Мы познакомились давно, в начале вязких семидесятых. Группа грузинских писателей направлялась в Италию, разумеется, через Белокаменную, я же в очередной раз отмерял наезженный маршрут Дзирула — Москва. В разговорах коротали долгую дорогу, вспоминали забавные эпизоды, байки, анекдоты… Я припомнил случай из спортивного прошлого — как мой приятель угодил отскочившим молотом в тренера, в результате чего тренер — закоренелый холостяк — наконец-то женился на выходившей его медсестре… Посмеялись, поахали, подивились прихотям Амура. Один только Реваз свесился с верхней полки, взял записную книжку и, усмехаясь в усы, черкнул в нее несколько слов. (Через много лет эпизод всплыл в его рассказе «Молот».)

Надо сказать, что без него многочасовые посиделки под стук колес немало потеряли бы в своей привлекательности.

Он замечательный рассказчик — остроумный, артистичный, раскрепощенный, частенько и сам предстающий в своих рассказах объектом юмористических наблюдений и шаржирования. Дар имитации, воспроизведения лексического и даже мимического своеобразия чужой речи у него почти андрониковский; а за этой способностью, как мы узнали из опыта незабвенного Ираклия Луарсабовича, кроется острая наблюдательность, умение заглянуть в тайники человеческой души, увидеть ее силу и слабость. (Покамест я толкую не о рассказах, помещенных в книге избранного, оценка которых целиком в компетенции читателя, а об устном, так сказать, разговорном творчестве Реваза Мишвеладзе.)

Некоторые грани устного рассказчика несомненно отразились и на его писательской манере: прежде всего, интонационная живость и резко выраженная характерность диалогов. Речь мишвеладзевских персонажей настолько  с л ы ш н а, что не нуждается в авторских ремарках и пространных характеристиках, так же, как и в популярном у некоторых писателей «оживляже» в виде повторяющихся оборотов, словечек и междометий; слышен не только музыкальный рисунок и ритм, но даже как бы тембр голоса его героев. Возможно, что в моем восприятии дополнительно срабатывает родственная, что ли, близость, поскольку чаще всего герои Мишвеладзе изъясняются на родном мне имеретинском диалекте. Впрочем, склонный к повествованию от первого лица, писатель с тем же успехом воспроизводит и другие диалекты грузинского, а также относительно нейтральную речь горожан-тбилисцев с ее разнообразными оттенками. К сожалению, речевая нюансировка почти не поддается переводу, и русскому читателю остается поверить мне на слово и попытаться собственным воображением восполнить пробел.

Первый сборник Р. Мишвеладзе вышел в Тбилиси лет двадцать назад. Дебютировать в тридцать с гаком по нынешним меркам не рано, но и не поздно — в самый раз. Однако для Реваза Мишвеладзе были оправдывающие задержку причины, так сказать, смягчающие вину обстоятельства: ко времени литературного дебюта он успел защитить докторскую диссертацию в области филологии и стать профессором тбилисского Университета. Солидная научная оснащенность не отяжелила и не притупила его пера — случается и такое. Он сохранил свежесть и непосредственность и выраженную творческую индивидуальность. В бескрайнем море литературы опорой и ориентиром он выбрал Чехова и Давида Клдиашвили. Из современников ему ближе других Василий Шукшин и Резо Чеишвили. С последним его сближает еще и общность исходного материала — неисчерпаемый Кутаиси, вскормивший также музы третьего Реваза — Габриадзе. Однако если Резо Чеишвили в своих раздумьях о несовершенстве человеческой природы напоминает мудрого и грустного врача-терапевта, не возлагающего особых надежд на снадобья, то Р. Мишвеладзе похож на решительного хирурга, верящего в свой скальпель…

Мастерство росло быстро, и скоро Реваз Мишвеладзе занял видное место в грузинской литературе, что, в частности, нашло отражение в присуждении писателю престижной премии в области новеллистики. Признание пришло на волне очевидного взлета грузинской прозы, а ведь завоевать читателя и утвердить себя в литературе, где работает целая плеяда первоклассных мастеров, задача не из легких. Реваз Мишвеладзе успешно решил ее.

Так что же обеспечило ему успех?

Я подчеркнул бы социальную остроту, смелость и целеустремленность писателя. Его ирония и сарказм оттачиваются и обретают новые краски. Склонность к гротеску мобилизовывается для высвечивания чудовищных нелепостей нашей жизни. Сборники его новелл — это целый театр абсурда времен застоя и перестройки!..

Наивно-простодушный пропагандист обращается с взволнованной речью по местному радиоузлу к работникам и работницам текстильного комбината и не знает, что микрофон отключен… (рассказ «Нет аэропорта»). Одинокий работник музея, пожертвовавший все свои сбережения многодетной семье, подпадает под подозрение и чуть не кончает жизнь самоубийством… («Благодетель»). По указанию сверху город готовится к встрече высокого гостя — целый месяц на стадион сгоняют на репетиции школьников со всего города, возводят трибуны, режут на ленты шелк и из дефицитного материала сколачивают гигантскую радугу, но в последнюю минуту сверху сообщают, что гость изменил маршрут поездки… («Радуга»). Ни в чем не повинный чиновник-трезвенник понемногу привыкает к своей койке в вытрезвителе и тягостному соседству, поскольку местная милиция недовыполняет план по борьбе с пьянством; писатель не забывает отметить, что у лейтенанта, везущего в ЛТП полный «воронок» алкашей, голова трещит со вчерашнего… («Выпивоха»).

Такого рода ситуаций в рассказах Мишвеладзе множество. Чего тут больше — цепкой писательской зоркости или фантазии? Скорее всего, срабатывают оба свойства: подмеченное в жизни художественно преображается и рождается новая реальность.

Читая Мишвеладзе, порою чувствуешь себя в паноптикуме: зрелище тягостное, даже страшное. Приметы деградации и нравственного распада увидены и выявлены писателем задолго до «дозволенной смелости», в пору самого махрового застоя. Далеко не все из написанного удавалось тогда напечатать, во всяком случае в Москве. Помню непреодолимые трудности, связанные с публикацией «Радуги». В высшей степени показательно, что коллизия этого рассказа повторилась в реальности вплоть до деталей. Попробуй разберись: рассказ ли воспроизвел абсурд и нелепость жизни, жизнь ли разыгрывалась по абсурдному сценарию…

Но в этой затхлой атмосфере, в ирреальном кошмаре среди алчных, тупых и чванливых рож тут и там мелькают человеческие лица. Обыкновенные. Живые. Прекрасные. Это старик из рассказа «Зима», ради чувства человеческого единения и солидарности разрушивший в снежную зиму свою крепкую еще кукурузницу; и молодой пастух Тома, привезший сыр на рынок и в ужасе бегущий от обнаглевших хапуг («Тома»); и инструктор верховой езды Арчил, отпускающий на волю заезженных ипподромных лошадей («Скачки»), и упрямый Гогиа, герой одноименного рассказа, с риском для служебной карьеры катающий в коляске милицейского мотоцикла мальчишек со всей округи… Слава Богу, их много — этих симпатичных человеческих лиц! Во всяком случае, не меньше, чем масок в паноптикуме.

Разнообразнейшая галерея характеров, типов и темпераментов в рассказах Мишвеладзе, все — от подонков до рыцарей, объединены одним родовым свойством, одним признаком — они грузины. Разумеется, речь не об анкетных данных. Национальное проявляется в них в разной степени и по-разному, но всегда отчетливо и внятно. Чтобы лучше понять меня и убедиться в справедливости моих слов, достаточно прочитать рассказы про красавицу Фатьмушу, так и не утолившую своего артистического призвания, вольнолюбивого Гуджу, взбунтовавшегося против режима секретности в родном городке, или чудака Хитию, совсем по-кутаисски прожившего туристическую неделю в Париже…

И еще одно характерное свойство новеллистики Р. Мишвеладзе — ее злободневность. Писателю случалось в запальчивости срываться на фельетоны, но в лучших вещах он глубок и художественно убедителен.

Так в рассказе «Пинок» писатель с подлинным блеском описывает явление, характерное для современных провинциальных городов: процесс урбанизации в них так стремителен, что человеческая психология не поспевает за каждодневными переменами. Бедняга Ваня — герой рассказа — еще чувствует себя жителем старого доброго Кутаиси, где каждый знал каждого и всегда был готов удружить, в особенности в таком деле, как прием тбилисского гостя — перед тбилисцем нельзя ударить лицом в грязь… Но теперь город живет по иным законам, в нем все переменилось и трудно, болезненно вырабатывается иной уклад, чуждый кутаисскому характеру. «Ножницы» между старой психологией героя новеллы и новой психологией города не только на каждом шагу порождают смешные коллизии, но и наводят на грустные размышления. У этого юмора горьковатый привкус.

Критика верно заметила, что персонажи Реваза Мишвеладзе проявляют себя в острой парадоксальной фабуле, опирающейся на необычный человеческий тип — чудака, простака, «святого». Я бы добавил сюда пройдоху.

Необычных, острых ситуаций и чудаков в рассказах Мишвеладзе много. Было время, когда мне казалось, что он начнет повторяться. Теперь мне так не кажется. Я понял, что он неистощим.

Но, как ни парадоксально, такое разнообразие грозит обернуться своей противоположностью. Видимо, писатель сознает это и тематическое расширение «по горизонтали» время от времени сменяет на движение вглубь — ищет новую форму рассказа, способствующую более глубокому проникновению в психологию персонажей, новую — для себя — интонацию.

Позволю себе короткое отступление и напомню притчу великого Леонардо: «Кедр пожелал вырастить прекрасный и большой плод на самой своей верхушке и всеми силами своих соков осуществил это. Но когда плод вырос, то стал причиной того, что стала гнуться высокая и прямая макушка кедра». У каждого художника свое призвание и предназначение, своя горница в доме Господа. Бунин вряд ли преуспел бы в сатире, а Зощенко в лирике. Поучительно, что Чехов не писал романов, а Беранже — романтических баллад.

Однако психология творчества остается загадкой. Что это так, подтвердила «Телеграмма» Реваза Мишвеладзе — рассказ, исполненный поэзии и сдержанной патетики, согретый нежностью и чистым нравственным чувством. В нем всего несколько машинописных страниц, но, как говорится, мал золотник, да дорог…

Рассказ написан как монолог стареющей кахетинки Тамары Шавкурашвили: восемь месяцев назад ей принесли телеграмму из какого-то Овреска — некто Василий Караваев запрашивал, как она живет и чем занимается. Тамара уверена, что за этим незнакомым именем скрывается ее Леван — муж, который через три дня после свадьбы девятнадцатилетним парнем ушел на войну, а ей — шестнадцатилетней солдатке — велел ждать. И вот она прождала сорок лет и не жалуется на судьбу. «Разве ж это не счастье, сынок — ждать любимого? Сорок лет прошло, как сорок дней». Она поставила на ноги всю почту и военный комиссариат, требуя выяснить, кто послал телеграмму; в конце концов, не получив ответа, Тамара решает продать своих овец и запас крестьянского вина и на вырученные деньги отправиться на поиски. Ее отговаривает молоденькая соседка, которую она сумела убедить в том, что телеграмма от Левана: «Да у него там верно и дети, и внуки. Зачем ты ему?» «Лизе меня не понять, — думает Тамара. — Пусть у него и жена, и дети, пусть он хоть цепями к тому Овреску прикован — у меня свой интерес. Должна его увидеть. К лицу ли ему грузность, потяжелел ведь, небось — сколько лет прошло. Примешалась ли седина в его густую шевелюру. Красиво ли состарился… Стыдно мне в мои годы девятнадцатилетнего парня любить». Это — преданность грузинки. Ее верность семье, супружеству, роду.

После трагических событий 9 апреля мне не раз доводилось слышать: «Почему на площади среди митингующих оказалось так много женщин, в том числе пожилых?»

Маленький рассказ Мишвеладзе исчерпывающе отвечает на этот вопрос.

Время летит быстро, в особенности за перевалом, под гору. Вот и наше поколение отметило первые юбилеи, подвело первые итоги. К их числу относится этот том избранного в переводе на русский. Рассказы Реваза Мишвеладзе опубликованы на многих языках далеко за пределами родины, их своеобразие привлекает редакторов и издателей. При встречах в Москве мне часто доводилось слышать от них заинтересованный, с оттенком нетерпения вопрос:

— Что нового у Мишвеладзе?

— У Мишвеладзе много нового, — успокаивал их я и, как правило, не ошибался.

Думаю, что так будет и впредь.

АЛЕКСАНДР ЭБАНОИДЗЕ