или

правдивая,

иногда весёлая, а иногда страшноватая

книга

о необыкновенном месяце

в жизни

Жени Мурашки

Рисунки Г. Валька

Эта книга о детях и для детей. О том, как нелегко быть маленьким. На каждом шагу обязательно что-нибудь случается, и только для взрослых всё это мелочи, не стоящие внимания. И так вот попадаешь из истории в историю, а жизнь, как нарочно, подсовывает всё новые испытания: расти, учись, умней. В будущем это ох как пригодится!

Герои этой повести и учатся познавать себя, познавать людей, учатся дружить и отвечать за свои поступки, учатся мужеству.

Эта книга также и для взрослых. Прочитают и задумаются о том, какими они предстают перед детьми.

Дети всё видят, всё понимают. И каждого, кто понимает их, старается помочь им на нелёгкой дороге в жизнь, дети любят и уважают.

Автор

 

Тренировка, каких свет не видел

Мы переехали в новый дом, на новую улицу, в новый микрорайон. Правда, наш квартал не совсем новый. В нём просто не было одной улицы, нашей, чтоб замкнуть четырёхугольник.

Перебрались мы сюда три дня назад. Тогда вокруг дома стояло много грузовиков, а в тех грузовиках чего только не было! Шкафы, стулья, столы, кровати, вазоны, узлы с подушками, кошки, собаки…

Самый первый, с кем я познакомился, был рыжий Вася. На него кричала из окна мать:

— Ты куда девался, негодник?

А я видел — куда: забрался в чужие вещи и рисовал чёртиков на спинке чужого шкафа. Черкнёт — и выглянет воровато, черкнёт — и выглянет.

У Васи нос как стручок перца — и красноватый, и острый. Подбородок маленький, как будто вдавили его в лицо.

У нашего дома два подъезда, так вот Вася — из нашего крайнего подъезда. А есть ещё не наш крайний подъезд. Там поселился Жора: плечи — во какие, лицо широченное, глаза узенькие, как у монгола. Люди ещё наверх вещи тащили, а он — вниз. Снял с плеча низенький велосипед на толстых красных шинах, стал и жуёт булку. Вася сразу к нему.

— Дай! — протянул руку.

Хотел прокатиться, а Жора ему огрызок булки сунул. Вася, конечно, взял, но тут же сказал:

— Жора-обжора, толстяк — залез на чердак!

Жора на это и бровью не повёл, закинул ногу на седло и стоит. А Вася пристроился сзади, смотрит ему невинно в затылок и прокалывает осколком стекла покрышку.

Правда, Жора скоро подобрел — дал и Васе прокатиться вокруг дома, и мне. Вася нарочно правил на самые большие ямы, на камни. Горевал: «Эх, лужу бы сюда!»

В не нашем крайнем подъезде есть ещё Павлушка-подушка и Серёжка-кривоножка. Хотя Вася и обозвал так Павлушку, он никакая не подушка. Он выше меня, худущий и не умеет улыбаться. Я успел уже разузнать, что у него отца нет, есть только мать. Есть и маленький брат Генка, только я ещё не видел его. Он в круглосуточном садике.

А Серёжка и правда кривоножка! Вася сказал ему:

— Стань смирно, сдвинь ноги!

Тот, чудак, и стал. А Вася — р-раз! — пролез между его ног, как циркач в цирке через обруч. Мы — ха-ха-ха! а Сережа хлопает глазами. Чудак, сел бы Васе на спину, зажал ногами — пусть катает! А Серёжа потом только побежал за Васей, после нашего хохота. Да разве поймаешь его!

Меня Вася обозвал Жека-калека, хотя меня вовсе не Жека звать, а Женя.

Ух, как мы разозлились на Васю за эти прозвища! У меня просто кулаки чесались, так и хотелось пустить их в ход. Но не будешь же драться в первый день. Что тогда люди подумают?

Сережа пошёл в первый класс, а я, Жора и Павлуша — во второй. Васю в первый класс не приняли — не хватило полтора месяца.

Школа наша новенькая, как и наш дом. Она через два квартала от нашего дома. И пол, и стены, и окна — всё сверкает и сияет в этой школе. «Ходить только в тапочках!» — приказали нам. И мы таскаем с собой в портфелях и ранцах, в специальных мешочках тапки…

Сегодня среда, вечер. Но взрослые всё перепутали. Назвали среду субботником и высыпали во двор — с вёдрами, носилками, лопатами, кирками. Стали подравнивать там, где бульдозер не подравнял, собирать камни, намечать будущие дорожки и клумбы. Всей работой руководил дядя Левон — артист-пенсионер. Левон Иванович…

— Ах, жалко — нету деревьев! Эх, кустики бы сюда! — вздыхали дяди и тёти.

Мы сначала помогали собирать камни и битый кирпич. Подцепили проволокой кусок жести — так интереснее! — и на нём таскали. Но бросили сразу, как только увидели, что взрослые поставили два столба — цеплять верёвки, сушить бельё.

— Ух ты! Какие ворота силовые! Давайте в футбол! — предложил Вася.

Я вынес свой мяч, Серёжа — такой же, как у меня, красно-синий, только немного поменьше, Жора — чёрный, волейбольный. А Павлуша и с места не сошёл, только стоял да в носу ковырял. И Вася ничего не принёс.

Всем хотелось забивать голы, и никто не хотел стоять в воротах. Упрашивали Серёжу и я, и Вася, и Павлуша. А он ни в какую. Тогда Жора пообещал дать ему прокатиться на велосипеде три раза вокруг дома. И Серёжа согласился.

Без вратаря нас четверо, мячей — три. Вася лез в любую щель, нахально выхватывал мячи из-под ног и бил по воротам.

Поругались, поспорили — решили бить по очереди: каждый три раза тремя мячами. Кто отбомбился — беги подавать мячи.

Ну и вратарь из Серёжи! Только два раза отбил мяч, а то всё гол да гол! Даже играть не интересно…

Вася нарочно бил не в какую-то «девятку», а просто по вратарю. Целился, чтоб попасть мячом промеж ног. И правда, один раз ему удалось пробить в эти ворота-«кривули». Серёжа вскипел и бросился на Васю.

— С полуоборота завелся! — дразнил его Вася, увёртываясь.

Не захотел больше Сережа быть вратарём. А тут как раз позвала мать Павлушу на ужин.

— Давайте две команды организуем! — сказал Вася, вытирая рукавом пот со лба.

Разделились, один мяч отбросили. В каждой команде теперь свой вратарь, у каждой — мяч. Ничего, что ворота одни! Вратари станут спинами друг к другу, и можно бить с двух сторон. Не надо бегать и за мячом: его подбирает другая команда и бьёт по воротам со своей стороны. Бьём по десять раз, тогда меняемся: кто нападал — становится вратарём.

И надо же такое придумать! Башковитый этот Вася…

И началось!

Мои мячи ловил Вася, Серёжины — Жора. Серёжу стало не узнать, откуда и ловкость взялась. Катится шариком на мяч — бац! Мимо, у самого столба пролетел… Я перехватываю мяч, гоню на ворота с другой стороны. Вася подпрыгивает, как обезьяна, пританцовывает… А-а-а, нервочки не выдерживают!

Пробить я не успел: трах ему Серёжа сзади ниже спины! А Вася кувырк носом в пыль…

У меня от смеха ноги стали как ватные. Постоял, отдышался — бух по мячу! Смотрю — и Жора на земле… Под коленки ему попал!

Вратари отряхиваются, занимают оборону. Вася зло сопит, отплёвывается.

Опять мчимся с Серёжей в атаку с обеих сторон. Дыр-р-р! Дор-р-р! Подпрыгнули ловить мячи Вася и Жора — и стукнулись лбами. Повалились, как кегли, лежат, щупают шишки. А в воротах — два гола!

Ещё по восемь ударов осталось.

Свистит ветер в ушах, вьётся пыль из-под копыт, мчат два богатыря на соловьёв-разбойников. Трах-тарарах!!! Вратарь Жора сидит почему-то на вратаре Васе. Но диво — мячи отбиты!

Вася кряхтит, вылезает из-под Жоры и наскакивает на него:

— Ты нарочно?! Нарочно, пузач, лезешь на меня?

— Ну-ка повтори! Повтори, что ты сказал, — и я тебя по самую шляпку в землю вгоню! Как гвоздь! — суёт ему Жора под нос толстый кулак.

Развели их, разняли. Уложил бы Жора Васю одной левой.

Опять отбегаем с Серёжей подальше от ворот.

На четвёртом ударе вратари толкнули плечом друг друга, упали на четвереньки.

Ещё два гола!

На пятом Вася присел позади Жоры, и тот кувырк через него вверх ногами!

На шестом они схватили не свои мячи…

На седьмом Вася ринулся на столб, будто хотел снести его лбом, а Жора проехал на животе больше метра.

На восьмом «поцеловался» со столбом Жора…

На девятом вратари подпрыгнули и схватили друг друга за головы…

А грязные оба! А вывалянные! Как будто их нарочно таскали и волочили по земле…

На десятом ударе оба распластались в воротах — один в одну сторону головой, другой — в другую. И не захотели вставать…

Серёжа подбежал к Васе и начал считать:

— Раз!.. Два!.. Три!..

Как судья на ринге над боксёром.

Потом Жора медленно поднялся, немного стряхнул с себя пыль и грязь и сказал:

— А теперь вы-ы!

Но только мы стали с Серёжей в ворота, как послышались из окон голоса наших мам. Как нарочно!

— Домой! Быстренько домой — ужинать!

И мы пошли домой. Дово-о-ольные!

А Вася тащился сзади и скрипел зубами:

— Завтра — ваша очередь! Слышите?! Не выкрутитесь!..

 

Путь далёкий до квартиры

Если кто думает, что со двора до дома, до своей квартиры можно дойти быстро, тот ошибается. Он просто не жил в новом доме.

Серёжа, правда, помчался так, будто его хватала за пятки белая лохматая собачонка — есть такая, оказывается, у Галки-девятиклассницы из не нашего подъезда. Они только вчера вселились. А смелая у Галки эта собачонка! Выставит волосатую морду меж прутьев балкона и тявкает на каждого.

— Когда мы жили на старой квартире, я когда хотел, тогда и приходил домой, — похвастался Жора. — У меня был свой ключ… Носил на шнурке, — показал он на шею.

— Ври больше! — сказал Вася. — Кто тебе доверит ключ?

— Вру-у?! — Жора набрал полную грудь воздуха. — Провалиться на этом месте!

Вася не стал его слушать. Сунул голову в подвальное окошко и замер. Потом ещё глубже залез — одни ноги в сандалетах торчат.

— О-о, здесь какие-то глиняные трубы… — выполз он.

Поднял кирпич — и туда. Бух!

И я, и Жора сунули головы по обе стороны Васи. Темно, ничего не видно.

— Сам ты врёшь! — сказал Жора, вставая. — Глиняных не бывает.

— Чтоб и я провалился! — поклялся, как Жора, Вася.

Мы снова залезли в окно. Тьма, хоть за нос хватай!

Жора поднялся, схватил Васю за ноги — дёрг! В подвале сразу посветлело.

И правда: в самом низу у подвальной стены две серые трубы. Толстые, как Жора. И не гладкие, а такие, как будто их наспех лепили руками. Где ударил Васин кирпич, глина отпала, видно что-то лохматое… Или нет — деревянное…

— Трубы не из глины, а из дерева! — сказал Жора.

— А вот не из дерева, а из войлока! — заспорил я.

— Ты что, слепой? Глиняные! — Вася хватался то за мои ноги, то за Жорины.

Мы отбрыкивались, не подпускали его к окошку.

Тогда Вася — раз! — сорвал с моих ног босоножки и щекотнул мне пятки.

— А-а-а! — задёргал я ногами, рванулся вперёд и… кувырк в подвал!

Ойкнул с перепугу Жора… «Ха-ха-ха!» — долетел уже откуда-то издалека довольный Васин смех.

Я грохнулся головой о трубу, в глазах сверкнули зелёно-красные круги… Меня швырнуло через голову — пятками в какие-то доски.

В окошке не видно Жоры, в подвале светло. Ноги мои задраны не на доски, а на дощатую дверь. На ней синей краской выписано «34». На метр влево ещё одна дверь — «33», направо — «35».

«А-а… — понял я. — Это сарайчики, наверное, кладовки…»

В подвале снова потемнело, в окне — шорох. Послышался испуганный, таинственный шёпот Жоры:

— Женя, ты здесь? Эй!.. Я хотел Васю поймать — не догнал…

«Ну да! Поймаешь ты эту ящерицу!» — мелькнуло у меня.

Я молчал и не шевелился. Мне было неплохо лежать. Затылок — на прохладной глиняной трубе, ноги кверху… Красота! Хоть сто лет лежи, лишь бы еду на верёвочке спускали.

В окошке стало совсем темно. Я поднял глаза и увидел над собой испуганное Жоркино лицо. Быстренько зажмурился, затаил дыхание.

— Женька, ты живой? — Голос у Жоры слезливый. Бормочет: — Убился, наверное, не шевелится…

И тогда я жутко застонал:

— О-о-у-ым-м!!!

И пятками в дверь — грох!

— А-яй! — заверещал Жора.

С подоконника посыпался на меня мусор. Я поднялся, протёр глаза. Жоркино «А-яй!» замирало: побежал, наверно, в дом, на четвёртый этаж, в нашу квартиру.

Ну, теперь поднимется тарарам! Примчатся мама, папа, бабушка…

Потрогал шишку на макушке, посмотрел на трубу — от неё отвалилось ещё несколько глиняных черепков. Видны не только войлок и лучины, но и проволока, которой всё это привязано к трубе.

А может, я вылезу?

Стал на трубу, подпрыгнул — не достать до подоконника! Положил ещё Васин кирпич, подпрыгнул… Кирпич вывернулся из-под ноги, больно стукнул по лодыжке.

У меня, видать, в голове всё перевернулось. Иначе зачем мне было бежать не к выходу, а в обратную сторону?

Серая бетонная стена, темень… Левая рука проваливается в пустоту. Ага! Проход между наружной стеной и сарайчиками заворачивает влево… И трубы туда ведут… Бр-р, как здесь страшно!..

Выставил руки перед лицом — и вперёд, вперёд! Справа что-то схватило за рубашку.

— Мам!.. — Голос сразу осип от страха, я рванулся — тр-р-р! Живот щекотнул холодок: здоровенный, видно, вырвал кус из рубашки…

Бежать отсюда… Бежать…

Бум! Нос и лоб обожгло, как огнём… Забыл заслониться руками! По губам потекло что-то тёплое…

Ощупываю руками впереди — ага, ещё одна стена. Ещё один поворот… Ну что ж, повернём ещё раз…

Вдруг как заклокочет у носа, как зашипит: клёш-ш, клёш-ш, клёш-ш-ш! Ноги влипли в землю, волосы стали дыбом, как иголки у ёжика…

Осторожно выставляю перед собою руки — а вдруг кто-нибудь схватит за пальцы?! Слева опять пустота… Который уже это поворот — третий? Или четвёртый? Поверну ещё раз, лишь бы не слышать этого жуткого клёкота…

И только повернул — шум впереди, говор, щенячий лай… И будто мамин голос… Ну да — мамин!

Я замер.

— Нет никого… Мальчик, может, ты перепутал? Может, не в это окно он упал?

Жоркин голос:

— В это! В это! Чтоб мне провалиться!

Опять мамин:

— Женька, ты здесь? Женик!

Потом папин голос:

— Может, очнулся и куда-нибудь отполз?..

Слышится топот ног, все бегут к подъезду. Понятно: будут спускаться в подвал. Надо выбраться раньше! Обязательно раньше… Засмеют потом — заблудился в подвале своего дома!

Выбросил вперёд руку… Ой! В ладонь впился гвоздь…

Пососал ранку, сплюнул. А вправо? Доски… Повернул назад — доски… В западне!

Я без сил опустился на землю…

А шум уже здесь, в подвале, растекается в стороны, охватывает меня кольцом. В моей темнице по доскам ползут золотые полоски света… Где-то жикают фонариком-«жучком», свет пробивается во все щели. В одном месте доска розовеет, как пальцы, если смотреть через них на лампочку.

Совсем близко шорох ног… И какой-то щенок повизгивает… Как попал сюда щенок?

— Ищи, Снежок, ищи! — как будто бы Галкин голос.

А-а, не щенок это… Это её белый лохматый пёсик. Ну и сыщик — хо-хо!.. Любой кот перед ним — тигр…

Над ухом скрежет. Тр-рах!! Кто-то грохнул дверью, как выстрелил.

— Пооткрывали — не пройти…

Жени Гаркавого голос, девятиклассника из нашего подъезда!

Встаю на ноги: «Значит, я в кладовку попал?!»

Потихонечку выхожу… Коридор посреди подвала, по обе стороны двери, двери… В конце коридора на освещённой стене две тёмные фигуры, спинами ко мне. Они держатся за руки. Женя и Галка!.. Женя нажимает фонарик, в коридоре то темнеет, то светлеет. Галка тащит на верёвочке своего Снежка: «Ищи! Ищи!»

Закрываю дверь, она резко взвизгивает. Женя и Галка мгновенно поворачиваются в мою сторону, светят. Я хватаюсь за глаза…

— Вот он! Дядя Иван, сюда! — кричат они.

А Снежок уже вырвался, подкатывается ко мне лохматым белым клубком, тычет холодным носиком мне в ладони.

— Ах ты, Снежище! Ах ты, сыщик! Узнал меня! Раз только видел — и узнал! — глажу я собачку, обнимаю её. Снежок лижет мне лоб, нос…

Меня окружают со всех сторон, тормошат: «Живой!»

Бабушка вытирает мне нос, чмокает в щёки: «Живой!»

Мама щупает руки-ноги, всхлипывает:

— Живой!

Папа тискает мне ладонями голову, поворачивая сюда-туда, словно выбирая самый спелый арбуз:

— Целый и невредимый!

— Какой целый?! Какой невредимый? — всплёскивает мама руками. — На нём живого места нет!

— Женька, это тебе отец голову привинчивал? — выглянул у кого-то из-под руки Жора.

— А ты не заметил? — удивляется Женя Гаркавый. — Ему подменили голову, новую поставили.

Они ведут меня под конвоем к выходу. Я несу на руках Снежка.

— Болит? — Жора подозрительно косится на мою голову.

— А если б ты так нырнул!

— Э, ерунда… Вот я однажды полетел так полетел! У бабушки жил летом, в деревне. Полез на чердак в сарае яйца собирать. А жёрдочка круть под ногой! Я и полетел с верхотуры… Вниз головой! А внизу овцы стояли. Барана в лоб — трах! Насмерть. Овечки с перепугу через загородку — прыг-прыг!

— Насмерть?! У барана же рога… — не верится мне.

— Ну и что? Я твердолобый.

— Ха-ха-ха! — первым не выдержал Женя-большой.

— Не верите? А голова моя в живот провалилась… Лежу — темно, душно, дышать нечем… «Что такое?» — думаю.

— А как же… это… достал? — хлопаю я глазами.

— Запросто! Р-раз за волосы — и вытащил!

И тут начали все хохотать, словно с ума посходили.

Выбирались из подвала — хохотали.

Карабкались в изнеможении по лестнице — хохотали.

И даже в квартире ещё хохотали.

Такой со всеми припадок случился.

 

«Тигр» + «котёнок» = Полкан

Как я завидую тому, у кого мама не медик! А у меня не просто медик, а медицинская сестра.

Только вошли в квартиру, только отсмеялись, как опять начали все ахать да охать.

— А я плакала по тебе! — похвалилась Маринка, моя сестричка, и вытерла глаза — чтобы я поверил.

Папа стал на стул и ввернул в прихожей самую большую лампочку. Бабушка вынесла из общей комнаты торшер. Марина побежала в спальню, которая была и папиным кабинетом, притащила настольную лампу. Но розетки в прихожей нет, включать было некуда.

— Марш в ванну! — приказала мама и перестала охать.

И все протиснулись за мной в ванную, сорвали с меня одежду. Бултыхнули чуть не в кипяток!..

Стали конвейером: за бабушкой папа с большим лохматым полотенцем, за папой — мама с йодом, зелёнкой, перекисью водорода и клеем «БФ-6», за мамой Маринка пристроилась — с пирожком в руке.

Бабушка поварила меня немного в кипятке, чуть кожа не полезла, и начала скрести самой кусачей мочалкой. По царапинам, по болячкам!

— Ы-ы-ы! О-о-о! — ревел я дурным голосом.

Сполоснуть бабушка не успела — кончилась в трубе горячая вода. Мыло разъедало глаза. Я завопил ещё сильнее.

Папа нарушил конвейер, побежал на кухню. Возвратился с чайником и начал поливать из носика мне на макушку. Но кончилась и эта вода.

— Заварка в чайничке есть! — вспомнила Марина.

Папа ничего не сказал и начал растирать меня полотенцем. Командовал как дядя, который по радио гимнастику передаёт:

— Руки вверх, наклониться вправо — ра-а-аз… Выпрямиться!

Меня и наклоняли, и вертели на табуретке волчком, а мама прижигала, мазала, пачкала меня разноцветными мазилками: в коричневое, зелёное и такое, как вода, — перекись водорода.

Я выл и просил:

— Одной перекисью! — Перекисью не болело.

Клеем мама смазала мне царапину на лбу, и кожу собрало складками, как у старого деда.

— Тебя склеивают, чтоб не рассыпался? — спрашивала Марина.

Осмотрела меня как картину и сказала:

— Краси-и-ивый како-о-й…

А папа сказал:

— До свадьбы заживёт!

— А за ним и пирожок — ну-ка, съешь меня, дружок! — сунула мне в рот пирожок Марина.

Я куснул раз и замотал головой: «Не хочу!» Пирожок был не с повидлом, а с мясом. Я продолжал приплясывать от боли.

— А почему ты не хочешь пирожка? Тебя не тошнит? — встревожилась мама.

— Тошнит… — соврал я.

Мама побледнела и зашаталась.

— Ой, у него, наверное, сотрясение мозга! Сейчас же постельный режим!

— Может, ему компресс холодный на лоб? Со льдом? — предложила бабушка.

Этого ещё не хватало!.. То в кипятке варят, то льдом обложат!

Папа схватил меня на руки и понёс в кровать.

— Ваня, звони быстрее в «Скорую помощь»! — затребовала мама.

— Не хочу «Скорую помощь»! Есть хочу! — задрыгал я ногами.

Папа нахлобучил было шапку, но опять снял.

— Если хочет есть, то никакого сотрясения нет.

— Ну да! Много ты понимаешь в медицине! Ты не желаешь здоровья своему ребёнку, — начала мама упрекать папу.

Она поймала мою руку, чтоб сосчитать пульс. И тут увидела ранку на ладони. Я забыл о ней и уже не сжимал кулак, не прятал.

— О боже мой! Почти насквозь… Не хватало ещё заражения крови!

И тут же помчалась за шприцем — делать укол.

— Хоть бы столбняк не приключился! — вздохнула бабушка.

— Не хочу укола! Не хочу укола, есть хочу! — Я выскочил из постели и нырнул под кровать.

Папа, мама и бабушка взяли стулья, уселись около кровати и начали меня совестить.

— Сын, так мужчины не поступают, — сказал папа.

— Ты что — умереть захотел? — спросила мама.

— Женя, там интересно? И я хочу! — присела на корточки Марина, заглянула ко мне.

— У нас на фабрике одному рабочему руку врачи отняли, — привела пример бабушка. — Было заражение, а он не лечился.

— Женя, я расскажу всем детям, и тебя будут дразнить трусом! — пригрозил отец.

— Трусиха ты! — пристыдила Марина.

— Дурачок, вылезай… — сказала бабушка.

— Вот смотри, мне мама сделает укол — и хоть бы что…

Это уже интересно!

Я выглянул из-под кровати. Пала подвернул рукав и подставил руку к самому шприцу.

— Э-э, вы понарошку… Вы меня обмануть хотите, — раскусил я их хитрости.

— Давай, Валя, коли… — вздохнул папа.

— С ума посходили! Все с ума посходили в этом доме! — вскочила на ноги бабушка, замахала руками. — Я не вмешиваюсь, но возьми, Иван, ремень побольше — мигом выскочит…

— Делай укол, говорю! — повторил папа.

— Под лопатку надо… — в изнеможении прошептала мама.

— Хэ, подумаешь важность! Коли под лопатку! — Папа храбро выдернул из брюк рубаху и майку, задрал себе на голову.

Мама мазнула спиртом и… сделала укол! Под лопатку! Против столбняка!

А папа стоит как столб, рубахи не опускает.

— Скоро ты там? — спрашивает у мамы.

— Так я уже уколола!

— Хэ, а я и не слышал… Никакой боли не почувствовал… — притворился папа. — Про запас будет укольчик. И ты давай, брат, колись. Йод по сравнению с уколом — как тигр против котёнка.

— Я хочу котёнка! Нет, я хочу такую собачку, как Снежок у Галки! — затребовал я.

— Он будет всехный, да? — уточнила Марина.

— Ты что, думаешь, такие собаки на дороге валяются? — сказала мама и сменила иголку, опять набрала в шприц лекарства.

— Ладно, будет тебе собачка, — сухо сказал папа. — В первый же выходной поедем на рынок и купим. Может, не такую, как у Галки, но купим.

— А я квариум хочу с рыбками и черепахами! — затопала ногами Марина.

— Сделайте ещё укол бабушке, тогда вылезу!

Бабушка от гнева подскочила на полметра.

— Я не вмешиваюсь!.. Воспитывайте детей по-своему… Но терпеть такое издевательство!

Все начали на меня кричать, а папа — дёрг ремень из брюк!

Надо, значит, вылезать…

А ведь и правда: комар и то больнее кусается. Пусть два раза мама уколет, даже три… Нет, пять раз! Лишь бы у меня была собака. Ни у кого из ребят не будет собачки: ни у Жоры, ни у Серёжи, ни у Павлуши, ни у рыжего Васи. А у меня будет!

Я ужинал вместе со всеми и думал о собаке. Марина отдала мне остатки своего пирожка, уселась ко мне на колени и не слезала до конца ужина, мешала думать.

Интересно, какая у меня будет собака? Хорошо бы такую беленькую купить, как Снежок. Или жёлто-белую, пёстренькую. И не обязательно, чтоб маленькая. Большая даже лучше. Ого — большая! Одно слово — боль-ша-я… Станешь на лыжи — потащит, сел на санки — повезёт. Она и на пожаре может кого хочешь спасти, и на воде. А потеряется какой-нибудь малыш, дадут мне понюхать… Ой, не мне, а моей собаке!.. Дадут понюхать ботинок — враз по следу найдёт… А может, какого бандита или вора поймает моя собака? Вот здорово будет!.. Все будут меня расхваливать, в кино снимать, в газету фотографировать… И в школе все будут шептаться: «Женя Мурашка идёт… Из второго „Б“ класса… Тот самый, у которого Полкан…»

Вдруг я перестал думать о собаке. За столом было тихо-тихо… Все смотрели на меня как ненормальные.

— Не ест… И улыбается сам себе… — шептала мама. — Иван, ты видишь, какая у него улыбка странная? Повредил-таки голову… — Она опять всхлипнула, наклонилась ко мне, начала ощупывать мой лоб, целовать. — Ей-богу, у него температура. В постель, сейчас же в постель! Иван! Звони в «Скорую помощь»!

Мне не дали даже хорошо поесть, повели укладывать. Я шёл и улыбался как дурак: пусть звонят, пусть вызывают хоть тысячу врачей. Я их не боюсь. И уколов не боюсь…

У ме-ня бу-дет со-ба-ка!!!

 

Новосёлы — народ весёлый

Утром меня подняла бабушка.

— Та-ак, разбудить в девять… Сделано! — смотрела она в бумажку. — Измерить температуру… Измерим, где только градусник? Третье: помазать зелёнкой… Помажем! Дальше: накормить… уроки…

Бабушка исполняла мамину инструкцию пункт за пунктом, пищи не пищи…

А вот Васю никто не мажет ни зелёнкой, ни йодом, ни клеем «БФ-6». На нём всё само заживает, как на собаке.

Так говорила, я слышал, его мама — ночная сторожиха. После дежурства она спит до полудня, и Вася предоставлен самому себе. Редко видит Вася и своего отца: он шофёр, собирает, позванивая колокольчиком, мусор по дворам. Сигналить запрещено в городе, и он сам придумал — колокольчик…

А у меня всё время кто-нибудь дома — или бабушка, или мама. Они ходят на работу в разные смены на одну и ту же обувную фабрику, а меня передают одна другой, как спортсмены палочку-эстафету. Только мама не шьёт обувь, она медицинская сестра. А папа — инженер. Он приходит с работы поздно вечером, да и дома что-то чертит на большущих листах бумаги. Мой папа — ра-ци-о-на-ли-за-тор.

Не бывает днём дома и Маринки. Её отводят в детский сад, когда я ещё сплю.

Бабушка дошла до пункта — «накормить!». И я ем, завтракаю. Пил как раз какао — послышался звонок в дверь.

— Женя выйдет? — раздался тонкий голосок Васи.

Я уже учил уроки, а Вася опять затрезвонил.

— Жека выйдет?

— Выйдет, выйдет, — сказала бабушка. — Ты разве дома не ночевал, что так рано звонишь?

— Дома… — ответил Вася. Он, наверно, попробовал просунуть в дверь голову, и бабушка на него накричала.

А я к двери не подходил. После вчерашнего мне совсем не хотелось видеть этого нахалёнка. Из-за него я кувыркнулся в подвал, из-за него жгли меня йодом, кололи уколами (кольнули раз, а «Скорая помощь» вообще ничего не делала, но какая разница?). И после всего этого он ещё нос суёт в дверь, дружком прикидывается!

«Выйду — тресну по затылку…» — решил я.

Вышел я только через час.

— Г-гы, ну и разукрасили! — развеселился Вася.

Я забыл о своём намерении.

— Если б у тебя было перетрясение мозга, то не так бы измазали. Целый литр йода израсходовали б!

— Как это — перетрясение? — заинтересовался Вася.

— А так! Всё шиворот-навыворот в голове перевернулось. Моя мама медик, она знает. Какой, например, сегодня день?

— Четверг.

— Хо, если бы четверг! Это для тебя четверг, а для меня — среда. Потом что идёт?

— Ну, пятница.

— Ну да — пятница! Вторник, а не пятница.

— Так ты что — будешь жить назад, а не вперёд?

— Выходит, так.

— А ты будешь уменьшаться или расти?

— Хо, расти, конечно, буду.

Не хватало ещё, чтоб уменьшаться! Тогда что же получится: Вася пойдёт в первый класс, а я из второго — тоже в первый? А потом меня в садик поведут, а потом в ясли? Ой-ё-ёй, что-то не то придумал…

— А ты будешь знать, что с кем было раньше?

— Конечно, буду! Что потом будет — нет, а вот что раньше — пожалуйста.

— Ух ты!.. — позавидовал Вася. — Посмотрел на человека — и всё уже про него знаешь. А скажи, что я недавно ел?

— Что? Печенье!

Ну, это каждый мог угадать. На губах и на щеках Васи налипло крошек — страх!

— Не печенье, а пряник.

— Всё равно сладкое. А ещё я могу сказать, что ни вчера, ни сегодня ты не умывался.

— Аг-га-а… — растерянно бормотнул Вася.

Чудак рыжий…

Да у него на лице всё написано. Ещё вчерашние следы пота остались. После футбола.

— И-и… И долго так с тобой будет? — кивнул на мою голову Вася.

— Не знаю… Мама лечит — йодом мажет, зелёнкой…

Пока мы так разговаривали, успели спуститься с четвёртого этажа на третий.

На третьем этаже стук-грохот. Около одной двери — № 11 — хлопочет дядя-плотник, а по площадке похаживает толстенький краснощёкий человек. Шляпа на затылок сдвинута, седые волосы подстрижены ёжиком, в руках держит палку с резиновым наконечником. Точь-в-точь мистер Твистер!

Только мистер Твистер в книжке немного помоложе, а этот не иначе как пенсионер.

Вчера ещё, я хорошо помню, дверь была совершенно голой, а сегодня уже обита коричневой клеёнкой. Вставлен и глазок — смотреть изнутри, кто звонит.

Дядя-плотник прикладывает к двери медную пластинку, а мистер Твистер выпячивает грудь, откидывает назад голову и командует:

— Выше немного! Ещё выше! Лишне, назад… Косо!

Наконец плотнику разрешили прикреплять пластинку. Я прочитал вслух, чтоб и Вася знал, что написано на этой блестящей пластинке, — первая строчка красивыми рисованными буквами, а ещё две — печатными:

Профессор

Иван Иванович

Дервоед

Так его, значит, зовут. Ну и фамилию же себе выбрал — Дервоед! Нет, чтобы Хлебоед, Грушеед или Консервоед, а то — Дервоед!

На лестничной площадке стоит ящик с различным инструментом, набросано щепок. Наверно, профессор опять менял замок. Вася не видел, а я видел: в первый день, когда все таскали вещи, Иван Иванович сам ставил внутренний замок. На него ещё тогда кричала из квартиры тетя: «Опять меняешь! Ты думаешь, твой замок лучше?»

Я дёрнул Васю за рукав — «Смотри на меня!», а сам зажмурился, наморщил лоб, как будто сильно задумался.

— Дядя Иван Иванович, а правда, что вы уже один раз меняли замок в этой квартире? — спросил я у профессора.

— Менял, детка, менял. А что ж, довериться тому, что они на один стандарт наставили?

Я дёрнул за рукав Васи сильнее: «Видал?»

— Дядя профессор, вы боитесь, что вашу тётю украдут? — опять спросил я.

Иван Иванович закашлялся, как будто ел и крошка не в то горло попала, махнул на нас палкой. Мы сбежали на один пролёт ниже — не понимает шутки дядя с весёлой фамилией!

— Этот замок… Кхы, кхы! Замок лучший попался… — откашлялся Иван Иванович. — Разве найдёшь теперь толковый замок? Только от добрых людей, а вор любым гвоздём откроет, — оправдывался он перед плотником.

— Не прибивай ты её! Не позорь себя перед людьми!.. — долетел из квартиры голос Дервоедовой жены.

— Не суйся, куда тебя не просят! — закричал профессор.

И почему Иван Иванович на всех злится? За что — на меня? Неужели я и в самом деле стал каким-нибудь волшебником-угадчиком? Вот здорово, хоть в цирке выступай!

Я в цирке однажды видел такого фокусника. Отвернулся он от людей, завязали ему глаза чёрным платком. А зрителям дали спрятать записную книжечку. Сначала один дядя спрятал её в карман, а потом тайком передал ещё дальше, на последний ряд. Глаз циркачу не открывали, он и пошёл так, с завязанными, по рядам. Осторожно, чтоб не споткнуться, не наступить кому на ногу. Шёл и тихонько помахивал перед собой левой рукой. И нашёл ту тётю, что припрятала книжечку. «У вас?» — спрашивает. «У меня!» — отвечает она. «Обождите, я ещё скажу, где она у вас спрятана. Вот в этой синей сумочке!»

Что тут только началось в цирке! Я так аплодировал, так аплодировал — чуть руки себе не отбил.

А циркач сказал, что он видит… пальцами левой руки. Пальцами! И тогда его спрятали, не развязывая глаз, за чёрную стенку, он только руки просунул в круглые дырки и держал их над столиком. А зрители собрали всякой всячины — расчёски, зажигалки, ключи, записные книжки, губную помаду, броши, книги… Целую груду всякой мелочи положили ему на столик помощники и отошли в сторонку, сели среди зрителей, чтоб не подумали, что ему подсказывают. А тот маг-волшебник поводил над вещами пальцами туда-сюда и назвал, что лежит, какого оно цвета и размера, даже заголовки книг прочитал. И ничего пальцами не трогал! И не подсматривал!

Я тогда спросил у папы, могут ли быть на свете такие люди. Как в сказке какой! И папа сказал, что на свете всё может быть. Человека ещё надо изучать да изучать, в нём ещё много всяких загадок и тайн.

Так, может, и меня надо каким-нибудь профессорам изучать? Может, попроситься на приём к Ивану Ивановичу? Пусть бы обследовал. Свой профессор в доме, никуда не надо ехать.

— Смотри, там что-то копают, — толкнул меня в бок Вася.

Я так задумался, что даже не заметил, как и во двор вышли.

Посреди двора, там, где вчера разравнивали землю, сегодня копали яму Женя Гаркавый, два товарища Жени из чужого дома и дядя Левон, артист-пенсионер. Около них вертелись, путались под ногами Жора, Серёжа и тощий, как скелет, Павлушка-подушка.

Нет, не яму рыли… Ну и чудики: они камень откапывали. Тот камень я ещё вчера приметил — торчала немного макушка из земли. Теперь вокруг камня была яма, а сам он лежал на дне её, как картофелина на блюдце. Ничего себе картофелина! В дверь подъезда не пройдёт, разве только если обе створки откроешь.

— Вот и всё пока… Спасибо, друзья! — сказал дядя Левон, и Женя со своими девятиклассниками ушёл, остались одни мы.

— Дядя Левон, это вы хотите камень глубже закопать? — спросил я. Пусть все знают о моей необыкновенной способности угадывать!

— Не закопать, а достать, извлечь. Пусть наверху лежит. Представляете, как у нас живописно будет? Деревья, кусты и дикий камень-валун… А там, за дорожкой, — беседка со столиком…

Мы посмотрели туда и ничего не увидели — пусто! Ну и чудак дядя Левон, ну и шутник! Расписывает, как сказку читает.

— Всё это мы должны сделать. А теперь пойдём-ка бульдозер попросим, пусть поможет камень вытащить. Тонны три веса будет…

Мы засеменили за дядей Левоном. А он шёл и расспрашивал, что мы делаем в свободное время, и с упрёком качал головой.

— Ай-я-яй, я-яй… А ну, поднимите правые руки вверх. Посмотрим, кто дольше продержит… — сказал он.

Мы удивились, но руки подняли, как будто всем вдруг захотелось отвечать урок. И так дошли до соседнего, шестого дома. Его ещё не заселили. Во дворе бульдозер ровнял землю. Не просто разравнивал, а приглаживал: полз задом наперёд и волочил за собой блестящий щит-отвал.

Левон Иванович указал нам на первый этаж дома. Здесь окна были большие, не такие, как на остальных этажах, и ещё забрызганы мелом.

— Обещает нам домоуправление здесь пионерскую комнату. На её открытии мы выступим с кукольным спектаклем. Хотите быть артистами?

— Хотим! Хотим! — запрыгали мы вокруг него, забили в ладоши. И об уговоре забыли: кто дольше продержит задранную кверху руку. А я держал!

— Вот его первого я возьму в артисты, — указал на меня дядя Левон.

— И мы держим! — Опять все подняли правые руки. А моя уже начала деревенеть.

Левон Иванович на меня больше не смотрел. И тут я — раз! — правую опустил, а вместо неё — левую. И никто не заметил, что у меня наверху уже не та рука.

Какой сегодня чудесный день! Я только подумал, что неплохо б выступать в цирке, а тут всё и сбывается. Правда, не в цирке будем выступать. Но разве кукольный театр хуже?

На бульдозере работал молодой парень. Дядя Левон немножко поговорил с ним, и он сразу дёрнул за правый рычаг. Трактор развернулся на одной гусенице, как танк, и двинул к нашему дому. Не по асфальту, не по дорожке, а там, где земля. Мы побежали за ним.

Камень хлопец зацепил тросом — толстым, свитым из множества проволок. И выволок наверх! Даже землю помог назад столкнуть в яму.

Бульдозерист помахал нам на прощание рукой, и трактор загрохотал к шестому дому — доутюживать площадку.

Левон Иванович присел на камень, похлопал по нему рукой. Доволен!

— Опустите правые, поднимите левые…

Все сменили руки, и я сменил. У меня вверху опять оказалась правая рука.

— А ты всё ещё правую держишь?! Ну и молодчина же… — похвалил дядя Левон.

Меня даже в жар бросило: смошенничал…

— А теперь так: станьте ко мне поближе, полукругом… Сцепите руки вверху…

Мы стали, как он сказал, сцепили руки.

— Вот так… А теперь повторяйте за мной клятву: «Нигде и никогда… Нигде, никогда и никому… Нигде, никогда, никому и ни за что — ни за пуд шоколада, ни за ящик халвы, ни за бочку мороженого — не скажем, что такое союз „Артек“. Клянёмся сохранять всё в тайне, пока не настанет день „П“».

Мы повторяли хором, и у меня от таинственности и необыкновенности происходящего мороз пробегал по спине.

— «Артек» — это сокращённо «Артисты театра кукол». Вы теперь «артековцы»… — Левон Иванович говорил отчётливо, размеренно, как диктор в телевизоре. — День «П» — день премьеры, день представления, день показа спектакля. Поняли? Поднятые руки — наша третья тайна. Придёт время, и вы сами раскроете эту тайну… С сегодняшнего дня мы приветствуем друг друга вот так…

Дядя Левон приподнялся с камня, вскинул руку над головой:

— Салют!

И мы вскинули, и мы повторили:

— Салют! Салют!

— Когда первый сбор «Артека», я скажу. Всё!

Эх, лучше бы этот сбор был уже сегодня. И лучше бы всё время заниматься только куклами!

Левон Иванович, наверно, угадал мои мысли по лицу:

— Предупреждаю: заниматься будет только тот, кто хорошо учится, у кого примерное поведение.

Как ведро ледяной воды вылил на голову…

И всё же какая интересная настала жизнь! Честное слово! Вот только язык чешется, не выдержать просто, чтоб не рассказать кому о наших тайнах.

И я шепчу себе: «Клянусь — молчу… Клянусь — молчу…»

 

«Научи меня летать!»

От нашей школы до нашего дома — пять домов. Я прошёл три дома и ахнул: в нашем дворе творилось что-то интересное. Без меня! А всё Мария Сергеевна виновата, из-за неё опоздал…

Наш двор начинается от середины квартала, там, где спины гаражей соседней улицы и электробудка с человеческим черепом на железной двери. Череп пронизывает красная молния, под ним надпись: «Не трогать, смертельно!»

Сейчас около этой будки машин и людей — как на субботнике. И ребята все наши, да ещё чужих сколько пришло.

У будки пофыркивал автокран, на стреле крана медленно покачивался и поворачивался подвешенный на тросах жестяной домик без окон. Не в кабине автокрана, а в какой-то небольшой будочке, там, где должен быть кузов, сидел Жорин папа и нетерпеливо выглядывал в окошко. Ждал сигнала, чтоб повернуть куда следует стрелу.

Задом к крану стоял грузовик с опущенными бортами. Наверное, он и привёз этот коричневый жестяной домик. Немного поодаль, в сторонке — коротенький «Москвич». К «Москвичу» прислонился девятиклассник Женя Гаркавый с лопатой.

— Что здесь такое? — торопливо спрашиваю у него.

Женя преспокойно чистит ногти.

— Мы свой гараж перевезли.

Под висящим гаражом расчищена площадка — рядом с электрической будкой. Под стрелой крана с надписью «Не стой под грузом!» стоят и спорят Иван Иванович Дервоед и Женин отец — невысокий, всё лицо в шрамах.

— Я первым облюбовал это место для своего гаража! — тычет в землю палкой с набалдашником профессор.

— Зачем вам место для гаража, если машины нет? — Женин отец не смотрит на Дервоеда, а смотрит вверх и разворачивает подвешенный домик-гараж.

— Нет теперь, так будет в четверг! Две даже будут! И вы не имеете права…

— И право имею, и разрешение из горсовета. Отойдите, милый человек, не нарушайте правил безопасности! — указал Женин папа на надпись на стреле. — Давай! — скомандовал Жориному отцу.

Гараж закачался, начал опускаться на землю.

— И вы тоже думаете здесь свой гараж ставить? — тихонько, с укором говорит Ивану Ивановичу дядя Левон. — Надо, чтобы во дворе побольше зелёная зона была. А тут вон… — обвёл он широким жестом сарайчики-гаражи. — И куда только горсовет смотрит, домоуправление? Надо жаловаться, весь двор заняли…

— Я сам буду жаловаться в домоуправление! — пристукнул палкой Иван Иванович.

— Дядя Дервоед, а вы сказали: «Чур, моё!»? — сунул я нос в разговор взрослых.

— Брысь! — замахнулся на меня профессор.

Кто-то засмеялся. Сразу заговорили несколько человек.

Но о чём дальше шёл разговор, я не знаю. Появилась внезапно бабушка, вытащила меня за рукав из толпы.

— Умываться надо, есть надо, а он ворон считает!

Бабушка почти бегом тянула меня. Если б я мог оторваться от земли, полетел бы, как планёр. И зачем так спешить?

Мне совсем не хотелось домой. Во дворе так интересно!

Да разве может хотеться домой, если надо отдавать записку от Марии Сергеевны, учительницы. Будет родительское собрание в шесть часов. А ещё в записке приписано снизу: «Поговорим и о поведении вашего Жени». Я всё разобрал, всё прочитал — потом уже, когда из школы выскочил. А сначала стоял, зажав записку в кулаке, и слушал, как стыдила меня учительница. Что я такой и сякой, и что она будто бы не верит, что я этакий…

«Поговорим о поведении…» А что я плохого сделал, чтобы говорить о моём поведении на родительском собрании? Ну не писал на первом уроке, рассказывал соседу, что вступил в «Артек». А он: «Куда, куда ты поступил?!» И тут я опомнился и шепчу: «Нигде, никогда, никому и ни за что…» Четыре «ни». Он вытаращил глаза, покрутил пальцем у моего виска, а учительница пересадила меня к Зине Изотовой с Надречной улицы.

На втором уроке я никому не мешал, сидел тихо-тихо, как мышь. Правда, я не писал и не слушал, о чём говорила учительница, и опять попался. Я думал о том, чем бы на перемене удивить Жору и товарищей, чтобы и в классе все поверили в мой чудесный дар отгадчика.

И за это — «поговорим о поведении»?

Бабушка сначала взяла записку, а потом взялась за сердце.

— О, боже! Что ты там натворил? Ой, да ведь я уже опаздываю на собрание!.. — засуетилась она. — А Марина из садика не приведена, не накормлена. А он разинул рот, забаву во дворе нашёл! Ему, видите, хоть трава не расти!

— Бабушка! Я приведу и покормлю!

Подумаешь, важность. Я уже однажды её приводил. А покормить — тоже раз плюнуть.

— Да-да, приведи, Женик. Ты уже большой, и здесь близко. — Бабушка начала перед зеркалом рисовать себе губы помоложе. — Кашу я сварила, остывает… Вот тебе ключ от квартиры, не потеряй смотри…

Бабушка схватила сумку и — за дверь.

Я вышел за ней во двор. Около электробудки уже не было ни машин, ни людей, стоял только один «Москвич». Женя с отцом подсыпали землю к стенкам своего гаража, притаптывали её ногами. У соседнего дома что-то горячо доказывал незнакомым тётям профессор Дервоед, чертил палкой на асфальтированной дорожке.

В садике я сразу оглох и обалдел. Гам, грохот ложек о тарелки, чашки. Дети ужинали, и такие, как Марина, по три годика, и постарше. За своим столиком верховодила Марина, визжала во всё горло: «Ти-иш-ше!!!»

Из-за столика малыши встали по команде, а бросились из столовой без команды: из передней уже заглядывали к ним папы и мамы.

Маринка скомандовала мне: «Марш умываться!» — и повела за палец в умывальник. Как будто она меня забирала из садика, а не я её. Пришлось показать пример, помыть руки с мылом.

На всех шкафчиках в умывальнике были наклеены картинки. Марина дёрнула ту дверку, что с вишнями. Полотенца на крючке не было! Рванула соседнюю, с яблочком, — есть! Быстренько перевесила на крючок в свой шкафчик и деловито вытерла руки.

В передней опять повела к вишням.

— Когда я была большая, а ты маленький, я тебе всегда помогала обуваться… — начала договариваться она.

— Ладно, не ной — помогу.

Я знал, как она обувает ботинки: час пыхтит над одним, час — над другим. А зашнуровывает — то узел сделает, зубами не разгрызёшь, то палец привяжет к ботинку да ещё и кричит: «Что, так и буду ходить привязнутая?» А то разозлится, сбросит ботинки — «Пойду босяками!».

Только дяди, тёти и старшеклассники забирают из садика детей, один я из второго класса. Галдёж — как в школе на перерыве!

— Носка одного нет! — захныкала Марина.

Я обыскал шкафчик, заглянул в соседние, ощупал рукава и карманы пальто, проверил ботинки — нет!

— Пойдёшь в одном, подумаешь… — говорю я. — Тебе лишь бы похныкать.

— У-у-у… Как я буду жить с одной ногой!

На ногу без носка ботинок обулся легко. А вторую ногу, наверно, целый час обували. На лбу и носу у нас повисли капли пота… И хоть бы уж Марина молчала, а то: «Ой, нога хрустнула! Ой, нога покрошилась!»

Надевали пальто — бант развязался.

— Не хочу ходить махлатая! — затопала ногами Марина.

Не стал завязывать бант — оторвал совсем, немножко с волосами. Спрятал в карман. Без банта дойдёт, принцесса такая…

Марина шла и хромала, как инвалид войны. Но шла — начал накрапывать дождь. У нас все дети попрятались в подъезд. Один Вася шлёпал по лужам, расплёскивал сандалетами воду на асфальте. На крыльцо и первый этаж я нёс Марину. Если б имел ещё две руки, зажал бы ей ноги, а то колотила меня ботинками по коленкам.

Ух!.. Наконец-то мы дома…

Раздел, снимаю ботинки… Что такое? На правой ноге два носка? Сунул Марине под нос оба.

— Видела? «Носка-а-а нет…» Если б десять было, тоже на одну ногу напялила?

— А я не виновата, они оба правые.

— Правые, левые… Скажу маме, чтоб в ясли тебя отдала, а не в сад.

Осталось только одно — покормить.

Чтоб не гоняться за ней с ложкой по квартире, я усадил Марину на подоконник. Будем смотреть, с какими зонтиками ходят тёти, и кормиться.

— Синий… Красный… Чёрный… — называла Марина.

Ложку с манной кашей увидела уже у самого рта. Круть! На щеке начертилась белая полоса, а ухо манка замуровала ровно с краями.

— Ой, ухо сварится!

— Каша не горячая, не ври! А будешь вертеться, то и другое залеплю.

— Да-а, не горячая! Если б сам был залепнутый, то знал бы… Что, я так и буду с варёным ухом жить?

На щеку и на ухо я израсходовал две мои промокашки — из письма и из математики. Принёс ещё и папины «качели». Есть у него такие, из пластмассы, снизу, наверно, сто промокашек нацеплено.

— Ой, я оглохнутая!

— А-а, ещё и в ухе каша осталась. Ну, это пустяк. Найти бы только шпильку. У мамы, кажется, где-то была…

Выбрасываю из маминого шкафа платья, ощупываю их. На некоторых остаются белые пятна от каши… Ура, есть!

Всё… Порядок… Можно набирать вторую ложку. Марина зажимает рот руками, наклоняется.

— Разогнись, а то в волосы накапает.

— Не в волосы, а за воротник. Постуди!

Стужу, дую на кашу. Не поворачивается ко мне.

— Ой, ракета летит! — кричу я.

— Где? — вскинулась Марина.

Р-раз! — кашу в рот. Попал!..

Марина не глотает, держит кашу за щекой, как обезьяна, сучит ногами по подоконнику. Подношу третью ложку…

— У-у-у-м-м… — вертит она головой.

— Что ты мяукаешь, как кошка? Раскрывай рот, некогда мне с тобой возиться.

— Я не клошка… У меня не-э-ту хлоста. И улши, видишь, где? А у клошков сверлху…

Пока говорила, каши во рту стало меньше. Ем сам, показываю пример, причмокиваю.

— Ах, как вкусно! Съем всё сам.

— Не воспитывай у ребёнка жадность.

— Я не воспитываю, ешь быстрее!

— Сам ешь, поправляйся. А то кожа да кости.

— А ты почему не хочешь?

— Потому что круглая земля…

— Кто тебя научил так отвечать?

— Сама научилась. В садике воспицацальница Ольга Петровна так говорит.

Забыла про ложку Марина… Я р-раз! — четвёртую. Под нос!

Марина вытаращила глаза, разинула, задыхаясь, рот. Н-на! Сунул и пятую…

— Чхри! — чихнула Марина. — У-у, чуть язык не откусила! — завыла она.

Каша заляпала стекло, подоконник, Маринины ноги, чёрный лакированный стол и мне глаза.

Схватился за глаза, а кружку с кашей — на окно. Бренк! Мимо, наверно, поставил… Ещё два раза по полу перекатилась кружка.

Раскрываю обеими руками левый глаз. Мамочки! Какие стали у меня тапки! Какие ножки у стола! Разлепляю правый — и от увиденного опять зажмуриваюсь. Кружка под телевизором, а на полу дуга из каши.

— Ау, где ты?!

— Иди прямо, прямо… — командовала Марина с окна.

Нащупываю её, снимаю с подоконника.

— Ой, что ты меня поставил на кашу?

— Так ты ж смотри! Я не вижу куда… Веди в ванную умываться.

Марина взяла меня за руку.

— Холодно… Тепло… Горячо… Огонь!

Поздно! Левая моя нога стала на кашу, приклеилась.

— Я же говорю — «огонь», а ты ступаешь!

— Ты говори — левой или правой, большой шаг или маленький… А то «горячо», «огонь»! Игру нашла… Это из-за тебя всё!

— Хорошо! Левой!.. Ещё раз левой!.. Опять левой!..

— Три раза левой? — Я зашатался, раскоряченный, как циркуль.

— А я не виновата. Правой некуда — там каша.

— Так что, мне так и стоять? Иль подниматься в воздух, лететь?

— Ой, и меня научи летать! — Марина бросила мою руку. — Вот так: мах, мах!

— Человеки — не птицы…

Я шатался так — соломинкой ткни, повалюсь. И вдруг левая нога по-о-е-ехала!

— Держи, пополам раздираюсь!

Я замахал руками, словно хотел сделать Маринино «мах, мах!», и сел на пол, на что-то мягкое и мокрое…

Теперь мне было всё равно. Мы были с Мариной с ног до головы в сладкой, вкусной, питательной каше.

— Слушай, посмотри в кружку… — Голос мой жалостно задрожал. — Нету больше?

Марина постучала кружкой об пол.

— Есть немного…

— Выскреби, дай мне.

Марина начала выскребать и с большой охотой кормить меня из ложечки.

Кормила и приговаривала:

— Не спи за столом! Не мотай головой, ты не лошадь!.. Не чавкай — ты не свинья! Поставлю в угол!

В это время послышался звонок в дверь. Марина бросила мне на колени кружку и необлизанную ложку, побежала открывать.

— Мамочка, я тут Женьку покормила! А сейчас поведу умою!

Что было потом, когда мама увидела, какие мы и что делается в квартире, я рассказывать не стану. Представьте сами.

Что ни придумаете — всё будет правда.

 

Мы идём в разведку

Дождь лил весь вечер. Ночью грохотала гроза. Но я не боялся — привык! Вчера, когда возвратилась мама, потом бабушка с собрания, а потом папа, — грома было достаточно. Хорошо ещё, до «молнии», до ремня не дошло.

Когда я вышел утром во двор, Вася и Жора пускали по лужам кораблики. Серёжа держал под мышкой мяч, а Павлуша — своего брата Генку. Не под мышкой, а так — за руку. В субботу малыша забирают из круглосуточного садика, в остальные дни Генка домой не ходит.

Левон Иванович стоял возле камня-валуна, держал фанерный щиток на длинном колышке и смотрел по сторонам, искал что-то. Фанера с палкой смахивала на лопату, которой зимой чистят снег.

Мы подали дяде Левону четыре камня. Он выбрал один и вбил палку в землю. Достал из кармана трубочку бумаги, развернул и прикнопил к щитку.

Мы так и ахнули!

На бумаге всеми красками сверкал наш будущий сквер. Один только камень-валун и узнали. А за камнем были нарисованы посыпанные жёлтым песком дорожки, вдоль них росли кусты. Были и скамьи, и песочница малышам, и беседка, и клумбы с цветами, и много-много деревьев. Под деревьями закрашено светло-зелёным — трава.

— Ну что, нравится? Пусть все знакомятся с проектом, а вечером будем копать ямки. Завтра, в воскресенье, должны привезти деревья и кусты.

К камню прислонён жёлтый плоский ящик с ремнём и пригнутыми к боку алюминиевыми ножками. Дядя Левон повесил ящик на плечо, поднял руку. Мы сразу вспомнили о нашей клятве и тоже поподнимали руки.

— Ну, «артековцы», кто со мной на Неман, в разведку?

На Неман захотели идти все. Мы за ним даже на край света пошли бы. Уж очень Левон Иванович нам нравился.

— Это у вас в ящике куклы? — догадался я.

— Нет. Краски, кисти, бумага. Этюдник это. Попробую на берегу написать этюд.

Никто не понял, как это «писать этюд». Жора спросил:

— А разве вы художник?

— Молодой человек, я — артист. А это — просто так. Учусь…

— А разве старики учатся? — удивился Серёжа.

— Гм, гм… Разве я такой уж старый, что и учиться нельзя? Человек должен всю жизнь учиться — то одному, то другому.

Пока мы так разговаривали, вышли со двора на улицу. А наша улица Мира интересная — не улица, а только половинка её: нет второго ряда домов! Все дома на улице стоят в один ряд и смотрят на нижние улицы и на Неман. С четвёртого, нашего, этажа даже воду можно увидеть.

Там, где должен быть второй ряд домов, обрыв. Внизу, под обрывом, огороды и улица с одноэтажными деревянными домами, за той улицей, на этаж ниже, ещё одна такая же улица, и только потом Неман. Если положить доски с нашей улицы на крыши домов первой нижней улицы, будет ровно-ровнёхонько.

Мы немного постояли, посмотрели с улицы вниз и во все стороны. Дядя Левон сказал, что когда-то Неман плескался у наших ног, прямо под обрывом. Все эти домики с садами внизу, и пристань за ними, и деревообрабатывающий комбинат левее, напротив школы, стоят на дне былого Немана. Вот это была река! Километр в ширину, не меньше.

Наша улица одним концом поднимается в гору, к школе, второй конец тоже поднимается и упирается в старый город. Оба конца на горках, а возле нашего дома низина, и вся дождевая вода мчится сюда. Песка за ночь нанесло, щепок, мусора — весь асфальт укрыт!

Дядя Левон смотрел на застывшие струи песка на асфальте, двигал бровями… И вдруг быстро направился через дорогу.

— Ах ты мать родная!.. Ай-я-яй…

Мы тоже перебежали через асфальт и увидели, что наделала за ночь вода. Поток выломал цементные плиты бордюра, и вода хлынула с асфальта вниз по обрыву. Ров вырыла — с головой можно спрятаться. Чей-то огород внизу до середины занесло песком.

Краешек асфальта навис над рвом, на дне его две цементные плиты валяются…

Левон Иванович обернулся — к какому дому подбирается ров? К нашему! А Вася прыг тем временем на провисший асфальт, а потом ещё раз ногами — грох! Мы хлоп-хлоп глазами, а Васи — нет!.. Только что-то загудело, и по дну рва покатились обломки асфальта, камни мостовой…

Дядя Левон склонился над рвом:

— Что, испугался небось? Берись за мою руку!

Но Вася за руку не схватился, а выбежал из конца рва, где края пониже, и вскарабкался по зелёному склону к нам.

— Ух, здорово! — почёсывает спину. А сам белый от страха!

— Не надо, ребята, помогать дождю. Ещё два ливня — и вся наша улица в тартарары провалится. А там и к дому ров подберётся…

— И дом перевернётся?! С людьми?! — испугались мы.

— Не допустим этого! Задавим гидру в зародыше. Обождите меня, я пойду позвоню куда надо. Э-э, а что ж вы руки — забыли? Всем поднять!

Ждали мы, ждали дядю Левона — нет. Устали руки, и мы вместо правых подняли левые. А тут и Левон Иванович вернулся, забедовал:

— Суббота… Выходной! Никуда не смог дозвониться. А тут каждый час дорог!

Мы начали с ним искать ливневый колодец. Нашли его напротив угла соседнего дома и не в самом низком месте. «Просчёт проектировщики допустили…» — заметил Левон Иванович.

Колодец был весь, по самую решётку, занесён песком.

— Без специальной лопаты и не вычистишь! — вздохнул дядя Левон.

А если бы нашлась лопата, так что — тут же начал бы откапывать?!

Ну и Левон Иванович!

Он уже неохотно шёл с нами к школе, всё думал, наверно, о том колодце. И не замечал, что мы опустили руки.

Совсем немножко осталось до школы, и кончились на первой нижней улице домики, сошли их огороды в клин. В этом месте с нашей улицы вела вниз по скату широкая деревянная лестница с перилами. Длинная, на середине даже площадочка сделана — отдыхать.

Сошли мы вниз, а тут и забор деревообрабатывающего комбината. За ним — несколько низких, закопчённых и запылённых строений, высокая труба, горы опилок, досок, брёвен… Забор длинный, влево тянется почти до окраины города. Между столбиками забора большие пролёты, на каждом висит голубой лист фанеры с большой белой буквой посредине. Одна буква — на целый лист! Мы шли вдоль забора и вслух читали:

— !АДУРТ ЬТСОНЬЛЕТИДОВЗИОРП ЕТЙАШЫВОП

Одно только слово АДУРТ запомнили.

— Дядя Левон, это по какому написано — АДУРТ? — спросил Павлуша.

— Не может такого слова быть! Где написано?

— А вот, на заборе…

Левон Иванович отошёл подальше от забора, на другую сторону улицы — не прочёл. Пошёл назад вдоль забора, читая по одной букве:

— ПОВЫШАЙТЕ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА! АДУРТ — это «труда». Вы не с той стороны идёте.

Пошли мы по улице дальше, а Левон Иванович всё качал укоризненно головой и говорил:

— Ай-я-яй, до чего глупо могут делать взрослые люди! С самолёта надо их ребусы читать!.. И разве рабочие только в одну сторону ходят? А фанеры сколько израсходовали!

Забор комбината кончился. Не кончился, а повернул к Неману. И на этом заборе, что вёл к реке, тоже висели буквы, до ворот с домиком-будкой, и после проходной.

— Нет, не могу! Побудьте здесь, а я зайду, поругаюсь!

И дядя Левон исчез в той будке, что у ворот. А мы стояли и не знали, что нам делать.

Долго не было дяди Левона, наверно, ругался он не с одним человеком.

И я, и Жора, и Павлуша по два раза прочли буквы, что были на этом участке забора. Когда бежишь к Неману —

,ЫЦИНТОБАР И ЕИЧОБАР

когда назад —

РАБОЧИЕ И РАБОТНИЦЫ,

А вместе с теми, что на первом заборе, — «Рабочие и работницы, повышайте производительность труда!» Наверное, все, как только кончат работу, бегут сначала к Неману, и уже оттуда идут вдоль забора и читают этот призыв.

Пропал дядя Левон, забыл, куда мы и зачем шли…

Я подошёл к забору и стал на четвереньки, Павлуша возле меня во весь рост, и Серёжа вскарабкался вверх, как по ступенькам, — посмотреть, что делается за этим высоким и плотным забором.

Он смотрел и мычал, а нам ничего не говорил. Павлуша дёрнул плечом, чтобы сбросить его, пусть и другой кто посмотрит. А Серёжа не захотел спускаться, ещё сильнее уцепился за верх забора. Тогда Павлуша ступил в сторону, и Серёжа повис на руках, загрохал ногами по забору.

Мы опять стали лесенкой, и наверх забрался уже Вася. Но только он схватился руками за забор, Павлуша из-под него — верть! Двое уже висят, болтают ногами…

— И я хочу посмотлеть!.. — захныкал Генка.

Но мы даже не обратили на него внимания. Жора лезть наверх не захотел, и мы нашли себе дырочки, начали смотреть, что делается во дворе завода.

А там ничего не делалось. Вровень с забором лежали в клетках-штабелях доски и брусья, и ничегошеньки не было видно.

Гоп! Гоп! — попадали вниз Вася и Серёжа, и мы пошли по улице к окраине. Последние деревянные домики — и конец города, пустырь, молоденькие, в пояс, сосенки и ёлочки — посажен новый лес.

Школа осталась слева и сзади, высоко на обрыве. На самом краю обрыва какие-то дяди разбирали последний домик и сарай из досок, сбрасывали под откос хлам, вроде бы расчищали дорогу большому городу.

Мы постояли, посмотрели, как нагружают доски на грузовик. Около машины размахивал палкой толстенький человечек в шляпе. Мы узнали — Иван Иванович Дервоед. Только зачем ему эти старые доски?

— Простите, молодые люди, задержался… — догнал нас, запыхавшись, Левон Иванович. — Прибавим шагу… А что же руки? Эх, вы!

Мы опять подняли правые руки.

— На комбинате никакого начальства сегодня… Со сторожами пока поговорил, милые люди… Ну ничего, доберусь… — вздохнул Левон Иванович. — Телефоны я записал…

Шли, взбираясь на холмы, заросшие бурьяном, на холмы, с молоденькими сосенками, берёзками, и на такие, что без ничего — один песок. Видели ручеёк — из-под горки пробивался родник… Видели несколько больших камней-валунов и заметили, как вздыхал, глядя на них, дядя Левон…

Вышли не к самому Неману, а к заливу-рукаву. В заливе у берега стояли две старые коричневые баржи. Стояли немного дальше, вправо, а в начале залива ничего не было. Пара кустиков на нашем берегу, пара деревьев — на том, на полуострове, который врезался в Неман.

Левону Ивановичу понравилось это место. Сдвинул на затылок шляпу, руки — в бока, смотрит, ахает.

Не знаю, что он нашёл в этих деревьях и баржах, в жёлтом песочке-пляже на том берегу-полуострове.

— Вот здесь и будем писать этюд! — Снял с плеча ящик. Поставил его на землю, посмотрел на ручные часы: — Батюшки! Так вам же в школу пора собираться! Вас, наверно, уже ищут там, не могут найти…

Вася успел залезть в воду и посинеть. Но вылезать не хотел, и Левон Иванович выгнал его хворостиной.

Генка не мог идти быстро, он сразу захныкал, начал проситься к Павлуше на руки.

— Иди ка лучше ко мне. Ты меня не боишься? — протянул к нему руки дядя Левон.

Генка не боялся.

Дядин этюдник несли я и Павлуша — вдвоём. Шли мы быстро и сожалели: так и не увидели, как пишут этюды!

А дома новости. Рядом с гаражом Женькиного отца лежит гора почерневших досок. А около камня-валуна пусто — пропал щиток с рисунком сквера, одна только ямочка-отметинка осталась. И ещё следы — большие, от взрослой ноги.

Левон Иванович осмотрел эти следы, и лицо его нахмурилось. Сказал, поджимая губы: «Есть люди, а есть и человеки…» — и пошёл домой.

Васе в школу собираться не надо. Он побежал к Галке-девятикласснице. Не к ней, а к её Снежку — чтоб понюхал у камня, «взял след».

Я похлебал молочного супа, схватил портфель — и на улицу.

Вася ползал у камня на коленках, принюхивался к следу сам.

— А что же Снежок? — крикнул я от подъезда. Не было времени подходить.

— Говорит, выходной день у Снежка. Спит. Галка не захотела его поднимать… — и опять нагнулся к следу — не то рассматривать, не то нюхать.

Хэ, не с его носом что-нибудь вынюхать. Тут нужен нос, а не стручок перца…

 

Полкан с не своим голосом

Как рыли ямки в скверике, я рассказывать не буду. Всё делалось по тому плану, который нарисовал дядя Левон. Он по памяти указывал, где что делать.

Много людей работало — и дяди, и тёти. Один профессор Дервоед не копал, сказался больным. Всё расхаживал вокруг своих досок, рассматривал их и цеплялся к людям: зачем изрыли весь двор? Ни пройти, ни проехать.

А сегодня — воскресенье.

Я ещё и глаз хорошенько не продрал, а уже завопил:

— Ура! Ура!! Ура!!!

Все сбежались к моей кровати. Высунул из спальни-кабинета голову папа.

— Тише! Маринку разбудишь!

— А я уже проснутая… — вышла Маринка из бабушкиной комнаты, сладко потягиваясь. — Женя, ты мой сон видел или ничейный?

— Ур-ра!!! — ещё сильнее завопил я. — Да здравствует Полкан! Сегодня мне папа купит Полкана! Сегодня воскресенье!

— Куплю, только замолчи. И запиши себе на лбу… — ткнул папа в мою сторону чертёжным пером. — Я до обеда работаю, а потом поедем.

— О-о-о, всех собак разберут…

— Не разберут. Ты думаешь, за собаками очередь, как за апельсинами? — повысил голос папа.

— Может, сегодня и вовсе не будет собак, — сказала мама.

— И я поеду собаку покупать! — начала подпрыгивать Марина. Выпуталась из ночной сорочки и голышом забегала по квартире.

Мама с бабушкой бросились её ловить.

— Чтоб до обеда я и звука не слышал про базар! И про собак! — грохнул папа дверью, заперся в кабинете.

— Очи чёрные, очи красные, как люблю я вас! — не давалась Марина в руки бабушки и мамы, пела во всё горло.

Никто ещё не обещал взять её с собой, а уже радуется, дурочка!

Ну что ж, будем терпеть до обеда. Лишь бы поехать… Лучше поздно, чем никогда.

Я вышел во двор. Трое незнакомых дядек стучали топорами, строили из тех чёрных досок гараж Ивану Ивановичу. Сам профессор торчал возле них, как сторож.

Возле гаража Гаркавых стоял «Москвич». Женя накачивал насосом колесо, а его папа что-то заливал в мотор.

— Эй, тёзка! — крикнул Женя. — Хочешь с нами прокатиться?

— Хочу. А куда вы?

— На базар.

Я потеребил ухо: может, ослышался?

— На самый-саменький базар?! Дай честное пионерское.

— Ну, наше вам… Можешь не ехать, упрашивать не стану.

— Ой, а собаку поможешь мне купить?

— Диво какое! Лишь бы деньги — коня можем купить. Привяжем сзади к машине — пусть бежит.

Я пустился домой со всех ног. Начал кричать ещё на лестнице:

— Деньги… давайте! Женя с папой… едут! На базар! Женька поможет мне купить!

Папа дал мне десять рублей. Но тут же стал на стул и прокричал в форточку Жене Гаркавому, чтоб забрал у меня деньги.

Слез со стула и помахал пальцем перед моим носом:

— Смотри же!.. За эти деньги, мне кажется, вполне можно купить хорошую собачку, какой-нибудь малой породы. Лучше щенка — молодых легче обучить.

Сказал! Как будто я сам не знаю. Ого, щенок! Если попадётся хороший щенок, так это будет просто блеск!

Я бежал по лестнице вниз, а из нашей квартиры доносились грохот и визг Марины: «На базар хочу! Хочу на базар!»

Устроила «концерт»…

Около «Москвича» уже вертелись рыжий Вася, Павлуша с Генкой, Серёжа и Жора. Они не помогали Жене, а только канючили:

— Жень, и нас прокати! Дядя Коля, хоть немножко!

— Когда-нибудь, когда-нибудь! Спешим… — отмахивался от них Женя.

Он спрятал насос в багажник, а его папа сел за руль и начал пробовать сигнал: «Пи-ип! Пи-и-ип!» Женя закрыл гараж, нацепил замок и хотел уже открывать дверку машины. И тут подбежала моя мама и Марина. Задыхаются, пальто у Марины надето только на одну руку.

— Ой, возьмите, пожалуйста, и эту плаксу… — Мама и улыбалась дяде Коле, и краснела. — Подняла крик, хоть в окно выкидывайся. Она посидит там в машине, пока вы будете по базару ходить. Ты посидишь, Маринка, правда? Иначе не возьмут…

— Посижу… — шмыгнула носом Маринка.

Женя раскрыл перед ней заднюю дверцу:

— Прошу вас, мадама!

Но «мадама» и с места не тронулась.

— Ах, простите, ваше величество! — Женя дёрнул за переднюю дверцу.

Марина мгновенно забралась в машину. Мы с Женей уселись сзади.

Пацаны пробежали за «Москвичом», а потом отстали. Ноги коротки!

Всю дорогу Марина спокойно сидела возле дяди Коли, глазом не моргнула.

Остановились на улице возле рынка.

— Молодец, Маринка, ты — дисциплинированная девочка, — сказал дядя Коля. — Теперь можешь садиться за руль и вертеть, сколько хочешь. Только больше ничего не трогай, хорошо? Я быстренько куплю картошки, яблок, и мы с тобой ещё покатаемся, пока хлопцы вернутся.

Марина сразу вцепилась за руль, засопела от удовольствия. Дядя Коля вынул ключ от зажигания, и мы ушли.

На рынке отец Жени повернул в одну сторону, мы — в другую.

Нас и в бока толкали, и на ноги наступали. Люди растекались в стороны потоками и ручейками, кружили, как в водовороте. С трудом пробрались с Женькой к столам. Много было столов: короткие и длинные, окрашенные и облупленные, с крышами из розового шифера и без них. А на столах! И яблоки, и помидоры, и огурцы! И ни одного щенка…

Женя сразу купил себе два яблока и мне два, стакан чёрных семечек — половину мне отсыпал.

Потом начались столы с маслом, творогом, яйцами, с ощипанными гусями и курами. Стояли бидоны с молоком, банки со сметаной, кастрюли с мёдом.

Собак никто не продавал…

Вдруг столы кончились, и дорогу нам преградили шеренги людей. Дяди и тёти держали в руках мешки, около некоторых стояли сбитые из деревянных планок и досок ящики-клетки, а в них лежали толстенькие, как Нуф-Нуф или Наф-Наф, поросятки. Мешки тоже шевелились, как живые, повизгивали, иногда в прорванные дырки высовывались розовые пятачки, возмущённо хрюкали: как так, почему одним и свет, и воздух свежий, а им грязь и темень? Сколько можно терпеть такую свинскую несправедливость?

А о чём только не говорят люди на рынке! Одна тётенька взяла у другой яйцо и встряхивает его: «Что это за яйцо? Разве это яйцо? У голубей и то больше!» А тётка, которая продаёт: «А вы какие хотите? Страусиные? Едьте в Африку!»

А вот два дядьки. Один вытащил за заднюю ногу из мешка поросёнка, держит на весу, показывает покупателю. Тот меряет поросёнка пальцами от рыльца до хвостика и возмущается: «На землю опусти, на землю! Что ты его растягиваешь, как гармошку!» А продавец ему на это: «Сами вы балалайка!»

Откуда-то издалека пробивается сквозь многоголосый шум звонкое: «Кро-о-олики! Белые кролики! Анго-о-орские! Почесал — пуховую шаль связал! Платок — молодице, ребёнку — рукавицы! Налетай! Налетай!»

Мне сразу захотелось «налететь», дёрнул Женьку за рукав.

Пробрались сквозь толпу…

Ах, какие это были кролики! Сидели четыре в ящике из-под посылки — беленькие, как снег, с розовыми глазками, с холодными ушами. И совсем не боятся людей — ручные! Жуют травку, смешно шевеля губками.

— Что, малый, нравятся? Пара — десять рублей. Через год можешь иметь пятьдесят, а если повезёт, то и сто. За десятку — сто кроликов! А? Дешёвка! — улыбался добрый дядька.

Я как присел на корточки около ящика, так и расхотел дальше идти.

— Поменял собаку на кроликов? — потащил меня Женя за руку.

Я побрёл за ним. О-ха-ха… И зачем я сказал папе, что хочу только собачку? Можно было ещё и кроликов выпросить…

Там, где конец рынка, стояли, привязанные к забору, коровы и козы. Здесь же продавали птиц, рыбок, а в стороне — собак.

Сначала мы посмотрели «спектакль»: пожилой дядька тащил собаку в одну сторону, а она его — в другую. Собака худущая, взлохмаченная, под цвет грязи, злобно кусала верёвку. Дядька тоже весь какой-то взъерошенный, небритый. «Тише, тише…» — успокаивал он собаку и криво улыбался людям.

— Это вы ничейную собаку поймали? Бродячую? — спросил я. Пусть и Женя знает о моих способностях угадывателя.

— Сам ты бродяга! — вдруг вскипел мужчина. — А ну катись, а то как спущу пса с верёвки, клочья с тебя полетят.

А я нисколечко не боялся, я думал, что сначала собака вцепится этому дядьке в штаны. Я хотел ещё спросить, за сколько можно такую бродяжку купить, но Женя в это время подошёл к овчарке.

Продавал овчарку такой взрослый школьник, как Женя. Хлопец стоял, а овчарка сидела рядом без всякого поводка и была ему по грудь. В наморднике… Ух, красавица! Спина чёрная, а живот и лапы беловатые, вроде слегка подкопчённые. А глаза у овчарки весёлые, с хитрецой! Будто хочет сказать: «Что, слабо? Не купите?»

— Сколько?.. — спросил Женя, и голос его дрогнул. Понравилась собака и ему!

— Шестьдесят.

— Что — шестьдесят?

— Рублей шестьдесят.

— Фю-ю-ю… — свистнул Женя.

Овчарка улыбнулась: «Что, спёкся?»

— Мне знаешь сколько могли б за Джека заплатить пограничники? Минимум — сто рублей! Три года обучал… Любого шпиона или бандита поймает. А мне некогда к пограничникам ехать, мне сегодня надо транзистор купить.

Ах, если бы у меня было шестьдесят рублей! Но столько папа никогда не даст, хоть умирай на его глазах. Это же дороже, чем «Орлёнок» стоит, велосипед.

Стоят вокруг овчарки дядьки, хлопцы и мальчишки, даже одна девчонка. Все овчаркой любуются, а овчарка на людей не смотрит, хозяину заглядывает в глаза. Грустный у неё взгляд, будто хочет сказать: «Ты меня хочешь продать? Предать?! Меня-я, твоего верного дру-уга?!»

У всех зрителей, у кого на руках, у кого в сумке, у кого за пазухой, сидят щенки. Только у девчонки — на земле, на поводке и — взрослая. Щенки разные — и белый лохматик, и чёрный, словно отполированный, с коричневыми пятнышками над глазами, и пёстрый, как сорока, и жёлтый, как лисёнок. Мы всех переспросили. Двадцать пять рублей… Двадцать… Пятнадцать…

Десять рублей просила только девчонка за свою длинную, как будто сложенную из двух (помните, у клоуна в цирке?), собачонку. Ноги коротенькие и кривые, на брюхе, как пуговицы в два ряда, торчат чёрные сосцы.

Я смотрел-смотрел на эту застёгнутую на все пуговицы собаку и вдруг как захохочу! Чуть семечками не подавился…

— Ты чего? Ты чего? — застукал мне в спину Женя.

— Я… Я подумал, как она будет шпиона ловить… Гы-гы…

Тут и Женя захохотал как сумасшедший, и все хлопцы и дядьки, что щенков продавали. А девчонка дёрнула за верёвочку свою собачонку — и бегом с рынка.

Оставили мы эту компанию, подошли к двум мальчуганам. Они почему-то держались поближе к забору, подальше от собак. Один, длинный, лупоглазый, как сова, держал в руках дырявый мешок. Через дыры видать было в мешке что-то рыжее и живое, и то живое урчало: «У-у-у-у! У-у-у-у!» Второй парень пониже, носик сапожком. Ему почему-то не по себе: вертит головой, подёргивает плечом, стегает прутиком по забору.

— Какая порода? — спросил Женя.

— А какая вам нужна? — осторожно спросил длинный, который с вытаращенными глазами, а меньшой по очереди подвигал бровями, словно хотел подмигнуть, да ничего не вышло.

— Нам нужен хороший щенок, породистый, лишь бы какого мы и задаром не возьмём.

— Боксёр! — уставился на Женю и даже не мигнул длинный.

— Это кличка такая? — спросил я.

— Это у тебя кличка, а у него порода — боксёр.

— Не тот, что морда расплющена, как будто по носу стукнули? — уточнил я.

— Тот самый… И уши уже обрезанные, и хвост отсечён…

— А ну, покажи! — потребовал Женя, словно и в самом деле разбирался в собачьих хвостах.

Лупоглазый сунул в дырку мешка руку. «У-мр-р!» — заурчало в мешке.

— Ай! — выхватил вдруг руку продавец боксёра.

Поперёк руки краснели три кровавые полосы. Длинный полизал царапины, сплюнул.

— Не обученный ещё… А характер — до трёх не говори. Вырастет — не собака будет, а находка.

Он ещё раз, уже осторожно, сунул руку в дырку, вытащил на свет коротенький, с палец, боксёрский хвост. Но лохматый какой-то, у собак этой породы таких не бывает.

— И уши уже оформлены, как надо… Могу и уши показать… — Пучеглазый опять лизнул свою руку. — Характер! Потому и в мешке держим.

— Не надо ушей, и так верим. Сколько хочешь? — спросил Женя.

— Дешёвка… Червонец.

Курносый удивлённо взглянул на длинного и опять отвернулся к забору, ещё усерднее принялся стегать прутиком по доскам.

Я дёрнул Женю за пиджак — у нас же как раз десять рублей! Хоть бы не передумали. А Женя почему-то медлит…

— За породистого знаешь сколько люди просят? — кивнул лупатый на продавцов собак. — А тут даром отдаёшь, и то нос воротят. Во народ пошёл! — искренне возмущался он.

Ну, сколько за породистых просят, мы уже знали.

— Берём. Вот деньги… — Женя отдал десятку, а я взял тёплый, шевелящийся свёрток.

— Не открывайте мешка, пока в дом не внесёте! — скомкал деньги в руке длинный. — Чтоб дороги не видел, а то удерёт назад. Боксёры знаете какие умные? Не всякий человек до них дотянется…

Курносый тронул длинного за локоть: «Кончай…»

Мы повернулись и пошли.

Пробирались через весь рынок к тем воротам, где оставили машину, а боксёр ворочался в моих руках и угрожал: «У-умр-ру!» Но не залаял ни разу.

Машина была на том же месте, где и оставили. Около неё стоял дядя Коля и растерянно смотрел по сторонам.

Марины возле него не было!..

 

Есть ли хвост у боксера?

— Марина не с вами? — сразу спросил дядя Коля.

— Не… Она ведь в машине оставалась… — Мы с Женей посмотрели по сторонам, а потом ещё и в машину заглянули — нет нигде!

— Прихожу — дверка открыта… — Дядя Коля растерянно разводил руками. — И вот… Одни туфельки стоят на сиденье.

— А записки в туфлях нет? — спросил Женя.

— От Марины записка?! Студент, у тебя все дома? — повертел пальцем у виска дядя Коля.

Студентом Женю назвал! А тот ещё девятиклассник.

— Украл кто-то Марину. А потом выкуп за неё затребует. В Америке часто так делают… — говорил Женя, а сам ощупывал туфли, всматривался в них.

— Ну и сказанул! Это ж тебе не Америка! — разозлился дядя Коля. Шрамы и рубцы на его лице то белели, то делались багровыми.

Я захныкал. Что мы скажем маме? Хоть и разбалованная Марина и вечно надоедает всем, капризничает, но ведь она наша. На-ша!

Женя старательно обыскивал машину, передвигал с места на место сетки с картошкой и яблоками.

— Должна быть записка… Воры должны записку написать, у кого Марина, какой и куда нести выкуп…

Дядя Коля нервно смотрел по сторонам.

— Следов борьбы не видно… — Женя обошёл машину, приглядываясь к земле.

— Перестань дёргать мне нервы, слышишь? Перестань разыгрывать из себя сыщика! — Дядя Коля мучительно, как от зубной боли, морщил лицо. — Чуяло моё сердце: не бери обузу на шею, не бери… Ты во всём виноват — добренький нашёлся, позабавиться ему захотелось.

— Дядя Коля, она никуда далеко не уйдёт, — сказал я. — Она дома и на ковёр боится босиком стать. «Навтыкали иголок!» — кричит.

Женя сделал ещё один виток вокруг машины и склонился над неглубокой канавкой у тротуара. Выложена канавка камнями, дно занесло песком.

— Есть след!!! — закричал он как полоумный и присел на корточки. — Вот!

На песке и в самом деле отпечатался след детской ноги, только пальцы не пропечатались, как будто их и не было. И направлялся тот след прямёхонько к воротам рынка.

— Встань, не молись на этот след… — сказал Женин отец. — Может, это ещё и не её… А если и её след, то пошла она в носках, чтоб не так кололось.

Ай-яй-яй, вот так хитрюга эта Марина… В носках! Но почему не в туфлях, а в носках? Если идёшь пропадать, так иди без фокусов, обувшись!

Но как будто нам было бы легче, если б она пошла в туфельках!

И тут к нам подплыла толстая тётка. И сама толстая, и голые руки чуть не с меня толщиной. На один голый локоть нацеплена красная повязка.

Я эту тётю видел в воротах, когда шли с рынка. Все, кто нёс или вёз чего-нибудь много продавать, покупали в кассе билетики и показывали ей при входе.

— Это не ваша девочка здесь вертелась? Беленькая такая, в кудельках, и разутая…

— Ну вот! А я что говорил? — хлопнул себя по бедру дядя Коля.

— Куда она пошла? Она не говорила вам? — подступили к тётке поближе и Женя, и я.

— Такая потешная девчушка… — Тётка расплылась в улыбке, провела красной повязкой себе по лбу.

— Говорил ей, посиди немного, мы сейчас придём. А она… — не то жаловался тётке, не то оправдывался Женин отец.

— Ой, живой мне не быть!.. Умора, а не девчонка… Спрашивает: «Тётенька, а почему у вас повязка? Вы дружинница?» — «Нет, говорю, деточка, я не лружинница». — «А-а, это вы билетики на базар проверяете, как в кино или в цирк!» — «Ага!» — говорю. «А на базаре интересно?» — «О, ещё как интересно бывает, каких только фокусов не насмотришься…» — говорю ей. «Тётенька, просится, пустите меня без копейков посмотреть на базар!» Такая потеха, живой не быть…

— Так вы и пустили её туда?! Даже не поинтересовались, почему одна, почему босая? — спрашивал дядя Коля и грудью шёл на тётку.

А она отступала, обливаясь потом, и нисколечко не боялась: надо три дяди Коли сложить вместе, чтоб получилась одна она.

— А как её не пустишь? Хех, хех… Она же так просилась, так просилась…

Женин отец даже спасибо тётке не сказал за такое сообщение, прошёл мимо неё на базар.

— Может, она за это время вернётся, так вы её около себя подержите, хорошо? — попросил Женя тётку.

И тётка сказала: «Хорошо, мне что?» Пожала плечами, покачала головой. Опять заняла своё место в воротах.

Я прошёл немного за дядей Колей и Женей.

Мешок рвался из моих рук, ворчал. Из дырки показался хвост, и я хорошенько рассмотрел и ощупал его. Удивительный какой-то хвост! Кажется, таких хвостов у боксёров не бывает…

Бросился назад к машине, быстро положил ношу на заднее сиденье, захлопнул дверку. Пусть полежит, пусть отдохнёт щенок — авось подобреет.

Дядя Коля и Женя стояли недалеко за воротами рынка. Старший Гаркавый вытирал потный лоб платочком и нетерпеливо поглядывал в мою сторону.

— Может, и ты надумал потеряться? Не отставай! — прикрикнул на меня Женя.

Это уже плохо, когда начинают покрикивать друг на друга. Ещё хуже, когда виноват кто-то другой, а все шишки — на тебя…

— Вы — направо, я — налево! — скомандовал и нам, и себе дядя Коля. — И сами хорошенько смотрите, а больше у людей спрашивайте.

И только мы разошлись в разные стороны, как захрипели базарные репродукторы на столбах. Кто-то подул в микрофон и сказал густым голосом:

— Внимание, говорит радиоузел колхозного рынка! Говорит радиоузел рынка! Девочка по имени Марина… Как твоя фамилия, девочка?

— Не приставай к чужому ребёнку! — послышался звонкий голосок.

Неужели нашей Марины?!

— Гм… Кхы! — откашлялось радио. — Девочка Маринка… Приметы: лет трёх-четырёх, беленькая, на ногах почему-то одни носки… Ищет дядю Колю, у которого «Москвич» возле ворот, и двух Женей, которые потерялись на рынке…

Мы так и застыли на месте. Слыхали такое дело? Мы, оказывается, потерялись, а не она!

— Повторяю… — сказало радио устало и хрипло. Но что-то помешало повторить.

Из репродукторов послышался шум, треск, а потом голос Марины:

— …росла! Зимой и летом стройная, зелёная была!.. Пустите, дядя милиционер!

Люди на рынке задирали вверх головы и хохотали. А мы пробирались тихо, как будто набрали в рот воды. Хоть бы никто не догадался, что мы и есть те самые Жени, которые «потерялись»!

Радио опять откашлялось и сказало:

— Повторяю: дядя Коля, который оставил «Москвича» у рыночных ворот, и два Жени… Где вы подевались? Вас ожидает Марина. Идите к конторе рынка у южных ворот…

Мы уже почти бежали!

Рядом с южными воротами стоял деревянный домик с вывеской над дверью: «Контора рынка». Первым поднялся на крыльцо дядя Коля, за ним — мы.

Зашли… Коридор. Он ведёт к трём дверям — налево, прямо и направо. На той, что слева, висело коричневое стекло с белыми буквами: «Директор».

Дядя Коля постучал в эту дверь.

— Войдите! — крикнули оттуда таким голосом, как в радио.

Но мы и так знали, что надо заходить сюда, — услышали голос Марины:

— Я хочу песенку по радио спеть! Я хочу «Айболита» рассказать!

— А станцевать ты по радио не хочешь? — говорил дядя с блестящей, начисто выбритой головой. Он сидел за столом и изнеможённо обмахивался ладонью, гнал в лицо ветер. Ему, наверно, было плохо… Слева от него на отдельном столике стояло что-то похожее на радиоприёмник, металлическое и окрашенное в серый цвет. На этом аппарате стоял микрофон на коротенькой ножке.

С правой стороны стола сидела и болтала ногами Марина. Перед ней лежала гора конфетных бумажек и яблочных огрызков. А перепачкалась! Вся в шоколаде…

— Ой, это вы! — спрыгнула Марина со стула и ткнулась мне лицом в грудь.

На моей белой рубашке остались следы её щёк, губ, носа и подбородка. Это спереди, а с боков, под мышками — по пять пальцев. А Женя-большой успел выставить перед собой руки, защититься.

— Наконец-то вы пришли! — поднялся на ноги лысый дядька. Он был небольшого роста, просто удивительно, что у него такой густой голос. — Наконец-то! — радовался дядька. Он нашипел себе полный стакан из сифона. Часть выпил, а часть вылил на платок и прижал к затылку.

— Наконец-то! — встал со стула у двери милиционер, заходил но комнате.

Мы сначала даже не заметили его. Сторожил, наверно, Марину, чтоб не удрала.

— Забирайте её сейчас же! — сказал бритоголовый дядька строгим голосом. — Концерт без заявок на весь рынок!

И лысый, и милиционер говорили нам, говорили наперебой, что нехорошо детей оставлять без присмотра, что так недалеко и до беды. Что детей надо воспитывать в строгости, чтоб не росли как сорняки. Что им…

Казалось, конца-края не будет гневным речам. Потом лысый директор схватился за грудь, а милиционер начал промокать себе лоб «качелями»-промокашкой.

— Ваш паспорт! И водительские права! — потребовал милиционер и расстегнул складную сумку с одним прозрачным боком.

Дядя Коля показал паспорт и права, попросил прощения за беспокойство…

Летели мы из той конторы чуть не бегом. Женя тащил Марину за руку, а она, морщась и подпрыгивая, топала-частила следом и хныкала:

— Ой, ножкам колется! Ой, в животике рычит!

Объелась, наверно, конфетами, вот и рычит. Оставила бы мне половину или хоть бы половинку половины, и ей было бы хорошо и мне.

Женя наконец взял её на руки:

— А зачем было разуваться? Выпачкала носки, порвала, ноги исколола…

— Ага! А как бы вы знали, что я не совсем пропала и скоро приду?

— Как… Как… Сидела б, где тебя посадили, и всё!

А разве не так? Пусть бы ещё всё с себя поснимала, голышом по рынку бегала. Тогда точно знали бы, что долго не погуляет.

Машина стояла там же, где мы её оставили.

Я быстренько дёрнул заднюю дверку и ринулся занимать место…

С сиденья пружиной взметнулась, зашипела мне в лицо рыжая кошка. Я вытаращил на неё глаза, она — на меня. «Что такое? Откуда?» Потом кошка уселась на сиденье, выставила ружьём переднюю лапку и начала спокойно вылизывать свой толстый живот.

— Подвинься. Ты чего, прилип? — толкнул меня в плечо Женя. Он посадил спереди Марину и ещё не видел, что делается на заднем сиденье.

Я подался глубже в машину, двигая и мешок, и кошку.

Стукнул дверкой дядя Коля. Он газанул с места, как на пожар. Жаль только, что на машине не выла сирена. Все нам давали б дорогу.

Марина только минуты три ехала спокойно, а потом стала на коленки и повернулась к нам.

— Покажите соба… Ой, какая кошечка! Как огонёк!

Дядя Коля тормознул, машина завизжала, заметалась вправо-влево и остановилась у тротуара…

Гаркавый-старший повернулся к нам и долго смотрел на кошку. И шрамы на его лбу, щеках, подбородке бледнели, бледнели…

И Женя смотрел. Смотрел и морщил нос, как будто собирался чихнуть, а не хватало духу. И я смотрел: куда денешь глаза? В карман не спрячешь. А Марина совсем перевесилась к нам, гладила кошку и приговаривала:

— Рыжуха! Огонёк! Мурка! Кис-кис-кис…

Наконец дядя Коля хмыкнул, отвалился назад на своё сиденье, тяжело выдохнул воздух. Посидев молча, достал кошелёк, а из кошелька десять рублей. И подал деньги Жене.

— На… Заработал, нечего сказать. Сегодня же чтоб отдал Марининому отцу.

До самого дома мы ехали молча. А Марина держала на коленях и гладила Мурку. Только у одной Марины было чудесное настроение: поездкой на рынок она была довольна.

 

Морские котики и морская кошка

Какой сегодня длинный день!

А мне хотелось, чтоб уже была ночь, чтоб на нашей улице вдруг перегорели все лампочки. И пусть бы все, все дети спали!..

Но день ещё в самом разгаре, сверкает солнце — глаза слепнут. И нигде не спрячешься, никуда не денешься — надо подъезжать…

Около подъездов-крылечек сидят на скамейках взрослые, во дворах полно детей. А в нашем дворе — народу! Собрались, наверно, со всей улицы. Играют в прятки, копошатся в тех ямках, что приготовили под деревья, галдят. Вася с Серёжей гоняют мяч, Жора раскатывает на велосипеде между ямок и бугорков земли, то и дело летит кувырком. Только Павлуша с Генкой стоят как статуи, смотрят на всё это и молчат.

Заметили пацаны нашу машину и сразу бросились навстречу. А потом бежали рядом с «Москвичом», смеясь и заглядывая в окна…

Мы объехали будущий сквер, подрулили к гаражу.

Около ямок ничего не лежало — ни кустов, ни деревьев. Наверно, так и не привезут сегодня.

Профессор Дервоед стоял возле своего широченного, ещё без крыши, гаража и смотрел, как мы останавливаемся, вылезаем. Дети мгновенно окружили нас, завопили на разные голоса:

— Собачку покажите!

— Женя, а где Полкан?

— Ой, какой кот облезлый!

— Кошка Мурка, а не кот, — сказала Марина. — У неё скоро будут котята.

— Мы собаку не захотели покупать, — соврал я. — Собак можно хоть сто купить. И в любой день. А таких кошек не найдёшь. Горная кошка… Гадюк умеет ловить.

— В нашем доме гадюки не водятся, — заявила Марина. Она держала Мурку кверху лапами и укачивала, как куклу. Кошка потихоньку выла.

— Это морская кошка, — вмешался Женя-большой. Он как раз вытаскивал из машины авоськи с картошкой и яблоками. — Видели по телевизору морских котиков? Так то котики, а это — кошки. Плавают хорошо, мышей… Э-э, не мышей — рыбу хорошо ловят. — Сказал и быстро понёс сетки в дом.

— И летучие кошки бывают! — сказала Марина.

— Малявка, не щебечи! — Вася одной рукой потянул Марину за бант, а другой — кошку за ус. Мурка задёргалась. — Таких кошек не бывает!

— А вот бывают! — топнула Марина ногой. — А кто летучих мышей ловит? Ага?

Все замолчали, и Марина победно осмотрела пацанов: «Во!» Зажала кошку коленками, сорвала с головы бант и начала завязывать ей на шею.

— А у нас, когда мы жили на старой квартире, тоже был морской кот. Нет, речной… Мы на рыбалку с ним ходили… — начал выдумывать Жора. — Привяжешь его к спиннингу и бултых в реку! А он плывёт назад и рыбу тащит за хвост.

— А почему ты сюда его не привёз? Здесь же Неман рядышком, — сказал Павлуша.

— «Почему, почему»… Потому, что оканчивается на «у»! Он однажды рыбу поймал, а сом подплыл к нему и ка-ак схватит! И рыбу, и кота проглотил.

— Эх, надо было быстрее катушку крутить!

Я почти поверил его выдумке.

— А мы крутили. Килограммов сто был… Ка-ак рванёт леску! А мы с папой кувырк в воду! Еле выбрались…

Дядя Коля загнал машину в гараж, нацепил замок и молча ушёл домой.

Только тогда подошёл к нам профессор Дервоед, посмотрел на Мурку.

— В моём институте есть виварий. Там принимают всяких бродячих кошек, собак. Вы бы их ловили — и туда… Тройная выгода: бродяжки б не разносили заразу по городу — раз. Во-вторых, студенты на них учились бы операции делать… А в-третьих, вам бы деньги, прибыль… На мороженое, хе-хе! Если б организовать отлов в масштабах города…

Марина не дослушала его — повернулась спиной к Ивану Ивановичу и понесла кошку домой.

Мы пошли вслед за ней, как королевская свита. Только Павлуша отстал — вынимал из ямы Генку. Его легонько, совсем легонько толкнул Вася, и Генка завалился — кверху ногами. Ревёт!

Около крыльца мы немного постояли, подождали их.

На скамье сидели Васина мама и профессорша.

— Смотрите, кота где-то поймали, — сказала Васина мама и зевнула во весь рот. С тарелки на коленях она брала щепоткой натёртый огурец и лепила себе на лицо. — Так? Так? — спрашивала она у профессорши грубым голосом. К носу поприлипали белые огуречные зёрна.

— Да-да!.. — отозвалась Дервоедова жена. — Вы думаете, почему у меня кожа на лице такая молодая, белая? Потому что всякую овощ не только ем, но и к лицу прикладываю. Подержать так надо час или два. И не сидите сложа руки, а втирайте смесь в кожу, массируйте.

Васина мама «массировала» и жаловалась:

— Если б ещё… какое лекарство… голосу найти. Как в трубу трубишь, самой неприятно.

— Курить бросьте… Я видела, вы курите.

Чужие дети, из других домов, дальше крыльца не пошли. А мы взбежали на четвёртый этаж. Вася поднял палку к нашему звонку и надавил. Марина притопала на площадку как раз тогда, когда мама открыла дверь.

— Эт-то что… ещё такое?! — вытянулось мамино лицо. — Брось!!! Сейчас же брось! — схватила кошку за ухо, попыталась выдернуть её из Марининых рук.

Кошка вякнула, а Марина пронзительно заверещала:

— И-и-и-и-и-и-и! Мне купи-и-и-или-и-и-и-и!!!

— Горную! Летучую! Морскую! — закричали Вася, Серёжа, Жора.

— В ванну пустим, пусть поплавает… — сказал я тихо.

На шум вышел папа.

— Вас самих надо в ванну вместе с ней.

— Заразу принесли! Инфекцию! Блох набрались! О боже, я не перенесу этого! — Мама сцепила руки на груди.

Только бабушка не вышла к нам. Наверно, дома нет.

Папа выделил из группы меня и Марину, загрёб рукой в прихожую. Компанию в квартиру не пустил.

— Жека, расскажешь, как кошка будет плавать! — крикнул Вася.

Дверь захлопнулась перед его носом.

— Так это такой щенок? — Папа посмотрел на меня долгим, пронизывающим взглядом.

Я опустил голову.

— Помыть её надо, протравить… — сказала мама, тяжело вздохнув.

— А что у нас есть? — спросил папа.

Мама прошла на кухню, где висела аптечка.

— Скипидар есть, нафталин, горчица в порошке… — показала она бутылочку и пакеты.

— А карболки, керосина нет?

— И без того вонь будет на всю квартиру. Хорошо, что хоть не тигра надо купать. — Мама пошла в ванную.

— Не подействует горчица на блох, — сказал папа. — Да они уже все на Марине, наверное.

Мама налила в тазик тёплой воды. Не жалея, насыпала горчицы и нафталина, а скипидар вылила весь до капли, размешала.

— Давайте сюда своего Полкана, — сказала она.

Марина хотела сама опустить кошку в воду, а Мурка — верть! И когтями за руки!

— А-а-а!!! — завопила Марина, стряхивая с себя кошку.

Папа подскочил, стал отцеплять кошку от Марины по коготку, по лапке. Марина трясла головой и кончалась от крика. Оторвал папа кошку, зажал её под мышкой.

Мама уже успела принести из кухни йод.

— Держите её!

Папа держал кошку, поэтому за Марину вцепился руками и ногами я. И подбородком хотел придавить сверху, чтоб не подпрыгивала. А Марина трах мне головой под челюсть!

— А-а-а! — закричал и я. Сразу набежало полный рот крови: чуть язык не откусил!

Прижгла мама Марине царапины, хотела и мне в рот йоду налить.

Но я не дался.

— Бросай быстрее эту гадость в тазик! — сказала мама.

Папа сделал хитрее: зажал передние лапки кошки в левой руке, а задние — в правой. И — плюх Мурку с головой в жёлтую бурду! И — плюх второй раз! И-и-и…

Третий раз не успел. «Вя-а-ау!» — задергалась у него в руках кошка и цап зубами за палец!

— По носу ей! Щелчка! — запрыгал папа около тазика.

Я щёлк, щёлк Мурку по носу. А она только: «У-умр!» — и жрёт папу, не перестаёт.

— Водой её! Душем!.. — Папа выставил руки с кошкой над ванной.

И тут как сыпанёт сверху на них кипяток, как заклубится пар!

— Ой, не ту повернула! — испугалась мама.

— У тебя всегда не то! — кричит на маму папа, а мокрые волосы залепили ему лицо, глаза.

— А-а, пропади ты пропадом! — шваркнул он Мурку в ванну, схватился за укушенное место и побежал.

Кошка выскользнула из ванны и — за ним.

— Иван, здесь йод, ты куда? — мама кричит. — Ой, спасайся, она, наверно, взбесилась!

Мы выбежали вслед за кошкой в прихожую, оттуда — в общую комнату, потом в кабинет-спальню, опять назад. Кошка ни на кого не бросалась, бегала кругами по комнате, вертелась волчком, хватая зубами за свой коротенький хвост, кувыркалась через голову: «Мя-ау!» И ещё через голову, и ещё! И снова волчком, а с неё брызги во все стороны, комки горчичного теста!

Трах с разбегу в зеркальный шкаф! Думала, окно! Подхватилась — и на диван, с дивана — на стол, со стола — на портьеру окна, по ней на самую верхушку, на деревянную рейку. «У-у-ай! Умр-р-ру-у!!» — визжит диким голосом.

Мы потрясли портьеру, чтоб согнать оттуда. Подошёл папа, дёрнул сильнее.

Рейка-карниз рухнула на пол. Взметнулось облачко пыли, из стены вырвались вместе с карнизом шпунты, куски штукатурки.

— Что ты наделал! — схватилась мама за голову. — Ремонт придётся делать…

И тут в коридоре послышался звонок. Папа пошёл открывать, дуя на свой палец. А я гонялся за Муркой — не наделала бы больше вреда!

— Берите, берите! — слышен из коридора голос Жени Гаркавого. — Это я во всём виноват: купил кота в мешке.

Папин голос:

— Нет, нет, нет! Я себя больше виню. Не надо было потакать его капризам.

Кошка юркнула в коридор, за ней — я и мама.

Мурка, как слепая, стукнулась о ноги папы и Жени, выбежала на лестничную площадку. По ступенькам катилось клубком: «Меу! Меу! Ме-е-у-у!!!»

— Ну и хорошо, что удрала! — вздохнул папа с облегчением. — Ну и хорошо! — ещё глубже вздохнул он. И ушёл на кухню забинтовывать палец.

Я показал Жене-большому язык. Женя показал язык мне и сунул в карманчик рубахи деньги. В мой карманчик, а не в свой.

— Будь здоров! — и показал мне «нос».

— Будь… — растерянно пробормотал я.

Женя стукнул дверью.

И случилось так, что я совсем забыл об этой десятке.

Несколько дней носил в кармане рубашки червонец. Целое богатство! Вместо того чтоб вернуть деньги Гаркавому или отдать сразу папе…

 

Дядя Левон трубит сбор

И ещё о воскресенье. Никак не кончается этот день!

На понедельник нам ничего не задали читать, а только писать и решать задачки. Марину уложили после обеда спать, а я сел делать уроки. И только сосредоточился, как Марина приоткрыла бабушкину комнату и громко спросила:

— А во рту родинки бывают?

Я сразу посадил кляксу, а мама затопала на Марину ногами, и та исчезла.

Мне надо было всё решить и написать поскорее. И я писал, писал, писал… Буквы выскакивали из-под пера кособокие и словно танцевали.

Мама сморщилась от моей писанины, как от лимона.

— Что с ним делать!.. — плаксиво, как маленькая, проговорила она. — У меня уже сил нет с ним заниматься…

— И в школе стал невнимательным, — добавила бабушка. Она вязала носок, но на вязанье совсем не смотрела, пальцы сами знали, что делали. — Учительница, Мария Сергеевна, жаловалась… Что с тобой происходит, Женик?

— Ничего не происходит, — буркнул я.

А папа как будто смотрел в газету, но ничего там не читал.

— Если грязно написал — пусть перепишет. И не один раз, а три! Иначе мы никогда у него не воспитаем терпения и усидчивости.

Мама на это заметила:

— У меня нервы не железные — стоять над ним! И усидчивости так не воспитаешь… Только отвращение к учёбе. Он и близко подходить к тетрадям будет бояться.

Что ответил папа — а он, конечно, не промолчал, — я не слышал, так как выбежал из квартиры. Меня уже давно ожидали ребята — идти к дяде Левону.

Спустился на третий этаж, к дверям профессора Дервоеда, — пыхтит навстречу Жора.

— Быстрее!.. — выдохнул он. — А то без тебя хотели идти!

Я уже знал, где квартира Левона Ивановича. В не нашем подъезде на втором этаже. Только ещё ни разу мы к нему не заходили.

У подъезда топчутся Вася, Серёжа и Павлуша с Генкой. Все держат над головой правые руки. Задрали и мы с Жорой, и все двинулись в подъезд.

На дверях дяди Левона прибита цифра «28». Жора присел, обхватил сзади за ноги Генку (он самый лёгкий) и — э-эп! — поднял к звонку.

Генка нажал кнопку.

И дверь сразу отворилась. На пороге — Левон Иванович. Одет по-домашнему — в широченных пижамных штанах и майке. Улыбается:

— Салют, салют, «артековцы». Заходите.

В коридоре было тесно. Мы еле пролезли по одному. Старый всё-таки дядя Левон, грузный.

— А ваша тётя не будет ругаться, если грязи нанесём? — говорю я.

— Не будет, не будет… А намусорим — сами и уберём. Лады? Мы же «артековцы»!

Квартира дяди Левона всего из одной комнаты и кухни. И вещей совсем немного: два шкафа, в одном сквозь стекло видны книги, диван-кровать, немного в стороне от него, ближе к окну, низенький, как детский всё равно, столик. На столике орехи-фундук в вазе, стакан с карандашами, стопка книг и газет, настольная лампа. На весь пол ковёр, он заходит под два мягкие и один не мягкий стул возле столика. Все стены в квартире увешаны картинами и картинками в самодельных рамках: и лес, и одинокие деревья среди ржи, и река, и окраина города с козой…

— Не будет, молодой человек, ругаться наша тётя… — говорил где-то из кухни дядя Левон. — Давно уже нет её, один живу.

Вася присел на краешек дивана слева, Серёжа — справа. Сердитые, друг на дружку не смотрят… Оказывается, пока я пыхтел над уроками, Вася опять навредничал. «Иди-ка сюда, что-то на ушко скажу…» — сказал Серёже. Тот, дурак, и подставил ухо. А Вася: «Тьфу!» — и удирать. Серёжа цап его за рукав и как ахнет кулаком! Сейчас Вася сидит с «фонарём» под глазом, а другим, здоровым, гипнотизирует вазу с орехами. Не сводим глаз с орехов и мы.

— А вы угощайтесь, не стесняйтесь! — Дядя Левон вышел из кухни. Он нёс в руке вилку и разукрашенную деревянную ложку.

Вася схватил целую горсть. Набрали и мы. Треск поднялся, как будто сотня белок пустила в ход зубы.

Вкусные орехи! Ядра — хоть из рогатки стреляй.

— Все скорлупки — на стол, в кучку.

Левон Иванович открыл тот блестящий шкаф, который с книгами, покопался внизу, где не было стекла.

— Я сегодня вам расскажу и покажу, какие бывают куклы, что они умеют делать.

Сказал «куклы», а вынул всего одну. Какого-то лупоглазого мальчугана с носом, как орех, и большущим нарисованным ртом. Ни ног нет, ни штанов — одна длинная рубашечка. А вторая вовсе не кукла была, просто рыжая голова. Великовата, правда, больше чем два моих кулака. И куклу и голову дядя положил на столик, подвинул к ним лампу.

— Куклами могут быть любые предметы, — начал он рассказывать. — Даже руки человека, пальцы… Или вот два карандаша, вилка и ложка… Вся штука в том, чтобы оживить их.

Вилка и кругленькая, в цветочках, ложка зашагали по столу. Шли и ссорились, как будто дядька и тётка возвращались с ярмарки. Ложка часто останавливалась, наскакивала на вилку, кудахтала, как курица. Дядя-вилка отступал, уклонялся от наскоков. Он немного шатался и пробовал петь, Наверно, подгулял где-то после удачного торга.

— Г-гы… — первым не выдержал Вася.

— Я говорил уже: куклами могут быть человеческие руки и пальцы…

Левон Иванович включил настольную лампу и повернул абажур в сторону. На стенке образовался светлый круг. Дядя Левон начал что-то выделывать пальцами, и в том кругу зазевали тени-волки, запрыгали испуганные зайцы, плавно изгибал шею красавец лебедь, о чём-то рассказывал и плевался, презрительно оттопыривая большую нижнюю губу, дядя-охотник…

Лампу Левон Иванович не выключил, а только опустил абажур вниз. В комнате уже сгущались сумерки.

Дядя Левон выбрал две самые большие скорлупки орехов, надел на указательные пальцы. Сел верхом на стул, лицом к спинке… И вдруг из-за спинки обыкновенного, а не волшебного стула показались двое мальчишек! Из школы, наверно, возвращаются… У одного пацана шапка сдвинута на ухо, у другого на лоб. Остальные пальцы дядиных рук — руки и ноги мальчуганов. Идут, подфутболивают невидимые портфели: «И-и — гэх! И-и — гух!» Дядя и хохотал вместо них на разные голоса, и подсвистывал. А потом схватились друзья — кто кого повалит?

— На Васю один похож! — фыркнул Серёжа.

— Скорее, на тебя… — огрызнулся Вася.

Пацаны борются, пыхтят, не поддаются один другому. Вдруг левый трах правого по голове! Сбил шапку и как поддаст её ногой! «Ах, так?!» — вскипел правый, схватил большущий кол — и за ним… Ой, не кол — карандаш! И не пацаны это…

Фу ты, вот так фокус!

И тут дядя Левон поднял ладони, подвигал пальцами… Пальцы как пальцы! Обыкновенные, человеческие.

— Вот и вся их дружба, — сказал Левон Иванович. — Ну, какая у них может быть дружба, если один думает, как бы унизить другого, сделать ему неприятное?

Дядя Левон посмотрел на Васю, и мы все посмотрели. А он завертелся, стал нарочно рассматривать картинки на стенах. Как будто его ничего не касалось!

Дошла очередь и до куклы-мальчишки.

Дядя взял её со столика и надел на руку, как рукавицу. Мальчишка сразу захлопал руками, запищал тоненько: «Ур-ряя!» А может, мне послышалось?

— Такие куклы называются петрушечные или перчаточные, — говорил дядя Левон, а мальчишка и кивал ему, и махал ручкой. — Ну что, что ты хочешь? — наклонился к нему Левон Иванович. Кукла сначала прижалась носиком к дядиному уху, а потом подёргала за него. — А-а, ну ладно, скажу… Ну, хорошо, хорошо… Почему, спрашивает, не сказал, что его зовут Шурик. Возьми сам и скажи!

Шурик закрутил головой.

— Смелее, не стыдись.

Шурик завертел головой ещё сильнее.

— Ну, хорошо, будем считать, что познакомились.

Шурик радостно закивал головой, погладил Левона Ивановича по щеке, схватил за нос, взлохматил реденькие волосы.

— Ты уж не балуйся, а то дети нехорошо о тебе подумают.

— Ой, а почему у тебя такие большие глаза и нос? — тоненько пропищал Шурик.

Хоть голову мне рубите — запищал по-настоящему! Ни губами не шевелил, ни своего нарисованного рта не открывал, а всё же заговорил! И Левон Иванович молчал, я хорошо видел!

— Почему, почему… Потому что я сам большой, а не такой карапуз, как ты, — ответил ему Левон Иванович и нацепил себе на нос очки.

Шурик круть на дядиной руке! И начал снимать у него очки.

— Ух, какие большие! Я из них себе велосипед сделаю.

— Из очков велосипед? — удивился дядя. — Не дам, как же я без них буду газеты и книги читать?

— Я хочу читать! Я хочу читать! — задёргался мальчишка и чуть не соскочил с дядиной руки.

— На, пожалуйста. Только не разбей… — Левон Иванович помог Шурику приставить очки к нарисованным глазам. — Ну, что же ты молчишь?

— Сейчас… Кружо-о-очек… Кривые палочки… А вот жук! Жук нарисован! — замахал ручками, завертел восхищённо головой Шурик.

— Эх ты-ы! «Кружочек»… «Жук»… Это буква «О» и буква «Ж».

— Я и хотел так прочитать, но очки не подходят.

— Болтун ты, Шурик. Очки разве виноваты? Дети вон в школу ходят, стараются, чтоб научиться читать и писать.

— И я пойду в школу! И я хочу в школу! — снова задёргался, запрыгал на руке, запищал во всё горло Шурик.

Левон Иванович сиял куклу. Чудо кончилось!

— Ух ты! — выдохнул Жора. — Неживой, а как живой.

— А… а как он пищит — неживой? — сглотнул слюну Вася.

— Хэ, в нём такая пищалка в животе спрятана! — сказал я.

Серёжа соскочил с дивана, схватил куклу-мальчишку и заглянул под рубаху, даже рукой пощупал. И глаза выпучил:

— Пустой живот!

— Хоцу Сурика… — заныл Генка. Но на него все зашикали, и он смолк.

— Не ищите напрасно, — улыбнулся дядя Левон. — За куклу артист говорит. Так говорят за кукол только тогда, когда артист весь на виду. Когда-нибудь я научу вас так говорить, чтоб никто не догадался, что это вы. Но это ещё не скоро, на самом последнем этапе. А у нас с вами пока и так хватит работы. В следующий раз нарисуем кукол, потом начнём лепить их по рисункам. Приносите побольше пластилина… Будем делать таких, как Шурик, — перчаточных. А вообще кукол разных на свете много. Некоторыми управляют сверху за ниточки. Марионетки называются… Гурвинека видели по телевизору?

— Видели! Как живой всё делает!

— Он смешной очень!

— И Гурвинек, и его папа Спейбл, и все куклы в этом чешском театре — марионетки, — сказал Левон Иванович. — А бывают ещё куклы тростевые, механизированные, мимирующие. «Необыкновенный концерт» видели по телевизору? Это в театре дяди Образцова. А думаете, легко заставить отплясывать куклу-цыгана? Человек пять управляют ею.

Наконец Левон Иванович взял ту куклу, что без рук, без ног — одна сморщенная голова. Набросил ей на голову платочек, завязал. Старушка получилась!

— Мимирующие куклы больше в одиночку любят выступать, например, на концертах, — сказал дядя Левон.

— Правда, шоколик, правда!.. — запищала, зашамкала беззубым ртом бабуся и давай кривляться, как обезьяна перед зеркалом: и бровями шевелить, и подмигивать, и лицо вытягивать, как будто чему-то удивляется, и морщиться презрительно. — Не жалей, жолотой мой, дай орешек попробовать… — просила бабуся. — Жабыла, какие они на шкус…

Дядя Левон вложил ей в рот орех. И началась комедия!

— Не шмейтеша, шупоштаты, и у ваш жубов нету… — кивнула бабка головой на Васю и Серёжу и как куснёт орех! А крючковатый нос как долбанёт в подбородок! Перекинула орех за одну щеку, за другую… Раскусить пытается. Подбородок прыгает вверх-вниз, в стороны — чуть не до ушей. Стонет бедная старушка, наконец: — Чфу! — Орех летит из бабкиного рта, как пуля из ружья. — Не шкусный…

Вася хохотал и дрыгал ногами. Жора запрокидывал голову и давился смехом, кашлял. Павлуша, такой тихоня, подпрыгивал на месте, кидался из стороны в сторону. Серёжа поддавал мне локтем в бок, бил себя по коленкам. А я не мог уже и смеяться, сипел, будто из меня вся сила вылетела вместе со смехом.

Левон Иванович дал нам успокоиться и сказал:

— На сегодня всё, «артековцы». Салют! — и поднял вверх обе руки. — Когда соберёмся снова, скажу. И не забывайте о пластилине!

Мы подняли руки вверх, как будто сдаёмся в плен, — в плен Левону Ивановичу, в плен куклам: «Салют! Салют!»

И так нам не хотелось уходить! Мы оглядывались на Шурика и смешную старуху, на дядю Левона, который слегка кланялся нам, как артист на сцене. Мы толпились, наступая друг дружке на ноги…

Эх, быстрее бы самим научиться выделывать такие штуки!

Левон Иванович вдруг спохватился, побежал на кухню, вынес оттуда ещё немного орехов, всыпал Генке в карманчик.

— Секундочку, граждане! Секундочку! Павел, вернись!

Мы остановились, а Павлуша подошёл к дяде Левону.

— Ты выше всех… — Левон Иванович придвинул его поближе, провёл ладонью ему по макушке, отметил себе на груди. — Ого!

Затем поставил на его место Васю, самого маленького (Генка не в счёт), и тоже отметил ладонью его рост.

Мы смотрели на всё это и ничего не понимали. Зачем ему эти мерки?

— Всё!.. Салют, «артековцы»!

Дверь за нами закрылась.

Мы спускались по лестнице медленно, медленно… Что он ещё задумал? То руки приказывает поднимать и держать, то ростом меряется… Загадка за загадкой!

 

«Мурашка, тебе не стыдно?»

Спал я в эту ночь крепко. Не слышал даже, как опять лил дождь, шумела гроза.

— Осень, а смотри что делается… — вздыхала утром бабушка.

Что осень, это уже всем ясно. Никто не купается, только один Женя Гаркавый бегает на Неман. «Моржом» хочет стать…

В школу я собрался в одиннадцать часов, уроки начинаются в двенадцать. Это у нас такая вторая смена. Мы учимся в том же классе, что и четвёртый «Б». Они кончают около двенадцати. Есть ещё вторая смена в четырнадцать часов — после шести уроков. На такую вторую ходят восьмые, девятые и десятые классы.

На дорогу в школу и десяти минут хватает. Но я не дурак, чтобы мчаться высунув язык. Идёшь в школу, так иди нормально, как человек. Это ведь не на пожар. Да и школа от тебя никуда не убежит…

Идёшь себе и размышляешь о всякой всячине. Если б часа два идти в школу, и то всего не передумал бы, что в голову приходит, не рассмотрел бы всего…

Сережа-первоклашка и Жора с Павлушей стоят под балконом Жени-девятиклассника. Женя перекрикивается то с ними, то с Галкой. Она тоже вышла на балкон учить уроки. Часто они так «учат»: сидят каждый на своём балконе и чешут языки.

— Ну, каким стилем плавала твоя морская кошка? — вопросом встречает меня Жора.

Вспомнил-таки о кошке… Когда куклы у дяди Левона смотрели, никто не спрашивал, и я радовался — забыли!

— По-всякому! — отмахнулся я. — Кролем и это… Брасом… На спинке…

Не буду же я рассказывать, как она ела нас живьём, рвала когтями на полосы!

— А вот так она может? — Серёжа погрёб ладонями около пупка.

— По-собачьи? По-собачьи у неё лучше всего получается.

Хорошо, что не знают, как она удрала от нас. Интересно, где она ночевала? В нашем доме или унеслась куда?

— Эй, тёзка! — крикнул Женя-большой сверху. Услышал, наверно, о чём мы разговариваем. — Ты на меня за вчерашнее не сердишься?

Я не успел и рта разинуть.

— Ну и молодец… Лови! Насовсем…

Что-то стукнуло мне в ладони и отскочило в сторону. Наклоняюсь… Ух ты! Ослик… Нет, не ослик, а козлик или бычок — есть маленькие рожки. Такой, что собран из кусочков, как бусы. Стоит на круглой коробочке, а из ног нитки в коробку идут. Надавишь на дно — он и выделывает всякие штуки. Умора просто!

Жора и Серёжа сразу пристали: «Дай нажать!» А Павлуша предложил оторвать снизу крышку и посмотреть, что там внутри.

Я дал им надавить по разу, сам даванул раза три и спрятал козлика в карман. Потом будем с ним забавляться…

— Адью, друзья! — помахал нам Женя с балкона.

Не желает, чтоб мы слышали ихние с Галкой разговоры. Ну что ж, пойдём…

К гаражу профессора Дервоеда не подошли. Ничего интересного. Стоит сам в дверях, смотрит, как из досок сооружают крышу гаража, и говорит, говорит. Наверно, всё о вреде, который причиняют бродячие кошки и собаки. И о том, какая польза была бы, если бы их всех переловили. Иван Иванович, видимо, совсем уже на работу не ходит. Когда ни посмотришь, всегда здесь где-нибудь торчит…

Сегодня на гараже не те рабочие, что вчера. Вчера их было трое, и все пожилые. А сегодня два молодых парня. Один худощавый, голый до пояса, в джинсах и пляжной шапочке с синим козырьком. Может, студенты?

Огибаем свой дом, выходим на улицу. Интересно, что там натворил дождь?

У обрыва стоит дядя Левон. Смотрит вниз и кого-то отчитывает:

— Вылезай, тебе говорят! Не спрячешься, я вижу… Не подкапывайся, говорю, рухнет на голову, и капут тебе будет!

Мы подняли правые руки, подошли к дяде Левону. Ого, ну и ровище образовался за ночь! Овраг даже, а не ров: в него можно спрятать и гараж дяди Коли, и половину гаража Дервоеда.

Где кончается склон, начинаются огороды соседней, нижней улицы. Весь картофель на огороде занесло песком — одни верхушки торчат. Как будто растения только-только начали всходить. По картошке расхаживает высокий угрюмый дядька. То затылок почешет, то постоит, подперев руками бока. Интересно, как он будет теперь выкапывать этот картофель? Полуметровые ямы надо рыть.

— Салют! Салют! — наконец заметил нас дядя Левон. — Вот, полюбуйтесь на этого страуса. Голову спрятал, а пятки торчат. Вылезай, говорю тебе!

Из-под берега, из-под бахромы свисающих корней видны чьи-то знакомые сандалеты. Жора поднял камешек, прицелился — раз! Не попал… Поднял второй — шпок!

— Ой! — послышалось из-под обрыва, и вылез Вася. К коленкам и рукам прилип песок, а на голове — хоть горстью сгребай. — Подземный ход будет! — потеребил Вася грязными руками огненные волосы. — Вон за ту грушу выведу!

На склоне, метра на три от вырытого водой оврага, стоит груша-дичок. Старая, корни толстые, узловатые. Между корнями пацаны вырыли ямку. Если ещё и оттуда копать, из-под груши, навстречу Васе, то можно вырыть подземный ход намного быстрее. Здорово придумал Рыжик!

— Совсем выходи! Вылезай! — Левон Иванович выманивал Васю рукой, как будто выгребал его оттуда. — Какой номер твоей квартиры?

— А он в школу ещё не ходит, считать не умеет, — подколол Серёжа.

— Не знаю? Семнадцатая! — буркнул Вася.

— Вот я сейчас скажу твоей мамаше, что сам себе роешь могилу.

Вася хитро посмотрел на дядю Левона, на нас.

— А моя мама спит после работы, нельзя её будить.

— Ничего, разбудим… — В голосе Левона Ивановича появилась решительность. — «Артековцы», боевое задание: выгнать этого упрямого козла… И сами туда ни ногой! Надо принимать меры, а то будет поздно.

Ушёл дядя Левон. Неужели будет подыматься на пятый этаж, будить Васину маму? Ему ведь так тяжело взбираться по лестнице…

Скатываемся по склону к картошке. Заходим снизу в овраг, как в ущелье. Под ногами влажный и плотный, будто спрессованный, песок. Вода размалевала его извилистыми стёжками-дорожками. Как здесь глубоко! Два моих роста, не меньше. И таинственно, и страшно… И сыро… Отсюда виден только пятый этаж нашего дома.

Павлуша замер посреди оврага, вертит головой по сторонам. А я раздвинул корни — посмотреть на Васину работу. Жора залез в подкоп.

Ну и землекоп из Васи! Слабак! И на метр не продвинулся под берег, а уже звон поднял: «Пещера! Подземный ход!» Здесь только сверху не толще пяди серая земля с дёрном и корнями, а ниже — песочек. Мягкий, сам сыплется, только тронь. Можно было за утро до самой груши докопаться, а он…

— Вася, без нас — ни-ни! — вылез Жора. Глаза у него сверкали. — Мы придём из школы и начнём с двух сторон… Одни отсюда, другие — из-под груши.

Серёжа тем временем выбрался из оврага, стал на бережку как раз над пещерой — г-гэх! И ещё раз подпрыгнул — гух! Нет, не обрушивается, только что-то густо прошелестело и затихло…

Вася выбрался за нами неохотно. От оврага и не думал отходить.

И тут закричала на него в форточку мать. Разбудил её всё-таки Левон Иванович.

— А я и не лез! Я просто стоял! — отговаривался Вася.

Он даже не смотрел в сторону дома. Врал и ни капельки не краснел!

Мы пошли к школе, поминутно оглядываясь. Все, кто проходил мимо, тоже интересовались размытым склоном. Осторожно приближались к самому краю, боязливо вытягивали шеи, заглядывали вниз. Мы останавливались и ждали: а вдруг кто-нибудь рухнет вместе с землёй, кувыркнётся в овраг?

Как не хочется сегодня идти в школу! Пусть бы завтра было хоть десять уроков, а сегодня — ни одного… Мы вырыли б подземный ход мигом. Левон Иванович не успел бы вернуться из города.

— Смотрите, а на том заборе уже нет фанерин с буквами! — показал Павлуша.

Мы опять остановились. Интересно, что за слова мы тогда читали, когда бегали вдоль забора. Никак не вспомнить. Бадурт, что ли…

— Ха-ха-ха! — послышалось возле нас.

Два четвероклассника… Тонкий размахивает портфелем, как будто собрался зашвырнуть его подальше, толстый трясётся со смеху:

— Звонок давно был, а они ворон считают! Ха-ха-ха!

Тонкий подошёл и стукнул меня по затылку. Потом Жоре по спине сумкой — бух!

Ах так?! Мы побросали портфели в песок. Их двое, а нас четверо. Неужели не справимся?

— Ату их! Ату! Ха-ха-ха… — надувался толстяк.

Нас было уже не четверо, а всего двое. Павлуша мчал к школе без оглядки, за ним переваливался с ноги на ногу Серёжа.

— Дон Кихот и Санчо Панса! — обозвали мы обидчиков и припустились вслед за приятелями.

Ну, конечно, опоздали! Тишина в школе… Только где-то грохнула дверь, кто-то протопал ногами по коридору второго этажа.

— Куда в ботинках?! — загородила нам дорогу гардеробщица тётя Дуся.

Вот ещё канитель… И кто их выдумал, эти тапочки! В старой школе, где я первый класс кончал, хоть на руках ходи, никто и словечка не говорил. И хоть бы этот закон все соблюдали — в тапочках… А то Женя-девятиклассник — сам видел — в чём ходит по улице, в том и в школе. И все старшеклассники так.

Серёжа и Павлуша грохнули дверями своих первого «А» и второго «А». А мы с Жорой во втором «Б».

Мария Сергеевна остановила нас у порога.

— Почему опоздали?

Я вздохнул. Жора переступил с ноги на ногу, посмотрел в потолок.

— Весь класс ждёт, не срывайте урока.

— А это самое… Земля раскололась… Ага!.. Можете проверить… Ещё чуть-чуть, то и наш бы дом туда…

Класс загудел.

— Провалиться на этом месте! Дом уже наклонился… «Скорых помощей» понаехало — со всего города! Людей забирают… Со страха у некоторых это… Обмороки всякие… А мы вырвались, прибежали в школу! — Жора смотрел в глаза учительницы и не мигал.

Все ученики первого от окна ряда и среднего поподнимались, начали заглядывать в окна.

Учительница нахмурила брови.

— Ну?! Дом провалился?! Ах, какой страх! — Голос у неё был такой — ни на грош не поверила. — Кладите сумки… Жора соберёт тетрадки с домашними заданиями, а Мурашка пойдёт к доске. Решим несколько примеров.

Она мне — раз! — тяжёлый пример, а я — щёлк, щёлк, как семечки. Она второй, потруднее, а я трах — и в дамках! Она: «Трижды восемь?» Я: «Двадцать четыре!» Она: «Пятью девять?» Я: «Сорок пять!»

— Садись! И чтоб больше не опаздывал!

Дневник не попросила, не захотела пятёрку поставить. Как же — опоздал! Нарушитель дисциплины! А если б тройку заработал или двойку, то сразу б затребовала.

И пусть, подумаешь!.. Очень мне нужно. Я не отличник, не буду кусать себе локти. Только обидно, что Жору к доске не вызвала, а только меня…

Я вынул из кармана козлика, легонько тронул кружочек под коробкой. Козлик кивнул головой. Вроде хотел сказать: «Да, да! Ни за что обидели!» Я надавил сильнее — козлик сунул голову между передними ногами и посмотрел на свой хвостик: на месте ли? Жора хмыкнул, повернулся ко мне: «Ну-ка, ну-ка, что он ещё может выкинуть?»

Жорина парта рядом с моей, только через проход — в среднем ряду. Можно сказать, рядом сидим. А Зина, что со мной, так себе, не в счёт.

Я вдавил дно коробочки до конца. Козлик со всех четырёх — брык! Копыта вместе, хвост в сторону, голову с коробки свесил…

— Рожки да ножки!.. Кончик хвоста!.. — громко прошептал Жора.

А Зина с Надречной улицы взвизгнула на весь класс, как ненормальная. Зажала себе рот. Все обернулись в нашу сторону.

— Изотова Зина, что случилось? Если учительница обращается к ученику, надо встать.

Изотова Зина встала, но ничего не сказала. Только сверк на меня глазами, сверк… Хоть бы уж голову в мою сторону не поворачивала!

— Мурашка, это ты ей покоя не даёшь? И тебе не стыдно обижать девочек?

Я встал, ко мне ведь обращались. Обижаю Изотову?! И пальцем не тронул, нужна она мне!

— Это Изотова не даёт ему задачки решать! — бросился на выручку Жора.

Лучше бы он молчал!

— Я-а мешаю реша-а-ать?! — зловеще протянула Изотова. — Мария Сергеевна, это Мурашка фокусы показывает с рогатым осликом, отвлекает меня.

«У-у, предательница, это тебе так не пройдёт…» — закипает у меня внутри.

— Мурашка, неси сюда дневник и своего ослика. Быстренько! — спокойно говорит Мария Сергеевна. Учительница у нас хоть и молодая, но строгая.

А что я говорил! Когда надо пятёрку с плюсом ставить, о дневнике и не вспомнит…

Я столкнул локтем авторучку. Бросились поднимать и я и Жора.

— Спрячь… — сунул ему козлика в руки. А сам понёс дневник: — Пожалуйста, Мария Сергеевна… Нет у меня ни осликов, ни козликов. Изотовой палец покажи — пол-урока будет хохотать.

Нет, Зине-дрезине жизни теперь не будет. Это ей даром не пройдёт… Взвоет, сама попросится, чтоб пересадили на другую парту!

И тут прозвенел звонок.

— Мурашка, забери дневник! — Мария Сергеевна подвинула дневник на край стола и — цок-цок-цок! — пошла на перерыв.

Я развернул дневник. Пятёрка (без плюса) стояла на своём законном месте. Зато внизу страницы красовалось: «На уроках занимается посторонними делами!»

Меня окружили одноклассники.

— Покажи козлика, который ослик! Покажи фокусы!

«Занимается посторонними делами!» Интересно, кто на этот раз помчится в школу? Пусть бы лучше бабушка…

— Что фокусы! Скоро мы вам такое покажем, что будете пищать и ахать! — вскочил я на парту.

— Жека, четыре «ни»!!! — испуганно вскинул руку Жора.

Я умолк, точно подавился. Хорошо, хорошо, буду молчать…

Слезаю… Где хоть эта Зина? Может, треснуть ей для начала?

Изотовой в классе не было.

Вышли и мы с Жорой в коридор — подышать.

Все проводили нас завистливыми взглядами: у нас была тайна!

 

Кто родился в сорочке

Павлуша и Серёжа где-то задержались, и мы не стали их ждать. От школы к дому примчались за пять минут.

На нашей улице, в самой низине, стоял металлический маячок-треножник с красным флажком. Два дяди в брезентовых робах вычерпывали лопатами из ливневого колодца песок. Один усатый, пожилой, в старой шляпе с обвисшими полями. Другой чёрный, на щеках отрастил волосы, во рту держит изогнутый, как трубка, мундштук с сигаретой. Лопаты у них как большие совки, ручки длиннющие, раза в два длиннее самих рабочих. Около дяденек уже две кучи песка и мусора — достали из колодца. Мы заглянули — дна ещё не было видно…

У верхушки оврага стояла пирамида из досок с красным лоскутком материала. Увидит шофёр издали — стоп, опасность!

У пирамиды уже расхаживает Серёжа, бьёт себя ранцем по коленкам. Протопает шагов десять в одну сторону — остановится, посмотрит на окна нашего дома. Пройдёт в другую сторону — на рабочих. А то не выдержит, заглянет с обрыва вниз.

— Эй, «мама мыла раму», ты удрал с уроков? — крикнул я.

Серёжа приставил палец к губам, и мы поспешно подошли к нему.

— Тс-с-с! — вытянул он губы, будто приготовился с нами целоваться. — Ти-хо! Вася уже копа-ает!.. Я два раза до ста досчитаю, и он вылезет сторожить, а я — туда.

— Удрал из школы? — шёпотом переспросил я.

— Нет. Пения у нас не было. Учительница заболела.

— А дядя Левон приезжал? — Жора с таинственным видом оглянулся по сторонам.

— Ага. Вася сказал, на «Волге». И ещё два дяди с ним. Расхаживали здесь, смотрели. Завтра засыпать будут. Самосвалами.

Завтра! Так скоро! А мы ещё ничего не успели вырыть… Жди другого такого случая, можешь и не дождаться…

Если завтра начнут засыпать, то никому никакого вреда мы не сделаем. Ну, привезут пару лишних самосвалов земли, чтоб и на нашу пещеру хватило…

Мигом очутились на дне оврага. И Серёжа бросил сторожить, спрыгнул вниз.

В подкопе Васю мы не увидели. И пятки его оттуда не торчали. И ничто другое не торчало. Один сандалет его лежал на куче песка, второй был присыпан песком.

Из-под корней послышался шорох.

— Отбегайте, а то в глаза! — отскочил от норы Серёжа.

Мы отступили в стороны. С-с-с-с-сых! С-с-с-с-с-сых! — со свистом вылетели из подкопа струи песка. Ш-ш-ш-ш-шух! Ш-ш-ш-ш-ш-шух! — полетели комья. Вася вылезал задом наперёд, на четвереньках, и загребал руками и ногами, как собака. Двинет ногой назад — и дрыг, дрыг по воздуху, бросок — и опять дрыг-дрыг. Рубашка в клеточку задралась, съехала к плечам. На голую спину сыплются с корней серые комки земли. Увлёкся Вася, ничего не видит и не слышит.

Жора помахал нам пальцем: «Тс-с-с!» Забрал в охапку мой портфель, свой и Серёжин ранец, поднял над Васей. Вот показалась уже и голова Васи…

— Обва-ал!!! — завопил Жора. Бух ему портфели на спину!

Вася ткнулся лицом в песок, а мы так и сели от хохота. Потом Серёжа вскочил на ноги и ещё по оврагу пробежал: «Уох-ха-ха!» Доволен: не забыл, как Вася ему плюнул в ухо.

Наверху топот. Над оврагом озабоченно склонился усатый дядька в измятой шляпе.

— Вы чего здесь орёте? — Ощупал всех взглядом, как будто пересчитывал.

Мы прикусили языки.

— Смотрите, как бы смех ваш в слёзы не перешёл! Нашли где играть.

Ушёл дядька.

Вася уже сидел. На потном лице — кора из песка. Протирает пальцами глаза и вдруг тоненько, по-кошачьи, чихает. Рукавом по лицу провёл — чисто! Сжал кулаки: на кого бы кинуться?

— Сиди, Рыжик… — показал ему Жора толстый кулак. — Ты зачем один полез рыть? Забыл уговор?

— А я не один… Серёжа сторожил.

— Сторож называется! Расхаживает возле ямы, и все видят. Дядя Левон обидится, если заметит. Скажет, не послушались…

— Пусть Серёжа на грушу заберётся, замаскируется, — предложил я.

— Сам полезай! — разозлился Серёжа. — Я досюда стоял, и опять — я? Пусть Вася!

— И то правда… Давай, Рыжик, на грушу! — насели мы на него.

Вася сдался.

— Только сами считайте до двухсот, а то я сбиваюсь.

— Скажи: не умею, — сказал Серёжа.

— А до двадцати знаешь? Насчитай на каждый палец на руках по двадцать — и будет двести… — посоветовал я. — Только медленно считай!

На нашу грушу-дичок и малое дитя залезет. У неё два ствола, они расходятся рогульками, как в великанской рогатке. Опирайся руками и ногами на эти стволы, переступай с ветки на ветку — и лезь. Не сможешь больше растопыриваться — хватайся за один ствол.

Вася лез на грушу, а мы искали, чем копать.

— Подушка идет! — вдруг закричал Вася и спустился вниз.

На краю оврага вырос как из-под земли, Павлуша. Нагружен, что ишак: портфель, мешочек с тапками, сетка с хлебом, с пакетами молока и кочаном капусты. Вытянул шею, посмотрел осторожно вниз.

— Вы уже здесь…

— Прыгай сюда! — махнул ему Жора.

— Сетку… отнесу! — Павлуша мгновенно исчез, как за гору скатился.

Мы нашли обломок доски, три палки и железный прут от спинки кровати. Неважнецкие инструменты! Правда, скоро явился Павлуша с детским, Генкиным, совком-лопаткой.

— Смотри, хи-хи… — показал Вася на Павлушу.

У того болтался спереди, привязанный куском лески к ремню, ключ от квартиры.

— Значит, так: Павлушу — на грушу…

— Гы-гы… — опять развеселился Вася. Может, потому, что не ему лезть на грушу, или потому, что складно у меня получилось: чуть не стихи.

— Он, значит, на грушу… Вася с Серёжей будут копать отсюда, а мы с Жорой — от груши.

— О-о-о… — недовольно затянул Павлуша.

— Хватит и тебе работы: под грушей твёрдо, всё корнями переплетено, — сказал Жора. — Будешь подменять меня и Женьку.

Павлуша сморщился и побрёл из оврага. Недоволен…

А мы сначала осмотрели Васину работу. Пещера стала шире, выше и длиннее, чем утром. Можно вдвоём залезть, только на коленках и низко нагнув голову. А лучше всего лежать на животе. Тогда в пещере светлее и видно, где рыть.

Вдоль одной стенки я начертил прямую линию, вывел её наружу. Ну и строитель Вася! Что у него — глаза косые? Надо не влево брать, а намного правее. Иначе никогда к груше не попадёшь.

— Плохо, что потолок у нас не укреплён, — сказал Жора. — Давай хоть этот кусок доски приложим и подопрём палками.

Вася подал нам палки — коротки! Только до половины стены достают. И в песок лезут, проваливаются.

— Мы без палок… — Жора задумчиво прищурил и без того узкие глаза. — Вставим один конец доски в правую стенку возле потолка, второй — в левую…

Варит котелок у Жорки! Никакие подпорки доске не понадобятся.

В пещеру Вася всунулся: «Скоро вы тут?»

— Скоро! — брыкнул Жора в его сторону ногой.

Под потолком в правой стенке выгребли руками щель и вставили туда один конец доски. А с другим концом повозились: то обрушится песчаная стенка, то стукнешься в потолок головой, и за воротник сыпанёт сырой песок. Холодный!

Выскребли в левой стенке от пола до потолка наискосок желобок-канавку. По ней повели свободный конец доски… Но тот, что уже вставили, просверлил за это время вместо щели дыру — хоть бревно вставляй. К потолку доска и близко не пристала, две руки можно засунуть.

— Не суй, и так в глаза сыплется! — рассвирепел вдруг Жора.

Увидел, что сам выдумал ерунду, а на меня рычит.

В пещере опять потемнело: на этот раз Серёжа голову всунул.

— Камни подложите под концы доски, — посоветовал он.

Жора хотел лягнуть и его, но передумал, протянул руку: «Дай!»

Серёжа мигом принёс два камня. Но те мало помогли, щель под потолком всё-таки осталась.

Ну и песочек здесь! Лучшей земли копать и не придумаешь — сам сыплется.

— Пророете с полметра — зовите нас. И вправо больше поворачивайте, а то подроемся под асфальт, — сказал я Васе и Серёже.

— Ага. А мы ещё доску поищем, заложим, — добавил Жора.

Палки мы оставили им — в пещере мягко. Себе взяли железный прут и совок, который принёс Павлуша.

Казалось, мы сделали всё, чтоб работать спокойно и в безопасности…

Жора долбил под грушей прутом, а я черпал совком, выбрасывал землю. Она подавалась с трудом. Ясно, разве прут и совок инструменты? Забава для малышей… Вот если б настоящую лопату или такую, как у рабочих, что колодец прочищают! Даже тонкие корни могли б рубить, чтоб не мешали.

Я тюкнул по одному корешку совком. А он как струна — дрин! Глаза засыпало землёй…

— Ы — ы-ы… Помоги, у тебя руки чистые!

— Сам помогайся, у меня тоже грязные. — Жора долбил старательно, приговаривая: — Г-гах! Г-гах!

Я вытащил из штанов самый низ рубахи, там она ещё не запачкалась, и протёр глаза и лицо.

— Пилу бы… Пилой корни отрезать… — подсказал сверху Павлуша. Он больше наблюдал за нами, чем за домом и рабочими.

Жора постучал себе по голове: звонко, как в пустую посудину:

— Слышал? Сиди и молчи…

И верно: разве пилой перепилишь эти грязные и тонкие, как верёвочки, корни?

И зачем было копать именно под грушей? Никто ведь нам не приказывал. Подземный ход в любом месте может выйти наружу. Я так и сказал Жоре и даже руки отряхнул.

— Подчищай давай… Всё сначала начинать? Здесь уже яма какая. А если…

Жора не кончил. Снизу склона поспешно полз на четвереньках белый как мел Серёжа. Рот разинут, с головы и лба песок сыплется…

Шевельнул губами:

— Там… Васю… засыпало!

Сверху завопил Павлуша:

— Обвал!!! Спасите!

Мы съехали в овраг.

Пещеры не было. Был широкий провал, сверху навис тоненький слой дёрна. На дне — куча песка в пояс, торчком стоят глыбы земли. У края кучи вмятина, словно человек лежал, ладони по обе стороны отпечатались.

— Он уже удрал, спрятался, — сказал Жора.

— Это я здесь лежал, с краю… — всхлипнул Серёжа. — Меня только по грудь захватило. А Вася — там… — показал он под обрыв.

Жора опустился на колени, гладит песок, будто умом тронулся. А я слышу: ползёт у меня меж лопаток холодная струйка пота…

И вдруг как бросимся на завал! Руками рвём, под себя гребём, в стороны рассовываем… И ещё, и ещё! А в груди сдавило от страха — не вздохнуть.

— Тише! Стонет, кажется!.. — кричит Жора.

Нет, это Серёжа давится слезами, всхлипывает…

Павлуша тоже трясётся на берегу, прижал кулачки к груди.

Что-то тёмное мелькнуло над нами, тяжело ухнуло в овраг. А-а, тот дядька, что в шляпе… Опёрся на лопату, как спортсмен на шест, и прыгнул…

— Доигрались!.. А я не поверил сначала, опять, думал, глупые шутки… — Рабочий поплевал на руки. — Сколько их там?

— Один! Один Вася! — закричали мы.

— Куда головой, кто помнит?

— Туда! У-у-у… — тянул Серёжа.

— А ты, малый, беги за его мамашей! — махнул рабочий на Павлушу.

Дядька откапывал и быстро, и осторожно. А по обе стороны от него разгребали мы. Бренк! — стукнула лопата о доску. Дядька отбросил инструмент в сторону, осторожно вывернул доску руками… Что-то показалось в ямке пёстрое и опять засыпалось землёй.

— Его рубашка! В клеточку! — закричал я.

Рабочий расставил ноги пошире, чтоб не наступить на Васю, и раз, два, три!.. Разворотил землю по сторонам, сделал ямку там, где должна быть голова… Есть!.. Волосы рыжие видны, затылок…

— Хорошо, что не вверх лицом… — Дядя сорвал с себя и отбросил шляпу. Ещё гребок, ещё… Вот и вся голова Васи видна. Выгреб ямку под лицом… Дыши, Вася! Дыши, Рыжик!

А Вася не хотел дышать, не хотел оживать…

— Неживой!..

Серёжа опять всхлипнул, схватил лопату. Длиннющая ручка не слушалась его, моталась в стороны. А мы всё гребли: слева от рабочего — я, справа — Жора. Может, и мешали дядьке. Суетились здорово.

Лопата опять у рабочего. Упёрся в целую гору песка — сдвинул с Васиной спины… И ещё раз! Ну-у… Ну-у! Дядька бросил лопату, погрузил обе руки в песок, нащупал туловище Васи. Вытаскивал его осторожно, потряхивая немного, пошевеливая…

А на берегу уже тётя Клава, Васина мать, и профессорша, и наша бабушка, и ещё какие-то незнакомые женщины, не из нашего, наверно, дома.

— Где он? Пустите меня к этому извергу, я его на куски разорву! — кричала тётя Клава. Лицо у неё было в багровых пятнах.

И тут увидела тётя Клава, что Вася висит на руках у рабочего.

— А-а-а… — начала она садиться, и все тёти подхватили её — поддержать. — О-о-о!!! — застонала, запричитала она на весь микрорайон. — О, сыночек мой! А зачем же ты сюда забрался на свою погибель!..

Она вдруг вырвалась из рук женщин, мелко затопала по скату вниз, растопырив руки, как надломанные крылья.

Вася лежал уже кверху лицом, голова запрокинута назад и немного повёрнута в сторону. Даже через корку песка видно, что лицо у него тёмное, губы синие…

Усатый дядька быстро прочистил ему платочком нос и рот, забросил Васины руки за голову — ра-аз! И назад, на грудь — два-а!.. Ра-аз — два-а… Лоб рабочего усыпали крупные капли, на щеках тёмно-грязные потёки пота…

Оставил Васины руки, зажал ему нос — и как дохнёт в рот! И ещё, и ещё, и ещё… А потом надавил ладонями на грудь там, где сердце, — и раз, и второй, и третий… Послушал ухом грудь и опять — раз, раз-раз!

— О, сыночек!.. — лезла ему под руки, мешала тётя Клава. Целовала Васю в лоб и щёки, протирала ему передником глаза. Лицо тёти Клавы было обляпано помидорной гущей — наводила перед этим красоту…

— Да подержите её! О господи!.. — сказал усатый рабочий.

Мы схватились за неё втроём — да разве оттянешь тётю Клаву, если она упирается?

А женщины на берегу суетились, охали, некоторые намеревались скатиться вниз. И тут прыгнул в овраг тот хлопец, что с волосами на щеках. Где он пропадал до сих пор?

— Пустите её… Оп-па!.. — взял он Васину маму под руки, отвёл в сторону. — Всё будет хорошо, товарищ мамаша. «Скорая» сейчас будет, я дозвонился…

Вася уже дышал сам. И глаза было на секунду раскрыл, но ничего не сказал, видимо, не соображал, что с ним.

— Холодно… — вдруг отчётливо произнёс он.

Тётя Клава вырвалась из рук того чёрного парня с бачками. Упала перед Васей на колени, сняла с себя зелёный джемпер, закутала сына.

— Ну, считай, что в сорочке родился… — Усатый рабочий сидел на песке возле Васи и тяжело дышал. Со лба у него капали мутные капли. — Думал, концы ему…

И тут толпа на берегу заходила, зашевелилась, отступила, — фыркнула мотором машина, стукнула дверка…

— Сюда, сюда! Здесь он! Быстро вы…

— В этом районе были… По радио нам сказали…

По обрыву сбежала тётя-врач в белом халате и белой шапочке, с чемоданчиком в руке.

— Переломов нет?

Мы пожали плечами.

— Нет вроде… — Усач поднял Васю и полез с ним наверх.

Мы карабкались следом.

Васю положили на носилки и задвинули в машину через заднюю дверь. И тётя Клава полезла в машину.

— Клава! Клава! — бросилась за «Скорой помощью» профессорша, показывая на своё лицо.

Васина мама ничего не успела услышать, так и уехала с помидорной кашицей на щеках.

Люди не расходились — возбуждённо разговаривали, размахивали руками. И столько всякой всячины на нас наговорили, так перемыли косточки — уши горели, слушая их. В одном доме какие-то хулиганы перерезали провода телевизионных антенн… А при чём здесь мы? В другом доме баловались со спичками в подвале и учинили пожар… Ну, а чем мы виноваты? В третьем на первом этаже мячами высадили стёкла… Где только что ни случилось в городе, всё выложили громогласно, чтоб и мы слышали и перевоспитывались, краснели от стыда.

К толпе шёл, устало дыша, Левон Иванович. На плече он держал связку длинных деревянных реек, под мышкой — коротких. Каждая рейка с вырезами на концах. Выструганы, отшлифованы — солнце отражается…

 

Галка на высоте

Дядя Левон поставил те, что длиннее, торчком на землю, с шумом выдохнул воздух.

— Что здесь за ярмарка? Может, деревья для сквера привезли? — спросил он.

— Какие деревья?! — заговорили все, перебивая друг друга. И начали оглядываться, искать нас, чтоб вытолкнуть вперёд, на глаза Левона Ивановича.

Но Жора шмыгнул за спины, а я вспомнил, что надо забрать под грушей портфель, и побежал туда. Серёжа отвернулся от всех и бросал камешки в овраг, метил попасть в какую-то жестянку. Только Павлуша стоял на месте и жалостно моргал и горбился, как будто его гипнотизировали и собирались проглотить.

Дядя Левон немного послушал людей и вдруг выронил из-под руки пучок коротких реек, стал медленно оседать. Упала и та связка, что стояла торчком.

— Что с вами? Что с вами? — бросились к нему моя бабушка и профессорша. И все мы подошли ближе…

— Ничего, ничего… — отстранил он их рукой, силясь вздохнуть поглубже; достал из кармана пиджака стеклянную трубочку с какими-то таблетками. Вытряхивал их на ладонь, и руки дрожали. Бросил одну или две в рот. А когда прятал трубочку, уже в нагрудный кармашек, погладил то место, где сердце.

— Так скоро… Не думал, что так скоро всё это может случиться… Как же так, «артековцы»? Я же вас просил-умолял…

Мы стояли всей компанией и молчали.

Жора пробормотал:

— Провалиться на этом месте, если мы… ещё…

И тут всех опять прорвало: крик, гам, начали толкать нас в спины, гнать домой. А бабушка зажала мою руку в своей и повела, как милиционер вора или бандита.

— Вот сюрприз будет родителям! Вот обрадуются! Спасибо, внучек, утешил бабушку… А каков сам, как замызгал школьный костюм! В чём ты завтра в школу пойдёшь? Батареи ещё холодные, не отапливается квартира… Если и постирать, то где высушишь? — Перевела дыхание и опять: — Из-за тебя Маринку опоздала забрать! Может, ушла сама, шатается где-то по городу… О, горе горькое! О, несчастные родители! О, несчастная я! У людей дети как дети — сидят, уроки делают, а он всё погибель свою ищет…

— Я в школе письмо и математику сделал. Осталось только стихотворение выучить, — сказал я.

— На переменках царапал?! — споткнулась бабушка на ровном месте. — Дома в спокойной обстановке делаешь уроки — и такую грязь в тетрадках разводишь. Представляю, что ты там на переменке намазал! Всыплет тебе отец, ну, всыплет!..

У крыльца она отдала мне ключ, подтолкнула в спину:

— Бегом домой! Я сейчас приду.

Я зажал ключ в кулаке, вошёл в подъезд. Но только для того, чтоб поставить под почтовые ящики портфель, — и сразу назад.

Медленно шёл из-за дома дядя Левон. Еле ноги передвигал. Длинные рейки держал под мышкой, короткие — за шпагат, в руке.

Мне казалось, что они клонят его чуть не до самой земли. Я подбежал, забрал те, что короче.

— Что это будет, Левон Иванович?

Дядя Левон шёл и ничего мне не отвечал. Тогда я опять спросил.

— И ты думаешь, мне охота с тобой разговаривать? Абсолютно нет… Потеряли моё доверие — и весь сказ. Хлопца чуть не загубили..

Мои рейки показались тяжёлыми-тяжёлыми, будто их сделали из железа…

— Недолго же вы походили в «артековцах»… А я-то думал, с этими ребятами можно много сделать, хорошие подобрались мальцы…

И тут со мной что-то произошло. Я ткнулся в живот Левона Ивановича и весь затрясся от плача. Я задыхался, словно меня самого завалило землёй, горло сдавило… Слёзы лились струями.

— Ну-ну-ну… Ну-ну… — поглаживал мне плечи Левон Иванович. — Вишь, как тебя… Да-а, браток… Жизнь — штука серьёзная. Заглянет в глаза смерть, и горюешь: «Эх, не так жил! Мало сделал!» А исправить что-нибудь уже и поздно… Но у вас-то вся жизнь впереди. Будете больше думать — всё будет хорошо. На то и голова человеку дана…

Мы поднялись к двери с номером двадцать восемь. Левон Иванович никак не мог отдышаться. В таком состоянии я никогда ещё его не видел.

— Спасибо… дружок… Знаешь, что это будет? Ширма для кукольного театра. На том деревообрабатывающем комбинате сделали мне, выстругали… А смастерим сами… Не обижаются они за ту мою проборку… Пойду завтра, если всё будет хорошо, по магазинам. Надо материал для ширмы подобрать… Ага, а с пластилином как у вас? Есть уже? Нужно каждому иметь коробки три…

Я хотел внести короткие рейки в квартиру, но Левон Иванович не разрешил.

— Не надо сегодня заходить, нездоровится мне что-то… Через день-два я вас всех позову. Пьесу почитаем, кукол придумаем, может, и лепить начнём.

Я попрощался.

У двери подъезда встретился с заплаканным Павлушей. Что заплаканный, я не удивился. Я сам, наверно, ещё не просох.

— Почему ты не дома? — удивился я.

— Ключ потерял… — показал он мне ту леску, что была привязана к поясу. Концы её скручены, как витки пружины. Развязалась…

— А ты искал?

— И под грушей, и на берегу, и песок разгребал…

— Пошли к нам, обождёшь, пока твоя мать придёт.

— У… у мамы нет другого ключа, она не откроет квартиру. Последний ключ… Собирались в мастерской заказать, а теперь и заказывать не с чего.

Как некрасиво плакал Павлуша! Выпятил нижнюю губу, как будто передразнивает кого-то.

— У-у… Уроки не выучу. Портфель в… в квартире…

Я вздохнул всей грудью. Ну и день сегодня дурацкий!

И что тут посоветуешь, чем поможешь? Созвать разве всех — и Жору, и Серёжу, ещё раз поискать везде? Но хорошо искать, если хоть примерно знаешь, где потерял. А Павлуша и к рабочим бегал, и на грушу лазил, и за Васиной мамой ходил. В овраг только, кажется, не спускался… Нет, был и в овраге! С самого начала, когда ещё совещались, что кому делать. Правда, ключ тогда у него висел на поясе, я хорошо помню.

Я положил свой ключ в карманчик рубашки — хоть бы самому не потерять! У нас не последний, но придётся торчать под дверью, пока мама или папа не придёт.

Пошли с Павлушей к Серёже на первый этаж. Надо всё-таки всем собраться, надо поискать! Но Серёжу загнали в ванну, и он не смог выйти к нам. Повёл Павлушу на пятый этаж, к Жоре, — нет Жоры, послали в магазин за хлебом…

— А зачем он вам? Мало ещё сегодня нашкодили? — Жорин отец оглядывал нас, дверь не закрывал. Он был так похож на Жору! Такое же лицо широкое и глаза узкие.

— Павлуша ключ потерял. А у них больше нет ключей, — сказал я.

Павлуша не мог говорить, он опять выставил дрожащую губу, зашмыгал носом.

— Новый замок есть? Поставим за пять минут. Только дверь жалко — придётся долбить.

— Нету!.. — Павлуша повернулся и медленно побрёл вниз, завывая на всю лестницу.

Жорин папа постоял немного, глядя вслед. Дверь не закрывал, над чем-то раздумывал.

— Моим попробуй, — догнал я Павлушу. — Бывает, что подходит.

Я вынимал из кармашка свой ключ и нащупал там что-то хрустящее. Бумажку какую-то… Павлуша начал пробовать отмыкать моим ключом, а я рассмотрел бумажку.

Это были деньги! Десять рублей! Тот червонец, что когда-то сунул мне в карманчик Женя Гаркавый. Носил такое богатство и не знал! И все забыли об этих деньгах — и Женя большой, и мой папа. Значит, это уже мои деньги и я могу ими распоряжаться как хочу?

— В щёлочку вошёл, а не поворачивается, — сказал Павлуша и горько вздохнул.

— А ну, дай я! Ты мало каши ел.

Я и вправо поворачивал ключ и влево — чуть кожу на пальцах не сорвал. Вытащил, спрятал в карман.

— Вот, видишь? — показал я Павлуше деньги. — Надо новый замок купить. Ещё магазин не закрыли.

— Ну и что, если не закрыли? А в квартиру не залезешь, придётся ломать дверь. У-у-у… — опять завёл он свою песню.

Сверху спустился Жорин отец, позвякивая связкой ключей.

— Может, наш подойдёт? Жалко дверь портить, придётся заплатку потом ставить.

Он выбрал из связки один, попробовал всунуть. Даже в щель не проходил!

Снизу поднималась Галка-девятиклассница — из школы возвращалась. Остановилась, прислушалась.

— Надо у соседей спросить… Замки сериями выпускают, бывают совпадения, — сказал Жорин отец и позвонил в остальные три двери, что были на Павлушиной площадке.

— И я свой принесу и у соседей попрошу! — помчалась вверх по лестнице Галка.

— А я в своём подъезде попрошу! — бросился я вниз.

Около нашего подъезда стояла бабушка с Мариной и нервно посматривала по сторонам, кого-то искала. Около них была и профессорша.

— Вот где его черти носят! — закричала на весь двор Марина. — Ты что бабушке век укорачиваешь?

— Я же послала тебя домой! — начала распекать меня бабушка. — Когда ты будешь учить своё стихотворение?

— Я уже немножко знаю! Нате ключ, идите кормить Марину. А я — сейчас! Павлуша последний ключ потерял, квартиру не откроет! — выкрикнул я и юркнул в свой подъезд.

— Он потерял, а тебе больше забот, чем ему! — сказала громко бабушка.

— Я не хочу есть! — закричала Марина так, что и на лестнице было слышно. — У меня животик ровный с берегами!

Куда мне сначала заскочить?

К Жене Гаркавому, у них ключ попросить. А с Женей можно и другие квартиры обойти, он до каждой кнопки дотянется. Ему и ключи скорее доверят, чем мне.

Я постучал в их дверь. Открыл Женя и тут же хотел щёлкнуть меня по лбу. Я выпалил ему всё, что случилось, и Женя сразу решил помочь в беде: взял свой ключ, позвонил в соседние квартиры на своём этаже, и на третьем, и на четвёртом — нашем, и на пятом, Васином. Во многих квартирах ещё никого не было. Наконец даже Ивану Ивановичу, профессору, позвонили. Слышим, в прихожей шлёпают тапочки, шлёпанье замирает у дверей. С минуту не открывал, рассматривал нас в глазок, как микробов через микроскоп. Наконец, щёлк! Дверь открылась меньше пяди — дальше цепочка не пускала.

— Вам чего? — выглянул в щель Дервоед.

Женя сказал чего.

— Как это можно брать чужие ключи и примерять? Кто вы такие?

— Мы в этом подъезде живём, вы разве никогда не видели нас? — объяснял я.

— Мой не подойдёт… — показал Иван Иванович длинный, как бурав, ключ. — Ходят тут всякие… — Дверь захлопнулась.

Ух, как нахмурил брови Женя Гаркавый! Сразу повернул прочь от двери профессора.

— Ходят… А потом галоши пропадают! — сказал громко, чтоб и Дервоед услышал.

Из второго подъезда, наверное, ничей ключ не подошёл, потому что все высыпали на улицу: и Жорин отец, и Галка, и сам Павлуша. Подошёл и Жора с обгрызенной буханкой хлеба. Все смотрели на третий этаж, на окна Павлушиной квартиры.

— Доску с балкона на балкон положить…

— Ну да! Сломается — костей не соберёшь.

— А можно на верёвке с верхнего балкона на ихний…

— На балконе-то дверь закрыта! Стекло придётся вынимать.

— Если б машину пожарную с лестницей…

Женя потряс связками ключей:

— Обождите стёкла бить — стеклить придётся. Какой номер квартиры?

Павлуша сказал, и Женя помчался наверх. Не было его долговато. И все, наверно, подумали, что открыл. Но вдруг он вышел и руками развёл:

— Не подходят…

Все пошли за угол, посмотреть на дом сбоку. Здесь на каждом этаже было по два окна. С половины первого этажа начиналась железная пожарная лестница. Она проходила между окнами до самой крыши и загибалась на крышу.

— Форточка в спальне открыта! — закричал вдруг Павлуша.

И все увидели ту форточку на третьем этаже. Увидели, что пожарная лестница совсем рядом с окном.

— Держи! — бросил мне Гаркавый связки ключей. — Сейчас будем там.

— Ну, вот видишь: всё будет хорошо. А ты сырость разводишь, Павлючок… — сказал Жорин папа. — У тебя нет денег с собой? Ещё можно успеть в хозяйственный магазин, замок купить.

У Павлуши, конечно, денег не было. И тут я выдернул червонец из кармана. Как фокусник!

— Бери, Жора, и бегом, — сказал отец сыну. — Скажешь продавцу — французский замок…

— Во-о-о… — протянул Жора. — Я только что был в магазине, и опять беги.

— Так надо, сынок. — Отец забрал у него хлеб. — Беги быстрее, а то закроется.

Я понял Жору: кому охота идти в магазин, если здесь такое интересное творится!

Женя Гаркавый тем временем с выступа фундамента подпрыгнул, выставив вперёд и вверх руки, поймал первую ступеньку лестницы. Круглая железная палка, только намного тоньше, чем у турника. Раскачался — и хвать рукой за вторую перекладину, потом подтянулся — хвать за третью. Это он для форса, чтоб Галку удивить. А она и верно — даже рот разинула.

Чудачка, нашла чему удивляться. Я видел в цирке и не такой фокус: дядя на одних руках поднялся по канату под самый купол цирка, а ноги держал под прямым углом к канату. А Женя всего три перекладины одолел, а потом полез нормально.

Вот и окно Павлушиной спальни, третий этаж… Женя вытянул ногу как можно дальше, достал носком туфли подоконник. А правой рукой не за что ухватиться. Если бы хоть сантиметров на десять рука длиннее была! Или крюк какой… Зацепился бы тем крюком за раму форточки, и всё!

— О боже мой!.. — подошла бабушка с Мариной. — И этот себе погибель ищет!

Женя подвигал подошвой по жести, наклонился к окну раз, другой. И не схватился рукой — скользко! Подцепил задником туфли перекладину лестницы…

— Ловите! — махнул ногой.

Жорин отец не поймал: туфля отскочила от его рук и стукнула Марину по голове. Марина сморщилась, но не заплакала.

— Женя так и будет под небом висеть? — спросила она.

Никто ей не ответил, все смотрели вверх.

Женя попробовал стать на жесть в носке — плохо… Сорвал и носок, протянул босую ногу, пощупал. И отклонился назад решительно, начал слезать.

— Несчастный мальчик… — сказала, подойдя, профессорша и посмотрела на Павлушу.

— Да-а… Достаётся им одним, без отца, — подтвердила бабушка.

— Нога скользит: центр тяжести никак не перенести… — сказал Женя.

Я подумал, где у человека может быть центр тяжести, и фыркнул от смеха.

Галка повсматривалась в лицо Жени и сказала:

— Струсил?

— Сама попробовала б, если храбрая такая. Ногу не поставишь — скользит. — Женя спрыгнул с последней перекладины прямо на землю.

— И пробовать нечего! — Она стремительно забралась на выступ фундамента, взлетела, схватилась за первую поперечину лестницы.

— А-а, ты в кедах! Кабы я был в кедах!.. Резина снизу… — Женя прислонился спиной к стене дома и начал натягивать носок.

— Ладно, слезай! — крикнул Галке Жорин отец. — Сорвёшься — отвечать за тебя придётся. Лучше продолбим дырку в двери — небольшой урон.

Галка не слушала и лезла выше.

— Теперешним детям не то что чужим — и своим не укажешь! — говорила Жориному отцу бабушка. — Такие умники все стали, такие умники — хуже дураков.

Галка добралась уже до окна. И не примерялась нисколечко: шагнула на жесть подоконника, шатнулась туда всем телом — хвать руками за форточку!

— Хорошо ей, в кедах… — плюнул под ноги Женя Гаркавый.

Галка посмотрела вниз, показала Жене «нос» и просунула в форточку руки и голову, плечи… Сверкнули белыми подошвами кеды…

Мы с Павлушей бросились в подъезд.

— Ключи отдай! — остановил меня Женя, и я швырнул ему все связки.

Пока прибежали к Павлушиной квартире, Галка уже открыла дверь, встала на пороге и победно улыбалась. Но пришли мы, поднялся Жорин отец, а Жени Гаркавого не было. И улыбка Гали гасла, гасла, пока совсем не погасла.

Пошла Галка вниз хмурая. Павлуша ей даже спасибо забыл сказать.

— Схожу за инструментом, — объявил Жорин отец. — Пока принесёт новый замок, выну старый. Вот, Павлючок, сюрприз твоей матери будет, а? Не говори-и-и…

Где-то внизу, у подъезда, звали меня на два голоса бабушка и Марина:

— Женя, домой! Домой, Женька!

Бегу… Мне учить сегодня только одно стихотворение. Здорово!

 

Несчастливый червонец

После ужина бабушка повела Марину в свою комнату — укладывать спать. А папа позвал меня в спальню-кабинет:

— А ну, давай портфель сюда!

Я принёс.

— Тэ-эк-с… Ого! Ну, дружок, пора за тебя всерьёз браться… — И шах-шах — порвал тетрадки по математике и письму. Ещё по половине тетрадок было чисто, а уже новые надо заводить!

— Не пойду в школу-у-у! — посыпались из моих глаз слёзы. — Сами идите!

— Пойдёшь как миленький. И я схожу спрошу, чем ты занимаешься на уроках.

— А меня из школы выгонят за порванные тетрадки-и!

— Не выгонят! — не совсем уверенно сказал папа. — Иди умывай свои нюни — и за работу.

Я поднялся, завывая, как недавно Павлуша на лестнице.

Общая комната соединена у нас с кабинетом дверью — смежная. В общей комнате стучит швейная машина. Мама продолжает шить, не вмешивается — непедагогично спорить о детях при них же. А как только я вышел в коридор, мама сказала вполголоса:

— Иван, какая тебя муха сегодня укусила? Порвал бы хоть по одному письму, если так уж руки чесались. А задачки придётся снова решать, снова намажет.

— Если хоть одна помарка будет, ещё раз перепишет… — Папа грохнул стулом: наверно, подвигался ближе к столу.

Это была Жорина идея — сделать уроки на переменах, чтоб больше времени осталось на пещеру. Если б я знал, что так всё кончится…

Упражнение по письму я переписал хорошо, буква в буквочку. Даже самому понравилось. А папа посмотрел и ничего не сказал.

Обидно… Зачем тогда я так старался?

Когда я сделал один столбик примеров по математике, кто-то позвонил в дверь.

В кабинет через минуту вошла мама.

— Друг твой просит, чтоб вышел… Секреты какие-то.

Я вышел, и Жора сунул мне в руки пять рублей и пятнадцать копеек — сдачу с десятки.

— Вот, видишь, руки в масле… И замок был измазанный, и ключи — еле оттёрли. Четыре рубля и семнадцать копеек стоит.

Четыре так четыре… Я сунул деньги в нагрудный карманчик рубашки и захлопнул дверь перед его носом. Некогда с ним болтать. Небось у него целы тетрадки и по письму, и по математике.

Интересно всё-таки, сколько стоит новый замок? Ну, предположим, четыре рубля и семнадцать копеек… Так сколько тогда должно быть сдачи? Разве столько, сколько он мне вернул?

Я списал в тетрадку ещё один столбец примеров. В нём почему-то на один пример оказалось больше. А как в задачнике? Нет, в задачнике столбики ровные, как подрезанные. Что за чудо?

— Уснул? — отложил папа газету. — Что это за «десять р»? А «4,17» откуда взял? Дроби, да ещё десятичные… Во втором классе такого не проходят.

— Вот задал работу хлопцу!.. — не выдержала мама. — Ему уже спать пора.

Я сразу зевнул во весь рот. Вот видите, спросонок всё написалось. А спросонок не только «десять р» — любую чушь напишешь. Интересно, догадается папа, что Женя Гаркавый оставил тогда ту десятку мне?

Тр-р! — вырвал папа страницу из новой тетрадки по математике… Защипало глаза: третий раз надо задачки переписывать! А сколько уже раз за день слёзы?

Хорошо, что хоть про «десять р» не расспрашивает…

— А когда я стих… стихотворение буду учи-и-ить?.. — завёлся я опять.

— Ночь впереди. Мы ляжем спать, а ты иди на кухню или залезай в ванную и учи!

— Что ты говоришь, Иван! — опять не выдержала мама. — Поучай, наказывай, но не издевайся!

Папа промолчал.

Шлёпают тапочки — из ванной выходит бабушка. Ко лбу прилипли пряди волос, мокрые руки отставлены в стороны.

— Постирать постирала, а высохнет ли до утра? Это же надо додуматься: ковыряться в земле в школьном костюме! Сними рубаху, простирну заодно…

— Я встану пораньше, утюгом досушу. Обормот несчастный… Всей семьёй не можем на него настираться и насушиться, — сказала мама.

Стянул быстрее рубашку. Я мог бы и майку снять: меня уже бросало в пот от этих задачек.

В ванной, слышно, что-то звенит, падает в воду — тёх! тёх!

— О-о, да у него тут настоящая сберегательная касса! — слышится удивлённый голос бабушки.

Идёт быстренько сюда — и прямо к папе.

— Что это такое, Иван? — разжала она кулак перед его носом. На ладони лежала смятая, мокрая пятирублёвка и несколько медяков. — Ты знаешь, я не вмешиваюсь в воспитание. Но если по столько давать ребёнку денег, кто из него вырастет?

Папа поводил глазами с денег на меня, с меня на деньги.

— Откуда они? — В голосе грозные нотки.

— Из кармана выпали у Жени.

— Я у него спрашиваю: где взял деньги?

Я молчал, понурив голову. А что будешь говорить? Разве кого убедишь, что Гаркавый насильно всучил мне эти деньги? Такое у взрослых, наверно, не бывает, чтоб насильно… Отец не поверит. И разве я виноват, что так случилось? Я же не просил у Жени эту десятку. Я даже забыл о ней! Если б сразу вспомнил, то отнёс бы Гаркавому… Зачем, чтоб он расплачивался за… того кота в мешке… Морскую кошку.

— Язык проглотил? — В голосе отца зазвенела сталь.

Что-то с ним сегодня случилось. Никогда раньше таким не был. Может, на работе неприятности? Может, его рационализаторское предложение не приняли?

— Женичек… — пришла к нам мама, — Женик, скажи мне, только по-честному. Ты ведь взял эти деньги из моей сумки, да? Там, кажется, была пятёрка, а теперь нет.

— Не брал… — залился я слезами. Голова у меня болела и трещала.

Пятёрка уже у неё пропала! Сразу — пятёрка… Может, сотня?!

Все молчали, думали, что я пореву немного и что-нибудь скажу. Но не дождались. Папа забегал из угла в угол, натыкаясь на стулья.

— И это… Ни у кого чужого не брал?

Мама боялась даже вымолвить — «украл». А могла бы смело говорить. Если присвоил, то считай, что украл.

Меня начало трясти.

— Я не вмешиваюсь… Но прекратите эти эксперименты! — закричала на них бабушка. — Пусть идёт спать, завтра обо всём расскажет сам… И встанет пораньше, уроки доделает.

Бабушка вытащила меня из-за стола и повела в свою комнату, на кушетку, хотя я сплю в общей комнате.

Папа и мама на это и слова не сказали. Они не шелохнулись, как будто их громом пришибло.

Бабушка помогла мне даже штаны снять. А когда она накрывала меня одеялом, я вдруг и рассказал ей, как получилось с деньгами. Сказал, куда четыре рубля и семнадцать копеек пошло…

— Ну вот и хорошо. У человека была беда, а ты помог, и правильно сделал. Павлуше надо помогать — одни растут с Генкой, без отца… Спи! Мелочь я тебе оставлю на мороженое, а пятёрку заберу.

— Так мне ведь нужны деньги! На пластилин… Три коробки! — говорю я. — Кукольный театр будем лепить с дядей Левоном… Мы «Артек»… Но я никому, нигде, никогда… Ни за пуд шоколада, ни за ящик халвы…

— Ну, хорошо, хорошо… Ты спи, постарайся быстрее уснуть. А завтра будешь лепить свои театры, кино.

У бабушки и лицо побледнело, и руки тряслись. Подвернула повыше рукав и голым локтем притронулась к моему лбу. Не ладонью, а локтем! Ну и чудачка…

Дверь она прикрыла не плотно, и я всё слышал, о чём разговаривали в общей комнате. Бабушке казалось, что она шепчет только папе и маме. А она кричала шёпотом:

— Довели хлопца!.. Бредить начал: то театр собирается лепить, то в Артек ехать… Боже мой, какой-то пуд шоколада поминал, ящик халвы!

И все начали говорить, как испорченное радио: то громко, то шёпотом, то совсем не слышно. Об одном говорили — как лучше воспитывать детей.

— Я не вмешиваюсь… Я не вмешиваюсь, но послушайте!.. — прорывался высокий голос бабушки.

Наконец все на цыпочках пришли в бабушкину комнату и ещё раз перецеловали и перещупали лоб Маринки и мой — сравнивали.

Неужели взрослым так хочется, чтоб мы болели или сходили с ума? Неужели так интересно быть сумасшедшим? На них, говорят, какие-то рубахи надевают с длинными рукавами… Чтоб рукам волю не давали…

А как это Вася родился в сорочке? Смех… Может, ещё и в сандалетах? Всё перепуталось у меня в голове И я уснул…

Разбудила утром мама. Папы уже не было, ушёл на работу. Бабушка одевала Маринку — вести в детский сад.

Я потягивался, а мама подрисовывала у зеркала губы и сыпала скороговоркой:

— Беги умываться… Умылся? (А я ещё только одну штанину на ногу натянул, читал «Гулливера» и не мог ощупью попасть в другую.) А теперь садись завтракать… Уроки доделаешь — раз! На улицу сегодня даже и не думай — два! Пять рублей эти оставляем тебе — три! Сдачу принесёшь… Если успеешь раньше выучить стихотворение, можешь сбегать за пластилином. Культмаг в начале Партизанской улицы — ты знаешь где. Будешь переходить улицу, посмотри сначала налево, а потом направо…

Пошло-поехало… Теперь она ещё скажет, чтоб ложку держал в правой руке… Чтоб хорошенько пережёвывал пищу…

— Мне карандаши цветные подари! — попросила Марина.

— Я тебе не Дед-Мороз. И пластилину купи, и карандаши подари, и ещё сдачи принеси… У меня же не мильон!

Бабушка повела Марину. Та хныкала несчастненьким голосом:

— Как я буду жить без карандашей!..

Я наспех доделал примеры. А стихотворение учил, расхаживая по квартире. Выглянул в окно — увидел: бабушка повела Марину. Выглянул в другое — внизу ездит на велосипедике Серёжа, а Павлуша и Жора сражаются палками, как шпагами.

Третий раз посмотрел — все сидели, спустив ноги в ямку в будущем сквере, и уплетали мороженое. Чудесная у них жизнь, не надо по три раза задачки переписывать! И никто у них не спрашивает, где взяли деньги на мороженое…

А и правда, где они раздобыли деньги?

Пришла бабушка, достала из сумки пакеты молока, выставила бутылки кефира. Успела и в магазин зайти, а я всё не могу одолеть это стихотворение.

— Ну давай расскажи… — Бабушка надела очки, взяла у меня книгу, чтобы сверять, правильно ли я заучил.

Я что-то бормотал, мямлил, сбивался, несколько раз начинал сначала…

— Господи, и когда ты успел так голову себе задурить? Сходи за пластилином. Заодно и проветришься… Только быстренько, а то не успеешь до школы выучить.

Я выбежал во двор.

— Эй, жмот! — крикнул мне Жора. — Угости мороженым. У меня не было десятки, и то угостил всех.

Пять рублей сразу вспотели в моём кулаке. Дать ему разок? За «жмота» можно бы. Но Павлуша сказал:

— Замолчи! Никакой он не жмот. Ты ведь не дал на замок денег, а он дал.

— Хэ, если б у меня был карман денег, я б машину купил, мороженое делать… — начал фантазировать Жора. — Наделал бы целую бочку — ешь, пока пузо не лопнет. Пришёл бы ко мне Жека, я ему — бух! — целую кастрюлю. Пришёл бы Серёжа — бух! — целый бидон!

— Ух-ха! — вертел от восхищения головой Серёжа. — А Жека по какому-то паршивому эскимо не хочет купить.

— Попало от мамы? — присел я возле Павлуши. Пусть те болтают — ноль на них внимания.

— Не-а… Она только посмотрела на всё и заплакала… — вздохнул Павлуша. — Ты не думай, я возвращу тебе эти три пятьдесят, что на замок пошли. Мама мне на полдник даёт в школу по пятнадцать копеек… Я тебе буду в день по десять копеек возвращать. Десять дней — рубль.

— А сам что — голодный будешь? Не надо мне никаких денег. И вообще не надо…

— Ты не думай, я отдам! Сам отдам, я не хочу, чтоб мама. Она не виновата… — упрямо повторял Павлуша, и его верхняя губа начала дрожать. — Я на одном чае могу прожить до вечера. Я сильный…

Иметь ещё три пятьдесят? Ух, ты!.. Не хочешь, а соблазнишься.

И что за погань эти деньги!.. Держишь в руке, а они тебе просто ладонь щекочут. И радость от них, и неприятности, и даже горе. Зачем он дразнит меня этими тремя рублями пятьюдесятью копейками? Я ведь уже примирился, что их у меня не будет. Я даже гордился, когда бабушка похвалила, что выручил Павлушу. Подарил, можно сказать, ему новый замок…

— Я тебе насовсем отдал, — сказал я мужественным голосом. Не хватало, чтоб люди из-за меня последнего здоровья лишались, голодали!

Только почему Павлуша сказал: «Три пятьдесят»? Четыре семнадцать замок стоит — сам Жора говорил. Неужели он мошенник? И опять же: сдачи принёс всего пять пятнадцать… Дважды смошенничал?

Мороженым всех угощает. За мой счёт такой добренький?..

Меня разбирает зло. Я уже не думаю о том, что эти деньги, считай, Гаркавый мне подарил, что они не мои.

— Ребята, у меня знаете какая штука есть? Наберёшь воды, надавишь, ка-ак даст струя! На десять метров! — Жора убрал ноги из ямы. Понял, наверно, что я раскусил его проделки и сейчас разоблачу.

Минуты через три Жора выбежал из дома с белой бутылкой в руках. Это даже не бутылка, а такой маленький баллончик из мягкой пластмассы. Он завинчивается сверху крышкой. В этих баллончиках пасту продают — бельё стирать.

Жора добежал до нас и надавил обеими руками на баллончик. Через дырочку ударила струя. Меня и Серёжу мало захватило: в центре сидел Павлуша, и ему прямо в лицо!

Павлуша взвыл, схватился за глаза и как припустится за Жорой! Жора увёртывался от его кулаков и в упор по Павлуше — раз! раз! раз! — брызгал короткими очередями, как из автомата строчил.

— Сейчас и мы вынесем, будешь знать! — бросился домой Павлуша.

Побежали и мы с Серёжей. У всех были такие баллончики, все мамы покупали такую пасту.

Я обыскал ванную — нет пустого! Не будешь ведь специально опорожнять — за такое не поздоровится. Я схватил сифон для газировки.

— Пойду сифон заправлю, а то пить хочется! — крикнул бабушке.

Павлуша и Серёжа уже гонялись по двору за Жорой. Павлушин водяной автомат бил по Жоре без промаха — то в затылок, то в спину. Жора прикрывал глаза рукой, оборачиваясь назад, тоже нажимал на свой баллончик. Но вода у него кончилась, баллончик шипел, как гадюка, и пузырил остатки пены.

Серёжа то бежал рядом с Жорой, то бросался чуть не под ноги и давил, давил свой баллончик. Из крышки, свистя, вырывались десятки струй — и в стороны, и на грудь Серёже, но на Жору — ни капли!

Жора оторвался от преследователей, исчез в подъезде — побежал за водой. Серёжа и Павлуша пошли со мной заправлять сифон газировкой. С сиропом!

Я жмот? Хэ! Сейчас покажу, какой я жмот…

Только заправила нам тётя сифон, вышли за дверь магазина — начали шипеть друг дружке в рот. Жжёт во рту, дерёт в горле и носу, а мы пьём! Задыхаемся, назад лезет, а мы — пьём! Дым и газ из ушей валит, а мы — пьём! Уф-ф…

Заправили вторично с сиропом — и только по разу глотнули. Некуда было… Тогда я купил шесть эскимо на палочках — по два на каждого. Пусть знают, какой я жмот… А Жоре, этому обманщику, — финдос в нос!

Жора подстерегал нас и выскочил из-за трансформаторной будки. Павлуша с перепугу уронил одно целёхонькое эскимо, а Жора — раз! — на него ногой. Раздавил… Тогда Павлуша и Серёжа вцепились в Жору с двух сторон.

— Жека, дави!

Газировка — вкусная, шипучая, с сиропом! — ударила Жоре в голову, в волосы, за воротник, залепила пеной лицо.

— В рот! Хоть немножко! — кричал Жора и разевал рот.

А я ему в нос! В глаза!

И на Серёжу немного попадало, и на Павлушу, и они жмурились от брызг и разевали рты.

Прошипела последняя струйка… Всё!

Мы отскочили от Жоры, стали и смотрим.

Жора ни на кого не бросался. И не плакал. Растопырил руки-ноги и поковылял домой. Не прошёл и половину пути, вдруг подпрыгнул, затеребил руками волосы, завертелся:

— О-ёй! Ой! Осы! — и вприпрыжку бросился в подъезд. Третий раз надо идти заправлять… Бабушка ведь тоже ждёт газировку. С сиропом.

И мы побежали, заправили.

Остальных денег хватило ещё на цветные карандаши и на одну коробку пластилина. А на что ещё две куплю? Я и не заикнулся отцу, что денежки были да сплыли.

— Эх-ха… Как тяжело жить на свете!..

 

«Лошадиные силы» профессора Дервоеда

У Ивана Ивановича появился сегодня старый «Зил». Длинный, широкий. Притащил его тросом самосвал чуть не к самому гаражу профессора. Это было утром.

«Зил» семиместный, а вышли из него двое — дядька в синей спецовке и Дервоед. Профессор обошёл вокруг своей покупки, постучал по колёсам ногой и палкой. И тогда сунул что-то шофёру самосвала в руку. Тот принюхался к своей руке — и как швырнёт под ноги Ивану Ивановичу. Сел в самосвал, грохнул дверкой! Та чуть не отлетела. Газанул от гаража напрямик, через наши выкопанные ямы. И ни в одной не засел. Только у двух ямок обвалились края.

Из багажника «Зила» дядька в синем достал замызганный чемодан с инструментом. Поставил возле переднего колеса машины, раскрыл. Капот в «Зиле» задрал вверх. И сразу и он и Дервоед сунули головы под капот, начали рассматривать внутренности машины.

И наверно, целый день проторчали, засунув туда головы, потому что мы шли из школы и всё было точь-в-точь, как утром. Только на листе фанеры возле машины больше появилось всяких железок и болтов.

Утром никого у машины не было, только Павлуша подошёл, я и Серёжа. Дервоед тогда нас сразу турнул — боялся, наверно, как бы не сунули в карман колесо или какой-нибудь коленчатый вал.

Жора не приближался утром к нам: всё ещё злился за «угощение» газировкой с сиропом. Сам виноват, пусть не лезет первый. И будет знать, как мошенничать. Он всё гонял на своём велосипедике вокруг нашего дома и от гаражей к обрыву, а мы на него ноль внимания.

На улице у дома то и дело визжали тормоза — подкатывали задом к оврагу самосвалы, высыпали туда землю…

Жора пристроил свой водоавтомат на велосипед вместо звонка и стал таким же вредным, как и Вася. Подъехал раз к девчонке из соседнего дома — с-с-с-с! — на спину ей и только потом позвонил. И одному дяде так хотел посигналить. А тот его цап за ухо: «Ты где живёшь?» Но Жора вырвался и удрал.

У Жоры сегодня не голова, а неровно надутый шар. Глаз нет — одни щёлки. Опухло от укусов ос. Учительница его даже к доске не вызывала, пожалела. Покивала только укоризненно: «Опять приключения?»

Жора всё прекрасно видел, он просто притворился: подняла его Мария Сергеевна из-за парты, а он давай оттягивать нижнее веко одной рукой, а верхнее — другой. Моргает, будто леший! Хотел ещё и другим глазом так поморгать, а учительница: «Садись, несчастный…» Жора думал так и от стихотворения отвертеться, начал разлеплять обеими руками глаза. А Мария Сергеевна сказала: «Не фокусничай! Закрой оба глаза и рассказывай… Хоть подсматривать не будешь». Жора туда-сюда, повернулся ко мне — дёрг себя за ухо, дёрг. Знак мне: «Подсказывай!» Забыл и про обиду. Мария Сергеевна влепила ему двойку. И тут же вызвала меня. Трояк! Ага… Так я о «Зиле» профессорском… Жора просто так сюда влез.

Утречком, значит, около Дервоедовой машины почти никого не было. А вечером зрителей — как в цирке. Стояли кругом и пацаны, и взрослые, даже из соседних домов заявились. Были Жорин и Васин папы, жена Дервоедова и ещё какая-то тётя. Потом дядя Коля подошёл, но не стал глазеть, а сразу выгнал из гаража своего «Москвича» и долго менял с Женей камеру в колесе, протирал в машине стёкла и блестящие части. Коротенький «Москвич» был как плотвичка возле дервоедовской щуки. Казалось, развернётся она — гам! — и поминай как звали.

Иван Иванович важничает, лицо серьёзное. И презрение на лице: что ему «Москвич», дядя Коля, все мы! Никто не заметил, а я успел: дважды Дервоед прошёлся вдоль своей колымаги, дважды подсчитал шаги, посмотрел на «Москвича». И ещё более надул щёки: куда этой божьей коровке до его лайнера! В два раза короче…

Жорин папа и Васин папа — шофёры. Я говорил уже: один на автокране работает, а второй по дворам мусор собирает. Они всё-всё о машинах знают, даже о тех, которые ещё только будут выпускаться. Сейчас они покуривают и между прочим отвечают на вопросы Дервоеда: какой рукой держать гаечный ключ; сколько раз в минуту нажимать на поршень, чтоб быстрее накачать колесо; продаются ли специальные замки — машины запирать?

А на фанере тем временем всё меньше и меньше становилось деталей и железок. Быстро работал тот дядя-мастер!

— Ах, чёрт! Ножницы где-то затерял… — позвякал он вдруг в своём чемодане. — Надо бы прокладочку резиновую вырезать.

— Клима! — крикнул Иван Иванович жене. — Вынеси человеку ножницы. Только старые бери!

Тётя Клима повернулась идти.

— У меня возьмите… — подал голос дядя Коля.

Тётя шагнула к нему.

— Климентия! Я сказал: принеси! — повысил голос Иван Иванович. Не хотел знаться с дядей Колей.

Профессорша опять повернула к дому. Но кто-то в толпе хохотнул, и она остановилась. Ах так?! Быстренько подошла к дяде Коле.

— Спасибо вам… — взяла ножницы, передала мастеру, а сама отошла к тётке из нашего дома и сказала вслух: — Нужна ему машина, как в мосту дырка. Говорила: давай лучше сынам, Пете и Мише, поможем. Как раз квартиры получили в Москве, мебель думают менять. Так ого! И хоть было бы куда ездить на этой машине. Ни лес не любит, ни рыбалку.

Дервоед косо взглянул на жену и что-то прошептал сквозь зубы. Тётя Клима больше ничего не говорила вслух.

Гаркавые загнали своего «Москвича» в гараж и присоединились к толпе. Все уже спорили о том, заведётся «Зил» или нет. Больше года машина стояла без движения.

Дядька в синей спецовке собрал инструмент в чемодан. Полил себе из бутылочки бензином на руки, потёр. И ещё полил, и ещё…

Не водой с мылом мыл, а бензином!

Спрятал всё в чемодан, сел за руль.

Гир-гир-гир-гир! — тоненько заскулило под капотом. Гир-гер-гур! Гир-гер-гур! — с надрывом, более нервно заурчало в машине. И не завелось.

К Жене-большому подошла Галка со Снежком в руках. От этого «гир-гер-гур» Снежок заскулил, задёргался, пытаясь вырваться.

Подъехал и Жора, замер, спустив ногу с педали на землю, — интересно!

Дриг-драг-дрег! Ссс-ы-р-р-р! Ссс-ы-р-р-р! Машина будто дразнила собачку. Мастер взял из-под ног искривлённую железную ручку и вылез, а Дервоеду сказал:

— Аккумулятор сел… Обязательно аккумулятор поменяйте или подзарядите.

Круть ручкой, круть-круть… Мотор как заревёт дурным голосом, как затрясётся вся машина, будто старый дед от кашля. А потом — бах! ба-ба-бах! тух-тух! — застреляла из-под машины выхлопная труба, взвились кольца дыма.

— Ложись! — Серёжа сиганул в ближайшую ямку.

Люди отошли от машины подальше, замахали руками, закашлялись. Чёрный удушающий дым заволок весь двор.

— Взорвётся! Прячьтесь! — командовал из своего окопа Серёжа. Но никто больше в ямы не полез.

Снежок метался у Галки на руках, прямо из кожи лез, и вдруг чвяк! — носом о землю. Вырвался! Я завыл бы на весь двор, если б так шмякнулся, а он нет. Вскочил на ноги и к машине.

— Бев-вев! Бев-ве-вев! Бев-ве-вев!! — забегал вокруг «Зила» Снежок. Шерсть на загривке вздыбил… Ну, разорвёт колымагу на части, полетят во все стороны дверки, колёса!..

— Давай, моська! Давай! — подзадоривал Женя Гаркавый. — Не надо бояться слонов!

Мастер что-то поправил около руля, и машина загудела ровно и спокойно, даже от ушей отлегло. А Снежок всё равно бегал вокруг, лаял, тряся своим куцым хвостиком.

— Прошу, маэстро! — обеими руками показал мастер Ивану Ивановичу на машину и сел сам за руль.

Дервоед бросился закрывать гараж. Но увидел, что мастер не брал свой чемодан, оставил дверь в покое, пошёл садиться.

Сел на сиденье, а шляпа трах о верх машины и покатилась по земле обручем. Прямо Снежку под ноги!

Собачка взвизгнула от радости, схватила её зубами… Замотала головой вправо-влево, помчалась по двору. Шляпа чуть ли не больше её самой, и Снежок то впрыгнет передними лапами внутрь, запутается, кувыркнётся через голову, то волочит за собой…

Галка и Женя бросились за ним, и все дети — за ними! И Жора покрутил в ту сторону. Ш-ш-ш-ш… — зашипела вдруг толстая шина в его велосипедике и сплющилась, как шкурка колбасы-кровянки. Прокол!

Взрослые наблюдали за погоней и хохотали:

— Неводом его, неводом!

— И сачка хватит!

Снежок взмахнул головой, и шляпа оделась на него. Хохот усилился…

Снежок удрал бы со шляпой, но не видел, куда бежит, — кувырк в яму! Только хвостик мелькнул…

И тут все сбежались к яме: и Галка с Женей, и Дервоед, и мы, дети. Галка схватила Снежка, Женя вынул профессорскую шляпу, тряхнул ею о колено. Хотел пыль выбить, а изнутри выскочила, как пузырь, подкладка. Иван Иванович забрал шляпу, ткнул кулаком в подкладку. Повертел, посмотрел — бросил шляпу под ноги Жене.

Пошёл к машине — багровый, чуть кровь не брызжет из щёк.

Шофёр-мастер насмешливо скалил зубы.

Пип-пи! — поехал наконец «Зил». Иван Иванович на ходу стукал дверцей, всё не мог хорошо устроиться со своей палкой.

Тётя Клима подошла к шляпе, подняла.

— Ох, сумасшедший человек… Ох, сумасшедший… — сказала она и пошла, вздыхая, домой.

А дяди всё ещё стояли, и тёти из чужих домов стояли. Говорили о Дервоеде. Может, он и вправду не совсем нормальный?

Потом дядя Коля спросил у Васиного папы:

— Как ваш хлопец?

И Васин папа сказал, что «ничего, всё хорошо, дня через три обещают пустить домой».

Чёрный «Зил» проехал по нашему кварталу и подрулил к гаражам с тыльной стороны, с чужого двора. Остановился и гудит, гудит ровненько… Ни шофёрская дверка не открывается, ни та, где Иван Иванович сидит. Дервоед размахивает руками, что-то доказывает. Торгуются? Наконец достаёт из кармана раскладной, как папка, кошелёк и вынимает оттуда несколько бумажек. Деньги…

Мастер вылез первым, вскинул на плечо свой чемодан с инструментом и сказал:

— Оставайтесь здоровы!

— Счастливо и вам! — дружно все пожелали ему.

Только Иван Иванович ничего не сказал. Он запер свой гараж на замок и сел за руль сам. Видимо, ещё раз захотел проверить, что за машину купил и как её отремонтировали.

Двинул с места медленно, осторожно. Вырулил удачно вокруг ямок, мимо нашего дома — и на улицу.

Все дяди из чужих домов разошлись. А папы Жоры, Васи и Жени-большого всё ещё стояли и спорили, какая машина лучше: «Москвич-412» или «Жигули». Не было и Жени с Галкой, ушли учить уроки.

Я тоже хотел идти, потому что всё интересное уже кончилось. Но ошибся…

Интересное началось сразу, как только Иван Иванович подъехал к гаражам.

Подъезжал он к гаражам большим полукругом, чтоб попасть в ворота прямо-пряменько, не зацепиться. И не рассчитал — угодил задним колесом в ямку. Мотор ревёт, как зубр, колесо вертится в ямке, машина раскачивается взад-вперёд, а выбраться не может.

И тогда подошли сзади, упёрлись руками в кузов «Зила» папы Васи, Жоры, Жени и я с Серёжей и Павлушей… Раз-два! Ещё раз! Выехала машина. Выехала и тут же заглохла.

Дервоед выбрался из машины, отворил ворота гаража — и опять за руль. Гир-гер-гур! Гир-гер-гур! — скрежетал стартер (так называется та штучка, которая заводит мотор) — не заводится!

Поднял профессор из-под ног заводную ручку.

— Крутни, всё равно стоишь… — попросил он Жориного папу.

Жорин папа зашёл спереди, вставил ручку в щель внизу радиатора. Крутанул, а машина фур-р на него! Он прыг назад: «Стой! Стой!» — упирается руками в радиатор, а потом лёг, навалился на капот животом.

— Что же вы, мастер-ломастер, на скорости машину держите? — дрожит голос у Жориного папы. — Чуть кишки не выпустили…

— Капот погнёшь! Разлёгся, как на печи… Слезай! — кричит на него Дервоед из машины.

— Капота ему жаль! А человека… — не слезал Жорин папа. Наверно, ждал когда пройдёт страх и будут держать ноги.

— Слезай с машины, говорю! Дискуссию развёл… — наполовину высунулся Иван Иванович.

— Слезу… Пропадите вы пропадом со своим драндулетом! — Жорин папа спустил ноги на землю. И ушёл домой.

Все другие тоже разошлись.

Я делал уроки и подбегал к окну: завёл машину Иван Иванович или нет?

Не завёл…

Заехал в гараж или нет?

Не заехал…

Спать укладывался — ещё раз выглянул в окно.

Чужие дяди толпой толкали профессорский «лайнер» в гараж.

Большая машина у Ивана Ивановича, а только половину гаража занимает. Разве он строил гараж на две машины? Так ведь у «Зила», говорил Жорин папа, не менее ста «лошадиных сил». И все эти «лошадиные силы» будут возить его одного?

И куда, интересно? Тётя Климентия говорила, что ездить ему совершенно некуда…

 

«Эрпиды на планете Земля»

Мы опять у Левона Ивановича.

— Ну, вы уже видели, какие бывают куклы, на что они способны… Сами куклы ничего не умеют делать. Это мы должны их оживить, научить садиться, ходить, брать вещи, говорить, слушать и тому подобное. Но все это, друзья мои, потом, потом, потом… Нам сначала надо знать, что мы будем ставить, какие куклы нам нужны.

Левон Иванович расхаживал по комнате взад-вперёд. Голову слегка наклонял при наиболее значительных и важных словах, как будто раскланивался со знакомыми. А мы сидим рядышком на диване и круть-верть — поворачиваем головы вслед ему. Слушаем…

Левон Иванович велел на этот раз прийти ещё без пластилина, и мы рады: ни у кого пока нет столько, сколько он просил.

Пришли мы без Васи и Генки. Вася известно где — в больнице. А Генки потому нет, что ещё не суббота и его не забрали из круглосуточного садика. И хорошо — хоть Павлуше легче дышится, не ходят, как связанные верёвочкой.

— Значит, прежде всего нам надо знать пьесу, знать, какие для неё нужны куклы… Пьесу я выбрал, мы сейчас её и послушаем… — Левон Иванович раскрыл книжный шкаф и взял стопочку отпечатанных на машинке листков бумаги.

Он торжественно сел в кресло, разложил перед собой листки, медленно надел очки…

— «Эрпиды на планете Земля», комедия-сказка в двух действиях для кукольного театра… Ну, мы ещё не кукольный театр, но с самого начала будем работать всерьёз. Согласны? Вот и хорошо… Эрпиды — сокращённо. А полностью так: «электронные роботы прямостоящие и думающие». Это смешные, наивные человечки из металла… Какой-то межпланетный корабль остался летать на орбите вокруг Земли, как спутник. На Землю он отправил на разведку двух эрпидов. Они должны всё разузнать и вернуться обратно, доложить, что и как, можно ли садиться. Эрпид-один знает все языки землян: покрутит головой, настроится на нужную волну — и готово. Эрпид-два понимает язык животных и птиц, может его разъяснить. Вот о приключениях эрпидов на Земле и рассказывается в пьесе…

Читал Левон Иванович на разные голоса. Слушаешь — и узнаёшь, кто это, видишь, каков он… Кудесник дядя Левон!

…Мальчик Ваня возвращался из школы через лес, собирал по дороге грибы. Собирал-собирал — и присел отдохнуть. А камень под ним как шевельнётся! «Черепаха!» — подпрыгнул он.

А камень тресь пополам! Вылез Эрпид-один, машет ручками, «хау ду ю ду» на разных иностранных языках лопочет. Ванька в школе ещё не проходил никаких иностранных языков, пожимает плечами. А с ним собачонка была, Жучок. Хвать этот Жучок эрпида за ногу! «Ай! Ай-яй!» — визжит. «Пошёл вон!» — Ванька на собачку. Она чуть зубы не искрошила о железо.

«Посёл вон… Посёл вой», — повторил эрпид и ручками себе голову круть, круть… «Приветствую вас, жителя Земли!» — по-нашему заговорил. И тут они начали друг у дружки выспрашивать — кто, да что, да зачем. А эрпид потешный такой — ни деревьев не знает, ни зверей, ни птиц, ни грибов. «Что это за зверь хотел меня укусить? Что он сказал?» — «Собаки не разговаривают…» — Ванька ему на это. «Все звери по-своему говорят. Эрпид-два, мой брат, переводит с их языка. Надо его разыскать».

Ванька надумал сначала поучить эрпида кое-чему — читать, писать, считать. Не умеет робот ничего этого делать. «Какой же ты разведчик!» — насмехается Ванька. «А это видел? — показывает эрпид глазок-окуляр на животе. — Всё фотографирует и записывает на плёнку. И ты записан… На космическом корабле посмотрят, расшифруют».

А Ваня всё-таки настоял на своём, начал его учить. Вертится этот эрпидик, в зал смотрит. «Зачем их столько сюда собралось?» — «А это они в театр пришли, на нас с тобой посмотреть…» — «Ой, давай лучше мы на них будем смотреть, их вон сколько. Пока всех не пересмотрим… Ой, Ваньки с длинными волосами сидят!..» — «Если с косичками и бантиками, так это девочки: Светы, Алёнки, Таньки… Мальчишки пока с косичками и бантиками не ходят…»

Потом они пошли искать Эрпида-два. Договорились, что Ванька их вместе поучит. Всякие приключения у них были в дороге, и Мишку-медведя встретили. Несколько дней искали Эрпида-два. А мама и папа Вани не волновались. Эрпид так сделал, что родителям эти дни показались минутами…

А Эрпида-два знаете где нашли? В большом юроде!

Его девочка Таня водила на верёвочке, как собачку. Он нечаянно тявкнул при ней, а Таня и подумала, что это такая железная собачка, и сдавила ему шею ошейником, таскала за собой везде. Эрпид-два не мог даже головой повернуть, чтоб настроиться на что-нибудь другое, не на тявканье. И в городе у всех вместе было ещё много приключений.

В конце эрпиды сделались сонные и вялые, начали покрываться панцирями — такими же, в каких вначале были. И вдруг — пах! пах! — попрыгали в воздух. И улетели на свой корабль межпланетный…

Долго, наверно, дядя Левон читал. Но если бы ещё в два раза длиннее пьеса была, и то слушали б. А может, и с нами эрпиды что-то такое сделали и мы перестали замечать, как время летит? Казалось, минуты прошли, не больше…

— Сейчас я вам раздам по листку бумаги, карандаши, — сказал Левон Иванович. — Посмотрим, какими вы представляете себе эрпидов. Только рисовать самостоятельно, каждый по-своему.

Мы примостились кто за столиком, кто на подоконнике, кто просто на полу и старательно засопели. Черкали, стирали, и вдруг — динь-динь! Я даже подпрыгнул… Показалось, тот межпланетный корабль садится.

Дядя Левон пошёл открывать дверь.

— Нет ли у вас моего сына? Он сказал, что сюда пойдёт.

Павлуша лежал возле меня на полу и сразу нахмурился: мать за ним пришла, её голос!

— А вы заходите к нам… Заходите, заходите, пожалуйста! Минут через десять Павел будет свободен… — говорил дядя Левон очень вежливо и гостеприимно. — Вот сюда проходите, я хочу с вами посоветоваться… Вы же, насколько я знаю, на швейной фабрике работаете?

И я знал, что Павлушина мать работает на швейной фабрике. Она и дома много шьёт, берёт заказы. Павлуша как-то говорил.

Левон Иванович провёл её на кухню, начал рассказывать — под большим секретом пока! — чем мы здесь занимаемся. Павлушина мама обрадовалась:

— Как хорошо, что вы им занятие нашли! Оставляешь одного дома — и душа не на месте: как бы чего не случилось! Он-то спокойный мальчик, но другие могут подбить на дурное дело… Вася из нашего дома (вы же слышали!) в больницу попал.

— Простите, я не спросил, как вас звать… Любовь Васильевна? Очень приятно… Я с вами, Любовь Васильевна, хочу посоветоваться, во что нам одеть кукол. Мальчик и девочка у нас — школьники… Я сейчас вам эскизы покажу, минуточку!..

Дядя Левон вышел из кухни, и я быстренько склонился над рисунком. Но всё равно видел краешком глаза, как на цыпочках прошёл он к шкафу, но к другому, не книжному. Вынул оттуда пиджак и поспешно надел на себя. А из книжного шкафа взял листки с рисунками и так же смешно прокрался назад. Как будто мы были заняты бог знает какой важной работой и он боялся нам помешать.

— Вот, посмотрите… У девочки школьная форма, фартучек. У мальчика костюмчик. Подобрать бы где-нибудь такие лоскутки, скроить было бы неплохо.

— У меня полный мешок тряпок, обрезков… Можно поискать.

— Любовь Васильевна, так это же замечательно! Найти б ещё кого-нибудь да пошить всё это…

— А зачем искать? Давайте размеры, я и сошью.

— Чудесно! Нет, вы — золотая женщина!

— Что вы! — Любовь Васильевна, наверно, печально улыбнулась. — Я такая, как все.

— Ну нет!.. Ведь вы меня с полуслова поняли.

И я знал, что она не такая, как все. Она высокая, худощавая. Чуть повыше дяди Левона.

— Что вы!.. — продолжала Любовь Васильевна совсем тихо, наверно, чтоб мы не слышали. — Если б я была золотая, то муж не бросил бы с детьми…

Как нехорошо подслушивать разговоры взрослых… Зачем мне всё это знать? Совсем, совсем ненужно… Но ведь и ушей не заткнёшь! И все, наверно, слышали, не только я…

— Простите, Любовь Васильевна… Я, кажется, на старости лет того… Извините.

— Да ничего, Левон Иванович. Просто… из песни слова не выкинешь.

— Вот здесь у меня выкройки нарисованы, — заговорил Левон Иванович о другом. — Если б какого шёлка розового или жёлтого…

— И это, покопаюсь, найду… Ой, какие смешные у вас получились собачка и медведь! В нашем доме есть такая лохматая собачка, Снежок называется.

— То Снежок, а наша — Жучок. Чёрная…

Я не выдержал больше, вскочил на ноги и бросился на кухню. Интересно на Жучка посмотреть! И все похватали свои рисунки, бросились за мной.

— Покажите! Покажите!

— Нарисовали уже? Тогда бегом на диван: мы идём к вам.

Левон Иванович вежливо пропустил из кухни Павлушину маму, вышел сам.

— Медведь, говорите, хорош… А на него не менее метра плюша надо. Вы не знаете, продаётся плюш в магазине?

— Не замечала, Левон Иванович… Раньше много было. А разве обязательно новый надо? У меня где-то кусок зелёной шторы валяется…

— Зелёный медведь? Ха-ха…

— Ничего страшного. Его можно в коричневый перекрасить или в чёрный цвет. В какой скажете, в такой и перекрашу…

— Нет, вы и в самом деле фея, а не женщина… Простите… — Дядя Левон снял очки, протёр стёкла, хоть они были совершенно чистые. — Словом, вы нас здорово выручили. А то я растерялся: нарисовать просто, а где всё это взять?

— Только моя машина не возьмёт плюш… — слабо улыбнулась Любовь Васильевна. — Вручную придётся шить.

— Зверюшек я сам сошью, сам! Осталось только на Жучка что-нибудь лохматое найти… Короче — ура! Трижды ура! Не забудьте только, чтоб штанишки только по виду были на штаны похожи, без штанин. Нам надо будет руку засовывать в куклу.

— Как скажете, так и сделаю… Недосплю немного, но сделаю.

— Ну, мастера-художники, что у вас получилось? Я на ваши рисунки буду смотреть, а вы на мои: на Ваньку, Таньку, Жучку, Мишу-медведя.

Дядя Левон поднёс наши рисунки поближе к окну. Любовь Васильевна тоже приблизилась к нему, и они начали рассматривать их вдвоём.

— Ну, этот микроб-сороконожка не подойдёт… — отложил он один рисунок, а Серёжа смущённо опустил голову. Его, значит, микроб. Это же надо такое придумать!

— Та-ак… А этот похож на водолаза-глубинника… Неплохо нарисовано, молодой человек. Но наши эрпиды не страшилища… — От таких слов Павлуша сморщил одну щёку, как будто у него болел зуб.

— Антенны-локаторы? Как усики у майских жуков… А что? Локаторы мы можем ему приделать. Это ты хорошо придумал. А туловище как огурец… Нет, огурец, видимо, не то…

О моём!..

— Ну, а здесь просто человечек и просто собачка… — От этих слов Жора зашмыгал носом. — Эрпид-один и Эрпид-два — братья. Они как две капли воды похожи… Ничего, что одного на четвереньках водила Таня. Мы их сделаем одинаковыми, только раскрасим по-разному: одного в серебристую алюминиевую краску, другого — в золотистую, бронзовую.

Левон Иванович в третий раз подошёл к шкафу и вынул оттуда один-единственный листок.

— Вот какими вижу эрпидов я.

Мы столпились вокруг Левона Ивановича. Ну и здорово придумал он! Ну и художник! Конечно же, такими они и должны быть…

Вместо головы у эрпида кубик, вставленный углом в туловище. А туловище уже не кубик, а «шестиугольная призма» — так назвал Левон Иванович. И мы зашептали, стараясь запомнить: «Шестиугольная призма… Шестиугольная призма…»

— Гайка! — воскликнул я.

Очень уж на гайку было похоже туловище, только вытянутую сверху вниз. А там, где у гайки дырка с резьбой, — наоборот, выступ-животик, как будто сложенный из кусочков-клинышков. На самом выпуклом месте — отметинка, как пупок. Наверно, здесь будет тот окуляр, через который эрпид всё фотографирует и записывает на плёнку.

— Сейчас дорисуем антенны… — Левон Иванович взял у Серёжи коричневый карандаш и добавил усики-антенны. — Мы их сделаем из медной проволоки, подвижными, ниточками будем управлять, поворачивать. А может, и без ниток обойдёмся… Ну как, нравится?

Ещё бы не нравилось! Мы выкрикивали что-то несуразное, не разбери-поймёшь, прищёлкивали языками…

— Значит, понятно. Следующий сбор — через день, в воскресенье, в семнадцать часов. Приходите с пластилином и дневниками. У кого будут двойки-тройки, вместе решим: допускать такого к работе или нет. Народу не хватит — наберём ребят в театр из других домов.

Вот тебе и на!.. Как ведро воды холодной на голову вылил. Я думал, он уже забыл об отметках, а тут… Подразнил, завлёк в театр, а теперь подавай ему дневник… Пятёрки подавай, четвёрки!..

У меня хоть двоек нет, а у Жоры — хи-хи! — двоечка за стихотворение.

Один Павлуша спокоен. И мать его светится от радости… У этого тихони одни пятёрки — показывал дневник, я своими глазами видел.

Эх-ха… Ну, ничего. Повоюем! Учебный год только начинается. Мы ещё тоже можем показать себя!

Павлушина мама выходит вместе с нами. Она бережно несёт перед собой свёрнутый в трубку лист бумаги. На нём рисунки Ваньки и Таньки.

Тётя Люба задумчиво улыбается…

 

«Провалиться на этом месте!»

Наконец привезли деревья и кусты.

Сразу на двух машинах: на одной — деревья, на другой — кусты. Что были две машины, нам потом сказали. Когда они разгружались, никто из нас не видел — сидели в школе. А шли из школы, так сразу и увидели: деревьев навалено и кустов, кустов!

Дядя Левон один расхаживал по будущему скверу и прочищал ямки. Вырыли их неделю назад, и они почти все засыпались, кромки обвалились. Мы сразу направились к Левону Ивановичу.

— Салют, салют, «артековцы»! — обрадованно поднял руку он на наше приветствие. — Хорошо, что вы не задержались. Быстренько ранцы и портфели по домам и бегом сюда. Прикинем, что у нас есть и чего нет.

Рассыпались по квартирам мигом, собрались тоже быстро. И сразу ухватились за самое большое дерево, которое показал дядя Левон. Это был американский клён — ствол толстый, кривой. Корней почти нет, вместо них — какая-то закорючка. Хоть бы один тонкий корешок!

— В сторону, в сторону его… Дрова нам не нужны, верно? У нас ведь в квартирах батареи… — шутил Левон Иванович.

И ещё два дерева выбраковали. У одного была содрана кора, а у другого росло из подножия ствола, может, сто пасынков. «Засохнут тоже…» — сказал о них Левон Иванович. Остальные деревья — американские клёны — мы разложили рядком по росту.

— Эх-ха-ха… Мы же не просили: «Дайте нам целый ботанический сад!» Но ведь можно было хоть несколько каштанов, берёз, лип привезти… О груше или вишне я уж не говорю!.. — вздыхал Левон Иванович. — Что попало подсовывают домоуправлению, а оно берёт. Так что, поддадимся стихии? — И ответил сам себе: — Не поддадимся! Айда, «артековцы», на промысел!

Дядя вскинул лопату на плечо, как солдат винтовку.

— Времени мало, а работы много. В восемнадцать часов субботник. Вперёд! — скомандовал он.

Мы построились за ним и зашагали.

Шли сначала по нашей улице Мира к школе. А когда дошли до места, где вниз по склону спускается деревянная лестница, повернули не на неё, а наоборот — влево. От улицы Мира туда вела, перед самой школой, поперечная улочка.

Шли по ней, шли, пока асфальт не кончился. Здесь конец микрорайону. Так далеко в эту сторону мы ещё ни разу не заглядывали. Тут шла настоящая война. Воевали большие дома с деревянными хатками. Прорвутся клиньями-рядами в огороды, что около хаток, начинают окружать. Посылают в наступление машины, трактора-бульдозеры, словно танки, экскаваторы… Грузовики вывозят брёвна, бульдозеры сгребают в кучи всякий хлам и мусор, экскаваторы роют котлованы под фундаменты, собирают всё негодное и грузят на машины.

Только дошли, дядя Левон закачал головой: «Ну и варвары!» — и начал пререкаться с бульдозеристом, пожилым дядькой с блестящим, глянцевитым лицом.

— Куда же вы?! Разве не видите: эти кусты ещё можно пересадить!

— Самое лучшее уже выкопали! — крикнул из окошка бульдозерист.

— А чем это хуже? Ведь это смородина! А вы её под откос, срезаете!

— Снявши голову, по волосам не плачут! — опять крикнул бульдозерист. Но повернул трактор немного в сторону, послушался.

— Волосы… Голову! — бормотал недовольно дядя Левон.

И мы начали выкапывать эти кусты. Здесь не только смородина была, дядя узнал и крыжовник. А потом мы попали на заросли малинника, вишни, сирени. Левон Иванович так старался, так спешил их быстрее вырыть, что даже вспотел. Совсем забыл, что сердце больное! И мы старались: только он обкопает деревце — вырываем, отряхиваем землю с корней, относим в кучу. Наконец столько набралось всего — хоть на машину грузи!

— Ф-фу! Аппетит приходит во время еды… — разогнул спину дядя Левон, болезненно поморщился и погладил ладонью поясницу. — Надо отправить это добро…

Левон Иванович умел говорить так, что его всегда все слушались. И шофёр-самосвальщик поддался на уговоры, согласился, чтобы мы погрузили поверх земли в кузове свои «полезные ископаемые», согласился повернуть в сторону от своего маршрута.

— Покажешь ему наш дом, — посадил дядя Левон Жору в кабину самосвала. — И овраг покажешь — туда можно ещё ссыпать землю. Кустарник осторожненько скинешь и будешь ожидать нас, сторожить.

Уехал Жора, а у нас находка за находкой: груша, дикий виноград, белая акация, боярышник с крупными, как у шиповника, плодами!.. А около одного бывшего дома (остался один фундамент и мусор) дядя Левон прямо обмер: плакучая ива! Веточки тоненькие, золотистые, листочки серебряные. Свесила волосы к самой земле, пригорюнилась…

— Ах ты, моя красавица! Ах, ненаглядная! — пошёл Левон Иванович кругами вокруг ивы. — Представляете, ребята: тёмная ель, светлая берёзка и серебристая ива… Умри — лучше не придумаешь! А можно её и солитером сделать…

— Что-что?

Я смотрю на дядю — что он говорит? Разве Левон Иванович не знает, что солитёр — это такой гадкий, страшный червяк.

— За что вы… на неё? Хвалили, хвалили — и вдруг… — не выдерживаю я.

Левон Иванович смотрит мне в лицо и ничего не понимает: о чём я?

— Ах ты, ветеринар! — вдруг восклицает он и вбивает лопату в землю. Одной рукой упёрся в бок, а указательным пальцем другой постукивает мне в лоб, чтоб понял и запомнил: — Солитер — отдельно стоящее декоративное дерево. Красивое дерево… Так в книге «Садово-парковое искусство» сказано. А он о какой-то гадости вспоминает!

С очередными самосвалами уехали Серёжа и Павлуша. А я с дядей Левоном на четвёртом, еле вместились в кабину. Везли мы большую яблоню — ветви свисали с кузова до самой земли. Чтоб не потерять дерево, шофёр обтянул его сверху тросом.

Опоздали… У нашего дома уже много людей: моя бабушка с мамой, тётя Клава с тётей Климой, профессоршей, Серёжина мать, папы Жоры, Васи, Жени-большого, Галки, сам Женя с Галкой. Только Снежка у Галки не было. Все ожидали Левона Ивановича. Павлуша и Жора, зажав под мышками по лопате, учились ходить на них, как на ходулях…

Остановились мы, и мужчины начали стаскивать яблоню на землю, приговаривая:

— Не приживётся… Больно старая…

— Напрасно трудились, Левон Иванович… Дали вы маху!

А тот хитро улыбался:

— Виноват! Жадность одолела… Вижу: такое дерево пропадает! А на нём уже через два года яблоки будут… Ну и упросил бульдозериста аккуратненько подковырнуть…

— Так ведь засыхают такие старые! — настаивал кто-то на своём.

— А я один секрет знаю: надо все ветки срезать, одни культи оставить. Расход влаги уменьшится… Так, кстати, и омолаживают сад. Отрастают молоденькие побеги — и через два года яблоки… Стой! Стой! — закричал дядя Левон шофёру самосвала. — Высыпь, друг, эту землю нам. Больно хороша, с перегноем.

И все заулыбались, закачали головами: ну и Левон Иванович, ну и организатор!

— Вам бы должность инженера в тресте зелёного строительства, — похвалил дядю Левона Жорин папа.

— У каждого свой талант. И не один! Бесталанных людей нет… Вот вы, я слышал, рыбак хороший. А я не умею и не люблю рыбачить, мне лучше по лесу побродить… Внимание, товарищи! — уже ко всем обратился Левон Иванович. — Слушайте, чтоб не суетились без толку, — времени у нас в обрез. Сажать будут женщины, а что и где — я скажу. Мужчинам копать… Вы и вы — канавку вдоль бордюра для декоративного кустарника. А вы, Олег Максимович, и вы, Василь Сигизмундович, — ямки под плодовые кусты и деревья под окнами. Вы, Николай Николаевич, и вы, простите, не знаю, как величать… Зенон Остапович? Чудесно! Вам рыть канавки под сирень по обе стороны прохода к крыльцу…

И все начали делать то, что говорил Левон Иванович. И никто не спорил, не просил работы полегче.

Я, Серёжа и Павлуша отнесли все кусты и деревья к тем ямкам, на которые указал дядя Левон. Потом — кто на листе фанеры, кто на куске жести — носили чёрную землю, сыпали на дно ямок. Я работал и сам себе повторял: Николай Николаевич — дядя Коля, Олег Максимович — Жорин папа, Зенон Остапович — Галкин папа, Василь Сигизмундович — Васин… Вася, значит, будет Василий Васильевич…

«А куда Жора подевался? Увильнул от работы…»

И только я так подумал, как выходят из нашего подъезда Жора и… Вася! Оба держат в руках по нескольку длинных лучинок.

— Ура! Вася приехал!

Мы вмиг забыли о работе, бросились к нему.

— Отойдите! Тише! — отмахивался от нас Вася. — Мы кошку морскую видели! В подвале!

А мы не слушали Рыжика — Васю, мы тормошили его, вертели, дёргали. Соскучились без него! Я стукнул Васю по плечу — и он пошатнулся! Стукнул Павлуша — Вася устоял на месте, треснул Серёжа — Вася размахнулся — трах! — и дал сдачи.

Тогда Жора бросил свои лучины, наклонился — хвать Васю ниже коленок, бросил его животом себе на плечо.

— Го-о! Гэ-э! — завертелся с ним, зашлёпал ладонью по тому месту, откуда ноги растут.

Вася болтался у него за спиной и бил лучинами по тому же месту. Весело стало!

Запыхался Жора, поставил Васю на землю. А Вася — вжик! — выдернул лучину из своего пучка, как шпагу из ножен, и прыг к Жоре. Мушкетёр!

— Ах, так? — увернулся Жора от Васиного удара и тоже выхватил лучину. — Защищайся, несчастный!

Трик! Трак! — скрестились «шпаги». Ничего, что не было металлического лязга — мы слышали его. И ещё скрестились, и ещё…

Жорина «шпага» хрустнула пополам, в руке остался короткий, как кинжал, обломок. Вася не ждал, пока Жора выберет себе новое оружие, ткнул Жоре в бок — раз! В грудь — два! Нет, не в грудь, отбил Жора удар рукой, и обломок царапнул ему ухо.

— Ах, ты так?! — ринулся Жора на Васю с новой «шпагой».

— Эй, мы остальные возьмём! — крикнул я Жоре. И мы схватили оставленные лучины. Как раз по одной!

В воздухе засверкали «шпаги». На меня наседали Павлуша и Серёжа. Хрясь! — сломалась Серёжина. А потом — Павлушина… Слабенькие были лучины. Не лучины даже, а вырезанные пилами из брусьев пластины. Я поднял вверх свою «шпагу»-победительницу: «Ура!»

Смотрим, а Вася и Жора уже бегают по крышам гаражей, как гангстеры в каком-нибудь кино. Вася дразнит Жору, увёртывается от его ударов и хохочет-заливается.

Наши два гаража пристроены к чужим. Чужие почти все металлические, у них крыши или домиком, или плоские, с наклоном. У нас с плоской крышей только гараж Дервоеда. Из старых досок…

Прыгают Вася и Жора по гаражам, и никто на них не кричит, не ругается. Только один раз Василь Сигизмундович крикнул:

— Вася, слезай сейчас же! Мало тебе оврага?

Вася не слез, а прыгнул на жестяную крышу гаража дяди Коли. Перебрался через конёк, съехал к тому краю, где электрическая будка, — и опять к чужим гаражам. Пока Жора опомнился, Вася танцевал уже на чужом высоком гараже и показывал ему «нос».

— Кончай! — крикнул Жоре его отец, Олег Максимович.

А Жора захотел, видимо, Васю прикончить и как ринется к нему! Пока вскарабкался на тот высокий, как скала, гараж, Вася перескочил на гараж Ивана Ивановича. Оттуда по наклону вниз, юркнул в щель между рядами наших и не наших гаражей. И тут Жора взвился над гаражом профессора — гоп!!!

Треск…

— А-а-а! — крикнул Жора и исчез.

Что произошло, никто не заметил, а если заметил, то не понял. Уже смеркалось, и всем хотелось поскорее закончить работу.

Вася выбрался из-за гаражей.

— Хи-хи… Хи-хи… — оглядывается, где Жора, в какую сторону лучше удирать.

И я, и Серёжа, и Павлуша подбежали к Васе…

— Спрятался где-то… — сказал Серёжа.

Дошли до конца гаража Дервоеда, осторожно заглянули в щель. Темнота… Никто не шевелится в этой темноте, не сопит.

— Ыэй!.. — послышался откуда-то Жорин голос. Глухой, как будто сам себе рот рукавом заткнул. Только откуда голос? Может, с крыши?

— А мы в прятки не играем, никто тебя искать не собирается! — крикнул Вася.

Отбежали, чтоб лучше видно было. Нет его на крыше!

В груди у меня тревожно заныло, как тогда, когда засыпало Васю. И Жору, оказывается, я уже любил. Выдумщика Жору, толстяка…

— Ыэй! В гараже я!..

— Ты живой? — кричу я, хотя и так понятно, что живой: голос подаёт!

— Что ты там делаешь? — кричит Вася.

— Не вижу! Висю… Вишу-у-у… Никак не могу упасть!

Мы забегали, засуетились, как муравьи на потревоженном муравейнике. Серёжа подскочил к замку-пудовику на гараже Дервоеда, кряхтя, перевернул на другую сторону. Ну да, разве с таким справишься!.. Вася юркнул в щель и вскарабкался на гараж. Павлуша забегал от гаража к людям, от людей к гаражу. Я — за ним…

— Жора повесился!.. В гараже!

И все забегали, закричали, заойкали. Женя-большой подскочил к дверям гаража, упал на колени, посветил фонариком в щель. Ничего не видать!

— Обождите!.. Я сейчас!.. Я ключ принесу!.. — побежала домой тётя Клима.

А Жорин папа не ждал, подсунул кирку под щеколду с замком — р-раз! Пробой взвизгнул, как поросёнок, и упал вместе с замком-пудовиком и выломанными из двери щепками. Одну половинку двери рванул на себя дядя Левон, другую — дядя Коля. В лицо нам дохнуло вонючим, настоянным на бензине и мазуте, воздухом.

Женя пожикал фонариком.

— Здесь! Вот он! — крикнуло несколько голосов.

Жора медленно вращался под крышей гаража на рубахе, как паук на паутине. Жмурился от света, морщил лицо.

— Никак… Вот, видите… — разводил он в стороны руки и ноги, словно плавал в невесомости.

Висел он справа, над пустым местом, а «Зил» стоял слева.

Женя светил фонариком, все смотрели на Жору, забыв, что надо снимать.

Людей набилось полный гараж. И мы все были здесь. Вася пробрался к Жоре, пощекотал его.

— Ма-а-амочки! — дёрнулся Жора и вылез из рубашки, как лиса из шкуры в «Приключениях Мюнхаузена». Только не совсем — голова и руки как в мешке, ноги болтаются над самой землёй.

И тогда Олег Максимович подхватил его, приподнял, отцепил сверху от обломка доски. И шлёп, шлёп сына по тому месту, по которому Жора шлёпал Васю.

— Марш домой! Потом с тобой поговорим…

Жорин папа поднял обломок доски, поднёс к глазам. И понюхал, и ногтем ковырнул и пальцем постучал.

— Подсунули Дервоеду товар… Не просто гнилушки — грибок съел.

Все начали рассматривать обломки, и каждому Женя светил — жикал. Двумя руками уже нажимал, устала одна.

— За это ведь под суд можно пойти! — потряс куском доски дядя Коля. — Всё заражённое грибком сжигается на месте, а вокруг протравливание делают.

— На другие деревянные гаражи перекинется, — сказал Левон Иванович.

А потом говорили, перебивая друг друга, не узнать кто:

— Дервоеду никто не продавал эти доски! Сам набрал этого хлама!

— А почему рабочие, которые гараж строили, ничего не сказали?

— Говорили! И слушать не стал. «Не суйте нос, куда не просят!» — ответил.

— Прогнал их и копейки за работу не заплатил! Другие достраивали!

— Ка-а-ак это — не заплатил? — появился запыхавшийся Иван Иванович, растолкал людей в стороны. — Как это — сам досок набрал? Всё по закону куплено!

Он пробирался в гараж всё глубже, а сзади его ловила за пижаму, чтоб задержать, тётя Клима.

— Отойди! — крикнул на неё и кулаками потряс. — И вы все марш отсюда! Вы мне ещё ответите за самоуправство! Это взлом, а может, ещё и с кражей! Я жаловаться буду!

— Это мы будем жаловаться! Заразу разносите по всему городу! — горячился дядя Коля.

— А вам что до этого? Ваш гараж из жести, подожги — гореть не будет!

— Товарищи, будьте свидетелями, где я беру этот кусок! Отдам на экспертизу! — поднял вверх обломок доски Николай Николаевич.

— Очистите помещение! — размахивал руками Иван Иванович, а по стенам гаража прыгали длинные, изломанные тени. — Вы мне отремонтируете и дверь, и крышу!..

— Постыдились бы… А ещё интеллигентный человек! — тихо говорил Ивану Ивановичу дядя Левон и болезненно морщил лицо. — Тут несчастье чуть не случилось, а вы…

Ему было стыдно за Дервоеда.

Женя перестал нажимать на «жучок», и в гараже стало темно.

Тётя Клима стояла у входа в гараж и вытирала платочком глаза.

— «Интеллигент»… Ещё какой «интеллигент»… Во всём свете такого не сыщешь. Преподавателем в мединституте работал, никакой он не профессор. Еле на пенсию выпроводили — надоел всем своими склоками…

Тёте Климе поглаживала плечо, утешала, как маленькую, моя бабушка. Повернула тётю Климу спиной к гаражу, повела домой.

— Перемелется… Перемелется, мука будет… — говорила она профессорше.

— Мýка, а не мука… Уже есть!

Жорин папа выпрямил на камне пробой, прибил его киркой на то же самое место дверей. И пошёл домой…

За ним и все начали расходиться.

— Да, да… По домам! — говорил им вслед Левон Иванович. — Завтра доделаем с утра. Остальных позовём, а то отсиживаются по квартирам!

Мы отнесли в одну яму всё, что не успели посадить. Женя-большой и Галка присыпали корни землёй. Чтоб не подсохли за ночь.

Так и не знаю я, удался субботник или нет. Испортили настроение Жора с Васей. А может, Иван Иванович? И не скажешь даже, кто больше виноват…

 

Я стерегу смерть

Такого чудесного утра ещё никогда не было. Солнце! Тишина!

А воздух! Праздничный какой-то, тепло, свежо, и вкусно пахнет из каждой форточки. А ведь всего-навсего воскресенье…

В нашем сквере — самом настоящем уже, с деревьями и кустами! — расхаживает Левон Иванович, на плече у него висит плоский ящик. Тот самый этюдник…

Левон Иванович трогает ладонью верхушки посаженных кустов, как будто гладит по головкам малышей, и посматривает на небо:

— Красота-то какая! Эх, и денёк будет — на славу!

— Доброе утро, Левон Иванович! — кричу я и поднимаю руку.

— Доброе, доброе… Салют! Любишь спать, молодой человек… А я такой рассвет на Немане писал — голова кружится. Представляешь — клубится туман… Солнце над самой водой тлеет, как жар… Вода вот-вот загорится, блеск её ещё приглушённый… Верхушки леса на том берегу плавают в тумане…

Женя Гаркавый в майке и трусиках «бежит на месте» на балконе.

— Виват! — кричит мне не по-нашему, машет рукой.

Только Галка даже не кивнула мне. Прохаживалась по скверику, опустив голову, ни на кого не смотрела. Снежок сам гулял, бегал от деревца к деревцу и каждое обнюхивал. Знакомился с новосёлами! Не смотрела Галка и на балкон, хотя Женя начал подпрыгивать с детской скакалкой, выделывать ногами всякие штуки. Потом мама крикнула в форточку: «Завтракать!» — и я ушёл.

Вышел я, когда во дворе уже было много взрослых и все мои друзья-товарищи. Успел, наверно, пройтись по квартирам Левон Иванович или кого-то из мальчишек послал, и позвали всех жильцов. Незнакомых пришло много: сестра Галки — студентка, отец Серёжи, который поехал в командировку из старого дома, а вернулся теперь в новый. Из чьей-то квартиры появился демобилизованный моряк почти в полной форме, только бескозырки не было, из чьей-то — две взрослые девушки. Хохотушки: что ни скажет бывший моряк, а они рассыпаются: «Их-ха-ха! Ох-хо-хо!»

И ещё, наверно, не все жители, потому что в нашем доме сорок квартир. Что за люди в них живут? Не скоро узнаешь…

И папа мой вышел на воскресник с Мариной, и Павлушина мать с Генкой. Многие выходили уже во второй раз.

Павлушина мама о чём-то разговаривала с дядей Левоном. Может, не получались штанишки без штанин для Ваньки-куклы? С ними стоял ещё какой-то высокий дядька с папкой под мышкой.

Всё было почти как вчера. Только работали не так поспешно, больше шутили и смеялись.

Посадили всё, подчистили, и дядька с папкой попросил нас пробежаться по квартирам, позвать остальных людей — на собрание. Общее собрание жильцов дома номер четыре по улице Мира. Показалось ещё несколько незнакомых дядей и тётей, Жорин и Васин папы, дядя Коля, тётя Клима…

Домком выбирали — домовый комитет. Избрали Левона Ивановича, Жориного папу и незнакомую тётю из другого подъезда.

Люди поговорили ещё о том о сём и разошлись. Только дядя Левон, Жорин папа и незнакомая тётя — избранный домком — стояли возле дядьки с папкой и договаривались, что домкому делать, чтоб всем жилось хорошо и дружно.

А потом по дворам проехал грузовик и сбросил возле соседнего длинного дома четыре песочницы, а возле нашего — две. Не сбросил — Жорин папа и мой папа сняли. Сняли и просто так поставили, потому что места ещё им окончательно не выбрали и не было песка. Генка с Мариной сразу залезли в одну поиграть.

Из дому вышел Женя Гаркавый. В руке — свёрнутое полотенце.

— Кто со мной на гавань? Сполоснёмся немного…

Я, Вася и Жора подбежали первыми. И Павлуша отпросился у мамы. А Жора крикнул папе:

— Я спиннинг побегу возьму!

Жорин папа кивнул: «Ладно…»

И вот мы идём, а Жора держит под мышкой спиннинг и на ходу надувает волейбольную камеру. Надул и дал нести Серёже.

Большая камера стала как воздушный шар.

Серёжа засунул её спереди под рубаху. Переваливается с ноги на ногу, как утка. От смеха лопнешь, на него глядя…

Гавань мы знали уже. Это там, где от Немана отходит заливчик. Приходили туда с дядей Левоном, когда тот собирался писать этюд. А Женя туда каждый день бегает — или утром, или вечером.

— Я буду купаться, пока и снег не выпадет, — говорит Женя дорогой. — Организм привыкнет, и зимой буду окунаться. Прорубь сделаю во льду…

— Го, удивил! — сказал Жора. — Мой папа читал, на каких-то горах живут снежные люди. Дикие… И спят на снегу голые, и едят снег. У них вместо костей лёд.

Мы захохотали над Жориной выдумкой.

— Брехня! — сказал Женя Гаркавый. — Посылали туда экспедицию. Никакого снежного человека или хотя бы обезьяны не нашли.

— Провалиться!.. — хотел дать клятву Жора, но передумал.

— Вот я читал — чистая правда, — сказал Женя. — В Африке есть такое племя, что огня не боится. По раскалённым углям ходят босиком — и хоть бы что. Проверяли — никакого следа на подошвах не остаётся.

— У-ю-юй! — не выдержал я. — Вот если б наши пожарники такими были. Залез в огонь и туши спокойненько.

— А ещё есть йоги в Индии. Не племя, а такая группа людей, каста по-ихнему. Они могут битое стекло глотать и лезвия безопасной бритвы, могут сами себе руки или ноги кинжалами пробивать, и даже кровь не капает. А захотят — могут и не дышать. Одного в гробу закопали на полдня. Откопали, открыли крышку…

Женя обернулся назад, остановился. И мы стали, посмотрели назад. Далеко уже последние домики пригорода. И там, где кончалась улица и начиналась обыкновенная полевая дорога, шла Галка со Снежком…

Женя хмыкнул, повернулся к ней спиной. И так прибавил шагу, что мы побежали за ним, чтоб не отстать.

Серёжа не видел из-за «живота» дороги. Споткнулся — гоп на пузо. Серёжу подбросило, а голова перевесила — клюнул носом в землю. Мы — хохотать, а он ещё нарочно — гоп! гоп! Но уже смешно не было.

Женя раздевался на ходу. Вышли на берег, а Гаркавый уже в одних плавках. Красивые плавки: тёмно-зелёные, около резинки — белые и красные полоски. И булавка зачем-то пристёгнута…

— Ну и что этот ёган? — спросил Павлуша.

— Какой ёган? — удивился Женя.

— Ну, тот, которого живьём закопали.

— А-а… йог, а не ёган. Ничего! Хлопнул глазами, поднялся… Потяну-у-улся… Вот так… — Женя развёл руки в стороны и вверх, присел несколько раз, придерживаясь за коленки. — И в воду!

Женя подпрыгнул, выгнулся дугой — бултых! Разошлись большие круги…

Вынырнул он возле другого берега залива, круто развернулся и поплыл к старой барже.

Я попробовал рукой воду — ледяная! Вот тебе и солнце…

— Тёплая! — пощупал Вася.

— Тёплая, тёплая! — подтвердили Жора и Серёжа и начали раздеваться.

Разделся и я до трусиков — хоть позагораю. А Павлуша сбросил только рубашку и майку, остался в штанах.

Серёжа-храбрец глубже, чем до колен, не лез. Нащупывал ногами и руками ракушки-перламутровки, выбрасывал на берег. А Вася то и дело нырял и брызгал на нас. Вынырнет, раскроет рот, вытаращит глаза. А трусы на коленях! Отцовские, наверно, большие, как штаны. Вася поддёрнет их, сложит ладошки ковшиком перед носом и опять — бултых! Серёжа наконец осмелел — переплыл на ту сторону заливчика и назад. Потом проплыл туда-сюда и Жора. Вылезли, трясутся, как черти. Взяли спиннинг и втроём побежали подальше — забросить.

А Вася всё нырял…

— Ого-го! — крикнул Женя с баржи и запрыгал на одной ноге, выливая из ушей воду: бум! бом! бум! Железная баржа гудела под ним, как барабан. Это он нам кричал или Галке? Наверно, нам, потому что Галка как шла прямо в лесок, так и исчезла в ельничке.

Я хотел побежать к Жене, залезть на баржу, заглянуть внутрь. Интересно, что там в ней?

Но Вася как раз проделывал цирковой номер, и я помедлил. Засунул Жорину волейбольную камеру себе в трусы, как Серёжа под рубаху. Попробовал нырнуть — кувырк, как утка хвостом кверху. Не ныряется… Ещё раз — кувырк! Пятки сверкнули в воздухе, Васю бросило через голову, перевернуло кверху животом. Поднялся — кхы! кхы! Чуть не захлебнулся…

— Эй, малявки! — крикнул Гаркавый с баржи. — Давайте на берег. И пробежечку на сто метров, а то воспаление лёгких схватите.

— Сейчас! Последненький разок! — крикнул Вася. Вынул из трусов камеру, швырнул её на берег.

Это был его рекордный нырок. Если б ещё полминуты, то стал бы йогом. Или утонул.

Наконец вода вспучилась, показалась Васина спина… Голова… Руки только не показывались, что-то оттягивало их вниз, под воду, сгибало Васю. Один раз это нечто таинственное показалось из воды — длинное, грязное.

— Помоги, Жека… Металлолом будет!

Я побрёл к Васе медленно, чтоб не замочить трусов. А Вася покачивал на руках находку под водой и плевался, кашлял. Взялись в четыре руки…

Бр-р, какое колючее, скользкое и противное это железо! Будто слиплась в кучу одна ржавчина. Немного смахивает на отпиленную верхушку ракеты.

Положили на песок, сполоснули с рук грязь и ржавчину. И вдруг я понял: снаряд! Честное октябрятское… В кино такие видел, только блестящие и гладкие…

— Снаряд!!! — завопил я во всё горло. — Снаряд вытащили из реки!

Первыми прибежали Жора, Павлуша и Серёжа. «Ты виноват!» — «Нет, ты больше!» — нападали они друг на дружку: на катушке спиннинга висела огромная «борода».

Прибежал с баржи Женя Гаркавый, разметал нас в стороны. У Васи выхватил из рук камень, накрутил ему ухо: Вася уже намеревался тюкнуть камнем по снаряду.

— Вон ту горку видите? — указал Женя на ельник. — Бегом за неё и залягте!

Мы отошли метров на пять всего. Никто даже не присел.

Женя осмотрел снаряд.

— Взрыватель есть… Всё ржавчина разъела, может сам по себе взорваться, хоть и не тронешь. Где нашли, покажите то место!

Мы подбежали к нему, закричали наперебой.

— Тихо! Один кто-нибудь… Вася!

Вася взял камешек и бросил его в воду.

— Вон там…

— Не подходите близко к снаряду, не касайтесь. Женька, посторожи…

Гаркавый развернул полотенце, вынул большущие очки с резиной вокруг стёкол. Надел — очки закрыли половину лица.

— Ещё раз предупреждаю: с места не двигаться. Со смертью не шутят!

Женя побрёл к тому месту, где Вася нашёл снаряд. Чуть выше колен! Сунул лицо с очками в воду, поводил вправо, влево, ступил шаг вперёд… Поднял голову, вдохнул воздуха.

— Жалко, нет маски с трубкой… — И опять голову под воду. Шагнул ещё вперёд, ещё шаг, ещё…

Много раз он то выпрямлялся, то опускал лицо в воду. И плавал вокруг того места, не поднимая головы, и ногами щупал. Мы не сводили с Жени глаз, следили за каждым его движением и тряслись без удержу. Пока что больше от холода, а не от страха.

— Нету… А я подумал, целый склад тут. — Женя вышел на берег, снял очки. Вздохнул устало, присел.

И мы уселись вокруг снаряда, медленно, осторожно. Даже дышать боялись. Получилось кольцо, а в том кольце, на метр-полтора от каждого, лежала ржавая, в щербинах смерть.

— Видите, не скелет с косой, как в сказках рисуют… А грохнет — косточек не соберёшь. Миллиметров сто двадцать, гаубичный, наверно…

Это для нас было непонятно. Мы смотрели на снаряд как заворожённые, а лица наши вытягивались…

— Ну, что теперь с ним делать? — спросил Женя сам у себя. — Позвонить… В военкомат позвонить… Пусть сапёров пришлют. Побегу на деревообрабатывающий комбинат, позвоню…

Гаркавый вскочил и стал, подпрыгивая на одной ноге, натягивать штаны. Одну только штанину надел и опять снял.

— Нет, не то… Боюсь вас одних оставлять… А прогнать домой — другой дурак найдётся, который ковырнёт. Лучше мы его похороним. А ну, кыш за ту горку!

Теперь мы послушались, отбежали в ельник. На самом высоком месте зигзагом шла канавка. Заросла уже деревцами, осыпалась, но можно было догадаться, что это была траншея. Мы попадали в неё, залегли. Как на войне…

И тут выбежал из ельника Снежок. Прямо на нас! Забегал от одного к другому, из разинутого рта болтается розовый язычок. Но мы не обрадовались Снежку. Мы думали про Женю: что он намерен делать?

— В войну играете? — вышла из зарослей и Галка.

— Тише, ложись! — прикрикнул на неё Жора. — Женя будет снаряд разминировать.

Галка не легла, а наоборот — стала как столб и тянет вверх шею, тянет… Как будто растёт сама.

Женя вытащил из брюк ремень… Подошёл к снаряду, наклонился… Нет, не похоже, чтоб собирался разминировать!

Он подсунул конец ремня под снаряд и… лёг на него или возле него животом. И не подымается, что-то потихоньку делает…

— Не надо, Женечка! — рванулась с места Галка. — Миленький, славненький… Не надо, не трогай! Не надо…

Женя поднимался с земли медленно, сначала опёрся на руки и колени. Снаряд висел под ним, привязанный ремнём к груди и животу. Стал на ноги — и снаряд показался нам каким-то страшным чудовищем, которое присосалось к нему.

— Тяжёлый, зараза… — сказал Женя тихо.

Галка ступила к нему ещё на один шаг.

— Женечка, не надо…

Женя скорчил жалостную мину:

— Ма-а-ама, я хочу домой…

Над Галкой смеялся. А у меня от его смеха будто за шиворот снегу насыпали.

Подбежал к Жене Снежок, положил передние лапы ему на бедро. Гаркавый погладил его по голове, потрепал за ушами. Рука гладила, пальцы трогали ухо, а сам Женя стоит, не шелохнётся.

И вот повернул к реке, вошёл в воду… Не в смирный, неглубокий заливчик-рукав, а в Неман. Шёл медленно, правой-левой… правой-левой… Уже снаряд спрятался под воду, вода до подбородка поднялась… И тогда Женя поплыл.

Выбрасывал руки вперёд спокойно и мерно: раз-два, раз-два… Даже брызги не взлетали. А течение относило его в сторону все дальше и дальше. И мы повскакивали со своих мест, пошли берегом. Нам хотелось быть ближе к нему в эти минуты. Как будто мы могли ему чем-нибудь помочь!..

Внутри у меня опустело, я весь был какой-то невесомый, напряжён, как натянутая струна. Брёл и не чувствовал под собою земли. А что как ахнет тот снаряд, взметнётся над рекой водяной столб?

Вдруг Женя перестал грести и… медленно ушёл под воду.

Галка сунула в рот пальцы, словно хотела их откусить. Мы замерли на месте…

А Женьки нет и нет… Показалось, целый час не было.

И вдруг его голова выскочила из воды, как поплавок. Женя фыркнул и весело прокричал:

— Ух, и холодильник на дне! Криницы, наверно, бьют!

Он поплыл к берегу наискось, без снаряда течение сносило его сильнее. Мы подпрыгивали, мы плясали на берегу: «Ура! Ура!» Я кувыркнулся через голову, посмотрел опять на Неман. А Галка вдруг как закричит:

— Ой, Женечка!..

Гаркавый беспорядочно взмахивал руками. Крикнул, закашлявшись:

— Спокойно, дети!.. — и исчез опять под водой.

— Судорога скрутила… — Галка застучала кулачком о кулак, закусила губу, не стыдясь слёз.

Не было Жени, может, столько, сколько в первый раз. А может, и больше. Мы уже хныкали и скулили…

Вдруг Женя вынырнул, мотнул головой, чтоб отбросить назад с глаз волосы… Провёл по лбу рукой и поплыл сажёнками — быстро, изо всех сил. Пока он боролся с течением, Галка сбегала за полотенцем. Прибежала назад тогда, когда Женя, сильно хромая, выбирался из воды.

Вышел и упал на песок лицом вниз.

Мы стояли вокруг него и смотрели, как ходуном ходит спина Женьки, как бьёт его страшный, судорожный кашель. Из икры в двух местах сочилась кровь.

Наконец Женя отдышался и медленно перевернулся, сел. Вытер ладонью кровь и начал колотить кулаком по икре, щипать её, массировать. Губы его были плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице…

Растирал он ногу, а Галка вытирала ему спину, плечи и улыбалась сквозь слёзы. И только тогда забрал Женя полотенце, когда Галка намерилась вытереть ему лицо, нос.

— Хорошо, что булавка была… — сказал Женя и вздохнул, снял с пояса ремень. — Со снарядом справился, а тут… Загнуться от какой-то паршивой судороги! Сколько на том свете будешь, столько и краснеть придётся. А вообще-то дикая, адская боль…

— Ты не краснеешь, а синеешь. От холода дойдёшь! — ласково говорила Галка, и губы её дрожали.

— Ну-у-у?! На ста-а-а-арт… Марш!!

И мы помчались к одежде — кто быстрее. Сзади тявкал от радости и пытался схватить кого-нибудь за пятку Снежок.

И мне тоже хотелось кричать от радости, что в нашем доме живёт Женя Гаркавый. Что там какие-то йоги! Да и те, кто не боится огня. Далеко им до Жени…

И пусть не хвастается Галка своим подвигом. Подумаешь, пролезла в форточку! Женя сто раз залез бы, если бы у него тогда были кеды на ногах.

И я когда-нибудь заберусь. Вот только подрасту немного, станут длиннее ноги — и залезу.

 

Комбинат «Мы сами с усами»

Воскресенье называется выходной, день отдыха. Но именно по воскресеньям я занят, как никогда. Так и папа говорит, и мама, и бабушка.

Только пришёл с Немана, отругали и загнали за стол обедать. Только пообедал — «Учи уроки!». А уроки не лезут в голову, лезет пластилин. Нет у меня столько, сколько говорил дядя Левон.

За те пять рублей никто меня больше не ругал. Мама с папой только переглянулись и вздохнули. «Хороший нам урок!» — сказал папа и спрятался в кабинет-спальню.

Была у Марины начатая коробка. Выпросил, сказал, что взамен куплю две или всё, что захочет. Когда вырасту, конечно… Был у меня и свой пластилин, для уроков труда. Добавил и его. Маринина, да моя, да новая пачка — три! Это уже не пустые руки.

— А в шкафчике смотрел? — сказала мама. — Там ещё прошлогоднего целый склад.

Про шкафчик-то я и забыл!

Это скорее был не шкафчик, а какой-то бабушкин комод. Вынесли его за ненадобностью из кухни в ванную, и в нём сейчас хранится всякая всячина. На верху комода стоят два бака для белья. Внутри шкафчика на нижней полке — склад материалов для стирки: мыло, пасты, порошки. Стоят банки с краской, валяются тюбики гуталина. На верхнюю полку кладётся то, что надо стирать. В левом ящике банка с гвоздями, всякие инструменты, нужные и ненужные железки. В правом ящике тоже свалка: мотки проволоки и шпагата, куски наждачной бумаги, смола, мел. Здесь я нашёл и разноцветные комки пластилина — запылённые, с налипшим мусором. Весь пластилин побросал в целлофановый мешочек. Пусть! Пригодится!

Где, интересно, дневник? Как бы его не забыть…

Дверь квартиры Левона Ивановича нам открыл… Вася!

Увидели его и сразу фыркнули: голова повязана набекрень не то чалмой, не то пиратской косынкой, ноги путаются в длинном фартуке.

— Эх, вы! Я уже два часа работаю с дядей Левоном. — объявил он с гордостью. — Сколько мы здесь переделали всего! Я Жучка буду играть! — и Вася исчез в ванной.

Вася — Жучок? Ну и пусть, подумаешь… Только почему дядя нам ещё не сказал, кто кого будет играть? И почему сегодня так невкусно пахнет в его квартире?

— Салют, «артековцы»! — вышел в коридор Левон Иванович. — Э-э, а руки, руки! Подержать надо, мы же договорились!

Каждый из нас быстренько поднял правую руку. И когда он нам откроет тайну: зачем задирать вверх руки?

— Пластилин — на кухню, дневники — мне. Лишнюю одежду снять, рукава подвернуть, если не хотите до майки раздеваться! — командовал дядя Левон. Он и сегодня был в пижамных шароварах и в майке. — Та-ак… Та-ак… Павлуша у нас молодец! — посмотрел он первый дневник. — У Серёжи дневника ещё нет… А у двоих даже смотреть неинтересно… Ставлю на голосование: допускать их к работе или нет?

— Левон Иванович! Дядя Левон!.. — загорячились мы с Жорой. — Провалиться на этом месте! Честное октябрятское! Исправим!

— Мне хочется вам верить… Ну, хорошо, будем считать, что эти двойки-тройки у вас случайные.

— Случайные! Честное слово! — клялся и Серёжа.

Послышались шаги-грохот.

— Вот что мы с дядей Левоном смастерили! — вышел к нам на каких-то деревяшках Вася. — Это чтоб ровным с вами быть…

Ходули — не ходули, обувь — не обувь: на ногах скамеечки сантиметров по десять высотой. И ремешок дужкой прибит — ступню держит.

— Дай и мне! И мне дай походить! — подскочили мы к нему.

— Отставить! — по-военному скомандовал дядя Левон. — Забавляться нам некогда. Вася, чаще помешивай клей… И прибей полоски войлока под котурны, чтоб не так грохали.

— Котурны называются, во как! — сказал Вася и исчез в ванной. Вскоре оттуда послышалось: бух! бух! бух!

А ещё мы увидели готовую ширму для театра кукол. Стояла она в уголке за диваном. Из тех реек-планок, что принёс Левон Иванович из комбината, сколочены длинные четырёхугольные рамки, выше нашего роста. Рамки обтянуты серой тканью и соединены между собой петлями.

— Идите сюда! — позвал дядя Левон из кухни. — Я придумал, как сделать, чтоб меньше пластилина пошло.

Пол на кухне, стол в углу, две табуретки — всё было прикрыто газетами.

Левон Иванович показал нам две большие продолговатые картофелины, они были утыканы коротенькими спичками, как ёжик иголками.

— Вот… Покроете сверху пластилином, а потом уже формуйте носы, уши, губы, брови. Таньку и Ваньку будут лепить Павлуша и Женя, вот по этим рисункам. Потом по вашим скульптурам будем отливать гипсовую форму.

— А нам что делать? — спросил плачущим голосом Серёжа, Жора тоже обиженно прижмурил глаза.

— Работы хватит всем. Вот, бери газеты, рви на мелкие кусочки и бросай в ящик. Будем делать папье-маше.

«Папье-маше? Что это ещё такое?»

Серёжа неохотно взялся за газету.

— А ты, Георгий, покрой пластилином вот эти чурбачки — по ним вылепим эрпидам головы и туловища. Гипсовых форм не будем отливать.

Жора с каким-то презрением взял деревянный кубик и сбитую из куска доски и обрезков шестиугольную призму — туловище эрпида, повертел в руках.

— Веселее, «артековцы», веселее! — торопил нас дядя Левон.

Умница Левон Иванович… Быстро разобрался, кто на что способен. Вася — клеевар и сапожник… Во, стучит в ванной, подбивает войлоком котурны… Пошёл к нему дядя Левон: не расколотил бы там чего. А с Серёжиной работой и Генка справился бы… Нет, Серёже можно было бы и поважнее что-нибудь поручить. Жора — обыкновенный штукатур: разве трудно облепить пластилином какие-то чурбаки? А вот мы с Павлушей — скульпторы. Это не клей варить! Здесь нужно смотреть да смотреть! Здесь талант нужен!

Я, Павлуша и Жора — у стола, в углу кухни. Лепим стоя. «Все скульпторы стоя работают», — сказал Левон Иванович. Серёжа забрался в уголок между плитой и раковиной умывальника, уселся на пол. Чуть повернётся или подымется — трах головой об умывальник!

— Берегись! — послышался голос Левона Ивановича.

Вася вышагивал перед ним на котурнах, открывал двери. Он нёс пучок коротких лучинок. А дядя держал перед собой кастрюльку. Вошли — и сразу стало тесно на кухне. Кастрюлю дядя поставил на плиту, открыл пошире форточку.

— Ну, комбинат «Мы сами с усами», клей готов. Вася, помоги Серёже рвать газеты… А что у вас? — Дядя взял мою картофельно-пластилиновую булаву. — Не приглаживай раньше времени, старайся схватить общие черты. У Ваньки какая приметная особенность, что бросается в глаза?

— Х-ха, уши!

— Правильно, уши торчат. Их отдельно лепи, потом приставишь… А у Таньки пухлые щёчки и губы, уши маленькие… Вместо глаз пока просто углубления делайте. Смачивайте немножко пальцы водой, чтоб пластилин не прилипал.

Дядя взял у Жоры кубик, обмазанный пластилином. Подровнял бока, заострил кромки.

— Ну, вот… Серёже поручим вылепить из папье-маше голову Эрпида-один.

— Мне! Я хочу! — побросали мы свою работу.

— Отставить! — скомандовал опять Левон Иванович. — Если так будете суетиться, бросаться от одного к другому, ничего в жизни не достигнете. Над вами будут смеяться, как над неудачниками. А попробовать, все попробуем, не беспокойтесь. А теперь пусть Серёжа, у него получится лучше, — говорил дядя Левон, и Серёжа надувался от важности. — Сначала в воду макай кусочки газеты, один слой на воде сделаем. А потом уже на клее. Слоев десять… — Левон Иванович плеснул в тарелку воды, макнул кусочек газеты — хлоп на кубик! Второй рядышком — хлоп! Ещё — хлоп!

Нам не хотелось уже лепить Таньку и Ваньку. Мы смотрели, как покрывается кубик панцирем из серой, мокрой газеты. Вздохнули и только опять принялись за Ваньку и Таньку, Вася как захохочет! Смотрим: трясёт Серёжа растопыренными пальцами, а за них с сотню бумажек нацепилось! Стал ртом ловить их, срывать — к носу, губам, щекам приклеились. «Ха-ха-ха!» — покатываемся мы со смеху. «Хо-хо-хо!» — помогает нам басом дядя Левон. А Серёжа — ф-фу! ф-ф-фу-у! — не может сдуть бумажки. Они щекочут ему нос, шевелятся. Как чихнёт на всю кухню!

— Это тебе не вода, — вытирает дядя уголки глаз. — Бери кусочек вот так… Весь не намазывай… Подцепи спичкой капельку клея, клади его на середину бумажки и лепи, клади и лепи… — Левон Иванович показывал, как надо делать. — Действуй двумя руками, не держи кубик левой… Каждый кусочек придави, разгладь хорошенько, клей и расплывётся под бумажками… Запачкал руки — вот влажная тряпка… Умывайся и начинай сначала!

Пока Серёжа пропадал в ванной — хотя можно было руки и на кухне вымыть, — дядя исправлял нашу работу.

— Смелее с пластилином, энергичнее! Своя рука — владыка: хотим — прибавим, хотим — убавим, соскребём, — говорил он и закруглял моему Ваньке нос, очерчивал резче брови. — Павлуша, любым пластилином лепи, не подбирай цвета. Выльем форму, тогда можешь свою красавицу расцвечивать.

А я не смотрел, какой пластилин попадался. Голова у моего Васьки была пёстрая, как у леопарда: нос зелёный, одна щека красная, другая жёлтая, лоб серо-буро-малиновый, одно ухо белое…

— Павел, соскреби у Таньки «волосы». Голова должна быть гладкой.

«Х-хо, Танька с плешивой головой!»

— Волосы куклам потом приклеим. Нарежем макаронин из поролона.

«Поролоновые волосы?! Ещё ни у одной модницы таких не было. И придумает же Левон Иванович!»

Пришёл из ванной Серёжа, снял кастрюлю, поставил на пол. Сел под раковину умывальника.

Дядя Левон сделал таинственное выражение лица.

— Эники, беники, ф-фу, ф-фу! — словно сыпанул щепотками чего-то на Васину голову. — Превращаю тебя в Великого Химика. Хватит рвать газету, пошли со мной…

И повёл Васю в ванную.

Мы заработали проворнее, быстрее… А то самое интересное сделают без нас.

Вася принёс из ванной большущую консервную банку. В центре банки возвышалась горка сероватого порошка.

— И только по моему сигналу, понял? Выльешь и сразу же размешаешь.

Дядя Левон ополоснул серые от порошка руки, забрал у меня Ваньку, потискал его кое-где, пригладил, резче очертил губы.

— Можно сказать, хорошо… А если и нет, зато всё своими руками. Так я говорю?

Поправил он и Танькину голову.

— Лей, сколько я сказал, и меси! Энергично! — скомандовал Васе, а сам схватил коротенькую пластинку-лучину — р-раз! Вдавил её ребром поперёк головы Ваньки.

— Ах! — перепугался я.

Вася выдавил ложкой в порошке ямку и плеснул воды, начал мешать. А мы смотрели, как дядя Левон одну за другой втыкал ребрами пластинки вокруг головы Ваньки — около ушей, по шее, до самой палки… И голова не разваливалась! Так он и Танькину голову окольцевал, как будто хотел её разрезать пополам, как арбуз…

— Та-ак! — весело потёр он руки, положил куклы носами вверх. — Помогите Жоре долепить туловище эрпида.

Жора не дал нам помогать, и мы ничего не делали, а только глазели.

Левон Иванович плеснул в банку воды ещё больше и быстро разболтал. Тесто получилось жидким. Казалось, вот-вот зашипит сковородка, запахнет блинами.

— А гипсовые оладьи вкусные? — спросил Вася.

— Попробуй! — протянул дядя ложку гипса. Вася отдёрнул голову. Левон Иванович продолжал: — Знаешь, что будет, если гипс попадёт в желудок? Он там затвердеет. Я слышал, так с крысами расправляются. Перемешают муку с гипсовым порошком, поставят возле норы: «Угощайтесь на здоровье!» А они жаднющие: хвать-хвать! А потом лапы кверху: «Караул!»

Дядя Левон кончил мешать.

— Берите кукол, — сказал он, — поворачивайте их за палки над тазиком.

Схватили Вася и Павлуша. А дядя начал быстро-быстро набирать ложкой раствор, брызгать на Таньку и Ваньку. Где уши, рот или нос — хорошенько брызгал, со всех сторон. А когда побелели куклы, дядя уже спокойно налепил на них остатки загустевшего раствора.

— Вот… И стойте как статуи минут десять. Потом на стол положите. Да сними ты котурны! Чем это он, думаю, всё время грохает…

Вася взмахивал ногами, сбрасывая котурны, и вздыхал на всю кухню. Словно от сердца их отрывал.

Туловище эрпиду облепливали бумажками все вместе — и Левон Иванович, и я, и Жора. Управились как раз тогда, когда Серёжа кончил возиться с головой. Дядя зажёг две конфорки на плите. На одну поставил чайник, а возле другой положил голову и туловище эрпида.

На кухне стало не продохнуть от жары и разных запахов. Зачем ещё дядя Левон греет воду? Что мы будем с ней делать?

— Так-с… Положим куклы на окно. А теперь уберём здесь немного, и на сегодня — всё…

Но мы Левону Ивановичу ничего не дали делать. Сами убрали газеты, мусор, помыли пол на кухне и в ванной. Пока умывались сами, на кухне произошло чудо: стол словно застелили скатертью-самобранкой. На нём появились ваза с печеньем, сахарница, чайничек и чашки с золотыми полосками. Посредине стола нежно розовел малиновый конфитюр в стеклянной банке.

— Молодцы, поработали на славу, — говорил Левон Иванович, заваривая свежий чай. — Но работы у нас теперь будет всё больше и больше. Придётся собираться чаще — через день, а то и каждый день…

Всего две табуретки на кухне, и потому кто стоял, кто сидел, но все пили вкусный чай с душистым конфитюром и болтали о чём угодно. И никто нас не одёргивал, никто не утихомиривал. И сам Левон Иванович много рассказывал о работе в театре, вспоминал всякие смешные случаи и первым хохотал над своими шутками.

А кончили пить, дядя подошёл к окну — шарах! Шарах! Разломил пополам гипсовые болванки. Получились как бы скорлупки гигантских грецких орехов — с такими же фигурными выемочками и бугорками внутри.

— Та-а-ак… — осмотрел формы Левон Иванович. — Всё в норме. Можете брать свои скульптуры на память… — И он подал Таньку Павлуше, а мне — Ваньку. — По внутренней стороне этих форм будем выклеивать куклам головы. Половинками…

Неохотно распрощались мы с дядей Левоном.

— Можно, я у вас буду ночевать? — спросил Вася.

Левон Иванович улыбнулся.

— Нет, дорогой мой, там уже тебя родители ищут… Ты лучше почаще ко мне заходи. Хлопец ты понятливый, будем работать вместе.

Счастливчик Вася… Если б нам не ходить в школу, мы бы тоже пропадали у него целыми днями.

Но ничего не поделаешь. Надо в школу ходить и учиться хорошо. Иначе Левон Иванович может махнуть на нас рукой. Разве мало детей в соседних домах? Полслова скажи — вмиг набегут…

…Я уже засыпал, как вдруг пришло в голову: эрпида ведь мы заклеили бумажками со всех сторон! А как достать изнутри те колодочки с пластилином? Они же будут мешать! О-ё-ёй, как же дядя Левон об этом не подумал?!

 

«А может, это сморчок?»

У дяди Коли — Николая Николаевича — отпуск. Я сам об этом догадался: разве может человек в будний день, если он не пенсионер, с утра ковыряться в машине? И Женя ему помогает. А может, не так помогает, как мешает? Николай Николаевич то посмотрит на мотор, то распрямится — на Женю. И что-то говорит ему, говорит, даже пальцем грозит. Может, он лазил в машину сам и что-нибудь испортил? А может, отправляет Женю, чтоб быстрее садился за уроки?

Нет, наверно, собираются куда-то ехать… Выбегу, вдруг и меня возьмут с собой, как тот раз на рынок!

Перепрыгивая через ступеньки, пулей лечу вниз.

И только подбежал — замолчали. Ни один ничего не говорит, ни другой.

Лицо у Жени красное, нахмуренное, у дяди Коли — суровое и бледное, только шрамы горят, полыхают.

— Ну хорошо, я — «без клёпки в голове»… Я — «мог сам взлететь и детей подорвать», как ты говоришь… — выкрикнул Женя. — Но ты ведь тоже рисковал, когда горящий самолёт сажал! И ты мог взорваться в любую секунду!

— Сравнил! У меня другого выхода не было. И штурман, и стрелок-радист ранены… Бросить их вместе с самолётом, свою шкуру спасать? — Дядя Коля грохнул капотом, начал вытирать тряпицей руки.

— И у меня выхода не было! — почти кричал Женя. — На кого я мог оставить снаряд! Ты бы доверил вот ему? — ткнул Женя мне в грудь пальцем.

— Не выкручивайся… Ты говорил, что Галка там была…

— Галка… Галка… — не захотел о ней говорить Женя.

— Надо всегда иметь мужество признать свою ошибку. Ты же не на войне был! Это на войне иногда всё решают доли секунды… И у тебя не пылал самолёт, не лопалась от жары кожа на лице! Мог бы утопить тот снаряд где-нибудь на мелком месте, а сам бегом в военкомат…

— А-а, легко тебе говорить! Я тогда чувствовал себя не лучше, чем ты в самолёте… — Женя повернулся, чтоб идти домой.

— Стой! Вернись сейчас же… Садись в машину! — приказал Николай Николаевич. — Хоть ещё раз покраснеешь, в военкомате.

— А чего мне краснеть? Я делал всё честно. — Женя медленно возвратился к машине.

— «Честно»!.. — повторил с издёвкой Женин отец. — «Честно»! Лишних забот ты испугался, вот что! Хотел поскорее избавиться от этого снаряда. А на него может и теплоход напороться…

— Не напорется, там глубоко!

— …и землечерпалка, которая дно углубляет. Видишь, насколько ты сразу усложнил задачу: теперь не просто сапёр нужен, а сапёр-водолаз. Легко, думаешь, такого найти?

— Я так не думаю…

— Вот-вот, не думаешь. Садись! А если б подумал, что Неман не ручеёк, не так легко отыскать тот снаряд, то не делал бы глупости.

— Я помню, где. Покажу…

Ни Женя, ни Николай Николаевич даже не смотрели в мою сторону, я был лишним при разговоре…

Стукнула дверка — сначала правая, с Жениной стороны, потом левая. «Москвич» газанул с места, поехал не на нашу улицу, а круто развернулся и мимо гаражей, через чужой двор двинулся на Партизанскую.

Я забыл даже, зачем к ним выбегал. Я сразу помчался домой, рассказать бабушке об услышанном. У меня ещё гудело в ушах от голосов дяди Коли и Жени, стояли перед глазами их взволнованные лица.

Это же такой герой Женькин отец, такой герой! Ничего, что нет на груди Золотой Звезды…

И всем ребятам расскажу. Как летел Николай Николаевич бомбить фашистов. Как подбили его самолёт, ранили двух дяди Колиных товарищей… Пылает самолёт, выбрасываться с парашютом надо, а Николай Николаевич летит, «тянет» на свою территорию. Чтоб сесть и успеть товарищей вытащить, пока самолёт не взорвался: они не могли сами выпрыгнуть с парашютом… Горел уже заживо дядя Коля, кожа на лице трещала, а штурвала из рук не выпускал, вёл самолёт! И посадил машину, спас людей…

Потому на лице у него такие страшные шрамы…

Я застал бабушку уже у порога: собралась идти в магазин. Выпалил всё одним духом.

Бабушка выслушала, вздохнула и сказала:

— Говорят, его лечили целый год. Десятки операций врачи делали, кожу пересаживали на лицо. — И вдруг спохватилась, погрозила мне пальцем: — Ты смотри у меня, не вздумай лезть к Николаю Николаевичу с расспросами!

— Не! — круто повернул я назад. Бабушка ещё звенела ключами, а я уже был на первом этаже.

Расскажу своим дружкам про Николая Николаевича и тоже помахаю перед носом, чтоб ни-ни…

Рассказал, и всем сразу захотелось увидеть дядю Колю. Но мы так и не дождались его, надо было идти в школу. Зато после уроков долго околачивались возле «Москвича». Может, какая помощь нужна? Может, подать что? Или куда сбегать?

Ай-яй-яй, месяц почти прожили в одном доме, а только сейчас узнали такое!.. Просто удивительно: если не очень хороший человек, он сразу бросается в глаза. А такой…

И назавтра с утра мы торчали возле «Москвича» дяди Коли. Одного Васи с нами не было, пропадал, наверно, у Левона Ивановича.

Кончил осматривать машину Николай Николаевич, и из дому вышла его жена, Женина мама. С корзинкой в руке и спиннингом. Я ни разу ещё не видел Женькиной мамы. Она болезненная, бледная и почти не выходит из квартиры.

Уселись Гаркавые и уехали куда-то на лесное озеро. На разведку: как там грибы, как рыба?

Они уехали, а мы почувствовали, что нам стало скучно, стало чего-то не хватать. Все разошлись искать Васю, а меня позвала бабушка учить уроки.

Бабушка стояла надо мной как привязанная, пока я не сделал все уроки. Это, наверно, Мария Сергеевна просила так мне помогать.

Выбежал я опять во двор: нигде никого. Пусто!

У Ивана Ивановича открыт гараж. Видно, как ходит Дервоед вокруг своей машины, стёкла протирает. И студент с ним — тот, что сидел на крыше гаража в пляжной шапочке и джинсах, достраивал гараж. Сегодня парень сверкает всеми цветами радуги: голубая тенниска, розовые и блестящие расклёшенные штаны, на голове жёлтая шляпа. Ковбойская, надо думать: поля огромные и свёрнуты над ушами в трубочки, верх приплюснутый.

Я обежал вокруг дома. Может, хлопцы опять в овраге ковыряются? Но там было пусто, не было и оврага. Склон выровняли, заложили квадратиками дёрна. Каждый квадрат прибит колышком.

Куда они подевались?

Возвратился во двор, и тут вышел из подъезда Павлуша. Никто его никогда не гонит садиться за уроки, сам делает.

— Наверно, у дяди Левона они, — подошёл я к нему.

— Нету! И самого его нету. Я стучал, — сказал Павлуша.

Вот так новость! Что они, сквозь землю провалились?

Мы шли вдоль стены и ломали голову: где искать компанию? И вдруг услыхали глухие голоса. Как из-под земли! Прислушались — из подвала!

Ткнулись в окошко, а там уже рама со стеклом, голову не просунешь. Побежали к подъезду.

В подвале светло, горят лампочки. К тому окошку, через которое я летел кувырком, три раза направо свернуть и раз налево. Тогда, когда я выбирался, мне надо было не вправо повернуть, а влево, потом раз вправо и три раза влево. Проще простого.

Что мы здесь увидели!

Сидит на глиняной трубе Серёжа. На коленях у него лежит обсыпанная крошками булки Мурка, мурлычет песенку. Около кошки трое котят: толкают лапками в Муркин живот — правой-левой, правой-левой… Сосут! Малюсенькие, как мыши. И слепые! Один котёнок жёлто-белый и два серых.

Мы сразу присели на корточки возле Мурки, начали гладить её и котят. Мы не смотрели, чего это там дальше топчутся возле труб Вася, Жора и Левон Иванович.

— А ну не трожь! — подошёл Вася с перемазанным лицом, начал забирать у Серёжи грязными, в глине, руками Мурку и котят.

— Сам не трожь! — не давал Серёжа, я помогал ему защищать кошку с котятами.

— Ты прогнал морскую кошку? Прогнал! Она стала ничья, а теперь моя. Я заберу её домой.

— А ты потом у него котёнка возьмёшь, — подошёл к нам и Жора. У него руки были не чище.

— Никого я не прогонял! — На мои глаза навернулись слёзы. Столько пережил-перенёс из-за этой Мурки, а меня же и обвиняют! — Сама удрала… А она моя, а не твоя, я за неё деньги платил.

— Была твоя, а теперь всехная, — поправился Вася. — У меня поживёт, пока котята подрастут. Им с людьми надо жить, а то будут дикими…

Нет, это уж не свои слова говорил Вася. Не иначе, Левон Иванович так сказал.

Только я это подумал, а дядя Левон и говорит:

— Да, да, друзья мои! Даже человек без людей может одичать…

Мы молчали и морщили лбы — думали над этими словами.

— Василий! Георгий! — позвал дядя Левон Васю и Жору, как взрослых. — Давайте кончать работу!

Мы с Павлушей подошли посмотреть, что они делают.

О-ле-ле, так вот откуда тогда Вася и Жора надёргали лучин на «шпаги»!

Метра на три обкололи глиняный панцирь с трубы, выдернули их из-под проволоки. Раздели ту трубу, по которой горячая вода в дом подаётся. Даже войлок в одном месте продрали, интересовались, есть ли в середке железная труба. Вот дурачьё! Да так всё тепло растеряется по дороге, вода остынет, пока к батареям придёт.

И как узнал Левон Иванович об этой трубе, у кого выспросил? Как он уговорил этих вредителей самим всё починить-исправить?

Дядя Левон откалывает от полена короткие, неуклюжие лучинки, пробует засунуть под проволоку в тех местах, где были «шпаги». Выбитую плешь замазывают, штукатурят Вася и Жора.

— И вы, кажется, в мушкетёров играли? — спросил у нас Левон Иванович. — А теперь бросили товарищей в беде. Нехорошо! Вон в углу глина, как нарочно оставили строители. Павлуша наковыряет, разомнёт помельче, а Женя принесёт воды. Сделаете ещё один замес, а то не хватит…

И мы выполнили всё в точности, как говорил дядя Левон, намесили им свежей глины. Не в ведре — прямо на том месте, где она лежала. Охотно месили: просто удивительно, как нам всегда хорошо с Левоном Ивановичем!

Выходили из подвала, задрав кверху перепачканные руки. Не салютовали, нет… Серёжа нёс в подоле Мурку и котят. Вася шёл за Жорой, задрав не только руки, но и гордо выпятив живот. Он распевал что-то своё:

— Э-ге-ге, нас пятеро всех! А с дядей Левоном шестеро! Мы «артековцы», у нас есть тайна!

Серёжа нёс Мурку, нёс — и унёс прямиком в свою квартиру! Вася даже не вспомнил про кошку, забыл, что грозился забрать её к себе.

Когда все умылись, привели себя в порядок, вышли опять во двор. Павлуша, правда, побыл с нами совсем немного и пошёл в магазин за хлебом.

Шли из школы улыбающиеся Женька с Галкой, остановились возле нас поболтать. Шла из магазина тётя Клава, несла в сетке чёрную редьку и красные стручки перца — остановилась. Вышла наша бабушка с Мариной погулять — и задержалась возле тёти Клавы. Возвращалась с работы Галкина мама — и та присоединилась к толпе.

На асфальтированной дорожке, что шла через все дворы квартала вдоль домов, появился чёрный «Зил» Ивана Ивановича. Медленно ехал, важно, чтоб все люди обратили на него внимание. И мы начали наблюдать за машиной ещё издали. Не доехав до нас метров сорок, разноцветный студент-шофёр посигналил, хотя на дороге никого и не было. Машина свернула влево, перед сквером. Объехала деревья удачно… И в гараж заехала без приключений!

Только перестали смотреть на гараж Дервоеда, как из-за другой стороны дома, с улицы вырулила ещё одна легковушка — серенький «Москвич» Гаркавых. Остановился он напротив крыльца, мы дали ему дорогу. К машине бросился Женя, открыл заднюю дверку. Достал корзинку с грибами и большущую щуку. Мы сразу окружили Женю.

— Ой, сколько белых, боровичков! — присела на корточки возле корзинки Галя. — Какие они все хорошенькие — как точёные!

— Штук пятнадцать… — выбралась из машины с пучком какой-то травки в руках Женина мама. Она начала говорить с женщинами о том, как хорошо осенью в лесу, какая красота, сколько разных грибов!

— Есть грибы, есть! — подтвердил бодрым голосом дядя Коля. — И рыба есть. Хорошая грибалка.

Женя дал Марине подержать щуку. Ну и страшилище! Голова возле носа Марины, а хвост до земли достаёт.

— Ух! Ух! — восхищалась Марина.

— Кило три, наверно, — сказал Николай Николаевич.

— Дай и мне подержать! — пристал я к Марине.

Дервоед уже отпустил «личного» шофёра, подошёл к нам. Раньше он всё время сторонился людей, а сейчас сам подошёл и первым заговорил:

— Это что — грибы? И вы не боитесь их брать?

Гаркавые растерялись от такого вопроса.

— А чего их бояться? — сказала Женина мама. — Я же бледных поганок не беру и мухоморов не беру.

— И вы убеждены, что это не поганка? — Иван Иванович взял из корзины самый красивый белый гриб.

— Ну, знаете!.. — возмутилась Женина мама.

— Это боровик! — сказала Марина, отдала щуку мне и начала рассматривать грибы.

Все засмеялись: ребёнок знает, а Дервоед — нет!

Иван Иванович не сдавался:

— Напрасно смеётесь… Я слышал, есть такой гриб — сморчок. Вроде хороший с виду, а — отрава!

— Сморчки растут весной, а не сейчас. — Дядя Коля начал нервничать. — Хорошие, между прочим, грибы. Строчки и сморчки заграница у нас за золото покупает.

— А может, и это сморчок? — Иван Иванович показал всем красавец гриб. — Осенний сморчок! Как будто боровик с виду, а в самом деле — сморчок.

И опять все захохотали. Дервоед даже по сторонам посмотрел: что это так развеселило людей?

Николай Николаевич молча подошёл к нему, забрал гриб, забрал у меня щуку. Бросил гриб в корзинку, сунул её и щуку в руки Жене и кивнул на дом: «Отнеси!»

Женя тут же исчез за дверью.

Иван Иванович обиженно и гордо отошёл к соседнему дому, погулять.

Он уже дошёл до той половины дома, где на первом этаже будет пионерская комната. И тогда из нашего подъезда выглянула, словно подкарауливала, тётя Клима. Николай Николаевич как раз садился в машину — отогнать в гараж.

— Соседушка, дорогой… — протянула к нему руки жена Дервоеда. — Выручите, пожалуйста… Подбросьте меня к московскому поезду. Очень уж трудно вечером с двумя чемоданами в автобусе.

Дядя Коля недоуменно посмотрел на гараж Дервоеда, потом на тётю Климу.

— А разве…

— Куда это вы вдруг собрались? — удивилась и тётя Клава.

Все подошли поближе к жене Ивана Ивановича.

— Какое же это вдруг, голубушка? — вопросом на вопрос ответила она и провела взглядом по толпе. — Какое же вдруг? Лучше бы ты спросила: как ты до сих пор жила с ним, терпела?.. Раньше дети связывали нас, а теперь у детей свои семьи в Москве.

— А внуков у вас много? — не вовремя поинтересовалась моя бабушка.

— Двое… Буду помогать растить их, воспитывать. Пенсия у меня хорошая, проживу. А здесь и он на мои деньги живёт, свои все прячет.

— А-а-а…

И никто больше ничего не спросил. Не спрашивали даже, почему сам Иван Иванович не отвезёт тётю Климу на вокзал, хоть в гараже стоят сто «лошадиных сил».

— Так что, Николай Николаевич, миленький?.. Может, выручите меня?

Дядя Коля словно проснулся.

— Ага… Ну да! Коль такое дело, то…

Тётя Клима быстренько протопала в подъезд, за ней Васина мама и Галка.

— Мы вам поможем!

Женина мама сразу начала выговаривать дяде Коле:

— Ты-то зачем вмешиваешься? Они помирятся, а ты враг будешь на всю жизнь.

— Не помирятся. Не тот возраст… Да и люди они разные.

— Он тебе жизни не даст после этого!

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Волка спереди бойся, лошадь — сзади, а лихого человека — со всех сторон.

— Перестань, слышишь? Неужели ты не понимаешь: ей нужна помощь!

— Мало ли кто… — хотела ещё что-то сказать Женина мать и замолчала: приближался Дервоед.

— Что сейчас будет! — радостно пискнул Вася.

Что будет? «Концерт» будет, «спектакль». Это даже мы понимали, не только взрослые.

Эх, если бы ещё минут десять не было Ивана Ивановича! Или хоть немножечко… Мы бы помогли тёте Климе спокойно убежать от него.

И тут открылась дверь подъезда, показались один за другим два большущих чемодана. За ними — Женя.

— Хоть ты не лезь в эту кашу! Ты ещё зелёный для таких дел! — подбежала к нему мать, хотела отнять чемоданы.

А Женя верть от неё в сторону! Затолкал чемоданы на заднее сиденье «Москвича», стукнул дверкой.

Иван Иванович ещё ничего не понимал. Смотрел на всё это, медленно приближался к нам, постукивая палкой о тротуар.

Вышла тётя Клима в зимнем пальто, и Васина мама с редькой и перцем в руках, и Галка без ничего.

— Ну, мои дорогие, не поминайте лихом! — вздохнула тётя Клима и поцеловалась с тётей Клавой. Остальным взрослым просто руку подала, на Ивана Ивановича и не посмотрела.

Женя открыл перед ней переднюю дверку. Николай Николаевич обходил машину спереди — занять шофёрское место.

— Что такое? Что это значит, Клима?! — поднял свою палку Дервоед.

— Не Клима я вам больше, а Климентия Даниловна, и не Дервоед, а Ковалевская!

Климентия Даниловна спряталась в машине, хлопнула дверцей.

— Куда ты? Куда… вы?! — забежал перед машиной Иван Иванович, поднял обе руки. Как будто мяч хотел поймать.

«Москвич» загудел — и назад, а не вперёд. Отскочил метров пятнадцать — и за дом!

— Стойте! Стойте! — бросился вслед за ними Дервоед. — Ограбили-и!

Никто не смеялся. У всех были хмурые лица.

Мы смотрели, как Иван Иванович побежал на соседнюю, Партизанскую улицу. Там, около гастронома, стояла телефонная будка. Наверное, звонить в милицию.

— Ну и ну… — тихо сказала Васина мама. — Она почти всё ему оставила, в чём была поехала, а он: «Ограбили!»

— Хоть бы не испортил ей отъезд, — вздохнула Галина мама.

Люди начали расходиться.

Бабушка вдруг вспомнила что-то, схватила меня и Марину за руки:

— Стоят уши развесив, слушают… Там кино детское по телевизору начинается!

Марина уперлась ногой в первую ступеньку крыльца, запрокинула кверху лицо:

— Ой, смотрите! Небо бежит! Небо бежит!

И все, кто успел услышать её, не отошёл ещё далеко, посмотрели вверх, оторвав взгляд от земли.

Не небо бежало, а облака. Белые, раззолоченные комки с огненными и розовыми краями.

Красивые, как в сказке…

Где-то за городом полыхал закат.

 

«Раз, два, три — человечек, оживи!»

Люди добрые, спасите!

Сентябрь кончается, а у нас ещё конца-края нет работе и репетициям. Не жизнь настала, а карусель.

Прибегаешь из школы, пообедаешь — и за стол, уроки делать. Темп — как на сто метров бегут с барьерами. Но хорошо готовили уроки, честное слово! Никто не придирался ни в школе, ни дома. И Левон Иванович не упрекал.

К дяде Левону забегаем и до уроков, и вечером. Он каждому уже дал листки со словами, которые куклы должны говорить.

Гулять времени совсем не осталось. Даже почитать не выберешь ни минутки. Кричат: «Иди спать!», а я за книжку и в туалет. Сидишь себе — удобно, тихо. Если б ещё столик откидной приделать к стене, вот было бы здорово!

Когда первый раз я надолго исчез в туалете, все наши переполошились. Стучат потихоньку в дверь:

— Женя, что с тобой? Ты не заболел?

Во второй раз папа раскусил мои хитрости. Услышал, как шелестят страницы, как я фыркаю от смеха. Подошёл потихоньку — щёлк! Запер дверь снаружи на засов и свет в туалете выключил.

— Вот теперь можешь сидеть хоть до утра.

А кому охота сидеть в темнице? Попел немножко — не поётся. Подекламировал те слова, что Эрпид-один должен говорить, когда первый раз с Ванькой встречается: «Парлэ ву франсэ? Ду ю спик инглиш? Говорите ли вы по-русски? Приветствую вас, представителя землян!»

Наконец папа смилостивился, выпустил меня.

Забыл сказать: Эрпида-один буду играть я. То есть — водить. Павлуша — Ваньку, Серёжа — Эрпида-два. Эрпиды твёрдые и на палочках, крутишь за палочку — он вертит головой. Никуда мне руку не надо засовывать. Легче с эрпидами, чем с перчаточными Ванькой, Танькой, Жучком и медведем.

Хвастался Вася, что будет Жучком! Но Левон Иванович поручил ему роль Таньки, и Жучком стал Жора. А медведь самому Левону Ивановичу достался. Мы ведь не можем зареветь так, как Мишка. Пищать, как мышь или котёнок, — пожалуйста.

Вася и Жора два дня ходили надутые, недовольные. Но потом смирились с новыми ролями. Одно плохо — Вася не умел читать, роль запоминал только с чужих слов. А Жора теперь везде лает на разные лады — упражняется. Затявкал раз и на уроке, и все начали смотреть под его парту. Неужели собачонку в класс притащил? Но Мария Сергеевна не спускала с него глаз, и он больше ни разу не тявкнул.

А те деревянно-пластилиновые сердцевины знаете как из эрпида вынули? Разрезали панцирь ножом, и половинки снялись. Бумага с клеем так усохла, что сделалась как фанера. И голову так разрезали, и туловище. Потом половинки соединили, стыки заклеили липкой лентой и несколькими слоями бумажных полос. И ещё одному эрпиду голову и туловище лепили по тем же болванкам. А головы Таньки и Ваньки — по тем гипсовым формам. Правильнее — половинки голов. Их сушили, вынимали, тоже склеивали, зачищали, раскрашивали, прикрепляли к туловищам…

После всего слепили из папье-маше два шара, из которых эрпиды выходят вначале и в которые возвращаются в конце. Надували красно-белый шар Генки и по нему лепили. Только маленький участочек не залепили, через эту дырку Генкин шар вынимали. Выпускали воздух и вынимали сморщенный мешочек. Опять надували, опять по нему лепили. Никто не думал, что с этими куклами и реквизитом (это дяди Левона словечко) столько всякой работы.

Говорил Левон Иванович, что сам сошьёт медведя и Жучка. Но он только помог тёте Любе, Павлушиной маме, скроить их по своим рисункам и чертежам, а шить Любовь Васильевна не дала: «Что вы! Что вы! Не мужская это работа, тут терпение нужно».

Мы на кухне дяди Левона долепливали шары, а тётя Люба сидела с Генкой на диване и шила. Генка учил Жучка ходить. Любовь Васильевна сшила медведя и стала одевать Ваньку и Таньку. Одевала старательно, словно своих детей собирала на какой-нибудь утренник.

Дядя Левон вставил «патронки» в руки и головы куклам. Это такие картонные трубки, куда засовывают пальцы — шевелить, оживлять куклы. Чтоб «патронки» в лапах, руках и головах крепче держались, натолкали вокруг них побольше ваты.

И вот первые упражнения, этюды. (И здесь этюды!)

Все расселись на диване, только тётя Люба на мягком кресле. Генка улёгся на ковёр, подперев кулачками щёки. Чудак, снизу ведь ничего не видно, ширма закрывает.

— А теперь Павлуша покажет нам, как Ванька возвращается из школы, — сказал Левон Иванович. — Внимательно смотрите, замечайте недостатки. Ванька пусть идёт из глубины сцены к самой грядке. Грядка — передний край ширмы… — И дядя Левон, скрестив руки на груди, стал смотреть на верх ширмы.

Сначала ничего не было видно — ни куклы, ни Павлуши. И вдруг — торк! Показалась голова Ваньки. Кукла то плыла, то летела рывками, как на испорченной ракете, то совсем проваливалась за ширму, то плясала вприсядку…

Не выдержали, захохотали.

— Видишь, смешно получается… Ты забыл, во сколько кукла меньше тебя. Она не может делать такие шаги, как ты…

Левон Иванович обошел ширму, вынул из шкафа свою куклу, того мальчугана Шурика с носом-орехом, надел на руку. Новые ему не влезали — на наши руки делались.

— При каждом шаге человек подаётся немного вперёд и в стороны. У каждого своя походка… — Левон Иванович покачивал рукой в локте туда-сюда, подавал куклу понемногу вперёд, к нам. — Не забывай, что Ванька идёт по лесу, всё ему интересно: на деревья и под деревья заглядывает, грибы ищет, останавливается, наклоняется, на Жучка посвистывает… Вот так идёт, примерно, вот так… Ну, пробуй ещё.

Левон Иванович сел на диван, а Павлуша — за ширму.

Голова Ваньки показывалась теперь постепенно, маленькими толчками: самая макушка, полголовы, вся голова… Хорошо уже шёл Ванька, а Левон Иванович вернул Павлушу ещё раз, и ещё…

— Не могу, рука не слушается… — сдался Павлуша. Он поддерживал левой рукой правую под локоть, и обе руки мелко дрожали.

— Ну, присядь, отдохни. Женя пойдёт… — Я надел Ваньку: указательный палец в голову, средний — в правую ручку, большой — в левую. В кукле и веса-то никакого…

И через несколько минут почувствовал, что руку будто выламывают из плеча. Закололо под лопаткой… Не научил куклу ходьбе, а уже рукой не пошевелить. А что с нами будет, пока всю пьесу разучим? Это же миллион всяких движений!

Ох-ха… А я, дурак, не догадывался, зачем Левон Иванович заставлял нас поднимать вверх руки… Ему бы нам без всякого сказать: так и так, тренируйтесь, куклы водить — не кило халвы съесть… Я бы день и ночь держал кверху руку. А что? Лёг спать, а руку подвесил каким ремнём за гвоздь в стенке, пусть привыкает… Спишь себе, а рука тренируется!

— А можно Жучка домой взять, потренироваться? — попросил Жора.

— Не хочется, чтоб видели кукол раньше времени. Но дай слово, что никому не покажешь…

— Провалиться!.. Честное «артековское»!

— Спрячь в ранец… — разрешил Левон Иванович. — Сами видите, какая нелёгкая профессия у артиста кукольного театра. Здоровье надо иметь железное… И терпение! Физкультура и ещё раз физкультура. Утром зарядка, гантельки… Я вам несколько специальных упражнений для рук покажу.

Слушали мы дядю и глазом моргнуть боялись. О, если бы мы так слушали уроки в школе!.. Все стали бы круглыми отличниками, ну а если не отличниками, то хорошистами уж точно.

А день «П» всё приближался. Его Левон Иванович на первое октября назначил. День премьеры.

Пионерская комната была уже готова.

Левон Иванович отнёс туда несколько своих картин, развесил по стенам. Он с мальчиками постарше сам и сцену сколотил в комнате. Небольшую, высотой с полторы ступеньки. Хотели дяди из домоуправления делать, а Левон Иванович сказал: «Сами, сами!.. Есть кому. Вы только дайте материалы». И так ловко подкатился к Жене Гаркавому, что тот и сам вышел на работу, и ещё своих товарищей привёл. И Валерия привёл — нового дружка. После сцены они ещё декорации делали. Смешные в театре кукол декорации! Не просто, скажем, дерево или дом, вырезанные из картона или фанеры и раскрашенные, а ещё и приколочены к высокой палке. А чтоб те палки не опрокидывались, каждая оканчивается треногой или чурбачком. Сколько раз мы спотыкались об эти треножки, пока освоили, кому откуда выходить, куда исчезать!

Валерий не только помогал всё мастерить на сцене, но и задники раскрашивал. Дядя Левон рисовал углём на холсте что надо, а он раскрашивал. Задники — это такие размалёванные полотнища, которые прицепляются в глубине сцены. Они тоже считаются декорациями. Один задник — лес, другой, для другого действия, — город. Если б не Валерий…

Стоп, стоп!.. Валерий да Валерий, а кто такой, даже не сказал. Забыл!

Валерий — наш самый новый новосёл. Дервоед поменял квартиру, не захотел жить с нами, так на его место вселилась семья Валерия. Дервоеда никто не провожал, даже вещи ему грузили в машину чужие дядьки. Один Галкин Снежок обратил на это событие внимание и закатил с балкона собачью истерику. Решил, наверно, что не найдёт больше, на кого лаять.

С «Зилом» переехал на новое место Иван Иванович. Только гараж горсовет не разрешил разбирать и вывозить. Разломали гнилушки, облили бензином и сожгли. Мы такой танец дикарей вокруг костра справили!

— Вот бы так и все эти будки: портят двор! — говорил, указывая на остальные гаражи, дядя Левон.

Валеркина семья большая: папа с мамой и трое детей-школьников. Четвёртый, шестой и девятый классы — Алёнка, Саша и Валерий… Женя и Валерий подружились сразу. У Валерия блестящая гитара и красивый голос. Но он по-хорошему петь стесняется — не модно. Он больше подвывает и мяукает, как кошка после купания в скипидаре и горчице. Возле дома по вечерам кон-це-ерты-ы-ы! Как будто все коты сбежались к Мурке в гости и что-то не поделили. Однажды с верхнего этажа вылили на них ведро воды, и концертники облюбовали себе беседку в нашем сквере.

Валерий добрый. Он и нам дал побренчать на гитаре, и даже Марине. Марина от жадности так набренчалась — на всех пяти пальцах мозоли-водянки натёрла. Всего минуты за две!

Мы спрашивали у Валерки, какую квартиру отдали Ивану Ивановичу взамен. Так он сказал, что тоже двухкомнатную, только на пять метров меньшую.

А день «П» всё приближался…

И вдруг дядя Левон объявил, что переносит его с первого октября ещё на неделю дальше. У нас сразу ослабли внутри какие-то струны. Уф!.. Ещё б немножко, и не выдержали б, лопнули. Шуточки — так волновались и тряслись…

Вася разочарованно заойкал. Дядя тут же успокоил его:

— Так надо, дорогой мой… Поспешишь — людей насмешишь.

А больше всех обрадовался Жора. Он опять попросил дать ему на дом Жучка.

Что он с ним делает? У него же и слов почти никаких нет, один собачий лай.

Жора и сильнее всех нас, ему и руки можно меньше тренировать. Давно уже спиннинг забрасывает, мускулы — как у борца.

За три дня до премьеры на дверях подъезда шестого дома, в котором пионерская комната, Левон Иванович вывесил объявление.

И мы опять перепугались: конец! Отрезано! Отступать дальше некуда!

ВСЕМ! ВСЕМ!

Всем ребятам

от 3 до 13 лет,

которые живут на нашей улице!

ЭРПИДЫ

СПУСКАЮТСЯ НА ЗЕМЛЮ!!!

Встречайте их в воскресенье

в 15 часов

в пионерской комнате дома № 6

Спешите!

Спешите!!

Спешите!!!

Могли бы и не вывешивать такого объявления. И так уже все знали, что есть театр кукол, что скоро он покажет спектакль.

Интересно, куда Левон Иванович думает поместить всех зрителей? В эту пионерскую комнату, если натолкать, как сельдей в бочку, войдёт человек сто пятьдесят. Без сцены, сцена не в счёт. Но ведь никто так спектакли не смотрит. Хорошо в настоящем театре: там сидишь себе спокойно в кресле, и никто тебе не мешает. А что будет твориться у нас? Даже стульев ещё нет…

Левон Иванович говорил, что в зале кукольного театра есть такие зоны — ничего не увидишь, как ни вертись… Но главное — нет никакой мебели в пионерской комнате!

Ой, не надо было вывешивать объявления. Его ведь читают дети и взрослые не только с нашей улицы. Многие здесь ходят…

Дал маху Левон Иванович… Что дал, то дал!

 

Этот безумный, безумный день «П»…

Воскресенье началось необычно. К нам кто-то пронзительно позвонил в дверь. Не дождался, пока выйдут открывать, и опять: динь! динь! динь!

Мы наперегонки бросились в прихожую.

Васина мама! Лицо перекошенное, сморщенное, на нём какие-то клочья висят.

— А буб-бу-бу! Грум-гум! — поздоровалась она на незнакомом языке.

— Что? Что? Заходите! — приглашают и мама и бабушка.

— Спа…си…те! Го…рит!!

— Где пожар?! Ой, да как это…

Тётя Клава показала обеими руками себе на щёки.

— Редька! И перец не тот купила — жгучий!!

— Намазалась? Обожгла?! Надо яичным белком смазать… — засуетилась бабушка.

— Мазала белком… Ой, не могу!.. Кожу стянуло, как клеем «БФ»!

Бабушка бросилась на кухню, схватила арбуз, резанула ножом.

— Вот… Намажьтесь скоренько!

Вчера купили на базаре, сегодня должны были есть…

Тётя Клава наскребла обеими руками липкой кашицы — и себе на лицо! И ещё, и ещё…

— О-о-о! — стонет облегчённо. Помогло, наверно.

Ещё бы! Такой вкусный, наверно, такой сладкий арбуз! Зрелый, всё красно внутри…

Я и Марина следили глазами за тётиными руками — от арбузных половинок к лицу, снизу — вверх.

И вздыхали…

— О-ох… — стонет Васина мама. — Полдома обежала, спасения не могла найти. Сколько стоит ваш арбуз? Я уплачу..

— Да что вы! — замахали бабушка и мама на тётю Клаву. — Как не помочь, если несчастье у человека.

— Ну, спасибо вам… Ой, побегу смывать! Сегодня и спать не буду ложиться. Мой артист ещё слов всех не знает, будем зубрить.

— А мы сейчас пойдём занавес вешать, — забеспокоилась бабушка. — Шили до полуночи.

Я знал, что шили занавес для театра бабушка и Галка со своей мамой на квартире у Галки. Домоуправление поздно на занавес отпустило деньги, и нужный материал купили только вчера. Левон Иванович хотел показывать спектакль вообще без занавеса. Но что это за театр, если сцена без занавеса? И в кукольном театре нужен занавес с двух сторон, впритык к ширме. Иначе, где спрячется артист до выхода или после выхода на сцену?

Ушла тётя Клава, ушла и бабушка к Галке. Хотела бежать за ней и Марина, но мама не пустила.

— Посиди, скоро со мной пойдёшь. Сейчас проверим, как Женя слова знает. А ну, давай сюда листки!

И такой экзамен мне устроила!

— И ты ещё не знаешь, сбиваешься! Хочешь, чтоб на меня люди пальцами показывали: «Это ваш сын?» Хочешь, чтоб я сгорела от стыда?

— Пальцем показывать на человека некультурно! — заметила Марина.

— Я не могу тараторить без передышки! Это не стихотворение. Подавай мне реплики, тогда всё скажу.

— Какие ещё реплики?

— Слова, которые передо мной другие куклы говорят.

— Откуда мне их знать? Здесь чужие не записаны.

Сдалась мама, бросила меня экзаменовать.

И чего они всполошились? И моя мама и Васина… У нас и так поджилки трясутся…

Я выбежал во двор. Павлуша и Серёжа преспокойно гоняют мяч. Васи и Жоры не видно… У дверей дома номер шесть толпятся малыши. Рядком стоят совсем крохотные стульчики и табуретки. Видимо, из детского сада или ясель взяли. В дверях подъезда торчат Валерины сестра и брат — Алёнка и Саша. Стоят напротив друг друга и сплёвывают в горсточки кожуру чёрных семечек. Культурные — ужас! Саша изредка покрикивает на малышей контролёрским голосом:

— Не напир-рать! Стать по очереди!

Но никто не напирал. А в очереди стояли только стульчики и табуретки. Дети играли на асфальте в догонялки и «кошки-мышки» и вопили на разные голоса.

Что принесли стульчики, это хорошо. Только почему так рано? Ведь ещё и двенадцати нет…

— Ты куда? — Саша упёрся ногой в стояк двери, прижав платье Алёны. — Приказано никого не впускать!

— Это Женя из нашего дома. Он — артист! — сказала Алёнка и выдернула платье из-под Сашиной ноги.

— Много тут всяких бродит… — проворчал Саша, опуская ногу-шлагбаум.

Иван Иванович номер два!

Я толкнул Сашу в грудь и пролез между ними. Меня — и не пускать?! Да кто он такой? Без году неделя, как приехал, а уже распоряжается. Видали мы таких командиров!

Коридор… Справа — глухая стена, в левой — две двери. Обе ведут в пионерскую комнату, только первая в зал, а вторая — на сцену. Я потихоньку приоткрыл первую дверь.

Бабушка, Галка со своей мамой и Любовь Васильевна не занавес цепляли, а… танец разучивали! Кадриль!

— А теперь угловые пары по очереди, крест-накрест, меняются кавалерами! — командовала бабушка. — Сходятся на середине квадрата, топают друг на дружку ногами… Та-а-ак!.. Ударяют правыми ладонями над головой… Хлопни по моей руке, Галка! Взбрыкивают одновременно левыми ногами… Смелее ногой брыкай, Галка! Кружись вокруг меня, а я вокруг тебя…

«Кавалер»-бабушка и «кавалер»-Галка топают друг на дружку, как козы, стукаются ладонями над головой, «взбрыкивают» и кружатся. Тётя Люба и Галкина мама приплясывают на месте, уперев руки в бока.

— Надо, чтоб четыре пары было… Или восемь… — говорит бабушка. — Обменя-а-ались кавалерами! Танцуем все по кругу, как в польке… Ля-ли-ля… Ля-ля-ли…

Дверь у меня неожиданно заскрипела. Галка взвизгнула с перепугу, присела — потом прыг на сцену! И все разошлись, застыдились.

— Ну что же вы? Это наш Женя! — протягивала к тёте Любе и Галкиной маме руки бабушка. — Идёмте, ещё четыре фигуры покажу. Красивые очень… Ты, Галка, ни одного танца не знаешь. Видела, как танцуете: что ни играют — подпрыгиваете на месте, кривляетесь…

Галка со сцены не сходила, быстренько совала в петли занавеса проволоку. Ей стали помогать мама и тётя Люба.

Под окном засигналила машина, послышались знакомые голоса. Я бросился во двор, там интереснее.

Женя Гаркавый стоял в кузове грузовика и подавал вниз, в руки Валерию, длинные скамьи.

— Расставлять будете по росту! — распоряжался Левон Иванович. — Сзади поставите, а впереди пусть на стульчиках садятся… — Он заглянул в кабину грузовика, подал шофёру бумажку. — Директору поклон и вот — расписка. Пусть не беспокоится, всё будет в целости и сохранности. Стойте, стойте! Не несите сразу в зал! — закричал он на малышей, что вцепились, как муравьи, в скамьи. — Надо с них пыль стереть, ножки очистить от земли. Под стеной конторы комбината стояли…

Дете-е-ей собралось! Подбежали и Павлуша с Генкой, Серёжа, появились откуда-то Вася и Жора, из других домов пацаны примчались. Две совсем молоденькие мамы прикатили коляски с сосунками. Неужели и этим, в колясках, интересно будет смотреть кукол? Х-хэ… Соску изо рта не выпускают. Зрители!

Толстая тётка, как будто сестра той, что на рынке в воротах билетики проверяла, пролезла к самой двери, расталкивая взрослых и детей направо-налево.

— Я здесь занимала очередь за женщиной в красном джемпере! На минутку отпросилась отойти… Где она? — И наклонилась ко мне, спросила шёпотом: — Что здесь будут продавать?

Я сказал что. Тётка плюнула под ноги, вылезла, ругаясь, из толпы.

— Не напир-райте! Ещё не пропускаем! Рано ещё, сказано! — надрывался у дверей Саша.

— Товарищи! Товарищи! — уговаривал всех, взрослых и детей, Левон Иванович. — Расходитесь по домам. Спокойно пообедайте, тогда уж приходите, занимайте места! Нельзя ведь работать в таких условиях!

Дядя Левон хотел ещё одну сцену прорепетировать: эрпиды, опять превратившись в шары, стартуют к своему кораблю-спутнику. Танька и Ванька задирают кверху головы, машут ручками и кричат: «До свидания! Не забывайте нас!» Жучок должен скулить и выть от тоски. А я с Серёжей — мы же эрпиды! — зажимаем себе рты и кричим неразборчиво, еле слышно: «А-о-ум!!!» Высоко уже, значит, поднялись…

Все «артековцы» направились в пионерскую комнату, а тёти пошли протирать скамейки. Галку дядя оставил — учиться открывать и закрывать занавес.

А мы репетировали. Жора до сих пор не принёс из дому Жучка и ходил, лаял, подняв кверху голую руку. Левон Иванович не выдержал, прогнал его. Потом порвались нитки, за которые надо было поднимать «на небо» шары-эрпиды. «О господи! Как пережить этот день?!» — Левон Иванович сел на табуретку, схватился за голову. Потом отправил всех на обед, а сам остался с Галкой — будут, наверно, ремонтировать подъёмное приспособление.

Какие мы были чудаки! Хотели всё удержать в тайне до дня «П»! Хотели всё сделать только своими руками!.. А тут и взрослые подключились, и старшеклассники, а всей работы никак не переделать. А может, так и надо было? Может, у дяди Левона такая задумка и была? Чтоб побольше людей втянуть в общее дело…

Прибежал я с обеда, а у двери шестого дома уже никого нет и под окнами нет. Все внутри, из комнаты слышен гул и гам.

Дёрнул ту дверь, через которую идут на сцену.

— Где Жора? — набросились на меня ребята. — Начинать уже пора!

Левон Иванович нервно расхаживал по сцене, сцепив руки за спиной. Вынул стеклянную трубочку с таблетками, вытряс одну — и в рот.

Вдруг зашевелился занавес, под него просунул голову, а потом вполз на четвереньках на сцену Жора. За собой тащил школьный ранец.

— А наро-о-оду! Не пробиться, не протолкаться! Сзади на скамейки с ногами забрались! — восхищался он.

— Молодой человек! Ты меня доведёшь до инфаркта! — помахал у него перед носом пальцем дядя Левон. — По своим местам, быстро.

Галка схватилась за шнур, смотрит на Левона Ивановича: «Уже?» Занавес всколыхнулся и медленно раздвинулся в стороны. Не всю сцену Галка открыла, а только на ширину ширмы. Тром-м! Трем-м! Тринь! — подала голос гитара. Го, так ведь это Валерка! Спрятался в уголке, делает «музыкальное сопровождение». И когда Левон Иванович успел с ним договориться?

Павлуша запел дрожащим голоском:

— Нам не страшен серый волк! Серый волк! Где ты бродишь, гадкий волк? Фью, фью… — Губы у него дрожали, и свист не получался.

Наша Марина и то лучше свистит. А своего Ваньку он вёл хорошо! И пританцовывала кукла, и под кусты заглядывала, и хмыкала — нашла что-то…

Опять Павлуша-Ванька засвистел: где Жучок? А Жора наклонился над ранцем, копошится, никак не вынет собачку. Вдруг и Павлуша разинул рот, и мы разинули: Жора поднял на руке не чёрного Жучка, а рябого, разукрашенного белыми кружочками. Жучка шили как куклу-перчатку, как будто он всё время ходит на задних лапках. Сказка, чего не бывает. А у этой и ноги задние появились, болтаются как привязанные, и хвост завёрнут баранкой на спину. Хвост рыжий и пушистый, как у белки… Может, и бывают собаки с кружочками, но чтоб сам был чёрно-белый, а хвост рыжий — сроду не видел!

Живот Жучка застёгнут на замки-«молнии». Два замка вшиты: от передних лап к пупку и от задних к пупку. Железки, за которые браться, болтаются посреди живота. Ещё одна «молния» пришита сзади — снизу к хвосту. Сейчас сзади было расстёгнуто, и Жора держал Жучка, просунув в него руку.

Левон Иванович сидел на табуретке возле самой ширмы, держал «камень»-шар, на который должен был сесть Ванька. Я стоял рядом наготове — лопнет шар, и надо будет выставлять из-за ширмы Эрпида-один. Вижу, дядя Левон наклоняется, подаётся вперёд, всматривается в Жучка и Жорины проделки и вдруг выпрямляется, стонет.

— Занавес! — шепчет Галке, громко, на весь зал. Хотел, чтоб закрыла, чтоб прекратить представление.

— Шире? Шире нельзя, вы же показывали докуда! — шепчет и Галка. Не поняла!

— А-а-а… — застонал опять Левон Иванович. Шар в его руках пошатнулся, и я поддержал левой рукой. — Текст!

Павлуша вздрогнул, словно проснулся, повёл Ваньку дальше. Хорошо вёл, только дети хохотали даже тогда, когда никакого смеха не предвиделось. Жучок потешал: то оба уха подымал-опускал, то одно топырил кверху, то становился на три лапы, а четвертую поднимал на куст, то пробовал ходить на передних лапах. Жора, как фокусник, дёргал за какие-то нитки и проволоки, засовывал в Жучка то одну руку — снизу и сзади, то сразу две через живот накрест. Одна вертела голову Жучка, другая — зад и хвост. Только забывал Жора, на какой высоте держать руки: то очень высоко подымал собачку, то чересчур низко опускал. Наконец, он надолго опустил Жучка на все четыре ноги. А замок, который под хвостом, не задёрнул до конца — заело, наверно. И в зале начали стонать и визжать от смеха, аплодировать. Хохотали и мы, хоть артисты не должны смеяться, как бы ни было смешно.

Один дядя Левон не хохотал, а всё больше краснел, лицо покрывалось потом. Он тяжело дышал и тряс на Жору кулаком:

— Действие! Текст!

Сдвинулись опять с места. И хорошо всё шло, только один раз из-за Жориных фокусов я забыл слова, и мне подсказал их Левон Иванович. Он всю пьесу знал назубок!

Дошло действие до встречи с медведем. Жора-Жучок поднял на медведя такой лай — хоть затыкай уши! Бросается на него, как Моська на слона, со всех сторон и вдруг — хвать медведя за бок! Зарычал, затряс Жучок головой, зарычал, точно хотел на куски медведя разорвать. Стащил дядю Левона с табуретки. Совсем не по пьесе были эти Жорины штучки. Дядин медведь заревел страшным голосом — рассердился! — подмял под себя собачку, пригнул за ширму.

— Визжи! Вой! — зашипел дядя на Жору.

— А-яй! А-яй! А-яй! — завопил, заскулил Жора.

А дядя в это время отцеплял Жучка от медведя. Пришил, оказывается, Жора к собачьему носу рыболовные крючки!

И всё-таки первое действие закончили под бурные аплодисменты…

Павлуша, как неживой, упал на дядину табуретку, запрокинул голову и закрыл глаза. Белый как мел! Левон Иванович обмахивал его платком, как боксёра на ринге. А Валерий принёс в стакане воды и брызгал на Павлушу, давал ему пить.

Левон Иванович чуть отодвинул занавес, выглянул в зал.

— Товарищи взрослые! Откройте окна, иначе задохнёмся все!

Оставил дядя Левон занавес, а он опять заколыхался, снизу показалась голова тёти Клавы.

— Сынок, почему же ты не выступал? Выкинули тебя? — спросила она громко.

— Ещё буду! — шмыгнул носиком Вася.

— На, подкрепись! — Тётя Клава протянула две пачки мороженого.

Начали второе действие, а Васина Танька шипит, как клубок гадюк, в зале ничего не слышат.

— Звук!!! — надрываются дети.

— Говори: «Собачка, почему ты такая удивительная? Ты не настоящая? Сейчас мы с тобой погуляем, побегаем!» — подсказала ему тётя Клава из зала — голос что гром.

Дети в зале начали хохотать, шикать друг на друга:

— Тише! Тише!

Когда поняли, кого водит на ремешке Танька, закричали:

— Отпусти его, мучителька! Ведьма! Это — Эрпид-два!

Жора и в другом действии фокус выкинул. Встречаются Ванька, Эрпид-один и Жучок с Танькой. Они должны были Таньку немного поругать, и всё! А Жора словчился — трах лапой Жучка по Таньке! Лапа и прицепилась, как кошкина, и она была с крючками! Дёрг, дёрг — тр-р! Вырвал кусок платья Таньки.

— Правильно! Так ей и надо! — вопят в зале.

А в пьесе такого нет, чтоб рвать платье!.. Вася пустил Таньку драться с Жучком (тоже не по пьесе!). Зацепили дом на палке-треножке, зашатался он, как от землетрясения. Дядя Левон наклонился, подскочил к ним, рванул за руки, чтоб куклы опустились вниз. Расцепил их, разнял, дал по щелчку в лоб. Не куклам — Жоре и Васе!

— Дальше! Текст! — зашипел на них.

Дети в зале одурели, наверно, от жары.

— Шайбу! Шайбу! — кричат, как на хоккейном матче.

А к концу на меня икота напала. Слова не могу сказать: ик да ик! Дядя показал Валерке, будто стакан к губам подносит, и тот шмыгнул со сцены. Хорошо, что в пионерской комнате была и эта, вторая дверь! Хорошо, что не надо было пробираться через весь зал!

— Ик! — И эрпид вздрагивает с ног до головы. — Ик! — чуть с ног не падает.

А в зале смех: дети не знают, что эрпид из металла, что он электронный робот и не может икать. Все решили, что так и надо, потому что вскоре эрпиды начали зевать и засыпать, опять превращаться в шары.

Шары поднимали «на небо» не за нитки. Просто Галка нагнулась, зашла за ширму и бросила один наискосок вверх. Потом — второй! А Левон Иванович стоял за занавесом с другой стороны — ловил их. Второго не поймал, потому что шар развалился на две зубчатые половинки, упал на сцену. Но этого зрители не видели. И не слышали, потому что Валерка поставил на пол стакан с водой, схватил гитару и затренькал: др-рон-н! тэ-нн! тинь!..

Конец…

Доиграли!..

Чудо просто, что остались в живых. И хорошо! Больше я артистом — ик! — не буду! Хватит — ик! — с меня…

Занавес закрылся и опять открылся — на всю ширину сцены.

— На поклон! Все на поклон! С куклами! — выгонял нас из углов Левон Иванович.

А в зале и кричат, и ногами топают, и аплодируют:

— Ещё! Ещё! Ещё!

А мы кланяемся, кланяемся — ик! Занавес закрылся, а мы всё кланяемся!..

На сцену взобрались наши мамы, Серёжин и Жорин папы, бабушка с Мариной, и Женя-большой, и дети — лезли пощупать кукол.

— Ой, а мы думали — они живые!

Тесно стало на сцене, не повернуться.

Нас обнимали, тискали, хлопали по плечам. А деревья на треножках, кусты и дома падали, громыхали.

— Осторожнее, товарищи! — спасал декорации Валерий.

— Ну и артисты! Ну и молодцы! И кто бы мог подумать, что в нашем доме такие таланты! — слышалось со всех сторон.

Дядя Левон смущённо улыбался и слегка кланялся каждому, кто хвалил или подходил пожать руку.

— Что вы! Считайте, что провалились! Всё делали не так, как нужно!

Павлуша опять сидел на табуретке, а моя мама щупала у него пульс. По одной щеке его гладила тётя Люба, по другой — Генка:

— Не плать! Не плать!

Тётя Клава вытирала Васе нос, заглядывала в рот — проверяла гланды. Марина совала мне в рот растаявшую шоколадку:

— Вот здесь ещё слижи! Вот здесь!

Сережу папа подбросил вверх, забыл, что стоит на сцене, и Серёжа чуть не прошиб головой потолок — хныкал и почёсывал макушку.

А Жоре папа давал нагоняй:

— Так вот куда подевались мои самые лучшие крючки!

Бабушка вытерла мне перепачканные губы и щёки, мама поцеловала в лоб. Маринка стала на цыпочки, чтоб поцеловать в подбородок, и кричала:

— Не достать! Жека, ты вырос?!

А нос мой задирался от гордости, задирался…

Дети расходились по домам, несли табуретки и стульчики на головах, перед собой, под мышками…

Мы, «артековцы», шли со своими родителями последними. Шли и шатались. Кружились головы — от счастья, от пережитого волнения, от славы… И усталости!

Солнце было на западе, светило нам прямо в глаза. Мы морщились, жмурились, как Муркины котята, которые теперь на квартире у Серёжи. Мы улыбались до ушей, как клоуны в цирке…

Кто его знает, может, я и не брошу этот кукольный театр. Впереди ведь столько интересного!

Из этого дома мы тоже никогда не съедем. Разве есть на свете лучший дом?

А какие чудесные люди-соседи!

И разве есть ещё где-нибудь такой Левон Иванович? Вот, зовёт, кричит что-то вслед…

— Репетиция завтра в семнадцать! Прошу не опаздывать!

Стоит Левон Иванович на крыльце шестого дома, улыбается устало. Простил или не простил он нам сегодняшние грехи? Особенно Жорины…

— Не опозда-а-аем! Придё-о-ом!!!

Содержание

Тренировка, каких свет не видел … 3

Путь далекий до квартиры … 10

«Тигр» + «котёнок» = Полкан … 17

Новосёлы — народ весёлый … 22

«Научи меня летать!» … 31

Мы идём в разведку … 40

Полкан с не своим голосом … 48

Есть ли хвост у боксёра? … 58

Морские котики и морская кошка … 66

Дядя Левон трубит сбор … 74

«Мурашка, тебе не стыдно?» … 82

Кто родился в сорочке … 91

Галка на высоте … 102

Несчастливый червонец … 113

«Лошадиные силы» профессора Дервоеда … 123

«Эрпиды на планете Земля» … 132

«Провалиться на этом месте!» … 141

Я стерегу смерть … 152

Комбинат «Мы сами с усами» … 163

«А может, это сморчок?» … 173

«Раз, два, три — человечек, оживи!» … 185

Этот безумный, безумный день «П» … 192