От нашей школы до нашего дома — пять домов. Я прошёл три дома и ахнул: в нашем дворе творилось что-то интересное. Без меня! А всё Мария Сергеевна виновата, из-за неё опоздал…

Наш двор начинается от середины квартала, там, где спины гаражей соседней улицы и электробудка с человеческим черепом на железной двери. Череп пронизывает красная молния, под ним надпись: «Не трогать, смертельно!»

Сейчас около этой будки машин и людей — как на субботнике. И ребята все наши, да ещё чужих сколько пришло.

У будки пофыркивал автокран, на стреле крана медленно покачивался и поворачивался подвешенный на тросах жестяной домик без окон. Не в кабине автокрана, а в какой-то небольшой будочке, там, где должен быть кузов, сидел Жорин папа и нетерпеливо выглядывал в окошко. Ждал сигнала, чтоб повернуть куда следует стрелу.

Задом к крану стоял грузовик с опущенными бортами. Наверное, он и привёз этот коричневый жестяной домик. Немного поодаль, в сторонке — коротенький «Москвич». К «Москвичу» прислонился девятиклассник Женя Гаркавый с лопатой.

— Что здесь такое? — торопливо спрашиваю у него.

Женя преспокойно чистит ногти.

— Мы свой гараж перевезли.

Под висящим гаражом расчищена площадка — рядом с электрической будкой. Под стрелой крана с надписью «Не стой под грузом!» стоят и спорят Иван Иванович Дервоед и Женин отец — невысокий, всё лицо в шрамах.

— Я первым облюбовал это место для своего гаража! — тычет в землю палкой с набалдашником профессор.

— Зачем вам место для гаража, если машины нет? — Женин отец не смотрит на Дервоеда, а смотрит вверх и разворачивает подвешенный домик-гараж.

— Нет теперь, так будет в четверг! Две даже будут! И вы не имеете права…

— И право имею, и разрешение из горсовета. Отойдите, милый человек, не нарушайте правил безопасности! — указал Женин папа на надпись на стреле. — Давай! — скомандовал Жориному отцу.

Гараж закачался, начал опускаться на землю.

— И вы тоже думаете здесь свой гараж ставить? — тихонько, с укором говорит Ивану Ивановичу дядя Левон. — Надо, чтобы во дворе побольше зелёная зона была. А тут вон… — обвёл он широким жестом сарайчики-гаражи. — И куда только горсовет смотрит, домоуправление? Надо жаловаться, весь двор заняли…

— Я сам буду жаловаться в домоуправление! — пристукнул палкой Иван Иванович.

— Дядя Дервоед, а вы сказали: «Чур, моё!»? — сунул я нос в разговор взрослых.

— Брысь! — замахнулся на меня профессор.

Кто-то засмеялся. Сразу заговорили несколько человек.

Но о чём дальше шёл разговор, я не знаю. Появилась внезапно бабушка, вытащила меня за рукав из толпы.

— Умываться надо, есть надо, а он ворон считает!

Бабушка почти бегом тянула меня. Если б я мог оторваться от земли, полетел бы, как планёр. И зачем так спешить?

Мне совсем не хотелось домой. Во дворе так интересно!

Да разве может хотеться домой, если надо отдавать записку от Марии Сергеевны, учительницы. Будет родительское собрание в шесть часов. А ещё в записке приписано снизу: «Поговорим и о поведении вашего Жени». Я всё разобрал, всё прочитал — потом уже, когда из школы выскочил. А сначала стоял, зажав записку в кулаке, и слушал, как стыдила меня учительница. Что я такой и сякой, и что она будто бы не верит, что я этакий…

«Поговорим о поведении…» А что я плохого сделал, чтобы говорить о моём поведении на родительском собрании? Ну не писал на первом уроке, рассказывал соседу, что вступил в «Артек». А он: «Куда, куда ты поступил?!» И тут я опомнился и шепчу: «Нигде, никогда, никому и ни за что…» Четыре «ни». Он вытаращил глаза, покрутил пальцем у моего виска, а учительница пересадила меня к Зине Изотовой с Надречной улицы.

На втором уроке я никому не мешал, сидел тихо-тихо, как мышь. Правда, я не писал и не слушал, о чём говорила учительница, и опять попался. Я думал о том, чем бы на перемене удивить Жору и товарищей, чтобы и в классе все поверили в мой чудесный дар отгадчика.

И за это — «поговорим о поведении»?

Бабушка сначала взяла записку, а потом взялась за сердце.

— О, боже! Что ты там натворил? Ой, да ведь я уже опаздываю на собрание!.. — засуетилась она. — А Марина из садика не приведена, не накормлена. А он разинул рот, забаву во дворе нашёл! Ему, видите, хоть трава не расти!

— Бабушка! Я приведу и покормлю!

Подумаешь, важность. Я уже однажды её приводил. А покормить — тоже раз плюнуть.

— Да-да, приведи, Женик. Ты уже большой, и здесь близко. — Бабушка начала перед зеркалом рисовать себе губы помоложе. — Кашу я сварила, остывает… Вот тебе ключ от квартиры, не потеряй смотри…

Бабушка схватила сумку и — за дверь.

Я вышел за ней во двор. Около электробудки уже не было ни машин, ни людей, стоял только один «Москвич». Женя с отцом подсыпали землю к стенкам своего гаража, притаптывали её ногами. У соседнего дома что-то горячо доказывал незнакомым тётям профессор Дервоед, чертил палкой на асфальтированной дорожке.

В садике я сразу оглох и обалдел. Гам, грохот ложек о тарелки, чашки. Дети ужинали, и такие, как Марина, по три годика, и постарше. За своим столиком верховодила Марина, визжала во всё горло: «Ти-иш-ше!!!»

Из-за столика малыши встали по команде, а бросились из столовой без команды: из передней уже заглядывали к ним папы и мамы.

Маринка скомандовала мне: «Марш умываться!» — и повела за палец в умывальник. Как будто она меня забирала из садика, а не я её. Пришлось показать пример, помыть руки с мылом.

На всех шкафчиках в умывальнике были наклеены картинки. Марина дёрнула ту дверку, что с вишнями. Полотенца на крючке не было! Рванула соседнюю, с яблочком, — есть! Быстренько перевесила на крючок в свой шкафчик и деловито вытерла руки.

В передней опять повела к вишням.

— Когда я была большая, а ты маленький, я тебе всегда помогала обуваться… — начала договариваться она.

— Ладно, не ной — помогу.

Я знал, как она обувает ботинки: час пыхтит над одним, час — над другим. А зашнуровывает — то узел сделает, зубами не разгрызёшь, то палец привяжет к ботинку да ещё и кричит: «Что, так и буду ходить привязнутая?» А то разозлится, сбросит ботинки — «Пойду босяками!».

Только дяди, тёти и старшеклассники забирают из садика детей, один я из второго класса. Галдёж — как в школе на перерыве!

— Носка одного нет! — захныкала Марина.

Я обыскал шкафчик, заглянул в соседние, ощупал рукава и карманы пальто, проверил ботинки — нет!

— Пойдёшь в одном, подумаешь… — говорю я. — Тебе лишь бы похныкать.

— У-у-у… Как я буду жить с одной ногой!

На ногу без носка ботинок обулся легко. А вторую ногу, наверно, целый час обували. На лбу и носу у нас повисли капли пота… И хоть бы уж Марина молчала, а то: «Ой, нога хрустнула! Ой, нога покрошилась!»

Надевали пальто — бант развязался.

— Не хочу ходить махлатая! — затопала ногами Марина.

Не стал завязывать бант — оторвал совсем, немножко с волосами. Спрятал в карман. Без банта дойдёт, принцесса такая…

Марина шла и хромала, как инвалид войны. Но шла — начал накрапывать дождь. У нас все дети попрятались в подъезд. Один Вася шлёпал по лужам, расплёскивал сандалетами воду на асфальте. На крыльцо и первый этаж я нёс Марину. Если б имел ещё две руки, зажал бы ей ноги, а то колотила меня ботинками по коленкам.

Ух!.. Наконец-то мы дома…

Раздел, снимаю ботинки… Что такое? На правой ноге два носка? Сунул Марине под нос оба.

— Видела? «Носка-а-а нет…» Если б десять было, тоже на одну ногу напялила?

— А я не виновата, они оба правые.

— Правые, левые… Скажу маме, чтоб в ясли тебя отдала, а не в сад.

Осталось только одно — покормить.

Чтоб не гоняться за ней с ложкой по квартире, я усадил Марину на подоконник. Будем смотреть, с какими зонтиками ходят тёти, и кормиться.

— Синий… Красный… Чёрный… — называла Марина.

Ложку с манной кашей увидела уже у самого рта. Круть! На щеке начертилась белая полоса, а ухо манка замуровала ровно с краями.

— Ой, ухо сварится!

— Каша не горячая, не ври! А будешь вертеться, то и другое залеплю.

— Да-а, не горячая! Если б сам был залепнутый, то знал бы… Что, я так и буду с варёным ухом жить?

На щеку и на ухо я израсходовал две мои промокашки — из письма и из математики. Принёс ещё и папины «качели». Есть у него такие, из пластмассы, снизу, наверно, сто промокашек нацеплено.

— Ой, я оглохнутая!

— А-а, ещё и в ухе каша осталась. Ну, это пустяк. Найти бы только шпильку. У мамы, кажется, где-то была…

Выбрасываю из маминого шкафа платья, ощупываю их. На некоторых остаются белые пятна от каши… Ура, есть!

Всё… Порядок… Можно набирать вторую ложку. Марина зажимает рот руками, наклоняется.

— Разогнись, а то в волосы накапает.

— Не в волосы, а за воротник. Постуди!

Стужу, дую на кашу. Не поворачивается ко мне.

— Ой, ракета летит! — кричу я.

— Где? — вскинулась Марина.

Р-раз! — кашу в рот. Попал!..

Марина не глотает, держит кашу за щекой, как обезьяна, сучит ногами по подоконнику. Подношу третью ложку…

— У-у-у-м-м… — вертит она головой.

— Что ты мяукаешь, как кошка? Раскрывай рот, некогда мне с тобой возиться.

— Я не клошка… У меня не-э-ту хлоста. И улши, видишь, где? А у клошков сверлху…

Пока говорила, каши во рту стало меньше. Ем сам, показываю пример, причмокиваю.

— Ах, как вкусно! Съем всё сам.

— Не воспитывай у ребёнка жадность.

— Я не воспитываю, ешь быстрее!

— Сам ешь, поправляйся. А то кожа да кости.

— А ты почему не хочешь?

— Потому что круглая земля…

— Кто тебя научил так отвечать?

— Сама научилась. В садике воспицацальница Ольга Петровна так говорит.

Забыла про ложку Марина… Я р-раз! — четвёртую. Под нос!

Марина вытаращила глаза, разинула, задыхаясь, рот. Н-на! Сунул и пятую…

— Чхри! — чихнула Марина. — У-у, чуть язык не откусила! — завыла она.

Каша заляпала стекло, подоконник, Маринины ноги, чёрный лакированный стол и мне глаза.

Схватился за глаза, а кружку с кашей — на окно. Бренк! Мимо, наверно, поставил… Ещё два раза по полу перекатилась кружка.

Раскрываю обеими руками левый глаз. Мамочки! Какие стали у меня тапки! Какие ножки у стола! Разлепляю правый — и от увиденного опять зажмуриваюсь. Кружка под телевизором, а на полу дуга из каши.

— Ау, где ты?!

— Иди прямо, прямо… — командовала Марина с окна.

Нащупываю её, снимаю с подоконника.

— Ой, что ты меня поставил на кашу?

— Так ты ж смотри! Я не вижу куда… Веди в ванную умываться.

Марина взяла меня за руку.

— Холодно… Тепло… Горячо… Огонь!

Поздно! Левая моя нога стала на кашу, приклеилась.

— Я же говорю — «огонь», а ты ступаешь!

— Ты говори — левой или правой, большой шаг или маленький… А то «горячо», «огонь»! Игру нашла… Это из-за тебя всё!

— Хорошо! Левой!.. Ещё раз левой!.. Опять левой!..

— Три раза левой? — Я зашатался, раскоряченный, как циркуль.

— А я не виновата. Правой некуда — там каша.

— Так что, мне так и стоять? Иль подниматься в воздух, лететь?

— Ой, и меня научи летать! — Марина бросила мою руку. — Вот так: мах, мах!

— Человеки — не птицы…

Я шатался так — соломинкой ткни, повалюсь. И вдруг левая нога по-о-е-ехала!

— Держи, пополам раздираюсь!

Я замахал руками, словно хотел сделать Маринино «мах, мах!», и сел на пол, на что-то мягкое и мокрое…

Теперь мне было всё равно. Мы были с Мариной с ног до головы в сладкой, вкусной, питательной каше.

— Слушай, посмотри в кружку… — Голос мой жалостно задрожал. — Нету больше?

Марина постучала кружкой об пол.

— Есть немного…

— Выскреби, дай мне.

Марина начала выскребать и с большой охотой кормить меня из ложечки.

Кормила и приговаривала:

— Не спи за столом! Не мотай головой, ты не лошадь!.. Не чавкай — ты не свинья! Поставлю в угол!

В это время послышался звонок в дверь. Марина бросила мне на колени кружку и необлизанную ложку, побежала открывать.

— Мамочка, я тут Женьку покормила! А сейчас поведу умою!

Что было потом, когда мама увидела, какие мы и что делается в квартире, я рассказывать не стану. Представьте сами.

Что ни придумаете — всё будет правда.