Вступление

Проходят годы. События, хорошие и плохие, постепенно становятся историей или забываются. Но никогда не забудет польский народ трагических лет гитлеровской оккупации. Эти годы борьбы Польши за национальное освобождение особенно близки и дороги сердцу каждого поляка и составляют гордость нынешних и будущих поколений. Молодежи необходимо знать правду о том героическом времени, когда их братья, отцы и деды, не щадя жизни, боролись за свободу родины. Однако не все события прошлого правдиво и достаточно подробно освещены в книгах.

Сегодня гораздо легче разобраться во многих спорных вопросах того времени. Одним из них я считаю драму рядовых участников движения Сопротивления Армии Крайовой.

По прошествии стольких лет мы многое узнали об этих событиях из воспоминаний непосредственных участников и из исследований историков. В связи с этим нас вновь и вновь интересует, имели ли солдаты Армии Крайовой возможность выбирать другой путь и отдавали ли они себе отчет в том, к чему приведут приказы их вышестоящих командиров; было ли известно рядовым воинам Армии Крайовой, что, выполняя приказы «сверху», они тем самым открывали дорогу для возвращения в Польшу тех политиков, которые стали банкротами еще накануне сентября 1939 года…

На все эти волнующие вопросы я старался ответить в настоящей книге, которая не претендует быть научным исследованием или историческим романом. Книга повествует об относительно недавнем прошлом, которое для многих моих современников является частью их личной жизни. Я старался рассматривать события и с позиций военной действительности, и с точки зрения сегодняшнего дня, учитывая их новую историческую оценку. Если в определенной степени мне удалось это сделать — это прежде всего заслуга тех источников и материалов, которыми я пользовался.

Действительно, история знает немало примеров, когда власть имущие толкали свой народ в пропасть. Члены «лондонского эмигрантского правительства», не колеблясь, делали из солдатской присяги ширму, чтобы скрыть всю низость идеи, ради которой многие, помимо их воли, жертвовали жизнью. Но не только это. Правящие круги самым бессовестным образом использовали в своих целях верность присяге и самоотверженность солдат Армии Крайовой. В то время тысячи честных поляков, зачастую вопреки указаниям лондонского руководства, мужественно и самоотверженно стремились сделать все возможное, чтобы приблизить время национального освобождения. Трагедия состояла в том, что это одновременно возрождало и… старый несправедливый общественный порядок. Трагичным во всем этом было и другое. Когда уже всей европейской общественности стало ясно, что свободу полякам и другим славянским народам несет только Советская Армия, «лондонское эмигрантское правительство» последовательно старалось уничтожить все попытки взаимодействия даже низовых звеньев Армии Крайовой с частями армии-освободительницы. Такова историческая правда. Опираясь на доступные документы и материалы, я хотел раскрыть горькую правду о событиях тех дней, о судьбах многих близких мне людей — участников этих событий.

В настоящей книге излагаются не только действия одного из соединений Армии Крайовой на Волыни в 1944 году, но и представлена фронтовая обстановка того периода, а также раскрываются коварные попытки врагов разъединить народно-освободительное движение в Польше. На примере одного соединения Армии Крайовой я стремился показать, что окончательного разгрома фашистских оккупантов можно было добиться только при активном взаимодействии с советскими воинами, только в рядах Войска Польского, возрожденного под Ленино. Выполнение же приказов «верхов» неминуемо обрекало рядовых бойцов Армии Крайовой на братоубийство, вело к трагическому исходу. На страницах книги подчеркивается, что именно на это рассчитывали Гитлер и его ближайшее окружение.

Книга адресована прежде всего молодому читателю. На конкретном историческом материале, пронизанном личными размышлениями, я, как непосредственный участник описываемых событий, старался донести до молодого читателя всю сложность проблем того времени, вновь переживал и горести, и радости тех фронтовых лет, вновь ощущал нелегкое бремя минувшей грозы, эхо которой по-прежнему слышится над землей.

Существовали ли подхорунжий Лешек, поручник Заремба, имели ли место описанные эпизоды солдатской дружбы и любви? В основе повествования лежат факты, взятые мною из жизни. Отдельные действующие лица, тесно связанные с реальными и вымышленными событиями, являются только плодом моего воображения.

Пусть эта книга будет данью памяти тем, кто пережил то время, и тем, кто в борьбе за свободу родины отдал жизнь.

Автор

Весна в том году пришла на Волынь относительно рано. Была вторая половина марта, а снег уже почти растаял, и только кое-где виднелись остатки серых пятен, особенно на северной стороне крыш и в глубоких оврагах. Вздувался лед на реках и ручейках, а разлив весенних вод поглощал участки пахотной земли и даже дороги в низинах. Южный ветер приятно шумел в ветвях придорожных деревьев и садов, разнося по полю ветхие соломенные покрытия еще уцелевших хат, осушал поля, где чернозем перемешался с красной липкой глиной, и согревал воздух после ночных холодов и заморозков.

На Волыни эту пору года особенно ждали. В селах, прижатых к земле ольховыми лесами, тонущих в болотах и нищете, в домах с обветшалыми крышами, перемерзшие и изголодавшиеся люди как избавления ждали весны 1944 года. Всю зиму они прожили, питаясь одним картофелем, в темных, зачастую курных хатах, стены которых белели от инея.

И вот наконец приближалась эта долгожданная весна.

Повсеместно в селах радовались, что мороз наконец перестанет разукрашивать стекла окон, кончится тресканье деревьев, которые раскалывались от сильных морозов, и перестанут выть голодные волки, подходившие к пустым коровникам и сараям.

Люди выходили на раскисшие дворы и подставляли солнцу свои исхудавшие лица. Однако не только этого тепла они ждали. Многие жители деревень и городишек Волыни с каким-то беспокойством постоянно обращали свой взор туда, откуда каждое утро вставало солнце. Они упорно смотрели в ту сторону даже тогда, когда солнце стояло высоко над головой или утопало за горизонтом. Люди ждали каких-то особых событий. Они по-прежнему обращали свои мысли и взоры на восток, откуда должно было прийти их освобождение.

Однако в это время на волынской земле ничего чрезвычайного не происходило. Были, правда, бои, схватки, но люди к ним уже привыкли. Их было много на протяжении веков. Сложна историческая судьба Волыни. Непосредственно с этим и связаны вековые трагедии жителей этих земель. Но это было в прошлом. Наступал 1944 год. Продолжалось освобождение оккупированных земель от гитлеровцев. Теперь на очереди были польские земли. Еще предстояли тяжелые бои. Для правителей третьего рейха восточный фронт был главной ареной борьбы, решением вопроса «быть или не быть». Здесь находилось 236 дивизий и 18 бригад, в том числе 33 танковые и механизированные дивизии, — всего 4 миллиона 906 тысяч человек, 54570 орудий, 5400 танков и самоходных орудий, 3073 самолета. В это время немецкие силы в Западной Европе и на Балканах насчитывали 102 дивизии и 3 бригады.

Несмотря на неблагоприятную для немецких войск ситуацию, Гитлер и другие заправилы рейха по-прежнему считали, что немецкая армия не только в состоянии вести длительные оборонительные бои вдали от границ Германии, но и добиться победы. План гитлеровского командования на 1944 год предусматривал так вести стратегическую оборону, чтобы ослабить и обескровить Советскую Армию и выиграть время в ожидании кризиса в лагере противников Германии. Вот тогда, тешили себя гитлеровские предводители, секретное оружие и разногласия среди союзников позволят победоносно закончить войну на Востоке…

Такие оптимистические планы вынашивались в штаб-квартире Гитлера, несмотря на то что концепция стратегической обороны только что потерпела фиаско. В летне-осенней операции 1943 года Советская Армия одержала серьезные победы: разгромила врага под Курском, освободила Левобережную Украину и Донбасс, форсировала Днепр и начала освобождение восточных районов Белоруссии.

С востока шла свобода.

Грозный шум войны приближался уже к Волыни. Для польского национального меньшинства, проживающего в этой местности, это означало конец издевательствам как со стороны оккупантов, так и со стороны банд УПА .

В тот момент, когда начинается этот рассказ, на окраинах Ковеля уже слышно было эхо приближающихся боев. Однако не будем опережать факты.

На земле таяли остатки выпавшего ночью снега. Вода заливала дороги и полевые дорожки, рвы, долины и низины. На близлежащих полях образовалось настоящее болото. На Волыни только смельчаки в это время выбирались из дому на телегах или пешком, и то если в этом была крайняя необходимость. Однако в мартовские дни того года вся эта местность оживилась, как никогда до этого.

На запад день и ночь, без перерыва, шли войска. Дороги гудели под тяжестью танков, самоходных орудий и автомобилей, а выбоины на дорогах становились с каждым днем все более глубокими. Черные брызги болотной грязи разлетались в разные стороны. Пехотинцы, как всегда, проклинали и ругали шоферов, однако продолжали идти, чувствуя свое бессилие перед автомашинами, которые их опережали, направляясь в сторону еще невидимого фронта.

Непрерывным потоком двигалась советская пехота. Вспотевшие, почерневшие, уставшие лица, покрытые грязью сапоги и вообще весь внешний вид этих сотен и тысяч неутомимо марширующих на запад людей наглядно свидетельствовали о длительных и форсированных маршах. Однако, несмотря на усталость, солдаты упорно шли, а в их рядах нередко слышались смех и прибаутки. Части двигались вперед, и это поднимало боевой дух солдат.

Той же самой дорогой, но в обратном направлении ехали три крестьянские фурманки. Это были длинные деревянные телеги, какие используются для перевозки снопов или сена. Сейчас они, к удовольствию едущих на них мужчин, были нагружены сеном. Колеса фурманок порой почти по самую ось проваливались в липкое болото, а лошади шли медленно, выбиваясь из последних сил. Легче всего было гнедым, которые тащили первый воз — на нем ехали вместе с возницей только четыре пассажира. На остальных двух сидело по восемь, а может быть, и больше мужчин, вооруженных автоматами, в зеленых суконных мундирах и сапогах с длинными голенищами. Вообще, со стороны эти мужчины вызывали осуждение, так как упорно не желали сойти с воза, чтобы как-то помочь уставшим лошадям. Однако сойти с телеги означало самому маршировать по липкой грязи, смешанной с глиной… На такую прогулку желающих не было, и поэтому фурманки едва тащились, а расстояние между первой и двумя другими постоянно увеличивалось. Едущих это не беспокоило. Шум веселых голосов заглушал окрики возниц и щелканье кнутов. Кто-то затянул песенку, которую подхватили все:

Советские воины с интересом рассматривали фурманки и поющих польских партизан. В том, что это были партизаны-поляки, у них, видимо, не было никакого сомнения. Блестящие «орлы» на полевых конфедератках окончательно убеждали в этом. Пехотинцы живо обменивались по этому поводу шутками, некоторые доброжелательно помахивали руками.

А тем временем на первой фурманке, которая по-прежнему ехала впереди более чем на двести метров, продолжался оживленный разговор. Громче всех говорил седоватый советский офицер в накинутой на плечи шинели, на погонах которой блестели четыре звездочки. Двое других мужчин, одетых в довоенные польские офицерские мундиры со знаками различия капитана и подпоручника, говорили мало, скорее вызывали на разговор своего спутника. Тот, видимо, любил, когда его слушали. Поворачивая свое огрубевшее от ветров лицо к проходящим мимо колоннам, он пояснял:

— Так идут аж с Ровенской области. В течение трех последних месяцев наша армия находилась там в резерве…

— А перед этим? — Подпоручник, видимо, хотел удовлетворить свое любопытство, больше узнать об этих измученных войсках, которые шли к линии фронта.

— Перед этим? Вы, наверно, слышали о боях на Таманском полуострове или в Новороссийске? — Не дождавшись ответа, советский капитан продолжал: — Боевой путь нашей 47-й армии начался с Северного Кавказа. Безусловно, перед этим были бои и приходилось отходить, а позже стояли в обороне. В принципе наступательные бои мы стали вести с начала прошлого года. Было тяжело. Армия долгое время находилась в обороне — и вдруг приказ: перейти в наступление, прорвать сильно укрепленную оборону врага в горах, разбить его боевые группировки… Для такого рода действий еще недоставало опыта. Однако спихнули мы гитлеровцев с гор, из-под Новороссийска и с Таманского полуострова. Потом Украинский фронт, форсированный шестидесятикилометровый марш. Войска шли по сорок — пятьдесят километров в сутки. Дошли мы до города Сумы, где сменили части крепко потрепанной 40-й армии, и снова оказались на передовой.

— В общем, как говорят, с глазу на глаз?

— Метко сказано, капитан Жегота, — усмехнулся советский офицер. — Действительно, в ночь на семнадцатое августа, тотчас после того, как мы сменили эту армию, мы развернулись для перехода в наступление.

— Сразу с марша? — удивился Жегота. — Совершенно без отдыха?

— А как же боевой дух этих войск? Они же физически чертовски устали, тем более, речь идет о наступлении! — добавил подпоручник. — Скажите, пожалуйста, капитан Сорокин, это что, в соответствии с вашими уставами?

Советский капитан молчал, взвешивая мысли, смотрел куда-то перед собой и, не отвечая на вопрос, продолжал:

— В этом заключается оперативный замысел Верховного Командования. Все происходило в большом секрете. Немцам казалось, что перед ними стоят части обескровленной 40-й армии, а тем временем наши танки, артиллерия, пехота только ждали сигнала. Погода благоприятствовала нам: шел дождь, бушевал ветер. Это позволило скрытно выполнить необходимые подготовительные работы и обеспечить маскировку. А у нас было, если не ошибаюсь, сто пятьдесят стволов на километр фронта, к тому же наступление должны были поддерживать крупные силы авиации…

Капитан Сорокин задумался. Все трое буквально впились в него глазами, а возница, молодой парень, так внимательно его слушал, что даже рот открыл. Капитан продолжал:

— Точно в шесть утра сотни орудий и десятки «катюш» громыхнули огнем, в воздухе раздался сильный непрерывный гул и…

— Этих под Ковелём тоже стоило бы угостить, — не выдержал подпоручник. Он пошарил в кармане лежащего рядом плаща и вытащил бутылку. Обращаясь к советскому офицеру, сказал по-русски: — Ваше здоровье! И за встречу, господин капитан!

Сорокин не дал себя упрашивать.

— Ваше здоровье, польские офицеры! За встречу и дружбу в боях с фашистами! — Он поднес бутылку к губам и глотнул. — Как, хватит на всех? — усмехнулся он, передавая бутылку капитану Жеготе.

Подпоручник показал на ящик, на котором сидел возница:

— Наверняка хватит. Везем и для вашего командования.

Капитан Сорокин подтянул к себе лежавший сзади пухлый зеленый вещмешок, сунул в него руку и достал солидную буханку хлеба и большую банку консервов.

— Думаю, что закуска не помешает, — сказал он, усмехаясь.

Подпоручник хлопнул его по колену:

— Тушенка! Ей-богу… Ну, господа офицеры, думаю, что к такой закуске…

Капитаны одобрительно усмехнулись.

* * *

А мы тем временем вспомним, как складывались события до этой встречи.

Это было утром 17 марта. Патруль 50-го пехотного полка Волынской дивизии Армии Крайовой встретился с разведывательной группой 205-й стрелковой дивизии Советской Армии. Это было началом установления контактов. Спустя некоторое время в селе Радомль поручник Правдиц встретился с майором Покровским, заместителем командира 277-го Карельского стрелкового полка по политической части. Майор имел задание установить связь с командирами партизанских отрядов и боевое взаимодействие партизан с регулярными частями Советской Армии.

Поручник Правдиц был доволен этой встречей. Он являлся начальником участка Старый Ковель и поселок Горка, в настоящее время охватывающего район населенного пункта Засмыки, а подразделения Правдица были выдвинуты в Зеленую, Радомль и Янувку. Этот офицер трезво оценивал обстановку. Прибытие сюда разведывательных групп фронтовых советских частей говорило о том, что близится время освобождения волынских земель, где последнее время все труднее приходилось частям и подразделениям дивизии Армии Крайовой сдерживать натиск врага. В конце января одна из боевых групп Правдица вела тяжелые бои с гитлеровцами. Последний бой произошел в селе Засмыки. Гитлеровцы, атакуя силами роты, потеряли несколько человек убитыми, десятки ранеными и вынуждены были отступить в направлении Ковеля. Однако отходя, они подожгли село и убили шестерых крестьян. Надо было ожидать, что немцы захотят взять реванш за свое поражение.

Встречей были также довольны майор Покровский и сопровождавший его капитан Мордвинов — начальник контрразведки этого же полка. Этим офицерам уже было известно, что 10 марта разведподразделение под командованием капитана Гусева перешло линию фронта, располагая информацией об обороне гитлеровцами Ковеля, которая была получена Гусевым из штаба 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой. Ее добыли осведомители разведки дивизии.

В этот же день советские офицеры встретились с командиром 50-го пехотного полка, который официально поставил их в известность, что в районе южнее Ковеля действует польская партизанская дивизия, и попросил установить контакт с советским командованием. Майор Покровский оказался весьма оперативным офицером, так как уже 20 марта в деревне Радомль офицер связи из штаба армии — известный нам капитан Сорокин — ожидал представителя польской партизанской дивизии. Командир 27-й дивизии майор Олива для проведения предварительных переговоров выделил своего начальника штаба капитана Жеготу, которого сопровождал штабной офицер подпоручник Вихура. Именно они в сопровождении соответствующего эскорта теперь ехали на встречу. А тем временем возница свернул на проселочную дорогу и стегнул кнутом лошадей. Воз стал двигаться быстрее, сильно подскакивая на ухабах. Колея здесь была узкая и твердая, видимо еще не разбитая колесами тяжелых автомобилей.

Капитан Сорокин по-прежнему пребывал в своей стихии, стремясь как можно больше рассказать о боевом пути армии, которая должна была сыграть не последнюю роль в освобождении волынской земли, а позже и в боях за Польшу. Представители партизанской дивизии охотно слушали рассказы этого фронтового офицера.

— Такой артиллерийской подготовки, как тогда, в жизни не видел, — рассказывал Сорокин. — Я был тогда на наблюдательном пункте командующего армией. Кругом страшный грохот. Земля дрожала от взрывов. Все гремело, но как! Даже невозможно сравнить с чем-либо. После такой артиллерийской подготовки, мне кажется, в гитлеровских окопах мало кто остался в живых. Показались самолеты: эскадрильи бомбардировщиков и штурмовиков, над ними — звенья легких и проворных истребителей… Артиллерия утихла, но шум и гул по-прежнему наполняли воздух и земля как будто качалась… Тонны бомб валились на гитлеровские окопы и блиндажи, на людей и технику. В самом конце последовал короткий огневой налет дивизионов «катюш», и все утихло. Я посмотрел на часы: почти час неслась на врага эта раскаленная лавина железа и стали. А затем пошли танки и пехота. До вечера наша армия освободила свыше ста пятидесяти квадратных километров территории…

— Вы их там солидно намолотили! — вырвалось у Вихуры.

— Гитлеровцы потеряли несколько тысяч убитыми и ранеными, а также много вооружения. Во время наступления и затем в ходе преследования врага взяты тысячи пленных.

— А потом? — Капитан Жегота хотел как можно больше узнать о боевом пути армии, с командованием которой он вскоре должен был встретиться. — В общем-то, всегда приятно слушать рассказ о том, как достается врагу, — на сердце легче становится.

— Много можно рассказать, — усмехнулся Сорокин. — Воюем ведь не первый год, прошли многие сотни километров пути, и за это время, как говорится, по-разному было — и на возу и под возом… Потом принимали участие в форсировании Днепра и прорыве Днепровского оборонительного вала, о неприступности которого гитлеровцы трубили на весь мир.

— Но последние три месяца вы, кажется, отдыхали? — поинтересовался Жегота. — Думаю, что с новыми силами у вас под Ковелём должно пойти гладко…

— Надеюсь, хотя во время последних боев многие погибли, ведь наш путь был длинным: от Кавказа аж до этих мест… Одни еще залечивают свои раны, других вообще уволили по чистой, и они уехали домой. Цена свободы дорогая. Однако мы за разговорами даже не заметили, как приехали к дому хозяев…

— Это Колодезно! — объявил обрадованный возница.

Миновали расположение батареи 76-мм орудий. Артиллеристы копались около своих пушек. Несколько ЗИСов тянули новые орудия того же калибра. Видимо, здесь был сосредоточен целый дивизион.

— Теперь, парень, сворачивай вправо и прямо до конца села. — Капитан Сорокин показал дорогу.

— Ах, там?! — удивился и одновременно обрадовался молодой парень, который всего несколько дней назад был принят в обоз дивизии. — Там живут мои деды.

Капитан Жегота обернулся и помахал рукой. Отставшие фурманки успели их догнать и ехали, приотстав метров на сто. Возницы погоняли уставших лошадей.

На широкой улице было полно солдат, которые с интересом смотрели на фурманку, а увидев на ней советского офицера, залихватски, всей ладонью отдавали честь, прикладывая руку к вылинявшим шапкам.

— Их заинтересовали ваши мундиры, особенно головные уборы… Некоторые из них еще не видели такой формы на поляках, — пояснил Сорокин. — А в общем, нашего солдата все здесь интересует. Мы ведь на землях, где еще не так давно жили буржуи. Но мне не пришлось еще ни с одним из этих польских панов…

— Настоящих панов на этих землях давно нет. Удрали туда, где безопасней. Здесь живут больше крестьяне-бедняки, — пояснил Жегота. — А местным крестьянам, как говорится в нашей пословице, веками ветер сыпал в глаза песок.

— Неглупая и со смыслом пословица, — заметил советский офицер. — Достаточно посмотреть на одну из лучших деревень в этой местности: обветшалые крыши, стены домов из глины и камыша, а заглянешь внутрь — сердце от боли сжимается…

— Здесь была так называемая «Польша-Б». Перед войной очень мало внимания уделялось жителям этой местности, — буркнул подпоручник Вихура.

Капитан Сорокин, задумавшись, понимающе кивал головой.

* * *

Зимой и ранней весной советские войска, расположенные на Волыни и в Полесье, занимали оборонительные позиции. Однако и в этих условиях они не давали гитлеровцам спокойно спать. Смелые вылазки, особенно разведывательных групп, очень часто на большую глубину оборонительных рубежей врага, были обычным явлением.

Каждый советский командир в ожидании наступления стремился улучшить позиции своих подразделений. А что на данном участке фронта такое наступление будет именно в весенне-летний период, ни у кого не вызывало сомнения. Поэтому каждый стремился занять господствующую высоту, местность и даже город, удобный для решения тактических и оперативных задач. Именно к таким местам относился город Ковель.

Советское командование в этот период проводило перегруппировку сил. В частности, планировалось осуществить наступление трех Украинских фронтов, которое должно было привести к полному освобождению Правобережной Украины. После освобождения Ровно и Луцка появилась возможность развить наступление на Ковель и затем дальше — на Брест и Люблин. Таким образом, все более реальным становилось вступление армии-освободительницы на территорию оккупированных польских земель.

Приказом Ставки Верховного Главнокомандования от 17 февраля 1944 года для осуществления операций на этом участке был создан 2-й Белорусский фронт. Это была мощная ударная сила. В состав фронта входила также 47-я армия, которая в предстоящей операции получила приказ наступать непосредственно на Ковель.

47-я армия, как и весь 2-й Белорусский фронт, на подготовку получила весьма ограниченное время — неполных три недели. А задачи были непростые.

В результате хорошо организованной разведки, в чем немалую помощь оказали советские партизанские группировки (особенно из партизанской бригады имени Герасимова) и польские партизанские отряды, действовавшие в этой местности, в том числе 27-я Волынская дивизия Армии Крайовой, штаб армии располагал достаточной информацией о положении в тылу врага и движении его частей. Известно было, что в полосе ковельского мешка обороняются подразделения 4-й немецкой танковой армии и что в ее состав входят две танковые дивизии «Викинг» и «Великая Германия», 130, 131, 253-я пехотные дивизии, а в самом Ковеле обороняются части 342-й немецкой пехотной дивизии, полк СС, несколько подразделений танков, артиллерии, минометов, два батальона саперов, дорожный батальон, дивизион зенитной артиллерии, а из всех этих войск создана группа под командованием обер-группенфюрера СС Баха. Кроме того, в тылу ковельского мешка находились две венгерские пехотные дивизии, и, несмотря на то что командующий 9-й полевой армией генерал-полковник Модель использовал их для охраны коммуникаций в районе Ковеля, Малорыты, Хелма и Владимира-Волынского, в любой момент они могли быть переброшены на наиболее опасный участок фронта.

Подходы к Ковелю были заминированы, построены проволочные заграждения и даже противотанковые рвы. Все кирпичные дома, особенно с толстыми стенами, были приспособлены к длительной обороне.

С учетом того, что Ковель находился на стыке групп армий «Центр» и «Юг», гитлеровское командование придавало особое значение обороне этого участка фронта.

Со всех точек зрения на ковельском направлении советские войска имели перевес в живой силе и боевой технике. Чувствовалось по всему, что именно здесь будут исключительно тяжелые и упорные бои.

* * *

Эхо этих боев доходило до дома, где временно расположился штаб армии. Там в это время находились польские офицеры — наши знакомые капитан Жегота и подпоручник Вихура. Оживленный разговор заглушали залпы артиллерийских и минометных батарей. Находясь в квартире, было трудно установить, кто стреляет, так как позиции немецких войск находились совсем близко. Отчетливо слышны были взрывы снарядов и приглушенное стрекотание автоматов. Это шли бои за Ковель.

— Вчера в десять утра наши войска пошли в наступление, — говорил генерал-майор Филипповский, начальник штаба 47-й армии. — Чтобы достичь внезапности, мы решили начать наступление без артиллерийской и авиационной подготовки. Это у нас редко случается, но сейчас обстановка требовала. Вы видели эти дороги?

— О, мы хорошо их знаем, — заметил капитан Жегота.

— Совершенно раскисли, — продолжал генерал. — Автомашины и артиллерия тонут до осей, поэтому подвоз боеприпасов ограничен. С авиацией тоже пока слабо, у нас имеется более важное направление. Но в общем, и так сделано много. Наши войска уже выбили гитлеровцев из первой полосы обороны и отбрасывают их на Ковель. Сообщения, которые поступают, свидетельствуют, что бои идут успешно. Мы зажимаем врага в полукольцо и будем стремиться к полному окружению ковельской группировки. В таких трудных условиях местности это весьма значительный прогресс, тем более если иметь в виду, что это только первоначальный этап операции.

— Больше всего радует то, — включился в разговор подполковник Скуратовский — сотрудник политотдела армии, — что, несмотря на очень трудные условия наступления, боевой дух солдат по-прежнему высок.

— Общее настроение портит то, что некоторые части из боевых групп понесли значительные потери, — с сожалением добавил полковник Соловьев, начальник штаба дивизии, действующей на этом направлении. — Местность сложная, и особенно эти дороги… Новобранцев много, молодые парни из пополнения, еще совсем не обстрелянные.

— Но любят свою Родину и ненавидят ее врагов. Это им помогает переносить трудности борьбы и выполнять самые опасные задания. Нет такой силы, которая могла бы остановить нашего воина в его борьбе за полное освобождение Советской Родины. — На худом опаленном лице подполковника Скуратовского выступил румянец.

— Осмелюсь напомнить, что и польский народ ждет своего освобождения от гитлеровской неволи, — сказал капитан Жегота и с нескрываемой симпатией посмотрел на молодого подполковника.

— Уже несколько недель в частях и подразделениях нашей армии проводятся беседы и лекции о братской Польше. Знаем, что ваш народ ждет нас и рассчитывает на помощь. Можете быть уверены, наш воин не подведет. Как же не помогать, когда ваши войска сражаются вместе с нами от самого Ленино…

— Однако будет тяжело, — включился в беседу генерал Филипповский. — Чем ближе враг к своей берлоге, тем больнее кусает… Мы должны быть сильными. Не дадим врагу никакой передышки ни на фронте, ни в тылу. Что касается действий в тылу, то мы рассчитываем на патриотов-партизан — советских и польских. Ковель гитлеровцы должны отдать, это важный пункт для осуществления наших дальнейших операций. Мы уже простреливаем немецкие коммуникации, а передовые отряды 143-й Конотопско-Коростенской стрелковой дивизии перерезали железнодорожную линию, которая соединяет Ковель с Брестом и Хелмом. Разбили группировки врага, защищавшие железнодорожную станцию Кашары, там захвачен большой транспорт с боеприпасами, вооружением и продовольствием. Теперь ковельский гарнизон получает помощь только по воздуху…

Как бы в подтверждение этих слов донеслись залпы зенитной артиллерии.

— Пожалуйста! Уже появились… Давайте выйдем во двор, посмотрим, — предложил генерал.

Солнце уже опускалось за горизонт. От земли веяло холодом, подмерзало болото, а вода затягивалась тонкой кромкой льда. Где-то на северо-востоке ревели моторы самолетов, раздавались залпы зенитных батарей.

— Накликали вы, господин генерал, волка из леса, — заметил капитан Жегота. — Судя по всему, действительно небо идет на помощь гитлеровцам…

— Со вчерашнего дня это уже четвертый налет. — Полковник Соловьев приложил к глазам бинокль. — Упрямые, черти… Теряют машины и летчиков, однако продолжают полеты. Так что нашим зенитчикам работы по горло. Они уже сбили двенадцать машин. А сколько повредили!..

Жегота тоже посмотрел в бинокль. Он увидел объятые дымом контуры города, а над ним, на значительной высоте, движущиеся серебристые точки. Это шли транспортные «юнкерсы», прикрываемые несколькими «мессершмиттами». Вокруг самолетов вспыхивали огненные взрывы зенитных снарядов.

— Смотрите! Снова выбросили груз, — нарушил молчание кто-то из советских офицеров.

Действительно, от самолетов отделились парашюты и медленно опускались на город, покрытый дымом. Под широкими куполами висели какие-то ящики. В бинокль можно было заметить и людей, бегущих к месту падения грузов. Погода была тихая, безветренная, и парашюты не относило.

По-прежнему в небе разрывались снаряды советских зенитных батарей. Небо покрылось небольшими клубами порохового дыма. Временами они даже закрывали самолеты. Куполы парашютов висели уже низко над землей. Некоторые из них, видимо попав в зону обстрела, загорелись и полетели камнем вниз… Три «юнкерса» тоже рухнули на землю, оставляя за собой длинные хвосты черного дыма. Взрывы обозначили место гибели фашистских летчиков.

Самолеты, сбросив груз, возвращались на запад. Так командующий 9-й немецкой армией генерал-полковник Модель оказывал помощь окруженному ковельскому гарнизону. Эта армия входила в состав группы армий «Юг», а ее дивизии действовали на левом крыле этого направления.

За беседами и осмотром панорамы окруженного города время для польских офицеров летело незаметно, тем более что русские, как всегда, были хлебосольны. С продовольствием во фронтовых частях, особенно на передовой, никогда не было очень хорошо, но советские люди славятся своим гостеприимством. На столе появились пышущие жаром блины и шашлыки, миски с тушенкой и с солеными огурцами и луком…

У подпоручника Вихуры заблестели глаза. Он незаметно поставил на стол квадратную бутылку прозрачной жидкости. Жегота не меньше своего товарища был доволен обстановкой. Прием был теплым, особенно обрадовало то, что полковник Соловьев упомянул о десяти тысячах патронов для карабинов «маузер».

— Это задаток наших будущих отношений и эффективного сотрудничества в борьбе с гитлеровцами, — добавил он.

Капитан Сорокин шепотом сообщил, что ящики с боеприпасами уже лежат на партизанских подводах.

— Очень пригодятся. Теперь у нас будет чем угостить гитлеровцев, а мои ребята буквально рвутся в бой, — благодарил Жегота.

— Правильно! Надо так их угощать, чтобы подавились, не надо нам на это жалеть свинца. Защищаем свое и боремся за свое. Они уже несколько лет поливают свинцом почти всю Европу. Но этому уже скоро придет конец, — отозвался молчавший до этого генерал-майор Пархоменко — командир корпуса.

— Мы кое-что знаем о вашей партизанской дивизии от майора Покровского, от капитана Мордвинова, а также из других источников, — заметил начальник штаба армии. — Говорите, что ваши ребята рвутся в бой. Это хорошо, нам есть за что расплатиться с гитлеровцами. Мы должны спешить, тогда меньше будет несчастья на еще оккупированных землях. Информация, которую вы передали через капитана Гусева, оказалась очень ко времени. Схемы немецкой обороны Ковеля делали, видимо, специалисты, — хвалил генерал Филипповский. — Однако расскажите подробнее о вашей дивизии, о боях, в которых вам пришлось участвовать и бить нашего общего врага, — предложил он, угощая гостей после ужина папиросами.

Жегота с Вихурой рассказали о своей дивизии, которая была сформирована в январе и сейчас уже насчитывала свыше шести тысяч человек, пожаловались на слабое вооружение, особенно на нехватку тяжелого автоматического оружия и противотанковой техники, что в боях нельзя восполнить героизмом и боевым духом солдат… Вспоминали о схватках с отрядами гитлеровцев, о том, как разбили батальон полиции под Устилогом, нанесли удар карательной экспедиции в Замлыню под Владимиром, разгромили два батальона немецкой пехоты, которые были поддержаны пятью танками под Веровом, а немного позже разнесли гитлеровский батальон под Водзином. Говорили о боях с группами УПА в Пятыдне, Стенжажицах, Осьмоговичах… Рассказали о том, что в последнее время вели активные бои, чтобы удержать мост на реке Турья. Здесь Вихура, как участник этих боев, красочно описал налет кавалерийского эскадрона.

— Ребята шли в бой как герои, и это неудивительно, ведь они так долго ждали момента, чтобы сполна отплатить врагу, — кончил подпоручник.

— Много здесь натворили гитлеровцы, и теперь нас можно понять, когда мы используем любой удобный момент, чтобы сразиться с врагом, радуемся каждому успеху, — дополнил Жегота.

Было поздно, и полковник Соловьев, прощаясь, сказал:

— Утром будет встреча с командующим армией. А теперь, друзья, отдыхайте, хотя едва ли заснете.

И не ошибся — по-прежнему артиллерия вела усиленный огонь и слышны были разрывы снарядов. Бои продолжались, и советским воинам ночью было не до отдыха.

На второй день Жегота вместе с Вихурой в сопровождении полковника Соловьева наблюдали за наступлением на Ковель. Водонапорная башня на железнодорожной станции Колодезно господствовала над всей округой, и поэтому позиции войск, а также укрепления гитлеровцев на подступах к городу оттуда были очень хорошо видны.

Над Ковелём висела темная туча дыма, через которую в отдельных местах пробивались кровавого цвета языки пламени. Это был результат действий тяжелой артиллерии армии, хотя она вела огонь экономно.

— Недостает боеприпасов — тыловые части не успевают с доставкой. Саперы ремонтируют дороги, но разве они смогут исправить их на всем протяжении. А пехота без соответствующей поддержки артиллерии и минометов немногое может сделать, — сказал полковник.

В бинокль хорошо было видно поле битвы. Стрелковые цепи продвигались, но не очень быстро: солдаты наступали через поле, а затем перешли на топкое болото, бежали рывками, падали, поднимались, снова бежали и снова падали… И так продолжалось без конца, а время шло, и гитлеровцы остервенело вели огонь, не жалея боеприпасов.

Наступление продолжалось, воины продвигались вперед, а среди размокших комьев липкой земли уже многие лежали неподвижно… У санитаров в этот день работы было по горло.

Несколько «илов» неожиданно выскочили с восточной окраины Колодезно на бреющем полете. Тут же им навстречу полетели снаряды гитлеровских зениток. Самолеты развернулись и пошли назад. Над окраиной города вновь поднялись столбы дыма и огня.

Под вечер командующий армией вернулся с передовой. Атаки 60, 175, 260-й и других дивизий осуществлялись успешно. Замыкалось кольцо окружения гитлеровского гарнизона в Ковеле. Остальные войска армии уже занимали позиции на западе от города. Никто из советского командования в ту пору не думал, что в течение последующих девяти дней, вплоть до 29 марта, будут идти упорные бои за этот город, и… без успеха.

Генерал-лейтенант Поленов был очень занят и поэтому мог уделить лишь немного времени представителям польской партизанской дивизии.

— Ну, что будем делать? — сказал он, крепко пожимая руки польским офицерам. Сапоги и плащ его были измазаны болотной грязью, форма помята. Примерно так же выглядел и прибывший с ним командир дивизии генерал Громов. — Итак, капитан Жегота, у нас общий враг…

Капитан Жегота был не только опытным офицером, закаленным в боях еще в период сентябрьской кампании. В период подпольной работы ему удалось ближе познакомиться с политической жизнью своей страны и с закулисной политикой правительства, которому он служил. Он был осведомлен о некоторых планах главного командования Армии Крайовой, о чем знали только его высшие офицеры. Как начальник штаба дивизии, Жегота считал, что на его совести лежит ответственность, вытекающая прежде всего из положений воинской присяги, которая является для солдата святым делом. Верность присяге и дисциплинированность были у него в крови. Жегота был солдатом, рвался в бой бить гитлеровских оккупантов и хорошо знал, что тем же были переполнены сердца партизан его дивизии. Однако он должен был выполнить миссию особого рода, в соответствии с инструкцией к плану «Буря» и директивами главного командования Армии Крайовой. Это было довольно сложное дело. Разговаривая сейчас с генералами Советской Армии, он хотел, чтобы его правильно поняли, сознавал, что от него зависит успех миссии, с которой он сюда прибыл.

— Несмотря ни на что, мы хотим сражаться в оперативном подчинении советскому командованию, поддерживая связь с нашим командованием и имея, в виду идейное различие наших взглядов… Дальнейшие отношения будут зависеть уже от большой политики, которую командование нашей дивизии осуществлять не уполномочено. Просим дать нам конкретные боевые задачи. Мы их выполним, ведь каждое сражение с немцами приближает час освобождения Польши. Что нам, польским солдатам, может быть сейчас более важно?..

— Это очень хорошо! А с этой «большой политикой», я полагаю, вскоре все станет ясно. Жизнь и время все решат…

Из слов командующего армией нельзя было догадаться, что ему известны некоторые аспекты этой «большой политики» польского эмигрантского правительства в Лондоне и его представительства в Польше. Однако он решил не вступать в дискуссию по этому вопросу. Генерал явно симпатизировал Жеготе: вероятно, ему нравились его скромность, военная выправка, желание сражаться с гитлеровцами. Перед встречей он успел вкратце познакомиться с биографией этого офицера и знал, что во время польско-германской войны капитан Штумберк-Рыхтер командовал дивизионом легкой артиллерии, попал в плен, потом бежал, включился в партизанское движение на Люблинщине, а в последнее время — на волынской земле.

— Я доволен вашим заявлением о готовности к совместным действиям в этой трудной местности… Мы установили связь с другими партизанскими группировками. Общими усилиями мы быстрее добьемся победы над врагом. А что касается боевых задач… — здесь генерал на миг задумался, — я согласен, чтобы ваша дивизия действовала в этом районе в соответствии с нашими планами и директивами. Тех, кто бьет фашистов, мы считаем товарищами по оружию. Нас ждут упорные бои; нелегка дорога до Польши, и ведет она через ковельский выступ. Мы его возьмем, а поляки нам помогут, — улыбнулся генерал. — Иван Петрович, — обратился он к генералу Громову, — укажите направление удара польской партизанской дивизии по немецким коммуникациям. Это только для начала, — добавил он, прощаясь. — Ну, я жду, капитан, встречных предложений от вашего штаба…

Уже наступали сумерки, когда три подводы двинулись к месту расположения штаба партизанской дивизии.

Отъезжая, польские партизаны тепло благодарили за гостеприимство. Они выполнили свою миссию. Жегота понимал, что только теперь появилась реальная возможность взаимодействия с командованием фронтовых частей Советской Армии и начал определяться совместный, хотя и трудный, путь к истерзанной родине, которая уже пятый год томилась в неволе, а миллионы людей гибли только за то, что были поляками. И вот родилась надежда на освобождение, ее несли войска народа, испытавшего всю жестокость этой войны. Почему бы им не идти вместе, ведь цель одна? Советское командование проявило добрую волю — согласилось на взаимодействие в боях, не внесло никаких оговорок относительно поддержания в дальнейшем связи с главным командованием Армии Крайовой. А ведь советские генералы наверняка ориентировались в общих положениях плана «Буря».

— Да, пан капитан, согласие на поддержание связи с главным командованием Армии Крайовой и при этом учет различий в наших взглядах — все это соответствует пожеланиям Лондона… Я считаю, ни в чем не будет нарушена наша военная присяга. — Вихура вслух делился своими мыслями. — Зато благодаря совместным действиям быстрее выгоним гитлеровцев из Польши, а это — мечта нашего народа со времени сентябрьской катастрофы, это — наша мечта…

— Ты прав, Витек! — поддакнул Жегота, плотнее укутываясь шинелью. Ночь была звездная и холодная, легкий морозец сковал уже землю и воду. Отдохнувшие кони шли резво. Они обогнали мелкие подразделения идущей беспрерывным потоком пехоты. — Ты прав, дорогой, — продолжал Жегота, — эту возможность должны использовать наши части и в других округах. Ее нельзя упускать.

— Святая правда! Только бы кто-нибудь там, «наверху», не захотел напутать… — бормотал уже сонный подпоручник.

— Да, это не исключено, — согласился Жегота. Становилось холоднее. Это, однако, не мешало Вихуре: он удобно вытянулся на сене и укутался полушубком. Его сморила масса впечатлений за прошедшие сутки.

Возница махал кнутом, погонял лошадей и что-то мурлыкал себе под нос. Сзади поскрипывали колеса остальных подвод. Кто-то негромко пел:

Слова песни сочинил Куля, один из партизан, а мелодия родилась во время походов.

Капитан Жегота слушал песню, а когда она замолкла, погрузился в раздумья. И не без причины…

* * *

Спустя много лет с момента описываемых здесь событий, сравнивая прошлое и настоящее, Тадеуш Штумберк-Рыхтер, уже полковник народного Войска Польского и деятель Комитета борцов за свободу и демократию, напишет:

«…Полагаю, что в упомянутый ныне период эмигрантское правительство могло еще предпринять попытку договориться с Советским Союзом. Вполне очевидно, неустойчивая позиция в вопросе о границах соответственно уменьшила эти шансы. В результате на страну обрушились несчастья, а многие люди дорого заплатили за свою верность присяге и наивную веру в то, что не имело ничего общего с тогдашней политической действительностью. Отражением этой необоснованной веры были, пожалуй, и некоторые приказы, реальность которых уже в момент, когда они отдавались, стояла под большим вопросом. Взаимодействовать, но не дать себя ввести в состав 1-й армии и по возможности перейти к действиям на тылах фронта…»

Военный историк полковник Мечислав Юхневич на страницах книги «Поляки в советском подполье и партизанском движении. 1941–1944», описывая взаимодействие командиров и отрядов Армии Крайовой с советскими партизанами и представляя осуществление плана «Буря» в тех районах, напишет слова, полные горечи и печальной правды:

«…Политическое руководство и военное командование лондонского лагеря поставили Армию Крайову в тех районах в положение, какое не могли терпеть никакая армия и никакое государство. Бойцы Армии Крайовой, участники боев с гитлеровскими оккупантами, вместо того чтобы участвовать в праздновании победы, переживали горечь трагедии».

Это — печальная правда, бесспорная, как и то, что в результате махинаций тогдашнего эмигрантского правительства значительная часть аковцев оказалась в западне… У этих людей их руководители отняли ореол славы, который причитается победителям, а ведь и они, простые солдаты и офицеры, вложили в победу свою долю, конечно в пределах тех рамок, в каких они оказались.

Напомним некоторые факты, из которых сложилась настоящая трагедия не только солдат Армии Крайовой, но и во многих случаях людей, близких им.

Следя за развитием исторических событий, происходивших весной 1944 года почти у границ Польши, ее тогдашнее эмигрантское правительство делало все возможное, чтобы не упустить удобный момент. Оно полагало, что наступило время реализации плана «Буря» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Эта поспешность объяснялась не только военным положением того времени, связанным с вступлением 4 января 1944 года Советской Армии в район Олевек-Рокитно, входивший в состав досентябрьского польского государства. Политики из эмигрантского правительства всячески стремились укрепить свое влияние на политическую жизнь в оккупированной стране, думая при этом прежде всего о своих личных интересах и планах. Вместо того чтобы выразить удовлетворение тем, что приближается конец мучениям порабощенного народа, польское правительство в Лондоне, которое с апреля 1943 года не поддерживало дипломатических отношений с СССР, 5 января 1944 года подтверждает свое намерение и впредь отказываться от проведения польской границы на востоке по линии Керзона.

Не изменилась эта позиция и после ответа ТАСС, опубликованного шесть дней спустя, в котором говорилось, что линия Керзона является только исходным пунктом для переговоров с польским правительством и Советское правительство видит возможность внесения в него поправок в пользу Польши. Кроме того, правительство СССР подчеркнуло необходимость соответствующего территориального возмещения Польше на западе.

Позиция польского правительства в вопросе регулирования восточных границ фактически перечеркнула возможность установления в этот период дипломатических отношений с Советским Союзом. Не оказали влияния в этом отношении и явные намеки Черчилля о необходимости принятия эмигрантским правительством линии Керзона как основы для переговоров с СССР. Наконец, не возымело действия и заявление британского премьера 20 января 1944 года, который сказал, что «Великобритания и Америка не пойдут на войну о Россией за восточные границы Речи Посполитой».

Лондонское правительство не было склонно идти на какой-либо компромисс.

Правда, несколько раньше в Лондоне вспомнили о польском меньшинстве на Волыни и в Полесье, которое под угрозой истребления как со стороны гитлеровцев, так и банд УПА покидало эти земли в поисках более безопасного места. Вот что в связи с этим решило эмигрантское правительство:

«…Следует противодействовать тенденции бегства населения восточных районов на запад от русской опасности. Массовый уход польского населения из районов явного скопления поляков был бы равнозначен ликвидации сферы польского влияния на этой территории», — гласил пункт V подпункта 2 приложения к плану «Буря» в восточных районах… № 1 до 2100 (PZP 1300/III 20.XI 1943 г.).

В следующем пункте упомянутого приложения к плану «Буря» отрядам Армии Крайовой приказывалось:

«Перед лицом вступающей на наши земли регулярной русской армии выступить в роли хозяина…»

Таким образом, налицо была явная политическая демонстрация, а не активные действия во имя скорейшего освобождения измученного народа. Это подчеркивалось приказом главного командования Армии Крайовой от марта 1944 года, направленным всем восточным округам:

«…Ввиду того что дипломатические отношения между нашим правительством и Советами отсутствуют, нежелательно установление по нашей инициативе каких-либо связей с советским командованием. Скорее следует стремиться к выполнению плана «Буря» самостоятельно, если это удастся…»

Это был приказ для всех командиров частей Армии Крайовой. Однако существовали секретные документы для очень узкого круга. Так, например, в телеграмме главнокомандующему, направленной в Лондон в первые дни января 1944 года, командующий Армии Крайовой докладывал:

«Я подготавливаю в большом секрете скелет новой секретной военной организации, которая будет в вашем распоряжении, господин генерал. Подробности доложу после разработки своих намерений по этому вопросу. Во всяком случае, это будет особая сеть, не связанная с широкой организацией Армии Крайовой».

Это были уже совершенно однозначные намерения, за возможные последствия которых должны были отвечать не только те, кто находился в Лондоне.

В тот же период было принято решение активизировать действия конспиративных отрядов, ожидавших до тех пор приказа в боевой готовности. Бур-Коморовский решается на деконспирацию отрядов Армии Крайовой перед советскими войсками. При этом он руководствуется прежде всего политическими соображениями. Впрочем, он это подтверждает позже (3.II 1944 г.) в своей телеграмме генералу Соснковскому, в которой объясняет главнокомандующему, что он принял это решение, чтобы подтвердить свою волю к бескомпромиссной борьбе с немцами, а также чтобы продемонстрировать Советам наличие сил, обеспечивающих суверенитет Речи Посполитой, и проверить таким образом их истинное отношение к нашей государственности.

В конце этой телеграммы Бур пишет, что им руководит убежденность в том, что «если бы наши отряды, впрочем на восточных окраинах малочисленные и слабые, не проявили себя в борьбе с Германией, то Советы могли бы заявить, что на этих землях нет ничего польского, а наши скрытые вооруженные действия приписали бы советским партизанам или отрядам ППР».

Решение Бура, касающееся демонстративного выступления Армии Крайовой, получило одобрение Миколайчика, тогдашнего премьера польского эмигрантского правительства. Ибо эти политики, впрочем не они одни, рассчитывали, что такой шаг вынудит СССР признать польскую власть на территории восточнее Буга или представит союзникам доказательства враждебного отношения Советского правительства к Армии Крайовой, а тем самым и к польскому эмигрантскому правительству. Следовательно, цели операции «Буря» были однозначны. Борьба Армии Крайовой с гитлеровскими захватчиками должна была стать только демонстрацией, ибо этого требовали дипломатические интересы союзников и чисто политические престижные интересы по отношению к угнетенному польскому народу. Ведь еще недавно, 14 октября 1943 года, выступая на заседании Общепольского политического представительства, Бур открыто заявил: «Мы должны быть готовы дать вооруженный отпор советским войскам, вступающим в Польшу…»

В середине января, когда передовые советские отряды вступили на территорию Волыни, из оккупированного Ковеля в мазурские леса вышли отряды новой, 27-й Волынской дивизии Армии Крайовой, а осажденные отрядами УПА деревни и небольшие города в основном остались без мужчин, способных их оборонять. Именно они должны были реализовать ближайшие задачи политики эмигрантского правительства, одной из которых было проведение операции «Буря». Большинство рядовых бойцов Армии Крайовой ничего об этом не знали. Они брались за оружие, чтобы наконец сразиться с гитлеровскими оккупантами. Только немногие аковцы знали, какова основная цель вновь поставленных под ружье отрядов и частей Армии Крайовой: военная демонстрация перед вступающими в Польшу войсками Советской Армии, борьба Лондонского правительства за польские границы до 1939 года, а главное — сохранение политического содержания этого государства и его классовой сущности.

В партизанских отрядах Армии Крайовой, где люди не знали истинных целей борьбы, с каждым днем росла активность рядовых бойцов, которые рвались в бой с фашистами, хотя приказы главного командования Армии Крайовой все еще были сдерживающими. Нелегко уже было остановить боевой порыв тех, для кого борьба давно стала смыслом жизни и которых так долго заставляли ждать, сдерживая приказами конспиративных центров. А о том, что и эти приказы, и более поздние действия эмигрантского руководства били по самым жизненным интересам польского народа, а следовательно, и интересам тех преданных родине партизан Армии Крайовой, они узнали позже…

* * *

Командир 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой, получив от капитана Жеготы отчет о ходе переговоров с советским командованием, немедленно приступил к выполнению задачи.

19-20 марта ударом батальонов «Треск» и «Седой», поддержанных огнем советского артдивизиона, были заняты железнодорожная станция и местность Тужиск на реке Турья. Было взято много оружия и боеприпасов.

После успешного боя настроение у бойцов дивизии было приподнятое. Радовались победе над противником, имеющим во много раз больше сил. Спустя два дня усиленный батальон «Гзымс» начал бои за Туропин, ибо захват этого населенного пункта позволял прервать железнодорожное сообщение между Ковелём и Владимиром.

А между тем последствия первого значительного успеха партизанской дивизии Армии Крайовой, достигнутого во взаимодействии с фронтовыми частями Советской Армии, оказались более серьезными, чем предполагалось первоначально.

Штаб дивизии передал главному командованию Армии Крайовой донесение о боях, которые в значительной мере мобилизовали людей на борьбу с оккупантами. Командование дивизии уверяло, что совместно с советскими частями можно успешно бить врага, не подвергая себя значительным потерям.

20 марта вечером Лондонское радио передало об этом специальное сообщение: «Наши отряды на Волыни, взаимодействуя с советскими частями, овладели населенным пунктом Тужиск».

Но речь шла не только о военных действиях, в результате которых был взят какой-то населенный пункт. События имели более значительный, политический, смысл. Это послужило сигналом бдительной гитлеровской разведке, которая активизировала свои действия.

* * *

Поздним вечером генерал-полковник Вальтер Модель возвращался в свою полевую штаб-квартиру.

Штаб командующего 9-й гитлеровской армией размещался в помещении бывшей сельской школы. Уже многие месяцы здесь не слышно было детских голосов и школьного звонка. Это было давно…

С третьей декады июня 1941 года помещение школы несколько раз меняло хозяев: вначале здесь размещался штаб гитлеровской дивизии, потом полицейский участок, на какое-то время им завладел отряд вермахта, занимали его и советские партизаны, и немецкая полиция… Так было до первых дней марта 1944 года. Тогда-то адъютант Моделя счел, что после трудных боев этот дом, расположенный на краю сожженной деревеньки, рядом с лесным массивом, имеет все условия, чтобы стать временной штаб-квартирой командующего армией. Майор Ганс Петер, уже год исполнявший свои функции, наверняка не ожидал, какой сюрприз он преподнесет своему шефу.

Модель был тогда смертельно уставшим. Однако он не признавался, что не менее, чем усталость, его мучило нервное истощение.

С января группа армий «Юг» потерпела позорные поражения: под Житомиром, Бердичевом, Корсунь-Шевченковским, Луцком, Никополем, Кривым Рогом… А поскольку 9-я армия генерала Моделя входила в состав этой группы, ей тоже порядочно досталось от советских войск. От этой армии, насчитывавшей тогда 23 дивизии, уцелели лишь жалкие остатки, которые следовало пополнить или переформировать. Следовательно, имелись причины, по которым генерал Модель чувствовал себя не в своей тарелке.

В квартиру прибыли поздно ночью. Комнатка, скромно обставленная, но хорошо натопленная, понравилась генералу. После ужина Модель крепко заснул. На другой день, выглянув в окно и осмотрев все вокруг, он вдруг что-то припомнил. Несомненно, этот пейзаж был ему знаком: когда-то он уже бывал здесь, правда недолго.

И вот проходила третья неделя с того памятного утра, а Моделем все еще владели смешанные чувства: горечь воспоминания о днях славы, сомнения, временами бессильный гнев, страх. Возможно, из-за этого он мало бывал в помещении, трясся в бронированном автомобиле по разбитым волынским дорогам, заезжал в штабы дивизии, откуда направлялся на позиции, ходил по солдатским окопам, наполненным водой, заглядывал в первые эшелоны и в тыловые подразделения, причем тогда, когда их командование меньше всего этого ожидало. Почти регулярно после таких посещений кого-нибудь понижали в должности и отдавали под полевой суд… Этот худой и седеющий, с обветренным лицом генерал был все более неприступным и несдержанным. Он ни за что отчитывал офицеров, а нередко и генералов, не считаясь со званиями и постами подчиненных. Модель отличался агрессивностью. Это особенно чувствовали офицеры штаба армии, но и в дивизиях шептали, что «старик бесится»… Его боялись и старались не показываться ему на глаза.

Что же вызвало такое необычное нервное расстройство, которое обнаружилось в марте 1944 года у командующего 9-й армией?

Очевидно, этот 53-летний генерал имел причины для подавленного состояния, и притом весьма существенные. Его самопожертвование, труд и усилия многих лет верной службы Гитлеру просто пропали даром. Ведь за неполные два года он опять очутился на том же месте, откуда двинулся на завоевания и победы. Мало того, Модель был теперь опытным штабистом и стратегом. Но, находясь на этой разрушенной волынской земле, он предчувствовал, что и здесь его пребывание продлится недолго. Эти пессимистические предчувствия генерала порождались конкретными причинами, в которых не было недостатка. Сегодня, например, во время аудиенции у командующего группой армий «Юг» он не получил успокоения, напротив…

Фельдмаршал Эрих фон Манштейн считал целесообразным не только ознакомить подчиненного ему командующего армией с одним документом, поступившим в ставку главного командования вооруженных сил вермахта, но и узнать его мнение по этому вопросу. А речь шла именно о замечаниях к проекту плана оперативного штаба ставки главного командования, касающегося распределения сил в 1944 году между подчиненными ему фронтами .

Модель детально ознакомился с документом, и легкая гримаса искривила его темное лицо. Он вынул монокль и загляделся на стену мощного бункера. Фельдмаршал Манштейн смотрел на него выжидающе. Оба командующих причислялись к старым, испытанным штабникам, поэтому неудивительно, что проект ставки главного командования не мог их удовлетворить. Проект плана предусматривал удержание обороны «Фестунг Еуропа» в таком виде, в каком она находилась в период военных действий предыдущего года. Чем это угрожало немецкому восточному фронту, оба генерала знали, будучи неплохо осведомлены о состоянии сил противника, находившегося на направлении обороны группы армий «Юг». А пока этот план не только предусматривал упорную оборону Европейского континента, но и определял четкие задачи по борьбе с национально-освободительным движением. «Непорядок, — отмечалось в этом документе, — какой возник после начала похода на Советский Союз во многих не немецких районах, следует по возможности обуздать». Далее в документе говорилось о том, что в некоторых «пустых местах» формируются партизанские группы, и хотя некоторые из них, по мнению штаба главного командования, имеют исключительно местное значение, однако в целом существование крупных повстанческих районов… является очень опасным для всей системы руководства военными операциями и поэтому следует это всячески предотвращать, невзирая на обстоятельства».

— В этом последнем случае штабным работникам из ставки главного командования нельзя отказать в правоте, — ворчал Манштейн.

— Я уже давно им предлагал увеличить гарнизоны и душить все в самом зародыше.

— Беспокоились за фронт, где и прежде и теперь войска очень нужны. Мы не можем распылять наши силы, господин фельдмаршал. Занятая нами территория огромна, и если…

— Но и с точки зрения безопасности положение наших армий в тылу становится все более серьезным. — Манштейн прервал начатую Моделей фразу, конец которой заранее предвидел: — Мне доносит генерал-губернатор доктор Франк, что особенно в Люблинском округе ущерб, нанесенный бандами, весьма высок, впрочем, подобная обстановка сложилась всюду. Число взрывов военных объектов, нападений на станции и железнодорожные сооружения с февраля значительно возросло. В данный момент на один день приходится свыше десяти нападений. Некоторые участки, как, например, Лукув, Люблин, нельзя проехать без усиленного конвоя. Другими направлениями можно пользоваться лишь время от времени, так как железнодорожные пути, как правило, взорваны… В районе билгорайских лесов тоже не могут справиться с бандитами. Восточная железная дорога не располагает силами, способными расправиться с советскими и польскими партизанами… Поезда обстреливаются, в течение всего дня под рельсы закладываются мины, в воздух взлетают эшелоны с войсками и техникой, столь необходимой фронту.

Эти сообщения не были для Модели новыми. Он знал о положении в тылу фронта, имел также неплохие разведданные.

— В билгорайских лесах, — продолжал фельдмаршал, — находится несколько русских кадровых банд, к которым за последние дни присоединилось большое число польских коммунистов… Одна из банд группировки Черного находится севернее Хелма, то есть в тылу 9-й армии, господин генерал… Начальник управления генерал губернаторства доктор Шлютер информирует о появлении в районах между Билгораем и Замостьем банды, находящейся под советским командованием; она насчитывает свыше 3000 человек … Борьба с советскими бандами нелегкая, это зачастую борьба с духами. Господа из генерал-губернаторства ссылаются на опыт, приобретенный в Галиции во время борьбы с бандой Ковпака. Так вот, несмотря на то что там действовали два полка вермахта, а также силы полиции, в семь раз превышающие силы противника, они все же не сумели уничтожить большевиков…

— Подвело планирование военных операций, — вставил Модель.

— Нет, господин генерал, этот опыт показывает, какое огромное количество мобильных отрядов требуется для борьбы с бандами. А ведь их становится все больше. В ставке опасаются, что они прорвутся в глубокие тылы, особенно на территорию Карпат, откуда постоянно будут угрожать немецким эшелонам, направляющимся на восточный фронт. Настойчиво подчеркивается такая возможность.

— Я считаю, господин фельдмаршал, что это дело Розенберга, министра рейха по вопросам оккупированной восточной территории. Полагаю также, что обергруппенфюрер Коппе, как командующий войсками СС и полиции в генерал-губернаторстве, вместе с командующим военным округом генерал-губернаторства генералом Хенике слишком мало инициативы проявляют в этом деле…

— Я согласен с этим, — прервал Манштейн, — но деятельность партизан мы ощущаем все сильнее. Они уже непосредственно угрожают нашим дивизиям. Я разговаривал по телефону с Гиммлером. Шеф СС сообщил мне, что Коппе и Хенике подготавливают крупную операцию против партизан. Руководить специальным штабом этой операции поручено генералу Борку.

— Я его знаю. Это генерал, который хорошо проявил себя при подавлении партизанского движения и установлении порядка в генерал-губернаторстве.

— Однако силы полиции, эсэсовских частей и вермахта недостаточны. Нас просят помочь, и мы не можем им отказать. Прошу вас, господин генерал, заняться этим вопросом.

— Слушаюсь, господин фельдмаршал. Однако смею заметить, что положение под Ковелём…

— Я знаю об этом. — Манштейн не позволил докончить командующему армией. — Высылаю Баху помощь. Кольцо окружения, которое удалось создать русским вокруг Ковеля, вскоре будет разорвано. Мы не должны потерять этот район, он слишком выгоден для наших будущих наступательных операций… До того времени в нашем тылу должен быть наведен порядок… Это в наших интересах.

Сидя теперь в хорошо натопленной комнате, Модель размышлял об этом разговоре. Он и не думал выделять значительные силы для борьбы с партизанами, когда у него самого над головой нависла огромная лавина. Не вызывало сомнения, что русские ринутся напролом, он только не знал, когда и куда направят они свой главный удар. При таком положении дел на фронте каждая дивизия была на вес золота.

Ужин принесла санитарка Рита, но Модель был слишком поглощен событиями дня и не обратил внимания на улыбку красивой девушки и аромат дорогих духов. Сегодня это, скорее, раздражало генерала… Рита забрала поднос с тарелками и, оставив только чашку с дымящимся кофе, закрыла за собой дверь. Модель остался один на один со своими мыслями.

Поздно ночью, когда майор Ганс Петер вошел в комнату генерала, тот при свете электрической лампы, питающейся от аккумулятора, перелистывал страницы какой-то брошюры. Другая брошюра лежала на столике — Иосиф Геббельс, «Как поднять дух солдат сражающихся немецких армий, которые вынуждены временно передвинуться на новые, более выгодные позиции». Большие буквы фамилии автора и маленькие заголовка выделялись красным цветом на золотом фоне обложки. Однако уже сам заголовок настраивал на пессимистический лад. Брошюра, которую просматривал командующий армией, тоже вызывала у читателя смешанные чувства. Модель красным карандашом подчеркнул несколько фраз:

«…Солдаты не сдаются, как это было правилом в Западной Европе, когда войска оказывались в полном окружении, а продолжают сражаться, пока все не погибнут. Большевизм только укрепил эту черту русского народа. Другими словами, мы имеем дело с опасным противником. Человеческий разум не в состоянии представить, что бы могло произойти, если бы этот враг ворвался, как наводнение, в Западную Европу…»

Такими были откровения доктора Геббельса, занимавшего с 1933 года пост министра пропаганды третьего рейха. Эти строки написаны в мае 1942 года, когда лишь немногие предпосылки указывали на то, что этот враг может ворваться, «как наводнение, в Западную Европу». Фанатичный приверженец гитлеризма, который столько лет обрабатывал немецкое общество в духе повиновения тирании, проповедник расовой ненависти и теории тотального немецкого господства чувствовал, пожалуй, приближающийся крах своих идей. Человек, сделавший для Гитлера больше, чем Гиммлер и его гестапо, сумевший вернуть многим немцам веру в германское превосходство и правильность преступной системы, сам теперь терял эту веру. Однако ему нельзя было отказать в сообразительности, хитрости и изобретательности, когда далее он писал:

«…Кроме того, я убежден, что мы должны коренным образом изменить нашу политику в отношении Востока. Мы могли бы значительно уменьшить опасность партизанского движения, если бы у жителей оккупированных районов добились хотя бы небольшого доверия. Четко выраженная аграрная и религиозная политика могли бы сотворить чудеса. Очевидно, было бы целесообразно также создавать на отдельных территориях марионеточные правительства, которые отдавали бы неприятные и непопулярные распоряжения. Такие марионеточные правительства, несомненно, можно было легко организовать, и мы всегда имели бы какой-то фасад, за которым могли проводить свою политику…»

Модель подчеркнул эти фразы и мелким почерком на полях страницы вывел: «Умно и дальновидно — жаль, что запоздало…»

Видя, что адъютант продолжает стоять выжидающе, генерал спросил:

— Что нового?

— От полковника Ринга, срочный радиоперехват, господин генерал.

Модель взял листок бумаги и кивнул головой. Когда адъютант закрыл за собой дверь, он вложил монокль и медленно провел взглядом по буквам. Краснота выступила на его уставшем лице. Как будто не доверяя тому, что прочитал, он еще раз пробежал глазами листок бумаги. «Отряды 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой, взаимодействуя с советскими частями, овладели 20 марта населенным пунктом Тужиск», — гласило перехваченное сообщение.

Модель смял листок и подошел к стене, на которой висела карта Волыни. Отодвинул закрывавшую ее занавеску.

Карта была испещрена красными и синими тактическими знаками и различного рода флажками. Названия некоторых местностей были подчеркнуты. Река Турья бросалась в глаза, так как теперь она являлась линией разграничения германо-советского фронта там, где находились левофланговые части 9-й армии. Турья протекала среди полесских болот, откуда-то из озерка от Турчина через Тужиск, город Ковель и дальше на север, сливаясь с рекой Припять. Мост на Турье, вблизи Туропина, был одним из важнейших тактических пунктов этого района. Модель знал, что за этот пункт идут бои партизан 27-й дивизии Армии Крайовой. Однако он не предполагал, что аковцы собираются захватить его в ожидании разведывательных отрядов Советской Армии.

Из сообщений о положении на фронте, которые командующий 9-й армии просмотрел перед ужином, ничего особенного не вытекало: мелкие схватки с советскими войсками на некоторых участках фронта, занимаемых дивизиями армии, какая-то встреча с партизанскими отрядами и перестрелка в тыловых районах… Донесения ничем не отличаются от предыдущих: потери врага всегда высокие, свои — минимальные. Моделя, впрочем, не интересовали ни свои потери, ни окружение ковельского гарнизона. Город, правда, хотя и находился в полосе обороны его армии, однако имел отдельную боевую группу и командующего, непосредственно подчиненного фельдмаршалу Манштейну. О любых неудачах на этом участке фронта перед ставкой, а возможно, и перед самим фюрером должен был объясняться не кто иной, как командующий группой армий «Юг». Для Моделя теперь имел значение только клочок бумаги, который он продолжал сжимать в руке: «…отряды 27-й Волынской дивизии… взаимодействуя с советскими войсками…» Речь шла, конечно, о Тужиске и его уничтоженном гарнизоне. Эти действия имели глубокий политический смысл: аковцы взаимодействуют с большевиками… Неужели усилия Геббельса и диверсионной службы, направленные на то, чтобы не только вызывать раздор и вражду между поляками и русскими, но и привести к междуусобной борьбе между ними, потерпели полный провал. Оказывается, действительно партизаны Армии Крайовой совместно с большевиками бьют немецкую армию. Это уже для командующего 9-й армией было очень тревожным.

Но, очевидно, не только Модель был взволнован текстом перехваченной информации. Спустя несколько минут раздался телефонный звонок. Хватаясь за трубку, Модель был уверен, кого услышит. Не ошибся — звонил фельдмаршал Манштейн…

На другой день штаб 9-й армии передал соответствующие распоряжения и в боевую готовность были приведены три пехотные дивизии, штурмовые отряды и даже части армейской авиационной поддержки.

Оживились тылы групп армий «Юг» и «Центр». Очевидно, фельдмаршал Эрнст Буш, а также командующий войсками СС генерал Хенике и обергруппенфюрер Коппе — командующий полицией и войсками СС в генерал-губернаторстве — имели соответствующие телефоно- или шифрограммы… Вскоре оказалось, что это торопил Берлин. Там вопрос поставили строго: перед лицом угрожающей опасности соединения вермахта окажут необходимую помощь отрядам СС и полиции в полной ликвидации партизан и усмирении районов Волыни и Полесья.

Утром 23 марта войска вермахта вместе с отрядами СС и полиции ударили со стороны Владимира по партизанским отрядам и поддерживающим их фронтовым частям Советской Армии…

Теперь настроение генерал-полковника Моделя значительно улучшилось. Он был доволен, что началась ликвидация вражеских частей в тылу, как этого желала ставка. Чувство удовлетворения у Моделя вызывала и тишина на фронте, царившая в полосе его армии, не говоря уже, конечно, о продолжавшихся боях за Ковель. Кроме того, он был убежден, что генерал Хенике, используя приданную ему поддержку, быстро наведет порядок в тылу действующих войск. Модель слишком хорошо понимал, что для солдата на фронте нет ничего хуже уверенности в том, что он имеет врага не только перед собой, но и за спиной. Это положение теперь должно было радикально измениться, по крайней мере на Волыни.

* * *

Был поздний вечер предпоследнего дня марта. Модель, сидя у себя в теплой комнате, наслаждался французским коньяком и ароматом хорошо сваренного кофе. Он был доволен. Войска вермахта при поддержке авиации и танков снова сокрушали все на своем пути.

Вошел обер-лейтенант Хоппен, дежурный-шифровальщик, как всегда, элегантный и благоухающий одеколоном.

— Хайль Гитлер! — Офицер стукнул каблуками сапог с короткими голенищами, выбросив руку в гитлеровском приветствии.

— Хайль! — пробормотал Модель. Обер-лейтенант услужливо подал папку с надписью:

«Geheim (Секретно)». В ней было несколько телеграмм, весьма лаконичных. Командующий армией не терпел лишней писанины. Эту привычку он вынес из военной академии и следовал ей постоянно — на посту руководителя технической службы в генеральном штабе, на различных штабных должностях, на посту начальника штаба 4-го армейского корпуса во время польско-германской кампании, а затем начальника штаба 16-й армии во время франко-германской войны. Так укреплялись у Моделя навыки штабиста, и нет ничего удивительного в том, что он систематически прививал их своим подчиненным. Несмотря на это, он вынужден был терпеть шифрограммы, написанные на многих страницах, которые передавались из Берлина.

Модель пробежал глазами короткие фразы расшифрованных телеграмм, карандашом сделал какие-то заметки. Перед прочтением последней бумаги он взглянул на стоящего офицера:

— От Баха? Наверняка опять просит помощь! А так уверял, что сам справится…

— На этот раз обергруппенфюрер СС докладывает о начале переговоров с командиром дивизии Армии Крайовой.

— Что? — Модель уставился на телеграмму.

«Я принял решение перетянуть на нашу сторону банду Оливы. В нынешней ситуации полагаю, что цель оправдывает средства, — докладывал командир ковельского гарнизона. — Передаю текст письма, которое я послал вчера через моих парламентеров…»

— Ну и… — Модель не закончил фразу, углубился в чтение. Текст письма к Оливе гласил:

«Мне известно, что к югу от Ковеля находятся польские отряды численностью в несколько тысяч. В связи с надвигающейся с Востока общей опасностью, предлагаю совместную акцию, взамен, по вашему желанию, доставлю вооружение польским отрядам и предоставлю вам полную свободу действий в украинском вопросе… Пока еще я жду от Оливы ответа, после получения его сообщу вам результат, господин генерал», — закончил свое донесение обергруппенфюрер СС Бах.

— Гм, гм, — мурлыкал Модель, вкладывая телеграмму в папку. — Глупец, а возможно, недооцененный до сих пор политик… Однако полагаю, господин обер-лейтенант, — обратился генерал к продолжавшему стоять офицеру, — что мой способ переговоров с этим Оливой и ему подобными будет более действенным, более быстрым и более полным. Ну что ж, прошу передать эти донесения начальнику штаба. А политические шаги обергруппенфюрера я принял к сведению и даже хвалю. Он прав. В его положении цель оправдывает средства. Все удастся изменить, когда мы вновь будем диктовать темп похода на Восток… Только дадут ли поймать себя на удочку эти аковцы? Лично я на это не рассчитываю.

— Вы, господин генерал, совершенно правы. К ним надо обращаться со свинцом, а не с дружеским жестом. В соответствии с вашим, господин генерал, решением, вот уже несколько дней над районами расположения этой дивизии кружат наши самолеты и сбрасывают тысячи листовок-пропусков, и каждая из них действительна для неограниченного числа офицеров и солдат. И что из этого, господин генерал? До сих пор ни один из них…

— Не все потеряно, господин обер-лейтенант, еще ничего не потеряно. Это только один из методов борьбы. Когда-то во Франции я применял такое, и даже с некоторым успехом…

Метод генерал-полковника Моделя, однако, не дал результатов. Время показало, что он был таким же скверным политиком, как и обергруппенфюрер СС Бах, командир сражающегося ковельского гарнизона. Не помогли ни переговоры, ни тысячи листовок-пропусков, сброшенных на территорию, занятую польскими и советскими партизанами. Никто из них не пошел на эту уловку, шитую белыми нитками. Обергруппенфюрер СС Бах не получил никакого ответа на предложение «совместной» акции в связи с приближающейся с Востока «общей опасностью». Армии, двигавшиеся с востока, действительно были опасны, но только для гитлеровцев, полякам они несли освобождение.

Этой ночью генерал-полковник Модель не выехал на фронт к солдатам, но и не отдохнул, как надеялся. Вскоре после полуночи раздался телефонный звонок из Берлина. Из ставки пришло известие, что фюрер желает с ним говорить и ждет его в Бергхофе…

А в это время бои с немцами на Волыни не прекращались. Как и на других оккупированных территориях, партизаны уничтожали гитлеровских солдат, офицеров и их прислужников — изменников народа, дезорганизовывали коммуникации, срывали административные и хозяйственные мероприятия германского командования. Гарнизоны вермахта и полицейские посты находились в постоянной готовности, на каждом шагу их поджидало справедливое возмездие и могла настигнуть смерть.

Партизанские группировки и отряды на Волыни в начале 1944 года насчитывали уже многие тысячи вооруженных и закаленных в боях людей. Население, проживающее на этих землях, поддерживало партизанское движение и с нетерпением ожидало конца оккупации. Верили, что это наступит скоро. Надежду вселял также обнародованный в марте того года пламенный призыв VI сессии Верховного Совета Белорусской ССР: «Дорогие братья и сестры! Все больше разжигайте пламя общенародного партизанского движения. Победа близка…»

Призыв молниеносно облетел Волынь, наполнив надеждой сердца белорусов, украинцев и поляков. Но гитлеровские войска на этом направлении военных действий продолжали укреплять свои оборонительные рубежи. Некоторые из них были удалены на 250–300 километров от передовых позиций фронта и фактически находились на польской земле.

Несмотря на то что генеральный штаб гитлеровской Германии не ожидал главного удара Советской Армии на стыке Белоруссии и Украины, фашисты продолжали держать там крупные силы. Гитлер опасался, что потеря этой территории будет равнозначна открытию Советской Армии пути в Польшу и Восточную Пруссию, а кроме того, откроет фланги германской армии в Прибалтийских странах и юго-западных областях Украины. Гитлеровское командование этого очень опасалось, и не без оснований. Причиной тому были успешные действия войск Белорусских фронтов в конце июня.

А в тылу врага продолжалась партизанская борьба. В ней принимали участие также отряды 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой. Выполняя директивы плана «Буря», они вели бои за овладение рубежом Ковель, Любомль. Эти военные действия предприняты были также в соответствии с планами командования советской 47-й армии, которые в части, касающейся польских партизан, были переданы Жеготе во время его пребывания 21 марта в штабе этой армии.

Наступательные бои отрядов дивизии Армии Крайовой, а особенно захват совместно с частями Советской Армии Тужиска, крупного населенного пункта и железнодорожного узла юго-западнее Ковеля, привели в бешенство гитлеровцев как из группы армий «Юг», так и находящихся на территории генерал-губернаторства. Сражения в рамках операций, запланированных командованием военного округа генерал-губернаторства и штабом Моделя, имеющие целью уничтожение дивизии Армии Крайовой и взаимодействующих с ней советских частей, продолжались и усиливались. Опытные в такого рода операциях гитлеровские войска не могли, однако, похвастаться большими успехами. Но попытки партизан овладеть Владимиром пока тоже были безрезультатными, и дивизия Армии Крайовой совместно с поддерживающим ее советским кавалерийским полком вынуждена была отступить. В боевых действиях с войсками фашистов дело доходило до крупных схваток. Одним из таких тяжелых испытаний для польско-советской группировки было отражение атаки гитлеровцев, наступавших силами до полка, поддержанного танками и артиллерией на участке Пятыдне, Устилуг 24 марта. Бои были тяжелые. Они продолжались целый день и закончились победой польско-советской стороны, наступление которой отбросило гитлеровские войска к артиллерийским казармам во Владимире. Правда, немцы вскоре подтянули новые силы, однако это уже был большой успех. В телеграмме командующему Армией Крайовой Олива докладывал: «23 и 24 марта наши отряды вели бой с немцами в районе Владимира. В плен взято 2 офицера и 70 солдат, захвачены пулеметы, много автоматов, боеприпасов и один тягач. 26 марта немцы использовали против этих же отрядов и авиацию. Результаты еще не известны».

В следующей телеграмме сообщалось: «На Волыни в результате трехдневных боев, начатых под Владимиром, наши и немецкие отряды окопались и наступило затишье. Произошел обмен немецких пленных на 500 поляков. На территории боев — оживленные действия немецкой авиации. Бомбардировке подверглись отряды партизан и мост на реке Турья, построенный нашими саперами, Наши потери незначительны».

Провал удара немецких войск, с таким размахом запланированного военным округом генерал-губернаторства и штабом 9-й армии, несомненно, явился результатом крепнущего взаимодействия дивизии Армии Крайовой с частями Советской Армии. В это время в штабе дивизии уже постоянно находилась группа связных офицеров из штаба советской 47-й дивизии с целью координации совместных действий. Прежние, зачастую импровизированные бои дивизии превращались в организованные удары по врагу, а собственные потери при этом были минимальными. Успехи укрепили уверенность личного состава дивизии в том, что, несмотря на диспропорцию в вооружении, можно рассчитывать на победу в борьбе с гитлеровцами.

Кроме того, аковцы во время совместно проводимых действий почувствовали, как высок боевой дух и подготовка советских солдат, собственными глазами убедились в мощи артиллерийского огня Советской Армии, в четкости связи между штабами армии и дивизий. Это заставляло задуматься. Ведь о советских солдатах до тех пор у них не говорилось ничего хорошего… Во время бесед или выступлений делегатов «сверху» звучали отнюдь не лестные отзывы о тех, кто, громя фашистские войска, приближался к границам Польши. Более того, каждое успешное сражение с немцами наводило солдат на мысль, что их боевые действия запоздали, а сам факт, что их держали «с оружием наготове, но у ноги», объяснялся совсем другими причинами, нежели страх перед более сильным врагом…

В этот период явно чувствовалось, что затишье на фронте скорее мнимое, что с наступлением лета фронт неизбежно передвинется, а передвинуться он мог только в западном направлении, то есть в сторону Польши. При таком положении советское командование стремилось к максимальному уточнению принципов взаимодействия с польскими партизанскими группировками и отрядами, способными внести вклад в сражения на фронте, громя врага в тылу, уничтожая его оборудование и склады, дезорганизуя и разрушая коммуникации.

26 марта майор Олива был приглашен к командованию советской 47-й армии. Его сопровождал один из советских связных офицеров капитан Сорокин, который со времени встречи с Жеготой успел выучить несколько предложений по-польски. С ним был подпоручник Золза, выступавший в роли переводчика командира дивизии.

Русские, как всегда, были гостеприимными. Но не для застолья была организована эта встреча. Проходили деловые рабочие переговоры. Сидящие за столом люди понимали, что их разделяют политические взгляды, но оперативные и тактические замыслы были общими: бить врага, вытеснить гитлеровцев с территории Волыни, изгнать их с оккупированных земель Польши и добить в Берлине.

— Мы должны установить более тесное сотрудничество. На этом этапе боев речь идет уже не только об освобождении от оккупации советских народов. Они в большинстве своем уже празднуют свободу, приступают к восстановлению разрушенного войной хозяйства. Теперь речь идет о Польше, о вашей родине, братской для нас стране. Мы знаем, что она продолжает нести огромные потери, с каждым днем растет число жертв, — говоря это, генерал Сергеев, представитель командования армии, смотрел в глаза командиру партизанской дивизии Армии Крайовой.

— Это верно, господин генерал, — соглашался Олива, — с сентября 1939 года наш народ ждет избавления.

— Наши солдаты готовы самоотверженно сражаться на польской земле. Польский народ стоит этого, он ведь первым стал на пути фашистских захватчиков. Мы должны полностью уничтожить врага, — говорил генерал Сергеев. — И мы дойдем до Берлина, дойдем…

— А к Берлину дорога ведет через Польшу, — улыбнулся майор Олива.

— Это кратчайший путь. Этим путем вместе с нами идет из-под Ленино польская армия, — вмешался в разговор молчавший до сих пор полковник Харитонов.

— Отважны и стойки польские воины. Жаль, что столько тысяч их увели куда-то в ливийскую пустыню… Андерс и ему подобные не могли допустить, чтобы поляки боролись вместе с нами и шли кратчайшим путем к своей родине. Хуже того, те, из Лондона, сеют сомнения у польского народа и вызывают разброд в партизанском движении, — говорил с горечью начальник штаба армии генерал Филипповский. — Партизанские части Армии Крайовой выполняют их приказы, а далеко не все они доброжелательны по отношению к нам…

Подпоручник Зозла с интересом прислушивался к этой дискуссии. Пока ему не представилось случая отличиться своим прекрасным знанием русского языка. Оказалось, присутствующие превосходно понимают друг друга без переводчика. К тому же майор Олива тоже учил русский язык, а вращаясь среди жителей, большинство которых говорило по-белорусски и по-украински, он расширил свои знания в этой области. Кроме того, дискуссия велась по близким и известным вопросам, и потому командир дивизии Армии Крайовой отлично понимал благожелательные, хотя и с оттенком горечи, слова советских генералов и офицеров. Каждый раз, беря слово, он старался ничем не обидеть гостеприимных хозяев, но вместе с тем представить и свои аргументы.

— Я вполне понимаю вашу неприязнь к генералу Андерсу, — сказал Олива. — Ну что ж, история его осудит. Вы, господа, правы, что кратчайший путь к Польше лежит через восточный фронт. Но, по моему мнению, все решала большая политика, а этому нас, офицеров, в военных училищах не обучали. Наш кадровый средний офицерский состав был аполитичным, политикой занимались другие, те, для кого это было профессией.

— Не понимаю вас, — проговорил генерал Филипповский, угощая гостей «Казбеком». — Вы говорите, что ваши кадровые офицеры были аполитичными. А ведь важнейшие фигуры в польской политической жизни — это маршалы, генералы и полковники: Пилсудский, Смиглы, Складовский, Бек… Как понимать эту аполитичность?

— С другой стороны, из этого же «аполитичного» кадрового состава вышел командующий 1-й армией Войска Польского, — заметил генерал Сергеев. — Генерал Берлинг и многие другие польские офицеры поняли, где начало и конец этой аполитичности, и воюют в одних рядах с нами, коммунистами. Мало того, эти люди наверняка сделают все, чтобы после победы над Германией возродить Польшу на новой, справедливой общественной основе. Это настоящие патриоты, и только такие имеют право называться вооруженными защитниками народа. Оружие должно служить не горстке эксплуататоров, а всему народу. А народ — это великая и самая важнейшая сила.

— Я не отрицаю, господин генерал, но хотел бы заметить, что существовала и существует разница между нашим и вашим воспитанием офицерского корпуса. Советская Армия является армией политической, ее офицеры — выходцы из народа… У нас было иначе. Но некоторые из наших кадровых офицеров теперь нарушают присягу или уже нарушили… Очевидно, у них есть свои причины не подчиняться правительству и главнокомандующему. Думаю, что Берлинг тоже их имеет. Это образованный офицер и командир. Хорошо, что именно он возглавляет Войско Польское.

Советские генералы и офицеры внимательно слушали рассуждения польского офицера. Старались его понять, должным образом оценивали значение военной присяги, годами прививаемой дисциплины и воспитания.

А майор Олива продолжал:

— С разных сторон света в Польшу направляются ее солдаты, многие из них, как в подчиненной мне дивизии, уже сражались с гитлеровцами, проливали кровь… Думаю, что независимо от фронтов, на которых они воевали, заслуги их равны…

Командир дивизии Армии Крайовой предусмотрительно старался не допустить широкой дискуссии вокруг 1-й армии Войска Польского под командованием генерала Зигмунта Берлинга. Майор Олива имел для этого причины. Они вытекали из приложения № 1 директивы № 2100 от 20 марта 1943 года. Правительственная инструкция, касающаяся плана «Буря», гласила:

«…Все попытки включения польских отрядов в советские войска или же отряды Берлинга являются насилием, и им следует решительно противостоять, ссылаясь в таких случаях на инструкции, полученные от соответствующих польских властей, которые со своей стороны приложат усилия для скорейшего установления связи с районами, освобожденными от гитлеровской оккупации».

Эмигрантское правительство и руководство Армии Крайовой в Польше отдавали себе отчет в том, что польская армия, сражающаяся плечом к плечу с советскими войсками, несомненно, производит солидное впечатление на рядовых партизан Армии Крайовой, и старались препятствовать нежелательному влиянию. В дальнейших приказах, касающихся плана «Буря», а также в радиоинструкции главнокомандующего имелось такое указание:

«…Бойцы Армии Крайовой не должны вести разговоры на политические темы с советскими солдатами. Расхождение польских и советских взглядов и целей столь велико, что любые разговоры бесполезны. Боец Армии Крайовой должен всегда подчеркивать, что он борется за независимость Польши и за внутренний строй, который определит сам свободный польский народ».

Таким образом, солдат, подчиненный обанкротившемуся правительству, продолжал существовать только для выполнения его приказов.

* * *

— Берлинг правильно оценил ситуацию, майор Киверский. Мы хотели бы, — генерал Сергеев говорил медленно, обдумывая каждое слово, — чтобы командиры партизанских частей Армии Крайовой поступили так же. К сожалению, мы имеем данные, что не все они настроены доброжелательно по отношению к нам, многие сторонятся советских войск… А мы ведь полны стремления освободить польский народ.

— Не понимаю этих офицеров, ведь они образованные люди, — включился опять в разговор полковник Харитонов. — Возможно, они считают, что в этой исторической конфронтации победа будет на стороне лагеря буржуазии? Неужели они так наивны, что верят политикам из Лондона, которые рассчитывают предотвратить то, что стало уже неизбежным? Ведь история не повторяется, из нее следует извлекать уроки. Перед польским народом будущее, а не вчерашний день…

Дискуссия продолжалась.

* * *

Майор Олива, как и капитан Жегота, в таких разговорах чаще всего прикрывался аполитичностью.

«Армия до войны была вне политики», — напишет позднее Жегота, вспоминая подобные дискуссии с советскими генералами и офицерами.

Однако оба офицера не могли не интересоваться политическими проблемами, столь важными для всего народа, особенно в период гитлеровской оккупации. Олива, несомненно, ориентировался во многих закулисных вопросах, бывал на совещаниях у Грот-Ровецкого — он пользовался его доверием. А у командующего Армией Крайовой обсуждалось многое, в частности, вопрос о позиции, какую надо будет занять, когда советские войска, громя отступающие гитлеровские армии, вступят на польскую землю.

30 июня 1943 года в Варшаве был арестован генерал Стефан Грот-Ровецкий, а спустя пять дней вблизи Гибралтара разбился самолет, на котором летел генерал Владислав Сикорский. Тем не менее дискуссии об отношении к советским войскам, вступающим на польскую землю, продолжались.

После ареста Грота пост командующего Армией Крайовой занял генерал Тадеуш Бур-Коморовский, прежний заместитель Грота. Состав руководства во главе с начальником штаба Армии Крайовой полковником Тадеушем Пелчиньским остался прежним. Каковы же были перемены?

Командование Армии Крайовой в это время оживленно обсуждало вопрос о завершающих боях и позиции Армии Крайовой перед лицом русской угрозы и приближающихся событий. Среди офицеров командования Армии Крайовой в предвидении победы русских раздавались отдельные голоса в поддержку сотрудничества с Советским Союзом ценой некоторых уступок с польской стороны. Эти люди, называвшие себя «реалистами», пробовали приспособиться к новой конъюнктуре. Это были исключения. В целом же состав руководства Армии Крайовой думал иначе, выступая за восстановление прежних порядков и расширение сферы влияния старой Речи Посполитой.

Так выглядели спекуляции «верхушки» Армии Крайовой, которая во имя своих политических интересов не считала целесообразным учитывать мнение народа. Об этих спекуляциях было известно и командирам партизанских частей Армии Крайовой, которые отдавали себе отчет в том, что теперь, когда советские войска находились у ворот Польши, эмигрантское правительство теоретически имело возможность принять один из трех вариантов решения, а именно:

— установить дипломатические отношения с Советским Союзом и, следовательно, вести совместную борьбу против фашистской Германии;

— рассчитывая в случае конфликта между союзниками остаться в стороне от борьбы с Германией, собирать силы для выступления против Советского Союза;

— принимая пассивное участие в борьбе с Германией, создавать видимость помощи русским, а фактически занимать важнейшие населенные пункты, устанавливая там власть от имени эмигрантского правительства и стараясь создать более благоприятные условия для переговоров с СССР, чтобы принудить его к уступкам в соответствии со своими замыслами.

Эти вопросы обсуждались не только лондонской «верхушкой». Они были и предметом споров высшего командования Армии Крайовой на территории Польши. А время не ждало…

Первая из трех перечисленных возможностей была нереальной из-за неуступчивой позиции эмигрантского правительства в вопросе о восточных границах. Вторая, касающаяся возможного вооруженного конфликта между Советским Союзом и остальными участниками антигитлеровской коалиции, не сулила никакой перспективы. Следовательно, более благоприятной была третья концепция… Этим, по крайней мере, могли обольщаться лица определенного круга, которые отнюдь не должны были реализовывать эту концепцию лично. План «Б», или «Буря», должен был стать той платформой, которая могла обеспечить «верхушке» возвращение в Польшу и одновременно восстановление утраченных в сентябре 1939 года политических и общественных позиций. А о том, что тысячи патриотов, мужественных и честных бойцов Армии Крайовой, окажутся в трагической ситуации, лондонское правительство, как и главное командование Армии Крайовой, отнюдь не думало.

Отдавали ли себе отчет Олива и другие командиры и офицеры Армии Крайовой в том, что они должны стать лишь пешками в партии, которую разыгрывали те, для кого собственное благополучие было важнее, чем кровь и страдания народа? К сожалению, время показало, что многие из офицеров не только знали об этом, но и рассчитывали на это…

А результат этой игры предстал перед нашим народом во всей своей трагичности в августе 1944 года на улицах и баррикадах столицы. Там разыгрался финал плана «Б», или операции «Буря». «Тогда-то… — вспоминает бывший командующий 1-м Белорусским фронтом, наступавшим в направлении Варшавы, маршал К. К. Рокоссовский, — те, кто толкнул жителей Варшавы на восстание, не думали об объединении усилий с приближающимися армиями Советского Союза и польскими вооруженными силами, созданными в СССР. Они думали о захвате власти в столице еще до вступления советских войск. Так им велели хозяева из Лондона».

* * *

— Да, майор Киверский, наступило время испытаний… — сказал, прощаясь, генерал Сергеев.

Командир партизанской дивизии Армии Крайовой молча крепко пожимал руки хозяевам. В течение нескольких часов беседы они не только обсудили интересные, хотя и щекотливые политические темы, но и договорились по ряду организационно-технических и оперативно-тактических деталей. Олива был доволен гостеприимством и доброжелательностью советских офицеров.

«Сразу же по возвращении Оливы мы отредактировали тревожную телеграмму № 629 главному командованию», — вспоминает Жегота — тогдашний начальник штаба, а немного позже командир 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой (теперь уже умерший полковник Войска Польского Штумберк-Рыхтер). Вот содержание этой телеграммы:

«26. III я разговаривал с командующим советской армией, действующей в направлении Ковеля, генералом Сергеевым {6} и полковником Харитоновым. Советское командование намерено сотрудничать с нашей дивизией и ставит следующие условия:

1. Полное боевое подчинение советскому командованию здесь и за Бугом;

2. Признание нас польской дивизией подчиненной Варшаве и Лондону;

3. Дивизия может без ограничений поддерживать связь со своим руководством;

4. Мы должны реорганизоваться из партизанских отрядов в регулярную дивизию;

5. Советское командование исключает оставление в своем тылу каких-либо партизанских отрядов;

6. Взамен мы получим полное оснащение, необходимое дивизии: оружие, боеприпасы, артиллерию, автомобильную технику и продовольствие.

Я условился, что дам ответ после получения приказа от своего командования».

В тот же день генерал Бур-Коморовский, командующий Армией Крайовой, с интересом прочитал эту телеграмму, а затем произошел обмен мнениями между Варшавой и Лондоном… Ответа Олива был вынужден ждать больше двух недель…

* * *

…До Бергхофа Модель добрался в полдень. Бергхоф — это комфортабельная горная усадьба Гитлера на Оберзальцберге в Баварских Альпах. Во время пребывания на этой горе Гитлер, как он сам говорил, восстанавливал внутреннее спокойствие и уверенность, необходимые для принятия зачастую неожиданных решений. Там он также писал свои важнейшие доклады и речи, либо сидел погруженный в раздумья, глядя через огромное окно в сторону Унтерсберга, Берхтесгадена и Зальцбурга. Однако чаще его взор был обращен на Унтерсберг, откуда, если верить легенде, вышел однажды еще погруженный в сон император Карл, чтобы воскресить прошлое великолепие рейха. Гитлер видел в легенде связь с собственной персоной.

16 марта 1944 года вконец утомленный Гитлер прибыл сюда из Кентшина, чтобы немного отдохнуть от военных дел. Но положение рейха и здесь, вдали от фронтов, этого не позволяло. В конце марта 1-я германская танковая армия с огромным трудом вышла из окружения под Каменец-Подольском, а войска маршала Жукова двинулись на Коломыю и Черновцы.

Ставка главного командования вермахта была напугана этим и решила укрепить восточный фронт всеми имеющимися силами, поскольку продвижение русских в сторону Боху угрожало потерей Плоешти — важного нефтяного района Румынии. Гитлер приказал передать группе армий «Юг» пять дивизий, в том числе бронетанковый корпус, чтобы создать возможность для контрнаступления… Но было уже слишком поздно. 27 марта 2-й Украинский фронт форсировал Прут и верхнее течение Днестра, достиг границы Советского Союза с Румынией и продолжал наступление. Тем временем в Румынии шла подготовка к вооруженному восстанию. Гитлер намеревался предотвратить это выступление и приказал с этой целью собрать в Бергхофе некоторых командиров…

Когда генерал-полковник Модель прибыл в Бергхоф, в приемной Гитлера уже находился генерал Шёрнер, тоже заядлый нацист. Генералы ждали недолго. Время торопило. Именно им надлежало задержать и повернуть назад стремительно двигавшуюся вперед советскую военную машину. Вскоре кабинет Гитлера покинули два фельдмаршала: Манштейн и Клейст. Оба они, обвиняемые в том, что стали причиной поражений на Украине, получили отставку. Проходя мимо вытянувшегося Моделя, фельдмаршал Манштейн только кивнул седой головой и едва заметно улыбнулся печально сжатыми губами. Клейст шел, расправив плечи, и делал вид, что никого не замечает.

Адъютант Гитлера пригласил сначала генерал-полковника Шёрнера. Тот недолго задержался в кабинете Гитлера и вышел оттуда уже командующим группой армий «Южная Украина», называвшейся прежде группой армий «А».

Затем генерал Шмундт ввел в просторный кабинет командующего 9-й армией, и тот, войдя, неподвижно замер, вытянув вверх правую руку…

Гитлер ждал Моделя в окружении нескольких высоких лиц рейха, которые всегда обычно сопровождали его в таких случаях. Здесь были рейхсмаршал Геринг и доктор Геббельс, фельдмаршал Кейтель и группенфюрер СС Фегелейн — постоянный представитель Гиммлера при Гитлере, генерал-полковник Йодль…

Поздравляя Моделя с присвоением звания фельдмаршала, Гитлер пожал ему руку и добавил, что назначает его на место Манштейна и что группа армий «Юг» будет переименована в группу армий «Северная Украина».

Сообщив это решение, которое застало врасплох и ошеломило новоиспеченного фельдмаршала, Гитлер начал излагать свои мысли относительно стратегических операций, намечаемых на лето, которые должны будут вернуть утраченные позиции и обеспечат полную победу на восточном фронте. Присутствующие неподвижно сидели в удобных креслах и внимательно слушали фюрера. А тот, осветив военные планы, которые старательно записывали Кейтель и Йодль, глядя на огромную карту, продолжал:

— Усилия наши, господа, вскоре дадут плоды. Жертвы немецких матерей принесут прекрасный урожай. Прошу передать это, фельдмаршал Модель, на фронте. Пусть моя мысль дойдет до всех солдат, находящихся в окопах, в штабных блиндажах… Получите подкрепление — людей и вооружение. Но не это будет самым важным! Скоро мы покажем врагам новое оружие. И тогда, если не покорятся, сметем их города с лица земли, превратим их в пыль…

Вены пульсировали на шее Гитлера. Толстый нос, выступающие скулы, морщины вокруг припухших век сильно его старили. Безукоризненно скроенный серый мундир сидел на нем мешковато и казался слишком большим, словно был сшит для кого-то другого. Но Гитлер носил его постоянно, так как в свое время заявил перед рейхстагом, что снимет мундир только после победоносного завершения войны. Вероятно, вождь третьего рейха хотел разыграть из себя Изабеллу Кастильскую, которая тоже давала клятву сменить траурную одежду только после освобождения своей страны от мавров. А то, что идеи этих сражений были крайне противоположными, Гитлера не волновало.

…Гитлер говорил в экстазе. У него дрожали щеки, лоб покрывался капельками пота. Все сидящие вокруг стола казались загипнотизированными. Геринг и Геббельс с благоговением взирали на вождя. Кейтель и остальные тупо смотрели перед собой. Мускулы на их лицах как бы застыли.

— …Вы, господин фельдмаршал Модель, должны удержать фронт. Должны любой ценой… Строить там заграждения, препятствия, устанавливать минные поля, простреливать каждый кусочек земли, откуда могут наступать большевики… Войска должны вгрызаться в землю и стоять там до последнего патрона и до последнего солдата. Ничто иное в расчет не берется: стоять насмерть, не отступать ни на шаг… Необходимо постоянно внушать солдатам, что нет иного пути, кроме того, который ведет к победе или к смерти. Это единственный рецепт: стоять и ни шагу назад, удерживая фронт любой ценой, любой…

Над Альпами показалось солнце, и через широкое окно в кабинет заглянули его золотые лучи. Посветлели серые стены, но не лица находящихся там людей. Те угрюмо молчали, продолжая слушать вождя. И на них даже не произвели впечатления страшные по своему смыслу слова: «…до последнего патрона и до последнего солдата… Любой ценой, любой…»

Не дрогнули и тонкие губы новоиспеченного фельдмаршала, не отважились сказать правду… Когда-то вместе с Гитлером он сражался под Верденом, был там ранен.

Гитлер с ним считался. Когда 20 января 1942 года он был назначен командующим 9-й армией, которую ранее возглавлял генерал Штраус, не сумевший вывести ее из катастрофического положения, Модель оказался человеком решительным и отважным.

Тогда, спустя четыре дня после назначения, он прибыл в ставку Гитлера, чтобы получить согласие на переброску бронетанкового корпуса из-под Гжатска в Ржев. Гитлер, выслушав его предложение, заявил, что он лично приказал держать этот корпус в Гжатске, и Модель отважился задать вопрос:

— Фюрер, кто командует 9-й армией, вы или я?

Сейчас Модель, старый, заслуженный фронтовик, покорно слушал Гитлера, хотя, будучи опытным штабистом, он разбирался в этих вопросах намного лучше тех, кто сидел в Оберзальцберге, Зальцбурге, Бергхофе, Берлине, «Вольфшанце» или другом месте. Все это в большинстве своем были марионетки в изысканных мундирах, увешанные орденами. Это они, высокопоставленные штабные работники, так изобретательно уменьшали численность собственных потерь, чтобы ни у одного немца не была поколеблена вера в победу.

Модель очень хорошо знал, как в снегу, на морозе, в дождь и слякоть сражаются немецкие офицеры и солдаты, как этим людям, которым постоянно угрожают ранения или смерть, выделяется мизерный продовольственный рацион и выдается обмундирование из эрзац-материалов… Да, Модель знал восточный фронт не только по штабным картам. Знал он его с 21 июня 1941 года. Это был порядочный отрезок времени, в течение которого он успел измерить огромные пространства вражеской земли и увидеть вещи, о которых сидящие в богато оборудованных кабинетах или бункерах не имели ни малейшего понятия. Разве они видели немецких солдат, лежащих на чужой земле, скрученных, словно черви, или когда-либо считали бесконечные эшелоны с теми, кого смерть пока еще обходила стороной?..

«Нет цены тому, что мы построим после победы», — говорил Адольф Гитлер.

Вождь третьего рейха говорил о войне, войне победоносной, о новом порядке национал-социалистской Германии, о порядке, организованном на пепелище Европы и… на миллионах трупов погибших немцев. И никто из окружения Гитлера не смел возразить. Все покорно поддакивали.

А Гитлер, которому немецкий народ доверил свою судьбу, при каждом удобном случае кричал, обращаясь к дисциплинированным фельдмаршалам и генералам: «До последнего патрона и до последнего солдата…»

И Модель на это никак не реагировал. Он сидел, вслушиваясь в слова вождя, только легкая дрожь проходила по его лицу. Он знал, что воля фюрера будет выполнена до конца.

— Природа жестока, — разглагольствовал с фанатической убежденностью Гитлер, — поэтому и мы должны быть жестокими. Если я могу выслать в ад войны цвет германского народа без скорби над пролитой драгоценной немецкой кровью, то, несомненно, имею право истреблять миллионы людей низшей расы, размножающихся, как тараканы. И поэтому ныне я радуюсь, что избавил немцев от грязного, унизительного кошмара, от совести и морали.

Это была программа, в течение многих лет внушаемая немецкому народу путем демагогии, террора и клеветы. К сожалению, она укоренялась в сознании большей части этого народа, становилась страшной действительностью. А в результате? В своей и чужой крови купался народ, доверивший свою судьбу фюреру.

Но возвратимся к событиям в Бергхофе 31 марта.

Гитлер, выпив несколько глотков минеральной воды, всмотрелся в лежащую на столе карту. В кабинете царила тишина. Через приоткрытое окно донеслось пение жаворонка, но никто не обратил на это внимания. Все как завороженные смотрели на вождя, который ораторствовал:

— Слишком долго мы потворствовали этим большевистским и польским бандам. Крюгер упустил случай для подавления бунта, когда фронт был далеко на востоке… Господин Коппе, несмотря ни на что, проявил еще мало суровости. Да, суровости! — Говоря это, Гитлер многозначительно взглянул на Фегелейна. У того лицо покраснело. Названные были приближенными Гиммлера. А Гитлер между тем продолжал: — Это не уменьшает претензии и к руководителю боевыми подразделениями по борьбе с партизанами обергруппенфюреру СС фон дем Баху! Манштейн также пренебрег положением в тылу. По этой же причине, — Гитлер остановил взгляд на Моделе, — прошу вас, фельдмаршал, включиться в операцию по наведению спокойствия и порядка в тылу группы армий «Северная Украина» и группы армий «Центр». На Баха я не слишком рассчитываю. Уверен, что вы с этим справитесь. — При этих словах Гитлер опять окинул взглядом присутствующих и, улыбаясь, добавил: — Наш новый фельдмаршал погасил уже не один пожар. Модель энергично встал с кресла.

— В данном случае я буду вынужден поджигать, мой фюрер, — сказал он коротко.

Гитлер, очевидно, не понял и опять посмотрел на стоящего фельдмаршала.

— Одним словом, усмирение, — объяснил Кейтель.

— Очень содержательное слово, — засмеялся Гитлер.

Лица сидящих просветлели. Как по приказу, все начали смеяться. Гоготал Геринг, держась за толстый живот, так, что позванивали ордена и медали, хохотал бледный Геббельс.

Успокоившись, Гитлер махнул Моделю рукой:

— Господин фельдмаршал, я не буду давать вам рецепты, как хорошо выполнить задачу. Возможно, чем больше вы прикажете поджигать, тем скорее пожар будет погашен…

Подойдя к стене, на которой висела крупная карта восточного фронта, включавшая и генерал-губернаторство, Гитлер продолжил прерванные рассуждения, касающиеся акций против партизан.

— Это я знаю от доктора Франка, — начал Гитлер. — Он мне говорил, что группенфюрер СС Коппе открыто признал, что его агентурная сеть полностью провалилась и полиция вербует сейчас новых осведомителей. Надо призвать всех немцев к более интенсивному сотрудничеству с властями. Необходимо шире разъяснять, что, чем крепче будет фундамент, тем более благоприятных результатов можно ожидать на фронте.

— Необходимо считаться с тем, что деятельность коммунистов и польских националистов еще больше оживится, когда западные державы примут решение о вторжении, — тихо вставил до сих пор погруженный в размышления Кейтель.

Геббельс оживленно задвигался в глубоком, обтянутом кожей кресле.

— Я уже вам докладывал, мой фюрер, что при органах безопасности и СД в Люблине с конца прошлого года издается бюллетень «Зеркало нелегальной польской пропаганды».

Гитлер кивнул головой:

— Хвалю эту идею. Но считаю, что следует расширить радиус его действия.

— Это уже делается, — раскраснелся после слова «хвалю» министр пропаганды рейха. — В настоящее время этот еженедельник доставляется нашим организациям во всем генерал-губернаторстве. Это действительно очень полезное издание. В нем офицерам СД дается подробная картина польского движения Сопротивления, радиоинформация, высказывания польских граждан, полученные через осведомителей, и оценка двух пропагандистских газет, издаваемых правым и левым течениями польского движения Сопротивления. В нем печатаются также выдержки из статей, опубликованных в правых изданиях…

Гитлер улыбнулся кончиками тонких губ:

— Я читал «Шпигель» за двадцатое января. Хвалю работу СД и органов нашей пропаганды. Сокращенный перевод статьи одной из антикоммунистических газет был дан своевременно. Одобрение взглядов автора, который со всей остротой обращает внимание на борьбу с ИПР и ее партизанским движением, является шедевром пропаганды. Это хорошая работа.

Геббельс разрумянился от удовольствия.

— Эти высокие слова признания, фюрер, заслужил главный отдел пропаганды администрации на занятых нами польских землях. Он в тесном сотрудничестве с СД организовал в феврале акцию «Берта». Это не первая, но одна из наиболее значительных в генерал-губернаторстве попыток оказать антикоммунистическое влияние на польское население. С такой же целью есть намерение использовать план «Буря» Армии Крайовой. План этот направлен на воскрешение старого политического строя и указывает направление, по которому идет руководство Армии Крайовой. Мы должны это использовать против сил польского левого революционного течения, чтобы значительно затруднить борьбу, которую ведут ППР и ее партизанское движение.

— Смею заметить, — вставил Фегелейн, — что статс-секретарь по делам безопасности в генерал-губернаторстве группенфюрер СС Коппе в своем рапорте от 16 февраля докладывает, что польские массы находятся в полной готовности к выступлению, а, кроме того, положение там ухудшилось. Враг получил подкрепление, — оправдывался Фегелейн, видя хмурый взгляд Гитлера. — Это эмигрантское правительство сейчас подстрекает националистическое движение Сопротивления к новым, более энергичным вооруженным действиям. Оно постоянно поддерживает связь с лондонскими кругами с помощью коротковолновых передатчиков и по этим каналам получает новые указания.

Генерал-полковник Йодль поднял голову от записной книжки, в которой стенографировал дискуссию.

— Какие предприняты в связи с этим контрмеры? — Задав этот вопрос, начальник оперативного отдела ставки склонился над черновиком.

Фегелейн, глядя на Гитлера, ответил:

— Могу лишь доложить, что сотрудничество всех служб полиции безопасности и СД обещает более серьезные успехи. Это особенно касается Армии Крайовой. В начале года СД с помощью агентов смогла проникнуть в штабы варшавского командования этой армии. Мы располагаем многочисленными данными о планируемых ими действиях. Командующий войсками СС и полиции в Варшаве бригаденфюрер СС Гейбель на основании данных коменданта полиции безопасности и СД штандартенфюрера СС доктора Гана регулярно информирует наше главное управление о подготовке Армии Крайовой к вооруженному выступлению в Варшаве. Я полагаю, мы своевременно будем информированы даже о дне его начала…

— Вот именно, — повеселел Гитлер. — Вовремя вы мне, дорогой Фегелейн, напомнили… Это очень важно и своевременно!

Все обратили взгляд на фюрера, который после короткой паузы докончил:

— План «Буря» можно и нужно использовать в наших целях. Следует сделать все, чтобы этот план был оплачен польско-большевистской кровью. И в этом я вижу, господа, огромную пользу для рейха. Это не только чисто военный вопрос, это прежде всего вопрос политический, способный повлиять на все усиливающуюся связь западных государств с Россией. Поляки, борющиеся с большевиками! Понимаете? Ведь польское правительство в Лондоне все еще находится в союзе с Англией, хотя и разорвало договор с Россией… Пусть ставка сделает вывод, а также и вы, фельдмаршал Модель. Ни в коем случае нельзя допустить объединения польского национального движения с партизанским движением и советскими армиями, а особенно с этой дивизией Берлинга…

— Уже с армией, мой фюрер, — поправил Кейтель, беспомощно разведя руками.

— Армия? — Гитлер обвел взглядом присутствующих. — Это надо принять во внимание, фельдмаршал Модель. Это на вашем направлении фронта. Вам нельзя допустить каких-либо контактов бандитов из Армии Крайовой с большевиками. Ни в коем случае… Держать фронт, господин фельдмаршал, и уничтожать в тылу партизан, погасить этот пожар… Он угрожает не только войскам на фронте. Еще немного усилий, немного времени… — Гитлер говорил, нервно жестикулируя, шагая по толстому ковру, лежавшему на полу кабинета. — Наш план и новое оружие… Сотрем с лица земли их города. Только продержаться, еще немного, еще… Любой ценой, любой…

* * *

Четыре мотора «кондора» шумели ровно и монотонно. Модель выглянул в окно: небо, усыпанное звездами, сливалось с темным и таинственным горизонтом.

Он отвел от окна утомленный взгляд. Голова была полна беспорядочных мыслей. Эта встреча с Гитлером в Бергхофе и зрелище, свидетелем которого он стал на улицах, а потом над Берлином, глубоко его взволновало.

Вновь назначенный фельдмаршал всегда признавал правоту Гитлера и безоговорочно поддерживал все его планы и стремления к тому, чтобы поставить другие народы на колени и сделать их рабами арийской расы. Во имя этого он вел своих солдат и сам шел туда, где подстерегала смерть. Он считал, что игра стоит свеч. Это убеждение он постоянно внушал и своим подчиненным — генералам и офицерам, велел так думать всем в подразделениях и частях. В академиях и на различных курсах усовершенствования Модель лично углубил разработку фашистской военной теории, а участие в сражениях обогатило его опыт штабиста и командира. Анализируя теперь нарисованную в Бергхофе фюрером картину будущих действий на востоке, он чувствовал, что слишком иного было во всем этом импровизации. Фельдмаршал хорошо знал, что импровизация в планировании боевых действий на фронте приводит к морю бесплодно пролитой крови и невозместимым потерям. Положение на фронте значительно отличалось от воображаемого Гитлером. Модель знал, что планы фюрера на лето этого года нелегко будет осуществить, если только… Ну конечно, если действительно новое оружие сотрет с лица земли вражеские города. «Выдержать, выдержать, любой ценой, любой… Это возместится, возместится, возместится…» Фельдмаршалу показалось, что эти слова скандируют моторы самолета.

Шум буквально ввинчивался ему в уши. Модель не привык к этому: на самолете летал по необходимости, предпочитая сидеть хоть в танке, но на земле. Обернувшись назад, в сером свете матовых лампочек Модель увидел несколько фигур, втиснутых в узкие сиденья. Все спали. Модель вспомнил, как, заняв места в самолете, они принялись что-то потягивать из плоских бутылок или пузатых фляжек. Он не сомневался, чем они были наполнены. Тогда Модель только с удовольствием усмехнулся: чувство страха перед смертью никому не чуждо. Теперь, на момент задумавшись, от тоже вынул плоскую бутылку из лежащего рядом на кресле портфеля, откупорил и поднес к губам.

Сидящий сзади адъютант зашевелился, как бы демонстрируя готовность исполнить пожелания своего шефа, а может быть, только хотел доказать, что не спит. Модель не обратил на него внимания, спрятал бутылку и, вытерев платком губы, погрузился в мягкое кресло.

Этот седеющий фельдмаршал, участник нескольких войн, не был безразличен к солдатской доле. Бесспорно, ям руководили не жалость и сострадание. Как один из старейших командиров армии Гитлера, фельдмаршал отдавал себе отчет в том, что каждая его разбитая или взятая в плен дивизия, ликвидированные часть или даже подразделение — это уже уменьшение шансов на победу, во всяком случае, шансов на скорую победу. Кроме того, Модель знал, что тысячи немецких солдат своей гибелью облегчают врагу приближение к границам рейха. Но чтобы это предотвратить, нужно было бросать новые войска в смертельные схватки. А в свете задач, вставших перед войсками группы армий «Северная Украина» в соответствии с приказами Гитлера, следовало считаться с тем, что потери будут больше расчетных.

Фельдмаршал был протеже самого Гиммлера и пользовался особым его доверием.

«Генерал Модель является искренним национал-социалистом, полностью преданным партии, первый среди всех командиров попросил меня назначить ему адъютантом эсэсовца…» — докладывал в свое время рейхсфюрер СС Гиммлер обожествляемому им фюреру. И хотя позже, под Москвой, Модель потерял почти все танки своего корпуса, он решительно продолжал быть фаворитом фюрера, человеком, в каких Гитлер нуждался в периоды военного кризиса. Конечно, не только Модель, не моргнув глазом, посылал свои полки и дивизии на кровавую бойню. Ему подобными были Рейхенау, Клюге, Кюхлер, Кессельринг, Шёрнер и многие другие фельдмаршалы и генералы. Но Модель был тем, кого Гитлер назвал «пожарной командой, спасающей в безнадежных ситуациях». Фельдмаршал Модель должен был погасить огонь, который к границам Германии несли советские солдаты, а также поддерживающие Советскую Армию различные советские и польские партизанские группировки. То, с чем не могли до сих пор справиться стратеги такого масштаба, как фельдмаршалы Манштейн и Клюге, должен был сделать именно он.

Но фельдмаршал Модель не поделился своими мыслями и сомнениями с фюрером. Для него звание фельдмаршала, пост командующего группой армий «Северная Украина» и новое задание, полученное от самого Гитлера, значили намного больше, чем потоки слез германских жен я матерей, море крови немецких солдат, обреченных на истребление. Поэтому, когда Гитлер наконец закончил свой длинный монолог, фельдмаршал вытянулся и коротко, по-солдатски, заверил его, что он на своем участке фронта претворит в жизнь слова и волю фюрера.

Гитлер подошел к верному фельдмаршалу и положил ему на плечо дрожащую руку…

Теперь, во время полета, Моделю все еще казалось, что он чувствует на плече дрожащие пальцы и слышит охрипший голос человека, который при каждом удобном случае хвастался: «Я избавил людей от грязного, унизительного и отравленного кошмара, от совести и морали».

— Я непреклонно верю, что рейх будет господствовать над всей Европой, — говорил Гитлер, глядя в глаза Моделю. — Мы должны будем выиграть еще много сражений, и они приведут к прекраснейшим победам…

— Вырисовывается практический путь к господству над миром. Кто владеет Европой, завоюет весь мир, — дополнил Геббельс.

— Прошу вас, господин фельдмаршал, еще раз передать солдатам то, что я уже неоднократно им говорил, — давал последние указания Гитлер, — что вопросы добра и зла вообще не принимаются в расчет. Проигрыш в этой войне был бы для германского народа величайшим злом, победа даст нам величайшее добро! Только победитель может оправдать свои поступки в глазах общественного мнения. Поэтому постоянно следует поддерживать дух сопротивления простого солдата, ибо в таких условиях у него не рождаются человеческие чувства… Это особенно важно… Итак, прошу вас, господин фельдмаршал, идти туда, где куется вечное существование и господство над миром Великой Германии…

— А немецким генералам, господин фельдмаршал, следует постоянно напоминать, что победитель всегда будет судьей, а побежденный — подсудимым, — пожимая на прощание руку Моделю, буркнул Геринг. Разве этот тучный морфинист, рейхсмаршал, мог предполагать, что такие же слова он вынужден будет произнести в октябре 1945 года после прочтения обвинительного акта, который ему и другим военным преступникам будет вручен перед процессом в Нюрнберге?..

Новый фельдмаршал рейха вышел из салона Гитлера ободренный. Он все еще внушал себе веру в гений фюрера, хотя эта встреча — несмотря ни на что, Модель должен был это признать глубоко в сердце — не произвела на него уже такого впечатления, как когда-то…

— Я доложу фюреру о выполнении задачи раньше, чем обещал, — сказал он несколько позже Кейтелю.

Высокого роста, худощавый, с сильной проседью, фельдмаршал сидел задумавшись, время от времени хмуря свои мохнатые брови. Лицо шефа ставки было мрачным.

— Только бы фронт не двинулся, Вальтер, — ответил он тихо.

— Фронт! Большевики получили передышку. Пока они подтянут резервы, тыловые части, снабжение, пройдет много времени.

Модель чувствовал, что, говоря это, он не был искренен, а лишь старался таким выглядеть только для того, чтобы скрыть тревогу.

— А с этим новым оружием прошу поспешить. Армия ждет его как спасения… Мы должны победить, а потом…

Фельдмаршал Модель не сказал старому другу, что будет потом. Это были его скрытые мечты.

Теперь же, вдали от прекрасных Альп и высокогорной резиденции Гитлера, далеко от Берлина, некогда города триумфов и славы, перед Моделей предстала картина руин польской столицы и теней ее жителей. Он не мог не признать, что во всем этом есть и его «заслуга».

* * *

Не только Модель переживал внутренний душевный разлад и беспокойство, столь обычные у людей, предчувствующих свою гибель. Душевный разлад и тревожные, хотя и глубоко скрытые мысли беспокоили многих немцев. Так было в 1944 году.

А до этого?

…Когда еще вермахт под прикрытием эскадрилий люфтваффе шествовал триумфальным маршем, занимая города и страны, когда с наступлением сумерек прерывались военные действия и солдаты шли на ужин, а потом на заслуженный отдых, никто не сетовал на войну: германские генералы, офицеры и солдаты упивались успехами, в рейхе радовались военным трофеям и рабам из покоренных стран. Но все это изменилось уже на второй год войны с Советским Союзом.

Правда, в течение первых десятков дней войны советско-германский фронт отодвинулся на 350–600 километров в северо-восточном и восточном направлениях. Однако за каждый километр в глубь России немецкие войска расплачивались убитыми, ранеными и уничтоженной техникой.

Уже в конце ноября наступление немецких войск на Москву было остановлено. С этого времени наступательные действия и боевые марши «непобедимых» гитлеровских армий на многих участках фронта утратили силу и размах, превратившись в оборонительные бои. План «молниеносной войны» потерпел крах. Несмотря на территориальные успехи, достигнутые ценою огромных потерь, военные действия не приносили Германии долгожданной победы. А в тылу ее армий все большую роль начало играть польское и советское партизанское движение, которое наносило врагу тяжелые потери.

В январе контрнаступление советских войск под Москвой превратилось на многих участках в общее наступление, и уже в феврале фронт продвинулся далеко на запад от столицы Страны Советов. Эта победа имела всемирное значение: гитлеровские войска потерпели первое стратегическое поражение в ходе осенне-летней кампании. Перед союзническими народами открылась реальная перспектива победы над третьим рейхом. Год спустя советские армии разбили немецкие войска под Сталинградом, на Северном Кавказе, под Курском и вышли к Днепру. Резкий перелом в ходе войны повлек за собой изменения и в настроении многих до тех пор спесивых и уверенных в победе немецких генералов, офицеров и солдат. Как же могло быть иначе, если в ходе этих кампаний немцы потеряли свыше ста дивизий?

Одержанная победа позволила Советской Армии провести в 1944 году ряд крупных наступательных операций, а их успехи, несомненно, повлияли на решение правительств Соединенных Штатов и Англии об открытии второго фронта в Европе, что заметно ухудшало экономическое, военное и политическое положение Германии.

Но не будем забегать вперед — второй фронт был создан лишь 6 июня 1944 года. Теперь же стоял только конец марта, на многих участках советско-германского фронта было затишье. Так было в Полесье и на Волыни, дальше на север и немного южнее фронтовых районов Белоруссии и Украины, что значительно ободряло фельдмаршала Моделя. Он знал, что 2-й Белорусский и 1-й Украинский фронты Советской Армии, которые сейчас находились перед его армиями — 9-й общевойсковой, 1-й и 4-й танковыми и 1-й венгерской, а также перед армиями фельдмаршала Буша на почти 500-километровой полосе фронта, — не были пока в состоянии продолжать серьезное наступление. И если он говорил Кейтелю, что «советские войска залечивают раны, собирают силы, подтягивают тыловые части», то имел основания для такой оценки. Слова же Гитлера о новых видах оружия и пополнении потрепанных в боях передовых войск укрепили его в убеждении в том, что необходимо стоять на месте и ждать… Какая цена будет заплачена в этом случае, никого не интересовало.

* * *

Первые золотистые лучи солнца появились над восточной частью горизонта, куда продолжал лететь «кондор» под прикрытием истребителей. Ночные тени еще мелькали над землей, но здесь наверху, среди идеально чистого неба, самолеты одиноко купались в блеске встающего дня. Серп луны становился все бледнее. Летели навстречу красному шару. Модель с интересом смотрел через маленькое круглое окошко на редко наблюдаемое явление — как земля словно бы наклоняется к солнцу. Сбоку, примерно в нескольких стах метров от «кондора», плыл в воздухе истребитель, сверкающий серебристыми крыльями. Модель улыбнулся, увидев черный крест на металлическом корпусе. Он был спокоен: такой же летит с правой стороны, а третий — сверху. В узких креслах спали офицеры из штаба 9-й армии. Фельдмаршал Модель решил тоже немного вздремнуть и задернул занавеску иллюминатора.

Самолеты летели над Польшей.

* * *

…Шли. Над ними мигали звезды, и месяц плыл по бескрайнему небу. Шли ночами. Днем отдыхали, прячась от разведывательных самолетов врага. На заре ложились кто где мог, а засыпая, наблюдали еще за стаями диких уток, которые с криком тянулись над болотами. Глаза партизан угрюмо смотрели вверх, никто не стрелял по жирным птицам — помнили приказ командира. Знали также, что враг прислушивается, ищет их. А между тем пустые желудки давали о себе знать.

Дни стояли ясные, теплые. Казалось, сама природа хочет помочь партизанам пережить горечь поражений и потерь, залечить раны, забыть погибших товарищей. Далеко позади оставили они места последних боев: под Тужиском, Туропином, Замлыном, Чмыкосом, Штунем, Пустынной, Владимиром, Ягодзином, Соколом, Голядыном — места, через которые пробивались из шацких лесов, оставляя холмики партизанских могил…

* * *

Много этих безвестных могил бойцов за свободу Родины осталось на пути боев 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой с момента, когда немцы, остановив наступление советских войск на Ковель, организовали мощный удар, чтобы очистить тылы…

Правда, до 2 апреля, во время боев под Любомлем, Замлыном и Чмыкосом, гитлеровцы понесли большие потери: свыше 180 убитых, много раненых, 90 пленных. Кроме того, в руки партизан попало 9 станковых, 7 ручных пулеметов, свыше 150 винтовок, много боеприпасов, более десятка транспортных машин… Однако радовались партизаны недолго.

9 апреля в боях за Пустынку гитлеровские штурмовики прикрыли действия своей пехоты, а их танки прорвались к штабу дивизии, и только благодаря помощи, оказанной 54-м и 56-м полками 13-й кавалерийской дивизии Советской Армии, партизаны восстановили положение. Не удался также удар на Владимир и Овлочин, организованный 11 апреля силами 23-го полка капитана Гарды и батальона «Тшаск» при взаимодействии с 56-м советским кавалерийским полком. Контрудар 4-го бронетанкового дивизиона СС остановил эту атаку; хуже того, немецкие войска приступили к действиям, чтобы замкнуть кольцо… В течение шести дней отряды партизанской дивизии Армии Крайовой вместе с 54-м и 56-м полками Советской Армии боролись в окружении. Тогда-то под хутором Добрый Край 18 апреля погиб подполковник Олива. Командование дивизией принял майор Жегота. После продолжавшихся несколько дней боев в ночь на 21 апреля под Ягодзином отряды вырвались из неприятельского кольца и форсированным маршем направились к шацким лесам и болотам в верхнем течении Припяти. Перед этим еще были бои за Замлын и за переход через Неретву…

Не всем удалось выйти: было 90 убитых, много раненых и пропавших без вести. Был разбит батальон поручника Ястреба и часть батальона поручника Сивого. Оставили весь обоз, много станковых пулеметов, запасные радиостанции и почти всех лошадей.

Полоса поражений продолжалась… Шацкие леса не дали уставшим польским и советским партизанам возможности укрыться и отдохнуть. Здесь же были и партизанские отряды имени Куйбышева из соединения Буйного — майора Андрея Грабчака (включавшие группу поляков), конный отряд майора Леонида Иванова и польские партизаны из бригады имени Ленина (брестская группировка) и польская рота из советского отряда имени Г. Жукова под командованием Чеслава Шеляховского. А штаб группы армий «Северная Украина» внимательно следил за ними и уже готовил партизанам новые испытания.

Фельдмаршал Модель приказал создать второй котел, чтобы завершить ликвидацию дивизии Армии Крайовой и советских партизанских отрядов. В борьбу опять вступили немецкая 211-я пехотная дивизия и 4-й танковый дивизион СС, разведывательные самолеты и штурмовики. В последующие дни к операции дополнительно подключились две дивизии из резерва группы армий.

20 мая гитлеровские войска наступали в направлении Орехова, Мельника и Гуты Ратненской. Направление удара указывало на то, что гитлеровцы хотят столкнуть польские и советские партизанские отряды в болота у Лисовского канала.

Вновь начались ожесточенные бои, особенно тяжелым было положение 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой. Так, в 24-м полку осталось всего лишь около 44 процентов состава, в 50-м полку в двух батальонах по 50 процентов, а остальные два батальона погибли под Замлыном… Многих партизан мучила малярия, другие болели тифом. В боях дивизия потеряла уже свыше полутора тысяч человек, все тяжелое оружие, обозы, полевой госпиталь. Положение становилось трагическим. У дивизии остался единственный шанс на спасение — пробиться через фронт на советскую сторону. Майор Жегота принял такое решение 21 мая. Он доложил о нем главному командованию Армии Крайовой, но, не ожидая ответа, приказал пробиваться на север к Дывину. Местом сосредоточения назначил район Коширского Камня. Дивизия выступила, разделившись на три колонны: 33-й пехотный полк под командованием капитана Гарды, к которому присоединился конный отряд майора Иванова, колонна 50-го пехотного полка, а также штаб дивизии и тыловые подразделения.

Решение о переходе дивизии на советскую сторону не было одобрено «верхушкой». Для главного командования Армии Крайовой оно означало исключение этих отрядов не только из плана «Буря», но и вообще из рядов Армии Крайовой, поскольку в районе Гадомич находилась 1-я армия Войска Польского…

22 мая майор Жегота получил срочную радиограмму. Командующий Армией Крайовой приказывал: «Со всеми силами дивизии перейти за Буг, на Люблинщину».

Однако менять решение было уже поздно. И вот теперь польско-советская партизанская группировка капитана Гарды и майора Иванова общей численностью свыше семисот человек шла в сторону фронта, к Припяти, в район Ратны…

* * *

Уже несколько ночей подряд плелись партизаны через леса, подмокшие луга и глинистые поля, по трясине и топям. Брели, вытаскивая из болота раскисшие сапоги, размокшие башмаки или чаще всего босые ноги. Болото, заросшее скользкими, змеевидными растениями, затрудняло продвижение вперед. Водяные растения переплетались с размешанным ногами людей илом. А под водой зачастую скрывалось болото. Смерть подстерегала каждого, кто пытался сворачивать вбок, чтобы найти лучшую дорогу.

С упорством, шаг за шагом брели вперед партизаны — серые сгорбившиеся фигуры с заросшими лицами и лихорадочно пылающими, покрасневшими от недосыпания глазами.

Ночи были прекрасные. Потоки лунного света заливали окрестности, превращая листья желтых кувшинок в серебряные диски, а длинные перья тростника в блестящие султаны. Кое-где среди трясины сверкал как серебро папоротник. Часто из-под ног выскакивали вспугнутые лягушки и тут же исчезали в болотной трясине. Нечем было защититься от комаров, которые лезли за ворот, в рукава гимнастерок, попадали в глаза, уши, нос, безжалостно кусали шею и щеки.

— Эх, кровопийцы, словно фашисты, чтоб их… — сетовали и чертыхались партизаны, отмахиваясь от назойливых насекомых.

Шли, глядя под ноги, до боли всматриваясь в темноту уставшими глазами. Время от времени кто-нибудь ронял то угрожающие, то жалобные слова…

— Хоть бы этих швабов никакая зараза не минула, чтоб их черти побрали…

— Ребята! Этим болотам, пожалуй, нет конца…

— Тебе болота не нравятся? — иронично спрашивает кто-то. — Молись, дорогой, чтобы гитлеровцы нас не нашли… Эти болота тебя приютят и прикроют…

— Тише там! Заткнитесь, болтуны, — шипит кто-то сердито — очевидно, какой-то офицер.

— Ему все мешает.

— Он прав.

Где-то сбоку раздался треск автоматов. Темноту ночи разрезали трассирующие пули. Это охранение столкнулось с невидимыми постами врага.

И опять тяжелое пыхтение людей, хлюпающее болото и приглушенные голоса.

— Выслеживают и преследуют… Чтоб им сдохнуть…

— Пес! Не накликай беды.

— А мы? Бредем как волки, голодные и преследуемые…

— Не разговаривать! Хотите, чтобы нас пощупали из пушечек?

Голоса замолкли, и только продолжительное кваканье лягушек сопровождало облепленных грязью партизан. Шли в истертых, прокопченных у костров лохмотьях, за спинами висели пустые мешки и ранцы, а в них — крохи хлеба, картофеля, моркови или свеклы.

Вышли на сухую полоску земли. Замертво падали от усталости. Но командиры бдительно следили:

— Не садиться! Вперед, марш…

Над горизонтом взлетела в небо ракета. И еще одна, и еще… Ночь проясняется. Ракеты гаснут. Опять темнота.

— Вперед, вперед! — продолжают раздаваться команды по-польски.

— Вперед, друзья, скорее! — вторят голоса по-русски. Как ленивая змея, тянулась партизанская колонна.

Твердые ремни и холщевые пояса впивались в плечи, спины гнулись под тяжестью боевого снаряжения: ручных пулеметов, автоматов, сумок с боеприпасами и гранатами. Тащили разобранные станковые пулеметы. На носилках несли несколько раненых, пострадавших от налета врага, когда выходили на эти пустынные места. Все надо было нести на собственных спинах. Кони из партизанского отряда майора Иванова и разведэскадрона полка, которых не успели оставить в придорожных дворах, утонули в болоте, несколько были убиты, порублены на куски, а мясо сварено и выдано как паек на дорогу. Порции были небольшие. На третий день похода от них уже ничего не осталось.

И опять рассвет. Вверху, как всегда с утра, слышался глухой рокот. Это «рама» — фашистский разведывательный самолет.

Ряды партизан облетают приказы — останавливаться, расползаться в поисках сухой земли. Командиры рот расставляют охранение. Бдительность прежде всего. Враг может быть очень близко!

Капитан Гарда с майором Ивановым проверяют подразделения. Партизаны смертельно утомлены, запавшие глаза горят голодным блеском, пронизывает холодным ветром, но разжигать костры запрещено. Впрочем, что жечь? Все мокрое, прогнившее и зловонное. Гарда приказывает делать подстилки из ивовых прутьев и тростника и класть их слоями. Партизаны выполняют приказ и укладываются спать.

Командиры рот идут на совещание. Капитан и майор выслушивают доклады о ночном рейде, отдают распоряжения на день отдыха и следующую ночь. До цели недалеко. Офицеры расходятся по подразделениям, сбрасывают верхнюю одежду, с трудом стягивают размякшие сапоги. Гарда с Ивановым роются в картах.

— Надо поторапливаться, — беспокоится майор. — За нами может быть погоня… — Иванов отбрасывает со лба пряди слипшихся от пота волос, расстегивает выцветшую тиковую гимнастерку, ослабляет ремень, на котором висит тяжелый маузер в деревянной кобуре. — Как думаешь, Ян?

Гарда вытирает платком вспотевший лоб и шею.

— А может, гитлеровцы поджидают нас при выходе из этой ловушки, вот здесь? — Говоря это, Ян указывает на зеленое пятно на помятой и потертой штабной карте.

— Если так, то надо как можно быстрее вырваться отсюда. Пока фрицы не приготовятся, — не сдается майор.

— Но люди выбиваются из последних сил. Они будут нужнее там… — Капитан протягивает руку вперед.

Разговаривая, офицеры затягиваются дымом махорки из козьей ножки.

И так каждый день с тех пор, как они вырвались из шацких лесов. Словно забыли об усталости, натруженных ногах и недоспанных ночах. Партизаны крепко спали, а эти двое обменивались замечаниями, советовались… Во время трагического отступления и прорыва за линию фронта встретились их пути — поляка и русского.

— Хорошо, что идем вместе, — говорил Гарда, выпуская изо рта клубы дыма.

— Эх, брат! Жаль, что мы не встретились раньше. Задали бы фрицам перцу… Боевые у тебя люди, охотники за швабами. Видел я их в бою, знаешь, в феврале… Забыл название этой местности, несколько километров севернее Владимира…

— Водзинов.

— Точно. Водзинов. Мы поехали туда, когда моя разведка донесла о немецкой пехотной колонне. Я уже хотел ударить, когда твои ребята «поприветствовали» их из засады. И как! Даже кавалерия атаковала. Я едва своих удержал, у них тоже руки потянулись к саблям.

Улыбка осветила уставшее лицо Гарды. Ему была приятна похвала опытного командира партизанского кавалерийского отряда. Он знал, что майор Леонид Иванов участвовал не в одном сражении с гитлеровцами.

— Моя группировка обложила шоссе Владимир-Устилуг-Хрубешув, — объяснил Гарда. — Это, очевидно, обеспокоило немецкий гарнизон во Владимире, откуда вышла их разведка силой до роты, усиленная пулеметным взводом. И именно под Владимиром один из постов «поприветствовал» их огнем… Гитлеровцы не отступили. У меня с постом была телефонная связь. Я выслал на помощь батальон подпоручника Леха и кавалерийский эскадрон. Прямо из саней ребята бросились на немцев… Захватили телегу, полную боеприпасов, два станковых пулемета, много оружия и гранат. Немцы оставили много убитых… А спустя сутки, на рассвете, на два подразделения Леха вышли два батальона пехоты вермахта, поддержанные несколькими танками. К сожалению, это не было их последним словом, — рассказывал Гарда. — Когда эти подразделения были скованы, из района Пятыдня началась вспомогательная атака 55-го венгерского полка… Я приказал командиру конного эскадрона подпоручнику Ярославу ударить по гитлеровским тылам. Ну и что же? Атаковали, как их когда-то учили. Оставили несколько убитых, но немцы не удержали местности.

— Я видел, как они шли в атаку. Это настоящие орлы.

— Почти, — поддакнул Гарда. — У нас сабля словно срослась с ладонью.

— Вы и сейчас были сильно к ней привязаны. А между тем решающей для победы является техника.

— Это так, ты прав, Леонид. Когда в Германии в массовом количестве выпускали танки, у нас увеличивали количество кавалерийских бригад… Кавалерию называли богиней войны.

— А как к этому относилась общественность?

— Верила в ту армию, какая была, и не знала, что в случае войны противник будет укрываться за стальной броней… Геройству нашего солдата гитлеровцы противопоставили новейшую военную технику. В сентябре оказалось, что наши лошади были ничем по сравнению с механическими конями врага.

— Вы выдержали дольше, чем другие европейские народы, на которые напала Германия.

— Это небольшое утешение. И поэтому нас волнует вопрос, как могла страна дойти до столь трагического финала. Что из того, что наши войска решительно сражались? Пехота и кони не могли справиться с танками и самолетами. А может, не было соответствующих стратегических планов?

Майор Иванов внимательно всматривался в усталое лицо своего собеседника. Гарда, сказав несколько слов горькой правды, понуро рассматривал свои промокшие сапоги. Наступило молчание. Прервал его Иванов:

— Стратегические планы! Когда-нибудь мы узнаем обо всем подробно. Мне кажется, Ян, что они существовали, но ориентированы были на другое направление… восточное!

— Вполне возможно. — Гарда махнул рукой. — Я думаю, наше правительство не донимало политических целей Гитлера. Вера в мощь наших войск не позволяла ему трезво оценивать реальную ситуацию.

— Эх, Ян! Разве ты не понимаешь, что существовала иная политическая подоплека курса польского правительства? Ведь те, кто правил Польшей, воспрепятствовали ее сближению с Советским Союзом. Вас вводили в заблуждение, говоря что вы сами сумеете справиться с врагом.

— Да, мы были одинокими, — согласился Гарда. — Друзей надо было искать ближе… Теперь мы узнали, что такое фашизм. Будет потом что вспомнить.

— Ой, будет! — подтвердил Иванов. — Это история, написанная нашей кровью. Почти каждый из моих людей имеет свои личные счеты с гитлеровцами. Вот хотя бы мой ординарец Гриша. — Майор Иванов указал на лежащего неподалеку молодого мужчину: — Был у них в плену. Не может никогда докончить рассказ о том, что они делали с пленными. Или мой начальник штаба. Совершенно седой на тридцатом году жизни… Мы проходили через его хутор. Вошли туда спустя несколько часов после карательной экспедиции гитлеровской полиции. Можно было поседеть, видя своих близких — жену и детей — в таком состоянии.

— Многие из моих людей тоже имеют глубокие раны в сердце. Надо рассчитываться с немцами.

— Да, именно поэтому наши на фронте так спешат. Они знают, что борются во имя того, чтобы победить смерть.

— Ты прав. Нельзя ждать.

— Ждать? Сегодня пожалеешь гитлеровца, а завтра он сожжет твой дом, замучит твоих близких. Мы не можем только защищаться. Должны атаковать…

— Я думаю, Леонид, мы направляемся не на отдых, и хорошо, что мы идем вместе.

Майор Иванов дружески улыбнулся:

— Есть такие, Ян, кто не желал бы видеть нас вместе. Даже когда мы бьем общего врага.

Гарда, погруженный в размышления, долго не мог заснуть. О чем он думал? О дискуссии с советским офицером, бывшим преподавателем истории в Киевском университете? А может, Гарде припомнились книги Жеромского, в которых автор так образно рисовал сцены вознаграждений помещиками, какими они удостаивали тех, кто после тяжелых боев за Польшу, раненный, возвращался на землю своего детства?.. Может, думал о подчиненных ему людях, которые так самоотверженно шли на смерть во имя Польши, где им отнюдь не сладко жилось… К чему они возвратятся, когда закончится эта война? А может, он думал о тех, кто разрабатывал инструкции к плану «Буря», о правительстве, находящемся где-то в Лондоне, вдали от борющейся Родины и трагедии народа. Наверняка капитан Гарда понимал, что они неизбежно возвратятся, как только осуществятся их мечты. И что тогда? Неужели партизаны из бедных деревенек Волыни и Полесья, Люблинщины и Келетчины, из сел и городов Польши опять будут вынуждены работать на этих господ, чтобы с большим трудом зарабатывать на хлеб себе и детям?..

Может, так размышлял капитан Армии Крайовой Гарда — Ян Рзаняк, когда сидел, опершись головой о ветви кустарника, а солнце теплыми лучами ласкало его исхудавшее, сильно потемневшее лицо.

Советский майор спал рядом мертвым сном.

* * *

Каким будет общественно-политическое устройство Польши после победоносного окончания войны и получения независимости? В 1944 году ответ на этот вопрос имел существенное значение для польского народа. Ибо народ стремился, чтобы политическая свобода шла в ногу с социальным освобождением. Однако эти стремления своим появлением были обязаны не только дням оккупации, хотя именно в этот период польское общество подверглось большим внутренним переменам — террор оккупантов и трудные условия существования нивелировали социальные различия, угроза со стороны гитлеровцев укрепляла всеобщую солидарность, складывались факторы, углублявшие демократизацию общества. Повсеместное стремление к строю, базирующемуся на социальном равенстве, нашло тогда отражение в конспиративных органах печати, а особенно в декларациях левых подпольных организаций.

Стремление к социальному освобождению усилилось не только после сентябрьского поражения и в результате установления режима гитлеровских оккупантов. Борьба с социальным неравенством в Польше происходила с момента получения независимости после вековой кабалы.

Положение рабочих и крестьян было предметом внимания и буржуазных правительств, особенно когда они должны были принимать решения о выделении средств на подавление демократических стремлений трудящихся города и деревни. История тех лет напоминает об усмирении деревень, о постоянном росте налогов и обязательных поставок и все более низкой заработной плате на заводах и в поместьях, о тюрьмах, переполненных «политическими», которых боялись, зная, что их призывы к социальному равенству не пройдут бесследно. Эти опасения были вполне оправданы.

Уже в первые месяцы гитлеровской оккупации тысячи листовок покрыли польскую землю, и их содержание и значение были однозначны. О них стоит напомнить.

«Как стадо баранов, продала нас, поляков, польская буржуазия кровавому палачу и бандиту Гитлеру, потопившему в крови крестьян и рабочих, весь мир, чтобы спасти капиталистический мир господ и помещиков. Буржуазия продала вместе с нами и то, что для нас, поляков, является самым дорогим — нашу независимость, за которую рабочие и крестьяне заплатили своей кровью. Тысячи лучших сынов отчизны погибли, и истребление их продолжается. Тысячи сидят в тюрьмах. Ожидание помощи от Франции и Англии не приведет ни к чему, поскольку справедливость границ новой Польши, так же как и прежней, будет завоевана нами с оружием в руках. Польша станет рабоче-крестьянской. Рабочие! Во время налетов авиации покидайте фабрики и заводы и не возвращайтесь к работе. Крестьяне! Не продавайте немцам никаких продуктов и относитесь к ним как к кровавым палачам, убивающим наших братьев.

Польша возродится, но земля должна принадлежать крестьянам, а фабрики и заводы рабочим, которые на них работают.

Да здравствует народная Польша!

Да здравствует правительство рабочих и крестьян!

Да здравствует активная борьба с врагом!»

Идеи национального и социального освобождения были путеводной звездой польского народа в течение всего периода гитлеровской оккупации.

Вопрос «Что дальше?» беспокоил и самоотверженных, готовых все отдать родине бойцов из партизанских отрядов Армии Крайовой на Волыни. Что потом, после победы? Неужели опять работа на господ, как раньше?

С 1 января 1944 года настроения польского общества улучшились. Вместе с созданием Крайовой Рады Народовой страну облетела весть о ее программной декларации. Ее содержание полностью отвечало интересам трудящихся городов и деревень: передача крестьянам помещичьей и оставшейся после немцев земли, национализация фабрик и заводов, транспорта, банков… Народ должен был стать полноправным хозяином освобожденной страны, которой будут возвращены исконно польские северные и западные земли. В декларации говорилось о прочных связях и братском сотрудничестве с Советским Союзом.

Эмигрантское правительство и его представительство в стране не могли дальше хранить молчание в такой ситуации. В марте 1944 года в декларации «За что борется польский народ» было решено наконец объявить об определенных социальных реформах. Это, однако, были туманные, сильно завуалированные полумеры: раздробление промышленной собственности, парцелляция частных владений свыше 50 га, причем их хозяева должны были там оставаться и впредь в качестве управляющих государственными имениями… В эмигрантском котле все кипело. Кому на руку были эти половинчатые, более того, не обязательные «радикальные» перемены в Польше? В вопросе отношений с Советским Союзом эмигрантское правительство продолжало занимать непримиримую антисоветскую позицию.

Партизанам Гарды эта правда открывалась вместе с маршем на восток, к Припяти. Они услышали ее от офицеров 1-й армии Войска Польского. Для других отрядов Армии Крайовой это все было еще очень отдаленным и туманным. «Верхушка» Армии Крайовой не спешила делиться подобными известиями с партизанами — в основе простыми крестьянами и рабочими. А ведь эти вопросы имели для них такое же значение, как сама жизнь.

* * *

Закончился очень короткий для партизан день. Заходящее солнце напоминало о приближающемся моменте выступления.

— Встать! — приказывают командиры советских и польских подразделений.

И опять глухое шлепание по лесу. Четвертая ночь подряд. Позади остались места дневных привалов: урочища Загимне, Буды, Карчаниха, болота Замоче… Каждую ночь партизаны шли по десять с лишним километров в духоте, перехватывающей дыхание, которая туманом парила над тенями людей. Они действительно походили на тени, эти измученные люди, проклинающие несносных комаров и голод, от которого подводило живот.

— С меня хватит!.. Я больше не могу.

— В глазах потемнело. О боже, я ничего не вижу.

— Родимые! Оставьте меня. Вам легче будет.

— Перестань хныкать! Ты не ребенок. Так с каждым может случиться.

— Братья! Есть… Хоть бы кроху хлеба…

— Эх, болван. Попал на сытых! Есть ему захотелось! Может, тебе ветчинки с кофейком?

— Успокойся! Не дразни, меня самого тошнит от голода.

— Мои кишки тоже пустые, но я ничего не говорю. Не жалуюсь, не ною, как этот недотепа.

— Хоть кроху!

— Все получили равные порции. Не надо было все сразу съедать. Следовало понемногу…

— Но ведь уже четвертые сутки!

— Какого черта ты подсчитываешь? Думай лучше о дивчине, как ты ее тискаешь в сарае… Или восхищайся небом над головой. Радуйся, что вообще жив и идешь к своим из этого ада…

— А может, у тебя есть что-нибудь?

— Парень! Возьми кусок сахара, пососи и не думай про еду.

— Благодарю тебя, Ваня, спасибо.

— Больше у тебя нет, дружок?

— Тише вы, болтуны! Хотите, чтобы швабы угостили нас свинцом?

— А чтоб их…

— Только бы через фронт!

— И что?

— Тогда ударим. Хватит играть в прятки. Подумай, сколько месяцев приказывали нам ждать!

— Это имело свой смысл.

— Смысл?

— Вот именно. Командиры предвидели и надеются…

— Надеются? На что?

— Что гитлеровцам удастся наконец остановить движение русских.

— А что творят оккупанты на родине!

— Дорогой! Пока Андерс вместе с англичанами и американцами доберется до Польши…

Далекий гул орудий эхом прокатился над болотами. Он доносился откуда-то с востока и все время нарастал.

Прислушивались с беспокойством и надеждой — с беспокойством, чтобы только не началось сейчас, когда они затерялись среди болот, и с надеждой, что, возможно, в нескольких километрах к западу проходит фронт… Однако далекий грохот умолк. Замерло его дрожащее эхо. Партизаны двинулись дальше, начались разговоры.

— Хорошо, что удалось вырваться из шацких лесов.

— О, там бы нас швабы всех до одного…

— Идем, чтобы бороться!

— Бороться надо. Но кто и как нас за это поблагодарит?

— Говорят об аграрной реформе.

— Дадут землю партизанам?

— Говорят также, что это большевики выдумали, чтобы посеять вражду в польском народе.

— Думаешь, наш граф отдаст землю?

— Эх, горе! Война еще продолжается, а ведь пули не выбирают…

— Ты прав. Самое главное — это тот берег Припяти…

Немного утихли. Вскоре громкий разговор раздался где-то впереди колонны. Остановились. Командир отряда забеспокоился.

— Что там делается во главе колонны? Подхорунжий Лешек, прошу проверить, и быстро!

— Слушаюсь, пан капитан!

Высокий мужчина исчезает в тени колонны, обходит сонных людей, спотыкается о корни и ноги лежащих партизан. Где-то впереди слышит проклятия, ругательства. Подходит туда.

— А черт тебя побери! Растяпа… Как ты мог уронить в болото станину пулемета?

— Сам не знаю, как меня сломило… Пан поручник! Я в самом деле…

— Под суд маменькиного сынка! — раздался рядом голос, полный негодования.

— Молчать! В советниках не нуждаюсь, — взбесился поручник Чеслав.

— Пан поручник! Это не повторится. Клянусь! — Партизан бьет рукой по груди мокрого пиджака.

— Не повторится, — передразнивает кто-то.

— Я действительно уже едва…

— Заткнись, разиня. А это должно блестеть. Знаешь как? Понял?

— Да! Сейчас почищу. — Парень снимает пиджак и проводит им по загрязненной стали.

— Я займусь тобой на том берегу… Эй, там! Вы двое, продолжайте нести, а этот пусть помогает. — Поручник устало вытирает лоб платком.

— Поручник Чеслав, старик обеспокоен этой задержкой, — подхорунжий тронул командира роты за рукав мундира.

— Это ты, Лешек? Все в порядке. Видел? И с такими надо прорываться через фронт… Вперед! Соблюдать тишину… Вперед! — Похлопав подхорунжего по плечу, он скрылся.

Тронулись. Сотни ног опять топчут гнилой камыш, кочки мха, которые вдавливаются как губка и проваливаются под человеком.

— Хорошо, что артиллерия перестала нас беспокоить, — донесся до подхорунжего обрывок разговора. Он приостановился, чтобы пропустить идущих.

— Не беспокоят, — усмехнулся подхорунжий, — не беспокоят.

…Ему вспомнилось гитлеровское орудие, которое хлопало, когда они скрылись среди камышей. Один из снарядов разорвался перед майором Ивановым, а его самого обрызгало с ног до головы зловонной тиной. Досталось и другим, идущим рядом, но никого не ранило. Однако майора это разозлило. Он выслал нескольких разведчиков расправиться с гитлеровскими пушками, сеющими панику.

Лешек попросил у Гарды позволения присоединиться к разведчикам. Вшестером они подкрались к орудию, у которого расположились пять гитлеровцев. Двое несли снаряды. Гитлеровцы сдались в плен без сопротивления. Орудие партизаны сбросили в болото. Майор похвалил за хорошее выполнение задачи. Однако в первую же ночь пленные немцы куда-то исчезли. Как было на самом деле, никто не выяснял. «Возможно, блуждают где-то среди болот», — думал подхорунжий, вспоминая этот случай. Он знал местность Волыни, это была его родная сторона. Здесь он родился, провел детские годы, приезжал сюда на каникулы. Бродил по этим пустынным местам. Отец — директор сельской школы — был доволен, что сын любит природу. Он хотел, чтобы тот унаследовал его профессию, поселился на родной стороне и стал учителем, работником просвещения, которое здесь было так необходимо. Неизвестно, как сложилась бы судьба Лешека, если бы не дядя — кадровый офицер. Поручник Ян Жалиньский произвел впечатление на молодого человека своим мундиром и рядом крестов и медалей, полученных за участие в сражениях. И Лешек пошел в офицерское училище. После сентябрьской катастрофы возвратился сюда…

Далекий грохот разрезал чистое тихое небо и протяжным эхом прокатился над землей. Вскоре вновь раздались орудийные выстрелы. Вспышки разрывов озаряли горизонт. Партизаны очнулись. Враг опять напомнил о себе.

— Скорее, ребята! — Команда пробежала по колонне, едва различимой в предрассветном мраке.

— Скорее, ребята, скорее…

Подхорунжий смотрел на людей, у которых легкие работали словно меха, лоб покрылся потом. На их истрепанные мундиры слоями накладывалась болотная грязь.

Командиры подгоняли. Для сострадания не было ни места, ни времени. Подходили к фронту.

До Припяти было уже близко. Перед рассветом должны дойти. А если не успеют? Тогда останутся во фронтовой полосе, растерзанные артиллерийскими снарядами и бомбами, втиснутые в трясину. Припять — это спасение. Во что бы то ни стало нужно перебраться на ее восточный берег. Вчера туда ушли разведчики и саперы. Первые — чтобы известить о приближении польско-советской партизанской группировки, вторые — чтобы подготовить проходы в заграждениях противника.

— Командиры! Подтянуть людей, рассвет приближается, — поторапливал обеспокоенный Гарда. Как опытный командир, он старался предусмотреть наихудшее.

* * *

Тем временем полковник Ринге получил некоторые данные, касающиеся численности людей, вооружения и запасов продовольствия группировки Гарды и Иванова.

Однако он не знал, в каком месте трясины находятся партизаны и каким путем они из нее выйдут. Самолеты-разведчики ничего не заметили. Пешие разведчики, которых он выслал, не вернулись. Полковник не знал, что они нашли свою могилу среди тростника и водных зарослей волынской топи, вовремя замеченные походным охранением партизанской группировки. Начальник разведки группы армий «Северная Украина» все больше беспокоился. Поводом к этому было не только то, что фельдмаршал Модель ждет известий. Беспокойство этого ослепленного геббельсовской пропагандой офицера вермахта вызывало другое: аковцы прорываются к большевикам! Идут вместе с советскими партизанами… Полковник ждал донесений.

* * *

Между тем партизаны уже приближались к цели. Они походили скорее на шатающиеся скелеты, чем на людей.

Последние звезды исчезли с небосвода. Холодный утренний ветерок сдувал с болот туман. На востоке, как отблеск далекого пожара, обозначилась рыжая, угрюмая полоса хвойного леса.

Партизаны ускорили шаги. Лес все приближался. Чистое небо утрачивало голубизну, розовело, светлело.

Лес был уже виден отчетливо. Они различали качающиеся кроны, слышали шум, манивший уставших людей углубиться в густую чащу, где их ждало спасение.

— Сон или явь? — шептали некоторые. «Наконец-то…» — думали все.

Этот лес густыми ветвями заслонял партизан от притаившегося, возможно ожидающего их, врага. Там, где не было леса, земля была изрезана окопами, огорожена заграждением из колючей проволоки, ощетинилась стволами. Партизаны знали это и шли этому навстречу.

— Полчаса привал! — Команда облетела выбирающихся из болота на край твердой земли людей.

Падали кто где мог. Нежно прижимались к покрытой росой траве.

Тишина воцарилась над лежащими, как вдруг грохот орудийного выстрела раздался над лесом, а потом еще раз и еще… Это от ночной дремоты пробуждалась фронтовая жизнь. Однако партизаны оставались глухими к этим отголоскам боя. Они лежали, прижавшись к земле, твердой, сухой, такой выстраданной. Их пронизывал холод лесного покрова, окутывал аромат смолы, запах травы. Минуты отделяли их от конца этой идиллии. Время было неумолимо, а командиры — бдительны.

Раздались команды.

Люди вставали, затягивали ремни с патронташами, подсумками, последний раз протирали тряпками сталь автоматов и винтовок, проверяли гранаты, имевшиеся почти у каждого из них. Формировались взводы и роты. Первыми пошли передовые дозоры.

Пошли…

Передвигались осторожно. Время от времени трещали ветки у кого-то под ногами, раздавался приглушенный кашель или сказанное шепотом слово. Орудийная канонада все усиливалась.

Передовые дозоры уже нащупали телефонные провода — нервы каждой армии. Это были линии связи передовых фашистских частей.

Перед партизанами была линия фронта.

* * *

Фельдмаршал Модель мерил шагами ковер, покрывавший цементный пол бункера. Помещение было низким, но просторным. Большую часть железобетонных стен закрывали драпировки, слабо виднеющиеся в тени электрической лампы, питаемой от аккумуляторов. В углу находился письменный стол, на котором лежали бумаги и книги, коробка с сигарами и стояли два телефонных аппарата. Над столом висел портрет Гитлера. В тусклом свете лицо канцлера рейха смутно вырисовывалось между широкими деревянными рамками. Электрическая печь, поставленная у одной из стен, излучала тепло.

Мелодичный бой настенных часов известил о полночи.

Модель подошел к столу и заглянул в календарь. Вглядевшись внимательно в листок с датой 26 мая 1944 года, он вырвал его, смял в руке и бросил в плетеную корзину.

Зазвонил один из телефонов. Модель взял трубку, приложил к уху.

— Слушаю! — сказал он хриплым голосом.

— Господин фельдмаршал! Срочные донесения, — раздалось в мембране.

— Пожалуйста, заходите, жду. — Модель положил трубку на рычаг зеленого аппарата. Подошел к широкому, обшитому кожей креслу, удобно в нем уселся, вытянул из коробки сигару.

Раздался стук в дверь, обшитую стальным листом. Модель не прореагировал. Маленьким перочинным ножиком он обрезал сигару, сжал тонкими губами и щелкнул зажигалкой. Помещение наполнилось ароматным дымком.

Стук повторился, и через открывающуюся дверь в бункер ворвался треск радиоаппарата.

— Господин фельдмаршал! Генерал Хельгерт…

— Пусть войдет, — прервал фельдмаршал стройного вытянувшегося адъютанта. Тот повернулся, оставив дверь открытой. На пороге показался мужчина в мундире с погонами генерал-майора танковых войск.

— Хайль Гитлер! — Входящий произнес приветствие отчетливо, подняв правую руку.

Фельдмаршал вынул изо рта дымящуюся сигару.

— Хайль, — пробормотал он кратко.

Генерал-майор остановился у письменного стола. Это был мужчина, приблизительно сорока лет, среднего роста, коренастый, в старательно подогнанном мундире. Обветренное, потемневшее от загара лицо закрывали спускающиеся на лоб и шею седые волосы.

— Какие известия, господин генерал?

Модель рассматривал кольца сигарного дыма, не взглянув на гостя, не предложив ему сесть.

— Господин фельдмаршал! Я получил дополнительные известия от полковника Ринге…

— Только бы опять не какая-либо фата-моргана… Со времени донесений о рейде этого Вершигоры, а потом о прорыве из окружения в шацких лесах красных полков вместе с аковской дивизией я потерял доверие к Ринге. Столько поисков… Я велел использовать большие силы для окружения указанных им лесных массивов. И что из этого, господин генерал? — Модель на минуту замолчал, затянулся дымом сигары и, выпустив изо рта несколько серых колец, продолжал: — Никаких партизан Вершигоры не обнаружено, а остальные уходят в неизвестном направлении… А Ринге так уверял! Этих его разведчиков следовало бы… Не выношу вздора!

— Данные, которые я должен вам передать, проверены.

— Слушаю.

— Ринге сообщает, что этот бандитский польско-большевистский сброд…

Модель ударил кулаком по столу.

— Сброд? Господин генерал, прошу вас избегать подобных эпитетов. В каком свете вы выставляете наши войска, оценивая таким образом партизанские группировки? Разве так легко с ними справиться? Преследуем их, теряем время, людей, технику… А результаты? Как фронтовой солдат, я стараюсь честно оценивать противника. Выполняю приказы фюрера, не вдаваясь в политику.

Генерал стоял вытянувшись и молчал. Судорога пробежала по его загоревшему лицу.

— Полковник Ринге докладывает, что большевистские и польские отряды, — поправился генерал, — сосредоточиваются в направлении билгорайских и яроцинских лесов. Эти данные подтверждает командующий военным округом генерал-губернаторства.

— Кого опознали? Я спрашиваю о тех, с кем надо считаться.

— Внимания заслуживают группировки: Бегмы, Прокопюка, Шангина, Галицкого, Карасева…

— Численность?

— Силы отдельных частей не смогли еще…

— Меня интересует общая численность, — оборвал Модель.

— Наша разведка, господин фельдмаршал, и штаб генерала Хенике оценивают ее более чем в четыре тысячи человек.

— Гм-м, это немало, — забормотал Модель, — а как там Хенике?

— Решил сам следить за ходом операции «Штурмвинд» . Руководство штабом, подготавливающим эти действия, он поручил генералу Борку. Начальник штаба военного округа генерал-губернаторства неоднократно подтверждал свой талант…

— Я спрашиваю не об этом, — опять оборвал Модель.

— Генерал Хенике предварительно проконсультировался с нами о задачах этой операции. Девятого июня он перебирается в Сандомир, откуда будет руководить ходом действий. В настоящее время в боевой готовности находятся 154-я и 174-я резервные дивизии генералов Альтрихтера и Эберхардта.

— Немного! — буркнул Модель.

— На время операции генерал Хенике усиливает их отрядами полиции и СС, а также семью ротами вермахта, которые снимает из-под Львова, Мелеца и даже из Варшавы.

— А что с 213-й дивизией охраны?

— Дивизия генерала Гошена получила в качестве усиления в соответствии с вашим решением, господин фельдмаршал, учебный полк из нашей группы армий «Северная Украина». Это боевая дивизия, особенно кавалерийская часть доктора Долля. Кроме того, в ее состав входят специальные батальоны…

— Как вы оцениваете эти силы? — Модель внимательно всматривался в стоящего перед ним генерала.

— Я считаю, что мы получим значительное преимущество, даже если партизаны объединят свои силы под одним командованием. Такую возможность нельзя не принимать во внимание, несмотря на то что среди частей противника замечены подразделения Армии Крайовой. Что же касается наших сил, то Хенике, кроме того, располагает резервным пехотным полком, двумя батальонами охраны и разведывательными подразделениями из нашей 4-й танковой армии, несколькими частями вермахта и полиции и местными формированиями. Группа бомбардировщиков и разведывательных самолетов 4-го воздушного флота будет прикрывать эти действия. Всего под командованием Хенике находится уже около тридцати тысяч хорошо вооруженных и обученных солдат.

— Солдат? — Модель взглянул на генерала. — Неужели полицейских и местные формирования вы тоже причисляете к солдатам? Это, по-моему, просто разный сброд…

— Этими частями, господин фельдмаршал, командуют наши офицеры. Это надо принимать в расчет. Кроме того, люди этих подразделений имеют опыт боев с партизанами!..

— Мы уже имели возможность убедиться, — оборвал Модель. — Не так давно, двадцать первого мая, они показали свою храбрость. Это ведь по группировке полицейских и местных формирований проехался какой-то отряд аковцев и большевиков… Поэтому не будем преувеличивать наши силы. Прошу передать генералу Хенике, что он может рассчитывать на две фронтовые дивизии из группы армий «Северная Украина» при условии включения в операцию «Штурмвинд» территории Сольской пущи. Я заинтересован в быстром восстановлении спокойствия и нормального железнодорожного и автомобильного движения в тылу наших войск. Впрочем, это распоряжение фюрера, он лично передал его мне в Бергхофе… Необходимо также считаться с возможным летним наступлением большевиков. Но не на нашем направлении, — добавил Модель, заметив беспокойство в усталых глазах генерала. — Кроме того, нельзя недооценивать противника. Операция «Штурмвинд» должна свернуть шею всем этим группировкам… Не должен повториться позорный котел вокруг шацких лесов. Это, господин генерал, вопрос не только ликвидации дивизии Армии Крайовой и большевистских фронтовых и партизанских частей! Не дай бог, чтобы эта дивизия соединилась с берлинговцами… Тогда придется оправдываться перед самим фюрером.

— Я думаю, до этого не дойдет, — заверил генерал, вынимая из папки лист бумаги, исписанный мелким почерком. — Эта дивизия, за исключением группировки, о которой я уже докладывал, двигается сейчас в сторону Буга.

— В сторону Буга? Не на Припять? Это действительно интересно! — Модель был явно заинтересован.

— Да. В сторону Буга, пожалуй, на Влодаву… Именно сегодня удалось расшифровать радиограмму главного командования Армии Крайовой от 22 мая, адресованную этой дивизии.

— Что в этой радиограмме?

— Их главное командование приказало двигаться не в сторону фронта, чтобы пробиться к большевикам, а как раз наоборот, чтобы дивизия оказалась на территории генерал-губернаторства.

— Прекрасно! Таким образом, в Лондоне не хотят братания этой дивизии с большевиками. Это подтверждает обергруппенфюрер СС Коппе, утверждающий, что в соответствии с директивами, полученными из Лондона, польская повстанческая армия сейчас должна быть в боевой готовности, так как ее час еще не наступил. Это вытекает из их принципа подхода к восстанию . Хорошее известие! Прошу передать ее Jc и диверсионным органам, а также подготовить телеграммы доктору Геббельсу и в ставку. Я сам подпишу… — Фельдмаршал заметно повеселел. — Прошу вас, садитесь, — пригласил наконец он генерала сесть в кресло. — А может, сигару? Хорошие, «Вильгельм II», только что прислали из Голландии. Генерал кивнул головой.

— Я молюсь, — продолжал Модель, — чтобы в конце концов поляки сцепились между собой и с большевиками… Здесь, на Полесье, Волыни, Люблинщине… Это расчленило бы партизанские силы, а в армии Берлинга вызвало замешательство. Только бы поскорее, нам это значительно облегчит положение. В 1939 году поляки заняли однозначную позицию в борьбе с нами. Теперь дело обстоит иначе. Спасибо за это польским политикам в Лондоне. Те все еще придерживаются теории двух врагов… Это нам очень на руку, очень… Но к делу! Где находится группировка, о которой вы докладывали, что она действительно оторвалась от дивизии Армии Крайовой?

— Связь с ними оборвалась, когда они вошли в трясину. Наши разведчики сообщали в последнем донесении, что к отряду Армии Крайовой присоединилась группа большевистских партизан некоего Иванова, насчитывающая свыше ста пятидесяти человек… Сейчас связь отсутствует. Возможно, испортилась радиостанция?

— Думаю, связь уже не восстановишь. Этот сброд, как вы их называете, умеет кусаться! Это люди отчаянные. Не дай бог, чтобы они вышли из тех болот и добрались до Припяти. Тогда они нас атакуют, а русские с той стороны помогут им артиллерией или, что еще хуже, могут пойти на прорыв фронта в этом месте… Это надо иметь в виду. Что еще?

— Пришла шифровка из Берлина. В главном правлении безопасности рейха уже знают о разгроме тюрьмы в Билгорае , там недовольны также переговорами коменданта гарнизона во Владимире с аковцами.

— Он ведь благодаря обмену получил семьдесят два наших пленных .

— Действительно, так, но при этом он освободил более сорока заключенных поляков.

— Господин генерал! Перед лицом опасности, какую представляет для нас и поляков русская армия, этот поступок коменданта гарнизона во Владимире может иметь важное политическое значение… Кто знает, возможно, это склонит аковцев занять общие с нами позиции.

— В Берлине требуют, однако, подробных объяснений.

Модель замолчал, задумавшись над чем-то, и после продолжительного молчания со злостью сказал:

— Фронт остановился, следовательно, в Берлине скучают… Я знаю кое-что о тех героях, которые не нюхали фронта. Объяснений им придется подождать. Передадим их после ликвидации этой аковской дивизии и группировок советских партизан. Пусть эскадрилья майора Руска повисит еще над болотами, возможно высмотрит, как те тонут… Уже самое время. Пятый день прошел с того момента, как эта дивизия рассыпалась. Как вы думаете, генерал?

— Господин фельдмаршал! Я думаю, или все погибли в болоте, или…

— Или, или! — Модель вложил в глаз монокль и стал всматриваться в сидящего генерала. — Пожалуйста, имейте в виду, что с середины мая в районе Гадомич стоит польская армия. Вот как выглядит ситуация… Благодарю вас за дополнительную информацию. Жду, когда вы мне представите для ознакомления план операции «Штурмвинд». Прошу уведомить командира второй танковой дивизии, чтобы прибыл сегодня ко мне в семнадцать часов. Эту часть тоже бросим туда.

Генерал энергично встал с кресла и кивнул седой головой. Модель поднял руку.

— Минутку! А что с проектом «Хен Актион»?

— Находится в конечной стадии разработки. Думаю, до конца июня…

Модель резко встал с кресла. Наполеоновским жестом всунул правую руку между третьей и четвертой пуговицами мундира из лоснящегося сукна, на котором красовался Рыцарский крест.

— До конца июня? — прогремел он. — Генерал, вы опять шутите! Даю вам окончательный срок — пятое июня, и ни дня больше… Вчера я разговаривал с доктором Геббельсом. Он похвалил наш план и требует быстрой его реализации. Он согласен с тем, что вывоз в рейх пятидесяти тысяч мальчиков в возрасте от восьми до пятнадцати лет ослабит давление на наши оперативные тылы. Пусть мир узнает об этой нашей весьма гуманной акции, так говорил доктор Геббельс. Фюрер также считает недопустимым, чтобы плоды этой работы достались большевикам.

— Правильно, господин фельдмаршал. А может, увеличить эту цифру? Скажем, до ста тысяч?

Модель улыбнулся.

— Ничего не потеряно. «Хен Актион» не единственная операция. Наш «Лебенсборн» действует превосходно, поэтому мы повторим подобные акции, не раз еще их повторим.

Когда генерал вышел из комнаты, воцарилась тишина, прерываемая лишь тиканьем настенных часов.

Фельдмаршал подошел к стене, раздвинул шторы. Перед ним висела оперативная карта. Она была перерезана толстой синей чертой, обозначающей передовую линию фронта между германскими войсками группы армий «Северная Украина» и советским 2-м Белорусским фронтом. Этот фронт проходил вдоль южного берега Припяти до реки Турья, на запад от Ковеля, на восток от Броды и далее на Коломыю до Карпат. По западную сторону этой синей черты штабисты фельдмаршала подробно нанесли дислокацию своих частей вдоль фронта, второй и третий эшелоны, тыловые части, размещенные на разном удалении от передовой. Между последними виднелись многочисленные кружки, треугольнички и квадраты, обозначенные красным цветом. Легенда внизу карты объясняла эти знаки коротко — «Партизаны». Таким образом, это были советские и польские партизанские соединения и отряды, находящиеся в тылу группы армий «Северная Украина».

Фельдмаршал передвинул кресло, сел, ослабил ремень и воротничок мундира и стал разглядывать висящую перед ним карту. Она притягивала взгляд яркими красками и замысловатыми фигурами, обозначающими большие лесные массивы, а также черными точками, за которыми скрывались города, деревни и поселки и даже отдельные строения.

Глядя на карту, на которой он видел теперь группировку почти сорока подчиненных ему дивизий, насчитывающих сотни тысяч солдат, готовых погибнуть в боях, фельдмаршал Вальтер Модель глубоко задумался.

…Последняя встреча с Гитлером в Бергхофе 31 марта, беседа с Геббельсом, Кейтелем и Борманом, бомбардировка Берлина самолетами союзников, картина пылающей столицы третьего рейха… Уже почти два месяца он находится в бункере фельдмаршала Манштейна, приняв после него командование, чтобы навести порядок на фронте и в тылу. А каковы результаты?

После возвращения из Бергхофа Модель по старой привычке бывшего штабного офицера занялся детальным изучением положения на вновь вверенном ему фронте. К положению в тылу он не относился серьезно, но скоро понял, что поступал неправильно. В районах дислокации тыловых частей и в глубине тыла войск группы армий «Северная Украина» он насчитал много партизанских отрядов. Штабисты Моделя оценивали их в несколько тысяч человек, но он сам, опытный штабист и дальновидный тактик, быстро понял, что эти цифры как в отношении численности людей, так и в отношении количества партизанских групп существенно занижены. Модель не сомневался, что на этой обширной территории в настоящее время действуют кадровые части, которые за короткое время могут разрастись в полки, бригады, дивизии. Правда, многие из этих партизанских отрядов, как доносил начальник разведки армии, были организационно разрозненны, действовали по своему усмотрению и проводили только им известную политику. Однако основное количество отрядов было хорошо организовано, хорошо обучено, вооружено, находилось в твердых рамках уставной военной дисциплины и имело большой опыт ведения войны.

Именно эти партизанские бригады и отряды были обозначены красными условными знаками, разбросанными по всей территории оперативной карты, которую штабисты постоянно дополняли.

Адъютант майор Ганс Петер внес чашечку дымящегося кофе. В кабинете распространился аромат напитка. Модель сделал жест рукой, офицер понял этот немой знак. Из стоящего в углу шкафчика он вынул бутылку коньяка и налил в пузатую рюмку.

После того как адъютант вышел, Модель, не переставая всматриваться в карту, взял рюмку, поднес к тонким губам, потянул глоток, другой…

* * *

Командующий группой армий «Северная Украина» считался не только опытным, бывалым фронтовиком. Его считали также дальновидным политиком. Однако, трезво оценивая действительность, он вынужден был теперь констатировать, что его политические предвидения, базирующиеся на теориях геббельсовской пропаганды, не получили достаточного подтверждения.

Пропаганда Геббельса действовала, несомненно, четко, но зачастую опрометчиво. Высшее командование гитлеровских фронтовых частей своевременно информировалось о противнике и методах его действий. Эта информация, получаемая из различных источников, препарировалась таким образом, чтобы угодить замыслам доктора Геббельса.

Информационные бюллетени главного командования Армии Крайовой также служили не только для пропаганды и информирования польской общественности в оккупированной стране. Гитлеровский высший командный состав также получил от Геббельса распоряжение изучать их, поэтому Модель систематически с ними знакомился. Читая бюллетень от 11 февраля 1943 года, он наверняка с удовлетворением отметил статью «Быть в боевой готовности», а спустя два месяца — следующую статью «Вооруженная операция? Да, но ограниченная» . В этих и других статьях бюллетеней чувствовалось недвусмысленное отношение генерала Грота, командующего войсками Армии Крайовой, к вопросам партизанской борьбы.

— Польское правительство хочет принудить русских уважать их права на земли Западной Украины, — высказывал Модель свои замечания относительно прочитанных в бюллетене статей во время встречи с командирами частей. — Это значит, что лондонское правительство намерено начать политическую игру с большевиками… А если большевики не уступят? Господа! Я думаю, мы вскоре будем свидетелями очень благоприятных для нас событий, причем не только чисто политических.

Время показало, насколько перемудрил Модель, основывая свои выводы на столь опасных для польского народа статьях из бюллетеней главного командования Армии Крайовой. Этот остервенелый нацист не учитывал, что польский народ жаждал отомстить за порабощенные земли, за действующие уже на полную мощность лагеря уничтожения Майданек, Освенцим, Треблинку, Радогощ… Об этом свидетельствовало все возрастающее число операций партизанских отрядов Армии Людовой, крестьянских батальонов, Армии Крайовой. Из агентурных данных и сведений общевойсковой разведки о положении в прифронтовой полосе и в глубоком тылу Модель знал, что партизанские действия полностью одобряются и поддерживаются польским народом. Однако Геббельс упорно делал ставку на свою любимую теорию, все интенсивнее работали печатные машины. В рамках антибольшевистской пропаганды, как признал начальник отдела генерал-губернаторства Оленбуш, за один только февраль 1944 года было распространено 12 миллионов брошюр и около 20 миллионов листовок. Эти материалы призывали поляков к борьбе с Советами, а партизан к переходу на сторону Германии.

Штаб Моделя тоже не упускал из виду это средство борьбы. Самолеты и доверенные люди разбрасывали фашистские брошюры и листовки на землях Волыни и Полесья, на люблинской, келецкой и мазовецкой землях… Но Модель не отказался и от других методов, получивших благословение самого Гитлера, — диверсий среди польского и украинского народов, судьба которых была предрешена гитлеризмом. Старое правило «разделяй и властвуй» должно было разжечь вражду и привести к междуусобной борьбе между этими столь близкими друг другу народами. Из Берлина продолжали поступать указания убедить польское население Волыни, Полесья, Жешувского и Люблинского воеводств в том, что его наиболее опасным врагом является УПА, и не допустить, чтобы оно догадалось о вероломной игре фашистских диверсионных органов. На совещании комендантов гарнизонов прифронтовых районов Модель одобрил распоряжение командующего военным округом генерал-губернаторства генерала Хенике: «В польско-украинской борьбе не выступать ни на чьей стороне и ограничиться либо скрытым довооружением отрядов украинского Зельбстшутца, организованных почти исключительно из людей, являющихся одновременно членами УПА, либо смотреть сквозь пальцы на организацию польской самообороны».

В этом случае, к сожалению, предсказания Моделя большей частью сбылись.

Генерал Хенике вместе с обергруппенфюрером Копне при помощи контрразведки и разведки энергично приступили к выявлению и ликвидации польских и советских передаточных курьерских баз партизан с тем, чтобы через них добраться до законспирированных центров партизанского руководства. К сожалению, и здесь они могли радоваться успехам: в их руки попал, в частности, курьер Вишневский, который умер под пытками, но ничего не выдал, курьер Кшись притворился немым и был расстрелян, замучена была связная Сузанна Лобачевская, схваченная во время перевозки оружия, расстреляна также связная Березка, с помощью которой устанавливались связи между командованием 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой и советскими партизанами.

Несмотря на это, партизаны своей борьбой неустанно способствовали увеличению потерь германской армии. В тылу группы армий «Северная Украина», как, впрочем, и в других районах восточного фронта, все чаще подрывались грузовые автомашины и даже эшелоны с вооружением и боеприпасами, продовольствием и солдатами, непрерывно, один за другим в воздух взлетали мосты и железнодорожные пути.

Теперь уже не только у фельдмаршала Модели, командующего группой армий «Северная Украина», но и у гитлеровского начальства высшего ранга действительно были поводы для тревоги: после освобождения Советской Армией восточных районов Белоруссии на еще оккупированной ее части против фашистских захватчиков боролось около 150 бригад и 49 самостоятельных партизанских отрядов, насчитывавших свыше 143 тысяч человек.

* * *

Вспомним действия этих «лесных» людей в начале весны 1944 года.

После того как советская армия перешла бывшую польскую границу в районе Олевск, Рокитно, советские и польские партизанские группы значительно активизировали свою деятельность. Большая их часть ушла за Буг, уже на польскую землю, в близлежащие тылы гитлеровских войск. Это были 2-я бригада майора Каплуна, 40 процентов которой составляли поляки, и отряды майора Федорова и капитана Василенко из группировки полковника Бринского. Эти части, вступив на Люблишцину, установили связь с отрядами Армии Людовой и крестьянских батальонов. Немного позже в этот район вошли отряды и группировки полковников Прокопюка и Шангина, майоров Карасева и Чепиги, капитанов Яковлева, Неделина. Группировки, бригады и отряды под их командованием, закаленные в боях с гитлеровцами, были превосходно вооружены и снабжены средствами связи. Туда подтянулись также отряды имепи Стефана Чарнецкого и Завиши Черного из группировки «Еще Польша не погибла». Остальные подразделения этой группировки, например 1-я бригада майора Рожковского, действовали в треугольнике Ковель — Камень-Каширский — Маневичи и имели задачу атаковать железнодорожную линию Ковель — Сарны, а 2-я бригада под командованием полковника Сатановского приступила к диверсиям на Днепровско-Бугском канале и железнодорожной линии Брест — Пинск.

Большинство партизан было с Волыни и Полесья. Они закалялись в боях под Столинем и Маневичами и пылали ненавистью к гитлеровцам за разрушенные и сожженные родные места.

В начале апреля за Буг переправилась бригада имени Ванды Василевской. Бригада «Грюнвальд», насчитывавшая пятьсот человек, которая не могла перебраться за реку, развернула свою деятельность в районе Ровне. В этом же районе действовал польско-украинский партизанский отряд Мухи — капитана Николая Куницкого, который в середине апреля вместе с несколькими советскими партизанскими отрядами перешел в парчевские леса. Капитан Шелест тоже переправил через Буг 320 человек Волынской дивизии из Любешова, Реентовки и Рафаловки, опытных партизан, закаленных в боях с немецкой полицией и бандами УПА на реках Стоход и Припять. «На своем счету эта бригада имеет более 30 пущенных под откос наших эшелонов с вооружением и войсками», — докладывал Моделю генерал Хельгерт, ответственный за охрану тылов группы армий «Северная Украина».

В район Замостья вошла 1-я Украинская партизанская дивизия под командованием полковника Вершигоры. С территории Советского Союза высадилась группа партизан из бригады имени Т. Костюшко под командованием майора Чеслава Клима, который приступил к созданию новых партизанских групп из поляков с Волыни и Полесья. Командир Люблинского округа Армии Людовой подполковник Метек приказал перебросить батальоны из парчевских в яновские леса, где должна была произойти реорганизация войск Армии Людовой.

Главное командование Армии Крайовой приказом № 8 от 26 февраля 1944 года распорядилось создать две оперативные базы для ликвидации линий, соединяющих немецкий тыл через Варшаву и Львов с группами армий «Северная Украина» и «Центральная Украина». Одна должна была обеспечить себе господство в яновских лесах, вторая — свободу действий в лесах Замостья.

Знакомясь с данными своей разведки и информацией статс-секретаря по вопросам безопасности обергруппенфюрера СС Коппе, касающимися передвижения и действий партизан, фельдмаршал Модель вынужден был признать, что партизанское движение достигло опасных размеров, а они вместе с генералом Хенике и обергруппенфюрером СС Коппе, располагая такими огромными, особенно с точки зрения технического вооружения, силами, не могли навести порядка. С первых дней апреля для борьбы с этой «армией духов» выступили фронтовые подразделения с танками, самоходными орудиями и даже авиация, но не добились никаких конкретных результатов.

Фельдмаршала уже мало радовали доклады о действиях в рамках репрессивно-карательных операций, какие повсеместно и беспощадно применяли войска охраны тылов армии вместе с оперативными батальонами полиции, жандармерии, ротами «зельбстшутца», «зондердинста»… Не ободрял фельдмаршала, как это бывало раньше, и вид представляемых ему для ознакомления тактических карт, на которых десятки деревень и поселков были перечеркнуты красным карандашом. За этими красными крестами стояли закопченные трубы новых пепелищ, колодцы и ручьи, заваленные трупами замученных, сотни изнасилованных и расстрелянных девушек и женщин, стертые с лица земли деревни и поселки…

* * *

Фельдмаршал вновь наполнил коньяком пузатую рюмку. Отхлебнул глоток, второй… Бой стенных часов прервал царящую в бункере тишину. В приоткрытой двери показалась голова адъютанта, Модель махнул рукой.

Майор Ганс Петер отодвинул портьеру, за которой стояла сложенная полевая койка. Майор разложил ее, накрыл толстым шерстяным одеялом, после чего приблизился к своему начальнику и деликатно стянул с его ног сапоги.

— Спасибо, Ганс! Спокойной ночи, — пробормотал Модель. Спустя несколько минут после ухода адъютанта он погасил лампочку. Комната погрузилась в темноту.

Однако ему не суждено было хорошо отдохнуть в эту ночь, с 26 на 27 мая 1944 года. Адъютант разбудил его в три часа с минутами.

— Господин фельдмаршал, — докладывал он, — на Припяти партизаны пробиваются через фронт на другую сторону… Русская артиллерия бьет по нашим войскам. Звонит генерал…

Модель вскочил с койки.

* * *

Светало. Над Волынью вставал день 27 мая 1944 года. Полосы густого тумана плыли над огромным пространством, перерезанным лабиринтом окопов, бугристыми утолщениями блиндажей и дотов. Вдали блестящей лентой вилась Припять, несущая свои воды к Днепру и дальше, к морю.

Среди партизан польско-советской группировки Гарды и Иванова царила напряженная тишина. Ждали сигнала.

— Вперед, братья! — Резкий голос капитана Гарды, подающего команду, разрезал утреннюю тишину.

В руке подпоручника Спокойного задрожала ракетница. Раздался сухой треск выстрела, и красная ракета — сигнал к атаке — взвилась в воздух. Жидкий туман окрасился розовым цветом.

— Напшуд!

— Вперед, на врага!

— Бей фашистов!

Эхо разнесло команды польских и советских командиров. С пистолетами в руках они указывали направление атаки.

Казавшееся до этого мертвым пространство вдруг ожило.

— Ура! Ур-ра-а-а! — загремело вокруг.

Раздался треск автоматов. Пули рассекали пелену тумана. Эхо выстрелов, пробежав по предполью гитлеровской обороны, покатилось дальше на другой берег над огневыми позициями частей советской 47-й армии, занимающей оборону в этом районе.

— Ура! Ур-ра-а!..

Спустя минуту наступавшие отчетливо увидели реку. Их отделял от нее только луг — около пятисот метров земли, начиненной бункерами, укрытиями, инженерными сооружениями… Всюду вились зигзаги окопов и соединительных ходов. Там укрывались гитлеровцы, которых необходимо было уничтожить, забросать гранатами, встретить ударами прикладов, ножей…

— Ребята! Перед нами смертельный враг. Нет ему пощады. Если ты его не убьешь, то он тебя убьет, помните об этом! — напоминал Гарда на краю леса перед самым наступлением. Партизан ждала решающая битва, борьба не на жизнь, а на смерть. Атакующие подразделения были к ней подготовлены, враг же ни о чем не подозревал. Гитлеровцы грелись в блиндажах, завернувшись в шерстяные одеяла и перины, награбленные в деревнях, спокойно спали, отгороженные от советских войск широкой полосой реки. Посты охранения, очевидно, тоже одолел утренний сон — их не было видно.

Именно в такой момент и решил командир сводного отряда ударить по врагу.

— Проедемся, ребята, по фашистам — и сразу на тот берег реки. Другого выбора у нас нет. Перед нами один выход: вперед! — приказал капитан Гарда. Майор Иванов поддержал его.

Ударили.

Бежали к Припяти. Как же близка и вместе с тем далека была эта река!

— Быстрее, хлопцы! Быстрее!..

— Скорее, ребята!

Они забыли о днях и ночах, проведенных среди болот, об изнурительном походе, который привел их к этому рубежу. Самым важным для них сейчас было время: если они максимально сократят его при броске к реке, то, возможно, останутся живы. Но стоит только замешкаться — и вражеские пули продырявят им спины.

Бегут. Каждый стремится как можно скорее проскочить окопы растерявшегося врага. Только бы скорее к реке! Только бы к тому берегу! Там ждут свои…

— Вперед!

— Ур-ра! Ур-ра-а! — раздаются прерывистые голоса, которым вторит грохот гранат, свист осколков и снарядов.

Партизаны бежали воодушевленные боевым духом сражения. Стреляли, перепрыгивали через рвы, через убитых и раненых. Они помнили только о реке, которая искрилась радугой в первых лучах восходящего солнца. «Разбушевался настоящий ад смерти», — напишет об этом бое один из самых молодых его участников партизан Завиша, которому тогда не было и двадцати лет. Каждый выскочивший из окопа гитлеровец получал смертельный удар. Раздавались пронзительные крики и стоны. Временами наступали перерывы, после которых шум нарастал с еще большей силой. Лавина обрушилась на блиндажи, окопы, ходы сообщения. Гитлеровцы выскочили из своих логовищ, прижались к стенам окопов, амбразурам блиндажей и начали вести заградительный огонь. От разрывов снарядов заметно редели партизанские ряды.

Стрелковая цепь на правом фланге попала под сильный огонь пулемета, укрывшегося где-то сбоку. Часть партизан залегла. Это заметил командир группы Гарда.

— Поручник! — крикнул он адъютанту. — Вышлите кого-нибудь к Чеславу, пусть поднимет роту. Перебьют же их…

— Волк , ко мне! — кричит подпоручник Спокойный.

Подбежал молодой паренек, весь в грязи, запыхавшийся и вспотевший. Офицер что-то объяснил ему и показал рукой.

— Только, дорогой, мигом! — добавил он.

Партизан, поглубже натянув на голову фуражку, побежал вправо, где четко обозначился надлом в наступлении роты поручника Чеслава.

— Ну и возятся!.. Швабы могут их отрезать, — нервничает капитан. Он стоит, всматриваясь в то место, где залегла рота, не обращая внимания на пули, которые буквально свищут вокруг его головы.

— Может, прикрыть их из «Дегтяревых»? — спрашивает майор Иванов, указав на бойцов с пулеметами на спине.

— Давай! — отвечает Гарда.

Советский офицер делает рукой какие-то знаки, указывает направление огня. Из длинных стволов понеслись очереди. Со стороны гитлеровцев огонь ослаб, рота Чеслава поднялась и двинулась вперед.

— Не отставать! — кричит подпоручник Белый . — Чего там копаешься, ты, растяпа? — отчитывает он какого-то партизана, но в тот же самый миг, хватаясь за грудь, оседает на землю.

— Пан подпоручник! Подпоручник! — раздаются возгласы. Несколько партизан возвращаются, поднимают офицера, но тот безжизненно повис у них на руках.

Погибли многие… Лежат с поджатыми ногами, на животе и навзничь. Посиневшие лица, остекленевшие глаза… Рядом разбитые приклады винтовок, вдавленные в землю стволы советских автоматов. Слышатся крики о помощи.

Полковой врач поручник Гриф (Гжегож Федоровский) разрывается на части, но что он может сделать? Раненых трудно даже подсчитать. Некоторые, выбиваясь из последних сил, ковыляют, другие лежат, с отчаянием глядя в ясное небо. Как им помочь? Одна из санитарок осталась лежать среди блиндажей, скошенная пулеметной очередью, другой осколок попал в левое плечо… Гриф сделал ей перевязку, взял под руку. По пути они встретили Крыся, четырнадцатилетнего бойца батальона. Паренек стонал, держась за живот окровавленными руками. Два партизана подняли его с земли. Поручник Гриф забрал у одного из них пулемет, чтобы было легче тащить паренька. Они догнали поручника Чвика. Тот тоже, стиснув зубы, шатался от боли. Пуля застряла у него в руке. Другая рука тоже кровоточила. Гриф стал перевязывать его. Раненый слабо простонал:

— Ну, видишь, Гжесь? Теперь у обеих рук осталось всего лишь четыре целых пальца…

А немецкие автоматы все еще заливаются пронзительным треском. Кровь пропитывает землю. Лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя, порозовели.

Карликовые кусты вдруг оживают. Там замаскированы блиндажи с круговым обстрелом. Партизаны врываются внутрь, очередями строчат по стенам. Продолжается лихорадочная борьба, раздаются крики тех, кого убивают, и возгласы партизан.

— Сволочи проклятые! Паразиты…

— Получай, стерва! Вот… получай…

— Герр гот… майн…

Выстрелы, скрежет штыков, сдавленный хрип…

Из окопов выскочили более десятка гитлеровцев в нижнем белье. Трясущимися руками они сжимали автоматы.

— В штыки! — Подпоручник Малый Петрусь в лихорадке боя забыл, что у него автомат. Он схватился за ствол и прикладом стал бить по шлемам.

Партизаны последовали примеру командира роты. Глухие удары. Раскалываются головы и приклады, гнутся стволы… Кто-то из немцев схватил офицера за ноги и втащил его в окоп. Партизаны бросились за своим командиром, колотят прикладами, колют штыками…

— Вперед! — опять приказывает поручник. Гитлеровцы выбежали вперед, закрывая им дорогу. Несколько очередей — и те упали как скошенные. Из-за угла окопа показалась рука, и черная лимонка описала дугу… Высокий партизан на лету схватил и отбросил ее. Они прижались к стенам окопа. Дрогнула земля, разлетелись осколки, раздались стоны…

— Браво, Лешек! — кричал кто-то охрипшим голосом.

Проклятия, призывы о помощи, крики разносились между окопами и блиндажами, а партизаны постепенно приближались к полноводной реке. Еще немного усилий, а за рекой спасение…

Вдруг перед бегущими показались заграждения из колючей проволоки. Такие уже не раз встречались партизанам, но сейчас они уже выбивались из последних сил. Вдобавок слабые остались сзади, было много раненых, лежавших неподвижно или корчившихся от боли… А тут эти заграждения! Проволока лежит у самой земли, мотки ее забаррикадировали переходы и по высоте доходят до лица человека. Ею обмотаны деревянные и железные столбы, а на этих металлических струнах — тысячи острых шипов, подстерегающих человеческие тела…

— Боже! Только этого не хватало!

— Эх, гады проклятые…

— Черт бы их побрал…

— Сукины сыны!

Проклинают, в отчаянии бросают на проволоку у кого что есть под рукой: одеяла, шинели, пиджаки. Замешательство — и вдруг глухие взрывы. Это взрываются мины-ловушки. Новые жертвы… Но живые не смотрят на тех, кто упал. Как им помочь?! Сзади напирают другие. Никто не обращает внимания, что грязь забрызгивает глаза, что рядом кого-то тяжело ранило, а кто-то хрипит, лежа на колючей проволоке.

Нашлись несколько саперов. Они прорезают проволоку стальными ножницами, проделывают проходы толом.

Солнце режет глаза, а сзади напирают другие с силой, умноженной обычным людским страхом за жизнь, с таким трудом сохраненную до сих пор. Возможно, именно здесь будет конец их партизанской судьбе. Подбегают следующие, уже непохожие на людей: черные от грязи, со стиснутыми зубами, с лицами, залитыми кровью…

Гарда с Ивановым поторапливают усталых людей. Видят, что делается около заграждений. Они не ожидали встретить такие замысловатые препятствия.

— Черт побери! — восклицает советский майор. Он без фуражки, седые пряди волос спадают на глаза. Он приглаживает их рукой. Волосы окрашиваются в красный цвет.

— Перевяжи. Из руки течет кровь. — Гарда вынимает из кармана индивидуальный пакет и подает майору.

— Э, ничего серьезного! Только царапнуло. — Иванов энергично пожал плечами. — Тебя, Ян, тоже отметили…

— Как людям выпутаться из этого ада? — думает вслух Гарда, глядя на скопище людей среди проволочных заграждений и отодвигая рукой повязку, сползающую на глаза. Тонкая струйка крови сочится из головы и стекает по шее.

— Надо организовать прикрытие, — советует майор. Гарда одобрительно кивает головой.

— Ко мне! — зовет он поручника Зайца . — Выделите группы прикрытия, объедините огонь пулеметных точек… К реке будете подходить последними…

Поручник кивнул своим офицерам и связистам. Те собирали остатки батальона. Вскоре к ним присоединились более десятка бойцов из отряда Иванова, которых тот направил на усиление прикрытия. Раздались выстрелы.

— Самсон, ко мне! — опять зовет Гарда и вопросительно смотрит на партизан. — Где же он, черт побери!

— Убит… Около блиндажа, там, где вас ранило, — объясняет кто-то отсутствие командира взвода охраны.

— Подхорунжего Лешека, быстро…

— Я здесь, капитан. — Стройный паренек вытянулся и приложил пальцы к козырьку фуражки.

— Проверить, где тот мостик, о котором упоминал проводник. Я его не вижу. Может, где-то ниже по течению реки? Выполнять!

— Слушаюсь! — Подхорунжий повернулся кругом.

А тем временем были разрезаны последние, местами покрасневшие от крови куски проволоки. Перед партизанами — открытое пространство, луг, но вдоль и поперек изрезанный рвами. Словно было мало тех препятствий! Партизаны перепрыгивали, поскальзывались, падали в широкие проломы, наполненные водой, вскакивали вновь…

Последние метры перед рекой. Спасение было уже близко. Но это только казалось.

Короткие и резкие вспышки вдруг рассыпались по лугу, воздух разорвал свист осколков, над травой заклубились узкие полоски черного дыма. Мины! Гитлеровцы били из минометов. Вокруг крики:

— Нога! Помогите, братцы…

— Ой, живот…

— Друзья, товарищи…

Партизаны из последних сил пытались убежать от этих смертоносных взрывов. Только скорее бы к реке! Они уже отчетливо видели ее волны. Теперь каждый должен был рассчитывать на собственные силы и здоровье. А земля стонала и дрожала, словно от отчаяния за тех, кто должен был здесь остаться навсегда.

Лучи солнца отражались в лужах крови, скользили по посиневшим лицам и расширившимся зрачкам убитых. Мозаикой красок переливалась Припять — последнее препятствие, отделяющее их от спасения.

По болотной трясине и мокрым лугам, через вражеские блиндажи стремились партизаны к Припяти, но и здесь не было долгожданного спасения. Ад, окружавший их сзади и с боков, разгорелся еще и перед ними. Свистом и грохотом ожил и противоположный берег реки.

Высланный днем раньше отряд не выполнил задачу. Разведчики не сумели добраться до того берега, не сумели, а должны были сообщить командованию советской 47-й армии о приближении пятисот пятидесяти бойцов 23-го пехотного полка 27-й Волынской пехотной дивизии Армии Крайовой вместе с отрядом советских партизан майора Иванова, насчитывающим сто пятьдесят человек. Поэтому откуда на том берегу Припяти могли знать, что это не гитлеровцы бегут к реке? Растарахтелись советские пулеметы, раздался треск взрывающихся мин… Среди партизан началась паника.

— Братья, там тоже немцы?!

— Поворачиваем назад!

— Что вы, товарищи?

— А черт бы их побрал!..

— Товарищи! Здесь свои, свои… Прекратите огонь! — кричат советские партизаны, машут руками, словно на том берегу среди этого свиста и грохота их могли услышать и увидеть в пороховом дыму, который буквально поглотил людей, охваченных паникой и страхом.

— Перебьют нас! А чтоб…

— Вперед, это, наверное, ошибка, скорей в воду! — кричит майор Иванов. — Стреляй, Ваня, красными ракетами, — приказывает он.

— Вперед! — торопят людей командиры подразделений.

— Эх, один раз мать родила, один раз и помирать, — воскликнул тучный партизан и нырнул в воду. Его примеру последовали и другие. Это они первыми должны были дать знать советским солдатам, что здесь свои.

Между тем возвратились партизаны, высланные на поиски мостика.

— Пан капитан, мы вышли на неподходящее место. Здесь глубина. Мостик был более километра отсюда… Гитлеровцы его уничтожили. — Подхорунжий Лешек, докладывая это, смотрел на смертельно утомленного Гарду. Левая рука капитана безжизненно повисла, мундир на спине был красным, кровь текла по пальцам и каплями падала на землю.

— Что советуешь? Может, все-таки направить туда часть людей? — спросил он.

— Местность там скорее плоская, и над ней господствуют немецкие позиции, но река там мельче, — добавляет подхорунжий.

— А если послать туда тех, кто не умеет плавать? — подсказывает поручник Заремба.

— Согласен! — решил капитан. — Собирайте желающих…

— Капитан! Наши поняли ошибку… — Иванов махнул здоровой рукой, в которой продолжал судорожно сжимать маузер.

Действительно, огонь с той стороны реки прекратился. Кто-то сумел добраться до другого берега. А может, помогли ракеты, выпущенные по приказу майора? Всем стало легче. Повеселели. Последние стрелковые цепи добежали до воды.

— Поручник Чеслав, — приказал Гарда, — соберите у партизан ремни. Надо сделать канат для тех, кто плохо плавает…

Командир роты бегает между людьми, собирает ремни. Молоденький партизан Завиша с несколькими бойцами сцепляет их между собой. К сожалению, канат получился слишком коротким, его не хватит до противоположного берега. Видя это, часть партизан бросается в воду.

— Держаться вместе! Помогать друг другу! — кричит поручник Чеслав.

Некоторые дрожащими руками срывают с себя изодранную и окровавленную одежду, раскисшие сапоги, с жалостью бросают в воду каски, рюкзаки, штыки… А вода, булькая, поглощает все это партизанское снаряжение, прикрывает его волнами…

Бросился в реку капрал Волк вместе с подпоручником Петрусем, за ними ефрейторы Завита, Струсь и многие другие. В одежде и с оружием вошел в реку подпоручник Чеслав. Увы! Петрусь и Чеслав скоро пошли ко дну, несмотря на то, что умели плавать. На порыжевшей от крови речной глади их настигли осколки гитлеровских мин.

Все больше партизан бросались в водоворот реки, погружались в воду забрызганные грязью и кровью лица, отекшие ноги, покрытые ранами тела. Но гитлеровские минометы не переставали обстреливать их. Кругом взрывались мины, выбрасывая вверх фонтаны воды.

Плыли. Многих сносило течением.

— Тону… Спасите!

— Друзья! Помогите!

Отчаянные крики оставались без ответа. Как можно помочь, когда каждого втягивает в водоворот течения, а сил едва хватает?

Гарда с Ивановым и несколькими другими партизанами залегли и, стреляя, прикрывали тех, кто плыл по реке. Вскоре, однако, у них кончились боеприпасы.

— Мы здесь уже совсем не нужны, — охрипшим голосом бросил командир отряда, весь забрызганный кровью. — За мной, ребята! Кто переплывет, пусть отомстит… — Сказав это, он бросился в воду.

Поплыла плотная группа людей. Восточный берег уже приближался, когда мины опять ударили по гладкой поверхности реки. Забурлила вода, раздались сдавленные крики по-польски, по-русски, по-украински… Их заглушали новые взрывы мин. Замолкали голоса, исчезали головы, несколько рук с растопыренными пальцами еще какое-то мгновение держались над водой.

И наконец спасительный берег.

— Ложись! — Крики неслись из советских окопов. — Там мины! Подождите, сейчас вас проведем…

Первыми эти призывы услышали партизаны, но было уже поздно. В ряде мест вверх взлетели черные столбы земли, раздался гул, и берег покрылся слоем серого дыма. Увидев это, остальные пошли гуськом — один за другим. Они осторожно обходили мины, соединенные тоненькими проволочками. Еще минута, еще и… наконец!

— Товарищи! Друзья!

— Вот герои! — кричали обрадованные советские солдаты.

От речной глади рикошетом отскакивали немецкие пули. От взрывов мин поднимались фонтаны воды. Припять продолжала угрюмо шуметь.

* * *

Серый пар поднимался над водами Припяти. Вверху, на безоблачном небе, бледнели последние звезды, а ниже, над землей, алело море огня.

Над Волынью вставал день. Но это раннее утро 1944 года не всем несло радость и жизнь. Пока еще господствовали жестокие законы войны.

Треск автоматического оружия извещал, что фронт не спит. Это дежурные огневые точки вели поединок. Пучки осветительных ракет взвивались вверх, их резкий свет рассеивал остатки темноты. Дикая симфония выстрелов заполняла воздух, а с обоих берегов Припяти, словно светлячки, летели трассирующие пули. Время от времени раздавались выстрелы орудий или минометных батарей.

Подхорунжий Лешек, по грудь погрузившись в мутную воду, сидел среди затянутых илом водорослей. Тянуло холодом, но он словно не ощущал этого.

— Удалось, удалось, — шептал он радостно.

Когда ракеты опускались, он отчетливо видел темную полосу земли, а в глубине лес. Там находились позиции советских войск, там была помощь.

— Берег рядом, близко, пан поручник! Их врачи помогут, спасут… — Подхорунжий поддерживал на вытянутых руках две связанные доски, на которых лежал скорчившись человек небольшого роста, и только его стоны и шепот свидетельствовали, что он жив и находится в сознании.

— Эх, Лешек… Говорил я… вчера утром, чтобы ты меня там оставил… Теперь я… кусок мяса…

Вблизи взорвалось несколько мин, глухой гул, словно стон разбитого колокола, повис в воздухе. Огненные султаны осветили воды реки.

Раненый со стоном сказал опять:

— Если бы не этот… Там рука… Здесь грудь. Ты только измучился…

— Ногами достаю до дна. Еще немного потерпи.

— Знаешь, всю жизнь я — «железный» хорунжий У нас хватало терпения…

— Наступит время, когда перестанут помыкать людьми, не жалевшими крови ради родины!

— Эх, людская память…

Из немецких окопов взвился вверх и полетел по небу сноп ракет. Яркий свет заливал восточный берег.

Гладь воды становилась то розовой, то желтой, то зеленой… Вдруг снова кровавые огни вспыхивали у берега и над рекой.

— Хотите нас в гроб вогнать? Сукины сыны!.. — шептал подхорунжий. — Чтоб вам сквозь землю провалиться… Гитлеровские стервы… — Он выискивал проклятия, толкая перед собой доски. Раненый совсем замолк. Лежал, скорчившись, головой уткнувшись в плечо.

Бежали секунды и минуты, воздух содрогался от огня и взрывов, но подхорунжий ни на что не реагировал. Помнил одно: берег принесет спасение. Толкал доски, которые становились все тяжелее, и наконец почувствовал, что вода достигает до его живота. Остановился и схватил раненого под руку. Тот повис как-то безжизненно. Положив его на прибрежный песок, Лешек лег сам. Чувство огромной усталости охватило его. Земля была влажная и холодная, развороченная снарядами. Лешек отдыхал, закрыв глаза. С трудом пересилив себя, поднял голову. Река затягивалась пеленой тумана. Медленно возвращалось сознание, уверенность, что все успокаивается, не гремят орудия, редко тарахтят станковые пулеметы…

— Слава богу! Удалось, — шепнул он и вспомнил о раненом. — Пан поручник! Все кончилось, мы на берегу… — Оборвав радостный шепот, он вскочил на колени и тронул лежащего, раз, другой. — Поручник Заремба! Что с вами? — Лешек ошеломленно смотрел на вытянувшуюся неподвижно фигуру. — Не может быть! Как же так? Сейчас? — Шепот вырывался из гортани. Ракета упала на берег, и в ее белом свете он увидел остекленевшие, широко открытые глаза лежащего.

Он все понял. Упав навзничь, он не замечал исчезающих звезд, не ощущал холода, который лениво вползал под остатки мокрой одежды. Чувствовал, как что-то теплое течет по его щекам, задерживается на кончиках губ, раздражает соленым вкусом. А в груди — тяжесть, словно там лежит огромная каменная глыба.

— Проклятые стервы… И такого человека… Чтоб вас, чтоб… — шептал он, не умея найти подходящих ругательств. Рука его по-прежнему лежала на груди поручника, словно ожидая, что его сердце внезапно дрогнет, оживет… — Прости, — шептал он дрожащими, потрескавшимися от жара губами. — Моя вина… Надо было вчера утром… несмотря ни на что. Я ошибся. Возможно, вчера утром…

* * *

…Вчера утром партизаны Гарды и Иванова входили в воду Припяти, когда их шпиговали пулями, секли осколками. Отчаявшись, они знали только одно: на этом берегу их ждет неминуемая смерть, другой берег принесет спасение.

Подхорунжий Лешек тоже это понял, однако… Он видел, как рукав поручника Зарембы все больше пропитывается кровью. Тот не обращал на это внимания.

— В воду! — кричал он. — Прыгай, Лешек… Я за тобой… Позже…

— Вы ведь ранены, поручник!

— Не рассуждать! В воду! Приказываю!

Несколько партизан, пришедших с ними сюда, бросились в поток реки, размахивая руками и ногами. Напрасно! Многих вода словно всасывала…

— В реку! — бормотал Заремба. Он еле держался на ногах, левой рукой придерживая раненое бедро.

Подхорунжий схватил его под руку и почти насильно подтянул к близлежащим кустам, где разорвал окровавленный рукав мундира и остатки рубахи и умело сделал перевязку.

— Кость, пожалуй, не затронута… Рана, по-моему, скорее поверхностная.

— Потом убедимся. Сейчас на другой берег.

— Ничего не выйдет, пан поручник! Река глубокая, течение быстрое… С этой рекой не справишься… Вы видели, как тех унесла вода?

По приказу капитана Гарды привели партизан, почти или совсем не умеющих плавать. Казалось, река здесь была спокойнее, водовороты меньше. Увы, Припять всюду была грозной.

— Мы останемся! Утонуть всегда успеем. Подождем до ночи. Может, удастся…

— Уходи, парень! Я сам справлюсь… — Поручник говорил с трудом. — Ты хорошо плаваешь. Я ночью…

Отголоски взрывов снарядов советской артиллерии перекатывались теперь над позициями гитлеровцев, гремели среди окопов и блиндажей.

Подхорунжий заколебался, он знал, что сам может рискнуть перебраться на тот берег. Советская артиллерия пригвоздила гитлеровцев к земле. Но колебался он только какое-то мгновение. Взглянув на офицера, он принял окончательное решение. Понял, что Заремба выбивается из последних сил, а форсирование реки требует большого напряжения.

— Останемся до ночи. Это единственный шанс!

— Почти никакого шанса, Лешек! — прошептал в ответ Заремба.

В глубине гитлеровских укреплений раздался свист. Немцы не остались в долгу. Начался артиллерийский поединок.

Кусты между раскисших прибрежных болот были неплохим укрытием. От гитлеровских окопов их отделял луг, хорошо просматриваемый с советской стороны. Напрашивался вопрос: возможно, немцы не будут прочесывать эти заросли? Ну, по крайней мере, в дневное время… Решили остаться здесь. Искать лучшее место было теперь рискованно, они могли себя обнаружить. Снайперы как с этой, так и с той стороны наверняка стояли на страже.

Солнце поднялось высоко над горизонтом. Артиллерийская перестрелка прекратилась, изредка трещали автоматы. Воцарилась относительная фронтовая тишина, только раздавались стоны на лугу. Вскоре и они стихли. Гитлеровцы забросали гранатами раненых польских и советских партизан… Очевидно, пожалели санитаров, у которых хватало дел и со своими ранеными…

— Усните, пан поручник. Я не буду спать. Надо отдохнуть, — шептал подхорунжий.

— Ну, конечно… Столько ночей без сна, со времени прорыва из шацких лесов. Но они будут рыскать…

— Живыми не возьмут. У нас есть оружие и боеприпасы.

Но Заремба продолжал шепотом:

— Я всегда опасался, чтобы какая-нибудь шальная пуля не лишила меня жизни во время сна, когда будет сниться, что уже кончилась война… Жена готовит обед, пахнет гороховым супом с корейкой… Внучек возится у меня на коленях…

— Я не знал! Вы дедушка?

— Что ж удивительного! Мне за пятьдесят. И одна дочь. Учительница… Скоро будет рассказывать о тех, для кого шумят вербы… Думаю, зять у Берлинга. Какой бы радостной была встреча! И разве надо умирать? Сейчас, когда свобода на пороге?

— А если суждено?

— Если даже и так, то не во сне… Не может быть! Теперь? Пойми, я пережил две войны… В двадцатом мне сильно посчастливилось — одно легкое ранение. В сентябре тридцать девятого вернулся цел и невредим, даже нигде не поцарапало. Но рана осталась. Все еще кровоточит сердце, чувствую боль и горечь поражения. Знаешь сам, ты был у Визны со мной! Скажи, разве можно это забыть? Выбросить из памяти? А теперь, когда свобода на том берегу…

Заремба поудобнее оперся о карликовый куст орешника. Замолчали. Может, он ждал каких-то слов от товарища по несчастью. Но тот погрузился в раздумья.

— У меня есть претензии! Знаешь, к нашей «верхушке», за это выжидание… Столько времени… Быть в боевой готовности! Сохранить силы! Спрашиваю: против кого? — Здоровой рукой он вытер вспотевший лоб, облизал спекшиеся губы. — Против кого? — повторил он. — Знаешь, Лешек, когда-то, во времена Пилсудского, я шел как другие легионеры… Позже понял… Но тогда разве можно было иначе? Кому мы должны были доверять? Кого считать другом? Кто с оружием в руках переступал порог родины, не мог считаться другом. Так мы понимали.

А теперь? Опять одни, как в сентябре? Те, на Западе, все не торопятся. Даже открыть этот второй фронт… Так как же? Загородить дорогу тем, с кем судьба связала нас одним несчастьем?.. А гитлеровцы ведь не щадят…

Подхорунжий слушал шепот, полный горечи и скорби. Через просветы в кустах он наблюдал за местностью. На лугу совсем успокоилось. Создавалось впечатление, что фронт погрузился в сон.

— Этот враг не щепетилен, Лешек! Помнишь позиции Гелчин? Уже после боя?

Тот не ответил, замолчал и Заремба. При воспоминании о тех днях волнение сжимает у них горло. Не так давно они пережили ад, на их глазах разыгралась драма сотен отчаявшихся польских и советских партизан. Сейчас они сами оказались в положении, достойном сострадания. Однако при мысли о тех переживаниях сжималось сердце.

…Тогда они оба были в специальной группе «Нарев». Их разделяла только разница в возрасте и воинском звании. Трагедию пережили вместе.

Оперативная сводка о тяжелых боях в районе Визны с просьбой о помощи поступила в штаб группировки «Нарев» 7 сентября. Спустя два дня в район лесов, прилегающих к Визне, прибыл 2-й уланский полк. Но здесь их ожидали гренадеры 10-й танковой дивизии генерала Гудериана. Разгорелся бой. Для поляков опорой был лес, а полковник Флисовский был опытным офицером…

«Визна держится и борется» — такое донесение пришло вскоре в штаб группы. Там тоже приняли решение выслать подкрепление.

Хорунжий Заремба и командир взвода Лешек Жалиньский в то время были в первом эскадроне 135-го полка, получившего приказ помочь сражающимся. Пустились вскачь! До Чарна-Бжезины, в девяти километрах от Стренкова, добрались к утру 11 сентября. Эскадрон остановился в лесу. Непрерывно и довольно низко летали самолеты. Но, к сожалению, с черными крестами на крыльях и фюзеляжах. Несколько взводов должны были детально изучить обстановку на местности. Одним из них командовал хорунжий Заремба, заместителем был подхорунжий Жалиньский. Двинулись быстро, насколько хватало сил. Кони мчались, хотя тоже сильно устали. Ехали в полной тишине: слышался только стук копыт о твердую проселочную дорогу, иногда звяканье сабель о шпоры и ржание жеребца… Тишина, пустота и тишина… А ведь в этом районе должен был проходить один из участков фронта — оборонительные позиции Гелчин. Наконец остановились. Кони как-то понуро фыркали. Уланы протирали запылившиеся глаза, оглядывались вокруг и сильно, до боли, сжимали эфесы сабель. Картина была страшной! Земля вокруг вздыблена — воронки от бомб и снарядов тяжелой артиллерии, все буквально перепахано, раздроблено и завалено трупами в зеленых, окрашенных кровью мундирах… Своих немцы забрали. Кто-то из уланов вслух подсчитывал подбитые танки и поврежденные гитлеровские автомобили. Подхорунжий пришпорил лошадь. Проехал между разбитыми окопами, блиндажами и траншеями. Всюду разбитое оружие, раздавленные трупы солдат-защитников. Многие из них были ранены в голову, другие — в спину… Это зависело от того, в каком положении застали раненых гитлеровцы.

Убитых похоронить не успели. Гул бронетанковых колонн вырвал всех из оцепенения. Уехали в спешке. А потом хорунжий докладывал подполковнику Табачиньскому о результатах разведки. Бледное лицо, остекленевшие глаза, губы, стиснутые в бессильном гневе и отчаянии, нельзя было забыть. А между тем мост на Нарве под Стренковой-Гурой был уже взорван, и в направлении Ежува двигалась танковая колонна. Не было сомнений, чьи это части. Отступили в сторону Гродно. Покинули Визну, потом остальные районы польской земли…

* * *

Спекшиеся от жары губы Зарембы произносили тихие обрывистые фразы, понять которые было невозможно. Он сполз с куста, голову положил на влажный мох, закрыл глаза. Лежал без движения. Небольшой, скорчившийся, с бледным лицом, он выглядел как труп, выброшенный водой. Проходили минуты — он спал, не реагируя на взрывы снарядов советской артиллерии, которая опять продолжала свой фронтовой концерт. К счастью, снаряды взрывались где-то в глубине гитлеровских окопов.

Подхорунжий лег навзничь. Через просветы между ветвями он смотрел на безоблачное небо и мысленно перебирал близкие и далекие события, столь трагические для многих. Ему вспомнились последние партизанские бои под Водзинувом, Ягодзином, Соколом и Холадыном, а потом дни и ночи во время прорыва из шацких лесов вместе с советскими партизанами. Он хотел вспомнить начало боевых действий своей дивизии, но не это было сейчас самым главным. Его судьба была лишь эпизодом общенациональной польской трагедии.

* * *

Ему даже к лицу был полевой мундир подхорунжего. Он стоял в первом ряду и отчетливо видел худощавого мужчину, который объезжал ряды построенных солдат. Ему казалось, что генеральный инспектор вооруженных сил на мгновение задержал взгляд и на нем, его сердце охватили гордость и радость. Молодым и наивным было это сердце. Вспомнил крупные волынские маневры. Шел 1938 год. Ему, подхорунжему, было немногим больше лет, чем насчитывала его страна после вновь обретенной независимости, находясь до этого полтора века под гнетом. «Независимость» — великое слово! Увы, пустым звуком разочарования было оно для свободной страны. Возвратились прежние времена: одним — положение и почет, другим — унижения и тюрьмы, сытость и благополучие для немногих, заботы и нищета для большинства… Такой была эта панская отчизна, взлелеянная в мечтах Жеромского Польша «стеклянных домов»…

Чтобы продемонстрировать силу и готовность сражаться в защиту этой независимости, Рыдз-Смиглы устроил крупные маневры в районе Дубно, Ровно, Луцк, у восточной границы. Именно у восточной! В течение нескольких дней проходили упорные «фронтовые бои», побеждали попеременно то «синие», то «красные». Не было сомнений, кто «победит» на этой медленной реке Иква, в районе современных укреплений, постоянно расширяемых на деньги Фонда национальной обороны, поступающие за счет взносов самоотверженной общественности.

После окончания маневров состоялся парад. Превосходное зрелище: пехотные дивизии, кавалерийские бригады, колонны артиллерии двигались в строю в пыли луцкой мостовой. В окружении генералов стоял маршал. Он жезлом приветствовал войска. А в это время германский генеральный штаб разрабатывал «фаль вейсс» — директивы Гитлера к войне с Польшей.

Что-то хрустнуло. Подхорунжий вздрогнул и вернулся к действительности. Сел, схватившись за пистолет. Огляделся вокруг. Но ничего подозрительного не заметил, только поручник, тяжело вздохнув, медленно переворачивался на спину. Лицо и лоб у него были желто-синие.

— Майский день, а так холодно. Дай я немного тебя прикрою… — Подхорунжий снял изодранный суконный мундир и положил на грудь раненого.

В кустах они пролежали до сумерек. На красном от отблесков заката небе замерцали печальные звезды. Ночь опускалась вместе с легким туманом. Оба берега озарились разноцветными ракетами. И снова началось! Растарахтелись пулеметы, и трассирующие пули длинными черточками, словно мостом, соединили берега реки.

Несколько гитлеровцев начали обследовать берег. Чувствовали они себя в безопасности, с советских позиций их не могли заметить. Гитлеровцы громко разговаривали, смеялись, их не волновал вид трупов. Они переворачивали их, обыскивали карманы, вынимая из них скудные партизанские пожитки, и сталкивали тела в воду. Очевидно, это были солдаты из санитарного подразделения, очищавшего сейчас берег реки от молчаливых свидетелей утреннего боя.

Лешек и Заремба облегченно вздохнули, когда гитлеровцы исчезли во мгле, расслабили пальцы, сжимавшие пистолеты, вытерли вспотевшие лбы.

— На этот раз пронесло, — шепнул Заремба. — А я уже боялся, что кто-нибудь из них заденет нас.

— Еще ничего не известно! Подождем, пан поручник, туман осядет, и тогда мы попытаемся переправиться.

— При такой иллюминации на реке это нелегко сделать. Они следят. Этот утренний визит дал фрицам неплохой урок. Они убедились, что значит иметь дело с отчаянными…

— Мы тоже не в лучшем положении!

— Не послушался, Лешек! Был бы ты уже на том берегу. А теперь еще забота, где выйти, где безопаснее…

— Доплывем. Я думаю, пан поручник, что… — Подхорунжий неожиданно замолчал.

Со стороны окопов вновь донеслись голоса, они становились все отчетливее. Немного погодя появились два гитлеровца. Они шли медленно, винтовки небрежно висели через плечо дулами к земле.

Заремба левой рукой вынул из кобуры пистолет, отвел предохранитель. Подхорунжий успокаивающе похлопал его по плечу и глубже влез в кусты.

Один из гитлеровцев двинулся прямо на партизан и на ходу начал расстегивать пуговицы мундира.

Подхорунжий чувствовал, как у него на лбу выступает пот, но обрадовался, увидев, что второй солдат удаляется вдоль берега, и решил тогда действовать, не прибегая к пистолету. Рукой дотянулся до голенища сапога, за которым был заткнут большой охотничий нож.

Гитлеровец, подойдя к кустам, снял с плеча винтовку и прислонил ее к ветке. Устремив взгляд на кусты, он вдруг словно оцепенел. Однако это продолжалось недолго; подхорунжему хватило времени, чтобы воспользоваться ножом. Получив удар в грудь, немец захрипел; его тучное тело задрожало и осело на землю.

— Хорошо, Лешек! — шепнул Заремба.

— Этот был у меня в руках. С тем будет труднее, — шепотом ответил подхорунжий. Схватив убитого за ноги, он оттащил труп в кусты.

— Того надо будет тоже без выстрела, — тихо проговорил Заремба, держа в руках винтовку гитлеровца. — Я его заманю, а ты прикончишь, как того…

Ждали с большим напряжением. Небо совсем посерело. Взлетающие ракеты озаряли воды Припяти. От берега послышался крик:

— Ганс! Ганс!

Гитлеровец шел в их направлении. В свете опускающейся ракеты видна была его фигура, высокая и широкоплечая. Винтовка продолжала висеть через плечо дулом вниз, руки он держал в карманах.

— Комм! Комм хир, — раздался из кустов приглушенный голос — это Заремба осуществлял свой план.

— Вас ист лос, Ганс? — спрашивал гитлеровец.

Он был вблизи кустов, но, словно что-то предчувствуя, а возможно, из врожденной осторожности, вынул руки из карманов и взялся за ремень, поддерживающий винтовку. Теперь все решали секунды. Подхорунжий со всей силой ударил гитлеровца, но промахнулся. Тяжелый нож задел ему лишь плечо. Винтовка упала на землю. Однако немец и не думал отказываться от борьбы. Выдернув нож из плеча, он держал его в руке на высоте груди. Немец понимал, что произошло с его товарищем и кто сейчас перед ним. В свете ракет дико блестели его глаза. Подхорунжий знал, что его шансы могут оказаться ничтожными, но воспользоваться пистолетом, заткнутым за ремень брюк, он не хотел. Выстрел мог стать сигналом тревоги. Он согнулся и прыгнул, словно рысь, со всей силой ударив того в колени. Нож выпал из руки гитлеровца, но он удержался на ногах, схватив подхорунжего за плечи, швырнул его на землю, но просчитался. Партизанская гимнастерка разорвалась у него в руках. Подхорунжий ловко вывернулся. Крепко обхватив друг друга, они катались по земле, натыкались на кусты; слышны были только возня, треск веток, стоны, хрипение и приглушенные проклятия. Подхорунжий почувствовал, что теряет силы и не может справиться с великаном, который, очевидно, хотел взять его живым. Но зная, что он превосходит противника ловкостью, решил это использовать. Он напрягся и вырвался из железных объятий немца. Его правая рука была свободна. «Сейчас я тебе, шваб, покажу», — подумал он. Подняв руку, он растопырил пальцы и ударил ими по глазам гитлеровца. Немец взвыл от боли, прикрыл руками лицо. Подхорунжий поднялся на колени и дрожащей рукой стал искать пистолет. Его не было, очевидно, выпал во время борьбы. Вдруг кто-то стал над ними, закачался. Это Заремба дождался подходящего момента.

— Пропади ты, собачий сын, — проговорил сквозь стиснутые зубы офицер, ударяя гитлеровца прикладом винтовки.

Подхорунжий дышал тяжело, его легкие работали словно кузнечные мехи. Постепенно он успокоился. Чувствовал, что в висках перестало ломить, а глаза, в которых еще минуту назад мелькали какие-то цветные круги, теперь уже различают кусты, стоящего рядом поручника, вытянувшийся у ног труп врага.

— Если бы не вы, поручник… — шепнул он. Хотел сказать еще какие-то слова благодарности, но у него пересохло в горле, а во рту на зубах хрустел песок.

— Пей! — Заремба что-то подал ему. — Сейчас у тебя пройдет… Ну, глотай. Чай с ромом. Я попробовал. Забрал у фрица, ему уже не нужен…

Фляжка дрожала в руке. Жидкость была терпкой. Отпив глоток, он почувствовал блаженное тепло.

— Сильный ты парень, Лешек!

Тот оторвал фляжку от губ. Было желание потянуть еще, но он овладел собой и закрутил металлическую пробку. Знал, эта жидкость им еще пригодится.

— Держался молодцом, — добавил Заремба.

— Должен был, ведь иначе… — Лешек все еще с трудом подбирал слова. Он чувствовал дрожь в коленях.

Заремба понимал состояние молодого человека. Здоровой рукой он взял его за плечо, потянул на землю, прижал к себе. Сидели молча, прислушиваясь к залпам орудий, которые разносились эхом, ветерок, шелестевший в листьях кустов, освежал их вспотевшие лица.

— Пойду за досками.

— Хорошо, Лешек!

Днем они заметили несколько досок, лежащих на берегу реки. У него уже был план, как их использовать. Выбрав две широкие, в рост человека доски, он связал их поясами гитлеровцев.

— Русские дадут нам все, что нужно солдату, — сказал Заремба, оставляя в кустах обмундирование и оружие, чтобы не мешали при переправе.

Ракеты, опускаясь вниз, играли цветами радуги на глади реки, куда направились Лешек и Заремба. Подхорунжий нес доски. Вошли в реку, вода была холодная.

— Эх, если бы только… — Заремба не докончил. Подхорунжий обхватил его за талию. Вместе с досками опять укрылись в кустах. Острый партизанский слух и на этот раз не обманул их.

Четыре человека приближались со стороны реки, громко разговаривая. Прошли мимо, но примерно через полтора десятка метров остановились, немного постояли, о чем-то споря, и легли на землю.

— Холера! — забеспокоился Заремба. — Вдруг они захотят здесь лежать до утра?

— Подождем. Другого выбора нет, — наклоняясь к уху офицера, прошептал подхорунжий. — Эх, если бы была граната… Один бросок — и…

Сидели неподвижно. Им оставалось только пассивно ждать и надеяться, что гитлеровцы долго лежать не будут. Пригодился им теперь чай с ромом. Лешек и Заремба внимательно следили друг за другом, чтобы неосмотрительным движением не выдать себя.

От земли тянуло холодом. В районе Волыни и Полесья даже летней ночью можно замерзнуть. Здесь каждое утро все вокруг покрывает холодный туман. Партизаны сидели почти голые, скорчившись, стуча зубами. Колени дрожали. И когда им уже казалось, что они не вынесут дольше этого пронизывающего холода и бросятся на гитлеровцев, те встали, медленно отряхивая мундиры и брюки, размахивая руками, наконец забросили за плечи автоматы, пошли куда-то вниз к реке и исчезли во мраке.

Времени им хватило только на то, чтобы глубоко вздохнуть. Когда вода стала им выше пояса, подхорунжий помог Зарембе лечь на доски, привязал его своим ремнем и толкнул… Вода была почти теплая. А возможно, им так только показалось после многочасового ожидания на земле, пронизанной утренним холодом. Плыли. Течение относило их вниз, чего они больше всего опасались. Там, ниже, были поймы, полные тины, корневищ и водорослей. Это они успели заметить еще днем. Наконец минули опасные водовороты, относить стало меньше, как вдруг…

По гулу взрывающихся мин они поняли, что их заметили. Над ними повис холодный свет белых ракет. Теперь уже пришлось плыть в свете, режущем глаза, по воде, над которой проносились мелкие осколки.

Подхорунжий был хорошим пловцом. Детские и юношеские годы он провел на Турье и Припяти. Воды этих рек ему не были страшны. Но теперь… К счастью, течение опять стало сносить их вниз, что сейчас оказалось спасением. Вскоре они очутились среди водорослей и камыша, высоко поднимающегося над водой. Стрельба утихла. Уже не взрывались мины, не летели трассирующие пули, только ракеты по-прежнему освещали поверхность воды.

— Однако им не удалось нас зацепить, — радовался подхорунжий, толкая вперед доски, на которых лежал Заремба. Разве мог он знать, что радоваться рано, когда земля была под ногами, когда он положил на нее своего боевого товарища и сам прильнул к влажному песку…

* * *

— Поручник Заремба! Поручник… — Рыдания подступали к горлу подхорунжего. Он потерял сознание. Когда его подняли советские солдаты, он не мог понять, о чем они говорили, о чем его спрашивали… В ушах, в голове стоял неописуемый шум. Он не смог отвечать солдатам, только дрожащей рукой показывал на неподвижно лежащего офицера. Те поняли и склонились над ним…

* * *

Близился вечер.

Лес острым мысом старых деревьев примыкал к саду. Развесистые кроны яблонь, черешен и вишен маскировали скрытый в земле блиндаж командующего группой армий «Северная Украина».

Фельдмаршал Модель только что вернулся после инспектирования 4-й танковой армии, где провел несколько часов. Он чувствовал себя уставшим, но не хотел входить в блиндаж, чтобы хоть какое-то время не слышать треска полевых телефонов. Вечер обещал быть превосходным, хотелось провести его на воздухе.

Майор Ганс Петер словно читал мысли своего начальника. Когда Модель, выйдя из автомобиля, разминал уставшие ноги, Петер поставил под развесистой яблоней кресло и столик, принес рюмку и стакан, бутылку коньяка, минеральную воду.

Модель одобрительно кивнул адъютанту головой, развалился в кресле и взялся за бутылку…

На горизонте горел огромный солнечный шар. Откуда-то с северо-востока доносилось эхо артиллерийских выстрелов. Фельдмаршал, наслаждаясь французским коньяком, угрюмо смотрел перед собой. Он не восхищался красотой чудесного волынского вечера. Казалось, он заслушался этим артиллерийским грохотом. Он понимал, кто стреляет. Несколько дней назад отголоски канонады радовали его. А сейчас…

Тогда еще успешно выполнялась воля командующих группами армий «Центр» и «Северная Украина». И наконец, после упорных боев, удалось прорвать кольцо окруженных войск и соединить их с гарнизоном в Ковеле. Фельдмаршалы Буш и Модель могли быть довольны. Оперативный приказ № 7, подписанный Гитлером, возлагающий на них обязанность сконцентрировать главные силы обороны на участке фронта в районе Бреста и подчеркивающий необходимость овладеть Ковелём, выполнен. Сегодня на рассвете фельдмаршал Кейтель передал за это благодарность от Гитлера. Такой успех заслонил собой и потери в боях и неудачи в операциях против партизан, в том числе прорыв партизанской группировки Гарды и Иванова через Припять к русским. Самое важное, Гитлер был доволен. А ведь о Ковеле он упоминал 31 марта в Бергхофе. Модель хорошо это помнил…

Начальник штаба ставки верховного командования вермахта передал слова признательности Гитлера, но сам был сдержан. Сверх этого ничего не сказал. Неужели Кейтель еще ничего не знал? Моделей овладели противоречивые мысли. Может быть, наверху на какое-то время хотели скрыть это событие от командующего восточным фронтом?

На рассвете Модель выехал на передовую. Он осматривал места последних боев, разговаривал с их участниками. Солдаты потрепанных русскими дивизий постоянно задавали один и тот же вопрос: когда их отошлют в Германию для переформирования?

— Наивные они, что ли, или притворяются? — удивлялся фельдмаршал. — В Германию! Сейчас!

— У них хорошая память, господин фельдмаршал, вы им это обещали перед последними боями, — сказал в ответ сопровождавший его командующий 4-й танковой армией генерал Гот.

— Это было перед боями!..

Больше генерал-полковник Гот к этой теме не возвращался. Не поднимали этот вопрос и командир 342-й дивизии, бывшей в окруженном Ковеле, и командиры 130, 131 и 253-й пехотных дивизий, переброшенных в этот район в соответствии с приказом ставки, молчали, хотя хорошо знали, что от этих дивизий остались только названия. А возможно, отдавали себе отчет в том, что ставка все равно не даст согласия ехать на переформирование в Германию.

— В районах, расположенных дальше от фронта, тоже можно пополнить наши дивизии, господин фельдмаршал! — уверял или успокаивал фельдмаршала командир танковой дивизии группенфюрер СС Гилле. — Здесь бои — это игра… Иначе было в корсунь-шевченковском котле…

Группенфюреру СС и генералу Либе вместе с несколькими тысячами солдат удалось вырваться из окружения. За это генералы получили высшую гитлеровскую награду, а якобы погибший в этом котле генерал Штеммерман даже посмертно ничего не получил. Группенфюрер СС Гилле предпочитал молчать об этом факте. Ибо именно он, узнав, что генерал Штеммерман хочет капитулировать перед русскими, приказал его просто арестовать и расстрелять…

— Извините! Ваше сравнение, генерал, я не считаю уместным. Прошу не преувеличивать, — со злостью ответил Модель на слова группенфюрера. — Трагедия с Корсунем тоже произошла не без причины… Но, господа, вернемся к нашим вопросам! — Фельдмаршал знал, что этот пятидесятилетний группенфюрер СС является доверенным лицом Гиммлера и Розенберга, и предпочитал не вести с ним разговоры на щекотливые темы.

— Я считаю, предложение группенфюрера стоит принять во внимание, — отозвался начальник штаба дивизии полковник Вессель. — Перегруппировка в тылу даже желательна…

— Что вы под этим подразумеваете? — Генерал Гот задержал взгляд на тучной фигуре офицера.

— Я полагаю, что выражаюсь ясно, господин генерал! — Вессель сделал вид, что не замечает взгляда командующего армией. — Во время переформирования на территории Польши можно хорошо поразвлечься.

— Сейчас не время развлекаться, — буркнул Модель. — Вы меня удивляете!

— Я думаю о полезном развлечении, господин фельдмаршал! С теми, кого мы с господином генералом Готом щадили… Теперь они отплатят нам за наше рыцарство… Хотелось бы встретиться с теми партизанами.

— Понимаю, — коротко ответил Модель. — Господин генерал, — обратился он к Готу, — решение оставляю за вами. Полагаю, полковник Вессель и теперь, — фельдмаршал сделал упор на последние слова, — имел бы там широкое поле деятельности для реализации приказа нашего фюрера. Вы его помните, полковник?

— «Я выслал на запад свои соединения СС с приказом убивать без жалости и пощады всех мужчин, женщин и детей польской национальности… Наша задача заключается в уничтожении живой силы противника, а не в достижении определенных рубежей… Не имейте жалости, будьте жестокими… Сильнейший всегда прав…» — Полковник Вессель без запинки цитировал слова Гитлера, произнесенные им на совещании генералов и высших офицеров в Оберзальцберге 22 августа 1939 года, за несколько дней до нападения на Польшу. Эти слова должен был знать каждый солдат СС и вермахта. Но только ли знать?

…8 сентября 1939 года в лесу вблизи Зволена батальон майора Пельца занял оборону, на которую натолкнулся немецкий моторизованный отряд. Сзади по немцам ударили подразделения Варшавской мотоциклетной бригады. Командир гитлеровского батальона полковник Вессель, находившийся в передовом отряде, вызвал подкрепление. В борьбу включились танки. В конце концов у польских солдат были израсходованы все боеприпасы, они были вынуждены сдаться в плен… Подполковник приказал подсчитать собственные потери. Когда ему доложили о 14 убитых и множестве раненых, он вскричал:

— Коварная ловушка! Нанести мне такие потери! На такое продолжительное время задержали наш марш. И кто? Партизаны! Бандиты!

— Господин полковник! Они носят военную форму. Из их документов видно, что это солдаты 7-й Ченстоховской дивизии. Командир батальона убит, а его заместитель капитан Цырулиньский перед сдачей в плен покончил с собой. Но есть пленные… — Докладывая, адъютант командира батальона обер-лейтенант Латте вопросительно смотрел на своего командира.

— Собрать всех, снять с них мундиры, отобрать документы, — приказал Вессель.

Спустя несколько минут лес огласился эхом выстрелов, и кровь 250 польских солдат впиталась в твердую землю. Остальных пленных гнали под конвоем броневиков, которые сильно уменьшили эту колонну, насчитывавшую 200 человек… Раненых немцы добивали по пути.

Так в сентябре 1939 года сражался полковник Вессель и его батальон 15-го моторизованного полка 15-го корпуса, которым командовал тогда генерал Гот. Но это не все «геройские подвиги» войск этого офицера.

Модель хорошо помнил это событие, после которого Вессель, вместо того чтобы быть осужденным за позор, каким он покрыл германский офицерский корпус, снискал славу усердного служаки, верного солдата фюрера…

— Как вы оцениваете предложения полковника, касающиеся переформирования дивизии на территории генерал-губернаторства, и его личные пожелания? — спросил фельдмаршал, прощаясь с Готом.

— С первым я согласен, поскольку время и ситуация этого требуют. Второе хвалю. Дай бог нам побольше таких самоотверженных офицеров…

В районе командного пункта фельдмаршала волновали уже другие вопросы. У него было плохое предчувствие, несмотря на то что ковельский котел был ликвидирован, Ковель взят и дорога в сторону Польши на этом участке фронта русским была закрыта. Успех, признательность Гитлера! Можно бы радоваться, если бы не это последнее событие…

Кофе и французский коньяк действовали отвлекающе, но даже они не могли полностью успокоить разволновавшегося фельдмаршала. А еще вчера вечером он не унывал, когда читал донесения о том, что советские войска переходят к обороне. Это вызывало оптимистическое настроение…

* * *

В ставке Гитлера тоже не предполагали, что проигрыш в Корсунь-Шевченковской операции — это только начало дальнейших поражений в 1944 году. Советские войска в районе Ковеля своими действиями вынудили гитлеровское командование перебросить на это направление значительные силы, что способствовало в результате успехам 1, 2 и 3-го Украинских фронтов, которые смогли с меньшими усилиями и жертвами достичь рубежей восточнее Ковеля через Торчин и Коломыю до границ Румынии и далее рубежа Рэдэуци, Дибоссы, Днестровский лиман. Теперь войска этих, как и остальных, фронтов действительно перешли к обороне, чтобы одновременно начать подготовку к летнему наступлению. Это соответствовало директиве Ставки Верховного Главнокомандования Советской Армии. Но об этом в Берлине не знали. Не знал и Модель.

* * *

Сырость постепенно окутывала землю. Над лесом поднимались струйки дыма: это готовили ужин для штабных работников, подразделений охраны и войск. Гром орудий не прекращался, а даже казался еще сильнее. Дивизионы немецкой артиллерии не сидели сложа руки.

Фельдмаршал все еще был погружен в мрачные мысли. Уже не действовал коньяк, который заметно убывал в бутылке. Когда Рита принесла суконную шинель и набросила ему на плечи, он кивнул ей головой, ничего не сказав. В другой ситуации она получила бы несколько ласковых слов. Сейчас же он был поглощен мыслями о другом.

…Это началось в блиндаже группенфюрера СС Гилле, который растерянным полушепотом сообщил:

— На рассвете англичане и американцы высадились в Нормандии! Что скажет на это ставка?

Что Модель должен был ему ответить? Кейтель ничего об этом не говорил. После того короткого телефонного разговора он немедленно выехал. «А, черт побери!» — мысленно ругал самого себя Модель. Знал, что должно было быть какое-нибудь упоминание об этом в сообщениях Би-Би-Си, и был зол, что именно сегодня пренебрег перехватом. Когда адъютант подал ему материалы, он спрятал их в папку. Модель все еще вспоминал переданную Кейтелем благодарность Гитлера. Но фельдмаршал был хитер. Какое-то мгновение он вглядывался в обеспокоенное лицо группенфюрера СС и… сделал вид, что знает обо всем. Усмехнулся и сообщил об известии полувопросительно:

— Высадились?! Ну конечно! И что из этого?

— Как что? Вы, господин фельдмаршал, пренебрегаете этим событием? — Группенфюрер был удивлен.

Модель знал, что каждая высказанная сейчас фраза неизбежно будет передана самому Гиммлеру. Продолжая улыбаться, хотя ему было не до смеха, он сказал с ноткой беззаботности в голосе:

— Господин группенфюрер! Ведь они 19 августа 1942 года тоже осуществили «Юбилей» и тоже во Франции… — Недоговорив, Модель окинул взглядом сопровождавших его лиц. Все стояли неподвижно, уставившись на него. — Да, под Дьеппом, господа, — продолжал Модель. — А результат? Ведь знаете! Тогдашний командующий 7-й армией фельдмаршал Герд фон Рундштедт, — он улыбнулся, — во времена польской кампании командующий группой армий «Юг», а немного позже группой армий «А», в составе которой я прошел через Бельгию и Францию, так вот Рундштедт дал тогда хорошенько по заднице этим «вторженцам»… Они сами признались, что их потери составили почти четыре тысячи человек. Мы сбили у них сто шесть самолетов, на берегу моря они оставили тридцать танков типа «Черчилль» — новейшую модель… Свыше двух тысяч двухсот офицеров и солдат сдались в плен. Наши войска потопили один эсминец и тридцать три десантных корабля, а два эсминца и много лодок повредили. И что тогда, по-вашему, сделали «вторженцы»? Взорвали одну прибрежную батарею и уничтожили несколько пулеметных гнезд!

— У нас тоже были потери, — вмешался генерал Гот.

— Потери? Вы причисляете к потерям двести девяносто убитых солдат или тридцать пять уничтоженных самолетов? Конечно, жаль эти машины. Тогда они были очень нужны здесь, в России.

— Опасаюсь, что теперь в Нормандии положение серьезное. — Группенфюрер СС говорил обеспокоенным голосом. — Под Дьеппом они, возможно, рассматривали высадку как разведку боем. У них было почти два года, чтобы проанализировать поражение и сделать выводы. Я полагаю, что…

— Господа! — раздраженный Модель оборвал группенфюрера. — Высказывать суждение о ситуации, сложившейся в Нормандии, никто из нас не уполномочен. Фюрер следит за этим и, несомненно, принял соответствующие решения. Уже то, что войсками во Франции командует тот же Рундштедт, указывает на гениальную прозорливость нашего вождя. Рундштедт, как я знаю, был всегда сторонником того, чтобы впустить союзнические войска на сушу и провести там мощное контрнаступление, прежде чем те успеют укрепиться. О, Рундштедт — это опытный командир и стратег.

— Однако не получилось же у него с Ростовом и выполнением плана по овладению Кавказом, — вставил группенфюрер.

— Это еще ничего не доказывает… Вы под Корсуней имели возможность убедиться, как сражаются коммунисты! А кроме того, фюрер часто бывает нетерпеливым… — Модель, поняв, что сказал слишком много, махнул рукой. Он решил прекратить разговор, боясь оскандалиться незнанием более точных данных о событии, несомненно, большого значения. — Я полагаю, господа, — закончил он, — что наши вопросы не менее важны… Фельдмаршал Кейтель передал мне благодарность от фюрера всем солдатам группы армий за геройское взаимодействие с войсками фельдмаршала Буша. Снята блокада с ковельского узла и самого города Ковеля. Мы опять перекрыли большевикам дорогу на Польшу. Наш фюрер благодарит вас за это.

— Хайль Гитлер! — дружно откликнулись присутствующие, выбросив вперед правую руку.

— Итак, господин группенфюрер, прошу доложить обстановку…

Именно это известие тяжелым камнем легло на сердце фельдмаршала. Он понимал значение события, которое могло отразиться на дальнейшем ходе войны, и поэтому решил узнать, не поступило ли каких-либо известий из Берлина. Он пошел в блиндаж.

Миновав несколько ступенек, Модель направился в шифровальное отделение. Дежурные офицеры и унтер-офицеры, завидев его, вскакивали с низких табуреток. Аппаратура сверкала чистотой: телетайпы, специальное оборудование для телефонных разговоров, исключающее подслушивание, радиоаппаратура и средства дальней связи. У радиостанции дежурил сержант Гробке. Из эфира доносились позывные сигналы; сержант настраивался на соответствующую волну и механически отмечал что-то в бланке. Он один не встал, чтобы приветствовать фельдмаршала. В шифровальной комнате дежурил обер-лейтенант Гонпен, как всегда, элегантный, благоухающий хорошим одеколоном. Заметив фельдмаршала, он вскочил с табуретки.

— Есть что-нибудь из ставки?

— Пока ничего не поступило, господин фельдмаршал! — Офицер схватил листок бумаги: — Только генерал Гот запрашивает…

— С этим прошу к начальнику штаба, — буркнул Модель, окинув взглядом комнатку, в которой хранились книги с ключами шифров и особо секретные документы. В случае их потери радиограммы и многие секретные вопросы перестали бы быть тайной для врага. Но это помещение, как и весь блиндаж, хорошо охранялось.

— Прошу немедленно докладывать о каждом сообщении из Берлина!

— Слушаюсь, господин фельдмаршал! — Офицер, вытянувшись, стукнул каблуками сапог.

После ужина Модель долго не мог заснуть. Его все еще преследовали подтвержденные лаконичной телеграммой из ставки слова группенфюрера СС: «Вторжение, Нормандия…» Неужели начало конца? В голове бродили навязчивые мысли. Вдобавок ко всему еще этот телефонный звонок от Ринге: «На участке 918-го полка опять слышна агитация, усиливаемая русскими репродукторами… Выступал Штейдле… Да, тот самый, из фронтового комитета…»

Он читал несколько стенограмм выступлений этого баварца, который после сталинградского поражения перешел на сторону коммунистов. Невелика потеря, только он потянул за собой других, даже генералов Данельса, Корфеса, Латтмана, Зейдлитца, некоторых старших и младших офицеров. Кажется, даже сам фельдмаршал фон Паулюс! Нет, его не раздражало, что в том же комитете действовали Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Эрих Вейнерт, Германн Матерн и многие другие немецкие коммунисты. Их участие в агитации против национал-социалистской Германии и Гитлера было понятно, ведь они сбежали от виселицы… Но те, кто до сих пор толкал немецких солдат на смерть…

* * *

Листовки были короткие, уже непохожие на прежние, которые сбрасывали с русских самолетов и писали русские. На одной из них напечатан текст призыва, в котором многие бывшие офицеры 6-й армии обращались к генералам и офицерам вермахта, к германскому народу:

«Вся Германия знает, что значит Сталинград. Мы прошли через ад, нас считают умершими, но мы живем и стремимся к новому. Мы не могли дольше молчать! Мы имеем право говорить… И от имени погибших товарищей… Это наше право и обязанность».

И далее:

«…Дальнейшее ведение этой бессмысленной и безнадежной войны в любой день может привести к национальной катастрофе. Это можно еще предотвратить, это моральная обязанность перед родиной каждого немца, сознающего свою национальную ответственность… Горький опыт Сталинграда должен уберечь от трагических ошибок. Мы обращаемся к народу и воинам вермахта. Прежде всего обращаемся к командующим армиями, генералам, офицерам. От вас зависит окончательное решение. Германия ждет, что вы смело посмотрите правде в глаза и не менее смело и решительно будете действовать… Не отвергайте исторического воззвания!.. Объедините вашу борьбу с борьбой народа с целью свержения Гитлера и его правительства, чтобы защитить Германию от хаоса и падения».

Московское радио передавало также выступления солдат вермахта, уцелевших во время сталинградского разгрома:

«Призрак Сталинграда предостерегает. Лишь немногие отдают себе в этом отчет, а жаль! Большинство не хочет об этом думать. Они всерьез воспринимают неопределенные обещания, расточаемые верхушкой. Легко верят этому, боясь правды и расплаты за все совершенное».

Фельдмаршал сжимал кулаки. Это потрясающе! Как они могут источать этот яд? Ведь присягали на верность фюреру! Неужели забыли о проповедях полевого епископа вермахта? Ну да! Это было уже давно…

Командиры подразделений получили приказ артиллерийской стрельбой глушить агитацию Штейдле и ему подобных. Напомнить о присяге солдатам в церковных проповедях и пасторских посланиях — все это еще актуально!

«Когда же, как не теперь, во время войны, каждый должен вложить свой вклад в общее дело, как бы это ни было тяжело. Не только как немцы, но и как христиане мы должны мобилизовать все внешние и внутренние силы на службу народу, должны принести любую жертву, какую потребует ситуация, должны терпеливо нести любой возложенный на нас крест… Кто же смеет сомневаться в том, что мы, немцы, стали теперь главной нацией Европы, и причем в значении, выходящем за пределы географических и геополитических рассуждений? Так, как это бывало уже в истории, так и теперь немцы выполняют роль избавителей и защитников Европы… Не будет преувеличением, если я скажу, что вас там, на Востоке, можно сравнить с кавалерами рыцарского ордена давних времен, что перед вами стоят задачи, выполнение которых принесет нашему народу, всей Европе и всему человечеству результаты, которые ныне трудно предусмотреть, — говорилось в письме полевого епископа Рарковского к вермахту, в котором он летом 1941 года приветствовал войну с Советским Союзом. — …Каждый из нас знает, к чему стремится в эти бурные дни наш народ, и в этот важный момент каждый имеет перед собой светлый пример истинного борца — нашего фюрера, главнокомандующего, одного из самых храбрых солдат Великой Германии…»

Церковную проповедь и пасторское послание читали в окопах и блиндажах, на передовой и в далеком тылу. Вера должна была выработать у солдат иммунитет против «яда агитации», успокоить их истрепанные нервы, прибавить сил для дальнейшей захватнической борьбы, порадовать наградой на небесах после смерти на чужбине.

Но не только это должно было напомнить солдатам вермахта о необходимости добросовестно выполнять обязанности, повиноваться Гитлеру… Шел уже 1944 год, ситуация требовала более активных действий. Нужно было чем-то поднять боевой дух солдат. Дополнительно читались пасторские послания, прославляющие германское оружие и призывающие к верности Гитлеру. Одним из таких было послание архиепископа Лоренца из Падерборна, в котором русские назывались людьми, «которые из-за ненависти к Христу и как безбожники упали до уровня животных».

«Славим Адольфа Гитлера, человека, ниспосланного нам самой судьбой! Будем благодарны богу за то, что он сделал нас своими рыцарями, защищающими веру… Вознесем молитвы за фюрера, ибо за ним стоит сам бог со своей волей и заветами» — с такими словами обращались к солдатам пасторы. Все это должно было их убедить, что война, которую они ведут, является справедливой, немцы начали ее по велению бога и поэтому они обязаны бороться до конца, к этому их призывают фюрер, правительство, партия и бог…

— И несмотря на пасторское повеление, несмотря на принятие присяги нашлись отщепенцы, богохульники, клятвопреступники… — Фельдмаршал не мог найти слов осуждения для тех, кто осмеливался называться немцем и нарушал присягу. В своей озлобленности он не мог понять, что солдаты в действительности присягали преступникам, приведшим собственную родину и народ к катастрофе.

«Присягали богу! Клятвопреступники!» — ругались Гитлер и Геббельс, Гиммлер и Модель, неистовствовали многие им подобные. Они осыпали бранью антифашистов из комитета «Свободная Германия», которые решили одурманенным землякам вернуть облик людей.

— Что за время! На западе, где-то на дюнах Омаха, вблизи Шетеона, Валлереса и на берегу канала в Нормандии, высаживались эти проклятые англичане и американцы, а здесь не только бесконечные бои, но еще и предатели… Когда же и как это закончится? — нервничал фельдмаршал.

Конечно, он был бы сильно удивлен, если бы узнал, что в Берхтесгадене в 5 часов 5 минут Геббельс, которому сообщили о десантных операциях союзников, вскочил с постели с радостным возгласом: «Наконец! Слава богу! Это уже последний тур…» Ему был известен секрет фергельтунгсваффе — оружия возмездия. Министр знал, что 15 июня на Лондон должны были полететь Фау-1 — летающие снаряды (секретное оружие Гитлера, уже готовое для применения против Англии). Модель не был достаточно информирован об этом. Он постоянно опасался второго фронта.

Особенно запомнился фельдмаршалу день 30 мая 1944 года, когда он узнал, что генеральный штаб на основе результатов разведки пришел к выводу, что большое передвижение советских войск имеет целью подготовить удар против групп армий «Северная Украина» и «Южная Украина».

Фельдмаршал Буш, командующий группой армий «Центр», не мог согласиться с таким утверждением, располагая данными о силе противника, находящегося как раз на его участке фронта. Он возразил, но Кейтель не разделил его взгляда.

— Основное направление главного удара русских следует ожидать между Карпатами и районом севернее Ковеля, — утверждал он решительно.

Модель тоже сомневался, более того — боялся за свою шкуру. На Полесье и Волыни находились его 2-я и 4-я армии. Действенный удар русских по ослабленным войскам группы армий «Центр» мог поставить группу армий «Северная Украина» в критическое положение… Через три недели оказалось, что именно фельдмаршалы Буш и Модель правильно оценивали силы и намерения русских, но все это не принесло уже им удовлетворения.

Заканчивая совещание, Кейтель передал командующим армиями восточного фронта слова Гитлера, которые должны были успокоить их расшатанные нервы:

— «Уже скоро наступит момент приведения в действие специального оружия вундерваффе». — Кейтель несколькими фразами охарактеризовал работу над самолетом-бомбой, который не нуждается в пилоте и бензине для возвращения: — Это новое оружие будет иметь наивысшую степень эффективности во всем вермахте… Я полагаю, что вы, господа, не будете ревновать! Это все скоро окупится сторицей! — улыбаясь, закончил начальник штаба ставки рейха.

Но многие знали, что испытания Фау-1 были прерваны в ночь с 17 на 18 августа 1943 года, когда на опытный полигон в Пенемюнде английские и польские летчики сбросили 1593 тонны взрывчатки и 281 тонну зажигательных бомб. Никто из гитлеровцев понятия не имел, что в ходе подготовки этого массированного удара были использованы данные, добытые, обработанные и доставленные англичанам подразделениями Армии Крайовой. Опыты с ракетами А-4, проведенные в районе Близна в ноябре 1943 года, тоже не оправдали надежд. Ракеты взрывались над полигоном. В феврале с конвейера в Нордхаузене сошло несколько усовершенствованных ракет. Опыты проводились в районе Мельца, Дембицы и Колбушова. И вот в конце мая разведка Армии Крайовой добыла важнейшие части механизма той ракеты, которая упала в районе Сарнакова, недалеко от Вышкова. В скором времени секрет ракетных снарядов Фау-1 и Фау-2 попал в руки союзников. Много донесений, касающихся базы в Близне, в июне и июле 1944 года по радио дошло до Лондона.

— Все возлагают надежды на успех в испытаниях этого оружия в самое ближайшее время, особенно учитывая то, что сам рейхсфюрер СС Гиммлер лично этим занялся. Доктор Вернер фон Браун тоже такой человек, который на полпути не остановится… — утешал Кейтель.

На рассвете 6 июня солдаты союзников начали бои за овладение побережьем Нормандии. Был открыт второй фронт, но «чудесное» оружие фон Брауна молчало. Семь дней спустя летающие бомбы действительно упали на Англию, но она благодаря польским ученым и партизанам была к этому уже частично подготовлена… Однако бомбардировка Лондона снарядами «фау» фактически произошла лишь спустя две недели. В это время войска маршала Рундштедта, фельдмаршала Роммеля и генерал-полковника Бласковица, всего около 60 дивизий, в том числе 9 бронетанковых, все еще отступали. Операция «Оверлорд», в которой участвовали и польские военные корабли «Дракон», «Блыскавица», «Краковяк», «Пиоруы» и «Шлензак», а кроме того, несколько торговых судов, развивалась успешно.

До 13 июня десантные войска создали 5 плацдармов шириной около 80 и глубиной 13–18 километров, где сражались уже более 16 дивизий, имеющих в своем составе 326 000 солдат. В скором времени число этих дивизий должно было возрасти до 90…

Так по истечении двух недель должна была выглядеть ситуация в Нормандии. Именно этого так сильно опасался Модель. Однако он не предчувствовал удара, который вскоре должен был быть нанесен и по его войскам. План «Багратион» — мощная совместная операция 1, 2 и 3-го Белорусских фронтов — находился на завершающем этапе подготовки.

Перед завтраком Модель просмотрел несколько шифровок. Самая короткая была из ставки. Начальник штаба оперативного руководства вермахта сообщал о больших потерях войск противника в Нормандии. Командующий резервными войсками генерал-губернаторства доносил о совещании, которое состоялось 6 июня в Кракове, в Вавельском замке, с участием доктора Ганса Франка. «Мы рассчитываем на сильную поддержку группы армий «Северная Украина», — сообщал генерал Хенике. — Хотим, чтобы операция «Штурмвинд» нанесла окончательный удар по большевикам и польским бандитам. Без участия войск вермахта, в том числе бронетанковых и авиационных частей, «Штурмвинд» не сможет осуществить возложенные на него надежды… Время начала операции — 8 и 9 июня…»

Командующие армиями докладывали о положении на фронте. Донесения были короткие.

— Застой, — буркнул Модель, взглянув на обер-лейтенанта Хоппе.

— Может быть, затишье перед бурей? — вырвалось у офицера.

Фельдмаршал показал на пачку бумаг:

— Передать это штабистам. Благодарю вас!

Когда офицер-шифровальщик вышел, майор Ганс Петер доложил, что завтрак ждет в саду под деревьями.

— Прекрасный день, господин фельдмаршал, — едва заметно улыбнулся он, видя усталое лицо своего шефа.

— А вы, господин майор, знаете грузинскую поговорку? Грузины говорят: жену хвали после смерти, а день вечером.

Адъютант рассмеялся.

* * *

Их было пятеро: трое от Гарды и два советских солдата. Они шли на выполнение боевого задания. Поручник Заяц определил его кратко:

— Ребята! До сих пор неизвестно, где сейчас остальные отряды 27-й дивизии. Их нахождение не отмечено в районе Камень-Коширского, где майор Жегота определил место сосредоточения после перехода через Припять. Вообще их нет на этой стороне фронта. Мы высылаем вас, чтобы найти их. Задание трудное! Надо будет перейти не только немецкую линию фронта…

Поручник Заяц (Зигмунд Гурка-Грабовский) командовал теперь отрядом. Гарда не добрался до спасительного берега реки, разделив судьбу многих своих подчиненных — партизан 23-го пехотного полка. Почти сто человек навсегда остались лежать среди гитлеровских окопов или утонули в водах Припяти. 114 человек были ранены. Командование советской 47-й армии, которая находилась на этом участке фронта, направило раненых в свой полевой госпиталь в Камень-Коширском и в госпиталь 1-й армии Войска Польского вблизи Пшебражи. Немного позже некоторые из этих раненых оказались в госпиталях Харькова, Киева, Ростова и даже Москвы. Вместе с ранеными польскими партизанами на лечение были направлены раненые партизаны Иванова. Личный состав этого отряда во время боев на Припяти и при ее форсировании сократился более чем на половину.

— Передайте польским партизанам, что мы все еще их ждем! — добавил майор Логинов. — Скоро пойдем на запад, в Польшу! Ваша армия нуждается в опытных и обстрелянных людях…

Майор Логинов, начальник разведки, действующей на этом участке дивизии, был ответственным за эту операцию. Он знал, что этих пятерых парней ожидает трудное задание. Они должны были пойти в район, насыщенный немецкими войсками, полицейскими карательными экспедициями, бандами УПА. От себя майор выделил красноармейцев Алешку и Сережу, молодых, но опытных разведчиков.

Поручник Гурка-Грабовский выбрал троих: подхорунжего Лешека, рядовых Жбика и Рыся — отважных и знающих местность партизан. Командиром группы назначили подхорунжего, который добровольно выразил желание пойти на это задание. В лагере его тяготило бездействие. Вдобавок он сильно переживал смерть поручника Зарембы и хотел отплатить гитлеровцам за смерть человека, которого так сильно любил. В лесу под Киверцами не было такой возможности. Но это время должно было наступить. Когда? На этот вопрос никто не мог дать конкретного ответа. Даже генералы Зигмунд Берлинг и Александр Завадский, которые неоднократно их посещали, в ответ на этот вопрос только улыбались.

Командующего 1-й армией генерала дивизии Берлинга радовал боевой дух и желание бывших партизан Армии Крайовой сражаться с немцами. Он не сомневался, что вскоре эти люди пополнят подчиненные ему части.

— Когда же выступаем? Скоро, товарищи! Должны! Родина ждет, ребята! — говорил им генерал Александр Завадский. — Наши земляки все глаза проглядели. Столько лет оккупанты купаются в польской крови и все еще продолжают убивать наших близких. Вы очень хорошо знаете об этом, немало видели этих преступлений… Вы познали кошмар и горечь неволи. Вы были в центре этого ада…

— Пан генерал! Говорят, что наша группировка будет отправлена в Англию… Это правда? — спросил партизан Орел.

Все насторожились. Нет, не потому, что им улыбалась возможность далекой поездки куда-то за Ла-Манш. Их интересовал ответ.

Заместитель командующего 1-й армией по политчасти и одновременно член военного совета бригадный генерал Александр Завадский говорил прямо, без обиняков:

— В Англию? Дорогие мои! В Польшу через Англию?! Вы знаете, какое это огромное расстояние? И зачем? Именно теперь, когда мы на пороге родины… Ведь отсюда самый короткий путь…

— Для экскурсий еще не время, ребята! Надо спешить. Чем быстрее выгоним врага из Польши, тем меньше жертв и разрушений будет на нашей земле. Двинется Советская Армия, пойдем и мы с ней! — Генерал Берлинг говорил с грустью в голосе. — Нас ждут тяжелые бои… Наверняка будут новые жертвы! Но мы не пожалеем ничего для нашей измученной родины…

— Но ведь вместе с англичанами сражаются наши! — бросил кто-то. — Пан генерал! Они идут с тем долгожданным вторым фронтом… И оттуда тоже ведет путь в Польшу!

Наступила тишина. Генералы многозначительно посмотрели друг на друга. С нескрываемой печалью в голосе начал заместитель командующего армией:

— Разными дорогами и с разных сторон мира в Польшу сейчас направляются польские солдаты-скитальцы. Мы, солдаты 1-й армии, идем прямой и самой короткой дорогой: из-под Ленине до Варшавы. А потом к Одеру, к Нысе-Лужицкой, к Балтике. Там вобьем пограничные столбы с пястовским орлом, как когда-то наши предки, — продолжал генерал Завадский. — Велика цель перед нами, людьми от плуга и молота, людьми труда, к которым до сих пор в Польше никогда не относились доброжелательно и с симпатией. Мы должны это изменить. Наше поколение, мы и вы, воплотим извечные мечты трудящихся, наступит время социальной справедливости…

Партизаны из отряда Гарды сосредоточенно слушали эти идущие из сердца слова генерала. Они уже знали их биографии-Берлинга, в прошлом легионера и кадрового офицера, который не ушел в ливийскую пустыню, а остался, чтобы с мая 1943 года участвовать в формировании польских соединений в СССР, а теперь командовать армией народного Войска Польского; Завадского — бывшего горняка, бесстрашного человека, борющегося за социальную справедливость, коммуниста, которого не сломили тюрьмы и пытки санационной Польши.

Генералы говорили о Польше, о родине, ожидающей избавления не только от оков национального гнета, не только…

* * *

Мыслями о будущей Польше делились с солдатами во время частных разговоров и бесед генералы Берлинг и Завадский, такую же картину нового облика родины рисовали перед ними и политические работники 1-й армии. Одним из них был капитан Лысаковский, человек, которого ценило не только командование армии. Его знала и уважала Ванда Василевская. Они работали вместе в Союзе польских учителей. Как они оба мечтали, чтобы двери польских школ и учебных заведений были открыты перед молодежью, как, например, тех, что организованы теперь в польской армии. Они хорошо знали, что представляли собой довоенные четырехклассные начальные школы. А на Волыни таких школ было 1766, в том числе всего лишь 168 шести — и семиклассных. В школах — оборванные дети, утолявшие на переменах голод печеным картофелем. А ведь среди них наверняка было много одаренных, много неоткрытых талантов. Из более 2 миллионов человек населения Волыни 53 процента были безграмотны.

— Тяжело работали за этот горький хлеб. Вы знаете об этом не хуже меня, — говорил капитан Лысаковский, — Нищета и безработица забрасывали многих далеко за пределы Польши. Та Польша была мачехой… — Говоря это, капитан всматривался во внимательные лица.

Этот 49-летний офицер, довоенный деятель левого движения, имел богатый жизненный опыт. Он хорошо знал, что такое недоверие и подозрительность в сознании человека, и иногда чувствовал это со стороны своих слушателей. Иначе не могло быть. Большинство из тех, кто его слушал, были родом с Волыни, из тех деревенек, которые расположены на скудных песчаных землях. Правда, были там и земли с пластами, похожими на жирную черную мазь, но они не радовали сердца крестьян: на этой земле крестьяне день и ночь работали в поте лица за мизерную помещичью плату. А на Волыни такой земли было много: более 75 тысяч гектаров у князя Радзивилла, около 250 тысяч гектаров у менее богатых графов и помещиков. Наконец, эти «остальные»-300 тысяч хозяйств, из которых почти две трети имели по 1–5 гектаров земли. Разве легко выжить в таких условиях многодетным крестьянским семьям, когда доход с одного гектара на Волыни составлял всего лишь 21 польский злотый? В центральных воеводствах он составлял 44 злотых. Почти 250 тысяч польских крестьян на Волыни причислялись к категории людей, которые никогда ничего не могли нажить. Одна треть сельского населения на Волыни вообще была безземельной. Этих злотых, которые весной и летом они зарабатывали на господской земле, никогда не хватало им до новых заработков… Сейчас перед этими мужиками из волынских полуслепых хатенок рисовалась почти утопическая картина справедливого раздела земли между крестьянами, строительства деревень из каменных домов, школ и учебных заведений с бесплатным обучением, страны, где должны исчезнуть безработица, эксплуатация, нищета и унижение. Именно такая, а не иная Польша должна быть создана после восстановления независимости. «Разве это возможно?» — продолжали думать недоверчивые, не скрывая при этом своего волнения. Боже великий! Как же они хотели иметь именно такую родину — мать для своих детей, внуков… Гарантировать им хлеб со своего поля, душистый ржаной и пшеничный хлеб, ежедневно, на века… И наконец, самое ценное сокровище, которое в огне не горит и в воде не тонет, — образование. Уже с молоком матери они впитали это упорное и врожденное крестьянское недоверие. Ведь издавна их кормили только обещаниями. И теперь это должно измениться?

Зерна правды, брошенные в почву народную, должны были постепенно пустить ростки в сердцах этих простых людей, недавних партизан Армии Крайовой. Среди них был подхорунжий Лешек Жалиньский. Он слушал внимательно все, что говорилось, хотя уже знал это не только из рассказов. Его дедушка в 1863 году с оружием в руках сражался за Польшу «равенства и братства». Отец и дядя были легионерами, воевали за родину, хотя и не знали, какой она станет после победы, — матерью или мачехой будет для таких, как они. И теперь говорилось о братстве, равенстве, социальной справедливости! Вначале, как и другие, он был буквально шокирован. Потом стал задавать вопросы: об аграрной реформе, о колхозах («Разве это не одно и то же?»), о всеобщем и бесплатном обучении («Может, это только для избранных, привилегированных?»), о работе для всех («А выгода от нее? Возможно, опять для немногих?»). Он хотел узнать всю правду, чтобы решиться на совместный путь с теми, кто идет из-под Ленино. Он отдавал себе отчет в том, что присяга, связывавшая его с теми, в Лондоне, не выдерживает испытания временем. Ведь он клялся, что будет верно служить родине — Польше, бороться за ее свободу. Когда же наступит самый подходящий момент, если не теперь? Разве и впредь он должен служить тем, кто довел страну до катастрофы, кто уже готовил следующую национальную трагедию — план «Буря»? Об этом последнем он узнал только в лагере…

Но многие колебались. Вот, что они говорили в те дни, когда отдыхали после трудных партизанских боев.

— Предлагают, ребята, с ними… Ну как?

— Надо подумать.

— О чем? Гонят гитлеровцев, а у нас с ними свои счеты, разве не так?

— У меня лично, говорю вам искренне, нет возражений. Пойду с любым, кто бьет фрицев. А что потом? Это меня тревожит…

— Потом? А что должно быть?

— Наивный! Еще спрашиваешь? Будешь жить в коммуне. А это значит — общие поля и хаты, котел супа… Не помнишь, что о них писали до войны?

— А те, из Варшавы… Ну, что к нам приезжали, разве не объяснили тебе, как там? Помните беседы в лесу?..

— Кто-то говорил, что все общее… Даже жены…

— Мне это нравится. Что мне с того! Земли — псу под хвост, изба отца развалится… Я холостой, охотно воспользуюсь бабьей общиной…

— Эх, ты, паршивец, что захотел!

— И с церковью тоже неизвестно. Вроде, говорят, что не тронут, но кто их знает…

— А может ты хочешь, чтобы твои дети всю жизнь в лаптях ходили и умели считать только до ста? Слышал, что говорил капитан о новой Польше, народной? Меня, брат, это сильно за сердце взяло…

— Выучили его… Говорит, когда ему приказывают, А я вам скажу, сделают из нас семнадцатую республику. Видишь наших офицеров? Многие из них русские…

— Э, дурень, преувеличиваешь. А кого должны поставить командирами батальонов, полков или даже рот? Меня с тобой, безграмотных? Ведь мы даже читать не умеем…

— Ну хорошо! А наших?

— Каких, где здесь они? С Андерсом выехали.

— Только бы была справедливость, работа и хлеб досыта…

— Вот именно, правильно говоришь. Самое важное, чтоб наших детей никто хамами не называл, чтоб они не должны были целовать руку помещику и просить у него работу за гроши…

— Генералы обещают землю и фабрики — народу и труд без эксплуатации… А это ведь поляки, им можно верить…

— Тот, высокий, был еще полковником в рядах легионеров. Пожалуй, не обманывает…

— Ну, ты наивный! Разве мало ты слышал обещаний до войны? Теплей тебе было от этих слов, сытнее или слаще?

— Нам, хамам, много обещали…

— Ребята! Я пойду с ними, уже решил. Я верю в то, что они говорят. Только как это совместить с присягой? Мы ведь присягали на верность тем… Боюсь, как бы потом не грызла всю жизнь собственная совесть…

— Какой впечатлительный! Так, может быть, ты вернешься в лес и будешь служить тем?.. И опять тебя будут вши щекотать…

— Эти тоже захотят, чтоб мы присягали…

— Холера! Голова переполнена этими беседами, а мне кажется, что я ничуть не поумнел.

— Тебе ведь Зоей не хватает… У нее головка…

— А ну их! Что здесь делать…

Среди партизанской братии продолжались горячие споры, дискуссии и полемика. От решения этих вопросов зависела их дальнейшая жизнь. Откровенничали, спорили, советовались — громко и шепотом. Ничего удивительного в этом не было. Они в основном были людьми простыми, честными, горячими патриотами и верующими католиками. Приносили присягу. Многие из них присягали еще в рядах регулярной армии. Когда родина позвала — пошли по ее зову в огонь и дым, на смерть. Сражались мужественно, самоотверженно. Потом вступили в ряды подпольной организации. В лесах опять присягали.

С каждым годом увеличивалось причиненное народу зло, и они жаждали возмездия и расплаты за все… Присягали, веря в то, что их поведут справедливыми путями. В словах присяги, говорящих о родине, упоминалось о верности правительству, которое существовало где-то на чужбине, руководило ими и за них решало. Они не знали, что станут пешками в реакционной политике. Только в лагере под Киверцами они узнали о существовании Крайовой Рады Народовой, созданной польским народом, которая должна была повести его в бой за независимость и социальное освобождение. Здесь партизаны узнали и о Польской рабочей партии — авангардной силе народа в борьбе за равенство и справедливость, за права трудящихся. Цель и лозунги КРН и ППР были ясны и понятны, казались великими и захватывающими, особенно таким, как партизаны. Но они присягали! Никто их от этой присяги не освобождал. До сих пор они всегда были лояльными в отношении эмигрантского правительства и командования Армии Крайовой. Разве они могли без колебаний порвать с ними и перейти на сторону коммунистов?

«…Большинство из нас, молодых парней и девчат, не были политически грамотными. Вступление в ряды польского партизанского движения было для нас чем-то вполне очевидным. Мы сражались с немцами и украинскими националистами, стремясь к освобождению родины и окончанию войны. Верили, что войну будем заканчивать как победители на немецкой территории, как тогда говорилось — «в Берлине». Тогда мы ничего не знали о существовании Крайовой Рады Народовой. Значительная часть молодых офицеров также не знала даже в общих чертах о положении в польском подполье. На территории сосредоточения 27-й дивизии Армии Крайовой, между Ковелём и Владимиром, зимой и весной 1944 года действовали только советские партизанские отряды. Следовательно, здесь не было конфронтации политических взглядов и позиций, что, например, имело место в Люблинском, Келецком и Жешувском воеводствах и других районах, где плечом к плечу действовали Армия Крайова, крестьянские батальоны. Армия Людова и другие подпольные организации. Широкая политическая работа в рядах 27-й дивизии Армии Крайовой не проводилась, в бойцах воспитывалась лояльность к эмигрантскому правительству и командованию Армии Крайовой…» — пишет Завиша, бывший партизан 23-го пехотного полка этой дивизии, ныне офицер Войска Польского и научный сотрудник Военно-политической академии.

Не было оснований для того, чтобы судить иначе. Где и когда молодые, да и более старшие по возрасту мужчины из сел и городков могли получить политическую подготовку? Это было тогда доступно немногим, образованным, а не тем, закаленным в труде или в боях с гитлеровцами. И партизан, бывших бедняков, мучил вопрос: какую занять позицию, чтобы не быть осужденным богом и близкими?

Для бойцов из отряда Гарды (а таких отрядов было тогда много) настало время выбора. Он должен был быть удачным, одобренным родными и потомками, не противоречащим их вере. Знали, речь идет о будущем: надо было выбирать между Польшей давних предков и Польшей с новым общественным, политическим и даже географическим обликом. И это последнее им было труднее всего понять… На востоке границей этой новой Польши должен стать Буг. А где-то на западе их ждут исконно польские плодородные земли. Но все это казалось непонятным, таинственным, далеким.

* * *

В тот момент, когда наконец нужно было сделать выбор, перед ними, тремя партизанами из отряда Гарды и двумя красноармейцами, поставили эту боевую задачу: отыскать остальные отряды майора Жеготы.

К передовой их подвезли на автомашине. А дальше они двинулись сами…

Ночь была мрачная, какие редко бывают в первой половине июня: дождь и резкий ветер обметывали землю, взъерошивали воды Турьи, шумели в прибрежных камышах. Ракеты, выпускаемые гитлеровцами, взвивались вверх и, смываемые сильными порывами ветра, исчезали в темноте. Глухо звучали выстрелы дежурных советских и немецких огневых средств, словно кто-то стучал палкой по глиняным горшкам. Этот грохот еще больше усиливал кошмар ночи.

Небольшая лодка скользила по реке. Бойцы усиленно работали веслами. К счастью, ветер дул в спину разведчикам и гнал лодку к берегу, на котором начинались укрепления немецкой обороны.

Спрятав в камышах лодку, они побрели по воде и сквозь густые заросли пробрались к берегу. Он выглядел таинственным и грозным.

Шли гуськом. Вел Сережа. Не впервой проходил он этот участок немецкого фронта. Несколько дней назад вместе с Алешей и двумя разведчиками ходили за «языком». Тогда они возвращались со связанным гитлеровцем. Знали об этом подвиге и три польских разведчика, поэтому чувствовали себя увереннее, хотя и понимали, что их поджидало много неожиданностей.

Земля совсем раскисла. Сапоги увязали в грязи. Ветер приглушал шаги.

Разведчики шли около вражеских блиндажей, перепрыгивая через траншеи. В одной натолкнулись на двух гитлеровцев, плотно закутанных в прорезиненные плащи. Оба мягко сползли на наполненное водой дно траншеи…

Постепенно они удалялись от передовой. Гроза продолжала бушевать, и дождь шел без перерыва. Природа была благосклонна к разведчикам. Наверняка не многие часовые бодрствовали в эту ночь на своих постах. Как знать, может это отсутствие дисциплины кое-кому спасло жизнь?

— Линия фашистской обороны осталась позади, — сообщил Сережа. — Скоро войдем в топкие болота и камыши…

— Дорога будет хуже, чем через окопы, — добавил разведчик Алеша.

— Хуже? Почему ты думаешь, что хуже? — спросил Жбик.

Остановились, чтобы немного отдохнуть. Одежда совсем промокла, в сапогах хлюпала вода. Дождь не переставал, только порывы ветра стали послабее.

— Хуже, — повторил Алеша. — Здесь, по крайней мере, нет комаров. Ты со мной согласишься, когда войдем в камыши…

— Но там не будет немецких огневых точек, а здесь на каждом шагу можно встретиться со смертью, — не сдавался Жбик.

— Эх, друг, — включился в разговор Сережа, — знаешь, что говорят об этой трясине гитлеровцы? «Это местность, по которой только черт гуляет либо ведьмы катаются на метле…» Они этих болот боятся больше смерти…

— В этом мы скоро убедимся. Идем, — приказал подхорунжий. — Скоро будет светать.

Они скрылись в камышах. А потом шли по прогнившим кочкам, продирались через карликовые кусты, пробирались через трясину и болото, иногда выходили в заросли, которые были высотой не более взрослого человека. Наконец увидели полоску настоящего леса. Она проступила на фоне низкорослого кустарника. Ольховник сплетался с ивняком. Удивительно выглядели эти сплетения не то корней, не то ветвей. Разведчики продвигались, ориентируясь по компасу. Очень труден был этот поход: они проклинали все на свете, но шли, только бы подальше от линии фронта. Все были утомлены, но довольны. Самое худшее было позади. В походе подкреплялись сухой колбасой. Из полевых сумок доставали сухари, которые, несмотря на такую погоду, не намокли. У каждого была фляжка со спиртом. Отпивали по глотку, задыхаясь, но разогревал он превосходно.

К утру дождь перестал, тучи поплыли к западу. На небо выкатился огромный огненный шар. Промокшая одежда испаряла влагу и становилась легче.

— Эй, Алеша! Где же твои комары? — смеялся Жбик. — Очевидно, утонули?

— Подожди, только потеплеет — и они заедят тебя.

— Хорошо, что нам не продырявили кожу, когда мы шли через немецкие укрепления… Комары, Алеша, не страшны…

Время от времени где-то сбоку раздавался глухой рокот моторов. Это летели немецкие самолеты.

— Высматривают, все еще обшаривают, даже эти болота… Мало им, видно, крови, — цедил сквозь зубы Рысь. Он весь был в грязи, со лба стекали капли пота.

— Выискивают, говоришь? — Младший сержант Сережа остановился, всматриваясь в небо. Лицо его почернело, глаза покраснели от бессонной ночи. — Понимаешь, — медленно сказал он, — они хотят истребить нас всех до одного… Это люди, которым с детства прививалась ненависть ко всему славянскому…

— Столько наших погибло в шацких лесах и во время этой адской переправы, — вставил Жбик.

— Эх, это капля в море крови, которую выпустила из наших народов эта гитлеровская сволочь…

Где-то сзади раздался шум моторов. Они припали к кустам. Подсохшая одежда опять пропитывалась влагой от мокрой земли и гнилого мха. Два «юнкерса» пролетели совсем низко. Послышалось резкое подвывание винтов, которое медленно утихало.

— Колотят их ваши летчики, но еще мало… Летают над болотами, высматривают одиночных людей. — Рысь оперся о куст, вытянул уставшие ноги в мокрых истрепанных сапогах.

— Надо двигаться!.. — торопил подхорунжий. Он стряхнул с брюк мокрые листья, куски грязи, поправил офицерский ремень — единственное, что у него осталось от всего партизанского обмундирования. Это была память о дяде и, хотя он был порядком потрепан, для него был дороже тех, которые выдали в лагере.

Приближался вечер. Передовые линии немецкой обороны остались далеко позади. Это заметно подняло у разведчиков настроение. Они остановились в небольшой рощице. Вынули консервы, сухари, глотнули (разок-другой из фляжек… Посыпались шутки, особенно много их было у Сергея.

У подхорунжего не было желания шутить. Он направился под развесистый куст, сел, опершись спиной о ветви. Чувствуя, что его одолевает сонливость, он вынул из сумки номер газеты «Мы победим».

Это была газета 1-й армии Войска Польского. Он взял ее с собой сознательно. Хотел показать ее тем, кого они идут разыскивать. Развернул страницу. Несмотря на то что он знал содержание статьи, он с удовольствием начал ее перечитывать. И опять почувствовал на глазах капельки влажного тумана. Какими же теплыми, душевными были эти слова:

«…Недавно мы имели возможность встретиться с воинами одного из отрядов Армии Крайовой, которые пробились через линию фронта на нашу сторону. Бойцы эти — настоящее золото. Бьется в них горячее польское сердце, уверенно и умело владеют они оружием».

На его усталом лице появилась улыбка. Ему вспомнились сражения под Холадыном, Соколовой, Водзиновом, Заслинками, Замлынем и Чмыкосом… Много было мест сражения с гитлеровцами, где «умело действовали воины винтовкой». Но только ли винтовкой? А во время боя под Штунем?

…Батальон гитлеровской горнострелковой бригады удерживал небольшой лесок севернее Штуня. Командир дивизии приказал поручнику Соколу выбить оттуда гитлеровцев. Утром 4 апреля рота поручника Мотыля поднялась и пошла врукопашную. Более 80 человек из горнострелкового батальона навсегда остались лежать на лесной траве, 30 сдались в плен. На поле боя осталось 7 ручных пулеметов, 1 станковый, 4 миномета, 60 винтовок, более десятка повозок с боеприпасами и продовольствием, полевая кухня, в которой дымился суп. Собственные потери составили 8 убитых и 6 раненых. В этом бою партизаны отбили также 6 пленных советских солдат.

Или, например, операция под Стенжажицами в конце марта, когда старший сержант Тур с саперным взводом в 35 человек разоружил гитлеровское подразделение, направлявшееся к поселку Мосур, где оно должно было разыскать сброшенных советских парашютистов. Без сопротивления были взяты в плен 2 офицера и 70 солдат вместе со всем вооружением и техникой, в частности радиостанция с тягачом-вездеходом, мотоциклы, ящики с боеприпасами и гранатами.

«…Они полны признания советскому солдату, с радостным изумлением встречают они нашу армию, о которой не имели представления»,

«Но не совсем так было, — думал подхорунжий, — кое-что мы знали о советских людях, о Берлинге, о красных, идущих на поводу у большевиков, чтобы создавать в Польше колхозы, громить костелы, а из жен сделать общих наложниц… Однако о том, что 1-я польская армия сражается за свободную и суверенную отчизну, за Польшу социальной справедливости для всех ее граждан, — этого не говорили. Лишь в лагере под Киверцами всем словно открыли глаза. Здесь мы увидели, какой в действительности является эта армия Берлинга».

«…Воины 27-й дивизии Армии Крайовой без малого полгода сражались вместе с советскими партизанами, вместе с подразделениями Советской Армии, невзирая на пропаганду некоторых санационных органов, проповедовавших враждебность к восточному соседу, не считаясь с известными инструкциями взаимодействовать с Советской Армией только для видимости. Этого требуют жизненные и национальные интересы польского государства…»

Автор этой статьи, очевидно, хорошо ориентировался в отношениях между дивизией Армии Крайовой, советским партизанским движением и регулярными фронтовыми частями Советской Армии. В период этого взаимодействия в боях с гитлеровцами проливалась братская кровь поляков и русских… Именно так выкристаллизовывались истинные интересы государства.

«…Поэтому мы не говорим о воинах Армии Крайовой так, как будто они солдаты из-под чужого знамени, а говорим твердо: это наши солдаты. Каждый борющийся поляк — это наш брат, ибо в огне совместной борьбы выковывается то, что является важнейшим для Польши сейчас и навсегда в будущем — национальное чувство…»

В небе нарастал шум моторов. Он доносился со стороны, где диск солнца немного склонился над горизонтом. Безоблачное небо окрасилось в золотисто-розовый цвет.

Подхорунжий обвел вокруг взглядом. Ничего подозрительного не приметил. Перед ним были заросшие сорняками луга, а дальше — поля. Прямо, почти на горизонте, темнела голубая полоска. Там был лес. Оттуда, казалось, прямо на рощу летели самолеты. Он различил их бесформенные силуэты, а через несколько мгновений и звездочки под крыльями. Летели звеньями, углом вперед.

— Возвращаются домой. — Младший сержант Сережа поднял вверх голову. Он был без шапки. Черные вьющиеся волосы спадали на лицо.

Несколько небольших машин сопровождали бомбардировщиков по бокам.

— Возвращаются домой! — говорил задумавшись Сережа. — А мы идем вперед, в неведомое…

— Именно вперед, но к дому, Сережа. — Лешек похлопал по плечу советского разведчика. — Куда бы мы ни пришли, будем у себя. Это наши земли. Ну, идем. Вечер приближается, до места ночлега несколько километров. В том лесу…

Вчера наметили этот маршрут. Поручник Гурка-Грабовский, как и начальник разведки советской дивизии, не возражал. Все понимали, что если отставшие не переправились через Припять, то, несомненно, они должны направиться на юг, туда, где действовали части, подчиненные командующему Люблинским округом Армии Крайовой. Эти предположения должны были сбыться.

Подхорунжий Лешек втайне был рад выбранному маршруту. Уже несколько недель он мечтал оказаться в этих краях. Он был знаком с местностью, знал, что разведчики уже обогнули Белин и Стенжажице, а прямо перед ними находятся кладневские леса, которые тянутся дальше на запад широкой полосой вдоль Буга. А там, в том лесу, было то, к чему тянулось его сердце…

— К ночи дойдем. Поищем там ночлег. В худшем случае переспим на лесной травке, — улыбнулся Сережа.

— Я отведу вас на хорошую квартиру, — сказал подхорунжий остальным разведчикам.

— Меня удивляет эта тишина вокруг… Никакого движения войск, а мы ведь в тылу немецкого фронта. Обычно в таких ситуациях полно тыловых подразделений, — нервничал Сережа. — Что-то в этом есть, друзья!

Никто из них не знал, что в соответствии с решением гитлеровской ставки этот участок фронта был значительно обнажен, отсюда вывели некоторые войска и перебросили их на юг. Именно там Гитлер ожидал главное направление удара советских армий летом этого года. Но о совещании с командующими армиями восточного фронта, проведенном в Зонтгофене 30 мая никто из разведчиков, естественно, не имел понятия. Они не знали также, что две гитлеровские дивизии, находившиеся в этой полосе, принимают участие в операции против партизан под названием «Штурмвинд» где-то в районе липских и яновских лесов. Польские и советские партизанские отряды уже несколько дней сражались там и проливали кровь.

В сумерках достигли леса. Подхорунжий вел, не пользуясь картой. Не зря он считался лучшим разведчиком. Вокруг были его родные места. Но его с ними связывало и что-то большее…

Свет в доме не горел. Лесная сторожка стояла темная, молчаливая. Не слышно было лая. А ведь собак было несколько. Лесник Тарасович любил их. Горькое предчувствие охватило подхорунжего, но он отгонял от себя навязчивые мысли.

— Там нет никого, — сказал Рысь.

— Люди наверняка ушли в деревню, — заметил Алеша. — Будем одни ночевать, а жаль.

— Это невозможно! — шептал подхорунжий. — Ведь когда я был здесь в последний раз…

— В последний раз! Теперь война. Смотри! Там что-то светится, — Алеша указал рукой. Действительно, между деревьями пробивалась светлая полоска.

— Проверьте дом, сторожку и подготовьтесь к отдыху. Приготовьте что-нибудь горячее. Сережа, выставь охрану, пусть наблюдает, я сейчас вернусь, — приказал подхорунжий.

— А ты куда? — забеспокоился тот, видя, как Лешек направляется в сторону света. — Пошли вместе, черт его знает, все может быть…

— Справлюсь. Только выясню, что с теми, — подхорунжий рукой указал на деревянный домик.

— А, понял, — шепнул советский разведчик. — Возвращайся скорее, — добавил он и махнул рукой остальным. — Идем в избу, ребята!

Подхорунжий осторожно приближался к одиноко стоящему строению. Это была убогая изба. Он знал ее владелицу-поденщицу. Она помогала семье Тарасевичей. Лешек часто видел ее у них. Это была старая бедная женщина, каких много встречалось в этой местности после первой мировой войны.

Окно было без занавесок и штор. Лешек заглянул в него. Тускло светила небольшая керосиновая лампа. В глубине, под образами, стояла на коленях женщина. Больше он никого не заметил. Он стукнул по оконному стеклу раз, другой… Женщина продолжала стоять на коленях. Постучал сильнее.

Свет погас. Подхорунжий стучал теперь еще настойчивее, сильнее.

— Кто там? — из комнаты раздался голос. Он почувствовал страх.

— Параська! Откройте, это я, — подхорунжий говорил в щель между дверным косяком и дверью.

— Не знаю. Кто ты? Чего хочешь? — Голос женщины дрожал от страха: стояла глухая ночь.

— Я к Тарасевичам. Отвори, не бойся. Параська!

Наступила тишина. Немного погодя дверь заскрипела и показалась растрепанная голова Параськи. Ее глаза уставились на фигуру мужчины.

— А, это… — прошептала она.

— Узнала?

— Пожалуйста, в избу… — шепнула Параська.

— Нет времени. Скажи, куда подевались Тарасевичи? В сторожке нет никого. Где они? — спрашивал он нетерпеливо.

Параська молчала. Она прислонилась к дверному косяку. Дверь, высвободившись из ее руки, тихо скрипнула заржавленными петлями, за ней показалось темное нутро комнатенки.

— Почему молчишь? Что здесь произошло?

Подхорунжий услышал отрывистое рыдание и почувствовал покалывание в сердце. Потряс женщину за плечо.

— Скажи же наконец!

— Боюсь, боюсь, — шептала Параська. — Они придут, убьют и меня… Это страшные люди…

— Кто они? Говори! Когда здесь были? — продолжал тормошить ее за плечо подхорунжий.

— В прошлом месяце… Может, раньше. Вечером пришло их несколько и начали бить…

— Тарасовича? Но почему?

— Кричали, что он помогает полякам и Советам, что женился на польке… Тогда он ударил одного… Господи, — рыдала Параська.

— А Оленька и мать? Говори, прошу тебя…

— Их тоже, как и отца… Мне велели смотреть на все. «Расскажешь, как мы поступаем с изменниками…» — Параська вся дрожала.

Подхорунжий молчал, чувствовал только глухие удары в висках. Мягко гладил костлявое и хрупкое плечо старушки.

— Успокойся, Параська… Значит, это были…

— Не знаю. Я старая… Велели только говорить, что так будет с каждым. Боже, как это страшно! И таких хороших людей, — всхлипывала она.

— И что с ними? — все еще допытывался он, хотя знал уже все.

— На кладбище. Пришли из села, помогли хорошие люди. Помогли, — шептала она.

Он прижал ее к груди. Из кармана вытянул сверток бумаг. Это были несколько долларов — последнее жалование, какое он получил в шацких лесах.

— Возьми это, пригодится…

Уходя, он еще слышал за спиной всхлипывания, отрывистые и бессильные. На склоне жизни эта женщина видела людей, которые были хуже волков…

Разведчики лежали на полу. Жбик стоял на страже в проеме открытой двери.

— В печи кофе, уже с сахаром, — сказал он вполголоса. — Твоя смена под утро, спи спокойно.

Подхорунжий вошел в избу. Нагретая солнцем деревянная крыша и стены дома излучали тепло. Серый свет луны пробивался в дом через отворенную дверь. Он нашел горшочек с кофе, поднес к потрескавшимся от жажды губам. Выпил залпом. Потом мимо молчавшего Жбика вышел во двор. Вокруг царила тишина. Только издалека, с восточной стороны, доносился гром. Какой-то момент прислушивался: гром или гул артиллерии? В сером лунном свете проступали очертания дома с остроконечной крышей. Высокие деревья окружали дворик, посреди которого был колодец. Он подошел и присел на пень у колодца. Все, как прежде. В голове мелькали обрывки воспоминаний: дом, деревья, лес, наполненный тишиной, и этот колодец, как прежде… А кто сидел здесь тогда? Вспомнил с трудом. Мысли путались. Конечно, Соломон. Это он в то утро с таким восторгом причмокивал толстыми губами. Все началось с того момента.

…Было это уже после сформирования дивизии. Штаб стоял в районе Жевушек, более двадцати километров северо-восточнее Владимира. Батальоны 23-го пехотного полка Гарды были расквартированы в Белине и Пузуве. Именно оттуда они двинулись на разведку местности в районе кладневских лесов. Это были крупные лесные массивы, примыкающие к Бугу. По другую сторону, в Дубенке, стоял немецкий гарнизон, который закрывал переправу через реку.

Во главе разведывательной группы он доехал до лесной сторожки, каких много в этих лесах: деревянный дом с остроконечной крышей, вокруг двора деревья, а посредине — колодец. Все еще было погружено в сон, несмотря на то что сквозь ветви голых деревьев пробивались уже первые лучи мартовского солнца. Выкатывалось оно откуда-то из-за невидимого отсюда горизонта.

Два улана из передового дозора, которых из предосторожности всегда высылали вперед, уже поили коней. Над ведром воды поднимался пар. Усталые кони по очереди погружали в ведро морды и, фыркая, приминали копытами остатки трухлявого снега.

— Докладываем, пан подхорунжий, здесь все спокойно, — доложил командир дозора. — Лесник украинец, к нам хорошо относится, сейчас где-то в лесу. В доме вся его семья. Я попросил что-нибудь на завтрак, — едва заметно улыбнулся он.

— А дивчина там — как малина… Кровь с молоком и медом, — добавил другой. Он сидел на срубе колодца и чмокал толстыми мясистыми губами.

Дальше подхорунжий уже не слушал. Не любил он подобного рода разглагольствований.

Он вошел в комнату. Но отнюдь не потому, что его заинтересовала эта «дивчина, как малина». Им руководило чувство осторожности, привитое во время обучения в школе младших командиров до войны и потом в партизанском отряде. Он предпочитал все проверить лично, независимо от степени доверия к подчиненным. Так предписывали не только уставы, но и законы войны. Он не мог вычеркнуть из памяти события, происшедшие несколько недель назад. Доверившись партизану из дозора, он чуть было не потерял отряд. Правда, они в конечном счете отразили атаку гитлеровцев, но не обошлось без потерь. В полевом суде партизан оправдывался как мог, что, мол, темнота, туман, несколько бессонных ночей, переутомлен… Из этого события подхорунжий сделал для себя вывод: надо доверять подчиненным, но и проверять их.

В избе царил полумрак. Занавески не пропускали света. Он их раздвинул.

— Осторожно. С новыми занавесками теперь нелегко, мой пан, — послышался голос.

Он быстро обернулся. За ним стояла девушка. Длинные косы спускались на ее плечи. Розовое платье облегало тонкую фигуру. Лицо девушки разрумянилось, из-под резко очерченных бровей смотрели большие черные глаза, рассвеченные лучами солнца, ворвавшегося в комнату через распахнутое окно.

Подхорунжий смотрел с нескрываемым восторгом. Такого он не ожидал. Слушая уланов, он полагал, что увидит милую девушку, такую, как и многие другие, встретившиеся во время партизанских скитаний по деревням, среди затерянных поселков, в одиноких хатах. Стоял не в силах оторвать взгляда от девушки, которая вся была залита розовым светом утреннего солнца. «Привидение или сон?» — думал он, захваченный врасплох.

— Приветствуем польских солдат, — шепнула она. — Так редко вас видим…

— Оленька, приглашай гостей на завтрак, — раздался женский голос из другого конца комнаты.

Он наконец опомнился, дотронулся пальцами до козырька фуражки.

— Лешек, — представился он, щелкнув каблуками.

На ее губах появилась улыбка. Она протянула тонкую руку. Он взял ее в свои широкие ладони и держал, чувствуя тепло пальцев. Оба стояли молча, ощущая дрожь соединенных рук.

За окном раздались голоса. Резкие и неспокойные. Кто-то стучал в дверь. Это вернуло подхорунжего к действительности. Цыганка когда-то ворожила, что, если Жизнь повелит ему выбирать между любовью и долгом, он выберет второе, — молниеносно вспомнилось ему.

— Будь здорова, Оленька! — только успел шепнуть он. Бросился к двери и выбежал во двор.

Уланы были уже на лошадях. Враг где-то близко.

— Туда, — указал он рукой в глубь леса. Пришпорив коня, оглянулся на миг. Увидел ее в распахнутой двери дома. Она стояла, прижимая руки к груди…

Скача в лес, он чувствовал еще ее близость, прерывистое дыхание, мягкое пожатие руки и что-то нежное и невысказанное, что появилось между ними двумя с первого взгляда… Ехал тогда между толстыми стволами деревьев, а перед глазами была она, стоящая на крыльце. Такой она запомнилась ему после этой первой встречи, такую позже воскрешал он в памяти среди глубоких ночей на стоянках, когда сон не приходил, и во время боев, когда был на волосок от смерти, — в каждое свободное мгновение.

Потом он делал все, чтобы хоть на миг опять ее увидеть. Перед выходом в Смоляры и шацкие леса ему удалось еще дважды быть с ней. Еще дважды!

Как же это мало, когда тебе двадцать три года и любишь первый раз в жизни. А возможно, в то время это было и много. Повсюду раздавались стоны над местами казни, дымящимися деревнями и городами, эхом боев оглашались леса… Разве в такое время можно быть по-настоящему счастливым?

Разведчики сменялись на посту. Ночь клонилась к рассвету, по лесной траве тянуло слабым холодом.

Кладневский лес был тих и таинствен. Луна спокойно наблюдала за землей, а стволы деревьев раздваивались толстыми тенями. Лес выглядел как непроходимая пуща. Ветер перестал играть листьями, только в воздухе чувствовался опьяняющий аромат, который освежал легкие.

Подхорунжий поразился, как прекрасен лес в ночное время. До сих пор он этого не замечал, хотя бессонные ночи для него не были редкостью. Уже много месяцев лес был домом и для него, и для таких, как он, «лесных людей».

Младший сержант Сережа тронул его за плечо.

— Эх, друг, вижу, что горюешь, — проговорил немного заспанным голосом. — Не надо, ничего не сделаешь. Кто это был? — спросил он после недолгого молчания.

— Кто? — оглянулся подхорунжий. — Всех троих мучили, а потом… — Лешек не мог закончить то, что не досказала ему и Параська.

— Кто-то из родных?

— Почти… Девушка и ее родители… За то, что помогали таким, как мы… Бандеровцы…

— Эх, гады, — шептал Сережа. — Видели мы таких в Ровенской области. Трудно поверить!.. Помогать гитлеровцам, палачам украинского народа! Моя мать была украинкой, от нее я перенял любовь к этим прекрасным украинским землям. А сейчас? Нашлись такие, кто предал свою родину и народ, позорит их. Но они в конце концов проиграют. Теория, что «цель оправдывает средства», уничтожила мораль этих бандитов. С кем они идут вместе, кого выбрали в этой их «борьбе» себе в сообщники?!

Они замолкли. Боль переполняла их молодые сердца.

Подхорунжий решил немного поспать. Вошел в избу, присел в углу на корточки, прислонившись к стене, и закрыл глаза. Он погрузился в полусонное оцепенение — не спал, но и не бодрствовал. В голове шумело и слышались какие-то удары. «Что это?» — думал он, прислушиваясь. Удары не прекращались, он чувствовал их совсем рядом. Ах, это часы! Соскользнув на пол, он положил руку под голову.

«Тик, тик, тик…» — стучало, словно кто-то бил молотом по наковальне.

Лешек знал, что он не в лесу. Но где же? Хотел встать, открыть глаза, но не мог двинуться, словно налитый свинцом.

* * *

— Оленька, доченька! — долетел откуда-то знакомый голос. Он похолодел. Хотел вскочить, крикнуть.

— Слушаю, мамочка! — слышал отчетливо. Это была Оленька… Сон это или видение? Он почувствовал тяжесть в сердце, тело стало тяжелым, словно одеревеневшим.

— Вернемся вечером… — со двора слышался мужской голос. Деревья во дворе украсились молодыми листьями, пахло первой зеленью, доносилось пение птиц. — Позаботься о госте, Оленька! — Голос мужчины был уже тихий, далекий.

Что это? Ах, да! Тарасовичи шли за покупками. В Устилуг, а возможно, во Владимир? Ему это было безразлично. Могли и не идти, остаться дома. Хотя нет. Он хотел побыть вдвоем с Оленькой.

Она подошла и обвила руками его шею. Волна распущенных волос закрыла их от любопытных лучей апрельского солнца. От ее волос, лица исходил тонкий аромат ветра, лесных ландышей и чего-то одурманивающего, женского — у него даже закружилось в голове.

За окнами ленивый ветер играл молодыми листьями деревьев. Шелестели занавески. Из глубины леса доносилось настойчивое кукование кукушки. Они слышали только биение собственных сердец.

«Тик-тик-тик…» — короткий, размеренный, непрерывный стук буквально ввинчивался в мозг. — «Тик-так…»

Нет!.. Они хотят слышать только биение собственных сердец, дрожь груди, разрываемой неспокойными чувствами… Зачем им напоминание о времени! Сегодняшнем! Таком жестоком для любви. Они очень долго ждали этой минуты. Жили надеждой. Теперь уже близкой, до потери дыхания, до боли… Это должно было случиться! Он обнимал ее нежно, чувствуя ее дыхание, ласкающее его щеку, и учащенное биение собственного сердца. Однако слышал и этот непрерывный звук: «тик, тик, тик»… Это часы безжалостным напоминанием о приближающемся расставании нарушали минуты счастья. Жестокая судьба, а возможно, счастливая, подарила им всего четыре часа… «Это двести сорок минут», — думал он, чувствуя ее близость. Нет, это даже не столько! Столько считалось с момента, когда он удалился из полка.

— Жаль… Так мало, — шептала она.

— Мы столько можем иметь! По крайней мере, столько имели, — шептал он. — Знаешь, для меня это огромное счастье…

— Почему? — спрашивала она доверчиво.

— Возможно, потому, что я никогда этого не испытывал, не искал постоянно, как другие. Натолкнулся на тебя в пути, а теперь боюсь, дрожу от мысли, что потеряю.

— Нас не может разлучить никто, никто… — шептала она что-то еще.

— Время! Уже время! — явно слышал он шепот. Настойчивый, словно приказывающий. Очнулся. Кто-то трогал его за плечо.

— Пан подхорунжий! Время идти на пост. Значит, все это было только сновидением, хотя еще так недавно… Воспоминание о мгновениях счастья должно было остаться навсегда в памяти!

— Скоро рассветет. Будет хороший день, — сказал Рысь.

Подхорунжий вышел во двор. Его обдало свежим, насыщенным лесным ароматом воздухом. Он подошел к высокой сосне, оперся спиной о ствол и смотрел, как рассветает. Он любил минуты, когда постепенно наступало утро. Четко вырисовывались стволы сосен, грабов, берез, массивные и коричневые. Над искрящейся от росы травой белела легкая полоска тумана. Он услышал писк белки. Она проворно сбегала по стволу сосны, задерживаясь, чтобы повернуть головку в его сторону. Ее маленькие глазки блестели, а хвост дрожал. Он улыбнулся, увидев, как, задрав, свой непропорционально большой хвост, она помчалась к другой сосне и исчезла в гуще зеленой хвои. «Счастливая, — подумал он. — Радуется жизни, не знает, что такое боль…» Он внимательно всматривался в стволы деревьев, в покрытую росой траву, искал чего-то, стараясь отвлечься от воспоминаний, которые упорно возвращались.

Вдруг он услышал далекий приглушенный конский храп и тихий топот копыт. Долетали они со стороны дороги, по которой только вчера вечером пришли разведчики. Не раздумывая, он бросился в избушку, тронул за плечи лежащих. Те, вскакивая, хватались за оружие. Крадучись, выбежали во двор. Притаились за стволами деревьев и среди зарослей орешника. Молча оттягивали затворы автоматов, проверяли магазины, вынимали из полевых сумок гранаты, готовясь к встрече. «Враг или друг?» — мысленно задавали они себе беспокойный вопрос, с напряжением всматриваясь в сторону дороги.

— Только спокойно… В случае чего дам сигнал. При вынужденном отходе пункт сбора, как установили, — отсюда прямо на запад, в прибрежных зарослях Буга… — подхорунжий отдавал последние приказания, напоминал, как поступать сейчас и в дальнейшем. Он был почти уверен, что это приближаются не друзья.

Ждали с нетерпением, и наконец показались всадники. Их было трое. Они ехали на статных, хорошо откормленных гнедых. От коней поднимался легкий пар. Ехали, очевидно, долго, а возможно, недолго, но галопом. Наездники не соблюдали особой предосторожности; это даже удивило разведчиков, привыкших к строгому соблюдению партизанского наказа: «Будь бдителен, кругом враг!»

Подхорунжий с Сережей стояли за развесистым кустом орешника. Смотрели на едущих. Молчали. Вдруг Сережа с силой схватил Лешека за плечо.

— Хорунжий! Это гитлеровцы… — шепнул он.

Становилось все светлее: восточная сторона неба розовела. Вдали, из-за кромки земли, выплывало солнце. Начинался погожий день. Но лес все еще молчал — даже птицы не щебетали. Тишину прерывали только удары конских копыт, глухо раздававшиеся на лесной дороге.

Вдруг кони громко фыркнули. Очевидно, они испытывали жажду и почуяли воду.

Всадники были близко. Ехали строем. Тот, впереди, очевидно офицер, был с портупеей; он неспокойно и с тревогой оглядывался по сторонам. Двое едущих за ним, казалось, не обращали ни малейшего внимания на окружающее. Они выглядели усталыми, ехали опустив головы, словно спали в седле…

— Хальт! — раздался голос офицера, когда кони поравнялись с лесной сторожкой.

Два всадника резко подняли головы, натянули поводья. Кони почти сразу остановились, вскидывая вверх головы и переставляя на месте ноги.

— Ганс! — Офицер повернул голову и проговорил что-то еще. Один из солдат тяжело соскочил с коня, подал повод товарищу.

Подхорунжий следил за движениями гитлеровца, не спеша идущего к сторожке. Это был мужчина среднего роста, широкоплечий. Он держал наготове автомат, подойдя к окну, заглянул внутрь, после чего ногой толкнул дверь и какую-то минуту подождал…

Кони продолжали фыркать, чуя воду. Офицер с маленькими усиками на молодом продолговатом лице не обращал на них внимания. Он уже успокоился. Наклонившись, похлопывал разогретую шею гнедого. Солдат закурил трубку. На коне он выглядел словно жердь — тонкий, с длинным туловищем.

— Эх, черти! Только бы тот ни о чем не догадался, — шепнул Сережа.

— Скорее всего, нет… Все забрали. А солома, как всюду здесь в избах, — успокаивал подхорунжий. Он был прав, гитлеровец вышел, улыбаясь, помахал рукой, в которой держал фуражку. Сверкнула лысая или остриженная наголо голова.

Остальные соскочили с седел, привязали коней к плетню и вошли во двор.

— Оформим их прежде, чем дойдут до хаты, — шепнул подхорунжий. Сережа кивнул головой.

Однако гитлеровцы не спешили в дом. Лопоча что-то по-своему, они подошли к колодцу, сняли с плеч автоматы и поставили на землю, прислонив их к срубу. Лысый схватился за ручку и, вращая ворот, опускал вниз поржавевшую цепь с деревянным ведром. Колодец был мелкий, всего лишь несколько метров. Вскоре солдат вытащил ведро, наполненное водой.

Офицер воспользовался правом старшего. Широко расставив ноги, обутые в короткие сапоги, он наклонился над ведром, сказав что-то солдатам, громко захохотавшим в ответ. Они стояли, глядя в сторону сторожки, и не видели, что делается у них за спиной.

Подхорунжий кивнул головой. Сережа понял. Держа автоматы наготове, они выскочили из укрытия и очутились тут же, за спиной немцев.

— Хенде хох! — крикнул Сережа.

Смех прервался. Однако солдаты, вместо того чтобы поднять руки, бросились к оружию. Они сами предрешили свою судьбу. Очереди из двух автоматов слились в одну…

Офицер отскочил от колодца и поднял руки. Ведро упало на землю, вода темным пятном разлилась вокруг.

— Жбик, забери у них оружие и документы! — Подхорунжий показал на лежащих. Каждый из них получил по крайней мере по нескольку пуль. На их коричневых мундирах расплывались большие красные пятна…

Алеша обыскивал офицера.

— Что с ним делать? — Подхорунжий посмотрел на Сережу. — С собой его не возьмем…

Советский разведчик улыбнулся, довольный. Хлопнул подхорунжего по плечу.

— О, с этим не будет хлопот. Доведем его до наших. Это ведь офицер.

— Полковник будет доволен, а мы возвратимся не с пустыми руками, — добавил Алеша. — Пожалуйста, вот его полевая сумка. В ней полно документов и карт…

Тем временем Рысь поил коней. Они пили жадно. Между кронами деревьев пробивались первые лучи восходящего солнца. Эхо, разбуженное автоматными очередями, еще какое-то время раздавалось по лесу, а потом замолкло.

Советские разведчики обменялись несколькими фразами. Сережа обратился к подхорунжему:

— Товарищ подхорунжий! Нам пора возвращаться. Мы свое сделали. Дальше вы уже сами… Этот «язык» нашим пригодится. Да и кони словно для вас, по заказу, — улыбнулся он. — Берите их, быстрее отыщете своих. Нам с этим фрицем безопаснее будет пешком. Ну, до встречи…

— Возможно, в Берлине, — улыбнулся Алеша.

Подхорунжий не возражал. Советские разведчики были правы. Их задание закончилось после перехода ливни фронта. Он только развел руками…

Они сердечно обнялись. Все понимали, что новая встреча вряд ли когда состоится. Хотя кто знает? На фронте по-разному бывало.

— А гитлеровское оружие заберите, — советовал Сережа, — пригодится вашим. На своем горбу его не потащите… — Он махнул рукой на прощание.

— Вперед, товарищи! — крикнул он весело. Алеша шел немного позади.

Трое стояли молча, пока советские разведчики не скрылись среди деревьев.

— Мировые ребята! — вздохнул Рысь.

— Счастья им на обратном пути, — промолвил подхорунжий. — Но нам пора, ребята! Должны поторопиться, чтобы успеть… Так что в путь… Скорее, по коням! — скомандовал он, взглянув на пощипывающих траву верховых лошадей. Подошел к офицерскому гнедому, похлопал его по морде, проверил уздечку, подтянул подпругу. Жбик собирал добытое оружие. Подхорунжий вскочил в седло, остальные последовали его примеру. На дороге гулко застучали копыта. Топот удалялся и постепенно стих.

Три всадника направлялись к Бугу.

* * *

Трудная их ждала дорога. Но где-то там, за рекой, были товарищи по оружию. Они спешили к ним, минуя пепелища изб, сровненные с землей деревни… Они не жалели коней. Боялись, чтобы те, «сверху», не обогнали их по радио беспощадными приказами, которые могут стать трагическими не только для них… Они хотели, чтобы партизаны, сражавшиеся когда-то под общим знаменем, перестали наконец метаться, как в западне… Они заслужили того, чтобы идти справедливыми дорогами. Они везли им братский призыв совместно сражаться и создавать новое…

Эпилог

Богат событиями был 1944 год, за которым шел следом год, принесший конец людским мучениям. В числе событий были и те, о которых рассказано на страницах этой книги. Партизанский или солдатский путь для многих не мог закончиться в лагере под Киверцами или во влодавских лесах…

Люди Гарды, переодевшись в военные мундиры, пошли на запад вместе с опытными солдатами из-под Ленино, плечом к плечу с советскими воинами. Многие из них проливали кровь в боях за Варшаву, на Поморском валу, уничтожали 10-й гитлеровский корпус СС, освобождали Гдыню и Гданьск, форсировали Нысу-Лужицкую, участвовали во взятии Потсдама, недалеко от Бранденбургских ворот прикрывали тех, кто вешал польские флаги, а немного позже в составе своих фронтовых частей прочесывали бещадские леса…

Для партизан из остальных частей и подразделений 27-й Волынской дивизии, как и прочих частей Армии Крайовой, польские леса не стали единственным домом. Одни из них пошли фронтовыми дорогами на запад, другим пришлось выполнять задания плана «Буря» — дальнейшего этапа реакционной политики эмигрантского правительства и его представителей в Польше. Те, кто изгонял оккупантов, радовались, что участвуют в освобождении родных земель и мстят врагу за причиненное зло. Благодаря именно таким самоотверженным солдатам и офицерам Армии Крайовой операция «Буря», вопреки тому что было заложено в ее основе, не стала военно-политической демонстрацией против партизанского движения и Советской Армии, не помешала объединению усилий в борьбе с немцами.

Увы! Губительная политика реакционных кругов, которая не считалась с бесспорными и необратимыми фактами, привела к тому, что немного позднее многие из тех, кто в годы оккупации был в рядах Армии Крайовой, в годы рождения народной власти выступили против нее, против народа. Они создавали реакционные банды, направлявшие свое оружие против деятелей партии, народной власти и наших союзников. Печальна и горька эта правда о тех, кто вместо того, чтобы участвовать в торжестве завоеванной победы и в строительстве нового, приносил горе себе и другим. Правда, хотя тот период продолжался недолго, по своему значению для будущих поколений он был чрезвычайно важным.

В заключение несколько слов о гитлеровской армии, а также о судьбе известных читателю этой книги некоторых ее военачальниках.

Фельдмаршал Вальтер Модель не добился ожидаемых результатов от операции «Штурмвинд», а позже «Штурмвинд II», разыгравшихся на территории сольской пущи, липских и яновских лесов… Польские и советские партизанские части имели опыт в таких боях, приобретенный в период долгих месяцев оккупационного кошмара. Решающее значение имели наступательные действия советских войск, двигавшихся мощной волной на запад. В начале третьей декады июня 1944 года началась операция «Багратион», крупнейшая в это лето на восточном фронте, в результате которой разлетелась в щепки немецкая оборона от Двины до Припяти. И вскоре, 18 июля, в результате Брестско-Люблинской операции советские войска вместе с частями 1-й армии Войска Польского вступили на польскую землю, а 29 июля достигли Вислы… С другой стороны реки движение этих войск наверняка наблюдал фельдмаршал Модель (с 26 июня — уже командующий группой армий «Центр»), а также генерал-полковник Гот, дивизии которого в составе 4-й танковой армии были сильно потрепаны огнем двадцати польских артиллерийских дивизионов. Войска Гота участвовали в разрушении Варшавы, где в это время разыгралась трагическая эпопея восстания. Но фельдмаршал Модель участвовал в этом только до середины августа, а затем его сменил генерал-полковник Рейнгардт. Именно в это время союзнические войска наверстывали упущенное… Фельдмаршал Клюге, назначенный командующим западным фронтом вместо Рундштедта, уволенного в отставку за предложение начать переговоры с союзниками, 15 августа был отозван, поскольку Гитлер обвинил его в капитулянтстве. По пути в Берлин он отравился. Тогда Гитлер в качестве «щита» решил поставить Моделя. Он рассчитывал, что, возможно, тому удастся удержать наступление союзнических войск и продемонстрировать большую выдержку и закалку, нежели его предшественникам. Эти надежды развеялись 1 апреля, когда армии Моделя оказались в котле, попав в окружение в Рурском бассейне. Спустя около трех недель они присоединились к двум миллионам немецких солдат, взятым в плен с момента начала наступления на западе. Однако фельдмаршал не захотел разделить судьбу своих подчиненных. Возможно, от отчаяния, а скорее, пожалуй, от страха перед ответственностью он застрелился в лесу, вблизи Дуйсбурга.

Во многих последующих событиях того времени участвовал подхорунжий Лешек — Лешек Жалиньский, ставший позднее офицером Войска Польского. Нелегко ему было сдерживать голос сердца, переполненного болью после трагической потери любимой. Возможно, поэтому он никогда не щадил себя, шел всегда впереди туда, где таилась смерть. Позже, после победы, он не жалел сил в дальнейшей борьбе за новую Польшу… Но это уже тема, которую невозможно передать читателю в нескольких фразах.