — сигарета. Медленно спускается, наливает себе и с бокалом в руке садится напротив Билли, которая явно напугана, но продолжает смотреть в бумаги.

Б р о к. Ну как, интересно?

Б и л л и (не глядя на него). Не очень.

Б р о к. Книжки-то твои, небось, поинтереснее.

Б и л л и. Поинтереснее.

Б р о к (после долгой паузы, спокойно). В чем дело, малыш?

Б и л л и. Ни в чем.

Б р о к. А все-таки?

Б и л л и. Этот твой Диври!..

Б р о к. А что он тебе сделал?

Б и л л и. Мне? Ничего. Хватит того, что он себе сделал.

Б р о к. Что сделал?

Б и л л и. Подумать только, Он же был помощником генерального прокурора всех Штатов!

Б р о к. И что тут особенного?

Б и л л и. А то, во что он превратился!.. А когда-то он даже книжку написал. "Сущность свободы" называется.

Б р о к. Ты-то откуда знаешь?

Б и л л и. А я ее видела. В библиотеке. А теперь что с ним стало? Бегает у тебя на побегушках и дает об себя ноги вытирать. А ты ему за это и платишь.

Б р о к. Так. Теперь на меня перешли?

Б и л л и. А ты, может, думаешь, ты намного лучше? Так не думай, не лучше. Ты эгоист!

Б р о к. И давно ты это поняла?

Б и л л и. Нет, недавно! Я вообще раньше думала, что ты крупная личность. А теперь не думаю. Посмотреть в историю, так были покрупнее тебя личности. И получше. Да и сейчас есть.

Б р о к. Это кто же, интересно?

Б и л л и. Да тыщи.

Б р о к. Одного назови.

Б и л л и (подумав). Да хоть мой отец!

Б р о к (пренебрежительно). Да, он у тебя крупная личность. На все двадцать пять долларов в неделю.

Б и л л и. Точно, ты не человек, а золото.

Б р о к. Что?

Б и л л и. И все твои мысли о золотом тельце.

Б р о к (пытаясь держать себя в руках). Послушай, малыш. Ну прочитала ты какие-то там книжки, и ладно. Не надо из-за этого так психовать. Не волнуйся: ты как была дура, так и осталась.

Б и л л и. Ты так считаешь?

Б р о к. Конечно. Да мне это неважно. А знаешь, почему? (Придвигается к ней.) Потому что у нас с тобой есть одна маленькая штучка… (Быстро обнимает ее.)

Б и л л и (вырываясь, отбегает за письменный стол). Отстань!

Б р о к. Иди сюда!

Б и л л и. Не пойду!

Б р о к. Раньше ты так себя не вела.

Б и л л и. То было раньше… Знаешь, мне теперь все время хочется куда-нибудь уехать.

Б р о к. Куда?

Б и л л и. Не знаю.

Б р о к. Малыш, я думаю, мне тут придется пробыть еще две-три недели. А потом, хочешь, скатаем с тобой во Флориду.

Б и л л и. Я хочу одна.

Б р о к. Знаешь что? По-моему, ты сбрендила.

Б и л л и. Может, и сбрендила.

Б р о к. Так возьми себя в руки!

Б и л л и. Не могу.

Б р о к. Да в чем дело-то?

Б и л л и. Не знаю я! Не знаю! Я одно знаю, что я свою жизнь ненавижу. Может, и правда, книги ни при чем, может, я такая же дура. Только теперь я знаю, чего раньше не знала. Что можно жить не так, как я живу!

Б р о к. Может, ты еще скажешь, что тебе лучше жилось с этим твоим вшивым саксофонистом?

Б и л л и. По крайней мере, он честно зарабатывал себе на жизнь! Он работал!

Б р о к (взрываясь). А я что, не работаю?! Я всю жизнь работаю — с двенадцати лет! И я всего сам добился!

Б и л л и. Которые квартиры грабят — они тоже работают.

Б р о к Что?! Да я за всю свою жизнь…

Брок смолкает — через служебную дверь входит горничная с чистым постельным бельем. Почувствовав грозовую атмосферу, она торопливо взбегает по лестнице и скрывается в спальне.

Я за всю жизнь не ограбил ни одной квартиры! Хотя мне предлагали!.. Я вообще не пойму — о чем ты тут болтаешь!

Б и л л и. И не поймешь!

Б р о к. А ты кончай со мной таким тоном разговаривать! Засранка мелкая!

Б и л л и. А ты… (Наступая на него, подыскивает самое обидное слово.) Антисоциальная проказа!

Б р о к. Я тебя из помойки вытащил! Ты же до меня ни разу не поела по-человечески!

Б и л л и. Зато потом я только с тобой и ела. А ты отвратительно ешь! Вообще за столом себя вести не умеешь! Вечно туфли свои снимаешь. И в зубах ковыряешь все время! Ты… неизысканный!

Горничная тихонько спускается и выходит через служебную дверь.

Б р о к. Поизысканней тебя!

Б и л л и. И этот твой дешевый одеколон!

Б р о к. Дешевый?! У меня ни одной дешевой вещи нет! Кроме тебя!

Б и л л и. Я не вещь! И не твоя! Человек не может быть ничьей собственностью! Законы почитай!

Б р о к. Так, все! С меня хватит. Не нравится — скатертью дорога. Сама назад приползешь.

Билли начинает быстро подниматься по лестнице.

А ну, притормози! Сперва вот это! (Берет бумаги с журнального столика, переносит на письменный стол.)

Б и л л и. Сейчас не буду.

Б р о к. Будешь.

Б и л л и. Не буду.

Б р о к. Иди сюда!

Б и л л и. Ничего больше подпишу, пока не пойму, что подписываю. Вот с этой минуты.

Б р о к (выйдя из себя, грохает кулаком по столу). Делай, что я тебе говорю!

Несмотря на испуг, Билли отрицательно мотает головой. Брок медленно направляется к ней.

Б и л л и. Гарри! Не надо! Гарри!

Брок с размаху отвешивает ей пощечину. Билли, вскрикнув, едва не падает с ног и тут же получает еще одну. Брок тащит заливающуюся слезами Билли к письменному столу. Хлюпая носом, она подписывает бумаги — одну за другой.

Б р о к (забрав у нее документы, садится с ними на диван). Вот так. А теперь убирайся к черту. Больше ты здесь выдрючиваться не будешь. Я с тобой слишком хорошо обращался, вот в чем все дело. Ничего, мы это исправим. Давай, катись, чтоб я тебя не видел! Проветри мозги! Поймешь как надо себя вести, тогда вернешься!

Билли не двигается с места.

Я сказал, катись отсюда!

Билли вскакивает, направляется к лестнице. Брок указывает на входную дверь.

Выход здесь!

Б и л л и (всхлипывая). Я только накину что-нибудь.

Б р о к. Давай по-быстрому! Видеть тебя не хочу! (Пьет из своего бокала.)

Б и л л и (поднявшись, от двери своей спальни). Ты!… Ты!… Ты из этих… Из каннибалов!

Б р о к. Что?!

Билли скрывается в своей комнате. Взгляд Брока падает на книги. Он яростно сбрасывает их со стола и с наслаждением пинает ногами. Во время этого погрома на балконе появляется Диври. Брок замирает, застигнутый врасплох.

Д и в р и (спускаясь). Подписала?

Б р о к. А то! (Отдает Диври документы.) Каждая дура еще тут вякать будет.

Д и в р и. А где она?

Б р о к. Я велел ей идти проветриться. Не выношу бабских слез.

Д и в р и. А из-за чего слезы?

Б р о к. А я откуда знаю?

Д и в р и. С ней что-то странное творится.

Б р о к. Чего странного? Ей все эти книжонки нервы испортили. Она ж их теперь сутками читает!

Д и в р и. И от малой мудрости тоже многие печали…

Б р о к. Чего?

Д и в р и. Ничего, это я так. Похоже, не стоило так усиленно заниматься ее просвещением.

Б р о к. Я что, знал, чем это кончится? Напомни, чтоб я завтра же выгнал этого газетчика. Вонючка очкастая!

Д и в р и. Он-то чем виноват?

Б р о к. Больно многому ее научил. Ты знаешь, что она мне сейчас заявила?

Д и в р и. Что?

Б р о к. Что я из каких-то Каннибалов!

Д и в р и. Ну да? Так и сказала?

Б р о к. Так и сказала! Ты, говорит, из Каннибалов! Будто не знает, что я не из Каннибалов, а из Плэйнфилда… Все мне назло. (Горестно вздыхает и качает головой.)

Д и в р и. Ты что, Гарри?

Б р о к. Да если я люблю эту дуру… (Подумав.) Слушай, нельзя кого-нибудь найти, чтобы переучить ее обратно?

Билли, одетая для прогулки, спускается и идет к выходу.

(Не глядя на нее.) И чтоб не поздно пришла, а то получишь!

Б и л л и (обернувшись, очень вежливо). Гарри, можно тебя попросить об одном одолжении?

Б р о к (не глядя). О каком?

Б и л л и. Чтоб ты сдох!!

И прежде чем Брок успевает добежать до нее, выскакивает, с грохотом захлопнув за собой дверь. Брок смотрит на Диври, потом снова на дверь. Он в полной растерянности.

Занавес

Действие третье

Позднее тем же вечером. Диври сидит на диване, просматривая документы. Он заметно пьянее, чем прежде. Брок в пижаме нервно расхаживает по комнате.

Б р о к. Который час?

Д и в р и. Половина второго.

Б р о к. Придет — убью.

Д и в р и. Если придет.

Б р о к. Придет. Не в первый раз.

Д и в р и. Будем надеяться.

Б р о к. Который час?

Д и в р и. Половина второго.

Б р о к. Во сколько она ушла?

Д и в р и. В пять. Или в шесть.

Б р о к. Это уже восемь часов, как ее нет!

Д и в р и. Может, она в кино пошла, на удлиненный сеанс.

Б р о к. Больно уж удлиненный… А вдруг она под машину попала?

Д и в р и. Тебе бы сообщили.

Б р о к. А вдруг ее изнасиловали? Сейчас каждый день кого-нибудь насилуют!

Д и в р и. А вот Билли не разу. Она невезучая.

Входит Эдди.

Э д д и. Пришла?

Б р о к. Черта с два!

Э д д и. А швейцар говорит, видел, как она выходила, а потом входила обратно.

Б р о к. Значит, он слепой и тупой. Давай, иди, ищи ее.

Э д д и. Да где? Я и так весь город обегал.

Б р о к. Еще раз обегаешь! Делай, что я тебе говорю!

Э д д и. Ладно. (Идет к служебной двери.) Только переобуюсь.

Д и в р и. Если бы я был уверен, что не упаду с лестницы, я бы поднялся. И лег бы спать.

Б р о к. В жизни не думал, что она способна на такие фортели.

Д и в р и. И не думай. Думай о другом.

Б р о к. О чем?

Д и в р и. Чтобы ты на ней женился.

Б р о к. Опять завел шарманку.

Д и в р и. Думаешь, я только из-за приличий? Ты учти, если она тебя пошлет… Ты пойми: по бумагам она полная владелица всего.

Б р о к. Да слышал, слышал!

Д и в р и. Гарри, тебе придется…

Б р о к (наливает себе виски. После паузы). В результате эти бабы всегда в порядке… Надо же, а! Вот бред!

Д и в р и. Ты про что?

Б р о к. Целая куча проблем — и только из-за того, что баба прочитала пару книжонок!

Д и в р и. Пришли новые времена. Разум побеждает мускулы. Знание сила. Ученье — свет, неученье — тьма.

Б р о к. Что ты бормочешь?

Д и в р и. Лучшая политика — честная политика. Цель оправдывает средства. (Начинает подниматься по лестнице, споткнувшись, хватается за перила.)

Б р о к. Черт! Какой-то сумасшедший дом! Один не просыхает, вторая как с цепи сорвалась! Да еще этот твой сенатор, чтоб он сгорел!

Д и в р и. А по-моему, он ничего.

Б р о к. Можно было в сто раз лучше найти!

Д и в р и. Можно, но трудно. Сложность в том, что они не все продаются. Пока. Там еще есть порядочные люди. Их немного, но они сбивают остальных…

Поднимается наверх, скрывается в комнате Брока. Брок закуривает, берет со стола пару книг. Взвешивает на руках, оставляет ту, что полегче, идет с ней к дивану, садится. Открывает, листает, начинает читать.

Э д д и. Я пойду спущусь на первый этаж. Может она зашла в… (Осекается, увидев читающего Брока.)

Б р о к (заметив изумленный взгляд Эдди, с вызовом). Ну и что?

Э д д и. Ничего.

Б р о к. Что, не видал, как люди книги читают?

Э д д и. Видал.

Б р о к. Тогда чего уставился? Иди, давай.

Э д д и. Да иду, иду. (Тихо выходит.)

Брок листает страницы книги. Бесшумно открывается входная дверь. Билли заглядывает и снова исчезает. Брок еще некоторое время смотрит в книгу, затем рвет ее пополам и отшвыривает. Поднявшись по лестнице, выключает свет на балконе, заходит в свою комнату. Входит Билли, озирается. Взбегает наверх, некоторое время стоит у двери Брока, прислушивается. Спускается и впускает Пола. Оба быстро разбирают бумаги на письменном столе. Часть из них Пол забирает. Билли подает ему еще и документы, которые оставил на диване Диври.

Б и л л и. Ну, что, этого хватит?

П о л. Вполне.

Б и л л и. Мы с тобой, наверное, больше не увидимся.

П о л. Что?!

Б и л л и. Чшшшшш!

П о л (понизив голос). Почему?

Б и л л и. Так что я желаю тебе счастья, и спасибо за все.

П о л. Ты что, уезжаешь? Куда?

Б и л л и. Неважно. Главное, что отсюда.

П о л. Но куда? Мне-то ты можешь сказать?

Б и л л и. Не знаю. Сначала, может, к отцу поеду.

П о л. Каждый день горячий завтрак?

Б и л л и. Точно.

П о л. А если я предложу другой вариант?

Б и л л и. Какой?

П о л. Давай поженимся.

Б и л л и. Ты спятил.

П о л. Я тебя люблю.

Б и л л и. Ты любишь не меня. Ты любишь мой мозг.

П о л. Это само собой.

Б и л л и. А что скажет редактор твоей газеты?

П о л. Наверное, поздравит.

Б и л л и. Ладно, тогда я подумаю. Но пока я говорю: нет.

Пол целует ее.

Б и л л и (садится на диван). Тебе сейчас что важнее — разобраться с делишками Гарри, или со мной целоваться?

П о л. И то, и другое.

Б и л л и. Знаешь, что я тебе скажу…

Внезапно входит Эдди, включает свет. Пол и Билли быстро поднимаются с дивана.

Э д д и. Так, я вижу, тут ночной урок. (Билли.) Ты где была?

Б и л л и. Прошлась до Белого дома и обратно.

Э д д и. Ну и как там в Белом доме? Все в порядке? (Полу.) А тебе, красавчик, лучше убраться отсюда.

П о л. Почему же?

Э д д и (кивнув в сторону комнаты Брока). Потому что сейчас я ему скажу, что она вернулась. И ему вряд ли понравится, что ты тут посреди ночи сидишь и лапаешь его подружку. Он такое может — не дай бог.

П о л. Ничего, я рискну.

Б и л л и. Тебе лучше уйти.

Э д д и. Послушайся ее.

П о л. А тебе-то какая забота?

Э д д и (начиная подниматься по лестнице). Понимаешь, шум и крики я еще могу вынести, а вот от вида крови меня мутит. (Входит в комнату Брока.)

Б и л л и. Уходи, прошу тебя.

П о л. Ты в себе уверена?

Б и л л и. Не волнуйся.

Пол быстро целует ее и уходит. Билли, подходит к телефону, снимает трубку.

Б и л л и. Алло, это портье? Пожалуйста, пришлите в шестьдесят седьмой номер за вещами… Нет, прямо сейчас… Спасибо.

Из комнаты Брока появляется Эдди. Он стоит согнувшись, держится за живот и стонет.

Б и л л и. Что с тобой?

Э д д и. Ох… Прямо в поддыхало… Как врежет…

Б и л л и. А что ж ты сдачи не дал? Надо было ему тоже врезать.

Э д д и (перегнувшись через перила). Знаешь… Он говорит, ты сбрендила… Похоже на правду…

Б и л л и. У меня к тебе просьба.

Э д д и. Ну?

Б и л л и. Собери мои вещи.

Э д д и. Что, опять уходишь?

Б и л л и. Ухожу. Совсем.

Э д д и. Да? Ну, мне жаль. Я думаю, он тоже будет жалеть.

Б и л л и. Это точно. Скоро он очень сильно пожалеет.

Э д д и. И куда же ты?

Б и л л и. Неважно.

Э д д и. Ты что, на меня тоже злишься?

Б и л л и. Тоже.

Э д д и. Интересно, я-то что тебе сделал?

Б и л л и. А я теперь на каждого злюсь, кто терпит, что с ним так обращаются.

Э д д и. Ой, не дави на психику, и без тебя тошно. (Заходит в ее комнату.)

Билли начинает разбирать вещи на письменном столе. Из своей комнаты выходит Брок.

Б р о к (спускаясь). А, решила все-таки вернуться! Ты где была?

Б и л л и. Прогулялась немного. Ты же сам сказал.

Б р о к. Это ты до сих пор гуляла?

Б и л л и. А что? Очень соскучился?

Б р о к (подходя к ней). Просто я решил сообщить тебе одну новость. Приятную новость. А когда я чего решил, я ждать не люблю, ты же знаешь.

Б и л л и. Знаю, знаю.

Б р о к. А теперь вот не уверен — стоит ли тебе говорить.

Б и л л и. Это почему же?

Б р о к. Хамишь, дверями хлопаешь, бродишь бог знает где… Правда, я-то не сомневался, что ты вернешься.

Б и л л и. Не сомневался?

Б р о к. Конечно, нет. Это Диври дергался. А я-то, слава богу, тебя хорошо знаю.

Б и л л и. Знал.

Б р о к. Так почему ты так долго?

Б и л л и. Было о чем подумать.

Б р о к. Например?

Б и л л и. Например, насчет своего здесь положения.

Б р о к. Так я как раз насчет этого и хочу тебе сказать.

Б и л л и. Насчет чего?

Б р о к. Насчет твоего положения.

Б и л л и. Ну, говори.

Б р о к. Во-первых, с этим газетчиком и всей этой чепухой покончено. Его занятия только твои нервы расшатывают. А во-вторых… Во-вторых, мы с тобой поженимся.

Б и л л и. Нет.

Б р о к. Так. Ты, похоже, в себя еще не пришла. Как это — нет? Что значит — нет?

Б и л л и. Это значит — нет. Значит, я не желаю. Меня это даже фактически дискредитирует.

Б р о к. Ну, знаешь! Я много чего слыхал. Но такое!..

Б и л л и. Только в обморок не упади. Тебе придется услыхать еще много интересного.

Б р о к. Я пока только одно хочу понять.

Б и л л и. Что?

Б р о к. Как ты можешь не хотеть выйти замуж за меня?

Б и л л и (очень серьезно). Ты слишком тупой, чтобы это понять. Я хочу начать новую жизнь. Совсем другую. Мне очень жаль, но ты для этой жизни не годишься.

Б р о к. Даже не понимаю, о чем ты.

Б и л л и. Зато я понимаю.

Б р о к. Да что я такого сделал? Ну, нагрубил, ну, стукнул. Но я же невсерьез, я же легонько! И только из-за этого со мной так обращаться! Что, разве у нас хорошего не было? Все наладится.

Б и л л и. Не наладится.

Б р о к. Да почему?

Б и л л и. У меня последнее время в голове была такая каша! Книжки, газеты, да еще Пол столько всего рассказывал… Все перепуталось. А когда сегодня ты меня ударил — у меня вдруг все встало на место. Я вдруг главное поняла: одним людям можно все, а другим — ничего. Это несправедливо. И больше я тебе этого не позволю. И никому не позволю. (Роется на столе.)

Б р о к. Послушай, малыш, у меня идея. Давай поднимемся наверх, мы же с тобой знаем чудный способ успокоиться.

В ответ Билли хлопает ящиком стола.

Уж это-то у нас с тобой классно выходит, скажи?

Билли хлопает ящиком.

Нет, правда, хочешь, поедем во Флориду?

Новый удар ящиком.

Но ты же выйдешь за меня, верно?

Еще один удар.

(Теряя самообладание.) В общем, так. Я решил, что мы с тобой поженимся, и не желаю больше ничего обсуждать. Ты тут уже достаточно наговорила. А теперь будешь делать, что я тебе говорю!

Б и л л и (усмехаясь). Не пугай, я тебя больше не боюсь.

Б р о к. Ах, не боишься! (Угрожающе наступает на Билли.)

Звонок в дверь.

Б и л л и (громко). Открыто!

Появляются коридорные.

Вещи наверху.

Коридорные начинают подниматься.

Б р о к. Это что значит?

Б и л л и. Ах да, я же еще не сказала. Я ухожу.

Б р о к. Что?!

Б и л л и. Я ухожу. Совсем.

Б р о к (коридорным). А ну-ка, стойте. Все отменяется.

Коридорные переглядываются.

Ну, живо, живо! Давайте отсюда.

Коридорные уходят.

Б р о к. Ладно, давай поговорим. Ты думаешь, так просто взяла и ушла? Нет, дорогая, мы с тобой слишком крепко повязаны. Я сейчас раскручиваю одно дело. Огромное дело. Может, я тебя напрасно в него впутал, но теперь уже поздно. Теперь ты в этом деле участвуешь.

Б и л л и. А больше не буду участвовать. Я решила.

Б р о к. Ах, решила! Значит, ты хочешь выйти из моей игры?

Б и л л и. Да, хочу.

Б р о к. Ну, что ж. Ладно. (Кричит.) Эдвард! (Подходит к столу, просматривает бумаги.) Сейчас все оформим — и катись на все четыре стороны. А я-то собирался сделать тебя настоящим компаньоном. Не хочешь — не надо. Давай, покрутись без меня. Посмотрим. Видок-то у тебя уже не тот, что раньше. Честно говоря, смотреть-то уже не на что. У меня такое чувство, что я буду даже рад от тебя избавиться.

Б и л л и. А хочешь, я тебе скажу, какое у меня к тебе чувство?

Б р о к. Какое?

Б и л л и. Адекватное!

Диври выходит из комнаты Брока.

Д и в р и. А, вернулась! (Броку.) Она подписала то, что я просил?

Б р о к. Черта лысого!

Д и в р и (спускаясь). А в чем дело?

Б р о к (перебирая бумаги на столе). Она свихнулась. Надо по-быстрому с ней разобраться, и пусть выметается ко всем чертям!

Д и в р и. Билли, ты как следует подумала?

Б и л л и. Подумала — кажется, первый раз в жизни. (Садится на диван, закуривает.)

Б р о к. Куда ты девал бумажки, которые она должна подписать?

Д и в р и (указывая на диван). Они здесь были.

Б р о к. Где — здесь?

Оба начинают искать по всей комнате. Билли молча наблюдает.

Б и л л и (небрежно). Это что, в голубой папке?

Д и в р и (роясь в ящиках). Ну да.

Б и л л и. Три экземпляра?

Б р о к. Три, три!

Б и л л и (еще небрежнее). А я их Полу отдала.

Брок и Диври застывают, переглядываются.

Б р о к. Что ты сделала?

Б и л л и. Отдала Полу.

Б р о к. Когда?

Б и л л и. Только что.

Д и в р и. Зачем?

Б и л л и. Неужели непонятно? Чтоб они в газету попали.

Б р о к (грохнув ящиком стола, идет на нее). А вот эти шутки мне уже не нравятся!

Б и л л и. А это не шутка. Пол сказал, эта ваша афера — самая крупная после сухого закона. Что ж ты с лица спал? Вы же говорили, у вас там все чисто.

Б р о к (в бешенстве). Ах ты, сучья стервоза!

Б и л л и. Я? Это почему же? Если я вижу, что дом горит, и вызову пожарных, так кто сучья стервоза? Я или тот, кто дом поджег?

Д и в р и. Нужно сюда срочно пригласить Хэджеса.

Б р о к. Я знаю, кого нужно пригласить. (Кричит.) Эдди!

Д и в р и (в телефонную трубку). Соедините меня с сенатором Хэджесом.

Появляется Эдди.

Б р о к (Эдди). Ты знаешь, в каком номере живет Веролл?

Э д д и. Конечно.

Б р о к. Быстро сходи за ним, скажи, я его зову… Нет, лучше скажи, его срочно Билли зовет.

Эдди уходит.

Д и в р и. Алло! Норвал? Это я. Не разбудил? Норвал, я сейчас у Гарри. Вы не могли бы подъехать?.. Очень нужно… Да, прямо сейчас. Мы ждем. (Кладет трубку.)

Б и л л и. А Пол тут вообще ни при чем. Это была моя идея.

Б р о к. Я вам сейчас обоим покажу идеи.

Б и л л и. Думаешь, он твоих кулаков испугается? Зря. (Нарочито-двусмысленно.) С виду он, может, и хлюпик, но у него такая стойкость…

Д и в р и (наливая себе виски). О, господи, господи…

Б р о к. Или перестань ныть, или убирайся отсюда!.. И пить кончай!

Д и в р и. Плохо дело, Гарри.

Б р о к (тыча пальцем в его бокал). А от этого оно лучше станет?

Д и в р и. Не станет.

Б р о к. Ничего, я этому умнику вправлю мозги. Сейчас увидишь.

Д и в р и. Сейчас увижу.

Б р о к. Да замолчи! Вляпался в дерьмо — так хоть не вякай! С тобой у меня потом будет отдельный разговор.

Д и в р и. Потом — это хорошо. Потом. Только если эта бомба взорвется, "потом" уже не будет. Будет хана.

Б р о к. Ну и что прикажешь делать?

Д и в р и. Прикажу играть отбой. От-бой!

Б р о к. То есть, как — отбой?

Д и в р и. Отказаться от всего. Все отменить. На время.

Б р о к. На какое время?

Д и в р и. На со-от-вет-ству-ю-ще-е… Ты же хочешь, чтоб все было тихо?..

Б р о к. Я хочу одного — получить то, что мне нужно. А вот ты хочешь, чтоб я пустил все псу под хвост! И только потому что какой-то очкастый крысенок решил шум поднять? Да я ему язык отрежу!

Д и в р и. Погоди…

Б р о к. А ты просто в штаны наложил!

Д и в р и. Ты так думаешь?

Б р о к. Да, я так думаю!

Д и в р и. Ты прав. (Наливает себе.)

Б р о к. А кто этого умника сюда первый привел! Может, забыл? И вообще, толку от тебя, как от козла… (Смолкает, завидев входящих Эдди и Пола.)

Эдди остается у двери.

(Подходя к Полу.) По-моему, ты отсюда взял кое-что. Наверное, по ошибке.

П о л. Не может быть.

Б р о к. Ну, так где оно?

Пол смотрит на Билли. Брок делает знак Эдди, тот хватает Пола сзади, Брок обшаривает его карманы.

П о л. Вы с ума сошли!

Б р о к (указывая на диван). Сядь.

П о л (садится. Билли, как ни в чем ни бывало). Привет.

Б и л л и (очень светски). Добрый вечер. Как ваши дела?

П о л. Спасибо, прекрасно. А ваши?

Б и л л и. Спасибо, прекрасно.

Б р о к (Диври). Пойди в его номер и забери бумаги.

П о л. Их там нет.

Б р о к. А где они?

Пол, улыбаясь, отрицательно качает головой.

Ладно. Не хочешь по-хорошему, придется по-плохому.

Кивает Эдди, тот запирает входную дверь. Сам Брок — служебную. Возвращается к дивану.

Так вот, ворюги. Я шутить не намерен. Слишком многое поставлено на карту. Вы взяли то, что принадлежит мне. И пока вы мне это не вернете, живыми отсюда не выйдете. (Полу.) И учти, я не какой-нибудь вонючий болтун. (Билли.) Скажи ему!

Б и л л и (как попугай). Он не вонючий болтун.

Б р о к. Заглохни! Еще слово скажешь — вообще говорить не сможешь!

Б и л л и. Если скажешь, то не сможешь… (Полу.) Сложноподчиненное предложение.

Б р о к. Я вижу, до вас плохо доходит. Повторяю. Или вы мне отдаете что взяли, или у вас сейчас начнутся большие неприятности.

Д и в р и (Броку). Погоди, Гарри. Все можно мирно уладить. (Полу.) Во-первых, я бы мог сказать тебе, что у нас все по закону.

П о л. А я бы мог вам ответить, что я сильно в этом сомневаюсь.

Д и в р и. Молодец. Поэтому я бы тебе сказал другое. Я бы тебе посоветовал: дай задний ход.

П о л. А я бы вам посоветовал: не лезьте не в свое дело.

Б р о к. Что?! Да это ты суешь нос не в свое дело! Шпионишка сраный!

П о л. Гарри, я вам уже объяснял. Это моя работа.

Б р о к. Твоя работа — лезть в мои дела?

П о л. Моя работа — узнавать факты. И делать их достоянием гласности. Неужели непонятно?

Б и л л и. Ему непонятно. Ты для него слишком умно говоришь. (Броку.) Все как дважды два. Не помешай тебе, так ты так и будешь выходить сухим из воды со всеми своими делишками.

Б р о к. А твой голос я вообще слышать не желаю.

Звонок в дверь. Эдди отпирает, входит Хэджес.

Х э д ж е с. Привет, Эдди. (Бодро.) Я вижу, у вас тут весело. Маленькая вечеринка, а?

Б р о к. Не звени!

Х э д ж е с. Простите?

Б р о к. Я говорю, не с чего веселиться!

Х э д ж е с. Что-то случилось?

Д и в р и. Да вот, наш друг, Веролл, нашел тут у нас кое-что. Но пока не сказал, что он по этому поводу думает.

П о л. Почему же. Я думаю, что налицо прямая связь между незаконными торговыми операциями Гарри и поправкой, которую так усиленно проталкивает сенатор Хэджес.

Х э д ж е с. Ах, вон что. Понятно. (Полу.) Знаете, мой друг, я люблю таких идеалистов как вы. В молодости сам такой был. Но становишься старше и понимаешь: есть — идеалы, а есть — повседневная жизнь. То, о чем вы говорите — это обычная практика, это делается каждый день. Почему же вы выбрали именно нас, чтобы устроить скандал?

Б р о к. Вот именно!

П о л. Сэр, вы правы. Да, идеалы здесь ни при чем. Да, интриги, взятки, коррупция — это наша жизнь. Да, все знают, что это происходит каждый день. Но никто никогда ничего не знает конкретно. А правда — конкретна. Правда — это конкретные факты, конкретные цифры. И конкретные имена.

Б и л л и. А теперь все это у него есть!

Х э д ж е с. Я вам, молодой человек, советую быть осторожнее, употребляя применительно ко мне слово "взятка"!

Б и л л и. А какое же ему слово употреблять? Восемьдесят тыщ! Вы их разве не взяли?

Х э д ж е с. Ну, знаете! Я потрясен! Гарри!

Б р о к. Плевать мне, что ты потрясен! Я больше тебя потрясен!

Х э д ж е с (кидаясь к Броку). Гарри, я не могу допустить скандала. Особенно сейчас, перед выборами!

Б р о к (отпихивая его). Не звени! (Подходит к Полу.) Все, хватит болтовни. Что будем делать? Ну?

П о л. Вы же слышали, ваш адвокат сказал, у вас все по закону. Чего же вам беспокоиться?

Б р о к. А то, что мне вокруг этого дела большой шум не нужен.

П о л. Я постараюсь шуметь потише.

Б р о к. Сколько ты хочешь?

П о л. Один виски, если позволите. (Наливает себе.)

Б р о к. Не пудри мне мозги. В жизни не встречал человека, который бы не знал свою цену.

П о л. Я знаю свою цену.

Б р о к. Учти, я говорю о хороших цифрах.

Б и л л и. Поосторожнее со своими цифрами. А то их у тебя напишут на костюме в крупную полоску.

Б р о к (Билли). Тобой я позже займусь. (Полу.) У тебя два варианта. Или ты играешь со мной по-хорошему, или я играю с тобой по-плохому.

П о л. Подумать надо.

Б р о к. Даю тебе две минуты. (Отходит к письменному столу.)

Пол переводит взгляд с одного присутствующего на другого. Билли смотрит в окно. Эдди смотрит на Брока. Диври наливает себе и пьет. Хэджес неподвижно сидит в кресле.

П о л (посмотрев на часы). Пора. Ты идешь, Билли? (Направляется к выходу.)

Билли поднимается с места. Брок устремляется к Полу.

Д и в р и. Гарри!

Брок настигает Пола, хватает и начинает душить, тот падает на колени.

Б и л л и. Гарри! Прекрати!

Х э д ж е с. Друзья, возьмем себя в руки!

Б и л л и (кричит в телефонную трубку). Полиция! Полиция!

Эдди подбегает к ней, они дерутся из-за трубки. Диври и Хэджес пытаются оттащить Брока от Пола, наконец, им это удается. Билли бросается к Полу. Очки у того слетели, рукав пиджака оторван. Диври толкает Брока к дивану. Тот садится, тяжело дыша.

Д и в р и. Спятил? Что этим можно решить? Я даже почти протрезвел! (Наливает себе.)

Б р о к. Он сам виноват — я вышел из себя!

П о л. Выйти из себя может нормальный человек! А вы просто животное! Вас надо в клетке держать!

Б р о к. Ладно, не надрывайся. Давай по делу. Даю сто тысяч.

П о л. Хорошие деньги. Но я их не возьму.

Б р о к. Почему?

П о л. Такие деньги не понравились бы моей жене.

Б и л л и (негромко). Не понравились бы.

Б р о к. Ладно. Сколько ты хочешь?

Б и л л и. Нисколько. Я хочу, чтоб до вас дошло. Одно дело ваш утиль. А другое — закон. Это не предмет купли-продажи.

Б р о к (цитирует по памяти). "Эта страна и все ее институты принадлежат народу, наживающему на ее территории!.."

П о л. "Проживающему".

Б р о к."…проживающему на ее территории"!

П о л. Молодец.

Б р о к. Что вы несете? У нас свободная страна или нет? К чему тогда вся эта болтовня о свободном предпринимательстве, если стоит мне что-то свободно предпринять, как какой-то писака хватает меня за задницу и визжит на весь мир?

Д и в р и. За свободное предпринимательство! (Пьет.)

Б р о к (Полу). Просто я тебе вообще не нравлюсь. Потому что я в порядке, а ты нет. Потому что одни люди лопухи, а другие добиваются чего хотят. И на этот раз я тоже все сделаю так, как мне надо.

Б и л л и. Не получится.

Б р о к. А кто мне помешает?

Б и л л и. Мы! Оба.

Б р о к. Оба! Вы! Надо же! Грошовый бумагомарака и свихнувшаяся дура помешают мне. Оба! (Диври.) Ты-то что стоишь, как пень? За что я тебе деньги плачу? Скажи что-нибудь!

Д и в р и. Сейчас скажу.

Б р о к. Ну?

Д и в р и. Они правы.

Б р о к. Черт! Да ты на кого работаешь?

Э д д и (подавая Броку бокал). Я тебе имбирного налил.

Б р о к (отталкивая бокал). Тебя просили?

П о л. На этот раз у вас ничего не выйдет, Гарри. И впредь будет все труднее и труднее. Люди хоть и медленно, но все-таки умнеют. Больше читают, смотрят, слушают, узнают. А когда достаточно много людей будет знать достаточно много, вам придет конец.

Б р о к. А ты за меня не тревожься.