300-605 гг.

С незапамятных времен устремлялись христиане к своей великой святыне – Гробу Господню. В IV веке поток их значительно возрос. Император Константин Великий, сделав новую религию дозволенной, а затем и господствующей, воздвиг в ее честь множество храмов, освящение же церкви Святого Гроба превратилось в народное торжество. Верующие, собравшиеся со всех концов Восточно-Римской империи, вместо темной пещеры увидели прекрасный мраморный храм, вымощенный блестящими каменьями и украшенный стройной колоннадой. Безрассудная попытка императора Юлиана вернуться к язычеству лишь усилила движение людей к святым местам. История сохранила ряд имен выдающихся паломников IV века, среди которых были Евсевий Кремонский, святой Порфирий, епископ Газы, святой Иероним, изучавший в Вифлееме древнехристианские тексты, а также две женщины из рода Гракхов – святая Паола и дочь ее Евстахия, чьи погребения расположены рядом с могилой Иеронима, близ места, где новорожденный Христос некогда лежал в яслях.

Великое переселение народов в V-VI веках направило в Иерусалим новые массы христиан, на этот раз – с запада. Они шли из Галлии и Италии, с берегов Сены, Луары и Тибра. Завоевания персидского царя Хосрова чуть было не прервали этот поток, но византийский император Ираклий после десятилетней борьбы отвоевал Палестину и вернул реликвии, захваченные персами; босым прошел он по улицам Иерусалима, неся на плечах до самой Голгофы Святой Крест, отобранный у варваров, и шествие это стало праздником, который Церковь отмечает и поныне. Святой Антонин, посетивший Иерусалим в конце IV века, оставил заметки, из которых следует, что в те неспокойные для Европы годы Палестина наслаждалась миром, словно вновь превратившись в Землю обетованную. Но это продолжалось недолго.

Из хаоса религиозных и политических смут, колебавших Аравию, вышел человек смелых мыслей, провозгласивший новую веру и новое царство. То был Мухаммед, сын Абдуллы из племени курейшитов. Он родился в Мекке в 570 году. Одаренный пылким воображением, твердым характером и знанием своего народа, он, в прошлом бедный проводник верблюдов, сумел подняться до степени пророка. Коран, на сочинение которого он затратил двадцать три года, хотя и проповедовал высокую нравственность, но обращался и к самым грубым страстям, суля убогим обитателям пустыни обладание всем миром. В сорокалетнем возрасте Мухаммед начал проповедь в Мекке, но спустя тринадцать лет вынужден был бежать в Медину, и с этого бегства (хиджры) 16 июля 622 года началась мусульманская эра.

650-800 гг.

Спустя десять лет пророк умер, успев овладеть всей Аравией. Его завоевания продолжали Абу-Бекр, тесть Мухаммеда, и Омар, покоривший Иран, Сирию и Египет. При Омаре после четырехмесячной осады пал Иерусалим. Приняв ключи от покоренного города, халиф повелел на месте храма Соломона воздвигнуть мечеть. Христианских обрядов в священном городе мусульмане на первых порах не запретили, но во многом их ограничили, лишив былого великолепия, публичности и колокольного звона. После смерти Омара положение христиан в Палестине стало резко ухудшаться – начались гонения и погромы. И только в правление Харуна-ар-Рашида, знаменитого халифа из дома Аббасидов, наступило временное облегчение.

800-1095 гг.

В те годы на Западе царствовал Карл Великий, создавший огромную франкскую империю. Между ним и багдадским халифом установились добрые отношения. Обмен посольствами и подарками завершился многозначительным актом – Харун послал в дар Карлу ключи от Иерусалима. По-видимому, император франков стремился использовать сложившуюся ситуацию: ему приписывают ряд мер в защиту паломников и, в частности, основание для них специального странноприимного комплекса в Иерусалиме. Монах Бернар, посетивший Палестину в конце IX века, подробно описал это диво, состоявшее из двенадцати строений гостиничного типа, обрабатываемых полей, виноградников и даже библиотеки, – Карл был радетелем христианского просвещения. Ежегодно, 15 сентября, в городе открывалась ярмарка, которую посещали купцы из Пизы, Генуи, Амальфи и Марселя, имевшие конторы в Палестине. Так паломничества к Гробу Господню стали сочетаться с торговыми операциями развивающихся европейских городов. К этому добавлялись и поездки-покаяния, назначаемые церковными властями за грехи и преступления, совершенные христианами в Европе. Все это содействовало сближению между верующими Востока и Запада.

Падение Аббасидов привело мусульманский мир к ослаблению и распаду. Византийские императоры Никифор Фока, Ираклий и Цимисхий попытались было этим воспользоваться, но образовавшийся в Египте сильный халифат Фатимидов парализовал их усилия, и Палестина осталась за мусульманами. Гонения на христиан особенно ужесточились при халифе Хакеме. Папа Сильвестр II, побывавший в Иерусалиме, поведал об этих бедствиях (986 г.), чем вызвал волнение в Европе и даже попытку морской экспедиции Пизы, Генуи и Арля к берегам Сирии: эта акция оказалась, однако, бесполезной и лишь ухудшила положение христиан Палестины.

Современные хроники красочно описывают бедствия Святой земли. Религиозные церемонии и обряды здесь были полностью запрещены, церкви превращались в конюшни, храм Святого Гроба подвергся осквернению и разгрому. Христиане покидали Иерусалим. Все эти известия порождали мистические настроения у европейцев. Все чаще говорили о знамениях: в Бургундии выпал каменный дождь, на небе виделись кометы и падающие звезды, повсюду нарушались обычные явления природы, словно намекая на еще большие бедствия в будущем. В конце X века определенно ждали светопреставления и Страшного суда. Мысли всех были обращены к Иерусалиму, и путь странствия туда стал как бы путем Вечности. Богатые, ничего не ожидая в этом мире, усилили благотворительность и дарственные грамоты их обычно начинались словами: «Так как приближается конец мира...» или «Убоявшись наступления Суда Божия...». Когда умер жестокий Хакем и его преемник Захир разрешил христианам восстановить поруганный храм, византийский император не пожалел средств, щедро предоставленных для покрытия издержек.

В XI веке призеры странствий к святым местам встречаются значительно чаще, чем в предшествующем столетии. В качестве покаяния и искупления грехов тысячи людей устремляются в Палестину. Любовь к благочестивым странствиям становится привычкой, законом. Посох странника теперь виден в руке и нищего, и богача. Старание ли избежать опасность или преодолеть трудности, исполнение ли обета или простого желания – все служит поводом, покинуть домашний очаг и устремиться в неведомые страны. Путник, отправляющийся в Иерусалим, превращался при этом в сакральную особу – его отбытие и благополучное возвращение обычно становились как бы церковным праздником. Каждая христианская страна на его пути должна была брать его под охрану и защиту, предоставляя широкое гостеприимство. И результатом всего этого стало снова резко умножившееся число приезжих богомольцев в Иерусалиме; особенно много собиралось их на Пасху – всем хотелось увидеть священный огонь, зажигающий светильники у Гроба Господня. Приведем лишь несколько наиболее ярких примеров из числа известных паломничеств и религиозных экспедиций XI века.

Фульк Черный, потомственный граф Анжу, невоздержанный на убийства (в числе прочих и собственной жены), отмаливая свои грехи, трижды ходил в Иерусалим и умер в Меце в 1040 году, по возвращении из третьего путешествия.

Роберт Нормандский, отец Вильгельма Завоевателя, заподозренный в отравлении родного брата, чтобы снять с себя подозрение (или вымолить прощение), также побывал в Иерусалиме, где прославился щедрой милостыней. Перед смертью, которая произошла в Никее, он сожалел лишь о том, что не пришлось окончить жизнь близ Гроба Господа своего.

В 1054 году Литберт, епископ Камбре, направился в Иерусалим во главе трех тысяч паломников из Фландрии и Пикардии. Но епископу не повезло: до Палестины он не добрался. Его «войско Божие» (так называют отряд летописцы) в основном погибло в Болгарии, частью от голода, частью от рук местного населения; с немногими из оставшихся спутников Литберт достиг Сирии, после чего был вынужден вернуться в Европу.

Более удачливым оказался другой отряд паломников, предводительствуемый архиепископом Майнцким и отбывший с берегов Рейна в 1064 году. В этом походе участвовало до семи тысяч христиан; значительной их части довелось добраться до цели, и патриарх Иерусалима торжественно встретил пилигримов, почтив их звуками литавр.

В числе других путешественников к святым местам, совершавших свои вояжи в это же время, можно упомянуть еще Фридриха, графа Верденского, Роберта, графа Фландрского, и Беранже, графа Барселоны; есть сведения, что даже представительницы слабого пола не уклонялись от благочестивых путешествий подобного рода.

Между тем новые бедствия и самые жестокие гонения ожидали паломников и христиан Палестины. Азия в очередной раз собиралась сменить повелителей и трепетать под новым игом. Турки, вышедшие из-за реки Окса, овладели Персией, избрали себе вождя в лице храброго и честолюбивого Тогрул-Бека, внука Сельджука, по имени которого в дальнейшем сами стали называться, и приняли веру Мухаммеда. Тогрул, объявивший себя хранителем веры пророка, вмешался в дела распадавшегося Багдадского халифата. Он разгромил непокорных эмиров, и халиф, превратившийся в его марионетку, провозгласил священные права Тогрул-Бека на созданную им империю. В знак владычества над Востоком и Западом новый повелитель опоясался двумя мечами и надел на голову две короны. При преемниках Тогрул а, Альп-Арсалане и Мелик-Шахе, семь ветвей династии Сельджука разделили между собой империю, что, впрочем, не ослабило их завоевательского пыла. Вскоре сельджуки добрались до берегов Нила, попутно овладев Сирией и Палестиной. Подвергнув полному разгрому Иерусалим, завоеватели не пощадили ни христиан, ни арабов: египетский гарнизон был изрублен, церкви и мечети разграблены, Святой город буквально плавал в крови мусульман и христиан. Последним довелось понять, что бывают времена и худшие, чем царствование жестокого Хакема: теперь у них отнимали не только имущество и веру, но и саму жизнь.

В то время как одна из ветвей сельджуков разоряла Сирию и Палестину, другая, руководимая Сулейманом, племянником Мелик-Шаха, проникла в Малую Азию, и вскоре значительная часть Византийской империи попала в ее руки. Черное знамя пророка было водружено на стенах Эдессы, Икония, Тарса, Никеи и Антиохии. Столицей государства сельджуков в Малой Азии стала Никея – тот самый город, где некогда первый Вселенский собор провозгласил Символ христианской веры.

Никогда Византия не знала врагов более безжалостных и свирепых. Кочевники, для которых отечество было там, где торжествовало их оружие, с легкостью переносившие голод и жажду, страшные даже в бегстве, были неумолимы в победах – области, по которым они прошли, превращались в безлюдные пустыни.

Чувствуя свою полную беспомощность перед лицом подобного врага, константинопольские императоры обращали взор на Запад. Взывая к европейским государям и папе, они обещали содействовать воссоединению православной веры с католической, лишь бы латиняне пришли к ним на помощь. Подобные призывы не могли оставить римских первосвященников безучастными. Григорий VII, знаменитый папа-реформатор, ухватился за поданную идею. Человек энергичный и предприимчивый, он начал возбуждать единоверцев, обещая даже стать во главе их с целью похода против мусульман. На призыв воинственного папы откликнулись пятьдесят тысяч энтузиастов, однако поход все же не состоялся: внутренние распри и борьба с германским императором поглотили все силы Григория VII, не оставив места для реализации палестинских замыслов. Но идея не заглохла. Преемник Григория, более благоразумный Виктор III, уже не обещая личного участия в походе, призвал к нему всех верующих, гарантируя за это полное отпущение грехов. И жители Пизы, Генуи, а также других городов Италии, страдавших от морских набегов мусульман, снарядили флот, отбывший к африканскому побережью. Битва оказалась жестокой, множество сарацин было перебито и полностью сожжены два их города в районе Карфагена. Но то был всего лишь эпизод, не оставивший больших последствий.

Нет, не папа римский, а другой, совсем простой человек, нищий отшельник оказался способным поднять знамя священной войны. То был Петр, по прозвищу Пустынник, родом из Пикардии, затворник одного из самых суровых монастырей Европы. Человек невзрачный и низкорослый, он обладал горячностью апостола и твердостью мученика. В поисках удовлетворения для своей жаждущей, тревожной души, он покинул обитель, чтобы своими глазами узреть святые места. Голгофа и Гроб Спасителя воспламенили его воображение; зрелище страданий палестинских братьев возбудило его негодование. Вместе с патриархом Симоном оплакал он бедствия Сиона и тяжкую участь порабощенных единоверцев. Патриарх вручил отшельнику письма, в которых умолял папу и светских государей о помощи; Петр обещал не забыть увиденного и доставить письма по назначению. Он сдержал слово. Из Палестины направился он в Италию и в Риме, упав к ногам папы Урбана II, воззвал именем всего страдающего христианства, умоляя оказать содействие в борьбе за Святую землю. Папа был лишь первым адресатом Пустынника. Выйдя из Рима, босоногий, в рубище и с непокрытой головой, Петр, не выпуская распятия из рук, двинулся в долгий путь. Из страны в страну, из области в область, из города в город медленно двигался он на своем сером ослике, проповедуя на улицах и площадях, ведя долгие рассказы об увиденном и прочувствованном. Его красноречие потрясало людей, экзальтировало умы, трогало сердца, и голосу его отвечали десятки тысяч голосов. Верующие считали счастьем дотронуться до его ветхой одежды или отщипнуть клок шерсти от его осла; слова Пустынника повторяли повсюду и сообщали тем, кто не мог его лично услышать.

Радения Петра подкреплялись новыми воплями из Византии. Император Алексей Комнин направил послов к папе, умолял о помощи. К европейским государям он посылал слезные письма, в которых, между прочим, делал весьма соблазнительные посулы. Расписав великолепие и богатства Константинополя, он предлагал свои сокровища баронам и рыцарям в награду за их поддержку и даже приманивал их красотой гречанок, любовь которых станет наградой за подвиги их избавителей. Можно представить, какой эффект производили подобные обещания!..

1095 г.

В 1095 году был созван Собор в Пьяченце. На него прибыло многочисленное духовенство – более двухсот архиепископов и епископов, четыре тысячи священников и монахов и тридцать тысяч лиц светских, в числе которых полномочные послы византийского императора Алексея, спешившие поведать о бедствиях христианского Востока. Но в Пьяченце так ничего и не решили. Папа не смог найти общего языка с итальянцами, поглощенными своими внутренними делами, и решил перенести Собор в другую страну, во Францию, настроения которой давали больше шансов на успех.

Новый собор открылся в том же 1095 году в городе Клермоне, в Оверни. Вопрос об Иерусалиме был десятым по счету среди проблем, поднятых Святыми Отцами. Он обсуждался на главной площади города, до отказа переполненной людьми. Первым выступил Петр Пустынник; голос его дрожал от слез, но слова били подобно ударам тарана. Призыв отшельника немедленно подхватил папа. Он вещал с высокого престола, воздвигнутого в центре площади, и речь его была слышна повсюду. Урбан начал с того, что описал позорное положение детей Христовых под гнетом неверных; он предупредил: поработив до конца Восток, нехристи возьмутся и за Европу – угрозы их уже слышны, и кое-где претворяются в жизнь. В подобных условиях молчать и выжидать – значит предавать самих себя и Бога Живого. Но как послужить Ему? Только делом, только мужеством, только омывшись в крови неверных!.. За этими возвышенными призывами следовали более прозаичные, но весьма уместные и всеми правильно понятые добавления. Урбан II принимал на себя руководство организацией похода и обещал важные льготы будущим воинам Божьим, в том числе отмену их долгов и заботу о семьях, оставшихся в Европе.

Речь папы неоднократно прерывалась взрывами пламенного энтузиазма. Перед благородными и бескорыстными душами намеки Урбана открывали Царство Небесное, перед честолюбивыми и алчущими благ материальных – царство земное. И подобно, грому огласил площадь Клермона тысячеустый крик, вырвавшийся из сердец несметной толпы: «На то Божья воля! Так хочет Бог!..»

Тут же, в Клермоне, люди давали торжественные клятвы и нашивали на свои одежды красный крест; отсюда и пошло имя «крестоносцы» и название их миссии – «Крестовый поход».

Новоявленные крестоносцы просили Урбана быть их предводителем; но папа, занятый, европейскими делами, отказался, поставив вместо себя епископа Адемара Дюпюи, первым выразившего желание ступить на «путь Божий».

Возвратившись с Собора, епископы стали поднимать народ в своих епархиях. Урбан лично объездил многие провинции, попутно созывая кратковременные соборы в Руане, Туре и Ниме. Вскоре из Франции идея перебросилась в Англию, Германию и Италию, затем проникла и в Испанию. Весь Запад облетели слова: «Не достоин Его тот, кто не возьмет креста Его и не грядет во след Ему!»

Подобным настроениям способствовала крайне тяжелая жизнь тех времен. Простые люди недаром ждали конца света. Повсюду господствовало крепостное рабство. Неурожайные годы следовали один за другим. Голод усугубляли грабежи, этот вечный бич земледелия и торговли. Жители сел и городов без сожаления покидали землю, которая не могла их прокормить и предоставить элементарной безопасности, покидали тем охотнее, что Церковь за участие в походе снимала с них кабалу, задолженность и налоги. К беднякам присоединялись и всякого рода темные личности; надежда на легкую поживу, природная склонность к разбою и полная уверенность в безнаказанности была для них лучшим стимулом взять крест.

Многие вельможи собрались в поход, чтобы не утерять власть над подданными. Все они имели массу грехов для омовения в водах Иордана, но при этом все надеялись на богатую добычу. Даже самые мелкопоместные из числа рыцарей рассчитывали стать князьями в Святой земле. Пример подавали епископы, не скрывавшие надежд на новые епархии в Азии и на солидные куши от Восточной церкви.

И все же глубоко обманулся бы тот, кто пожелал увидеть лишь эти материальные стимулы в основе всего движения. Определяющую роль в подготовке похода, несомненно, сыграл религиозный энтузиазм, многократно усиленный Церковью.

Во все времена обычные люди следуют своим естественным склонностям и повинуются в первую очередь голосу собственной пользы. Но в дни, о которых идет речь, все обстояло иначе. Подготовленная паломничеством и религиозными испытаниями прежних столетий, набожная горячность становилась слепою страстью, и голос ее оказался сильнее всех остальных страстей. Вера словно бы запрещала защитникам своим видеть иную славу, иное блаженство, чем те, которые сама представляла распаленному их воображению. Любовь к родине, семейные связи, нежные привязанности – все жертвовалось идее, пронзившей вдруг сердце христианской Европы. Умеренность казалась малодушием, хладнокровие – изменой, сомнение – святотатством. Подданные больше не признавали государей, земледельцы и ремесленники расставались с полями и мастерскими, монахи оставляли обители, затворники покидали леса, разбойники и воры выползали из своих нор и все устремлялись к Земле обетованной. Чудеса и видения умножились; наблюдали даже тень Карла Великого, призывавшего христиан к битве с неверными...

Клермонский собор назначил отбытие на праздник Успения Богородицы. Всю зиму с 1095 на 1096 год велась подготовка. С наступлением весны из многих мест тронулись в путь. Большинство шло пешком, некоторые ехали в телегах, другие спускались на лодках вниз по рекам и далее плыли вдоль морского побережья. Скопище крестоносцев представляло пеструю смесь людей всех возрастов, видов и состояний; между мужчинами проглядывали вооруженные женщины, суровый отшельник шел рядом с бандитом, отцы вели за руку юных сыновей. С беспечностью шли они, уверенные, что Тот, Кто питает птиц небесных, не даст воинам Христовым умереть с голоду. Наивность их была поразительной. Завидев вдали город или замок, сии дети природы спрашивали: «А не Иерусалим ли это, который мы ищем?» Впрочем, их вожаки, представители знати, многие из которых раньше не выезжали за пределы своих владений, знали не больше своих подопечных. Но в отличие от бедняков они везли с собой изрядный багаж, в состав которого входили принадлежности рыбной ловли и охоты, своры борзых и соколы, парадные костюмы и запас отменной пищи, – надеясь дойти до Иерусалима, они думали удивить Азию своим показным великолепием и довольством...

В этом сборище одержимых не нашлось ни одного сколь-либо разумного человека – никто из них всерьез не задумался над будущим, никто даже не удивился тому, что теперь так изумляет их потомков...

1096 г.

Учитывая численность будущих армий, князья и полководцы, собиравшиеся их возглавить, договорились не выступать всем сразу и двигаться по различным дорогам, с тем, чтобы соединиться в Константинополе.

Но нетерпение простолюдинов, вдохновленных проповедями Петра Пустынника, было столь велико, что, избрав проповедника своим вождем, они тут же поднялись с берегов Мааса и Мозеля, и вскоре число их достигло сотни тысяч. Эта импровизированная армия, в состав которой наряду с мужчинами входили женщины и дети, была разделена на два отряда! Тот, которым предводительствовал Петр, остался в арьергарде. Снявшийся же с места немедленно получил вожаком заместителя Петра, рыцаря Вальтера, с характерным прозвищем Голяк. Только у этого нищего рыцаря и семерых его помощников было по коню; остальные шли пешком. И поскольку манна не упала им с неба, воинам Христовым пришлось питаться сначала подаянием, а затем и грабежом. Пока они проходили через Францию и Германию, местное население, проникнутое идеей похода, кое-как их снабжало. Однако когда, двигаясь вдоль Дуная, они приблизились к Венгрии, положение изменилось. Венгры, еще недавно дикие язычники, опустошители Запада, хотя теперь и были христианами, но к призыву папы отнеслись холодно, а к ордам бедняков, непрошенно вторгшихся на их территорию, – враждебно. Еще хуже получилось в Болгарии. Поскольку голод, терзавший крестоносцев, оказался сильнее благочестивых помыслов, они в поисках продовольствия разбрелись по деревням и, не ограничиваясь мародерством, убили нескольких поселян, пытавшихся им противиться. Тогда болгары взялись за оружие. Напав на грабителей, они многих перебили; сто сорок крестоносцев пытались укрыться в церкви, где были заживо сожжены; остальные спаслись бегством. Только под Ниссой местный градоправитель сжалился над ними и приказал дать им хлеб и одежду. После этого без дальнейших злоключений армия Вальтера Голяка прошла через Фракию и приблизилась к Константинополю, где стала дожидаться отряда Петра Пустынника.

С ним обошлось все значительно хуже. Пламенный проповедник оказался никчемным стратегом. На границе Венгрии он узнал о бедах своего авангарда и решил отомстить болгарам. В результате крестоносцы перебили более четырех тысяч мирных граждан. Этот «подвиг» дорого им обошелся. Под Ниссой болгары разбили их наголову, причем в руки победителей попал весь обоз побежденных – их жены и дети, лошади, шатры, казна. Спасаясь от смертоносного оружия, крестоносцы разбегались кто куда. С большим трудом проповеднику удалось сохранить около пятисот воинов, к которым, правда, в последующие дни стали присоединяться толпы беглецов, вновь составив многотысячную армию, но армию, утратившую весь свой боевой задор. Печальная и обескровленная, отказавшаяся от дальнейших эксцессов, кое-как прозябая за счет скудной милостыни, она все же добралась до Константинополя и под его стенами воссоединилась с отрядом Голяка.

Византийцы с презрением взирали на массу голодных и оборванных пришельцев, втайне радуясь храбрости своих постоянных врагов – болгар. Тем не менее, император Алексей Комнин счел за лучшее принять Петра Пустынника, приказал раздать его армии хлеб и деньги и посоветовал не начинать военных действий против мусульман, не дождавшись военных руководителей. Совет был благоразумным, но армия Пустынника им не воспользовалась.

Между тем с Запада шли новые толпы, и все это, как правило, были подонки общества. Междоусобия, мутившие Европу, непрерывно увеличивали число бродяг и авантюристов, вскормленных разбоем и сделавшихся кошмаром для населения. Большинство их охотно приняло крест, что и определило многие из последовавших событий. Так, отряд с берегов Рейна и Мозеля, собравшийся под началом священника Готшалка, предался неистовым грабежам в той же Венгрии, за что и был полностью уничтожен по приказу венгерского короля. Подобная же участь постигла и «войско» некого графа Эмихо, решившего новым изуверством загладить распутство юности. Этот «вождь» внушал своим подопечным: к чему идти так далеко ради защиты Гроба Господня от мусульман, когда здесь рядом находится народ, распявший Иисуса Христа? Используя вековую ненависть низов к евреям, играя на зависти к иудейским купцам и ростовщикам и уверяя, будто «христоубийцы» злорадствуют по поводу неудач крестоносцев, Эмихо стал инициатором целой серии погромов, прокатившихся по городам Мозеля и Рейна. Свирепая толпа убивала всех евреев, которых встречала на пути. Многие из несчастных, не желая погибать от рук злодеев, кончали жизнь самоубийством. Тщетно духовные власти пытались унять расходившихся «воинов Христовых» и открывали свои дома как убежища для избиваемых... Упившись кровью своих жертв, солдаты Эмихо двинулись дальше, прибегнув из суеверия к величайшей нелепице: впереди войска они поставили козу и гуся, видя в этих тварях нечто божественное и почитая их за своих предводителей! Люди разбегались при виде этого зрелища. Впрочем, ни гусь, ни коза не спасли «поборников креста». Проходя по равнинам Венгрии и встретив сопротивление, они рассчитывали поступить с венграми, как до этого поступили с евреями. Но при осаде одного города они были наголову разбиты осажденными, а остатки их армии испытали ту же участь в Болгарии. Очень немногим удалось избежать смерти; часть из них вернулась на родину, где была встречена насмешками, часть добралась до Константинополя и влилась в армию Петра.

Стотысячная армия под стенами Царьграда недолго сохраняла видимость дисциплины. Продовольствие, выданное по приказу императора Алексея, иссякло, и тогда обратились к испытанному средству – грабежу населения окрестностей. Желая избавить столицу от страшных соседей, Алексей дал им корабли для переправы через Босфор, и крестоносцы оказались в Малой Азии.

Как и следовало ожидать, несмотря на свою многочисленность, армия Петра Пустынника оказалась неспособной к войне с регулярными турецкими частями, тем более что сразу же начались распри между разными национальностями, входившими в ее состав. Под Никеей крестоносцы были почти начисто уничтожены; в битве пал и Вальтер Голяк, перед этим тщетно умолявший свое войско воздержаться от сражения. Что же касается Петра, то ему удалось бежать с поля боя и вернуться к Константинополю; но с этого времени он потерял всякий авторитет и почти исчез со страниц истории.

С ужасом и болью узнала Европа о судьбе своих передовых отрядов. Но те, кто следовал за ними, не пали духом и решили воспользоваться полученным уроком. И вскоре Запад увидел новые армии, несравненно лучше организованные и обустроенные, чем те, которые погибли на берегах Дуная и на равнинах Вифинии.

Вожди христианских армий, направлявшихся на Восток, были уже известны своими подвигами. Во главе их история и поэзия поставили Готфрида Бульонского, герцога Нижней Лотарингии. Связанный родством с династией Каролингов, он принял участие в борьбе между папой и императором, став на сторону непокорного Генриха IV, но потом раскаялся в этом и, желая замолить свой грех, решил отправиться в Иерусалим не как простой паломник, но как избавитель. История, сохранившая его портрет, говорит, что он соединял храбрость и добродетели героя с простотой монаха. Его подвижность и ловкость в боях, в сочетании с необыкновенной физической силой, изумляли войско. Благоразумие и умеренность смягчали его мужество; набожность его была искренна и бескорыстна, и никогда на поле боя он не бесчестил победу бесполезной резней. Верный данному слову, щедрый, исполненный человеколюбия, он был образцом для князей и рыцарей, отцом для солдат, опорой для народа; каждый считал для себя счастьем сражаться под его знаменем. Если он и не был формально главою Крестового похода, то, во всяком случае, приобрел власть моральную, и в своих распрях бароны и рыцари часто доверялись его мудрости, в войне же советы его были, что приказания полновластного государя.

По знаку Готфрида дворянство Франции и прирейнских областей пустило свои сокровища на приготовление к походу. Жены и матери расставались с драгоценностями, чтобы снарядить мужа или сына; и даже отъявленные скряги продавали поместья, чтобы купить оружие.

Те, кому нечего было продать, обратились к вассалам, не участвовавшим в походе; иные разоряли своих подданных, иные грабили соседние города и местечки, лишь бы добыть средства на войну. Были случаи, когда бароны закладывали феоды богатым прелатам, что дало возможность историку заметить, будто светские князья разорились за дело Иисуса Христа, а князья Церкви на этом же обогатились.

Герцог Бульонский собрал восемьдесят тысяч пеших солдат и десять тысяч конных. Выступив в поход через восемь месяцев после Клермонского собора, он взял с собой братьев Евстахия и Балдуина, а также кузена, носившего то же имя, и еще добрый десяток представителей титулованной знати; каждый из них вел за собой свиту рыцарей менее известных, но столь же пылавших нетерпением увеличить свои феоды и прославить имя. Эта армия выглядела совершенно иначе, чем войско Петра Пустынника; она ничем не замарала себя в землях, которые проходила, везде встречая союз и поддержку.

Пока герцог Лотарингский приближался к Константинополю, во Франции набирались другие армии. В те годы власть Капетингов, со всех сторон теснимых вассалами, оставалась крайне слабой; к тому же король Филипп I был отлучен папой от церкви. Поэтому сбор феодалов в далекий поход, оттягивая силы, мешавшие централизации, явился благом для Франции. Конечно, эти соображения, высказанные позднейшими историками, отнюдь не руководили принявшими Крест: французские феодалы, как и их лотарингские собратья, думали лишь о своей выгоде и славе, сверх того подчиняясь различным чудесным видениям, которых тогда так много случалось. Впрочем, материальная выгода руководила не всеми. Граф Гуго Вермандуа, брат Филиппа I, молодой принц, возглавивший дворянство севера страны и изумлявший своей доблестью, не стремился нажить богатство, и если он даже не заслужил подвигами прозвища Великий, которое дала ему история, то вполне оправдал его бескорыстием в войне, где честолюбие князей и рыцарей искало только земель и власти.

Из Нормандии вел своих вассалов старший сын Вильгельма Завоевателя Роберт, соединявший в себе благородные качества с пороками, весьма предосудительными для государя. Его ветреность, непостоянство, слабость сделали его ненавистным для подданных. Разорив себя и народ излишней расточительностью, он дошел до уровня нищего и, как свидетельствует молва, целыми днями лежал в постели, не имея костюма достойного, чтобы идти к обедне. Вследствие отсутствия средств на военные издержки он оказался вынужденным заложить герцогство Нормандию своему брату, Вильгельму Рыжему.

Граф Роберт Фландрский, сын упомянутого выше Роберта, ходившего ради отмаливания своих грехов в Иерусалим, легко нашел воинов в стране, где междоусобия были нормой и где народ воодушевлялся массой паломников, вернувшихся из Святой земли. Граф истощил вконец свою казну, но зато приобрел славу неустрашимого рыцаря и прозвище Копье и меч христиан.

Стефан, граф Блуа и Шартра, богатейший владетель, имевший столько же замков, сколько дней в году, также взял Крест. Это был князь красноречивый и умудренный науками, что считалось редкостью. Но, чересчур изнеженный воспитанием и богатством, он пренебрегал рыцарскими упражнениями и прелесть спокойной жизни предпочитал военным опасностям.

Этим четверым вождям также сопутствовала масса рыцарей и знати, среди которых были такие отважные воины, как Роберт Парижский или Одон, епископ Байе, дядя герцога Нормандского. Большая часть их везла с собой жен, детей и обширный багаж.

Движение французских крестоносцев не могло оставить равнодушными итальянцев. Первым среди них подал голос Боэмунд, князь Тарентский. Выходец из нормандских завоевателей Апулии и Калабрии, сын неутомимого Роберта Гискара, он не уступал отцу ни в мужестве, ни в коварстве. Внешность его и привлекала, и поражала: рост Боэмунда на целый локоть превышал самых высоких из его рыцарей, а голубые глаза князя сверкали то гордостью, то гневом. Когда он говорил, казалось, слушаешь оратора, когда вступал в битву, – выглядел богом войны. Превосходно владея собой, он умел таить хитрость политика и скрывать обиду, если немедленное мщение было невозможно. Все, что могло служить его замыслам, казалось ему справедливым. У отца наследовал он свойство считать врагами тех, чьи богатства и сила возбуждали зависть, и тут его не могли удержать ни страх Божий, ни людское мнение, ни собственные клятвы. Следуя за Гискаром в войне против Алексея Комнина, он отличился в нескольких сражениях, но был лишен наследства, вследствие чего объявил войну своему старшему брату Роджеру и уже было отвоевал у него княжество Тарентское, когда услышал о подготовке похода на Восток. Не мысли о Гробе Господнем зажгли Боэмунда; поклявшись в вечной вражде к византийским императорам, Он радовался при одной мысли, что станет проходить через их державу с войском; и уверенный в своей фортуне, он надеялся приобрести царство еще до прибытия в Иерусалим. Армию Боэмунд набрал быстро. Никто лучше его не мог скрыть честолюбие под маской преданности вере. Набожнейшим из ратников он твердил о защите религии; перед остальными восхвалял славу и богатство, увенчающие их подвиги. Когда солдаты провозгласили его вождем, он для виду отнекивался, словно колебался принять это звание; тем более всеобщим стал восторг, когда он дал согласие. Не мешкая, новый вождь отплывает к берегам Греции, имея десятитысячную конницу и в два раза превосходившую ее численность пехоту. За ним следуют наиболее прославленные рыцари Калабрии, Апулии и Сицилии, в числе их – племянник Боэмунда, легендарный Танкред.

Хотя этот рыцарь и принадлежал к фамилии, где честолюбие было наследственным, он не имел более сильной страсти, чем желание биться с врагами Христа. Набожность, поиск славы защитника веры и еще, может быть, дружба с Боэмундом вели его в Азию. Современники изумлялись его романтической гордости и благородству, исполненному суровости. Он служил лишь добродетели и иногда красоте. Чуждый соображений политики, он не знал других законов, кроме религии и чести, и за них был готов отдать жизнь. Летописи рыцарства и поэзии, соединившись для его прославления, сумели воздать ему равные похвалы.

К этому времени поднялись и крестоносцы Южной Франции. Они выступили под руководством упоминавшегося выше Адемара де Монтейля и Раймунда, графа Тулузского. Епископ Адемар в качестве папского легата был как бы духовным вождем похода. Его увещевания и советы много способствовали установлению порядка и дисциплины в войске крестоносцев. Священник, облаченный в рыцарские доспехи, он представлял образец христианских добродетелей, а в сражениях часто являл образец мужества.

Раймунд, соратник Адемара, некогда бился в Испании рядом с Сидом и одержал не одну победу над маврами под начальством Альфонса Великого, отдавшего за него дочь Эльвиру, которая нынче вместе с сыном сопровождала супруга. Его обширные владения вдоль Роны и Дордони, равно как и подвиги против сарацинов явно выделяли его среди других вождей. Годы не погасили в графе Тулузском огня и страстей юности: вспыльчивый и резкий, характера гордого и непреклонного, он стремился каждого подчинить своей воле. Византийцы и сарацины хвалили его неустрашимость; подданные и соратники ненавидели его упрямство и жестокость. Отправляясь в поход, Раймунд не предполагал, что навеки прощается с родным краем, которому предстояло стать ареной борьбы под знаком креста против его собственного семейства.

Раймунду и Адемару сопутствовало многочисленное дворянство Гаскони и Лангедока, в том числе графы Руссильонский, Оранский, де Фуа и д'Альбре, виконты Кастильон и де Тюренн, а также епископы Орана, Лодева и Толедо. Войско Раймунда, насчитывавшее до ста тысяч крестоносцев, переправилось через Рону у Лиона и, пройдя Альпы, Ломбардию и Фриуль, направилось к пределам Византии.

Алексей Комнин, дела которого к этому времени несколько поправились, узнав о приближении крестоносных армий, почувствовал себя в весьма затруднительном положении. Некогда призывавший людей Запада для своей защиты, ой был напуган их многочисленностью. Особенно страшился он Боэмунда, которого знал по прошлым битвам. И теперь задавал себе вопрос: а не окажутся ли его «спасители» еще более страшными врагами, чем турки? Монарх слабый и суеверный, Алексей привык действовать хитростью и обманом. Он отправил послов приветствовать вождей крестоносцев и одновременно готовил войска к нападению на них.– Чтобы обезвредить западных князей, император решил заключить с ними договор, по которому они обязались бы признать его власть и стать вассалами Византии по тем землям, которые будут завоеваны на Востоке. Готфрид Бульонский вначале категорически отказался. Тогда Алексей оставил крестоносцев без продовольствия и окружил их лагерь солдатами. Пришлось смириться. На этом условии Готфрида впустили в Константинополь, император усыновил его и обещал помощь и поддержку в течение всего похода.

1097 г.

Боэмунд, прибывший вслед за Готфридом, после умасливаний и щедрых подарков Алексея также согласился на присягу, заранее зная, что соблюдать ее все равно не будет. Дали вассальную клятву и другие вожди, за исключением Танкреда, не пожелавшего связывать себя какими бы то ни было обязательствами. Во время церемонии присяги произошел инцидент, неприятно поразивший Алексея. Согласно ритуалу, крестоносцы давали клятву стоя на коленях перед троном. И вот граф Парижский неожиданно поднялся и, к ужасу всего византийского двора, сел рядом с императором. В замешательстве Алексей не знал, как реагировать на этот поступок. На помощь ему пришел один из князей, стащивший оскорбителя с трона со словами: «Неужели вам непонятно, что нужно уважать чужие обычаи!» На что граф, не смутившись, ответил: «Ничего себе обычаи! Этот олух будет восседать, а столько знаменитых полководцев коленопреклоненно стоять перед ним!..» Императору очень не понравился подобный вызов и, во избежание других эксцессов, он поспешил переправить крестоносцев на азиатский берег Босфора.

Проходя по равнинам Вифинии, крестоносцы с грустью созерцали останки разгромленной армии Петра Пустынника. Повсюду валялись человеческие кости, лоскутья знамен, сломанные дротики, изъеденные ржавчиной осколки панцирей и кольчуг. К ним сбегались изнуренные, едва прикрытые лохмотьями люди – те немногие «счастливцы», которым удалось спастись от побоища. Вид этих несчастных, рассказы об их бедствиях вызывали слезы, смешанные с чувством негодования и жаждой мести. Вожди решили использовать полученный урок в целях укрепления дисциплины. Объединенная армия крестоносцев в полном боевом порядке подошла к Никее.

Хотя империя сельджуков и распалась на отдельные части, но каждая из них обладала достаточным могуществом, чтобы противостоять западным воинам. Та территория, по которой они продвигались, входила в состав грозного Римского султаната, простиравшегося от Оронта и Евфрата до окрестностей Босфора. Его властителем был сын Сулеймана Давид, прозванный Килидж-Арсланом, что значит «Львиный Меч». Превосходивший храбростью отца, он обладал одновременно умением приспосабливаться к обстоятельствам. Собрав внушительные силы со всей Малой Азии и даже из Ирана, он занялся укреплением своей столицы Никеи, которой предстояло первой принять удар крестоносцев. Город-крепость, окруженный со всех сторон глубоким рвом и двойными стенами, ширина которых позволяла проехать колеснице, имел триста семьдесят башен и отборный гарнизон. Сам же султан с армией в сто тысяч бойцов расположился у смежных гор.

Армия крестоносцев, имевшая сто тысяч конных и пятьсот тысяч пеших воинов, стала лагерем на равнине близ города. Каждая нация выбрала себе участок и обнесла его стеной либо частоколом. Князья и рыцари, каждый на, своем участке, выставили баньеры с геральдическими символами, группировавшими их отряды; такие же символы красовались на их щитах. По идее всеми операциями должен был руководить совет князей; в действительности же каждый полководец самостоятельно распоряжался своими войсками, вследствие чего христианская армия представляла как бы подобие вооруженной республики. Эта грозная республика не признавала иного закона кроме чести, и взаимодействие между ее отдельными частями поддерживалось исключительно верой.

Осада уже началась, когда Килидж-Арслан попытался внезапным ударом смять и уничтожить крестоносцев. Спустившись с гор, он половину своей армии бросил на лагерь Готфрида, другую же направил против Раймунда. Почти двое суток продолжалась жаркая сеча; христиане, потеряв две тысячи бойцов, остались победителями; сарацины, оставив на поле боя в два раза больше, бежали собирать новые силы, дав возможность ратникам Христовым возобновить борьбу за Никею.

Рыцари, хотя и пользовались осадными машинами, поначалу действовали без всякого порядка и осмотрительности, вследствие чего несли большие потери. Но постепенно они освоились, и стороны начали меняться местами: упорство нападавших усилилось, в то время как сопротивление никейцев слабело.

Семь недель продолжалась осада, когда осаждавшие заметили, что враг пополняет свои потери за счет подвоза водой, через Асканское озеро. Не теряя времени, послали за лодками; их за одну ночь переправили посуху, и на следующий день, к изумлению осажденных, озеро покрылось флотилией крестоносцев. Защитники города пришли в уныние, и победа латинян казалась близкой, но коварство византийцев ее внезапно отняло.

Среди крестоносцев находились два отряда под начальством воевод императора Алексея. И вот накануне падения Никеи один из византийских офицеров тайно пробрался в город и предложил мусульманам подчиниться власти Константинопольского императора, намекнув, что для них это единственное средство избежать жестокой мести крестоносцев. Ему поверили, и вскоре, к великому изумлению и гневу рыцарей Готфрида и Боэмунда, на башнях Никеи взвились знамена Алексея. Мало того. Именно теперь император под угрозой прекращения материальной помощи крестоносцам потребовал личной присяги Танкреда, до сих пор уклонявшегося от этого, и храбрый рыцарь после уговоров Боэмунда и других вождей согласился быть верным византийскому императору до тех пор, пока тот останется верным общему делу. Все это, однако, не содействовало улучшению отношений греков и латинян; напротив, скрытая взаимная неприязнь лишь усилилась, превратившись в ненависть и проложив непроходимую пропасть между ними.

Год прошел с тех пор как крестоносцы покинули Запад. Теперь перед ними лежала незнакомая страна, населенная враждебными племенами, почти лишенная дорог, полная препятствий и ловушек. Недостаток воды и продовольствия заставил вождей разделить свою армию на два корпуса. Один из них, который возглавили Готфрид, Раймунд Тулузский и Роберт Фландрский, двинулся вдоль Дорилейской равнины, другой, предводительствуемый Боэмундом, Танкредом и герцогом Нормандским, направляясь к тому же городу Дорилее, избрал более северный путь через долину Горгони. Здесь-то его и подстерегала засада.

После неудачи под Никеей Килидж-Арслан, собрав новые силы, внимательно следил за движением врага, отыскивая его наиболее уязвимое место. Между тем, несмотря на предупреждения греческих проводников, воины Боэмунда и Танкреда вели себя довольно беспечно и не хотели верить в опасность. Утром 1 июля они были внезапно атакованы сарацинами. Тщетно Боэмунд попытался укрепить свой лагерь, желая обезопасить детей и женщин; Килидж-Арслан прорвал оборону крестоносцев, разгромил их лагерь и началась серия ужасных схваток, в которых христиане не могли устоять перед превосходившими силами врага, тем более Что сарацины применяли тактику боя незнакомую европейцам: они молниеносно нападали, встретив препятствие быстро откатывались, но тут же снова нападали, осыпая противника тучей стрел. Лошади под многими рыцарями вскоре оказались убитыми; был полностью уничтожен отряд графа Роберта Парижского, и сам храбрец, недавно оспаривавший трон императора Алексея, получил смертельную рану. Боэмунд и герцог Нормандский мужественно продолжали сражаться, но силы их были на исходе, и полное торжество мусульман, казалось, обеспечено. И вдруг в последний момент поле боя огласилось радостными криками: вдали показалась кавалькада рыцарей, чьи панцири и щиты ярко сверкали на солнце. То был корпус Готфрида Бульонского, своевременно узнавшего о беде и поспешившего на помощь единоверцам. Теперь чаши весов переместились, и коварному Килидж-Арслану, потерявшему более двадцати тысяч бойцов, пришлось снова искать спасения в бегстве, причем крестоносцы овладели его богатым лагерем. Гордые своей победой, они весь вечер бражничали и наряжались в шелка и богатые доспехи, захваченные у мусульман.

После битвы при Дорилее крестоносцы решили больше не дробить своих сил и вскоре испытали весь ужас бесконечного марша по чужой, палимой зноем стране. Отступая, турки разоряли места, которых не могли защитить, отравляли источники, увозили или истребляли продовольствие. Только войдя в пределы Писидии, крестоносцы вздохнули свободнее: тут оказались тучные Пастбища, чистые водоемы и селения, не разграбленные врагом. Антиохетта, столица Писидии, гостеприимно открыла свои ворота и дала рыцарям кратковременный отдых. Однако именно в это время они едва не потеряли своих главных вождей: Раймунд Тулузский был сражен тяжелой болезнью, а Готфрид, защищая одного из крестоносцев, на которого напал медведь, получил страшную рану в бедро, лишившую его возможности самостоятельно передвигаться. Вследствие этого обоих пострадавших на протяжении нескольких последующих недель пришлось нести вслед за войском на руках. К этому бедствию вскоре прибавилось и другое.

При выходе из Антиохетты было решено послать вперед отряды Танкреда и Балдуина, брата Готфрида Бульонского; они должны были разведать общую обстановку и положение сил мусульман. Танкред со своими итальянцами беспрепятственно прошел Ликаонию и достиг Киликии. Подойдя к Тарсу, родине святого Павла, он объявил город своей добычей и приказал водрузить на его башне свое знамя. Вскоре сюда же прибыл Балдуин и, мотивируя тем, что его отряд многочисленнее, а сам он главнее, после устрашения горожан приказал сбросить знамя Танкреда в ров и заменить своим. Итальянскому герою с трудом удалось остановить возмущение своих солдат и уговорить их, бросив Таре, двинуться дальше. Вслед за этим произошло еще одно событие, граничащее с преступлением. К Тарсу подошли триста рыцарей, посланных Боэмундом на помощь Танкреду. Но Балдуин не впустил их в город, заставив ночевать в открытом поле, где они были изрублены мусульманами. Когда на следующее утро об этом стало известно в городе, рыцари Балдуина, возмущенные поведением своего начальника, едва не расправились с ним, но он сумел ловко повернуть их ярость, обратив ее против мусульман, проживавших в городе, которые и были полностью истреблены. Что же касается войска Балдуина, то в ходе всех этих перипетий оно не только не понесло урона, но и значительно увеличилось: фламандские и голландские корсары, действовавшие в этих местах, прослышав о походе христиан, собрались в гавани Тарса и, приняв крест, дали клятву служить брату Готфрида.

Между тем Танкред со своим войском подошел к городу Мальмистре и без труда овладел им. Но Балдуин, следовавший за ним по пятам, и здесь захотел взять пальму первенства. Танкред, не пожелав без конца ему уступать, вывел свои войска из города, и завязалось кровопролитное сражение. Рыцари Балдуина, более многочисленные, вышли победителями, и итальянскому герою, который едва не плакал от обиды, вновь пришлось подчиниться. Дело не изменилось от того, что Балдуин, разыгрывая сцену примирения и заключив в объятия соперника, поклялся забыть ссору и загладить пролитую кровь собратьев новыми подвигами против мусульман, Танкред был вынужден оставить Мальмистру и, пройдя побережье Киликии, частично компенсировать свои неудачи завоеванием города Александретты.

Поведение Балдуина вызвало резкие порицания вождей, руководивших основными силами. Сам Готфрид во всеуслышание осудил своего брата, повинного в смерти стольких славных рыцарей. Но все эти упреки лишь взбеленили авантюриста, вошедшего во вкус, и он решил, порвав со своими товарищами, самостоятельно продолжать завоевания всецело в свою пользу. Смерть его супруги, происшедшая в эту пору, произвела на него впечатление не большее, чем уговоры товарищей; решение уже было принято. Вступив в тайный сговор с неким армянским князем, Балдуин, располагая всего лишь тысячью воинов, двинулся в район Тигра и Евфрата. Марш его был успешным, и вскоре он очутился у города Эдессы.

Эдесса, столица Месопотамии, сумела избегнуть турецкого завоевания. За ее прочными стенами укрылись многочисленные христиане окрестных земель вместе со своими богатствами. Город возглавлял греческий наместник, плативший дань сарацинам. Слухи о победах крестоносцев воодушевили жителей города; Балдуин воспользовался этим. Играя на чувствах горожан, он охотно согласился на их призыв, вошел в доверие к наместнику, который его усыновил и которого он затем коварно предал, и стал, в конце концов, единовластным князем Эдессы. В короткое время он увеличил свои владения покупками и захватами, а также выгодной женитьбой на дочери соседнего князя, после чего власть его распространилась на всю Месопотамию.

Теперь Балдуин больше и не помышлял об освобождении Иерусалима. Но его княжество, явившееся плодом несправедливости и насилия, было призвано историей сыграть важную роль в последующих событиях: вплоть до Второго крестового похода оно оставалось щитом против мусульман и послужило первым оплотом могущества крестоносцев на Востоке.

1097 г.

Владения Никейского и Ионийского султана остались позади. Продвигаясь на юго-восток, армия крестоносцев усердно жгла мечети или превращала их в церкви; но никто и не подумал о том, чтобы укрепить проходимые города, выставить в них гарнизоны и сохранить коммуникации. Упоенные своими триумфами, воины Христовы не заботились об оставшемся в тылу, о том, что турки могут сомкнуться за их спинами и вновь восстановить свое могущество, о том, наконец, что лишают себя возможности доставки продовольствия и снаряжения с Запада и из Византии.

Трудности пути не уменьшались. Особенно тяжело дался переход через Тавр по узким тропам, где пешеходы едва удерживались, а лошади часто летели в пропасть. Только спустившись с гор, измученные и обессилевшие, крестоносцы увидели просторы Сирии с ее цветущими городами, и зрелище это придало им бодрости, тем более что они знали: неподалеку отсюда должна лежать и вожделенная Палестина. С боем перейдя мост через Оронт, рыцари Готфрида и Боэмунда разбили лагерь в миле от города Антиохии, который отныне на долгое время приковал их внимание.

Вид этого города прежде всего оживил их набожный пыл. Антиохия, в стенах которой ученики Христа впервые приняли имя христиан, где подвизалось столько мучеников и учителей новой веры, для пилигримов была вторым по значению объектом поклонения после Иерусалима. Вместе с тем Антиохия не зря величалась «царицею Востока». Весьма выгодно расположенная в пересеченной местности, покрытой пышной растительностью, среди озер и источников, она привлекала своими богатствами, но одновременно пугала мощными укреплениями. На холме в центре города стоял неприступный кремль. Стены, опоясывающие город, насчитывали триста шестьдесят башен. Широкие рвы, река Оронт, топкие болота, казалось, делали невозможным подступ к городу. Обороной Антиохии руководил грозный Аксиан, внук Мелик-Шаха, запершийся в крепости с семью тысячами конных и двадцатью тысячами пеших воинов; к ним добавилось множество мусульман из соседних мест, укрывшихся вместе со своими семьями и сокровищами за стенами города при первых слухах о приближении крестоносцев.

Перед вождями похода сразу же во весь рост встала проблема: что делать дальше? Конечно же, оставлять такую крепость в тылу было невозможно. Однако приближались холода. По мысли иных начинать осаду накануне зимы казалось неразумным. Не лучше ли было, расположившись в удобных местах, дождаться весны и прихода единоверцев с Запада, а также обещанной помощи императора Алексея? Но большинство во главе с Готфридом Бульонским отвергли этот план. Герцог Лотарингский, а с ним и папский легат Адемар полагали, что нужно незамедлительно использовать недавние победы и страх, навеянный ими на врага, не давая ему опомниться. Что касается помощи с Запада, то она эфемерна: эффект ее будет невелик, а вновь прибывшие наверняка пожелают примазаться к боевой славе крестоносцев, не разделив их прежних опасностей и трудов. Что же до боязни холода и голода, то об этом смешно говорить воинам, уже выдержавшим такие суровые испытания; быстрая победа над врагом и взятие города с лихвой покроют все издержки, дав в изобилии необходимое для продолжения похода. Логика этих доводов победила, и рыцари решили начать борьбу за город.

Однако кажущееся бездействие врага и прелесть золотой осени заставили крестоносцев забыть о спешке. Они разбрелись по соседним районам, изобильным продовольствием и злачными местами, и предались радостям жизни. Это им дорого обошлось: внезапная вылазка сарацин из города застала осаждающих врасплох и привела к большим людским потерям. Желая исправить ошибку, крестоносцы тут же совершили вторую. Они пошли на приступ Антиохии без всякой предварительной подготовки, не имея даже под рукой осадных приспособлений. Плачевный результат этой попытки заставил их наконец взяться за ум и приступить к планомерной осаде. Как и под Никеей, они разделили предместья на сектора, каждый из которых был занят определенной частью армии, и позаботились о том, чтобы прервать связь обитателей крепости с внешним миром, хотя полностью добиться этого не удалось.

Но зима приближалась. Начались каждодневные дожди. Поля гнили под водой, затоплению подвергся и лагерь крестоносцев. Ветер сдувал шатры, ржавчина разъедала оружие и доспехи. Быстро иссякали остатки продовольствия, в полную ветхость приходила одежда, повальные болезни уносили людей и животных. Боэмунд и Роберт Нормандский устроили набег на ближайшие поселки; потом набеги стали повторяться. Но потери, которые несли рыцари, не компенсировались добычей, уменьшавшейся со дня на день. Одновременно росла смертность от болезней.

Если одних похищала смерть, то другие искали спасения в бегстве. Побеги из лагеря участились. Кое-кто уходил в Месопотамию, подвластную Балдуину, другие устремились в христианские города Киликии. За рядовыми ратниками последовали вожди. Сам герцог Нормандский отбыл в Лаодикею, и только троекратный призыв его войска именем Христа заставил его вернуться. Пытался улизнуть и Петр Пустынник, с позором возвращенный обратно Танкредом. Всем этим бедам, как обычно бывает, сопутствовало падение нравов. Беспробудное пьянство, разврат, азартные игры становились нормой, и никакие проповеди духовенства, а равно и суровые наказания здесь ничего не могли исправить. Растлению сопутствовала потеря бдительности. Лагерь наводнился сирийскими шпионами, сумевшими вопреки всем преградам сноситься с начальством Антиохии. Борясь с этим нашествием, Боэмунд пошел на варварскую меру: он стал жарить шпионов на вертелах, распуская слух, будто готовит жаркое для крестоносцев...

Но вот окончилась эта страшная зима, а вместе с ней начали отступать и невзгоды: утихли эпидемические заболевания, армянские князья и Балдуин Эдесский поделились своим хлебом, Готфрид Бульонский, оправившийся после жестокой раны, вновь появился среди рыцарей, воодушевляя их своим примером, и даже египетский халиф прислал посольство, предлагая договориться о совместных действиях против сарацин и условиях посещения христианами Иерусалима. И хотя переговоры закончились ничем, крестоносцы волею случая смогли продемонстрировать египтянам свои доблесть и удачу. Как раз когда посольство покидало их стан, Боэмунд и граф Тулузский одержали победу над войсками нескольких эмиров, шедших на подмогу Антиохии, и двести отрубленных голов побежденных пали к ногам посланцев халифа.

1098 г.

Вслед за этим произошло еще более кровопролитное столкновение, опять-таки завершившееся к славе крестоносцев. В порт неподалеку от их лагеря прибыли корабли из Пизы и Генуи с продовольствием и снаряжением. Обрадованные рыцари, не позаботясь об охране, толпами ринулись к порту. И когда, нагруженные припасами, они возвращались обратно, на них напали сарацины, поджидавшие их на дороге. Тщетно Боэмунд и граф Тулузский, поспешившие к ним на помощь, пытались поправить дело; около тысячи христиан пало в этой неравной битве. Но положение радикально изменилось, когда появился Готфрид со своей армией. Турки ударились в бегство. Акциан, наблюдавший со стен Антиохии за ходом сражения, выслал подмогу, но тут же запер ворота, заявив, что вновь посланные должны победить или умереть. И им пришлось умереть. Оказавшиеся зажатыми между армией крестоносцев и стенами крепости, мусульмане не смогли развернуться; привыкшие действовать на расстоянии луком и стрелами, они оказались неспособными к схватке грудь с грудью, и битва вскоре превратилась в побоище. Тысячи трупов загромоздили поле боя; воды Оронта стали красными от крови. В этой сече особенно прославились граф Тулузский, Роберты Фландрский и Нормандский, Боэмунд и Танкред. Что же до Готфрида Бульонского, то еще долго шла молва о его мощном ударе, когда одним взмахом своего меча он разрубил громадного сарацина от головы до седла коня...

Всю ночь хоронили турки своих павших товарищей на кладбище под стенами Антиохии. А вслед за этим произошло весьма непристойное дело. Так как мертвые, по обычаю мусульман; погребались в богатых одеждах и с оружием, то чернь, изобиловавшая среди крестоносцев, польстилась на легкие трофеи. Едва хоронившие удалились, как эти подонки пробрались на кладбище, разрыли могилы и обобрали покойников догола, после чего отрезали им головы. Вернувшись в лагерь, они стали похваляться шелковыми тканями, щитами, дротиками и богатыми булавами, забранными у мертвецов. Подобное зрелище отнюдь не возмутило князей и баронов; напротив, они с удовольствием взирали на это и на полторы тысячи голов, носимых с триумфом по армии...

Весть о блестящей победе быстро разнеслась повсюду, и многие из недавних беглецов стали возвращаться. Теперь вожди решили завершить блокаду Антиохии. Овладев кладбищем мусульман за Оронтом и использовав строительные сооружения, полученные от пизанцев и генуэзцев, крестоносцы, возглавляемые Раймундом Тулузским и Танкредом, построили две крепости по обе стороны моста, чем лишили осажденных последней линии связи с внешним миром. Одновременно были схвачены сирийцы, доставлявшие продовольствие в Антиохию. Им сохранили жизнь и свободу при условии, что отныне они будут снабжать всем необходимым христианский лагерь.

Энтузиазм осаждающих возрастал день ото дня. Женщины укрепляли решимость воинов. Они участвовали в строительных работах, приготовляли пищу, чинили одежду, подносили снаряды на поле боя. Даже дети составляли отряды, проходившие военное обучение, готовясь занять места рядом со взрослыми; формировалась и другая армия, становившаяся значительной силой. Из бродяг и нищих, следовавших за крестоносцами, был сформирован строительный батальон под руководством начальника, имевшего звание «капитана черни». За свой труд эти люди получали плату из общей казны крестоносцев, и как только оказывались в состоянии купить оружие и доспехи, включались в состав регулярных частей. Эта мера была полезна во многих отношениях. Она отвлекала бродяг от безделья и разбоя, превращала их в полезных членов общества и увеличивала ряды воинов. Кроме того, эти люди, прослыв злодеями, нарушавшими тишину могил и питающимися человеческим мясом, вселяли священный ужас в сердца мусульман, и один вид их обращал в бегство защитников Антиохии.

Казалось, осада идет к завершению. Гарнизон города, отрезанный от мира, таял с каждым днем. И вот Аксиан пошел на хитрый ход. Он попросил перемирия, обещая сдать город, если в ближайшее время не получит помощи. Крестоносцы с обычной доверчивостью поддались на эту уловку. Между тем перемирие в условиях близкого падения Антиохии было им не только невыгодно, но и грозило опасностью.

Пока шла активная осада, вожди и рыцари, воодушевленные общим порывом, были едины. Вынужденное бездействие сразу же привело к внутренним распрям, грозившим снова обернуться кровопролитной междоусобной войной. Балдуин Эдесский прислал богатые дары Готфриду, обоим Робертам, графу Вермандуа и некоторым другим князьям, но умышленно «забыл» о Боэмунде и его подчиненных. Пылавший гневом и завистью князь Тарентский попытался присвоить богатый шатер, присланный в дар Готфриду Бульонскому. Готфрид потребовал возвращения подарка. Боэмунд наотрез отказался. От переругиваний и взаимных оскорблений перешли к делу. Уже схватились за оружие, когда князь Тарентский, видя, что все его порицают, уступил в надежде компенсировать потерю в ближайшем будущем. Антиохийцы только посмеивались, взирая на эту грызню: они-то не теряли времени даром. Использовав полученную передышку, они подремонтировали стены, запаслись продовольствием, приобрели все необходимое для обороны и ввели в город свежие подкрепления. Затем провокационным актом они прервали перемирие. И вновь стороны как бы поменялись местами: после всей тяжести семимесячной осады столица Сирии так бы и ускользнула от крестоносцев, если бы не хитрость, пришедшая в голову одному из вождей.

Боэмунд Тарентский с самого начала похода не расставался с мечтой о создании своего княжества на Востоке. Успехи Балдуина, захватившего Эдессу, лишили его сна. Только и думая о том, как перещеголять соперника и превзойти остальных князей, он пришел к мысли сделать ставку на Антиохию и добиться превращения еще не завоеванной столицы Сирии в свою личную собственность. Действуя в глубокой тайне, он нашел во вражеском стане человека, согласившегося стать орудием его воли. То был армянин по имени Пирус, политик весьма неустойчивый, перешедший в мусульманство из соображений карьеры; пользовавшийся полным доверием Аксиана, он руководил обороной трех главных башен Антиохии. Во время перемирия Пирус имел не один случай встретиться с князем Тарентским; оба угадали друг друга с первого взгляда и вскоре заключили союз: армянин обещал Боэмунду устроить тайное проникновение крестоносцев в осажденный город, Боэмунд же, в свою очередь, сулил изменнику все земные блага. Когда были оговорены детали, князь Тарентский решил осторожно ввести в курс дела других вождей. Напомнив о всех бедствиях, которые довелось пережить крестоносцам, он сообщил, что в настоящее время на подмогу Аксиану движется огромная армия мусульман, и если не опередить ее приход, все закончится катастрофой. Между тем надежд на скорое завершение осады остается все меньше. Поэтому он, Боэмунд, желая спасти общее дело, решил принять ответственность по изысканию способа ускорить события, и уже нашел этот способ. Он готов поделиться своим планом с остальными и взять на себя главную роль в претворении этого плана, требуя за это не слишком высокой награды – обладания осажденным городом в случае успеха.

В первый момент предложение князя Тарентского вызвало бурю негодования. Особенно горячился Раймунд Тулузский, столь же алчный, сколь и завистливый. Негодуя против соратника, стремящегося пожать плоды коллективных трудов, он назвал его действия «грубым пронырством» и «низкой хитростью, достойной женщины». Но по прошествии короткого времени настроения большинства стали меняться. Выяснилось, что Боэмунд не лгал, когда говорил о близких подкреплениях осажденному городу. Разведчики донесли, что султан Моссульский Кербога движется быстрыми переходами к Антиохии во главе двухсоттысячной армии, собранной на берегах Тигра и Евфрата. Боэмунд использовал растерянность, охватившую вождей. Во время нового совещания он показал письма Пируса, который готов был тайно предоставить переход трех главных башен крестоносцам, но при условии, что будет иметь дело только с Боэмундом, которому и передаст власть над городом. Все вожди, исключая непримиримого Раймунда, оставив былые сомнения, согласились с планом князя Тарентского, и осуществление его было намечено на следующий день.

Стремясь не вызвать подозрений осажденных, рыцари перед наступлением ночи вышли из лагеря противоположной дорогой, якобы направляясь навстречу Моссульскому султану, затем повернули обратно, тихо подкрались к одной из башен, которыми заведовал Пирус, и стали ждать сигнала. Вскоре из верхнего окна была сброшена кожаная лестница. Один ломбардец поднялся по ней и вскоре спустился обратно, доложив, что все готово и их ожидают. Внезапно крестоносцев охватил страх. Никто не решался ступить на лестницу первым, пока Боэмунд не подал пример. Затем, постепенно увеличиваясь, поток осаждающих проник в башню. Одна за другой в их руки попали и остальные, а Пирус подготовил новые лестницы и указал на ворота, сквозь которые легче всего было проникнуть.

Ночь была на исходе, когда на улицах Антиохии показались войска Готфрида, Раймунда и герцога Нормандского. Под трубные звуки с четырех холмов раздался грозный клич: «Так хочет Бог!» Сонные мусульмане, выбегавшие из своих домов, падали мертвыми, так и не поняв, что произошло. Побоище, к которому присоединились и христиане Антиохии, стало всеобщим. Улицы и площади покрылись трупами, кровь лилась ручьями; всего в эту ночь было убито более десяти тысяч жителей города. Аксиану удалось было ж ускользнуть, но в лесу его узнали дровосеки. Он был убит, и голову его доставили в город. С рассветом красное знамя Боэмунда победно развевалось на одной из самых высоких башен Антиохии. Оставался кремль, в котором укрылись остатки гарнизона. Его пытались взять с ходу, но это не удалось – стоявший на вершине высокой горы, он казался неприступным. Пришлось ограничиться блокадой, но и она не стала полной.

Антиохия, осада которой началась в октябре прошлого года, попала под власть христиан в первые дни июня 1098 года. Она принесла крестоносцам огромные богатства и на короткое время впечатление полного изобилия. Пока победители пели псалмы и предавались всевозможным излишествам. Но вскоре положение изменилось.

Страшная армия сарацинов приближалась. Ее полководец Кербога поседел в сражениях и пользовался славой опытного военачальника. В его арьергарде следовали султаны Никеи, Алеппо, Дамаска, правитель Иерусалима, а также двадцать восемь эмиров. На третий день после взятия Антиохии его армия раскинула шатры на берегах Оронта. С этого момента в городе уже не раздавались победные гимны: их сменили вопли отчаяния.

Город был в руках крестоносцев, но цитадель так и оставалась невзятой. Мало того. Она имела свободный выход, недосягаемый для крестоносцев, через который ввозилось довольство и подкрепления от Кербоги, а также совершались почти ежедневные боевые вылазки на улицы Антиохии. Так крестоносцы внезапно оказались между молотом и наковальней, ожидая непрестанных ударов с одной и с другой стороны. К этому нужно добавить, что продовольствие города было быстро исчерпано, а новых поступлений ждать было неоткуда; ходили упорные слухи, что император Алексей с большим обозом дошел до Филомелия, но затем, узнав о положении дел, повернул обратно.

Голод, усиливаясь с каждым днем, перекрыл норму прошлой зимы. Уже съели всех лошадей, питались кореньями и листьями, кое-кто варил кожу со щитов и обувь, кое-кто вырывал мертвецов из могил. Вновь начавшееся бегство из лагеря вскоре приобрело повальный характер. Бежали не только рядовые воины, но и вожди, в числе прочих граф Блуасский, чье знамя еще недавно было символом победы. Бежали по ночам, спускаясь со стен на веревках; многие тонули во рвах, многие были истреблены сарацинами, но это не уменьшало дезертирства.

Видя безвыходность положения, вожди были готовы пойти на крайние меры. Они даже предложили Кербоге сдать Антиохию при условии, что христианам будет дан свободный выход. Но Моссульский султан не принял предложения. Видя себя победителем, он мечтал о поголовном уничтожении врага как мести за недавнюю резню в Антиохии.

Как это часто бывает, полное отчаяние привело к жажде чудес. И чудеса появились. Одно среди них оказалось особенно знаменательным. Некий бедный священник явился на совет князей и поведал, что три ночи подряд видел во сне апостола Андрея, который повелел ему идти в церковь и раскопать землю у главного алтаря, где якобы лежит копье, которым некогда было проколото подреберье Иисуса Христа. Землю раскопали и обнаружили железный наконечник копья. Эта находка коренным образом изменила настроение в лагере. Безнадежность сменилась энтузиазмом. Так, значит, Бог их не оставил! И победа Креста неизбежна!..

Тут же была отправлена новая депутация к Кербоге, во главе которой был поставлен все тот же Петр Пустынник. Он обратился к султану с предложением решить дело судебным поединком: пусть мусульмане и христиане выставят по равному числу бойцов, и если христиане окажутся победителями, мусульмане должны будут уйти из-под Антиохии! Моссульский султан, по началу онемевший от подобной дерзости, с гневом отказал Пустыннику, заявив, что если крестоносцы хотят сохранить жизнь, они должны принять ислам. Поскольку об этом не могло быть и речи, стороны стали готовиться к решающей битве.

Выступив из ворот близ моста, христианская армия разделилась на двенадцать корпусов – по числу двенадцати апостолов. Она вытянулась длинной лентой вдоль долины, закрывая неприятелю доступ к стенам города. Впереди несли святое копье. И было в этом ободранном войске что-то такое, от чего бесстрашный султан на момент струсил. Он вдруг предложил врагам то, от чего вчера с презрением отказался – судебный поединок. Но теперь от этого с презрением отказались крестоносцы. Трубы подали сигнал, и эти вчера еще изнемогавшие от голода и отчаяния люди стремительно ринулись на мусульман. Битва оказалась жаркой. Она шла с переменным успехом. По ходу боя старый враг крестоносцев Килидж-Арслан с яростью врезался в их ряды, и, казалось, ряды дрогнули. Но тут произошло еще одно чудо: многие увидели белый отряд, спускавшийся с гор, во главе которого медленно двигались три лучезарных всадника. «Смотрите! – воскликнул епископ Адемар. – Святые Георгий, Дмитрий и Феодор идут к нам на подмогу!» Все взоры обратились к видению; неизвестно, все ли увидели его, но единодушный крик потряс воздух: «С нами Бог! Бог этого хочет!»...

Кербога бежал с поля боя. Многие эмиры его опередили. Победа была полной. Танкред с группой воинов оседлали брошенных турками лошадей и преследовали остатки вражеской армии до поздней ночи. В целом мусульмане потеряли около ста тысяч бойцов. Лагерь, брошенный Кербогой, доставил победителям все, в чем они нуждались, и даже с избытком: в течение нескольких дней в Антиохию перегоняли коней и верблюдов, перетаскивали драгоценные ткани, доспехи, оружие, продовольствие. По замечанию летописца, каждый христианский воин стал много богаче, нежели был при отбытии из Европы.

Эта блестящая победа, происшедшая при столь необычных обстоятельствах, до того поразила мусульман, что многие стали покидать веру своего пророка. Защитники антиохийской цитадели, потрясенные происходящим, в самый день битвы сдались Раймунду; триста из них приняли Евангелие и разошлись по сирийским городам славить христианского Бога. Некогда столь обширная империя Тогрула, Альп-Арсалана и Мелик-Шаха, теряя свои владения, терпела и невосполнимый моральный урон.

Вожди крестоносцев, распорядившись, чтобы большая часть захваченных богатств пошла на восстановление христианских храмов, направили письма государям Европы, в которых рассказали о своих трудах и подвигах, обратившись с просьбой и даже требованием, чтобы все, взявшие Крест, вернулись к своим соратникам. В Константинополь было направлено посольство во главе с графом Вермандуа с целью напомнить императору Алексею о его клятвах и добиться их выполнения. Однако эта миссия не увенчалась успехом, и граф, устыдившись своей неудачи, не вернулся в Антиохию.

И еще одно важное последствие имела победа. Вожди крестоносцев, видя, как их товарищи превращаются во владетельных государей, один, захватив Эдессу, другой – Антиохию, стали входить во вкус и помышлять о подобной же доле для себя. На совете, когда возникли горячие споры, что делать дальше, и часть участников потребовала немедленного движения к цели похода – Иерусалиму, возобладало мнение противоположное: спешить ни к чему, лучше, используя выгодную ситуацию, продолжить завоевания в Сирии и соседних областях. Бог тотчас же наказал за эту жадность. В стане крестоносцев вспыхнула эпидемия, которая унесла множество рыцарей и кое-кого из вождей, в том числе епископа Адемара, игравшего такую благодетельную роль во время похода. Это бедствие совместилось с другим, ставшим обычным для воинов Христовых, – новой феодальной распрей. Граф Тулузский, с самого начала не признававший за Боэмундом права на Антиохию, теперь, овладев без боя кремлем, не пожелал его отдавать новому князю Антиохийскому. Снова Раймунд стал укорять соперника, что он похитил общее достояние, снова схватились за оружие, и опять только всеобщее возмущение остановило пролитие крови. На какое-то время вопрос остался открытым. Но враги не примирились, и Раймунд не отказался от своих притязаний. Забыв об Иерусалиме, они только и ждали случая, чтобы урвать очередной кусок добычи.

Каждый день смуты и беспорядки росли. Зависть и алчность, разделявшие вождей, перешли и к рядовым воинам. Повсюду складывались шайки, бродившие в поисках городов, где можно было бы водрузить свои знамена. Они дрались между собой, когда одерживали победы над общим врагом, или терпели все ужасы нищеты, когда встречали неодолимое сопротивление. Те, кому счастье не благоприятствовало, жаловались на своих более удачливых товарищей, пока, наконец, удобный случай не предоставлял им возможность, в свою очередь, использовать права победы. Многие отправлялись «навестить» своего прежнего соратника Балдуина Эдесского и там дрались за него с месопотамскими сарацинами, разумеется, за соответствующую мзду. Но, пожалуй, самой симптоматичной из подобных экспедиций, захвативших и рыцарей, и вождей, стал поход на город Марат.

Город этот, лежавший между Хаматом и Алеппо, долго не желал сдаваться христианам. А между тем в осаде его участвовали герцог Нормандский, граф Фландрский и многие другие. Раймунд Тулузский первым подошел к Марату и поэтому смотрел на него как на свою добычу. Боэмунд Тарентский явился последним, но и не думал уступать. Когда наконец после долгих мытарств город был взят и мусульманское население частично уничтожено, частично продано в рабство, Раймунд прямо заявил, что это его достояние. Князь Тарентский пытался оспорить права Раймунда, утверждая, что, по крайней мере, часть города принадлежит к Антиохийской земле. Оба вождя подбивали своих солдат, противостояние усиливалось. Трудно сказать, чем бы кончилась эта склока, но помогло общее несчастье. Пока христианские князья сводили счеты друг с другом, египетский халиф, не теряя времени, разбил турок и овладел Палестиной. Теперь заветный Иерусалим попал в руки сильного властителя, и завоевать его крестоносцам было много сложнее, чем месяц назад. При вести об этом глубокое возмущение и гнев охватили рыцарей. Громко винили они Раймунда как зачинщика междоусобия и угрожали выбрать себе другого вождя, для которого общее дело станет превыше частных интересов. Боэмунд подогревал эти настроения. Как раз в это время Танкред силой захватил антиохийский кремль и, сбросив знамя графа Тулузского, поднял на главной башне знамя Боэмунда. Оказавшись в полной изоляции, Раймунд был вынужден сдаться на волю армии. Приказав поджечь Марат с четырех концов, он вышел из города босой, проливая обильные слезы. Были ли то слезы покаяния, как считали некоторые, или слезы злобной зависти, как полагали другие? Во всяком случае, сопровождаемый духовенством, распевавшим покаянные псалмы, он торжественно повторил клятву, столько раз даваемую и столько же забываемую, отрекшись от стяжательства и властолюбия, никуда больше не сворачивая, идти прямо на Иерусалим с целью освобождения Гроба Иисуса Христа.

Прошло более полугода после взятия Антиохии, а многие из вождей все еще и не помышляли об Иерусалиме. Нетерпением горели лишь рядовые рыцари. Поэтому вынужденное решение Раймунда Тулузского было встречено всеобщим энтузиазмом. С графом Тулузским пошли Танкред и Роберт Нормандский, мечтавшие завоевать Палестину. Эта армия без помех прошла Кесарию, Гамат, Эмессу. К ней со всех сторон сбегались христиане и мусульмане, одни моля о помощи, другие – о пощаде. Многие эмиры просили Раймунда выставить его знамя на их стенах, чтобы спастись от посягательств других крестоносцев. Отовсюду несли припасы и богатую дань. Было возвращено большое число пленных христиан, которых уже считали погибшими. Первые затруднения встретились у Архаса, сильной крепости, лежавшей близ моря, у подножия Ливана, среди пышных полей и масличных рощ.

1099 г.

Между тем Готфрид, его брат Евстафий и Роберт Фландрский, отдыхавшие в Антиохии, выступили в поход лишь в начале весны. Боэмунд проводил их до Лаодикеи, обещая позднее прийти прямо к Иерусалиму. В Лаодикее крестоносцы получили значительные подкрепления. Из Британии пришел Эдгар Аделинг, некогда дерзнувший помериться силами с Вильгельмом Завоевателем. Вместе с британцем прибыли отряды из Фландрии и Голландии. Здесь же крестоносцы освободили и приняли в свои ряды фламандских корсаров, более полугода протомившихся в неволе у византийцев.

Вожди не торопились, пытаясь подчинить своей власти города и провинции, по которым проходили. Раймунд упрямо стремился овладеть сопротивлявшимся Архасом. Готфрид осадил Иибел, приморский город близ Лаодикеи. Виконт де Тюренн хитростью захватил Тортозу. Все эти действия замедляли движение к Иерусалиму и приводили к ненужным людским потерям. Графы и бароны пытались оправдать свои действия и подогреть рвение солдат всевозможными «чудесами». Вновь на свет Божий выплыло священное копье, в достоверности и силе которого многие начали сомневаться. Дело дошло до того, что марсельский священник Бартелеми для доказательства святости этой реликвии согласился пройти сквозь костер, вследствие чего умер от ожогов, но добился восстановления пошатнувшейся веры.

Находясь под Архасом, крестоносцы получили послание от византийского императора. Алексей жаловался на неисполнение ими условий договора, стремясь прикрыть своими сетованиями собственное вероломство в период осады Антиохии. Это ему не удалось. Его посольство и обещания на будущее были приняты плохо. В особенности еще и потому, что выяснилось наличие тайной переписки Алексея с египетским халифом, враждебной по отношению к крестоносцам.

Каирский халиф придерживался той же политики, что и византийский император. Этот мусульманский государь, враждовавший со своими единоверцами-турками, смотрел на крестоносцев как на кратковременных союзников, но при этом ненавидел их как христиан. Теперь, став властителем Палестины и трепеща за свое новое завоевание, он вскоре после Алексея направил второе посольство в лагерь воинов Христа. С этим посольством прибыли и уполномоченные крестоносцев, некогда направленные в Каир и там просидевшие в тюрьме в течение месяцев, пока положение под Антиохией оставалось неопределенным. Египетские послы постарались всеми средствами загладить этот неприятный инцидент, вручив крестоносцам богатые дары. Готфрид получил сорок тысяч золотых монет, тридцать драгоценных одежд и множество золотых и серебряных сосудов, Боэмунд – в полтора раза больше, остальные графы и бароны – каждый соразмерно его известности. Однако все эти подарки пропали даром. Поскольку халиф, как и прежде, требовал, чтобы христиане вступили в Иерусалим безоружными, переговоры снова провалились и лишь обозлили крестоносцев, которые пригрозили пройти с оружием до берегов Нила.

Разбив в кровопролитном сражении эмира Триполи, неожиданно напавшего на них, рыцари могли беспрепятственно идти на Иерусалим. Дольше других задержался Раймунд; он все еще стоял под Архасом, и только новые угрозы солдат, готовых его покинуть, заставили графа Тулузского присоединиться к другим вождям.

Май был на исходе. Жители Финикии собирали обильный урожай, и христиане не имели недостатка в продовольствии. Они изумлялись щедрости земли, изобиловавшей масличными, апельсиновыми и гранатовыми рощами. Одно растение, чей сок был слаще меда, особенно их пленило; то был сахарный тростник, еще неизвестный Европе.

Все предшествующие потери сильно сократили армию крестоносцев, которая теперь едва насчитывала пятьдесят тысяч бойцов. Но зато она стала более собранной и компактной. За ней уже не тащилась бесполезная толпа бродяг и нищих. Суровые испытания похода закалили рыцарей, лишили прежних иллюзий, сделали всех суровыми и целеустремленными. По мере приближения к заветной цели стихали былые распри и превозмогалась усталость.

Пройдя очередную горную цепь, армия спустилась в долину Бейрута и, следуя вдоль моря мимо Сидона и Тира, подошла к стенам Акры, древней Птолемаиды. Здесь крестоносцам снова довелось испытать коварство мусульман. Эмир, возглавлявший город, обещал сдать его, едва лишь крестоносцы овладеют Иерусалимом. Учитывая это, решили не тратить времени на бесполезную осаду Акры и двинулись дальше. Однако вскоре было перехвачено послание эмира Акры, из которого следовало, что тот подбивает правителей соседних городов против «проклятого племени христиан». Довольные тем, что проникли в замыслы врага, крестоносцы не стали возвращаться к Акре, но овладели Лиддой, известной мученичеством святого Георгия, и Рамлой, местом, где они остановились, чтобы держать совет.

От Рамлы до Иерусалима оставалось не более шестнадцати миль. И тут вождями овладело странное раздумье. Некоторые сочли возможным отказаться от немедленного наступления на Святой город; вместо этого они предложили ударить по Египту, считая, что если в их руки попадут Каир и Александрия, то они окажутся хозяевами всего Востока, а значит, и Иерусалима. На это другие возразили, что породить подобный план могло лишь безумие: находясь в двух шагах от заветной цели, вдруг бросить ее и пуститься с незначительными силами в неведомые страны с почти полной гарантией провала – не есть ли это прямая капитуляция и уклонение от воли Божией? Вторая точка зрения была поддержана большинством, и армия получила приказ продолжать путь к Иерусалиму.

Когда подошли к Эммаусу, туда же прибыла депутация от христиан Вифлеема с просьбой о помощи. На этот призыв немедленно откликнулся Танкред, которому довелось водрузить свое знамя на городской стене в тот самый час, когда родился Спаситель и о появлении Его было возвещено пастухам Иудеи.

Ночь на 10 июня 1099 года крестоносцы провели без сна и стали свидетелями лунного затмения, которое восприняли как пророчество о своей скорой победе. А утром, чуть свет, поднявшись на высоты Эммауса, они уже могли созерцать Святой город, раскинувшийся у их ног. Взрыв общего восторга вдруг охватил всех этих людей; были забыты все трудности и испытания; многие рыдали от счастья; другие падали на колени и целовали землю. И тут же снова прозвучала клятва, столько раз повторенная: освободить Иерусалим от нечестивого ига...

В те дни знаменитый город царей, пророков и Спасителя, многократно разрушаемый и снова восстанавливаемый, испытавший великую славу и великие гонения, стонавший под игом и вновь поднимавший голову, имел приблизительно те же размеры и тот же вид, что и в наше время. Владевший им наместник халифа Ифтикар-Эдоле при первых известиях о приближении христиан принял экстренные меры. Город был тщательно укреплен, снабжен всем необходимым на время осады, а близлежащие окрестности были выжжены, лишены питьевой воды и превращены в пустыню. Египетский гарнизон, защищавший Иерусалим, насчитывал сорок тысяч бойцов. Взялись за оружие и двадцать тысяч городских жителей. К ним присоединились многочисленные мусульмане с берегов Иордана и Мертвого моря. По улицам Иерусалима бродили имамы, призывая защитников ислама к мужеству и обещая победы во имя пророка.

Не успели крестоносцы вплотную приблизиться к городу, как навстречу им вышло несколько отрядов; короткое сражение закончилось бегством мусульман, причем Танкред показал высокую рыцарскую доблесть, лично одолев пятерых противников. Впрочем, то была лишь легкая разминка; предстояло готовиться к долгой и трудной борьбе.

Оглядевшись вокруг, вожди обнаружили, что равнина к северо-востоку выглядела единственным местом, подходящим для разбивки лагеря. Герцог Нормандский, граф Фландрский и Танкред разместили свои палатки между воротами Ирода и Кедарскими; рядом расположились англичане Эдгара Аделинга; Готфрид со своими братьями стал против Лобного места, от Дамасских ворот до ворот Яффы; справа от него раскинулись шатры Раймунда Тулузского. При таком расположении войск оставались свободными южные и восточные стены города, подойти к которым из-за глубоких оврагов было крайне трудно.

Вскоре в лагере крестоносцев появились местные христиане, изгнанные властями из Иерусалима. Их печальные рассказы о бесчинствах и обидах, понесенных ими от мусульман, возмутили рыцарей, и кое-кто, понадеявшись на чудо, стал требовать немедленно начинать приступ. Вожди поддались этим призывам, и войско, рассчитывая, что ворота города сами откроются перед ним, двинулись на штурм. Но чуда не произошло. Одного мужества и энтузиазма оказалось недостаточно, чтобы разрушить неприятельские стены; нужны были осадные орудия, а их у осаждающих не имелось. Естественно, штурм окончился полной неудачей: ворота не распахнулись перед крестоносцами, вместо этого их закидали камнями и вдоволь полили горячей смолой, после чего оставшимся пришлось бесславно возвратиться в лагерь.

Теперь четко определилась проблема: нужно было создавать осадную технику, а для этого требовались время, специалисты и строительные материалы. Но специалистов было мало, а строительных материалов еще меньше. Чтобы добыть дерево, на слом пошли дома и даже церкви в соседних деревнях; однако дело двигалось медленно, а драгоценное время, удобное для штурма, уходило.

Знойное лето было в полном разгаре. Солнце палило все сильнее, южные ветры гнали тучи раскаленного песка. Вскоре обнаружился недостаток воды. Кедронский источник высох, колодцы были отравлены врагом. И тут-то ратники поняли, что есть нечто более страшное, чем голод, – жажда. Козий мех вонючей воды, доставляемой за три мили от лагеря, стоил два динария серебром, и эту роскошь могли себе позволить только начальники, которым к тому же приходилось поить коней. Рядовые рыцари и лучники взрывали мечами землю и прикладывались губами к влажным комьям, извлеченным из недр, а по утрам слизывали капли росы с мраморных плит. На воду меняли военную добычу – сокровища, захваченные у мусульман, из-за воды были готовы биться друг с другом. Если бы осажденные в это время сделали массовую вылазку, они, без сомнения, уничтожили бы армию крестоносцев, но, по-видимому, слава былых побед рыцарей удерживала их врагов. И тут вдруг, когда отчаяние достигло высшей точки, пришла неожиданная помощь. Генуэзский флот, прибывший к Яффе, доставил все необходимое: и продовольствие, и питьевую воду, и военных инженеров. К тому же один сириец указал место в нескольких милях от Иерусалима, где имелся строевой лес. Теперь все пошло быстрее, и главное – дружнее. Бароны и рыцари, засучив рукава, помогали строительным рабочим, женщины и престарелые доставляли воду, дети собирали хворост для плетней и фашин. Каждый день вырастали новые орудия – тараны, катапульты, крытые галереи. Обращали всеобщее внимание три осадные башни новейшей конструкции, передвигающиеся на особых катках; они имели по три этажа и подъемные мостки для переброски на вражеские стены.

От мирян не отставало и духовенство. Епископы и священники своими молитвами и увещеваниями стремились внести мир и согласие среди в ряды, направляя их энергию на общее дело. По почину духовенства крестоносцы после трехдневного поста совершили крестный ход вокруг осажденного города, стоически выдерживая брань, оскорбления и кощунства, которые неслись со стен Иерусалима.

Осажденные не только переругивались с крестоносцами. Они также готовились к неизбежной схватке, выстраивая свои боевые машины и дополнительно укрепляя стены с той стороны города, откуда угрожали христиане; восточную же часть, свободную от осаждающих, они оставили без защиты и этим совершили роковую ошибку. Вожди крестоносцев при обходе города уловили промах врага. И вот за одну короткую июльскую ночь Готфрид, Танкред и оба Роберта переместили свой лагерь в незащищенный район против Кедарских и Дамасских ворот. Это оказалось весьма трудным как вследствие неровности почвы, так и потому, что пришлось разобрать и снова сложить передвижные башни, и все это, по возможности бесшумно, чтобы не вызвать подозрений мусульман. Крестоносцы справились с задачей, и если бы они тут же начали штурм, скорая победа была бы им обеспечена. Но поскольку вследствие рытвин и оврагов быстро подкатить башни к самым стенам было невозможно, мусульмане, в первый момент совершенно растерявшиеся, затем успели кое-что сделать для укрепления подударных районов и подвели к ним часть орудий. Поэтому окончательной победе крестоносцев предшествовало двухдневное кровопролитное сражение, осложненное еще и тем, что в ходе его на помощь осажденным спешило подкрепление из Египта.

Штурм Иерусалима начался на рассвете 14 июля. Он был массированным; все силы армии, все боевые орудия разом оказались брошенными на неприятельские укрепления. Три перекатные башни под управлением Готфрида на востоке, Танкреда – на северо-западе и Раймунда Тулузского с южной стороны города, были придвинуты к стенам среди грохота орудий и криков воинов. Этот первый натиск был ужасен, но он еще не решил судьбу сражения. Стрелы и дротики, кипящее масло и смола плюс четырнадцать машин, которые осажденные имели время выставить против христиан, отразили нападение во всех пунктах. Проломы стен быстро заполнялись защитниками, их вылазки расстраивали ряды крестоносцев. Сарацинам удалось поджечь осадные башни наступающих, и к концу дня они были выведены из строя. Сражение длилось двенадцать часов, но так и не определило победителя. Стороны разлучило лишь наступление ночи. Возвращаясь в свой лагерь, крестоносцы с горечью констатировали: «Бог еще не нашел нас достойными вступить в Святой город».

Ночь не принесла успокоения ни осажденным, ни осаждающим. Мусульмане заделывали проломы стен и подвозили новые орудия, христиане чинили поврежденные башни и проверяли свои силы.

Следующий день удвоил ярость сторон. Крестоносцы, раздосадованные вчерашней неудачей, усилили натиск и дрались как бешеные. Защитники города, ободренные надеждой на египтян, удвоили число дротиков и каменных ядер, посылаемых их катапультами. С особенным упорством стремились они уничтожить башню Готфрида, на которой сверкал золотой крест. Герцог Лотарингский видел, как рядом с ним падали его воины и оруженосцы, но упрямо продвигался вперед, словно считая себя заговоренным от стрел и ядер. Время перешло за полдень, а судьба сражения все еще не определилась. Многие из нападающих стали терять бодрость, и враги тотчас это заметили, о чем известили радостными криками. И тут, как и под Антиохией, произошло чудо. Вдруг крестоносцы увидели на Масличной горе лучезарного всадника, который, потрясая щитом, указывал на Иерусалим. Готфрид и Раймунд заметили его первыми и одновременно воскликнули: «Святой Георгий идет к нам на помощь!» Вид небесного всадника зажег священным огнем души осаждающих, вызвал в них великий подъем, и сражение развернулось с новой силой. Несмотря на все препятствия, башня Готфрида первой достигла вражеских стен. Лотарингский герой в окружении своих братьев и вассалов через подъемный мосток спрыгнул на площадку стены и врезался в толпу объятых ужасом врагов. Солдаты, следующие за своим начальником, очищают площадку, спускаются на улицы и гонят бегущих. В это же время Танкред, оба Роберта и Раймунд Тулузский проникают в Иерусалим через большой пролом. По их приказу солдаты быстро ломают Кедарские ворота, и новые толпы крестоносцев врываются в город с криками: «Так хочет Бог! На то Божья воля!» Вожди встречаются на площади повергнутого Иерусалима; они обнимаются, плачут от радости и устремляются дальше, чтоб завершить свою победу.

Иерусалим был взят в пятницу 15 июля 1099 года в три часа пополудни, в день и час крестной смерти Спасителя. Казалось, сам этот факт должен был побудить христиан к милосердию. Но вышло иначе.

Раздраженные своими невзгодами и упорным сопротивлением мусульман, возмущенные их грязной руганью и поношениями христианской веры, затаившие с начала похода чувство мести к осквернителям Священного города, крестоносцы не знали жалости или великодушия. Страшная резня ознаменовала первые часы и дни после взятия Иерусалима. Сарацин кололи на улицах, в домах, в храмах, сбрасывали со стен и башен, не щадя ни женщин, ни детей. Город наполнился стонами и воплями жертв; мстители носились по улицам, попирая трупы ногами, обагренными кровью, и выискивали, где могли укрыться ищущие спасения. По словам историка, число жертв, заколотых мечом, намного превзошло число победителей.

Краткий перерыв в убийствах обозначило благочестие. Местные христиане, освобожденные крестоносцами, окружили своих спасителей ласками и заботой, делились с ними запасами продовольствия, совместно возносили горячие молитвы Господу. На какое-то время Петр Пустынник вновь стал главным героем. Вспомнили, что именно он пять лет назад обещал вооружить Запад ради освобождения Иерусалима и сдержал свое слово. Готфрид Бульонский первым из князей подал пример благочестия. Безоружный и босой, направился он в церковь Гроба Господня; за ним, скинув окровавленные одежды, последовали другие, наполняя храм рыданиями и покаянными молитвами, обнаруживая столь сильную и горячую набожность, что трудно было поверить, будто именно эти люди несколько часов назад топили город в крови стариков и младенцев. Впрочем, эти странные контрасты обычны для эпопеи Крестовых походов – мы видели их раньше, увидим и потом. Некоторые писатели пытались найти в них предлог для порицания христианской веры; другие, не менее пристрастные, стремились их обелить и извинить; но и то и другое одинаково ущербно – беспристрастный историк довольствуется одной лишь констатацией и молча плачет над слабостями людскими...

Набожная ревность христиан лишь отсрочила новые кровавые сцены. Хотя уже было убито великое множество сарацин, значительное число их все же осталось. Это были преимущественно богатые люди, прибегнувшие к защите вождей за обещание щедрого выкупа. Для решения вопроса был собран совет. Большинство его членов высказались однозначно. Освободить мусульман, пусть за выкуп, значило освободить врагов, с которыми в дальнейшем придется сражаться; держать же их в плену – слишком большая и ненужная роскошь, тем более имея в перспективе приближение египетской армии. Вывод один: смерть для всех мусульман, оставшихся в городе. Таков был единодушный приговор. И он был приведен в исполнение. Воздержимся от описания этой бесчеловечной кровавой акции. Заметим лишь, что те, очень немногие из вождей, как, например, Танкред, кто не разделял этого общего бешенства, были не в силах что-либо предпринять. Лишь горсть мусульман, укрывшаяся в храме Давида, спаслась от смерти: Раймунд Тулузский, соблазненный огромным выкупом, принял их капитуляцию. Граф был достаточно авторитетен, чтобы провести в жизнь свое единоличное решение; но поступок его был всеми осужден, причем, разумеется, Раймунда упрекали не за великодушие, а за скупость.

Убийства продолжались целую неделю. Те из мусульман, кто сумел все же укрыться на это время, были пощажены и обращены в рабов для услуг армии. Как восточные, так и западные историки насчитывают более семидесяти тысяч жертв этих репрессий. Не было помилования и евреям; они тщетно пытались укрыться в синагоге и были заживо сожжены вместе с нею.

Покончив с местью, крестоносцы занялись дележом добычи. Согласно принятому решению, каждый воин стал хозяином дома, куда первым зашел. Из захваченных сокровищ одна доля была выделена для Церкви, остальное поделили вожди. Танкреду, например, достались такие богатства, что понадобилось шесть телег, чтобы их вывезти. Правда, часть полученного он вынужден был отдать Готфриду, у которого состоял на службе, а часть распределил в виде щедрой милостыни.

Но больше всех сокровищ поразил завоевателей Животворящий Крест, в свое время похищенный персидским царем Хосровом и возвращенный императором Ираклием. Этот Крест христиане Иерусалима тщательно прятали во время господства мусульман. Теперь он вызвал всеобщий восторг. По выражению современника, «этот Крест восхитил христиан столько же, как если бы на нем висело самое тело Иисуса Христа».

Через десять дней после победы крестоносцы занялись восстановлением трона Давида и Соломона и возведением на него вождя, который был бы способен сохранить и защитить завоевание, доставшееся ценою такой крови. По положению, на иерусалимский трон могли претендовать Готфрид, Роберт Фландрский, Роберт Нормандский, Раймунд Тулузский и Танкред. Роберт Фландрский, первым высказавшийся на совете князей, отклонил эту честь, поскольку решил возвратиться в Европу. Герцог Нормандский всегда выказывал больше мужества, чем честолюбия; пренебрегши в свое время королевством Английским, он тем менее соблазнился королевством Иерусалимским. Граф Тулузский возвращаться в Европу не собирался; но его властный характер и алчность отвращали от него армию, и христиане не желали видеть его повелителем и государем. Танкред, как ясно из всего предыдущего, стремился только к военной славе и титул рыцаря ставил гораздо выше, чем титул царя. Оставался Готфрид Бульонский, чьи доблесть, человеколюбие, набожность и физическая сила вызывали уважение всех крестоносцев. Его кандидатура, обсужденная на совете, была всесторонне рассмотрена и утверждена к удовольствию всей армии. Однако Готфрид отказался от короны и знаков королевского достоинства, говоря, что никогда не примет золотого венца в том городе, где на Спасителя был Возложен венец терновый. Он удовольствовался скромным титулом «защитника Гроба Господня».

Вслед за гражданской властью новое королевство должно было получить и власть духовную. Но епископами городов, подчинившихся латинской церкви, были выбраны в большинстве люди ловкие и пронырливые, мало достойные этого сана. Патриарх Симон, в свое время вместе с Петром Пустынником призывавший воинов с Запада и во время осады Иерусалима присылавший с Кипра продовольствие крестоносцам, не показался им, однако, достойным этого сана. К счастью своему, он умер в разгар предвыборной борьбы, и его место занял личный капеллан герцога Нормандского, некий Арнульф, человек отнюдь не отличавшийся безукоризненной нравственностью. Первым актом его новой духовной власти была попытка оспорить у Танкреда долю его богатств, в чем он отчасти и преуспел.

Между тем весть о завоевании Иерусалима разнеслась по всем близлежащим землям. В церквах, восстановленных крестоносцами, служили благодарственные молебны; толпы паломников из Антиохии, Эдессы, Тарса и более отдаленных мест спешили на поклонение Святому Кресту, некоторые из них оставались в Иерусалиме на жительство. Что же касается сарацин, то у них царили уныние и печаль. Багдадский кади вырвал себе бороду на глазах халифа; весь диван рыдал при этом зрелище и проклинал христиан. Вместе с тем победы крестоносцев привели к усилению моральной консолидации мусульман. Распавшаяся империя Сельджукидов давно уже превратилась в скопище эмиратов, враждовавших друг с другом. Но падение Иерусалима заставило всех эмиров объединиться. Забыв прежнюю вражду к халифу Египта, турки были готовы действовать с ним совместно, и целые их толпы присоединились к египетской армии, запоздало шедшей к Иерусалиму.

Эта армия была необычной. Руководил ею эмир Афдал, некогда отвоевавший Иерусалим у турок и не желавший примириться с победой крестоносцев. Свои военные силы Афдал собирал по частям. Его полки пришли с берегов Тигра, Нила и Красного моря, а иные даже из глубин Эфиопии. Из Александрии и Дамиетты направился флот, груженный всевозможными запасами и осадными орудиями. Отправляясь в поход, Афдал дал клятву халифу положить предел завоеваниям крестоносцев и, срыв до основания Голгофу, уничтожить Святой Гроб и остальные памятники, чтимые христианами.

В Иерусалиме обо всем этом стало известно, когда египетская армия прибыла в Газу. Обеспокоенный Готфрид призвал других вождей немедленно присоединиться к нему и идти навстречу сарацинам. Танкред, граф Фландрский и некоторые другие князья подчинились приказу. Герцог Нормандский и граф Тулузский поначалу уклонились, и только мольбы христиан Иерусалима заставили их последовать за войском Готфрида. С ними пошли все жители города, способные владеть оружием.

Крестоносцы объединились в Рамле. Оттуда они направились к югу вдоль побережья и остановились у ручья Сорека на равнине, лежавшей между Яффой и Аскалоном. Узнав от захваченного лазутчика, что неприятель стоит в трех милях и собирается напасть, рыцари, в свою очередь, стали готовиться к битве. Ночь на 14 августа, в канун Успения Богородицы, они провели под оружием, и рано утром был дан сигнал к бою. Патриарх Арнульф пронес перед рядами Древо Животворящего Креста, герольды развернули знамена, и армия ринулась вперед. На широком поле перед Аскалоном ее поджидали сарацины.

Силы сторон были неравными. Христианских воинов набралось всего около двадцати тысяч; мусульманская армия обладала более чем десятикратным преимуществом. Но крестоносцы горели энтузиазмом, еще не выветрившимся после иерусалимской победы, и не сомневались в своем успехе. Кроме того, им помогло одно случайное обстоятельство. За войском Готфрида следовало большое стадо быков и верблюдов, перехваченных по дороге. Громкий рев этих животных, слившийся со звуками труб и барабанов, тучи песка и пыли, взметаемые их копытами, поразили воображение мусульман, решивших, что против них идет миллионная армия. Тщетно Афдал старался поднять их мужество; забыв свои клятвы и угрозы, они живо вспомнили участь мусульман, вырезанных после завоевания Иерусалима. Этот контраст настроений и определил исход битвы.

Подойдя на выстрел из лука, христиане метнули в ряды врага тучу дротиков, после чего в бой вступила конница. Герцог Нормандский, граф Фландрский и Танкред ударили в центр египетской армии; Роберт Нормандский прорвался к Афдалу и завладел знаменем неверных, эмир же, бросив свой меч и чудом избежав плена, бежал в Аскалон. Тем временем пехота ринулась вслед за конницей и, оставив стрелы и дротики, взялась за бердыши – оружие страшное для мусульман. Готфрид гнал эфиопов и мавров, бежавших в горы; сирийцы и арабы, теснимые Раймундом, отступили к морю и в большинстве погибли в его волнах; часть их искала спасения в Аскалоне и была раздавлена в свалке у подъемного моста. Глядя со стен города на это побоище, Афдал проклинал Иерусалим, повинный во всех его бедах, и хулил пророка, так вероломно покинувшего своих приверженцев. Битва закончилась обычной резней: в смертельном страхе мусульмане побросали оружие, и мечи крестоносцев, по выражению современника, «косили их как траву в поле». К полудню все египетские суда снялись с якорей и ушли в море; на одном из кораблей рыдал безутешный Афдал, не чувствовавший себя в безопасности в Аскалоне.

Что же до Аскалона, то взятию его помешала очередная распря, возникшая между Готфридом и графом Тулузским. Последний считал Аскалон своей военной добычей, в то время как Готфрид требовал присоединения его к Иерусалимскому королевству. Все кончилось тем, что король Иерусалимский ограничился данью. Подобная же склока между теми же лицами произошла несколько дней спустя под городом Арсуром, но там дело оказалось серьезнее: Готфрид так разъярился на Раймунда за его интриги, что чуть было не обратил против графа Тулузского свое оружие, и лишь стараниями остальных вождей удалось избежать кровавой развязки.

Победа под Аскалоном, хотя она и обошлась без чудес вроде небесных легионов, возглавляемых святым Георгием, вызвала всеобщее ликование в стане христиан. По возвращении в Иерусалим Готфрид и другие вожди были встречены трубами и литаврами, а священники своими гимнами прославляли победителей.

Эта победа была последней в ходе всей эпопеи, она завершила Первый крестовый поход. Свободные наконец от данного обета, после четырехлетних трудов, опасностей и невзгод князья, бароны и рядовые воины покинули Иерусалим, оставив для его защиты всего триста рыцарей, мудрость Готфрида и меч Танкреда. Одни отправились Средиземным морем, другие пошли через Сирию и Малую Азию. На их возвращение смотрели как на чудо, как на воскресение из мертвых, и присутствие их везде было предметом для назиданий. Но при этом почти не было семьи, которая не оплакивала бы защитника креста или не гордилась, что имеет мученика на небе. Остановимся на дальнейшей судьбе главных персонажей похода, чьи имена промелькнули на предшествующих страницах и почти исчезнут со страниц последующих.

Граф Раймунд Тулузский, давший клятву не возвращаться на Запад, но и неспособный ужиться с королем Иерусалимским, удалился в Константинополь, где император принял его с почетом и дал ему в управление княжество Лаодикийское.

1103 г.

Петр Пустынник вернулся в свое отечество и, спасаясь от докучных поклонников, заперся в обители, которую сам основал в Гюи. Там он прожил шестнадцать лет в смирении и строгости и был похоронен среди других монахов.

Граф Роберт Фландрский благополучно прибыл в свои европейские владения, где показал себя образцовым хозяином: он отдал много сил, чтобы восстановить пришедшее в упадок во время его отсутствия, но не успел окончить задуманного вследствие преждевременной смерти – результата неудачного падения с лошади.

Герцог Роберт Нормандский остался таким же ветреным и беспечным, каким был до отъезда в Святую землю. На обратном пути в Европу он пленился красотой дочери одного итальянского графа, что задержало его на год вдали от родного герцогства. В результате этой задержки он упустил английский престол, на который после смерти Вильгельма Рыжего имел неоспоримые права. Впрочем, он мало горевал об этой утрате; вернувшись в Нормандию, он предался веселой жизни, окружив себя ватагой собутыльников и гуляк, чем восстановил против себя население герцогства. Этим воспользовался его брат, Генрих I, наследовавший Вильгельму. Он пошел войной на Роберта, вторгся в Нормандию, разбил и захватил старшего брата и запер его в замке Кардиф, где после восьмилетнего заточения Роберт и умер, забытый всеми товарищами былых баталий и былых попоек.

Евстафий, брат Готфрида Бульонского, возвратился в Лотарингию, где унаследовал небольшое имение своих родителей, после чего отказался от бранной славы и новых подвигов, закончив жизнь мирным помещиком.

На этом можно было бы закончить и историю Первого крестового похода. Но специфика его такова, что, имея вначале своеобразную увертюру в виде одиссеи Петра Пустынника и других, он имел и не менее своеобразный финал, столь же плохо организованный и так же печально завершившийся.

Здесь демиургом явилась судьба некоторых владетельных князей, не вынесших трудностей похода и бежавших до его окончания. Вспомним: в их числе оказались брат французского короля Гуго Вермандуа и граф Стефан Блуасский. И одному и другому общество не простило их позорного бегства, а жена графа Блуасского даже грозила оставить мужа как изменника законам веры и рыцарства. Общие укоры стали настолько серьезными, что оба принца, а вместе с ними и многие другие оказались вынужденными вновь покинуть родину и отправиться обратно на Восток. Но справедливость требует заметить, что не только укоры подвигнули беглецов на их решение.

Обычно плохое быстро забывается, а хорошее остается. Те, кто возвратился в Европу, рассказывали больше о своих победах, чем о поражениях, и демонстрировали слушателям не столько потери, сколько приобретения. Они вспоминали, что там, на Востоке, их братья ухватили целые княжества и королевства; трудно было забыть и о шести телегах Танкреда, наполненных золотыми и серебряными изделиями, захваченными в Иерусалиме. Естественно, нашлись желающие испытать свое счастье, и к беглецам, решившим вернуться в Азию, присоединились толпы других, еще не побывавших на Востоке и смотревших сквозь розовые очки на перспективы, тем более что, по мысли новых крестоносцев, теперь предстояло не столько завоевывать, сколько утилизовать завоеванное другими.

Среди вновь обращенных были люди с широко известными именами. К ним принадлежал Гильом, граф Пуатье, человек высокого интеллекта, родственник германского императора и один из самых могущественных вассалов французского короля; за ним потянулись многие из его подданных, в том числе молодые дамы и девицы. Примеру графа Пуатье последовали графы Неверский и Буржский, а также герцог Бургундский, рассчитывавший найти могилу своей дочери, погибшей в Малой Азии. Из Италии отправились граф Бландра и Ансельм, архиепископ Миланский, из Германии – граф Конрад, маршал императора, герцог Баварский и маркграфиня Австрийская, увлекшая за собой большую свиту. На предстоящее путешествие все эти люди смотрели как на увеселительную прогулку, богатую приятными приключениями и созерцанием экзотических стран. Действительность быстро унесла их надежды.

Новые пилигримы разбились на отряды и пошли проторенным путем – через Венгрию и Болгарию. Под Константинополем их собралось более двухсот тысяч, что вызвало новый шок у императора Алексея. Впрочем, он уже имел достаточный опыт, который использовал и ныне: льстя и угрожая этой ватаге, он постарался ее нейтрализовать, призвав на помощь своего верного вассала – графа Раймунда Тулузского. Волей-неволей Раймунду пришлось покинуть свою Лаодикею и стать провожатым новых крестоносцев на их пути через Малую Азию.

Эпопея этого пестрого скопища завершилась столь же плачевно, как некогда судьба их предшественников под руководством Петра Пустынника и Вальтера Голяка. Их войско разделилось на три корпуса, и каждый из них был последовательно разбит турками, возглавляемыми нашими старыми знакомыми – Килидж-Арсланом и Кербогой, взявшими блистательный реванш за все свои прошлые неудачи. Победители были столь же безжалостны, как и их враги после взятия Антиохии и Иерусалима: они истребили всех, кто не сумел бежать. В числе беглецов оказался и граф Тулузский, покинувший своих подопечных накануне решающего сражения. Спастись удалось также графу Пуатье, графу Неверскому и герцогу Баварскому, которые израненными и почти нагими с трудом добрались до Антиохии. Все остальные вожди погибли. Гуго Вермандуа, пронзенный двумя стрелами, дотащился до Тарса, где и умер от ран; герцог Бургундский и Стефан Блуасский пали в сражении; граф Беррийский, захваченный турками, погиб в неволе; те из дам и девиц, которые не были убиты, попали в гаремы, в числе прочих и маркграфиня Австрийская. В целом от всей этой волны искателей приключений под знаком Креста осталась лишь жалкая кучка оборванцев, не замедливших возвратиться в Европу. Так выглядел последний отзвук Первого крестового похода.

Историки, рассуждая об этом походе во всей его совокупности, часто удивляются, как велики были затраты и как ничтожны последствия. В этом плане Первый крестовый поход контрастно сравнивают со знаменитым походом Александра Македонского. Великий полководец древности, говорят нам, завоевал весь Ближний и Средний Восток с армией в тридцать тысяч человек, в то время как крестоносцы, имея шестьсот тысяч воинов, ограничились приобретением узкой полосы земли вдоль Сирии и Палестины, да и то ненадолго; поход Александра привел к эллинизму, ставшему целой эпохой в истории человечества, а Первый крестовый поход почти не оставил после себя сколь-либо заметных следов в области материальной и духовной культуры. Мы полагаем, что подобное сопоставление некорректно. О значении данного похода для истории и культуры уместнее сказать в заключении к нашему труду, когда будут прослежены все остальные движения под знаком креста XI-XIII веков. Относительно же сравнения затраченных сил и непосредственных результатов ограничимся следующими замечаниями. Прежде всего, не подлежит сомнению, что греки, писавшие историю Александра, преуменьшили его силы, чтобы увеличить блеск его побед. Но даже если не говорить об этом, надо согласиться, что экспедиция македонского завоевателя не представляла таких опасностей и препятствий, как Первый крестовый поход. Армия, вышедшая из Греции, почти ничего не претерпела от перемены климата и состояния дорог; она сражалась только с персами, народом слабым и уже много раз греками побежденным; да и шла армия Александра в Азию вовсе не затем, чтобы нести туда новые законы и религию, напротив, она сама заимствовала многие обряды и обычаи покоряемых народов, что конечно же способствовало завоеванию. У крестоносцев все было иначе. Их армии шли с Крайнего Запада в страну неизведанную, с совершенно незнакомыми природными условиями; им приходилось биться с множеством народов, причем народов воинственных и неукротимых. А главное – здесь выступили одна против другой две религии, непримиримые и создающие взаимную смертельную ненависть между их носителями. И если нет войн более беспощадных, чем войны религиозные, то именно в ходе подобных войн победителю труднее всего расширить и сохранить свои завоевания. И еще одно. Если Александр совершил столько великих дел и завоевал такое множество земель, то ведь командовал он войсками регулярными и был начальником неограниченным: все его операции направлялись единой волей. Совершенно иначе было в армии крестоносцев, состоявшей из многих наций с большим числом вождей; здесь с самого начала имелся зародыш своеволия и беспорядка. Феодальное безначалие, обуревавшее Европу, шло по пятам за поборниками Креста, и этот задиристый дух рыцарства, который беспрестанно совал им в руки оружие, мешал планомерным завоеваниям. Когда вспомнишь о бесконечных разногласиях, которые заставляли их делать столько ошибок, об ослеплении, в которое они подчас впадали накануне величайших опасностей, то станешь удивляться, как они вообще не погибли в своем предприятии.

Конечно, философия может обнаружить много странного и несообразного в событиях этого похода; но она находит в них и обильный источник наблюдений, глубоких и новых, и прежде всего весь спектр страстей народа с самыми неприметными сокровенностями человеческого сердца. Разум, без сомнения, должен сожалеть о беспорядках, неистовстве и безрассудстве крестоносцев; но именно здесь человек раскрылся во всем своем своеобразии без умолчаний и ретуши. И если одни сцены этой великой драмы и возбуждают наше негодование, то другие наполняют удивлением и восторгом. Неудивительно, что поэзия увековечила эту средневековую эпопею в той же мере, как и другую, подобную ей, совершенную в древности. Если античные греки вдохновили Гомера, создавшего свою «Илиаду» ради прославления Троянской войны и ее героев, то Средневековье побудило Тассо написать «Освобожденный Иерусалим», поэму более занимательную и опирающуюся на несравненно более реальные основы.

Впрочем, здесь мы уже вторгаемся в чужую сферу. А потому не станем развивать этой мысли и лучше займемся судьбой тех государственных образований крестоносцев, которые сложились на Востоке в результате Первого крестового похода.

1099 г.

Если бы все земли Палестины с ее цветущими городами и областями находились под властью Готфрида, он бы, бесспорно, мог соперничать в могуществе с многими мусульманскими монархами. Однако Иерусалимское королевство, несмотря на свой громкий титул, в действительности состояло из Иерусалима и двух десятков населенных пунктов вблизи города; но и они не представляли сплошного массива, будучи разделены крепостями, в которых все еще господствовали мусульмане, да и в подвластных крестоносцам деревнях жили в основном турки, арабы, египтяне, настроенные враждебно к новому государству.

Стремясь привязать своих воинов к земле, Готфрид постановил, что каждый завоеватель, проживший на данном участке год и день, становился его собственником. И ради защиты и укрепления этой собственности с самого начала основное внимание было обращено на борьбу с набегами сарацин и на расширение пределов государства. Танкред, посланный в Галилею, овладел Тивериадой и другими городами близ Генисаретского озера, впоследствии вошедшими в состав его княжества. Готфрид со своей стороны наложил дань на эмиров Кесарии, Птолемаиды и Аскалона и покорил арабов по левую сторону Иордана. Но при злополучном Арсуре, уже стоившем столько крови христианам, его ожидала неудача. Этот город отказался платить дань, и Готфрид решил взять его штурмом. Мусульмане прибегли к способу защиты, который трудно было предвидеть. Они поместили в том месте стены, куда наносили удары штурмующие, рыцаря Жерара Авенского, незадолго до этого взятого заложником; рыцарь был привязан к длинному шесту и стал как бы мишенью для нападающих... Он умолял Готфрида отказаться от штурма и этим спасти ему жизнь, но король Иерусалимский был непреклонен: он убеждал Жерара пожертвовать собой ради своих братьев и славы Христовой. Тем не менее штурм не удался – боевые машины христиан были уничтожены огнем осажденных. Готфрид оказался вынужденным удалиться от Арсура, оплакивая напрасную гибель товарища. Но Жерар не погиб. Тронутые его героизмом, мусульмане освободили его, и он, к удивлению и радости своих, вернулся в Иерусалим, после чего был щедро награжден Готфридом. Пока крестоносцы стояли под Арсуром, к ним прибыло несколько посольств от эмиров Самарии. Послы были удивлены, видя короля Иерусалимского без всякой охраны, принимающего их сидя на тюке соломы; их изумление увеличилось еще больше, когда, демонстрируя по их просьбе свою физическую силу, Готфрид одним ударом меча отсек голову верблюду. Поднеся королю обычные дары, послы удалились, повсюду рассказывая об увиденном.

Накануне Рождества в Иерусалим явилась толпа паломников. Это были пизанцы и генуэзцы, к которым присоединились Боэмунд, князь Антиохийский, Балдуин, граф Эдесский и Раймунд Тулузский. Все они провели праздник в Святом городе. Архиепископ Пизанский Даймбер, прибывший в Иерусалим в качестве папского легата, дарами и обещаниями заставил Готфрида провозгласить его патриархом Иерусалима вместо Арнульфа, уже пребывавшего в этом сане. Не ограничиваясь этим, Даймбер потребовал значительных территориальных пожалований, а также того, чтобы король Иерусалимский признал себя вассалом папы. Готфрид уступил. И даже согласился в случае своей бездетности завещать Даймберу королевство. Вслед за Готфридом инвеституру от папы приняли Боэмунд и Балдуин.

1100 г.

Обезопасив свои владения от набегов мусульман, Готфрид стал думать, как организовать управление государством. Это была сложная проблема. Под властью короля находились подданные различных национальностей, в том числе армяне, греки, евреи, арабы. Население было текучим; множество паломников сновало туда и сюда; среди них были великие грешники и просто злодеи, укрывавшиеся от правосудия. Следуя духу феодализма и законов войны, Готфрид разделил завоеванные земли между своими соратниками, и новые сеньоры Яффы, Тивериады, Рамлы, Наплузы едва признавали своего сюзерена. Духовенство, соблазненное примером иерусалимского патриарха, говорило языком повелителей, и епископы мало чем отличались от светских сеньоров: одни приписывали завоевания своей храбрости, другие – своим молитвам, но и те и эти требовали наград; большая часть домогалась господства, все – независимости.

Стремясь уладить такое множество притязаний и как-то упорядочить положение, Готфрид созвал наиболее просвещенных из числа своих советников, пригласив также и гостивших у него князей. С их помощью были составлены законы, в своей совокупности названные Иерусалимскими ассизами. Прежде всего они устанавливали систему взаимоотношений короля и подданных. На короля возлагались обязательства охранять законы, защищать Церковь, вдов и сирот, заботиться о благосостоянии народа и знати и быть вождем во время войны. Каждый сеньор должен был радеть о своих вассалах, оберегать их личность, собственность и честь от всяких сторонних посягательств. Первый долг графов и баронов – служить королю советами и оружием; первая обязанность вассала по отношению к сеньору – защищать его, мстить за нанесенную ему обиду, охранять честь его жены и детей, ходить с ним в поход, отдаваться за него заложником, коль скоро он попал в руки неприятеля. Все эти обязательства утверждались взаимной присягой. Каждый класс феодальной иерархии имел свои права, закрепленные честью. Честь предписывала всем отражать обиду, нанесенную отдельному лицу, становясь этим самым залогом общественной свободы. Но поскольку основой нового государства, созданного рыцарями и баронами, была война, всеми правами, санкционированными законом, пользовались лишь те, «кто носил оружие; привилегии духовенства проистекали из канонического права; все же остальные – простолюдины, земледельцы, рабы – законом не ограждались, рассматриваясь как собственность военного сословия, и ценность их приравнивалась к стоимости гончих собак и охотничьих соколов. Для наблюдения за исполнением законов и решения различных тяжб создавались две судебных палаты. Первая, состоявшая из феодалов под председательством короля, решала дела благородных; вторая, набранная из именитых граждан и возглавляемая виконтом Иерусалима, ведала тяжбами остального населения. Для восточных христиан учредили особое судилище на туземном языке, вершившее судопроизводство по законам и обычаям страны. Сам процесс судопроизводства в двух первых палатах проходил согласно старым порядкам салических франков: в основном посредством Божьего суда – испытаниями огнем, водой, железом или через судебный поединок. В целом Иерусалимские ассизы соответствовали феодальным законам Европы но в более чистом, незамутненном виде. Принятые с большой торжественностью, они были доставлены для хранения в храм Гроба Господня.

После этой церемонии князья, приехавшие в Иерусалим, вернулись в свои владения: Боэмунд – в Антиохию, Балдуин – в Эдессу, Раймунд – в Лаодикею. Танкред же едва добрался до своего княжества, как был атакован султаном Дамаска. Готфрид поспешил ему на помощь. Он разбил сарацин и преследовал их до Ливанского хребта, захватив при этом богатую добычу. Но то было последнее предприятие славного воителя.

На обратном пути Готфрид вдруг занемог. С трудом добрался он до Яффы, а оттуда в Иерусалим его тащили уже на носилках. Вскоре он скончался, завещав своим соратникам будущее Церкви и государства. Он был погребен в ограде Лобного места, подле гроба Иисуса Христа, который освободил своей доблестью. Смерть его оплакали и христиане, для которых он был отцом, и мусульмане, много раз испытавшие его справедливость и милосердие. В ратном деле Готфрид Бульонский превосходил многих полководцев своей эпохи, и если бы он прожил дольше, то имя его оказалось бы среди имен великих монархов. Это имя и сегодня олицетворяет добродетели героических времен и обречено жить столь же долго, сколь и память о Крестовых походах.

Смерть Готфрида вызвала горячие споры о его преемнике. Патриарх Даймбер, исходя из обещаний покойного, заявил о своих правах на престол. Однако бароны желали иметь королем одного из своих. Гарнье, граф де Грей, овладел башней Давида именем Балдуина Эдесского, ближайшего родственника Готфрида. Патриарх обратился за помощью к духовенству. Но тут Гарнье внезапно умер. Даймбер приписал эту смерть правосудию Божию, и тут же отписал Боэмунду Антиохийскому, умоляя его прийти и защитить дело Церкви. Однако патриарху не повезло. Пока шла вся эта смута, явились послы из Антиохии с сообщением, что их властитель после неудачного похода попал в плен к туркам, Эта весть перетянула весы на сторону баронов, считавших необходимым иметь военного вождя, и к Балдуину Эдесскому была отправлена депутация с просьбой принять вакантный престол.

Узнав о смерти брата, Балдуин уронил слезу, но тут же утешился при мысли о короне. Хотя графство Эдесское было обширнее и богаче слабого Иерусалимского королевства, титул короля казался ему много престижнее, да и кроме того, деятельный Балдуин, стремившийся к битвам, предпочитал возглавить государство, которое нужно завоевать, чем то, которое было уже завоевано. Передав графство Эдесское своему двоюродному брату, Балдуину Бургскому, он пустился в путь. По дороге на него напали отряды эмиров Эдессы и Дамаска, но он, действуя ловким маневром, разбил их и явился в Иерусалим с большим числом пленных. Это обеспечило ему всеобщий триумф, который не разделили лишь взбешенный Даймбер и верное ему духовенство. В знак протеста патриарх удалился на гору Сион, чем, впрочем, мало тронул Балдуина, занятого приготовлением к новым баталиям.

Глубокая осень нарушила его план осады Аскалона; разорив его окрестности» Балдуин обошел побережье Мертвого моря и достиг долины, где, по преданию, Моисей ударом посоха извлек из скалы источник, С набожным восторгом созерцали христианские воины все эти места, прославленные Священным Писанием, после чего вернулись в Иерусалим, нагруженные немалой добычей. Теперь патриарх, видя свое дело проигранным, присмирел и согласился короновать преемника Готфрида. Коронация произошла в Вифлееме, поскольку благочестивый Балдуин счел нескромным возложить на себя венец в виду Голгофы, где Спаситель принял мученическую смерть. Танкред не явился на коронацию; он не забыл прежних обид, которые претерпел от брата Готфрида. Балдуин, в свою очередь, стал оспаривать у Танкреда княжество Галилейское и потребовал к себе непокорного вассала. Танкред не явился ни на первый, ни на второй зов. В конце концов дело все же закончилось личной встречей и примирением; вопрос о княжестве Галилейском отпал сам собой, поскольку в это время явились послы из Антиохии, оставшейся без хозяина в связи с пленением Боэмунда, и уговорили Танкреда вступить в управление землями его дяди, оставив свои прежние владения Гуго де Сент-Омеру.

1101 г.

Распря с Танкредом не помешала Балдуину продолжать борьбу с неверными. И вот однажды произошло событие, потрясшее летописца. Возвращаясь после очередной стычки, король услышал жалобные стоны. Они шли от одного из шатров, брошенных бежавшими мусульманами. Оказалось, мусульманская женщина мучилась родами. Движимый милосердием, Балдуин сбросил свой плащ, укрыл роженицу и велел принести для нее воды, плодов, а также пригнать верблюдицу, чтобы кормить новорожденного. Рабыне было приказано смотреть за матерью и проводить ее к мужу. Этот прекрасный поступок, резко контрастирующий с обычными жестокостями, не мог остаться без последствий. Муж мусульманки, занимавший важный пост, рыдал от радости, увидя жену и младенца, гибель которых оплакивал, и дал клятву, что сохранит навеки в памяти благодарность к великодушному Балдуину.

1102 г.

Воспользовавшись прибытием генуэзского флота, новый король Иерусалимский предложил генуэзцам принять участие в его походе. Те согласились, но выговорили себе третью часть добычи и улицу в каждом завоеванном городе. Решив, прежде всего, наказать вероломный Арсур, Боэмунд овладел им в три дня, после чего взял Кесарию, население которой было почти полностью перебито. При этом генуэзцы прибегли к неслыханным жестокостям. Поскольку стало известно, что многие мусульмане, думая сохранить свои богатства, заглатывали золото и драгоценные камни, победители вспарывали им животы, отыскивая в трепещущих внутренностях спрятанные сокровища... Мусульмане, ускользнувшие от побоища, с ужасом распространили страшную весть в Акре, Аскалоне и других местах, еще подвластных Египту.

Желая отомстить за смерть своих воинов, египетский халиф направил большую армию из Аскалона к Рамле. Балдуин наскоро собрал триста рыцарей и тысячу пехотинцев и, двинулся навстречу вдесятеро большему египетскому войску. Начало сражения казалось убийственным для христиан: враг побивал их числом. Но Балдуин, опустившись на колени, призвал милосердие Божие. И вскоре положение изменилось. Неверные, потеряв в битве вождя, обратились в бегство, оставив пять тысяч трупов на поле боя.

Отдыхая в Рамле, не успевший опомниться от прошлой сечи, Балдуин узнал, что мусульманская армия объединилась и готовится к новому наступлению. Победитель, ставший дерзким в результате прежних успехов, не собрав солдат, пошел на врага с горсткой рыцарей. Их окружили и разбили наголову. Король, вынужденный бежать, пытался спрятаться в высокой траве, но мусульмане ее подожгли, и задыхающийся беглец едва добрался до Рамлы. Враг обложил город, и надежд на спасение не было. И вдруг к королю явился сарацин и представился как супруг недавно спасенной женщины. Помня о великодушии Балдуина, он разыскал его и брался, невзирая на тысячи опасностей, тайно вывести из обреченного города. Король вначале отказался, не желая покидать боевых товарищей, но те уверяли, что их он все равно не спасет, а жизнь его необходима для Веры и Государства. С болью в душе Балдуин признал справедливость этих аргументов и дал согласие своему спасителю. Тот вывел его в сопровождении небольшой свиты; город же с восходом солнца был взят мусульманами, которые предали смерти всех его защитников. Это было первое серьезное поражение, которое испытали христиане со дня прибытия в Палестину. Именно тогда погибли многие князья, о смерти которых упоминалось в предыдущей книге, в том числе Стефан Блуасский и герцог Бургундский. Разнесся слух, что король Иерусалимский также погиб при падении Рамлы, что увеличило общее смятение.

С тревогой ожидал Иерусалим приближения мусульманской рати. Беспрерывно звонил сигнальный колокол. Священники и монахи возглавляли шествия по улицам города, женщины и дети заполнили церкви, моля Бога о милосердии. В разгар всеобщего отчаяния вдруг появился Балдуин «подобно утренней звезде», по словам летописца, и быстро воодушевил всех собственным мужеством. Собрав в Яффе остатки армии, приняв в свои ряды ополчения, присланные окрестными городами, он двинулся навстречу врагу. Патриарх носил по рядам Животворящий Крест. Командиры бросили клич: «Христос живет, Христос царствует, Христос нас ведет!» Обе стороны сражались с яростью, и победа уже склонялась на сторону сарацин, когда король, вырвав знамя из рук своего герольда, бесстрашно бросился в гущу врагов, увлекая за собой сотню рыцарей. Этот храбрый подвиг не прошел даром. И хотя битва продолжалась до самого вечера, кончилось тем, что мусульмане бежали, потеряв аскалонского эмира и четыре тысячи храбрых воинов.

Балдуин снова с триумфом вступил в Иерусалим. Большую часть добычи он отдал страноприимному братству святого Иоанна. Во всех церквах благодарили Бога за спасение; но к радостным гимнам примешивались и погребальные песни за упокой баронов и рыцарей, погибших в Рамле.

1104 г.

Византийский император Алексей Комнин поспешил поздравить Балдуина с блестящей победой. Но к этому времени крестоносцы уже совершенно не верили в искренность Алексея, и не напрасно. Император по-прежнему вел двойную игру. С одной стороны, он выкупил из плена многих видных рыцарей и прекрасно принял их в Константинополе, щедро наградил, после чего... потребовал, чтобы они вернулись в Европу! И одновременно им снаряжался флот, который должен был направиться в Антиохию и другие города, принадлежавшие крестоносцам, с целью присоединения их к Византии. Алексей предложил уплатить выкуп за Боэмунда, все еще томившегося в неволе у турок, но лишь для того, чтобы сменить один плен на другой: он рассчитывал, захватив князя Антиохийского, вынудить его отдать Византии свое княжество. Боэмунд разгадал эту уловку, отказался от услуг императора и сам сумел договориться с захватившим его эмиром, уплатив ему половинный выкуп. Вернувшись в Антиохию после четырехлетнего плена, Боэмунд с помощью генуэзского и пизанского флота повел открытую войну с Алексеем, проходившую с переменным успехом.

Но при этом князь Антиохийский, как и его союзники, не забывал о борьбе с турками. Во время очередного перемирия с Алексеем крестоносцы решили использовать размолвку, происшедшую между эмирами Сирии. Боэмунд, Танкред, Балдуин Эдесский и его двоюродный брат Жослен де Куртене, владевший многими городами на Евфрате, объединили силы и двинулись на Харан, цветущий город Месопотамии. После нескольких дней осады христиане чуть было не вошли в город, но склока между графом Эдесским и князем Антиохийским помешала это сделать: они никак не могли решить, чье знамя будет водружено на стенах Харана. Пока продолжалась эта распря, к городу подошла подмога из Моссула и Алеппо, и в ходе завязавшейся битвы многие христиане пали, а остальные попали в плен, в числе прочих граф Эдесский, архиепископ этого же графства и Жослен де Куртене. Боэмунд и Танкред ушли от преследователей и в сопровождении семи рыцарей вернулись в Антиохию.

Весть об этом поражении глубоко взволновала христиан, тем более что именно в это время на небе появилась комета, по подсчетам астрономов как раз та, которая предрекла смуты после смерти Юлия Цезаря. А сейчас разве не виделось то же самое? Несогласия и соперничество губили дело крестоносцев – поражение под Хараном еще раз свидетельствовало об этом. Да и в самом центре христианского Востока, в Иерусалиме, дело обстояло не лучше.

Король Балдуин в результате всех предшествующих потрясений совсем обеднел – ему нечем было платить жалованье солдатам. И тогда он посягнул на святая святых, на богатства Церкви, тем более что в лучшие времена сам содействовал приумножению этих богатств. Он обратился за помощью к патриарху, прося, чтобы тот уступил на общее дело часть церковных сокровищ. Даймбер сначала отказал, но король намекнул, что может прибегнуть к силе, и тогда добился желаемого. Однако полученного оказалось мало. Балдуин повторил свое требование. Патриарх пришел в ужас. Он заявил во всеуслышание, что король осквернил и ограбил Святилище. Король, в свою очередь, обвинил Даймбера в измене делу веры и в расточительстве на пиры и удовольствия сокровищ Иисуса Христа. Дошло до того, что обе стороны стали посылать жалобы в Рим, но папа не счел нужным вмешиваться в их дела. Тогда отчаявшийся патриарх решил, как и в прежние времена, обратиться за поддержкой к князю Антиохийскому. Но тут ему снова не повезло.

Да, не то было время для некогда могущественного Боэмунда, чтобы помогать другим: он сам нуждался в помощи. Зажатый между византийцами и сарацинами, без денег, без армии, без союзников, он был на грани отчаяния и, наконец, решил отправиться за поисками ресурсов в Европу. Распустив слух о своей смерти, он, чтобы прорваться сквозь линию вражеского флота, начал путешествие в гробу, который якобы нужно было захоронить в Италии.

1106 г.

Обрадованный смертью своего старинного врага, Алексей без звука пропустил погребальную процессию, и Боэмунд, воскресший из мертвых, благополучно добрался до Рима. Папа принял его как героя, вручил ему хоругвь святого Петра и благословил на вербовку армии в католической Европе. Не менее ласково встретил путешественника французский король, и даже, завороженный его манерами, красноречием и ловкостью на турнирах, выдал за него свою дочь. Боэмунд, стремясь набрать побольше народу, действительно не лез за словом в карман и был щедр на обещания. Одним он представлял византийцев как союзников мусульман и врагов Христа; другим говорил о богатствах Алексея и сулил золото Византии; третьих стремился увлечь легкостью приобретения феодов на Востоке. Он было уж совсем преуспел, набрав множество рыцарей во Франции и в Испании, но тут счастье ему изменило. Приступив к осаде Дураццо, Боэмунд встретил ожесточенное сопротивление греков. В армии вспыхнула эпидемия. Воины, последовавшие за князем в надежде на быстрое обогащение, стали разбегаться. В конце концов он был вынужден заключить позорный мир с Алексеем и, уже не имея ни сил, ни средств для возвращения на Восток, отправился в свое заброшенное княжество Тарентское, где и умер, как полагают, от тоски.

1109 г.

Злосчастный конец этого предприятия, направленного целиком против Византии, стал пагубным для всех крестоносцев Сирии, поскольку они не могли больше надеяться на помощь с Запада. Танкред, продолжавший управлять Антиохией, был многократно атакован сарацинами, и только при поддержке Иерусалима смог кое-как держаться. Жослен де Куртене и Балдуин Эдесский, вернувшиеся в свои владения после тяжелого пятилетнего плена, были не в лучшем положении. Граф Эдесский был настолько беден, что для текущих расходов оказался вынужденным заложить свою бороду (величайшее унижение для рыцаря!), которую затем выкупал его тесть, богатый армянин. В довершение всех бед Танкред и граф Эдесский затеяли между собой очередную распрю, и что самое страшное, в междоусобной борьбе стали прибегать к поддержке мусульман. Только гневный окрик короля Иерусалимского заставил их отказаться от этой практики и хотя бы внешне примириться.

1110 г.

Королевство Иерусалимское находилось в менее плачевном состоянии благодаря притоку свежих сил из Европы. Король Балдуин продолжал завоевывать приморские города Палестины, сохраняя тесный контакт с генуэзским флотом, оказывающим ему постоянную помощь в обмен на предоставление прав и торговых привилегий в завоеванных городах. При поддержке генуэзцев Балдуин в двадцатидневный срок овладел Акрой, ключевым городом Сирии, после чего ему сдались многие крепости, еще занимаемые египтянами.

Участь Акры разделил и город Триполи, население которого тщетно просило помощи у Багдада, Моссула, Дамаска и Египта. Триполи сдался Бертрану, сыну Раймунда Тулузского, прибывшему на Восток вместе с генуэзским флотом. Сам Раймунд, так долго скитавшийся по Азии и испытавший столько перемен в своей судьбе, умер, не дождавшись конца осады этого города, которую начал именно он. В память о его подвигах богатая область Триполи была переименована в графство и сделалась наследственной в семействе Раймунда. Область эта славилась своими природными богатствами и искусными мастерами; к сожалению, и то и другое погибло для победителей, которые во время осады опустошали поля, а при взятии города истребили его трудолюбивое население. Было и еще одно богатство, погибшее в Триполи при его завоевании; то было богатство духовное – знаменитая библиотека, сохранявшая памятники древней литературы персов, египтян и греков. После взятия города библиотека, насчитывавшая сто тысяч томов, была предана пламени, на которое взирали с равнодушием не только сами крестоносцы, но и их ученые историографы.

Вслед за тем были взяты древние города Библ, Сарепта и Бейрут, вместе со своими областями превращенные в рыцарские феоды и розданные победителям. Выполнив свою миссию, пизанцы и генуэзцы уплыли в свои края; с ними вместе покинули Восток и многие рыцари. Король Иерусалимский почувствовал себя осиротевшим и уже готов был отказаться от дальнейших завоеваний, как вдруг прибыла неожиданная подмога: в гавани Яффы высадилось десять тысяч норвежцев во главе с Сигурдом, сыном короля Магнуса. Как выяснилось, эти славные воины три года путешествовали по морям, прежде чем добрались до святых мест, которым желали поклонился. Обрадованный Балдуин, выйдя навстречу норвежскому принцу, пригласил его в Иерусалим и просил помочь христианскому делу и довершить отвоевание Царства Христова. Сигурд охотно согласился и потребовал единственную награду – кусочек дерева от Животворящего Креста. Иерусалимский патриарх, чтобы набить цену, долго медлил с ответом. А потом был заключен договор, столь же торжественно, как если бы дело шло о передаче государства. Вступление норвежцев в Иерусалим произвело сенсацию. Поражались высокому росту и статности пришельцев, чудовищным размерам их боевых топоров – все казалось сказочным, необычным. Норвежцев использовали при взятии Сидона; они действовали смело, слаженно и вполне заработали просимое – город был взят после тяжелой шестинедельной осады, с которой местные христиане едва ли справились бы в одиночку. Считая свое дело сделанным, Сигурд и его воины затем покинули Палестину, увозя с собой драгоценную реликвию и благословение своих новых союзников.

1112 г.

По возвращении в Иерусалим Балдуин и его рыцари узнали горестную весть: во время очередного похода против неверных умер Танкред.

Смерть его была большой потерей для крестоносцев. Он удивлял Восток героическими подвигами и никогда не сражался ради удовлетворения своего честолюбия. Слабые и угнетенные видели в нем благодетеля и защитника. Ничто не могло поколебать его верности, ничто не казалось невозможным для его мужества. После его смерти княжество Антиохийское стало приходить в упадок.

1113-1115 гг.

Годы 1113-1115-е оказались крайне тяжелыми для крестоносцев: самые различные бедствия постигли их в это время. Началось с того, что сирийские эмиры, ранее враждовавшие друг с другом, объединились и нанесли христианам ряд чувствительных ударов. Более трех месяцев берега Иордана и Генисаретского озера пылали в огне войны. Толпы мусульман вышли из Аскалона и Тира и, пользуясь неудачами крестоносцев, опустошали их города. Вся эта масса врагов подобно саранче пронеслась над Палестиной, оставив после себя горы трупов и дым пожарищ. А тут появилась и настоящая саранча, тучи которой налетели из Аравии и обрекли на голод многие районы. И в довершение всего страшное землетрясение, продолжавшееся с перерывами почти пять месяцев, добило все то, чего не успели разрушить враги. Гулкие толчки колебали землю от гор Тавра до степей Идумеи. Многие города Киликии обратились в груду камней. Тринадцать эдесских башен и замок в Алеппо устлали поля своими развалинами. Антиохия потеряла еще больше: все башни северных ворот, многие здания и церкви были разрушены до основания. Христиане покидали города и, полные ужаса, скитались в горах; повсюду только и слышались лишь плач да молитвы. Едва кончилось это бедствие, как снова вспыхнула война.

1115 г.

Но тут крестоносцам повезло: различные толки ислама схлестнулись между собой, и мусульмане Багдада пошли на мусульман Сирии, вследствие чего эмиры Дамаска и Месопотамии даже предложили временный союз королю Иерусалима. И если в эту кампанию христиане и не прославили своего оружия, то по крайней мере поддержали раздор в стане врага, и это послужило им на пользу не хуже прямой победы.

1118 г.

Успокоившись относительно Багдада и Сирии, король задумал нанести решающий удар по Египту, армии которого он уже столько раз побеждал. Собрав отборное рыцарское войско, Балдуин пересек пустыню, достиг Нила и взял город Фарамию, лежавший всего в трех днях пути от Каира. Город был разграблен и дал в руки крестоносцев большие богатства. Этот успех воодушевил короля надеждой на полное сокрушение вражеской державы. Но решив, что для первого раза достаточно, а быть может и потому, что уже почувствовал себя нездоровым, он повернул обратно. И здесь, на границе пустыни, в местечке Эль-Ариш, его сразила болезнь. Когда стало ясно, что часы его сочтены, Балдуин собрал воинов и обратился к ним с призывом жить ради защиты Веры и королевства Иерусалимского. Ой просил также не оставлять его останков на вражеской земле, но доставить их в Священный город и похоронить возле могилы его брата Готфрида, что и было исполнено.

Балдуин жил и умер в походе. В течение его восемнадцатилетнего царствования вестовой колокол Иерусалима звонил почти непрерывно, а Древо Животворящего Креста, воодушевлявшее воинов, почти никогда не видели покоящимся в Святилище. Военная добыча составляла главный источник его доходов, и, когда мир продолжался несколько месяцев или война была неудачной, государственная казна оказывалась пустой. Но с малыми средствами Балдуин совершал великие дела. Не раз близкий к тому, чтобы потерять государство, он сохранил его и расширил чудесами храбрости, умея выйти из самого катастрофического положения. В Первом крестовом походе он вызывал нарекания и даже ненависть за свой честолюбивый и гордый нрав; сделавшись королем Иерусалимским, он отличался терпимостью и великодушием. Следуя примеру Готфрида, он, в свою очередь, стал образцом для своих преемников. Владения крестоносцев не знали более неусыпного охранителя и защитника: меч Балдуина, его единственный скипетр, лег в ножны в тот день, когда король Иерусалимский был положен в могилу.

Хотя перед смертью король сам назначил себе преемника в лице Балдуина Бургского, графа Эдессы, многие бароны считали более предпочтительным передать корону брату Готфрида Евстафию. Но, Рослей де Куртене, успевший завоевать уважение крестоносцев, собрал большинство голосов в пользу графа Эдесского, который и был избран под именем Балдуина II; свое же графство он передал потрудившемуся для него Жослену.

1119 г.

Царствование нового монарха началось среди бурь и бед. Едва придя к власти, он должен был спешить в Антиохию: объединившиеся мусульмане Сирии и Месопотамии вторглись в княжество, и правитель его пал в сражении, не дождавшись помощи от других князей. Балдуин отомстил за эту смерть, рассеяв сарацин. Отдохнуть, однако, ему не пришлось. Его верный вассал, Жослен де Куртене, новый граф Эдесский, попал в плен к врагу и был заключен в замок Карпут. Король бросился на выручку Жослена, но ничем ему не помог, а вместо этого сам угодил в плен к тем же сарацинам, заточившим его в ту же крепость.

1122-1123 гг.

Потеряв, и притом совершенно неожиданно, только что приобретенного монарха, Иерусалим был в состояний растерянности. Но нашлись пятьдесят безрассудно-смелых рыцарей, армян по происхождению, которые вызвались освободить Балдуина. И миссия их началась успешно: неожиданно напав на замок, они перебили гарнизон и освободили пленников. Однако поскольку Карпут был немедленно окружен разъяренными сарацинами, видя, что прорваться невозможно, смельчаки решили держать оборону; Жослен, которому удалось проскользнуть сквозь кольцо врагов, отправился за подмогой. Но помощь готовилась слишком долго: она опоздала. Когда граф Эдесский с рыцарским войском вернулся к Карпуту, он был уже взят мусульманами. Герои-армяне погибли после зверских истязаний, а Балдуина перевезли в надежное место, в крепость Харан. Думать о немедленном взятии этой твердыни не приходилось, тем более что Иерусалиму угрожала новая беда.

Халиф Египта, потерпевший столько поражений от крестоносцев, решил воспользоваться отсутствием Балдуина и уничтожить христианское государство. Огромная армия мусульман, собравшаяся на Аскалонском плато, осадила Яффу со стороны моря и захватила близлежащую часть суши. Евстафий д'Агрен, граф Сидонский, назначенный регентом королевства, выступил с отрядом в три тысячи воинов, предшествуемый реликвиями – Животворящим Крестом, чудотворным копьем и сосудом, в котором, по преданию, хранилось молоко Богородицы. То ли помогли реликвии, то ли выручило общее воодушевление отчаяния, но рыцари одержали победу и заставили врагов отступить на суше и на море. Но не надеясь на чудеса в будущем, бароны и советники регента единодушно решили, что без взятия двух главных оплотов врага на море и близ него – Тира и Аскалона – они никогда не избавятся от страха внезапного нападения и останутся запертыми в городе. Правда, они видели, что сил их недостаточно для крупных операций. Но тут появился венецианский флот.

До сих пор знаменитая торговая республика Запада, господствовавшая в левантийской торговле, не принимала участия в предприятиях крестоносцев: ее хозяева не хотели рисковать и ждали, как пойдет дело. Теперь, видя успехи своих соперников, пизанцев и генуэзцев, они побоялись, что много упустят, если не проявят оперативности. По дороге в Палестину их флот встретился с кораблями генуэзцев, а затем и сарацин; те и другие были разбиты. Венецианский флот вошел триумфатором в гавань Акры, и дож был с почетом принят в Иерусалиме. Решив по жребию, с какого города начинать, новые союзники остановились на Тире. Город этот, столь знаменитый в древности, и во времена крестоносцев оставался самым населенным из торговых городов Сирии. Выдержавший многие осады, он был хорошо огражден морем, неприступными скалами и тройной стеной с высокими башнями.

Прежде чем приступить к осаде, венецианцы предъявили условия, близкие к тем, на которых раньше крестоносцам помогали генуэзцы: треть захваченных сокровищ; сверх того они потребовали церковь, улицу и пекарню в каждом ранее завоеванном городе Палестины. Регент и совет после долгих размышлений приняли условия, и участь Тира была решена.

1124 г.

Венецианский флот, проникнув в пристань города, запер все выходы с моря; сухопутные силы христиан, возглавляемые регентом, патриархом и Понсом, графом Триполи, блокировали Тир с суши. Мусульмане дрались с ожесточением, христиане им не уступали, и спустя два месяца после начала осады, разбив стены города и воспользовавшись размолвкой среди его защитников, они могли бы вступить в его пределы. Однако именно в это время у них самих началась неурядица. Рыцари и стрелки из Иерусалима стали роптать, что им одним приходится нести все тяготы осады, в то время как хитрые венецианцы, ничем не рискуя, сидят на своих кораблях и бездействуют. Не желая терять выгод, обещанных в случае взятия города, дож решил уступить, и венецианские моряки согласились участвовать в сухопутном штурме. Теперь дело пошло быстрее, упущенное преимущество было восстановлено, и к концу пятимесячной осады знамена Иерусалимского королевства и Венеции развевались на башнях покоренного города.

Иерусалим пышно отпраздновал эту победу. Повсюду звучали благодарственные молебны. Дома и улицы были украшены гирляндами цветов, оливковыми ветвями и роскошными коврами. Особенно почтен был дож Венеции, которого попытались удержать в Палестине; некоторые бароны, полагая, что Балдуин умер в плену, даже предлагали ему королевскую корону. Дож не принял короны и, удовольствовавшись титулом «князя Иерусалимского», покинул со своим флотом Святую землю.

1125 г.

В то время как бароны были готовы отдать трон Иерусалима чужому властителю, приближался срок освобождения их законного короля. Жестокий эмир, державший в плену Балдуина, погиб в бою от руки храброго Жослена, и король, протомившийся в неволе полтора года, сумел договориться о выкупе. Его отпустили под честное слово, взяв при этом заложников. Но слово было легче дать, чем сдержать: в иерусалимской казне денег по обыкновению не было; к тому же мусульмане, гнусно обращавшиеся с заложниками, сами дали повод для нападения. Христианские рыцари, которые, казалось, забыли о своем короле, когда увидели его с оружием в руках, возблагодарили небо и стали толпами собираться под его знаменем. И победа, временно отвернувшаяся от крестоносцев, снова обратилась к ним лицом: выигранные одно за другим несколько сражений дали ресурсы, достаточные для того, чтобы наполнить казну и выкупить заложников.

1128 г.

Христианские государства Сирии и Палестины имели главными врагами халифов Багдада и Каира, султана Дамаска и эмиров Моссула, Алеппо и некоторых крепостей на Евфрате. Египтяне, сильно ослабленные предыдущими поражениями и утерявшие Тир, Триполи и Акру, все же сохранили сильную морскую крепость Аскалон, гарнизон которой, составленный из нескольких прежних армий, все еще угрожал землям христиан. Турки, в отличие от египтян, не искали власти над морем; привыкшие к подвижной жизни пастухов, они устрашали не численностью армий, а беспрестанностью набегов. Послушные и терпеливые, они легче переносили голод и жажду, чем вид врага. Знание страны, привычка к климату, близость с местными жителями давали им значительные преимущества перед христианами. Искусные наездники и стрелки, они брали верх военными хитростями, заманивая в ловушки, где могли победить без боя. Несогласия и смуты, постоянно разделявшие эмиров Сирии, постоянные перевороты, грозившие их власти, мешали им действовать по единому плану. Но когда наступало временное успокоение, то возбуждаемые жаждой грабежа и советами багдадского халифа, они подобно смерчу налетали на христианские земли, опустошали города и возвращались с награбленным добром. Надежда на поживу ежегодно манила и новые племена, народы с гор Кавказа и Тавра, из Хорасана и с берегов Тигра. Эти народы, главными из которых были курды и туркмены, смешиваясь с мусульманами Сирии и Месопотамии, намного увеличивали их армии и осложняли положение христиан.

Среди прочих значительное влияние приобретала секта ассасинов, или исмаилитов, возникшая в начале XI века в горах Персии. Они основали колонию между Триполи и Тортозой, управляемую вождем, которого латиняне называли «Старцем Горы». Хотя глава исмаилитов господствовал лишь над двумя десятками замков и городов, население которых насчитывало едва шестьдесят тысяч человек, власть его была безгранична, подобна власти Бога, составляя грозную силу мусульманского Востока. Исмаилиты занимались ремеслом и торговлей. Воины их славились удальством и умением брать города. Самую же специфическую часть ассасинов составляли телохранители, или федаи. С детства приученные к физическим упражнениям и тяжелому труду, они при этом получали и умственное образование; их обучали искусству и, главное, многим языкам Азии и Европы с тем, чтобы они могли свободно ориентироваться в любом обществе. Слепо подчинявшиеся воле Старца, они были вооружены кинжалами и должны были убивать тех, на кого им будет указано. Для них не существовало ни страха, ни препятствий; намеченную жертву они отыскивали и в толпе, и во дворце, и на поле брани. Смерти они не боялись, будучи уверены, что познают все радости рая; эти райские блаженства представлялись им в снах и грезах, возбуждаемых употреблением гашиша. Фанатическая преданность Старцу делала федаев страшным оружием, к которому прибегали многие эмиры, их нанимая, но за это часто приходилось слишком дорого платить. Характерно, что исмаилиты ненавидели своих единоверцев турок и, воюя с ними, часто вступали в союзные отношения с христианами.

Конец 20-х годов XII века был временем наивысшего подъема государств крестоносцев. Они тянулись компактной зоной вдоль всего Восточного побережья Средиземного моря. Графство Эдесское, вдававшееся в глубь Месопотамии, имело союзниками многих армянских князей и являлось щитом крестоносцев на северо-востоке. Самым пространным и цветущим все еще оставалось княжество Антиохийское, в состав которого входили города Целесирии, Киликии и Малой Армении. От Маргата до реки Адониса шло графство Триполи, и далее, на юг до ворот Аскалона и на восток до Аравийской пустыни простиралось собственно Иерусалимское королевство. Эта конфедерация находилась в неразрывном единстве с Западной Европой: без поддержки Запада, без постоянного вливания новых сил воинов-паломников ей было не устоять против мусульман.

Правда, именно в это время у нее стали появляться и свои защитники, передовые отряды, взявшие на себя главное бремя борьбы с неверными. Из странноприимного братства вырос орден святого Иоанна, ставший образцом человеколюбия и храбрости: в то время как одни иоанниты ухаживали за больными, другие шли сражаться с врагами веры. Пример оказался заразительным. Группа рыцарей, объединившаяся возле места, где некогда стоял храм Соломона, дала клятву защищать всех паломников, посещавших Иерусалим. Они составили ядро ордена тамплиеров (храмовников), который был одобрен Собором и получил устав от святого Бернара Клервосского. Оба эти ордена стали подлинным выражением духа Крестовых походов – воинственного и религиозного; они оказались для королевства Иерусалимского как бы живой крепостью. Сцементированные строгой дисциплиной, они укрепляли душу верой, а мышцы мечом, и считали счастьем умереть за общее дело. Можно представить радость бедных и безоружных пилигримов, когда, пробираясь среди диких и враждебных мест, они вдруг замечали вдали красное одеяние иоаннитов или белую мантию рыцарей Храма! Западные монархи и князья не жалели средств для поддержания орденов, дарили им города и замки, отписывали земли в завещаниях. Оба эти ордена заслуживали бы величайшей похвалы, если бы с течением времени они не развратились своими успехами и богатствами и не стали бичом для государства, которому поначалу их храбрость была опорой.

1131 г.

Между тем государство ожидали новые перемены. В разгар своих успехов и побед король вдруг почувствовал близость смерти. В последний свой час он приказал перенести себя к Гробнице Иисуса Христа и тут же скончался на руках дочери своей Мелисанды и ее мужа Фулька Анжуйского (1131).

Балдуин Бургский отличался храбростью, но злая судьба не допустила его принять значительное участие в славных событиях, ознаменовавших его царствование. Восемнадцать лет он был графом Эдесским, двенадцать – королем Иерусалимским; два раза находился в плену и семь лет просидел в оковах. Считали, что он был более набожен, чем подобало князю и воину; «руки его и колени одеревенели от благочестивых упражнений», – замечает летописец. Особое внимание он уделял внутреннему устройству государства; он дал хартию армянам, сирийцам, грекам и даже сарацинам, которая дозволяла им привозить в город без пошлины вино, пшеницу и зерно; при нем же был созван Собор для изыскания мер против испорченности нравов, не давший, впрочем, заметных результатов. Балдуин II не имел ни слабостей, ни достоинств своего предшественника. Но он унес с собой искренние сожаления христиан, видевших в нем последнего из соратников Готфрида.

Фульк Анжуйский беспрепятственно занял престол, поскольку Балдуин заранее готовил его к этому, женив на своей дочери и сделав соправителем. В начале царствования он был занят восстановлением порядка в княжестве Антиохийском. Сын Боэмунда, прибывший из Италии, погиб во время одной стычки в Киликии; его вдова Алиса, сестра Мелисанды, пытаясь захватить власть, подняла смуту, которую королю с трудом удалось ликвидировать, выдав дочь Боэмунда за Раймунда де Пуатье, брата герцога Аквитанского, поставив Раймунда во главе княжества и выделив мятежной Алисе в качестве компенсации Лаодикею. Но этим дело не кончилось.

1138 г.

Властители Византии давно заявляли о своих правах на Антиохию. Воспользовавшись смутой, император Иоанн, преемник Алексея, овладел многими городами Киликии и стал лагерем перед Антиохией. После нескольких безрезультатных сражений новый князь Антиохии, Раймунд де Пуатье, согласился дать присягу Иоанну. Но это не удовлетворило императора, и он собирался уже идти на Иерусалим, но затем, после переговоров с Кульком, ничего не добившись, вернулся в Константинополь.

Едва закончилась одна смута, началась другая, на этот раз в самом Иерусалимском королевстве. Столкнулись два крупных сеньора, граф Кесарии и граф Яффы. Бароны предложили решить спор поединком, но граф Гуго Яффский, которого обвиняли, кроме всего прочего, в любовной связи с королевой, предпочел не рисковать и бежал в Аскалон просить помощи у сарацин. Дело кончилось изгнанием предателя, вынужденного с позором возвратиться в Европу.

1139, 1145 гг.

Но, покарав графа Гуго за измену, Фульк и сам не чуждался союзных отношений с мусульманами, если они приносили временную выгоду. Именно в сообществе с эмиром Дамаска он отвоевал город Панеас у Моссула, и то было единственным важным событием его царствования. Вскоре после этого во время охоты Фульк упал с лошади и умер, оставив после себя двух малолетних детей (1145 г.). Ему было более пятидесяти, когда он принял корону; не отличавшийся энергией, он уклонялся от боев с сарацинами, и в его царствование воинственный дух крестоносцев сменился духом раздоров. Начав правление в государстве сильном и могущественном, Фульк покинул его ослабленным и идущим по пути разрушения.

С головы старца корона перешла на голову ребенка: сыну Фулька было всего двенадцать лет, когда он стал Балдуином III, а обряд коронации совершили через два года, не дождавшись совершеннолетия принца. В качестве регентши страной правила королева Мелисанда, передав власть своим фаворитам, и вскоре королевство стало подобием республики: сарацины были уверены, что оно управлялось несколькими властителями. Юный Балдуин выказал храбрость не по летам – в первые дни своего царствования он ходил с войском за Иордан и овладел долиной Моисея. Но затем, подстрекаемый несколькими баронами, согласился на войну заведомо безнадежную и роковую для будущности государства.

Некий армянин, правитель торгового города Басры, лежавшего к югу от Дамаска, явился в Иерусалим с предложением сдать город. На совете баронов наиболее благоразумные высказались против этой авантюры, напомнив о союзе с Дамаском и предрекая провал предполагаемой экспедиции. Но большинство, соблазненное богатствами Верхней Аравии, придерживалось противоположного мнения, и поход состоялся. Он оказался невероятно трудным. Перейдя через горы Ливана, крестоносцы оказались в выжженной солнцем безводной местности, где их к тому же беспрерывно тревожили набеги мусульман. А главное, когда все было преодолено и вдали показался желанный город, стало известно, что жена правителя Басры вооружила гарнизон и заявила, что не допустит пришельцев в город. Пришлось несолоно хлебавши возвращаться обратно. Обратный путь был еще более трудным. Сарацины, преследуя христиан, подожгли траву на полях, по которым они проходили, и, только чудом сохранив часть своих сил, ратники Балдуина дошли до столицы. Но главная беда произошла в другом районе. Зенги, эмир Моссула, которого багдадский халиф и правоверные мусульмане считали опорой ислама, давно уже тревожил крестоносцев. Он расширил свою державу от Моссула до Дамаска и неутомимо продолжал завоевания. Искусный политик, он долгое время усыплял бдительность христиан, делая вид, что, занятый своими делами, не имеет к ним никаких территориальных претензий. А сам втайне вынашивал план – нанести удар по наиболее чувствительному месту. Таким местом была Эдесса. Зенги понимал: взятие этого города открыло бы ему беспрепятственный путь к сердцу христианской федерации.

1131, 1144 гг.

Старый Жослен де Куртене, граф Эдесский, бесстрашный воин, до последнего своего часа бился с неверными. Сын его, Жослен-младший, не унаследовал доблести отца. Гульбу и пьянство предпочитал он ратным забавам. Вот и теперь, когда Зенги, вдруг обнаружив свои истинные замыслы, очутился с огромным войском под Эдессой, юного графа там не было: он пировал со своей дружиной на загородной вилле. Эдесса имела высокие стены, многочисленные башни, сильную цитадель; но отсутствие предводителя вселило растерянность в души защитников. Надежда на помощь со стороны других княжеств поддерживала их в какой-то мере; но помощи не пришло. Хотя Жослен, узнавший о положении своей столицы, воззвал к Раймонду Пуатье и правительнице Иерусалима, последствий это не имело: князь Антиохийский ненавидел графа Эдессы, а Мелисанда, занятая своими делами, не поспешила откликнуться на призыв. Зенги вел осаду по всем правилам искусства; семь деревянных башен нависли над стенами города, страшные машины колебали его ворота. Войска все прибывали, в их состав влились арабы, курды и туркмены. Землекопы, пригнанные из Алеппо, прорыли подкопы под башни. Прежде чем поджечь бревна, держащие подкопы, Зенги предложил городу сдаться и получил отказ. Тогда был дан сигнал, бревна подожгли, башни рухнули и сарацины ворвались в Эдессу. Это произошло на двадцать восьмой день осады (1144 г.). Нет нужды описывать избиение несчастных жителей: победитель не щадил ни старых, ни малых. Гарнизон цитадели сдался на условии сохранения жизни, но условие не было выполнено. Тех, кто избежал резни, согнали на площадь и продали в рабство. Победа завершилась кощунством и осквернением христианских храмов.

Зенги упивался своей победой. Багдадский халиф приказал поминать его имя в молитвах. Но вскоре после этого жизнь победителя неожиданно оборвалась: он был убит собственными телохранителями.

1146 г.

Смерть Зенги всколыхнула крестоносцев. Жослен с большим отрядом воинов, используя замешательство врага, поздней ночью ворвался в Эдессу. Город оказался в руках христиан. Но, не имея осадных орудий, Они не смогли взять цитадель, в которой засели мусульмане. И подобно тому, как некогда получилось с Антиохией, войско христиан оказалось между двух огней: между гарнизоном цитадели и армией, которая во главе с Нуреддином, сыном Зенги, спешила к Эдессе. Видя безвыходность положения, Жослен и его товарищи решили бежать из города. Но было поздно. Нуреддин окружил Эдессу, и христиан прямо у ворот резали и душили, а тех, кто успел прорваться, добили на ходу. Лишь немногим удалось спастись и добраться до Самосаты.

Так крестоносцы потеряли одну из самых значительных твердынь на Востоке, что должно было самым гибельным образом сказаться на судьбе всех прежних завоеваний. Мстительный Нуреддин не ограничился взятием Эдессы и приказал полностью разрушить город, превратив его в груду камней. Всего во время нападений Зенги и его сына погибло до тридцати тысяч христиан и около шестнадцати тысяч было уведено в рабство.

Рыцари Иерусалима и Антиохии, своевременно не помогшие своим братьям, проливали слезы запоздалого раскаяния; мрачный ужас охватил все население латинских государств. Молния, разразившаяся в эти дни над Святым Гробом, и комета с ярким хвостом, появившаяся над Иерусалимом, возбудили самые мрачные предчувствия в сердцах христиан...

1145 г.

Вопли, огласившие христианские колонии Востока, отозвались на Западе. Хотя со дня освобождения Гроба Господня прошло сорок пять лет, дух народа не изменился: со всех сторон сбегались вооруженные люди. Их рвение стимулировалось выступлением святого Бернара, аббата монастыря Клерво, одного из красноречивейших проповедников своего времени. А этому выступлению содействовали события, происшедшие во Франции.

Король Франции Людовик VII начал царствование при весьма благоприятных обстоятельствах. Почти все крупные вассалы, воевавшие против королевской власти, сложили оружие. Благодаря женитьбе на Алиеноре, дочери герцога Аквитанского, Людовик присоединил это обширное герцогство к коронным землям. Но тут произошла его схватка с графом Тибо Шампанским, прибегшим к поддержке папы. В гневе король предал огню и мечу владения строптивого вассала, не щадя ни в чем не повинных его подданных. Взяв город Витри, он приказал сжечь церковь, в которой пытались укрыться тысяча триста прихожан. Этот бесчеловечный поступок вызвал всеобщее возмущение, а святой Бернар отправил укоряющее письмо монарху. Одумавшись и придя в ужас от содеянного, Людовик впал в отчаяние: он боялся суда небесного. Нужно было каяться. В то время самым действенным видом покаяния считалось паломничество в Святую землю. А тут еще пришли известия о падении Эдессы. И король Франции задумал новый Крестовый поход.

1146 г.

На Рождество собрал он в Бурже баронов и духовенство и поделился своими замыслами. Епископ Лангрский в патетических словах восхвалил рвение короля, а Бернар посоветовал ему получить благословение Рима. Папа Евгений III встретил идею благосклонно: помимо всего прочего, это был способ отвлечь врагов, которые его одолевали. Разослав в разные места призывные письма, обещавшие будущим крестоносцам примерно те же права и награды, которые Урбан II сулил накануне Первого крестового похода, папа поручил Бернару Клервосскому вести соответствующую пропаганду во Франции и в Германии.

Получив высочайшее одобрение, Людовик собрал своих единомышленников в Везиле, маленьком городке в Бургундии. Съехалось множество баронов, рыцарей, прелатов и людей всякого звания. В Вербное Воскресенье перед ними выступил Бернар. Сначала прочтя письмо первосвященника, он произнес затем пламенную речь. Упомянув о бедствиях Эдессы, он заклинал присутствующих умилостивить гнев небесный не слезами и молитвами, а средствами священной войны, спасительной борьбой с мусульманами. Возгласы: «Бог того хочет! Богу так угодно!» покрывали этот призыв, как и когда-то в Клермоне. Возбужденный энтузиазмом толпы, оратор предрек успех похода и угрожал божественным гневом тем, кто не обагрит свой меч кровью неверных во имя Иисуса Христа. Среди всеобщего волнения Людовик пал к ногам Бернара и попросил у него крест, после чего повторил призыв, убеждая всех верующих сопровождать его на Восток. Алиенора Аквитанская вслед за своим супругом получила знак креста из рук аббата Клервосского, за нею последовали графы Тулузский, Шампанский, Фландрский, Неверский, Аршамбо де Бурбон, Энгеран де Куси, Гуго де Лузиньян, множество баронов, рыцарей и духовных лиц. Поскольку всем не хватило крестов, Бернар порвал свою рясу, чтобы наделать новых, и многие прелаты последовали его примеру.

Не ограничившись Везилем, аббат Клервосский продолжал проповедовать в разных районах Франции. Его просили, чтобы он возглавил поход. Но, помня пример Петра Пустынника, Бернар уклонился от этой чести и, так как призывы были настойчивы, даже обратился к защите папы. В целом его проповедь во Франции имела такой успех, что, по его словам, «обезлюдели села и города».

В Германии все происходило иначе. Там в это же время в прирейнской области проповедовал некий монах по имени Рудольф. Он уговаривал своих слушателей начать с истребления евреев, поскольку, по его мнению, они были союзниками сарацин и опаснейшими врагами христианской религии. Узнав об этом, Бернар поспешил в Германию, где, хотя и не без труда, пресек подобные поползновения, доказав разъяренному простонародью, что по-христиански нужно миловать слабых и объявлять войну сильным и что следует не убивать евреев, но просить небо об их обращении.

Тем временем император Конрад III, покончив с внутренними смутами в Германии, созвал генеральный сейм в Шпейере. Бернар, прибыв на сейм, проповедовал войну с неверными и мир между государями. Император, мотивируя свою позицию сложностью положения в стране, долго не поддавался этим призывам, но настойчивость аббата Клервосского и его умение воздействовать на эмоции в конце концов принесли плоды, и Конрад, а затем и многие из его баронов приняли крест. Следом за ними пошли феодалы Баварии, Чехии, Штирии и Каринтии, в числе прочих брат императора, Отгон Фрезингенский, ставший историографом похода. Как обычно, проповедь Бернара сопровождалась чудесами, и толпы слушателей, уверовав в святость аббата, рвали его одежду, чтобы получить клочок как знак участия в будущем походе.

1147 г.

Успех Бернара в Германии еще больше воодушевил французских добровольцев. После возвращения проповедника на собрании в Этампе Людовик VII и его окружение занялись планом похода. Посланцы Рожера, короля Апулии и Сицилии, предложили крестоносцам корабли и продовольствие; казалось, позволяя избежать столкновений с Византией, морской путь представлял меньше Опасностей и затруднений. Но будущие крестоносцы все же выбрали по сложившейся традиции путь сухопутный.

Оставив на время своего отсутствия правителем государства Сугерия аббата Сен-Дени, уже показавшего себя выдающимся администратором, Людовик приступил вплотную к организации похода. Примеру Алиеноры Аквитанской последовали многие знатные дамы, а где дамы, – там и поэзия. К войску присоединилась масса трубадуров и менестрелей, которые должны были скрасить скуку столь долгого вояжа. Впрочем, нельзя не заметить, что, в отличие от Первого похода, теперь с самого начала было больше организованности и порядка: участие двух могущественных государей не могло не сказаться на самом характере экспедиции. На этот раз бароны и рыцари не брали с собой ни собак, ни охотничьих соколов, зато запаслись не только оружием, но и орудиями, необходимыми для наведения мостов и прокладывания дорог. Французские крестоносцы должны были соединиться в Меце, немецкие – в Регенсбурге.

Примеру Франции и Германии последовали Англия, Фландрия и Италия. С Альпийских предгорий, из Ломбардии и Пьемонта двинулись армии под водительством маркиза Монферратского и графа Морьенского, дяди французского короля. Английские крестоносцы отправились на судах из гаваней Ла-Манша, направляясь к Испании. Фламандцы шли во главе со своим графом Тьерри, который уже побывал там, в Святой земле и прославился.

Самым больным вопросом было изыскание средств на столь дорогое предприятие. Конечно, оказалось много добровольных пожертвований со стороны тех, кто лично не смог принять участия в походе; но эти благочестивые дары не могли сделать погоду. Людовик VII брал займы и выколачивал увеличенные налоги. Святой Бернар подсказал королю еще одну меру. Избавив евреев от смерти, аббат Клервосский считал, что можно воспользоваться их богатствами, «отнять сокровища, накопленные ростовщичеством и святотатством»; и король широко воспользовался этим советом. Наконец, само духовенство, обогатившееся за первую священную войну, должно было поделиться своими богатствами ради второй; во многих аббатствах драгоценная церковная утварь была продана для покупки оружия и других расходов войны во имя Иисуса Христа. Властители светские последовали примеру владык духовных. Некоторые бароны заложили поместья, но большинство ограничились нажимом на своих вассалов и крестьян. Современные писатели отмечают, что безмерные налоги, выдираемые из народа, и грабежи церквей стали даже охлаждать первоначальный восторг к Крестовому походу...

Перед выступлением из Парижа французский король предался молитвам и благочестивым делам. Накануне отъезда он отправился в аббатство Сен-Дени для получения святой хоругви – орифламмы, которую перед боем всегда несли впереди войска. Людовик и сопровождавшие его паладины не без трепета взирали на изображения Готфрида Бульонского, Танкреда, Раймунда Тулузского и на картины битв при Дорилее, Антиохии и Аскалоне, украшавшие хоры базилики. Папа Евгений лично вручил королю знаки его паломничества – посох и котомку. Затем французская армия в составе ста тысяч воинов двинулась в путь. Сделав остановку в Меце, где к ней присоединились отряды из соседних районов Франции, она прошла через Германию и направилась к Константинополю, чтобы соединиться с остальными крестоносцами.

В то же время и император Конрад, увенчав своего сына королевской короной и поручив управление страной мудрости аббата Корвейского, выступил из Регенсбурга, ведя за собой многочисленные батальоны и послав наперед вестников в Константинополь.

Во времена Первого крестового похода турки приводили в трепет византийского императора, и потому были призываемы латиняне; но с тех пор, отогнанные на восток, мусульмане уже не угрожали Константинополю, и греки значительно больше стали бояться другой опасности – тех самых латинян, которых некогда призывали против турок, тем более что существовало подозрение, будто люди Запада замыслили овладеть Константинополем. Подозрение, как показало будущее, не вполне безосновательное.

Внук императора Алексея, современника Первого крестового похода, Мануил Комнин, верный политике деда, но более хитрый и скрытный, сразу же повел линию на то, чтобы погубить немцев, раньше других прибывших к столице Византии. Посылая к ним парламентеров и снабжая провизией, Мануил одновременно заключил союз с турками и укрепил свою столицу. Немцам на марше не раз пришлось отражать внезапные набеги византийцев. А когда, уже под Константинополем, на их лагерь обрушилась беда в виде страшного урагана, принесшего большой ущерб, они видели, как греки не скрывали радости, пророча провал всей западной экспедиции. Мануил и Конрад – оба наследники прежней Римской империи – одинаково притязали на верховную власть; церемониал встречи между ними вызвал продолжительные споры; наконец было решено, что оба императора верхом на конях приблизятся друг к другу, чтобы обменяться братским поцелуем. Ненависть греков после этого не убавилась; она продолжала преследовать немцев на протяжении всего их пути через земли Восточной империи. Повсюду их ожидали засады, прямо на которые вели предатели-проводники. Отставших от армии убивали. К муке, доставляемой по договору, примешивали известь. Расплачивались фальшивыми деньгами, которых обратно не принимали. Воины Конрада ко всему этому относились стоически и не пытались мстить за вероломство.

Французы оказались менее покладистыми, но зато более уважаемыми. Император выслал им навстречу главных сановников двора, которые повалились в ноги Людовику и разговаривали с ним стоя на коленях. Французы были скорее изумлены, чем тронуты, и отвечали на подобное искательство презрительным молчанием. Но великодушный король, жалея встревоженного Мануила, не стал заниматься проблемами этикета, а сам явился к нему во дворец запросто и без свиты. Мануил оценил этот поступок, французские бароны были приняты по высшему разряду и в их честь давались ежедневные празднества. Однако в разгар этих торжеств, когда они принесли присягу Мануилу, французы узнали, что за их спинами император договаривается с султаном Иконийским о совместных действиях против незваных гостей. Негодование баронов и рыцарей было столь велико, что они чуть ли не стали громить все вокруг, а епископ Лангрский выступил с предложением немедленно захватить Константинополь. Этого, впрочем, не произошло. Большинство вскоре одумались. Стали говорить о том, что явились на Восток не для наказания вероломства греков и не для захвата их городов, а для того, чтобы смыть свои грехи и защитить Иерусалим. Вспомним, что Готфрид Бульонский в свое время дал такой же ответ своим баронам на аналогичное предложение; таким образом, святое для французов чувство чести вторично спасло Константинополь и Восточную империю. Однако император Мануил был смертельно напуган сложившейся ситуацией и, чтобы ускорить переправу французов через Босфор, пустил слух, будто немцы одержали большие победы над турками и уже овладели Иконий. Средство оказалось действенным, и армия быстро переправилась в Вифинию.

Армия Людовика VII стала лагерем на берегу Асканского озера, недалеко от Никеи. В это время произошло солнечное затмение, и суеверные воины приняли его как предсказание больших несчастий: то ли новой измены императора Мануила, то ли близкого поражения в бою. Беспокоились они не напрасно: вскоре дошла весть о полном поражении немцев.

Отряды императора Конрада III, выступив из Никеи, обманутые греками, запаслись продовольствием не больше как на неделю: их уверили, что этого времени будет достаточно, чтобы дойти до Иконии. Но через неделю запасы иссякли, а вместо того чтобы дойти до столицы богатой Ликаонии, немцы оказались затерянными среди пустынной местности, не зная, куда идти дальше. Так, спеша опередить французов, они попали в ловушку, ибо турки, предупрежденные греками, уже их поджидали. Султан Иконийский, стянув в одно место все свои силы, ринулся на изнуренных голодом и усталостью христиан. Немцы пытались сопротивляться, с боем отходя обратно к Никее. Но вскоре этот отход превратился в беспорядочное бегство, и враг стал их добивать, захватив при этом весь обоз, включая женщин и детей. Конрад, едва сохранивший десятую часть своей армии, сам пробитый двумя стрелами, лишь чудом ускользнул от преследования сарацин.

Людовик VII поспешил выехать навстречу императору и вместе с ним оплакал горькую участь немецких крестоносцев. Оба монарха дали клятву идти в Палестину вместе, но император, то ли страшась справедливых упреков за излишнюю доверчивость к грекам, то ли стыдясь того, что остался без армии, вскоре расстался с королем, якобы решив идти в Иерусалим морем; но в действительности он вернулся обратно в Константинополь, где, поскольку уже не представлял опасности, был радушно принят Мануилом.

1148 г.

Между тем французская армия продолжала свой путь и, перейдя через горную цепь, спустилась во Фригию. Крестоносцы прошли Пергам, Эфес и многие другие некогда знаменитые города, ныне лежавшие в руинах. Наступление зимы с ее проливными дождями и снегом сделало дороги непроходимыми. Сельские жители при появлении христиан разбегались, угоняя свои стада, а города запирались и отказывали в продовольствии. Мануил через своих вестников уведомил короля, что турки готовятся разбить его на марше, и предлагал укрыться в принадлежавших ему крепостях. Но подобное предложение, приправленное угрозами, казалось Людовику новой ловушкой, и атаки сарацин он предпочел гостеприимству греков. Пересекши Фригию, армия подошла к берегам Меандра. На переправе ее уже поджидали турки. Меандр вздулся от дождей; переправа была трудной и опасной. Но король не побоялся опасности. Под градом вражеских стрел французы перешли реку, смяли ряды турок и преследовали их до подножия гор. Эта победа воодушевила крестоносцев и сделала их врагов более осторожными: не смея больше атаковать открыто, они ждали случая, чтобы напасть врасплох. Случай вскоре представился.

Покинув Лаодикею, крестоносцы держались горного хребта, отделяющего Фригию от Писидии. Армия была разделена на два корпуса, один из которых шел попеременно в авангарде. Однажды, когда пришлось перебираться через самый трудный из хребтов, король приказал авангарду остановиться на высотах и дожидаться остальной армии, чтобы на следующий день всем вместе в боевом порядке спуститься в долину. Командующий авангардом пришел рано к назначенному для ночлега месту. Поскольку оно было голым и малоудобным, а внизу лежала пространная долина, брат короля, королева Алиенора и дамы ее свиты уговорили командира сойти в долину. Но едва они спустились, как турки заняли оставленные ими высоты и построились в боевом порядке. Тем временем арьергард, возглавляемый королем, ни о чем не ведая, подвигался вперед. Завидев ряды войск, французы приняли их за своих, приветствуя радостными криками. Турки молча ожидали, пока французы войдут в ущелье, а затем с диким воем бросились на них. Ошеломленные христиане, не имея времени подготовиться, очутились на узкой дороге между скалами и пропастью. Люди и кони полетели вниз. Вопли раненых и умирающих мешались с шумом потоков и грохотом камней, катившихся со скал. В общей сумятице солдаты не могли уже ни бежать, ни сражаться. Но группа храбрецов собралась вокруг короля и стала продираться к вершине горы. Тридцать баронов, охранявших Людовика, погибли возле него, дорого продав свою жизнь. Король, оставшись почти в одиночестве, прислонясь спиной к дереву, отбивался от сотни врагов, которым так и не удалось его осилить: приняв Людовика за простого солдата и жалея время, сарацины бросили его и побежали грабить обозы. Воспользовавшись этим, король вскочил на чьего-то покинутого коня и сквозь тысячу опасностей прорвался в долину к авангарду, где уже оплакивали его смерть. Слух об этом поражении и гибели короля распространился по всему Востоку и дошел до Европы, наполнив христиан смятением и печалью; они сокрушались, что Господь, всегда милостивый к своим сыновьям, вдруг оставил их и дал погибнуть стольким героям.

Проходя по Памфилии, французам приходилось обороняться не только от набегов турок, но и от врага более беспощадного – суровой зимы с ее холодом и голодом. Дождь лил как из ведра. Большая часть лошадей была съедена. Одежда превратилась в лохмотья. В таком состоянии крестоносцы добрались до богатого греческого города Аталии, рассчитывая здесь обогреться и отдохнуть. Но внутрь стен их не пропустили, а продовольствие согласились продавать только за золото. Однако встревоженный ропотом отчаяния и угрозами крестоносцев, правитель Аталии предложил Людовику суда для продвижения морским путем. Король, вначале отказывавшийся от этого плана, затем понял, что иного выхода нет. Обещанных судов пришлось дожидаться пять недель и оказалось их так мало, что можно было погрузить лишь небольшую часть армии. Пришлось согласиться и на это. Дав в начальники остающимся графов Фландрского и Бурбонского и щедро наделив их деньгами, равно как и правителя Аталии, давшего клятву провести их посуху до Киликии, Людовик, сопровождаемый королевой и знатнейшими рыцарями, с болью покинул негостеприимный берег. Короля тревожили мрачные предчувствия; и они оправдались. Оба военачальника, им поставленные, тут же сбежали. Правитель Аталии не сдержал слова. Он не дал оставшимся проводников, не дал и продовольствия, и большинство их погибло от голода, болезней и набегов сарацин. Те же, кто выжил, видя, что Бог их покинул, ради спасения жизни приняли ислам. Аталия, впрочем, была наказана за свои грехи. Вдруг вспыхнула страшная эпидемия, и через несколько недель город обезлюдел, а позднее превратился в руины.

Лишившийся трех четвертей своей армии, французский король после долгого плавания прибыл в гавань Антиохии, где его весьма радушно встретил Раймунд де Пуатье, хозяин княжества. Об этом властителе современный летописец говорит как о человеке обворожительно-любезном, обладавшем красивым лицом и сладкой речью. При его дворе постоянно проживало множество знатных дам, и королева Алиенора, приходившаяся племянницей князю, отнюдь не испортила этого букета ни своим умом, ни нравом, ни внешностью. Ежедневные пиры и пышные празднества заставили вновь прибывших французов быстро забыть о недавних бедах и о покинутых товарищах, Алиенора, в свое время пленившая императора Мануила, сразу же нашла общий язык со своим любвеобильным дядей. Впрочем, занимаясь флиртом с племянницей, Раймунд не забывал и о делах житейских, стремясь увязать одно с другим. Желая ослабить могущество своего главного врага, Нуреддина, он решил использовать короля и его людей для осады Алеппо и Кесарии. С этим предложением он обратился сначала к Людовику, который принял его весьма холодно, заявив, что не может вступать в войну, пока не посетит святых мест. Не смутившись отказом, князь Антиохийский решил действовать через королеву. Алиенору уговорить было легко – она и без того, упоенная весною и просыпающейся любовью, всячески стремилась продлить свое пребыванием Антиохии. Но на короля все это, как нетрудно догадаться, произвело совершенно обратное действие. И не только благочестивые помыслы звали его поскорее покинуть Антиохию; теперь к этому добавлялась и ревность. Алиенора, однако, упрямо держалась за свое: она ни за что не соглашалась расстаться с веселой жизнью в Антиохии и даже угрожала королю разводом. Вторя ей, Раймунд божился, что любыми путями удержит очаровательную племянницу. Кончилось тем, что Людовик, крайне возмущенный и как государь, и как супруг, вынужден был похитить собственную жену и ночью тайно увез ее из Антиохии.

Поведение Алиеноры вводило в соблазн не только христиан западных и восточных, но и неверных; история упоминает об одном турке, ради которого она хотела оставить французского короля. Так или иначе, но Людовик не мог забыть своего позора, и по возвращению во Францию развелся с Алиенорой, хотя и понимал, что это могло иметь тяжелые политические последствия. Действительно, в результате этого шага обширное герцогство Аквитанское ушло из его рук и попало в руки его соперника, английского короля Генриха II, за которого вскоре вышла Алиенора. И это стало для Франции самым плачевным из последствий Второго крестового похода.

Ускоренный отъезд Людовика VII в Иерусалим был стимулирован особым посольством из Святого города. Король спешил настолько, что даже не задержался в Триполи, понимая, что граф Триполийский имеет на него те же виды, что и князь Антиохийский. Иерусалим встретил Людовика торжественно. Встречать его вышли князья, прелаты и масса народа; в руках несли оливковые ветви и декламировали слова, которыми некогда приветствовали Спасителя: «Благословен грядущий во имя Господне!» Сюда же прибыл и германский император; потерявший всю свою армию, он пришел как простой пилигрим. Оба монарха всплакнули, вспоминая пережитые бедствия, и благословили неисповедимость пути Промысла Божия. Молодой Балдуин III, король Иерусалимский, горя нетерпением увеличить пределы своего государства, воспользовался присутствием европейских крестоносцев, чтобы начать войну. Собравшись в Акре, два короля и император решили начать с осады Дамаска, обладание которым обещало богатую добычу и надежную защиту королевству Иерусалимскому. Характерно, что, хотя поводом к крестовому походу было благочестивое желание отвоевать Эдессу, ни здесь, ни в других местах, ни раньше, ни позже не было и слова сказано об этом городе. Нечего и говорить, что в Акру не пригласили ни князя Антиохийского, ни графа Триполи; и конечно же подобное отношение не сулило ничего доброго колониям крестоносцев.

Войска соединились в Галилее и направились к верховью Иордана. Им предшествовал патриарх, несший Животворящий Крест. В начале июня армия, к которой присоединились рыцари Храма и иоанниты, перешла Ливанский хребет и разбила лагерь у местечка Дари, откуда был виден Дамаск. Этот древний город, «жилище утех и роскоши», неоднократно переходил из рук в руки, пока во времена Мухаммеда мусульмане окончательно не забрали его у христиан. Во время Второго крестового похода Дамасский эмират принадлежал князю, непрестанно отбивающемуся от своих соседей. На него положил глаз неоднократно осаждавший его Нуреддин. Город защищался высокими стенами, но лишь с юго-восточной стороны. На севере и западе он ограждался только садами и рощами, разделенными заборами и насыпями с небольшими башенками. Крестоносцы решили начать осаду именно отсюда, правильно рассчитав, что в садах они найдут вдоволь плодов и воды. Несмотря на тучи стрел, которыми их встретили враги, засевшие в башенках, осада проходила успешно, и вскоре христианские воины, гоня мусульман, подошли вплотную к городу. Здесь император Конрад прославил себя удивительным подвигом, заставившим на момент забыть его прошлые неудачи. В то время как воины Балдуина, неоднократно пытавшиеся прорвать ряды врага, чуть было не начали отступления, он с горстью своих воинов внезапно атаковал мусульман. Турки падали под его ударами, когда навстречу выехал сарацин исполинского роста, закованный в железо, и вызвал его на бой. Император принял вызов, и оба войска остановились, с интересом взирая на эту схватку. Схватка, впрочем, оказалась недолгой. Конрад, повторив подвиг Гопиррида, одним ударом меча рассек гиганта пополам, от плеча до седла. Этот удивительный удар решил исход сражения: мусульмане в ужасе оставили поле боя и укрылись в городе.

Дальнейшее казалось предрешенным: взятие города становилось делом нескольких дней. Уже его защитники в страхе посыпали головы пеплом, уже женщины, уповавшие на милосердие Аллаха, беспрестанно читали молитвы, уже подумывали бежать из обреченного города. Но бежать не пришлось. Как это часто бывало и раньше, победу христиан сорвали их внутренние распри. Когда стало ясно, что Дамаск падет, начались споры, чье знамя взовьется над побежденным городом. И тут четко обозначилась грань, разделявшая две группы христианского воинства: князей и баронов Востока с одной стороны, и пришельцев с Запада под водительством короля и императора – с другой. Среди домогавшихся власти над городом особенно усердствовал Тьерри, граф Фландрский. Казалось бы, его репутация была подмоченной: это был один из двух военачальников, трусливо бежавших из-под Аталии, где король, отбывая в Антиохию, назначил их руководить оставшимися крестоносцами. Но теперь Тьерри проявил большую настойчивость и расторопность. Мотивируя тем, что он уже дважды побывал на Востоке и оставил свои владения в Европе родственникам, он требовал княжество Дамасское как компенсацию за свои подвиги и потери. Французский король согласился с этими доводами. Такое предпочтение вызвало зависть и злобу других князей, в особенности князей Сирии и Палестины, считавших, что каждый из них имеет больше прав на любое новое присоединение, чем кто-либо из этих вновь прибывших. Не видя для себя больше личной выгоды, они охладели к предприятию, которое еще недавно возбуждало их энтузиазм. Это настроение чутко уловили осажденные и попытались его усилить: они убеждали сирийских баронов не верить пришельцам с Запада, явившихся, чтобы их ограбить и поживиться за счет их земель. Эти речи падали на благодарную почву. Военные действия застопорили. Мало того. Сирийские бароны, мотивируя тем, что наличие садов мешает подвозить орудия к городу, предложили переместить осаду на юго-восток. Европейцы, которые вполне доверяли своим восточным братьям, согласились с ними, и решение было принято. Оно оказалось роковым. На новом месте, где крестоносцы разбили лагерь, среди песчаной равнины, нельзя было найти ни продовольствия, ни воды – вместо этого перед крестоносцами оказались неприступные стены и высокие башни. Осажденные же тем временем впустили в город подкрепление – двадцать тысяч курдов и туркменов. С той поры все действия христиан оказывались безрезультатными, а когда они узнали, что приближаются армии султанов Алеппо и Моссула, крестоносцы отчаялись в своем предприятии, и осада была снята. Среди других обстоятельств этой безрезультатной осады бросается в глаза, что войсками Дамаска командовал тогда некий Аюб, ставший основателем династии Аюбидов, и при нем находился его сын, юный Саладин, которому в дальнейшем предстояла столь видная роль в борьбе с крестоносцами.

Причины неудачи христиан под Дамаском современные историки объясняли по-разному. Один мусульманский автор прямо утверждал, что король Иерусалимский был подкуплен жителями Дамаска. Некоторые латинские хронисты обвиняют во всем алчность храмовников, другие – злобу Раймунда Антиохийского, якобы таким способом отомстившего французскому королю. Но все сходятся на том, что в основе провала была измена. Ранее указав на соперничество сирийских и европейских крестоносцев, мы не можем не отметить и такого фактора, как незнание и неспособность вождей похода, не сумевших противостоять гибельному предложению сирийских баронов; к этому мы еще вернемся чуть ниже.

После столь позорного провала стали отчаиваться в успехе священной войны. Хотели было начать осаду Аскалона, но быстро отказались от этой затеи. Французский король и германский император решили возвращаться в Европу, имея на счету своих успехов лишь то, что один оборонялся против множества турок на Памфилийской скале, а другой разрубил пополам великана под стенами Дамаска. «С этого дня, – пишет современник, – состояние и положение восточных латинян становилось с часу на час все хуже». Мусульмане научились не бояться западных воинов и государей, а неверие в свою отвагу, робость и несогласие все сильнее овладевали христианами.

В целом новая священная война много уступает предшествующей. Повторив все ошибки и слабости Первого крестового похода, Второй оказался лишенным его сильных сторон. Если первый был движим верой и героизмом, то Второй диктовался одной верой, да и то ущербной: монахи, игравшие большую роль в его организации и продвижении, тянули в свою сторону. Государи, возглавлявшие этот поход, оказались много ниже стоявших перед ними задач. Французский король, принимая все бедствия и неудачи с покорностью мученика, проявлял на поле боя храбрость воина, но не мудрость стратега. Излишне уповая на Провидение, Людовик забывал, что оно не покровительствует тем, кто неспособен проявить инициативу и принять смелое решение. Что же касается германского императора, то, будучи человеком недалеким и тщеславным, он еще меньше годился для роли полководца. Обобщая, можно сказать: ни тот, ни другой монарх не обладал дальновидностью и твердостью, необходимыми для свершения великих дел, их же подчиненные были вполне им под стать. Отсутствие дисциплины и развращенность нравов происходили в значительной степени вследствие обилия женщин. В этом походе был целый отряд амазонок, отличавшихся более экстравагантностью нарядов, нежели боевыми качествами, а во главе их шествовал «капитан» – красотка в позолоченных сапогах, которую прозвали «дамой с золотыми ножками». Не меньший удельный вес приходился на долю уголовников и злодеев, которых святой Бернар, пригласив в поход, избавил от заслуженных наказаний. Конечно, этого добра хватало и в Первом походе, но тогда Готфрид и Боэмунд легко умели с ними справиться; теперь же все эти подонки становились неуправляемыми и зачастую пытались вести свою собственную игру.

1147 г.

К тому же далеко не все силы этой войны были направлены против Азии. Многие проповедники, уполномоченные папой, обратили оружие саксонцев и датчан против балтийских славян, опустошавших побережье и все еще пребывавших в язычестве. Этот поход под руководством Генриха Саксонского, многих князей и епископов увлек полторы тысячи крестоносцев, которые сожгли языческие капища и разрушили города, но, истребив множество славян, покорить их не смогли. После трехлетней бесперспективной войны союзники предложили мир, при условии принятия язычниками веры Христовой. Славяне согласились, но едва крестоносцы ушли, вернулись к своим идолам.

Более счастливой для христиан оказалась другая священная война, начавшаяся в это же время на Пиренейском полуострове. Уже многие столетия сарацины, или мавры, как их здесь называли, владели Испанией. Побежденные отважным Сидом, они были изгнаны из ряда областей, и, когда начался Второй крестовый поход, здесь шла осада Лиссабона, вскоре закончившаяся победой христиан. Потом у мавров были отняты и многие другие города. В пылу этих завоеваний крестоносцы забыли о Востоке и, подвергаясь меньшим опасностям, основали государство, затмившее и блеском, и продолжительностью существования незадачливое Иерусалимское королевство.

По этим двум походам, направленным против народов севера и юга Европы, можно видеть, что дух священных войн принимал новый характер: дрались уже не за одно обладание Гробом, но за повсеместное торжество христианства. Это, как легко представить, разделяло силы крестоносцев и вредило их успехам на магистральном направлении. Но еще более этим успехам повредили последствия Второго крестового похода. Во Франции и Германии не было семейства, которое не оплакивало бы своей потери. Никогда не видели столько вдов и сирот.

1149 г.

Естественно, общий гнев обрушился на аббата Клервосского, так пропагандировавшего этот поход и заверявшего, что он будет успешным. Святого Бернара сравнивали с аббатом Сугерием, который в свое время сильно противился Крестовому походу и оказался прав, тем более что под его управлением Франция расцвела, в то время как пламенные тирады Бернара посеяли разрушение и смерть. Зачем, спрашивали люди, надо было посылать воинов умирать на Восток, если кладбищ хватало и в Европе? Трудно было маститому проповеднику отводить от себя обвинения. Оправдываясь, он пытался неуспех похода приписать его дурной организации, беспорядкам и беззакониям, наличием большого числа чуждых целям похода, как будто не был сам во всем этом повинен. Нам представляется, что защитники святого Бернара могли бы привести более веские аргументы для оправдания Второй священной войны: все же от нее Западная Европа получила какую-то пользу. Оттянув войска и баталии на Восток, Второй крестовый поход дал Западу кратковременный мир: к чему было греметь мечами в Европе, когда сражались с сарацинами в Азии? А там, где мир, там и стабильность. Император Конрад, монарх слабый и безвольный, вернувшись из Палестины, стал более могущественен, чем был до отъезда. Усилилась власть и французского короля, государство которого так тщательно сберег Сугерий. Крестовый поход дал повод Людовику установить регулярную подать и приструнить непокорных вассалов. Впрочем, если быть справедливым, то нельзя не признать, что эта польза быстро была зачеркнута тем вредом, который королевская власть во Франции претерпела в результате развода Людовика с Алиенорой и перехода Аквитании в руки английских королей; вред этот с особой силой скажется в последующие столетия. Так что при подведении общего итога приходится констатировать, что он был не в пользу похода. Это понял и Людовик VII, который, как бы чувствуя свою вину, порывался начать новую экспедицию на Восток и даже клялся в этом папе, но так и не сдержал своего обещания.

1152 г.

А Восток, как никогда, нуждался в помощи. С отбытием французов из Палестины каждый день возникали новые горести. Вскоре после неудачной осады Дамаска блистательный Раймунд де Пуатье, князь Антиохийский, погиб в битве с турками, и голову его отправили в Багдад. Жослен-младший, потеряв Эдессу, и сам попал в руки неверных и умер в тюрьме в Алеппо. Два агента Старца Горы убили Раймунда II, графа Триполийского, в самой его столице. Мусульмане едва не овладели Иерусалимом. Непобедимый Нуреддин захватил все христианские города Месопотамии и сделал своей столицей Дамаск, откуда грозил Иерусалимскому королевству.

Эти печальные известия распространили отчаяние на Западе, и папа снова стал призывать к походу. Но теперь найти желающих было трудно. И вот что удивительно: именно теперь тот человек, который когда-то был ярым врагом Крестового похода, вдруг взялся его организовать. Это был аббат Сугерий. На семидесятом году жизни он за свой счет набрал армию, и уже более десяти тысяч человек выразили желание следовать за ним, когда вдруг смерть остановила исполнение его плана. Характерно, что рвение из аббата Сен-Дени страстно поддерживал аббат Клервосский, который не надолго пережил его. Смерть этих двоих Отцов Церкви, имена которых так тесно связаны со Вторым крестовым походом, как бы символически завершила его последние отзвуки.

1152 г.

Провал Второго крестового похода не сразу сказался на судьбе христианских колоний Сирии и Палестины; напротив, вначале их действия ознаменовались определенным успехом. Чтобы понять это, следует учитывать общую обстановку, сложившуюся к этому времени на мусульманском Востоке.

Некогда могущественное государство сельджуков давно лежало в руинах. Мелкие турецкие династии, сложившиеся на его развалинах, растворились среди других политических образований, умножавшихся с каждым годом, и не только области, но и города превращались в эмираты, оспаривающие власть друг у друга. Единственным подобием авторитета, признаваемого ими, обладал Багдад. Но это был авторитет чисто моральный, поскольку багдадские халифы Аббасиды считались хранителями чистоты ислама. Все завоеватели-мусульмане, которым благоприятствовали удача и наглость, являлись на поклон в Багдад, но каждый из них вертел халифом на свой лад и в свою пользу до тех пор, пока реальная сила позволяла ему это делать. Подобным завоевателем был и Нуреддин, сын Зенги, овладевший Эдессой накануне Второго крестового похода и сейчас создававший могущественную империю. Что же касается второго халифата, Каирского, то его властители Фатимиды, неуклонно ослабевавшие в течение второй половины XI века, не имели даже морального влияния, поскольку с точки зрения ортодоксальных мусульман являлись еретиками. Этим обстоятельством воспользовался Нуреддин, решивший покорить Египет. Но еще раньше этим же воспользовались короли Иерусалимские, и прежде всего Балдуин III, стремясь реализовать давнишнюю мечту крестоносцев – завоевать Аскалон, остававшийся постоянным форпостом египетских халифов в их борьбе с христианами Палестины.

1153 г.

Аскалон выглядел несокрушимой твердыней. Толстые стены, кругообразно опоясывающие его, опирались на могучие башни. Четыре раза в год египетский флот доставлял в город продовольствие, оружие, воинов; впрочем, воинами были все жители Аскалона – привычка к сражениям закалила их мужество и выносливость. Понимая важность задуманной экспедиции, Балдуин обратился с приглашением ко всем соседним владениям, и призыв его не остался без ответа: под Аскалон съехались бароны, рыцари и многочисленные прелаты из разных частей конфедерации. Сухопутную армию поддержал флот в составе пятнадцати кораблей под управлением Жерара Сидонского. Наконец, в первые же недели осады в лагерь христиан прибыли западные паломники, высадившиеся в гаванях Яффы и Акры.

Пятимесячная осада истощила силы мусульман, но, поддерживаемые регулярной помощью из Египта, они продолжали сопротивляться. Христиане, используя все свои осадные орудия, не давали врагу передышки. Особенный эффект производила высокая деревянная башня необычной конструкции, имевшая вид подвижной крепости с целым гарнизоном. Чтобы уничтожить эту башню, осажденные забросали подступ к ней дровами, облили их маслом и подожгли. Но ветер, дувший с востока, обратил пламя на город, и в результате пожара, длившегося целый день, часть раскаленной стены обрушилась, обеспечив осаждающим беспрепятственный проход в город. Казалось бы, все было кончено; но жадность крестоносцев отсрочила падение Аскалона. Храмовники, решив захватить богатую добычу, первыми бросились в пролом и выставили охрану, не допускавшую остальных следовать за ними. Мусульмане, заметив, что враги заняты грабежом и их мало, ударили по храмовникам и выбили из крепости. Неудача обескуражила осаждающих. Вожди собирались снять осаду, но патриарх и епископы, настроенные более решительно, предложили продолжить сражение хотя бы еще на один день. Этот день и оказался решающим. Битва принесла много жертв с обеих сторон, но Потери мусульман были большими, и они предложили перемирие для погребения убитых. Во время перемирия пришли тревожные вести из Каира. Вожди осажденных, прикинув свои потери и приняв во внимание настроения, господствующие в городе, решили договориться с христианами на возможно более выгодных для себя условиях. Вожди осаждающих, ничего не зная об этом, в свою очередь, вновь стали подумывать о прекращении осады. Каково же было их изумление, когда депутация от осажденных предложила сдать город при условии свободного выхода жителей со всем их имуществом. Крестоносцы с радостью согласились и даже дали побежденным три дня на сборы. Вступая в покоренную крепость, победители, считая все происшедшее чудом, пели гимны, прославляющие Господа, а главную мечеть Аскалона превратили в храм Святого Павла. Так, наконец, была покорена эта важнейшая твердыня, которая открывала латинянам путь в Египет, а египтянам преграждала доступ в Палестину.

1154, 1163 гг.

Но в то время как крестоносцы обезопасили себя со стороны Аравийской пустыни, новая опасность стала угрожать им в районе Сирии. Нуреддин наконец осуществил свою давнюю мечту и овладел Дамаском, что сделало его безусловным хозяином всех соседних областей. И уже крестоносцы начали терпеть от него новые поражения, когда Балдуин III, стремясь застраховать себя материально, женился на племяннице византийского императора. Это действительно принесло ему богатство, но воспользоваться им он не успел: в том же году, помогая навести порядок в Антиохии, Балдуин вдруг почувствовал себя больным. Говорили об отравлении. Так или иначе, страдая от изнурительной лихорадки, он приказал перенести себя в Триполи, потом в Бейрут, где и скончался. Останки его были доставлены в Иерусалим и погребены у подножия Голгофы. Об этом государе, в конце правления обнаружившем недюжинную энергию, многие горевали. Даже Нуреддин из уважения к печали подданных короля на несколько дней приостановил свой победный марш.

1164 г.

А марш этот набирал силу. Теперь повелитель Дамаска угрожал Антиохии и Триполи. Христианские князья снова и снова взывали к Западу. На их призыв откликнулся Тьерри, граф Фландрский, в четвертый раз оказавшийся в Палестине. С ним вместе прибыли бароны и рыцари из Пуату и Аквитании, в числе их братья Лусиньяны, одному из которых в дальнейшем суждено было получить иерусалимский престол. С этой помощью крестоносцы потеснили было Нуреддина, но вскоре он одержал победу при Харенке, захватив в плен Раймунда Триполийского, Боэмунда Антиохийского и еще нескольких князей, и отправил их в темницы Алеппо, где уже томился в оковах Рене Шатильонский. Вслед за тем Нуреддин овладел Панеадой.

1164-1169 гг.

Наследником Балдуина III стал его брат Амори, занявший престол не без труда, поскольку бароны не любили его за скупость, упрямство и безмерное честолюбие. Как и его предшественник, новый король устремил взгляд на Египет, тем более что халифат Фатимидов на глазах терял остатки былого могущества. Но если это понял король Иерусалимский, то еще лучше это понимал Нуреддин, который, как упоминалось, давно присматривался к ситуации в Каире. Началась длительная борьба между Амори и Нуреддином, борьба частью дипломатическая, частью военная, осложненная внутренними распрями в халифате. Хотя на первых порах Иерусалимский король имел некоторые успехи и даже обложил Каир данью, окончилось все победой Нуреддина. Его талантливый полководец, курд Ширкух, брат Аюба, три раза ходил в Египет и добился своего прочного утверждения в стране. Заключительным эпизодом борьбы за Египет стала пятидесятидневная осада Дамиетты, предпринятая Амори совместно с византийским флотом, единственным результатом которой была потеря доброй половины христианской армии.

1169, 1171 гг.

Что же касается Египта, то судьба его была решена. Халиф, ставший пешкой в руках Ширкуха, сделал его своим великим визирем, а после смерти Ширкуха должность эту унаследовал его племянник Саладин, сын Аюба. Вскоре затем Фатимиды, давно уже потерявшие реальную власть, угасли и физически. Последний халиф Адид умер в отдаленных покоях своего дворца, и смерть его прошла бы незамеченной, если бы начиная с этого времени на знаменах зеленый цвет Фатимидов не сменился на черный Аббасидов и в молитвах не стали поминать только халифа Багдадского.

Воспитанный при дамасском дворе под руководством сурового отца, Саладин в молодые годы не обнаруживал стремления ни к славе, ни к власти. Впервые он отличился во время одного из египетских походов Ширкуха при осаде Александрии. Теперь, волею случая оказавшись во главе Египта, он словно переродился: в нем все вдруг увидели человека, рожденного повелевать; его авторитарность сочеталась с набожностью и острым умом – все это, казалось, предназначало молодого эмира для дел необычайных, и имя его уже начинали прославлять поэты. Такая большая популярность не могла не вызвать подозрений Нуреддина, и он направлялся в Египет требовать отчета у своего подчиненного, когда внезапная смерть Нуреддина освободила его от всех беспокойств и дала возможность Саладину в полной мере реализовать свои замыслы. Выступив как лидер всех мусульманских народов Ближнего Востока, он в короткое время стал не только наследником власти Нуреддина, но пожелал выполнить намерения своего предшественника, и ничто лучше не продемонстрировало этого, как обнаруженное им желание продолжать войну против христиан, войну, которую он мыслил и афишировал войной священной.

Между тем король Иерусалимский не отказался от планов в отношении Египта. После неудачи под Дамиеттой, вместо того чтобы воспользоваться неурядицами в Сирии, возникшими после смерти Нуреддина, и попытаться отвоевать занятые мусульманами территории, он отправился в Константинополь просить средств и предлагать новые совместные действия против Египта. Но смерть опередила реализацию его замыслов, впрочем, довольно беспочвенных, а его упрямство в стремлении их исполнить должно было напомнить христианам известные слова пророков, повторяемые евреям: «Чада Израиля, не обратите ни очи, ни стопы ваши к землям Египетским».

1174 г.

Амори оставил государство несовершеннолетнему сыну, к тому же больному проказой. Вокруг нового короля, Балдуина IV Прокаженного, как окрестила его история, началась борьба за регентство. Победителем вышел недавно освободившийся из мусульманского плена Раймунд, граф Триполи, потомок в четвертом поколении графа Тулузского, участника Первого крестового похода. Пришедший к власти ценою кровавого преступления, регент унаследовал от своего знаменитого предка храбрость, честолюбие, неукротимый нрав и видел торжество справедливости только в собственном возвышении. Как и многие его современники, занятый мелкими сиюминутными интересами, он проморгал возвышение Саладина, чем подготовил последующие беды; подобно покойному Амори, Раймунд не использовал беспорядков в Сирии, возникших после смерти Нуреддина, и, восстановив против себя всех соседних эмиров, толкнул их в объятия египетского султана, который благодаря этому просчету сумел консолидировать весь север, как ранее консолидировал юг.

1177 г.

Правда, войскам Балдуина удалось одержать победу под Аскалоном и даже вынудить Саладина на двухлетнее перемирие, но это был их последний успех. Весьма им гордившиеся, христиане становились все более беспечными, в то время как Саладин, напротив, стал более осторожным и, обращая в свою пользу все промахи врагов, медленно, но верно расставлял им сети. Этому особенно содействовали дерзость и безрассудство другого вождя крестоносцев – князя Рено Шатильонского.

По происхождению этот человек был вовсе не князем и к титулованной знати не принадлежал; рыцарь из города Шатильона, он участвовал во Втором крестовом походе и записался в войска Раймунда Пуатье, князя Антиохийского. После смерти последнего его вдова Констанция, плененная красотой и мужеством рыцаря Рено, к изумлению всех прелатов и баронов, выбрала его себе в супруги и соправители. Новоявленный князь, приобретя любовь супруги, не сумел заслужить доверия своих новых подданных.

1158 г.

Против него составилась сильная партия во главе с антиохийским патриархом. Но Рено осилил врагов, заковал их в цепи, а патриарха, с непокрытой головой, обмазанной медом, выставил на солнечный зной в качестве добычи мух и шмелей. Подобные меры, вызвавшие ужас населения, князь решил дополнить некоторыми военными предприятиями. Объявив войну византийскому императору, он вооружил несколько кораблей и опустошил побережье Кипра. Но когда император с сильной армией подошел к Антиохии, Рено не рискнул вступить с ним в битву, а с веревкой на шее, в разорванном платье вымолил у него унизительный мир. Вслед за тем, нападая то на мусульман, то на христиан, Рено попал в засаду к Аюбу, отцу Саладина, и был отправлен в Алеппо, где томился в качестве заложника, пока не уплатил большой выкуп. К тому времени как он вышел на свободу, Констанция успела умереть, и княжеством Антиохийским правил достигший совершеннолетия сын Раймунда.

1178, 1180 гг.

Видя, что здесь ему делать больше нечего, Рено подался в Иерусалим и, вступив в брак с вдовой одного из баронов, получил сеньорию Карак с несколькими соседними замками на границе Палестины с Аравией. В свои новые владения он увел множество тамплиеров и создал довольно сильную армию. Из Карака Рено стал совершать набеги на мусульманские земли и грабить богомольцев, направлявшихся в Мекку, причем перемирие, заключенное королем Иерусалимским с Саладином, никак не отразилось на его бурной деятельности. Тщетно султан жаловался Балдуину, тщетно, в свою очередь, захватывал христианских пилигримов, ничто не могло остановить удалых тамплиеров и их вождя.

1182 г.

Не ограничиваясь ближними пределами, Рено ходил к Красному морю и даже решился на весьма дерзкий подвиг: ограбить Мекку и сокрушить святыни мусульман. Он уже подходил к Медине, когда войско его настигли сарацины из Сирии. После упорной битвы победа осталась за неверными, Рено же с небольшой группой воинов удалось ускользнуть от погони и добраться до своего замка. Подобного святотатства Саладин не простил; все захваченные христиане были отведены в Египет и в Мекку и подвергнуты жестокой казни. Но это не утолило гнева султана; он поклялся на Коране отомстить христианам и собственной рукою убить Рено Шатильонского. Впрочем, пройдя огнем и мечом Галилею и разорив Наплузу, Себаст и ряд других городов, Саладин еще раз согласился на перемирие с королем Иерусалимским и увел свои войска в Месопотамию.

Султан Египта каждый раз пользовался миром с христианами для увеличения своей мощи: при каждом перемирии он расширял свои владения и присоединял новые племена, становившиеся очередными врагами крестоносцев. Христиане же, напротив, едва переставали биться с неверными, как затевали домашнюю драку; мир порождал у них новые партии, и государство находило врагов внутренних, еще более опасных, чем те, с которыми воевало. Поскольку здоровье Балдуина IV сильно ухудшилось и он совсем ослеп, нужно было срочно найти ему заместителя. Казалось, им должен был стать Раймунд, граф Триполийский, и без того давно уже руководивший делами королевства. Но Балдуин, страшившийся честолюбия графа Триполийского, выбрал вместо него Гюи де Лусиньяна, простого рыцаря, не прославившегося ничем, кроме женитьбы на Сивилле, дочери короля Амори, бывшей в первом браке за маркизом Монферратским. Этот выбор взбунтовал всех баронов королевства, поскольку Гюи был известен полной бездарностью и пропорциональным ей высокомерием. Вскоре разочаровался в нем и Балдуин.

1184 г.

После одного из поражений, которое позорно потерпел Лусиньян, король решил его устранить, но это оказалось не так-то просто. Началась подлинная феодальная распря, и, чтобы выйти из нее, прокаженный монарх оказался вынужденным противопоставить строптивому вассалу нового короля и нового регента: по его приказанию был коронован пятилетний сын Сибиллы от первого брака, получивший тронное имя Балдуина V, а к регентству вернулся Раймунд, граф Триполи. Разумеется, эта мера не прекратила внутренних смут и распрей.

Чувствуя свою усиливающуюся беспомощность, крестоносцы все чаще обращали взор к Западу. Иерусалимский патриарх Ираклий в сопровождении гроссмейстеров обоих орденов направился в Европу, искать подмогу у государей. Французский король Филипп II Август принял посланцев ласково, но никаких обещаний не дал. Его соперник, Генрих II Английский, напротив, вроде бы склонился к мысли о походе в Святую землю под предлогом покаяния. Ираклий поднес ему ключи от Иерусалима, но почти ничего не добился вследствие своей заносчивости и грубости. Кончилось тем, что Генрих отправил в Палестину денежное пожертвование и призвал своих подданных вооружаться на защиту правого дела. В целом стало очевидно, что прежний пыл на Западе значительно охладел, и посольство патриарха вернулось в Иерусалим, не достигнув ощутимых результатов.

1185 г.

Возвращение Ираклия в Палестину было безрадостным. Всем было ясно, что христианские колонии почти не имели средств защиты и кое-как удерживались только за счет перемирия с Саладином. Иерусалимское королевство, неуклонно клонившееся к падению со времени Балдуина III, раздиралось феодальными смутами, королевское достоинство превращалось в пустое имя, территория страны была покрыта частными замками, владетели которых по собственному произволу вели войну и заключали мир с соседями. Редкие подкрепления, приходившие из Европы, не достигали цели, поскольку вновь прибывшие бароны и рыцари думали не об общих задачах, а об удовлетворении своей алчности и честолюбия, дорого заставляя платить за не оказанные услуги. Это же приходится сказать и о западных городах – Пизе, Венеции, Генуе, которые помышляли лишь о собственных материальных интересах и постоянно враждовали на этой почве друг с другом. Жадность к добыче поглощала чувство чести, и доходило до того, что иные вожди продавали свои бездействие или активность сарацинам. Тамплиеры, забыв присягу, разоряли христианские области, а то и прямо объединялись с неверными, получив высокую плату за отступничество. Несогласие, господствовавшее между иерусалимским духовенством и орденами, доходило до того, что в самом храме Гроба Господня разыгрывались кровавые схватки. Стороны неоднократно строчили жалобы папе, но римская церковь, вместо того чтобы установить мир, зачастую бросала лишь новые семена раздора, и распри, мутившие Запад, эхом отдавались в Палестине. Религия утрачивала власть над умами, повсюду царствовал разврат. Иерусалимская королева, вдова Балдуина III, вступила в порочную связь с византийцем Андроником и бежала с ним к сарацинам. Боэмунд Антиохийский развелся с супругой и женился на распутной девке, а отлучение от Церкви, которым пригрозил ему патриарх, не произвело на князя ни малейшего впечатления. Впрочем, сами высшие функционеры Церкви были не лучше, а патриарх Иерусалимский Ираклий, тот самый, что ездил на Запад, своим возвышением был обязан грязным махинациям и щедро расточал средства, полученные от нищих и паломников, на продажных женщин.

Едва несчастный Балдуин IV закрыл глаза, как борьба между придворными группировками достигла апогея. Граф Триполийский пытался удержать регентство, в то время как королева Сибилла горела нетерпением вручить скипетр своему мужу. Внезапно умер сын Сибиллы Балдуин V, и в смерти его обвинили тех, кто добивался короны; несчастна страна, жители которой могли обвинить царицу в смерти своего сына! Действуя быстро и беспардонно, дочь Амори парализовала все попытки графа Раймунда и с благословения патриарха возложила королевскую корону на голову Гюи де Лусиньяна. При известии об этом его брат Жоффруа будто бы воскликнул: «Ну и ну!.. Уж если этого утвердили царем, то меня следовало бы сделать Богом!..» Раймунд Триполийский, который сначала пробовал бороться, теперь решил покинуть Иерусалим и бежал в свое Тивериадское графство. Однако новый король, Гюи де Лусиньян, подстрекаемый гроссмейстером тамплиеров, осадил Тивериаду. Тогда Раймунд не придумал ничего лучшего, как обратиться за помощью к Саладину...

1186 г.

Среди всех этих смут и неурядиц суеверный дух христиан видел в будущем только великие бедствия и искал подтверждения своим мыслям в феноменах природы – действительных или вымышленных. Людям казалось, что все пророчило неотвратимость этих бедствий. Появились знамения на небе, свет солнца меркнул и угасал, бури и вихри небывалой силы сотрясали воздух, в то время как частые толчки колебали землю, а море, разливаясь гигантскими волнами, выходило из берегов. Но люди вдумчивые не нуждались в подобных знамениях: они и без того видели признаки близкого падения Иерусалимского королевства. Действительно, Моссул, Алеппо и прочие мусульманские города Сирии и Месопотамии один за другим теряли независимость и признавали власть Саладина. Все сокровища Египта, все силы Ближнего Востока были в его руках; ему оставалось сделать лишь шаг, чтобы полностью уничтожить могущество христиан.

1187 г.

Перемирие было нарушено почти одновременно и христианами, и мусульманами. Рено Шатильонский продолжал свои набеги, когда одна из армий Саладина, посланная в помощь Раймунду Триполийскому, столкнулась в Галилее с пятьюстами рыцарями, храмовниками и госпитальерами. Сражение было жарким, и рыцари проявили чудеса храбрости, но поле боя осталось за мусульманами, и гроссмейстер тамплиеров с небольшой свитой нашел спасение в бегстве. Только эта беда заставила недавних противников – короля Иерусалимского и графа Триполийского – пойти на примирение. Раймунд отправился в Иерусалим, король же, выйдя к нему навстречу, обнял и облобызал его, после чего была дана взаимная клятва дружно биться за наследие Спасителя. Но было поздно.

Армия Саладина увеличивалась и крепла с каждым днем. Под его знаменами собирались все дети ислама – турки, арабы, курды, египтяне. Сын Аюба не скупился на обещания и подачки, щедро раздавая еще неприсоединенные земли и суля несметные богатства за счет грядущих грабежей. Провожаемый молитвами имамов, он с восьмьюдесятью тысячами всадников переправился через Иордан и вступил в Галилею. Когда христианское войско, стоявшее в Сефури, узнало, что Саладин овладел Тивериадой, немедленно был созван совет, чтобы решить, как быть дальше. Наиболее здравые мысли, вопреки желанию многих немедленно идти навстречу врагу, высказал Раймунд Триполийский. Хотя его собственная семья томилась в Тивериаде, он не советовал трогаться с места, считая наиболее целесообразным поджидать мусульман в Сефури. Здесь были в изобилии вода и продовольствие; утомительный переход через выжженную солнцем пустыню неминуемо должен привести к большим потерям и ослаблению армии; так пусть же эти потери понесет враг, а христиане встретят его бодрыми и во всеоружии – тогда можно надеяться и на победу. Уж лучше примириться с потерей Тивериады, нежели рисковать всем королевством! Совет был мудр, и бароны после некоторых колебаний приняли его. Но когда король остался наедине с магистром тамплиеров, ненавидевшим Раймунда, то, по обычной слабости, поддался его уговорам и неожиданно для всех приказал готовиться к походу.

Утром 2 июля армия выступила из Сефури. Чтобы добраться до Галилейского озера, христианам нужно было сначала пройти безводную равнину, а затем следовать к Тивериаде узкими тропками между скал. Но передовые отряды Саладина, спустившись с горных кряжей к Тивериадскому озеру, заняли все проходы и осыпали приближавшихся рыцарей тучами стрел. В этих условиях оставалось лишь пожалеть, что не последовали совету благоразумия, и с боем пробиваться вперед. Высоко подняв свою испытанную защиту – Животворящий Крест, христиане вступили в бой с врагами, которые к вечеру стали их одолевать. Ночь разлучила обе армии, но утром сражение возобновилось с новой яростью, и вскоре стало ясно, что христианам не одолеть неверных; не помог и Крест, который к исходу дня был захвачен сарацинами. Используя направление ветра, враги подожгли сухую траву, и море огня окутало наступавших. Вслед за тем началось повальное бегство, но бежать было некуда, поскольку все перевалы держали мусульмане. Только Раймунду Триполийскому удалось прорвать один из заслонов и добраться до своего княжества, где он вскоре и умер то ли от ран, то ли от тоски, проклинаемый как своими якобы за измену, так и мусульманами за нарушение договора с Саладином.

Овладев полем боя, победитель овладел и теми из христиан, кто не пал в сражении. Король Иерусалимский, его брат, гроссмейстер тамплиеров, Рено Шатильонский и многие другие – весь цвет рыцарства – оказались пленниками Саладина. Не хватало веревок, чтобы их связать, и сарацины гнали захваченных табунами, словно скот; по свидетельству историка, пленных было так много, что одного рыцаря можно было выменять за пару сапог...

Тут же, на месте своей победы, Саладин раскинул шатер, где принял наиболее знатных пленников. С королем Иерусалимским он обошелся милостиво и даже предложил ему прохладительное питье. Сделав несколько глотков, Лусиньян хотел передать кубок Рено Шатильонскому, стоявшему рядом. Но Саладин остановил короля, сказав: «Этот изменник не будет пить в моем присутствии; я не собираюсь прощать ему святотатств». Затем, обращаясь к Рено, султан осыпал его упреками, угрожая смертью, если рыцарь не примет веры оскорбленного им пророка. Поскольку Рено отказался, Саладин ударил его саблей; телохранители добили несчастного, и голова его скатилась к ногам иерусалимского короля. На следующий день султан приказал умертвить всех тамплиеров и иоаннитов со словами: «Да освободится земля от этих порождений дьявола». Был пощажен лишь гроссмейстер храмовников, видимо, за провокационный совет королю накануне сражения.

Показав себя беспощадным в первые дни после победы, победитель затем решил представиться милосердным. Он отпустил из Тивериады без выкупа жену Раймунда Триполийского, а взяв Птолемаиду, дозволил всем христианам с их пожитками уйти из города. Сведения обо всем этом, предшествующие мусульманской армии, открыли Саладину без боя ворота Наплузы, Рамлы, Иерихона, Кесарии, Яффы и множества других городов. Только Тир и Аскалон оказали сопротивление. Жители Аскалона согласились на сдачу лишь при условии, что Саладин вернет свободу королю Иерусалимскому; подобная преданность была бы понятна в отношении государя много более достойного, чем глупый и бездарный Лусиньян! Тем не менее, удивленный султан пообещал освободить своего пленника по истечении года.

После взятия Газы и нескольких соседних крепостей наступила очередь Святого города.

Волею обстоятельств он был обречен. Рыдающая королева, дети воинов, погибших в Тивериадском сражении, горстка спасшихся солдат да несколько паломников, пришедших с Запада, оставались единственными защитниками Гроба Господня. Множество беженцев, прибывших из разоренных областей Палестины, вместо помощи лишь увеличивали смятение и страх, господствовавшие в Иерусалиме. Однако о сдаче не думал никто.

Подступив к городу, Саладин вызвал именитых граждан и сказал им, что не собирается осквернять христианских святынь и даже готов предоставить сдавшимся землю и часть своих сокровищ, если все обойдется без сопротивления, которое все равно бесполезно. «Мы не можем, – ответили ему, – уступить вам город, в котором умер наш Бог, и тем более продать его». Тогда разгневанный султан поклялся над Кораном, что разрушит стены и башни Иерусалима и ответит великой кровью за смерть мусульман, зарезанных «соратниками» Готфрида Бульонского.

Между тем горожане, ободряемые духовенством, стали деятельно готовиться к обороне. Своим вождем они избрали воина Ивелина, участвовавшего в Тивериадском сражении. Он создал импровизированную армию из рядовых мещан, возведя их в рыцарское достоинство, а средства на вооружение собрал с церквей, предоставивших для этого часть своих богатств. Когда штандарты Саладина появились на высотах Эммауса, христиане частыми и небезрезультатными вылазками изумили мусульман, собиравшихся взять город быстро и без сопротивления. Простояв несколько дней с западной стороны Иерусалима, султан приказал переместить основные силы на север и приступить к подкопу стены от Иософатовых ворот до ворот Св. Стефана. С бесстрашием отчаяния осажденные пытались помешать этим работам, но безуспешно. Когда стало ясно, что стены и башни вот-вот рухнут, оставалась только надежда: либо на милость Божию, либо на милость победителя. Бог, однако, не пожелал ответить на мольбы осажденных, безмерно прогневавшись на нечестие и разврат, долгие годы гнездившиеся в городе; поняв это, городские старшины отправились в лагерь победителей, предлагая капитуляцию. Но Саладин, не забывший своей клятвы разрушить Иерусалим и уничтожить его жителей, теперь был непреклонным. Несколько раз пришлось Ивелину ходить к нему с безуспешными просьбами и мольбами. Наконец, исчерпав все средства и ничего не добившись, вождь осажденных воскликнул: «Ну что ж, если мы не можем получить от вас ни малейшей милости, то знайте: дворцы и храмы, которыми вы надеетесь овладеть, будут нами разрушены до основания, все богатства Иерусалима станут добычей пламени; мы уничтожим все ваши святыни, находящиеся в городе, перебьем пять тысяч пленных мусульман, умертвим собственных жен и детей, а затем выйдем с оружием в руках и умрем славной смертью, убив каждый по десятку ваших и призвав на вас вечное проклятие Бога Иерусалима!»

Такая угроза смутила Саладина. Он посоветовался со своими законоведами, которые решили, что можно принять предложенную капитуляцию, не нарушая клятвы. Ее условия были составлены и подписаны на следующий день, и этот день стал концом Иерусалимского королевства...

Иерусалим снова попал в руки врагов христианской веры после восьмидесяти четырех лет господства латинян. Историки заметили при этом некоторые удивительные совпадения. Крестоносцы вошли в Святой город в пятницу, в тот час, когда Спаситель погиб на кресте; сарацины взяли город обратно также в пятницу, в день годовщины, когда, по их верованию, Мухаммед совершил путешествие из Иерусалима на небо. Последнее обстоятельство в значительной мере побудило Саладина подписать капитуляцию именно в этот день, что прибавило блеска его триумфу в глазах единоверцев.

По условиям капитуляции все воины получали разрешение беспрепятственно покинуть город. Победитель даровал жизнь горожанам; западные христиане имели возможность выкупить свою свободу, уплатив десять золотых за каждого мужчину, пять – за женщину и два – за ребенка. На проведение этой операции давались четыре дня, по истечении которых выкупившиеся должны были покинуть Иерусалим. Все, кто не имел средств для выкупа, обращались в рабов, распределявшихся между новыми хозяевами...

В первый момент осаженные были обрадованы этими условиями. Но затем, по мере приближения срока оставления Иерусалима, их охватывали смятение и скорбь. Они горевали, что покидают святые места, давшиеся им когда-то такой дорогой ценой и теперь снова отходившие к неверным; и еще в большей степени многие, не имеющие средств, страдали оттого, что приходилось навечно расставаться с близкими и прозябать в неволе...

Слезы и стенания несчастных матерей, протягивающих к победителям своих младенцев, несколько смягчили сердце султана. Он дал разрешение отпустить без выкупа тех членов семей, на которых у выкупившихся не хватило средств; кроме того, сам внес крупную сумму на выкуп неимущих. Еще большие деньги на этот же предмет употребил Ивелин, воспользовавшись средствами, ранее собранными на оборону города. Так или иначе, но большая часть стотысячного христианского населения города сумела его покинуть, оставив в мусульманском плену не более четырнадцати тысяч человек.

Многие современные историки противопоставляют великодушие Саладина беспощадному избиению мусульман, имевшему место при вступлении крестоносцев в Иерусалим в 1099 году. С этим нельзя не согласиться, но нельзя также и забывать разницы в обстоятельствах, сопровождающих оба события. Ведь Саладину христиане Иерусалима сами предложили сдаться и даже вымаливали у него капитуляцию, в то время как перед взятием города Готфридом Бульонским мусульмане длительное время бешено сопротивлялись, не шли ни на какие компромиссы и бились с изуверским упорством до последнего; кроме того, в отличие от Саладина, Готфрид и его товарищи, находясь в чужой стране, среди враждебного населения, боялись, как было отмечено выше, оставлять в тылу у себя лютых врагов. Все это, впрочем, отнюдь не обеляет крестоносцев, но лишь в какой-то мере объясняет их действия, ничем не умаляя поведения Саладина в 1187 году.

Саладин пышно отпраздновал свой триумф. Он вступил в Святой город, предшествуемый победными знаменами и сопровождаемый многочисленными имамами, законоведами и послами соседних государств. По его приказанию все церкви, за исключением храма Гроба Господня, были превращены в мечети, а стены и двери главной из них, мечети Омара, были омыты розовой водой, специально для этого доставленной из Дамаска. В ближайшую пятницу верховный имам прочитал народу благодарственную молитву и закончил ее словами: «Аллах даровал вам эту победу; он велит не останавливаться на полпути. Война, священная война – вот благороднейший призыв, который должен руководить вами! Отсеките все ветви нечестия, доставьте повсеместное торжество Исламу, освободите землю от презренных народов, неугодных Аллаху!»

Итак, священная война полумесяца против креста была громко провозглашена. А между тем в дни и часы, когда победители упивались своим торжеством и звали на новые битвы, побежденные, тысячи несчастных беженцев, выброшенные из Иерусалима, бродили как тени по чужой земле, проклиная жизнь, которую сохранили им сарацины. Нигде не находили они приюта; даже свои же братья-христиане с презрением отвергали их, обвиняя в потере Гроба Господня. Без денег, без продовольствия, не имея где преклонить голову, они массами умирали или в лучшем случае превращались в рабов. Лишь немногим из них удалось добраться до Европы, чтобы поведать о страшных бедствиях Святой земли.

Вести эти повергли Запад не только в ужас, но и в полное недоумение. Многие задавались вопросом: как могли крестоносцы столь быстро и легко отдать завоеванное такими трудами, и в чем же истинная причина падения Иерусалима? Указывали на порочность его защитников, на всеобщую испорченность нравов, на повальное падение добродетели. Вполне вероятно, что все это сыграло определенную роль, однако имелось и нечто другое, более весомое. Вечные разногласия и склоки христиан подтачивали основы их государственности не меньше чем разврат и забвение евангельской нравственности. И когда вспомнишь, что при подобных условиях это хилое государство, со всех сторон окруженное врагами, все же продержалось более восьмидесяти лет, то начинаешь удивляться не столько его падению, сколько продолжительности существования, которое обеспечивалось исключительно раздорами мусульман да постоянным притоком помощи извне. Когда же одно и другое кончилось, то и участь Иерусалима оказалась решенной.

Между тем европейские духовные и светские властители свято верили, что счастье христиан и слава Спасителя тесно связаны с сохранением Святого города и падение его чревато страшными бедами в мировом масштабе. Вновь появились знамения на небе, вновь заговорили о необходимости всеобщего покаяния и очищения. Но очищение – с этим были согласны все – могло наступить только в результате новой победы над нехристями и отвоевания утраченного! Нет ничего удивительного, что идея нового Крестового похода, едва зародившись, вскоре пронизала все европейское общество. Священной войне полумесяца против креста единственное, что можно было противопоставить, – такую же войну креста против полумесяца!..

1188 г.

Проповедь Третьего крестового похода взял на себя Вильгельм, архиепископ Тирский, специально с этой целью прибывший в Европу и с благословения папы Климента III совершивший обширный вояж по Италии, Франции и Германии. Понимая, что успех задуманного предприятия зависит прежде всего от коронованных особ, Вильгельм именно к ним и обратил весь пламень своих призывов.

В это время два сильнейших монарха Запада, английский король Генрих II Плантагенет и французский король Филипп II Август, вели нескончаемую борьбу за Нормандию, и только страшные вести из Палестины заставили их временно сложить оружие. Используя это обстоятельство, на их совещание в Кизоре и прибыл посланник с Востока. Подробно рассказав о падении Иерусалима, Вильгельм обратился к обоим монархам с прочувствованной речью, укоряя их за междоусобия и призывая взять крест. «Святая земля видела слабодушных христиан, – закончил архиепископ свой призыв. – Без сомнения, они не найдут подражателей среди вас. Вспомните, что сказал Христос: «Кто не со Мною, тот против Меня». Если вы не послужите делу Божию, какое другое дело осмелитесь защищать? Если Царь неба и земли не найдет вас под своими хоругвями, где властелины, за которыми вы пойдете?.. Какая радость будет для неверных в чаду их нечестивых триумфов, когда узнают они, что Запад уже не имеет воинов, преданных Иисусу Христу, и что европейские государи отнеслись с безразличием к горю и плену Иерусалима!..»

Эти слова глубоко тронули Генриха и Филиппа. На виду всего воинства, рыдая, бросились они в объятия друг друга и первыми потребовали крест. За ними последовали бароны и прелаты, в том числе Ричард, старший сын и наследник английского короля, герцог Бургундский, графы Фландрский, Шампанский, Блуасский, Вандомский и многие другие. Все собравшиеся без конца повторяли одно и то же слово: «Крест! Крест!», и этот клич отозвался в соседних областях страны.

Затем занялись изысканием средств, необходимых для предприятия. Было решено, что те, кто останется в Европе, пожертвуют десятую часть своих доходов, составящих «Саладинову десятину». Провозгласили отлучение от Церкви каждого, уклоняющегося от уплаты этого священного долга, причем даже священнослужители, к своему большому неудовольствию, не были от него избавлены. Чтобы избежать ошибки первых походов, когда к войску присоединилось большое количество крепостных, бежавших от феодальной неволи, что привело к запустению в хозяйстве, теперь их оставили дома, при условии уплаты той же десятины.

1189 г.

Все эти приготовления, однако, вскоре нарушила распря, вновь вспыхнувшая между обоими королями, причем Ричард, наследник короля Английского, объединился с Филиппом Августом против отца. Папа отлучил от Церкви Ричарда и грозил той же карой Филиппу, но все было напрасно, и престарелый Генрих Плантагенет умер в ходе междоусобной войны, проклиная вероломного сына. Ричард, ставший королем Англии, запоздало раскаялся в своем поступке и дал клятву загладить его участием в Крестовом походе, приготовления к которому возобновились с еще большей энергией.

В Англии миссию проповеди принял на себя Болдуин, архиепископ Кентерберийский, причем взялся задело столь горячо, что от желающих не было отбоя и, по свидетельству современника, жены стали прятать одежду своих мужей, безуспешно пытаясь удержать их дома. К сожалению, как это бывало и раньше, ревность англичан к Святой земле прежде всего обернулась еврейскими погромами: один вид накопленных ими богатств в то время, когда появилась такая нужда в деньгах для общего дела, живо вызвал в памяти мысль о том, что они распяли Христа. Ричард не старался удержать обезумевшую толпу и воспользовался погромами, имевшими место в Лондоне и Йорке для приумножения ресурсов будущих крестоносцев. Однако ни эти деньги, ни Саладинова десятина не оказались достаточными, и король был вынужден заложить свои вотчины и пустить с молотка все важные государственные должности. «Я продал бы и Лондон, – говорил он, – если бы нашелся покупатель».

Завершив подготовительный период, монархи Франции и Англии встретились в Нонанкуре с целью выработки плана дальнейших действий. Было решено отправиться в Палестину морем. Был принят ряд строгих правил с целью сохранения дисциплины во время похода. Так, устанавливалось, что давший пощечину подлежал троекратному погружению в море, ударивший мечом – терял руку, обидчик давал обиженному столько монет, сколько наговорил ему ругательств, уличенному в краже лили смолу на обритую голову, после чего топили, убийцу живым зарывали в землю. Помня, сколько бед наделало присутствие женщин в прошлых походах, теперь их решили полностью исключить. Покончили и с другими соблазнами: запретили азартные игры, пышность стола и костюма, любые формы богохульства и пустословия, декларируя во всем евангельскую простоту и добродетель.

Быстро урегулировав домашние дела на время своего отсутствия, оба монарха снова встретились в Везиле, еще раз торжественно поклялись в приверженности общему делу, призвали громы небесные на уклонившихся от священного обета и расстались закадычными друзьями: Ричард, чтобы погрузить войска на корабли в Марселе, Филипп – в Генуе. В тот момент им и в голову не приходило, сколь недолговечной окажется их дружба.

Увы, она не могла быть прочной у этих двух государей, имеющих столько поводов к соперничеству. Оба молодые, пылкие, храбрые, щедрые, Филипп – более государственный деятель, Ричард – скорее полководец, они обладали равным честолюбием и страстью к славе. Жажда прославиться толкала их в Святую землю гораздо больше, нежели набожность. Тот и другой, болезненно гордые и скорые на отмщение обиды, они не знали другого суда, кроме собственного меча, и в своем высокомерии каждый считал себя униженным, требуя мира или соглашаясь на него. Чтобы представить себе, какую надежду можно было питать на дружбу этих государей, достаточно вспомнить, что Филипп, едва взойдя на престол, показал себя непримиримым врагом Англии, а Ричард был сыном той самой Алиеноры Аквитанской, первой жены Людовика VII, которая бросила своего мужа, похваляясь ненавистью к Франции.

Пока происходили все эти события, архиепископ Тирский, давно перебравшийся в Германию, старательно обхаживал императора Фридриха Барбароссу. Этот государь уже прославил свое имя в сорока сражениях, но его век признавал лишь ту славу, которая зарабатывалась в Азии. Соглашаясь взять оружие для участия в новом походе, Фридрих исходил, впрочем, не только из желания заслужить славу у набожных современников, но и стремясь наладить отношения с папой, с которым долго враждовал. Его решение поддержали вельможи и прелаты, собравшиеся в Майнце. Под громкие возгласы их одобрения император поднялся с престола и принял крест из рук Вильгельма. Его примеру последовал сын, герцог Швабский, а также многочисленные князья, светские и духовные, в том числе властители Австрии, Моравии, Бадена и епископы Безансонский, Мюнстерский и Оснабрюкский. Что же касается простого народа, то его энтузиазм пришлось даже умерять и число рвущихся в поход – ограничивать. Фридрих, ходивший некогда со своим дядей Конрадом во Второй поход, знал по опыту, какие беспорядки могут произойти от непомерного множества бродяг и проходимцев, примазывающихся к движению; он согласился взять с собой только тех, кто обладал не менее чем тремя марками серебра.

Прежде чем выступить, Барбаросса отправил послов к византийскому императору и иконийскому султану, прося о пропуске через их земли. Направил он также послание Саладину, угрожая войной в случае удержания им Иерусалима и других христианских городов. Сделав этот демонстративный жест, Фридрих поднял свою стотысячную армию в Регенсбурге, благополучно прошел Венгрию и Болгарию и прибыл в Византию раньше, чем Ричард и Филипп отплыли в Святую землю.

На константинопольском престоле сидел тогда Исаак Ангел, недавно свергнувший Андроника, этого «Нерона греков», по выражению историка. Новый император не обладал жестокостью и изуверством своего предшественника, но был правителем слабым и бездарным. Окружив себя монахами и прорицателями, он проводил дни в молитвах и благочестивых собеседованиях, нимало не заботясь о народе и государстве. При нем ненависть греков к латинянам еще более усилилась, дело дошло до погромов и изгнания западных христиан за пределы столицы. Монахи, окружавшие императора, разделяли подобные настроения и советовали Исааку не доверять германскому императору и чинить препятствия его планам. Верный этой программе Исаак, с одной стороны, обещал немцам благожелательный прием в своих владениях, с другой – тут же заключил союз с Саладином. Одновременно он отдал приказ своим администраторам и военачальникам мешать продвижению крестоносцев и при каждом удобном случае расстраивать их ряды. Фридриха он величал не иначе, как своим вассалом, а патриарх проповедовал в Святой Софии истребление латинян. Впрочем, все это продолжалось лишь до тех пор, пока Барбаросса не разгадал игры византийца, и, в свою очередь, не показал зубы. После того как немцы несколько раз обратили греков в позорное бегство, картина резко изменилась: Исаак струсил и сбавил тон. Теперь Фридрих из вассала был превращен в «победоносного императора», и ему было дано даже более, чем он просил. Вместо того чтобы, как прежде, требовать от него заложников, Исаак сам дал их ему; он обязался кормить армии крестоносцев, терпеливо сносил их насилия, посылал Барбароссе ценные подарки и без сопротивления предоставил ему весь свой флот для переправы на другой берег.

1190 г.

Султан Иконийский, подобно Исааку Ангелу, не сдержал своего обещания и, вместо того чтобы беспрепятственно пропустить немцев через свои земли, встретил их возле Лаодикеи войском, готовым к битве. Однако он тут же поплатился за свое предательство: крестоносцы наголову разбили его армию, и от нее остались лишь груды трупов, усеявшие предгорье Тавра. Уверовав, что небо покровительствует их оружию, немцы еще более ободрились и пошли на штурм Икония, который увенчался полным успехом. Это окончательно смирило султана и заставило его снабдить непрошеных гостей продовольствием и всем остальным, что было им необходимо.

С той поры немецкие рыцари везде сеяли ужас. Они поражали всех своей сплоченностью и дисциплиной, а эмиры, посланные донести о их прибытии Саладину, восхваляли их неукротимую храбрость в сражениях, терпеливость в бедственных положениях и выносливость в походе.

И вдруг это многообещающее начало оборвалось неожиданным и печальным концом.

Армия крестоносцев, перейдя Тавр, спустилась в живописную долину горной речки Селеф. Окончилась дождливая зима, цвела благоуханная весна. Свежесть и прозрачность воды неудержимо манила. Император решил искупаться...

Дальнейшее историки рассказывают по-разному. Одни говорят, что старого императора намертво сковал холод воды, но когда его вытащили, он был еще жив; другие утверждают, что его увлекло сильное течение к дереву, о которое он разбил себе голову; наконец третьи уверены, что он просто хотел переплыть реку, бросился в нее в доспехах и с конем и камнем пошел ко дну. Так или иначе, но великий полководец, победитель многих народов, предписывавший свою волю папам и королям, внезапно умер, так и не увидев Святой земли.

Смерть эта оказалась для похода пагубнее любого проигранного сражения. Прах императора был похоронен в Тире, заботами архиепископа Вильгельма, того самого, что проповедовал в Европе, призывая к походу. Что же касается армии Барбароссы, то она распалась. Многие воины повернули обратно, другие печально продолжали поход под начальством сына покойного, герцога Швабского, носившего имя отца, но неспособного заменить его в качестве полководца. Битвы, которые пришлось им вскоре выдержать, голод, нужда и болезни сократили численность немецкого ополчения до пяти-шести тысяч бойцов. Когда эти жалкие осколки еще недавно великой армии проходили через Сирию, молва, опережая их прибытие, внушила христианам, осаждавшим Птолемаиду, скорее ужас, нежели радость.

1187 г.

В то время как в Европе велась проповедь нового Крестового похода, Саладин продолжал свой победный марш. Только Тир, к которому завоеватель дважды посылал флот и войско, продолжал держаться под руководством военачальника, успевшего прославиться на Западе и на Востоке. То был Конрад, сын маркиза Монферратского и зять Исаака Ангела, укрепивший и до этого неприступный город и отвечавший гордым отказом на все посулы и предложения Саладина. Под знаменами Конрада собрались многие храбрецы, еще остававшиеся в Палестине, и после ряда бесполезных атак не знавший поражений султан вынужден был отступить.

1188 г.

Не больше повезло ему и с графством Триполи, которое после смерти Раймунда стало достоянием Боэмунда Антиохийского. Все же остальные города и крепости на Оронте и близ него, в том числе и знаменитый Карак, бывший одной из причин начальной фазы войны, стали добычей мусульманской армии. После этой победы довольный Саладин решил наконец освободить от цепей иерусалимского короля, взяв с него клятву, что тот возвратится в Европу. Гюи Лусиньян клятвы, конечно, не сдержал. Некоторое время он скитался по своим сильно сократившимся владениям, а затем решил попытать счастья в каком-либо предприятии, которое объединило бы вокруг него разрозненные силы христиан. В качестве подходящего объекта он выбрал Птолемаиду, сдавшуюся Саладину вскоре после Тивериадской победы.

1189 г.

Город этот, в разное время называвшийся Аккой, Акконом и Акрой (Сен-Кан д'Акр), лежавший на Восточном побережье Средиземного моря, неподалеку от Тира, был весьма удобной гаванью и отличался почти такой же неприступностью, как и его сосед. Высокие стены и башни, окружавшие город, дополнялись глубокими рвами, тянувшимися вдоль его сторон, не примыкавших к морю. Каменная плотина прикрывала гавань с юга и оканчивалась фортом, построенным на скале, прямо среди волн.

Когда в конце августа Лусиньян осадил Птолемаиду, он обладал всего лишь девятью тысячами бойцов. Но вскоре к осаждающим стали с разных сторон прибывать отряды. Не остался в стороне и Запад: французы, англичане, руководимые архиепископом Кентерберийским, фламандцы во главе с прославленным воином Жаком Авенским, корабли из торговых городов Италии и даже люди далекого Севера – датчане. В то время когда монархи, принявшие на себя руководство походом, еще только готовились к отплытию, под Птолемаидой собралось до восьмидесяти тысяч христиан.

Извещенный об этих событиях, Саладин, прервав завоевание Финикии, повел свою армию под Птолемаиду и занял позицию на возвышенности, контролирующей лагерь христиан, вследствие чего осаждающие, очутившиеся между городом и вражеской армией, сами оказались как бы в состоянии осады. После многих стычек, проходивших с переменным успехом, Саладину удалось пробиться к городу; он постарался воодушевить его защитников, оставил в крепости часть отборных воинов и вернулся в свой лагерь, поджидать флот из Египта. Через несколько дней флот появился, но, к огорчению мусульман и к радости христиан, то были не египтяне, а очередная партия рыцарей с Запада и единоверцы из Тира, правитель которых пожелал участвовать в отвоевании Птолемаиды.

Теперь, располагая достаточными силами на суше и на море, христиане решили дать генеральный бой Саладину. 4 октября они вытянулись против лагеря султана вдоль всей Птолемаидской равнины. На правом фланге находился король Гюи, впереди которого четыре рыцаря несли обтянутое тафтой Евангелие; он командовал французским ополчением и госпитальерами. В центре ландграф Тюрингский возглавил немецкие, пизанские и английские отряды. Левый фланг, упиравшийся в море и состоявший из венецианцев и ломбардцев, имел начальником Конрада Тирского. Резервный корпус составляли тамплиеры; охрана лагеря была поручена брату короля, Жофруа Лусиньяну, и Жаку Авенскому. В целом христианская армия представлялась столь организованной и компактной, что один из рыцарей не удержался от возгласа: «Здесь и без Бога победа наша».

Битву начали кавалеристы и стрелки короля. Внезапным и дружным ударом они смяли левый фланг армии Саладина и обратили врагов в бегство. Начавшаяся паника позволила христианам с ходу взять ставку Саладина, и сам он, покинутый гвардией, едва не погиб в общей свалке. Но крестоносцев погубила их обычная алчность. Овладев вражеским лагерем, они предались неудержимому грабежу, что сразу же нарушило общий порядок. Сарацины, заметив, что их больше не преследуют, соединились под знаменем своего вождя и бросились в атаку. Не ждавшие подобного оборота, христиане, нагруженные добычей, которую не хотелось упускать, обнаружили полную растерянность. Попытки отдельных вождей восстановить боевой порядок не имели успеха, и вскоре христианская армия рассеялась, неся большие потери. Одни тамплиеры пытались бороться, но и они были разбиты, а их гроссмейстер, захваченный мусульманами, по приказу Саладина был казнен.

1190 г.

Это жестокое поражение вновь прижало христиан к их окопам. Но и Саладин, потерявший многих воинов, покинул свой разгромленный лагерь, отошел от Птолемаиды и расположился на горной цепи Карубе. Обрадованные этим обстоятельством, поскольку теперь им никто не угрожал больше с тыла, крестоносцы вновь обратились к осаде города. Она затягивалась и была малоуспешной; мусульманам удавалось не только успешно обороняться от натиска врагов, но и уничтожать их осадные приспособления. А с приходом весны положение еще более осложнилось. Саладин, получивший внушительное подкрепление, спустился с гор и снова стал угрожать осаждающим. Война шла не только на суше, но и на море: между судами, нагруженными оружием и продовольствием для обеих сторон, шли ежедневные схватки; от победы или поражения зависели поочередно изобилие или голод в городе и лагере христиан.

Внезапно разнеслись слухи о приближении огромной армии крестоносцев во главе с самим императором Фридрихом Барбароссой. Саладин, обеспокоенный этим известием, решил предупредить немцев и отправил им навстречу значительную часть своего войска. Осаждающие тут же решили использовать раздробление сил врага, с тем чтобы разбить и отогнать армию мусульман с равнины под Птолемаидой обратно в горы. Завязалось второе крупное сражение в ходе этой войны; оно прошло точно по тому же сценарию, что и предыдущее. Сначала христиане нанесли сильный удар мусульманам и даже проникли в их лагерь. Затем, как обычно, они увлеклись грабежом, дали противнику время собрать силы и ответить контрударом, который привел к полному разгрому христиан. «Девять рядов мертвецов, – говорит арабский историк, – покрыли равнину, лежавшую между холмами и морем; в каждом же ряду было по тысяче воинов». К довершению горя побежденных и радости победителей, когда прибыли наконец ожидаемые немецкие крестоносцы, они оказались не великой армией под началом всемирно известного полководца, а горсткой жалких оборванцев, ведомых никому не известным сыном Барбароссы!

Между тем в христианском лагере начинал все острее чувствоваться голод. Пришлось убивать лошадей. Внутренности лошади или вьючного скота продавали за десять золотых, куль муки оценивался в несколько раз дороже. Совет баронов и рыцарей попытался было провести нормировку цен на продукты, привозимые в лагерь; но тогда продовольствие исчезло вовсе. Владетельные князья, привыкшие к роскошным трапезам, занялись отыскиванием съедобных растений, чтобы ослабить муки голода. Несколько представителей знати, в том числе и ландграф Тюрингский, покинув лагерь крестоносцев, отбыли в Европу. Что же касается рядовых воинов, то многие из них, доведенные до отчаяния, переходили под знамя ислама. К этим бедам присоединился вечный спутник голода – повальные болезни. От гниющих трупов, которые никто не убирал, по всей равнине шел ядовитый смрад, распространявший заразу. Начался мор среди животных и людей, живо напомнивший мрачные картины зимы 1097 года под Антиохией. Эпидемия унесла ряд вождей, избежавших роковых случайностей войны, в числе прочих Фридриха Швабского, несчастного сына Барбароссы, тщетно пытавшегося повторить какой-либо из подвигов своего великого отца.

От эпидемии погибла и Сибилла, королева Иерусалимская, вместе со своими двумя детьми. И смерть эта тут же создала острую политическую проблему. По закону иерусалимский престол должен был перейти ко второй дочери покойного короля Амори, сестре Сибиллы Изабелле, и муж ее, Кофруа Торон, заявил о своих правах. Гюи Лусиньян, не желавший уступать, доказывал, что титул короля пожизненный и короны его никто лишить не может. А тут еще в общую распрю включился и Конрад Тирский, возымевший честолюбивое желание овладеть престолом эфемерного, но престижного королевства. Конрад завязал роман с Изабеллой, которая поспешила развестись со своим супругом и вступила в законный брак с героем Тира, у которого оказалось, таким образом, две жены – одна в Константинополе, другая – в Сирии. Подобный скандал не мог содействовать успокоению враждующих сторон, и, не имея возможности в нем разобраться, вожди решили вынести это дело на суд Ричарда и Филиппа, прибытия которых ожидали со дня на день. Но оба короля не слишком спешили, поглощенные другими заботами.

Погрузив, как указывалось выше, свои войска на корабли, один – в Марселе, другой – в Генуе, они почти одновременно прибыли на Сицилию, где в это время шла междоусобная война. После смерти короля Сицилийского Гильома его наследница Констанция вышла замуж за германского императора Генриха VI и предоставила ему свои права на наследие отца. Но побочный брат Констанции, Танкред, используя свою популярность среди населения, бросил в тюрьму вдову покойного короля Иоанну и силой оружия захватил власть на острове. Прибытие вождей крестоносцев в Мессину сильно обеспокоило Танкреда. В лице Филиппа он боялся союзника Генриха VI, в лице Ричарда – брата вдовствующей королевы. Покорностью и угодливостью он сумел расположить к себе французского короля, но Ричард, умаслить которого было гораздо труднее, потребовал приданого королевы Иоанны и овладел двумя фортами мессинской крепости. Англичане вступили в схватку с воинами Танкреда, и вслед за этим знамя английского короля взвилось над Мессиной. Последнее обстоятельство глубоко возмутило Филиппа, считавшего Ричарда своим вассалом по землям во Франции, и он потребовал снятия знамени. Ричард, снедаемый яростью, все же уступил. Но одновременно, чтобы досадить Филиппу, он приблизил к себе Танкреда, который, стремясь обеспечить собственную безопасность, всячески усиливал рознь между двумя монархами. Ричард и Филипп хватались за любой предлог, чтобы обвинить друг друга в вероломстве. Французский король напомнил своему вассалу, что тот обязался жениться на его сестре Алисе, но так и не выполнил этого обязательства. Ричард, который действительно некогда домогался этого брака и даже воевал из-за Алисы со своим отцом, теперь с презрением отверг нареченную, считая ее «испорченной» и имея совершенно другие планы. Мать Ричарда, небезызвестная Алиенора Аквитанская, люто ненавидевшая Францию и ее монарха, поспешила привезти в Мессину новую невесту Беранжеру, дочь наваррского короля. Разгневанный Филипп чуть было не взялся за оружие, и окружающим с великим трудом удалось примирить монархов. И тут вдруг на Ричарда, человека быстрой смены настроений, напал приступ раскаяния. Босой, в одной сорочке, он пал на колени перед собранием епископов, покаялся в грехах и потребовал бичевания. После этого странного обряда он вызвал к себе монаха-отшельника Иоахима Калабрийского, слывшего пророком и толкователем Апокалипсиса. Ричард спросил отшельника, каков будет успех похода и удастся ли крестоносцам вновь овладеть Иерусалимом. Монах ответил, что Иерусалим вернется к христианам через семь лет после его завоевания Саладином. «Так для чего же, – спросил Ричард, – мы пришли так рано?» «Приход ваш, – ответил Иоахим, – очень нужен; Господь даст вам победу над врагами и имя ваше возвеличится над всеми царствами земными».

1191 г.

Такое объяснение могло удовлетворить честолюбие Ричарда, но мало что давало Филиппу и остальным крестоносцам. Горя нетерпением встретиться с Саладином, французский монарх не стал больше медлить, и едва весна очистила море, отплыл в Палестину. Он был встречен как Божий ангел; присутствие его оживило храбрость и надежды христиан, уже два года бесплодно стоявших под Птолемаидой. Благодаря столь значительному подкреплению и всеобщему энтузиазму, который оно вызвало, теперь христиане, казалось бы, без большого труда могли овладеть желанным городом. Но этого не произошло. Руководствующийся более духом рыцарственности, чем политическими соображениями, Филипп не пожелал в отсутствие Ричарда браться за дело; это повышенное благородство оказалось губительным, поскольку дало время мусульманам хорошо подготовиться и, в свою очередь, дождаться подкреплений.

Между тем в данный момент положение Саладина было не блестящим. Всю зиму провел он на горе Карубе. Постоянные боевые схватки, недостаток продовольствия и болезни ослабили его армию. Он и сам свалился от недуга, которого врачи не умели лечить и который мешал ему следовать за воинами на поля сражений. Он снова и снова обращался за помощью в соседние регионы, а имамы во всех мечетях призывали правоверных подняться за дело ислама. И вот в то время как Ричард из своих соображений медлил в пути, новые толпы готовых биться за веру стекались со всех сторон в лагерь «друга и знамени Пророка», как величали Саладина во всех проповедях.

По выходе из Мессины, английский флот был рассеян бурей и три корабля погибли у берегов Кипра. С великим трудом собрав остальные суда, король подошел к бухте Лимасса, но местный властитель – то был некий Исаак из фамилии Комнинов, присвоивший пышный титул «императора», – отказал Ричарду в приеме. Чтобы усмирить подобного «императора» много времени не понадобилось. Заковав его в серебряные цепи, Ричард потребовал от жителей Кипра половину их имущества и вступил во владение островом, переименовав его в «королевство». Нельзя не отметить, что Кипрское королевство оказалось самым устойчивым из всех владений крестоносцев: оно просуществовало более трехсот лет. Под шум победных восторгов Ричард отпраздновал в Лимассол свою свадьбу с Беранжерой и только после этого отправился в Палестину, волоча за собой пленного Исаака, а также его дочь, которая, по слухам, стала опасной соперницей новой королевы.

Прибытие английского короля под Птолемаиду было встречено всеобщим ликованием и фейерверком. И это не казалось удивительным: с присоединением англичан осажденный город увидел перед своими стенами все самое отборное, что имела Европа среди полководцев и рядовых воинов. Видя башни Птолемаиды и лагерь христиан, где были построены дома, разбиты улицы и двигались несметные толпы, можно было подумать, что перед тобой два соперничающих города, готовые к войне друг с другом. В христианском стане говорили на стольких языках, что у мусульман не хватало толмачей для допроса пленных. Каждый из народов имел не только свой язык, но и свой характер, свои нравы, свое оружие; и лишь во время битвы все воодушевлялись единым рвением и жаром. Присутствие двух монархов подняло общий боевой дух, и осажденный город не смог бы долго держаться, если бы несогласие, вечный враг христиан, не вступило в их лагерь вместе с Ричардом.

Филипп не мог без досады слушать нескончаемые восхваления английского короля в связи с приобретением Кипра, тем более что Ричард отказал ему в половине завоеванного, хотя согласно договору в Везиле был обязан это сделать. Армия Ричарда оказалась много большей, чем армия Филиппа, и оплачивалась она щедрее – богатства Кипра дали для этого необходимые ресурсы; это больно било по самолюбию французского короля, завидовавшего вассалу, превосходившему его не только храбростью, но и могуществом. Возобновились прежние споры о иерусалимском престоле. Филипп принял сторону Конрада; этого стало достаточно, чтобы Ричард вступился за права Лусиньяна. Все войско крестоносцев тотчас разделилось на две части: на одной стороне оказались французы, немцы, тамплиеры, генуэзцы; на другой – англичане, пизанцы и госпитальеры. И взаимная рознь, нарастающая с каждым днем, едва не дошла до драки с оружием в руках. Где уж тут было до совместной борьбы с сарацинами! Когда Филипп шел на приступ, Ричард пребывал в бездействии в своей палатке и осажденные постоянно имели против себя только половину крестоносцев. В результате, несмотря на то что армия осаждающих более чем удвоилась, она стала менее опасной для мусульман.

В довершение этих бед оба короля вдруг опасно заболели. И злобная недоверчивость их была столь велика, что каждый обвинял другого в посягательстве на свою жизнь! Саладин, более великодушный, посылал своим коронованным врагам фрукты, прохладительное питье и даже врачей. Но и это лишь увеличивало вражду: каждая партия упрекала монарха противной стороны в предательских сношениях с врагом!

Только выздоровление, сначала Филиппа, затем и Ричарда, вывело крестоносцев из состояния летаргии и на время успокоило это неизбывное соперничество. В отношении династического спора было принято компромиссное решение: Гюи Лусиньян сохранял королевский титул, а наследовать ему должны были Конрад и все его потомство. Установили также порядок и очередность, которую оба монарха должны были соблюдать в руководстве осадными операциями и борьбой с армией Саладина. И тут-то выяснилось, что упущенное время никогда не проходит бесследно.

Мусульмане сумели максимально использовать междоусобные распри своих врагов. Подойдя к стенам Птолемаиды, осаждающие встретили такое сопротивление, которого никто не ожидал, даже удвоение их армии и полное согласие руководства не сразу принесли плоды. Дважды крестоносцы ходили на приступ и оба раза ни с чем возвращались назад. А сколько еще жарких схваток и битв произошло после этого! Но никакие препятствия не могли остановить вдруг пробудившуюся решимость христиан. Когда их деревянные башни и тараны превращали в груды золы, они рыли подкопы, настилали холмы, достигавшие уровня стен крепости, атаковали главные башни. Неся большие потери, отрезанные от помощи извне, осажденные пали духом, и комендант крепости предложил Филиппу Августу капитуляцию на условиях сохранения жизни и свободы всем обитателям Птолемаиды.

Но теперь, чувствуя свою силу, вожди крестоносцев проявили неуступчивость. От их имени Филипп заявил, что капитуляция может быть принята лишь при условии возвращения мусульманами Иерусалима и всех других завоеванных ими городов. Подобное требование, – а выполнение его было не в их власти, – повергло в уныние эмиров осажденного города. Переговоры продолжались и в конце концов, после новых штурмов и неудавшейся попытки осажденных тайно выйти из города, завершились соглашением о сдаче на более реалистических условиях. Мусульмане должны были вернуть христианам Животворящий Крест и тысячу шестьсот пленных, а также уплатить вождям двести тысяч золотых; гарнизон же и все население Птолемаиды оставались во власти победителей до окончательного выполнения обязательств побежденных.

Когда Саладин в своем лагере узнал об этой договоренности, он созвал эмиров, чтобы принять окончательное решение. Но было поздно: над городом уже развевалось знамя христиан.

Так завершилась осада Птолемаиды, длившаяся около трех лет и стоившая крестоносцам больше мужества и крови, чем было бы потребно для завоевания всей Азии: более ста тысяч христиан пали жертвами меча и болезней. По мере того как прославленные армии, прибывшие с Запада, погибали под стенами города, их сменяли новые, которых ожидала та же участь. Лишь превосходство флота христиан спасало положение; не сумей европейские суда пробиться через барьер у Птолемаиды, осаждающие бы неизбежно погибли от голода.

Во время этой продолжительной осады обнаружились некоторые новшества. Усовершенствовались средства защиты и нападения. Армиям не нужны были больше, как это случалось прежде, небесные посланцы и видения для поддержки боевого духа. Но религиозный фанатизм по-прежнему сохранялся. Если иерусалимский король велел нести перед собой Евангелие, то Саладину предшествовал Коран, из которого он перед битвой читал целые главы. Каждая из армий издевалась над обрядами и святынями противника, клялась отомстить за святотатство и в исступлении веры истязала пленных; во имя веры, как это бывало и прежде, к баталиям присоединялись женщины и дети. Однако иногда неистовства священной войны временно затихали. На Птолемаидской равнине устраивались празднества и турниры, на которые христиане приглашали сарацин; победителю устраивали триумф, побежденный должен был выкупать свою свободу. На этих ратных гуляньях звучала музыка, и франки танцевали под звуки восточных мелодий, а мусульмане отплясывали под пение менестрелей. Превращаясь за долгое время осады в подлинный европейский город, лагерь крестоносцев приобретал все его блага в виде ремесел, искусств, рынков, но и все пороки в виде людских скоплений, воровства, разврата.

Под стенами Птолемаиды был заложен еще один духовно-рыцарский орден. Группа дворян из Любека и Бремена основала общество для лечения и поддержки людей Севера. Вскоре к ним присоединилось еще несколько десятков немцев. Новое странноприимное братство получило имя Тевтонского ордена.

Еще до выполнения условий капитуляции Филипп Август и Ричард разделили между собой продовольствие, военное снаряжение и богатства Птолемаиды, к великому неудовольствию всех остальных крестоносцев, считавших себя вправе получить часть добычи. При этом если французский король пытался сгладить подобный настрой мягкостью обращения, то монарх Англии, напротив, упоенный победой, всячески афишировал грубость и несправедливость не только по отношению к мусульманам, но и среди своих соратников. Так, Леопольд, герцог Австрийский, проявивший чудеса доблести, был глубоко оскорблен тем, что Ричард приказал сбросить в ров знамя, воздвигнутое этим князем на взятой им башне; затаив обиду, герцог проявил благоразумие и удержал своих воинов от решения дела оружием. Конрад Тирский, также неоднократно выделявшийся подвигами во время осады, не желая терпеть самовластия и наглости Ричарда, покинул войско крестоносцев и вернулся в свой город. Подобные же настроения, давно обуревавшие и французского короля, теперь достигли кульминации, поскольку Ричард своей показной щедростью явно пытался соблазнить его войска. Не желая терпеть всего этого и считая свою миссию в Палестине выполненной, а также чувствуя сильное недомогание, Филипп решил возвратиться во Францию, где видел больше возможностей отомстить сопернику. Английский король, предвидя подобный оборот, взял с него клятву не посягать на спорные земли в Европе до своего возвращения. Впрочем, Ричард не удерживал Филиппа, напротив, всячески показывал радость, что остается единоличным хозяином положения. Покидая Палестину, французский монарх оставил английскому королю десять тысяч пехотинцев и пятьсот конных рыцарей, начальство над которыми передал герцогу Бургундскому.

Прошло более месяца со дня капитуляции Птолемаиды, а условия ее все еще не были выполнены. Несмотря на неоднократные напоминания и требования Ричарда, Саладин не возвращал ни пленных, ни Животворящего Креста, ни обещанных червонцев – он не желал усиления своих врагов. Христианским вождям надоело ждать, и они пригрозили султану умерщвлением гарнизона и жителей взятого города. Когда и это не помогло, взбешенный Ричард приказал вывести две тысячи семьсот пленных мусульман на равнину перед городом, и здесь на глазах Саладина и его армии все они были перебиты. Этот варварский акт, в котором историки обвиняют исключительно английского короля, в действительности был решен на общем совете баронов. Кроме того, по некоторым данным, Саладин еще до этого расправился с пленными христианами. Характерно, что сами мусульмане упрекали не столько Ричарда в убийстве их братьев, сколько Саладина, не пожелавшего их спасти, выполнив условия договора.

Для христиан-победителей после многомесячных трудов и лишений наступило короткое время отдыха и благоденствия. Изобилие продовольствия, кипрского вина и продажных женщин, собравшихся из всех ближайших мест, заставили крестоносцев временно забыть о цели их похода. Не без сожаления покидали они город, на взятие которого затратили столько сил и который в отплату предоставил им все удовольствия восточной цивилизации. В назначенный день стотысячная армия Ричарда направилась к Кесарии, куда прибыла после шести дней утомительного пути, проходя не более трех лье в день. Вдоль побережья ее сопровождал флот, нагруженный продовольствием и боевыми машинами. Саладин преследовал христиан, атакуя их то с флангов, то с тыла и безжалостно умерщвляя всех отставших. Ричард попробовал вступить в переговоры с братом Саладина, Малек-Аделем, предлагая мир в обмен на Иерусалим. Малек-Адель ответил на это, что последний из бойцов Саладина погибнет прежде, чем мусульмане откажутся от завоеваний, сделанных во имя ислама. Ричард поклялся, что добудет силой то, чего Саладин не захотел отдать добром, и приказал продолжать поход.

Выйдя из Кесарии, крестоносцы двинулись вдоль узкой равнины, изрезанной ручьями и болотами, имея справа от себя море, слева – Наплузские горы, охраняемые мусульманами. Выйдя к Арсуру, они увидели перед собой огромное войско. То была двухсоттысячная армия Саладина, преградившая дальнейший путь и готовая к смертельной схватке.

При виде врага Ричард построил свою армию в пять рядов и приказал ждать сигнала к бою. Но все началось без сигнала. Пока проходила подготовка крестоносцев, множество мусульман, опустившись с гор, окружили строившихся и ударили по их арьергарду. Иоанниты отразили первый натиск, а затем в битву включились все силы крестоносцев на пространстве от моря до горной цепи. Король Ричард, устремляясь в те места, где нужна была его помощь, устрашал врагов силой своих ударов и своим свирепым видом. Вскоре земля покрылась разодранными знаменами, переломанными копьями, брошенными мечами; сарацины, не выдержав бешеного натиска франков, отступили по всему фронту.

Не веря своей победе, христиане занялись ранеными и сбором оружия, покрывавшего все поле боя. И тут на них снова бросились враги, возглавляемые самим Саладином. Не ожидая этого, крайне утомленные предыдущей схваткой, франки были готовы отступить; но появление Ричарда, который, по выражению летописца, «косил неверных, как жнец колосья», снова решило исход боя. Когда же гордые двойной победой христиане двинулись к Арсуру, мусульмане напали на них в третий раз и с тем же результатом. Ричард с горсткой рыцарей гнал их остатки до Арсурского леса и мог бы полностью уничтожить, если бы не побоялся засады.

Под Арсуром погибли более восьми тысяч мусульман, в том числе тридцать два эмира; христианская же армия всего потеряла около тысячи человек. В числе погибших оказался доблестный воин Жак Авенский, о котором скорбела вся армия; в ходе боя он потерял ногу, потом руку, но продолжал сражаться и умер со словами: «Ричард, отомсти за меня!»

Арсурская битва, очевидно, могла бы решить участь всего Крестового похода: выиграй ее Саладин, христиане потеряли бы Сирию; если же христиане правильно бы воспользовались своей победой, они могли вырвать и Сирию и Египет из-под власти мусульман. Но этого не произошло. Использовать плоды своей блестящей победы крестоносцам, как обычно, помешало отсутствие согласованных действий. Одни из вождей, во главе с герцогом Бургундским, считали, что, пользуясь растерянностью мусульман, следует сразу же идти на Иерусалим; другие, возглавляемые английским королем, придерживались иного взгляда. Дело в том, что, вспоминая с ужасом осадное сидение в Птолемаиде, Саладин и его эмиры не желали более запираться в крепостях; но еще менее желая отдавать укрепления противнику, они решили разрушать все, что оставалось после их отступления. И партия противников немедленного похода на Иерусалим считала, что прежде нужно восстановить разрушенные крепости, чтобы не оставлять их в непотребном виде у себя в тылу. Поскольку эта партия была многочисленнее, мнение Ричарда восторжествовало. Вместо того чтобы идти на Иерусалим, он повел войска к Яффе.

Так как, покидая Яффу, Саладин разрушил и срыл ее стены, Ричард приступил к их восстановлению, а это было дело небыстрое. Поэтому он вызвал сюда королеву Беранжеру, Иоанну, свою сестру, и дочь пленного Исаака Комнина. Сложился как бы небольшой двор со всеми придворными развлечениями, тем более что пышная осень с ее роскошными плодами давала для этого достойную раму. Иерусалим уходил в небытие...

Во время пребывания в Яффе Ричард чуть не попал в руки врагов. Однажды, охотясь близ города, он утомился и заснул под деревом. Разбуженный криками, король увидел себя окруженным сарацинами; плен казался неминуемым. Положение спас французский рыцарь Гильом де Пратель, который сумел отвлечь врагов криком: «Я король! Спасите жизнь мою!» Преследователи бросились на рыцаря, и подлинный король сумел ускользнуть. Позднее он выкупил Прателя, и десять пленных эмиров, данных в обмен за простого рыцаря, не показались Ричарду слишком дорогой ценой.

Покинув Яффу, крестоносцы не искали новых битв и, проходя по стране, разоренной войной, старались восстановить и укрепить брошенные Саладином форты и цитадели. Тем не менее отдельные стычки все время имели место, и Ричард неизменно выходил из них победителем. Но внутреннее состояние крестоносцев оставалось непростым. Французы во главе с герцогом Бургундским крайне неохотно подчинялись англичанам, а Конрад Тирский даже заключил с Саладином тайное соглашение против Ричарда. Английский монарх, впрочем, знал об этом и, в свою очередь, вел переговоры с Малек-Аделем, повторяя обещание вернуться в Европу, если мусульмане возвратят Иерусалим и древо Животворящего Креста. Поскольку это предложение по-прежнему не проходило, он выдвинул и другое, удивившее весьма многих. Сватая Малек-Аделю свою сестру, вдову сицилийского короля Иоанну, Ричард предлагал вручить этой паре под покровительством Саладина и своим управление Иерусалимским королевством. Идея эта показалась дикой как христианскому, так и мусульманскому духовенству, и думать серьезно о ее реализации не приходилось, хотя сам Саладин отнесся к ней с интересом. Все эти переговоры имели своим единственным результатом обвинения в отступничестве от Креста, которые посыпались на короля со всех сторон. Стремясь оправдаться, Ричард приказал обезглавить всех мусульман, находившихся у него в плену, и громогласно заявил о своем желании незамедлительно идти на Иерусалим. Но желание это так и осталось неосуществленным. Саладин, узнав о намерениях крестоносцев, бросил большие силы на укрепление Святого города. Стены, башни, рвы тщательно ремонтировались и обновлялись. Все дороги, ведущие к Иерусалиму, были взяты под контроль мусульманской конницей. Между тем начиналась зима с ее ливнями и холодами. С продовольствием дело обстояло не блестяще. Сухопутную армию продолжал кормить флот, постоянно подвозивший припасы с Запада. Но удаление от побережья грозило отрывом от кораблей, а следовательно – неизбежным голодом. Все это заставило совет вождей, вопреки пылкому нетерпению рядовых воинов, снова отказаться от немедленного похода на Иерусалим и сосредоточить внимание на Аскалоне, остающемся ключом и к Палестине, и к Египту.

1192 г.

Покидая Аскалон, мусульмане сровняли город с землей. Ричард отдал приказ восстановить укрепления города. Для этой цели были употреблены прежде всего тысяча двести христиан, освобожденных крестоносцами в ходе последних боев. Но этого оказалось мало. Тогда Ричард потребовал, чтобы все крестоносцы, включая знатных баронов, взялись за кирпичи и цемент, сам первый подав пример. Среди вождей начался ропот. «Я не плотник и не каменщик», – заявил Леопольд Австрийский на упрек Ричарда. «Мы приехали в Азию не строить Аскалон, а освобождать Иерусалим», – вторили ему другие. Герцог Бургундский, уже до этого пытавшийся занять независимую позицию, теперь покинул армию и отбыл в Тир; за ним последовали многие французы. Разлад между английским королем и Конрадом Тирским перешел в открытую вражду. Встреча обоих соперников с целью урегулировать противоречия лишь подлила масла в огонь; взаимные оскорбления и угрозы сделали примирение невозможным. А тут еще все осложнилось событиями в Птолемаиде. Пизанцы и генуэзцы, остававшиеся в освобожденном городе, затеяли ссору, приведшую к крови. Конрад, приняв сторону генуэзцев, поспешил к ним на помощь, рассчитывая овладеть городом. Только оперативность Ричарда, который быстрым маршем опередил соперника, заставила маркиза Тирского и верных ему людей отступить во владения Конрада.

Между тем вскоре после Пасхи к Ричарду прибыли его сторонники из Англии с известием, что младший брат короля Иоанн поднял смуту в стране. Обеспокоенный Ричард сообщил другим вождям, что будет вынужден их покинуть и вернуться в Англию. Он обещал оставить в Палестине две тысячи отборных пехотинцев и триста конных рыцарей. Выразив сожаление по поводу его отъезда, бароны снова подняли старый вопрос о короле Иерусалимском, который должен был остаться в Палестине за главного. Ричард предоставил им возможность выбора и большинство высказалось за Конрада Тирского. Весьма неприятно пораженный этим, король, однако, не стал возражать и отправил в Тир своего племянника, Анри, графа Шампанского, с тем чтобы известить вновь избранного. Конрад не мог скрыть удивления и бурной радости; но насладиться королевским достоинством ему так и не удалось: в разгар коронационных торжеств два молодых исмаилита, посланные Старцем Горы, смертельно ранили его своими кинжалами.

Смерть эта вызвала различные кривотолки. Обвиняли Саладина, якобы заказавшего Старцу двойное убийство – Конрада и Ричарда, которое исмаилиты выполнили лишь наполовину; но эта версия кажется абсурдной – непонятно, зачем Саладину было убивать своего верного и полезного союзника? Иные считали, что это месть графа Торонского за похищение Конрадом его жены и титула. Большинство крестоносцев, однако (а вслед за ними и многие историки), не сомневались в виновности Ричарда, которому была особенно выгодна эта смерть. Несмотря на то что героическое мужество английского короля не допускало и мысли о столь позорной мести, ненависть, возбужденная им к себе, заставляла поверить этому обвинению. Известие о гибели Конрада вскоре достигло Европы, и Филипп Август, якобы опасавшийся для себя подобной участи, стал повсюду появляться окруженный стражей; правда, предполагали, что здесь больше кокетства, нежели страха, равно как и желание показать папе, а также всему христианскому миру, что за чудовище английский король.

Анри Шампанский, вестник Ричарда, заменил Конрада в управлении Тиром и, вступив в супружество с вдовой убитого, стал новым королем Иерусалима, причем это обстоятельство оказалось одинаково полезно и англичанам, и французам, поскольку Анри состоял в близком родстве и с французским королем.

В это время Ричард, сражавшийся на равнинах Рамлы, совершал свои удивительные подвиги, снося до тридцати голов мусульман ежедневно. При известии, что его племянник избран иерусалимским королем, он передал Анри все города, отвоеванные у мусульман его оружием. Новый король отправился затем в Птолемаиду, где народ с восторгом приветствовал его как преемника царя Давида и доблестного Готфрида Бульонского. При этом никому и в голову не пришло вспомнить о Гюи Лусиньяне, законно избранном иерусалимском короле и сопернике маркиза Тирского; считая его абсолютно бездарным, его просто не принимали в расчет.

Между тем новые послы, прибывшие с Запада, взбудоражили Ричарда известием о продолжающихся смутах в Англии и о том, что французский король, вопреки своим клятвам, угрожает Нормандии. Это казалось тем более прискорбным, что в Палестине счастье начало улыбаться крестоносцам – стихли их междоусобия, а победы Ричарда заставили призадуматься Саладина. Все вожди собрались и дали клятву – уедет ли король или останется – продолжать поход. Это решение было принято с энтузиазмом армией. Но общая радость словно не касалась Ричарда. Он задумывался и уединялся; решимость соратников словно наводила на него тоску, они же боялись потревожить короля вопросом или сочувствием.

Начиналось лето. Армия стояла у Хеврона, в долине, где некогда родилась святая Анна, мать Марии. Однажды, когда король одиноко сидел в своей палатке, у входа появился пилигрим, бедный священник из Пуату, а по лицу его текли слезы. Ричард велел ему приблизиться и спросил о причине горя. Священник сказал монарху, что решение его покинуть Палестину огорчает всю армию и особенно тех, кто принимает близко к сердцу его славу; и современники, и потомки не простят ему, если он покинет дело христиан. Ричард выслушал говорившего, но ничего не ответил, лицо же его стало еще более пасмурным. На другой день он сообщил Анри и герцогу Бургундскому, что не вернется в Европу до Пасхи будущего года; глашатай объявил повсеместно это решение, одновременно призвав христианское воинство готовиться в поход на Святой город. Эта весть подняла настроение армии; прежние бедствия и печали были забыты; дух единства словно облагородил всех: богатые делились одеждой и припасами с бедными, кавалеристы предлагали своих лошадей для перевозки больных и раненых, все неустанно восхваляли Ричарда, и общее настроение, казалось предвещало полную победу. Но состояться ей все же не было дано.

Крестоносцы подошли к подножию гор Иудеи, все ущелья которых тщательно охранялись войсками Саладина и сарацинами Наплузы и Хеврона. Саладин удвоил заботы об укреплении Иерусалима и всех подступов к Святому городу. Расположившись лагерем в Вифинополе, в семи милях к востоку от Иерусалима, Ричард, ко всеобщему удивлению, простоял здесь несколько недель. В этой связи нельзя не заметить, что всякий раз, когда христианская армия устремлялась к Иерусалиму, на короля вдруг нападала непонятная медлительность и осторожность; то ли он не хотел делить будущей славы с такими соперниками, как герцоги Бургундский и Австрийский, то ли был и вправду озабочен действиями врага, то ли просто проявлялось природное непостоянство его характера. Напротив, когда король устремлялся вперед, тормозить начинали те, кто недавно упрекал его за бездействие. Так и на этот раз герцог Бургундский и некоторые другие вожди, сначала требовавшие тщательной подготовки и неспешности в решениях, теперь поддерживали выкрики, раздававшиеся из недр армии: «Когда же наконец мы пойдем на Иерусалим?»

Ричард делал вид, что не замечает всего этого, но внутренне он разделял горе своего войска и проклинал свою странную судьбу. Однажды, увлеченный погоней за неприятелем, он доскакал до высот Эммауса, откуда был виден Святой город. Смотря на далекую панораму, король не мог сдержать слез и закрыл лицо щитом, словно стыдясь смотреть на уходящую цель всех своих предприятий.

Вскоре после этого он созвал совет, в который вошли пять тамплиеров, пять иоаннитов, пять французских баронов и пять палестинских князей. Несколько дней спорили эти господа, и мнения их разделились. Те, кто стоял за осаду Иерусалима, доказывали, что сейчас это более чем своевременно: бунты в Месопотамии против власти Саладина, его раздоры с багдадским халифом, наконец, боязнь мусульман после осады Птолемаиды запираться в большом городе сулят явный успех. Но противная сторона доказывала, что все эти известия – ловушка со стороны Саладина, в то время как недостаток воды в летнюю пору, отсутствие продовольствия в связи с удалением от побережья, наконец, узкие проходы среди скал, по которым пришлось бы следовать христианам и где несколько мусульман способны уничтожить целый корпус, обрекают предприятие на провал. Вторая точка зрения собрала больше сторонников; к ней молчаливо присоединился и король.

Возникает законный вопрос: о чем же думали крестоносцы, когда начинали свой поход? Разве все перечисленные препятствия не существовали раньше и разве остановили они войска Готфрида Бульонского? Невольно приходит на ум, что здесь были какие-то другие причины, скрытые от историка, который за отсутствием источников не в силах полностью поднять завесу над прошлым, со всеми чувствами, побуждениями и тайными действиями его героев.

Впрочем, остается очевидным, что все эти споры, колебания и решения отнюдь не мешали Ричарду продолжать свои подвиги. Именно в эти дни он с небольшим отрядом напал на богатый мусульманский караван с конвоем из двух тысяч бойцов; мусульмане не выдержали натиска и, по словам летописи, «разбежались словно зайцы, которых преследуют собаки». Победители вернулись в лагерь, ведя за собой четыре тысячи семьсот верблюдов, множество лошадей, ослов и мулов, нагруженных богатыми товарами; все они были разделены поровну между теми, кто сопровождал Ричарда в его предприятии, и теми, кто оставался в лагере. Захват каравана произвел смятение в Иерусалиме и в армии Саладина, поднявшей ропот против своего вождя.

Не стремясь использовать эти столь благоприятные для них события, крестоносцы, следуя решению совета, снялись с лагеря, отошли от гор Иудейских и возвратились к морскому побережью. Вражда между англичанами и французами усилилась. Герцог Бургундский и Ричард язвили друг друга и обменивались сатирическими стихами; надежда на успешное завершение Крестового похода испарялась с каждым днем. А тут вдруг пришли тревожные сообщения из соседнего района. Саладин, усилив свои войска подкреплениями из Алеппо, Месопотамии и Египта, внезапно напал на Яффу и овладел всем городом, за исключением цитадели, где укрылся христианский гарнизон; но и она должна была капитулировать со дня на день. Узнав об этом, Ричард немедленно посадил солдат на корабли, прибыл в гавань Яффы, где никто его не ожидал, и точно ураган набросился на врагов. Сопровождаемый храбрейшими из своих воинов, он, не дожидаясь пока корабли подойдут к молу, прыгнул в воду, достиг берега и выгнал сарацин из города, прежде чем они поняли, что произошло. Преследуя беглецов, отважный король рассеял их по равнине и разбил лагерь там, где только что был лагерь Саладина. Но этим дело не кончилось. Присоединив осажденный гарнизон, Ричард сумел собрать к вечеру не более двух тысяч бойцов. Враги учли это, и за ночь, пока победители отдыхали, подтянули свои разрозненные силы, которые теперь намного превосходили маленькую армию христиан. Рано утром раздались крики: «К оружию!» Ричард вскочил с постели, едва успел натянуть кирасу, его приближенные тоже оказались полуодетыми. И вот эти воины с босыми ногами, некоторые – в одних рубашках, кинулись на врага. Под руками у них оказалось не более десяти лошадей; на одну из них вскочил король и очертя голову помчался впереди всех. Мусульмане, не ожидавшие подобного натиска, отступили. Воспользовавшись передышкой, король быстро построил своих воинов, и его маленькая армия сумела выдержать новую атаку семитысячного войска Саладина. Удивление и ужас распространились среди сарацин, когда этот неудержимый с несколькими рыцарями яростно врезался в их ряды и погнал перед собой. Прикосновения его меча были смертельны; он разрубал противника одним ударом и мчался дальше. Если для Готфрида Бульонского или императора Конрада III разруб «от плеча до седла» являлся уникальным ударом, то для Ричарда это была норма. Но вот запыхавшийся вестник объявил, что враг проник в город через другие ворота и избивает его защитников. Оставив свои войска биться с мусульманами на равнине, Ричард в сопровождении всего двух кавалеристов и нескольких арбалетчиков поворачивает к городу, спешит на помощь гарнизону, и один его яростный вид настолько устрашает турок, что те в страхе отступают; он летит за ними, убивает всех, кто попадается под руку и, выгнав врагов из города, снова возвращается на равнину, где кипит сражение. Здесь он так молниеносно вклинивается в толщу мусульман, что сопровождающие не поспевают за ним; он исчезает в толпе врагов и его уже считают погибшим... Когда после полной победы Ричард вернулся к своим, его не узнали: конь его был покрыт кровью и грязью, а сам он, по выражению очевидца, «весь пронзенный стрелами, напоминал подушечку, утыканную иголками».

Эту невероятную победу одного человека над целым войском современники считали самым чудесным событием в летописях человеческого героизма. Что же касается сарацин, то они не могли прийти в себя от ужаса и изумления. Брат Саладина, Малек-Адель, и прежде восхищавшийся Ричардом, сразу после битвы отправил ему в подарок двух превосходных скакунов. Когда Саладин стал упрекать своих эмиров, что они в страхе бежали и были побеждены всего одним человеком, в ответ он услышал: «Да разве это человек? Никто не может выдержать его удара, встреча с ним смертельна и все его действия превосходят доступное разуму!»

Подобную репутацию у врага заслужить непросто. Но что толку в этом? Бессмертные подвиги и неувядаемая слава должны были остаться бесплодными в общей судьбе похода. Все распадалось. Герцог Бургундский, терзаемый завистью, удалился в Тир и отказался принимать участие в дальнейших боевых действиях. Немцы под предводительством Леопольда Австрийского покинули Палестину и отбыли в Европу, Ричард заболел и приказал перевезти себя в Птолемаиду; теперь, после столь невероятного подъема, он снова находился в очередном упадке и думал только о том, как возобновить переговоры с Саладином. И христиане, и их враги были равно утомлены войной. Саладин, после неудачи под Яффой покинутый многими союзниками, опасался новых смут в своем государстве. Мир был одинаково желаем для обеих сторон, и неизбежность его становилась очевидной, тем более что приближалась зима, а с ней и трудности навигации.

И все же говорить о мире казалось неудобным. Остановились на перемирии. Его заключили на три года и восемь месяцев. Доступ в Иерусалим для христианских паломников был открыт и сверх того за крестоносцами оставалось все побережье от Яффы до Тира. Аскалон, на который предъявляли одинаковые притязания и христиане, и мусульмане, поделить было невозможно, поэтому его решили снова разрушить. О Животворящем Кресте, на который Ричард неизменно выражал претензию при каждых переговорах, теперь не было сказано ни слова. Главные вожди обеих армий должны были стать гарантами мира. В числе прочих не забыли и князя Антиохийского, который почти не участвовал в военных действиях, и Старца Горы, бывшего врагом как христиан, так и мусульман. Все они поклялись – одни на Евангелии, другие – на Коране – свято соблюдать условия договора. Саладин и Ричард ограничились взаимным честным словом и пожатием рук уполномоченных сторон. Имя Гюи Лусиньяна не было упомянуто в договоре; этот государь имел какое-то значение лишь в короткое время распрей, которые сам же и вызвал; он был всеми забыт сразу же, как только крестоносцы нашли другие сюжеты для раздоров. Лишенный Иерусалимского королевства, он получил взамен нечто более реальное – королевство Кипрское; за него, правда, еще предстояло уплатить тамплиерам, которым Ричард его продал или заложил. Палестина осталась за Анри Шампанским, новым супругом соблазнительной для многих Изабеллы, которая была обещана всем претендентам на иерусалимскую корону и которая, по странности судьбы, дала трем мужьям право царствовать, сама не имея возможности получить престол.

Прежде чем возвратиться в Европу, крестоносцы разделились на несколько групп, чтобы совершить паломничество к святым местам. Несмотря на то что паломники были безоружны, мусульмане Иерусалима приняли их плохо, и Саладину стоило усилий не допустить эксцессов. Ричард в Иерусалим не пошел: он был болен, а главное, считал при данных условиях это унизительным для себя. В Святой город в качестве своего заместителя он направил епископа Солсбери. Отказался от посещения Гроба Господня и герцог Бургундский, а с ним и все французы, пребывавшие в Тире. Поскольку готовясь к отплытию во Францию герцог внезапно умер, англичане утверждали, что это кара Божия за его чванство и интриги.

Ричард, которому больше было нечего делать на Востоке и чьи мысли были уже на Западе, также собирался уходить. Когда он сел на корабль в Птолемаиде, провожающие плакали – они сознавали, что лишаются последней опоры. И он в свою очередь не мог сдержать слез; отплывая, он обратил взор к берегу и воскликнул: «О, Святая земля! Поручаю народ твой Господу Богу, и да позволит Он мне вернуться и помочь тебе!»

Так закончился этот Крестовый поход, в котором весь вооруженный Запад только и смог, что завоевать Птолемаиду и разрушить Аскалон. Германия бесславно потеряла в нем величайшего из императоров и лучшую из армий, Франция и Англия – цвет своей военной знати. Европа имела тем больше оснований оплакивать понесенный урон, что в военном отношении поход этот был продуманнее и организованнее предыдущих: вместо уголовников и авантюристов под знаменем Креста шли люди наиболее прославленные и преданные идее. Они были лучше вооружены и обмундированы. Стрелки обзавелись арбалетом; их латы и щиты, обтянутые грубой кожей, не пропускали вражеских стрел. Воины глубже усвоили фортификацию и боевой строй, а три года кровавых битв закалили их и подчинили своим командирам, чего совершенно не знал феодальный Запад.

Но и враги христиан не теряли времени даром и имели ряд существенных преимуществ перед крестоносцами. Они уже не представляли той беспорядочной толпы, с которой встретились участники Первого крестового похода. Кроме сабли теперь они взяли на вооружение пику; их кавалерия была многочисленнее и лучше европейской. Они превосходили франков в искусстве атаки и защиты крепостей. Однако главное их преимущество, которое не изменилось по сравнению с прошлым и должно было сохраниться в будущем, обеспечивая им конечную победу, состояло в том, что они были у себя дома, под своим небом, в привычном климате, среди единоверцев, обладавших одним языком и сходными обычаями.

Несмотря на неудачный финал, Третий крестовый поход не возбудил такого ропота в Европе, как предыдущий, поскольку воспоминание о нем было связано с рассказами о небывалых подвигах, столь любезных рыцарскому обществу. Но хотя в этом походе прославилось столько рыцарей, лишь два монарха приобрели бессмертную славу: один – безрассудной храбростью, удивительной силой и другими качествами, более блистательными, чем прочными; другой – стойкими успехами и добродетелями, которые могли бы служить примером и для его противников – христиан.

Имя Ричарда было на протяжении столетия ужасом Востока; даже много лет спустя после Крестовых походов мусульмане употребляли имя его в поговорках как символ зла. Монарх этот не был чужд литературе, и в качестве поэта занял место среди трубадуров. Но искусство не смягчило его характера; его свирепость, равно как и неустрашимость, дали ему прозвище Львиное Сердце, сохраненное историей. Непостоянный в своих наклонностях, он был подвержен частой смене страстей, намерений и правил, мог насмехаться над религией и жертвовать собой ради ее. То суеверный, то скептик, без границ в своей ненависти, как и дружбе, он был неумерен во всем и любил только войну. Страсти, кипевшие в нем, редко позволяли его честолюбию иметь одну цель, один определенный предмет; он не был способен управлять людьми, поскольку не мог управлять собой. Его безрассудство, тщеславие, сбивчивость замыслов лишили его плода собственных подвигов. Одним словом, герой этого похода был более способен изумлять, чем внушать уважение, и, по сути дела, должен принадлежать скорее рыцарским романам, нежели истории.

С меньшей дерзостью и мужеством, чем у Ричарда, Саладин имел характер более ровный и более подходивший к ведению священной войны. Он управлял своими намерениями и, владея собой, лучше умел командовать другими. Он не был рожден для трона и сел на него ценою преступления; но, добившись верховной власти, он распоряжался ею достойно и имел только две страсти: царствовать и добиваться торжества Корана. Во всем же остальном сын Аюба показывал благоразумную умеренность. Среди неистовств войны он дал пример миролюбия и добродетели. «Он осенил народы крылами своего правосудия, – говорит восточный летописец, – и подобно облаку низводил свои щедроты на города, ему подвластные». Мусульмане дивились строгости его веры, постоянству в труде, расчетливости в войне. Его великодушие, милосердие, уважение к данному слову часто были восхваляемы христианами, которых он довел до таких бедствий своими победами, целиком уничтожив их могущество в Азии.

Третий крестовый поход, принесший такую славу вождю мусульман, был, впрочем, не без выгод и для Европы. Многие крестоносцы, направлявшиеся в Палестину, останавливались в Испании и своими победами над маврами подготовили создание христианских государств за Пиренеями. Множество немцев, как и во время Второго крестового похода, движимые призывами папы, вели войну с язычниками берегов Балтики и расширили полезными подвигами границы христианства на Западе.

Так как в этой войне большая часть крестоносцев шла в Палестину морем, Европе пришлось серьезно заняться навигацией, и здесь добились определенных успехов. Выше упоминалось, какую роль сыграл флот крестоносцев во время осады Птолемаиды и в других случаях. В целом на море европейцы добились несомненного преобладания над мусульманами, а блестящее сражение, которое Ричард выиграл у них под Тиром, может по праву считаться одной из первых британских побед на море.

Важнейшим из последствий похода, на которое сами крестоносцы не обратили должного внимания, было завоевание Кипра и основание Кипрского королевства. Богатый и плодородный остров обладал удобными гаванями, дававшими приют кораблям, шедшим с Запада на Восток и обратно. Кипрское государство часто оказывало помощь христианским колониям Сирии и Палестины, а когда они были уничтожены сарацинами – собрало их обломки. Именно это государство, управляемое длинным рядом королей, сохранило и передало потомству Иерусалимские ассизы – драгоценный памятник законодательства тех далеких времен.

Во многих европейских государствах торговля и сам дух священной войны способствовали освобождению городов от власти феодальных сеньоров; толпы крепостных, став свободными, взялись за оружие, и теперь среди баньер графов и баронов зачастую можно было увидеть хоругви немецких и французских городских общин.

Третий крестовый поход дорого обошелся Англии и породил в ней раздоры и смуты. Что же касается Франции, то она, хотя и оплакивала гибель многих своих героев, безусловно выиграла, добившись мира во всех своих провинциях и использовав несчастья своих соседей. Поход дал Филиппу Августу средства ослабить крупных вассалов и отвоевать Нормандию; король получил повод обложить налогом подданных, в том числе даже духовенство, окружить престол верной стражей и создать регулярную армию. По существу, все это подготовило знаменитую победу при Бувине, которая стала столь гибельной для врагов Франции.

Английского короля по прибытии в Европу ожидала длительная неволя. Корабль, на котором он отбыл из Палестины, потерпел крушение и затонул у берегов Италии. Ричард, побоявшись идти через Францию, предпочел Германию. Несмотря на костюм простого паломника, монарх благодаря своей тароватости был узнан, и так как имел повсюду врагов, оказался в руках солдат герцога Австрийского. Леопольд не забыл и не простил обиды, нанесенной ему Ричардом при взятии Птолемаиды; объявив короля пленником, он тайно заключил его в один из своих замков.

1193 г.

Европа не знала, что стало с доблестным королем. Один из его приверженцев, аррасский дворянин Блондель, обошел всю Германию в одежде менестреля, отыскивая следы Ричарда. Подойдя к замку, где, как ему сообщили, томился какой-то знатный пленник, Блондель услышал голос, напевавший начало песни, когда-то сочиненной им вместе с английским королем. Блондель тотчас пропел второй куплет; Ричард его узнал, он же отправился в Англию сообщить, что нашел тюрьму короля. После этого герцог Австрийский побоялся дольше держать коронованного узника и передал его германскому императору. Генрих VI, также таивший давнюю злобу против Ричарда, заковал его в цепи, словно взятого на поле сражения. Герой Крестового похода, прославленный во всем мире, был брошен в мрачную тюрьму и оставался там долгое время добычей мести врагов, которыми были христианские государи. Наконец его привезли на имперский сейм, созванный в Вормсе, и обвинили во всех преступлениях, которые могли придумать зависть и злоба; но вид короля в цепях тронул собравшихся, а когда он произнес свою оправдательную речь, епископы и бароны залились слезами, прося императора отказаться от бесполезной жестокости.

Королева Алиенора обратилась ко всем европейским государям, прося помочь в освобождении сына. Слезы матери разжалобили папу Целестина, и он потребовал свободы английскому королю, а когда многократно повторенное требование не дало результатов, то отлучил герцога Австрийского и императора от Церкви; но громы Рима столь часто сотрясали германские престолы, что уже не внушали страха, и Генрих смеялся над проклятиями Святого престола.

Плен Ричарда продолжался еще более года, и получил он свободу только после того, как поклялся уплатить громадный выкуп. Государство его, разоренное еще до отъезда в Палестину, отдало последнее, в том числе даже церковную утварь, чтобы разорвать оковы монарха. Он вернулся к всеобщей радости, и приключения его, исторгавшие слезы, заставили забыть все плохое – Европа сохранила в памяти лишь его подвиги и несчастья.

После перемирия с Ричардом Саладин удалился в Дамаск и наслаждался своей славой всего лишь год. История превозносит назидательный характер его последних дней. Он раздавал милостыню равно христианам и мусульманам. Перед смертью он приказал одному из придворных носить свое погребальное покрывало по улицам столицы, громко повторяя: «Вот что Саладин, победитель Востока, уносит от своих завоеваний». Этот эпизод, который приводят латинские хроники, мы даем не столько как исторический факт, сколько как великий урок морали и яркое выражение хрупкости человеческого величия.

1193 г.

После смерти Саладина произошло то, что было нормой для Востока: царство силы и абсолютной власти сменилось царством смут и мятежей. Великий завоеватель не оставил завещания, и это сделало неминуемым распад его империи. Один из его сыновей захватил Египет, другой – Алеппо, третий – Дамаск; Малек-Адель, брат Саладина, стал хозяином Месопотамии, остальные эмиры, члены династии Аюбидов, присвоили те города, в которых прежде были наместниками. Вскоре вспыхнула распря между Афдалом, владевшим Дамаском, и Азизом, султаном Египта. Малек-Адель сначала попытался примирить племянников, а затем, став во главе египетских войск, вытеснил и изгнал из Дамаска Азиза и объединил под своей властью все наследие Саладина. Его успехам помогло и то, что христиане, как обычно, не использовав распрей среди врагов, своим неумным поведением лишь содействовали их новой консолидации.

1194-1196 гг.

По отбытии английского короля христианские колонии, как и после прежних Крестовых походов, быстро шли к деградации. Анри Шампанский, ставший правителем Палестины, пренебрегал королевским титулом и, горя нетерпением вернуться в Европу, рассматривал свое королевство как место изгнания. Гюи Лусиньян, удалившийся на Кипр, больше не интересовался Иерусалимом и был озабочен лишь тем, чтобы утвердиться в своем новом королевстве, постоянно сотрясаемом внутренними мятежами и угрозами Константинопольских императоров. Боэмунд III, внук Раймунда Пуатье и потомок по женской линии Боэмунда Тарентского, одного из героев Первого крестового похода, управлял княжеством Антиохийским и графством Триполи. Среди бед, которые одолевали христианские колонии, этот князь был занят только увеличением своих владений и ради достижения цели не считался со средствами. Претендуя на Малую Армению, он начал жестокую борьбу с ее князем, закончившуюся женитьбой Боэмунда на дочери его врага, что, впрочем, не уничтожило семян раздора. Духовно-рыцарские ордена, храмовники и госпитальеры, удерживаемые в Азии своими обетами, составляли главную силу государства, еще так недавно имевшего своей опорой все воинство Европы; но и они не удержались на высоте. Честолюбие и зависть разъединяли ордена, превращая их в соперников и врагов: соревнуясь в могуществе и славе, они пеклись не столько о защите святых мест, сколько об увеличении своего блеска и богатства. Порой это соревнование доходило до открытых схваток чуть ли не с оружием в руках, и папе римскому стоило больших усилий поддерживать мир между ними.

В пылу этих раздоров никто и не помышлял о борьбе с сарацинами; чем больше стороны ожесточались одна против другой, тем меньше видели они опасности, угрожавшие общему делу. И даже умнейшие из вождей ничего не предпринимали, как бы чувствуя руки связанными: проси они помощи на Западе, то было бы нарушением перемирия с мусульманами, а соблюдай они скрупулезно это перемирие, его легко могли нарушить сами мусульмане, всегда готовые воспользоваться бедствиями христиан. При подобном положении ничто не сулило нового Крестового похода: христианство Сирии к нему не призывало, а с другой стороны, какую охоту могли иметь христиане Европы помогать народу, находящемуся в состоянии разлада и развала?

И все же великое имя Иерусалима еще не утратило своего ореола в глазах народов; воспоминания о первых походах еще вызывали энтузиазм; благоговение к святым местам, которое ослабевало в самом царстве Иисуса Христа, еще сохранялось за морями. Папа Целестин III, некогда ободрявший участников минувшего похода, мечтал о новом; будучи девяностолетним стариком, он жаждал, чтобы последние дни его освятились отвоеванием Иерусалима. Известие о смерти Саладина обрадовало весь Запад. Папа обратился с посланиями к духовенству и светским князьям, заверяя, что теперь перемирие не может их останавливать и что проповедь нового похода – святое дело. Особые надежды папа возлагал на Ричарда Львиное Сердце и Филиппа Августа.

Английский король после своего возвращения не расставался с Крестом, символом похода; но едва простившись с жестокой неволей, испытав на себе все трудности и беды далекой экспедиции, он думал в первую очередь о том, как восстановить потери, защитить свое государство и удержать атаки Филиппа. Равным образом и Филипп боялся покинуть свои владения из страха перед мстительным и завистливым нравом английского монарха. Бароны обеих сторон разделяли взгляды своих правителей и готовы были лить слезы, сожалея о потере Иерусалима, но не желали больше лить своей крови ради его отвоевания. Лишь небольшое число французских рыцарей под главенством графа Монфорского согласились принять участие в новом предприятии.

Иначе получилось с Германией. Генрих VI, занимавший тогда императорский престол, не разделял с королями Англии и Франции злоключений последнего похода; горькие воспоминания, равно как и страх перед врагами в Европе, не могли помешать в благочестивом деле, а наличие блистательных примеров прошлого как бы налагало на него некую священную обязанность. Правда, государь этот, как мы помним, был отлучен папой от Церкви; однако, невзирая на это, Целестин напомнил ему пример его великого отца, Фридриха Барбароссы, и убеждал принять Крест. Генрих, искавший случая примириться с папой и сверх того имевший обширные замыслы, в которых грядущий поход мог оказаться ему полезным, ласково принял папских послов и не ответил им отказом.

Император Генрих IV, по-видимому, страдал манией величия; по словам современника, он бредил славой Цезаря и исповедовал лозунг Александра: «Имей все, чего бы ни пожелал». Он понял, что благоприятный случай доставляет ему возможность легко осуществить давно задуманную операцию: завоевать Сицилию и проложить путь в Константинополь. Покорясь якобы воле римской церкви, он искал союза с Генуей и Венецией, обещая им богатства побежденных и одновременно имея тайный замысел в один прекрасный день уничтожить обе республики, сокрушить авторитет Святого престола и на этой основе восстановить для себя и своего потомства империю Августа и Константина.

Объявив о своем желании взять Крест, Генрих созвал в Вормсе генеральный сейм, где произнес большую речь в защиту нового похода; затем тут же облачился в одежду крестоносца, и многие последовали за ним, одни, чтобы угодить Богу, другие – императору. Среди принявших Крест выделялись герцог Саксонский, маркграф Бранденбургский, пфальцграф Рейнский, ландграф Тюрингский, герцоги Баварский и Австрийский, епископы Вюрцбургский, Бременский и Верденский. Проповедь похода распространилась по всей Германии, собирая множество энтузиастов, воспламененных и тем, что император лично будет руководить их усердием. Однако у императора были совсем другие замыслы. Многие из вельмож, одни – проникнув в эти замыслы, другие – думая дать властителю благой совет, просили его остаться на Западе и руководить походом из своих владений. Генрих после слабого сопротивления уступил их просьбам и занялся подготовкой. Сам он с сорокатысячным войском направился в Италию, крестоносцы же, разделенные на два больших отряда, должны были встретиться только в Сирии. Первый из отрядов, под руководством герцогов Саксонского и Брабантского, погрузился на суда в гаванях Атлантического океана и Балтийского моря; второй, возглавляемый архиепископом Майнцким и графом Лимбургским, шел через Константинополь, по дороге присоединив к себе венгров, чья королева Маргарита, сестра Филиппа Августа, потеряв супруга, дала клятву окончить дни в Святой земле. Второй из отрядов пришел в Палестину первым, и вожди его решили сразу же приступить к делу. Местные христиане, боясь нарушать перемирие с сарацинами до прибытия всех сил крестоносцев, пытались их остеречь, но в ответ услышали лишь оскорбления немцев, заявивших, что они приехали не коснеть в праздности, а бить неверных. Переходя от слов к делу, вновь прибывшие вышли из Птолемаиды и стали опустошать соседние земли. Мусульмане тотчас объединились под руководством Малек-Аделя и, рассеяв христиан, направились к Яффе.

1197 г.

Этот город, завоеванный такой кровью и такими трудами, был дорог христианам еще и тем, что находился вблизи их столицы. Поэтому, забыв недавние распри, силы Анри Шампанского и бароны Палестины готовились присоединиться к немцам, как вдруг произошло горестное событие, приостановившее их план: король их, вывалившись с верхнего этажа дворца, разбился насмерть, и воинам его, вместо того чтобы следовать за Анри на поле брани, пришлось шествовать в процессии за его гробом. Это отняло время, достаточное для того, чтобы войска Малек-Аделя могли почти беспрепятственно войти в Яффу. Они уничтожили гарнизон города, перебили его жителей-христиан и утвердились почти у самой Птолемаиды. Крайне огорченные, поняв наконец, что их сил недостаточно, крестоносцы решили дожидаться отряда, идущего морем под руководством герцогов Саксонского и Брабантского. Этот отряд прибыл с опозданием, поскольку задержался в Португалии, где принял участие в борьбе местного населения с завоевателями-маврами; тем большей была радость, когда его корабли появились у Птолемаиды. Получив большое подкрепление и сухопутной армией, и флотом, крестоносцы решили не идти навстречу Малек-Аделю, а направились к Бейруту.

Город Бейрут, обладавший прекрасной гаванью и находившийся на равном расстоянии от Иерусалима и Триполи, был лакомым куском и мог бы хоть как-то компенсировать потерю Яффы. По богатству и политическому значению он не уступал Тиру или Птолемаиде. Здесь короновались многие властители Востока, здесь были обширнейшие склады многолетней добычи сухопутных и морских грабежей, а в темницах Бейрута томились многочисленные христианские узники. Поэтому если христиане горели желанием овладеть Бейрутом, то мусульмане имели не менее веские резоны за него держаться. Малек-Адель, проведав о замыслах крестоносцев, поспешил им навстречу. Вдоль равнины между Тиром и Сидоном разразилась кровопролитная битва. Оба войска действовали с решительностью и упорством. Победа склонялась то на одну, то на другую сторону, но в конце концов христиане взяли верх над сарацинами и расстроили их ряды. Много эмиров пало в этом бою; сам Малек-Адель был ранен и нашел спасение в бегстве. В результате этой блестящей победы не только Бейрут, но и многие другие прибрежные города Сирии, в том числе Сидон и Лаодикея, оказались в руках победителей.

Взятие Бейрута дало крестоносцам несметные богатства. Золото, серебро, драгоценные одежды везли возами. Два больших корабля не могли вместить оружия и осадных приспособлений, брошенных мусульманами; оставшегося же продовольствия могло хватить на несколько лет. Но особенную радость победителям доставили девять тысяч единоверцев, освобожденных из тюрем Бейрута и влившихся в ряды их армии. Эта победа прославлялась во всех христианских городах Сирии и Палестины, духовенство которых возносило благодарственные молитвы Господу и повторяло слова Священного Писания: «Тогда Сион восторжествовал от радости и чада Иудины наполнились весельем».

Между тем император Генрих VI, используя все выгоды и средства, которые доставил ему Крестовый поход, завершал завоевание королевства Неаполитанского и Сицилии. Его женитьба на Констанции, последней представительнице нормандского дома, казалось, давала ему подходящий предлог для этого предприятия. Но население острова предпочло Танкреда, побочного брата Констанции, что на четыре года отсрочило реализацию претензий императора; теперь же, после смерти Танкреда, имея достаточную материальную основу, он приступил к делу. Чтобы осуществить его замыслы, вовсе не требовались все силы империи и все ужасы войны: для подчинения измученного народа было вполне достаточно проявить умеренность и милосердие. Но движимый неумолимой местью, победитель не был тронут ни бедствиями побежденных, ни покорностью своих врагов. Все те, кто проявлял верность или хотя бы уважение к семье Танкреда, были брошены в тюрьмы или стали жертвами чудовищных истязаний. Мир, которым похвалялись завоеватели, оказался более страшным, чем война, о чем свидетельствовали разоренные города, невспаханные поля, гибнущий нищий народ. И это дикое варварство шло под знаком Креста, а государь, с которого еще не было снято отлучение, величал себя первым воином Иисуса, вождем святой рати и устроителем всех восточных дел.

Действительно, покончив с Сицилией и не имея больше врагов на Западе, Генрих направил свое внимание целиком на Восток. В письмах к духовным и светским властителям он требовал ускорения похода, обязался в течение года содержать войско из пятидесяти тысяч крестоносцев и уплатить каждому из них тридцать унций золота. Соблазненные подобными посулами, люди стали отовсюду стекаться под его знамена. Во главе их Генрих поставил имперского канцлера Конрада, епископа Гильдесгеймского, верного пособника его кровавых акций в Сицилии, поручил ему вести в Сирию третье войско крестоносцев.

Прибытие столь мощного подкрепления воодушевило христиан Палестины. Гордясь своими недавними победами, взятием Бейрута и Сидона, некоторые заговорили о Иерусалиме; но по традиции, большинство вождей под разными предлогами отвергло этот проект. И правда, какие выгоды их алчности сулил город Христа, стоявший вдалеке от моря и не имевший ничего, кроме нескольких святынь? Другое дело – приморские города Сирии, наполненные всевозможными богатствами и удобные для сношений с Европой! Но все побережье от Антиохии до Аскалона и так уже принадлежало христианам.

Оставалось лишь одно вражеское укрепление, находившееся в нескольких милях от Тира, – замок Торон. Крепость эта раздражала христианские поселения окрестных мест постоянными вылазками с целью грабежа и нарушения коммуникаций крестоносцев. И было принято решение: прежде чем думать о Иерусалиме, взять Торон.

Осаждающим сразу же пришлось столкнуться с серьезными трудностями. Замок стоял на одной из гор Ливанского хребта и к нему вела узкая тропа среди скал и провалов. Осадные машины христиан не достигали стен крепости; их стрелы и камни не долетали до осажденных, те же заваливали врагов обломками скал и бревнами, а сами насмешливо взирали на их бесплодные усилия. Но трудности удвоили рвение крестоносцев. Используя опыт горняков Саксонии, бывших среди них, они, вгрызаясь в скалы, сумели прорыть подкопы до самых стен города. Веселость осажденных сразу сменилась ужасом. Понимая, что коль скоро стены рухнут, они окажутся бессильными, мусульмане, не дожидаясь этого, предложили сдать крепость на условиях сохранения их жизни и свободы. И тут обнаружилось поразительное явление: вместо того чтобы порадоваться окончанию тяжелых трудов и принять капитуляцию, вожди крестоносцев вступили в ярую борьбу друг с другом, и когда уполномоченные осажденных прибыли в их лагерь, то не могли даже понять, к кому им следует обратиться. Герцоги Саксонский и Брабантский находили повиновение только в своих отрядах; канцлер Конрад, которому как представителю императора следовало бы проявить власть, под предлогом нездоровья отсиживался в своей палатке; все же остальные препирались друг с другом, одни – считая нужным принять предложение осажденных, другие – желая продолжать осаду вплоть до полного разгрома крепости и уничтожения ее защитников. Чувствуя себя в меньшинстве, сторонники второго взгляда провожали сарацинских послов удивительным напутствием: «Защищайтесь, а если сдадитесь, то погибнете в страшных мучениях». После такого ответа, осажденным действительно не оставалось ничего другого, как защищаться, и они поклялись биться до последнего; вместо того чтобы капитулировать, они вышли на стены вооруженными и готовыми к новым схваткам. Это сразу поубавило боевой задор осаждавших, и мужество их стало таять с каждым днем. Наконец, их охватило уныние; некоторые еще продолжали сражаться, большинство же превратилось в равнодушных зрителей, предпочитая заниматься любовью с продажными женщинами, наводнявшими лагерь. И тогда вдруг разнесся слух, что Малек-Адель с несметным войском находится в пути, спеша на подмогу Торону. При этом известии вожди крестоносцев решили снять осаду. Но, чтобы скрыть свое отступление от неприятеля, они не постыдились обмануть собственных воинов. Было объявлено, что общий штурм назначен на следующий день; а когда этот день наступил, войско не увидело своих командиров, трусливо бежавших под покровом ночи. Что тут началось! Наступило всеобщее замешательство, а за ним и паника. Лишенные руководства, объятые ужасом, люди бросали оружие и пожитки, оставляли раненых, а сами, беспорядочными толпами, плохо зная дорогу, устремлялись к Тиру, куда ранее бежали их вожди. В довершение беды разразилась страшная буря с ливнем, затопившим окрестные долины и окончательно дезориентировавшим беглецов...

1196 г.

Разумеется, встреча в Тире не была радостной. Обманутые проклинали обманщиков, общая неприязнь и ненависть дошли до того, что стали обвинять друг друга в подкупе Малек-Аделем, золото которого якобы сорвало осаду Торона. Росла и национальная рознь. Немцы и христиане Палестины не могли более оставаться под одними знаменами: первые отступили в Яффу, покинутую мусульманами, вторые – в Птолемаиду. Малек-Адель нагнал немцев у самой Яффы, и завязалось сражение, в котором погибли герцоги Саксонский и Австрийский, но общая победа склонилась в сторону христиан. Она до такой степени раздула спесь немецких крестоносцев, что те стали говорить о палестинских христианах не иначе как с презрением, обвиняя их в неблагодарности, отсутствии мужества, прямом предательстве. Палестинские христиане не оставались в долгу. Немцы, говорили они, отправились на Восток как на безопасную прогулку, не затем чтобы сражаться, а чтобы повелевать; вместо того чтобы помочь своим братьям, они обрекли их на иго более страшное, нежели сарацинское.

Среди этих пагубных раздоров никто не имел доверия и могущества обуздать умы и согласовать мнения. Скипетр Иерусалима находился в руках женщины; мудрейшие из прелатов и баронов умоляли Изабеллу, вдову Анри Шампанского, избрать нового мужа, который согласился бы стать их государем. Изабелла уже до этого тремя супружествами даровала трех монархов Палестине; теперь ей предложили вступить брак с Амори, наследовавшим престол Гюи Лусиньяна в королевстве Кипрском. Этот властитель, известный мудростью, любовью к Богу и человечеству, не отказался от царствования среди брани и мятежей в том, что оставалось еще от королевства Иерусалимского. Новый брак был отпразднован в Птолемаиде с пышностью, не соответствующей благосостоянию государства. Это событие на время утихомирило раздоры и внушило надежды, как вдруг некое известие с Запада положило предел всем бесплодным подвигам и беспочвенным надеждам; то было сообщение о внезапной смерти императора Генриха VI.

Поскольку избрание нового императора касалось каждого из немецких князей, находившихся в Палестине, все они решили немедленно возвращаться в Европу. Тщетно граф Монфорский и французские рыцари, прибывшие в Святую землю, просили немцев повременить с отъездом; тщетно сам папа умолял их завершить начатое; одна лишь королева Венгерская вняла этим призывам и, верная данной клятве, осталась со своими рыцарями в Палестине.

Возвращаясь в Европу, немцы оставили гарнизон в Яффе. Вскоре после отъезда князей, во время бурного празднования дня св. Мартина, когда упившиеся воины потеряли бдительность, их окружили и перерезали сарацины. Приближение зимы и неутихавшие раздоры среди христиан заставили графа Монфорского искать мира. Оказалось, что и мусульмане устали от боев. В результате было заключено перемирие на три года, чем и закончилось все предприятие, результаты которого быстро сошли на нет.

Этот странный поход, направленный государем, отлученным от Церкви, и продолжавшийся всего несколько месяцев, поход, в котором вся Европа споткнулась об одну второстепенную крепость, напоминает скорее неудавшееся паломничество, чем священную войну. Он резко отличается от предшествующих не только своей непродолжительностью, но и тем, что участники его, немецкие рыцари и князья, не испытавшие ни голода, ни болезней, в своих действиях подчинялись скорее порывам своеволия, нежели голосу разума; в них не было того священного горения, которое воодушевляло первых поборников Креста, и политика здесь играла много большую роль, чем вера. Гордость, честолюбие, зависть, ложь – все постыднейшие страсти не старались уже прикрывать себя завесой благочестия. Имперский канцлер Конрад не снял с себя подозрений в продажности, и когда позднее он пал под ударами заговорщиков, говорили, что это кара Божья за прошлое предательство. Генрих VI, организовавший крестовую войну, видел в ней лишь средство своего могущества; в то время как Запад молился о воинах Христовых, он разорял и грабил христианский народ Сицилии, где палач был ему более ценным помощником, чем воин. Его возненавидели даже в собственном семействе; молва утверждала, что погиб он от яда, приготовленного женой. По-видимому, его мучили угрызения совести; перед смертью он вспомнил о зле, которое причинил Ричарду, и даже отправил послов в Англию, просить прощения у короля, которого неправедно держал в неволе. Поскольку отлучение с императора так и не было снято, папа разрешил погребение его в освященной земле только при условии длительных и упорных молитв о смягчении гнева Господня против великого грешника: ведь насильственно овладев прекрасными землями Италии, Генрих подготовил многочисленные перевороты, которые столетиями будут терзать эту страну и в которые будут вовлечены главные государства Европы; в этом, собственно, и проявился единственный ощутимый результат столь бесславного похода.

1198 г.

Отбытие немецких ратников повергло христианство Сирии и Палестины в тягостное уныние. Перемирие не обещало быть прочным, поскольку мусульмане, чувствуя себя господами положения, в любой момент могли его нарушить. Только новая помощь Европы была в силах изменить положение, но на нее-то как раз и не приходилось рассчитывать. Смерть Генриха VI вызвала в Германии жестокую борьбу за императорский трон и поглотила все внимание тамошней знати. Ричард Львиное Сердце продолжал вести войну с Филиппом Августом. Король Венгерский, принявший было Крест, употребил собранную армию на междоусобную войну. В пылу кровавых раздоров Запад, казалось, забыл о Гробе Господнем. И лишь один из сильных мира, словно тронутый бедствиями христиан Востока, протянул им руку помощи; то был папа Иннокентий III.

Избранный на римский престол в тридцатитрехлетнем возрасте, когда человек обычно обуреваем страстями, Иннокентий знал только одну из них – властолюбие. Впрочем, то было не просто желание упиться личным могуществом; речь шла о могуществе римско-католической церкви в целом и папства – как ее вершины. Естественно, успешный Крестовый поход в этом контексте должен был сыграть немалую роль, и папа с упорством занялся его пропагандой. В своих посланиях к духовенству и светским властям Франции, Англии, Венгрии, Италии папа укорял их во взаимной вражде и бессмысленных междоусобиях, в то время как общий враг веры, овладев Иерусалимом и всем Востоком, без сомнения, вслед за этим хлынет и на Запад. «Докажите, – писал Иннокентий, – что вы еще не полностью утратили мужество! Пожертвуйте на защиту дела Божия тем, что получили из рук Его. Если в столь важном деле вы откажетесь служить Иисусу Христу, что сможете представить в оправдание свое на Его страшном суде?» Во все страны Европы папа разослал прелатов проповедовать мир между государями и увещевать их к соединению против врагов Божьих, обещая прощение грехов и особое покровительство тем, кто возьмет Крест. Для сбора благочестивых пожертвований были поставлены кружки во всех церквах. Папа требовал, чтобы духовенство первым показало пример жертвенности, и сам передал свою золотую и серебряную посуду в подготовительный фонд. Завязав переписку с иерусалимским королем и константинопольским императором, первому обещал он скорую подмогу, второго упрекал за равнодушие к общему делу.

Вся эта бурная деятельность, однако, на первом этапе имела мало успеха. Неистребимые усобицы феодалов прекратить одними увещеваниями было вряд ли возможно, тем более что Иннокентий, обладая крайней авторитарностью суждений, вел себя заносчиво, раздражая светских государей своими непомерными амбициями и претензиями. И до Крестового ли похода было немецким прелатам и князьям, разделившимся на две партии, одна из которых толкала на императорский престол Оттона Саксонского, другая – Филиппа Швабского? Ричард Львиное Сердце, единственный из монархов, божившийся ежегодно, что пойдет на Восток, и каждый раз откладывавший свое обещание, дождался того, что смерть подстерегла его не в Палестине, а во Франции, в ходе очередной войны с Филиппом Августом. Что же касается Филиппа Августа, то папский гнев за развод его с супругой и новую женитьбу обернулся очередным отлучением Франции от Церкви, а тут уж и речи быть не могло об участии французского короля в новом крестоносном предприятии.

1199 г.

И тут вдруг произошло примерно то же, что предварило некогда поход Готфрида Бульонского: не сверху, а снизу началась проповедь, увлекшая людей в Палестину. Подобно тому как тогда пламя энтузиазма возжег простой монах Петр Пустынник, теперь то же самое сделал простой священник из города Нейи по имени Фульк.

Юность его была не безгрешной. Однако затем, проникнутый чистосердечным раскаянием, он возжелал не только загладить свое распутство, но и обратить всех грешников на путь спасения. Пройдя многие области Франции, он убеждал в тщетности благ мирских, причем его удивительное красноречие собирало толпы народа. И даже ученые проповедники следовали за ним и уверяли, что сам Святой Дух вещал устами его, что в его лице явился новый апостол, способный обратить к Правде свой развращенный век. Мог ли папа Иннокентий остаться равнодушным к подобному диву? Он приблизил Фулька и возложил на него то же звание, которое пятьдесят лет назад было отдано святому Бернару: он был сделан генеральным вдохновителем нового Крестового похода. У него вскоре появились помощники; Мартин Липц, монах Бернардинского ордена, призывал воинов на берегах Рейна; Гарлуан, монах Сен-Дени, витийствовал в Бретани и нижнем Пуату; аббат де Флай дважды переплывал море, чтобы пробудить священную ревность англичан. Все это создало общий настрой; и первое же благоприятное обстоятельство позволило выявиться ему в конкретном акте.

В замке Эгри на реке Эне, по случаю большого турнира, объявленного баронами Шампани, собралось блестящее общество. Рыцари соревновались в стрельбе, метании копья и владении мечом, показательные баталии чередовались с парными схватками, когда вдруг голос, словно грянувший из Сиона, приостановил все эти забавы. Именно здесь Фульк показал в полной мере свое вдохновенное мастерство, и порабощенный Иерусалим не сходил с его уст. И столь убеждающе звучали его пламенные призывы, что все участники турнира тут же дали торжественную клятву отправиться в поход против врагов Христа.

1200 г.

Среди новых крестоносцев оказались Тибо, граф Шампанский и Луи, граф Блуа и Шартра, – оба родственники французского и английского королевских домов. Отец Тибо некогда сопутствовал Людовику VII во Втором крестовом походе, а старший брат был королем Иерусалимским; вассалами графа числились две с половиной тысячи рыцарей, брак же его с наследницей королевства Наваррского привел под его знамена множество воинов из-за Пиренеев. Граф Блуа и Шартра, потомок одного из вождей Первого крестового похода, возглавлял едва ли меньшую армию. Примеру этих двоих последовали многие, в том числе графы Сен-Поль, де Лиль, Дампьер, Монморанси, епископы Суассонский и Лангрский, Симон Монфорский, презревший ранее подписанное перемирие с Саладином, и Жоффруа Виллерадуэн, маршал Шампани, ставший летописцем будущего похода. От рыцарей и баронов Шампани не отстало дворянство Фландрии и Генегау. Главные вожди сложившегося ополчения объединились сначала в Суассоне, затем в Компьене и провозгласили своим начальником графа Тибо Шампанского; там же было решено, что крестоносная рать отправится в Палестину морем, и в связи с этим послали шесть уполномоченных договориться о кораблях с Венецианской республикой.

В конце XII – начале XIII века Венеция, давно вышедшая из подчинения Константинополю, переживала период расцвета. Подчинив себе города Истрии и Далмации, она обогнала своих соперниц – Геную и Пизу, стала подлинной царицей Адриатики и могла в любую минуту выставить флот из ста галер. Венецианцы не горели христианским рвением и в предшествующих Крестовых походах стремились лишь к получению максимальной выгоды; именно из этого исходили они, попеременно поддерживая то крестоносцев, то их врагов. Также обстояло дело и теперь, когда на просьбу лидеров нового похода они прежде всего стали подсчитывать реальную прибыль, которую может обеспечить участие в этом деле.

1201 г.

В то время во главе Венецианской республики стоял дож Энрико Дандоло, прославившийся своими реформами и мудростью правления. Хотя ему было более девяноста лет, никто не мог бы назвать его дряхлым. С расчетливостью и бережливостью он соединял любовь к славе и родине, казалось, заимствуя нечто от рыцарской морали, характерной для его века. С жаром восхвалив задуманное предприятие, он пообещал доставить крестоносцам необходимые корабли и продовольствие, при условии уплаты восьмидесяти пяти тысяч марок серебра и уступки половины тех завоеваний, что будут сделаны на Востоке. Эти условия были утверждены правительственными советами Венеции и беспрекословно приняты уполномоченными западных князей. Текст договора был отправлен в Рим для утверждения папой; и покуда уполномоченные крестоносцев провозили этот драгоценный документ по Италии, к ним присоединились многочисленные жители Ломбардии и Пьемонта, дав обет идти в Святую землю во главе со своим вождем Бонифацием, маркизом Монферратским.

Между тем предполагаемый глава будущего похода, граф Тибо Шампанский, опасно заболел и вскоре после возвращения уполномоченных скончался. Стал вопрос о том, кто сможет его заменить. Граф де Бар и герцог Бургундский, которых князья последовательно пригласили их возглавить, оба отказались от этой чести. И тогда общий выбор пал на Бонифация Монферратского, брат которого некогда прославился обороной Тира. Бонифаций охотно согласился, прибыл в Суассон, где принял Крест из рук Фулька Нейского, после чего был торжественно провозглашен вождем Крестового похода.

1202 г.

Два года прошли с тех пор, как папа впервые повелел своим епископам проповедовать новый поход. За это время положение восточных христиан резко ухудшилось. В Рим шли новые жалобы и мольбы. Иннокентий III с еще большим жаром, чем прежде, возобновил свои призывы ко всем христианам Запада, требуя, чтобы благочестивое воинство ускорило переход от слов к делу, учитывая благоприятную ситуацию в Палестине. К сожалению, именно в это время папа потерял самого пламенного из своих эмиссаров: Фульк из Нейи внезапно занемог и умер в своем приходе. Это, впрочем, не ослабило энергию князей и рыцарей, которые с наступлением весны решились наконец покинуть свои жилища. Под предводительством Бонифация Монферратского их отряды через Бургундию и Альпы направились в Венецианскую республику, присоединяя к себе на пути воинов из Ломбардии, Пьемонта и Савойи, а также крестоносцев с берегов Рейна, выступавших под началом епископа Гальберштадтского и Мартина Липца, одного из помощников покойного Фулька.

Прибыв в Венецию, крестоносцы с почетом и радостью были встречены уполномоченными республики, объявившими, что флот собран и готов к отплытию; однако добрые чувства эти сильно потускнели, едва лишь венецианцы узнали, что прибывшие не в состоянии немедленно уплатить предусмотренную договором сумму. Дело в том, что многие вожди, вопреки подписанному ими соглашению, не влились в общий поток крестоносцев, а, видимо, рассчитывая сэкономить средства, двинулись в поход своими путями; в результате требуемых венецианцами денег Бонифацию собрать не удалось.

Эта неустойка погрузила крестоносцев в печаль, и не только потому, что их огорчило вероломство товарищей, но и потому, что ставилась под угрозу судьба всего предприятия. Бароны были слишком горды, чтобы просить венецианцев о перемене условий договора, да это, вероятно, ни к чему бы и не привело. Графы Фландрский, Блуа и Сен-Поль, а также сам руководитель похода, отдали все свои деньги и драгоценности, но этого все же оказалось мало: не хватило пятидесяти тысяч марок серебра. Стремясь выйти из тупика, но и не желая ничего терять, дож наметил хитрый выход: он предложил крестоносцам, чтобы те, в ожидании лучших времен, помогли республике оружием. Речь шла о следующем. Город Зара, долгое время зависимый от Венеции, счел для себя более выгодным перейти под власть венгерского короля, что и проделал, несмотря на все угрозы венецианцев. И вот, учтя сложившуюся ситуацию, Дандоло предложил крестоносцам ради отсрочки задолженности помочь республике овладеть непокорным городом.

Большая часть крестоносцев встретила это предложение с радостью: бароны и рыцари полагали, что расплачиваться кровью много выгоднее, чем деньгами. Однако нашлись и недовольные, возмущенные тем, что вместо войны с неверными им предлагают обратить оружие против своих же христиан. Их сомнения подкрепило послание папы, который категорически запретил нападать на город, принадлежавший венгерскому королю, принявшему Крест. Но властный Дандоло презрел все угрозы и упреки, заявив, что «...Крестовые походы организованы не для того, чтобы покровительствовать честолюбию королей и мятежных народов». Желая рассеять сомнения, дож заявил о своем согласии лично взять Крест и разделить все опасности и невзгоды христианского воинства. Венецианцы поддержали Дандоло, и многие из них также заявили о желании участвовать в походе. Авторитет папы был поколеблен, а участь Зары решена.

Никогда еще волны Адриатики не видели флота столь многочисленного и так прекрасно оснащенного; четыреста восемь судов вышли в море, а число ратников, на них сидящих, достигало сорока тысяч. Покорив Триест и некоторые другие города Истрии, свергнувшие власть Венеции, крестоносцы приблизились к Заре. Город этот, опоясанный крепкими стенами и окруженный морем, богатый и многолюдный, славился своими ремеслами и торговлей. Венгерский король прислал для его защиты войско, а жители дали клятву скорее погибнуть, чем сдаться венецианцам. Однако, быстро постигнув неравенство сил, они забыли о своей клятве и выслали парламентеров, попытавшихся договориться с дожем. Среди крестоносцев снова вспыхнули разногласия, и часть их, возглавляемая аббатом Серне и графом Монфорским, снова попыталась восстать против войны с христианским народом. Это подбодрило парламентеров Зары, но не принесло пользы городу, поскольку противная партия, более многочисленная, оказалась сильнее и приступила к осаде. Тщетно скованные ужасом горожане выставили на стенах крепости кресты; на пятый день осады, увидев, что нет спасения, они оказались вынужденными открыть ворота победителям, вытребовав для себя лишь жизнь и свободу, – все остальное было разрушено и разграблено, а богатую добычу поделили венецианцы и французы. Характерно, что при этом между победителями вспыхнула жестокая борьба, унесшая больше крови, нежели вся осада Зары, и лишь с большим трудом прекращенная стараниями вождей. Тогда-то и прибыло новое послание Иннокентия III, сыгравшее свою роль в установлении мира.

Папа, возмущенный взятием Зары вопреки всем его запретам, теперь приказывал крестоносцам отказаться от неправедной добычи, вернуть награбленное горожанам и загладить свою вину торжественным обетом на будущее. Венецианцы пренебрегли этим посланием, ответив на него срытием стен Зары. Что же касается баронов и рыцарей, то они страшились навлечь на себя гнев Римского престола и ответили папе покаянным письмом, обещая вернуть побежденным их достояние и вознаградить их за причиненный ущерб. Покорность крестоносцев, более чем их обещание (в которое он не очень верил), смягчила палу. Он дал крестоносцам отпущение грехов и убеждал их поскорее отправляться в Сирию, «...не сворачивая ни вправо, ни влево». Непокорных же венецианцев Иннокентий отлучил от Церкви, хотя и подчеркнул при этом, что поступает так «...только по необходимости и с сокрушенным сердцем».

1203 г.

Вскоре, однако, обстоятельства снова переменились и дали новое направление крестовому походу, на которое не рассчитывали ни папа, ни Крестоносцы.

Еще в то время, когда христианское воинство готовилось покинуть Венецию, чтобы направиться к Заре, Средиземноморский мир был потрясен неожиданным событием: византийский император Исаак оказался свергнутым своим братом Алексеем, который лишил его зрения и бросил в темницу. Сын Исаака, которого тоже звали Алексей, сумел бежать на Запад, рассчитывая на помощь европейских монархов. Но поскольку ни монархи, ни папа не оказали ему содействия, юный Алексей направил послов в лагерь крестоносцев. Тронутые бедствиями наследника престола и его отца, бароны и рыцари не отказали ему в поддержке; намерения их полностью разделяли и венецианцы, раздраженные тем, что похититель константинопольского трона предпочел союзу с ними дружбу с их соперниками – пизанцами и генуэзцами. Однако в тот момент, занятые приготовлениями к походу на Зару, союзники воздержались от каких-либо конкретных обещаний. И вот теперь, вскоре после взятия мятежного города, им снова напомнили об этом деле. В Зару прибыли посланники Филиппа Швабского, шурина юного принца Алексея, которые умоляли их восстановить справедливость и законность в Константинополе, заверяя, что это лишь ненадолго отвлечет от цели похода, а принесет неисчислимые выгоды.

В совете союзников возникли горячие споры. Те из крестоносцев, возглавляемые аббатом Серне, которые раньше противились походу на Зару, теперь с равным ожесточением возражали против похода на Константинополь. Они возмущались тем, что частные выгоды какого-то принца ставят на одну доску с делом Божьим; напоминали, что тот самый Исаак, которого собираются защищать, также был узурпатором и люто вредил крестоносцам во время предыдущего похода; указывали, что византийцы, привыкшие к подобным переворотам, не нуждаются в помощи латинян, которые оставили свое отечество отнюдь не для того, чтобы мстить за чужие обиды. И следует ли верить обещаниям юного Алексея, который не имеет ни войска, ни денег, а впоследствии, что весьма вероятно, может обратить оружие против своих благодетелей? «Если вы так чувствительны к несчастиям ближних, – заключали они, – если страстно желаете защищать правду и человечность, то склоните уши к стенаниям братьев ваших, страдающих в Палестине и видящих в вас последнюю надежду».

Венецианцы во главе с дожем резко противились подобным аргументам. Если верить древним летописям, Дандоло был подкуплен султаном Дамасским, стремившимся отвести от себя беду вторжения; но будь это даже басня, она характерна как мнение, господствовавшее среди недовольных. Впрочем, для большей части французов, принимавших участие в походе, поведение и пример дожа были излишни – они и без того, полные презрения к грекам и рассчитывающие на богатую добычу, оказались глухи к призывам аббата Серне и его сторонников, утверждая, что завоевание Константинополя – верное средство к обладанию Иерусалимом, тем более что это приведет к объединению Западной и Православной церквей.

Последний аргумент не мог оставить равнодушным и римского папу. Иннокентий III был не прочь оказать давление на Константинополь; однако это не помешало ему обрушиться на крестоносцев гневным посланием, едва он узнал, что происходило в их лагере. «Пусть никто из вас, – писал он, – не тешит себя мыслью, будто дозволено присваивать или грабить землю греков под тем предлогом, что она не проявляет покорности и что император ее неправедно овладел престолом; каково бы ни было его преступление, не вам судить о нем: вы взяли Крест, чтобы мстить за оскорбление не государей, а Бога». Не дав благословения плану крестоносцев, папа угрожал им проклятиями Неба.

Вельможи и бароны приняли увещевания папы со смирением; тем не менее они не изменили своих замыслов. Совет большинством голосов решил принять предложение Филиппа Швабского и наметил поход против Византии на весну будущего года. Тогда те, кто противился этому, во главе с аббатом Серне, графом Монфорским и Мартином Липцем, решили отделиться; одни из них направились обратно на Запад, другие – в Палестину. Судьба обошлась с ними жестоко. Пятьсот воинов погибли во время кораблекрушения; их единомышленники, проходя через Иллирию, подверглись нападению диких народов и были почти поголовно перебиты. Тем, кто выжил, осталось лишь оплакивать гибель своих товарищей и призывать громы небесные на «совращенных с пути Господнего».

Когда основные силы крестоносцев, все еще пребывавшие в Заре, готовились к отплытию, в их лагере появился юный принц Алексей. Бароны приняли его с почетом, словно императора, и всячески выражали свое сочувствие, клялись возвести на престол. Принц, в свою очередь, расточал соблазнительные обещания, нимало не заботясь о том, как будет их выполнять.

Между тем византийский император, узурпатор Алексей, словно забыл об угрожавшей опасности. Чтобы загладить кровавое преступление, он расточал богатства и должности своим сторонникам, душил народ налогами и, пребывая в постыдной неге, даже распустил часть армии, жалуясь, будто шум оружия мешает его покою. Теряла империя и флот: министры распродавали суда, корабельные снасти и строевой лес. Среди всеобщего растления нравов города и области оглашались именем императора лишь в дни сбора податей; население молчало, страшась доносов, пыток и казней, а Церковь, вместо того чтобы поддерживать государство, погрязла в богословских спорах. Перед лицом грядущего, империя оставалась беззащитной.

Отплыв из Зары, крестоносцы направились к Македонии, жители Дураццо поднесли юному Алексею ключи от города и признали его своим государем. То же повторилось и близ острова Корфу, где собрались все корабли экспедиции; представители населения острова приветствовали латинян как избавителей и устроили им пышный прием. Находясь на Корфу, среди пиров и празднеств, крестоносцы узнали, что Готье Бриеннский с шестьюдесятью рыцарями в течение нескольких месяцев завоевал Апулею и Неаполитанское королевство. Эта весть распалила воображение многих участников похода и чуть ли не привела к новому расколу, который вожди предупредили лишь с огромным трудом. Впрочем, дальнейшее плавание, сопровождавшееся прекрасной погодой, прошло вполне благополучно. Наконец флот прибыл к вратам Босфора и корабли бросили якоря в пристани Св. Стефана, в трех милях от столицы Византийской империи.

Взорам крестоносцев открылось величественное и устрашающее зрелище. Омываемый с юга Пропонтидой, с востока Босфором, с севера заливом, образующим его гавань, окруженный на протяжении более семи миль двойной стеной, Константинополь сверкал куполами и кровлями множества прекрасных зданий, делавших его столицей столиц. Берега Босфора утопали в непрерывной цепи садов и рощ; Халкидон и Скутари на азиатском берегу и Галата, распластанная в конце залива, дополняли необъятную панораму.

Детище Константина Великого, город распадался на четырнадцать кварталов, обладал тридцатью двумя воротами, пятьюстами церквами во главе со Святой Софией – одним из чудес света, и пятью дворцами, каждый из которых сам по себе казался городом. Мост между Европой и Азией, между Архипелагом и Понтом Эвксинским, Константинополь соединял два моря и два материка, имея возможность по своему желанию открывать или закрывать пути мировой торговли. Пристань его, заполнившаяся кораблями всех наций, по праву называлась греками Золотым Рогом или Рогом Изобилия; его стены и башни, часто сравниваемые с вавилонскими, были окаймлены глубокими рвами, которые в случае необходимости превращались в каналы: по первому требованию город мог быть окружен водой и полностью отделен от материка.

Невозможно описать восторг, изумление и страх, попеременно овладевавшие крестоносцами при виде подобного чуда. Вожди вышли на берег и провели ночь в обители Св. Стефана. Но это была бессонная ночь: до самого утра совещались они о том, что следует делать. То содрогаясь от боязни, то предаваясь безудержной радости, они поминутно меняли решения, и так ни к чему и не пришли. С рассветом Дандоло, Бонифаций, Бодуэн и другие вожди распустили свои знамена и выставили щиты, украшенные гербами, дабы явить грекам воинскую пышность Запада и напомнить рыцарям о их предках. Затем флот вошел в пролив и при благоприятном ветре продефилировал вдоль стен Константинополя. Демонстрируя принца Алексея, крестоносцы рассчитывали, что ему, а соответственно и им толпой, усеявшей берега, будет устроена овация. Однако этого не произошло. Наблюдатели были безмолвны, а с высоты башен полетело несколько здоровенных камней. Это заставило рыцарей взяться за мечи: они поняли, что среди тысяч зрителей не найдут своих сторонников. Это было верно, но верно было и другое, чего они еще не знали: враждебные к ним рядовые обыватели византийской столицы были в не меньшей степени враждебны и к своему правительству. Защищать великий город было некому, ибо власти его опирались на одни лишь воспоминания да на небольшие отряды наемников – пизанцев и варягов, равно презиравших своих хозяев.

Крестоносцы беспрепятственно вышли на азиатский берег, разграбили Халкидон и заняли дворцы и сады, в которых еще недавно нежился император Алексей. Он же удалился за городские стены, где, подобно последнему вавилонскому царю, продолжал предаваться пиршествам, не думая, что приговор ему уже произнесен и что вскоре наступит последний час его власти. Напротив, он еще был полон надежд, которыми звучало его хитроумное обращение к баронам и рыцарям, переданное через специального парламентера – итальянца Росси.

Поздравив латинян с прибытием, император выражал удивление способом их действий. Как могли они, направляясь для освобождения Святой земли, поднять меч против христианской державы? Заверяя, что он с радостью помог бы им всеми своими силами, следуй они праведным путем, Алексей заявлял, что в противном случае он вынужден будет употребить эти силы против них, уничтожит их войско и флот и погубит все их предприятие.

Отвечая посланцу императора, уполномоченный крестоносцев выразил удивление, что самозванец, совершивший злодейское преступление против своего брата, законного императора, осмеливается вещать в подобном тоне. Ему бы, прежде чем бахвалиться и предписывать, следовало спросить свою совесть и понять, что для него есть единственный выход – покаяться, вернуть престол тому, у кого он похищен, и молить о снисхождении и прощении. «Если же он далек от раскаяния, – закончил оратор, – скажи ему, что мы презираем его угрозы и не имеем времени выслушивать его бредни».

Это было прямое объявление войны, лишавшее императора всякой надежды обольстить или устрашить противников. Но грозный ультиматум баронов в какой-то мере пошел ему и на пользу: если до сих пор большая часть населения Константинополя держалась довольно индифферентно, то теперь, возмущенные и тоном и существом ответа, многие, прежде всего столичная чернь, стали открыто демонстрировать антилатинские настроения. В столице начались погромы: разрушали дома и лавки западноевропейских купцов, угрожая их жизни. Толпы беженцев потянулись в лагерь крестоносцев. Это еще более усилило злобу последних, и призывы к решительным действиям встретили дружный отклик. Отряд из восьмидесяти рыцарей обратил в бегство войско, высланное императором на азиатский берег. Затем силы крестоносцев соединились в Скутари, прямо напротив Константинополя, очистили себя общей молитвой, погрузились на суда и начали переправу через Босфор. Войско императора, выстроившееся на противоположном берегу, имело целью помешать высадке противника. Но из этого ничего не вышло. С криками «Победить, или умереть!» рыцари бросились в воду, едва корабли приблизились к суше, и мгновенно рассеяли силы греков. Продолжая развивать наступление, крестоносцы овладели всем побережьем к северу от залива, разграбили ставку императора и при этом даже не увидели ни одного из его воинов. В то время как французы овладевали Галатой, венецианский флот, выстроившись вдоль Скутари, двинулся к Золотому Рогу. Вход в залив защищался толстой железной цепью, переброшенной с берега на берег и двадцатью галерами, составлявшими весь флот Византии. Один из больших венецианских кораблей сильным ударом разорвал цепь, греческие галеры были частично потоплены, частично пленены, и весь крестоносный флот торжественно вошел в гавань. Дож полагал, что если бы теперь все бароны и рыцари снова погрузились на корабли, быстрая и полная победа была бы обеспечена. Однако французские вожди с этим не согласились, предпочитая добиваться победы на суше. Овладев Галатой, они направили часть своего войска на северо-запад и, не встречая сопротивления, расположились вдоль стены, прикрывавшей город. Теперь, перед решающим боем, они сочли своим долгом еще раз повторить грекам условия, на которых был бы возможен мир. В ответ со стен и башен полетели камни и копья. С этого момента война приняла особенно ожесточенный и упорный характер. Греки ежедневно устраивали вылазки, и рать осаждавших словно бы сама оказалась в осаде. Крестоносцы день и ночь проводили в доспехах и при оружии, не имея времени ни подкрепить себя пищей, ни успокоить сном. Имея запас продовольствия лишь на три недели, они всеми силами стремились ускорить победу, засыпая рвы и сотрясая вражеские стены осадными машинами. Наконец, после десятидневных схваток, было решено начать общий штурм. 17 июля, под звуки труб и рожков, граф Фландрский, руководивший операцией, повел войска, сопровождаемые боевыми машинами, к вражеским укреплениям. Под стук таранов десятки осадных лестниц поднялись над стенами. Но греки сумели сбросить лестницы, прежде чем рыцари в достаточном числе вышли на стены. Тринадцать смельчаков, успевших подняться на стены, были изрублены греками, двое – взяты в плен. Когда этих двоих доставили в Блахернский дворец, это взбодрило императора и показалось ему чуть ли не победой; однако беда поджидала его с другой стороны.

Венецианцы оказались удачливей французов. Пойдя на приступ водой, со стороны Золотого Рога, их корабли благополучно пристали к берегу, и дож, ведомый под руки и предшествуемый знаменем святого Марка, первым вышел на сушу. Корабли со своих высоких башен перебросили мостки на стену, в то время как сотни рук на суше устанавливали штурмовые лестницы. И вот с судов и с берега одновременно хлынули потоки воинов; тесня осажденных, они в короткое время захватили двадцать пять башен и, спустившись в город, продолжали преследовать врагов на улицах, по дороге поджигая дома и склады. Пожар, распространявшийся от квартала к кварталу, гнал перед собой обезумевшую толпу...

Император Алексей, видя, что все рушится, вскочил на коня и вывел свои войска тремя воротами из города, рассчитывая напасть на французов, все еще пытавшихся оседлать непокорные стены. В первый момент могло показаться, что это ему удалось; но венецианцы уже спешили на помощь французам, и армии императора не оставалось ничего другого, как срочно возвращаться в горящий город. Вслед за тем, ближайшей ночью, трепеща от страха и думая только о спасении жизни, император Алексей покинул родственников, друзей, остатки армии, столицу и тайно отправился искать убежище в каком-либо отдаленном уголке своей гибнущей империи.

Когда следующий день возвестил жителям Константинополя, что они уже не имеют императора, долго сдерживаемая ненависть к беглецу проявилась с полной силой. Все вдруг вспомнили о его злодеянии, о постыдных поступках его любимцев, о своих бедствиях, и тысячи голосов призывали на его голову гнев Божий. Царедворцы сориентировались быстрее, чем остальные: бросившись к тюрьме, где страдал Исаак, они облачили его в порфиру и привели во дворец. Со всех сторон сыпались извинения в былой приверженности к «самозванцу» и клятвы защищать до конца дело «подлинного императора». Поспешили разыскать его супругу, в то время как жена беглого Алексея, еще вчера прославляемая придворными поэтами, была брошена в темницу. Настроения верхов передались и простому народу: люди поздравляли друг друга, во всех сердцах возродилась надежда, и толпы перед дворцом приветствовали Исаака восторженными криками.

Узнав о происшедшем, крестоносцы сначала не поверили своим ушам, а затем возблагодарили Провидение, так облегчившее их задачу. Вскоре их лагерь наполнился жителями столицы, которые, забыв о недавней ненависти, клялись в любви и преданности юному Алексею и его спасителям и умоляли юного принца поспешить в Константинополь, дабы разделить радость и почести своего отца.

Уполномоченные крестоносцев немедленно отправились поздравить нового императора и напомнить ему о договоре, заключенном с его сыном. Исаак принял их на престоле, при полном великолепии, всячески демонстрируя радость и благодарность. Правда, эмоции эти значительно убавились, когда императору стали известны условия договора: двести тысяч марок серебра, снабжение в течение года продовольствием, участие в походе, плюс объединение церквей под властью Рима... Не скрыв от гостей, сколь трудно будет выполнить подобные обязательства, Исаак тем не менее не ответил отказом и постарался все сгладить прямой лестью. «Вы послужили нам столь отменно, – заключил он, – что были бы достойны получить всю нашу империю». Бароны запомнили эти слова.

Между тем появился главный виновник торжества, юный принц, сопровождаемый графом Фландрским и венецианским дожем. Его встретили толпы народа с криками радости, а также латинское и греческое духовенство, словно забывшее взаимную вражду. Во всех церквах пели духовные гимны и возносили благодарственные молитвы. Слепой отец, протомившийся восемь лет в тюрьме, нежно прижимал к груди любящего сына, вызывая общие умиление и восторг. Через несколько дней Алексей был коронован в Св. Софии и разделил верховную власть с Исааком.

Казалось, мир и благодать снизошли на истерзанную землю. Крестоносцев, утвердившихся в Галате, ежедневно посещали греки, доставлявшие им все необходимое; венецианцы заключили мир со своими соперниками – пизанцами; оба государя, ставшие предметом радости для подданных, прославляли даровавших им престол; и все словно бы только и помышляли о клятве, данной при взятии Креста и затем неоднократно повторенной: лететь поскорее в желанную Палестину...

О своих успехах и намерениях вожди крестоносцев письменно известили весь христианский мир. Отписали покаянное письмо и римскому первосвященнику, где смиренные просьбы о прощении чередовались с горделивыми восхвалениями своих подвигов и выражалась уверенность, что теперь-то крестоносцев ничто не задержит от исполнения главной задачи. Но Иннокентий III был слишком умен и дальновиден, чтобы отнестись серьезно ко всем этим заверениям. Он ответил довольно резким письмом, в котором вместо благословения заподозрил в неискренности своих адресатов. «Смотрите, – писал он, – чтобы не прибавить новых преступлений к уже совершенным...»

Папа словно предвидел будущее.

Провидение втайне уже подготавливало события, которые должны были похоронить все благие намерения крестоносцев и еще раз изменить как направление, так и цель священной войны.

1203 г.

Прошло короткое время, и видимость мира и согласия испарилась столь же мгновенно, как и возникла.

Пока юный Алексей мог делать обещания и подавать надежды, он был равно благословляем и греками, и крестоносцами. Но едва наступило время исполнять обещанное, он сразу же увидел вокруг себя одних врагов. И правда, начав объединение греческой церкви с римской, приступив к выплате долга и соответственно подняв налоги, он вызвал бы сильный ропот соотечественников, что грозило полной потерей популярности; приостановив же и одно, и другое, и третье, он возмутил бы крестоносцев, что было чревато потерей только что обретенной верховной власти. Каждодневно страшась то бунта, то войны, вынужденный избирать из двух зол одно, молодой император после долгих размышлений решил, что более опасны крестоносцы и поэтому следует делать ставку на них. Он прибыл в галатский лагерь и обратился к вождям и баронам с прочувствованной речью, прося не лишать своего покровительства и не спешить с отъездом в Палестину, обещая в ближайшее же время выполнить все данные ранее обязательства. Речь эта пришлась по вкусу крестоносцам, тем более что и сами они не собирались слишком быстро покидать богатую страну. Правда, как и раньше, нашлись оппозиционеры, возмутившиеся новой задержкой, но они по-прежнему остались в меньшинстве.

Чтобы уплатить крестоносцам обещанную сумму, правительство истощило все средства казны. Императоры – отец и сын – продали фамильные сокровища, увеличили подати и поручили перелить в монету драгоценные оклады икон и священные сосуды. При виде надругательства над святынями жители столицы пришли в ужас – это их взбудоражило даже больше, чем увеличение поборов. Но главное святотатство, пережить которое, казалось, невозможно, было впереди. В назначенный день и час патриарх поднялся на кафедру Св. Софии и сдавленным голосом произнес от своего имени, имени императоров и всего населения страны необычную проповедь, в которой заявил, что «... признает Иннокентия, по прозванию третьего, преемником святого Петра, первым наместником Иисуса Христа на земле, Пастырем стада православных...».

Это вызвало не просто возмущение, но подлинную бурю в столице. Люди проклинали правительство, грозили патриарху (в скобках заметим, что позднее он спас себя, лишь клятвенно уверяя, будто заведомо лгал, выступая по приказу латинян), божились, что скорее умрут, чем подчинятся мерзости отречения от веры предков... С этого момента ярая вражда между греками и латинянами вспыхнула с новой силой. Снова начали громить подворья западноевропейских купцов и ремесленников, снова потянулись преследуемые франки из Константинополя в Галату, да и сам император Алексей, связав свою судьбу с вождями похода, стал проводить почти все время в их стане. Он обучался их играм, участвовал в их оргиях и, к ужасу своих подданных, терпел постоянное пренебрежение и грубость. Даже Исаак стал осуждать поведение сына, обвиняя его в легкомыслии и одновременно укоряя в том, что он совершенно забыл уважение к отцу и перестал с ним считаться...

1204 г.

Между тем с величайшим трудом собранные деньги не удовлетворили крестоносцев, и они стали грабить и опустошать окрестности столицы. Раздраженный всем этим народ от ропота перешел к действиям. Ежедневно несметные толпы устремлялись к Влахернскому дворцу, требуя мести насильникам и святотатцам. Среди возбуждавших чернь особенно отличался юный князь из старинного рода Дуки, носивший то же имя, что и молодой император; но в историю он вписался не именем, а прозвищем: его называли «Мурчуфль», что означает «со сросшимися бровями» – именно таков был его характерный признак. Вельможа этот, под видом суровым и нелицеприятным, который простые люди принимают обычно за искренность, скрывал душу коварную и жестокую. Слова «отечество», «свобода», «вера», «честь», не сходившие с его языка и пленявшие народ, служили лишь дымовой завесой властолюбия и алчности. Посреди робкого и малодушного двора, меж трусливых царедворцев, которые, по словам современника, «более страшились воевать с крестоносцами, чем лань страшится напасть на льва», Мурчуфль обладал несомненной храбростью, и слава о его мужестве была достаточна, чтобы обратить на него взоры всех жителей столицы. Чем активнее восставал он против «тирании», тем настойчивее народ хотел видеть его облеченным верховной властью: ненависть, которую он якобы испытывал к чужеземцам, сулила надежду, что именно он призван спасти империю и ее столицу. Умея пользоваться случаем и угождать всем группировкам, Мурчуфль, некогда бывший тюремщиком и палачом Исаака, теперь сумел войти в доверие к юному Алексею и стал его любимцем. Полученное влияние он быстро использовал для того, чтобы руководить волей императора и этим проложить путь к своей будущей власти.

Мурчуфль стал внушать Алексею, что тот выбрал неправильный путь: нельзя противопоставлять себя своему народу – это приведет к неизбежной катастрофе. А чтобы завоевать доверие греков, надо сократить связи с крестоносцами, обуздать их аппетиты и поставить на свое место. Демонстрируя мужество и патриотизм, Мурчуфль даже организовал показательную вылазку против Галаты; как и следовало ожидать, она кончилась полным провалом, но резко подняла авторитет ее устроителя, чье бесстрашие и преданность народу стали славить на каждом перекрестке.

Ярость греков вызвала ответную реакцию в стане латинян. Теперь среди вождей все чаще стали раздаваться воинственные призывы – о мире никто больше не вспоминал, все вопили о том, что следует разделаться с греками, и разделаться не теряя времени, чтобы скорее развязать себе руки для дальнейших подвигов в Сирии и Палестине. А именно в это время из Палестины пришли новые вести, и вести весьма неутешительные. В лагерь крестоносцев прибыл Мартин Липц с группой спасшихся соратников и поведал печальную повесть о гибели братьев, отделившихся после взятия Зары, а также рассказал о тяжелом положении Святой земли, опустошаемой голодом, болезнями и беспощадным врагом. Выслушав посланцев, вожди похода пригорюнились и даже всплакнули, но планов своих не изменили. Указывая Липцу на стены Константинополя, они говорили: «Вот он, единственный путь к спасению, вот прямая дорога на Иерусалим!»

Изменение образа действий Алексея, вдруг переставшего посещать их лагерь, насторожило крестоносцев; а приостановка договорных платежей возмутила и разъярила их. Они отправили во Влахернский дворец своих уполномоченных, которые без обиняков высказали обоим императорам все претензии и подозрения, причем сделано было это в такой резкой и даже дерзкой форме, что привело в смущение весь двор: никогда еще в этих чертогах не осмеливались говорить подобным языком и с такими угрозами! Раздались выкрики, что следует задержать и наказать оскорбителей величества; однако посланцы благополучно выбрались из дворца и из столицы, хотя на протяжении своего пути только и слышали, что ругань и поношения.

Обе стороны оказались взнузданными: совет Алексея и Исаака пылал жаждой мщения, совет баронов, по возвращении уполномоченных, склонился к тому, чтобы незамедлительно начинать войну.

Византийцы решили предупредить противников: не отваживаясь состязаться с ними днем и в открытом поле, они задумали использовать ближайшую ночь, чтобы уничтожить их флот. Здесь они снова обратились к давно проверенному и безошибочно действующему средству: знаменитому «греческому огню», зажигательной смеси, которая не боялась воды и горела даже на поверхности моря. Семнадцать судов, начиненных этим составом, были пущены при благоприятном ветре к берегам пристани, где стоял на якоре венецианский флот. И вот пристань, залив и предместье Галаты осветились вдруг страшным и зловещим пламенем. В лагере крестоносцев прозвучала тревога, французы кинулись к оружию, а венецианцы – к кораблям. Греки, толпившиеся на берегу, восхищались жутким зрелищем и радовались замешательству врагов. Но радость их была недолгой. С помощью рук и весел венецианцы успели оттолкнуть горящие брандеры, которые тут же были увлечены течением в другую сторону пролива; и к ужасу греков, пламя пожрало их собственные суда, не причинив ни малейшего вреда флоту крестоносцев.

Эта акция, хотя и неудавшаяся, усилила злобу латинян. «Настало время, – говорили они, – пресечь мечом замыслы изменников и наказать малодушных врагов, которые не знают иного оружия, кроме коварства и хитрости, и, подобно самым подлым грабителям, наносят удары только во мраке ночи». Алексей, напуганный подобными угрозами, пошел на попятную. Он дал новые клятвы и новые обещания, свалив вину за содеянное на ярость народа, которого не смог удержать. Он просил своих «друзей, союзников и избавителей» прийти и защитить колеблющийся престол, предлагая отдать им за это собственный дворец. Мурчуфль, которому было поручено сообщить слова императора крестоносцам, вместо этого стал будоражить народ, заявляя, что Алексей продает Константинополь «западным варварам». Это известие вызвало панику. Люди, собираясь на улицах, площадях и рынках, поносили правительство последними словами, вопили о предательстве и требовали нового повелителя, который сумел бы защитить город и страну. Ринувшись в Софию, чернь кричала, что немедленно изберет нового императора, достойного этого звания. Несмотря на противодействие патрициев и духовенства, собравшиеся стали выдвигать одного за другим своих кандидатов, каждый из которых под тем или иным предлогом благоразумно отказывался от этой чести, пока не нашелся один юный безумец по имени Канаб, уступивший требованию народа и тут же коронованный и облаченный в пурпур... Мурчуфль, который участвовал в этой забаве, с хитрой ухмылкой на лице, словно репетировал свою будущую роль...

Алексей, извещенный о происшедшем, трепетал в своем опустевшем дворце. Догадавшись, что его поручение не выполнено, он тайно послал нового ходока в галатский лагерь. На этот раз он буквально умолял баронов спасти его. Маркиз Монферратский, тронутый его мольбами, явился глубокой ночью в столицу с отборными воинами, чтобы защитить отца и сына. Каково же было его изумление, когда он увидел ворота дворца запертыми, а внутрь его так и не пустили! Возмущенным крестоносцам, которых уже начинала окружать ревущая чернь, не оставалось ничего другого, как поспешно удалиться... Разумеется, этой «игрой» уже руководил Мурчуфль, который внушил Алексею, что присутствие латинян приведет и его, и Исаака к неотвратимой гибели. Когда же этот, первый акт трагикомедии был успешно завершен, режиссер приступил ко второму: он увел Алексея в один из отдаленных покоев дворца, там надел на него цепи и приказал страже бросить в тюрьму... Теперь надо было обо всем известить народ, что вполне вошедший в роль Мурчуфль сделал с не меньшим мастерством, показав себя подлинным «спасителем отечества», после чего восторженная толпа подхватила его на руки, торжественно доставила в Софию и, словно забыв о недавнем избрании Канаба, провозгласила императором!.. Оставался лишь заключительный аккорд. Едва облачившись в порфиру, новый император спешит обеспечить плоды своего действа. Он врывается в темницу Алексея, подает ему отраву и приказывает выпить. Но так как убийце кажется, что яд действует слишком медленно, он ускоряет финал и душит своего «друга и покровителя» собственными руками...

Исаак, узнав о судьбе сына, умер от страха и отчаяния, чем избавил Мурчуфля от нового преступления, которое, впрочем, молва приписала ему и в этом случае. Что же касается «императора» Канаба, то об участи его ничего не известно: исчезнув в потоке событий, он утерялся для истории. Так, со времени прибытия крестоносцев к Константинополю, четыре императора один за другим были низвергнуты с престола; пятому, Мурчуфлю, хотя он и не подозревал подобного, была уготована та же участь.

Между тем коварный злодей не считал свою акцию завешенной. Уничтожив соперников, он тут же, с ходу, решил убрать и вождей крестоносцев. Посланец в их стан от имени императора Алексея, о судьбе которого здесь еще никто не знал, пригласил дожа и французских вельмож во Влахернский дворец, якобы для того, чтобы вручить им обещанные по договору суммы. Обрадованные вожди совсем уж было собрались, когда Энрико Дандоло, недаром прозванный «мудрейшим из мудрых», вдруг заподозрил измену и предложил сначала разведать о положении во дворце. Вскоре узнали о смерти Исаака, убийстве Алексея и прочих делах и замыслах Мурчуфля. Эти известия заставили крестоносцев содрогнуться; забыв о непостоянстве Алексея, они оплакали его кончину и поклялись отомстить за него. В совете баронов было решено объявить непримиримую войну Мурчуфлю и наказать народ, увенчавший измену убийствами и отказавшийся от признанной было верности Римскому престолу. Именем папы всем воинам объявлялось отпущение грехов и щедрая награда за счет несметных богатств Константинополя.

Мурчуфль готовился отразить нападение. Умножая свои сокровища за счет преследования сановников и придворных прошлого царствования, он одновременно стремился усилить воинскую дисциплину, укреплял стены города, воодушевлял народ. Беспрестанно появляясь на улице опоясанный мечом, с железной палицей в руке, он призывал оставить пустые страхи и верить в победу. В подкрепление своих слов он снова попытался сделать вылазку из города, рассчитывая внезапным ударом разгромить проходивший мимо отряд крестоносцев; и снова греки потерпели полное поражение, а их предводитель спасся только благодаря быстроте своего коня. Познав на практике мужество неприятеля и не веря больше храбрости своих войск, Мурчуфль попытался вступить в переговоры с крестоносцами. Вельможи и бароны с ужасом отклонили предложение, но дож согласился выслушать похитителя престола, интересуясь, на какие условия он пойдет. Дандоло прибыл на одной из галер к оконечности залива; Мурчуфль показался верхом на ближайшем берегу. Переговоры были бурными и продолжались долго. Дож потребовал от противника немедленной уплаты пяти тысяч фунтов золота, помощи в подготовке похода в Сирию и новой клятвы в повиновении Римской церкви. После долгих споров Мурчуфль пообещал деньги и помощь; но от подчинения греческой церкви Риму отказался, уверяя, что тут он бессилен. Дож выразил удивление, что после таких тяжких оскорблений Неба и Природы преступник может еще с важностью защищать дело веры; и, бросив на Мурчуфля презрительный взгляд, Дандоло спросил: «Неужели же греческое вероисповедание прощает измену и убийство?» Раздраженный Мурчуфль попытался было оправдаться, но затем бросил это, и переговоры были прерваны.

По возвращении в город он заявил, что готов победить или умереть с оружием в руках. Греки снова занялись укреплениями Константинополя, понимая, что теперь только на это вся надежда. Стены и башни, ограждавшие город со стороны пристани, были повышены на несколько футов; на стенах устроили крытые ходы в несколько ярусов, откуда можно было пускать стрелы и приводить в движение боевые машины; сверху каждой башни укрепили подъемные мостки, которые можно было перебросить на вражеские корабли.

Наблюдая за всеми этими работами, крестоносцы испытывали не то чтобы страх, но известное беспокойство, понимая, что победа будет не простой и дастся нелегко, что ресурсы их ограничены и помощи ждать неоткуда. Тем не менее они свято верили в победу, верили настолько, что, еще не овладев Константинополем, занялись разделом будущей добычи и проблемами управления завоеванной страной. Прежде всего совет князей и баронов определил избрать на место Мурчуфля императора из среды героев победоносного воинства латинян. Повелителю новой империи отдавали во владение четвертую часть завоеванного, с дворцами Влахернским и Вуколеоном. Остальные города и земли империи, равно как и добычу, приобретенную в столице, решили разделить между французами и венецианцами с учетом долга за перевозку крестоносцев и с условием обязательной присяги императору. Утвердили, согласно с феодальными обычаями Западной Европы, права больших и малых вассалов, а также основные административные должности. Так Константинополь, находившийся еще во власти греков, увидел перед своими стенами воинов, которые со шлемами на головах и мечами в руках готовились уничтожить сложившиеся веками законы Византии и наперед присваивали ему законы и обычаи Запада...

При первом штурме столицы империи французы пожелали (и, как помним, неудачно) брать город с суши; опыт заставил их согласиться с советом венецианцев – нападать с моря. 8 апреля вся рать с оружием и багажом погрузилась на корабли, и на следующее утро флот спустился вдоль залива, покрыв его на расстоянии полумили. Увидев движение вражеских судов, греки дрогнули, но быстро оправились. Закипел бой. Имея преимущество высоких стен и башен, с которых сбрасывали камни и направляли убийственный «греческий огонь», осажденные сумели не допустить ни установки осадных лестниц, ни пролома стен – нападающие, подавляемые огнем противника, умирали, не успев достигнуть цели. Стороны сражались с одинаковой яростью, но сама пылкость боя вела к беспорядку среди осаждающих, и вскоре им пришлось не столько нападать, сколько защищаться от осажденных. Пренебрегая всеми опасностями, крестоносцы сдерживали сильный напор греков до трех часов дня, после чего командиры, боясь за судьбу флота и войска, приказали ударить отбой. Видя удаляющиеся корабли противника, осажденные решили, что столица спасена. Народ устремился в храмы, благодарить Бога за одержание столь великой и столь легкой победы. Но было наивно думать, что этим все и окончится.

Вечером дож и бароны собрались на совещание. Они обсудили причины неудачи и выработали план на будущее. Кое-кто из вождей считал, что нужно переменить место основного удара и подступить к городу со стороны Пропонтиды. Однако дож настаивал, чтобы повторить тот же удар, учтя вчерашний опыт. Два дня занимались починкой кораблей и машин. Утром 12 апреля звук трубы подал сигнал к началу нового сражения.

Греки, все еще радовавшиеся своей победе, с удивлением и ужасом смотрели на приближение флота противника. Крестоносцы же, помня о прошлом, решили действовать с большей осмотрительностью. Вожди, чтобы поднять дух соревнования, установили награду в полтораста марок серебра для того, чье знамя первым появится на стенах. Вскоре битва началась и стала повсеместной. Твердость защищавшихся равнялась упорству нападавших; бревна, камни, копья, бросаемые с обеих сторон, сталкиваясь в полете, с треском падали на корабли и стены; весь берег оглашался криками воинов, ударами щитов и мечей. То крестоносцам почти удавалось овладеть участком стены; но защитники были тут как тут, осадные лестницы сбивались, огонь пожирал нападающих, но не уменьшал их упорства. Солнце остановилось в зените, а положение все еще оставалось неясным, и греки готовы были снова торжествовать победу. Но тут два корабля, «Пелерин» и «Парадиз», движимые попутным ветром, незаметно приблизились к слабо защищенной части стены; мостки переброшены, двое смельчаков прыгают первыми, за ними – поток воинов; и вот – греки изрублены, отброшены, а знамена епископов Трирского и Суассонского уже развеваются на вершине башни... Это был перелом. Одна за другой еще четыре башни попадают в руки крестоносцев, трое городских ворот трещат под ударами таранов, конница спускается с кораблей, и битва сменяется повальным бегством защитников города...

Крестоносцы, захватывая улицу за улицей, поджигали здания, мимо которых проносились, и пожар известил вскоре самые отдаленные районы столицы о том, что произошло. Ужас и отчаяние господствовали повсюду; отдельные отряды воинов заперлись в царских чертогах, другие – кинули доспехи и оружие, стремясь смешаться с обывателями. Народ и духовенство скрывались в церквах, многие бросились вон из города. В числе последних оказался и Мурчуфль; тайно отплыв из Пропонтиды, он устремился искать убежище в горах Фракии. Узнав об этом, люди, которые еще вчера превозносили до небес своего императора, теперь проклинали его как погубителя; не довольствуясь этим, толпы народа устремились в Св. Софию, чтобы избрать нового монарха, словно было необходимо, чтобы император присутствовал при падении империи! Базилевсом был провозглашен представитель знати Федор Ласкарис. Человек твердый и мужественный, он призвал народ к сопротивлению, но призыв его, даже если бы он и был услышан, ничего изменить уже не мог, и новому императору только и оставалось, что последовать за своим предшественником...

Огонь, подброшенный латинянами, охватывал квартал за кварталом и, по словам самих крестоносцев, вскоре пожрал больше домов, чем заключали в себе крупнейшие города Франции и Германии. Зарево пожара освещало побоище, и победители продолжали свое грязное дело без перерыва на ночь – их не останавливали ни вопли женщин и детей, ни мольбы православного духовенства. Вскоре знамена латинян были водружены на главных дворцах города. Бонифаций вступил в Вуколеон, где вместо воинов встретил лишь жен беглых сановников, умолявших о милосердии; Генрих Генегаусский захватил Влахернский дворец. Оба вождя прежде всего побеспокоились поставить надежную охрану ради несметных сокровищ, накопленных в императорских резиденциях. Предосторожность оказалась не лишней, поскольку, горя нетерпением захватить богатства, уже ранее поделенные, бароны и рыцари с остервенением грабили все, что лежало у них на пути, не щадя ни хором богачей, ни хижин бедняков и одинаково расправляясь с их обитателями. Тщетно Бонифаций, тронутый мольбами несчастных, призывал крестоносцев к «умеренности»; буйство победителей лишь возрастало при виде новой добычи, и исступление их не ведало ни страха, ни жалости. Грабежи и поругания не имели пределов; воины крестовой рати не уважали ни целомудрия дев, ни святости церквей. Они разграбили погребения императоров, разделили между собой богатое убранство храмов, играли в кости на мраморных надгробиях апостолов, упивались вином из священных чаш. Лошади и мулы, заводимые внутрь соборов, падали под непомерным грузом добычи, и их тут же добивали, марая кровью и нечистотами церковные алтари. Распутные девки пели срамные куплеты с патриарших кафедр и отплясывали среди захмелевших воинов, издеваясь над обрядами веры. Современный историк, укоряя крестоносцев в том, что они много превосходили жестокостью и цинизмом сарацин, напомнил поведение воинов Саладина, которые, овладев Иерусалимом, не оскорбляли скромности женщин, не наполняли окровавленными трупами Гроба Искупителя, не мучили христиан ни огнем, ни железом, ни голодом, ни посрамлением...

Поля, смежные с Босфором, представляли столь же плачевную картину, как и столица. Деревни, церкви, странноприимные дома и увеселительные заведения были в равной мере разорены и разграблены. Толпы несчастных беженцев покрывали дороги, кидаясь туда и сюда, преследуемые ужасом и кровью, падавшие замертво от изнеможения и усталости. Сенаторы и патриции, потомки знаменитых родов, покрытые грязными лохмотьями, соревновались с нищими; сам патриарх не погнушался просить милостыню у прохожих. Но богатые и знатные внушали одно лишь презрение – именно их винили во всех бедах, обрушившихся на столицу.

А беды увеличивались с каждым часом.

Греки всегда порицали невежество латинян, и не зря: бароны и рыцари уважали только мужество, физическую силу и военные трофеи, творения же искусства и человеческого ума их не увлекали, оставляя вполне равнодушными, – во всем этом они видели лишь плоды изнеженности и бессилия. Поэтому не может удивить и то, как крестоносцы отнеслись к памятникам тысячелетней культуры Константинополя. Известно, что город этот, один уцелевший среди развалин стольких империй, хранил в себе несметные сокровища прежних цивилизаций в сочетании с собственными памятниками высокого мастерства. Все это латинянам было ни к чему. Бронза, в которой дышал гений древности, была отдана на переплавку в монеты, боги и герои Нила, Греции, Рима, шедевры Праксителя, Фидия и знаменитейших художников – все рассыпалось в прах под ударами победителей. Единственно что их интересовало, кроме реальных богатств, это мощи святых и христианские реликвии, которыми была так богата столица Византии.

Эти священные сокровища, тщательно сберегаемые во дворцах и храмах, всегда привлекали взоры западного христианства; теперь же, используя ситуацию, можно было без всякого риска запустить в них свои жадные руки. В то время как воины расхищали золото, драгоценные камни, ковры и богатые ткани Востока, латинское духовенство, попеременно употребляя просьбы и угрозы, хитрость и насилие, обирало тайники церквей и монастырей. Особенно большую жатву собрал Мартин Липц, доставивший на Запад часть Животворящего Креста, кости Иоанна Крестителя и руку св. Иакова; с ним соревновался некий священник из Пикардии, сумевший вывезти головы св. Иоанна и св. Георгия. Не отказались от своей доли христианских реликвий и князья. Дандоло захватил часть Животворящего Креста, граф Фландрский обнаружил в Вуколеоне терновый венец Спасителя, его волосы и еще многие мощи, часть которых отправил во Францию, Филиппу Августу. Вся эта священная добыча, повергшая в слезы отчаяния православное духовенство, должна была в скором времени украсить многие церкви Франции и Италии как вечное напоминание о страшном дне порабощения Константинополя. День этот, 10 апреля 1204 года, пришелся на конец поста. Современный историк заканчивает описание кровавых событий довольно едкой фразой: «Так прошло празднование цветоносной Пасхи». Духовенство призвало воинов к покаянию; бароны и рыцари устремились в разграбленные ими церкви и прославляли страдания и смерть Искупителя среди печальных остатков Его разрушенных алтарей.

Отпраздновав положенное время, крестоносцы приступили к разделу захваченных богатств. Все изъятые сокровища составили около четырехсот тысяч марок серебра, и хотя сумма эта много превосходила доходы всех западных держав, она не отвечала настоящей цене разграбленного. Есть основания думать, что если бы, овладев Константинополем, крестоносцы обложили его жителей данью, они собрали бы гораздо большую сумму; но такой «мирный» способ действий был не в обычае баронов и рыцарей, предпочитавших ему простой и неприкрытый грабеж как символ непобедимости и физической силы. Четвертую часть добычи сохранили тому, кто будет провозглашен латинским императором, остальное поделили между собой. Забыв, что французы покорили для них Зару, венецианцы вычли из их доли пятьдесят тысяч марок, предусмотренных первоначальным договором; много меньше получили немцы и рыцари из Ломбардии.

Предаваясь неумеренной радости по поводу обретенного богатства, крестоносцы не задумывались о том, что разоряют страну, которую мыслили в будущем своим новым отечеством; они не подозревали, что столь грандиозное разорение побежденных может привести к падению победителей, которые со временем окажутся столь же бедными, как и греки, которых они обобрали. Чуждые подобия предусмотрительности и рассчитывая только на силу своего меча, они занялись избранием государя, поскольку императорская порфира сохраняла в их глазах прежний блеск, и престол, потрясенный оружием, оставался предметом их жадности и честолюбия.

Среди возможных кандидатов главными преимуществами обладал дож Энрико Дандоло, но он сразу же отказался от этой чести, понимая, что венецианцы не допустят его избрания – патрициат адриатической республики и в мыслях не имел видеть своего верховного уполномоченного императором другой страны. Оставались двое: Бонифаций Монферратский и Балдуин Фландрский. Первая из этих кандидатур также не устраивала венецианцев, опасавшихся Бонифация, владения которого соприкасались с их землями. Естественным победителем из предвыборной борьбы вышел Балдуин, напомнивший ко всему прочему о своем родстве с Карлом Великим и своем примерном благочестии. Жители Константинополя, так часто менявшие властителей, одобрили этот выбор и присоединили свои восклицания к восторженным выкрикам латинян. Нового избранника посадили на щит и торжественно внесли в храм Св. Софии, причем маркиз Монферратский сопровождал его со всеми внешними признаками дружелюбия, умело скрыв горечь поражения и частично компенсировав его женитьбой на Маргарите Венгерской, вдове Исаака Ангела.

Коронация Балдуина произошла в четвертое воскресенье после Пасхи, в том же храме. После торжественной литургии новый император был возведен на золотой трон и получил из рук папского легата, заменившего патриарха, царскую багряницу. Два рыцаря несли перед ним консульскую латиклаву и меч. Легат, подойдя к алтарю, воскликнул: «Он достоин царствовать!» – и все присутствующие, бароны и рыцари в кольчугах, простые воины и слуги, злополучные византийцы, дружным хором повторили: «Достоин!.. Достоин!..»

Между тем вельможи горели нетерпением разделить между собой области и города новой империи. Согласно первоначальному плану, Вифиния, Фракия, Фессалоники, вся Греция от Фермопил до мыса Суния, а также главные острова Архипелага достались французам. Венецианцы получили Киклады и Спорады, восточный берег Адриатики, берега Пропонтиды и Понта Эвксинского, Адрианополь и приморские города Фессалии; при этом дож, отказавшийся от императорского титула, был возведен в сан князя Романьи, признан владетелем половины Константинополя и избавлен от присяги императору. Впрочем, различные непредвиденные обстоятельства вскоре произвели многочисленные перемены в этом дележе, и историк напрасно бы старался проследить их ход: гораздо легче было бы обозначить берега, размытые потоком, или начертить путь разрушительной бури...

...Когда крестоносцы услышали о таком множестве земель, которые едва ли знали по имени, они были потрясены и решили, что большая часть света оказалась добычей их честолюбия. В порыве восторга они объявили себя повелителями всех стран, составлявших некогда мировые империи. Метали жребии о царствах мидян и парфян; иные желали царствовать в Александрии, другие оспаривали гаремы султанов Востока, третьи жаловались, что недополучили, и требовали новых переделов. За сокровища, полученные при ограблении Константинополя, победители покупали целые области с их населением, которые затем перепродавали и проигрывали в кости; столица превращалась в рынок, где торговали морями и островами, народами и их достоянием.

В этой сутолоке спекуляций не терялось и католическое духовенство, занятое дележом имуществ православной церкви Византии. Все константинопольские храмы были поделены между французами и венецианцами; с обеих сторон назначили священников для католического богослужения. Венецианец Морозини был возведен в сан константинопольского патриарха; в остальные города отправили католических епископов, которые немедля заменили своих православных предшественников.

Казалось, ничто больше не противилось оружию крестоносцев; все трепетало перед ними; слава об их победах и могуществе распространилась до крайних пределов бывшей Византии. Однако бросив взгляд в будущее, наиболее дальновидные из вождей понимали, что существуют весьма и весьма серьезные проблемы. В результате кровопролитной войны столица и области сильно оскудели жителями. Народонаселение, ослабленное и рассеянное, было недостаточным для возделывания земли и ремесленных работ. Выход виделся лишь в притоке свежих сил с Запада, способных населить и защитить империю. И здесь князья все надежды возлагали на папу, с которым все еще находились в состоянии конфликта. В своих письмах к Иннокентию III новый император и маркиз Монферратский, ставший ныне королем Фессалоникийским, ярко расписывали свои «подвиги», подчеркивали, что действовали целиком в интересах Римского престола и умоляли простить их и помочь в создавшемся положении. Им вторил и Энрико Дандоло, уверявший, что именно завоевание Константинополя открыло путь к освобождению Иерусалима и всей Святой земли.

Иннокентий III, для виду пожурив крестоносцев, вместе с тем не мог скрыть своего полного удовлетворения происшедшим. Конечно же он был доволен сокрушением соперницы – православной греческой церкви – и обращением многих земель Востока в лоно католицизма; на этом фоне все прегрешения крестоносного воинства представлялись мелочью, достойной полного прощения. Об этом папа торжественно и заявил, сняв с венецианцев отлучение и благословив Балдуина, «рыцаря престола св. Петра» на «благое дело». Отвечая пожеланиям баронов, Иннокентий обратился с воззванием к епископам Запада. Указывая, что «...Провидение посрамило греков, народ нечестивый, гордый и мятежный», он призывал людей «всех состояний и обоего пола» отправиться в завоеванную страну «для получения земель и богатств соответственно способностям и заслугам». Папа обещал полное отпущение грехов всем, кто поедет защищать новую империю и станет заботиться о ее процветании и благе. Впрочем, при всем этом Иннокентий не терял надежд на поход в Сирию и напоминал своим «сыновьям во Христе», что конечной их целью остается Иерусалим.

Новый император не оспаривал этой мысли и в знак близкой помощи отправил в Птолемаиду цепь от константинопольской гавани и городские ворота. Реликвии эти подняли дух христиан Святой земли и заставили их даже на время забыть голод и поражения. Узнав о предстоящей подмоге, защитники Птолемаиды возрадовались и, бурно славя победы Балдуина и Бонифация, вызвали даже страх в рядах мусульман, так что султан Дамасский поспешил заключить с христианами перемирие. Но радость ревнителей Гроба Господня возымела вскоре последствия плачевные для их дела. Вместо того чтобы встречать подмогу, которой они так добивались, многие из христиан Сирии и Палестины, в первую очередь недавно прибывшие, те, кто откололся от крестоносцев после взятия Зары, теперь возжелали вдруг разделить счастье и славу с покорителями Константинополя и хлынули в Грецию; туда же устремились иоанниты и тамплиеры, жадные до богатств и славы; и вот король Иерусалимский неожиданно оказался в Птолемаиде почти в полном одиночестве, что дало возможность устрашенным врагам его снова воспрянуть...

В числе беглецов из Птолемаиды Балдуин с нетерпением ожидал свою супругу, Маргариту Фландрскую; однако государыня эта не смогла насладиться благами нового титула мужа – утомленная долгим плаванием и путевыми невзгодами, она скончалась, и корабль доставил любящему супругу лишь ее останки. Опечаленный император похоронил Маргариту с подобающей пышностью в храме Св. Софии; и это совмещение празднеств победы с торжеством погребения казалось символичным – оно объединило блеск славы завоевателей с грядущей участью их империи.

Балдуину и его окружению было над чем задуматься. Вместе со всеми вновь прибывшими он располагал армией, не превышавшей двадцати тысяч бойцов. Между тем серьезные опасности угрожали с разных сторон. Иконийский султан и Болгарский царь спешили использовать войну между латинянами и греками. Что же касается греков, то они были побеждены, но не покорены. Те из вождей их, кто имел приверженцев и оружие, спешили создать свои государства – повсюду возникали их «империи» и «княжества», становившиеся реальной угрозой для Константинополя. Так, некий внук Андроника основал на северо-востоке Малой Азии Трапезундскую империю; свирепый тиран Лев Сгур царствовал в Арголиде и Коринфе; Михаил Ангел с помощью измены захватил Эпир; Федор Ласкарис, подобно Энею бежавший из своего отечества, собрал войска в Вифинии и заставил провозгласить себя императором Никеи. Оставались еще два беглых императора, которые не сумели урвать территорий и судьба которых оказалась весьма замечательной; то были Алексей Ангел и Мурчуфль. Оба они какое-то время скитались. Затем Мурчуфль, словно забыв, что Алексею известны все его злодеяния, доверился своему сопернику, на дочери которого был женат; Алексей принял его ласково, а затем приказал ослепить. Несчастный слепец, пытаясь исчезнуть из поля зрения сильных мира, тем не менее попал в руки латинян, которые доставили его в Константинополь и предали позорной казни: на глазах его бывших подданных Мурчуфля сбросили с высокой колонны Феодосия на площади Тавра. Но и вероломство Алексея не осталось без возмездия. Ему удалось было найти прибежище у Иконийского султана, но затем он был схвачен людьми Ласкариса и заключен в монастырь, где умер всеми забытый.

Пока греческие государи организовывали новые державы и пытались устроить свои дела, между вождями латинян началась распря, грозившая серьезными последствиями. Император Балдуин, решив проинспектировать свои владения, приехал в Адрианополь, где был встречен с почетом, после чего направился в Фессалоники. Это насторожило короля Фессалоникийского, который в приезде незваного гостя усмотрел покушение на свои права и решил его не допускать. Балдуин, увидевший в этом акте проявление сепаратизма, упорствовал в своем намерении, а придворные обоих государей распаляли их страсти. Бонифаций, женатый на вдове Исаака Ангела, привлек на свою сторону греков и направился к Адрианополю, собираясь начать осаду города. С великим трудом венецианский дож и граф Блуасский потушили вспыхнувшее было пламя междоусобной войны и заставили противников, отбросив беспочвенные подозрения, примириться и продолжать освоение завоеванных земель. Вновь приобретенные города и области щедро раздавались баронам, которые теперь присягали на верность императору и королю Фессалоникийскому. Появились в изобилии сеньоры Аргосские и Коринфские, великие герцоги Ливанские, герцоги и принцы Афинские и Ахейские. Французские рыцари предписывали законы граду Агамемнона и столице богини Афины, отечеству Ликурга и Эпаминонда, словно покинули Запад не ради освобождения отчизны Христовой, а ради богов Гомера и мирской славы античной эпохи!..

1205 г.

Впрочем, долго наслаждаться своими завоеваниями крестоносцам не пришлось. Сделавшись обладателями империи, которую труднее было сберечь, чем завоевать, они не сумели привлечь к себе ни подданных, ни соседей. Царь болгарский Калоян отправил в Константинополь послов, предлагая мир и союз. Балдуин ответил царю надменно, угрожая лишить его престола. Латиняне не только обездолили греков, отобрав их имущества, но и унизили презрением, отказываясь брать в свои войска. Неправедные гонения обесточили сердца православных священников, возбуждавших народ против оккупантов. Сама же империя латинян не знала единства, являя собой конгломерат непокорных и нестабильных феодальных владений. Хищничество католического духовенства довершало тенденцию к распаду, сея нечестие в самом святилище; многие прелаты, жадные к собственности, захватили светские феоды, а так как при этом они не несли полагающейся военной службы, империя лишалась защитников. Богатства и климат Греции расслабили победителей, развратили их, лишив мужества и стойкости закаленных воинов, и, что самое главное – побежденные увидели и почувствовали это: те, кого еще недавно презирали крестоносцы, теперь начинали презирать их самих. Взявшись за оружие, греки вступили в союз с болгарами, составив обширный блок всех, гнушавшихся рабством. На очереди был второй акт: после избиения греков избиение латинян.

Буря разразилась внезапно. Клич освободительной войны вдруг пронесся от Гемуса до Геллеспонта. Крестоносцы, рассеянные по городам и селам, внезапно оказались окруженными свирепым неприятелем. Венецианцы и французы, находившиеся в Адрианополе и Дидимотике, не смогли устоять против многочисленных врагов; одни были убиты, другие в беспорядке бежали, с болью видя свои знамена сорванными с башен и замененными хоругвями болгар. Дороги покрылись бежавшими воинами, не находившими пристанища в стране, которая еще вчера трепетала от звона их оружия. Беда усугублялась тем, что каждый город не знал об участи соседей: все сообщения были прерваны, и только слухи питали объятых страхом латинян; говорили, что столица объята пламенем, что все крупные центры ограблены, что все воинство франков рассеяно и истреблено. Ужас перед общим погромом был настолько велик, что заглушал все прочие чувства: в панике брат оставлял умирать брата, сыновья – отца.

Как только молва обо всех этих бедствиях достигла Константинополя, Балдуин собрал графов и баронов и призвал к принятию экстренных мер. Крестоносцы, воевавшие по ту сторону Босфора, получили приказ немедленно присоединиться к главной рати. Однако не дожидаясь их прихода, горевший нетерпением император выступил с теми ограниченными силами, которые находились под рукой, и через пять дней был под стенами Адрианополя. Столицу Фракии защищало стотысячное ополчение греков. Армия Балдуина насчитывала не более восьми тысяч воинов; число это удвоилось после присоединения венецианцев и беглецов. Силы были слишком неравными, но крестоносцы, привыкшие пренебрегать всеми препятствиями, никогда не страшились превосходства сил неприятеля. Пока они готовились к осаде, пришла весть о подходе несметной армии болгарского царя Калояна. Новый союзник греков величал себя главою Священного похода и грозил истребить всех франков, обвиняя их, что под знаком Креста они опустошили и разграбили христианские земли. С болгарским царем шли орды татар, или куманов, которые покинули области между Дунаем и Борисфеном в надежде на легкую и обильную добычу. Подобно скифам, они сражались конным рассыпным строем и обладали исключительной маневренностью. Именно им Калоян отдал приказ заманить в засаду конницу франков, что и было успешно проделано. При виде татар император и граф Блуасский во главе своих рыцарей бросились им навстречу. Татары для виду отступили и франки преследовали их на расстоянии в две мили. Они уже считали себя победителями, когда враги вдруг развернулись, окружили их и при содействии подошедших главных сил принялись избивать. Граф Блуасский пал первым; Балдуин еще пытался оспорить победу, когда вокруг него все попадали под тучей дротиков и стрел, и он, оставшись почти в одиночестве, был схвачен и закован в цепи. Печальные остатки его войска отступили в неописуемом беспорядке, и к ночи осада Адрианополя была снята.

Отступление крестоносцев, по существу, было бегством. Болгары и куманы преследовали их; только на полпути к столице, встретив войска Анри Геннегаусского, спешившего из областей Азии, латиняне несколько приободрились и сумели установить подобие порядка в своем отходе.

Последствия этой трагедии тут же дали о себе знать. Многие рыцари, в поспешном бегстве побросавшие оружие и знамена, примчавшись в Константинополь и поведав о происшедшем, вызвали повсеместные горе и уныние; только греки столицы тайно торжествовали и молились за новые победы болгар. И теперь, подобно тому как известия о победах обеспечили прилив добровольцев, поражение вызвало подобный же отлив: великое число крестоносцев усматривало спасение лишь в бегстве на Запад и поспешно отплыло на венецианских кораблях. Тщетно папский легат и кое-кто из вождей пытались удержать беглецов, угрожая всеобщим презрением и гневом Божьим; они отказались от собственной славы и, покинув империю, возвестили миру о пленении Балдуина и крахе всей эпопеи.

Калоян меж тем шел по стопам побежденных, не давая им передышки. Греки совместно с болгарами брали область за областью. Попутно татары истребили двадцать тысяч армян, покинувших берега Затрата и следовавших за графом Геннегаусским, причем рыцари не смогли им оказать ни малейшей помощи, так как сами боялись окружения. Вскоре были потеряны почти все владения латинян: за Босфором им удалось сохранить только замок Перес, а на европейском берегу Родост и Селиврию. Правда, завоевания в собственно Греции были еще в безопасности; но эти отдаленные области лишь разделяли силы крестоносцев. Анри Геннегаусский принял звание правителя; он проявил чудеса храбрости, пытаясь отвоевать некоторые города, но в этих боях лишь потерял значительную часть своего войска. Армия болгар, подобно смерчу, уносила все на своем пути; она разорила берега Геллеспонта, простерла опустошения до Фессалоник, и сам Константинополь ежедневно страшился увидеть у стен своих дикие орды. И если этого не произошло, то лишь вследствие раскола, который вдруг начался среди союзников.

1203 г.

Папа тщетно увещевал французов и итальянцев оказать помощь победителям Византии; он не мог, да и никто не смог бы, пробудить у европейских государей и воинов ревность к делу, которое, как ныне было очевидно, представляло одни лишь бедствия и опасности. Участь Балдуина оставалась неизвестной; на этот счет ходили различные слухи, но все попытки графа Геннегаусского выведать что-либо оказались неудачными. Когда же год спустя папа по его просьбе обратился с запросом к Калояну, тот ответил, что Балдуин «...отдал дань Природе, и освобождение его уже не во власти смертных...». После такого ответа Анри в качестве ближайшего родственника покойного не оставалось ничего иного, как собрать жалкое наследие брата и занять его престол. Новое царствование началось среди слез и печали: в эти дни умер престарелый Энрико Дандоло, успевший увидеть крах своего так лихо начатого предприятия, за ним последовал Бонифаций Монферратский, погибший на поле боя, причем голова его стала победным трофеем Калояна...

...Автору не хватает присутствия духа, чтобы продолжать эту горестную историю и представить латинян в крайнем унижении и бедствии. Начиная повествование об этом походе, мы провозгласили: «Горе побежденным!», оканчивая же его не можем не воскликнуть: «Горе победителям!..»

Древняя империя, безжалостно разрушенная, новая, превращенная в развалины, – таковы определяющие черты этого безобразного похода; ни одна эпоха не ознаменовалась такими удивительными подвигами и столь дикими злодействами. Дух завоевания, общий для всех рыцарей, вел их предприятие, но отвратил от главного: герои этой войны не сделали ничего для освобождения Иерусалима, хотя и твердили об этом беспрестанно. Покорение Византии, вместо того чтобы проложить путь в землю Иисуса Христа, послужило новым препятствием к возвращению Святого города, безрассудные подвиги крестоносцев подвергли христианские земли величайшим бедствиям и, не заменив державы, которая могла служить оплотом против мусульман, ниспровергли ее до основания. Этот дух захватов, дошедший до слепого неистовства, не позволил крестоносцам помыслить, что и среди самых блестящих успехов есть предел, которого нельзя преступить безнаказанно, и что благоразумие и мудрость должны всегда сопутствовать мужеству. Сделавшись хозяевами Константинополя, бароны и рыцари проявили глубокое презрение к грекам, у которых должны были искать опоры; они хотели переделать нравы и веру – предприятие более трудное, чем само покорение, – и обрели только врагов в стране, которая могла дать им полезных союзников.

Политика папы, который сначала стремился отвлечь латинян от Константинополя, обратилась в дальнейшем в одно из главных препятствий к сохранению их завоеваний. Чтобы получить от Иннокентия прощение и одобрение, крестоносцы применили дикое насилие против греческой веры и, желая оправдаться в его глазах, утратили завоеванное, ибо соединение церквей не могло произойти среди угроз и погромов, грабежей и прочих бедствий захватнической войны. Орудие победителей оказалось слабее, чем проклятие Церкви; насилие только возмутило умы и довершило разрыв. Воспоминания об угрозах, гонениях и обидах, взаимное презрение и непримиримая ненависть, раз возникнув, прочно поселились между обеими исповеданиями и навсегда их разделили.

В отношении успехов европейской образованности этот поход был абсолютно бесплоден. Люди Запада могли бы многое почерпнуть у Византии. Греки сохранили законодательство Юстиниана; у них имелись мудрые правила относительно взимания налогов и управления казной; они сберегли драгоценные памятники древней литературы. Латиняне пренебрегли этими творениями человеческой мудрости и опытности многих поколений – их интересовали только земли и материальные ценности. Рыцари похвалялись своим невежеством; среди пожаров, истреблявших здания столицы, они равнодушно взирали на библиотеки, охваченные пламенем. Можно лишь удивиться, что при подобном отношении многое из духовных сокровищ прошлого все же сохранилось, и если победители не умели ценить творения гения, то они не все их истребили, сохранив кое-что для благодарного потомства. Это же касается и произведений искусства, не полностью истребленных во время константинопольского погрома; в частности, четыре бронзовых коня с ипподрома, перешедшие из древней Греции в Рим, из Рима в столицу Византии, утвердились в конце концов на площади Св. Марка в Венеции, где красуются и поныне...

Коль скоро мы заговорили об относительных плюсовых результатах похода, нельзя не отметить, что необходимость общения победителей с побежденными содействовала распространению латинского языка среди греков и греческого среди латинян; отныне образованные люди Запада могли прочитать Платона и Аристотеля в подлинниках. Поля и сады Италии и Франции обогатились некоторыми растениями, в частности кукурузой, семена которой впервые появились на родине Бонифация Монферратского как скромный дар победы. Наконец, как и прочие Крестовые походы, четвертый оттянул с Запада большое количество непокорных и драчливых феодалов, что помогло таким королям, как Филипп Август, проводить централизацию государства.

Но если кто и выиграл, причем выиграл безотносительно, от этой священной войны, так это Венецианская республика. В начале века она имела едва двести тысяч жителей и не могла привести в повиновение свои фактории на твердой земле. Теперь, присоединив руками крестоносцев ряд областей Адриатики, с завоеванием Константинополя она широко распространила свои кредиты и торговлю на Востоке, увеличила славу своего флота и вознеслась превыше всех мореходных народов Европы. Венецианцы, умевшие как никто блюсти свои выгоды, вскоре отказались от тех завоеваний, которые были им в тягость, и сохранили лишь те, которые оказались полезными для их коммерческой деятельности. Через три года после взятия Константинополя венецианский сенат обнародовал указ, разрешивший гражданам республики приобретать острова Архипелага; тогда-то и появились принцы острова Наксоса, герцоги острова Пароса, князья острова Микона и многие другие, ставшие вассалами республики и принесшие ей не только славу, но и богатства, поставив Венецию на тот высокий пьедестал, который она занимала вплоть до эпохи Великих географических открытий.

Предыдущие книги открыли перед читателем грандиозное зрелище – падение древней империи и создание новой, разрушившейся в свою очередь. Воображение любит останавливаться на развалинах, и кровопролитнейшие события всегда представляют картину, привлекающую взор. Хотим предупредить, что в этом смысле дальнейшее повествование станет менее занимательным, поскольку после великих перемен, описанных выше, предстоит рассказать о чем-то значительно менее впечатляющем. Впрочем, то, что современным людям может показаться мизерным, в те далекие времена выглядело иначе, и порой овладение малым городом или местечком в Святой земле значило для современников не менее, чем завоевание Византии, а Иерусалим все еще оставался драгоценнее собственного отечества. Именно из этого исходил Иннокентий III, расстроенный потерями в Греции, но все еще не терявший надежды на близкие успехи в Сирии и Палестине, куда посылал толпы паломников с целью покаяния благочестивыми подвигами.

1205 г.

Однако думать о новом Крестовом походе в ближайшее время не приходилось. После крушения Константинопольской эпопеи Европа излечилась от безудержной тяги на Восток, и бедствия христианских колоний ее мало волновали. Бедствия же эти возрастали с каждым днем. Похоронив своего супруга, короля Амори, Изабелла, царствовавшая лишь над несколькими опустевшими городами, также скончалась. Номинальное королевство Иерусалимское должно было перейти к молодой принцессе, дочери Изабеллы и Конрада Тирского. Необходимо было срочно подобрать супруга новой королеве – ее рука и корона предназначались тому из европейских баронов, кто отправился бы сражаться за наследие Иисуса Христа. Филипп Август, к которому обратились с этой просьбой, предложил Иоанна Бриеннского, брата Готье, только что скончавшегося в Апулии со славой героя и титулом короля. Папа одобрил выбор и дал свое благословение новому иерусалимскому королю.

1209 г.

Прибытие Иоанна Бриеннского в Птолемаиду вселило новые надежды в сердца палестинских христиан, но не устрашило их врагов, поскольку было замечено, что монарха сопровождало не более трехсот рыцарей. Не успел Иоанн завершить свадебные торжества, последовавшие за коронацией, как ему пришлось защищать свое королевство и даже отразить попытку нападения сарацин на Птолемаиду. И вот преемник Амори, которого ожидали как спасителя, вскоре вынужден был обратиться с призывами к французскому королю, папе и всем западным государям, умоляв прийти на помощь, ради спасения венца, который они сами ему предоставили.

Но Западу было не до спасения христианского Востока; смуты, волновавшие Церковь и светские власти, поглощали все мысли и средства. Лангедок и южные провинции Франции опустошали свирепые Альбигойские войны; масса баронов и рыцарей ринулась в Испанию, предпочитая сражаться против неверных у себя дома, нежели в чужих краях; не утихала и борьба за императорский престол в Германии. И тут миру вдруг представилось зрелище, невиданное даже в то время, столь богатое чудесами и необыкновенными событиями.

1213 г.

Презрев власть родителей, пятьдесят тысяч мальчиков и девочек Франции и Германии вдруг ринулись из родных городов и деревень, скандируя странные слова: «Господи Иисусе! Возврати нам Святой Крест твой!» Когда их спрашивали, куда они идут и что хотят делать, они отвечали: «Идем в Иерусалим освобождать Гроб Спасителя!» Всеобщее ослепление было таково, что духовенство и миряне видели в этом странном порыве вдохновение Небес и мнили, будто Иисус Христос, дабы устыдить высокомерие вождей, вверил дело свое непорочным и робким детям... К движению, естественно, присоединились разного рода авантюристы, чтобы обольстить и ограбить юных поборников Креста. Новые крестоносцы были настолько наивны, что верили, будто море перед ними испарится и они посуху достигнут святых мест. Большая часть детей погибла в пути от голода, жажды, зноя, усталости; иные попали в рабство к тем самым сарацинам, против которых шли; и лишь немногие, во время одумавшись, благополучно вернулись к родителям со словами, что «сами не знали, для чего предприняли этот поход».

Ничто столь ярко не характеризует дух времени, как общее равнодушие, с которым окружающие взирали на столь неординарное явление; никакая власть не отважилась предупредить или обуздать его, и когда папе объявили, что смерть пожрала цвет юности Франции и Германии, он ограничился замечанием, что «отроки сии укоряют нас в усыплении, летя на помощь к Святой земле».

Чтобы воспламенить энтузиазм верующих, Иннокентий решил созвать в Риме специальный Собор. Приглашая будущих участников, он писал: «Необходимость помочь нашим братьям, надежда победить сарацин теперь более велика, чем когда-либо». Сравнивая Иисуса с государем, изгнанным из своего царства, а христиан – с верными подданными, которые должны вернуть ему престол, папа утверждал, что могущество Мухаммеда близится к концу и, подобно апокалиптическому зверю, не превзойдет шестисот шестидесяти шести лет. Богатые люди должны дать средства, воины – пример доблести, приморские города – корабли, Церковь – благословение и часть материальной помощи, причем сам апостольский наместник был готов показать пример это приглашение, как и грамота о новом походе, были разосланы во все христианские земли от Дуная и Вислы, до Тахо и Темзы; их развозили папские легаты, сопровождаемые многочисленными проповедниками.

1214 г.

Призыв возымел результаты: Филипп Август предоставил будущим крестоносцам сороковую часть своих удельных доходов, многие знатные феодалы и прелаты последовали его примеру. Архиепископ Кентерберийский призвал англичан вооружаться против неверных; король Англии Иоанн Безземельный, занятый войной с баронами, принял Крест, стремясь снискать покровительство Церкви; в Германии Фридрих II также принял одежду пилигрима, стараясь угодить папе и найти поддержку в борьбе со своим соперником.

1215 г.

В христианском мире шли приготовления к Собору; вскоре в Рим прибыли депутаты от Антиохии и Александрии, патриархи Константинопольский и Иерусалимский, послы Фридриха, Филиппа Августа, королей английского и венгерского. Собор, на котором присутствовало более пятисот прелатов, происходил под председательством папы в Латеранском храме. Иннокентий произнес речь, в которой оплакивал заблуждения века и несчастия Церкви; обращаясь к духовенству и всем верующим, он просил освятить своими молитвами те меры, которые предстояло принять против еретиков и сарацин; чтобы тронуть сердца присутствующих, он представил печальный Иерусалим, облаченный в траур, изнемогающий в оковах и ждущий освобождения. Несколько дней ушли на изыскание мер помощи Святой земле. Было решено, что духовенство уплатит двадцатую часть своих доходов, папа же и кардиналы – десятую часть; всех христианских государей обязали соблюдать пятилетнее перемирие и предали проклятию тех, кто стал бы мешать подготовке и проведению похода. Эти постановления были возвещены во всех церквах Запада; обывателям, как и во время первых священных войн, стали чудиться всевозможные сверхъестественные явления, и христиане, только что воевавшие между собой, словно сблизились и поклялись Евангелием не иметь иных врагов, кроме мусульман.

1216 г.

Однако Иннокентий III не смог завершить начатого – смерть застала его среди забот о прекращении распри между пизанцами и генуэзцами. Как и все выдающиеся люди, по смерти своей Иннокентий подвергся хуле и похвалам – результатам любви или ненависти. Одни утверждали, что он призван в небесный Иерусалим в награду за усердие к освобождению Святой земли; другие предавали память о нем проклятию, помещая душу его в пламя чистилища. Надо учитывать, что во время его понтификата Европа находилась в постоянном волнении, и не было ни одной державы, не ощутившей его гнев. Иннокентий любил истину и правосудие; но встречая сопротивление, он раздражался до того, что был способен произнести слова: «Меч, исторгнись из ножен и заострись на убийство!» Своих преемников он оставил в великом затруднении из-за множества неразрешенных дел, а также завещал им борьбу со светской властью, борьбу, которой отныне предстояло довлеть над всеми последующими Крестовыми походами.

Новый папа, Гонорий III, поспешил известить палестинских христиан, что не изменит политику своего предшественника. «Да не сокрушит вашего мужества смерть Иннокентия, – писал он, – я проявлю не меньше усердия для освобождения Святой земли и употреблю все старания помочь вам». И действительно, он снова и снова принимался тормошить государей, баронов и прелатов. С государями вышло не все гладко; и Людовик, сын Филиппа Августа, продолжавший войну с альбигойцами, и Генрих III Английский, разбиравшийся со своими баронами, выказали полное согласие с призывом папы, но участвовать в Крестовом походе не собирались; император же Фридрих II, обязанный Церкви короной, принял Крест, но вместо себя послал на Восток множество немецких князей и рыцарей, часть которых, правда, отправилась крестить пруссов. Однако среди монархов Европы все же нашелся один, который согласился не только принять Крест, но и лично участвовать в намечавшейся экспедиции. То был король Венгерский Андрей II, покинувший свой двор и государство, раздираемые смутами. Подобно матери своей, вдове короля Бэлы, он надеялся в местах, освященных страданиями Христа, найти прибежище от горя, преследовавшего его всю жизнь; рассчитывал он также и на то, что участие в священной войне доставит ему уважение подданных, а Церковь защитит права его короны. В сопровождении герцогов Баварского и Австрийского, а также многих немецких владетелей Андрей отправился в путь и прибыл в Спалатро, где его ждали венецианские и анконские корабли. Множество других крестоносцев, сев на суда в Бриндизи, Генуе и Марселе, опередили Венгерского короля; кипрский властитель Лусиньян со своими баронами также отправился из Лимассол. В общем, нельзя не согласиться с современником, утверждавшим, что со времени Саладина христиане не имели такой многочисленной армии в Сирии.

1217 г.

Когда крестоносцы прибыли в Палестину, там свирепствовал сильный голод: недостаток жизненных припасов и крайность нужды доводили рыцарей до грабежей и разбоя; чтобы прекратить беспорядки, вожди поспешили перевести своих воинов во владения мусульман. Крестоносцы хлынули в Верхнюю Галилею и опустошили ее; Мелик-Адель, срочно прибывший с войском из Египта, не смог остановить рыцарей и обратился в бегство, оставив победителям богатую добычу, с которой они торжественно возвратились в Птолемаиду.

Продумывая порядок новых битв, вожди решили прежде всего напасть на крепость, охраняющую гору Фавор. Перед отправлением в путь патриарх принес частицу Животворящего Креста, которую, как утверждали, удалось спасти во время битвы при Тивериаде; крестоносцы благоговейно преклонились перед святыней и воодушевленные тронулись в путь. Армия, построенная в боевом порядке, поднялась по горе под градом стрел и камней и преследовала неприятеля до самой крепости. После нескольких удачных приступов мусульманский гарнизон готов был сдаться, когда вдруг иные из вождей, получив недостоверные сведения о подходе дамасского султана, посеяли страх и приняли решение об отходе; это отступление, причины которого лежали в извечном разладе внутри руководства, погрузило крестоносцев в уныние. Патриарх с гневом покинул армию, унося с собой и реликвию, оказавшуюся бесполезной. Князья и государи не посмели возвратиться в Птолемаиду и отправились в Финикию, стараясь загладить позор бегства от вымышленного врага. Здесь крестоносцам почти не пришлось сражаться; но вдруг нагрянувшая зима принесла ураганы дождя, холод, голод, болезни; к этим бедствиям присоединились и новые раздоры.

1216 г.

В армии христианской было три короля, и ни один из них не командовал; новый король Иерусалимский предводительствовал только своими рыцарями и баронами Святой земли; король Кипрский заболел и умер на пути в свое королевство; король Венгерский, оставивший Европу ради Крестового похода, не сумел приобрести повиновения своей армии, как и ранее подданных своего государства. После трехмесячного пребывания в Палестине он забыл свои клятвы и, ничего не сделав для дела Иисуса Христа, думал только об отъезде. Патриарх всячески старался его удержать, но так как венгерский монарх был глух ко всем просьбам, осыпал его угрозами церковного наказания; тем не менее Андрей настаивал на своем и, чтобы не казаться изменником общему делу, оставил половину своего войска иерусалимскому королю. Венгерский монарх привез в свое отечество частицы мощей, приобретенные им во время посещения Святой земли; если верить современной летописи, принесения этой святыни оказалось достаточно, чтобы прекратить смуты в его государстве. Однако большинство венгерских историков считают наоборот, что эта бесславная экспедиция навлекла на него презрение народа и только усилила беспорядки в королевстве.

После отъезда Венгерского короля в Птолемаиду прибыло множество крестоносцев из гаваней Голландии, Франции и Италии. Рыцари из Фрисландии и с берегов Рейна задержались на португальском берегу и в нескольких битвах нанесли поражение маврам. Появление этих воинов, их рассказы о победах оживили мужество остававшихся в Палестине под начальством герцога Леопольда Австрийского; теперь только и речи было, что о возобновлении военных действий. На общем совете было решено перенести войну на берега Нила.

В начале весны армия под предводительством короля Иерусалимского, герцога Австрийского и графа Голландского выступила из Птолемаиды и высадилась у Дамиетты. Город этот, расположенный в миле от моря на правом берегу Нила, был укреплен двойным рядом стен со стороны реки и тройным рядом – со стороны суши. Посреди реки высилась башня; проход для судов был загорожен железной цепью, а с городом она соединялась деревянным мостом. В Дамиетте был многочисленный гарнизон, снабженный достаточным количеством продовольствия и военных снарядов, что обеспечивало возможность выдержать долгую осаду. Крестоносцы расположились лагерем на левом берегу Нила, на равнине, покрытой фруктовыми деревьями и пальмами, среди озер, богатых рыбой. Едва они успели устроиться, как произошло солнечное затмение; это показалось им предзнаменованием больших побед.

Первые атаки были направлены на нильскую башню; продолжавшиеся несколько недель, они оказались бесполезными вследствие моста, обеспечивавшего защитникам связь с городом. Поняв это, штурмующие сосредоточили удары против моста и разрушили его. Потом соорудили громадную деревянную крепость, поставили ее на двух судах, связанных вместе, и, нагрузив воинами, бросили якорь у самой башни. Мусульмане – с высоты своих стен, крестоносцы – с берега следили за христианской крепостью. Сарацины осыпали ее градом стрел и потоками «греческого огня»; невзирая на это, воины Креста бросились на приступ и вскоре достигли зубцов башни. Среди битвы, в которой сталкивались мечи и копья, пламя вдруг охватило деревянный замок крестоносцев, и подъемный мост, переброшенный на стену башни, заколебался; крики радости раздались в городе, продолжительный стон послышался с берега, где стояли крестоносцы. Патриарх, духовенство, вся армия коленопреклоненно с мольбою возводят руки к небу. И Богу как будто было угодно внять их молитвам: пламя угасает, машина снова действует, подъемный мост удержан. Крестоносцы возобновляют нападение; повсюду под их ударами рушатся стены; мусульмане бросают оружие и молят о пощаде. Овладев башней, христиане сорвали цепь, мешавшую проходу судов. Радость победы была усилена известием, что умер главный защитник ислама – Мелик-Адель, якобы сраженный событиями на Ниле, – он не смог пережить победы христиан.

До победы, впрочем, было еще далеко. Крестоносцы не сумели воспользоваться своим первым успехом. Как обычно, они теряли время в спорах, а некоторые из баронов и рыцарей, решив, что сделали достаточно, поспешили обратно в Европу. Подобное бегство, повествуют летописи, так разгневало Бога, что часть беглецов утонули во время кораблекрушения, а другие погибли уже возвратясь домой. Между тем папа не переставал торопить тех, кто принял Крест. И вот, в то время как христианская армия оплакивала отъезд одних, прибывали другие: новые пополнения шли из Германии, Италии, Франции, Англии. Между вновь прибывшими следует особо отметить кардинала Пелагия, епископа Альбано; его сопровождало множество римских крестоносцев; он привез с собой сокровища, собранные с верующих Запада на священную войну. Папа поручил ему вести Крестовый поход с твердостью и не вступать в переговоры о мире иначе, как с побежденными и подчинившимися власти римской церкви. Войну с мусульманами хотел вести такую же, как с византийцами и еретиками: одновременно и побеждать и обращать. Пелагий, избранный для этой миссии, был человек ревностный и горячий, имел характер упрямый и непоколебимый. Оспаривая командование армией у короля Иерусалимского, в подкрепление своих притязаний он говорил, что крестоносцы вооружились по призыву папы и были воинами Церкви. Многие подчинялись его убеждениям, полагая, что на то воля Божия; но притязания возмущали вождей, что не могло не привести к бедственным последствиям.

1219 г.

Христианская армия все еще оставалась на левом берегу Нила и вследствие этого не могла приступить к осаде Дамиетты. Многочисленные попытки переправиться через реку терпели неудачу то из-за ураганов, обычных здесь в зимнее время, то из-за жестокого сопротивления мусульман. Неожиданно положение исправило «чудо»: в один прекрасный день стало известно, что сарацины вдруг покинули свой лагерь и словно в страхе бежали; это дало возможность христианам беспрепятственно переправиться на правый берег и раскинуть лагерь у самых стен Дамиетты, которая таким образом оказалась окруженной и со стороны Нила и с суши. В действительности никакого «чуда» не было. Согласно сведениям арабских историков, между эмирами возник заговор против египетского султана Мелик-Камеля, и он, проведав об этом, ночью вышел из лагеря, что смутило его войско, в страхе разбежавшееся. Но в самом городе стража оказала упорное сопротивление заговорщикам. К Мелик-Камелю присоединился его брат, султан Дамасский, заговор был подавлен и порядок в стане сарацин восстановлен, вследствие чего христианам пришлось бороться со всеми их объединившимися силами.

Солнце палило нещадно, Нил, раздутый тропическими дождями, выходил из берегов. Христиане, с трудом выносившие тропический зной, ежедневно отражали вылазки врага. Сражения шли с переменным успехом, и только новые горы трупов свидетельствовали о жестокости борьбы. В эти дни в Египте побывал святой муж, знаменитый в будущем Франциск Ассизский. Он явился, чтобы попытаться добыть победу мирным путем. Проникнув в лагерь египетского султана, он страстно умолял его принять Евангелие, предлагая в знак своей правоты пройти через костер. Медик-Камель был настолько изумлен словами святого, что, ничего не сделав ему, выпроводил из лагеря. Таким образом, Франциск не смог осуществить ни одного из своих пламенных желаний – ни обратить в христианскую веру вождя мусульман, ни получить мученический венец; ему оставалось лишь возвратиться в Европу, чтобы основать там орден францисканцев.

Уже семнадцать месяцев стояли крестоносцы перед Дамиеттой. С моря прибывали новые подкрепления; получено было известие о скором приезде германского императора, также принявшего Крест. Это подбодрило христиан и напугало мусульман: с трепетом ожидали они вступления в борьбу могущественнейшего монарха Запада. Султан от имени всех принцев своей фамилии послал к осаждающим, прося о заключении мира. Он соглашался уступить франкам Иерусалимское королевство, оставив в своем владении лишь крепости Карак и Монреаль, да и за те обещал платить дань. Вожди похода приступили к обсуждению этого предложения. Иерусалимский король, а также французские, английские и немецкие бароны находили подобный мир столь же выгодным, сколь и почетным. Но кардинал Пелагий и большинство прелатов не разделяли этого мнения; в предложениях неприятеля они видели только новую ловушку, придуманную, чтобы замедлить взятие Дамиетты и выиграть время. Для них казалось постыдным отказываться от завоевания города, который так долго осаждался и который был не в силах оказывать дальнейшее сопротивление. Споры велись в течение нескольких дней, но не привели ни к какому результату. Военные действия возобновились.

Мелик-Камель не зря просил о мире. Дамиетта и впрямь находилась в безвыходном положении. Окруженная со всех сторон, отрезанная от мира, она была лишена самого необходимого. Тщетно султан пытался посылать продовольствие из своего лагеря; крестоносцы не пропускали никого, и лишь редким лазутчикам, специалистам подводного плавания, удавалось миновать заслоны, но чем они могли помочь? Да и комендант Дамиетты, опасаясь тайного бегства осажденных, замуровал все ворота, после чего ни султан, ни крестоносцы не знали, что происходит в обреченном городе, превратившемся в склеп. С некоторых пор осаждающие стали замечать, что сопротивление врага значительно ослабело. И вот ночью без большого труда крестоносцы захватили одну из башен, потом разбили ворота, и толпы воинов хлынули в пролом. Каково же было их изумление, когда вместо вражеского войска они обнаружили полное безлюдье, если не считать сотни разлагающихся трупов, испускавших страшное зловоние... Голод и болезни убили защитников города в большей мере, чем военный действия. Из семидесяти тысяч жителей Дамиетты уцелело не более трех тысяч, да и те были как тени. Им великодушно подарили жизнь, в награду за что они должны были убрать улицы и уничтожить следы мора.

Победители обнаружили в Дамиетте несметные богатства в золоте, алмазах, драгоценных тканях, пряностях. Когда уже многое растащили, духовенство объявило анафему тем, кто утаит добычу; но это никого не испугало, и грабежи продолжались. Утверждали, что всякого добра святые ратники понахватали столько, словно опустошили Персию, Аравию и Индию вместе взятые. Что же касается самого города, то его было решено отдать королю Иерусалимскому.

Когда весть о взятии Дамиетты достигла Сирии и Верхнего Египта, мусульман объял страх. Султаны Каирский и Дамасский стали лихорадочно собирать вокруг себя войска других Аюбидов и отправили посольство к багдадскому халифу, заклиная его убедить верующих поднять оружие в защиту ислама. Египетские войска, охранявшие Таннис, вторую после Дамиетты крепость на противоположном берегу озера Манзалеха, покинули ее без боя, едва лишь увидели приближавшийся отряд крестоносцев. Все это настолько воодушевило победителей, что они вообразили, будто уже весь Египет в их руках. Многие стали возвращаться в Европу. Оставшиеся, забыв о былых трудностях и потерях, предались беспечному отдыху и развлечениям.

1220 г.

При подобных условиях вскоре вновь возникли раздоры. Взятие Дамиетты упоило гордостью кардинала Пелагия, заговорившего тоном повелителя и оракула. Его поведение настолько возмутило иерусалимского короля, что, бросив уступленный ему город, он в гневе удалился в Птолемаиду. Самонадеянность и нетерпимость Пелагия увеличивались еще и оттого, что он видел, как растут его силы. От императора Фридриха прибыл герцог Баварский с четырьмя сотнями воинов, за ним следовали отряды из Милана, Пизы, Генуи, разных районов Германии и Франции, так что на месте уехавших появились новые поборники веры и ожидаемых богатств, в еще большем количестве. Папа Гонорий посылал своему легату продовольствие и значительные денежные суммы, частично из собственной казны. Как тут было не возгордиться и не вознестись? Одно огорчало Пелагия: вновь прибывшие князья и бароны не желали признавать его своим вождем и требовали возвращения иерусалимского короля. Скрепя сердце Пелагию пришлось подчиниться и упросить короля Иоанна вернуться в Дамиетту; впрочем, уступать ему пальму первенства прелат не собирался.

Пользуясь полученной помощью, он задумал грандиозное дело: полное покорение Египта и для начала – поход на Каир. Этот свой замысел он и открыл совету князей по прибытии иерусалимского короля. Большая часть духовенства одобрила речи Пелагия. Но король резко выступил против. Он указал, сколь безрассудно идти вверх по Нилу в то время, когда начинается бурный подъем воды, способной затопить все дороги. При этом придется иметь дело не с одной армией, а с целым народом, одушевленным ненавистью и отчаянием; в подобных условиях египтянам даже нечего вступать в сражение с христианами: они могут ждать, пока болезни, голод, раздоры, зной климата восторжествуют и разрушат все это хрупкое предприятие. «Дамиетта и Таннис вполне достаточны для обуздания Египта, – закончил Иоанн свое выступление. – Следует подумать об Иерусалиме и других утраченных городах, а не о завоевании тех земель, которыми мы никогда не обладали». Пелагий слушал короля с нетерпением и желчно ответил, что малодушие и робость обычно прикрываются завесой умеренности и благоразумия, что Иисус требует для своей защиты ратников, которые действуют, а не рассуждают; он угрожал отлучением от Церкви каждому, кто не согласится с его доводами. Последний аргумент напугал всех, в том числе и короля, и совет утвердил наступление всей армии на столицу Египта.

1221 г.

Пока происходили все эти споры, мусульмане не теряли времени. К армии Мелик-Камеля присоединились султан Дамаска, властители Алеппо, Баальбека, Эмессы и Аравии, каждый ведя свою рать. Каирский султан отступил к месту, где соединялись два восточных рукава Нила, и здесь в короткое время создал новый город, названный им «Манзурах» («Победоносный») и вскоре вполне оправдавший это имя. Сюда-то и направилась семидесятитысячная армия Пелагия. Она беспрепятственно достигла восточной оконечности дельты, разбила здесь лагерь и больше месяца простояла в полном бездействии. Многим рыцарям это в конце концов наскучило, и около десяти тысяч их вернулось в Дамиетту, чем спасло себе жизнь.

В ходе этого «стояния» Пелагий поначалу все еще вопил о своей «победе». Осторожный Мелик-Камель, опасаясь прибытия императора Фридриха, а также напуганный известием о движении татар с Востока, несмотря на всю выгоду своего положения, еще раз предложил мир на тех же условиях: возвращение Дамиетты в обмен на Иерусалим и прочие города королевства. Король и большинство баронов с изумлением и радостью выслушали это предложение и были готовы принять его. Но Пелагий, в чаду упоения своими мечтами, словно не видя всех трудностей, отверг инициативу египтян, все еще рассчитывая на их полное поражение.

Между тем, как и предвидел король Иерусалимский, на помощь мусульманам пришел естественный союзник: сезонное разлитие Нила. Сарацины подняли шлюзы и наполнили водой все каналы Нижнего Египта. Мусульманский флот, спустившись к Дамиетте, уничтожил все корабли христиан, везущие продовольствие, и изолировал их лагерь со всех сторон поднимающейся водой. Крестоносцы решили отступить, но отступать было некуда: вода и враги перекрыли все пути. Наводнение и голод грозили полным уничтожением армии. И вот, еще вчера гордо отвергавший выгодные для франков условия мусульман, сегодня испуганный Пелагий стал униженно молить их о милосердии и предложил вернуть Дамиетту за возможность беспрепятственного возвращения в Палестину. Переговоры длились несколько дней. Большая часть мусульманских князей считала, что не следует щадить врага, а полностью уничтожить его. «Нельзя заключать договоров, – воскликнул султан Дамасский, – с людьми, не знающими ни человеколюбия, ни чести! Следует вспомнить о варварстве их в военное время и о вероломстве в мирное». Каирский султан, более умеренный, сумел оспорить это мнение. «Если мы истребим одно войско христиан, Запад не замедлит для отмщения стыда и поражения послать на Восток многочисленные легионы», – султан имел в виду все того же Фридриха II; напомнил он и о других страшных врагах, идущих из дальних областей Азии. Его точка зрения победила. Были приняты условия христиан и заключено перемирие на восемь лет. Стороны обменялись заложниками; история не упоминает больше о кардинале Пелагии, кроме того, что он вместе с королем Иерусалимским и герцогом Баварским был отдан заложником со стороны христиан.

Это несчастное предприятие, от которого ждали завоевания Египта и всего Востока, привело лишь к тому, что усилилось преследование местных христиан; все они лишились имущества, свободы, а многие и жизни. Раздразненный фанатизм мусульман повсюду уничтожал христианские храмы. В Птолемаиде же и во всех городах франков в Сирии тысячи людей ожидали обещанного возвращения в Иерусалим. Каково же было отчаяние христиан, когда они узнали, что вместо этого придется покидать Дамиетту, в силу того что победоносная армия со всеми ее вождями и государем Священного города капитулировала перед врагами Христа! Единственным утешением для побежденных было то, что они сумели выторговать у победителей древо Животворящего Креста, некогда захваченное Саладином после Тивериадской битвы. Печально уносили они эту реликвию, которая больше не творила для них чудес и перестала быть символом победы...

Таковы были результаты похода, решенного на Соборе, провозглашенного папой во всем христианском мире и тщательно подготавливаемого в течение нескольких лет. Эти результаты дополняют и развивают те тенденции в самом движении, которые зародились раньше и свидетельствуют об общем кризисе, пронизавшем всю идею.

Каждый из предшествующих походов имел заранее выработанное направление и проводился по определенному плану; ему, как правило, были присущи великие подвиги и великие превратности. Этот же поход, который продолжался около пяти лет, сливается с таким множеством различных событий, противоположных интересов и страстей, совершенно чуждых священной войне, что историк, описывающий все это, может подвергнуться справедливому упреку, как некогда христианская Европа, которая забыла об Иерусалиме и деле Иисуса Христа.

Сличая этот поход с предыдущими, легко заметить, что он имеет совсем иной характер не только в своем облике, но и в средствах воспламенить рвение крестоносцев. Рассматривая усилия пап, стимулирующие этот поход, нельзя не удивиться слабому действию их увещеваний, угроз и просьб. Стоит лишь сравнить в этом плане Клермонский собор папы Урбана, предшествовавший Первому крестовому походу, когда по призыву апостольского наместника поднялись целые регионы, и Латеранский собор Иннокентия, на котором никто не выразил священного восторга и не принял Креста. А положение о возможности выкупить обет за деньги, эта своеобразная индульгенция, разве оно не ослабило в глазах и сердцах народа призывов странствующих проповедников? Да и сам народ ныне отстранялся от участия в священной войне, ставшей достоянием исключительно «благородных», будто рыцарская честь стоит выше чувства истинной веры, равно присущей и князю, и простому крестьянину. На этом фоне самым удивительным событием является Крестовый поход детей, феномен, аналогии которому не найти ни в древней, ни в современной истории. То обстоятельство, что слабые дети решаются на подвиг, от которого уклонялись взрослые, не есть ли это ярчайший показатель кризиса идеи? И, пожалуй, самое знаменательное, что современники почти не заметили этого невероятного события, прошли как бы мимо него – все, включая и папу римского.

Пятый крестовый поход более изобилует частными происками и спорами, нежели военными происшествиями; христиане ни разу не соединили своих усилий против неверных; предприятия их не управлялись духом дисциплины и порядка, каждый действовал по собственному произволу – одни уезжали, другие прибывали, одни сражались, другие бросали знамя, и каждая вновь прибывшая партия крестоносцев должна была исправлять ошибки своих предшественников.

Перенеся театр войны в Египет, христиане уже не имели перед глазами, как в Палестине, чтимых памятников и мест, напоминавших им веру в Бога, за которого они боролись; они не видели больше ни реки Иордана, ни гор Ливана, Фавора, Сиона – мест, которые столь живо поражали воображение первых крестоносцев.

В прежних Крестовых походах папы, молясь об успехах святого дела, довольствовались возбуждением энтузиазма крестоносцев; в этой же войне наследники святого Петра стремились управлять всем предприятием и через своих легатов даже руководить военными действиями. Вторжение в Египет было определено Лютеранским собором вопреки советам опытнейших военачальников; своими властолюбивыми притязаниями, при полном незнании ратного дела, папский уполномоченный свел на нет все успехи крестоносцев и породил гибельное соперничество светских и духовных властей.

Если в предшествующем походе поборники Креста не приобрели для Запада великих выгод, то они по крайней мере прославили свое оружие. В этой же войне рыцари и бароны не сделали ничего для своей славы; те же из них, кому посчастливилось возвратиться в Европу, привезли лишь воспоминания о постыднейших беспорядках и заразные болезни Востока.

Наконец, среди злоупотреблений крестоносных браней никак не следует забывать о войнах междоусобных и предпринимаемых за веру, театром которых была сама Европа. В Восточных походах для обращения неверных христиане привыкли употреблять силу. Устав от войн с мусульманами, они стали воевать о еретиками, вооружаться против альбигойцев и язычников Пруссии. «Крестовые походы» против Лангедока и племени пруссов, вплетающиеся в историю Пятого крестового похода, составляют одну из самых мрачных, страшных и грязных страниц мировой истории.

1222 г.

Когда на Западе стало известно о потере Дамиетты и общем крахе похода, христиане пали духом и своими молитвами старались смягчить гнев Небесный. Общее мнение во всем винило кардинала Пелагия, но папа Гонорий взял под защиту своего легата и переложил вину за провал похода на Фридриха, который троекратно клялся воевать с неверными, а сам спокойно взирал на гибель своих восточных братьев. Фридрих, который неоднократно посылал христианской рати корабли, съестные припасы и воинов, пришел в ярость от подобных обвинений. Он стал клеймить властолюбие Гонория и его предшественника, обличая их грубую ложь. Тогда папа сбавил тон и сменил угрозы просьбами, умоляя Фридриха выполнить свой обет. Император подтвердил свою прежнюю клятву, а папа, чтобы подольститься к нему, предложил в жены Фридриху Иоланту, дочь иерусалимского короля. Магистры тамплиеров, госпитальеров и тевтонов, а также патриарх и сам король Иерусалимский одобрили этот союз, Фридрих согласился на предложение и обещал защищать королевство.

1223 г.

Затем Иоанн Бриеннский отправился по столицам западных государств, выпрашивая подмогу, Фридрих же занялся подготовкой к походу, строя флот в портовых городах Сицилии. К удивлению многих, император вдруг проявил себя более ревностным ускорителем похода, чем папа. В своей корреспонденции Святому престолу он укорял Гонория за скупость и советовал ему ради успеха похода поскорее водворить мир в Европе. Фридрих обязался снабдить крестоносцев судами, хлебом, оружием; он проявил столько усердия и ревности, что все христиане стали почитать его душою, двигателем и главой священного предприятия. Молва о приготовлениях Фридриха шла повсюду и достигла даже далекой Грузии, царица которой писала папе, что подданные лишь ждут императора, чтобы присоединиться к его войску.

1224 г.

Однако император, проявивший такую расторопность при подготовке к походу, сам все еще не спешил его начинать: задерживала сложная домашняя обстановка – смуты в Неаполе и Сицилии, враждебность ломбардских городов, наконец, политика папы, подстрекавшего против императора всех его врагов. Мотивируя тем, что еще не истек срок перемирия, заключенного с мусульманами, Фридрих заявил о необходимости двухгодичной отсрочки.

1225 г.

Папа скрепя сердце дал согласие; взамен он потребовал новых клятв, которые и были даны. В Риме, в весьма торжественной обстановке, отпраздновали бракосочетание Фридриха с Иолантой, наследницей иерусалимского престола. Король Иоанн, присутствовавший на свадьбе дочери, был счастлив, что получил такого зятя, однако радость его продолжалась недолго: император видел в нем лишь брата Готье Бриеннского, воевавшего за Сицилию, а следовательно – врага. С одобрения папы, идущего на все, лишь бы ускорить начало похода, Фридрих провозгласил себя королем Иерусалимским. Так Иоанн Бриеннский, бывший до сих пор ревностным проповедником похода и вдруг лишившийся и короны, и влияния в делах Святой земли, оказался принужденным в безмолвии уединения ожидать благоприятного случая для мести.

1226 г.

Фридрих продолжал подготовку и, казалось, более чем когда-либо стремился на Восток. И он, и папа усилили свою пропаганду в соседних странах. Но Франция была занята войной с Англией и альбигойцами, в Германии, вследствие торговли индульгенциями, религиозный дух поостыл, а Испания казалась поглощенной баталиями с маврами. Что же касается Италии, то она продолжала кипеть в междоусобной борьбе. Города-республики боролись за рынки и власть, Ломбардия стремилась вырваться из состава империи, папа поддерживал то одних, то других, а те, в свою очередь, опирались кто на папу, кто на императора, развязав войну между гвельфами и гибеллинами, охватившую тысячи семейств.

1227 г.

Однако несмотря на все эти трудности, войско набрать все же удалось. Новые крестоносцы должны были соединиться в Бриндизи, где их ожидали суда. По прибытии в Неаполитанское королевство император снабдил их хлебом и оружием. Все было готово к походу, и папа Гонорий мог бы насладиться плодами своих трудов, но этого не произошло: смерть похитила его накануне отбытия флота.

Новый папа, Григорий IX, обладал достоинствами и недостатками Иннокентия III. Имея властный характер и непоколебимую уверенность в своей правоте, он не останавливался перед трудностями и не терпел противодействия. Идея Крестового похода с самого начала овладела всеми его помыслами. С его благословения Фридрих отбыл наконец со всем своим флотом и армией. Во всех областях империи молили Бога об успехе похода, как вдруг распространилась потрясающая весть: через три дня после отплытия под предлогом болезни Фридрих повернул корабли и высадился в Отранто.

Григорий праздновал отбытие Фридриха как торжество Церкви; его возвращение, вне зависимости от причины, папа рассматривал как бунт против Римского престола. Гнев Григория был неописуем – его почувствовали все католические страны. В своей речи он привел притчу о победе святого Михаила над драконом и изрек проклятия Церкви против Фридриха. Император немедленно отправил послов к папе для оправдания и объяснения, но папа не стал их слушать, а всем монархам Европы направил послания, в которых чернил «клятвопреступника» всеми возможными способами: он обвинял Фридриха в убийстве собственной жены, в нерадении о крестоносцах, умиравших с голода, в нарушении многих торжественных обетов, в предании дела Христа ради суетных удовольствий.

Возмущенный Фридрих с негодованием отверг все обвинения и в своих письмах европейским государям жаловался на папу как на клеветника, насильника и властолюбца. «Латинская церковь, – писал он, – всюду рассылает своих легатов, облеченных властью наказывать, отлучать или миловать, но не для того, чтобы с благими намерениями распространять Слово Божие, но чтобы доставать деньги и собирать то, чего не сеяли». Напомнив о многих злоупотреблениях папы, император отметил, что Риму уже недостаточно властвовать над своими уделами, он хочет господствовать над всеми царствами.

1228 г.

С этого момента между папой и императором началась открытая война. Противники стоили друг друга: оба непомерно властолюбивые, неукротимые во мщении, всегда готовые взяться за оружие, равно опасные в словесных спорах и на поле брани. Война обещала быть долгой, жестокой и повергла в отчаяние весь христианский мир. Григорий торжественно проклял Фридриха в соборе Святого Петра; Фридрих перетянул на свою сторону римское дворянство, которое изгнало папу из Вечного города. Григорий освободил всех подданных от присяги императору; Фридрих изгнал из Неаполитанского королевства тамплиеров и госпитальеров, грабил храмы и отправил войско для опустошения владений папы. Сарацины, утвердившиеся в Сицилии, призванные под знамена христианского государя, сражались против главы христианской церкви – вся Европа, потрясенная подобным зрелищем, забыла о Крестовом походе...

Между тем палестинские христиане не переставали просить войск у Запада. Они уведомили папу об отчаянии, их охватившем, когда стало известно, что Фридрих отложил поход. Папа воспользовался случаем обвинить перед просителями своего врага. Разумеется, это не улучшило положения христианских колоний, и они, без сомнения, были бы быстро завоеваны сарацинами, если бы в стане последних также не вспыхнули смуты.

Осада Дамиетты временно объединила всех Аюбидов. Но став победителями, они начали оспаривать друг у друга области и города. Султан Дамасский, боясь замыслов Мелик-Камеля, призвал на помощь могущественного владетеля Хивинской империи. Султан Каирский обратился за помощью не к кому-либо иному, а к императору Фридриху, пользовавшемуся среди мусульман огромной популярностью. Призывая Фридриха на Восток, Мелик-Камель предложил сдать ему Иерусалим. Это предложение столь же изумило, сколь и обрадовало императора, предложившего, в свою очередь, союз и дружбу каирскому султану.

Эти переговоры, пока еще неизвестные папе и западным христианам, побудили Фридриха продолжать оборвавшийся Крестовый поход. Кроме всего прочего, он проведал, что Иоанн Бриеннский отправляется в Палестину возвращать свое царство, и решил опередить соперника. Свое решение он продемонстрировал с большой торжественностью и пышностью, объединив вокруг своего трона многочисленных вельмож и баронов. Папа, узнав обо всем этом, отправил своих легатов, чтобы задержать отбытие Фридриха. Всему миру он заявил, что государь, отлученный от Церкви, не может возглавлять Крестовый поход, ибо он является не более как атаманом шайки разбойников. Фридрих не счел нужным препираться с посланцами папы. Он отбыл со своим небольшим войском на двадцати галерах, оставив своему наместнику в Сицилии право воевать или мириться с папой.

Григорий узнал об отъезде императора, находясь в Ассизи, где в это время шел церковный обряд канонизации святого Франциска. Этот мирный обряд вдруг был нарушен гневными проклятиями, с которыми папа обрушился на голову Фридриха, заклиная небеса сокрушить гордыню нечестивого монарха. А «нечестивый монарх» тем временем благополучно прибыл в Птолемаиду, где его радостно встретили патриарх, духовенство и магистры рыцарских орденов. Христиане смотрели на него как на своего избавителя. Но так продолжалось лишь до тех пор, пока не прибыли гонцы папы, объяснившие суть дела и запретившие от имени первосвященника иметь дело с проклятым монархом. С этого времени струхнувшие власти Птолемаиды нимало не интересуясь судьбой Иерусалима, только и думали, как бы избавиться от врага Рима.

В дни прибытия Фридриха в Сирию скончался султан Дамасский. Мелик-Камель не преминул выступить с войском, чтобы овладеть городом. Германский император, выйдя со своей армией из Птолемаиды, напомнил каирскому султану о его обещании. Мелик-Камель, боясь своего окружения, уклонился от прямого ответа. Начались переговоры, проходившие в сложной обстановке: мусульмане подозревали своего султана, христиане – своего императора. Вскоре взаимные подозрения усилились настолько, что Мелик-Камель скорее бы обрел пощаду у христиан, чем у мусульман. Обнаружилось и прямое предательство: однажды, когда император отправился купаться в водах Иордана, тамплиеры уведомили об этом Мелик-Камеля, посоветовав, как лучше захватить неосторожного монарха; султан Каирский переслал письмо это Фридриху...

1229 г.

Несколько месяцев продолжались эти удивительные переговоры и наконец завершились так, как и следовало ожидать. Было заключено десятилетнее перемирие, на время которого Фридриху передавался Иерусалим с городами Назаретом, Вифлеемом и Тороном. Мусульмане имели право сохранять в городе мечеть и свободно отправлять свое богослужение. Княжество Антиохийское и графство Триполи в сделку не включались. Император обязывался сдерживать христиан от неприязненного отношения к мусульманам.

Когда стало известно об условиях договора, все сочли его нечестивым и святотатственным. Имамы, призывая имя халифа Багдадского, порицали перемирие, укравшее у них Святой город; прелаты и епископы от имени папы с жаром возражали против договора, допускавшего существование мечети рядом с храмом Гроба Господня и как бы смешивавшего богослужение Иисуса Христа с богослужением Мухаммеда. Когда посланец императора прибыл в Дамаск для ратификации договора, его не приняли, а иерусалимский патриарх наложил запрет на возвращенные святые места и отказал богомольцам в праве их посещать. Иерусалим уже не был для христиан Святым градом, и когда император вступил в него, жители хранили мрачное молчание. Сопровождаемый баронами и рыцарями, вошел он в храм Святого Гроба, который был покрыт погребальной завесой и лишен духовенства, сам взял в руки корону и, надев на голову, без всякого церковного обряда провозгласил себя королем Иерусалимским; иконы святых апостолов были завешены; у подножия алтаря толпились одни лишь воины.

После этой странной коронации Фридрих отписал папе и всем западным государям о возвращении Иерусалима без пролития крови; в послании своем он всячески старался возвысить блеск и достоинство своей победы, увенчавшей все надежды христианского мира. А патриарх в то же время писал Григорию и всем христианам, изображая стыд и бесславие заключенного Фридрихом договора. Первосвященник, получив это послание, оплакивал приобретение Иерусалима столько же, как раньше оплакивал его потерю, и уподоблял нового короля нечестивым царям Иудейским...

Фридрих не мог долго оставаться в Иерусалиме, который оглашался проклятиями в его адрес, и вернулся в Птолемаиду, где, впрочем, также нашел непокорных подданных, поскольку патриарх и духовенство наложили на город интердикт на все время пребывания в нем императора; уже не раздавалось ни звона колоколов, ни церковного песнопения, печальное безмолвие царило повсюду. По необходимости Фридрих вступил в мирные переговоры с жителями Птолемаиды, но они не дали положительных результатов и лишь ожесточили императора: он повелел запереть городские ворота, запретил подвоз хлеба, изгнал тамплиеров и выпорол нескольких непокорных монахов-доминиканцев. Естественно, что и в Птолемаиде Фридрих чувствовал себя неуютно, да к тому же он ежедневно получал вести из Италии, призывавшие его в Европу. Оказалось, что в его отсутствие значительные военные силы под папскими знаменами и руководимые Иоанном Бриеннским, пылавшим местью и мечтавшим утраченный королевский титул сменить на императорский, вторглись в Южную Италию. Они громили города, выжигали села, увечили пленных и предавались всевозможным буйствам. Фридрих простился с нелюбезными птолемаидцами и поспешил в Европу. Его отъезд вызвал в городе бурную радость.

Историк не может не испытывать недоверия к слишком обильной хуле современников в адрес Фридриха II, хотя конечно же не все здесь было клеветой и ложью. Христиане могли укорять Фридриха, что он и пальцем не шевельнул ради сохранения завоеванного, что он занял Иерусалим лишь с целью упразднить папу, что он обманул доверчивых, призвав их в город, который не собирался ни укреплять, ни защищать. Нельзя не заметить, впрочем, что сам Фридрих весьма мало ослеплялся своими победами и о Крестовом походе, который возглавлял, отзывался в иронически-насмешливом тоне, равно изумляя христиан и мусульман.

Возвратясь в Европу, он обрел войну более жестокую, чем та, которую только что окончил в Азии. Папа успел поднять всю Ломбардию, а Иоанн Бриеннский полностью хозяйничал в Неаполитанском королевстве. Прибытие Фридриха положило конец успехам его врагов. Оно воодушевило его сторонников и позволило собрать разрозненные силы. Император выиграл несколько сражений и рассеял войска коалиции.

1230 г.

Папа, пришедший в ярость при этом известии, в ответ нанес сопернику моральный удар, каких еще не бывало: он объявил отлученными от Церкви не только Фридриха, но и всех, кто имел с ним какие-либо отношения. Дальше идти было некуда. Император понял это и решил сделать шаг в сторону примирения. Папа, почувствовавший, что переборщил, с радостью ухватился за эту инициативу. В результате между ним и Фридрихом установилось нечто вроде худого мира, или, точнее, перемирия.

1232, 1234 гг.

Между тем христианское население Иерусалима, остававшееся беззащитным, одолевало Запад мольбами о помощи. Григорий созвал в Сполето Собор, на котором присутствовали император и высшее духовенство Константинополя, Антиохии и Иерусалима. Собор призвал к новому походу, несмотря на перемирие с каирским султаном, а папа направил главным мусульманским правителям призыв обратиться в христианство. Этому наивному жесту сопутствовала рассылка по всем западным государствам проповедников – монахов францисканского и доминиканского орденов. Вторая из этих акций имела не больший успех, чем первая: люди поостыли к безрезультатным предприятиям, больше не поддавались пропаганде и не желали давать последних грошей, которые, по общему мнению, застревали в карманах монахов.

1235 г.

И все же во Франции, где заканчивались Альбигойские войны, несколько знатных баронов, не желая сидеть без ратного дела, объединились для новой священной войны.

Их возглавил Тибо, граф Шампанский и король Наваррский, сын того Тибо, который умер накануне Четвертого крестового похода. Талантливый поэт и трубадур, он желал выполнить обет, данный отцом, и был готов покинуть свою даму сердца во имя другой Дамы – Матери Иисуса Христа:

скандировал он в своей очередной сирвенте.

Трубадуры и менестрели аплодировали королю Наваррскому и были готовы его сопровождать. Но кроме них вызвалось еще несколько представителей знатных родов, в том числе герцоги Бретанский и Бургундский, графы де Бар, Сансеррский, Неверский, Монфорский и другие. В то время когда они готовились к походу, раздался новый вопль. На этот раз он шел из Константинополя.

1238 г.

Латинская империя трещала по всем швам. Греческие монархи Никеи и Эпира, равно как и их союзники болгары, непрерывно наступая, свели ее пределы к городу с окрестностями. После смерти очередного императора, оставившего малолетнего наследника, судьбой гибнущей империи решил заняться неутомимый Иоанн Бриеннский. Потерпев фиаско в Италии, он кинулся на защиту Константинополя и даже выиграл несколько сражений, но, не располагая достаточным войском, обремененный годами и болезнями, умер среди развалин империи, приняв на смертном одре одежду францисканского монаха. Судьба его примечательна: простой французский рыцарь, занимавший в течение нескольких дней два колеблющиеся престола, зять двух королей, тесть двух императоров, Иоанн оставил после себя одни лишь воспоминания о своих бесплодных подвигах и сумбурной жизни. Новый император, юный Балдуин, бежал из своей столицы и прошел всю Европу, униженно умоляя о помощи. От него все отмахивались, и лишь Григорий IX, тронутый его убожеством и не желавший утрачивать власть над латино-византийской церковью, провозгласил новый поход, на этот раз – для «освобождения» Восточной империи...

Поразительное зрелище! Еще не закончились приготовления к одному походу, а крестоносцев уже призывали в другой! Правда, папа старался объяснить, что путь в Иерусалим лежит через Константинополь, но это никого не убедило. Среди баронов и рыцарей начался разброд: одни по-прежнему стремились в Палестину, другие, предпочли Византию, третьи, пребывали в нерешительности.

1239 г.

Все же партия короля Наваррского, составлявшая большинство, не желая терять времени, направилась в Марсель, чтобы оттуда переправиться в Азию. Каково же было изумление крестоносцев, когда в Лионе их нагнал папский легат, который от имени Григория IX запретил им следовать дальше, отменяя поход в Палестину! Не успели они оправиться от изумления, как прибыли нарочные Фридриха II с тем же требованием – приостановить начавшийся поход!..

Эта странная коллизия имела весьма простое объяснение: непрочное перемирие между папой и императором было нарушено, старая вражда вспыхнула с новой силой, и каждая из сторон хотела использовать собравшиеся военные силы для своих целей – где уж тут было думать о каком-то Крестовом походе!..

Однако король-трубадур и его окружение не пожелали быть разменной монетой в чужой игре. Пренебрегая двойным запретом, они погрузились на корабли и отплыли в Сирию, сокрушаясь лишь о том, что происшедшая распря сильно сократила численность их войска.

Между тем вражда между папой и императором разгоралась с новой силой. Все началось спором из-за обладания Сардинией, к которому тотчас присоединились все прежние страсти, проклятия и попреки, грозившие то мщением небес, то ужасами войны. Григорий снова отлучил Фридриха от Церкви, и во всех храмах Европы звучало папское послание, в котором император провозглашался нечестивцем, соумышленником еретиков и мусульман, утеснителем Веры и человечества. Фридрих отвечал тем же, обличая в своих прокламациях корыстолюбие, лживость, завистливость и лицемерие пап. В своей ярости Григорий дошел до того, что стал проповедовать Крестовый поход против Фридриха, заявляя, будто много достойнее поднять оружие против еретика и врага Святого престола, нежели для защиты Иерусалима от неверных; в качестве же премии тому, кто осилил бы Фридриха, папа обещал императорскую корону...

После переругивания и взаимных проклятий возобновились боевые действия. Император разбил союзников папы и осадил Рим. Вскоре злоба и ненависть, вспыхнувшая между двумя людьми, передалась всему народу, и Италия на долгие годы вновь погрузилась в пучину гражданской войны.

Среди этих нараставших кошмаров уже не были слышны вопли и мольбы франков палестинских. С прекращением десятилетнего перемирия, заключенного Фридрихом, дамасский султан занял Иерусалим, разрушил слабые укрепления христиан и вернул все к исходному положению. А Птолемаида вместо ожидаемых несметных ратей увидела в своих стенах лишь жалкие разрозненные отряды. Многие из крестоносцев, пообещав отправиться в Константинополь или в Палестину, не сделали ни того, ни другого, предпочтя принять участие в войне между папой и императором; иные, пустившиеся в Сирию сухим путем, почти поголовно погибли в горах и пустынях Малой Азии; и только французские князья и бароны, возглавляемые королем Наваррским, благополучно добрались до цели, но силы, доставленные ими, были ничтожны. Правда, им повезло: неожиданная смерть султана Каирского, Мелик-Камеля, привела к династическим разборкам мусульманских властителей, которые вследствие этого ослабили натиск на христиан. Но бароны, как обычно, занятые выяснением взаимоотношений и соперничеством, не сумели воспользоваться этим благоприятным обстоятельством: каждый следовал своему плану, объявлял и вел войну от своего имени и действовал, повинуясь личному честолюбию и ради личной выгоды. Так, герцог Бретанский совершил удачный рейд в область Дамаска и вернулся, нагруженный богатой добычей; это тотчас вызвало зависть других князей, которые без всякой подготовки и предварительной разведки вторглись в район Газы, где были окружены и почти полностью истреблены врагом. Предводитель этой злосчастной экспедиции, герцог Бургундский, спасся бегством и возвратился в Птолемаиду почти в полном одиночестве, чтобы оплакать бесславную гибель своих соратников и воинов.

1240 г.

После этого разлад и сепаратизм в стане крестоносцев усилились. Князья стали каждый порознь договариваться с мусульманскими эмирами и заключили мир столь же безрассудно, как и вели войну. Тамплиеры выторговали перемирие с дамасским султаном, герцоги Бретанский и Бургундский договорились с султаном Египта, обещая ему помощь против его врагов, а королю Наваррскому не оставалось ничего другого, как вновь взяться за свои сирвенты. В целом возмутив Палестину своими раздорами и бестолковыми действиями, все уцелевшие почли за лучшее возвратиться в Европу, что и проделали.

1241 г.

На Востоке их сменил новый искатель славы – Ричард Корновалийский, брат короля Генриха III и внук Ричарда Львиное Сердце. Уже одного этого было достаточно, чтобы на него возложили большие надежды, которых он, однако, не оправдал и оправдать не мог. Быстро разобравшись в обстановке и видя свою беспомощность, он заключил новое перемирие с египетским султаном, предал погребению тела христиан, погибших при Газе, и, не повидав ни стен Иерусалима, ни берегов Иордана, отплыл в Италию, где у него была назначена встреча с папой, все еще занятым войной с Фридрихом.

В этом же году Григорий IX умер среди проклятий врагов, сам проклиная своего непримиримого противника. Его преемник, Целестин IV, носил тиару всего шестнадцать дней, после чего Западная церковь в течение почти двух лет не могла избрать себе главу. Наконец конклав собрался, но избранный им среди волнений и раздоров Иннокентий IV не прекратил кровавой войны: следуя примеру Иннокентия III и Григория IX, он вскоре превзошел их в ожесточении и буйстве...

Европа окончательно забывала о христианах греческих и палестинских. Проповедники тщетно колесили по всем государствам, призывая государей к походу; от них отмахивались, словно от назойливых мух, а Фридрих II попросту изгонял их из своих владений. Этот же неуемный враг мира и покоя в одно и то же время воевал против папы, восточного императора, и всех, кто, взяв Крест, клялся защищать Рим, освободить Константинополь и восстановить Иерусалимское королевство...

Впрочем, у нас нет более охоты описывать насилия, позорившие Запад в течение этих и ближайших лет. Внимание утомляется, останавливаясь долго на одних и тех же картинах: войны и перемены, дающие столько жизни истории, в конце концов превращаются в бесконечный и нудный рассказ; и здесь-то легко заметить, что даже страсти и бури, слишком часто повторяющиеся, создают однообразие и скучную монотонность. Поэтому, не продолжая, ограничимся кратким резюме.

Читатель не мог не заметить, что в этой главе о борьбе папы и императора повествуется много больше, чем о священной войне и событиях на Востоке. Но в том не вина историка – все дело во времени. Идея Крестового похода в конце XI века была явлением эпохальным не в меньшей мере, чем ее воплощение. В XIII веке и идея, и материализация ее выродились настолько, что утратили самостоятельное значение и стали служить лишь средством политических амбиций сильных мира. От прошлого сохранились лишь ярлыки, которые больше никого не вдохновляли и не убеждали. Что же касается «Шестого крестового похода», которому посвящена эта глава, то его, по существу, не было: он распался на несколько начинаний без продолжения и схваток без результатов.

Эпоха Крестовых походов завершалась.

1237-1241 гг.

В начале XIII века мир потрясло татаро-монгольское нашествие. Орды новых варваров прошли почти всю Азию, прокатились через Волгу, опустошили берега Вислы и Дуная и вызвали панику в Германии и Италии. Папа послал к ним доминиканских и францисканских монахов с увещеванием принять христианскую веру, попробовал заигрывать с ними и Фридрих II; обе эти попытки ни к чему не привели. Впрочем, вскоре выяснилось, что новые завоеватели не представляют непосредственной угрозы ни для Западной Европы, ни для Константинополя, ни для Палестины; превратив в руины Венгрию и разгромив государство Хорезм-шахов в Иране, они отступили перед произведенными ими же разрушениями и ушли обратно на Восток.

1244 г.

Тем не менее вся Передняя Азия была потрясена их нашествием, и хорезмийцы, изгнанные ими из Персии, по приглашению египетского султана двинулись в Сирию, проникли в Иудею и, овладев Иерусалимом, разгромили христиан, объединившихся с сирийскими эмирами. В Рим продолжали поступать непрерывные жалобы и мольбы из всех христианских колоний Востока.

1245 г.

Энергичный Иннокентий IV, который продолжал вести борьбу с Фридрихом II, решил вооружить христианский мир против всех врагов сразу и с этой целью созвал Собор в Лионе. Собор был открыт 28 июня 1245 года. Папа, пропев «Veni, Creator», произнес длинную речь, содержанием которой были терзавшие его «пять скорбей» – соответственно пяти ранам распятого Христа. Первой скорбью он считал вторжение татаро-монголов, второй – критическое положение Латинской империи, третьей – нашествие хорезмийцев на Святую землю, четвертой – успехи еретических учений, пятой – преследование со стороны Фридриха II.

Хотя папа и начал свои «скорби» с татаро-монголов, они мало волновали Собор, поскольку первые две волны их уже откатились. Беды Константинополя и Иерусалима вызвали провозглашение нового Крестового похода и решение о сборе средств на его нужды с духовенства. Было принято также и несколько постановлений против ересей. Но не все это было главной заботой Иннокентия – его главным образом волновала «пятая скорбь» – борьба с императором. Тщетно Фридрих через своих уполномоченных обещал обезопасить монголов, вернуть Грецию латинянам и пойти с Крестом в Святую землю; напрасно клялся он вернуть римскому престолу все, что у него отнял; папа был неумолим и не пожелал «отвратить секиру». Разбор дела Фридриха занял несколько заседаний, после чего Иннокентий, в качестве судьи и владыки, произнес приговор. Фридрих был объявлен повинным в ереси и святотатстве, в измене и клятвопреступлении, вследствие чего отлучался от Церкви и лишался императорской власти; все его подданные освобождались от присяги и им запрещалось повиноваться изменнику под угрозой анафемы; князьям предписывалось избрать нового императора, Рим же оставлял за собой корону Сицилии. Приговор папы произвел тяжелое впечатление на Собор; когда епископы, державшие свечи в руках, наклонили их к земле в знак проклятия, все затрепетали, словно сам Господь явился судить живых и мертвых. Среди воцарившегося молчания гулко прозвучали слова послов Фридриха: «Теперь еретики воспоют победу, а хорезмийцы и татары завладеют всем миром».

В этих условиях Запад, погруженный в трепет и смятение, несомненно, забыл бы о христианах Святой земли, если бы вдруг не выступил один благочестивый монарх, взявший на себя и организацию, и проведение Крестового похода. Это был Людовик IX Святой, король Франции.

1246 г.

За год до этих событий он перенес тяжелую болезнь и пожелал возложить на себя одежду пилигрима. Созвав в Париже парламент, на котором собрались прелаты и высшая знать, и напомнив примеры Людовика VII и Филиппа Августа, пригласил всех слушавших его вооружиться на защиту дела Божия и славы французского имени на Востоке. Сразу же три брата короля, графы Артуа, Пуатье и герцог Анжуйский, поспешили принять Крест; их жены, равно как и королева Маргарита, поклялись сопровождать супругов. Этому примеру последовала большая часть знати, в том числе герцог Бретанский, графы Суассонский, Блуасский, Вандомский, Монфорский, историограф короля, верный Жуанвиль и многие другие.

Народ французский был опечален решением короля, а любимая им горячо мать, Бланка Кастильская, рыдала о сыне, словно о мертвом. Людовик разделял эту скорбь, но был непреклонен.

Крестовый поход проповедовался тогда и в других государствах Европы, но монархи погрязли в своих домашних делах. Генрих III, король Англии, был занят войной с Шотландией и Уэльсом, в Германии полным ходом шла война между Фридрихом II и ландграфом Тюрингским, которому папа передал императорскую корону, в Италии продолжали бороться гвельфы с гибеллинами; король Норвежский Гакон принял Крест, но в поход так и не выбрался, погруженный в смуты собственного королевства. Ради общего дела Людовик совершил несколько попыток примирить императора с папой; однако все они не имели успеха – Иннокентий оставался непреклонным. Разъяренный Фридрих пошел на прямую измену делу христиан: он послал своих людей ко всем мусульманским властителям предупредить, что против них готовил Запад...

Между тем Людовик не терял времени даром. Поскольку Франция тогда не имела ни флота, ни портов на Средиземном море, король приобрел порт Эг-Мор и договорился с Генуей и Барселоной о кораблях. Заботясь о продовольствии, Людовик организовал его склады на Кипре, где предстояло быть первой высадке. Средства на все это были собраны с населения, и, поразительно, в ответ не слышалось обычных жалоб. Богатые добровольно делились своими сбережениями, бедняки несли свою скромную лепту в церковные кружки, арендаторы королевских доменов выдали доходы за год вперед, духовенство уплатило десятую часть того, что получило с прихожан.

Известия с Востока были тревожными. Правда, хорезмийцы, опустошавшие Святую землю, исчезли, как и возникли, но их сменили другие народы, в частности туркмены, превосходившие хорезмийцев в свирепости. Султан Каирский, покоривший Сирию, предупрежденный Фридрихом, укреплял захваченные города и готовился к новому наступлению. Война против неверных, провозглашенная на Лионском соборе, усилила раздражение мусульман, которые даже, если верить слухам, отправили на Запад агентов Старца Горы, вследствие чего Франция трепетала за жизнь своего монарха.

1248 г.

Два года спустя после принятия Креста Людовик созвал в Париже новый парламент, который утвердил отъезд крестоносцев на июнь 1248 года. Папа послал свое благословение французскому монарху и его воинству, одновременно угрожая карой тем, кто, дав обет, отложит свое отбытие в Святую землю. В праздник Иоанна Крестителя Людовик вместе со своими братьями отправился в аббатство Сен-Дени и принял из рук папского легата посох и котомку пилигрима, а также хоругвь-орифламму, которая уже дважды сопровождала на Восток его предшественников. На следующий день, выслушав литургию в Нотр-Дам, король и крестоносцы выступили из столицы, сопровождаемые плачем близких и народом, который провожал их до городских стен.

1249 г.

Флот вышел в море 25 августа и бросил якорь в порту Лимассола 22 сентября. Людовик решил провести зиму на Кипре и не замедлил раскаяться в этом. Райские климат и продолжительная праздность развратили крестоносцев, не замедлили сказаться на ослаблении дисциплины, а невоздержанность привела к болезням. Многие начали роптать и раскаиваться в понесенных затратах, и только щедрые королевские подарки кое-как ослабляли напряженность. Вместе с тем Людовик Святой, имевший репутацию справедливого судьи, и здесь занимался третейским разбирательством, улаживая, в частности, бесконечные раздоры между тамплиерами и иоаннитами. Сюда же, на Кипр, к Людовику прибыло посольство от татарского хана, пообещавшего вскоре принять христианство; это обстоятельство, между прочим, произвело сильное впечатление на Западе и подало радужные надежды, суля успех походу.

Было решено начать с нападения на Египет. Людовик, верный средневековым обычаям, отправил письмо султану, предлагая подчиниться и угрожая в противном случае беспощадной войной. Султан Мелик-Негмеддин, сын покойного Мелик-Камеля, естественно, ответил в том же тоне. В Троицын день флот французов в составе тысячи восьмисот судов покинул Лимассол; часть его была рассеяна бурей, но главные корабли 4 июня подошли к Дамиетте. Едва их заметили с башен города, как весь берег покрылся мусульманскими воинами. На флагманском судне состоялся совет, и большая часть баронов предложила воздержаться от немедленной высадки, сначала дождавшись отставших кораблей. Но Людовик и слышать об этом не хотел. Все войско перешло с кораблей в лодки. Людовик с двумя своими братьями был впереди. Приблизившись к берегу, армия бросилась в море с традиционным королевским кличем: «Монжуа Сен-Дени!» Завязалась битва. Конница мусульман несколько раз налетала на ряды крестоносцев, но безуспешно. Бой продолжался весь день. Понеся большие потери, мусульмане отступили к Дамиетте, оставив во власти христиан морское побережье и северный берег Нила. В радости провели крестоносцы эту ночь в своих палатках, а на следующее утро их передовой отряд, никого не встретив на своем пути, подошел к городу. Каково же было изумление крестоносцев, когда они обнаружили, что враг покинул Дамиетту! Армия с пением гимнов вступила в город; был совершен благодарственный молебен в большой мечети, вторично превращенной в церковь Божьей Матери.

Слух о падении Дамиетты взбудоражил весь Египет. Султан приказал обезглавить множество своих воинов, без боя покинувших город, но отступление мусульман продолжалось – их обуял какой-то суеверный страх перед многочисленным, закованным в железо войском. В результате рыцари Людовика Святого в течение нескольких недель не видели врага.

Многие бароны предлагали королю на волне этой паники немедленно идти на столицу Египта. Король же, верный своему рыцарскому слову, решил дождаться брата, графа Пуатье, армия которого сильно запаздывала. Эта задержка оказалась роковой. Как и раньше, на Кипре, князья и бароны быстро забыли воинские доблести. Поскольку им были обещаны все богатства Египта, они без раздумья истратили на пиры и азартные игры все средства со своих заложенных поместий. Страсть к игре овладела и вождями, и простыми рыцарями, и дело иной раз доходило до проигрыша шлема и меча. «Под сенью знамен, – говорит Жуанвиль, – войско Креста предалось позорному распутству». Грабили купцов, доставлявших продовольствие войску, в лагере происходили непрерывные ссоры, власть короля не признавалась, и даже братья не желали его слушать. Об охране лагеря, расположенного на равнине, почти не заботились, и аравийские бедуины, доходя до самых палаток, нападали на спящую стражу и, обезглавив часовых, головы отправляли султану. Султан же, удалившись в Манзурах, собирал войско. Из всех провинций Египта к нему спешили подкрепления. Присутствие пленных, которых водили по городам, вид голов, выставленных на стенах Каира и, главное, долгое бездействие крестоносцев, которое приписывали страху, постепенно рассеяли тревогу мусульман, и весь египетский народ готов был подняться по зову своего повелителя.

Между тем крестоносцы все еще поджидали графа Пуатье, который шел с многочисленным войском, набранным в южных провинциях Франции. Сразу после его прибытия был созван совет, на котором решалось, то ли идти на Александрию, то ли прямо на Каир. Взятие Александрии представляло меньше трудностей и сулило больше выгод. Но граф Роберт Артуа, воин пылкий и увлекающийся, горячо защищал план нападения на Каир. «Если хочешь убить змею, – говорил он, – раздави ей голову». Это мнение победило, и армия, состоявшая из шестидесяти тысяч бойцов, в том числе двадцати тысяч конных, двинулась в путь; ее сопровождал флот, везший по Нилу продовольствие, кладь и военные машины. Выйдя из лагеря 7 декабря, через двенадцать дней крестоносцы прибыли к Ашмонскому каналу и остановились на том самом месте, где некогда стояла армия Иоанна Бриеннского. Поскольку берег был очень крутым, а канал – глубоким, крестоносцы простояли несколько недель, не зная, как наладить переправу. Враги использовали это время, ежедневно совершая набеги на лагерь христиан, осыпая их стрелами и жаря «греческим огнем».

1250 г.

Только в конце февраля с помощью перебежчика-аравитянина был обнаружен брод. Переправа оказалась трудной и заняла много времени. Успевшие переправиться первыми не желали ждать остальных; нетерпеливый граф Артуа бросился в лагерь сарацин, и воины его предались безудержному грабежу. Неприятель, сначала бежавший, вскоре заметил, что перед ним лишь небольшая часть крестоносцев. Это воодушевило мусульман, они повернули обратно, и на Манзурахской равнине завязалась жестокая битва, в которой погибли граф Артуа, магистр тамплиеров и множество французских рыцарей. Только переправа главных сил крестоносцев во главе с королем изменила чаши весов: бой, продолжавшийся до самого вечера, закончился победой французов; но потери, понесенные ими, были огромны. Главное же, мусульманам удалось перекрыть дорогу на Каир.

На следующий день лагерь крестоносцев был окружен бесчисленными силами мусульман. Битва возобновилась с прежней яростью. Людовик появлялся всюду, где было опасно; «греческий огонь» опалил ему одежду и сбрую его коня, сам он едва держался в седле от усталости, но ничто не могло его остановить. И снова победа осталась за французами – но это была, как и накануне, только моральная победа, поскольку все преимущества остались за врагом, и французам теперь приходилось думать не о египетской столице, а о том, как выбираться из-под Манзураха.

В последующие недели сарацины перестали беспокоить крестоносцев атаками. Завершив окружение их лагеря, изолировав от связей с Дамиеттой и остальным миром, они предоставили поле боя голоду и болезням, которые ежедневно выводили из строя тысячи французов. Отчаяние постепенно овладевало и командирами, и солдатами; теперь только и думали, что о скорейшем заключении мира. Начались переговоры с новым султаном, Альмодамом. Было предложено возвратить мусульманам Дамиетту; взамен крестоносцы требовали беспрепятственного прохода и уступки Иерусалима. Альмодам согласился на эти условия, но потребовал, чтобы в качестве гарантии был выдан заложником сам Людовик Святой. Король был согласен на все, но бароны и рыцари заявили, что охотнее примут смерть, чем отдадут в залог своего монарха. Переговоры были прерваны.

Дальше пошли самые печальные дни в истории этого неудавшегося похода. Посадив на корабли женщин, детей и больных, остальная армия решила пробиваться посуху. Королю предложили сесть на корабль легата, но Людовик, больной и измученный, категорически отказался, решив разделить участь своего воинства. Ночью, думая темнотой ослабить бдительность неприятеля, соблюдая все предосторожности, пустились в торный путь. Но ослабить бдительность мусульман не удалось. Отступление вскоре превратилось в беспорядочное бегство, беглецов травили, словно зайцев, и когда рассвело, уже почти все крестоносцы либо оказались в руках сарацин, либо погибли от их мечей. Тем, кто спускался по Нилу, пришлось пострадать не меньше: сарацины стерегли их вдоль реки и всех или потопили, или убили, или забрали в плен; одному лишь кораблю легата удалось достичь Дамиетты.

Король и маленький арьергард, который он возглавлял, к изумлению мусульман, все еще сопротивлялись; но наконец и этот крошечный островок французов исчез во вражеской пучине: Людовик, его братья и все, кто сражался бок о бок с ними, были заключены в оковы, а орифламма и другие знамена стали победными трофеями мусульман.

Пленники были отведены в Манзурах и размещены в разных домах; простых же рыцарей заключили в обнесенный кирпичными стенами двор, вместивший до десяти тысяч человек. Людовик переносил плен с истинно христианским смирением; из всех своих богатств он спас только книгу псалмов и теперь почерпывал в ней свою философию и душевную стойкость. Ему предложили свободу с условием возвращения Дамиетты и всех других городов, находившихся под властью христиан. «Христианские города Палестины мне не принадлежат, – ответил король. – Что же касается Дамиетты, то сам Бог предал ее в руки христиан, и я не могу располагать ею». Ему стали грозить страшной казнью, но он и тут остался непоколебим. Султан попытался добиться от баронов того, в чем отказал их повелитель; но те, кто еще недавно едва признавали власть Людовика, теперь словно бы жили его мыслью и его волей – все они пренебрегли увещеваниями и угрозами сарацинов. Что же касается рядовых пленников, скученных на тесном пространстве одного двора и не надеявшихся на выкуп, то от них не требовали уступки городов, но заставляли отступиться от своей веры; каждую ночь их выводили по двести-триста на берег Нила, и те, кто проявлял упорство, погибали под ударами мечей, а трупы их уносила река. Ничто так не угнетало короля, как эти страдания его воинов; поэтому он предложил уплатить выкуп за всех бедняков и получить собственную свободу после всех остальных; подобно тому как он оставался последним на поле боя, он пожелал последним выйти из плена у врагов.

В Дамиетте страдали не меньше, чем в Манзурахе; страх и уныние царили в городе. У королевы Маргариты родился сын, которого назвали Тристаном. Больное воображение королевы представляло то супруга, терзаемого сарацинами, то неприятелей, овладевающих городом; она приказала рыцарю-охраннику поклясться, что он убьет ее, если сарацины овладеют городом.

Проходили месяцы. Уже Нил, оросив поля, вернулся в свое русло, а король французский со своим войском все еще пребывал в плену. Наконец султан Альмодам заговорил о мире. Теперь у Людовика требовали четыреста тысяч солидов и возвращения Дамиетты. «Я готов отдать город за мое освобождение, а четыреста тысяч солидов за освобождение всех пленников», – ответил монарх. На этом и порешили.

На четырех больших галерах, которые должны были спуститься по Нилу, разместились бароны и рыцари. Султан выехал еще до них и поджидал пленников в Серензаке, в деревянном дворце, специально выстроенном, чтобы отпраздновать заключение мира. Сюда прибыли эмиры из Сирии, чтобы поздравить султана с победой, халиф Багдада также прислал своих послов; все мусульмане благословляли его как спасителя ислама. Молодой султан упивался всеобщими восхвалениями и грубой лестью, не подозревая, что зависть подготовила против него заговор и что часы его сочтены. Во время пира, устроенного в честь вождей, несколько мамелюков вдруг бросились на султана с обнаженными мечами. Альмодам пытался бежать, но его настигли близ Нила, и здесь, на виду у галер с французскими пленниками, его пронзил меч убийцы. Вслед за тем множество мамелюков, вооруженных мечами, повскакивали на галеры, где находились король и знать, и стали грозить им немедленной смертью. К счастью, пока это были только угрозы. Несколько дней положение оставалось неопределенным, затем победители перезаключили договор с королем на условиях немедленной сдачи Дамиетты и предварительной уплаты части выкупа. Но даже и после этого жизнь пленников продолжала висеть на волоске. Подбадриваемые выкриками толпы, многие мамелюки считали, что всех франков следует перебить, и только жадность к деньгам отвела этот страшный замысел. Галеры были проведены к Дамиетте, отданной мусульманам, Людовик уплатил сумму, обещанную по договору, получил свободу, и 14 мая со своим семейством и немногими рыцарями высадился у Птолемаиды.

На Западе долгое время не знали о происходящем – все были убеждены, что Египет покорился крестоносцам. Когда во Франции появились первые слухи о пленении короля, тех, кто их разносил, арестовали и предали казни. Когда же истина стала общеизвестна, всеми овладело отчаяние. Папа разослал государям письма, полные печали, выразил соболезнование королеве Бланке, и отправил письмо Людовику, призывая его к мужеству и терпению. Не желая отставать от врага, Фридрих II, в свою очередь, отправил на Восток послов, ходатайствуя об освобождении короля и его воинов. Даже Испания, занятая войной с сарацинами, заволновалась, и король Кастильский поклялся отправиться на Восток для отмщения за удары, нанесенные делу Христа.

Первой заботой Людовика по прибытии в Птолемаиду была судьба его товарищей по плену, оставшихся в Египте. Он немедленно отправил в Каир причитавшийся долг, но взамен получил только четыреста пленников. Одновременно прибыло послание из Франции от королевы-матери; Бланка умоляла короля немедленно вернуться на родину, в то время как палестинские христиане умоляли его остаться с ними. Раздираемый противоположными чувствами, король, вопреки требованиям баронов, все же решил, что его долг – остаться на Востоке до полного освобождения французов, томившихся в плену у мамелюков. Это решение огорчило многих соратников короля, не желавших долее терпеть затянувшуюся одиссею; они, в том числе оба брата Людовика, покинули Птолемаиду и вернулись во Францию. Король поручил им отвезти письмо к соотечественникам, повествующее о победах и несчастьях крестоносцев, призывая оказать помощь Святой земле. Письмо это, впрочем, не имело успеха.

1251 г.

Единственно, что в какой-то мере помогало Людовику, – это раздоры среди самих мусульман. Султаны Дамаска и Алеппо предложили ему союз против Египта для наказания мамелюков. Король ответил, что не может этого сделать, поскольку связан с Египтом договором. В свою очередь, он отправил посольство к мамелюкам, требуя выполнения условий договора и угрожая в противном случае войной. В ответ еще двести рыцарей были выпущены на свободу. Все мусульманские властители в своих распрях искали союза с французским монархом, и если бы у него была армия, он мог бы еще многое исправить; но Восток предоставлял ему лишь горстку воинов, а Запад не собирался приходить на помощь.

Король Кастильский, принявший Крест, умер во время приготовлений к походу, а его преемник направил все силы против африканских мавров. В это же время умер и Фридрих II, что отнюдь не прекратило междоусобной войны в Германии и Италии. Генрих III Английский, соблазненный щедрыми субсидиями папы, обещал свое участие в общем деле христиан, но, взяв деньги, в поход так и не собрался. Что же касается Франции, то там в это время проходили внутренние смуты, поглотившие все внимание правительства.

Ничего не ожидая больше от Запада, Людовик собрал ополчения в Морее, в Романье и на острове Кипр; они обошлись очень дорого, а дали очень немного: новобранцы были неопытны в военном деле и отличались непостоянством характера – многие из них ушли на службу к мусульманским эмирам. Что же касается рыцарей, выкупленных королем из плена, то они были в столь жалком состоянии, что многого ждать от них не приходилось. В целом Людовик не мог собрать под своими знаменами более шестисот-семисот рыцарей; с таким малочисленным войском он не решался на сколь-либо значительную экспедицию, ибо давно прошло время славы и чудес, когда человек триста рыцарей, соединенных под знаменем Креста, обращали в бегство бесчисленные армии Каира, Дамаска и Моссула!..

1252 г.

Одной из забот Людовика было отыскивание новых адептов Евангелия. Он отправил двух монахов в ставки татарских ханов, рассчитывая (правда, тщетно) обратить этих варваров в христианство. Он обменялся даже посольствами с самим Старцем Горы, причем его уполномоченный по возвращении сообщил, что глава ассасинов относится с большим уважением «к господину святому Петру», иначе говоря, к христианской вере. Но главной заботой благочестивого короля, из-за которой он и задержался на Востоке, была судьба оставшихся пленников. С глубокой скорбью узнал он, что тысячи крестоносцев, не будучи в силах выдержать истязаний и устоять перед заманчивыми обещаниями жизни в довольстве и роскоши, шли на отступничество и принимали ислам. В связи с этим на последнем этапе Людовику удалось освободить лишь небольшое число пленников. Тщетно посылал он миссионеров, чтобы вернуть к евангельской вере отступивших; все они, верные учению Мухаммеда, остались в Египте.

Поскольку крестоносцы войн более не вели, возобновились паломничества. Отбросив оружие, взяв в руки котомку и посох пилигрима, бароны и рыцари отправлялись на поклонение местам, связанным с жизнью Иисуса. Сам Людовик посетил гору Фавор, Кану Галилейскую, Назарет; но в Иерусалим он не пошел, будучи убежден, что только победа может открыть ему ворота Священного города. Он не прекращал переговоров с мамелюками и заключил с ними новый договор, согласно которому Иерусалим и многие города в Палестине должны были перейти к христианам, а за это французы обязались помочь Египту отвоевать Сирию. Обе армии договорились встретиться в Газе; но египтяне не явились. Прождав их несколько месяцев, Людовик узнал, что султан Дамасский и султан Каирский помирились и заключили союз против христиан. Таким образом, все договоры с Египтом были нарушены. Пришлось сосредоточить внимание на укреплении городов – Яффы, Кесарии, Птолемаиды и Сидона, которым теперь угрожали с двух сторон.

1254 г.

Во время пребывания Людовика в Сидоне пришло известие о кончине королевы Бланки. Это несчастье словно громом поразило короля, с этих пор он только и думал о возвращении на родину, тем более что здесь, на Востоке, с наличными ресурсами ничего сделать было нельзя. После трехлетнего пребывания в Палестине король выехал морем из Птолемаиды, унося с собой сожаление, что не смог исправить несчастья, постигшего его в Египте.

Таков был этот Седьмой крестовый поход, удивительно напоминающий Пятый, но с еще более трагической развязкой. Никогда еще, от начала движения, не было принято стольких мер для обеспечения успеха, и никогда они не приводили к столь жалким и ничтожным результатам. Никогда еще государь-крестоносец не был так чтим товарищами по оружию, и никогда распущенность и отсутствие дисциплины не заходили так далеко. Подобно экспедиции Иоанна Бриеннского и Пелагия, поход Людовика IX навлек на египетских христиан величайшие бедствия и преследования. И все же Людовик возвратился из похода, овеянный ореолом мученичества и великодушия, еще более почитаемым своими подданными, еще более великим в глазах современников. В течение пятнадцати лет, последовавших за этим походом, он никогда не забывал полученных уроков, и эти пятнадцать лет составляли эпоху славы и благоденствия его народа.

Но эти же годы были временем окончательного развала и падения христианских колоний на Востоке.

1255-1260 гг.

После отъезда Людовика Сирия и Палестина пришли в состояние полного хаоса. Не стало больше ни Иерусалимского королевства, ни иерусалимского короля: каждый город имел своего властителя и свое управление; венецианцы, пизанцы и генуэзцы, составлявшие значительную часть населения приморских городов, без конца боролись друг с другом; то же происходило и с духовно-рыцарскими орденами, которые вели между собой истребительную войну, не знающую конца.

1261, 1263, 1265, 1268 гг.

Между тем среди мусульманских государств, угрожавших христианам, все более стало выделяться египетское государство мамелюков. Его подлинным основателем был султан Бибарс, оспаривавший славу Саладина. Раб, купленный на берегах Окса, хитрый и безжалостный, он среди партий и интриг изучил все, что нужно знать, чтобы царствовать среди варваров. Все силы своей новой державы он направил на уничтожение остатков христианских колоний. Начав с взятия Назарета и сожжения церкви Божьей Матери, затем он устремился в Кесарию, все население которой было предано смерти или рабству, и на Арсуф, который был обращен в развалины. Совершив паломничество в Иерусалим, чтобы призвать себе на помощь Мухаммеда, Бибарс овладел городом Сафедом на самой высокой горе Галилеи и вырезал защищавших его тамплиеров, хотя те сдались на капитуляцию. Вскоре и Яффа, укрепленная Людовиком IX, оказалась в руках неумолимого врага христиан, перебившего ее жителей и предавшего город пламени. Самым же великим бедствием для наследников крестоносцев было падение Антиохии – города, стоившего стольких страданий и крови товарищам Готфрида Бульонского. Печальнее всего, что современные историки не упоминают ни об одной битве, данной христианами; казалось, каждый город, словно обреченный на казнь, покорно ждал наступления своего последнего часа. Если в предшествующие века подобные бедствия воспламенили бы весь Запад, то теперь воинственный энтузиазм, совершивший в прошлом столько чудес, казалось, перешел на сторону мусульман. Характерно, что Западная Европа почти не заметила одного факта, недавно почти немыслимого: Латинская империя вдруг перестала существовать, и Константинополь снова вернулся под власть греков; произошло это настолько тихо и незаметно, что остались неизвестными обстоятельства, связанные с падением империи латинян.

1261 г.

Низвергнутый император Балдуин и многочисленные ходоки из Сирии и Палестины, собирая милостыню в Европе, тщетно умоляли о помощи; хотя в нескольких государствах и попробовали проповедовать новый поход, на этот раз никто не принял Креста. На священную войну теперь смотрели как на роковое несчастье; кафедры, с которых раньше столь активно призывали к действию, хранили унылое молчание, а иной раз можно даже было услышать или прочитать нечто, сильно смахивающее на кощунство. Так, один поэт, описав бедствия Святой земли, закончил восклицанием: «Безумен тот, кто пожелал бы вступить в борьбу с сарацинами, когда сам Иисус Христос оставляет их в покое, допуская торжествовать одновременно и над франками, и над татарами, и над народами Армении, и над народами Персии. Всякий день христиане подвергаются новым унижениям, потому что Он спит, этот Бог, свойством которого было бодрствование, между тем как Магомет является во всей своей силе и ведет вперед свирепого Бибарса».

Среди всех смут в Европе, раздираемой разнородной борьбой, один лишь Людовик IX продолжал думать об участи христианских колоний на Востоке. Само воспоминание о несчастьях, вынесенных им во имя достояния Иисуса Христа, привлекало благочестивого короля к тому делу, от которого все отступились. Даже папа Климент IX, к которому прежде всего обратился Людовик, долго колебался, прежде чем дал ему благословение.

1266 г.

23 марта 1266 года на заседании парламента король сообщил о своем решении и призвал следовать своему примеру. Затем он принял Крест из рук папского легата; за ним то же сделали три его сына, многие прелаты и представители знати. В числе последних были граф Бретонский, король Наваррский, герцог Бургундский, графы Фландрский, Сен-Поль, де ла Марш; к многим из них присоединились и жены. Однако королева Маргарита, много натерпевшаяся в прошлом походе, идти не отважилась; дома остался и верный Жуанвиль, не скрывавший своего отрицательного отношения к новому замыслу. Впрочем, хотя этого же взгляда придерживались многие, никто не жаловался и не роптал, уважая чувства короля, смотревшего на все предприятие как на благочестивую жертву Создателю.

1269 г.

Около трех лет было затрачено на подготовку. Деньги собрать оказалось непросто. Если духовенство, хотя и с неудовольствием, уплачивало папскую десятину, то светская знать проявляла упорство. Князья и бароны не желали по примеру прошлых лет ради химеры закладывать свои земли и замки. Король прибегнул к поголовной подати, собиравшейся в самых экстренных случаях, но собрать удалось немного. Кончилось тем, что Людовик взял путевые издержки на себя и (случай беспрецедентный) согласился платить жалованье своим знатным вассалам.

Крестовый поход вызвал некоторый интерес и в других государствах. Принц Эдуард, старший сын Генриха III Английского, дал торжественный обет идти сражаться с неверными. Каталония и Кастилия доставили французскому королю довольно значительные ополчения. Короли Португальский и Арагонский также выразили желание сражаться под его знаменем. Новый король Неаполитанский, Карл Анжуйский, честолюбивый и практичный политик, приказал проповедовать священную войну в своих целях: он мечтал покорить Грецию и подчинить своей власти Североафриканское побережье.

1270 г.

Французские крестоносцы из разных провинций стекались в Марсель и Эг-Мор, где их поджидали генуэзские корабли. Сам Людовик выехал в марте 1270 года, еще не зная, куда именно будет направлена экспедиция. Уже в пути было принято окончательное решение: Карл Анжуйский, движимый своими личными интересами, посоветовал напасть на Тунис; это предложение понравилось Людовику, увлекшемуся надеждой обратить тунисского князя в христианство. Флот, вышедший в море 11 июля, через три дня приблизился к африканскому побережью близ Туниса; армия беспрепятственно высадилась и разбила лагерь на месте древнего Карфагена и не подозревая, что попирает ногами развалины ганнибалова города.

Тунис, один из самых богатых и цветущих городов Африки, унаследовавший достояние многих народов, был надежно защищен толстыми стенами и высокими башнями. Людовик не стал спешить с началом осады: он решил дождаться короля Неаполитанского, который должен был прибыть с армией и флотом; кроме того, французский король надеялся, что князь Туниса, обещавший принять христианскую веру, сделает этим войну ненужной. Но Карл Анжуйский заставил себя ждать несколько недель, а тунисский властитель, вместо того чтобы обратиться в христианство, собрался с силами, и посланец его объявил, что князь явится «принять крещение на поле боя». В начале августа толпы вооруженных мавров и аравитян стали появляться невдалеке от лагеря, но еще не осмеливались нападать. Воины Креста не удостаивали вниманием подобных врагов; но в тех местах, где стояли их палатки, уже поджидал враг много более страшный. С первых же дней у крестоносцев оказался недостаток в воде, пищей же им служило наполовину испорченное соленое мясо. Вскоре дизентерия и злокачественная лихорадка, проникнув в ряды крестоносцев, начали их опустошать. Первыми жертвами стали графы Вандомский и де ла Марш, затем Монморанси, де Бриссак и другие. Наконец стало умирать столько народа, что пришлось сваливать трупы в общие ямы. Людовик старался поддержать бодрость бойцов, но вскоре и сам захворал. Болезнь быстро прогрессировала. Чувствуя близкий конец, Людовик призвал своего сына и наследника Филиппа и провел с ним назидательную беседу, после чего уже общался только с Богом. Он умер 25 августа в три часа пополудни. Филипп, сам больной, среди общей скорби принял присягу от вождей и воинов, после чего стал новым королем Франции, Филиппом III. Трем прелатам, бывшим при кончине Людовика, было поручено отправиться с печальным известием на Запад. В своем послании французам новый король просил молиться об упокоении души отца и обещал во всем следовать его примеру.

Карл Анжуйский прибыл в то время, когда умирал Людовик. Приняв на себя командование армией, он успешно повел войну и заставил тунисского князя просить мира. 31 октября было заключено перемирие на пятнадцать лет. Тунис уплатил контрибуцию, обменялись пленными и была объявлена свобода христианской проповеди по всей стране.

Флот, который должен был в октябре перевезти на родину остатки французских крестоносцев, был застигнут бурей, и более четырех тысяч воинов погибли в волнах. В это же время умерли король Наваррский, его супруга, молодая королева Франции, а также граф и графиня Пуатье, так что родины достигли в основном лишь гробы и погребальные урны. Останки Людовика Святого были доставлены в усыпальницу аббатства Сен-Дени и пролежали там до Великой революции конца XVIII века, которая на глазах автора «Истории Крестовых походов», развеяла их по ветру, как и прах других своих монархов.

Последний поход Людовика IX, оказавшийся и вообще последним Крестовым походом, как видим, закончился одними погребениями без всякой славы. Ангел Крестовых походов, облекшись в траурный креп, вместе с душою Святого короля возвратился на небо.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

СВИДЕТЕЛЬСТВО СОВРЕМЕННИКА О ВАНДАЛИЗМЕ КРЕСТОНОСЦЕВ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

...И прежде всего латиняне показали то златолюбие, которое составляет отличительное свойство их народа, занявшись грабежом, дотоле невиданным в нашем славном городе. Так, разрыв захоронения императоров, погребенных в Героуме, сооруженном близ великолепного храма Учеников Иисуса Христа, они ограбили их все в ночное время и, попирая законы нравственности, расхитили все многочисленные украшения из золота, жемчуга и драгоценных каменьев, считавшиеся неприкосновенными.

Когда они обнаружили тело императора Юстиниана неповрежденным по истечении такого количества лет, то были немало изумлены; но это не спасло от их хищения драгоценностей, которые украшали погребенное тело. Поэтому справедливо говорили, что западные пришельцы не щадили ни живых, ни мертвых и что, начиная с Церкви и ее служителей, всех без различия заставили почувствовать зло своего нечестия. Вскоре они похитили из главного храма завесу, оценивавшуюся в несколько тысяч серебряных мин, украшенную богатым золотым шитьем. Но так как эти сокровища не могли насытить безмерной алчности сих варваров, то они бросились на медные статуи и предали их огню. Бронзовая Юнона, находившаяся на площади Константина, была разбита на куски и отослана на монетный двор для переплавки в монету; голову этой статуи с трудом довезли до места четыре пары волов. После Юноны опрокинули с пьедестала группу Париса и Венеры, изображавшую пастуха, подававшего богине яблоко раздора.

Кто без изумления мог смотреть на медную четырехгранную пирамиду, вышиной достигавшую самых высоких колонн? На ней изваяны были различные птицы, оглашающие весною воздух сладкими песнями, труды земледельцев, пастухи со свирелями, блеющие овцы и бегущие ягнята. Там море разливало волны свои и виднелись многочисленные рыбы, одни – свободно плывущие, другие – разрывающие сети. Нагие амуры боролись друг с другом, перебрасывались яблоками и предавались резвой веселости. Наверху сего памятника, оканчивавшегося острием, находилась фигура женщины, поворачивающаяся от ветра, подобно флюгеру, в разные стороны. И это произведение искусства, изумлявшее своей красотой, также было отдано ими в переплавку вместе с колоссальным всадником, стоявшим на площади Тавра и представлявшим героя в полном вооружении. Эта статуя, стоявшая на пьедестале в виде трапеции, по мнению некоторых, изображала Иисуса Навина, поскольку всадник простирал руку к заходящему солнцу, словно повелевал ему остановиться; большинство же полагало, что то был Беллерофонт, герой, рожденный и воспитанный в Пелопоннесе и сидящий на Пегасе, потому что конь был без узды, как обычно изображают Пегаса. Этот конь свободно попирал копытом землю и как на бегу, так и на лету не желал покоряться всаднику. Широко известное древнее предание утверждало, что под левой передней ногой коня скрывался человеческий лик, представляющий то ли венецианца, то ли болгарина или другого западного врага. Много трудились, чтобы эту ногу так укрепить и сделать столь твердой, чтобы скрытого под нею узнать было невозможно. Когда конь и всадник были разломаны на части и отправлены в плавильню, действительно нашлось изображение, спрятанное под ногою коня; это была фигура, задрапированная мантией, похожей на шерстяную; но латиняне, не заботясь о предсказаниях, ей приписываемых, и ее бросили в огонь. Множество других статуй, достойных удивления, находившихся на ипподроме, подверглись равной участи – были разрушены самими варварами, которые, не умея ценить прекрасного, превращали в деньги все эти произведения искусства, уничтожив памятники бесценные ради получения ничтожных денег. Они уничтожили Геркулеса, опиравшегося на короб, покрытый шкурой льва; голова этого зверя, хотя и бронзовая, была страшной, как настоящая и, казалось, вот-вот зарычит; она вызывала ужас у праздной толпы. Сам же герой сидел, не имея ни колчана, ни лука, ни палицы; он протягивал правые ногу и руку во всю их длину, левая же нога была согнута; опершись левым локтем на колено, он, с видом глубокой печали, склонял голову на ладонь. Казалось, он оплакивал свою судьбу и с негодованием помышлял о трудах, на кои осужден был Эрисфеем из ревности, а не по необходимости. Грудь и плечи его были широкие, волосы курчавые, бедра крепкие, руки жилистые, а рост точно такой, какой Лизимах по догадке мог дать истинному Геркулесу. Эта бронзовая статуя была его первым и последним произведением; Геркулес был так огромен, что шнурок, обмотанный вокруг его большого пальца, мог служить поясом взрослому человеку, а окружность его бедра равнялась человеческому росту. И такого-то Геркулеса не пощадили эти люди, отделившие храбрость от добродетелей с нею неразлучных, храбрость, которую они присвоили исключительно себе и которую ценили выше всего! Они похитили также статую вьючного осла, который представлен кричащим и погоняемым пастухом. Император Август приказал поставить его в Акциуме или греческом Никополе в память о том, как накануне битвы с Антонием, он встретил человека, ведущего осла, и, допросив его, получил нужные сведения. Равно не пощадили они статуи свиньи и волчицы, вскормивших своим молоком Ромула и Рема, и переплавили этот древний и драгоценный памятник народа римского в несколько медных монет. Точно так же уничтожили они изображение человека, сражавшегося со львом; нильского гиппопотама, чье туловище оканчивалось хвостом, покрытым чешуей; слона, шевелившего хоботом; сфинксов, верхняя часть которых изображала женщину редкой красоты, а нижняя походила на лютого зверя; сфинксы эти были тем более достойны удивления, что они казались в одно и то же время идущими и способными с легкостью летать, споря в скорости с птицами. Равным образом были истреблены: конь без узды, который поднимал уши и ржал; укрощенный вол, медленно бредущий; Сцилла, это древнее чудовище, до пояса – женщина, с длинной шеей, толстыми грудями и зверским видом; нижняя часть ее раздваивалась для производства тех животных, которые бросились на корабли Улисса и пожрали многих его спутников.

На ипподроме находился также медный орел, замечательный памятник волшебного искусства Аполлония Тианского. Когда этот художник прибыл в Византию, его просили прекратить нападения змей, беспокоивших ее жителей. Прибегнув к тайному искусству, коему он был научен демоном и людьми, посвященными в их таинства, он поставил на одной из колонн орла, на которого нельзя было смотреть не восхищаясь, и который, подобно сиренам, пением своим пленявших слушателей, легко останавливал прохожих, с удивлением его рассматривавших. Он простирал крылья, как бы желая улететь, но извивы змеи, которую держал он в когтях своих, препятствовали его усилиям. Змея протягивала голову как бы для того, чтобы достать крылья птицы; но усилия этой ядовитой гадины оставались бесплодными – пронзенная когтями орла, она теряла ярость свою, так что казалась скорее спящей, нежели борющейся, ибо она испускала последнее дыхание и яд ее умирал вместе с ней. Между тем орел с величавой осанкою, словно испуская победный клич, стремился поднять змею и увлечь ее в небо. Глядя на это, можно было сказать, что примером своей участи змея должна была изгнать прочих змей из Византии и побуждала их скрываться в норах. Но этому изваянию заставляло удивляться не только мною описанное: глазам зоркого зрителя сверх того ясно виделись двенадцать часов дня, обозначенные двенадцатью линиями на крыльях орла; впрочем, видно это было только в том случае, если тучи не закрывали солнца.

Что скажу о Елене, ее руках, что белее снега, ее прекрасных ножках и алебастровой шее? О Елене, которая подвигла всю Грецию против Трои, была виновницей разрушения этого города, которая от берегов троянских перенеслась к нильским и, наконец, оттуда вернулась в Лакедемон? Могла ли она укротить этих неумолимых людей, смягчить их железные сердца? Нет, она не имела этой силы. Но ее красота пленяла взоры каждого зрителя; великолепный наряд, хотя и бронзовый, располагал к неге, и во всем, до самого ее тюника, в покрывале, в повязке и красиво убранных волосах, казалось, дышало сладострастие. Тюник ее был соткан из нитей, тоньше нитей Арахны; ее покрывало было из превосходной ткани; повязка, украшавшая чело ее, блестела золотом и дорогими каменьями; распущенные волосы, колеблемые ветром, связаны были сзади и доходили до самых ног. Полуотверстые уста, подобно распустившейся розе, казалось, готовы были произнести сладкие слова, и милая улыбка, как бы встречавшая зрителя, не могла не наполнить его нежнейшим чувством. Но невозможно описать словами и передать потомству прелесть ее взора, искусно нарисованной дуги ее бровей и прелести, украшавшей все ее черты... Но я вижу, неизбежный рок осудил тебя на жертву племени, тебя, которой одно изображение возжигало пламя любви в смотревших на твои прелести. Может быть, эти потомки Энея осудили тебя на сожжение, чтобы отмстить за Илион, пожранный пламенем, которое зажгла твоя любовь? Нет, алчность к злату их обуявшая и побудившая везде истреблять превосходнейшие произведения искусства, не позволяет мне ни мыслить, ни писать о том. Вот все, что можно сказать о них: они оставляют жен своих, уступая их другим за несколько оболов; они беспрестанно занимаются грабежом и отважными играми, вооружаются друг против друга и дерутся между собой не с благоразумным и спокойным мужеством, а с неистовой лютостью и ожесточением; подвергают опасностям все, что имеют, для одной лишь победы, не исключая и юных жен, доставивших им удовольствие быть отцами, и даже собственную жизнь свою, сокровище столь драгоценное для всех других людей, которые для ее сохранения готовы на все решиться...

...На одной из колонн стояла статуя женщины необыкновенной красоты, представленная в самом цвете юности, заплетенные косы ее падали на плечи по обеим сторонам головы и были связаны сзади; она стояла невысоко, так что можно было дотянуться до нее рукою. В правой кисти руки, хотя рука ее ни на что не опиралась, она держала всадника за ногу его коня, и так легко, словно кубок вина. Всадник мужественной осанки, покрытый бронею, словно бы дышал войной. Конь поднял уши, как бы внимая звукам трубы, голова его была вздернута кверху; свирепый взгляд и пылкость, сверкавшие в очах его, показывали нетерпеливое устремление к бегу; ноги, закинутые в воздух, свидетельствовали о том же.

Подле этого изваяния, близ восточной границы ристалища, стояли статуи возниц, бывших примерами и образцами в искусстве ловко управлять колесницей. Казалось, движением рук своих они остерегали не отпускать вождей, приближаясь к финишу, но удерживать коней при повороте и живо действовать бичом, чтобы, как можно ближе держась границы, сбить неловкого соперника и этим лишить его преимущества, даже если бы у него были лучшие кони. Прибавлю только еще одну подробность, поскольку я не брался описывать всего. Особенно доставлял своим видом удовольствие и заслуживал удивления памятник, стоявший на каменном пьедестале и представлявший бронзового зверя, которого можно было бы принять за быка, если бы хвост его не был коротким и если бы, подобно египетскому Апису, он не имел длинного подгрудка и цельных копыт. В своих челюстях он сжимал, и как бы хотел удавить, другое животное, кожа которого вся покрыта была чешуею, столь иглистой, что хотя и медная, она могла бы уколоть того, кто бы к ней прикоснулся. Это животное почитали «василиском», а то, которое он ухватил зубами, «аспидом»; но большинство полагало, что первый зверь – бык с берегов Нила, а второй – крокодил. Я не берусь сказать, какое из этих двух мнений более достоверное; скажу только, что животные эти представляли дивную борьбу; они наносили друг другу жестокие удары то одерживая верх, то ослабевая, и каждое из них в одно и то же время казалось и победителем, и побежденным. Зверь, называемый многими василиском, весь вздулся от головы до ног, и яд, разлившийся по всему его телу, придавал ему зеленоватый цвет, вроде лягушечьего, словно цвет мертвенности. Он опирался на колени, взор его был томный; казалось, он потерял свою силу и мощность. Можно было бы даже подумать, что он уже умер, если бы не держался еще прямо и твердо на ногах. Другое животное, которое первый зверь держал в своей пасти, махало хвостом и широко раскрывало зев под усилиями зубов, кои сжимали и давили его. Казалось, оно всячески силилось вырваться из зубов и пасти его пожиравших; но безуспешно, ибо тело его находилось между челюстями, и зубы его врага пронзили его насквозь от спины и передних ног, до части тела, ближайшей к хвосту.

Так умирали они один от другого: борьба была взаимная, мщение обоюдное, победа равная и смерть общая. Заметим при этом случае, что не в одних лишь изображениях, и не только между лютыми зверями видим мы существа свирепые и гибельные, взаимно себя таким образом умерщвляющие; но весьма часто видим также, как народы, пришедшие воевать с нами, гибли во взаимной вражде, терзая друг друга, и погибли по воле Иисуса Христа, который рассеивает народы, жаждущие войны, не терпит кровопролития и дает праведному попрать и аспида, и василиска, и льва, и дракона.

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Никита Хониат «О ПАМЯТНИКАХ КОНСТАНТИНОПОЛЯ»

О «КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ ДЕТЕЙ»

...Заморский поход, предпринятый около 1212 года и состоявший из детей, хотя и не принадлежал к числу самых замечательных событий истории Крестовых походов, тем не менее является чем-то удивительным. Что учреждения, внушаемые духом религии к распространению нашего богопочитания или к увеличению его блеска, не всегда находили предохранительные меры против порчи, свойственной всякому человеческому делу, это составляет истину, подтверждаемую многочисленными примерами; но чтобы фанатизм или дух злобы мог иметь достаточно сил погасить в детях естественное сознание своей слабости и лишать их опоры, чтобы внушить им известную последовательность идей, настойчивость в решимости, согласие, требуемое для всякого предприятия, соединенными силами нескольких лиц, этому можно поверить с трудом, хотя воспоминание о подобном факте сохранилось у многих историков. Кому известен вкус Средних веков к чудесному и кто читал одно неполное изложение Крестовых походов новейшими историками, тот прежде всего почувствует склонность отнести поход детей к баснословным приключениям; а потому необходимо собрать вместе все свидетельства, заслуживающие доверия, чтобы внушить веру в подобный факт...

...В этом оригинальном событии надобно различать следующие обстоятельства: время, когда оно совершилось, средства, которые подготовили его, места, бывшие свидетелями факта, и его исход. Хотя критика не имеет достаточных средств, чтобы определить с точностью каждый из этих пунктов, однако средневековые хроники доставляют нам показания довольно обширные, чтобы удовлетворить благоразумную любознательность.

Относительно времени, современные историки помещают этот Крестовый поход под 1212 годом и не позже 1213 года. Если иные отодвигают его на десять лет назад или ставят на двенадцать лет вперед, то это очевидная ошибка.

Относительно места, где зародилось и было исполнено это предприятие; крестоносцы, как кажется, принадлежали к двум народностям и составляли два отряда, следовавшие по двум разным направлениям. Одни, отправляясь из Германии, перешли Саксонию, Альпы и прибыли к берегам Адриатики; Франция доставила другой отряд, который собрался в окрестностях Парижа, прошел через Бургундию и прибыл в Марсель, где предполагалось сесть на корабли.

Для того чтобы поднять и привести в движение эти массы детей, были употребляемы всякого рода посулы и рассказы о чудесах. По словам Винцента из Бове, в то время рассказывали, что Старец Горы, воспитывавший ассасинов, держал у себя в плену двух клириков и возвратил им свободу с тем условием, чтобы они доставили ему мальчиков из Франции. Поэтому и думали, что дети, обманутые лживыми видениями и обольщенные обещаниями тех двух клириков, и наложили на себя знамение Креста. Возбудителем Крестового похода детей в Германии был некто Николай, родом из Швабии. Он уверил массу детей посредством ложного откровения, будто засуха в этом году будет столь велика, что море высохнет и обратится в сушу, и толпа детей явилась в Геную с намерением отправиться в Иерусалим прямо по высохшему дну Средиземного моря.

Состав этих отрядов вполне соответствовал мерам обольщения. Там находились дети всякого возраста, всякого звания и даже обоего пола; некоторые из них имели не более двенадцати лет; они проходили по городам и деревням без вождей, без руководителей, без всяких запасов, с пустым кошельком. Тщетно родные и друзья старались их удержать, указывая на безумие подобного похода; уговоры лишь удваивали их решимость, сломав ворота или преодолев заборы, они успевали ускользнуть и присоединялись к своим товарищам. На вопрос о цели странствования они отвечали, что идут посетить святые места. Хотя паломничество, начатое при таких условиях и ознаменованное всякого рода преувеличениями, должно было служить поводом скорее к соблазну, чем к назиданию, тем не менее нашлись люди столь мало благоразумные, чтобы видеть в этом знак могущества Божия. Мужчины, женщины оставляли дома и поля и присоединялись к толпам юных бродяг, думая, что идут путем спасения; другие доставляли им деньги и припасы, полагая тем помогать душам, вдохновленным Богом и руководимым чувством живейшего благочестия. Сам папа, узнав о их шествии, говорил, вздыхая: «Эти дети служат нам упреком за то, что мы погрузились в сон, между тем как они летят на защиту Святой земли». Если люди дальновидные, в среде духовенства, открыто порицали этот поход, то их осуждение принималось за безверие и скупость, и потому, дабы избежать общественного презрения, благоразумие было вынуждено молчать.

Между тем события доказали, что все предпринимаемое без помощи разума и обсуждения не приводит к счастливому результату; и вскоре, говорит епископ Сикар, вся эта толпа исчезла, quasi evanuit universa. Но при этом нужно различать судьбу крестоносцев немецких и французских, хотя, быть может, часть последних также направилась в Италию.

Достаточно было надеть на себя крест, чтобы быть допущенным к участию в походе; если в подобных предприятиях, устроенных светской и духовной властями, вся бдительность Церкви и вождей не могла устранить безнравственных людей, то такие люди должны были попасть в сборище, образовавшееся без всякого надзора, и большинство которого, подобно блудному сыну, бегало из родительского дома, чтобы предаться на просторе самым преступным наклонностям. А потому нас не должен удивлять рассказ монаха Готфрида о том, что к немецким отрядам присоединялись воры и исчезали, ограбив их обоз и похитив приношения, которыми наделяли их верующие. Один из таких воров был узнан в Кёльне и окончил свои дни на виселице. К этому первому злу присоединились тысячи других, бывших неизбежным следствием отсутствия предусмотрительности у юных крестоносцев. Утомление от продолжительного пути, жара и холод, отсутствие продовольствия погубили большую их часть. Из прибывших в Италию одни рассеялись по деревням и были обращены в рабов местными жителями; другие, в числе семи тысяч, достигли Генуи, сенат которой сначала дозволил им на семь дней остаться в городе, но затем, побоявшись, что такое количество людей приведет к недостатку съестных припасов, и, главное, опасаясь, что император Фридрих II, восставший против папы и объявивший войну генуэзцам, воспользуется этим случаем, чтобы начать смуту, сенат приказал пришельцам удалиться из города. Впрочем, со времени Бизарро, писавшего историю Крестовых походов в XVI веке, утвердилось мнение, что республика даровала права гражданства многим немецким юношам, вследствие чего они даже вступили в сословие патрициев; и от них, добавляет тот же историк, ведут свое начало многие фамилии, между которыми славится дом Вивальди. Иные, осознав слишком поздно свое заблуждение, отправились обратно, и эти крестоносцы, которые недавно шли многочисленными толпами с пением гимнов, возвращались поодиночке, лишенные всего, с больными ногами, испытывая муки голода и осмеиваемые населением городов и сел, а многие девушки утратили свою невинность.

Французские крестоносцы имели почти такую же участь: ничтожная часть возвратилась, а остальные погибли в волнах или сделались предметом спекуляции для двух марсельских купцов. Эти двое, Гуго Феррей и Вильгельм Порк, вели обширную торговлю с сарацинами, значительную часть которой составляла продажа невольников. Им представился весьма благоприятный случай; они предложили детям, прибывшим в Марсель, перевезти их на Восток бесплатно, и предлогом к такому великодушию выставили свое благочестие. Это предложение было принято с радостью, и семь кораблей с детьми отплыли к берегам Сирии. После двух дней плавания, когда флот находился в виду острова Св. Петра, близ скалы Уединения, поднялась жестокая буря, и море поглотило два корабля со всеми их пассажирами. Остальные пять достигли Александрии, и юные крестоносцы все были проданы сарацинам или торговцам рабами. Халиф купил для себя сорок юношей, прежде вступивших в монашество, и тщательно их воспитал; двенадцать других погибли мучениками, не желая отказываться от своей веры.

По словам одного из клириков, воспитанного халифом и впоследствии получившего свободу, никто из юношей не принял магометанства, но все они, оставаясь верными религии отцов, с твердостью продолжали исповедовать ее в унижении и рабстве. Гуго и Вильгельм, составившие позже заговор против Фридриха II, были изобличены и погибли позорной смертью вместе с тремя сарацинами, своими сообщниками; таким образом, они нашли в своем жалком конце справедливую награду за свое черное дело.

Впоследствии папа Григорий IX построил церковь на острове Петра, в память о потерпевших кораблекрушение, и назначил двенадцать каноников для постоянной службы в ней. Там показывали место, где были погребены трупы, выброшенные морем на берег. Что же касается крестоносцев, которые пережили все бедствия и вернулись в Европу, то папа не захотел освободить их от обета, за исключением нескольких старцев и расслабленных: все остальные обязаны были предпринять паломничество в зрелом возрасте или же откупиться милостыней.

Таков был исход Крестового похода детей; два составителя хроник называют его весьма справедливо: expeditio nugatoria, expedittio derisoria.

Из письма оренталиста А. Журдана к Ж.-Ф. Мишо