Нужная специальность

— Что-то сегодня народ не идет, — сказал Брикетов.

— Жара, — ответил Супонин, обмахиваясь газетой.

— Да, — сказал Брикетов. — Сто лет такого пекла не наблюдалось.

— Больше, — скандал Супонин. — Мой папаша говорит, он триста лет такой жары не помнит.

— На солнце процесс идет, — сказал Брикетов. — Протуберанцы.

— Как ты сказал? — удивился Супонин.

— Ну это вроде землетрясения, — объяснил Брикетов. — Только на солнце.

— Понятно, — сказал Супонин. — Вот из-за этого солнца народ и не идет.

— Вчера, говорят, десять человек от солнечного удара умерло, — сказал Брикетов. — Один даже писатель.

— Я писателей очень уважаю, — признался Супонин.

— Что ты! — подхватил Брикетов. — Не было бы писателей, значит, и книг бы не было.

— Представить невозможно, — сказал Супонин. — Если хочешь знать, мое мнение такое, что книга — это источник знаний.

— Вот и я говорю, — сказал Брикетов. — Помню, мне один рассказывал. "Всему, — говорит, — что у меня хорошего есть, я обязан книгам".

— Конечно, — согласился Супонин. — Заработки у них хорошие. Но только у нас зря денег никому платить не будут.

— Я тебе больше скажу, — проговорил Брикетов. — Некоторые считают, что писатели как люди работать не хотят, вот и пишут. А я так считаю, что нельзя зря людей охаивать. Ты сначала разберись, а потом уже охаивай. Верно?

— Верно, — сказал Супонин. — У писателей тоже работы много. Сперва все на бумаге написать, потом ошибки исправить, потом на машинке напечатать. Только успевай поворачиваться.

— Не каждый может.

— Конечно, — сказал Супонин. — Потом ты учти: если бы не писатели, что бы люди читали? Вот что бы ты читал?

— Ничего, — уверенно сказал Брикетов. — А так я "Следы на снегу" читаю. Интересно.

— Да, — сказал Супонин. — Мне тоже понравилось. А еще в прошлом году я Гюго читал. "Красное и черное". Тоже хорошая вещь.

— Еще бы, — сказал Брикетов. — Англичане хорошо пишут.

— В общем, чего говорить, — сказал Супонин. — Писатель — нужная специальность.

— Без книг нам с тобой тут и делать нечего было бы, — вздохнул Брикетов. — Это, Коля, наш хлеб.

— Кстати, — сказал Супонин, — на обед пора закрываться.

— Точно, — сказал Брикетов, посмотрев на часы. — Пора. Тем более нет никого.

— Как бы нам с тобой сегодня черепушку не нажгло, — сказал Супонин, закрывая на ключ дверь, где красовалась надпись: "Прием вторсырья".

 

Симптомы

Дверь кабинета с табличкой "Терапевт" открылась, вышел мужчина и сказал:

— Заходите, следующий.

Он ушел. Девушка, сидевшая рядом с Супониным, встала и вошла в кабинет. Дверь закрылась.

— Медицина, — сказал Супонин, — уже до всего дошла.

— Ага, — кивнул Брикетов, — уже до всего.

— Вот ты бы хотел врачом быть? — спросил Супонин.

— Я бы, Коля, — сказал Брикетов, — очень хотел быть врачом. Потому что это самое благородное дело — кого-нибудь лечить.

— Я бы тоже мечтал быть врачом, — сказал Супонин. — Вот сидишь ты в своем кабинете, к тебе больной приходит. Ты ему температуру смерил — и он уже здоровый уходит.

— В Австралии одному чудаку сердце пересадили, — рассказал Брикетов. — У него самого уже еле стукало, а там в это время как раз помер один банкир. Помер он от желудка, а сердце у него было здоровое. И тому чудаку его сердце пришили.

— Да, — сказал Супонин. — Только это не в Австралии было. Это было в другой стране. Вроде в Парагвае.

— Не в этом дело, Коля, — сказал Брикетов. — Главное в том, что медицина уже взобралась на самую вершину.

— Это-то конечно, — согласился Супонин. — Вот у моей свояченицы в прошлом году на спине жировик образовался. Так его в два счета вырезали.

— Что делается! — сказал Брикетов.

— Это еще что, — продолжил Супонин. — Врачи уже детей в колбе выращивать могут.

— Иди ты!

— Я тебе говорю. Только, конечно, не каждый это себе может позволить. Большие деньги нужны.

— Колбы, наверное, дорогие, — сказал Брикетов.

— И колбы, и вообще весь материал, — ответил Супонин. — Это только миллионеры могут себе позволить. Приходит он, вынимает миллион и, пожалуйста, получает из колбы мальчика.

— Хорошо, — вздохнул Брикетов. — А девочку могут образовать?

— Пожалуйста, — сказал Супонии. — Восемьсот тысяч.

— Тоже недешево, — прикинул Брикетов. — А как же у нас? У нас миллионеров нету.

— У нас — не знаю, — сказал Супонин. — Наверное, бесплатно.

— Да. — сказал Брикетов. — Хорошее изобретение.

— Конечно, — сказал Супонин. — Теперь врачи могут любому помочь.

— Это их святой долг, — сказал Брикетов. — Они за это деньги получают.

Открылась дверь кабинета. Вышла девушка.

— Следующий, — сказала она.

Супонин встал и пошел в кабинет.

Брикетов принялся разглядывать повешенный на стенку плакат про кишечных микробов. Он не успел все хорошенько рассмотреть, потому что из кабинета вышел Супонин.

— Ну? — спросил Брикетов.

— Плохо, — сказал Супонин.

— Температуру смерила? — спросил Брикетов.

— Нет, — сказал Супонин. — Она сказала, что ей запах не нравится. Я говорю: "Доктор, я у друга на рождении был".

— А она что? — спросил Брикетов.

— А ничего, — сказал Супонин. — Говорит, пришел не по адресу.

— Да, — сказал Брикетов, — совсем дошла медицина. Людям вон сердце пришивают, а ей бюллетеня жалко. "Не по адресу"! Ну и черт с ней!

— Правильно! — сказал Супонин. — Не заплачем.

Оба вышли на улицу и, посовещавшись, направились к зубной поликлинике.

 

Древняя игра

— Двери закрываются, — просипел вагонный динамик.

Электричка пошла.

— Поехали, — сказал Брикетов, глядя в окно. — На лоно природы.

Супонин кивнул и стал разворачивать эскимо.

Брикетов тоже развернул мороженое.

— Ты сыграть-то взял? — спросил Супонин. — Почти час ехать.

— Взял, — сказал Брикетов. — В сумке лежит.

Супонин поднял голову и поглядел на металлическую полку над окном, где стояла сумка. Из сумки торчал край деревянной шахматной доски. Потом он опустил голову и откусил от мороженого.

Некоторое время оба смотрели в окно.

— И все-таки я его не одобряю, — вздохнул Брикетов. — Не одобряю.

— Кого? — спросил Супонин.

— Фишера, — пояснил Брикетов. — Совсем уже зарвался Бобби.

— А-а, — сказал Супонин. — Бобби-то, точно, зарвался. Он, я слыхал, за каждую партию миллион требует. Это если белыми играть, а если черными, то еще больше. Десять партий сыграть — вот и десять миллионов. И все в валюте.

— Это само собой, — сказал Брикетов, комкая бумажку от эскимо и пряча ее под сиденье. — Но не в этом дело. Он, Коля, в дебютной теории отстал, потому что не следит за новинками, вот он до чего зазнался.

— Не может быть, чтобы в дебютной, — сказал Супонин с сомнением. Неужели до этого дошло дело?

— Ты что ж, мне не веришь? — спросил Брикетов. — Ведь ты пойми, Коля, ведь дебют — это ж самое начало. А уж как начал, так и кончил.

— Это точно, — сказал Супонин, выбрасывая свою бумажку в окно. — Кончил дело — гуляй смело.

— А знаешь ты, сколько на свете всевозможных дебютов? — спросил Брикетов. — Их тыщи. Всяких там испанских гамбитов.

— Я королевский гамбит знаю, — сказал Супонин. — Пешкой от королевы.

— Королевы нету, — сказал Брикетов. — Королева — это ферзь. А тура это ладья.

— Ну да, — согласился Супонин. — Ладья — это тура, а офицер — это слон.

— Ну что, — спросил Брикетов, — сыграем?

— Давай доставай, — сказал Супонин. — А то не успеем оглянуться приедем.

Брикетов снял с полки сумку и достал шахматную доску.

— Прямо на коленях? — спросил он, раскрывая доску-коробку.

— А где же? — сказал Супонин, глядя на действия Брикетова.

— Жаль, третьего нет, — сказал Брикетов.

— Будний день, — сказал Супонин, оглядывая почти пустой вагон.

— Пики — козыри! — объявил Брикетов, кончив сдавать. — Я хожу, у меня шестерка.

— Ходи! — сказал Супонин, разворачивая карты веером. — Это тебе не "е-два е-три"!

На черно-белую доску шлепнулась первая карта.

Электричка подъезжала к первой остановке.

 

Закон сосудов

— Дела! — сказал Супонин, складывая газету. — Дела-а! Слышь, физики новую частицу нашли!

— Иди ты! — обрадовался Брикетов.

— Вот если хочешь знать, кого я по-настоящему уважаю, — сказал Супонин, — так это я тебе скажу кого.

— Мясников? — предположил Брикетов.

— Это-то да, — сказал Супонин. — Это само собой. А помимо мясников я еще уважаю научных деятелей, в том числе и ученых. Математиков там, химиков, физиков…

— Физика — это да! — сказал Брикетов. — Физика — это… — он поискал слова, — царица полей!

— Царица полей — это пехота, — возразил Супонин. — И еще кукуруза. А физика — это царица наук. Я это прочитал в журнале "Наука и жизнь".

— Правильно написано, — определил Брикетов. — Я тебе больше скажу: я об этом сам думал. И выходит, что все великие люди были физиками. Ломоносов — раз, Архимед — два, и потом этот, ну как его?.. Альфред, что ли?

— Альберт Эйнштейн, — важно сказал Супонин.

— Во-во! — сказал Брикетов. — Только что он изобрел, я забыл.

— Он то изобрел, что все относительно, — сказал Супонин.

— Постой, — сказал Брикетов. — Разве это он, а не Циолковский?

— Ты все спутал, — сказал Супонин. — Циолковский — он не по этому делу. Он все открыл насчет космоса. Он, если хочешь знать, самый был великий гений, хотя и глухой. Я про него кино смотрел. Так он там только через трубку слышать мог.

— Ну и что? — сказал Брикетов. — Это ничего не значит. Вот у тещи моей бывшей…

— Погоди, — сказал Супонин. — Я тебе еще про этого хотел досказать, про Альберта. "Все, — говорит, — относительно". Взять хоть тебя. Ты мужик здоровый. А из чего состоишь?

— Из чего? — Брикегов пожал плечами. — Из мяса. Из костей и мускулатуры.

— Вот, — сказал Супонин. — А мясо из чего?

— Из жил, — сказал Брикетов.

— Из атомов! — с торжеством сказал Супонин. А атомы относительно тебя — фигня. Их и в микроскоп не видать.

— Колоссально, — сказал Брикетов. — А вот атомы из чего?

— Из частиц, — сказал Супонин, подумав. — Из частиц и материи.

— А материя? — не отставал Брикетов.

— Неизвестно, — сказал Супонин. — Про это ничего не написано. Может, сами не знают.

— А может, и знают, — сказал Брикетов, — да это государственная тайна.

— Ну, что тебе сказать, — вздохнул Супонин. — Непростая вещь — физика. Там еще бывают другие законы. Например, закон, что плюс на плюс будет минус.

— Закон бутерброда, — сказал Брикетов. — Как ни роняй — все маслом вниз. Я вчера уронил — точно! Я еще два раза попробовал, для опыта. Как из пушки маслом книзу, и все!

— А потом? — спросил Супонин.

— Потом съел, — сказал Брикетов. — А вот ты про закон сосудов слыхал?

— Закон сосудов? — Супонин оживился. — Это как? Сколько вольешь, столько и выпьешь, что ли?

— Ну, в общем, да, — сказал Брикетов. — Это если, значит, разные сосуды соединить, так вода будет на уровне, понял? А если разъединить, так потечет.

— Ежу понятно, — сказал Супонин. — Мне про этот закон вчера один физик объяснил. С тридцать девятой квартиры. "Зайдите, — говорит, — у меня опять в ванной течет".

— Пойдешь к нему? — спросил Брикетов.

— Мне он тот раз пятерку уже дал, — сказал Супонин. — В этот раз может не дать. Сходи ты лучше.

— Ох, эти физики, — сказал со вздохом Брикетов. — Может, сделать ему нормально?

— Ну что тебе сказать? — проговорил Супонин. — С одной стороны, конечно, наука, это мы уважаем. А с другой стороны, о себе тоже надо думать…

Оба взяли свои чемоданчики с ключами и прокладками, расписались в журнале техника-смотрителя и отправились трудиться.

 

Сто тысяч луидоров

— Стой, Коля, — сказал Брикетов. — Перекурим.

Оба остановились, закурили.

— Тяжелая, зараза, — сказал Супонин.

— Это еще самый мелкий, — сказал Брикетов. — Другие-то вдвоем и не поднять.

— Говорят, в Италии один чудак жил, скрипки обожал делать, — сказал Супонин. — Страдивариус его фамилия была.

— Вчера в "Добром утре" про веселого архивариуса пели, — отозвался Брикетов.

— Страдивариус — архивариус! — восхитился Супонин. — Стих получается! Да, ну вот. Он, старикан этот, самый был крупный специалист. Маленькие такие скрипочки изготовлял, лакированные. И между прочим, хорошие деньги имел.

— А какие у них деньги были?

— Как какие? — не понял Супонин.

— Ну, рупии там или кроны?

— Нет, не рупии, — сказал Супонин. — Постой, какие же у них деньги были? Шиллинги, что ли? Нет… А, вспомнил — луидоры. За одну скрипку ему сто тысяч давали.

— А луидор — это сколько рублей? — с интересом спросил Брикетов.

Супонин задумался.

— Луидор, — решил он, — это рубля полтора.

— Сто пятьдесят тысяч, значит, — сосчитал Брикетов. — За одну штуку. Ничего себе жил.

— Ну и правильно, — сказал Супонин. — Ведь скрипка, понимаешь ты, это такая вещь! Золотой инструмент. Сама малюсенькая, а звук такой — всю душу переворачивает.

— Это верно, — согласился Брикетов. — Звук у нее пронзительный, даже уши закладывает, такой звук. А возьмешь ее в руки и не подумаешь. Помню, я одному профессору как-то скрипку нес. В футляре. Красивый был футляр, черный. Так мне профессор за это пятерку дал, а там весу-то было от силы два кило.

— Вот я и говорю, — сказал Супонин. — Умный был человек этот Страдивариус. Хорошую вещь изобрел. Свои деньги по совести получал.

— А тому, кто вот эту бандуру придумал, я бы ни луидора не дал, сказал Брикетов.

— Точно, — подтвердил Супонин. — Намучаешься с ней, будь здоров, а получишь ту же пятерку.

Они погасили сигареты, бросили окурки, надели лямки и потащили пианино на следующий этаж.

 

Кстати о птицах

— Телевизор включить? — спросил Супонин.

— Обязательно, — сказал Брикетов. — Телевизор — это, я тебе скажу, окно в мир!

— Вот именно, — сказал Супонин, включая телевизор. — Именно окно.

— Ну, будем! — сказал Брикетов.

— Давай! — сказал Супонин.

— Ффффффу! — скривился Брикетов. — Гадость!

— Ничего, — сказал Супонин. — Запей!

На телеэкране закружились под музыку черные журавли.

— "В мире животных", — сказал Брикетов. — Интересно, про кого сегодня будет. Прошлый раз про этих было, про кенгуру.

"Сегодня, товарищи, мы расскажем вам о пингвинах", — сказал мужчина с экрана.

— Нормально, — сказал Супонин. — Про пингвинов — это нормально.

— Про кенгуру тоже колоссально было, — сказал Брикетов. — Смотрел?

— Не смотрел, — сказал Супонин. — Про кенгуру не смотрел.

— Ну, будем, — сказал Брикетов.

— Давай, — сказал Супонин.

— Охххххх, гадость, а? — сказал Брикетов. — Бррр!

— Ничего, — сказал Супонин. — Если запить.

"Пингвины, — сказал голос за кадром, — достигают роста ста двадцати сантиметров…"

— Гляди, — сказал Супонин. — Вон их сколько. Стоят, ничего не делают!

"Пищей пингвинам служит в основном рыба…"

— Слыхал? — сказал Супонин. — Рыбу им подавай. Тоже мне, цацы.

"Пингвины, — ласково сказали с экрана, — великолепно плавают и ныряют…"

— Слышь, — сказал Супонин. — Плавают и ныряют, а летать не могут ни шиша. Курица — не птица, понял?

"Самка пингвина приносит одно яйцо", — сказал телевизор.

— Гляди-ка! — сказал Супонин. — Здоровое. Это тебе не по рубль тридцать.

— Само собой, — сказал Брикетов.

— Интересно, — сказал Супонин. — Съедобные эти пингвины или нет?

— Ну, будем, — сказал Брикетов.

— Давай, — сказал Супонин.

— Ффффффу! — сказал Брикетов.

— Нич-чо! — сказал Супонин. — Главное — запивать!

"…А сейчас мы простимся с этими удивительными птицами…"

— Летят перелетные птицы! — запел Брикетов. — А я остаюся с тобой! Ты понял, перелетные птицы летят! А я остаюся! Об-бидно!

"Теперь мы переходим ко второй теме нашей передачи, — сказал мужик с экрана. — Это тоже птицы, на этот раз самые маленькие — колибри…"

— Обратно птицы? — мрачно сказал Супонин. — Все птицы, птицы… Ты мне про кенгуру давай.

"Некоторые колибри так малы, что их вес едва превышает полтора-два грамма…"

— Стой! — сказал Брикетов. — Стой, Коля! У меня на них душа горит, на этих гадов. Зачем птичек мучают?

— Давай, — сказал Супонин. — За их здоровье!

— Фффффууу! — сказал Брикетов. — Ф-фу ты!..

— Нормально, — сказал Супонин. — Только запивать, и все!

"Поразительно яркая окраска этих птичек не имеет себе равных", — сказали с экрана.

— Окраска! — сказал Супонин. — Ты давай скажи лучше, съедобные они или нет?

— А ну переключи! — сказал Брикетов. — Переключи, пока я ему не врезал!

Супонин крутанул переключатель.

Там оказалась тетка, которая сказала в микрофон: "Сен-Санс. "Умирающий лебедь". Исполняет…"

— Нет, ты видел? — сказал Брикетов. — За что животных мучают, а?

— Там птицы и здесь птицы! — закипел Супонин. — Везде птицы! А я тебе не птица, понял? Я по восемь часов вкалываю!

— Ну! — закричал Брикетов. — А я по сколько?! Оба с чувством пожали друг другу руки.

— Давай!

— Поехали!

— Ффффуууххх, — сказал Брикетов. — Тьффу!

— Нич-чо, — сказал Супонин. — Запей, или я тебя уважать не буду!

— Гляди, — сказал Брикетов. — Чего это там?

— Лебедь умер, — сказал Супонин.

— Замучали птицу, — со слезами сказал Брикетов. — Живодеры!

— Все, — сказал Супонин. — Кончилось.

— Поч-чему кончилось? — обиделся Брикетов. — Нич-чего не кончилось! Я им этого не прощу, понял? Я за птицу, знаешь!..

— Нет, — сказал Супонин. — У нас тут уже кончилось. Надо, это, сбегать…

— Сбегать? — сказал Брикетов. — Раз надо — значит, надо! Никто не отказывается, понял?

— Вот сейчас выключим, — сказал Супонин, — и пойдем!

— Правильно, — сказал Брикетов. — Выключи, пока я ему не врезал. Ты меня знаешь!

— Гляди, — сказал Супонин. — Диктор! Во морду отъел, а?

— Погоди, — сказал Брикетов. — Это трюмо… Телевизор вон… Дай я сам!

Они выключили телевизор, обменялись рукопожатием и в обнимку пошли вниз по лестнице.

 

Экология

— Нет, ты скажи, — в сердцах сказал Брикетов, — ты мне скажи, откуда этого мусора столько берется?

— Ясно, откуда, — откликнулся Супонин. — Загрязнение среды называется. Все загрязняют, кому не лень. В Японии — жуткое дело! В реках уже воды не осталось, одна ртуть течет.

— Япония — ерунда, — сказал Брикетов. — Ты про Бискайский залив слыхал?

— Слыхал, — сказал Супонин. — Он между Грецией и Турцией.

— Ты что! — сказал Брикетов. — Между Турцией и Грецией — пролив Ла-Манш. А Бискайский залив — он ближе к Норвегии. Ну так вот, в заливе этом вообще уже все сдохло. И рыбы все сдохли, и водоросли. Все из-за нефти.

— Конечно, — сказал Супонин. — Эти пароходы как тонут, так всю нефть и выливают. Чтоб пожара не было. А так они спокойно утонут, и все.

— Им-то наплевать, — подтвердил Брикетов. — Они утонули, и все. А тебе потом в заливе в этом не искупаться. Так что, Коля, я тебе говорю: хреново с океанами у нас.

— Да, — сказал Супонин. — С океанами я тебя не поздравляю. И с сушей не поздравляю. А атмосфера? Ты чувствуешь, чем мы дышим?

— Нет, — сказал Брикетов. — У меня нос заложен.

— Потому и заложен, — объяснил Супонин. — В атмосфере-то воздуха уже не осталось ни черта. Автобусы — раз! Папиросы все на улице курят, даже бабы, — два! Заводы всякие — три! Я тебе говорю: кислорода у нас осталось года на два. А потом? Как тут жить, я тебя спрашиваю?

— А никто и не живет уже, — сказал Брикетов. — Животные все раньше чувствуют, вот и вымирают. А птицы? В лесах, понял, никто уже не поет, не чирикает. Одни комары.

— Ха! — вдруг засмеялся Супонин. — Гляди, тебе от голубя подарок!

— Где? — закричал Брикетов. — Ах ты!.. — Он задрал голову и поглядел в небо. — Вот паразит, а! Пиджак испортил, новый почти!

— Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, — продекламировал Супонин.

— Птичка, — разозлился Брикетов. — Убивать их, сволочей, надо! Птички, твои, собачки! Всю планету загадили!

— Смотри-ка, — сказал Супонин, показывая на асфальт, — вон пачка иностранная. "Мальборо", понял?

— Иностранцы, — неодобрительно сказал Брикетов. — Ходят, только пачкают.

— А может, не иностранец, — сказал Супонин. — Может, и наш. Я такие сам курил, мне один друг давал.

— Наши тоже мусорят, — сказал Брикетов. — Вон "Беломор" валяется!

— А может, "Беломор" иностранец курил, — сказал Супонин.

— Охрана среды, охрана среды, — в сердцах сказал Брикетов. — Так бы их всех носом и ткнул! В среду эту носом… Кстати, день-то какой сегодня? Не среда?

— Четверг, — сказал Супонин. Он оглянулся и начал вяло махать метлой. — Мети давай, сержант смотрит.

— Четверг, значит, — сказал Брикетов, тоже принимаясь махать метлой. — Это сколько ж нам еще охраной среды заниматься?

— Неделю, — ответил Супонин. — В ту среду как раз пятнадцатые сутки пойдут.

 

Место среди звезд

Когда теперь меня спрашивают, что главное для актера кино, я отвечаю: найти себя. А чтобы найти — искать, а искать — значит пробовать. Вернее — пробоваться… Ах! Если бы вы знали, что это такое, когда режиссер впервые творит тебе: "Я хочу попробовать вас на главную роль!" Да, он так и сказал! Он сказал: "Правда, придется попробовать еще трех актрис на главную роль!" Да, он так и сказал! Он сказал: "Правда, придется попробовать еще трех актрис, но это для проформы, чтобы худсовет мог сделать вид, что они там что-то решают… Но снимать я буду только вас!" У меня даже глаз задергался! От волнения у меня всегда… А тогда — я была настолько наивна!.. Я еще не знала тогда, что человечество делится на две половины: на честных людей и режиссеров. Я уже потом узнала, что каждой из тех трех он тоже сказал, что снимать будет только ее. Так что каждая из нас была за себя спокойна. И режиссер был за себя спокоен — он с самого начала знал, что снимать будет только свою жену…

Теперь — если кто не знает, что такое пробы. Это значит — снимают какой-то эпизод будущего фильма с разными актерами, чтобы потом сравнить и взять того, кто хуже всех. Причем если речь идет о главной героине, то сто процентов — режиссер будет снимать на пробах любовную сцену. Моя сцена была такая: я признавалась главному герою, что люблю его. Он говорил, что любит другую. Я должна была зарыдать, потом крикнуть: "Подлец!" — и дать ему пощечину. Очень жизненно. Режиссер сказал: "Мне репетировать некогда, найдите партнера и порепетируйте сами".

Я репетировала дома. Партнером был мамин муж. Я его не выносила. И как только мама могла?..

Я с ненавистью глядела ему прямо в глаза и говорила: "Я вас люблю!" Он меня очень боялся. Он съеживался и, запинаясь, бормотал, что любит другую. Я рыдала так, что в стену стучали соседи. Потом кричала: "Подлец!" — и с наслаждением отвешивала пощечину. После каждой репетиции он шел на кухню отдышаться. Там тихо плакала мама. Она считала себя виноватой перед нами обоими.

В общем, мне казалось, к пробам я готова. Но когда я узнала, кто будет моим настоящим партнером… У меня задергались сразу оба глаза… Это был не просто известный… Это был… Ну в общем, на площадке от ужаса у меня пропали слезы… Уж я и на юпитер смотрела, чуть не ослепла, и щипала себя за бедро — потом были жуткие синяки, — ничем! Ни слезинки! А уж когда дошло до пощечины… Дубль, второй, третий — не могу! Режиссер уже орет: "Да пойми ты! Он же тебя унизил! Он же любовь твою предал! Он же гад! Неужели ты гаду по морде дать не можешь?!"

Я и так уже ничем не соображаю, а после этого у меня еще и горло перехватило. Ну, снова начали. И вместо "Я вас люблю" у меня вышло какое-то "Яй-юй-ююю…" Ну и тут партнер не выдержал. Он режиссеру сказал, что он тоже любит кое-что. Например, он любит, чтобы с ним пробовались нормальные артистки, а не что-то икающее, мигающее и хрипящее… Я в таком шоке была, даже не сразу поняла, о ком это он… Зато когда до меня дошло… На нервной почве все получилось — и крик, и слезы!.. А уж что касается пощечины… В общем, только через неделю он мог сниматься…

Господи! Если бы вы только знали, что это такое провалить пробы!.. Я так плакала!.. Мама не спала ночей. Мамин муж ходил на цыпочках — он чувствовал, что виноват, плохо репетировал… И все же в глубине души я не теряла веры! Не может быть! Пробьюсь! Пусть не главная, пусть просто роль… Ничего, еще заметят! Оказалось уже заметили. Вскоре после той пощечины ко мне подошел другой режиссер и сказал: "Не расстраивайтесь. Я был на пробах. Я все видел. Эти ослы не поняли, что у вас взрывной темперамент. Снимать вас буду я. Но у меня условие. Чисто творческое. Во время подготовительного периода я должен познакомиться с исполнителем как можно ближе. Только при этом условии я смогу полностью раскрыть ваш талант. Вы меня понимаете?" Чего же тут было не понять? Я ему сразу сказала, что при этом условии у меня каждый сможет открыть талант. А может, даже гений. И пусть он поищет другую дуру. Надо сказать, другую дуру он нашел моментально. А я осталась со своим умом — но без роли…

Я была на грани! Я целыми днями молила Бога: "Господи, если ты есть, придумай что-нибудь! Пусть не роль, пусть эпизод! Я согласна на все! Услышь меня, Господи!"

Но Бог меня не услышал. Зато откликнулся Аллах мне позвонили с "Узбекфильма". Видно, там уже прослышали о моем взрывном темпераменте. Это была картина о разгроме банды басмачей. И режиссер придумал, что главаря басмачей должна играть женщина. Это была его находка. Он творил: "Все будут думать, что он — это он, а он — это она! Этого еще не было, да?" Эпизод был такой. Я, ну, в смысле — главный басмач обнаруживает проникшего в банду красного разведчика, срывает с него фальшивые усы и допрашивает под пыткой, чтоб тот выдал своих. Очень жизненно.

Я репетировала дома. Красным разведчиком был мамин муж. Я привязывала его к стулу, бегала вокруг него с кухонным ножом и кричала: "Байской земли захотел, шакал?!" Мамин муж держался стойко, никого не выдавал, только очень жалобно поглядывал в сторону кухни… Он был дядька ничего… В Ташкент я прилетела в полной готовности.

На пробах моим партнером-разведчиком был сам режиссер. Сначала мне сделали грим басмача. Это уже было зрелище. А когда на меня надели полосатый халат и чалму и я с маузером в одной руке и кривым ножом в другой появилась на площадке… Это был даже не смех. Один из осветителей вообще свалился сверху прямо на камеру. А сам режиссер, увидев меня, успел только крикнуть: "Накиньте на нее чадру!" — и повалился в истерике. Но я-то уже была в образе! Я закричала ему: "Смеяться вздумал, краснопузый шакал?!" И со всей силы рванула фальшивые усы. Тут он как завыл! Я и забыла, что у режиссера усы были настоящие…

Я летела обратно и плакала. Я летела быстро. Но слухи летели быстрее. Известный комедиограф сказал: "Я уже все знаю. Они не поняли, что у вас потрясающее чувство смешного. Хочу предложить вам роль. Практически та же басмачка — воспитательница детского сада. Очень добрая, веселая. Дети рядом с ней все время смеются… Согласны?" Еще спрашивал! Да я вцепилась в эту роль! Меня всегда восхищала Джульетта Мазина. Помните "Ночи Кабирии"? Эта улыбка… У Мазины была улыбка — у меня будет смех!..

С детьми я репетировала дома. Дети был мамин муж. Он скакал по комнате с мячиком в руках и валидолом во рту и пытался весело смеяться. Славный человек… Мама уже даже не плакала…

Пробы проводили в настоящем садике. Детям сказали, что сейчас к ним придет очень веселая, добрая тетя. И спросит: "Кто у нас тут хочет играть?" И дети должны были весело закричать: "Я! Я!.." Чтоб детям было как можно смешнее, я, конечно, сделала тот самый грим басмачки. Только вместо полосатого халата был белый. Надо сказать, реакция детей превзошла все ожидания режиссера. Едва увидев смешную тетю, все сорок мальчиков и девочек забились под столы и стулья и завопили: "Мама!" А когда я спросила, кто хочет с тетей играть, все девочки и мальчики описались…

После этого я впала уже в настоящее отчаяние. По ночам меня мучили кошмары: за мной гнались толпы мокрых детей с кривыми ногами… Мама не выдержала уехала в нервный санаторий. Мамин муж остался, чтобы поддержать меня. Такой сердечный… Но я была безутешна… И — напрасно! Ибо, Господи, чем прекрасна наша жизнь? Тем, что в ней всегда есть место Случаю!

В один из тех мрачных дней я вышла со студии, села на скамейку. Там уже сидел какой-то человек и курил. Я вдруг решила — начну курить! Жизнь не удалась… Человек дал мне сигарету. Я затянулась и ужасно закашлялась. И тут, увидав, как я кашляю, человек подпрыгнул и закричал: "Черт возьми! Где ж вы были раньше? Это же судьба!.."

Да! Это была судьба. Человек оказался режиссером, который утвердил меня на главную роль без всяких проб! Боже мой! Разве я могу забыть свою первую картину! Она называлась "Никотин — палач здоровья". Успех был! Говорят, увидев меня на экране, многие тут же бросили не только курить, но и все остальное… Мама плакала — на этот раз от радости. Мамин муж преподнес мне хризантемы. Чудный дядька!..

А потом посыпались предложения!.. После "Никотина" была серьезная психологическая лента — "Алкоголик за баранкой". Очень сильный финал: разбитые "Жигули", я — под задним мостом, в ажурных колготках… Под Шопена… Гаишники плакали…

А сколько за это время было интересных встреч! Вот совсем недавно снималась в чудной картине: "Нерациональный пробег порожняка на железной дороге". Снимать надо было на вокзале. И вот приезжаем — а там устроили встречу. Толпа людей, улыбки, цветы!.. Я была так тронута! Я им говорю: "Зачем? Мне даже, право, неудобно…" Они говорят: "А вы возьмите в сторонку…" Оказалось, встречали не только меня — в это же время прибывал поезд с Джульеттой Мазиной. Она вышла из вагона — знаете, у меня даже задергался глаз. Все та же улыбка!.. Потом это было в хронике: мы с ней улыбаемся в одном кадре. Правда, она на переднем плане, а моя улыбка там, в глубине… Но какая разница? Мы, профессионалы, не обращаем внимания на эти пустяки. Для каждого из нас главное другое. Главное — найти себя…

 

Появился Сидоров

Второклассники с грохотом прыгали по партам, кидались тряпкой, лупили друг друга по головам книжками. Было очень весело.

В класс вошел Сидоров. Возня стала стихать.

— Быстрее рассаживайтесь, товарищи, — сказал Сидоров. — У нас сегодня будет собрание.

Второклассники сели за парты.

— Товарищи, — обратился к ним Сидоров. — Для нормальной работы собрания нам необходимо избрать президиум. Какие будут предложения?

Девочка на второй парте у окна подняла руку.

— Пожалуйста, — сказал Сидоров.

— А Вова Юриков щекочется, — сказала девочка и села.

— Юриков, — сказал Сидоров.

— А она первая начала! — сказал сосед девочки.

— Больше серьезности, товарищи, — призвал Сидоров.

— А что такое президиум? — спросил кто-то сзади.

— Стыдно, — строго сказал Сидоров. — Вы, кажется, уже не в первом классе. Что, нет предложений? Тогда я предлагаю избрать президиум в составе двух человек. Кто за это предложение, поднимите руку.

Все подняли руки.

— Опустите, — разрешил Сидоров. — Кто против?

Мальчик на третьей парте поднял руку.

— Ты против? — спросил Сидоров.

— Можно выйти? — спросил мальчик.

— Как собрание решит, — сказал Сидоров. — Как, товарищи, отпустим?

— Отпустим, — пискнул кто-то.

Мальчик вышел.

— Так, — сказал Сидоров. — Какие будут предложения по составу президиума?

Девочка, которая раньше жаловалась на Вову Юрикова, подняла руку.

— Слово для внесения предложения предоставляется товарищу Плющ Ларисе.

— В президиум нашего собрания я предлагаю выбрать…

— Избрать, — поправил Сидоров.

— Я предлагаю избрать, — сказала Плющ Лариса, запнулась и покраснела. — Ой, я забыла, кого надо…

— Хорошо, что ты голову дома не забыла, — сказал Сидоров. — Товарищи, Лариса хотела нам предложить избрать в президиум Сидорова и Бляшкина. Правильно, Лариса?

— Правильно, — сказала Лариса.

— Кто за это предложение, — сказал Сидоров, — прошу голосовать.

Робко поднялась первая рука, затем — все остальные.

— Принимается единогласно. Ну, Бляшкин, быстрей, сами себя задерживаем.

Смущенный Бляшкин вышел к Сидорову. Сидоров пересадил мальчика и девочку с первой парты назад, парту развернули, и за нее лицом к классу сел Бляшкин.

— Товарищи, — сказал Сидоров. — В повестке дня у нас два вопроса: о работе санитаров второго "б" класса и выборы новых санитаров. Докладчик по первому вопросу просит пятнадцать минут. Какие будут соображения по регламенту, товарищи?

В классе стало слышно, как Юриков ковыряет парту гвоздиком. Юриков испугался тишины и перестал.

— А что это такое? — боязливо спросила Таня Щукина.

Все с надеждой посмотрели на умного Бляшкина. Но что такое регламент, не знал даже член президиума.

— Регламент, — разъяснил Сидоров, — это свод правил, устанавливающий процедуру собрания. Надо знать. Бляшкин, теперь дай мне слово.

— Честное слово, — сказал послушный Бляшкин, — я больше не буду…

— Что ты не будешь? — с досадой сказал Сидоров. — Ты скажи, что мне предоставляется слово для доклада.

— Слово предоставляется, — сказал Бляшкин и сел, красный как рак.

— Товарищи! — начал Сидоров. — День ото дня растет и хорошеет наш второй "б" класс. Вместе с тем у нас порой встречаются еще факты формального отношения санитаров к своим обязанностям. Еще не всегда они должным образом проверяют чистоту рук у своих товарищей. Нередки случаи, когда на одежде товарищей имеют место кляксы. С подобным благодушием пора покончить. Хочется думать, — завершил Сидоров, — что настоящее собрание поможет поднять работу санитаров второго "б" класса на еще более высокую ступень.

Сидоров закончил доклад и сказал:

— Теперь начинаем прения. Кто хочет выступить? Ну, товарищи, смелей, это же волнует всех. Поднимайте руки.

Вова Юриков поднял руку.

— Бляшкин, — сказал Сидоров. — Дай товарищу слово.

— Честное слово… ой, слово предоставляется, — сказал Бляшкин.

— А меня вчера санитары записали, что руки грязные, а я мыл, а они не отмылись, а меня все равно записали, — сказал Вова Юриков.

— Частные вопросы, — сказал Сидоров, — мне представляется целесообразным решать в рабочем порядке. Кто еще хочет выступить? Так, тогда переходим ко второму вопросу повестки. Выборы санитаров. Бляшкин, ты будешь вести собрание как следует?

— Буду, — пообещал Бляшкин.

— Тогда спроси, какие есть кандидатуры.

— Какие кандидатуры есть? — спросил Бляшкин и, поглядев на Сидорова, добавил: — Сами себя задерживаем.

— Таня Щукина, — сказал Сидоров. — Ты тоже забыла?

— Нет! — сказала Таня. — Сейчас. Я предлагаю избрать новыми санитарами Сашу Васильева и Надю Морозову.

— Молодец, — сказал Сидоров. — Нет других предложений?

— Юрикова надо выбрать, — предложил Вова Юриков.

— Вовку! — закричало несколько голосов. — Давайте Вовку!

— Товарищи, — сказал Сидоров. — К делу следует подходить со всей ответственностью. Юриков для такой работы еще не созрел. Ему надо еще много поработать над собой.

— Что, съел? — сказала Плющ Лариса. — Съел?

— Лариса — крыса, — сказал Вова Юриков и двинул соседку локтем.

— Тише, товарищи, — сказал Сидоров. — Есть предложение подвести черту. Кто за это предложение? Бляшкин!

— Кто? — спросил Бляшкин. — Руки поднимайте.

Все, кроме Юрикова, подняли руки.

— Юриков, — сказал Сидоров. — Ты что, не хочешь голосовать за своих товарищей? Подумай хорошенько.

Забаллотированный Юриков посопел носом и поднял руку.

— Так, — сказал Сидоров. — Единогласно. Разрешите от имени собрания поздравить избранных товарищей и выразить уверенность. Что надо сказать, ребята?

— Спасибо, — сказали новые санитары второго "б" класса.

— Бляшкин, объяви о закрытии собрания, — сказал Сидоров, — и садись на место.

— Собрание закрывается, — объявил Бляшкин и сел на место.

— У кого ко мне есть вопросы? — спросил Сидоров.

— А когда у нас еще будет собрание? — спросила Таня Щукина.

— Скоро, — пообещал Сидоров. — В следующий раз будем вести протокол.

— Про чего? — заинтересовался Юриков.

— Я потом все объясню, — сказал Сидоров. — А сейчас можно идти домой.

Второй "б" беспорядочно выкатился в коридор. Кто-то за кем-то гнался, кто-то лупил кого-то портфелем, кто-то скакал на одной ноге. Промчавшись по коридору, класс скатился вниз по лестнице, и крики уже слышались во дворе.

Сидорову просто смешно было смотреть на такую неорганизованность. Вожатый Сидоров был уже большой мальчик — он учился в шестом классе. Конечно, ему могло быть смешно.

 

Экскурсант

Меня тетка все к себе на дачу звала: приезжай, свежий воздух, опять же на огороде поработаешь.

Ладно, уговорила. В выходной надел джинсы старые, футболку, поехал. По грядам поползал, в озере искупался, дров тетке наколол. Тетка, молодец, за ужином поставила. Ну, я принял под грибочки, настроение нормальное. Спасибо, говорю, тетка. Будь здорова.

Иду на станцию, сажусь в электричку, еду в город. Приезжаю. На вокзале — давка, все с чемоданами, с узелками. Многие трезвые. Поносило меня по перрону, помяло и на привокзальную площадь выбросило. Прямо к автобусу. Но не к нашему, а к интуристовскому. Их сейчас в городе тьма. Ну, понятно, летний сезон. За границей сейчас только наши посольства, а все иностранцы — здесь, под видом туристов.

Пробираюсь мимо ихнего автобуса к своему трамваю, как вдруг налетают на меня человек тридцать, обступают, по плечам хлопают, "Джек!" кричат.

— Вы что, — говорю, — ребята? Лишнего взяли, что ли?

Они не слушают ничего, орут, жуют, все, как я, в футболках старых, джинсы заплатанные — сразу видно, из зажиточных семей народ, буржуа.

Я только рот снова раскрыл, как из автобуса еще одна выскакивает. Тоже вся в джинсах, но уже без заплат переводчица, значит.

Тоже "Джек!" кричит, ко мне подскакивает и по-английски шпарит. Ну, я вспомнил, чему меня в школе учили, и на том же английском отвечаю:

— Данке шон!

На всякий случай перевожу:

— Чего прицепилась-то?

А она с улыбочкой:

— Да-да, я очень рада, что вам нравится наш язык, но только пора ехать в отель.

Эти все услыхали, тоже закричали: "Отель, отель!", меня в кольцо и в автобус. Переводчица впереди уселась, а остальные иностранцы — кто куда. Кто песни поет, кто целуется, а кто смирно сидит, уважая местные обычаи. Я говорю:

— Ребята! Пустите меня отсюда, потому что мне завтра на работу в полшестого вставать.

Они как захохочут, "Джек!" — кричат и пальцами себя по шее щелкают. Уже наши жесты перенять успели.

Тут автобус поехал. "Ладно, — думаю, — у гостиницы выйду. Дай пока хоть город посмотрю". Еду, смотрю. Своеобразный у нас такой город, оказывается. Шпили какие-то, купола. "Надо, — думаю, — будет ребятам показать…"

Вот автобус тормозит, дверь открывается. Эти все орут: "Отель! Отель!"

Я так вежливо говорю:

— Спасибо, джентльмены, за поездку.

Но они меня опять не слушают, опять в кольцо и в гостиницу. Там нас администратор встречает.

Я к нему.

— Товарищ, — говорю. — Пошутили — и хватит! Давайте я отсюда пойду, потому что мне завтра в утро выходить.

А переводчица администратору говорит:

— Вы не удивляйтесь. Этот от самой границы все пьет, уже и родной язык забыл.

Тут переводчица двоим чего-то по-английски шепнула, которые поздоровее. Те ей говорят: "Йес!", меня под руки берут, в номер ведут, кладут на кровать и дверь за собой запирают.

Ну до этого я раз в гостинице уже жил. В средней полосе. Тоже в люксе. В смысле — с водопроводом. Горячей, правда, не было, зато холодная почти каждую неделю. И соседи по люксу симпатичные попались, все семеро. А тут соседей — один телевизор. Ну, я включил, поглядел. Как же, думаю, отсюда выбраться? Пока думал — заснул.

Проснулся уже в автобусе. Эти-то, сразу видно, буржуа, никакого чувства локтя: сами позавтракали, а меня голодного в автобус отнесли.

"Ладно, — думаю, — придет время, за все ответите!" А мы тем временем уже к музею приехали. Я на часы смотрю: все, считай, прогул поставили.

"Черт с вами, — думаю. — Не первый раз… Посмотрю хоть, что это за музей такой". Помню, в школе-то в зоопарк ходили, впечатления хорошие.

Тут оказалось не как в зоопарке, но тоже красиво. Картины висят, тетка к нам вышла, у каждой картины останавливается и по-английски объясняет. Я сперва-то молчал, не хотел знание русского языка показывать. Потом все-таки говорю:

— Я извиняюсь, а сколько, например, вот эта картина может стоить?

Тетка прямо позеленела вся.

— Как вы можете? — кричит. — Это же искусство! Это в вашем обществе привыкли все на деньги!

Я говорю:

— Тихо, тетка, я свой!

Она говорит:

— Тем более стыдно, раз вы переводчик!..

В автобусе эта девица, переводчица, опять подсаживается и опять по-английски. Отвечаю ей на том же языке, но с сильным шотландским акцентом:

— Пошоль ты…

— Ой, — говорит, — у вас к языкам большие способности. А сейчас, Джек, мы едем на экскурсию на завод.

А мне уже все равно.

Только когда мы приехали, стало мне уже не все равно. Потому что приехали мы к проходной родного моего предприятия, где мне сегодня надо было находиться с восьми утра.

— Стойте! — кричу. — Не желаю на ихний завод! Я, может, в ресторан желаю!

Как же! Берут меня в кольцо и в проходную тянут. И ведут прямиком к моему участку. Выходит к нам Фомичев и от лица трудящихся нас тепло приветствует. Потом на меня смотрит и говорит:

— Ну до чего этот мистер похож на одного нашего рабочего! Жаль, он сегодня не вышел, заболел. Скорее всего… А то бы им очень интересно было бы друг на дружку посмотреть.

Потом Фомичев рассказал нам о наших успехах, оборудование показал, на вопросы ответил:

Я тоже вопрос задал:

— Извиняюсь, мистер Фомичев, а если тот ваш рабочий, скажем, не заболел, а прогулял, тогда что?

Фомичев говорит переводчице:

— Скажите этому мистеру, что его вопрос — это провокация в духе холодной войны и что, во-первых, у нас прогульщиков нет, а во-вторых, с каждым днем становится все меньше и меньше!

Ну, потом расписался я еще в книге почетных посетителей, написал, что посещение завода запомнится мне на всю жизнь.

После завода переводчица говорит:

— Сейчас поедем в гостиницу, а потом осмотрим новые жилмассивы.

То ли это она по-русски сказала, то ли я уже английский стал понимать, но только думаю: "Дудки! Мало мне завода, этак мы еще ко мне в квартиру придем. У меня обеда на всех не хватит. Придется милицию звать".

Но обошлось без милиции. Потому что только мы к гостинице подъехали глядим: у входа два швейцара одного туриста подмышки поддерживают. Мои его как увидели, чуть с ума не сошли. "Джек! — кричат. — Джек!" Короче, это их настоящий Джек нашелся.

Я гляжу — и правда, похожи мы с этим другом, как близнецы, только он выпил больше.

Ну, все к нему вместе с переводчицей бросились. И я бросился. Но в другую сторону…

А назавтра прихожу на работу, ребята говорят:

— Слушай, тут вчера иностранцев водили. До чего один мужик на тебя похож был, представить не можешь.

— Почему? — говорю. — Вполне возможно.

— Да нет, — говорят. — Так-то он похож, но по глазам сразу видно сволочь. Все про твою получку интересовался. А сам небось миллионы гребет.

— Ясное дело, — говорю. — А может, и миллиарды!..

И пошел я искать Фомичева, чтоб прогул мне не ставил. Что, мол, тетка заболела, и все такое. А то он потом оставит без премии — и все.

 

Сплошной Лелюш

Вызывают меня и говорят:

— Пойдешь завтра членом жюри, кинофильмы оценивать.

Я говорю:

— Не пойду. Я только что выставку служебных собак открывал.

Они говорят:

— Собаки собаками, а об киноискусстве тоже проявляется большая забота.

Я говорю:

— Ребята, мне втулки точить надо. И потом образования у меня не хватает.

Они говорят:

— Мало-ли у кого чего не хватает! Главное, нутро у тебя здоровое. Да ты не бойся, там еще одна с ткацкой фабрики направлена. У нее опыт есть, она конкурс виолончелистов судила.

Ладно, прихожу в указанное время в назначенное место. Все уже в сборе. Мужики все в замше, женщины — в париках, ткачиха — в юбке. Со мной все — за руку. Потом главный подходит, тоже за руку.

— Вы, — говорит, — с шарикоподшипникового?

— Ну я, — говорю.

— Надо будет, — говорит, — высказать мнение по поводу новой картины "Судьба Антонины".

— Ясно, — говорю. — Мнение мое — положительное!

Он говорит:

— Обождите…

Я говорю:

— Тогда — отрицательное!

Он говорит:

— Не волнуйтесь. Тут такое правило, что сперва надо посмотреть.

Ну, стали все перед экраном рассаживаться. Парик — замша, парик замша… А я рядом с ткачихой сел. Только свет погасили, чувствую — ткачиха хорошая.

И началось кино. В смысле — цирк!

Потому что кто кого играет — не понять. Звука нет, одна музыка. Изображение, правда, есть. Но не цветное, а черно-белое. Причем белого мало. А потом и черное пропало.

Вот как оно пропало, одна замша и говорит:

— Это же надо, какие съемки! Прямо Лелюш!

И все вокруг тоже шепчут:

— Какой Лелюш! Какой Лелюш!

И ткачиха мне тоже говорит:

— Какой нахал!

Я ей хотел сказать, что я тут ни при чем, просто съемки такие — не видишь, куда руку кладешь… Тут как раз снова изображение появилось. Только зря оно появилось, потому что звук пропал. Тут какой-то парик опять говорит:

— Это ж надо, какой монтаж! Прямо-таки рука Феллини!

И все опять:

— Рука Феллини! Рука Феллини!

И ткачиха мне тоже:

— Это ваша рука?

Я говорю:

— Нет. Это рука Феллини.

И тут — бац! Пленка оборвалась. На самом интересном месте! Ну, свет зажгли — оказалось, это не обрыв пленки, а конец фильма. И все жюри сидит как бы потрясенное. И я со всем жюри тоже сижу вроде бы потрясенный.

Но вот встает главный и говорит, что только что мы увидели интересный фильм самобытного мастера и надо бы нам об этом фильме поговорить и поспорить.

Ну, встает первая замша и начинает спорить, что ему тут сидеть было очень волнительно, потому что он тут увидел манеру Пудовкина.

Я ему хотел сказать, что, во-первых, не Пудовкин, а Пуговкин. А во-вторых, где он тут его видал? Я лично не видал.

Но тут встает второй, только не в замше, а совсем лысый, и говорит, что ему, наоборот, очень волнительно. Но не потому, что тому было волнительно, а потому, что он тут почувствовал Эйзенштейна.

Так они все поговорили и поспорили. Снова подымается главный и говорит:

— А теперь, товарищи, хочется заслушать интересное мнение нашей общественности с шарикоподшипникового завода, для которой мы и создаем все наши произведения.

Тут ко мне все обернулись, смотрят, вроде бы им интересно, что же я про ихнее кино скажу. А мне это и самому интересно.

Ну, напрягаю память и начинаю, что наш участок план по втулкам в прошлом квартале перевыполнил. И в этом тоже успешно претворяет. Чувствую, что им все жутко волнительно. Читаю дальше, про себестоимость, потом говорю, что ихнее произведение оставило во мне неизгладимый след. И что особенно взволновал меня образ Антонины, который воплощает в себе…

Ну, чего он воплощает, я сказать не успел, потому что входит в зал какой-то парень и что-то на ухо главному шепчет. И тот встает и говорит, что всем им бесконечно важна моя оценка образа Антонины, но только механик извиняется, потому что он по ошибке нам вместо Антонины показал кино из жизни вирусов. И поэтому давайте, говорит, сперва посмотрим настоящую картину, а потом я продолжу свой глубокий анализ.

Я сперва хотел ему сказать, что за один отгул два раза анализировать дураков нет. Да потом раздумал: кино-то бесплатно тоже не каждый день…

Ну, опять свет погас, музыка пошла, скрипочки… Замша опять талдычит:

— Ах, Феллини! Ах, Антониони!

А я рядом с ткачихой сижу — мне это все сплошной Лелюш. Лишь бы пленка не обрывалась…

 

Скрепки

Спустя неделю после того, как я принял организацию под свое руководство, у меня уже был готов "План первоочередных мероприятий". "План" предусматривал резкий бросок вперед и казался настолько очевидным, что было непонятно, почему его не осуществили мои предшественники.

На восьмой день я записал пункты "Плана" на нескольких листках бумаги и сложил листки, чтобы сколоть скрепкой. В коробочке скрепок не оказалось. Я нажал было кнопку звонка, но тут же вспомнил, что секретарша взяла отгул. Где у нее хранились скрепки, я не знал.

Я снял телефонную трубку и набрал номер заместителя.

— Ящеров, — холодно сказала трубка.

— Здравствуйте, Иван Семенович, — сказал я.

— Добрый день, Игорь Андреевич! — Голос в трубке обрел деловитость и бодрость. — Слушаю вас!

— Тут, понимаете, какая штука, — сказал я. — Я сегодня секретаршу отпустил…

— Безусловно! — с горячностью сказал Ящеров. — Я полностью согласен!

— Да нет, — сказал я. — Не в том дело. Просто мне скрепка нужна, а я найти не могу. Попросите, пожалуйста, кого-нибудь занести мне коробочку.

— Очень нужная мера, — сказал Ящеров. — Ваше указание понял.

— Какое тут указание, — засмеялся я. — Просьба.

Я положил трубку и стал ждать.

От кабинета Ящерова до моего кабинета было полминуты хода. Через полминуты скрепок мне не принесли. Через полчаса тоже. Я снова набрал номер Ящерова. Трубку не снимали. Не откликались также ни канцелярия, ни плановый отдел.

Я вышел из кабинета и направился вдоль коридора, заглядывая во все двери подряд. Всюду было пусто. Мне стало не по себе. Хорошенькая история: среди бела дня исчезает штат целой организации!

Тут до меня донесся смутный шум.

Звук шел из конца коридора. Я приблизился к двери с табличкой "Конференц-зал" и чуть приоткрыл…

Зал был заполнен людьми. На возвышении стоял стол президиума. Среди сидевших там я узнал начальника планового отдела и женщину, которая убирала в моем кабинете. Слева, впереди стола, находилась трибуна. За трибуной стоял Ящеров. Он глядел в зал и неторопливо бил в ладони. Спустя некоторое время Ящеров перестал хлопать и покашлял в микрофон.

— Товарищи! — сказал Ящеров. — В заключение я хочу выразить уверенность, что отныне мы будем руководствоваться основополагающими указаниями товарища Игоря Андреевича Степанова о необходимости улучшать снабжение скрепками. Скрепку — во главу угла! Таков наш девиз!

"Какой девиз? — подумал я. — Бред какой-то!"

Ящеров было покинул трибуну, но, хлопнув себя по лбу, сказал в микрофон: "Спасибо за внимание" — и пошел к пустому столу в президиуме. Затем к трибуне вышла женщина, убиравшая мой кабинет, и призвала согласно моим указаниям развернуть кампанию, чтоб скрепок не бросать на пол. Я тихонько прикрыл дверь и пошел в кабинет.

До конца дня я обдумывал, что делать. В голове вертелась одна фраза: "За вопиющее нарушение дисциплины, выразившееся…" Однако в чем именно выразилось нарушение, сформулировать не удавалось.

Я уже собрался уходить, когда зазвенел телефон.

— Докладывает Ящеров!

— Зайдите ко мне, — приказал я и не успел положить трубку, как он уже стоял в дверях.

— Что все это значит? — спросил я. — Что вы тут устроили?

По лицу Ящерова было видно, что он ошарашен.

— Виноват, — забормотал он. — Я, Игорь Андреевич, несколько недопонимаю… Так сказать, не совсем улавливаю…

— Чего вы не понимаете? — спросил я. — Я вас утром просил прислать мне скрепок. А вы что устроили?

— Общее собрание, — пролепетал Ящеров. — Поняв ваши указания в самом широком смысле, счел необходимым донести… Как основу для работы вверенной вам организации… Безусловно, были допущены отдельные искажения, но…

— Постойте, Иван Семенович, — сказал я. — Какие указания? Какие искажения? И потом, почему меня не поставили в известность о собрании?

— Моя вина! — прижав руку к груди, сказал Ящеров. — Не мог предполагать, что вы лично пожелаете участвовать… Ошиблись… Готов понести самое суровое…

— Слушайте, Иван Семенович! — сказал я. — Надо делом заниматься, а не болтать попусту.

— Безусловно! — вытянулся Ящеров. — Именно заниматься делом. В этом надо видеть смысл нашей работы!

— Вот-вот! — сказал я. — Я рад, что вы поняли. Идите.

В конце концов, я только начал тут работать и недостаточно знал людей, чтобы принимать поспешные решения.

Утром следующего дня я снова перечитал свой "План первоочередных мероприятий" и окончательно убедился в его продуманности. Нажав кнопку звонка, я вызвал секретаршу.

— Принесите мне скрепок, пожалуйста.

Секретарша помедлила и сказала:

— У меня нету, Игорь Андреевич.

— Что значит "нету"?!

— Все скрепки собраны по указанию товарища Ящерова и будут распределяться по специальным заявкам.

— Ящерова ко мне! — закричал я.

— Ящерова нет на месте, — сказала секретарша.

— А где он?

— Проводит совещание.

— Совещание? — тихо переспросил я. — Ладно, сейчас посмотрим…

В коридоре в глаза мне бросился свежий номер стенной газеты. Еще вчера ее не было. Всю газету занимала одна заметка под названием "Искоренять болтовню, заниматься делом, как учит тов. Степанов".

Заметка была подписана Ящеровым.

Идти в конференц-зал уже не имело смысла.

— Как только Ящеров освободится, пусть зайдет, — сказал я секретарше, вернувшись в кабинет.

Ящеров освободился через два с половиной часа.

— Иван Семенович, — сказал я. — Как прикажете понимать ваши действия?

— Простите, Игорь Андреевич, — начал Ящеров, — я не совсем понимаю ваш…

— Я вижу, что не совсем! — сказал я. — Что за новые совещания? Что за глупости вы в газете написали? Люди над нами смеяться будут, если уже не смеются!

— Кто смеялся? — деловито спросил Ящеров, доставая записную книжку.

— Уберите книжку! — закричал я. — Я вас спрашиваю, чем вы занимаетесь?

— Так ведь как же! — расстроенно сказал Ящеров. — Дабы ознакомиться с новейшими указаниями… Незамедлительно довести… Как руководство к действию…

— Подождите, — сказал я, пытаясь держать себя в руках. — Может, по крайней мере, вы объясните, зачем отобрали у всех скрепки?

Ящеров оживился и торопливо заговорил:

— Реорганизация системы снабжения сотрудников скрепками, проведенная мною в соответствии с данными вами основополага…

— Ящеров!! — заорал я. — Что вы мелете?!

— Виноват, — сказал Ящеров, хлопая глазами. — Готов понести…

— Слушайте меня внимательно, Ящеров, — сказал я. — Чтоб завтра навести полный порядок. Чтобы у всех были скрепки. Газету вашу сейчас же снять. И больше никаких глупостей, иначе придется принять решительные меры. Вам ясно?

— Абсолютно! — воскликнул Ящеров. — Завтра утром все будет исполнено.

Завтра утром началось созванное Ящеровым общее собрание. Двухчасовая речь Ящерова завершилась словами: "Будем принимать решительные меры, как призывает товарищ Степанов!"

Я был начеку. Как только Ящеров стал собирать листки своего доклада, я вошел в зал. Увидев меня, Ящеров округлил глаза до размера чайных блюдец и радостно крикнул в микрофон:

— В нашей работе принимает участие сам товарищ Степанов!

— Товарищи! — крикнул я. Зал замер. — Неужели вы не понимаете, что никаких указаний Ящерову никто не давал? Он же несет абсолютную ахинею! И вообще, по-моему, это форменный идиот!

Секунду в зале царила жуткая тишина. А потом на меня обрушился пульсирующий грохот оваций. За моей спиной рукоплескали те, кто находился за длинным столом президиума. Краем глаза я увидел Ящерова. Он стоял за столом и хлопал громче других.

И тут я понял, что выполнить намеченный мною "План" будет не так-то легко…

 

Превращения Шляпникова

Лежа в кровати, Шляпников дочитал последнюю страницу брошюры "Как себя вести" и заснул. Проснулся он другим человеком — он теперь знал, как себя вести.

Утро начинается со службы. Шляпников пришел на работу, сел за стол, откинулся на спинку стула и стал глядеть на сотрудников. Сотрудники приходили, усаживались, доставали из своих столов входящие и исходящие. Без пяти девять, как обычно, пришел старый Дорофеев и, как обычно, принялся с каждым здороваться за руку.

— Здравствуйте, Борис Андреевич, — бормотал Дорофеев, протягивая руку для пожатия. — Здравствуйте, Пал Палыч… Здравствуйте, Анечка! — сказал Дорофеев и протянул руку Анечке. — Чудесная у вас сегодня прическа.

— Ой, что вы! — расцвела Анечка и протянула руку Дорофееву.

— Постыдились бы! — раздался голос Шляпникова.

— Что такое? — испуганно посмотрели на него Анечка и Дорофеев.

— Хамство какое! — сказал Шляпников. — Пожилой человек!

— Что? Почему? — зашумели сослуживцы.

— Потому! — произнес Шляпников. — Разве мужчина даме первым руку подает?! Бескультурье! А вы, Аня, тоже вели бы себя поприличней! А то вот так, один руку протянет, другой. А там вообще…

Анечка заплакала. Дорофеев взялся за сердце.

Шляпников поморщился и сказал Дорофееву:

— Полюбуйтесь! Довели даму до слез! Культурный человек на вашем месте хоть бы воды подал! Мужлан!

И Шляпников вышел из комнаты. В остальном рабочий день прошел спокойно, потому что Шляпников решил себя пощадить и не трепать нервы по мелочам.

После работы Шляпников зашагал к магазину. Надо было купить подарок ко дню рождения Петухова.

Народу в магазине было много. Но очередь оказалась какая-то вялая, неразговорчивая. Да и продавщица работала быстро. Шляпников совсем было скис. Но, подходя с завернутым в бумагу галстуком к выходу, он приободрился. У дверей стояли люди, пропуская входящих с улицы. Шляпников ринулся вперед и прямо в дверях сшибся с заходящей в магазин бабушкой.

— Спятила, старая? — вежливо спросил Шляпников. — Совсем одурела?

— Ты что, сынок? — напугалась бабушка. — Дай пройти-то…

— Во-первых, надо говорить "пожалуйста", — сказал Шляпников. — Темнота! Во-вторых…

— Чего там встали? — крикнули сзади. — Пропустите женщину-то!

— Деревня! — бросил через плечо Шляпников. — У магазина культурные люди сперва пропускают выходящих, а уже потом лезут. А эта прет, как танк. На похороны свои, что ли?

Когда Шляпников с женой пришел к Петуховым, гости уже сидели за столом, ели, пили, курили, шумели.

— Поздравляю вас! — сказал Шляпников Петухову, торжественно протягивая сверток. — Это вам подарок от меня и моей супруги. То есть наоборот: от моей супруги и меня.

— Спасибо большое! — сказал Петухов. — Садитесь, сейчас мы вам штрафную — за то, что опоздали!

— Во-первых, — строго проговорил Шляпников, — если гость опоздал, значит, у него были веские причины, и говорить об этом просто неприлично и бестактно!

Шум за столом стих.

— Извините, — сказал Петухов, краснея, — я не думал…

— Думать надо всегда! — указал Шляпников. — А во-вторых, когда гость приносит подарок, его следует развернуть и посмотреть, после чего сердечно поблагодарить дарителя. Чек из подарка я тактично вынул.

— Простите, — пробормотал Петухов и потянулся было к шляпниковскому свертку.

— Теперь уже нечего! — с горечью сказал Шляпников. — Настроение гостям вы уже испортили. Кроме того, здесь многие курят. А культурные люди прежде обязаны спросить окружающих, может, они не курят. Положим, мы с женой курим. Но все равно!

За столом воцарилась уже могильная тишина.

— Кушайте! — пискнула жена Петухова. — Кушайте, вот салат вкусный…

— Во-первых, — сурово сказал Шляпников, — хозяйке не подобает хвалить свои изделия. Гости сами похвалят, если сочтут нужным. Во-вторых…

Жена Петухова приложила платочек к глазам и выбежала из комнаты.

Кто-то боязливо сказал:

— А знаете анекдот: уехал муж в командировку…

— Во-первых, — сказал Шляпников, — анекдоты рассказывают лишь те, у кого за душой ничего нет. Во-вторых, анекдот может быть принят кем-нибудь из окружающих как намек. В-третьих…

Гости стали прощаться с Петуховым.

— Подождите, — сказал бледный Петухов, — может, кто хочет потанцевать…

— Во-первых… — начал Шляпников.

Комната опустела.

— Что ж, — сказал Шляпников, — посидели, пора и честь знать. Мы тоже пойдем. Пойдем, Клавдия.

— До свидания, — сказал плачущий Петухов. — Приходите еще.

— Непременно, — учтиво сказал Шлялников. — Только, во-первых, запомните…

Дверь за ним захлопнулась.

— Абсолютно никакой культуры, — сказал Шляпников жене.

— Жлобы, — вздохнула жена. Она тоже читала книжки.

Приехав домой, Шляпников попил чаю, походил по комнате. Телевизор включать было уже поздно, а спать еше не хотелось. Шляпников задумался. Потом подошел к стенке и прилип к ней ухом. Отлепившись, он посмотрел на часы. Было пять минут двенадцатого. Шляпников расправил плечи и пошел к соседям по площадке.

— Добрый вечер, — открыл двери сосед, молодой человек с бородой. Пожалуйста.

— Вежливый! — иронически сказал Шляпников. — Поучились бы себя вести в быту! — закричал он на бородатого.

— Что случилось, Женя? — выбежала в коридор какая-то сопливая девчонка в халате, должно быть жена бородатого. — В чем дело?

— А в том! — Шляпников стукнул себя по часам. — Людям спать надо! А вы после одиннадцати на полную катушку включаете!

— Что вы! — сказал бородатый. — Мы спать ложимся. У нас только трансляция…

— Вот хамло, а! — сказал Шляпников. — Во-первых, старших некрасиво перебивать, а во-вторых, все равно слышно, если прислушаться как следует! А в-третьих…

— Извините, — сказала девчонка. — Мы сейчас выключим.

— А в другой раз милицию вызову, — пообещал Шляпников. — Пусть она вас культуре поучит!

И Шляпников вернулся к себе.

— Смотри, какую я книжку купила, — сказала ему жена, когда он уже лежал в кровати. Она дала в руки Шляпникову брошюрку под названием "Становление гармоничной личности".

Шляпников открыл книжку и стал читать.

Уже за полночь он перевернул последнюю страницу и заснул.

Проснулся он другим человеком. Теперь он был уже гармоничной личностью.

 

Заботы Сергея Антоновича

За стенкой раздался шум, послышался женский крик. Потом женский крик перешел в мужской. Что-то загремело. Потом открылась дверь и в комнату вошла Антонина Ивановна.

— Обратно Колька напился, — сообщила она. — Клаву бьет, гад такой. Слышишь ты или нет?!

— Мгм, — сказал Сергей Антонович.

— Все вы подлецы, — сказала Антонина Ивановна.

Она хотела развить тему, но за стеной снова загрохотало, кто-то побежал по коридору, хлопнула входная дверь. Антонина Ивановна вышла — посмотреть.

Сергей Антонович вздохнул облегченно, стал глядеть в окно и думать дальше.

Сергей Антонович Питиримов не мог бы с гарантией ответить, есть ли на свете телепатия. Сергей Антонович мог бы вообще послать того, кто стал бы приставать к нему с такими вопросами. Но к нему никто и не приставал. Однако с некоторых пор стали происходить вещи, которые никак не укладывались в рамки познаний Питиримова о материальном мире. И не то чтобы эти рамки были слишком узки — Антонина Ивановна выписывала популярный женский журнал, — но все же объяснить происходящее с материалистических позиций Сергей Антонович не мог. Впрочем, справедливости ради отметим, что и для большинства ученых в области человеческой психики еще имеют место белые пятна. Эти пятна и позволяют действовать феноменам, одни из которых различают цвета пальцами, другие запоминают наизусть телефонный справочник, а третьи одеваются во все заграничное, не выезжая за пределы родной области (так называемый телекинез)…

Как бы то ни было, с некоторых пор Питиримов начал получать сигналы. И тогда Сергей Антонович как бы раздваивался. Одна его половина оставалась кладовщиком инструментального склада, мужем Питиримовой Антонины Ивановны, отцом Питиримова Вовы, другая же, лучшая часть Сергея Антоновича, вступала в контакт с Гологваем.

Когда это произошло впервые, Сергей Антонович решил, что в жизни не станет больше смешивать портвейн с пивом. Однако и вечером следующего дня, проведенного с примерной трезвостью, Гологвай снова заговорил, вернее, не заговорил, а, лучше сказать, вышел на связь.

Питиримов заикнулся было насчет Гологвая при жене. Антонина Ивановна отнеслась к этому с надлежащим сочувствием. "Дура я была, когда за тебя пошла", — указала она Сергею Антоновичу и добавила, чтоб насчет рубля в субботу даже не заикался. Питиримов хотел сперва обидеться, но потом раздумал, решив, что, в сущности, Тоська и не может ничего понимать, потому что куда ей.

— Вовка! — сурово спросил сына Сергей Антонович. — Ты уроки учил?

— Ты чего? — удивился Вовка. — Мать уже в школу ходила!

— Мало ли что ходила! Ты вот скажи-ка, что у вас сейчас по географии?

— Азия, — сказал Питиримов-младший.

— А ну, скажи, — небрежно сказал Сергей Антонович, — где страна такая находится — Гологвай?

— Гологвай! — захохотал Вова. — Нету такого! Это Уругвай есть! И еще Парагвай! Гологвай! Ха-ха-ха!

— Ладно, — мрачно сказал Питиримов. — Это я тебя проверял. Смотри у меня…

Теперь Сергей Антонович принимал гологвайские сигналы почти каждый день. Это было ни на что не похоже — ни на телевизор, ни на радио, ни на телефон. Это был какой-то язык без слов — сразу в голове получались мысли. Начиналось всегда с мысли: "Привет тебе, далекий друг!" Ощущать себя далеким другом было приятно. Обыкновенно это слово Питиримов слышал, когда возле магазина его просили: "Слышь, друг, добавь семь копеечек!" А тут… Нет, это было хорошо.

И вскоре Сергей Антонович оказался в самой гуще разных гологвайских дел. Дела были разные, странные и удивительные, пищи для переживаний хватало. Узнав, например, что гологвайцам нельзя иметь больше сорока детей, Сергей Антонович так огорчился, будто этот закон перечеркивал его личные жизненные планы. Он даже купил Вовке фонарик. На каждую следующую новость Сергей Антонович отзывался все сильнее. И самое глубокое впечатление произвело на него последнее полученное им телепатическим путем известие — о том, что некоторые гологвайцы хотят уничтожить дрокусы.

Что такое дрокусы, Сергей Антонович не понял, но сообщение его потрясло. "Что делают! — гневно подумал он. — Что хотят, то и делают! Уничтожить! Вот паразиты!"

От возмущения Сергей Антонович не мог заснуть до утра.

Придя на работу, он разыскал водителя электрокара, с которым был в приятелях.

— Здорово, — сказал Алеха. — "Спартачок"-то, а?

— Слушай, Алеха, — сказал Сергей Антонович. — Надо что-то насчет дрокусов делать.

— Само собой, — понял Алеха. — В обед сбегаем.

— Не надо бегать, — сказал Питиримов. — Это ж до чего додуматься надо! Уничтожить! Прямо за глотку хотят взять!

— Антоныч! — заржал Алеха. — С утра захорошел, что ли?

— Дурак ты, — сказал Сергей Антонович.

— Сам ты дурак, — не обиделся Алеха. — Приходи вечерком, сообразим!

И Алеха поехал на электрокаре пить газводу.

Питиримов остался один.

Оглядываясь, чтоб не увидел никто из знакомых, Сергей Антонович пошел в заводскую библиотеку и попросил том Большой Советской Энциклопедии на букву Д.

"Дрозофила", — читал он. — "Дройзен", "Дромедар"… Дрокусов в энциклопедии не оказалось.

— А другой энциклопедии у вас нету? — спросил Питиримов.

— Что вы имеете в виду? — строго посмотрела библиотекарша. — Есть Малая, есть словари, есть справочники по различным областям знания. Что вас конкретно интересует?

— Да нет, — сказал Питиримов. — Я так, вообще…

",По различным областям"! — передразнил он про себя эту бабу. — Доктора, так их, академики…"

Он отдал том на букву Д и ушел.

В воскресенье Питиримов смотрел "Клуб кинопутешественников". На экране мелькали дворцы и хижины какой-то страны контрастов, мягкий голос за кадром рассказывал про латифундии и олигархии. Было такое ощущение, что вот-вот скажут и насчет дрокусов. Но ничего не сказали.

Назавтра Питиримов не пошел на работу. Письмо в газету с требованием, чтоб по вопросу дрокусов были приняты все меры, он запечатал в конверт и написал обратный адрес: "До востребования".

Ответ пришел быстро. Какой-то хмырь отписал "уважаемому Сергею Антоновичу", что дрокусов в природе не существует, равно как вечного двигателя и философского камня, и посоветовал Питиримову направить свои силы на решение практических задач, стоящих перед народным хозяйством.

"Камни-то тут при чем? — в сердцах подумал Питиримов. — Не знает, так уж молчал бы лучше…"

Сергей Антонович все еще стоял у окна и размышлял, когда в комнату вернулась Антонина Ивановна.

— Прибьет он ее когда-нибудь, — сказала она. — Сам-то хлипкий, а ручищи — будь здоров, как грабли. Слышишь ты?

— Мгм, — сказал Сергей Антонович.

— Чего ты все мычишь-то? — грозно спросила Антонина Ивановна. — Язык проглотил, что ли?

— Отстань, Тося, — кротко сказал Сергей Антонович. — Я тебя не трогаю.

— "Не трогаю"! — закричала Антонина Ивановна. — Я б тебе тронула! Чего ты все дни ходишь как мешком ударенный? На складе, что ль, чего?

— Ничего, — пробормотал Сергей Антонович. — Сказал — отстань.

Антонина Ивановна уперла руки в бока, набрала полную грудь воздуха, но, взглянув на выражение лица Питиримова, не взорвалась, а растерянно спросила: — Ты чего, Сереня, а? — И заплакала.

— Ну, завыла, — нежно сказал Сергей Антонович. — Чего ревешь-то?

Он придумал, что делать дальше.

Он взял лист бумаги, ручку, сел за стол и, посопев, стал писать: "Мы, жильцы квартиры 1 18, как и жильцы всей лестницы нашего дома, осуждаем маневры против дрокусов, которые…"

У Антонины Ивановны, которая прочитала из-за спины Питиримова слово "маневры", от ужаса высохли слезы.

Сергей Антонович завершил письмо восклицательным знаком и пошел по квартирам собирать подписи. В целом жильцы подписывали охотно. Правда, в девятой квартире потребовали, чтоб Питиримов написал еще и про хулиганов, которые на стенках пишут, а бабушка из двадцать второй квартиры хотя и поставила закорючку, но при этом хотела непременно дать Питиримову три рубля — должно быть, приняла его за водопроводчика. Обойдя весь дом, Сергей Антонович вернулся и велел Антонине и Вове тоже поставить подписи.

— Сереня, — осторожно спросила Антонина Ивановна, — а куда ты эту бумагу направишь?

Сергей Антонович помрачнел. Это ему и самому было пока не очень ясно.

— Найдем! — сказал он сурово. — Отыщем управу. Пусть не думают. Ты вот сходи-ка, пусть Клава с Колькой тоже подпишут.

— Нету их, — сказала Антонина Ивановна. — Пока ты ходил, милиция его забрала. А она в поликлинику пошла… Гад такой! Хоть бы посадили!

— Гад! — подтвердил Сергей Антонович. — Тут каждая подпись на счету…

В этот вечер за стенкой было, как никогда, тихо. Никто не мешал Сергею Антоновичу размышлять о гологвайских делах и думать, что же еще можно сделать для дрокусов, которым срочно требовалась помощь.

 

Голос

Тот день начинался как обычно.

Валюшин проснулся, полежал, глядя в потолок, потом сел и зевнул. Из кухни слышалось шипение — супруга готовила завтрак. Валюшин встал, натянул брюки, пошел в ванную. Побрившись, он направился к кухне, чтобы сказать супруге: "Скорей, а то я из-за тебя каждый день опаздываю!" Валюшин открыл рот и…

— Товарищи! — раздалось в кухне. — Работники нашего предприятия единодушно поддерживают почин пекарей кондитерской фабрики — работать только без опозданий.

Звук шел из Валюшина.

— Сделай потише! — не оборачиваясь, сказала супруга. — Весь дом разбудишь.

Валюшин хотел сказать, что это не радио, но внутри него что-то всколыхнулось и изо рта вылетело:

— Растет радиотрансляционная сеть города. Разнообразными стали передачи, ширится их тематика…

Испуганно уставившись на жену, Валюшин замолк. Жена посмотрела на него.

— Гриша, — сказала она, — если ты это из-за того, что мама говорит, что с ремонтом можно подождать, так постыдился бы!

Валюшин хотел возразить, но почувствовал, как внутри опять что-то заколыхалось, и скорее закрыл рот ладонью.

Молча пережевав завтрак, Валюшин вышел на улицу. Подошедший автобус вывел его из задумчивости, Валюшин проник внутрь и был сжат до половины естественного объема. Кто-то уверенно встал ему на ногу. Валюшин попытался повернуться, чтобы сказать этому хаму пару ласковых.

— Товарищи! — выскочило из него. — Мы, пассажиры автобусного маршрута номер пять, как и пассажиры других маршрутов, испытываем чувство горячей благодарности к работникам автобусного управления. День ото дня улучшается работа транспорта, на карте города появляются новые маршруты.

В автобусе стало очень тихо. Даже дизель перестал чихать. Валюшин с ужасом вслушивался в прыгающие из него слова.

— Достигнутые успехи не пришли сами собой, — звенело в автобусе. Это плод кропотливой работы…

Вырвавшись на воздух, Валюшин постоял, тяжело дыша, и решил сказать что-нибудь для проверки самому себе. Сначала он попытался ругнуться. Попытка удалась. Он сделал еще несколько успешных попыток и заторопился на службу, решив сегодня говорить только в случае крайней необходимости и, если будет время, забежать в медпункт.

Валюшину удалось молча проработать до обеда. Затем его позвали к начальнику отдела.

— Как дела с проектом? — спросил начальник.

Валюшин насупился.

— Тут такое дело, — сказал начальник, — я у тебя Голубеву хочу забрать. Группа Змеевича зашивается.

Валюшин хотел стукнуть кулаком по столу и высказать все, что он думает об этой практике постоянной перетасовки сотрудников и о Змеевиче лично и что если заберут Голубеву, то он сорвет к чертям все сроки и вообще снимает с себя ответственность.

Валюшин стукнул кулаком по столу и услыхал свой, победный голос:

— Трудящиеся моей группы, как и весь отдел, испытывают чувство небывалого подъема. Энтузиазм, вызванный переводом сотрудника Голубевой в группу товарища Змеевича, является надежной гарантией выполнения и перевыполнения моей группой плановых заданий, которые…

— Постой! — сказал встревоженный начальник. — Это все, конечно, правильно, но…

— Нельзя стоять на месте! — выскочило из Валюшина. — Надо беречь каждый час, каждую минуту. Включившись в поход за экономию рабочего времени, наша группа…

— Перестаньте паясничать! — обозлился начальник. — Скажите Голубевой, пусть подключается к Змеевичу. Идите!

С красными пятнами на лице Валюшин сел на свое место. Сослуживцы подходили с какими-то вопросами, но Валюшин, сжав зубы, молчал.

Перед тем как пойти в медпункт, Валюшин написал про то, что с ним произошло, на листке бумаги.

— Раздевайтесь, — прочитав листок, строго предложила Валюшину девушка в белом халате, с переброшенными через шею резиновыми трубочками.

Валюшин оголил торс. Девушка довольно ловко сунула себе в уши концы трубочек и приложила к животу Валюшина холодный кружок стетоскопа. По окончании прослушивания она потребовала, чтобы Валюшин открыл рот и сказал "а".

— А-а-а-а-а, — осторожно сказал Валюшин.

— Бюллетеня не дам, — категорически объявила девушка. — Небо чистое.

Валюшин пришел в ярость. "Какое, к чертям, небо?! — хотел он закричать. — Какой ты, к черту, врач!"

— Невиданных успехов добилась медицина! — рявкнул он вместо этого. Полностью побеждены такие болезни, как чума, брюшной тиф, сибирская язва…

Далее шедший из Валюшина голос отметил прогресс в лечении наследственных заболеваний, после чего перешел к вирусологии. Объявив, что прежде в горных районах Алтая вообще не было врачей, а теперь их там больше, чем в странах Бенилюкса, Валюшин выскочил из кабинета в коридор и из коридора — на улицу…

Последнее в тот день выступление Валюшина состоялось в гастрономе, где он покупал с горя "маленькую", а его голос произносил яркую речь о достижениях антиалкогольной пропаганды. Люди, стоявшие у прилавка, посмотрели на Валюшина с уважением и позволили взять без очереди.

Валюшин пришел домой поздно. Он долго ворочался в постели, а в голове его ворочались тяжкие мысли… На следующий день Валюшин написал заявление и явился в милицию.

— Кого подозреваете? — спросил лейтенант, изучив заявление. — Может, над вами подшутил кто-нибудь?

Со слезами на глазах Валюшин рассказал лейтенанту о росте преступности в странах капитала, помянул недобрым словом торговлю наркотиками, заклеймил индустрию игорного бизнеса, после чего забрал заявление и ушел.

После этого Валюшина повели на прием к светилу. Светило скрупулезно обследовало Валюшина, изучило данные анализов, посопело и задумалось.

"Ни черта мы, медики, не знаем, — подумало светило, — ведь ничего я у него не нахожу. Ну что ему сказать?"

И светило вздохнуло и сказало:

— Применяемая нами методика лечения неврозов дает в большинстве случаев положительные результаты. Разрабатываются новые препараты, все шире применяются электронная техника и радиоактивные изотопы. Статистика убедительно доказывает…

Валюшин сидел и слушал.

 

Синяя история

Начать с того, что нос посинел у Анны Львовны.

Посинел тотчас после того, как все выпили тот последний коростылевский коктейль, о котором предварительно два слова. То есть не о коктейле два слова, а о проклятом Коростылеве.

Это Анна Львовна несчастная сама его и откопала. По ее словам, она с ним в отпуске познакомилась, в Ялте, но уже только в последний день, так что оставьте ваши дурацкие намеки, ничего такого не было, а наоборот, очень милый, такой начитанный, такой остроумный и вообще геодезист. И сама-то она его к Муркиным привела, и, действительно, очень он на всех произвел благоприятное впечатление, особенно когда выдал тот анекдот, как там у мужа с женой чего-то не получалось. Все прямо обхохотались, особенно сам Муркин наш, Михаил Павлович, этот от хохота прямо чуть из штанов не выпрыгнул. Он еще не подозревал, что скоро через этого проклятого Коростылева ему будет не до смеха.

Ну и все стали Коростылева к себе в гости приглашать, а потом уже он сам к себе всех позвал. Причем не просто так — а на коктейль.

Оказывается, этот проклятый геодезист еще тогда рассказал Анне Львовне, когда они с ней вместе из Симферополя летели, — да перестаньте вы! просто случайно попали на один рейс! — так вот, он ей рассказал, что у него есть такое хобби — коктейли.

Ну и когда к нему пришли, оказалось, правда. Оказалось, этот Коростылев помешан на приготовлении всяческих смесей — всяких там пуншей, флипов, джулепов и тому подобное. У него оказалась целая библиотека всяких рецептов со всего света, а на кухне все просто было забито разными миксерами, шейкерами, выжималками и сотрясателями, которые этот чертов Коростылев с большой охотой всем демонстрировал.

Но самое страшное оказалось не это, а то, что гости должны были его смеси непременно дегустировать. Он уединялся в кухне, невероятно долго там звякал, стукал, жужжал и булькал, в то время как гости сидели в комнате и ждали начала дегустации. Причем те, которые были тут впервые, ждали с интересом, а которые не впервые — с содроганием.

И вот наконец открывалась дверь, и в комнату въезжал столик на колесиках, на котором покачивались бокалы, уже наполненные очередным коростылевским кошмаром, а за столиком входил сам Коростылев, с таким видом, словно он не дряни всякой намешал, а открыл философский камень. Ну и все, значит, должны были эту его гадость пробовать, нюхать, глядеть на свет и ахать — какой потрясающий запах, и вкус, и особенно послевкусие.

Этот Коростылев, чтоб его, утверждал, что чем дольше послевкусие, тем изысканнее напиток. И надо ему отдать должное, однажды он исхитрился устроить всем послевкусие недели на полторы. Ему удалось изготовить такое нечеловеческое пойло, что каждый из тех, кто усилием воли смог всосать его в себя, полторы недели после этого провел в автономном режиме, без выхода наружу. Ибо если кто и успевал еще добежать до выходной двери, то ему сейчас же приходилось бежать обратно.

Конечно, после той дегустации на Коростылева все были несколько обижены, но он сам был больше всех расстроен, всем звонил, извинялся и объяснял, что неприятность проистекла потому, что в тот коктейль, как он упорно называл свою отраву, следовало по рецепту положить еще какую-то, африканскую, что ли, травку, которой у него не было, но теперь ее ему привезли, и он просто обязан искупить свою вину и всех угостить уже по-настояшему, по фирме. И до того он был милый, и так переживал, да еще бедная Анна Львовна, черт бы ее драл, тоже так за него страдала, что все Коростылева простили и опять у него сошлись, чтобы он угостил всех уже по фирме.

И на сей раз действительно никакого такого послевкусия не было. Вкус гадчайший был — это да, а послевкусия — ни-ни. Но назавтра всех обзвонила жена Муркина и объявила, что она этого Коростылева убьет, потому что после фирменного напитка у ее Михаила Павловича напрочь отнялась речь. И она это так говорила, что у всех возникло ощущение, что у Михаила Павловича от коростылевского зелья пострадала не только речь. И никто даже не сомневался, что Коростылеву осталось жить недолго, потому что все очень хорошо знали супругу Муркина. И это счастье для проклятого Коростылева, что Михаилу Павловичу быстро достали какие-то лицензионные таблетки, отчего у него вновь заработал речевой аппарат и вообще.

Как ни странно, но и на этот раз геодезиста простили. И даже опять стали к нему ходить, дегустировать: во-первых, не хотели огорчать Анну Львовну, милую женщину, черт бы ее драл, а во-вторых, надеялись, что, может быть, Коростылев еще сделает что-нибудь не такое уж гадкое, а какое-нибудь другое.

Дождались!

И очень даже символично, что именно с Анны Львовны все и началось.

В тот раз опять все сидели у Коростылева. И Анна Львовна, и Муркин с женой, и Сергей Арташезович без жены, он вообще предпочитал бывать в разных местах без жены, потому что в разных местах могли быть какие-нибудь интересные встречи, а какие могут быть интересные встречи, когда рядом жена? И еще какие-то были люди, которых сейчас не вспомнить. И все сидели и беседовали об искусстве, что один режиссер опять сошелся с артисткой, с которой раньше жил, а ту, с которой сейчас жил, бросил. Потом стали говорить, что вообще бог знает что творится. И, разговаривая, нервно прислушивались к бульканью и звяканью на кухне.

Наконец, как всегда, появился Коростылев проклятый со своим столиком, и все, конечно, лицемерно захлопали и заахали. Только жена Муркина погрозила как бы шутя пальчиком и говорит: "Ну, на этот раз смотрите мне, Коростылев!" А сам Муркин при этих словах заерзал и покраснел.

Бедная же Анна Львовна, черт бы ее взял, как всегда, первая схватила бокал и принялась его нюхать, изображая на лице неслыханный восторг. И остальные тоже стали нюхать и вертеть свои бокалы, с большим подозрением разглядывая довольно-таки мутную жидкость какого-то голубоватого цвета. Потом — деваться некуда — хлебнули. Мол, за здоровье, значит, хозяина.

Лучше б они выпили не за его здоровье, а чтоб он сгорел.

Тем не менее заглотили. И даже, против обыкновения, на этот раз вкус был менее отвратительный. Так что все не слишком даже покривились, а Сергей Арташезович даже сказал: "Х-ха!", пытаясь выказать себя храбрым коршуном и джигитом, а не линялым заведующим овощным подвальчиком и потенциальным клиентом ОБХСС.

Тут Коростылев, как обычно, интересуется:

— Ну? Как сегодня? Ничего?

И Анна Львовна, тоже как обычно, первая стала сыпать свое вранье:

— Боже, Коростылев! Что значит "ничего"? Не "ничего", а потрясающе! Я с детства обожаю этот вкус, когда во рту такое, как пожар в степи!

И никто не успел даже усомниться, откуда это Анна Львовна знает, какой вкус у степного пожара, и когда это она могла в детстве испытать этот дикий вкусовой эффект, тем более она из благополучной семьи, и не успела сама Анна Львовна доврать все до конца, как нос ее стал…

…Синий! Причем не то чтобы он как-нибудь там поголубел или, допустим, появились прожилки — нет! Натуральнейшего синего цвета сделался нос у Анны Львовны. Синющая такая носопыра.

При виде этого зрелища остальные широко распахнули глаза и раскрыли рты. Но, конечно, ничего не сказали. Кто же из порядочных людей возьмет на себя заявить даме, что у нее носик синий? Тем более, между нами, вовсе это был и не носик, а сооружение дай боже.

Однако бедная Анна Львовна чувствует к себе повышенное внимание и не понимает, чем оно вызвано. И обращается поэтому к жене Муркина.

— Какая ужасная погода! — говорит она. — Я в последнее время даже не сплю и, должно быть, ужасно выгляжу. Вы даже на меня так смотрите.

Ну, жена Муркина, дама волевая, овладела собой, замахала на Анну Львовну руками и, в свою очередь, стала врать:

— Что вы, что вы! Что вы, что вы! Я как раз наоборот! Я на вас смотрю и думаю: как это вы умеете, что всегда так чудно выглядите! Даже Миша мне вас всегда в пример ставит — как надо выглядеть, правда, Миша?

И тот моментально принялся подвирать.

— Да, да, — говорит, — правда. Буквально все время ставлю в пример.

Что было даже не подвираньем, а отъявленнейшим враньем, ибо если бы Муркин хоть раз вздумал поставить кого бы то ни было в пример своей супруге, то никто в мире бы ему не позавидовал.

Интересно само по себе не столько это, сколько то, что по произнесении этих слов носы обоих Муркиных были изумляющего цвета синьки. Причем у супруги даже с лиловым отливом.

И вот они поглядели друг на друга, и все остальные — на них. И воцарилась страшная тишина. И эта тишина висела, пока ее не нарушил коршун и джигит Сергей Арташезович, который с лживой бодростью воскликнул:

— А? Что такое? Никто не синий, а?

И сейчас же орлиный нос коршуна стал стремительно наливаться синевой и через мгновение имел уже вид вышесреднего баклажана.

Короче говоря. Оказалось, этот мерзавец Коростылев — случайно или злоумышленно — сотворил такую адскую смесь, которая воздействует на самые тонкие процессы организма. Механизм до сих пор толком неизвестен, но достаточно было хоть чуть-чуть этой подлости выпить, как при малейшем намеке на вранье — буквально при малейшем! — человек сейчас же начинал синеть. Именно начиная с носа. Через какое-то время синева спадала — но лишь до тех пор, пока снова… В общем, фактически просто жидкий детектор лжи. Такая свинская история.

Выяснилось это не сразу. В тот день все просто-напросто демонстративно встали и ушли. Причем жена Муркина перед тем как хлопнуть дверью Коростылеву сказала, что если помимо синего носа у ее супруга опять будут другие неприятности, то она Коростылева посадит. Этот проклятый геодезист что-то бормотал, что-то пытался объяснить, но на этот раз его даже не стали слушать. И даже Анна Львовна — и та не задержалась, чтобы, как она это обычно объясняла, помочь Коростылеву помыть бокалы. На этот раз не захотела она мыть с этим подлецом бокалы. Она только посмотрела на него со слезами презрения и убежала, прикрывая свой синенький носовым платочком.

Однако, несмотря на этот категорический демарш, ни Анна Львовна, ни остальные участники дегустации еще не представляли себе подлинных масштабов катастрофы.

Начать опять-таки с Анны Львовны. Эта бедная женщина, черт бы ее взял, всю ночь проплакала, проклиная и Коростылева, и город Ялту, и даже самолет, на котором они — хотя и случайно, конечно, — летели вместе с этим негодяем.

— Ай, геодезист! — вскрикивала она сквозь слезы. — Геодезист сучий!

Затем несчастная все же забылась сном, а поутру увидала в зеркале, что за ночь ее носик, как мы условились называть эту Пизанскую башню, совершенно пришел в норму. Анна Львовна невероятно обрадовалась! И еще подумала, как нехорошо, что она плохо думала о Коростылеве, и что надо будет ему вечером позвонить, договориться насчет мытья бокалов. А пока она позвонила к себе на работу и очень взволнованным голосом сообщила, что у нее в ванной жутко прорвало трубу и она никак не может выйти из дома. Эта легенда ей нужна была для того, чтобы поскорей побежать к одной знакомой, которой из-за рубежа привезли разные интересные тряпки, и там могло быть и для Анны Львовны. Но когда, изложив эту остроумную легенду, Анна Львовна положила трубку и вновь глянула в зеркало, то соседи в квартире за стенкой услыхали звуки вулканических рыданий и горький крик:

— Уй, геодезист сучий!..

Далее — Сергей Арташезович.

Этот овощной джигит, поднявшись утром с постели, первым делом скосил глаза крест-накрест — вот так! — и убедился, что за ночь и его могучий клюв обрел свой всегдашний достойный вид. И коршун Арташезович решил, что на этом очередное коростылевское послевкусие для него закончилось. И настроение у джигита сделалось очень хорошее. Тем более что и вчера жена Арташезовича ничего такого не заметила, а может быть, и заметила, но решила, что ее храбрый коршун сам знает, какого цвета у него должен быть нос. Лишь бы не было неприятностей с ОБХСС.

И вот в этом очень хорошем настроении Сергей Арташезович уже стоит за прилавком вверенного ему овощного подвальчика и лично сам осуществляет торговый процесс, а именно — отпускает гражданам яблоки по цене один рубль пятьдесят копеек за килограмм. И строго следит, чтобы, не дай бог, не допустить какого-нибудь недовеса. И все идет очень хорошо, как вдруг появляется какая-то неприятная дамочка и неделикатно интересуется, почему это здесь яблоки по рубль пятьдесят, а повсюду точно такие же по рубль тридцать.

Сергей Арташезович со всей любезностью разъясняет дамочке, что только такая старая слепая курица может не видеть, что это совсем другие яблоки, что в этих яблоках намного больше железа, и уж не пришла ли дамочке в голову такая дикая мысль, что ее в государственном магазине могут обжулить?

Дамочка открывает было рот, чтобы ответить, что она думает про государственные магазины, а остальная очередь открывает рты, чтобы заявить, что она думает о дамочке, как вдруг дамочкин взгляд падает на лицо коршуна и джигита, а вернее, на его нос, отчего слова застревают у нее в горле, глаза дико расширяются, и она тут же брякается в обморок. Остальная очередь тоже глядит на Арташезовича, частично хватается за сердце, частично пятится от прилавка и подымает визг.

Сам же коршун скашивает глаза крест-накрест — вот так! — с нечеловеческим криком сметает на своем пути фрукты, овощи и покупателей, вылетает из подвальчика и мчится по улице, мигая своим неописуемым баклажаном как милицейской мигалкой!

В это же время по другой улице, мигая чуть меньшей мигалкой, мчался наш Муркин Михаил Павлович!

У Муркина на службе с самого утра было отчетное собрание, где Михаилу Павловичу выпало делать доклад.

И вот он выходит к трибуне, смотрит в свою бумагу и произносит обычнейшую фразу. А именно: "Товарищи! За отчетный период мы добились определенных успехов".

И присутствующие видят, как при этой безобиднейшей фразе на муркинской картофелине выскакивает странноватое синее пятно. Которое при каждой фразе растет и расширяется. А когда Михаил Павлович заключил доклад, сказав, что в будущем коллектив намерен добиться еще больших успехов, то он был синий уже весь, включая уши и зубы.

Тут он сходит с трибуны под озадаченные аплодисменты и замечает, что среди собравшихся кое-кто прямо на глазах начинает синеть носами! Особенно та, толстая, которая в месткоме ведала распределением путевок.

Муркин почуял недоброе, тем более что увидал в этот момент, что переходящий вымпел, приготовленный для вручения кому-то, из красного сделался ярко-голубым!

А тут еще как раз передали Михаилу Павловичу записочку от директора: "Напился, мерзавец, до синевы! Да еще после постановления! Да еще в день собрания! Ну, погоди!"

И тут Муркина как молнией прожгло! Да не из-за записки, а от догадки, что, кроме него, у Коростылевато вчера никого из окружающих не было! И выходит, это уже пошла от него самого, от Муркина, инфекция!

И от этой страшной догадки нервы Муркина не выдержали — он вскочил с места и вылетел с собрания посоветоваться с супругой: что делать?!

А что же делать? Инфекция!

Еще один очаг как раз и образовался к этому времени в том самом ателье мод, где заведующей была именно супруга Михаила Павловича.

Эта вообще едва успела войти в ателье и сказать "здрасьте", как не только моментально посинел весь коллектив, но даже белые буквы вывески при входе окрасились в наглый васильковый цвет.

И все это были только первые жертвы свалившейся на город невиданной эпидемии. Вскоре на улицах появились прохожие в марлевых повязках, наподобие тех, что рекомендуется надевать при гриппе. Однако и через марлю у многих просвечивала явная синева.

И теперь уже синели не только носы! Буквально всем своим вместительным туловищем окрасился в ультрамарин шеф-повар центрального городского ресторана. А у многих снабженцев и товароведов синева перекинулась даже на одежду.

У многих владельцев дач посинели дачи и сараи.

Леопардовыми синими пятнами покрылся поэт, прославившийся своей знаменитой рифмой "флаг — стяг", а также два критика, многие годы строчившие статьи о свежести его поэзии.

Через одну посинели этикетки с надписью: "Высший сорт".

Синими сделались лауреатские значки у нескольких лауреатов.

Во время слета промкооперации в полном составе посинел весь президиум, за исключением уборщицы бабы Веры.

Городской театр срочно отменил намеченную премьеру спектакля "Синяя птица".

Во множестве циркулировали анекдоты "синего юмора". В среде молодежи популярной стала шутка: "Ты что, купоросу напился?"

Космонавты передали с орбиты, что обнаружили сплошь синие посевные площади на территории двух союзных республик, так что выражение "Земля голубая планета" обрело оттенок двусмысленности.

И наконец, что было уже вовсе необъяснимо, в одном колхозе-миллионере в голубую гамму окрасилось все поголовье свиней.

Слухи шли самые дикообразные. Многие кинулись скупать зеленку, которая якобы помогала, если ее принимать внутрь пополам с водкой. Зеленка быстро кончилась, но водку продолжали пить.

Что же касается наших, пострадавших первыми, то, видя происходящее, они связались между собой, чтобы предпринять совместные действия. Первым делом кинулись к врачам, в поликлинику.

Там их выслушали, смерили температуру и моментально поставили диагноз: обморожение конечностей.

После чего и посинели всей поликлиникой.

В отчаянии бросились в самые надлежащие органы. И Муркин бросился с супругой, и Арташезыч со своим баклажаном, и Лина Львовна бросилась, но ни на один вопрос, бедная, так и не смогла ответить, а только плакала и вскрикивала:

— Уй, геодезист сучий!

Остальные же дружно показали: да, все этот сучий геодезист!

Тут же стали принимать меры. Во-первых, объявили розыск и кинулись к Коростылеву на квартиру. Во-вторых, тут же и нашли, но не его, а записочку. Мол, извиняюсь, не думал, что такое окажется послевкусие, поэтому уезжаю в экспедицию и прошу прощения у всех пострадавших.

— Прощения?! — закричали все. — Прощения ему?!

Стали искать дальше — и нашли. Но опять-таки не его, а на кухне бокал с остатками этой голубой дряни. Счастье, что Анна Львовна тогда не осталась мыть бокалы!

И эту гадость с величайшими предосторожностями направили на экспертизу в соответствующий институт. И там, действительно, с этим составчиком разобрались. На всякий случай его засекретили и разослали циркуляр, чтобы категорически его не смели изготовлять, пробовать и даже нюхать дипломаты, гидрометцентр и которые по распределению жилплощади. А самое главное, установили, что если эту дрянь снова не пить, то в ближайшее время все пройдет, и эпидемия угаснет сама собой.

При этом, правда, была идея — изучить возможность получения этой гадости в промышленных масштабах для использования в мирных целях. И на заседании один директор химзавода, как всегда, вскочил и вызвался наладить это дело досрочно, и уже ему хотели выделить средства, как вдруг увидели, что он сидит совсем чернильного цвета, хотя в начале заседания был не более синеватый, чем и остальные. И тогда отложили вопрос, как неподготовленный.

И оказалось, мудро поступили, потому что вскоре кошмар действительно пошел на убыль. Сначала отдельные граждане стали по себе замечать, что если слегка подзагнуть, то уже больше не синеешь. Так что многие уже смогли снять с себя марлевые маски. А вскоре положение настолько нормализовалось, что у Муркина на работе опять провели собрание по подведению итогов. И хотя все понимали, что многие должны бы синеть уже при обсуждении регламента, и были к этому готовы, но оказалось — ничего! Ни единого пятнышка на весь коллектив.

И вот уже все опять могли говорить все, что угодно, без всякого риска, отчего, конечно, опять улучшился общественный климат и настроение у людей поднялось. Особенно у всех наших.

Что касается бедной Анны Львовны, черт бы ее сожрал, то она даже купила-таки зарубежные тряпки у своей знакомой и решила уехать подлечить нервы — но на этот раз уже, конечно, не в Ялту, где она с этим гадом Коростылевым познакомилась, а в Сочи.

И вот она уже буквально стоит в дверях уезжать, как приносят ей открытку. От кого б вы думали? Да! От этого сучьего геодезиста!

Его, оказывается, бросили искать, потому что, оказывается, у нас даже нет такой статьи! Просто ужас что творится! И он, значит, с большим увлечением пишет, что находится где-то в уссурийской тайге и что ему удалось найти такую потрясающую ягоду, которую если раздавить в коктейль…

Прочитав эти слова, Анна Львовна, бедная, тут же всех обзвонила и рассказала про эту жуткую открытку. И жена Муркина сказала, что на этот раз, как только этот гад приедет, его сейчас же надо убить и что у нее как раз есть один сантехник. А вообще, еще лучше не ждать, пока он объявится, а самим туда поехать и его пристукнуть.

И это было правильно, но неосуществимо, потому что открытка была без обратного адреса.

Таким образом, чувство серьезной тревоги за завтрашний день у всех наших пока остается. Но успокаивают два момента. Потому что теперь никого врасплох не застать, теперь дураков нет — дегустировать!

А во-вторых, есть шанс, что нашим вообще повезет и этого проклятого Коростылева в уссурийской тайге сожрет тигр.

Вполне вероятная вещь. Места там дикие.

 

Шел по улице троллейбус

Троллейбусов было много. С легким воем тормозили они у остановки, где топтался Марципанов, раскрывались створки дверей, торопливые граждане входили и выходили, и троллейбусы, держась за звенящие провода, катили вперед.

Сперва Марципанов удобно уселся на место для инвалидов и пассажиров с детьми. Потом неспешно лег, высунув в проход между сиденьями грязные башмаки. Общественность молчала. Тогда затворил Марципанов. Вернее, он запел. Исполнив песню, в которой не было хорошей мелодии, зато были плохие слова, Марципанов сказал:

— На кого Бог пошлет! — и плюнул через спинку сиденья.

Бог послал на худого гражданина в очках.

— А вот плеваться нехорошо, — дружелюбно упрекнул Марципанова гражданин, вытирая рукав пальто. — Не надо плеваться.

Такие слова Марципанову не понравились.

— Т-ты, гад! — сказал он и уже прицельно плюнул в худого.

— Видать, выпил человек, — сказала про Марципанова какая-то наблюдательная старушка.

Марципанов начал стаскивать с ноги ботинок.

— Безобразие! — сказала дама, сидевшая позади Марципанова. — Столько народу, и никто его не одернет!..

— В самом деле! — поддержал ее оплеванный Марципановым гражданин.

Ботинок Марципанова сбил с него шляпу.

— Вот ведь бедняга! — огорчилась старушка. — Эдак нога у него застынет. Нынче холодно.

Марципанов назвал старушку старой воблой, потянулся и сейчас же заснул.

Пассажиры троллейбуса повеселели. Однако через минуту они погрустнели, потому что Марципанов ожил.

Он сполз со своего места, отыскал в проходе ботинок и сказал неожиданно трезвым голосом:

— Граждане! Прошу внимания! Только что я провел эксперимент, сколько вы будете терпеть безобразия пьяного хулигана? И что же вышло? Вышло, что вы все стерпели! Где же, товарищи, — возвысил голос Марципанов, ваше сознание?

Досказать ему не дали.

— Возмутительная наглость! — выкрикнул худой гражданин в очках.

— Вот, — кивнул Марципанов. — Так и надо было сказать!

— Но ведь это же издевательство! — воскликнула дама, сидевшая сзади. — Бандитская выходка!

— Правильно! — сказал Марципанов. — Только чего же вы раньше молчали?

— Жулик! — уверенно сказала старушка. — Воблой называет, а сам и не выпивши!

Широколицый мужчина взял Марципанова за локоть.

— Хватит! — громко сказал он. — Я тебе покажу, как над людьми измываться. Граждане, кто в милиции свидетелем будет?

— Вы что? — сказал Марципанов, пытаясь выдернуть руку. — Я же сказал: не пил я. Это эксперимент был, понятно?

— Вот раз не пили — в милиции объяснитесь! — дернул шеей худой гражданин. — Раз трезвый плевали!

Троллейбус подъехал к остановке, и широколицый начал тянуть Марципанова к выходу. Марципанов уперся. Пока они пихались, троллейбус поехал дальше.

— Ты у меня выйдешь! — сказал Марципанову широколицый, вытирая пот со лба. — Поможете мне на следующей остановке? — обратился он к худому гражданину.

Худой гордо кивнул.

Марципанов опечалился. Он повертел головой — вокруг были нелюбезные, недружественные лица. В милицию не хотелось, и выход был только один.

Марципанов бросил голову на грудь, подогнул колени и стал валиться на широколицего мужчину.

— Ну-ну! — закричал тот, отпихивая Марципаном. — Не прикидывайся!

Марципанов качнулся в другую сторону и попытался облобызать старушку.

— Все ж таки он пьяный! — решила старушка, заслоняясь сумкой.

Марципанов опустился на пол и горько зарыдал.

— Ну! — с торжеством сказала старушка. — Как есть нажрался. Нешто трезвый так валяться-то будет?

— А зачем он про эксперименты излагал? — спросил с сомнением широколицый.

— Господи! Да по пьянке-то чего не скажешь! — разъяснила умная старушка. — Сосед мой, как напьется, так все тоже — про политику говорит да про экономию. Пока к жене целоваться не полезет, и не видно, что в стельку!

— Понюхать надо! — предложила дама, сидевшая сзади. — Пахнет от нет алкоголем?

— Одеколоном пахнет, — сказал широколицый, посопев возле Марципанова. — Одеколон, наверное, и пил.

— Опытный, — сказал кто-то. — Все знает.

При этих словах широколицый зарделся, взял Марципанова под мышки и уложил на сиденье.

— Может, все-таки вызвать милицию? — неуверенно предложил худой гражданин в очках.

Марципанов вздохнул и плюнул в его сторону.

— Это другое дело, — облегченно сказал худой.

Старушка с сумкой наклонилась над Марципановым и потрясла его за плечо:

— Тебе выходить-то где, слышь, парень? Едешь-то ты куда?

— Любовь — кольцо! — промычал, зажмурившись, Марципанов.

— Ну вот, — сказала старушка. — Кто до кольца едет, помогите выйти ему. А то, не ровен час, под колесо попадет, пьяный же.

И старушка заспешила к дверям. Ей пора было выходить.

Все замолчали. Марципанов осторожно приоткрыл один глаз. Вокруг стояли люди. Добрые, внимательные, сердечные. Но трезветь не стоило. Во всяком случае до кольца.

 

Под музыку Вивальди

Я его столько раз предупреждал: "Коль, ты своего организма не уважаешь. Ты против организма пойдешь — он против тебя пойдет. Вот ты в завязке был, так? Потом помаленьку развязал, так? Ну так вот: обратно завязать захочешь — тоже помаленьку давай. А резко затормозишь — организм сбесится от неожиданности".

Как в воду глядел.

В прошлую субботу это было. Нет, в воскресенье даже. Потому что в ту субботу мы как раз у Коли на квартире гуляли. Провожали его брата назад в деревню. Мы брата Колиного на вокзал свезли, а потом вернулись — отметить, что свезли его на вокзал. Сперва у нас там еще было, потом Юра сходил, принес, а потом Коля сам уже сбегал, принес, а ту бутылку мою это уже мы с Юрой вдвоем, когда от него ушли, потому что он уже не мог. Ну да, в субботу. Ну и в воскресенье, конечно, нормально все. Только, конечно, голова. Ну, освежиться пошел к ларьку. А Юра уже там был. Видимо, с ночи. Мы сперва с ним по большой взяли, потом уж еще по большой.

Юра говорит:

— Сейчас бы рыбки, да?

Я говорю:

— Рыбки — то бы да.

А Юра говорит:

— Нету рыбки.

Стоим так, разговариваем. И тут как раз из-за угла Коля выгребает.

Юра говорит:

— Пришел, да, Коль? Давай полечись. С утра-то после вечера.

А Коля стоит, не отвечает ничего и так задумчиво на нас с Юрой смотрит. Мне его вид сразу не понравился — больно задумчивый был.

Ну, пьем помаленьку с Юрой, и Юра говорит:

— Ну, чего делать будем?

Я говорю:

— А чего ты будешь делать? У меня вон двадцать семь копеек.

Вот тут Коля и начал.

— А давай, — говорит, — мужики, сходим куда.

Я говорю:

— Куда сходим-то, Коль? Я ж говорю: у меня двадцать семь копеек. А у Юры вообще ничего.

А Коля и говорит голосом таким нездоровым:

— Нет, — говорит, — я не про это. Давайте, — говорит, — для интереса куда сходим.

Юра говорит:

— Куда, Коль? В общежитие, что ли? Так как ты пойдешь? У него же вон двадцать семь копеек, а я вообще пустой, а если у тебя есть, так чего ты выламываешься? Доставай, сейчас возьмем и к этим сходим, ну в общежитие.

А Коля глаза в небо уставил и говорит:

— Вы, — говорит, — мужики, меня не поняли. Я не это предлагаю, а я предлагаю вам сходить в какое место.

Я говорю:

— Ты чего, Коль, тупой? В какое место? Когда у нас двадцать семь копеек? Вон, гляди, двугривенный, пятак и по одной — вот одна, вот две. Куда ты хочешь сходить-то?

А он так это сплюнул и говорит:

— Хотя бы, — говорит, — в музей.

Юра как стоял, так кружку и выронил.

Я говорю:

— Повтори, Коль, чего сказал?

А Коля так чуток отодвинулся и говорит:

— Да нет, в музей — это я для примера. Лучше, — говорит, — в филармонию.

Тут уже я кружку разбил.

А Коля стоит как памятник "Гибель, Варяга"" и говорит:

— Я, — говорит, — сегодня, мужики, рано проснулся и телевизор включил. И там, — говорит, — как раз один выступал профессор. И он сказал, мужики, что если только пить и ничего больше, так и будешь все только пить и ничего больше вообще. А надо, он сказал, так жить, чтоб в библиотеку ходить, чтоб сокровища культуры, и также регулярно в филармонию.

Юра мне говорит:

— Ты чего ему вчера наливал? — И говорит: — Коль, ты чего, первый раз профессора по телевизору видал? Мало ли какой дурак по телевизору чего скажет? Так всех и слушать, а Коль?

И мне говорит:

— Я понял. Я понял, Мишань, чего он по телевизору смотрел. Там такая передача есть, когда от этого дела гипнозом лечат. Там точно, профессор выходит и говорит: "Водка — гадость! Я с водкой рву! Все рвем! Рвать!" И они там все рвут и отучаются. Слышь, Коль, ты эту смотрел передачу, да?

А Коля говорит:

— Я на мелкие подначки не отвечаю. Я, — говорит, — без балды вас приглашаю. Я в кассу сходил и на дневной концерт три билета взял. Как раз, — говорит, — у меня последняя была пятерка.

— Видал, Юр, — говорю. — Я ж помню, у него еще должна быть пятерка. Вон он, гад, на что ее пустил, А Коля говорит:

— Идете или нет?

И стоит, подбородок задрал — ну точно как в кино разведчик, которого в тыл врага засылают. Только вместо парашюта у него фонарь под глазом. Ему этот фонарь его родной брат поставил, который из деревни к нему приезжал погостить. Потому что они с Колей поспорили, кто за меньше глотков бутылку портвейна выпьет. И Коля выпил за один. И думал, что выиграл. А брат его вообще без глотков — влил всю бутылку в себя, и все. А Коля сказал: "Без глотков не считается". А брат его сказал: "Нет, гад, считается" — и навесил ему под глаз фонарь. А Коля ему нос подправил. А потом они помирились, и мы это дело отметили, что помирились они.

Юра говорит:

— Видал? Во, гады, гипноз дают, а?

Я говорю:

— Его одного сегодня бросать нельзя — видишь, он поврежденный.

Ну, пошли, он впереди, мы сзади с Юрой.

Юра говорит:

— Хочешь, Коль, мы тебе мороженого купим? На все двадцать семь копеек. Хочешь крем-брюле, а, Бетховен?

А Коля на нас только поглядел, будто он, правда, Бетховен, а мы с Юрой два ведра мусорных…

Ну ладно, подходим, значит, к этой филармонии. У входа толпища, как в торговом центре перед праздником. Ну, показались мы там, и я так скажу, что по глазам ихним было видно: нас они вовсе не ожидали.

Коля так это небрежно свой фонарь ладонью прикрыл — вроде бы у него там чешется. И Юра, гляжу, как-то загрустил, как-то пропало настроение у него. Говорит:

— Лучше бы в общагу сходили, там тоже музыка!

— Не бэ, — говорю. — Прорвемся!

Он говорит:

— Глянь-ка, у меня везде застегнуто?

Я говорю:

— Вроде везде. А у меня?

Он говорит:

— У тебя на рукаве пятно жирное.

Я говорю:

— Это у меня с пирожка капнуло. Вчера на вокзале. Я ж не знал, что у меня сегодня филармония.

И ладонью пятно закрыл, чтоб не видно было.

Тут Коля, значит, и говорит гадким голосом:

— Идемте, товарищи, а то можем опоздать.

Ну, на "товарищей" мы ничего ему не сказали, встали плечом к плечу, как на картине "Три богатыря", только без лошадей, и пошли. Ну, Коля одной рукой глаз защищает, второй билеты сует. Старушка долго на нас глядела — тоже, видать, не ждала. Но пропустила: билеты верные оказались.

А внутри — свет сверкает, колонны везде, паркет фигурный. Культурное место, что ты! Ну а мы так и стоим плечо к плечу возле стеночки. А эти мимо нас парами гуляют, один, с бородой, на меня поглядел, чего-то своей бабе сказал, та тоже поглядела, и засмеялись оба. Я думаю: "Ты бы у нас во дворе на меня засмеялся! Ты бы у меня посмеялся!.."

Тут к нам еще одна старушка подъюливает.

— Не желаете, — говорит, — молодые люди, программку?

Ну, Коля глаз рукой еще плотнее прикрыл и отвернулся — вроде бы ему ни к чему никакая программка, мол, он тут и так все знает. Бетховен, ну.

А Юра мне на ухо говорит:

— Это чего за программка? Навроде меню, что ли? Мишань, спроси ее, чего у них тут на горячее?

Он когда на нерве, из него всегда юмор прет.

Ну, купил эту программку за десять копеек, но поглядеть не успел звонок дали. Коля от стенки отлепился.

— Пора, — говорит, — в зал, товарищи.

Ладно, пошли в зал. Бетховен впереди, мы с Юрой за ним. Так и сели, потому что билеты у нас оказались: два вместе — мы с Юрой сели, а Коля прямо передо мной. Юра у меня программку взял, зачитывает:

— "Музыка Возрождения. Антонио Вивальди. Концерт для двух скрипок, альта и виолончели". Слышь, Мишань, "Возрождение" — это как?

— Я что, доктор? — говорю. — На рождество ее играли, наверное. На Новый год.

— Понятно, — Юра говорит. — С Новым годом, значит. Квартет, понял. Значит, четверо их будет. Как бременские музыканты. Видел по телику? Осел там классно наяривал.

А вокруг, между прочим, народ рассаживается. И ко мне с левого бока молодая такая садится, вся в бусах, в очках, и спина голая. И духами от нее пахнет — такой запах! А у меня пятно как раз с ее стороны на рубашке, ну, я сижу и рукой зажимаю его, как Колька свой фингал. И дышать стараюсь в сторону Юры.

И тут она вдруг ко мне:

— Простите, — говорит, — вы слышали? Говорят, Лифшиц в Париже взял первую премию?

Ну, я ей, конечно, не сразу ответил. С мыслями собирался. Потом говорю:

— Ну.

Она говорит:

— А ведь его сначала даже посылать не хотели. Представляете?

Я говорю:

— Ну.

Она говорит:

— А вы не в курсе, что он играл на третьем туре?

Я думаю: "Ну, Коля!" — и ей говорю:

— На третьем именно как-то я не уследил, замотался…

Так, думаю. Если меня еще спросит чего — Кольке сразу по башке врежу.

Но тут на сцену вышел этот самый квартет бременский. Два мужика один тощий, другой лысый. В черных таких фраках. И женщины две — одна молоденькая, темненькая, вторая седая вся. И тоже в черном.

Юра мне говорит тихонько:

— Слышь, а чего у того у лысого такая скрипка здоровая? Он у них бригадир, что ли?

Я ему хотел сказать, что я ему не доктор, как вдруг Коля к нам оборачивается и говорит:

— Это, — говорит, — товарищи, не скрипка, а виолончель.

— Отверни, — говорю, — светильник, товарищ. Без тебя знаем, где тут чего.

Тут на сцену еще одна вышла, в длинном платье, но без скрипки. И стала говорить про этого Вивальди, что он был в Италии великий композитор и что его музыка пережила столетия, и вот нам сегодня тоже предстоит жуткое наслаждение. Долго говорила, я полегоньку вроде расслабляться стал. Решил посчитать, сколько народу в зале умещается. Сперва стулья в одном ряду посчитал, потом ряды стал считать, чтоб перемножить. Но только перед собой, впереди, успел сосчитать, а позади уже не успел, потому что эта, в платье длинном, говорить закончила и со сцены ушла. А эти уселись на стулья, скрипки свои щечками к плечикам прижали, а лысый ту свою виолончель в пол уткнул. Смычки изготовили, замерли. Раз — и заиграли. И главное, быстрое такое сразу: ти-ти-ти-ти-ти — так и замелькали смычки. Минуту так играют, две, и ничего, не устают. Я на эту поглядел, которая от меня слева, она вся вперед наклонилась, шею вытянула, духами пахнет. "Ладно, — думаю, — прорвемся".

И Юре говорю шепотом:

— Юр, — говорю, — гляди, какие светильники. Я б себе на кухню от такого не отказался. А ты б отказался?

А Юра глаза закрыл, на спинку откинулся.

— Мишань, — говорит, — отдыхай со светильниками. Дай я кайф словлю.

И кемарит. Он, когда на нерве, из него или юмор прет, или он кемарит.

А эти знай смычками выпиливают. Ти-ти-ти-ти-ти! Как заводные! Я колонны посчитал. Красивые колонны, мраморные. Я Юру в бок толкаю, говорю:

— Юр, погляди, колонны какие!

А он уже все — спи, моя радость, усни. А тут еще сзади шикнули, что, мол, тихо, товарищ.

"Товарищ". Тамбовский волк, думаю, тебе товарищ. Тихо ему. Да на, сиди, слушай своих музыкантов бременских, не расстраивайся. Только не надо на меня шикать. Не надо себя надо мной ставить, понятно? У меня не хуже, чем у тебя, билет, понял? А сижу даже ближе!.. Ти-ти-ти да ти-ти-ти. Они тут умные все. Вон, вроде Коли… Корешок тоже. Уж лучше бы совсем зашился бы… И эта тоже сидит со своим Лифшицем… Знаем… Сама-то смотреть не на что… Позвонки одни с очками… А эти все себе наяривают. Ти-ти-ти… Быстро так и, главное, все вместе. Ти-ти-ти, ти-ти-ти… А потом вдруг раз — стоп машина!

Я думал, все. Но гляжу — не хлопает никто. Оказалось, нет, не все. Оказалось, это у них перекурчик такой. И тут же обратно смычки подняли и поехали. Только уже не быстрое, а, наоборот, тягучее-тягучее и жалостное… Такая грустная музыка, честно, у меня даже в животе засосало… Чего, думаю, это он такое жалостное сочинял, Вивальди этот… Жизнь, наверное, хреновая была… А может, за деньги… Эти вон тоже небось не за красивые глаза, тоже небось имеют со своих скрипочек… А которые в зале — они-то чего?.. За свои же деньги, в выходной. И чтоб такое грустное… Дома больно весело, что ли?.. А эти, музыканты бременские, все играют, аж глаза позакрывали… Конечно, чего же не постараться… Колонны, светильники, духами пахнут… Конечно… А вот поставить их с восьми до пяти… И вентилятор не работает. Или когда в ночь… А так-то каждый бы мог… Думаешь, я б не мог?.. Да я, может, еще в пионерлагере в хор хотел, да неохота было… А то сейчас бы, может, сидел бы, как вон лысый со скрипкой здоровой, и дуриков расстраивал… Вон, вроде Коли. Сидит, гад, спиной. Дать бы ему по спине… И чувствую, чего-то у меня внутри такое поднимается, прямо не знаю чего… Играют сидят, глаза закрыли… Да на, я тоже закрыть могу… Охота мне на вас на всех смотреть… Насмотрелся… Возьму, думаю, и уйду со своей шараги. Заявление на стол — и в гробу видал… Чувствую, такое внутри расстройство… Как тогда, в общаге… Пришел к Надьке, сидим… Все путем… Она взяла и цыган поставила… Всегда ставила — ничего, а тут расстроилась… Я говорю: "Надь, чего ты? Ну чего ты, Надь?" Сидит плачет. Я говорю: "Да ты чего?" Она говорит: "Жалко". Я говорю: "Кого жалко, Надь?" — "А всех", — говорит. Ревет, и все… Потом ничего, отошла… Повеселела… И вот вспомнил тоже так обидно стало… Жизнь, да?.. Вот так ходишь, гуляешь, пиво пьешь… Потом закопают тебя — и гуд бай, Вася… Чего жили-то? Умрем все. И Колька умрет. И Юрка. И эти музыканты бременские. И со спиной голой… Тогда уж духами не попахнешь… Вот тебе твоя филармония… И дотого грустно стало! До того жалко! Прямо взял бы всех да поубивал!.. Прямо чувствую: еще немного — и не знаю, чего сделаю, но только с резьбы соскочу!..

И эти бременские как почуяли. Остановились на момент, потом как рванут — быстрей, быстрей, прямо взвились штопором, смычков не видать! И вдруг раз — и амба!

И со всех сторон сразу: "Браво! Бис!" И хлопают все. И Юра от грохота проснулся, подскочил.

— Старшина! — кричит. — Отпусти руки!..

И — в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся, Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу размазывает. Как я его на антракт из зала выволок — не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.

Я к стенке его приставил, а он все всхлипывает.

— Ай, елки! — говорит. — Ну елки, а?!

Я его отвлечь пытаюсь.

— На, — говорю, — Юр, покури!

И папиросу ему в зубы сунул.

И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:

— Да-да, — говорит. — Понимаю вас. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза — и как волшебный фонарик в ночи, правда?

А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.

И тут, вижу, появляется Коля. И робко так вдоль стеночки к нам направляется. Ну та увидала Колин фонарь — про свой забыла, пошла в другое место курить.

А Бетховен шага за два встал, на нас глядеть боится.

Я Юре говорю:

— Успокойся, Юр, не расстраивайся. Ты же не виноват, правда? Мы ж сюда другу нашему ходили помочь. Нашему товарищу Коле.

А Коля потоптался, потоптался, потом все же подходит и так это неуверенно говорит:

— Тут, это… На второе отделение вроде необязательно… Я узнавал…

И уже голос у него и глаз нормальные, уже видно, что осознал он себя.

Я Юре говорю:

— Видишь, Юр. У товарища Коли организм с одного отделения в себя пришел. Это ж главное, Юра. А нам с тобой чего — у нас еще семнадцать копеек.

Тут звонки дали, народ в зал устремился, на второе отделение. Ну и мы с Юрой устремились — на улицу. Идем с ним, и Колька тоже идет, но чуток на расстоянии. Он опасался — чего мы ему сделаем.

Возле дома Юра вдруг встал, ногой топнул и говорит:

— Ну елки, а? Вот елки, скажи?!

Я говорю:

— Ничего, Юр, не бери в голову. Прорвемся!

А Коле говорю:

— Я тебе вот что, Коля, скажу: я тебя предупреждать больше не буду. Но только если у тебя еще хоть раз организм сбесится — ты лучше с этого дома съезжай. Я сказал.

Ну, Коля, конечно, обрадовался, что мы его простили, и говорит:

— Так как насчет общаги, мужики? Может, давай займем у кого и сходим?

Юра только поглядел на него. А я говорю:

— Чего в общагу-то, Коль? Ну чего там, в общаге? Домой пойду. Спать буду.

И пошел домой. И Юрка вроде тоже пошел. И Колька — куда он один-то?

Сгорел выходной.

 

Не может быть

(Фантастика)

К Семену Стекольникову пришел в гости крестный. Кока пришел. Вернее, Семен сам позвал его в гости, потому что не мог больше молчать, а сказать никому, кроме крестного, он тоже не мог.

Ну, посидели, значит. И так размягчились душевно, и такое расположение ощутили друг к другу!..

— Слышь, кока, — сказал Семен. — Я тебе что сказать хочу.

— Говори! — сказал с большим чувством крестный. — Я, Сема, твой крестный, понял? Ты мне, если что, только скажи.

— Тут такое дело! — сказал Семен. — Нет, давай сперва еще по одной!

— Ну! — закричал кока. — А я про что?

Выпили, вздохнули, зажевали.

— Вот, кока, — сказал Семен. — Жучка щенка принесла!

— Жучка! — обрадовался кока. — Ах ты ж золотая собачка! Давай за Жучку, Семушка!

— Стой, кока, — сказал сурово Семен. — Погоди. У этого гада… У него крылья режутся.

— Ну и хорошо! — сказал крестный, берясь за стакан. — Будем здо… А? Что ты сказал? Сема? Ты что мне сейчас сказал?

— Пошли! — решительно сказал Семен. — Пошли, кока! В сарае он. Пошли!

— Мать, мать, — только и сказал кока, когда они вышли из сарая.

— Ну? — спросил Семен, запирая дверь. — Видал?

— Мать, мать, — повторил глуповато крестный. — Как же это, а?

— Я, кока, этого гусака давно подозревал, — сказал Семен. — Идем еще по одной.

— Идем, идем, — послушно сказал кока. — А который гусак, Семушка?

— Да тот, зараза, белый, который щипучий. Туг, помню, мне не с кем было. Ну я ему и плеснул. Вдвоем-то веселей, правильно?

— А как же! — значительно сказал кока. — Вдвоем не в одиночку.

— Ну! — сказал Семен. — А он, гад, пристрастился. Он ведь и Жучку-то напоил сперва. Он, кока, давно к ней присматривался. Знал, что, трезвая, она б его загрызла!

— Сварить его надо было, — решительно сказал кока.

— Сварил, да поздно, — с досадой сказал Семен. — Прихожу тогда домой, говорю: "Жучка! Чего ты лаешь, стерва?" Молчит! Ну, думаю, сейчас я тебе дам — не лаять! Подхожу к будке, а он оттуда выскакивает! Ну, я за ним! Поймал, а он на меня как дыхнет! И она тоже…

— А где ж он взял? — спросил кока с сомнением.

— У станции, где ж еще! — сказал Семен. — Клавка небось продала.

— А деньги? — спросил кока.

— Спер! — уверенно сказал Семен. — У меня как раз тогда пятерка пропала.

— Тогда, значит, Клавка, — решил кока. — За деньги ей все одно кому продавать.

— И чего ж с ним теперь делать? — сказал кока. — Утопить его.

— Вот кока, — сказал Семен, понизив голос. — Сперва и я хотел утопить. А теперь я другое придумал. Я теперь, кока, в город поехать думаю. Так, мол, и так. Вывел новую породу собаки. Понял?

— Да что ты?! — ахнул кока.

— В газету пойду, — сказал Семен. — Или там в журнал. Скажу, порода, мол, для пограничников, понял? Большие деньги могут быть. Премия.

— Ах ты ж золотой мой! — восхитился кока. — Премия! А его ты, это… с собой возьмешь?

— Нет, — сказал Семен, снисходительно поглядев на коку. — Я сперва сам… Мало ли что. Ты только давай корми здесь его, слышь, кока?

— Это уж, Семушка, ты не бойся, — уверил кока. — Уж мы покормим. А что он ест-то? А?

— Все жрет, — небрежно сказал Семен. — Неприхотливый…

В редакции научно-популярного журнала к Семену отнеслись дружелюбно.

— Вы, товарищ Стекольников, сколько классов закончили? — поинтересовался очень вежливо молодой сотрудник с черной бородкой.

— Это, допустим, неважно, — сказал Семен с достоинством. — Ломоносов, между прочим, тоже был самоучка, — добавил он, сбивая спесь с бородатого.

— Слыхали, — вздохнул сотрудник. — Впрочем, это неважно… Только вот что, уважаемый товарищ, журнал у нас научно-популярный, понимаете?

— Допустим, — с легким презрением сказал Семен.

— И я подчеркиваю слово "научно". Понимаете?

— Понимаю, — озлобляясь, сказал Семен. — По-моему, не дурак!

— Отлично, — сказал бородатый. — Тогда вам следует знать: то, что вы тут мне рассказываете, — это даже не мистификация. Это, как бы помягче… Если б вы нормально учились в школе, вы бы знали, что подобную ахинею стыдно не только произносить, но и выслушивать… Вы, между прочим, вечный двигатель строить не пробовали?

Семен почувствовал, что это уже оскорбление.

— Вон, значит, как вы с трудящимися говорите, — произнес он угрожающе. — Ясно! Сидите тут по кабинетикам!..

— Если хотите на меня жаловаться, — спокойно сказала борода, — ради бога. Редактор или его заместитель — по коридору налево. Но учтите, люди они пожилые, могут не выдержать и умереть.

— От чего это? — яростно спросил Семен.

— От смеха, — улыбнулась борода.

Семен вышел в коридор, поглядел на большую дверь с табличкой "Главный редактор" и "Зам. главного редактора", выругался про себя и пошел прочь.

Вахтерша сельскохозяйственного института не хотела пускать Семена. Прием документов окончен, ишь, опомнился! А когда Семен сказал, что он не поступать приехал, вахтерша и вовсе рассердилась.

— Ни стыда ни совести, — привычно начала она. — Вчера, вон двое вечером в аудитории закрылись. Еще, главное, врут — лабораторная у них! Знаем мы ихние лабораторные… Ни стыда у девок, ни совести… Нет, парень, давай иди отсюдова… Куда?! — закричала она вдруг мужчине с портфелем, который быстро прошел мимо, и кинулась за ним. Семен воспользовался моментом и проскочил внутрь.

Его долго гоняли от одного к другому, пока наконец какой-то человек с изможденным лицом не выслушал его в коридоре.

— Слушай, парень, — сказал он. — Пойми. У меня на носу две конференции. Одна — по неполегающим пшеницам, другая — профсоюзная. А тут — ты.

— Вы поймите, — сказал Семен. — Тут, может быть, всемирное открытие. Для пограничников…

— Вот именно, — задумчиво сказал человек. — С одной стороны — всемирное открытие. С другой — у половины института взносы не уплачены. Пора переизбираться к чертовой матери… Да и потом, что ты там говоришь? Собака с крыльями…

— Во-во! — сказал Семен. — Я, это, с помощью особого корма… На спирту…

— Собака на спирту, — повторил человек. — Не смешно, ей-богу. В общем, так. Я тебе дам телефон одного человека. Очень крупный ученый. Можно сказать, крупнейший. Ты позвони, он тебе скажет, как и что. И, представив себе реакцию Бори Генкина, когда этот псих ему позвонит, человек с изможденным лицом впервые улыбнулся.

"Ну подожди, чокнутый! Я тебе это запомню!" — бормотал пунцовый от ярости Семен, спускаясь по лестнице дома, где жил Боря Генкин. "Скажи ему, как он размножается! Видали? Все они!.."

Семен остановился, нацарапал на стене гадкое слово и вышел на улицу.

"Летний сезон в зоопарке", — прочитал он надпись на афишной тумбе.

Директор зоопарка глядел мрачно.

— Ну что? — неприветливо спросил он. — Опять крокодил?

— Какой крокодил? — опешил Семен.

— А такой! — еще мрачнее сказал директор и неожиданно закричал: — Вот я б их вешал!

— Это точно, — деликатно сказал Семен. — А кого вешать-то?

— А вот моряков этих! Которые себе домой крокодилов привозят! Он для смеха привезет маленького, а тот раз — и вырос! И чуть жену не сожрал! Он — ко мне: возьмите, избавьте. А куда я его возьму! Куда? У меня что, фонды из своего кармана?

— У меня не крокодил, — твердо сказал Семен. — У меня новое животное. Гибрид гуся и собаки. Я их, это, скрестил… Под этим делом…

Директор зоопарка, багровея, стал подниматься из-за стола.

— Что-о? — зловеще прошептал он. — Помесь гуся?!.

— Папаша! — Семен вскочил со стула. — Вы это, сядьте…

— Я тебе сейчас покажу "папаша"! — задышал директор. — Кто пустил?! заорал он в дверь. — Кто его впустил?!

— Папаша! — повторил Семен. — Я прошу, папаша…

Неожиданно в кабинет влетела какая-то тетка в белом халате.

— Алексей Иванович! — закричала она с порога. Началось!

Директор схватился за сердце и, забыв про Семена, ринулся из кабинета.

Семен тоже вышел.

— Куда это он как угорелый? — спросил он девчонку-секретаршу.

— На роды, — равнодушно ответила девчонка. — Матильда рожает, бегемотиха.

— Бегемотиха, значит, — желчно сказал Семен. — Интересно — девочка будет или мальчик? Если мальчик — пусть Лешей назовут.

— Почему это? — спросила девчонка.

— А в честь директора вашего! — рявкнул Семен и вышел вон, грохнув дверью.

В котлетной было уютно и тепло.

— Я ему говорю: всемирное открытие, понял? — кричал Семен. От-кры-тие!

— Понял, — кивали оба небритых мужика, чокаясь стаканами.

— Он мне: тебе, говорит, учиться надо, понял? — распалялся Семен.

— Понял, — сочувствовали мужики, заглатывая утешающий напиток.

— Учиться! — яростно объяснял Семен. — А сам сидит, борода — во!

— Но, — кивали понимающе мужики. — Этих, с бородой, мы знаем. Слава богу, с бородой!

Семен чувствовал понимание, которого ему до сих пор не хватало.

— Я им говорю: гусак под этим делом был! И она тоже! А он мне: не может быть!

— Может! — утешали мужики. — Под этим делом все может!

— А этот говорит: не может! С бородой! — сказал Семен.

— Этих, с бородой, мы знаем, — сказал один небритый. — Вон, видал, еще один! Эй, борода!

— Нет! — сказал Семен. — Этот рыжий. А тот черный был.

— Это неважно, — строго сказал небритый. — Вот счас мы его спросим. И, качнувшись, он подошел к мужчине со светлой бородой: — Слышь, друг, ты зачем моему другу не поверил?

— В чем дело? — спросил мужчина.

— А че ты грубишь-то? — спросил второй небритый, подходя. — Ты че моему другу грубишь?

— В чем дело? — повторил бородатый. — Вас, кажется, не трогают.

— Друг! — обратился один из небритых к Семену. — Он тебя трогал? Мы его не трогали!

— Всемирное открытие! — внезапно закричал Семен. — Для пограничников! Гады!..

И он с размаху стукнул пустым стаканом по столу.

Домой он вернулся через две недели.

— Семушка! — закричал крестный. — Ну как ты там?

Увидев взгляд Семена, крестный смолк.

— Ничего, Семушка, — пробормотал он. — Ничего, я после, потом зайду…

И крестный ушел, часто оглядываясь.

Семен подошел к Жучкиной будке, двинул по ней ногой. Оттуда выскочил рыжий петух и неверным шагом засеменил к забору. Семен поглядел на него, потом вытянул за цепь Жучку. Та даже хвостом не вильнула и не открыла глаз.

Семен бросил цепь и пошел к сараю. Отпер дверь, вошел внутрь.

— Беги! — раздался его злой крик. — Беги, пока я тебя не прибил!

Из сарая выскочило какое-то странное существо и остановилось. Следом выбежал Семен.

— Беги! — закричал он снова, поднимая с земли камень. — Ну!

Существо побежало — сперва медленно, потом все быстрее, выбежало за калитку и скрылось вдали.

Семен поискал глазами, швырнул камень в петуха, но промахнулся.

Жители разных широт видели в тот год удивительную птицу, летевшую в небе с криками, напоминавшими собачий лай.

На глазах у крестьян одной турецкой деревни птица напала на орла и обратила его в бегство.

Английский лорд, пересекший океан на резиновом матрасе, рассказывал, что видел эту птицу над экваториальной Атлантикой. Впрочем, ему не очень поверили, так как лорд долго питался одним планктоном и мог наговорить ерунды.

Но спустя некоторое время пришло сообщение из Бразилии, что некоему мистеру Джеймсу Уокеру удалось подстрелить необычайную птицу с четырьмя лапами. Птица жалобно заскулила и, теряя высоту, скрылась за лесом. Найти ее не удалось. Мистер Уокер утверждал, что, скорее всего, она упала в реку и стала добычей крокодилов, которые водятся там в изобилии.

В тот день и час, когда было получено это сообщение, Семен Стекольников находился дома. Он стоял на дворе и, почесывая затылок, глядел на хрюкающего поросенка, у которого прорезались уже приличные рога…

 

Золотая пуговица

Придя на работу, Спиркин снял в гардеробе пальто и подошел к зеркалу. В зеркале возникло поясное изображение Спиркина: рубашка, галстук, пиджак. На пиджаке благородно блестели золотые пуговицы. Вокруг хитроумного рельефного герба со львом в центре шла надпись по-латыни, смысла которой не знал никто, и, возможно, в этом был ее смысл. В зеркале отразились две пуговицы. Третьей не хватало. Спиркин провел ладонью по пиджаку, глянул на пол, поискал в карманах, потом снова посмотрел в зеркало и нахмурился.

— Куда же она девалась? — произнес он вслух.

С нахмуренным лицом Спиркин стал подниматься по лестнице.

— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, — многозначительно посмотрев на часы, сказал начальник, когда Спиркин вошел в отдел.

— Подождите, — сказал Спиркин.

Он сидел за столом и думал.

— Дима, — подошел к столу Спиркина инженер Орехов, — у тебя акты о внедрении новой техники?

Спиркин поднял голову и посмотрел на Орехова долгим взглядом.

— Мне для отчета, — сказал Орехов неуверенно. — Ну извини, старик… Я потом…

И Орехов отошел, оглядываясь.

Час Спиркин сидел неподвижно.

По отделу пополз слух, что у Спиркина в семье неприятности, скорее всего, даже несчастье. Инженеры Хохлова и Воскобойникова рассказывали друг другу о болезнях, от которых теперь все умирают. Профорг Щеглова стала писать список сотрудников для сбора средств в пользу Спиркина.

Еще через полчаса Спиркин шевельнулся. Он достал из ящика стола бланк увольнительной и, заполнив его, подошел к начальнику.

— Да-да, — торопливо сказал начальник, ставя свою подпись. — Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Что делать, все там будем…

Спиркин шел по направлению к дому, глядя под ноги. Один раз он с заколотившимся сердцем бросился к блеснувшему золотому предмету, но предмет оказался пробкой от бутылки.

Войдя домой, Спиркин начал обыск. Из шкафа полетели верхняя одежда и белье. Перетряхнув постель, Спиркин заглянул в шкатулку жены и в ее хозяйственную сумку. Пуговицы не было.

Спиркин подошел к окну. Между домом Спиркина и автобусной остановкой ударными темпами шло жилищное строительство. Рычали бульдозеры, сверкала электросварка, валялись трубы.

— Строительство, — пробормотал Спиркин.

Он спустился по лестнице и пошел к стройке. Поискав глазами, Спиркин увидел экскаватор. Кабина была пуста, ковш лежал на земле, но двигатель работал. Спиркин никогда прежде не управлял экскаватором, но надо было проверить — может, пуговица упала, когда Спиркин шел к автобусу, а потом ее затоптали.

Спиркин заканчивал проверку на шестиметровой глубине, когда в кабину вскочил человек в стеганых штанах и выпихнул Спиркина из экскаватора.

— Ты что наделал? — закричал человек, добавляя после каждого слова два других. — Мне этот котлован по плану месяц копать надо! А теперь из-за тебя норму поднимут! — И человек произнес яркую речь, в которой нефольклорным было только слово "зараза".

Спиркин вернулся домой, сел на стул и стал думать.

— Конечно! — сказал он, подумав. — Автобус!

В автобусном парке Спиркин вошел к директору.

— Я потерял пуговицу, — сказал он. — В вашем автобусе. Вчера или сегодня.

Директор открыл рот, чтобы сказать то, что ему хотелось, но, поглядев на Спиркина внимательно, сказал:

— Где ж я вам ее возьму? В каком автобусе?

— Третьего маршрута, — сказал Спиркин. — Золотая пуговица. Со львом.

— Со львом, — тихо повторил директор. — Так сейчас автобусы на линии. Двадцать шесть машин!

— Я подожду, — сказал Спиркин.

— Да, может, пуговицу-то вашу подобрал кто-нибудь, — осторожно сказал директор.

— Этот вариант я рассмотрю позже, — сказал Спиркин.

— Ага, — сказал директор. — Понимаю. Ну, идите на кольцо и ищите себе на здоровье. Скажите, я разрешил.

К ночи Спиркин проверил двадцать четыре машины. Пуговицы не было. В восемь утра Спиркин вошел к директору автобусного парка. Увидев Спиркина, тот побледнел.

— Где еще две? — спросил Спиркин.

— Сейчас, — торопливо сказал директор. — Только вы не волнуйтесь. Одну машину у нас забрали для "Интуриста". Расширяются связи с другими странами…

— А вторая? — строго спросил Спиркин.

— Вторая в аварию попала, — вздохнул директор. — Водитель в больнице, машину на авторемонтный повезли.

В больнице Спиркину сказали, что шофер очень плох и свидания с ним не разрешаются.

— У меня особый случай, — сказал Спиркин.

— Так у него уже были из милиции, — сказали Спиркину. — Или вы из…

— Я из, — сказал Спиркин.

— Только постарайтесь его не утомлять, — предупредили Спиркина. — Для него сейчас покой — это жизнь.

— Ясное дело, — сказал Спиркин.

Шофер лежал, забинтованный с ног до головы. Ему было нехорошо.

— Я насчет пуговицы, — сказал Спиркин. — Я в вашем автобусе ехал и пуговицу потерял. От пиджака. Может, конечно, и в другом автобусе, который в "Интурист" забрали, но вам лучше вспомнить.

— Не понимаю я, — сказал с трудом шофер. — Чего вам от меня надо?

— Что тут понимать? — удивился Спиркин. — Золотая такая пуговица. С буквами и со львом. Не видели? Вы думайте, думайте, я не тороплю.

— Плохо мне, — сказал шофер.

— Очень плохо, — подтвердил Спиркин. — Потому что нельзя так небрежно относиться к своим обязанностям.

— Мама, — сказал шофер, теряя сознание.

Из больницы Спиркин поехал в "Интурист".

Там удалось выяснить, что в его автобусе каких-то французских ученых повезли на космодром, где им покажут запуск ракеты.

— Как туда попасть? — спросил Спиркин.

— По коридору прямо и направо, — ответили ему. — Там у нас медпункт.

— Над собой смеетесь, — заметил Спиркин.

У космодрома его остановили.

— Золотая пуговица, — сказал Спиркин.

— Это вчерашний пароль, — сказал часовой.

— Разве? — удивился Спиркин.

— Слишком много работаете, — сочувственно сказал часовой. — Себя не щадите…

Возле ракеты Спиркин увидел автобус. В нем никого не было, кроме водителя.

— Вы золотой пуговицы тут не находили? — спросил Спиркин.

— Пуговицы? — переспросил водитель. — А вы спросите, может, кто-нибудь из ваших подобрал.

И водитель, забыв удивиться тому, что понимает французский язык, кивнул в сторону громадной ракеты.

На лифте Спиркин поднялся к самому люку ракеты. На площадке перед люком стояли французы, которым наши что-то объясняли. Спиркин протиснулся поближе к одному из французов.

— Вы тут пуговицы не видели? — прошептал он.

— Т-с-с-с-с! — сказал француз, делая вид, что его интересует ракета.

"Хам", — подумал Спиркин и повернулся к другому французу:

— Вам тут пуговица не попадалась? Я ее в автобусе потерял. Такая, со львом.

Француз заулыбался и закивал в сторону ракеты.

— Там? — тихо спросил Спиркин. — Как она туда попала?

Француз снова кивнул на ракету и поднял большой палец.

— Еще бы, — сказал Спиркин. — Такая пуговица!

И тихонько влез в люк.

Внутри ракеты было тесновато. Спиркин стал искать. Он обшарил все, что можно, но ничего не нашел. Спиркин опустился в глубокое кресло и начал размышлять. От размышления его оторвал шум закрывающегося люка. Он хотел встать, но раздался мощный гул, и огромной тяжестью Спиркина вмяло в кресло.

— Что за шутки? — прохрипел Спиркин. — Алло!

В ответ перед ним загорелись лампочки, тяжесть увеличилась. А потом Спиркин услыхал голос.

— Чижик, — позвал голос. — Я — Лютик. — И спросил про какие-то параметры.

— Это вы меня? — с трудом спросил Спиркин. — Я сам здесь случайно!

— Это ты, Чижик? — удивился голос. И сказал, чтоб Чижик перестал валять дурака.

Спиркин сказал, что это Спиркин говорит и чтоб голос сам перестал валять дурака и выпустил бы его отсюда, потому что ему некогда.

Спиркин услышал, как голос совещается с другими голосами. Из-за сильного треска он разобрал только три фразы: "Надо было согласовать!", "Разгильдяйство!" и "Лишить премии!".

— Кого лишить? — заинтересовался Спиркин.

Однако голос больше не откликался, вместо этого Спиркин услыхал: "В эфире — "Маяк". Передаем концерт по заявкам воинов-пограничников". И вместе с первыми звуками песни "Я люблю тебя, жизнь…" Спиркин стал невесомым. Побарахтавшись в воздухе, он добрался до иллюминатора. Там, соперничая в блеске с двумя пуговицами на пиджаке Спиркина, неспешно плыли звезды…

…Спиркин вылез из люка, спрыгнул на землю и посмотрел по сторонам. Вокруг была пустыня. Спиркин хотел подумать что-нибудь, но не успел. Земля перед ним зашевелилась, и оттуда стали выскакивать люди.

"Дружинники, — понял Спиркин. — В милицию поведут!"

"Дружинники" окружили Спиркина. Один из них вытащил какую-то трубу и приложил к губам.

— Планета Марс приветствует посланца Земли, — услыхал Спиркин.

— Тьфу! — сказал Спиркин. — Я-то испугался.

— Тебе нечего бояться, — сказал марсианин в трубу. — Мы тебя ждали тысячи лет, пока вы сможете принять все знания нашей цивилизации. И вот этот великий час настал!

Все марсиане согласно затрясли головами.

— Вы тут пуговицы не видели? — спросил Спиркин. — Золотая пуговица такая, от пиджака.

Марсиане обеспокоенно переглянулись.

— Мы не знаем пуговиц, — сказал главный. — Но мы умеем делать хлеб из песка, и овладели антивеществом, и победили все болезни, и мы ждали тысячи лет, и вот настал великий миг…

— Это все ясно, — сказал Спиркин.

Он повернулся и полез в ракету. Закрывая люк, он увидал, что марсиане отчаянно скачут и размахивают руками. "Пуговиц не знают, — подумал Спиркин. — Дикари!"

Он уселся в кресло. Надо было продумать дальнейшую линию поиска. Внизу суетились маленькие фигурки. Потом они пропали. Спиркин думал. Внезапно он хлопнул себя по лбу и тут же стартовал с Марса.

"Шляпа! — выругал он себя. — Вот шляпа!"

Он удовлетворительно перенес перегрузки и перешел к состоянию невесомости. Вскоре в иллюминаторе показалась Земля. Спиркин прилепился к стеклу и стал смотреть на родную планету. Из Европы торчал посадочный ориентир — труба авторемонтного завода. Спиркин напряг зрение, и ему показалось, что там, на заводском дворе, в огромной куче железного хлама вспыхнул золотой лучик. Спиркин улыбнулся и, мурлыкая "Я люблю тебя, жизнь…", устремил корабль мимо каких-то звезд и галактик к своей сияющей цели.

 

Девять десятых

Сначала я пустил горячую воду. Затем, постепенно добавляя холодную, установил свою любимую температуру — не слишком горячо, но в то же время чтобы руки интенсивно прогревались. Я намылил руки душистым мылом — мылил долго и тщательно, — затем мыло смыл. Потом я вытер руки насухо полотенцем махровым — полотенце было жестковатым, но приятным на ошупь. Повесив полотенце на изогнутую теплую трубу, чтобы оно скорей высыхало, я сделал разминку пальцами рук — сгибал их в разные стороны и разгибал, — затем со стеклянной полочки левой рукой взял ножницы, блестящие, новые, слегка изогнутые в концах, продел в кольца ножниц большой и средний пальцы правой руки и пощелкал ножницами в воздухе. Чуть туговаты были ножницы, но щелкали хорошо.

Начал я с левой руки. Подогнув все пальцы, я оставил вытянутым вперед один мизинец и принялся аккуратно стричь, медленно поворачивая мизинец так, чтобы линия среза была ровной и закруглялась плавно. После горячей воды ноготь стал мягким и хорошо поддавался, не крошась на отдельные кусочки, а отходил сплошной тоненькой стружкой, таким светлым полумесяцем.

Мизинец удался! Ни малейшей зазубрины, ни мельчайшей неточности. Тут было изящество, которое не бросалось в глаза, но тем не менее не могло остаться незамеченным. Да, мизинцем можно было гордиться.

Перед тем как приступить к безымянному пальцу, мне пришлось сделать небольшую паузу — служба в армии, потом еще, кажется, институт. Но это было, пожалуй, даже кстати: ведь безымянный палец — очень труден; он гораздо менее подвижен и послушен, чем остальные, и к нему нужно приступать отдохнувшим и свежим. Разумеется, самое сложное — это безымянный палец правой руки (если вы не левша), но и левый тоже не подарок…

Когда наконец я вытянул безымянный палец вперед, мизинец тоже поднялся вверх, будто был связан с безымянным каким-то соглашением. Это меня позабавило и даже как-то тронуло.

Я уже поднес к пальцу ножницы, уже развел кольца, как вдруг ударил телефонный звонок. Сердце заколотилось.

Я снял трубку. Какой-то женский голос. Из разговора я понял, что звонила моя невеста. Ну, разумеется, я не забыл, что сегодня наша свадьба. Впрочем, оказалось, что свадьба состоялась накануне… Там положили трубку.

Этот звонок внес какое-то смятение, и, вернувшись в ванную, я долго не мог успокоиться. В самом деле, если свадьба уже была, значит, все хорошо, тогда звонить было незачем. Если же свадьбы не было, то можно было тем более не звонить… Все это было странно.

От нервного возбуждения руки стали холодными. Я снова открыл кран и подержал руки под горячей водой, вытер высохшим уже полотенцем и вновь взял ножницы. Вновь вытянул я безымянный палец, отчего мизинец вновь поднялся немедленно, — и это меня немного успокоило.

Я весь погрузился в работу. Кажется, снова что-то звенело — телефон или звонили в дверь. Впрочем, быть может, это мне просто казалось. Однако, когда я закончил этот нелегкий палец и смог перевести дыхание и расслабиться, я услышал, как за дверью кто-то сказал:

— До свиданья, папа!

Потом шаги простучали в коридоре, хлопнула входная дверь. Папа? Кто это был? Это с кем прощался и моей квартире? Может быть, со мной? Но я решительно не помнил… Очень любопытно…

Со средним пальцем не было абсолютно никаких хлопот. Четкое движение ножниц — и линия среза здесь соперничать могла бы с мизинцем.

Так же славно удался и указательный палец. И тут какое-то неприятное предчувствие заставило меня вздрогнуть. Предчувствие не обмануло. В тот самый момент, когда я был уже готов приступить к ответственному большому пальцу, дверь ванной распахнулась и какая-то женщина с порога закричала на меня:

— Я ухожу! Я больше не могу!! Я хочу еще немного пожить нормально!..

Она была, пожалуй, средних лет, в ее гневном лице было что-то знакомое. Я не успел ничего сказать ей, я даже не успел положить ножницы на полочку, как она резко повернулась и исчезла за дверью. Потом я услышал голоса, какой-то шум — кажется, выносили мебель. Это было ужасно: нет ничего хуже, чем шум, когда требуются сосредоточенность и внимательность.

Тем не менее мне удалось довольно быстро и качественно закончить большой палец, и, внимательно осмотрев все, сделанное на левой руке, я остался весьма удовлетворен.

Я не мог бы точно сказать, когда именно впервые услыхал звуки рояля. Кажется, это произошло сразу после того, как я переложил ножницы из правой руки в левую. Да-да, кто-то медленно выводил гаммы, хотя я точно помнил, что у меня нет рояля. С того момента музыка не прекращалась. И не только музыка!

Теперь я часто слышал из-за двери самые разные звуки, причем они, по-видимому, шли даже не из комнат, а вообще откуда-то извне.

Звуки то усиливались, то слабели — это были возгласы, топот ног, тарахтение трактора, гул толпы, гремели марши, раздавался плеск аплодисментов, шелест деревьев, завывание ветра… Прежде я этого не замечал, а теперь, возможно, где-то открылось окно, что-то другое случилось, во всяком случае, как плотно ни прикрывал я дверь ванной, как ни затыкал щель под дверью тряпкой — избавиться от шума я не мог.

Ничего не оставалось, как приспосабливаться. Это было непросто, потому что, едва ухо привыкало к возгласам, тарахтению и аплодисментам и переставало их замечать, фортепьянные гаммы становились особенно раздражающими.

Где-то между большим и указательным пальцами правой руки я впервые почувствовал боль в пояснице — сказалось постоянное напряжение спины. С этого времени я стал работать сидя. Сидел я на краю ванны, это было неудобно, но поясница так болела меньше. После указательного пальца снова пришлось прерваться — что-то случилось с моей матерью… А затем возник новый отвлекающий фактор — в доме появился ребенок. Плач слышался чуть ли не ежечасно. Зато прекратились гаммы — вместо них теперь звучали довольно сложные пьесы.

Однажлы я совершенно отчетливо услыхал незнакомый мужской голос, который сказал: "Попроси его! В конце концов, это его внук!" А женский голос, тоже незнакомый, ответил: "На него нельзя оставить даже собаку!" Несомненно, в доме завелась собака. В дверь неоднократно скреблись, и часто раздавался звонкий лай.

Трудности множились. К среднему пальцу ножницы сильно затупились и почти сплошь покрылись ржавчиной. Неизвестно отчего стали дрожать руки сперва мелкой, почти незаметной дрожью, а затем все сильнее. А ведь мне предстояло заняться безымянным пальцем правой руки — самым сложным из всех!

Призвав всю свою волю и весь опыт, я приступил к делу. На рояле в этот момент превосходно играли Двенадцатую рапсодию Листа. Трудно было не слушать, тем более что слух мой обострился до чрезвычайности. Скорее всего, это было связано с тем, что к этому времени я уже полностью потерял зрение. Контролировать качество работы я мог теперь только ощупью. И, судя по всему, безымянный палец правой руки удался даже лучше своего левого собрата.

Итак, оставался только мизинец правой руки — последний!

И тут случилось непредвиденное — я уронил ножницы. Превозмогая боль в пояснице, которая стала теперь уже постоянной, я опустился на корточки и стал шарить руками по полу. Сквозь щели доносились звуки — шелест, детский смех, удары по мячу, плеск воды… Надо всем царил ноктюрн Шопена.

И вот, когда я нащупал ножницы левой рукой, что-то острое кольнуло меня в грудь. И я почувствовал, что куда-то лечу…

Потом меня несли… Я лежал строго и прямо. Левая рука сжимала ржавые ножницы — видимо, их пытались отобрать у меня, но не смогли.

Если бы я мог еще чувствовать, я бы чувствовал удовлетворение: не каждому удается выполнить задуманное на девять десятых, как удалось мне.

Если бы я мог еще слышать, я бы услышал, как ноктюрн Шопена перешел в какую-то другую мелодию.

Кажется, в его же траурный марш.

 

Субботний рассказ

Мне тут сказали: "Вы, знаете, стали какой-то злой. Вот раньше вы добрее были, и сатира у вас была добрая, и юмор. А теперь все это не такое доброе. Нехорошо как-то получается, товарищ".

Действительно, нехорошо. Сам чувствую. И поэтому пишу добрый рассказ. Все герои тут будут добрые. И конец жизнеутверждающий.

Начать с того мужика. Он мало того что добрый был. Он еще был жутко везучий. Потому что вообще-то он уже замерзать стал. Он возле троллейбусной остановки в снегу лежал, и его уже слегка припорошило. Ну, люди, конечно, видели, но, конечно, внимания не обращали, потому что думали лежит, ну и лежит. Суббота.

Но он все-таки жутко везучий был, потому что, на его счастье, мимо одна старушка шла. Она была добрая. Но только очень сгорбленная. И благодаря этому она услыхала, что тот мужик стонет.

Она ему ласково и говорит:

— Ну что, сынок, веселисся?

А он ей говорит:

— Сердце у меня. Вызовите "скорую", пожалуйста.

Вот слово "пожалуйста" старушку так ошеломило, что она перекрестилась и попятилась.

И тут — опять-таки на счастье этого мужика — мимо шли два добрых энтузиаста, которым всегда до всего есть дело.

И они старушке говорят:

— Что, бабка, он к тебе пристает?

Она им говорит:

— Он мне "пожалуйста" сказал.

Они тоже удивились.

— Ты скажи, — говорят, — до чего допился. А вот сейчас мы его в пикет!

А старушка-то дальше пошла, думая, что, наверное, человек навеселился так с радости, потому что с чего ж еще?

А мужику тем временем, видать, снова стало хуже, потому что он стонать даже уже перестал.

Тут первый энтузиаст наклонился, носом посопел и второму говорит:

— А запаха-то не чувствуется!

А второй энтузиаст ему говорит:

— Запаха не чувствуется — это потому, что мы с тобои сами от мороза слегка приняли. Вот у нас обоняние и притупилось.

И они уже хотели его поднять, но, на счастье того мужика, мимо шел как раз его сосед по лестнице, увидел, что энтузиасты над кем-то хлопочут, и поближе подошел, чтобы принять участие. И он им говорит добрым голосом:

— Ребята, я этого мужика знаю. Он на нашей лестнице живет. Он профессор.

А энтузиасты ему:

— Само собой! Как на тротуаре нарушать, так все профессора!

А он им говорит:

— Нет, ребята, он правда профессор. Только раньше он от этого дела всегда отказывался. Говорил, нельзя из-за сердца. А сам вон, значит, как — в одиночку. Вы, ребята, его в пикет зря не тащите, а по-хорошему прямо в вытрезвиловку.

И сосед мужика, сказав такие слова, пошел своей дорогой, слегка покачиваясь.

И тут как раз мимо проезжала машина с красным крестом, но не белая, а серая, которую в народе называют "хмелеуборочная", и энтузиасты ей махнули рукой, чтобы она остановилась. Но она не остановилась, потому что была уже полная. Тогда энтузиасты попытались мужика сами поднять, но не смогли.

Первый энтузиаст говорит:

— Он прямо как комод тяжелый. Давай-ка, может, нам кто подсобит.

Но никто из прохожих не захотел помогать им тащить мужика, потому что — кому охота?

И тогда первый энтузиаст говорит второму:

— Я в пикет пойду, за подмогой, а ты тут оставайся. И он пошел, а второй остался.

А мужик, видать, снова в себя пришел и даже приподнялся на локте. Тут-то его и увидала одна добрая женщина, с сумкой. Она с самого утра ходила, мужа искала своего, потому что он как ушел вчера с друзьями, так до сих пор и не пришел. И она этого мужика издали увидела и решила, что это ее муж, и к нему побежала, чтобы его трахнуть сумкой по голове. Но поближе подбежала, видит, что обозналась, и, на счастье этого мужика, не трахнула, а только закричала:

— Вот ироды!

А мужик ей говорит:

— Плохо мне.

А она ему:

— Еще б тебе не плохо! Плохо ему!

И дальше пошла — на поиски мужа.

А мужик опять в снег лег.

Тут энтузиасту, который его сторожил, одному стоять надоело, и он пошел своего друга искать, и мужик один остался лежать.

Но лежал он уже вовсе недолго, так как, на его счастье, та старушка, которая его самая первая нашла, уже доковыляла до автомата и "скорую" все-таки вызвала, потому что ей все не давало покоя, что мужик ей сказал "пожалуйста". А за добро добром платят.

И вот "скорая" приезжает, и врачи видят: мужик в снегу. Сперва-то они разозлились, потому что они тут ни при чем, это милиция должна таких собирать, но потом смотрят — тут другое дело. И они его взяли и увезли.

Так все и кончилось по-хорошему. Только неизвестно, что с тем мужиком врачи сделали, чтоб он выжил. А то, что он выжил, — точно. Потому что, во-первых, врачи, конечно же, попались хорошие. Во-вторых, мужик очень уж везучий был. А в-третьих, рассказ обещан был добрый и должен иметь счастливый конец.

 

Наш брат

И в кого он у нас такой, я не знаю.

Казалось бы, родной брат. Но совершенно ничего общего. То есть, конечно, мы с ним похожи. Я похож, и он похож. Но он похож больше. На меня посмотришь — еще надо подумать: может быть, да, а может быть, и нет. Тем более, у меня фамилия матери. А у него фамилия отца, и если у кого-то еще были сомнения, так он скажет фамилию, и все, уже никаких сомнений.

И потом — кто так показывает паспорт? Я показываю так, что ничего не видно, я там палец держу. А он приходит — и отдает им в раскрытом виде. Он отдает, и они читают, и видят, что первое ощущение их не обмануло. Я ему сто раз говорил: "Не ходи с паспортом на почту. Скажи, забыл. Дай им партбилет". Так он мне устраивает скандал, кричит, что у меня много плюсов, но для него все перевешивает вот этот мой минус, что я ему такое говорю.

Я ему говорю:

— Ты на свои минусы посмотри!

У него только в очках — минус пять. На каждое стекло. Вы бы видели эти очки. Он в них как Чернышевский. Только борода меньше, а нос больше. И еще у него минус — он не может пить. Вот ему говорят: "Пей!" Он говорит "Я не пью". И все, конечно, переглядываются, и правильно, потому что зачем этот вызов?

Положим, я тоже не могу пить, но если надо, так надо. Если надо, я слава богу, и матам умею, и сморкаться пальцем научился. Не сразу, конечно, пару костюмов испортил, но сейчас уже получается прямо на тротуар.

А этот, видите ли, не может на тротуар. Он даже слово "тротуар" по-человечески не может. Я ему сто раз говорил, сходи к логопеду. Или по крайней мере, молчи на букву "р". Тебе других букв мало? Зачем тебе надо, чтобы тебя слышали? Достаточно того, что тебя видят.

Вот мы с ним едем в троллейбусе, и на остановке входят люди, и среди них один, на фоне которого остальные кажутся трезвыми. И конечно он говорит слова, которые не при дамах, но он орет их при дамах, которые спокойно себе едут и не обращают внимания, потому что они нормальные, и этот не первый и не последний. Но мой — ненормальный, он может не обращать внимания. Он к тому подскакивает и кричит:

— Прекратите безобразничать!

Он не соображает, что в этой фразе три "р".

Он так это говорит, что все забывают про того, со словами, и смотрят только на моего сумасшедшего.

И тот ему конечно, предлагает катиться, если тут не нравится. На что мой кричит, что ему тут прекрасно (еще два "р"!), и лезет в драку, и сколько мне стоит здоровья, чтобы достать его из милиции, тем более, что он даже не пил…

Или как-то мы идем с ним и подходим к ларьку, где продаются газеты, и все нормальные люди покупают нормальные газеты, так этот подходит, и при всех просит этот журнал, где буквы идут в другую сторону. И хорошо что многие еще не знают всей правды, и думают, что это арабские.

Я ему говорю:

— Положи в портфель, дома почитаешь.

Он говорит:

— Это что, порнография?

И начинает читать в метро, и еще бормочет вслух, и люди это слушают и смотрят — в общем, я имею ту дорогу.

А что было с ребенком!

Когда мальчик родился, он заявляет:

— Я хочу назвать его в честь нашего дедушки, пусть ему земля будет пухом.

Я говорю:

— Не будь большим идиотом, чем ты есть. Дедушке уже все равно, а мальчику с этим жить.

Так он кричит, что с таким, как я, ему вообще не о чем говорить, и таки называет ребенка в честь дедушки. И это конечно, драма, но слава богу, не трагедия, потому что он же мог назвать мальчика в честь дедушки с другой стороны…

А эта история с диссертацией.

Он над ней столько сидел, и нажил такой геморрой, что теперь ему можно было давать автоматически — причем не только по этим водорослям, но и по инвалидности. И вдруг он приходит и говорит, что его не допускают к защите. Якобы слабое экономическое обоснование.

Я говорю:

— Ясно. Значит, у всех сильное обоснование, а у тебя слабое. Не будь большим идиотом, чем ты есть!

Так вместо того, чтобы сказать "спасибо", он говорит, что между прочим, обоснование могло-таки быть лучше. Поворачивается и садится писать новое обоснование.

Я говорю:

— А если тебе теперь скажут, что там у тебя слабое историческое обоснование? Или плохой почерк? С твоей головой надо жить там, где этого не скажут!

Так он бормочет, что почерк у него, действительно, поганый.

Я ему говорю:

— Осел, куда ты лезешь? Это же стена! Стене можно что-то доказать с той стороны. А ты хочешь с этой! Где ты своего упрямства набрался?

И он на меня смотрит и вдруг говорит:

— Это не я набрался, это ты потерял.

И тогда я смотрю на него и думаю, что кто-то из нас двоих все-таки идиот. Но поскольку одна из двух версий меня не устраивает, я кричу ему:

— Осел, по крайней мере, сходи к логопеду!..

 

Счастливый

— Да плюнь ты! — говорю я ему. — Плюнь!

Я беру бутылку и разливаю.

— Давай! — Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.

Мы сидим в кафе и пьем "Гурджаани".

Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может, год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга, и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж что и так же говорил ему:

— Да плюнь, старик, плюнь!

…Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают, разливают под столиками.

Он держит в руках книгу.

— Понимаешь, — застенчиво говорит он, — она сказала, что не знать про импрессионистов стыдно. Вот, я купил…

Я беру у него книгу, листаю.

— Старик, она права, — говорю я. — Импрессионистов, старик, надо знать…

С моей стороны, это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про импрессионистов, — это что там были два художника с одинаковыми фамилиями, только один через "а", а другой — через "о". Кроме того, Ван-Гог отрезал себе ухо — про это я тоже слышал…

— Ну вот, — обрадованно говорит он. — И она так сказала…

И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги, ходить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссертацию об импрессионизме, а заодно о кубизме, о передвижниках и наскальных рисунках.

Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него вообще не реагировала. Никак. Сначала я тоже над ним подсмеивался. А потом он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.

Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились. И снова мы с ним сидим за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:

— Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!

— Я ей письмо послал, — говорит он.

— Ну? — спрашиваю я.

— Не ответила, — говорит он и пожимает плечами.

— Может, не получила? — говорю я умную вещь.

— Получила, — серьезно говорит он.

— Слушай, старик, — энергично говорю я. — Пора с этим кончать. Что такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!

Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным воробьем. И действительно, рядом с ним…

— Я все понимаю, — говорит он. — Идиотство, конечно…

— Вот-вот! — подхватываю я. — Идиотство! В наше время… Чтоб свет клином… Чтоб столько лет… Вот я, например…

— Ты — другое дело, — говорит он.

Он прав. Я — другое дело. Говорят, у меня в глазах есть что-то такое… Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то могу позволить себе плюнуть…

Проходит еще год или два. Место действия — то же. Стучат ложки, звенят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами — улица. Он смотрит в окно и говорит:

— Она замуж выходит.

"Слава богу", — думаю я.

— Он какой-то военный. Вроде моряк…

"За тех, кто в море", — хочется мне сказать, и я говорю:

— Старик, поверь, это к лучшему. Ты наконец посмотришь и увидишь, как прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, старик! Встряхнись!

— Да, — откликается он. — Наверное, так лучше.

— Давай! — говорю я, и мы пьем.

— А как Лиля? — спрашивает вдруг он.

Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со мной была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда я пересчитал все люстры и колонны в филармонии, в капелле и в концертном зале…

— Нормально, — говорю я. — Давно не видел.

Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.

— Пока, — говорит он.

— Звони, — отвечаю я.

И мы расходимся.

Время идет, потому что седины у меня прибавляется. Следовательно, чего-то такого во мне все больше…

Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора иметь нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась нормальной — просуществовала четыре месяца.

Про него я узнаю через общих знакомых. Он, вроде, тоже женился. Потом, вроде, тоже развелся. Потом, вроде, куда-то уезжал. Потом, вроде, вернулся.

Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы сталкиваемся с ним у входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.

— Ну вот, — говорит он. — Вот такие дела.

А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.

— Вы виделись? — спрашиваю я.

Он не отвечает.

Подходит официантка, я заказываю бутылку "Гурджаани".

— А я женат был, — говорит он. — Не слышал?

— Слышал, — говорю я.

— Вот такие делишки, — говорит он и замолкает.

Официантка приносит бутылку, ставит на столик.

— Ну, давай, — говорю я.

— А знаешь, — говорит он вдруг. — У нее девочка. Большая уже.

И он смотрит на улицу.

Я беру бутылку, наполняю бокалы и снова, снова хочу сказать ему привычное "Плюнь!". Но в этот момент он поворачивается, и мы встречаемся взглядами. И в его глазах я вижу что-то такое, что трудно объяснить, а можно только почувствовать. И я это чувствую. И еще я чувствую против него раздражение, злость и обиду и не могу себе признаться — отчего. Не могу, потому что в зависти — не признаются.

И поэтому я ничего не говорю ему, а пью молча.

 

Чипполлино

"Ну зачем я иду?" — подумал Катышев и усмехнулся даже, потому что очень хорошо знал зачем, и это "зачем" даже двусмысленным не было, а вполне односмысленным.

Вот он, дом. Старый, крепкий, темный. А перед ним — гастроном маленький, и возле него всегда какие-то мужички неопрятные толкутся. Зашел Катышев в гастроном, постоял перед витриной отдела винного, подумал, что взять — за два тридцать рислинг или портвейн марочный. Взял рислинг, положил в портфель, вышел из магазина. "Надо было портвейн взять", — подумал: "Скотина". Это про себя. Но хотя отчетливо произнеслось внутри него это слово, но по-настоящему скотиной он себя не ощутил, не почувствовал. И это не удивило его, а, скорее, огорчило привычно. И, усмехаясь, как это он тонко свои эмоции анализирует, Катышев уже сворачивал под арку.

Прошел во двор, а там у ящиков посудных опять какие-то мужики соображали, грузчики, что ли, и мимо них прошел Катышев и в угловой подъезд вошел. На лестнице воздух плотный стоял, не перемешивался, и чуял Катышев запах жареной рыбы и еще какие-то запахи. Эти запахи всегда здесь были, сколько Катышев помнил.

А сердце, между прочим, у него все-таки забилось. И хоть ровно он по лестнице поднимался и не быстро, а все равно у двери постоял немного, с дыханием справляясь. Дверь темно-коричневая, широкая. Наверху эмалевый номер стертый. Вдохнул Катышев и кнопку звонка тронул.

За дверью сипло звякнуло. Теперь Катышев уже сильно жалел, что пришел. То есть сильнее, чем до того, как позвонил. И это ему знакомо было — так раньше тоже бывало.

"Дома нет", — подумал Катышев, и с облегчением, и зная, что если нету дома, то он жалеть будет.

Зашуршало за дверью, замок щелкнул, дверь приоткрылась.

Она стояла в дверях и на него смотрела. Ну, ясно, не ожидала она его, конечно, но видел Катышев, что и не удивилась.

— Это ты? — спросила она.

— Я, — сказал Катышев. — Это я.

— Заходи, — сказала она. — Только я в таком виде…

— Все нормально, — сказал Катышев, входя. — Нормальный вид. — Он обернулся и стал за собой дверь запирать.

— Входи, — сказала она. — Я закрою.

— Валяй, — сказал Катышев бодро. Так бодро, что даже противно ему стало, и про себя он выругался, а потом вдруг решил, что все нормально, чего в самом деле…

Он снял плащ, на вешалку повесил, и кепку повесил.

А она входную дверь защелкнула, к нему обернулась. А на ней халатик какой-то красный был, выцветший. Отдыхала, наверное, спала.

— Ну, привет, — сказал Катышев и улыбнулся. Очень широко он улыбнулся. — Ты спала, что ли?

— Читала, — сказала она. — Заходи, только не пугайся, у меня там беспорядок.

— У всех беспорядок, — пошутил Катышев. Так он, значит, пошутил.

И она пошла из коридора в комнату. И Катышев пошел.

И вот они сидят — он на диване, а она на стуле, а между ними стол круглый, скатертью покрытый, а на нем — рислинг и два бокала (или фужера?) и две пачки сигарет — "Опал" и "Столичные". И уже она его спросила: "По пути зайти решил или специально?" — и Катышев ответил: "По пути, но специально", и уже они поговорили про его работу, и про ее работу, и про знакомых, и Катышев ей два анекдота рассказал, а она посмеялась, и она ему рассказала, что на автобусе в Таллинн ездила, а там дождь лил, а Катышев сказал, что надо бы и ему поехать как-нибудь, а то он уже давно не был, потом еще они про фильмы поговорили. А потом все, выдыхаться стал этот разговор — разговор просто так.

И вот они сидят, и Катышев курит молча, мужественно так курит и на нее задумчиво так смотрит, и она тоже молча курит, но не мужественно и не задумчиво, а обыкновенно.

— Да, — медленно говорит Катышев, — вот такие дела…

И хмурится.

"Ну, артист!" — думает он про себя. И хмурится.

— Какие дела? — спрашивает она и усмехается.

Но не обидно, и не над ним она иронизирует. А так, ситуация. Была уже эта ситуация… Сидит, курит, нервничает. Красиво он курит… И глазами своими серыми смотрит. Грустные у него глаза. У него вообще такие. Прямо даже жалко его становится. Хотя непонятно почему. Непонятно, а вот хорошо, что он пришел… Смешно все это ужасно…

— Такие дела, — говорит Катышев. — Помнишь, у Курта Воннегута? "Такие дела". Читала "Бойню"?

— Я не читала, — говорит она.

Катышев гасит сигарету, берет новую, потом наливает остатки вина в фужеры (или бокалы?) и говорит:

— Давай. За улучшение нашего состояния.

— Споить меня хочешь? — спрашивает она. И пьет.

— Зачем? — спрашивает Катышев и на нее смотрит.

— Не знаю, — говорит она вроде как шутя.

Все она знает. И он все знает. Потому так и говорит. Потому что это уже разговор не просто так.

— А я пластинку новую купила, — говорит она. — Челентано. Хочешь поставлю?

— Поставь, — говорит Катышев. — Послушаем Чипполлино.

— Темный человек, — говорит она. — Челентано.

Она подходит к проигрывателю, включает, ставит пластинку.

Сумрачный сладкий голос вплывает в комнату, скользит вдоль стен, поднимается шатром к потолку, окружает, обволакивает, впрыскивает в сердце тревогу…

И Катышев на нее смотрит, а она сидит, рукой в такт покачивает, и сигарета покачивается, и дымок рвется на мелкие спиральки…

И Катышев встает, начинает ходить по комнате. Потом к окну подходит, стучит пальцами по стеклу в такт. А Чипполлино поет. Иголка поскрипывает. А она неподвижно сидит. И вот Катышев подходит к ней и руки на плечи кладет.

А она сидит неподвижно, только пепел с сигареты падает. А он отбирает у нее сигарету и гасит.

— Хулиганишь, — говорит она.

И на него снизу вверх смотрит.

И он к ней наклоняется, целует в губы. И еще. И еще…

Потом она отстраняется и на него долго смотрит. И Катышев спрашивает шепотом: "Что ты?" — и снова целует…

Потом она снова отстраняется и говорит: "Подожди" — и выходит из комнаты.

И Катышев один остается.

Музыка кончилась, иголка уже у самой этикетки шипит. Катышев подходит, снова пластинку пускает. Потом к зеркалу подходит. А в зеркале красный Катышев стоит, и волосы у него встрепаны, и Катышев смотрит на Катышева и подмигивает. И Катышеву, который с этой стороны смотрит, смешно делается, и оба Катышевых ухмыляются. "Кретин", — думает этот Катышев, и Катышевы расходятся по своим комнатам, садятся на диваны, и этот Катышев правой рукой волосы приглаживает. И тот Катышев приглаживает — только левой… И вот слышны ее шаги в коридоре.

И Катышев смотрит на дверь.

И дверь открывается.

И она входит.

И подходит к нему.

И становится совсем рядом.

И проводит рукой по его лицу.

И он притягивает ее к себе.

И касается ее губ губами.

Потом все исчезает.

Времени нет. Пространства нет.

…Сначала появляется пространство…

Оно возникает из тумана, и все оно — это ее лицо рядом и глаза закрытые. Потом они открываются, смотрят на Катышева, закрываются снова… И туман начинает редеть. Сначала медленно, потом быстрей и пространство расширяется, заполняется предметами…

Потом возникает время. Его показывают часы на руке Катышева, которая перебирает ее волосы. И Катышев смотрит и замечает время, вернее, не время, а который час. И помимо воли отмечает: "Нормально".

Потом они курят. Катышев смотрит на дым, мысль у него все яснее работает. Потом он слышит, как иголка шипит. И говорит Катышев: "Кончился Чипполлино". И голос хриплый у него.

А она молчит, не думает ни о чем. Только веки тяжелые. И не хочется, чтоб он уходил. Не хочется — и все. И она курит молча.

А Катышев уже докурил.

Потом она встает и что-то говорит Катышеву, и он ей отвечает. И она халатик набрасывает, выходит из комнаты.

Встает Катышев, в порядок себя приводит. Подходит к зеркалу снова. Смотрит на Катышева. Потом оба Катышевых причесываются. Что-то в их лицах изменилось, а что — не понять. И этот Катышев тому подмигивает. И тот этому. Потом опять Катышевы расходятся, закуривают.

Потом она в комнату входит, подсаживается к Катышеву, сигарету берет. А он ей спичку подносит.

— Хочешь кофе? — она его спрашивает.

— Не надо, — говорит Катышев. — Я его вчера столько выпил — видеть не могу.

Это он врет. Просто внутри уже метроном защелкал.

— А ты выпей, если хочешь, — говорит Катышев. — Давай!

— Ладно, — говорит она. — Потом.

И сидят они, курят. Пластинка крутится, Челентано поет. Приятная песенка такая.

Сидят, курят. А у Катышева внутри все, как у спринтера на старте. Только выстрел он сам должен сделать. "На старт, внимание…"

Но она сама говорит:

— Пойдешь?

— Надо, — говорит Катышев и усмехается мужественно-печально. Мол, ты же все знаешь. Мол, что тут говорить. Мол, и так тяжело.

— Надо, — повторяет она. — Надо, Федя.

И вот Катышев встает, и она тоже, и выходят они в коридор.

Катышев надевает плащ, берет портфель в руку.

— Сигареты забыл, — говорит она. И хочет вернуться.

— Не надо, — говорит Катышев. — У меня еще есть. И стоят они, друг на друга смотрят.

— Пошел, — говорит Катышев мужественно-печально.

— Пока, — говорит она.

Открывается дверь на лестницу, выходит Катышев, оборачивается, смотрит.

Так он на нее смотрел, будто что-то хотел сказать. Но ничего он сказать не хотел. Поиграл желваками, повернулся круто, рукой махнул и вниз пошел. "Артист!" про себя подумал.

Только когда два марша прошел лестничных — услыхал: дверь захлопнулась. Расслабился он тогда, свободнее зашагал. Во двор вышел, замедлил шаг — ее окно во двор выходило. Сейчас оно горело — свет зажгла. Посмотрел Катышев, в окне ее не увидел — и вышел через арку на улицу.

Вздохнул глубоко — и пошел, пошел, пошел…

И ощущал Катышев облегчение, чуть не радость. И еще злость, ярость какую-то. Он даже головой замотал на ходу. Быстро шел — почти бежал. У метро в телефонную будку заскочил, домой позвонил, что едет.

"Пошлее не бывает!" — подумал.

В метро вошел, спустился по эскалатору, сел в поезд, достал из портфеля "Юность", раскрыл. Сперва вчитаться не мог, потом вчитался. И отпускать стало внутри, успокаиваться. Вышел из метро — еще было там беспокойство, муть какая-то. И когда к дому шел было. И когда домой пришел, и весь вечер — все еще было. А потом спать лег, провалился…

А утром встал — и уже ничего не было. Ну, может, чуть-чуть.

 

Постскриптум

1

…Ну, давай, будь здоров… Ну так вот, я тебе серьезно говорю: я б вообще это все упразднил к чертовой матери, понимаешь… Я б официально двоеженство разрешил… Я тебе точно говорю — назрело… Нет, нет, не наливай мне больше… Ну, ладно, полрюмочки… А в целом я тебе откровенно скажу: скотина я, конечно, изрядная. То есть, что значит — скотина… Я же ничего ей не врал. Никаких там обещаний, никакого вранья. Все она знала про меня — и что жена, и что парень. Все это она знала. Это я молодец, я ее, понимаешь, информировал… Будь здоров… А ты вообще-то ее видел? Да видел, тогда, помнишь, в машине — это она и была. Ну да, вот эта пигалица… Я помню, сперва тоже так глазом скользнул — ну девочка как девочка, у меня таких девочек пол-отдела… Я даже и не помню уже, как это мы с ней первый раз разговорились. Вроде подвез я ее после работы, что ли, я в ту же сторону ехал, куда ей надо было. Дай, думаю, подвезу, ну, не первый класс девочка, ну, пусть будет, думаю… Ну куда ты льешь столько? Мне нельзя же… Да. "Не первый сорт". Скотина, конечно… Оказалось, я себе чудо в машину посадил. Она, как тебе объяснить… Ну мы же все сегодня уже из синтетики сделаны, уже настоящего мало, понимаешь, в нас, все какие-то заменители. А эта девочка — она из натурального… Ну, из кислорода там, из углерода — но в чистом виде, без примесей… И я рядом с ней — ты пойми, я же ее вон насколько старше! — я с ней вдруг задышал иначе, я свежим воздухом задышал… Сам пей, я пропущу… И думаю: боже мой! Вот же оно! Вот! С неба свалилось тебе!.. Да за что мне этот подарок?.. И она ко мне тоже… "Ничего от тебя не надо, ты есть и все". С одной стороны — как ребенок. А бывало, вдруг как скажет что-нибудь! Ну, думаю, птица, откуда в тебе этой мудрости?.. И главное — все естественно, понимаешь. Как кошка — никакой игры специальной, чтобы, скажем, удержать как-то. Наоборот! Давай, говорит, бросай меня. Семья — святое дело… Давай бросай… Вроде как насмешка, а это она серьезно, понимаешь. Да. А тут моя уже тоже… Ну ты же ее знаешь ну, баба, до мозга костей, несмотря на все свои дипломы… Ты еще сам-то не знаешь, чего там у тебя, а она уже чует… Ну и пошло. Мол, все бывает, все понимаю… Но подумай, мол, у нас ребенок, сколько лет живем… Решай, мол, сам, думай, мол… Давай за встречу! Все, мне больше ни-ни… В общем, что тебе сказать? Жил почти год, как Джеймс Бонд. Только без права на убийство. А то бы кого-то убил бы из нас троих. Да нет, не убил бы, кишка тонка… А уже при этом весь страхом пропитался и эту потерять боюсь, и рвать со своими страшно, вроде и верно, не мальчик уже, и как там дальше чего будет… Нам же гарантий охота, понимаешь. И главное, если б они меня как-нибудь провоцировали, я б решил чего-нибудь. Так ведь нет, этой помощи мне от них не было. Та ничего не требует, а эта себе ждет… Причем вот они с моей не то что разные они как все равно позитив с негативом: что тут белое там черное, и наоборот… И вдруг, буквально в один день, мне обе говорят: трус ты, мол, братец. Обе! Не сговариваясь! В один день, понимаешь… Ну, плесни-ка чуть-чуть… Ну, в общем, моя, наверное, умнее оказалась. "Все, — говорит. — Мне надоело. Давай уходи. Хватит". То есть провокации дождался. Ну и страх в эту сторону больше сделался… И от страха — решился. Ну когда это было? Две недели уже. Да. Встретил, как обычно… Ключи взял… Поехали. Она уже в машине все поняла. Я вижу, мне уже ничего говорить не надо, уже она все знает. А я уже себя убийцей ощущаю, и уже мне хочется все переиграть — и чтобы все наоборот, понимаешь?.. А она говорит: "Только ты не говори ничего. Все нормально. Дурачок. Давай шампанского выпьем где-нибудь". И веселая-веселая сделалась. Ну, потом прорвало, конечно, но так, на секунду. Выпили мы этого шампанского. Мне и в глотку-то оно не идет. "Все, — говорит. — Только не звони". Ну и все. Я первые дни с ума сходил. А потом… Да нет, и сейчас иногда так станет… Нет, все верно — на кой дьявол я ей такой? Я ей не соответствую. Но ты понимаешь, она же как кусок природы! Вот ты меня сколько знаешь — ты помнишь, чтоб я так вот сидел и кишки наизнанку выворачивал? Банальная история, конечно. Помнишь, фильм был "Осенний марафон"? Ну вот… Я думаю: ну а скажи она мне, к примеру, что ребенка ждет? Ну вот что бы я сделал? Думаешь, я знаю?.. Значит, не любил я ее, что ли?.. Значит, я вообще не умею, понимаешь. Я ж тебе говорю — все заменители какие-то: жалость, привычка, инерция, страх, главное. И вообще, парню моему уже девчонки по телефону звонят. А мы уже с тобой ребята подержанные, мы уже и должны мозгами жить, что ли?.. Ну вот я сделал все мозгами. И кому лучше от этого? Моей? Ну, может быть, хотя она мне этого никогда не простит внутри. Не покажет, а не простит… Парень вырастет. А она? Она выживет, конечно, она мне так и говорила: делай как хочешь, выживу! Хорошее слово… Ну а ты-то сам? У тебя вроде тоже одна жизнь!.. Вот я думаю — взять и позвонить! И что? Все снова?.. И потом — пошлет она меня… А может, и нет… А может, я позвоню, а она мне: я замужем. Ну и правильно… Я тебе говорю: неправильно все. Я бы ввел двоеженство. Ну почему двоих нельзя любить-то? Сделать все законно, де-юре. Ну, может, госпошлину брать за это. И чтоб аморалку не шили. Раз всех устраивает. Смеешься… А ничего смешного нет… Я ее во сне через день вижу, пигалицу эту чертову… Ну правильно, правильно, время лечит, и все такое. Ну и вылечит — и до конца что? Тишь болотная… В общем, я тебе так скажу: не дай тебе бог… А к двоеженству придут, я тебе точно говорю. Другого выхода нету… То есть я не вижу… Вот возьму — позвоню… Да ладно, шучу… Не позвоню, наверное… Давай допивай! Пойдем… Нет, я не буду больше… И так боюсь, гаишник остановит. У них там как раз возле нашего дома пост, ты же знаешь…

2

…Нет, мать у меня, конечно, — в цирк не надо ходить! "Иди, — говорит, — к юристу, пусть посоветует". Я ей говорю: "Мне главное, чтоб ты перестала советы давать". И сестрица тоже: "Я говорила, я предупреждала. Ну вот и получила. За что боролась, на то и напоролась…" Обе до смерти надоели. Мать прямо с утра начинает причитать: "Что теперь будет, что теперь будет". Я ей говорю: "Что будет-то? Что со мной будет, с тобой два раза было: нас у тебя две дочки. А сколько еще могло быть, я у тебя не спрашиваю". Я ей сказала — она мне по морде. "Дура! Ты не понимаешь! Это так опасно — особенно первый раз!.." Опасно… Первый раз все опасно. Гагарину вон тоже опасно было, он же полетел!.. Значит, хотел очень. А когда хочешь, про опасность не думаешь. А сестрица: "Сама виновата, доигралась! Ты знала, что у него семья!" Ну и что? Ну и знала. Сама бы помолчала лучше насчет семьи. Я тебя, по-моему, не спрашиваю, с кем ты на лыжах катаешься, когда Колька в плаванье. Семья… Банально до ужаса. Как в телевизионных фильмах: она его любит, а у него семья. Ну, знала, знала я, что семья у него. А если я его люблю?.. От матери умрешь. "Ты, — говорит, — ему на работу сообщи. Пускай они меры к нему примут". Я говорю: ага, я сообщу, они меры примут — и у меня это пройдет. Я говорю: и не смей его подлецом называть! Я говорю: что ты вообще понимаешь? Что ты в людях-то понимаешь? Кого ты видала в жизни-то в своей, кроме нашего папочки? Ну и молчи… "Подлец". А что он подлого сделал? Он что, меня обманом заманил? Он мне что, соврал что-нибудь? Я говорю: тебя же, я знаю, только одно волнует. Так ты не бойся, у нас сейчас не каменный век. Сейчас это — на раз. Да-да, за что боролась, на то и напоролась. И не жалею ни капельки. Потому что у меня, по крайней мере, такое было, что вам и не понять никогда… Да за один тот день, когда мы на машине… Он же водит как бог… Дождина жуткий, дороги вообще не видно, а мы идем — сто. У него одна рука на баранке, другая у меня на плече. И музыку включил… И смеется: "Сладкая жизнь мелкой буржуазии". Здорово! Чуть не убились… А тот день, когда на пляже… Такое место нашли полжизни! Солнце, песок и, главное, никого! И мы рядом лежим, и он мне что-то рассказывает. Говорит, говорит… А я лежу, глаза закрыла — ничего не понимаю, что он говорит, и мыслей никаких в голове. Только — что рядом, и все… Один такой день и был… Нет, конечно, были… Но такой — один… Самое смешное, я, в общем, всегда знала, что так будет. Я же видела все время, как он мучается. Он потому что очень человек честный, он ужасно порядочный. Я и не встречала таких. Он врать совершенно не мог. Ну а тут он все время мучился, потому что все время приходилось врать. Ему же все время надо было оттуда ко мне уходить — и там врать. А потом от меня уходить. Ну, мне-то он не врал, но ему казалось, что и мне он тоже врет. В общем, смех. Как в кино в этом — "Осенний марафон". Мы вместе смотрели. Смешной фильм, хороший. Но я ему сказала: чего ты мучаешься? Я тебя люблю. Мне от тебя не надо ничего. Вру, конечно. Мне его ужасно хотелось вырвать оттуда, я б, наверное, даже и смогла. Только он бы потом мучился… А может, и не смогла бы… А он, смешной, господи… "Я, — говорит, — без тебя не могу!.. Но понимаешь…" Да молчи, говорю, дурачок, понимаю… Ну, в общем, вот так… Ну а тогда он пришел, еще ничего не сказал, я поняла: все. Он там что-то начал, что-то хотел объяснить… Глупый, конечно. Хотя ему тоже несладко было… Ну я говорю: "Так! Шампанского сюда! Прощальный банкет!.." Потом заорала чего-то, как дура, вся в соплях… Потом ничего, шампанского выпили… Ну, первое время, конечно, каждую ночь подушку — насквозь, это уж как положено. Потом нормально… Сестрица только достает все время: "А может, оставишь?" А мать тут же: "Оставишь! А кто же ее с ребенком-то?" Вот дуры, ей-богу… А вот интересно, что бы он сделал, если б узнал? Ага, взять позвонить его жене: так, мол, и так, хочу поделиться большой радостью. Как посоветуете назвать?.. Смех, конечно… Нет, вот интересно, что когда у других — так вроде до чего банально, а когда это с тобой… Ну ладно, за что боролась… Значит, ему так надо было. Значит, так должно было быть… А мать с сестрой, конечно… Жалко их обеих, между прочим, я все равно счастливей их, сестрица-то мне, точно, даже завидует… Да ничего, выживу, господи, о чем речь… А захочу оставлю, и все… Сидит сейчас дома у себя небось… Решил он! Ну, ну, тихо… Все нормально… И чтоб не приставали ко мне больше с этим… У нас это на раз. У нас не Италия какая-нибудь. Это там, говорят, папа против… Только бы он не позвонил… Только не надо звонить мне… Только без глупостей…

 

Сюжет

— Ты не муж!

Логично. Раз я не желаю стоять как идиот в этой проклятой очереди, значит, не муж. У нас с ней уже давно все логично.

— Возможно, — достойно отвечаю я. — Хватит того, что ты моя жена.

— Словоблудие! — кричит она. — Ты посмотри, тут уже не повернуться!

— А ты поизящней, — бормочу я, отводя глаза от пустых бутылок, занимающих полкухни. — И вообще, дай спокойно поработать.

— "Поработать", — с невыразимым презрением произносит она.

Хлопает входная дверь. Я остаюсь один.

Сажусь за письменный стол. Чистый лист бумаги, вставленный в машинку, — мучительное зрелище. Говорят — сюжет. А что сюжет, когда его потом надо на бумагу… С бутылками, кстати, надо что-то делать. Но вот так взять и сбить человеку рабочее настроение? Да, со всем этим надо что-то делать…

Я долго смотрю на машинку. Потом решаюсь, кладу пальцы на клавиши и…

Звонок…

Открываю.

Яйцеподобная лысая башка на длинной нечистой шее, в круглых очках поблескивают пьяные глазки, рот растягивает сладчайшая улыбка — все это вырастает из невозможного цвета и помятости пиджака, под которым расхристанная рубашка с болтающейся пуговкой, — все это размахивает руками, сопит, кланяется, словом, выражает мне нежнейшие чувства любви и преданности.

Сосед в субботнее утро.

— Ми-шень-ка! — Соседа качает ко мне, и известный запах объясняет его радужное настроение. — Мишенька! Вы благороднейший человек!..

Так, ясно. Раз "благороднейший" — значит, три рубля. Если "надо бы выручить", то рваненький. А "благороднейший" — нет, не меньше трешки. Откуда это у него? Нет, что я благороднейший, это как раз понятно — не отказываю, а вот откуда у него этот слог? Прямо какой-то чеховский приказчик, ей-богу.

— А супруга дома? — Сосед проникает с лестничной площадки в коридор. — Ирочка — благороднейшая женщина! — Тут он показывает мне три узловатых пальца и подмигивает. — Не извольте беспокоиться! В среду ав-вансик, все возверну в лучшем — ик! — виде…

Лысое яйцо на вертлявой шее озирается по сторонам.

— Супруги-то нету?.. Ай-ай-ай, Мишенька, ай, шалун! Ха-ха-ха!.. А моя-то стерва… — Тут изыски ему изменяют, тут он прост, как семейная доля. — Стерва-то моя, Мишенька, — он плаксиво кривит губы, — она ж меня била!.. Била же!..

Впрочем, тут же опять источает радостную улыбку, и, пока я достаю трешку, он уже просочился на кухню.

— Ай, по-соседски! — Он кошачьим движением хватает зелененькую. — Ай как славно-то! Не извольте беспокоиться!..

Я заверяю, что не изволю, и уже собираюсь выпроводить, но тут взгляд его падает на пустые бутылки. Сосед смолкает и сопит, слегка покачиваясь. Горный орел завис над добычей.

— Бутылочки, — нежно произносит он. — Ай-ай-ай!.. Все пишете, Мишенька, все пишете… Благороднейшее… И молочные тоже!.. А вот сейчас… Как сосед — соседу… В знак уважения… Сейчас ты мне рюкзачок!..

От возбуждения он даже пританцовывает. Я несу рюкзак, очень в душе довольный. (Сосед — влиятельный человек в торговом центре, где выступает то дворником, то подсобником, то кем-то еще. Так что неудобства я не испытываю. К тому же я предвкушаю ее реакцию, когда она увидит, что бутылок нет. И свое холодное достоинство: "В угоду твоим прихотям я должен жертвовать работой, в то время как ты…" И т. д.)

Сосед, сидя на корточках, причмокивая, сопя, приговаривая, запихивает бутылки в рюкзак и еще в две сетки — я действительно поднакопил… Лысое яйцо покрывается капельками пота. Навьючив на себя рюкзак, взяв в руки сетки, он какой-то извивающейся, неверной походкой движется к выходу.

— Не извольте беспокоиться, — заверяет он меня еще раз.

Я опять даю ответные заверения, хотя неясное сомнение закрадывается мне в душу.

— Сейчас мы Генке… Натюрлих… Безо всякой очереди. — Голубой глаз подмигивает. — По-соседски…

Он с трудом переступает через порог, выходит на лестницу. Бутылки нестройно звякают.

— А уж за уважение-то рублик, это уж конечно, — бормочет он, подходя к ступенькам. — Это уж как вы благороднейший…

Я закрываю дверь. В сущности, славный мужик. Ну, позволяет себе, но ведь никогда никакого хамства. Откуда у нас вообще это право — сверху вниз? Что я о нем знаю? А сам-то, ты-то кто такой со своим снобизмом?..

С вялым самобичеванием нравственного порядка иду к письменному столу. Сажусь. Подношу пальцы к клавишам.

Грохот горного обвала раздается на лестнице. Невообразимый грохот и звон. Холодея, вскакиваю и выбегаю на лестницу.

Лестничным маршем ниже, среди неимоверной груды битого стекла, сидит горный орел, очумело вращая головой. Низвергнутый демон Врубеля — но живой. В руке он держит единственную уцелевшую баночку из-под майонеза. Увидев меня, демон, звеня осколками, поднимается и глядит с большим недоумением.

— По-соседски, — произносит он неуверенно, топчась на битом стекле. Но тут же приободряется. — Сейчас, Генке без очереди… Генка — благороднейший человек…

Он делает попытку продолжить спуск по лестнице. Я догоняю его, отбираю сетки и рюкзак, в котором не осталось ни одной целой посудины, собираю в кучу стекло, в три приема выношу на помойку.

…Когда она приходит домой, я сижу за письменным столом.

— Неужели?! — Ирония, удивление и торжество звучат в ее голосе. — И не переломился?

— Не переломился, — честно говорю я.

— А как же очередь?

— Я без очереди, — сухо отвечаю я. — Сосед помог.

— Благородный человек, — замечает она. — И на сколько же там было?

Выхода у меня нет.

— Черт возьми! — взрываюсь я. — Мне в этом доме дадут когда-нибудь работать не отвлекаясь? У меня тут не болванки!.. Я пишу!

Она хлопает дверью.

Я поворачиваюсь и смотрю в окно. По двору слегка покачиваюшейся походкой движется куда-то мой сосед. На лице его блуждает улыбка. В руке майонезная баночка.

Еще один сюжет…

 

Везучая

Подумать только! Они его осуждают! Говорят, как он мог с тобой так поступить? Как ты могла быть такой дурой?

Сами они дураки! Они дураки, а он — умница. Я сразу, как мы познакомились, поняла, какой он способный: и читал, и писал, и расписывался. Но со мной он не расписался. Он сказал, что расписка любви не заменяет. И правильно! Что, нет, что ли? А меня он всегда любил. И все делал, что я ни попрошу. Я ему говорю:

— Леша! Иди учиться!

Ну, он и пошел. Только, конечно, условие поставил, что тогда с работы уйдет. Ну и правильно! Его в вечерней школе всем в пример ставили, как он хорошо работу с учебой совмещает. А после школы он дальше пошел, в институт. Потому что его к знаниям уже сильно тянуло, а работать он уже не хотел. И правильно! Что ж он, двужильный, что ли? И потом, я же сверхурочно взяла, неужели ж нам не хватало? Всегда нам хватало, особенно на него.

А после института пришел и диплом показывает. Я говорю:

— Леша! А я тебе за это костюм купила.

Он надел, ему так хорошо! Прямо жених! Он говорит:

— Знаешь, по-моему, все-таки пора уже иметь нормальную семью.

Я говорю:

— Лешенька! Я этого давно жду!

Он говорит:

— Вот и чудесно, завтра я тебя с ней и познакомлю.

Ну, я так обрадовалась… Потому что она такая начитанная, на рояле играет… А на свадьбе-то он меня сразу не узнал, потому что я на каблуках была. А потом узнал, говорит:

— Знаешь, тебе тоже пора… В жизни надо вовремя определяться!

Как он это сказал, у меня на него прямо глаза открылись: как он все правильно понимает! Действительно, думаю, пора!

И мне тут как раз очень Жора помог. Прямо очень. Потому что он наоборот мне сказал, что любовь без расписки — это не любовь. И тут же расписался. И не только расписался, но и прописался. И правильно. Мне ведь как раз квартиру дали. Вот он меня так сильно и полюбил. Полюбил и прописался, чтоб найти в моей квартире счастье, а его самого чтоб не нашли. Потому что его уже искали за то, что он алименты не платит той жене, которая была до меня. Той, что была до нее, он платил, потому что на той он женился по любви, а на этой потому, что уже ничего нельзя было сделатъ.

А все должно быть только по любви. И мы с Жорой все полюбовно решали и расстались полюбовно. В смысле, что квартиру я ему всю оставила. А как же? К нему ведь как раз родственники приехали, чтоб его убить. Потому что это не его родственники, а той жены, которой он не платил. А где же им всем жить? Они ведь Жоре и детей в подарок привезли, про которых он еще не знал.

А я к маме переехала. У нее на двоих — в самый раз. Девять соток и туалет рядом. Выйдешь через двор — и две остановки трамваем.

Вот в трамвае я как раз с Николаем и познакомилась. Мы с ним рядом сидели. Вернее, это я сидела. Он-то лежал. А тут контроль.

— Это, — говорят, — ваш?

Я говорю:

— А что?

— Если, — говорят, — ваш, пусть дышит в сторону и билет покажет!

— А если, — говорю, — не мой?

Они говорят:

— Тогда мы его заберем, потому что остальные тоже отказываются.

Я говорю:

— Вы так и будете везде забирать что плохо лежит? Ну, тут шум, крик, женщины заругались — те, которые еще не замужем, с теми, которые уже…

Ну, я Николая на себе с поля боя вынесла, из общежития выписала и к маме прописала. Прописала и стала его ждать. Потому что его все-таки забрали. Потому что он, оказывается, давно на доске висел: "Они мешают нам жить". Вот его на время и увезли, чтоб не мешал.

Он уехал, а зато Леша приехал. Вернее, пришел. Даже прибежал. Потому что его жена, которая на рояле, выгнала. Потому что он на Шуберта сказал, что это Шопен. И она его выгнала, и он ко мне прибежал, сказать, что все это из-за меня. Я говорю:

— Лешенька, не волнуйся.

И к ней побежала. И ей объяснила, что это все из-за меня, потому что, конечно, мне надо было его музыке учить, а я не учила и вообще на него не так влияла. Ну, они между собой и помирились. Между собой помирились, а со мной поссорились. Ну и правильно, сама виновата…

А тут как раз Николай вернулся, там из него сделали другого человека. Он теперь с сомнительными дружками не водится, а только с такими, у кого никаких сомнений. Вот он мне и говорит:

— А тебе уже пора как-то определяться. Жизнь, говорит, — надо прожить, чтоб не было мучительно больно!

Ой, как он так сказал, я прямо обалдела. Потому что я и сама всегда так думала, только сказать не могла. А вот Коля сказал! Прямо хоть в какую книжку вставляй!

Я ему хотела сказать, как я ему благодарна, но не успела, потому что он от меня ушел вперед, туда, где ему квартиру дали.

А у мамы на его месте теперь дети живут, но не его, а Жорины. Которые отовсюду понаехали, чтоб Жора им помог в жизни. А как он им поможет, когда он тут теперь не живет? Он отсюда переехал, где климат лучше и детей меньше: там от этого какой-то корень растет…

А перед отъездом меня встретил, говорит:

— Тебе как-то надо определяться, а то ни с чем останешься!

Господи, думаю, какая я везучая, что со мной всегда рядом умные люди были! Вот и сейчас. У Жориных детей уже внуки пошли. Один уже творить начал. Я его купаю, а он мне говорит:

— Тебе, бабушка, пора найти свое место в жизни! Время идет!

Господи, думаю. Какой мальчик смышленый! Мне б до этого вовек не додуматься! А он прав. Смышленый мальчик!

 

Полным-полно рыжих

В конце концов, все — в твоих руках.

Или ты смело толкаешь дверь и попадаешь в этот мир, где у тебя появляется шанс стать первым, только первым, самым первым, или остаешься там, на улице, одним из тех, кто не решается рискнуть…

Я был не из тех, кто остается за дверью.

Рыжий был тоже не из тех.

— Будешь играть против меня? — спросил он с усмешкой. — Ну-ну! Попробуй!

Я тоже усмехнулся. Я был не из тех, кто п р о б у е т. Я был из тех, кто побеждает.

Брошен мяч. Белый, прыгучий шарик… Впрочем, нет, это был оранжевый мяч, "адидас". Стадион ревет. Сперва игра у меня не клеится. Рыжий смеется мне в лицо. Ему кажется, что игра уже сделана. Но я беру себя в руки. Я — Большой Майк, Суперзвезда Баскетбольной Площадки, Король Финта и Гений Дриблинга — показываю рыжему, что такое настоящая работа. Я сравниваю счет и на последней секунде в неповторимом прыжке вонзаю в корзину победный мяч.

Стадион неистовствует. Рыжий плачет в раздевалке. У меня нет для него утешений. Побеждает сильнейший — таков закон.

— Ничего, — бормочет рыжий. — Мы поквитаемся.

Я не удостаиваю его ответом.

…Моя рука лежит на ручке управления. Самолет идет на базу. Горючего в баках — на два плевка. И рыжие словно знают об этом. Трое рыжих истребителей против одного.

"Ладно, ребята. Посмотрим. Таких асов, как Коршун Майк, не так уж много в этом небе…"

Одного я убрал сразу — рыжая вспышка, и он исчез. Остались двое.

Они, видно, еще не понимают, с кем их столкнула судьба. Я бросаю машину в вираж, взмываю вверх, "бочка", "горка", "мертвая петля"… Вторая вспышка — и остается один рыжий. Он делает попытку уйти в облака, но я достаю его. Дымный след прочерчивает небо. Как всегда, победа за мной Коршуном Майком, Грозой Воздушном Океана!..

— Все равно, — криво улыбается рыжий, — все равно я тебя сделаю!..

И вот снова рев моторов. Но это не воздух — это земля содрогается от грохота гоночных машин. Автодром. Большие гонки. "Гран-при".

На старте я всегда спокоен. Спокойней всех. Недаром меня зовут Железный Майк — Гонщик Без Нервов.

Ревут моторы. Я иду вторым — рыжий сумел выскочить вперед. Но я спокоен и уверен в себе. Каждую микросекунду ощущаю я своим телом. Последний круг — пора! Я выжимаю из машины все, что можно, и еще столько же. Я поравнялся с рыжим. Я обхожу его! Я иду первым. Теперь все — теперь достать меня сможет только сам дьявол. Пусть теперь бесится рыжий, пусть бе…

Страшный грохот — и все гаснет. Это рыжий, не сумев обойти меня, таранил мою машину.

Теперь уже я говорю:

— Мы сквитаемся, рыжий, мы сведем счеты.

…Это очень просто. Два кольта и две мишени. Каждый служит мишенью для другого. Вот и все. Так выясняют отношения настоящие ковбои, когда дорога слишком узка для двоих.

— Мне кажется, — медленно говорю я, — на свете можно отыскать место, где твое присутствие было бы более желательным.

— Возможно, — цедит рыжий сквозь зубы. — Но это только мое дело!

Взлетают кольты!

Он довольно проворен, этот рыжий. То есть б ы л проворен. Я оказался слишком быстр для него. И слишком точен. Меткий Майк — так меня звали. Меткий Майк — Благородное Сердце Прерий.

— Ну, ребята, — обвожу я взглядом собравшихся зевак. — Кто следующий?

Но желающих нет. И, надвинув шляпу на самый лоб, я выхожу из салуна. Я ухожу, оставляя за собой поверженных врагов, раздавленных конкурентов, уничтоженных соперников.

…Дверь закрывается за мной. В поток прохожих попадаю я, в поток дождя, в поток повседневности. Я поднимаю воротник, твердой рукой достаю сигарету и закуриваю, прищурив верный глаз.

И медленно шагаю по улице, мышцы налиты сталью, взгляд холоден, пульс спокоен и четок. По улице идет Смелый-Быстрый-Меткий-Самый-Первый-В-Мире-Майк.

Он идет, уверенно глядя сквозь дождь, сквозь лица, сквозь витрины…

Вдруг — толчок в грудь.

— Ну куда лезешь-то? — слышу я. — Ну прям нелюди, ей-Богу, прут, не видют! С магазина не вытти!

— Извините, — говорю я.

— Нахал! — извиняет меня тетка. — Глаза разуй!

Я вхожу в магазин. Пельмени, кефир, батон…

Самообслуживание — это очень удобно. Вообще, после того как Нина окончательно ушла к этому своему рыжему, у меня появились новые привязанности — домовая кухня, кафе "Минутка", универсам. И салон игральных автоматов. Мир, полный рыжих. Мир, где неизменно первенствует Великолепный Майк…

— Здравствуйте, Миша, — говорит знакомая кассирша. — Два сорок.

— Здравствуйте, — говорю я, беру сдачу и выхожу на улицу.

 

Дубов

Дубов живет в двухкомнатной квартире. Окна выходят во двор. Двор правильный квадрат, стороны которого образованы пятиэтажными домами. Посередине двора под навесом стоят мусорные баки. Каждое утро приезжает мусоровоз, баки с отходами увозят, на их место с грохотом ставят пустые. Дубов встает рано и, пока жена готовит завтрак, наблюдает за сменой баков. "Вот грохочут!" — думает он. Потом Дубов идет на кухню, включает репродуктор.

"…скошены на 27 миллионах гектар. По-хозяйски готовятся к зиме в колхозах и совхозах Башкирии…"

Дубов слушает и ест жареную картошку с мясом и пьет чай. Позавтракав, отправляется на службу. Работает Дубов в научном институте в должности старшего инженера, хотя высшего образования у него нет.

Придя в отдел, Дубов говорит "Здравствуйте, Алексей Алексеевич" — начальнику и общее "Здрасте" — сослуживцам.

Дубов усаживается за свой стол, проверяет, не запачкалась ли зеленая бумага, приколотая к крышке стола. Потом достает из стола нарукавники, надевает их, вынимает деловые бумаги, карандаши, бритву, резинки — чернильную и простую — и начинает работать.

Работает Дубов размеренно, методично. Начальство хвалит его, правда, редко, но зато никогда не ругает. Однажды Дубова сфотографировали в галстуке и повесили фотографию на Доску почета. Фотография висела год, а потом ее вместе с большинством других сняли и повесили новые.

Сослуживцы относятся к Дубову по-разному, но в целом неплохо.

Сам Дубов делит сотрудников на две категории. Первые — это люди в возрасте, давно тут работают, они никогда не опаздывают, не выпрашивают в долг карандашик или бритву. Другие — в основном молодежь. Любят покурить в коридоре, стоят да анекдоты травят.

В обеденный перерыв Дубов идет в котлетную, что напротив института, съедает котлету и выпивает стакан жидкости под названием кофе с молоком. Потом, если солнышко, стоит на улице с кем-нибудь, например с Петром Петровичем или с Солодовниковым, разговаривает про что-нибудь. А если холодно, то возвращается в отдел, садится за свой стол и до конца обеденного перерыва читает газету. Читает Дубов, начиная с первой страницы. Потом читает вторую, третью и четвертую. Прочитанное запоминает надолго. Наиболее важные международные события обсуждает с сослуживцами. Например, ураган в Японии.

Иногда по отделу проходит сбор денег на подарок кому-нибудь по случаю свадьбы или рождения ребенка. Дубов долго расспрашивает подробности, изучает список сотрудников, которые уже внесли, вносит тоже и при этом как-нибудь шутит. Потом эту шутку несколько раз повторяет с удовольствием.

Изредка Дубова выбирают — страхделегатом, или профоргом, или ответственным за ДНД. Тогда Дубов становится беспокойнее, говорит громче, острее реагирует на безалаберность молодежи. Потом срок его полномочий кончается, и все входит в норму.

Перед концом рабочего дня Дубов снимает нарукавники, идет в туалет, моет руки с мылом, возвращается в отдел, убирает бумаги в стол, говорит начальнику: "До свиданья, Алексей Алексеевич", — и сотрудникам: "Будьте здоровы", — и выходит на улицу. Если утром жена велела, то заходит в магазин, а если нет — садится в автобус, едет прямо домой.

Дома Дубов обедает — уже по-настоящему: первое, второе, третье. Пообедав, ложится на кушетку и часок спит. Проснувшись, разговаривает с женой. Обсуждает с ней события на своей работе и на ее работе. Потом обсуждает прочитанные в газете международные новости. В кино Дубов ходит нечасто. Попадает обыкновенно на индийские двухсерийные фильмы. Зато смотрит много телевизионных передач. Особенно нравится ему развлекательная программа "А ну-ка, девушки!" Дубов выбирает себе какую-нибудь девушку и за нее болеет.

Из книг Дубов предпочитает военные мемуары. Читает их медленно, тщательно. Потом обсуждает с женой.

На праздники и дни рождения к Дубовым приходят гости. В основном родственники жены. У самого Дубова родственников нет. Детей у них с женой тоже нет. Раньше Дубов жалел, а теперь уже не жалеет.

Гости садятся за стол, едят селедку, салат, соленые грибы, пьют водку, а женщины портвейн, а по телевизору идет "Огонек". Дубов пьет в меру, выпив, веселеет, говорит про политику. Потом вспоминает анекдот, который услыхал на работе. Рассказывает долго, конец перевирает. Потом объясняет смысл анекдота, несколько раз повторяет, смеется. Потом обсуждает последний фильм, что они с женой смотрели. Говорит, что артисты понравились и режиссер вообще хороший. И музыка хорошая. А фильм — так себе. Ни к чему две серии. Лучше бы одна, а то больно долго… Потом разговор переходит на то, что нет порядка. С этим все соглашаются, принимаются рассказывать, где именно нет порядка.

— Захожу вчера в магазин… — начинает родственница жены.

Все слушают, кивают, соглашаются. Дубов тоже кивает. Потом кто-то опять говорит:

— А я вчера прихожу…

И опять все кивают, сочувствуют.

Потом разговор заходит о зарплате. Начинают вспоминать, кого из знакомых повысили, кто много получает, кто по справедливости, а кто зря. Про это говорят долго, до чая.

Во время чая говорят про разное, касаются жилищного вопроса. Кто в кооператив вступил, кто менять собирается. Начинают спорить, какой район в городе лучше. Спорят долго, но потом кто-то скажет: "Всяк кулик свое болото хвалит", и с этим все согласятся.

Потом гости уходят. Дубов помогает жене унести в кухню посуду. Потом, сопя, раздевается, заводит будильник, залезает в постель.

— Хорошие люди, — говорит ему жена про гостей.

Дубов уже не слышит — спит.

Сначала ему ничего не снится. А потом опять возникает тот сон. Война, и он бежит, и в него стреляют, и он кричит, и в него опять стреляют, и он умирает, а потом появляется дикторша Центрального телевидения, и у нее лицо Лиды, когда она еще не была женой Дубова, и она улыбается и машет Дубову, и он к ней идет, идет, а ее уже нет, а он включает телевизор, а телевизор не работает, но он точно знает, что там, за экраном, Лида, и он стучит по экрану, только это уже не экран, а дверь, и она не открывается, а он все стучит, стучит, стучит, а она не открывается…

Утром Дубов просыпается и некоторое время лежит с открытыми глазами.

Жена говорит ему:

— Ты все же лишнего вчера выпил. Уж и кричал во сне, и ворочался. Что снилось-то?

Она идет готовить завтрак.

Дубов встает, подходит к окну. Что-то смутно беспокоит его, что-то такое вроде вспомнить надо, что ли? Только что вспомнить? Про него самого или про что-то другое? Стоит Дубов, смотрит в окно. "Вот грохочут", отмечает машинально.

— Ты что? — Жена заглядывает в комнату. — Опоздаешь!

Дубов вздрагивает, отходит от окна, идет на кухню.

"…Дополнительные обязательства приняли на себя труженики рыбохозяйственных предприятий области…"

Дубов сидит, ест. Сперва не слушает, думает о чем-то. Потом начинает слушать.

 

Фиеста

— Входите скорей, Оленька!.. Осторожно, здесь тумбочка. Захлопните дверь… Ну вот, вот мы и одни!.. Какое счастье иметь друзей с квартирами… Давайте ваш плащ, снимайте туфли, надевайте тапочки… Я не форсирую?.. Просто у них пол намазан. Сейчас мы будем пить вино, слушать музыку… Имеют право два человека на маленький праздник?.. Где-то здесь у него пластинки… Так, выбирайте. Скрябин или Гайдн? Правильно, мне тоже больше Пугачева. Сейчас мы будем пить! Рислинг венгерский… Любите? А я боялся… Симпатичный? Кто? А, это хозяин дома. В жизни он хуже… Кстати, я должен ему сейчас… Буквально минуту…

— Алло! Это ты? Это я… Да… Да… Еще нет… Не твое дело… Оставлю под половиком…

— Оленька, извините, теперь все. Штопора нет — я протолкнул. Давайте за вас!.. Знаете, я так давно хочу вам сказать… Вы… Я так люблю… Ваш почерк на машинке… Я, когда читаю, ничего не соображаю, все мысли о вас… Вчера дошло до того, что я забыл подшить копию к делу! Представляете?! Кстати, пока я вспомнил… Буквально минуту…

— Алло! Дайте пятый. Алло, это ты? Это я. Слушай меня внимательно: бегом беги в ППО, возьми у них наш ТРП и там, где у нас стоит один и семь, поставь сто один и восемь… Больше не надо, будет подозрительно…

— Оленька, извините… Эта работа… Сумасшедший дом. Еще рислинга?.. Давайте за Венгрию! Вы не были? Оленька, это что-то… Будапешт! Это какая-то сказка, можно сойти с ума. Говорят… Нет, мы бы поехали с вами в Испанию! Помните, у Хемингуэя? Они там убивают быка на корриде и посвящают его своей даме. Интересно, да? Когда в мире так с мясом… Шучу! Я бы посвятил своего быка вам! Кстати, хотите есть? Он сказал — сырок кисломолочный… Вам смешно… Неудобно? А вы на диван — прямо с ногами… Я не форсирую?.. И вот думаешь: взять — и на самолет, где ничего — ни работы, ни этих рож, ни машин… И не думать ни о чем… Кстати, пока не забыл… Буквально два слова…

— Алло! Это вы? Это я. Узнали?.. Ну, помните, я к вам приходил? Такой еще — в пиджаке?.. В пиджаке и фары вдребезги… Уже сделали?! Только левую? А правую… Как это — еще столько же?! Вы что? Вы думаете, я их печатаю? Да нет, да я… Да я не отказываюсь… Это вам спасибо… И пожалуйста… И извините…

— Представляете, Оля? Фары для "Запорожца", а унижаешься, как из-за "Мерседеса"… Боже мой, о чем я? Вы здесь, вы на меня смотрите, а я с какой-то ерундой… Вы знаете, когда вы рядом, я чувствую, что я еще многое могу! Вот как в том фильме… Помните, когда он — раджа, а у нее мать парализована. И отец… А сестра немая… Но потом у них все поправляются, и они уходят вдвоем… Идут, идут… Помните? Вам не жарко? Вы так раскраснелись — снимите кофточку… Я не форсирую? Даже наоборот?.. Ну, тогда сейчас мы возьмем — и перевернем Пугачеву!.. Куда вы? А… Там нижний выключатель… Я пока один звонок…

— Алло! Это я. Мама, перестаньте кутать ребенка! А я говорю, перестаньте кутать! Да, я считаю, достаточно двух пальто. Надо закалять!.. То, что вы просили, я купил. Нет, по девяносто не было. Я вам дома объясню, почему не привезли!..

— Оленька, вы уже?.. Интересно все-таки, правда? Ведь вас могли распределить в другое место… В другой город… И мы бы никогда — даже страшно подумать… Вы так смотрите… Как будто ждете, что я вам должен что-то сказать, да? Не сказать?.. Давайте еще рислинга — за то, что мы все-таки можем вот так — и все! А? Своеобразный у этого рислинга букет, да?.. На валерьянку?.. Вы сегодня злая… Кстати, пока я вспомнил, минутку…

— Алло! Аптека? Скажите, вы не получили такое средство… Оно по лицензии. Такое в капсулах… А в таблетках есть? А в порошках?.. А валерьянка?.. А горчичники?.. А что есть? Лотерейный билет?.. Горчицей намазать…

— А здорово у нас, Оля? Чего надо — никогда нет… Господи, что я несу? Вы знаете — я раньше не видел снов, никогда. А тут мне приснилось, что все хорошо, представляете? И главное — никто не видит!.. И я иду с вами, и мне хочется говорить вам какие-то глупости… Так и делаю. Вы сегодня злая… Вам на диване неудобно, да?.. В кресле лучше… Хотите еще рислинга? Дрянь, да?.. Вы правы… Такое продают… Кстати, буквально минутку. Это действительно важно…

— Алло! Это вы? Так вот: я вам давно хотел сказать, что я на вас плевал, плюю и буду плевать всегда. Как — куда? Это Смирнов? Морг?.. Извините, я думал, это Смирнов… Вот телефон работает, да?

— Все, Оленька, теперь все… У вас сейчас такие глаза… Польские тени… А глаза?.. А почему вы в кофточке? Вам дует? Я ему сделаю втык ключи дает, а щели не заделаны!.. А хотите, мы сейчас с вами… А почему вы уже в плаще? Оленька, подождите, я идиот! Нет, идиот! Нет, идиот! Хотите, я дам себе по морде?.. У вас тушь потекла… Почему не провожать?.. Оля!.. Зачем же так… Зачем так хлопать дверью?..

Так… Допьем эту гадость — на брудершафт… Где тут был сырок?.. А эта все поет…

— Алло, дайте пятый. Алло, это я. В ППО был? Послали? Ладно, скажи им, он пошел…

— Алло, девушка, скажите, какой код звонить в Испанию? Как вы сказали? Ноль три?.. Ну правильно…

— Алло? Шестнадцать часов сорок минут. Правильно… Шестнадцать часов, сорок одна минута… Вот время летит, а?

 

Ступеньки

Счас, мужики, счас… Счас все нормально будет… Счас мы ко мне сходим, у Нюрки моей десятку возьмем — и нам будет хорошо… Даже еще лучше… Коля! Это уже какой этаж?..

Ч-ш-ш-ш! Мужики! Ч-ш-ш! Тихо! Это уже моя дверь, понял! Видал, на двери слово нацарапано? Буквы узнаешь? Вот, значит, моя дверь… Ч-ш-ш! Мужики. Пока я открываю, ложись отдыхай! У кого голова болит, об ступеньки потри — они холодные…

Счас, мужики, счас… Чего-то замочная скважина на ключ не надевается… Ни одна, ни другая… Откуда их тут столько?

Ладно, черт с ними, счас Нюрку позовем. Потрясающая баба, мужики! Двадцать лет живем — ни разу участкового не вызывала. Он сам приходил… Нюра! Ч-ш-ш, мужики! Ч-ш-ш-ш! Счас я ее подготовлю… Нюра! Че у тебя там булькает? А? Чем, говорю, занимаешься в настоящее время?! Мужики, слышь, она стирает… Ну молодец, отдыхай! Нюра! Мы тут с товарищами собрались… Под дверями… На мальчишник… Слышь, Нюр, дай десять рублей! Десятку дай, слышь? Мужики, как я ей про десятку говорю, так у ей слух отказывает… Счас вот я дверь-то открою — у тебя и зрение откажет! Нюра! Последний раз объясняю: дай десятку в пинжаке! Что?! Что сказала? А ну еще повтори! Все. Больше не повторяй… Я понял… Иди, булькай дальше… Сына моего позови! Митяню!

Слышь, мужики! Счас пацан мой придет! Вот такой пацан, мужики! Третий год в пятом классе! Усидчивый!..

Митяня, это ты? Митяня, это я… Мужики, это Митяня… Митяня! Чем занимаешься в настоящее время? А? Уроки! Молодец! Папа твой учился, человеком стал… Митяня, в школе все нормально? Вызывали? Меня?!! Ну вот, мужики, значит, нормально… По французскому за произношение двойка… Ну, скажи француженке, пусть меня ожидает. Скажи, папа придет, он тебе произнесет по-французски… Ты, скажи, со своих очков выпрыгнешь…

Слышь, Митяня, сходи к деду своему, возьми у него десять рублей. У него в пинжаке, в тряпочку завернуто… Скажи, у вас в живом уголке ежик голодный, ему булочку купить надо… Что?! Ты какое слово папе сказал?! Это что, тоже по-французски? Ладно, не переводи, тут народ языки знает… Деда сюда самого позови! Пусть сюда ползет, одуванчик лысый…

Мужики, не волнуйся, лежи пока… Счас дед пришлепает, папаша Нюркин… Вот такой дед, мужики! Ничего не соображает… Во — слышь, шуршит уже по коридору… Значит, минут через двадцать будет здесь… Давай шевели коленками, кузнечик старый! Там в коридоре веник стоит, гляди не убейся!..

Дед, а дед! Чем занимаешься в настоящее время? Дай десятку! Тут у людей со здоровьем плохо! На тетрациклин не хватает! Слышь, мужики, он про десятку тоже не слышит! Дед! Приставь ухо к скважине! Ты что приставил?! Я сказал — ухо приставь!

Вот я на тебя счас через щелку дуну — и кончисся, мотылек беззубый! Ну семейка, да, мужики? Дед! Бабку давай сюда! Нахлебницу собесовскую! Что?! Слышь, мужики! Он говорит, она к парикмахеру ушла! У ее волосы слишком пышные! Понял, четыре волоса — и все пышные! Дед, давно она ушла? Что? Слышь, мужики, он говорит, она от него в тридцать шестом ушла… К парикмахеру… Дед! Ты зачем напился?! Какой ты пример ребенку подаешь?! То-то я думаю, что это у мальчика с французским плохо…

Все, дед! Давай Нюрку обратно! Официально ставлю вопрос: гоните десятку! А то тут народ уже расползается! Что?!

Слышь, мужики, она говорит, уже своему мужику дала… Нюра! Ты кого себе завела? Митяня, сынок! Скажи, кто к твоей мамане ходит? Мужики, он говорит, к ней его папа ходит… Мальчику двенадцать лет, но они его, видать, тоже напоили… Он уже не соображает, как его зовут… Митяня! Как тебя зовут?! Шурик??? Ну вот, мужики, я ж говорил… Шурик! А я тогда чей папа?! Мужики… Слышь, мужики, они говорят, я папа выше этажом… Ну, все ясно, мужики, все ясно… Мы с курса сбились… Слово на дверях сбило. Я его на каждом этаже писал, для ориентира…

Ну ничего, мужики, ничего… Давай выше этажом… Счас поднимемся Нюрка нам сделает… И все отлично будет… Даже еще лучше…

 

Случайные встречи

…Нет, конечно, я понимаю, случайные связи — это вообще… Конечно. Но так случайно получилось…

Потому что я тогда утром смотрю — а он ушел. То есть ничего такого ни скандала, ни разрыва… Ушел и все… Нет, так он хороший был. В смысле — неплохой. В смысле — бывают хуже, но я не встречала… И лучше не встречала. В общем, такой, знаете, брови, плечи… Ну вот, а лица не вспомнить. Цепляется что-то в памяти, но не то… Потому что это уже когда было-то… Уже и Коля у меня в школу ходит…

Вот. А тут вдруг — этот звонок. И голос такой. Наверное, не туда попал.

Говорит:

— А давайте в кино встретимся?

Я говорю:

— Я с незнакомыми не встречаюсь.

Он говорит:

— Ладно, только не опаздывайте…

И вот мы рядом сидим, и фильм такой — музыка, и лошади, и все цветное… И я на экран смотрю и вижу, как он мою руку гладит…

А свет зажгли, он говорит;

— Мне фильм ничего, а вам?

Я говорю:

— Ничего, а вам?

Он говорит:

— Почему? По-моему, ничего…

А оба мы фильма-то и не видели…

Он говорит:

— Я вас провожу?

Я говорю:

— Ни в коем случае!

Он говорит:

— Вот и чудесно…

И вот мы идем, идем… И улица, и музыка, и все цветное… и вот мы у подъезда моего стоим, он мою руку держит… А он милый такой — брови, плечи… Только замерз. Надо было, наверное, его к себе пригласить, да как-то, знаете…

Он говорит:

— Как у вас уютно!..

И вот мы сидим, у него вино случайно… И смех, и глаза такие… И пальцы горячие… И смотрю — а лицо такое знакомое — смутно-смутно… И вижу, он в памяти тоже что-то нащупывает…

Говорит:

— А вас что, муж бросил?

Я говорю:

— Нет, ушел. А вас?

Он говорит:

— Нет, я сам ушел.

Я говорю:

— Может, еще все хорошо будет.

Он говорит:

— Поздно уже…

А когда спит, он во сне такой беззащитный…

А утром смотрю — а он ушел. Только паспорт оставил, случайно.

Разглядывать чужое как-то, знаете… Смотрю — а мы однофамильцы! А в паспорт карточка вложена: мальчик. Смотрю, на Кольку моего похож — ну близнец прямо! И на него похож… А самое-то смешное — он и прописан по моему адресу!

Надо ему туда письмо написать.

Придет за паспортом — вот посмеемся!

Если, конечно, письмо дойдет…

 

Сосед пропеллера

Написал я стихотворение — про зиму:

И отнес в редакцию. Ну, редактор, наверное, побоялся мне сразу сказать, что стихи хорошие, чтоб я не возгордился. И говорит:

— Стихи у вас, как бы это сказать… искренние… Но недоработанные. От такого мастера хотелось бы чего-то большего.

Я говорю:

— Большего? А чего большего? Вы скажите!

Он говорит:

— Ну, рифмы хотелось бы посвежее… И вообще, колорит…

Ну, я-то понимаю, что стихи ему и так нравятся, просто характер выдерживает. Ладно, говорю. Сделаем с колоритом, мы не гордые. Поработал над стихом где-то с неделю. Принес:

Редактор долго молчал. Я уж подумал, от восторга голоса лишился.

— Ну? — говорю. — Как?

— Потрясающе, — говорит.

Я говорю:

— Правда?

— Да что вы! — говорит. — Особенно вот это: "поезжая — закусил". Просто руки чешутся… Поскорей напечатать… Только, понимаете, какая штука…

— Какая еще? — говорю.

Он говорит:

— Да вот зима-то кончается… Может, вы нам что-нибудь к весне напишете? Скажем, к Восьмому марта?

Я три недели из дому не выходил — сочинял стихи. Весенние:

Ну, пошел к редактору — прочитал. Смотрю, он от восхищения побледнел. За сердце держится. Я говорю:

— Я тут на всякий случай еще про лето сделал:

Ну, думаю, все. Не отвертится. А он глаза закатил, губы трясутся.

— Гениально, — говорит. — Можно, оказывается, и в кустах… В общем, я бы хоть сейчас — в набор… Только на этот раз у нас уже стихов полный комплект… А вот на будущий…

И мне подмигивает.

Ну мне, конечно, обидно, но, с другой стороны, его тоже надо понять. Журнал не резиновый. Нас, поэтов, будь здоров сколько.

— Ну, смотри, — говорю. — Чтоб на этот раз…

И тоже ему подмигиваю.

Он обрадовался!

— Вот и хорошо, — говорит. — Идите домой, пишите. Как можно больше! И, главное, только к нам больше не ходите. Мы сами к вам придем. Чтоб вам времени не тратить…

И точно: назавтра же и пришли. Ну сам-то редактор не приехал — заместителей прислал. Такие внимательные, здоровые. Все прочитали, что я пишу. Потом со мной насчет поэзии беседовали, спрашивали, как себя чувствую. Потом сказали, надо мне укол сделать — специальный, чтоб писалось лучше. И сделали мне укол. А на другой день приехали за мной на машине и сказали, что надо меня отвезти в дом для творческих работников. Чтоб у меня были уже все условия.

Условия тут, правда, хорошие. Чистота, служащие все в белых халатах. В комнате нас трое творческих работников. Все писатели. Пижамы нам выдали теплые, четыре раза в день кормят. И эти уколы делают, стимулирующие. Все свободное время мы пишем. Работается хорошо. Правда, иногда за стенкой кто-то мешает, кричит целый день, что он пропеллер. Но работа идет, стихи пишу, о природе. Шесть тыщ написал уже. Последнее такое:

 

Что-то происходит

— Слушайте, я с вами хочу поговорить откровенно.

— А что такое? Зачем это?

— Вы на себя в зеркало смотрели?

— Смотрел. И что?

— Давно?

— Когда брился. А что?

— Вы видели, какой у вас вид?

— У меня всегда такой.

— Вот и я говорю. Какой-то такой вид у вас, что, мол, как бы ничего такого, да? Как бы, мол, ничего не происходит, мол, все нормально, да? Вот такой у вас видок!

— Да? А вы думаете, у вас не такой?

— Вот в том-то и дело. Сейчас у всех такой. Хотя все все понимают.

— Что понимают?

— Хватит ваньку валять. Хотели откровенно — давайте откровенно. Один он чувствует. У других тоже есть ощущения.

— Так-так-так! Ну?

— Если б я знал. Но что-то безусловно есть. Что-то происходит. На очереди обратили внимание? Раньше насмерть стояли, до крови рубились боялись, что не достанется. А теперь тихо стало, задумчиво. Инвалида облают — и все. Видно, сомневаться стали, что лучше — чтоб досталось или чтоб никто не завидовал.

— Да-да. Я у ларька был. Ларек! Раньше там удаль была. Раззудись рука! Гайд-парк. А сейчас? Он, где стоит, там тихо оседает — и все.

— Да… Вчера ко мне утром на окно голубь прилетел.

— Ну? Ну?

— Посидел, посидел, нагадил — и улетел.

— Вот! Даже животные чуют. У нас в доме доберман-пинчер живет. Такие глаза, так смотрит! Мол, все понимаю, сказать не могу.

— Ну, что вы хотите? Доберман. Умнейшая порода.

— Да плевать на этого добермана. Вчера я на себя лично сам два часа в трюмо смотрел. Думал по глазам понять, что там у него на душе.

— Ну?

— Да ничего. Все в основном насчет прибавки.

— Можете ему сказать, чтоб зря не волновался.

— Кому?

— Кто в трюмо.

— Ему-то что? Он с той стороны.

— С этой тем более. Вообше, кому нужна эта прибавка? Покруче события есть. Я вот тут газету читал…

— Какую?

— Какая разница?

— Извините.

— Вы помните, писали про отдельный недостаток на фоне достоинств?

— Ну-ну?

— Так вот, его уже исправили, и он стал уже отдельным достоинством на фоне недостатков. Чем все это кончится?

— Ладно. Раз так… Я сперва не хотел, но раз мы так откровенно… Только сугубо…

— Само собой.

— У нас вчера было собрание.

— Ну-ну? Что сказали?

— На собрании — как обычно. Это же собрание. Но после меня один отозвал, завел к себе, дверь на ключ и говорит — а ему можно верить, у него сведения из таких мест!.. И он мне говорит: "Я, — говорит, — другому не могу, но тебе, — говорит, — я могу сказать. Так вот, — говорит, — я тебе прямо говорю: никто ни в чем не уверен. Так что выводы делай сам".

— Кошмар!

— Я пришел домой в таком состоянии!

— Еще бы!

— Чтоб как-то успокоиться, взял книжку…

— Точно, чтение успокаивает.

— При чем здесь чтение? Взял книжку — и в сберкассу. Снял весь вклад, полностью. Потом еще шесть рублей добавил, купил за шесть пятьдесят полусладкое… Хоть немного снял стресс.

— Да-да. Все время что-то, все время что-то. Обратили внимание, машины пошли не наши — с нашими номерами. А наших с ненашими не видно. Какую думаешь покупать? Их или нашу?

— Да какая разница? Я же сказал, я все уже снял с книжки. Вообще, знаете, у меня ощущение, что все эти машины едут в разных направлениях, но в одну сторону.

— Н-да, острое время! Острое!.. С кленов листья опали. Я сам видел! А с елок еще нет!

— У них нет листьев.

— Потому и не опали… Комары улетают. В жаркие края…

— Говорят, вчера электричка пришла вовремя…

— Доигрались…

— А многие, как страусы, прячут голову — и все…

— Да…

— Вот…

— ЦСКА тоже, знаете… Ничего не известно! Такое время!

— Кошмар!

— Не то слово!

— Именно!

— Так что давайте так: если что еще, звоните хоть ночью.

— И вы, и вы. Надо быть в курсе.

— Будем друг друга держаться. Все-таки вместе легче…

 

Оптимистическое

Того нет, этого нет.

То — не достать, это — не купить. А купишь — сломается, сломается не починишь, починишь — выбросишь. Там — обвесили, тут — отравили, здесь — обжулили, и параллельно везде — облаяли.

Одни — заелись, другие — зажрались, остальные — спились. Потом зашились все, но опять развязали, опять спились.

Врут — все, не верит никто, но все равно врут, и никто не верит.

Памятник стоял — снесли. Портрет висел — скинули. Другой повесили он сам упал.

Мужики — хуже баб. Бабы — еще хуже!

Молодежь — сплошь балдеет. Старики несут молодежь, потому что обалдели еще раньше.

Придешь на работу — психушка! Придешь домой — на работе нормально…

Глянешь в газету — глаза на лоб! Поглядишь без газеты — волосы дыбом.

В общем, вообще!..

А тут еще обрадовали, что, оказывается, растет средняя продолжительность этой жизни!

Спасибо, огорчили, что медленно…

 

Начальство и народ

Народ добрый — начальство злое.

Народ умный — начальство тупое.

Народ — честный. Начальство — ворье. Народ ограбили, теперь друг у друга воруют.

Народ — работяга — труженик. У начальства от безделья — жир, на жиру — пролежни.

Народ за правду, а начальству верить можно только на сороковой день. Уж как врут! И кому — своему ж родному народу!

Народ — он вообще, он никогда ничего! А эти постоянно! Его поймаешь, а он опять, еще больше!

Народ — храмы построил, про землю песни сложил. Ай, люли, понимаешь. Ой ты рожь.

А начальство храм порушило, землю заплевало, речку отравило, сидят по кабинетикам, думают, где б еще нагадить.

Народ — одно слово: золотой! Насчет народа вопросов нету. Насчет начальства — есть. Ну откуда у такого народа такое начальство? Прям всплывает и всплывает, и не тонет, и не тонет!

Обидно народу за себя.

 

Одобрям-с!

— Я, местный житель, как и все местные жители…

— Мы, местные жители, как и жители других мест…

— Я, вагоновожатый, как и все вожатые вагонов…

— Мы, бурильщики…

— Мы, носильщики…

— Мы все, как и все остальные…

— Решительно и всемерно…

— Целиком и полностью…

— О Д О Б Р Я М!!!

Одобрям. С большой буквы. Потому что это — не глагол. Это больше чем действие. Это — название эпохи. У людей был Ренессанс. У нас был Одобрям-с.

Он был всеобщим. Он торжествовал в балете и нефтеперегонке, при шитье пеленок и возложении венков. Отеческий Одобрям руководящих сливался с задорным Одобрямом руководимых.

Одобрям был выше чувств и отвергал формальную логику.

Высокие потолки — Одобрям. Низкие потолки — Одобрям. Больше удобрений — Одобрям. Меньше удобрений — больше Одобрям.

Все газеты и журналы из номера в номер публиковали одно и то же: "Дорогая редакция! С глубоким одобрением встретили мы…"

Издать Сыроежкина — Одобрям. Изъять Сыроежкина — бурно Одобрям. Главным в нашем Одобряме было его единогласие и единодушие — причем в обстановке полного единства! Вопрос "Кто воздержался?" вызывал улыбки. Вопрос "Кто против?" считался вообще чем-то из английского юмора. Реакция на вопрос "Кто за?" была похожа на выполнение команды "Руки вверх!".

Снести церковь — Одобрям! Снести тех, кто ее снес, — сердечно Одобрям! Реставрировать и тех и других — Одобрям посмертно!..

Периодически Одобрям ударялся в свою диалектическую противоположность и тогда назывался Осуждам.

Тогда:

— Мы, намотчики…

— Мы, наладчики…

— Мы, профессора…

— Мы, шеф-повара…

— С гневом и негодованием…

— Решительно и сурово…

Узкие брюки — Осуждам. Длинные волосы — Осуждам. Того поэта не читали, но возмущены. Этого химика в глаза не видели, но как он мог?! Пока бросали камни в химика, проходило время, и уже узкие штаны — Одобрям, а Осуждам — широкие. И опять — не поодиночке! Ансамблями, хором, плечом к плечу!

— Как вы считаете?

— Так же!

— Какое ваше мнение?

— Еще более такое же!

Не я сказал — мы сказали. Не я наступил на ногу — мы всем коллективом наступили. Не у меня мнение, не у тебя, даже не у нас… А вообще: "Есть мнение…" Оно есть как бы само, а уже мы, доярки и кочегарки, его Одобрям. Или Осуждам. В общем, Разделям…

Казалось, тренированы, казалось, готовы ко всему. И все же многие не могли предвидеть, что начнется полный Осуждам вчерашнего Одобряма!

И вот вместо тишины — шум! Вместо шума — крик! Там, где раньше уныло скандировали, теперь весело скандалят. Заместитель назвал директора дураком — тот обнял его, как брата…

Согласных больше нет:

— Как вы считаете…

— Не так, как вы!

— Какое ваше мнение…

— Не ваше дело!!

…И это легко понять. Разноголосица радует наш слух после того единогласия, которым у нас называлось бормотание одного на фоне храпа остальных.

Но пора успокоиться. Пора уже радоваться не столько факту крика, сколько его содержанию. И когда кто-то орет, что он думает иначе, надо сперва убедиться, что он вообще думает. Даже отрицательный результат этой проверки пойдет на пользу. Ибо среди множества орущих мы сможем выявить уцелевших после Одобряма думающих. Надо будет попытаться организовать их размножение.

Это долгий путь. Но только таким путем мы, писатели, мы, читатели, мы все — сумеем начать путь к действительно новой эпохе — к эпохе Размышлямса…

Которая одна способна стать эпохой нашего Возрождения.

 

Страшное дело

(Детективный экстракт)

1

На записке было написано: "Получай из-за угла, гадюка!" Записка была приколота ножом. На конце лезвия что-то темнело. Осмотрев нож внимательно, следователь Черненко догадался, что это труп. Экспертиза установила, что при жизни труп был мужским телом без определенных занятий. Рядом лежали еще два тела. Но судебное вскрытие показало, что эти были живые, просто в тот день им выдали аванс.

2

Хорошо в городском парке в мае! Распускаются цветы, листья, девушки!.. По пруду скользят лодки с дружинниками. Но следователя Петра Черненко не радовали сегодня ни весеннее солнце, ни журнал "Крокодил". Черненко задумчиво сидел на свежевыкрашенной скамейке. "Велика роль случайностей в нашей работе, — размышлял он. — Вот будь я хоть чуть-чуть умнее…" Оборвалась еще одна ниточка.

3

— Начнем совещание, товарищи! — сказал руководитель группы Епифанов, не спавший вторые сутки. — Что у тебя, Петя?

— Есть мысли! — соврал Черненко.

— Молодец! — одобрил Епифанов. — И я в молодости тоже бывало…

Черненко покраснел от похвалы.

— А что у вас? — спросил Епифанов высокую, стройную, синеокую, кареглазую, молодую, но уже опытную, на которую все заглядывались, но совершенно напрасно, Беляеву.

— Плохо, — сказала Беляева. — Группа крови не совпадает.

— С чем не совпадает? — спросил Черненко.

— Ни с чем! — сказала Беляева.

— Так, — сказал не спавший четвертые сутки Епифанов, — запутанный клубок получается…

4

В 5 часов 30 минут в районе 46-го километра пустынного шоссе остановился автомобиль "Москвич", номер которого заметить не удалось. Из машины выскочил человек и, воровато озираясь, направился к придорожным кустам.

Через минуту он вернулся, сел за руль, и машина умчалась в неизвестном направлении… Прибывшая на место происшествия оперативная группа обнаружила небольшое алиби…

5

Матерый отброс нашего общества Сидорчук, чтобы заглушить запах перегара, выпил бутылку водки. Затем стал поспешно уничтожать улики — отпечатки пальцев, нож и сожительницу Маньку.

Люто ненавидел Сидорчук нашу жизнь. Милицию ненавидел. Скрипачей ненавидел. Читать не любил. Писал только в лифтах. По почерку его и нашли.

6

— Что ни говори, а шеф — мужик что надо! — сказал Черненко.

— Знаю! — уверенно сказала Беляева.

Вошел не спавший восьмые сутки Епифанов.

— Улик у нас хватает, чтоб доказать все, что нужно, — сказал он. Теперь главное — выяснить: что нужно доказать?

И не спавший третью неделю Епифанов пошел в кабинет начальника управления, не евшего второй год…

 

Двое смотрят телевизор

— О! Видали?!

— Козлы! Играть не могут.

— Да нет, я говорю, видали — цвета? Все-таки цветной — не черно-белый.

— Какой экземпляр. Если как у вас, то да. Такие цвета — в природе не встретишь…

— Говорят, сейчас на подходе новое поколение. Они теперь будут легче, уже и цвет гораздо насыщеннее.

— Еще насыщеннее, чем у этого?

— Никакого сравнения. Они показывали опытный образец. Такой цвет — я просто офонарел.

— Интересно, как вы офонарели, какой цвет у того, если его показывали по этому, где цвет, как у этого?

— О! Гол! Один — ноль в нашу!

— Где в нашу? Забили синие!

— А, я забыл сказать. У меня что-то с настройкой. То, что у меня тут синее, на самом деле красное.

— Так надо вызвать.

— Вызывал. Он сказал, нет смысла чинить. Лучше подождать, пока пойдут эти, нового поколения. Там за образец взяты японские. Но переработаны под наш климат — с целью улучшения качества.

— Качества климата?

— Остроумно. Изображения!

— О! Все! Один — один. Козлы!

— Где один — один? Забил же снова синий!

— Так в свои же ворота.

— Когда это они успели поменяться воротами? Что, уже второй тайм?

— Первый. Это уже другой матч. Они теперь показывают сразу два матча. Так у них остается больше времени для "Новостей". О! Я же говорил — "Новости"! Сейчас "Новости" — это интересно!

— Точно. Сейчас я когда смотрю, во мне буквально вскипает такой интерес! Такая заинтересованность!

— А во мне больше чем интерес. Я себя чувствую гражданином!

— А я?! Я, когда смотрю, иногда даже сам пугаюсь, какой я гражданин. Буквально пугаюсь! Особенно когда про заготовку кормов.

— О! Смотрите — сегодня он в зеленом. Видали? Молодец! Хватит бояться!

— Кто — молодец?

— А вы не видите кто?

— Я вижу. Но я не вижу — где зеленый? Серый, как обычно.

— Настройка. Когда у меня тут серый, значит, на самом деле — зеленый.

— Да? А когда там зеленый, тогда у вас какой? Интересно, какого цвета у вас тут будет зеленый змий? Ха-ха! Синий? Ха-ха-ха! Синий змий!..

— Остроумно… О! Смотрите — свадьба. Опять стали свадьбы с шампанским. А помните, были безалкогольные свадьбы? Кстати, я был — за. А вы?

— Я? Я был сразу за безалкогольный развод… А что это у нее жених такой желтый? От радости?

— Настройка. Сейчас-то он как раз розовый. Это уж потом…

— Да уж… Потом-то уж…

— Скорей бы пошли эти, нового поколения. Никаких искажений. Как есть — так и видишь.

— Вообще, видео надо покупать. Что хочешь, то и смотри. Я вам скажу, такое удовольствие!

— А вы что, купили?

— Достал.

— Японский?

— Наш, усовершенствованный.

— Так что мы тут сидим? Пошли к вам, посмотрим!

— Я говорю: наш, усовершенствованный…

— А… О! Смотрите, кого это они встречают?

— Ну, у вас настройка!.. Провожают.

— Это у вас — настройка! Где вы видели, чтобы провожали в зеленых галстуках? Встречают. И не только у него — уже все в зеленых. Молодцы, давно пора.

— Слушайте, вы же сами сказали: то, что там зеленое, у вас серое. А это — зеленое у вас!! Значит, там… Уже сами запутались и меня постоянно путаете!

— Вы на что это намекаете? Может, вы вообще хотите сказать, что этот, как его… Дальтоник? Вы на это намекаете?

— Я? С чего вы взяли?

— Намекать он еще будет!.. Ну и что… Я виноват, что ли? У меня наследственное. И между прочим, имеет плюсы. Из-за настройки я вижу все наоборот. А как дальтоник, я то, что наоборот, опять переворачиваю, как на самом деле. Ясно вам?

— Вы хотите сказать, если я не дальтоник, так я уже не вижу, как на самом деле?! Я, что ли, в уме перевернуть не могу?

— Если я дальтоник, то вы неврастеник! Не нравится — идите к себе и смотрите свой усовершенствованный…

— Он в гарантийке.

— Вечная память.

— Остроумно… Слушайте, а эти, нового поколения, — там что, все будет на автоматике?

— Полностью. И настройка, и все. А в перспективе — автоматическое включение и выключение.

— Как это?

— Ну вот сейчас они в конце пишут: "Не забудьте выключить!" Пи-пи! Пи-пи!.. А тут сам взял — и отключился. Как утюг. И включится сам, когда надо.

— Интересно, откуда он будет знать, когда мне надо?

— Вам? А при чем здесь вы? Телецентру. Сейчас телецентр — это так, одно название. А тут все действительно будет централизовано. И с каждым связь — по кабелю. О, смотрите, этот тоже решил на пенсию. Откуда у нас столько пенсий?

— Погодите вы. Как они будут знать, что мне надо показывать?

— Что вам надо, они и сейчас знают. А тут еще будет обратная связь. Сейчас только вы смотрите — что вам показывают. А так они тоже будут смотреть — что вы смотрите. Чтоб совершенствовать работу.

— Что, все время смотреть?

— Почему все время? Думаете, смотреть на вас — это такое счастье? Ну вы же тут с программы на программу переключаете? Они тоже смогут. Просто у них будет больше программ. С вас — на меня, с меня — на другого, с него — опять на вас. И будут делать выводы.

— Какие выводы?!

— Такие. Что вы больше всего любите смотреть?

— "Новости"… Ну, я не знаю. Ну, "Что? Где? Когда?". И что?

— Ну вот. Они по кабелю посмотрят, что вы любите, и учтут: "Что? Где? Когда?" — зачем? С кем?.. Ха-ха-ха! О! Смотрите! Что это он так похудел?

— Потому что это не он, а она.

— Настроечка, а?

— Слушайте, а вдруг у них-то там тоже будет врать настройка? Вы тут сидите, они на вас смотрят, а вы там — синий! А? Ха-ха-ха! Синий змий!..

— Остроумно… У кого, значит, по-вашему, настройка будет врать?

— Ну ладно. А может, не настройка! Может, он там сидит, а сам дальтоник! А? И вы опять — синий! Ха-ха-ха! Ха-ха!

— Кто — сам дальтоник?

— Ну ладно…. А может…

— Что — может?

— Может, они уже… А? Уже начали?..

— Что?

— Ничего.

— Ну и смотрите.

— Я и смотрю.

— Ну и все. Передача — хорошая. Смотрим дальше…

 

Хочется

— Ох, какие у тебя глаза! У тебя такие глаза! Просто утонуть можно… И такие лучики! Ты мне веришь?

— Верю.

— И голос… Слышишь, какой у тебя голос? Такой, прямо весь бархатный, журчащий, серебристый, нежный, чуткий, отзывчивый, пользуется большим авторитетом… Ты мне веришь?

— Верю.

— А еще улыбка! Такая она у тебя какая-то… Прямо улыбка, и все! Веришь?

— Верю.

— И вообще… Я без тебя — это не я, а кто-то другой, и он о тебе думает, и тогда он — это опять я! Веришь?

— Верю!

— И что я — только свистни! И звезды с неба, и розы в мороз, и пить брошу… Веришь? Веришь?

— Верю.

— И что всегда, навсегда, навек, бесконечно, нескончаемо, до самого конца — веришь?

— Верю.

— Потому что ты дура! Я же тебе вру! Вру я тебе! Понимаешь, все вру! Ты это знаешь?

— Знаю.

— Глаза, называется… Сплошной астигматизм! Астигматизм видно, а глаз нет! Ты это знаешь?

— Знаю.

— А голос! Да ты ж только рот откроешь — матери детей прячут! Ты это знаешь?

— Знаю.

— Да перестань улыбаться! Люди плачут веселей, чем ты улыбаешься! Знаешь это?!

— Знаю.

— А то, что я ради тебя — ни палец о палец! Только за водкой! Знаешь?!

— Знаю.

— И вообще — я тебя брошу еще до того, как познакомлюсь! Знаешь?

— Знаю.

— Так какого черта ты мне веришь? Если все знаешь? Что ж ты мне веришь-то?!

— Так ведь… хочется!

 

"Сумашечий!.."

— Сумашечий!.. Сумашечий!.. Уберите… Я больше не буду… Вы и так уже меня споили… Сумашечий… У меня уже из-за вас все плывет… Зачем вы ко мне подплыли?.. Уберите… Уберите бокал… Сумашечий… Шампанское раньше пили из туфель… Сумашечий! Что вы делаете?.. Ваш ботинок протекает… Теперь пол будет прилипать… Сумашечий… Я похожа на русалку?.. Я от шампанского всегда русалка… Куда вы опять заплыли?.. Сумашечий… Это же не чешуя… Так же оно не снимется… Осторожнее "молнию"… Японских не было… Сумашечий!.. Теперь убедились, что не японская?.. И не дергайте!.. Теперь там будет синяк… Куда — через голову, когда оно облегает… Я лучше знаю, пройдет или нет… Потому что там у меня шире талии… Сумашечий… Попробуйте двумя руками… Упритесь коленом и вверх… Куда вы уперлись?.. Сумашечий… Возьмите себя в руки… Уже взяли… Может быть, вы уже раздумали меня отпирать?.. Возьмите в тумбочке плоскогубцы… Теперь там будет синяк… Зажмите "молнию"… Сумашечий… Вы же в жизни не держали в руках плоскогубцы… Станьте сюда… Попробуйте стоять вертикально… Сейчас я выну руки внутрь и повернусь вокруг оси, и "молния" будет впереди… Я оттяну ее изнутри, а вы дерните меня наружу… Сумашечий!.. Теперь там будет синяк!.. Дайте сюда!.. Нет, сверху застрянут… Там есть где… Лягте на пол… И как будто я "Жигули"… Просуньте их вверх… Сумашечий… Что вы делаете? Прекратите! Я сказала, прекратите курить внутри!.. Будет пожар… Что вы там делаете, у меня же руки уже за спиной… Ну, доигрались — они упали… Что — куда? Именно!.. Там уже и так был синяк… Выньте руку… Свою выньте… Там в стенном шкафу проволока… Возьмите, попробуйте продеть в язычок… Что вы лежите?.. Конечно, прилипли… Надо было наливать в мою туфлю… Отлепитесь… Гусар… Теперь проденьте проволоку в язычок… Куда вы мне тычете?! В язычок "молнии"!.. Я упрусь в стену, скажу "три-четыре"… Я еще не сказала! Сумашечий!.. Идите, там в коридоре домкрат, поддомкратьте меня… Это паяльная лампа!.. Пока вы будете паять, он-таки придет с работы… Да, он тоже обрадуется… Ну, упритесь в ту стену… Сумашечий, это же не капитальная!.. Та тоже рухнула?.. Зато "молния" уже все… Ну, плывите скорей! Сумашечий… Что же вы лежите?.. Опять прилипли? Ах, теперь у вас заело?!. А надо было японскую ставить!.. Сумашечий!..

 

Веришь — не веришь

Уже давно мало кто сомневается, верно ли он поступает, сохраняя верность. Мало кто сомневается, а многие даже сохраняют.

Остальные, правда, тоже ничего такого не делают. А что вообще ты можешь сделать, когда все зависит только от нее? Ты-то готов на любой вариант — лишь бы недалеко провожать. Ну, конечно, лучше всего, если у нее отдельная. Но можно и в коммунальной, если мало соседей. Да если много, тоже можно. Лишь бы не в общежитии. Но можно и в общежитии.

Хотя выбора же у тебя фактически нет — выбирают они. Кто тебя выберет, дело случая. Конечно, каждому охота, чтоб высокая блондинка с материальной ответственностью. Но эти, как правило, выбирают брюнетов дальнего плавания. А остальные уже берут кого попало, так что в случае чего — извини.

Но главное-то не это, главное — наличие общих интересов (это ты так ей говоришь, а она делает вид, будто не знает, какой у тебя интерес). Ну и тут могут быть нюансы. Скажем, если она не замужем. Хорошо: хватит и того, что ты женат. Замужем — тоже хорошо. Это сближает на почве взаимного сострадания. Если, наоборот, у нее муж, а ты вольный — еще лучше! Значит, он подлец, а ты не виноват.

В любом случае не надо этих угрызений, самобичеваний, криков типа "Измена!" Во-первых, что ты там изменил? Во-вторых, никакая не измена, просто совмещение без отрыва…

Поэтому — не бояться разоблачений. Бойся не бойся, все равно разоблачат. Даже если ты сидишь дома, на диете, и ни о чем таком и подумать не можешь без болей в пояснице, все равно найдутся свидетели! Они видели тебя с ней в ресторане, и вы оба хлестали коньяк, причем она с голой спиной.

Это настолько чудовищная клевета, что глупо даже оправдываться, тем более она была не с голой спиной, а в кофточке.

Но уж если твоей все стало известно, надо ставить перед ней вопрос ребром: верит она тебе или не верит?

Скажет: "Не верю!" — значит, она умней, чем ты думал, больше вопросов не задавай, молчи. Скажет: "Верю!" — тогда о чем вообще говорить?

…И вот так ты рассуждаешь и так действуешь.

Но время идет.

И вот тебя все больше выбирают не те, кто хочется, а те, кто не может выбрать что-нибудь получше. Потому что с течением времени у тебя возрастают запросы, но выпадают волосы.

И наступает момент, когда тебя перестают выбирать вообще.

И тогда остается одно: бегом бежать туда, откуда до этого все время убегал. И дай Бог, чтобы тебя там еще кто-то ждал.

Или хотя бы чуть раньше тебя вернулся…

 

Репетиция

(Зарисовка с натуры)

Р е ж и с с е р. Так. Ну, давайте начнем. Прошлый раз мы с вами продвинулись, сегодня закрепим, да?

А к т е р. Да.

Р е ж и с с е р. Значит, с самого начала, да? В хорошем настроении. Соберитесь. Давайте.

А к т е р.

Р е ж и с с е р. Стоп. Так, очень хорошо. Очень хорошо, но надо чуточку уточнить. Вот вы читаете: "…и лучше выдумать не мог". Вы это читаете так, что я могу понять, что он лучше просто не мог выдумать. А ведь он не просто не мог. Он мог, но не хотел! В этом же вся его трагедия как дяди! Что там было выдумывать, когда он уже занемог? Поняли мою мысль? Давайте!

А к т е р.

И лучше…

Р е ж и с с е р. Стоп! Стоп! Вот здесь. Давайте подумаем: может быть, то, что он уважать заставил, это как-то более иронично? Вот думайте вместе со мной! Думаете? Хорошо. Ирония в чем? В том, что дядя-то вроде совсем уже занемог, так? Занемог, занедужил, захворал… Сам хворает, а уважения требует! Тонко, да? Поэтому и читать это надо тоже тонко, так, чтобы токи побежали не от вас к зрителям, а в обратном направлении! Ясно, да? Давайте.

А к т е р. Мой дядя самых честных пра…

Р е ж и с с е р. Стоп! Вот! Вот сейчас я понял! Вы тоже поняли, да? Мы же читаем как? Мы читаем впрямую — "мой дядя". Тут может возникнуть ощущение, что это наш с вами дядя! Это получается лобово! А у автора тут что заложено? У него заложено, что дядя — это, может быть, вовсе и не дядя! То есть дядя, но совсем не мой! Понимаете? Тут надо брать более общо! Обобщите мне дядю… Может быть, бровью как-то повести! Нет, лучше левой — это тоньше! Давайте!

А к т е р. Мой дядя самых чест…

Р е ж и с с е р. Ага! Чувствуете? Уже гораздо ближе! Но не к тому! Потому что сейчас вы мне что делаете? Вы мне сопоставляете! А надо противопоставлять! Разницу чувствуете? Надо, чтоб я вдруг ощутил: вон дядя… Он где-то там, далеко… Он там, а мы как бы кричим ему: "Ого-го-го-го! Дя-дя-я!.." Понимаете? Тогда тут возникает конфликт между вами и дядей! Причем это контраст тонкий! Не так чтоб уж прямо черно-белое… А так — сине-зеленое где-то… Понимаете? Давайте.

А к т е р. Мой…

Р е ж и с с е р. Хорошо!

А к т е р…дядя…

Р е ж и с с е р. Хорошо!

А к т е р…самых…

Р е ж и с с е р. Стоп. Хорошо. Но уже лучше. Тут вы меня где-то уже зацепили. Но я вам скажу, чего тут еще нет. Тут у нас еще нет вас. Дядя уже где-то есть! А где вы? Я же должен видеть дядю через вас. Понимаете? То есть видеть вас с вашим отношением к не вашему дяде! Который как бы занемог и заставил уважать… и как там дальше у автора… У вас такой вид, как будто вы где-то не понимаете?

А к т е р. Где-то да…

Р е ж и с с е р. Вот!!! Вот наконец! Вот же главное! Ведь когда есть понимание, тогда нет чего? Нет искусства! Понимаете? В искусстве надо где-то не-допонимать! То есть понимать, но не до конца! Чтобы оставалось еще место! Тут главное — чувство меры, то есть насколько именно мы сегодня должны недопонимать! Как только вы это схватите, у вас все возникнет! Нет, определенно мы сделали шаг, мы продвинулись, мы сегодня тронулись где-то, да?

А к т е р. Где-то да…

Р е ж и с с е р. Да-да, хорошо. Тут, конечно, предстоит еще поработать с автором, — текст пока сыроват… Но не все сразу. В искусстве нельзя спешить!..

 

Львица

Кто кузнец женского счастья?

Сама!

А почему так много несчастливых кузнецов?

Слишком суетились у наковальни. Хватали, не глядя, что берут. "Ах, ох, он такой!.." Потом: "Ай, ой, он такой…"

А счастье — не железо. Станешь ковать, пока горячо, — потом обожжешься. Счастье выждать надо. Выследить, подстеречь. Как львица на охоте: залечь в зарослях, за холмом. Вон их сколько! Идут по саванне — на водопой… Приглядеться, принюхаться, выбрать. Зайти с подветренной стороны — чтоб не учуял. И — р-раз! Отбить от стада — и прыжком ему на хребет! Он понять ничего не успел — уже в когтях!.. Главное — не прошляпить с выбором хребта. И брать сразу. В смысле брать такого, чтоб тебе все сразу дал.

Тот летчик… Я его только увидела — поняла: надо брать! Когда мужчина имеет дело со стратосферой, то потом женщина это чувствует. Он даже не пытался спастись — он признался сам. Он взял меня за руку и сказал: "Я хочу сказать вам главное. Главное — это дозаправка в воздухе". Он сказал: "Мы полетим по жизни вместе. То есть летать буду я, а вы — вы будете мой заправщик на земле". Я уже совсем было вцепилась в него, но тут он сказал: "Сначала вы полетите со мной на Север. Пока там у меня ничего нет — только романтика. Но потом мы вместе построим наше счастье, и вы у меня будете кататься как сыр в масле". Я подумала: да, это будет романтика — кататься как кусок сыра среди белых медведей. И еще ждать, пока он даже это счастье мне построит!.. И я спрятала когти — это был не тот хребет. Пока будешь с таким строить счастье от самой один хребет останется… Я бросила этого небесного тихохода на добычу другим заправщицам — и снова скрылась в зарослях.

Вокруг в саванне было полно дичи, но вся она была какая-то мелкая. Пока из-за горизонта не показался тот штурман.

Это была добыча почище стратосферщика! Тот летал вдоль границы, а этот — за!.. И не летал, а плавал. Когда мужчина так долго ходит в тропиках, то потом женщина это чувствует… Он сам шел мне в когти. Он сказал: "Как только я вас увидел, я понял, как я люблю свой танкер". Он сказал: "Со мной все просто. Восемь месяцев я там — четыре здесь. Четыре месяца мои, восемь — ваши, но чтоб я ничего не знал. Все, на что у вас хватит фантазии, я вам куплю там, а если у вас разыграется юмор — купим здесь". Он сказал: "Вы будете мой якорь в дальневосточном порту. И пока меня не съедят акулы, вы будете как за каменной стеной!" Я подумала, это тоже очень романтично: четыре месяца — его, а восемь сидеть за каменной стеной на Дальнем Востоке на якорной цепи!.. И волноваться: а вдруг его никогда не съедят акулы? Нет! Прыгать ради этого хребта за Уральский хребет было глупо. Я фыркнула и залегла за холмами. Дичи в саванне стало куда меньше, но все же я учуяла…

Едва тот геолог выскочил из зарослей, я задрожала! Когда мужчина так долго общается только с полезными ископаемыми, то потом женщина это чувствует. Он подарил мне кусок породы. Потом сказал: "Пять лет вы ждете меня из тайги, а потом будете как у Христа за пазухой". Я сказала: "Давайте наоборот: сперва я пять лет за пазухой, потом можете идти в тайгу". Он что-то курлыкал мне вслед, но я уже снова ждала в засаде. Саванна совсем опустела, но я ждала. Хотела дождаться такого, чтобы дал все сразу! Как-то раз мимо пронесся один, я почуяла: этот мог бы дать все и сразу! Но за ним уже мчались другие, чтобы решить, как дать ему: с конфискацией или без…

И я снова — ждала и выбирала. Выбирала и ждала. Выбирать теперь стало проще. В саванне их стало меньше. Практически их был один. Я поняла: пора! Пора ковать счастье. Я прыгнула — р-раз! Он даже не заметил! Я прыгнула снова. Потом — еще! Прыгала, прыгала… Так с тех пор и прыгаю вокруг него на задних лапках. Вдруг уйдет?! В саванне-то моей больше никого…

 

Практически — народ

Я, товарищи, рад нашей встрече. Такие встречи нас с вами сплачивают. И на таких встречах думается о многом, прежде всего о венике. Из легенды, когда помирал отец и вызвал к себе сыновей, сломал перед каждым отдельный прутик от веника, потом сложил прутики вместе — и веник уже не сломался. И мы, товарищи, сейчас, как никогда, должны сплочаться, чтоб быть вот таким легендарным веником.

Вместе с тем мы слышим такие разговоры, что у нас тут трещины, что какие-то разрывы, что между прутиками конфликты, что одни — толще, другие — тоньше. Что, мол, у кого-то тут есть какие-то привилегии. Что можно сказать, товарищи? Мне тут правильно подсказывают: это хуже обмана. Это юмор. У нас тут у всех одна привилегия: быть в первых рядах. И все отдавать: все знания, весь опыт, весь ум отдавать, всю честь, всю совесть нашей эпохи — все отдавать людям, народу практически.

Ведь бывает обидно, ведь буквально не спишь, не ешь, ну практически не ешь — решаешь вопросы. Ведь все время вопросы, и надо эти вопросы решать, все время мотаешься с вопросами — то в исполком, то опять в исполком, то по вопросам исполкома. Причем машин не хватает. И это напрасно думают, что у нас все разъезжают в черных "Волгах". Вот мне тут подсказывают, инструктор Сидоренкова до сих пор ездит в серой. И хотя она требовала, мы ей твердо сказали, чтоб не надеялась до конца года. А наш "рафик" мы вообще отдали детскому саду, тем более он без двигателя, чтоб развивалась у детей смекалка. То есть трудности есть, товарищи, но мы не жалуемся, мы боремся.

Так же и по вопросу телефонов. Якобы весь аппарат себе поставил вне очереди. Да, товарищи. Мы были вынуждены пойти на эту крутую меру. Почему? Мне тут правильно подсказывают: потому что, если нет телефона, невозможно же звонить! А аппарат должен из любого места, где бы ни сидел в кабинете, в машине, на кухне, на другой точке, — прямо оттуда снять трубку, выяснить, как вопросы решаются, как другие вопросы. Телефон это не дает оторваться от людей, от народа практически.

Теперь по вопросу якобы привилегий по вопросу лекарств. Мне тут подсказывают, товарищи: вопроса такого нет. Мы можем предъявить рецепты: нам прописывают от того же, от чего и трудящимся. Причем зачастую то, что у нас не апробировано, а прямо из-за рубежа. Но мы идем на этот риск. Кто-то должен рисковать. И в поликлинике, товарищи, ничего особенного нет — обычная аппаратура для аппарата. Кто хочет, может посмотреть. Вот мне тут, правда, подсказывают, что там милиционер. Вот это безобразие, товарищи. Это мы поставим вопрос что он там стоит? В форме?.. Но ни о каких привилегиях речи быть не может категорически. Например, инструктор Сидоренкова хотела недавно пройти на анализ раньше жены второго. Мы ее одернули. Мы ей прямо сказали: скромнее надо быть, товарищ Сидоренкова. Учитесь демократии!

Теперь другой вопрос, товарищи. Якобы имеются привилегии по вопросу якобы пайков специально для аппарата. Да, товарищи, тут мы должны откровенно признать: болтовня такая идет. Мол, якобы в этих пайках что-то такое особенное. Это неосведомленность, товарищи. Ничего особенного там нет. Все, что всегда. И ведь, товарищи, в чем смысл пайков? В том, чтобы уменьшить очереди. Очереди — это наш позор, товарищи. И здесь мы настроены бескомпромиссно: аппарат в очередях не стоит. Это вклад в нашу общую борьбу.

Так же как по вопросу культуры. Ведь ходят слухи, что, мол, в театр невозможно попасть, что якобы мы для аппарата бронируем чуть ли не весь зал. Это хуже юмора, товарищи, это слепота. Вы вдумайтесь сами, товарищи: откуда у нас в аппарате столько любителей театра? Вот мне тут подсказывают, мы бронируем только партер. И не для себя, товарищи, а, как правило, для заезжего аппарата из городов-побратимов.

Что касается по вопросу якобы брони на авиабилеты, надо признать, факты есть. Но мы решительно боремся, товарищи. Так, недавно, инструктор Сидоренкова обратилась, чтобы забронировать ей билеты на Сочи для семьи в командировку — двадцать семь билетов. Мы ей на аппарате прямо сказали, товарищи: надо скромнее быть, товарищ Сидоренкова. Никаких привилегий восемнадцать мест, и ни одного больше. Остальных членов семьи командируем через исполком. Иначе у нас тут начнутся конфликты, чего мы не можем.

Как и в вопросе обслуживания. Нас пытаются столкнуть: мол, почему аппарат на вокзале идет через зал, где мягкая мебель и вентилятор, а люди в общем зале, многие на полу, а туалет не работает, хотя запах есть. Что ж, давайте по диалектике, товарищи. А если бы при этом еще и аппарат вышел бы из депутатского зала и лег на пол в общем? Это сколько бы на полу прибавилось? И первый на полу, и второй, и общий отдел, и инструктора вплоть до Сидоренковой. При той же мощности туалета. Нет, товарищи, это мы только навредили бы этому вопросу, людям бы навредили, народу практически, среди которого женщины, дети.

Вот, кстати, по вопросу детей. Мол, почему это только дети аппарата поступают в тот институт? Скажу прямо, товарищи: нас это тоже — интересует. Мы должны с этого института строго спросить: почему они только наших детей принимают? В чем дело? Вот мне тут подсказывают, они уже прислали ответ. Что у них все решают знания. Так что они сами знают, кого принимать. Это в духе гласности, товарищи! Тут нам ставят другой вопрос: почему дети аппарата и работать устраиваются в аппарат? Что можно сказать на это? Мне тут подсказывают: мы — за трудовые династии, товарищи. Например, дед уголь добывал, отец добывал, теперь внук добывает. Дед пилил или, скажем, варил, потом отец варил, теперь вся семья варит постоянно. Здесь то же самое, товарищи. Например, мать — инструктор Сидоренкова, дочь — инструктор Сидоренкова, внучка будет тоже инструктор Сидоренкова.

А вообще, товарищи, для сплочения нам надо чаще встречаться, ходить друг к другу в гости, мы — к вам, вы — к нам. Мне вот тут, правда, подсказывают, не всех могут пустить, там милиционер. Это безобразие! Мы поставим вопрос — что он там стоит, без формы? Это дезориентирует.

Но это частности, товарищи, а в целом мы еще раз убедились сегодня, что мы с вами вместе, и пока вы, товарищи, будете с нами, как прутик с прутиком, нас не переломить, как тот легендарный веник. Вот мне тут еще подсказывают, товарищи: до новых встреч с вами, с людьми, с народом практически!..

 

Серое вещество

Самое светлое на свете — серое вещество. Если взять у людей мозговые извилины только одного полушария — скажем, восточного, — то получится расстояние от Земли до Меркурия. И приятно сознавать, что на этом пути есть и мои сантиметры. И миллиметры жены. Потому что один Эйнштейн погоду не делает. Конечно, у него бы набралось километров на сто. Ну, кое-что добавили бы Лев Толстой, Ломоносов и Штирлиц. А все остальные это трудовые трудящиеся: я, Сидоров, Анна Петровна, хотя ее вообще-то надо из общего расстояния вычитать. Но дело не в ней, а в том, повторяю, что одни Ломоносовы погоду не делают.

Они, само собой, все на свете изобретают и открывают. Они открывают, а мы иногда толком и закрыть-то не можем. Потому что использовать великие изобретения — это тоже требует достаточно серого вещества.

Взять электричество. Помните, в прошлые века — топором брились, при лучине писали. А что хорошего можно написать при лучине? В крайнем случае: "Евгения Онегина". Кандидатской не напишешь. Лифт не работает, да и куда на нем ехать, если телевизор не во что включить? В общем, жизнь впотьмах.

И тут у человечества рождается гений. Ну, скажем, Михаил Фарадей. И он изобретает электричество и говорит широким массам: нате, пользуйтесь! И массы ему отвечают: спасибо, Миша. И пользуются!

Люстры горят, телефоны звонят, троллейбусы бегают, а под Новый год по заявкам телезрителей первомайский "Огонек" повторяют.

И народ не успокаивается, думает, что бы такое еще выдумать. И я тоже не могу успокоиться. Потому что за все эти блага стоит у меня в коридоре черный ящичек, и колесико в нем как психованное крутится, и цифирки мелькают. А заработная плата у меня, между прочим, по моему труду! То есть, вы понимаете…

И вот, хоть я и не Фарадой, но серое вещество у меня найти можно, только оно от обиды уже не серое, а черное. И оно у меня берется за электричество и применяет правило буравчика, и вот у меня счетчик уже крутится не туда, а оттуда.

И через неделю уже не я должен государству, а оно мне.

Но я ему все долги прощаю, я не крохобор.

Пойдем в наших рассуждениях дальше, а для этого вернемся назад, в мои лучшие годы, когда волос на голове у меня еще было больше, чем вставных зубов. Как выглядел тогда я, человек с большой буквы (не буду говорить с какой, она неприличная)? Выглядел я тогда очень естественно, потому что ходил во всем натуральном: в чесуче, велюре и кирзе. Такой элегантный силуэт, что, когда я на улицу выходил, птицы с деревьев замертво падали. То есть при взгляде на меня одинокие женщины сходили с ума — начинали звать милицию.

Ну тут появляется очередной гений, какой-нибудь Менделеев, и изобретает синтетику, и говорит: нате, пользуйтесь! И мы говорим: спасибо, Дима, давай!

И вот уже на мне сплошной лавсан и кримплен, а куда не надеть кримплена, там капрон. И я уже лен не сею, хлопок не жну, овец не стригу, разве что целиком шкуру сдираю, на дубленки. То есть льются на меня чудеса химии, а какие не на меня, те выливаются в речку. Чтоб рыбки тоже поняли, что такое серое вещество. А если они этого не поймут, то я им помогу. Потому что за трудовую неделю это самое серое вещество у меня слежалось. И ему необходим активный отдых, проблема которого уже давно решена.

И я беру рюкзак, надеваю его на спину моего друга Сидорова, а сам несу снасти для рыбалки. И мы приезжаем в заповедный уголок, куда не ступала еще нога человека, а только моя и Сидорова. И мы сидим и любуемся на эту благодать. А потом мы берем наши снасти, и говорим спасибо тому гению, который их изобрел, и забрасываем снасти в воду, и этот динамит взрывается. И та рыба, которая уплыла от химии, всплывает к нам. И потом мы достанем из рюкзачка закуску и чего ее запить, споем песенку у костерка…

А назавтра в лес пионеры придут, костерок наш с помощью вертолетов потушат, консервные баночки за нами подберут, в металлолом сдадут, из них потом тепловоз построят…

А мы с Сидоровым уже на работе сидим, с просветленным серым веществом. Ждем, когда новый гений объявится, измыслит что-нибудь великое и скажет нам с Сидоровым: нате, ребята, пользуйтесь!

И мы возьмем!

 

Тридцать шесть и шесть

— Врача вызывали?

— Здравствуйте, доктор, проходите, пожалуйста.

— Где больной?

— Я…

— Ой, как хорошо!

— Что-о?

— Примета! Если первый больной мужчина — это к счастью!

— Так я ваш первый…

— Ну да! Я так рада!

— Я тоже…

— Так. На что жалуемся?

— Что-то в боку болит. В правом, вот тут.

— Сердце.

— Сердце же слева!

— Что? Ах, да… Мы проходили. Сердце с той стороны, где часы… Температуру мерили?

— Температуры нет.

— Как нет? Что — ноль?

— Почему? Тридцать шесть и шесть!

— Ну! Выше нуля. Повышенная!

— А я всегда думал, что нормальная.

— Что вы с врачом спорите?.. И потом, если все нормально, зачем вызывать?

— Так в боку-то болит.

— В боку… Плохо. Может, вас укусил кто?

— Кто?!

— Клопов у вас нет? У нас на старой квартире были, так, знаете…

— Никого у меня нет! И потом — болит-то внутри…

— Внутри!? Интересно, что там у вас.

— Может, вы меня послушаете?

— Конечно. Я вас слушаю.

— Нет, я имею в виду стетоскопом. Знаете, такая штука, с трубочками?

— С трубочками? А! Конечно, это мы проходили… Вон он, в сумке… Ну-ка… Ой! Тикает что-то… Тук-тук, тук-тук… Как интересно! Прелесть!..

— Прелесть-то прелесть, а в боку-то болит.

— Болит — это плохо… Что же у нас там болит?

— Может, печень?

— А что, вполне!

— Но, говорят, при печени белки глаз желтеют…

— Да? А ну-ка, покажите глаза… У-у-у! Да у вас они не то что желтые! Прямо коричневые уже! Типичная желтуха!

— Доктор, у меня с детства глаза карие…

— Значит, желтуха врожденная!

— Нет, доктор, все-таки, я думаю, не печень…

— Ну, не хотите — не надо… Я хотела как лучше. А если не печень, тогда что?

— В принципе можно было бы предположить приступ аппендицита…

— Больной! Я предполагаю у вас приступ аппендицита!

— Доктор, я боюсь, что…

— Не надо бояться, вырежем под наркозом!.. Раз — и все! Мы проходили!

— Я боюсь, что это — не то. Дело в том, что аппендикс у меня уже вырезали.

— Да-а? А ну-ка, откройте рот!..

— А-а…

— Шире!

— А-а-а-а-а!!!

— Вы что, издеваетесь? Где же вырезали, когда я его вижу?

— Кого?!

— Аппендикс!

— Доктор, вы не путаете?

— С чем?

— Ну… с гландами?

— Гланды?.. А где ж тогда аппендикс?

— Он ниже, отсюда не видно.

— Ну ладно… Кстати, давайте вырежем гланды!

— Зачем?! У меня не гланды — у меня в боку болит.

— В боку, в боку… Этот ваш бок меня уже достал. Что у вас там?

— Вы не думаете, что там — локальный воспалительный процесс?

— Почему не думаю?.. А как это?

— Его можно обнаружить аналитическим путем…

— На что вы намекаете? Говорите прямо — я же врач!

— Я имею в виду анализы. Знаете, кровь, желудочный сок…

— Все соки полезны! Уж это-то проходили, уж как-нибудь!..

— Молодцы… Пишите направление на анализы. Писать умеете?

— Больной, а шутите!.. Уж как-нибудь!..

— Так. Теперь, наверное, мне надо придерживаться диеты. Ничего жирного, острого, соленого…

— Почему это? Я кильки люблю!

— Да нет… это вы мне диету назначаете.

— А-а. А то я кильки люблю — ужас!

— Бюллетень не забудьте. Умеете заполнять?

— Больной, а шутите… Уж бюллетень-то!..

— Ну, молодец. Пишите диагноз.

— Да? А какой?

— А вы разные знаете?

— Зачем разные? ОРЗ!

— Ну, его и пишите… Написали? Все. Спасибо…

— Ну, я пойду тогда?

— Конечно. У вас же еще, наверное, много вызовов?

— Жуть!

— И всем-то вы должны помочь… Н-да… Ну, дай вам Бог!

— Шутите, больной. Бога нету!

— Вы проходили?

— Уж как-нибудь!

— Ну, тогда точно. Нет Бога…

 

Смешанные чувства

Доисторические времена: всего — понемногу. Причем все — по отдельности. Никаких смесей, соединений и сплавов. Из руды — чистая медь, из родника — чистая вода, из религии — чистый опиум для народа. Действия были конкретные: "Пришел, увидел, победил". Чувства и мысли ясные: "Платон мне друг, но истина — дороже".

Смешанные были только краски у смелых художников и смешанные браки у еще более смелых.

Ну, еще изредка чудили алхимики: ночью, при луне, бормотали чепуху, кипятили в котле печенку летучей мыши с писюльками черной козы — искали философский камень. За что назавтра их побивали обыкновенными — чтоб не лезли поперед времени.

Но вот — пришло время, грянул двадцатый! Взревел миксер прогресса! Всего стало много, все сливается, перемешивается и взаимопроникает!

На стыке двух наук возникает третья, которая тут же вливается в четвертую, образуя седьмую.

Искусство смешалось со спортом, спорт — с работой, работа — с зарплатой, зарплата — с искусством…

Бушует эпидемия синтеза — гибриды, сплавы, комплексы и смеси. Все, что в чистом виде, имеет вид неуместного антиквариата.

Академик объявил, что круглый год всем надо кушать грейпфруты, эту помесь лимона с апельсином. Видно, смешал в голове свою академию с нашими прилавками…

Но все же главное достижение — это смешанные чувства!

Чистую, беспримесную эмоцию последний раз видели в романе Тургенева. Ныне — сплошные оттенки и полутона. Смутные ошущения стали нормой, двойственные чувства — единственно возможными. В мыслях вообще сплошной импрессионизм. Вместо "я думаю" у всех — "мне думается". Всем кажется, видится и представляется.

— Вы читали?

— Кажется!

— Понравилось?

— Впечатление сложное: с одной стороны — тошнило, с другой — помнится, кто автор…

Из разнообразных чувств стали состоять лирические эмоции. При этом составляющих может быть сколько угодно. Например, явное ощущение, что она у тебя за спиной улыбается этому подонку, плюс уверенность, что подонок этого давно хочет, плюс светлое подозрение, что хочет, но не может, плюс ночью приснилось, что выпали все зубы, — рождают осеннее чувство, что этот подонок — ее муж…

При перемешивании отдельных ощущений могут возникать материальные объекты. Например, чувство острого желания чего-то новенького плюс чувство, что могло быть и хуже, дают концерт из студии в Останкине. Смесь из ощущений сухой парилки и сырой простыни — вагон поезда "Москва — Казань".

От смешанности чувств пошла задумчивость действий. Пришел — увидел, плюнул — и ушел…

Любовь к истине плюс желание дружбы Платона дает сложную суспензию, которую в прошлом называли беспринципностью, а теперь — широтой взгляда.

Чувство гражданского долга, смешанное с чувством, что не один ты должен, дает эффект присутствия на профсоюзном собрании.

Вообще недостаток чистых чувств заменяется в современных смесях соответствующим количеством чувства юмора, которое придает коктейлю товарный вид и пузырьки на поверхности. Такой веселый шторм в стакане.

И все это — только первые намеки на букеты тех сложных чувств, которые расцветут в будущем. Смешиваться их будет все больше, а сами они делаться все меньше, пока в итоге не образуется одно огромное, необъятное чувство, состоящее из бесконечного количества мельчайших чувствочек, практически равных нулю. Останется лишь придумать этому грандиозному гибриду достойное название.

Можно попробовать по аналогии.

Смешанные краски — радуга без границ.

Смешанные браки — дети без предрассудков.

Смешанные чувства… Люди — без чувств.