Глава одиннадцатая, настойчивая

Аска, старая нянька Игре и Гвейра, не была колдуньей – Игре заявила об этом весьма категорично, – что нисколько не помешало ей дожидаться у городских ворот с таким видом, как будто ей уже давно была назначена здесь встреча. С таким же невозмутимым видом она провела их полупустой по вечернему делу улицей к своему жилищу. Жилищем оказался небольшой флигель когда-то богатого, а ныне покосившегося дома под черепичной крышей, где обитало шумное семейство с детьми. Звонкий смех и голоса были слышны даже сквозь закрытые ставни. Во флигель вел отдельный вход; Аска, оглядываясь, провела туда своих гостей вместе с лошадьми, так, что их никто не увидел.

Оказавшись внутри, Рольван еще раз убедился: их ждали. У дальней от входа стены было приготовлено сено и овес для лошадей, от бронзового котелка над теплым еще очагом поднимался запах сдобренной мясом каши. Он попробовал сосчитать, сколько дней они не ели горячей пищи, но не смог.

Пока женщины обнимались и всхлипывали, шепотом повторяя имена Гвейра и Грата, он успел устроить и расседлать лошадей. С того дня, как Гвейр шагнул во Врата, Игре похудела еще сильнее, хотя это и казалось невозможным. Она совершенно утонула в мощных объятиях старухи. Ревниво оглянувшись, Рольван разглядел в пятне света от раскрытой двери только огненную вспышку волос.

– Ну, полно плакать, девонька, – сказала наконец Аска. – Не вернуть их, сама знаешь. О том теперь мысли, как самой не пропасть. Не шибко-то вы сегодня по пути береглись. Али не ведаешь, что всюду тебя ищут?

– О чем это ты? – спросил Рольван.

Их не представили друг другу, и до сих пор Аска не слишком-то им интересовалась, но теперь выпустила Игре и преисполнилась подозрений. Догадаться о ее мыслях было несложно.

– Это Рольван, – неохотно сказала Игре. – Он… гм. Он меня охраняет.

«Но не думай, что мне это нравится», – казалась, говорил весь ее вид. Рольван изобразил усмешку, на что она ответила сердитым взглядом, от которого он должен был бы получить ожог. Аска заметила их молчаливую перепалку и понимающе кивнула. Рольван поклонился.

– Друг наложил на меня обязательство, и я его выполняю, – сказал он.

С этим, во всяком случае, Игре поспорить не могла.

– Старайся лучше, парень, – посоветовала Аска. – А не то недолго тебе его выполнять.

– О чем ты говоришь?

Старуха буркнула что-то неразборчивое и стала хлопотать над ужином. Игре жестом удержала Рольвана от новых расспросов.

Он почти простил Аске ее недомолвки, когда устроился на охапке сена с миской ароматного варева и впервые за долгое время ощутил в желудке добротную, согревающую тяжесть, какой в жизни не добьешься сухим хлебом и вонючим сыром, составлявшими их рацион в последние дни. Старуха покрикивала, как будто Игре все еще была ребенком, которого надо заставлять есть. Под ее грозным присмотром дрейвка съела полную миску каши и выпила целую чашу кислого пива – больше, пожалуй, чем за всю последнюю неделю. Тогда, смилостивившись, Аска наконец рассказала свои новости.

Новости эти Рольвану следовало бы узнать много раньше. Алчные до чужих земель канарцы были отброшены обратно на побережье к выделенным им границам, и на северо-востоке до времени воцарился мир. Эрг этих мест вернулся и обнаружил деревни, разоренные демонами, изнывающий от страха народ и пропажу оставленной для охраны земель дружины. Ярость его не знала предела. Поиски виноватых привели его в мужской монастырь, где эрг имел долгую беседу с отцом-настоятелем.

Результаты этой беседы не заставили себя ждать. Внезапно обретший благочестие эрг преподнес в дар монастырю стоимость десяти коров серебром. При этом совершенно случайно оказалось, что пятерке монахов гораздо удобнее будет следовать своим обетам в гостеприимных стенах эргского дома, где они заодно своими молитвами защитят от демонов эргское семейство. Специально нанятые глашатаи посетили каждую деревню и каждую ферму в области. Их стараниями только глухой не слышал о награде, положенной всякому, кто принесет хоть какие-нибудь сведения о двух дрейвах или их пособнике, бывшем тидирском дружиннике. Подробные приметы преступников сообщались тут же. – Все припомнили, – ворчливо пожаловалась Аска. – И прежние Гвейровы грехи тоже, так что домой являться не вздумай, там вас ждут. Убирайся-ка ты подальше из этих мест, да поторопись. Езжайте в Тиринию, там вас искать не станут. А здесь опасно. И нечего тебе здесь больше делать, девонька, видят боги.

Игре сидела на постели Аски, поджав под себя ноги и задумчиво понурившись. При последних словах она вздрогнула и помотала головой.

– Боги? Нет, Аска, боги со мной больше не говорят. Я… мы с ними повздорили, и вот, – она махнула рукой. – Неважно. Я никуда отсюда не уеду, не сейчас. Я должна выяснить, как мне вернуть Гвейра.

– Что ты говоришь? Кто ушел во тьму, не вернется!

– Но он не ушел, не так, как Грат и остальные. Аска, я не все тебе рассказала. Я отправила Гвейра во Врата, прежде, чем он потерял свою душу.

– Милосердная Нехневен! – выдохнула старуха.

– Она здесь ни при чем. Я думаю, надеюсь, нет, верю, что он жив. Но Врата закрыты. Я должна открыть их снова, но, Аска, я не знаю, как это сделать!

Лошади хрустели овсом, мешая слушать. Рольван поудобнее устроился на сене, вытянув ноги. О нем словно позабыли, но он привык уже чувствовать себя незаметной тенью и не был в обиде. Игре молчала много дней, с тех самых пор, как проснулась от своего полуобморочного сна и обнаружила, что колдовская сила ее покинула, а боги не отвечают ни ее молитвам, ни ее слезам и проклятиям. С того дня, если не считать нескольких коротких ссор, когда она безуспешно пыталась запретить Рольвану следовать за собой, между ними не было сказано ни слова. Пусть выговорится, и, может быть, тогда станет легче им обоим.

– Дурную тропу ты выбрала, девонька, – проговорила старуха. – Дурную. С богами ссориться… Не отступишься?

– Нет.

– Упрямая, как всегда была. Но что до твоей печали – однажды ты ту дверь открыла, откроешь и опять. В Великую ночь.

– Если бы! Я потом туда вернулась, и еще раз, ночью. След исчез. Я ничего не вижу, ничего не могу. Что толку ждать Великой ночи, если я ослепла и оглохла и не знаю заклинания, каким можно это исправить?!

– Заклинание? – сурово переспросила ее Аска. – Опомнись, дрейв! Заклинаниями я зубную боль заговариваю. Траву волшебную собираю да зелья варю. Врата в другой мир открываются по воле богов.

Игре вскочила и протянула к ней руки ладонями вперед. Рольван знал, что именно она показывает старухе – четыре красных болезненных шрама, памятную цену за колдовство.

– Вот, – воскликнула дрейвка. – Вот этими руками я закрыла Врата и открыла снова, пока видела их след. Не говори мне про богов!

– Разве не от них твоя сила?

– Силу передал мне Учитель. Боги бросили нас в ту ночь, когда он погиб, боги не помогли мне, когда я застряла в зверином теле – меня спас брат, но боги не сохранили мне и брата! Они только приказывают, но ничего не дают сами, ничего!

Рольван затаил дыхание – ему хотелось зарыться в сено, подальше от ее глаз. Аска сказала негромко:

– Богохульствуешь.

– Пусть, – выдохнула Игре.

– Напрасно. Помочь тебе под силу лишь богам.

– Знаю, – горько сказала она и села обратно. Спросила жалобно: – Но что мне делать, Аска?

И старуха ответила:

– Бежать отсюда, если в голове твоей есть хоть капля ума.

– А если нет ни капли?

– Тогда ты знаешь, что делать.

– Нет! Не знаю!

– Правда? – спросила Аска, и Рольван снова пожелал зарыться глубже в сено. – Иди к истокам, девонька. Отринь все, что имеешь, и иди.

– Снова, – прошептала Игре. – Я не смогу!

Замолчала надолго. Рольван изо всех сил притворялся, что его здесь нет. Отвернувшись, он разглядывал комнату: веретено в углу, бочонок, служивший табуреткой и аккуратные мотки шерсти рядом с ним, расставленные вдоль стен горшки и корзины, потолок с обвалившейся местами штукатуркой и развешанные под ним пучки трав. Аска закрыла дверь и, раздув чуть красневший в очаге уголек, подожгла от него толстую сальную свечу. По стенам заплясали вытянутые тени.

Игре вдруг зевнула и потерла руками глаза.

– Положи нас спать, Аска, – сказала она. – А завтра мы уйдем.

– Что ты надумала? – спросила та.

– Не знаю. Утром решу.

Ни одной из них даже не пришло в голову объяснить Рольвану, о чем речь, ни, тем более, спрашивать его совета. На него обращали внимания не больше, чем на коня или, в лучшем случае, слугу. Игре взяла эту манеру с первого дня, как осталась с ним вдвоем и поняла, что не может заставить его убраться прочь. Рольван терпел, но лишь потому, что это была Игре. Позволять то же самое чужой и неприятной старухе, вдобавок обращавшейся с Верховной дрейвкой, как с малым ребенком – это было уже слишком.

Он с трудом дождался утра, продремав вполглаза на своем пахучем ложе из сена, и с первым светом принялся седлать лошадей. Игре, к его облегчению, не возражала. Аска же опять кивала понимающе, как будто видела насквозь всю его ревность и раздражение, но считала их чем-то вроде детских капризов.

Она проводила их до ворот, на прощание обменявшись с Игре многозначительным взглядом, и ушла обратно. Игре понурилась и молчала, и Рольван снова, в который уже раз, не стал спрашивать, куда ведет избранная ею дорога.

Ворон, Гвейров конь, теперь нес поклажу – Аска добавила к ней немного хлеба и корма для лошадей. Следуя за дрейвкой с запасным конем в поводу, Рольван выглядел и чувствовал себя бессловесным слугой. Он искал подходящие слова, чтобы разбить молчание, не находил и ненавидел собственную беспомощность.

Когда последние предместья Сторкса скрылись из глаз, Игре свернула к реке. Проехав немного вдоль берега, нашла брод и вдруг развернула кобылу.

– Дальше я поеду одна.

– Нет, – ответил Рольван так же, как отвечал все эти дни.

Но Игре не бросилась яростно в новый спор. Помотала головой – вид у нее был усталый:

– Нельзя. Я должна прийти туда одна, иначе ничего не получится. Таковы правила. Уезжай.

– Куда ты собираешься прийти? – она не хотела отвечать, но Рольван добавил: – Если не объяснишь, я все равно поеду за тобой, хоть куда. Так что говори.

– А если отвечу, ты уедешь?

– Посмотрим.

Река, широкая и неглубокая в этом месте, плескалась на камнях, образуя здесь и там маленькие пенные водовороты. На влажной земле остались четкие отпечатки копыт. Теперь их медленно заполняла вода.

– В двух днях пути отсюда есть священный источник, – сказала Игре. – В том месте я впервые говорила с богами. Они приняли меня, и я стала дрейвом. Если я хочу… хочу открыть Врата и вернуть Гвейра, я должна пойти туда снова. Начать все сначала. И я должна быть там одна.

– Даже, если это опасно? Даже, если за тобой охотятся?

– Это все неважно.

– Важно, – возразил Рольван, – Гвейр бы не отпустил тебя одну!

– Гвейра нет. И не будет, если я не верну себе расположение богов. Уезжай, – она поморщилась, но все-таки прибавила: – Пожалуйста.

Рольван помолчал.

– Ты сказала, туда два дня пути?

– Да.

– Я тебя провожу. Нет, не спорь! Я уеду, если так нужно, но только, когда буду уверен, что ты на месте и в безопасности, только так. Этого хотел бы Гвейр!

– Не говори о нем так, будто он мертв!

– Он жив, – кивнул Рольван, готовый согласиться с чем угодно. – И когда он вернется, он спросит с меня, как я выполнял свою клятву. Я ему обещал, что…

– Да, да, слышала, – раздраженно прервала Игре. – Ты обещал брату за мной следить и теперь от меня не отстанешь, а он тебе так тебе верит, что… Не знаю только, с чего вы так сдружились, после всего, что ты наделал!

– Может быть, он меня простил? Может быть, другие люди умеют прощать, может быть, тебе тоже стоит этому научиться, а?!

Он сбился со счету, сколько раз уже зарекался с нею ссориться, и все напрасно. Одно утешение, что теперь она не хваталась чуть что за оружие, как раньше. Но волчий взгляд резал по-своему не хуже ножа.

– Никогда, – процедила она, – даже не думай…

– Постой, Игре, не надо, нет! Я знаю все, что ты скажешь, ты знаешь все, что я отвечу. Давай не будем. Просто позволь мне проводить тебя до места, и все! Потом я оставлю тебя одну, если пожелаешь.

Игре осеклась.

– Правда?

– Если я не буду тебе там нужен, – пообещал Рольван, как раз сегодня ночью придумавший, как стать очень нужным, просто необходимым для ее дальнейших планов. Мысль оказалась очень проста, теперь следовало дождаться подходящего момента и поделиться ею с Игре.

Она сощурилась, ища подвох. Потом встряхнула головой так, что волосы разлетелись во все стороны:

– Хорошо, едем, – и направила кобылу к броду.

Рольван последовал за ней. Лошади осторожно ступали по камням. Вода в самом глубоком месте едва доходила им до брюха, но течение было быстрым, а камни – скользкими. На дальнем, заросшем камышом и осокой берегу их встретила неприметная со стороны тропа. Повела прочь, лениво извиваясь меж ощетиненных зарослями кочек, огибая топкие места, где хлюпала, квакала и пузырилась своя, непонятная постороннему взгляду жизнь. Сладковатые болотные запахи все густели по мере удаления от реки. Мошкара тучами кружилась над головой, лезла в глаза и в рот.

Игре опять молчала и не оглядывалась, словно и не помнила о его присутствии. Рольван сердито комкал в руках поводья. Будь с ними Гвейр, он не преминул бы подстрелить к ужину одну из серых уток, что встревоженными стайками вырывались при их приближении из зарослей и с шумом уносились в сторону. Разговорил бы сестру, заставил бы отбросить этот равнодушно-неприязненный вид. Торис отвлек бы Рольвана безыскусной шуткой. Твилл, и тот своим присутствием облегчил бы его одиночество.

В молчании провели они весь день и молчали, остановившись на ночлег. Игре больше не возводила вокруг их стоянки огненной ограды. Заблудившийся призрак, поразивший Гвейра, еще бродил где-то, и, быть может, не он один, но Игре не чувствовала их поблизости. По-прежнему, как было каждый вечер с тех пор, как Гвейр ушел во Врата, Рольван заботился о лошадях, разводил огонь, не столько из необходимости, сколько потому, что ей нравилось, когда он горит, доставал ужин и почти полностью съедал его один. Его спутница думала о чем-то своем, говорила мало и ела еще меньше. Разве что Аске удалось ее как следует накормить.

Они не договаривались караулить по очереди, но Игре до глубокой ночи сидела у потухшего костра, а Рольван ложился и засыпал, стараясь даже во сне не терять из виду ее неподвижную фигуру; просыпался от движения, когда она наконец шла устраиваться спать, и до утра больше не позволял себе расслабиться, сидел или лежал, глядя в небо. Неотступные желания, сильно досаждавшие ему днем, по ночам неплохо помогали бороться со сном. Проведай Игре, какими мыслями он тешит себя, лежа от нее на расстоянии вытянутой руки, и это была бы последняя его ночь не только рядом с нею, но и вообще среди живых. По счастью, Верховная дрейвка не обладала способностью понимать мысли, и Рольван предавался своим мечтам, не забывая смотреть и слушать, держа под рукою меч и будучи готовым защитить ее от любой опасности, пусть даже сама Игре и не считает себя нуждающейся в защите.

На второй день болотам пришел конец. Осталась позади укрытая меж двух холмов деревенька – скопление тесных хижин под тростниковыми крышами, общий загон для скота и грубый деревянный идол в стороне от тропы, со следами приношений у подножия. Несколько жителей проводили путников недоверчивыми взглядами. Рольван мог лишь качать головой – глушь и темнота, а ведь стоило-то всего немного отдалиться от наезженных дорог, по которым от города к городу движутся купцы и военные. Правду говорила квирская пословица, что дороги для земли что жилы для тела, разносящие кровь. Потому-то завоеватели не поленились когда-то проложить по всей стране целую сеть из этих жил.

За деревней Игре свернула с тропы и, миновав густые заросли тростника, выехала к ручью, быстрому и звонкому, с совершенно прозрачной водой и каменистым дном. После краткой остановки двинулись дальше вдоль берега, вверх по течению. Ручей весело звенел и переливался, выбегая на открытое пространство, терялся в зарослях травы и один раз исчез под каменной россыпью, но снова появился по другую ее сторону. Вместе с ним путники вступили под своды леса и с ним погрузились в чащу, действительно похожую на заколдованное место из древних сказаний, обиталище богов, чудовищ и дрейвов. Могучие дубы, украшенные кустами омелы, стояли здесь молчаливыми исполинами. В зарослях двигались неясные тени, тут же исчезавшие, стоило только посмотреть в их сторону. Неправдоподобно большие вороны вдруг с резким криком срывались с ветвей над самой головой, заставляя вздрагивать и людей, и лошадей. Рольван украдкой поеживался и старался не спускать глаз с Игре.

С нею происходило что-то – какая-то перемена, он не мог этого понять, лишь знал, чувствовал, что ничего хорошего от этой перемены ждать не следует. Усталая путница, исхудавшая, замученная потерями и непосильным своим колдовством, подозрительная и злая, с каждым новым шагом своей кобылы расправляла плечи, как будто отбрасывала давивший на них груз. Как будто все случившиеся с тех пор, как Рольван впервые встретил ее в тот проклятый день перед Валлем, больше не имело никакого значения. Глупости, сказал он себе, привычка фантазировать до добра не доводит. Но Игре ехала по лесу с гордо поднятой головой – тидира, вступающая в свой замок. Невеста, идущая под венец. Дрейвка, готовая явиться перед лицо своих богов.

Рольван был с нею в древнем святилище, видел ее взывавшей к богам и проклинавшей богов, но ничего подобного он даже представить себе не мог. Это была чужая, незнакомая Игре, и он с пронзительной болью в груди осознавал: все, что связывало их – лишь кровь, страх и опасности, борьба и бесконечная дорога. Во всем этом не было ничего, о чем она не мечтала бы забыть. Он уже поверил было, что сможет заслужить ее прощение и потом, когда-нибудь, добиться ее любви. Он был готов ждать и бороться, выполнять все ее желания и рисковать для нее жизнью, но он не учел одного – Игре ничего из этого не было нужно. Отчаянный план, что пришедший ему на ум бессонной ночью в доме Аски, остался теперь единственной его надеждой.

Они переночевали на берегу все того же ручья, слушая неумолчное пение воды, и всю ночь Рольвану казалось – еще немного, и он различит в этом пении слова. Недобрые слова, которые совсем ему не понравятся. Игре молчала и выглядела еще более отчужденной, чем прежде. К еде она не притронулась. Наутро с первым светом оседлали лошадей и еще до полудня выехали к тому месту, из которого брал свое начало ручей.

На первый взгляд ничего особенного – бегущий с нагромождения замшелых валунов маленький звонкий водопад, заботливо выложенное камнями углубление в земле, словно круглая чаша, в которую бьют солнечные лучи и отражаются ветви растущего у самого края орехового куста.

Рольван сощурился, и рассеянные в воздухе капли сложились в радужный мостик через водопад. Он отвернулся и увидел плоский камень с углублением, со знакомым уже рисунком из квадратов и старые, въевшиеся в камень следы крови. Жертвенник. Невысокий холм, у подножия которого они стояли, был похож на поросший частым кустарником череп. Лес поднимался вокруг неприступной стеной, но на самом холме деревьев не было, кроме старого, засохшего от времени дуба и молодого побега у его корней. От источника вверх по склону, минуя жертвенник, поднималась аккуратно выложенная светлым камнем дорожка.

Игре с сияющими глазами спрыгнула на землю возле жертвенника. Рольван уже почти забыл, как звучит ее голос.

– Эйр-Дан, – сказала она. – Святой источник.

– То самое место…

– Да, – сказала она. – Ты должен уехать, ты обещал!

Три дня назад она не желала больше иметь дела с богами, не желала приезжать сюда. Сейчас ее лицо светилось нетерпением и радостью, как перед долгожданным свиданием. А он, глупец, еще ревновал ее к старухе Аске!

– Игре, – слова получились беспомощными, такими же, каким чувствовал себя он сам. – Как ты будешь здесь одна? Только не говори, что это не мое дело!

Игре ответила без прежней напряженности, даже с улыбкой – так улыбаются нежеланному собеседнику, надеясь поскорей отправить его восвояси:

– Там, – она указала куда-то вверх по склону, – есть все, что нужно.

Рольван молча спешился и пошел вверх по тропе. Плоские камни, обкатанные водой, были, видимо, вынуты когда-то со дна ручья. Заботливая рука какого-то из отшельников выложила ими путь к жилищу, где он прятался от ненастья и ждал появления своих богов. Каменная дорожка взбегала на вершину, минуя сухое дерево, и подобием неровных ступеней спускалась вновь по другую сторону холма, заканчиваясь перед открытым входом – темной дырой в крутом склоне, укрепленной деревянными распорками, чтобы не осыпалась. Пригнувшись, Рольван вошел во внутренность грота.

Внутри пахло сыростью и землей, и еще чем-то, сладковатым, смутно знакомым. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел сложенный из камней простой очаг и охапку тростника, служившую постелью. Действительно, все, что нужно.

На земле возле очага были кучкой сложены какие-то предметы. Наклонившись, Рольван поднял простую деревянную чашу, деревянную же ложку и нож с рукоятью из кости, затем еще один, больше похожий на серп, каким травники собирают омелу. Последним в его руках оказался тяжелый котел из бронзы. Пальцы скользнули по выпуклым рисункам на его стенках, и Рольван поспешно опустил котел на место – единственная ценная вещь в этом убежище, он явно предназначался не для приготовления пищи.

После темного грота солнечный день показался нестерпимо ярким. Рольван тем же путем вернулся к источнику. Игре успела расседлать своею кобылу и освободить от поклажи Ворона; когда Рольван подошел и остановился рядом, дрейвка прошептала что-то на ухо каждому животному и, шлепнув по крупу, отпустила их.

Ее оружие лежало на земле вместе со сбруей и сумками, только нож остался на поясе.

– Мне это не понадобится, – пояснила Игре в ответ на его взгляд.

– Ты будешь совсем беззащитна.

Она пожала плечами.

– А если сюда кто-нибудь явится? – спросил Рольван. – Солдаты, разбойники?

– Боги защитят меня, если пожелают.

– А если нет? – уж кто-кто, а Рольван знал наверняка, сколь ненадежна эта защита. Он поймал повод Монаха, но садиться в седло не спешил. – Не нравится мне все это.

– Это не твое дело. Уезжай.

– Гвейру бы это тоже не понравилось!

Игре вздохнула и отвернулась от него к источнику. Произнесла – без злобы, но так, что Рольван даже не подумал усомниться в ее словах:

– Если ты сейчас не уедешь, я тебя убью.

Он стоял, вооруженный до зубов, перед хрупкой девушкой, которую поклялся защищать, и знал, что еще немного, и она выполнит свою угрозу. Сказал, мысленно умоляя о помощи того единственного из богов, которого никогда не стали бы призывать в таком месте, как это:

– Я уеду, Игре, сейчас же. Только ответь мне, пожалуйста. Всего один вопрос: ты надеешься, что боги помогут тебе открыть Врата, чтобы вернуть Гвейра, ведь так?

– Да.

– Но ты же не думаешь, что он стоит там, на той стороне, возле Врат, и ждет?

Игре обернулась. Прищурилась.

– Я не знаю, что там на той стороне.

– Но тогда… значит, ты пойдешь во Врата и будешь там его искать?

– Нет, – медленно ответила Игре. Теперь она уже не казалась такой безразличной. – Я Верховный дрейв, боги не позволят мне покинуть Лиандарс. И если я уйду, некому будет закрыть Врата, и…

– И они останутся открытыми, и все начнется снова, так?

– Так…

Рольван выдохнул, постаравшись не улыбаться: он чувствовал, что победил, но не знал, чем для него обернется эта победа.

– Игре. Тебе нужен кто-то, кто сделает это вместо тебя, – она молчала, и он пояснил: – Кто войдет во Врата и отыщет там Гвейра, где бы он ни был.

Игре долго не отвечала, отвернувшись к источнику, глядя на струю воды так, словно та могла что-то подсказать ей. Потом спросила – неуверенно, почти жалобно:

– Ты?

– Вряд ли ты найдешь кого-то еще, кто бы согласился, – и, не удержавшись, Рольван добавил: – Видишь, я тебе нужен.

– Ты можешь не вернуться обратно. Можешь погибнуть. Может быть… может быть, и Гвейр погиб.

Она впервые призналась, что не уверена в том, что брат жив. Впервые посмотрела на Рольвана – не через пелену своей ненависти и презрения, открыто. Увидела его.

– Позволь мне это сделать для тебя, – сказал Рольван.

Ее глаза были серыми, без желтых волчьих огоньков. В них хотелось погрузиться с головой.

– Почему?

Он улыбнулся. Теперь он мог позволить себе улыбаться.

– Разве ты не понимаешь? Ведь я обещал об этом не заговаривать!

Обещал – не домогаться ни словом, ни делом, слушаться ее во всем, никогда не спорить… он много чего наобещал в тот вечер, когда она очнулась, злая и несчастная, потерявшая разом и брата, и богов, когда принялась кричать и прогонять его, хватаясь то за меч, то за нож и разбрызгивая слезы вперемешку с ругательствами.

Она все не отвечала, и тогда он попросил:

– Скажи, что ты согласна, Игре, пожалуйста!

– А что, у меня есть выбор? – она скривилась с остатками неприязни. – Чтобы вернуть брата, я готова на все, что угодно!

– Даже терпеть меня?

– Даже это.

– Хорошо, – сказал Рольван. – Ну, а теперь…

– Теперь ты уедешь отсюда, – перебила Игре. – Ничего не изменилось, я должна остаться одна.

– Но…

– Возвращайся к Аске. Оставайся там и жди меня.

– У этой старухи?!

– В чем дело, передумал? – снова эта напряженная усмешка-оскал.

– Нет, но…

– Это старуха мудрее всех, кого я знаю, – Игре помрачнела, – кроме моего Учителя. Я ей доверяю, имей в виду, намного больше, чем тебе. Веди себя уважительно.

– Думаешь, она будет мне рада?

– Она потеряла сына. Думаешь, ей не нужна в хозяйстве мужская помощь?

Миг теплоты прошел, словно его и не было. Игре снова непримиримо сверкала глазами, и Рольван уступил:

– Хорошо. Сколько ты пробудешь здесь?

– Не знаю.

– Я хотел бы сам вернуться за тобой, когда ты закончишь. Ради безопасности.

– Я не знаю, сколько пробуду. Не нужно за мной возвращаться. Уезжай!

Рольван отдал бы полжизни, лишь бы остаться, будь здесь хоть боги, хоть демоны, хоть все жуткие твари иных миров. Но он и так уже получил больше, чем надеялся.

– Будь осторожна, Игре. Пожалуйста.

Она не ответила, ушла к источнику и села под орешником, низко склонившись к воде. Зашептала что-то. Она не желала больше замечать Рольвана, и тому ничего не оставалось, кроме как забраться в седло и отправиться обратно в Сторкс.

 

Глава двенадцатая, откровенная

Он покинул священное место чужой веры в солнечный полдень, увозя с собой радость пополам с раздражением, сдерживаясь, чтобы не оглядываться поминутно назад, туда, где вместе с неприветливой рыжеволосой дрейвкой оставались все его мысли и надежды. Его провожал птичий щебет, до того радостный и беззаботный, как будто прямо здесь, над головой, справлялся легкомысленный праздник жизни, и любой, в ком еще не угас окончательно ее огонь, должен был немедля присоединиться и вплести свой голос в эту песню.

Он вернулся глухой ночью, изнывая от тревоги и дурных предчувствий, едва не падая с коня от усталости, не замечая ни уханья ночных плакальщиц – сов, ни волчьего воя, что сопровождал его почти всю обратную дорогу.

Прошедшие дни вместили многое: неспешный путь до Сторкса, когда не хотелось торопиться и Рольван вволю побродил по лесу, сделал крюк, обходя не приглянувшуюся деревню с идолом, заплутал среди болот, сбившись с пути и едва не став жертвой коварной топи, и вышел к городу много севернее, чем его покинул. Распахнутую дверь старухиного флигеля и растоптанные на полу травы, перевернутую постель. Немолодую испуганную женщину на пороге дома, которая назвалась Аскиной племянницей и рассказала, тревожно оглядываясь, как ее тетку забрали городские стражники, как были они очень довольны и говорили что-то о дрейвах и об эргском золоте, которое теперь точно попадет в их карманы. Отчаянную, почти без отдыха, скачку, когда Рольван был готов проклинать любых богов и любым богам молиться, лишь бы только его страхи оказались напрасными и убежище Игре не было раскрыто.

Боги не отозвались – как, впрочем, и всегда. В том, что случилась беда, он убедился еще задолго до поляны с источником, разглядев на влажной земле возле ручья следы копыт не меньше, чем пяти лошадей. Убедился – и отчаянно погнал Монаха вперед, напрямик сквозь кусты и мелкий подлесок, ничего не слыша от бешеного стука своего сердца.

Первое тело он увидел сразу, как выехал из зарослей: мужчина в воинской одежде лежал на траве лицом вниз, согнув руки и ноги, так, словно пытался и не мог ползти к лесу, прочь от холма с убежищем. Рольван не стал задерживаться и выяснять, что его убило. Поспешил дальше и вскоре нашел еще двух мертвецов. На этот раз проехать мимо было невозможно. Рольван спешился и заинтересованно склонился над трупами.

Они лежали бок о бок, как друзья или любовники, прикорнувшие вдвоем на одной подушке. Подушкой был плоский камень языческого жертвенника, щедро окропленный кровью из их разорванных глоток. В том, что над ними потрудились волчьи зубы, не было никаких сомнений: Рольван уже видел прежде убийственную силу этих зубов и ловкость их обладательницы. Две кровавые дорожки на измятой траве отмечали путь, которым притащили сюда оба тела. Представив огромную волчицу, стаскивающую убитых ею врагов на жертвенник в дар богам, Рольван содрогнулся.

– Ты бесподобна, как всегда, Игре, – прошептал он. – Но где же ты?

Он встал и начал подниматься по каменистой дорожке к убежищу. Низкая желтовато-белая луна, покровительница волков и всяческого волшебства, глядела ему в спину, и взгляд ее не обещал ничего хорошего. У входа Рольван задержался – внутри было совершенно темно. Разумным казалось вернуться за кремнем и соорудить факел, но он и так уже отсутствовал слишком долго, чтобы тратить время. Он осторожно вошел, выставив перед собой руки. Прислушался, но не услышал ни звука. Пошел дальше наугад и успел сделать несколько шагов прежде, чем споткнулся о чье-то тело.

Похолодев, упал на колени, но тут же вздохнул с облегчением, ощутив рукой холод мелких колец воинской кольчуги и край спекшейся от крови курчавой бороды. Этого убийцу Игре тоже опередила.

Больше в убежище никого не было. Рольван на ощупь обыскал его, потом вышел наружу, в ночь, залитую тревожным лунным светом. Вернулся к жертвеннику, но не нашел там никаких подсказок, только измятую траву, кровь да тела, спящие вечным сном под равнодушный плеск священного источника. Вновь поднялся на холм, желая себе волчьего нюха и волчьего зрения, но будучи вынужден обходиться собственными, слабыми человеческими. Если верить им, следовало дождаться рассвета и тогда только продолжать поиски. Рольван скорее согласился бы быть съеденным заживо – не такой уж невероятный исход, раз Игре снова обратилась в волчицу. В прошлый раз Гвейр чудом сумел вернуть ей человеческий облик и человеческий разум. Теперь Гвейра не было, и оставалось лишь надеяться на то, что она еще не слишком долго пробыла зверем. Тела, обнаруженные Рольваном, были мертвы уже много часов, и каждый новый час мог оказаться для Игре роковым.

Никаких следов у входа в грот не было, но поодаль, чуть ниже, колючие кусты оказались поломаны, как будто кто-то большой ломился сквозь них, не разбирая дороги. Подумав, что это скорее всего была напуганная волчьим запахом лошадь, Рольван все же пошел по следу, вниз по склону, через заросли ежевики и боярышника, придерживая полы плаща, чтобы уберечь их от шипов, и старательно вглядываясь в лунную полутьму.

Лес подступал здесь к самому склону. Углубившись в него, Рольван действительно скоро отыскал лошадь, вернее, останки лошади с разорванным брюхом и выеденными внутренностями: несчастным животным не так давно отобедал крупный зверь. Рольван вздохнул, но тут же обрадовался, сообразив, что зверь этот по крайней мере не стал людоедом. Остановился, не зная, что делать дальше, и услышал далекий крик.

После недолгой тишины звук повторился. Сомнений не было, это кричал человек, мужчина, он уже сорвал голос и отчаялся, призывая помощь. Рольван пошел на этот полустон-полухрип, прислушиваясь, но тот, кто кричал, то ли умер, то ли потерял надежду и замолчал. Древний священный лес безмолвствовал, недовольный вторжением чужаков. Ощущение чужого недоброго взгляда не отступало. Рольван встряхнулся, отгоняя назойливый страх, и решился наконец позвать. И почти сразу же получил ответ.

– Сюда! – прозвучало совсем близко. – Помогите!

Еще несколько шагов, и он услышал рычание, а затем обнаружил обоих – и жертву, и охотницу. Огромная серая тень с оранжевым огнем в почти человеческих глазах царапала когтями древесный ствол. С каждым прыжком ее зубы смыкались всего в нескольких дюймах от поджатых ног мужчины, который наверняка считался до сегодняшнего дня одним из славных, не знающих страха дружинников эрга. Сейчас он выглядел донельзя беспомощно, лежа животом на одной из веток, достаточно толстой, чтобы выдержать его вес, но и только – реши он попробовать перебраться на другое место или хотя бы опустить ноги, неминуемо стал бы добычей волчьих зубов. То же самое ожидало его, как только разожмутся руки, от усталости или от подступившей дремоты, и отяжелевшее тело потеряет равновесие или же ветка, и так уже опасно накренившаяся, наконец решит обломиться.

Рольван остановился, охваченный ужасом и облегчением одновременно. Волчица повернула голову – движение показалось ему совершенно человеческим, – на миг встретилась с ним взглядом и тут же возобновила свои размеренные прыжки. Следующие два шага Рольван сделал вопреки собственному телу, все члены которого требовали немедленно бежать прочь. Шаг, еще шаг, навстречу смерти в серебристой шкуре, чьи клыки он, казалось, уже чувствовал на своем горле. И тогда человек на дереве наконец заметил его.

– Не подходи! – вскричал он, решив, видимо, что Рольван собрался сразиться со зверем врукопашную. – Это оборотень!

Волчица с рычанием взметнулась вверх, почти достав зубами его сапог. Мужчина дернулся, едва не потеряв равновесие, и закричал снова:

– Убей ее!

– Игре, – позвал Рольван, подходя еще ближе.

Он не притронулся к мечу и стоял перед ней совершенно беззащитным. Впрочем, меч не сильно помог бы ему, вздумай волчица напасть. Так же, как не помогли мечи и копья четверым товарищам загнанного на дерево воина. Рольван вспомнил, как самонадеянно клялся оберегать ее от всех опасностей, и ему стало смешно.

– Убей ее! – дружинник больше сипел, чем кричал, и от этого делалось еще страшнее. – Чего ты ждешь?! Это оборотень, дрейв!

Его лицо казалось бледным, перекошенным от ужаса пятном. Волчица снова подпрыгнула. Еще немного, и она достигла бы цели.

И тогда Рольван взялся наконец за меч. Тот вышел из ножен с еле слышным шелестом. Волчица опустилась на лапы и снова посмотрела на него. «Я узнал ее по глазам» – сказал когда-то Гвейр. Что ж, Рольван тоже узнал бы ее из тысячи.

– Тебя, верно, не предупредили, – если голос его и прозвучал хрипло, причиной тому был гнев, а не страх, – про отступника, который служит дрейвам? Она тебя не тронет, если ты слезешь и сразишься со мной. Слезай, иначе я сниму тебя сам!

Волчица встретила его слова недовольным рыком. Шерсть на ее загривке стояла дыбом. Рольван произнес тихо, гадая, понимает ли она его:

– Позволь мне, прошу! Ты уже победила. Теперь пусть он умрет от моей руки.

Он сказал бы, что она и так уже много убивала в этом облике, что ей не следует этого делать, что она человек, а не зверь. Что он, Рольван, боится за нее гораздо больше, чем боится ее саму. Он умолял бы ее, если только возможно, постараться сберечь в себе человека, не уступать звериным инстинктам и жажде крови, но слов, чтобы выразить все это, не нашел. И тогда сказал совсем другое, внезапно испугавшись умереть и оставить эти слова навсегда не сказанными:

– Я люблю тебя, Игре. Лучше бы ты убила меня, ведь это я во всем виноват, с самого начала!

Волчица глухо заворчала, а нечаянный свидетель его признания на дереве вдруг истерически рассмеялся и хохотал, пока его смех не перешел в приступ кашля. Рольван не обратил на него внимания. Он смотрел в глаза, которые не были ни человеческими, ни звериными и ждал – ответа, нападения, бегства, хоть чего-нибудь. Его пальцы на рукояти меча стали влажными от пота.

Все еще рыча, волчица отступила от дерева. Рольван поднял голову.

– Спускайся, – сказал он.

– Ты дурак, – человек на дереве больше не смеялся. – Дурак и предатель.

– Спускайся. Или ты боишься поединка? Предпочитаешь волчьи зубы?

– Дурак, – снова сказал он. – Мой меч там внизу.

– Спустись и подними его.

– С чего ты уверен, что она не кинется?

Рольван пожал плечами:

– Не уверен. Но если останешься там, все равно свалишься рано или поздно, и тогда она кинется.

Волчица зарычала громче, когда несчастный воин неловко сполз по стволу и бросился подбирать свой меч. Рольван про себя одобрил его выбор. Игре не нападала, и он все больше верил, что перед ним действительно Игре, не волк, но человек, что она слышит и понимает. Дружинник принял боевую стойку, но в последний момент не выдержал и попросил:

– Если ты меня отпустишь…

– Она была одна, а вас пятеро. Хочешь, чтобы я тебя отпустил? Убей меня и уходи.

Вместо ответа дружинник атаковал. Он наверняка отлично владел мечом, но был измучен усталостью и страхом и не мог не думать о рычащей за спиной волчице. Рольван легко уклонился от его выпада, сделал обманное движение, заставив его отбивать удар в левое плечо, и тут же ударил справа, лишив противника державшей меч руки. Затем простым верхним ударом разнес ему шлем вместе с черепом.

Волчица прыгнула к упавшему телу. Сверкнули в лунном свете зубы. Не успев сообразить, что делает, Рольван отшвырнул меч и оказался рядом, на коленях, тянущимся к ней, чтобы оттащить от добычи. Шерсть на ее загривке была жесткой и удивительно теплой; прикосновение к ней заставило его опомниться и отдернуть руки.

– Стой, Игре, нет! Ты не должна!

Он видел оскаленную волчью морду прямо напротив своего лица и чувствовал запах из ее пасти. Во всем этом не было ничего от женщины, которую он любил, и Рольван ужаснулся – что он делает здесь, почему не бежит или не сражается, спасая свою жизнь. Но уже в следующий миг волчица прижала уши и подалась назад, и ему стало не до сомнений.

– Игре, Игре, пожалуйста. Все твои враги мертвы, слышишь, теперь ты должна вернуться. Прошу тебя. Возвращайся, – он никогда не слышал, как сделать животное снова человеком, ничего не знал об этой дрейвской способности. Помнил лишь слова Гвейра: «Я обнял ее и звал по имени», и потому тоже звал, отчаянно, изо всех сил: – Все закончилось, Игре. Ты в безопасности, все хорошо. Вспомни себя, Игре, вернись!

Сколько из его слов она понимала, сколько оставалось еще в ее разуме от человека? Рольван ни в чем уже не был уверен. Взгляд ее стал совершенно звериным, как будто со смертью последнего врага исчезла и необходимость сдерживаться. Но она все еще не пыталась его убить. Он осторожно поднялся на ноги.

Волчица зарычала и попятилась, приседая на задние лапы. Рольван пошел за ней. Он видел страх и злобу в ее глазах, видел, что в любой миг она может броситься на него, и по-прежнему боялся, но все это ничего не значило. Совсем ничего.

– Нет, Игре, я тебе не враг. Ты же меня знаешь, Игре, Игре, ты не могла забыть. Вернись, пожалуйста, ты нужна мне, ты нужна Гвейру – ведь ты же помнишь Гвейра! Ты отправила его за Врата. Если ты не вернешься, он останется там. Ну пожалуйста, Игре!

Она пятилась, пока за спиной не оказался ствол дерева, сплошь исцарапанный ее когтями. Не останавливаясь, не думая, что совершает самый безумный поступок за всю свою жизнь, Рольван подошел совсем близко и опустился перед нею на колени. Где-то в глубине этого ощетиненного злостью зверя еще жила Игре. Обнимать волчицу? Ему вдруг показалось, что он уже делал подобное, но где именно, во сне или в бреду, он не смог вспомнить.

– Ты не можешь остаться волком. Я не могу этого допустить.

На это раз прикосновение к шерсти не испугало его, как не испугала оскаленная пасть возле самого лица.

– Я не могу тебя бояться, – с удивлением прошептал он. – Я слишком сильно боюсь тебя потерять. Игре, Игре, девочка, дрейвка, колдунья, пожалуйста, вернись!

Она рванулась прочь, и Рольвану пришлось ухватиться за ее шею изо всех сил. Его проволокло по земле и отбросило в сторону. Вскочив, он увидел возле своих ног хрипящую, бьющуюся в конвульсиях волчицу. Решив, что она умирает, он упал на колени и попытался ухватить ее запрокинутую трясущуюся голову. Острые зубы сомкнулись на его запястье. От боли, а может быть, от колдовства потемнело в глазах, и сквозь темноту он увидел, как тает, плавится ее облик, уменьшаясь в размерах. Густая всклокоченная шерсть стала коротким пухом, дымкой, телом. Рычание стихло. Игре, обнаженная, дрожащая, горько плакала, уткнувшись лицом в траву.

– Получилось, получилось, получилось!

От радости и облегчения Рольван совсем потерял голову. Он стоял на коленях возле плачущей девушки, гладил ее по волосам, спутанным и пропитавшимся потом, по трясущимся плечам, не замечая ни крови, бегущей из прокушенного запястья, но того, что Игре никак не отзывается, как будто даже не замечает его прикосновений. Рядом, всего в нескольких шагах, коченел труп дружинника. Золотисто-оранжевый рассвет медленно загорался над лесом, возвещал окончание страшной ночи. Игре плакала, а Рольван все гладил ее и повторял, как зачарованный, одно и то же слово:

– Получилось, получилось!

Наконец он опомнился. Торопливо расстегнув застежку, снял с себя плащ, осторожно укутал в него дрейвку. Позвал по имени, не получил ответа и попробовал приподнять ее за плечи.

Игре вскинула голову, и Рольван охнул. Разума в ее глазах оказалось не больше, чем тогда, когда она была волчицей.

Она дернулась и зарычала, вернее, попыталась зарычать. Получившийся звук напугал ее, она вскочила на ноги – плащ соскользнул на землю, – потом упала на четвереньки. Кинулась бежать. Но мощные волчьи прыжки больше не давались ей, как давались еще совсем недавно, и, когда Рольван с плащом в руках оказался рядом, Игре уже снова рыдала, растянувшись на земле.

– Тише, тише, девочка, все хорошо, – проговорил он, поднимая ее и закутывая в плащ. – Все хорошо, ты в безопасности, никто тебя не обидит. Пойдем. Ты отдохнешь и успокоишься, а потом мы придумаем, как тебе помочь. Все получится, я уверен, ведь ты один раз уже справилась с этим…

Тихий как голос будто успокоил ее. Игре больше не рвалась из его рук, только всхлипывала тихонько, поэтому Рольван продолжал говорить, пока нес ее на руках через лес обратно к убежищу внутри полого холма:

– Ты справишься, а я тебе помогу, я с тобой, Игре, любимая. Даже если ты меня ненавидишь, я все равно тебя не брошу, никогда не брошу. Ты выздоровеешь, а потом мы вернем Гвейра, обязательно вернем, вот увидишь. У нас все получится. Не плачь, прошу тебя, ведь ты же сильная, ты самая сильная из всех, кого я знаю, моя Верховная дрейвка, воительница, колдунья, самая прекрасная в мире, нет, во всех мирах…

Из грота потянуло холодом и слабым запахом разложения. Помедлив, чтобы его глаза привыкли к темноте, Рольван обошел мертвого дружинника и уложил Игре на тростниковую постель. Сел рядом. Он гладил ее по волосам и говорил, негромко и ласково, не слишком заботясь о том, какие подбирает слова, до тех пор, пока ее всхлипывания не стихли. Наконец убедившись, что она крепко спит, встал и вытащил наружу убитого ею человека.

Он страшно устал, и не только телом. Больше всего на свете ему хотелось вернуться в пещеру и заснуть рядом с Игре, слушая ее дыхание, наслаждаясь ее близостью и даже не мечтая ни о чем большем. Но, кроме усталости, им все сильнее овладевало другое чувство: хмурая злость на тех невидимых, кого последователи Мира называли демонами, а Игре – богами. На тех, кто взвалил на нее неподъемную тяжесть, сделав Верховной дрейвкой и наделив колдовством, но не позаботился придать ей достаточно сил, чтобы выдержать все это. Кто потребовал от нее в одиночку одолеть призраков и закрыть Врата, а когда она выполнила этот невозможный приказ, вместо награды за труды отнял у нее брата. Кто не уберег ее от охотившихся за нею дружинников, кто вместо защиты подарил ей гибельную способность обращаться в зверя, не беспокоясь о том, что обратно она может не вернуться, как и о том, что пережитое потрясение отнимет у нее разум.

Во всем случившемся с самого начала была его вина. Рольван даже на миг не мог забыть о ней и оттого злился еще больше. Если бы в тот проклятый день их первой встречи он знал, кем станет для него похожая на безумного мальчишку девушка, если бы остановился, повернул назад, не стал преследовать дрейвов, ничего бы не случилось. Если бы он не послушался и не оставил ее здесь одну, они встретили бы дружинников вместе и Игре не пришлось бы опять становиться волком. Он не знал. Но боги, прах бы их побрал, знали наверняка. Они просто забавлялись с нею, как будто отданная им в услужение девушка была всего-навсего игрушкой.

В монастыре учили ненавидеть древних богов, но там же его научили и не верить в них. Теперь Рольван поверил. И возненавидел их куда больше, чем снилось хоть одному из праведных монахов.

Потому-то теперь, едва держась на ногах от усталости, он шел копать могилу и хоронить тех, кого волчица-Игре уложила на жертвенник во славу богам, недостойным ни ее любви, ни ее доверия. Кто пришел за ее жизнью так же, как пришел когда-то давно и сам Рольван, и кто, в отличие от него, получил по заслугам. Над лесом, над холмом, над священным источником вставало солнце. Тьма отступила, чтобы с наступлением вечера вернуться вновь.

Он проснулся, когда Игре вдруг села, отбросив его руку, и стала испуганно озираться. Рольван приподнялся на локте.

– Игре…

Сквозь низкое отверстие входа внутрь попадало достаточно света, чтобы разглядеть ее лицо. За время сна Игре не пришла в себя, разве что успокоилась и больше не казалась такой напуганной, как накануне. Она вздрогнула и отодвинулась от него.

– Тише, – поспешил успокоить ее Рольван, – я тебя не обижу. Ты… тебе лучше? Ты помнишь, кто я?

Растерянный взгляд девушки скользнул по нему, обежал пещеру, вернулся снова к Рольвану. Ничего похожего на узнавание не отразилось на ее лице.

– Это я. Я, Рольван, твой друг. Друг Гвейра. Ты помнишь Гвейра, Игре?

Никакого ответа, лишь испуганный взгляд. Рольван вздохнул.

– Значит, не помнишь. Я так и думал. Ну, что ж… нам просто нужен кто-то, кто поможет тебе все вспомнить. Кто-нибудь, кто умеет колдовать, и это точно не я. Давай уедем отсюда и найдем его, хорошо? Только сначала надо тебя одеть.

Игре не шевельнулась, когда он встал и пошел за приготовленными для нее вещами. Накануне ему пришлось раздеть покойника – того из пятерых, кто оказался меньше других перепачкан кровью. Куда пропала собственная одежда Игре, Рольван так и не смог понять. У изголовья постели валялись только ее сапоги, остальное исчезло. Потеря, впрочем, была невелика. Про себя он поклялся первым по прибытии в город делом купить для нее одежду, достойную по меньшей мере эргской дочери – или, раз уж она так предпочитает выглядеть мальчиком, эргского сына. Пока же приходилось радоваться и тому, что есть.

Вернувшись, он протянул девушке сверток. Движение вышло резким: ее нагота волновала его больше, чем он старался показать, а Рольван твердо решил не допускать ничего, что не могло бы вызвать ее гнев потом, когда Игре снова станет собой.

Она испуганно вздрогнула и заслонилась руками.

– Тише, – сказал Рольван. – Я принес тебе одежду.

Но Игре не слышала. Она завороженно разглядывала свои ладони, как будто видела их впервые, как будто вместо них ожидала обнаружить что-то совсем другое – к примеру, волчьи лапы. Уронив руки, она сморщилась, оглядела собственное тело и горько заплакала.

– Придется мне привыкать, – вздохнул Рольван. – Иди сюда, Игре. Все хорошо. Я тебя не обижу.

Он обнял ее и погладил по волосам, успокаивая, затем поднял на ноги принялся натягивать на нее одежду. Чувствовал он себя при этом хуже, чем просто неловко, но Игре не сопротивлялась, и в конце концов дело оказалось сделано. В широкую рубашку и штаны из тонкой шерсти без труда поместились бы сразу две хрупкие девушки, но, затянув потуже пояс и набросив сверху короткий плащ дружинника, Рольван оглядел свою работу и решил, что получился вполне приличный юноша-оруженосец. Напуганный, правда, и глуповатый на вид, но в конце концов это можно будет списать на болезнь или непривычку к многолюдным местам вроде Гида, куда им предстояло отправиться. Рольван улыбнулся ей:

– А знаешь, почему я радуюсь? Оказывается, я и такую тебя люблю. Кто теперь посмеет сказать, что это не по-настоящему?

Игре заинтересованно ощупывала свою новое облачение. Добравшись до застежки – простой медной фибулы без украшений, которой Рольван закрепил на ее плече плащ, затеребила ее, потом дернула. Острый шип выскочил из держателя и воткнулся ей в палец. Игре сморщилась, разглядывая набухавшую каплю крови, подняла на Рольвана глаза и снова заплакала.

Проще всего было бы отвезти ее к Аске: та, хоть и не позволяла никому называть себя колдуньей, смыслила в этих делах не меньше, а быть может, и больше самой Игре. Но старуха уже поплатилась за свою помощь дрейвке. Даже если предположить, что она вернулась домой невредимой, на что вряд ли стоило рассчитывать, появиться у нее снова значило погубить и ее, и себя. Оставалось только ехать в Гид и искать там колдунью, что вернула Игре рассудок в прошлый раз. И заодно убраться подальше от здешнего эрга, спевшегося с отцом-настоятелем Одо, и его чересчур резвой дружины – не так уж плохо, если рассудить. Рольван дорого отдал бы за возможность оказаться вместе с Игре где-нибудь за тысячу миль или вовсе в другом мире по ту сторону Врат, и пусть все на свете монахи и эрги заодно с колдуньями и древними богами провалятся куда-нибудь в Подземный мрак.

Ворона и Тики нигде не было. Рольван догадывался, что Игре заколдовала лошадей и что они придут, стоит только ей позвать, но сомневался, подействует ли его собственный зов. Решив все-таки попробовать, он несколько раз выкрикнул их имена. Постоял у входа в пещеру, не решаясь уйти и оставить Игре одну, затем вернулся и принялся разбирать свою поклажу, собираясь выбросить все лишнее, чтобы Монаху легче было нести сразу двоих. Но еще раньше, чем он добрался до второй сумки, светлый проем входа заслонила тень. Рольван бросился навстречу, выхватывая меч, но это Тика нетерпеливо тянула в пещеру длинную голову, высматривая хозяйку. Ворон щипал траву чуть ниже по склону. Колдовство Верховной дрейвки осталось действенным, даже когда сама она не помнила собственного имени.

Игре без возражений позволила усадить себя в седло. Будь лошадь поноровистее, ей пришлось бы туго, но послушная и спокойная Тика не нуждалась в понуканиях. Она покорно вышагивала бок о бок с Монахом, а руки дрейвки теребили и гладили ее светло-серую гриву, и обе казались довольными друг другом. Когда холм с источником остались далеко позади, Игре как будто отпустили страхи, она больше не плакала по любому поводу, не вздрагивала и с интересом оглядывалась по сторонам. На Рольвана смотрела доверчиво, как ребенок – до того не похоже на себя прежнюю, что впору было пожелать все так и оставить. Эта новая Игре невольно нравилась ему все больше. Правда, и присматривать за ней теперь нужно было, как за ребенком, в оба глаза. В особенности это стало ясно на привале: в третий раз подряд изловив ее в полусотне шагов от их маленького лагеря в тот самый момент, когда она уже совсем было собралась полакомиться яркими на вид и смертоносными тисовыми ягодами, и насильно притащив обратно, Рольван начал спрашивать себя, а не привязать ли ему свою подопечную, как когда-то, к дереву. Не решился, и с тех пор больше не выпускал ее из виду, держал за руку или обнимал всегда, когда только мог. Игре не возражала, совершенно позабыв свою былую к нему неприязнь.

Доверчивость эта была для него счастьем и мучением одновременно. Счастьем, потому что, устраиваясь на ночлег, он без колебаний уложил ее рядом с собой и Игре сразу заснула, прижавшись к его груди, а ее дыхание щекотало ему шею и заставляло сердце сладко сжиматься и таять от нежности. Мучением, потому что чем дальше, тем труднее было соблюдать свое слово не трогать ее без ее воли – воли, которой у нее сейчас попросту не было. Порою Рольван готов был отрубить себе обе руки.

Похоть, впрочем, оказалась не самой худшей из его забот. В первую же ночь он проснулся от крика. Случилось это под утро, в тот самый холодный час, когда темнота уже выцвела, не вынеся ясного дыхания наступающего дня, но рассвет еще не воспламенил неба, не разогнал ее окончательно; когда смолкли ночные птицы, а дневные покамест не пробудились и весь мир ненадолго окутала тишина. В такой час крепче всего спится, а пробуждение выходит неловким, как будто целая ночь отдыха пропала втуне.

Кричала Игре. Не просыпаясь, не открывая глаз, с раскинутыми в стороны руками, она ахнула, как будто от боли и начала говорить. С тех пор, как потеряла рассудок, обернувшись человеком, она не произнесла ни слова, потому Рольван сперва обрадовался, решив, что она приходит в себя, но нет. Ее лицо было искажено мукой, голос хрипел и срывался:

– Уходит. Уходит, уходит! Наше время, твое время, больно! Что можешь, теперь что ты можешь? Приходят из-за моря, но, но не твоим путем, нет. Сдержит ли лес огонь? Везде пусто. Мы слабые, прячемся, больно! Новый день, не наш, нас нет. Люди, люди, чужие. Наши дети? Их нет. Горят костры, о, как много огня! – Игре выгнулась всем телом, содрогнулась. Рольван беспомощно смотрел, не зная, можно ли ее сейчас разбудить, не станет ли оттого еще хуже. Его пробрал страх, как будто что-то темное, может быть, призрак другого мира, остановилось рядом. – Не станет, не станет, пройдет время и вас не станет. Прах, пыль. Другое, все другое. Костры, и здесь костры! Больно! Нет, не троньте ее! Не-ет!!!

– Игре! – Рольван не выдержал, схватил ее за плечи и встряхнул. – Игре, проснись! Перестань!

Она снова вскрикнула и открыла глаза. Рольван отшатнулся – то были глаза волчицы, они светились в темноте. Но желтый огонь тут же погас, и с ним погас разум. Игре удивленно сморщилась и заплакала.

Рольван обнял ее.

– Ну все, девочка. Это был страшный сон, и он кончился. Мы едем в Гид. Скоро все будет хорошо.

«Надеюсь, очень надеюсь, – добавил он мысленно, пока ее рыдания понемногу стихали. – И как же я докатился до того, чтобы видеть своей единственной надеждой неизвестную колдунью?»

С восходом солнца Игре повеселела, приняла снова тот же глуповато-доверчивый вид, что и вчера. Молчала, и сколько Рольван ни обращался к ней, не похоже было, что она хоть что-нибудь понимает. И все же он продолжал говорить, даже шутил и смеялся, хотя на душе было тревожно. Игре прислушивалась, склоняя голову то к одному, то к другому плечу и глядя с искренним любопытством. Ей явно нравился его голос, а это, решил Рольван, уже неплохо.

Ночью кошмары повторились и были, видимо, сильнее прежних. Игре кричала от боли и предрекала бедствия, смерти и огонь – Рольван уже не сомневался, что стал свидетелем прорицания. Он долго не мог ее разбудить, встряхивал и звал по имени, но тщетно, пока наконец она не очнулась – выпала из своего сна, взмыленная, как лошадь после скачки, и залилась слезами.

В третий день они сделали круг, минуя Сторкс, остановились, чтобы закупить припасов в одной из расположенных на отшибе деревень, и теперь двигались к предгорьям – так быстро, как только было возможным. Рольван торопился изо всех сил, дозволяя лишь краткий отдых, и вечером продолжал путь до самой темноты. Он догадывался, что следующая ночь будет еще хуже предыдущей, и оказался прав. Теперь Игре начинала прорицать сразу, стоило ей заснуть. Если ее каким-то чудом удавалось разбудить, плакала, потом засыпала и все повторялось снова. Под утро, когда кошмары наконец отступили, Рольван рыдал вместе с ней.

 

Глава тринадцатая, похотливая

Таким стал их обратный путь к Гиду – торопливая вереница коротких дней, полных усталости и единственного стремления проехать еще хоть на милю, на полмили больше, чем удалось вчера, и долгих, страшных ночей, когда Игре кричала и билась, как в припадке падучей болезни, а Рольван ничем, совершенно ничем не мог ей помочь. От ее бесконечного «Больно!» впору было кричать самому. В отчаянии он призывал на помощь слова молитв, но не мог отыскать в своей памяти ничего, кроме ее бесконечных пророчеств, описаний не то грядущих, не то давно миновавших бедствий.

Когда перед ними выросли надежные стены постоялого двора перед Гидом, он даже не смог обрадоваться. Молча направил лошадей к воротам, оказавшимся, не в пример прошлому разу, распахнутыми настежь.

Старик привратник приветственно заулыбался – узнал. Оставив конюха расседлывать и обихаживать усталых лошадей, Рольван повел Игре в общую комнату.

Их встретил густой запах яств и гул веселых голосов. Игре вздрогнула, испуганно прижалась к Рольвану. Тот успокаивающе сжал ее плечо:

– Все хорошо, девочка.

Навстречу уже спешил хозяин. Он тоже узнал их обоих и буквально сгорал от любопытства, которое неумело пытался скрыть. Вздохнув, Рольван извлек на свет то единственное, что интересовало хозяина больше, нежели чужие секреты – золото.

– Нам нужна комната, – сказал он. – Отдельная комната подальше от чужих ушей. И еще другая помощь, за которую мы щедро заплатим.

Хозяин закивал:

– Разумеется, благородные господа, – монета исчезла, как по волшебству. – Горячая пора, так много гостей! Благодарение Миру, на дорогах снова людно. Но для вас местечко найдется! Пойдете туда или пообедаете сначала?

Рольван досадливо огляделся:

– Пообедаем в комнате. Веди.

Обещанная комната, тесная каморка с единственной кроватью и шатким столом, располагалась дальше всех от лестницы, ведущей наверх, так что голоса и смех из нижних помещений оказались почти не слышны. Хозяин затворил дверь и с любопытством уставился на Игре, которую Рольван усаживал на кровать.

– Значит, догнали вы их в тот раз?

– Догнали, – сказал Рольван. – Слушай. Мне нужна колдунья, та, которую приводил из города твой слуга. Можешь ты послать за ней снова?

Хозяин затеребил фартук, не торопясь соглашаться.

– Всякие странные ходят слухи, – протянул он. – Дрейвы, говорят, вернулись, демоны опять же… Монахи как с цепи сорвались, стража на ушах. Как бы не вышло чего, господа путники.

– Я заплачу, сколько пожелаешь, и еще добавлю сверх того. Прошу тебя. В случае чего ты скажешь, что ничего не знал, и это будет правда. Во всем виноват я.

– Выходит, этот ваш друг снова болен?

– Да, и серьезно. Иначе бы нас здесь не было.

– Ну хорошо, – решился наконец хозяин. – Только…

Но Рольван перебил его:

– Тогда быстрее, прошу! Она нужна мне до наступления ночи!

Хозяин раскрыл рот, но махнул рукой и вышел за дверь. Игре смотрела испуганно. Рольван улыбнулся ей:

– Вот видишь, все будет хорошо.

Он и сам поверил своему обещанию, поверил настолько, что почти не тревожился, воздавая должное сытному обеду из двух перемен и ароматному элю, принесенному расторопным слугой. Слуга – наверняка это была не собственная его затея – намеревался остаться и прислуживать за столом, но Рольван отправил его восвояси и хозяйское любопытство осталось неудовлетворенным. Зато появилась возможность накормить Игре без посторонних глаз. Если безумие и могло хоть в чем-нибудь принести пользу, то лишь в одном – впервые с тех пор, как Рольван узнал ее, Игре ела с аппетитом. Даже несмотря на свои ночные муки, теперь она казалась далеко не такой бледной и осунувшейся, как неделю назад.

Правда, застольные манеры ее нынче оставляли желать лучшего. Собрав разбросанные по столу и по полу остатки пищи и кое-как затерев разлитый эль, Рольван с уже привычной сноровкой умыл ее из кувшина в углу и усадил на постель. Никогда прежде не имевший дела ни с детьми, ни с больными, за исключением раненых в бою, за эти дни он стал опытной сиделкой, чем втайне даже гордился, особенно теперь, когда пришло время Игре распрощаться с болезнью.

Не зная, сколько времени понадобится, чтобы привести колдунью, он заранее приготовился ждать терпеливо, и поначалу у него это получалось. Он не мерил шагами комнатушку, ибо мерить было нечего – четыре шага от стола до двери, два – от двери до кровати. Не выглядывал постоянно в окно – то выходило во внутренний двор и ничего, кроме бродящих по этому двору кур да спящего в тени амбара пестрого хряка, показать не могло. Он даже, может быть, задремал бы в ожидании, если бы не опасался оставить без присмотра Игре, прикорнувшую на краю застеленной пестрым овчинным одеялом постели. При свете солнца кошмары не мучили ее и она могла поспать.

Но чем ближе к вечеру, тем тревожнее делалось у него на душе, а колдуньи все не было. Игре проснулась и теперь, усевшись на подоконнике, наблюдала за курами, которых загонял в курятник рыжеволосый, как она сама, мальчишка. Беспокойство Рольвана передалось и ей, а может быть, она просто побаивалась непривычной обстановки. Ее руки не знали покоя, тревожно теребили одежду и волосы, то вдруг принимались ощупывать ставни, закрывать их, словно Игре надеялась заслониться от подступающих сумерек. Молчание давило, как каменная плита, но Рольван не находил в себе сил заговорить.

Темнело. В городе наверняка уже закрыли ворота. Если посланный не успел вовремя покинуть Гид, они с колдуньей появятся только утром. А ночью – как же им продержаться ночь, здесь, в этих тонких стенах, где каждый звук будет слышен всему дому?! Рольван стиснул кулаки и зашагал туда-сюда по комнате, всем телом чувствуя внимательный взгляд сидящей на подоконнике девушки.

Ему казалось, что он сам уже начинает сходить с ума, когда раздался наконец стук и дверь отворилась. На пороге появился хозяин. Рольван бросился навстречу:

– Где?!

– Нечем мне вас порадовать, господа путники, – судя по виду, приносить дурные вести доставляло ему удовольствие. – Уж не обессудьте. Сделали, что могли, а ведь по нынешним временам если кто узнает, греха не оберешься, так что по чести, заплатить вам все-таки придется, как сговаривались. Сами понимаете…

– Да что случилось?! – еще немного, и Рольван зарубил бы его на месте. – Говори толком!

Игре вздрогнула, испуганная криком. Хозяин остался невозмутим:

– Нету ее, ведьмы вашей. Три дня как померла. Нечего на меня орать, я ее все равно вам не верну.

Умерла. Рольван схватился за край стола. Беспомощно оглянулся на Игре – та слушала, не понимая, что только что прозвучал ее приговор.

– Может быть… может быть, есть другая? Помоги, прошу тебя!

– Нету, господа путники. А если и есть кто, мне неведомо, – хозяин тоже посмотрел на Игре и, видимо, сжалился. – Да не печальтесь вы так-то. Завтра приведем лекаря, дались вам эти ведьмы! Он добрый малый и истинный верующий, младшего моего излечил от лихорадки, а ведь думали, как есть помрет. Глядишь, еще и получше будет, чем та бабка.

Если бы все было так просто! Рольван кивнул через силу:

– Благодарю тебя, добрый хозяин.

– А ежели еще чего нужно…

– Нет, ничего. Спасибо.

Дверь закрылась, и они остались одни. Встретив доверчивый и непонимающий взгляд Игре, Рольван подошел к ней. Не выдержав, упал на колени, прижался лбом к ее ногам.

– Прости меня, девочка. Я не смог тебе помочь.

Отстраненно подумал – нужно уходить отсюда, сейчас, иначе будет поздно. Любопытный хозяин еще полбеды, покуда есть чем покупать его молчание, но здесь и без хозяина полный дом людей. Даже не будь слухов о вернувшихся дрейвах, охота на ведьму стала бы славной забавой скучающим путешественникам. Их разоблачат в два счета, как только Игре начнет выкрикивать свои прорицания.

Но куда идти, если идти некуда?

Тонкие пальцы коснулись его волос в робком подобии ласки. Рольвана проняла дрожь. Он поднял голову.

– Я отдал бы жизнь, чтобы тебе помочь, Игре, но не знаю, как. Ты бы знала ответ, но ты ничего не помнишь. Что же нам делать? Если бы ты могла дать мне хоть какую-то подсказку!

Игре молчала.

– Что с тобой произошло? – спросил Рольван. – Ты еще помнила себя, когда была волком, я уверен. Ты знала, кто твой враг, а кто друг. А потом – что случилось? Что ты почувствовала, девочка, когда твое тело менялось? Что тебя так потрясло, что ты лишилась разума? Боль? Страх? А может, что-то еще, чего я не понимаю? Игре… может быть, ты не хочешь помнить?

Он знал, что в отчаянных ситуациях к людям приходят безумные решения. Но до сего дня даже и представить себе не мог, насколько они безумны.

– Прости меня, – он выдохнул эти слова поспешно, отнимая у самого себя время для раздумий и колебаний, – прости, Игре. Я могу сделать только одно, и пусть я буду проклят навеки, если это не поможет.

Игре не противилась, когда он поднял ее с подоконника, прижав к себе, отнес на кровать. Но после стала вырываться, отталкивать его, и Рольвану пришлось быть грубым. Остановиться значило бы сделать еще хуже. Бессчетное число раз он мечтал, представляя, как это будет, но даже в пьяном бреду не смог бы увидеть подобного – ее слабость, страх и непонимание, и собственное мерзкое чувство, как будто он обижает ребенка. И через стыд, через отчаяние, через отвращение к самому себе – вскипающую, захлестывающую, как волна, похоть. Он взял ее силой, зажимая ей рот и крепко держа оба запястья. Прежняя Игре успела бы вывернуться и перерезать ему горло прежде, чем Рольван распустил бы завязку на штанах, но сейчас она только мотала головой, разбрызгивая слезы и тщетно пытаясь укусить его ладонь.

Оглушенный собственным телом, он не сразу заметил, что она больше не сопротивляется. Заметив, ослабил хватку, и Игре, освободив руки, уже сама вцепилась в его плечи. Он видел ее лицо совсем близко от своего, видел, как она хватает ртом воздух, но не понимал, что с нею происходит, вообще ничего не понимал. Казалось, еще немного, и его разорвет на части, когда Игре хрипло вскрикнула, по ее телу волной пробежала судорога, и та же самая волна подхватила Рольвана, вознесла на немыслимую высоту – и схлынула, оставив его где-то между небом и землей, бесплотным, не помнящим и не знающим самого себя. В этот миг он был еще беспомощнее, чем потерявшая разум Игре.

Он задремал, наверное, или просто потерял счет времени – во всяком случае, оказался совершенно не готов к пощечине, отдавшейся звоном в дальних углах комнаты. Сильный толчок в грудь сбросил его с кровати.

– Ты! – этот голос, без сомнения, принадлежал Игре.

Разъяренной, как тысяча бешеных волчиц, но совершенно точно не безумной Игре!

– Как ты посмел?!

При падении Рольван сильно ударился локтем, и мурашки боли быстро привели его в чувство. Он приподнялся, разглядел в полумраке ее встрепанную фигуру и расхохотался.

– Ты! – ее голос сорвался, и вместо крика вышел тонкий оскорбленный визг.

Не обнаружив на привычном месте ножа, Игре прыгнула и, повалив Рольвана обратно на пол, схватила за горло. Уперлась коленями ему в грудь и принялась душить.

Отрывая от своего горла вцепившиеся пальцы, он с удовольствием отметил, что к ним возвращается сила. Его все еще разбирал смех, удержать который не было никакой возможности. Крепко держа ее за руки, он с трудом выдавил между приступами хохота:

– Получилось, Игре! Получилось!

– Что?! – она задохнулась от гнева, и потому Рольван успел ответить прежде, чем на него обрушился поток оскорблений:

– Я это сделал, чтобы вернуть тебя! Ты была безумна, помнишь?

– Что? – воскликнула она снова, но замолчала и с недоумением огляделась вокруг. – Где мы?

– В Гиде. На постоялом дворе, где вы были с Гвейром. Я привез тебя сюда. Разве ты не помнишь?

– Нет, – ответила она после паузы.

Вырвавшись из его рук, вскочила. Вернулась к кровати, принялась натягивать штаны. Рольван сел на полу, поправляя собственную одежду и все еще улыбаясь – к счастью, за окном уже стемнело и Игре не видела его лица. Сверху донесся ее хмурый голос:

– Почему сюда?

– Гвейр упоминал колдунью, которая помогла тебе в прошлый раз. Я думал найти ее. Но она умерла. И поэтому я… Игре, я просто не знал, что еще делать!

– Ехать к Аске, вот что! Как ты не догадался, идиот?!

– Игре… – Рольван хотел было встать, но передумал, решив, что безопаснее оставаться на полу, пока ее гнев не пройдет. – Я догадался бы. Но Аску забрали стражники. Прости.

Игре ахнула:

– Из-за меня!

– Не знаю, – солгал он. – Может быть, и нет.

Если он и надеялся, что случившееся с Аской отвлечет ее, ничего не вышло. Игре закончила одеваться и резко спросила:

– Где мое оружие?

– Отдам, только успокойся сначала, ладно? Игре! Ну, я же всего лишь хотел помочь!

– Помочь?! – она вновь задохнулась от гнева. – Ты, ты… Да с чего ты вообще взял, что это подействует?!

– Игре, – напомнил он очень осторожно. – Это подействовало.

– Не знаю, почему!

На сей счет у Рольвана имелась пара соображений, но он благоразумно смолчал. Вместо этого попросил:

– Подумай сама. Мы были вдвоем столько дней, и ты была… как младенец, ничего не понимала. Если бы я хотел… хотел так с тобой поступить, я мог сделать это давно, а не тащить тебя сюда.

– А ты, значит, не хотел? – прозвучало язвительно, с вызовом. К ней быстро возвращались прежние повадки, и это было прекрасно.

– Нет! Игре, я хотел заслужить твое прощение. Хотел, чтобы ты забыла, как мы были врагами, чтобы… полюбила меня, как я тебя. А вместо этого снова тебя обидел. И ты думаешь, мне это по душе?

– Да как ты мог вообще думать, что я смогу тебя – тебя! – полюбить?! – последнее слово она выплюнула, как что-то отвратительное, случайно попавшее в рот.

– Не сможешь, значит, не сможешь, Игре, разве я о чем-то прошу? Ну же, хватит уже ссориться. Мы потеряли уйму времени, а нам еще столько нужно сделать, что…

– Нам? – перебила она возмущенно.

Но у Рольвана на это уже был готов ответ.

– Конечно, разве ты забыла, что собираешься отправить меня за Гвейром? Или, думаешь, найдется еще один такой глупец, чтобы согласился пойти ради тебя во Врата?

Это подействовало, во всяком случае, она замолчала. Рольван прибавил, закрепляя свою победу:

– А я ради тебя сделаю все, что угодно, видишь, я тебе нужен. Скажи, ты получила ответ, которого ждала? Можешь открыть Врата?

Она молчала еще долго, прежде чем неохотно заговорить:

– Да, могу. Боги ответили сразу, нужно было только прийти и попросить…

Рольван ухмыльнулся в темноте:

– Попросить прощения?

– Да.

– Значит, тебе известно, что это такое? Если боги прощают тебя, разве и тебе не следует…

– Заткнись, – велела она. – И отдай мое оружие, я… уже успокоилась.

Спать на полу оказалось еще неудобнее, чем на земле. Не сказать, чтобы Рольвана это сколько-нибудь заботило, жесткие постели были ему привычны еще с монастырского детства. Но то, что Игре так решительно не пустила его на кровать, не обращая никакого внимания на все доводы – Рольван клялся даже не пытаться прикоснуться к ней, напоминал, что по дороге сюда они каждую ночь спали рядом и ничего не случалось, – это было обидно. Раздосадованный, он натянул на голову одеяло, которое Игре милостиво ему отдала, и молчал, зная, что она не спит, что ей многое нужно узнать о прошедших днях, обо всем, что произошло у источника и после. Но дрейвка не собиралась первой начинать разговор. Когда же он наконец решил, что обижаться на Игре – все равно что сердиться на ветер или дождь на их дурной нрав, и хотел заговорить с нею, она уже спала тихим сном без всяких кошмаров.

Рольван попробовал тоже заснуть, потом плюнул и, не выдержав, отправился вниз, в общую комнату, откуда, несмотря на позднее время, доносились звуки веселой пирушки. Дверь он на всякий случай запер снаружи.

За время своего знакомства с дрейвкой Рольван успел убедиться, что беды и неприятности подстерегают ее буквально на каждом шагу. Что и говорить, если первое из случившихся с нею несчастий причинил он сам и с тех пор постоянно оказывался свидетелем все новых и новых. Не было никаких причин думать, будто бы теперь пойдет иначе. Потому он с самого утра, как выехали за ворота постоялого двора и отправились знакомым путем к югу, начал подозрительно глядеть по сторонам и готовиться к худшему. В каком бы обличии ни явилась за нею очередная напасть, будь то отряд дружинников эрга или самого тидира, недовольный чем-нибудь языческий бог или вооруженные мечами и молитвенниками слуги Мира, получить Игре они смогли бы, только переступив через его бездыханное тело.

Вдохновленный собственной решимостью, он бодрился изо всех сил и даже принимался время от времени насвистывать похабные солдатские песни, что было непросто, учитывая жуткое похмелье, от которого впору было забраться под ближайший куст и пусть бы весь мир проваливал хоть в самый Подземный мрак, и отчужденное молчание Игре.

Прах бы побрал эту девчонку! Сколько еще она собирается его мучить? Разве он, Рольван, не делал для нее все, что только возможно, не заботился о ней и не защищал ее? Разве это не он помог ей превратиться обратно в человека, и, чего уж там, разве не его действия вернули ей разум? В конце концов, – тут он оборвал свист и шепотом выругался, потом засвистел еще громче и фальшивей – разве сделал он вчера что-то помимо того, что испокон веков происходит между мужчинами и женщинами и разве сама она под конец не разделила с ним наслаждение? Так на что же она теперь злится?

Погода стояла ясная и светлая до отвращения. Даже близость леса, молчаливо вздымавшегося по обе стороны дороги, не давала прохлады. Жар, как от повисшей над головой огненной сковородки, усиливал тошноту и тяжелую головную боль. Пара состоятельных торговцев шерстью и совместно нанятый ими телохранитель, вчерашние приятели по ночной пирушке, судя по всему, сочли его каким-то никогда не пьянеющим сверхчеловеком с бездонным животом – и действительно, в количестве выпитого Рольван превзошел самого себя, но забыться так и не смог.

Похмелья это, впрочем, не отменяло, что могло бы послужить ему уроком, не будь он уже сыт по горло всякими уроками. Он знал по опыту, что лучше всего прочищает голову опасность и если случится идти в бой, от похмелья не останется и следа – до тех пор, правда, пока все не успокоится. Пока же никакой опасности не наблюдалось, хотя Рольван не переставал ее ожидать. Встречные – добрая половина их сопровождала груженые шерстью повозки, ибо как раз закончилась пора стрижки овец – не обращали никакого внимания на двух путников, и даже прогрохотавший мимо вооруженный отряд лишь потеснил их с дороги и умчался прочь.

Вместе с памятью и дурным нравом Игре вернула себе и привычку распоряжаться, ни с кем не советуясь. В другое время Рольван, возможно, не удержался бы и затеял по этому поводу ссору, теперь же ему было все равно. Он покорно следовал за дрейвкой, ведя в поводу груженого поклажей Гвейрова коня, насвистывая и не забывая глядеть по сторонам. А если вид у него при этом был не слишком внушительный, то и дама, что он подвязался охранять, выглядела не лучше, награды же за преданную службу не ожидалось вовсе. Если, конечно, не принимать за награду грубость и равнодушие – уж этого-то ему доставалось сколько угодно.

– Не свисти, – сказала Игре, оглянувшись. – Невозможно слушать.

Проснувшись, она первым делом потребовала воды и мыла, а затем выгнала Рольвана из комнаты. Теперь ее вымытые и расчесанные, но все равно непослушные волосы сияли нестерпимо-медным блеском. Казалось странным, что сегодняшнее чересчур яркое солнце еще не расплавило их.

Глаза под этим огненным ореолом были совершенно волчьими. Иного Рольван и не ожидал. Он ответил без обиды:

– А ты не злись.

Игре раздраженно фыркнула и вновь послала Тику вперед. Чужая рубашка висела ней, словно подпоясанный мешок, что ничуть не умаляло ее надменности. Облаченная в традиционные одежды Верховного дрейва, в окружении внимательных последователей, и тогда она вряд ли была бы самоувереннее. Рольван вздохнул и безрадостно подумал, что путешествие за Врата ему все-таки придется совершить.

В тот раз, целую вечность тому назад, когда вызывался отправиться за Гвейром, он думал лишь о том, чтобы привязать Игре, не дать ей уйти своей дорогой в одиночку. Вернет ли она свою силу, нет ли, откроет ли Врата – казалось делом отдаленного будущего, а в своей жизни воина Рольван не привык заглядывать надолго вперед. Каждое «завтра» предварялось оговоркой «если буду жив»; так он поступал с тех пор, как предпочел опасности тидирской службы мирной судьбе священника.

Ныне же его дорога вела прямиком к Вратам и неведомое за ними вот-вот должно было стать для него явью. Что делать ему с этой явью, он понятия не имел. Все, чему его учили, во что он верил и продолжал верить, сходилось в одном – держаться от этого всего как можно дальше.

Он спросил об этом Игре, выбрав момент, когда она казалась не слишком раздраженной, сразу после ужина, сидя вместе с нею у медленно затухающего костра. Деревья высились кругом, словно почетная стража, протягивали темные ветви-руки, приветствуя и прося благословения Верховной дрейвки. Глядя на ее лицо с пляшущими в зрачках отражениями костра, в обрамлении растрепанных завитков волос – даже в темноте было видно, до чего они рыжие, – Рольван мог поверить во что угодно и не удивился бы, узнав, что деревья говорят с Игре и та отвечает им на их собственном языке.

– Ты скажешь, что мне делать там, на той стороне? – спросил он. – Раз уж ты снова общаешься с богами…

– Я уже говорила – я не знаю, – отрезала она.

Рольван кивнул и не стал расспрашивать дальше. Чуть погодя Игре заговорила сама, уже не таким резким тоном:

– Это правда, я ничего об этом не знаю. Богиня позволила мне открыть их, но только если я сама туда не пойду. Я сказала ей о тебе, а она…

Рольван не смог припомнить, чтобы хоть раз прежде он видел Игре сконфуженной.

– Ну, меня твоей богине любить не за что.

– Нет, не то. Она… рассмеялась, когда я упомянула тебя. Сказала: «Вот и посмотрим, на что он годится». И еще: «Надо бы испытать его прежде, чем впускать. Пожалуй, так и сделаем. Это будет весело».

– Весело?! – он вздрогнул от накатившего гнева.

Игре удивленно подняла глаза:

– Что?

– Сука, – отчетливо произнес Рольван. – Сука она, твоя богиня. Так и передай ей, в следующий раз, когда…

Ловкости ее прыжка позавидовал бы самый быстрый зверь. Рольван не договорил, обнаружив себя лежащим на земле с прижатым к горлу острием ножа.

– Я вобью тебе обратно в глотку… – сверкая волчьими глазами, прорычала Игре, – в твою грязную глотку каждое твое грязное…

– Давай же, режь, ну, – прохрипел он. Острое железо царапало кожу. – Я ведь не заслужил ничего лучшего, Игре, правда?

Он видел, как она резко задохнулась, и приготовился к худшему, но Игре еще раз обожгла его ненавидящим взглядом и убрала нож. Вернулась на свое место и стала глядеть в огонь.

Рольван сел, отряхивая плащ.

– Можешь убить меня, я все равно не понимаю, как ты можешь еще им служить, после всего? Они заставили тебя превратиться в волка, потерять разум, и все это, чтобы посмотреть, как я себя поведу! Еще и Аску твою ради этого убрали, ведь так?

– Нет!

– Конечно же, да! И колдунья в Гиде умерла так вовремя, неужели ты не видишь? Прах побери, Игре, да открой ты глаза! Эти твои боги нарочно оставили тебя без помощи, чтобы мне пришлось… пришлось самому тебя возвращать. Да они тобой просто играют, как будто ты…

– Заткнись! – выкрикнула она. Увидела, что он собирается продолжить, и добавила быстро: – Пожалуйста!

Рольван замолчал. Тишина повисла такая, что у него зазвенело в ушах. Тлеющее в костре полено с треском упало, развалившись на две половины, и утихшие было язычки огня снова взметнулись вверх. Осветили лицо Верховной дрейвки. По ее щекам тянулись две тонкие дорожки слез.

– Игре, – проговорил Рольван. – Прости меня. Я не скажу больше ни слова, обещаю.

– Я не понимаю, – она сердито вытерла рукавом слезы, – не понимаю, почему именно ты? Почему у тебя это получилось, почему?

– Игре… ты правда не понимаешь?

– Нет!

– А я понял, еще там, у источника. Когда ты превратилась в человека. Ты ведь не могла сама, я видел, хотела и не могла. А когда я тебя обнял и позвал… В первый раз это сделал Гвейр. Второй раз я. Скажи, что между нами двоими общего, Игре?

– Ничего!

– Если так, ты все еще бегала бы по лесу волком. Подумай лучше.

Он не удержался, добавил в голос толику насмешки, и она сразу же вскинулась обидой:

– Все, с меня хватит! Еще слово, и я…

– Хочешь спросить у своей богини? Она знает, не сомневайся.

После долгого молчания Игре ответила:

– Я не хочу ее спрашивать.

– Тогда я скажу, но тебе не понравится. Я и Гвейр, мы оба тебя любим. И, злись сколько хочешь, самое главное, что нас обоих любишь ты. Можешь теперь кричать и швыряться, Волчица – но это правда.

Он слышал, как она ахнула, как набрала в грудь воздуха, но сдержалась и ответила равнодушно:

– Это неправда. Я тебя не люблю.

– Или не хочешь любить?

– Не хочу. И не буду.

– Ладно, как пожелаешь. Я ведь уже говорил, что ни о чем не прошу.

Они замолчали и сидели долго, думая каждый о своем. Потом, когда Рольван уже поднялся было, чтобы идти спать – Игре, не любившая рано ложиться, караулила первой, – она вдруг спросила:

– Сам-то ты своему богу за что веришь? Что он тебе хорошего сделал?

Рольван сел обратно. Теперь наступила его очередь растерянно молчать. Заученные ответы один за другим вылезали из памяти, куда их загнали годы проповедей, чтений и разговоров с отцом Кронаном. Любой из этих ответов в свое время звучал убедительней некуда, и можно было только мечтать пересказать их какому-нибудь язычнику, чтобы не сходя с места его убедить и обратить. Вот только сейчас, когда язычница сидела перед Рольваном собственной персоной и ждала, что он скажет, все они враз потеряли свою силу. Так всегда бывает, подумал он, если переходишь от разговоров к настоящей жизни. И сказал ей, так честно, как только мог:

– Я ни разу не видел, чтобы он вообще что-нибудь делал, такое, что можно было бы потрогать. Говорят, чудеса даются только святым, а я грешник. Я с самого начала не годился в монахи, думал не о том, о чем нужно и вообще… Ладно. Я верю, потому что… Мы живем, воюем, убиваем, ненавидим, едим и пьем и в конце концов умираем, а потом что? По вашей вере в другом мире будет то же самое. Один старый монах, отец Кронан с ним дружил, он писал книгу о разных верах. Путешествовал в Канарк, к раскам и затаринцам, был за морем, у эливсинцев и дальше, до самого Кемета. Его везде считали сумасшедшим, поэтому не трогали. Так вот он рассказывал, что у всех народов веры сходные. Канарца ждет посмертный пиршественный зал с богами и героями, данка – бесконечное сражение и бесконечная добыча. Везде почти одно и то же. Бесконечно, всегда есть, пить и убивать. Не скажу, что мне такая жизнь не нравится, но… все-таки я хочу надеяться на другое. На тот Надзвездный свет, где правит Мир. На то… в общем, на это все. Я непонятно говорю, наверно…

Он замолчал. Стоит ли объяснять кому-то, если не можешь толком объяснить самому себе? Отец Кронан бы смог. И Одо, наверное, смог бы. И даже Твилл. Все они знали свою сторону и держались ее – не так, как Рольван, чьи мысли вечно расходились со словами и тем более с делами.

– Надзвездный свет, говоришь? – задумчиво спросила Игре.

– Так его называют.

– И что же там?

– Там все будет по-другому.

Дрейвка насмешливо фыркнула:

– И что же ты там будешь делать, если не есть и не сражаться? Насиловать девственниц?

– Нет! Игре, ты смеешься надо мной? Ты ведь не была…

– Да еще как смеюсь! – и она звонко расхохоталась. – Это же сказка, дурачок. Ну хорошо, а если ты не будешь достоин этого своего света? Что тогда?

– Отправлюсь в Подземный мрак.

– Только и всего, правда? И ты еще говоришь мне, как мне поступать с моими богами!

– Вообще-то я говорил о том, как они поступают с тобой.

– Это не твое дело, – резко, со злостью сказала она, и стало ясно, что насмешки были всего лишь попыткой отплатить Рольвану за его слова. На душе у Игре было совсем не весело. – Я сама разберусь со своими богами, не волнуйся. И не воображай, что имеешь теперь на меня какие-то права.

– Даже и не думал об этом, – вздохнул Рольван, который только об этом и думал.

Он не пытался сблизиться с нею за время пути, не донимал разговорами и признаниями, и, наверное, поэтому Игре постепенно оттаяла и держалась проще, чем когда-либо раньше. Оставалась, по обыкновению, молчаливой и отстраненной, но все чаще, вдруг оборачиваясь, Рольван ловил на себе ее взгляд. В таких случаях Игре сердито отводила глаза, а он делал вид, будто ничего не заметил. Время шло, и лето уже близилось к концу, когда однажды утром они выехали из леса на край верескового поля, к ожидающим серым громадам Круга богов.

Игре придержала кобылу, и Рольван остановился с нею рядом. Пригляделся.

– Не знаешь, кто убрал тела?

– Те, кто приходят сюда поклоняться.

– Дрейвы?!

Игре досадливо повела плечом.

– По-твоему, все, кто молится богам, дрейвы? – спросила она в точности, как некогда ее брат. – Простые люди, жители этих мест. Они приходят просить об урожае, о своих овцах и своих детях. Мы, дрейвы, нужны, чтобы донести их молитвы и вернуться с ответом.

– Вот почему ты не можешь уйти во Врата.

Она кивнула:

– Пока в Лиандарсе остается Верховный дрейв, эта земля под охраной богов. Даже сейчас, когда все меняется. Если я уйду или умру, не обучив преемника…

– Тогда что, Игре?

– Не знаю. Наверно, старое умрет вместе со мной и уже никогда не вернется.

Такая усталая печаль была в ее голосе, что Рольван не выдержал:

– Мне так жаль, Игре, если бы ты только знала! Если бы я понимал тогда…

Она обернулась, и Рольван смолк под ее тяжелым взглядом.

– Тогда что? Не стал бы нас убивать? Это была война, и вы победили. Не о чем жалеть. Поехали.

Усеянные синевато-красными цветами вересковые стебли покачивались на ветру, пахли медом и близкой осенью, как будто и не было совсем недавно здесь все покрыто нечистью и слизью. Массивные тени камней тянулись навстречу, осеняли нахоженную тропу. Живая тишина переливалась птичьими трелями, деловитым гудением пчел и шелестом листвы за спиною. Рольван последовал за дрейвкой, и сердце его невольно замирало при мысли, что вот сейчас уже, возможно, придется идти во Врата. Он все еще не был к этому готов, и понятно – когда не имеешь никакого представления о том, что тебя ждет, что следует сделать, чтобы можно было сказать: вот, все, я готов? Он так и не смог найти ответа, и Игре ничем ему не помогла. Она и сама словно пробиралась на ощупь, скорее догадываясь, чем зная свой следующий шаг, и прятала слабость за напускной самоуверенностью, но Рольван теперь научился лучше ее понимать. Во всем этом деле они были двумя детьми – оба отчаянно нуждались в совете и наставлении, оба вынуждены были обходиться своими собственными скудными догадками.

У границы внешнего круга Игре спешилась и взяла свою кобылу под уздцы. Рольван с двумя конями последовал за нею к знакомым каменным громадам в сердце святилища. Когда она оставила кобылу и пошла вперед, у него от волнения перехватило горло, но Игре не пока что не спешила петь заклинания и делать надрезы на своих ладонях. Лишь раскинула руки, будто желая обнять один из жертвенных камней, и опустилась на колени.

Рольван остался у границы внутреннего круга. Он ощущал чье-то присутствие совершенно ясно, так же, как солнечный свет, давящую тяжесть камней и бегущие по телу струйки пота. Лошади оставались спокойны – совсем не так они вели себя при появлении созданий тьмы, и это лучше всего показывало, что невидимые, явившиеся сюда встретить Игре, были не призраками, но богами.

Чем дольше оставалась коленопреклоненной дрейвка, тем острее Рольван чувствовал устремленные на него взгляды. Невидимые явно ждали чего-то, но – он расправил плечи и поднял голову – склоняться перед их таинственной силой у него не было ни малейшего желания.

Ощущение стало почти невыносимым, потом резко исчезло – как будто он изо всех сил подпирал плечом дверь, а кто-то силился открыть ее с другой стороны, но отступил, а Рольван все еще не понял, что борьба окончена, и продолжал держать. Лишь когда Игре поднялась и зашагала обратно, он смог наконец выдохнуть.

На губах Верховной дрейвки играла усталая улыбка.

– Что теперь? – спросил ее Рольван, когда Игре подошла и погладила потянувшуюся навстречу Тику.

– Все хорошо, – сказала она. – Но придется ждать. Через девять дней, в ночь Лафада, я открою Врата.

– Ждать? – он и сам не понял, обрадовала или огорчила его эта новость.

Игре сощурилась, как всегда, если собиралась сказать нечто неприятное. Рольван вздрогнул от ее слов:

– В праздник преграда тончает. Но я могу отрыть их и раньше – только тогда придется найти кого-нибудь для жертвоприношения.

– Игре, нет! Ты же не…

– Что? – спросила она с вызовом.

В ее глазах расцветала насмешка, но Рольвану было не до веселья. До сих пор он старался не вспоминать об этом дрейвском обычае и у него даже получалось, но вот оно подступило так, что не отвернешься.

– Игре, ты этого не сделаешь, я не позволю, пока я жив, не допущу этого, понимаешь? Пожалуйста, даже не думай!

– А с чего ты взял, что можешь мне указывать? Я Верховный дрейв, или ты забыл?

– Я знаю, кто ты, Игре, я знаю, – Рольван изо всех сил стиснул кулаки. – Но я не дам тебе убивать невинных. Не дам!

Она пожала плечами:

– Зачем невинных, виновных всегда хватало! Да кто ты вообще, чтобы меня осуждать? Тидирский слуга? А сколько жизней отнял ты? Уж точно больше, чем я!

– Я не осуждаю тебя, Игре, нет. Клянусь в этом. Но…

– Хватит, – перебила она, – уймись. Через девять дней я открою Врата без всякой жертвы.

Поймала упавшие поводья Тики и зашагала прочь. Рольван бессильно выругался и поспешил вдогонку.

Сказать, что он ее обидел, по совести было нельзя, но Игре определенно решила обидеться – то есть предоставить ему с виноватым видом тащиться за нею следом до тех пор, пока она не смилостивится и не позволит с собою заговорить. Рольван ни за что не согласился бы на эту роль, но к тому времени, когда они с Монахом и безропотно шагавшем все это время в поводу Гвейровым Вороном готовы были продолжить путь, быстроногая Тика уже несла свою всадницу на запад через густые вересковые волны, и догнать ее удалось нескоро.

– Ты скажешь мне, куда мы едем? – окликнул ее Рольван, оказавшись наконец рядом.

Игре метнула в него сердитый взгляд:

– А ты подумал, я буду все эти дни гулять с тобой по лесу?

– Хорошая мысль, мне нравится.

– Еще бы тебе не нравилось! – но глаза отвела первой, и Рольван коротко усмехнулся, решив, что на этот раз стычку проиграл не он.

 

Глава четырнадцатая, языческая

«Простые люди, жители этих мест», как назвала их Игре, обитали в маленьких укрепленных фермах-деревеньках, укрывавшихся на склонах холмов и в узких ложбинах между ними, в окружении небольших полей ячменя и овса и зеленеющих пастбищ. Позже Рольван узнал, что эти люди считают себя Хранителями Круга с таких давних пор, что никто и не помнит, кем и когда была поручена им эта обязанность; их отцы, деды и прадеды жили здесь, разводя свои скудные стада, совершая обряды у больших камней в дни праздников, и верили, что зажигаемые ими костры и есть то основание, что держит благополучие всего мира из года в год. Когда захватчики-квиряне изгоняли прежнюю веру из Лиандарса, жившие здесь дрейвы бежали или были убиты. Их тихие сородичи с виду покорились, но чуждые обычаи среди них так и не прижились и Хранители Круга незаметно вернулись к прежнему образу жизни. Были они немногочисленны и бедны, так что ни квирянам, ни, позже, свободным эргам не было особого дела до их деревень. В последний раз их беспокоили в дни охоты на дрейвов времен молодости отца Кронана. Единственный посланец церкви, появившийся здесь с тех пор, недолго занимался обращением заблудших душ. Его смерть была, скорее всего, случайной – во всяком случае, обвинений в убийстве не прозвучало и жители холмов снова оказались всеми забыты.

Они заметили всадников издалека и вышли навстречу – трое низкорослых, приземистых мужчин непонятного возраста, с одинаково косматыми бородами и цепкими глазами, настороженно глядящими из-под нависших бровей. Тяжелые, приспособленные для охоты на крупного зверя копья в их руках не оставляли сомнений в том, какой прием будет оказан любому, пришедшему с недобрыми намерениями. Рольван не успел ни заговорить, ни выдвинуться вперед для защиты спутницы: Игре только вскинула руку в быстром непонятном жесте и произнесла всего одно слово, как настороженность сменилась благоговением и все трое рухнули на колени, приветствуя Верховную дрейвку.

Так Рольван оказался гостем деревни в излучине обмелевшей реки, деревни, которую посторонний взгляд запросто мог бы принять за скопление обросших мхом не то холмиков, не то курганов, настолько сливалась она с окружающим пейзажем. Пегие козы и невысокие косматые лошади бродили вокруг и между строений, такие же дикие и независимые, как и их хозяева. Внутри хижин в тесноте и вечном запахе торфяного дыма ютились шумные семьи со стариками и детишками всех возрастов, неразличимо-похожими, кудлатыми, словно собачата, и собаками, самоуверенными, как родные дети.

О почтении, которое испытывали эти люди к дрейвам, лучше всего говорило то, что для Игре освободили целую хижину, причем ее обитатели, расселившиеся на время по другим домам, ничуть не выглядели опечаленными. Можно было подумать, что им оказана немалая честь.

Сам Рольван, с тех пор, как выяснилось, что он не дрейв, не вызывал у местных жителей особого интереса. Держаться он старался как можно скромнее и, не желая выставлять напоказ свой столичный выговор, почти открывал рта. Его поселили вместе с Игре, но остаться с нею вдвоем у него не было никакой возможности. Днем ее все время окружали женщины, дети и старики; по вечерам в хижину собирались и засиживались до глубокой ночи мужчины и снова те же самые старики. Они рассаживались на брошенных на пол оленьих шкурах и охапках вереска, передавали из рук в руки рога и чаши с густым медовым напитком, ячменные лепешки и глиняные миски с оленьим или кабаньим тушеным мясом. Их разговорам не было конца, они забрасывали Игре вопросами, они называли ее «Мудрая» и ловили каждое ее слово, как слово святой – да такой она и была для них.

От их хриплых, лающих голосов Рольван раздражался, не находил себе места и в конце концов сбегал. Его не удерживали, никто не мешал ему проходить по деревне, переступая кучки навоза, отмахиваться от мух, огибать охранявшего ворота деревянного идола, уродливого, с огромными выступающими гениталиями, но при этом до отвращения похожего на любого из деревенских мужчин, и уходить за ограду земляного вала.

Он подолгу бродил в холмах, где в густом вереске свивали гнезда ветерки, а на неровных склонах мужчины этой и других таких же деревень возделывали поля и пасли немногочисленные коровьи стада. Набродившись в сомнениях и размышлениях, Рольван поворачивал обратно. Ему казалось, не вернись он однажды – никто бы не заметил, разве что Игре пришлось бы искать себе нового посланца в неведомое, но здесь, среди ее восторженных почитателей, это было бы не так уж трудно. Но он возвращался, не мог не вернуться. Если все вокруг принимали его за слугу Верховной дрейвки, то были недалеки от истины – именно так он чувствовал себя и сам.

В третий день он впервые заметил словно прилипшего к Игре улыбчивого юношу. Звался он Дергиданом, был высоким, не в пример большинству своих сородичей, гибким и скорым на язык. Он взял привычку усаживаться возле ее ног и жадно выспрашивать обо всем, относящемся к служению богам и дрейвской науке. Он слушал, глядя ей прямо в рот, и спешил задать новый вопрос сразу, как только она замолкала. Он приходил первым и последним покидал хижину, а на пятый день явился днем, когда все остальные мужчины были заняты работой, и с этих пор делал так постоянно.

Игре принимала его охотно и целые дни рассуждала о богах и обрядах, целительстве, древних законах и даже о порядке движения небесных светил. Они вдвоем чертили непонятные знаки в остывшей золе очага, нараспев произносили длинные заклинания и смеялись совершенно бессмысленным шуткам. Рольван молча сходил с ума.

Он был уже почти готов на убийство, когда наступил праздник урожая и начала осени, который поклонники Мира называли Днем Благодарности, а последователи старой веры – Лафадом.

Приготовления начались с раннего утра. Мужчины нескольких деревень носили к Кругу богов вязанки дров и охапки хвороста, складывая их в огромный костер, как тот, что был приготовлен на Валль и остался незажженным в разгромленном святилище далеко к северу. Женщины жарили целые кабаньи туши и выкатывали большие бочки с медом. Дети путались под ногами, старики вздыхали о прежних временах, когда и костры были жарче, и мясо вкуснее, а на праздники к святилищу сходились несметные толпы. И никого, кроме Рольвана, казалось, не беспокоила мысль о способных появиться в любой миг эргских дружинниках – или, хуже того, многочисленных тидирских отрядах.

Задолго до заката погасили все огни, вплоть до углей в очагах. В воздухе повисло тревожное ожидание. С наступлением темноты Рольван вместе со всеми отправился к Кругу. Он был в панцире и шлеме, с мечом на поясе и копьем в руке, а в сумке, пристроенной за плечом, лежал мех с медом и запас еды на несколько дней – ячменные лепешки и вяленое оленье мясо. Монаха пришлось оставить на попечении Игре. О том, чтобы взять его с собой во Врата, не было и речи.

Игре шла далеко впереди, в окружении своей верной свиты и рядом с нею – Дергидан. Если Рольван до сих пор еще сомневался в собственной непроходимой глупости, теперь сомнения растаяли окончательно: Дергидан, разумеется, оставался. Рольван же, если только боги не передумают и позволят сегодня ночью открыть Врата, уходил. Приносил себя в жертву по собственной воле, заранее убедившись, что оценить эту самую жертву будет некому.

Он был вместе со всеми, кто останавливался, образуя широкое кольцо вокруг древних камней. Люди подходили и подходили, в неровной подлунной темноте было не разобрать, сколько их. Рольван знал, что во всех четырех деревнях Хранителей не наберется и двухсот жителей, считая детей и стариков, но теперь ему мерещились многие сотни теней, медленно выступавших из темноты и присоединявшихся к неподвижному собранию.

Светила луна, но над Кругом богов ее свет терял свою силу. Вокруг камней клубилась густая, осязаемая тьма. Мало-помалу эта тьма поглотила все звуки, даже шорох травы под ногами, и овладела душами. Рольван был чужим здесь, все его существо восставало против происходящего, и все же воля, цепкая, непреодолимая, которой было подвластно здесь все, подчиняла себе и его. Он искал взглядом Игре, но ее нигде не было.

Ожидание делалось все напряженней. В воздухе как будто звенели десятки струн. Толпа замерла, затаила дыхание – огромное, единое, притаившееся живое существо. Рольван был его частью, он не смог бы вырваться, сколько бы ни прилагал усилий. Он вместе со всеми шагнул вперед и открыл рот в беззвучном выкрике, когда в глубине охваченного тьмой каменного круга родилась пронзительно-белая искра. Не погасла, заплясала живым огоньком и поплыла навстречу. Толпа единым сильным движением подалась вперед.

Шаг, еще шаг. Рольван знал, кого увидит, еще раньше, чем убедился глазами. Клок тьмы над проходом откинулся в сторону, как отброшенное небрежной рукой покрывало, и из Круга выступила Игре. Белоснежный огонь пылал между ее сложенных и протянутых вперед ладоней, обтекал ее тело, одетое в простое белое платье, воспламенял светом массивный золотой обруч на шее и многочисленные браслеты на обнаженных руках. Крупные белые цветы были вплетены в ее волосы. Глаза сияли.

Толпа, все еще единое существо, опустилось на колени, и Рольван вместе со всеми. На миг его глаза встретились со взглядом Игре, потом ее заслонило движение, когда толпа рассыпалась и множество людей бросились к Верховной дрейвке, чтобы первыми поджечь факел от ее колдовского огня. Рольван на миг, по привычке, поддался общему порыву. Потом остановился, приходя в себя и недоумевая, откуда в его руке обмотанная просмоленной паклей палка и куда подевалось копье.

Факелы вспыхивали один за другим, разносились вокруг, и вскоре вся долина камней была охвачена пляшущими огнями. Где-то заиграла флейта, потом к ней присоединились глухие, совпадающие с ритмом сердца удары барабана. Стоя неподвижно среди танцующих людей, Рольван наблюдал, как Игре подходит к костру и выливает в сложенный хворост жидкий огонь из своих ладоней.

Пламя вспыхнуло сразу, взметнулась к ночному небу, и многоголосый крик прокатился по долине, знаменуя возрождение, и продолжение жизни, и еще один год ее, плодоносный и любвеобильный.

Танец вокруг делался все быстрее. В метаниях огней, хлопках и выкриках, в движении скачущих фигур и развевающихся волос было что-то пьянящее, что-то, чему почти невозможно было сопротивляться. Рольван глубоко дышал, отдавая все силы тому, чтобы просто оставаться на месте. Три месяца, думал он. Три месяца назад долгом всей его жизни было помешать свершиться подобному празднику. Кто бы мог сказать ему тогда, что к началу осени он будет здесь участником?

Стройная фигура в белом платье приблизилась, обходя танцующих, норовивших увлечь ее в хоровод, и Рольван позабыл обо всем на свете. Общее возбуждение вдруг нахлынуло на него почти животной похотью. Теперь он понял, что именно заставляет язычников к концу своих празднований забывать всякий стыд и совокупляться здесь же, на земле, среди других таких же пар. Сердце стучало громче барабанов.

– Пора, – сказала Игре. – Идем.

И Рольван пошел за нею как в тумане, почти не осознавая, что делает, ничего не видя кроме ее пламенеющих волос и белых цветов, мерцавших в свете десятков огней, как звезды. Мимо пляшущих факелов и пляшущих людей, мимо сплетенных в объятиях любовных пар, уже почти потерявших способность сопротивляться зову природы, вырвавшейся в эту ночь наружу, свободной от всяческих запретов и условностей. Через проход во внешний каменный круг, потом глубже, где уже не было танцующих, и, наконец, к двум центральным камням.

Игре остановилась, и Рольван, оказавшись рядом с нею, остро ощутил запах ее тела и медовой травы.

– Ты готов? – спросила она.

– Готов, – ответил Рольван.

Он солгал, но что еще оставалось?

– Хорошо. Я открою их.

– Подожди, – выдохнул Рольван. Потянувшись, осторожно убрал рыжую прядку с ее щеки. От прикосновения его бросило в дрожь. – Игре…

Она дернула плечом:

– Я тоже это чувствую, это просто Лафад. Так всегда бывает. Не давай себя отвлечь.

– Это не просто так, ты же знаешь, Игре!

– Мы не будем сейчас об этом – или ты передумал? Не пойдешь?

Рольван набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. И сказал:

– Пойду.

Игре кивнула, без слов принимая его жертву. Раскинула руки и запела. Рольван отступил в сторону, пытаясь унять свое взбесившееся сердце. Он понял, что все получится и Врата будут открыты, когда низкому пению Верховной дрейвки снова, как в прошлый раз, ответил и зазвучал с нею слитно целый хор невидимых голосов. Песня стала громче, когда Игре сняла с пояса нож, с которым не расставалась даже в этом праздничном наряде, и сделала надрезы на своих ладонях. Рольван от души понадеялся, что в следующий раз Врата откроются каким-нибудь другим способом, потом сообразил, что понятия не имеет, как ему вернуться обратно, испугался, но в этот миг пылающие линии очертили проем, который тут же заполнился белым клубящимся туманом. Врата открылись.

Игре опустила руки:

– Иди.

Смутное движение привлекло его внимание. Рольван повернул голову и увидел у камней, откуда они пришли, подошедшего человека. Несмотря на полумрак и расстояние, узнал Дергидана, который остановился и наблюдал за ними.

– Быстрее, – сказала Игре. – Нельзя их долго держать.

– Да, – выдохнул Рольван.

Шагнул к девушке и, обхватив ее руками изо всех сил, прижался губами к ее губам.

Игре не оттолкнула его, не попыталась вырваться. Она ответила на поцелуй с такой же страстью, какой была наполнена вся эта ночь. Когда через отчаянно короткое мгновение Рольван отступил назад, у нее вырвался тихий вскрик.

– Это правда, Игре? Ты меня поцеловала?

Она резко отвернулась:

– Иди. Верни мне брата.

И Рольван бросился в шевелящуюся молочную дымку бегом, потому что помедли он еще чуть-чуть, и никакая сила не смогла бы заставить его уйти. Белый туман всколыхнулся навстречу, окутал его, пропитал каждую часть его тела, он был похож на смерть и как смерть, вытеснял собою все остальное. Когда в мире не осталось ничего, кроме тумана, нога сама собой нащупала ступеньку. Ступив на нее, Рольван почувствовал перед собою следующую и за ней – другую, потом еще и еще.

Он поднимался, и не было конца лестнице, не было просвета туману, не было больше ничего, даже памяти. Вскоре он забыл, откуда пришел и куда направляется, попытался вспомнить собственное имя – и не смог. Когда заныли от усталости мышцы, он остановился, но ступенька под ногами заколебалась и начала таять, так что ноги провалились в нее по щиколотку. Тогда он пошел дальше. Он не знал тогда счета времени, но позже, вспоминая свой путь, решил, что поднимался много дней и много ночей без остановки, прежде чем впереди замаячил светлый проем и он, сделав еще два отчаянно трудных шага, провалился через порог навстречу свету.

Сначала появился смех. Голоса были незнакомыми, и смеялись они, как, бывает, смеются в большой компании, если прозвучит непристойная шутка. Потом вокруг стало светло, вернулось ощущение собственного тела и Рольван открыл глаза.

Он лежал, неудобно подвернув под себя руку и больно навалившись бедром на рукоять собственного меча, на каменном полу комнаты или, скорее, огромного зала. Сперва он показался бесконечным; приподнявшись, Рольван убедился, что это не так и зал имеет стены, круглые, как у древних строений, и медленно вращающиеся. В последнем, впрочем, он не стал бы ручаться – возможно, у него просто-напросто кружилась голова.

Его движение встретил новый приступ довольно-таки издевательского смеха, заставивший Рольвана забыть о то ли вращающихся, то ли не вращающихся стенах и взглянуть наконец на обитателей дома.

Большая их часть разместилась вокруг стола, занимавшего добрую половину зала. Казалось, здесь одновременно идет пирушка и игра в кости, в квирские солдатики и еще пара незнакомых, связанных одновременно с бросанием костей и передвиганием фишек. Некоторые из сидящих держали перед собой стопки ярко раскрашенных дощечек и увлеченно обменивались ими, другие заглядывали им через плечо и подавали советы. Некоторые были увлечены едой или напитками, которых здесь было в изобилии, другие о чем-то спорили. Одетый в белоснежную тунику юноша читал вслух из большого свитка, который невероятным образом висел перед ним в воздухе и разматывался сам собой. Группа внимательных слушателей встречала одобрительным смехом каждое его слово. Величественный старец роста столь высокого, что даже сидя он казался выше любого стоящего человека, правил точильным камнем огромный обоюдоострый топор. Один глаз старца был зарыт темной повязкой, другой горел нечеловеческим синим огнем. У его ног на низкой скамеечке юная девушка расчесывала волосы, и гребень в ее руках был сделан из золота, а концы прекрасных белокурых волос достигали пола. Единственным ее одеянием, помимо самих волос, была перекинутая через плечо тигровая шкура. Рольван с трудом отвел от нее глаза. Чуть в стороне златокудрый мальчик с отрешенным лицом играл на лире. Погруженный в мрачные раздумья воин был одет, как богатейший из эргов или сам тидир, с украшенной самоцветами короной на голове; он опирался на рукоять поставленного на острие огромного меча и хмурился так, словно от результатов его размышлений зависела по меньшей мере судьба государства. Поодаль от стола шла шуточная схватка, причем двое с мечами в руках наседали на одного, вооруженного незнакомым оружием с очень изогнутым лезвием и причудливой рукоятью. Как ни старались нападавшие, им ни разу не удалось даже коснуться владельца необычного клинка.

Компания, чей смех явно предназначался Рольвану, была такой же разношерстной, как и прочие участники собрания. Ближе всех оказался совершенно лысый уродливый карлик в каких-то невероятно грязных лохмотьях. Его голова едва доставала до края спинки стула, на котором он сидел. Облокотившись на эту спинку, над ним возвышался длиннобородый муж в полном воинском облачении. Выглядел он так, словно только что вернулся с поля боя и не успел еще смыть пот со лба и засохшую кровь с бороды. Его лицо с ясным лбом и орлиным носом было серьезным и располагающим. У самых его ног лежал, опустив голову на лапы, огромный черный пес с горящими глазами. Через его тело ясно просвечивал каменный пол.

В широком кресле откинулся юноша в блестящей серебристой мантии до пят. Его гладко выбритое лицо выражало крайнюю степень высокомерия, даже брезгливости, высокий лоб перехватывал кожаный ремешок, украшенный огромным рубином. На подлокотниках его кресла устроились, небрежно свесив ноги, две девушки, вероятно, сестры-близнецы. Их вид был не менее надменным и насмешливым, чем у увенчанного рубином юноши. Головы украшали сложные уборы из перьев. Лица, остроносые, похожие на птичьи, были разрисованы наподобие того, как это делают знатные дамы у затаринцев. Одеждой им служили кожаные штаны и такие же кожаные жилеты, оставлявшие открытыми руки. На правом плече у обеих были нашиты подушечки, вцепившись в которые сидели, глядя на Рольвана блестящими бусинками глаз, две одинаковые черные вороны.

Шестым в этой компании оказался громовой весельчак с огромным носом, чрезвычайно широкими плечами и мощным торсом. Его огненно-красная шевелюра сливалась с такой же бородой, а борода падала на грудь, поросшую густым курчавым волосом того же цвета. Он был совершенно гол и, судя по всему, очень этим гордился: позы, которые он то и дело принимал, были одна непристойнее другой.

Сейчас он восседал верхом на короткой скамье, свесив на бок голову и обнажив в усмешке желтые блестящие зубы. Встретив взгляд Рольвана, снова захохотал.

– Глядите-ка, – закричал он, – очнулся!

Все, кроме воина, с готовностью подхватили его смех. Под уничижительными взглядами девушек-птиц Рольван почувствовал себя грязным нищим, без приглашения заявившимся в пиршественный зал.

– Не смотри на них! – взвизгнул карлик. – Ты не смеешь на них смотреть!

Рольван поспешно отвел глаза, и вся компания снова расхохоталась, даже воин задорно усмехнулся и сказал:

– Однако же он сюда прошел! Что вы об этом думаете?

– В этом не его заслуга, а девчонкина, – заметил юноша с рубином.

– Девчонка, девчонка, – пропел голый бородач, принимаясь обеими руками чесать свой волосатый пах. – Подайте мне сюда девчонку!

– Не скажи при Нех, – оглядываясь, предупредил его воин.

– Где она, кстати? – спросил юноша с рубином. – Пора бы ей уже появиться.

– И принести мой выигрыш – что я вам говорил?

Только сейчас Рольван обратил внимание, что язык, на котором они говорят, не похож ни на язык Лиандарса, ни на квирский. Ему показалось, что карлик и юноша с рубином говорят иначе, чем воин и голый бородач. Рольван мог бы поклясться, что никогда прежде не слышал ничего подобного, и все же он с легкостью понимал каждое слово. Шум огромного зала, переполненного людьми, ничуть не мешал различать отдельные голоса; казалось, пожелай он только – и услышит даже шепот с дальней стороны стола.

– А зачем он тут нужен, а?! – снова закричал карлик. Его голос напоминал лай гиены. – С каких пор мы нарушаем Правила ради людей, а?

– Оставь, Брекк, всегда нарушали, – ответил ему воин.

– И платились за это!

– Мы задолжали девушке, ты же станешь спорить?

– А стану! Стану! Почему бы мне не спорить?! Кто они такие, чтобы нам с ними считаться, а? Глупые животные? Бесхвостые обезьяны?

– Младшие братья, как говорят некоторые, – тихо произнес воин, а юноша с рубином в это же время предложил:

– А ты его самого спроси, – и рассмеялся издевательским смехом, который с готовностью подхватили остальные.

Рольван вздрогнул и взялся за рукоять меча. Оторопь, овладевшая им было, начала отступать. Он заметил, что стоит, разинув рот, под шквалом насмешек, и возмутился, хоть и не понял еще, как намерен предъявлять претензии целому залу незнакомцев.

Едва он потянулся к оружию, карлик взвизгнул – возмущенно, не испуганно, – а голый бородач бросил чесаться и уставился на него с видом крайнего интереса. Юноша скривился:

– Нет, вы только гляньте!

– Что, по-вашему, он будет делать? – вопросил голый бородач.

Движение, которым он сопроводил свои слова, вызвало у Рольвана такую вспышку гнева, что от растерянности не осталось и следа.

– Отрежу тебе лишние части, например, – прорычал он, вытаскивая меч.

Под пронзительный визг карлика и хохот юноши бородач вскочил ногами на скамью и подобрался, как животное перед прыжком.

– Оп-ля! Та-та-та! – закричал он, словно бродячий жонглер, зазывающий зрителей перед представлением. – Давай-давай-давай!

Неизвестно, чем обернулось бы для Рольвана возможная схватка, если бы не подоспевший в последний момент окрик воина.

– Довольно! – взревел он, выбираясь вперед. Голос у него оказался поистине громовым. – Прекратите все!

Призрачный пес поднял голову и зарычал. Звук получился негромким, но пронизывающим, как ледяной ветер. Рольван невольно замер.

Примечательно, что почти никто из пирующих не обернулся на шум.

– Что такое? – недовольно переспросил бородач.

Воин не обратил на него внимания. Остановился перед Рольваном и протянул к нему руку ладонью вверх, как делают желающие мира. Теперь он говорил на языке Лиандарса, с хорошим столичным выговором:

– Прости нашу неучтивость, друг, мы нечасто видим здесь гостей, подобных тебе. Я Тейваз, но в твоем мире меня чаще зовут Каллахом. Назовись, и добро пожаловать в Лунасгард.

Рольван колебался, но Тейваз, или Каллах, продолжал дружелюбно протягивать к нему руку. Тогда он убрал меч в ножны и потянулся было навстречу, но тотчас уронил руку и забыл обо всем на свете.

– Игре, – только и смог выдохнуть он.

Она подошла незаметно, пройдя между креслом юноши и скамьей бородача, который при ее появлении уселся и вроде бы даже попытался прикрыть срамные места. Юноша приветствовал ее слегка насмешливым кивком, девушки-птицы молча заулыбались. Воин обернулся.

– Вот и ты, – сказал он. – Наш гость уже здесь.

Она не ответила, лишь смотрела испытующе, как на незнакомца. Это была Игре, почти такая же, какой Рольван оставил ее по ту сторону бесконечной лестницы, разве что платье из просто белого стало сияюще-белоснежным и ниспадало мягкими волнами, так что нельзя было определить, из какой оно ткани, да увеличились в размере и приобрели новый блеск украшения – шейный обруч и браслеты на руках, звенящие при каждом ее движении. И еще волосы – пышный ореол, украшенный высоким золотым венцом. Гладкая холеная кожа, такая пристала тидире, а не лесной бродяге. Руки – Рольван опустил глаза – ухоженные, как у столичных дам, с аккуратно подпиленными чистыми ногтями. Эти руки не знали ни оружия, ни тяжелой работы, ни разу не касались земли и не чистили очага. Как такое может быть?

– Игре? – неуверенно повторил он.

Она шевельнулась, и сходство из совершенного стало просто очень сильным.

– Нехневен, – сказала она.

– Ее богиня! – Рольван ошалевшим взглядом обвел зал и снова посмотрел ей в лицо: – Вы все – боги?!

Голый бородач подмигнул ему и скорчил рожу. Каллах учтиво поклонился:

– Самые обыкновенные.

Весь огромный зал, где мужи, похожие на тидиров, соседствовали с оборванцами, похожими на нищих, а благородные дамы с полуголыми чудачками, где каждый был занят своим и никому не было дела до происходящего вокруг, где яства ни напитки не кончались, хотя нигде не было видно слуг, которые бы их доставляли, был полон языческих богов. Рольван сбежал бы, если бы мог. Он даже оглянулся, но проем, через который он сюда попал, стал плотно закрытой дверью, неотличимой от множества других, точно таких же, на всей протяженности стен. И да – эти стены действительно время от времени принимались вращаться. Дверь, только что бывшая прямо за спиною Рольвана, под его взглядом передвинулась в сторону, а ее место заняла другая. И как теперь узнать, откуда он пришел?

– Тебе не нужно нас бояться, – мягко окликнул его Каллах, и Рольван снова обернулся к богам. – Ты пришел сюда по нашей воле и получишь помощь.

– Может быть, получишь, – уточнила Нехневен. – Если окажешься достоин.

А голый бородач за их спинами сложил рупором ладони и громко прошептал:

– Не слушай их!

Бежать было некуда, оставалось лишь принять бой и попытаться выйти из него живым. Рольван набрал воздуха в грудь, соображая, какими словами следует приветствовать древних богов во плоти. Ничему подобному его, разумеется, никто не учил, и никогда в жизни он не смог бы представить, что это возможно.

– Я никогда не молился никому из вас, – неловко проговорил он. – Я… всегда был вашим врагом.

Бородач одобрительно закивал, явно довольный, карлик издал возмущенный визг. Каллах сказал:

– И быть может, останешься им навсегда. Нам это известно, не сомневайся.

– Я жду, человек, – не сулящая ничего доброго улыбка богини до дрожи напомнила ему улыбку Игре в худшие ее дни. – Не ты ли мечтал сказать мне в лицо все, чего я, по-твоему, достойна? Давай же!

Рольвана бросило в жар от воспоминания.

– Я не…

– А я помню, помню! – обрадовался бородач. – Он называл тебя сукой, Нех, ты слыхала? А еще…

– Довольно, – оборвал его Каллах.

– Он оскорбил честь богини, – заметил юноша с рубином, и бородач тут же вставил, издевательски кривясь:

– О да, Нех, твою честь! Непорочная наша!

Нехневен стремительно обернулась к нему, точно, как сделала бы Игре:

– Заткнись, или я тебя убью!

– Я умру при конце миров, – безразлично произнес бородач и принялся внимательно рассматривать свои гениталии. – Но попробуй, Великая. В прошлый раз мне понравилось, а тебе?

Каллах вздохнул:

– Мы можем хотя бы сейчас удержаться от свары?

– Я говорил, не подумав, – сказал Рольван, о котором уже почти забыли. – Я был тогда очень зол, и… я прошу прощения.

Каллах поддержал его:

– Кроме того, он вступался за честь твоей Избранной, Нех. Ты должна это учитывать.

– Поэтому он и здесь, – огрызнулась богиня.

– Обычай гостеприимства одинаков для богов и людей, – продолжил Каллах. – Раздели с нами чашу вина, человек Рольван, и мы побеседуем о твоем деле.

Отведавший пищи и напитков в ином мире забудет сам себя и никогда не уже вернется назад – вспомнил Рольван. Учтиво поклонился и ответил:

– С радостью.

Великие воины прежних времен, герои песен и легенд почитали величайшей наградой оказаться когда-нибудь за столом богов. Об этом мечтали, ради этого без страха шли в бой и умирали в надежде удостоиться этой чести. Рольван ничего подобного не желал ни в коем случае, но именно он сидел теперь за гигантским столом, чья каменная поверхность больше всего напоминала серый камень стоячих камней и жертвенников в Лиандарсе и носила следы многих веков прикосновений и ударов, разлитого вина и жира от пищи, крови и свечного воска. Под ним была дубовая скамья со спинкой, правый его локоть касался локтя Каллаха, а слева – Рольван отодвинулся, насколько мог – устроился голый бородач. В ногах лежал призрачный пес. От его тела исходил холод, как от ледяной глыбы. Каллах то и дело клал перед ним большие куски мяса, которые тот съедал вместе с костями. Зубы у него были внушительные.

Прямо перед ними на блюде лежал целиком зажаренный вепрь, и ножи для отрезания мяса, и пшеничные лепешки, и яблоки. В руках у Рольвана был рог с терпким золотистым медом, торжественно поднесенный Каллахом. Вокруг были боги и богини, они пели и смеялись, спорили и играли. Им не было никакого дела ни до случайно затесавшегося среди них человека, ни даже друг до друга, кроме тех, кто собирался в компании вроде встретившей его и теперь сидевшей вокруг него тесной группой, на время позабыв раздоры и с удовольствием взявшись за еду.

В их облике и манерах не было ничего такого, что по-настоящему отличало бы их от людей – если только не считать божественным невероятный аппетит карлика, уничтожившего вместе с костями уже третьего подряд каплуна и поглотившего целую бочку меда. Или таланты бородача: откинувшись на спинку скамьи и сложив на круглом животе руки, он нарезал мясо и отправлял его в рот при помощи одного только взгляда и ножа с костяной рукоятью. Нож послушно отрезал кусок за куском, подцеплял их кончиком кривого лезвия и подносил ко рту бородача. Тот довольно щурился и громко жевал, по усам и бороде тек жир. Вот откуда-то из-под стола появился окованный серебром рог такой величины, что невозможно было догадаться, какому животному он принадлежал. Бородач разинул рот – желтые зубы заблестели от свечей, – и рог опрокинулся прямо к нему в глотку, но через мгновение уже снова был полон.

Заметив, что Рольван за ним наблюдает, бородач подмигнул.

– Неиссякаемый, – сообщил он, кивая на рог, – как мощь моих чресл. Отведаешь?

Боясь предположить, что именно ему предложено отведать, Рольван поспешно замотал головой:

– Нет, благодарю.

Голый бородач довольно захохотал:

– Испугался, ха! Отведай вина из моего рога, гость, а силу моих чресл изведаешь после!

– Не отказывайся, – негромко посоветовал Каллах. – Этим ты его обидишь.

Тогда Рольван протянул руку и взял рог, оказавшийся очень тяжелым. Вино в нем отдавало смолой, как только что разлитое из бочки, и было очень крепким, так что по всему телу как будто прокатился огненный шар.

– Как называют тебя там, откуда ты пришел? – спросил бородач.

По его необычной серьезности стало ясно, что происходит ритуал, поэтому Рольван ответил, хоть и не сомневался – боги знают о нем все, что только хотят знать:

– В Лиандарсе меня называют Рольваном Кронаном.

– А меня называют Хлюдином, и Вили, и Харвуи, и Самилданахом, и еще многими именами в трижды тридцати мирах, а в твоем зовут Лафадом. Ты пил из моего рога и назовешься моим другом. Я наполню силой твои чресла и скрашу весельем твою смерть. А что дашь мне ты?

Рольван оглянулся на Каллаха. Тот кивнул ободряюще.

– Свою благодарность, – с запинкой ответил Рольван. – И силу своего меча, если она тебе понадобится.

Бог осклабился:

– А жертвы?

– Этого я дать не могу, моя верность принадлежит другому, – он понял вдруг, что все, и юноша со своими неразлучными подругами, и карлик, и Нехневен, все замолчали и смотрят на него. С ощущением стояния над краем пропасти сказал: – Но своей дружбой я волен распоряжаться сам и готов предложить ее тебе, если только это не слишком презренный дар.

– А ты мне нравишься! – воскликнул бородач Лафад. – Пей еще, скрепим наш союз!

Остальные боги вернулись к своим разговорам, и Рольван понял, что выдержал испытание. Одно из испытаний – сколько еще их предстоит? Вино Лафада ударило ему в голову, и он поспешно вернул рог.

– Значит, ты Лафад? И это в твое имя они там пляшут и…

Его собеседник расхохотался:

– И совокупляются! Они празднуют во имя плодородия и начала осени, а я только лишь все это олицетворяю для них! Ну и себе беру немного, не сомневайся, – он сунул руки под стол, и Рольван отвернулся, спешно решив отрезать себе еще мяса.

Каллах улыбался.

– Ты приобрел могущественного союзника, человек Рольван, – сказал он. – Я рад этому.

– Почему? Мне казалось… если бы я знал, что попаду сюда, я бы не рассчитывал на радушный прием. Это было бы справедливо.

– Богам не свойственна справедливость, запомни это. Но у нас есть свои Правила, очень древние. Иногда они меняются, а иногда бывает так, что мы их нарушаем. И всегда за это расплачиваемся.

– Кто же их устанавливает?

Бог покачал головой:

– Мы о нем не говорим.

– Потому что не знаем, – вставил Лафад.

– Кое-кто знает, из родившихся раньше. Но и они не говорят.

– Но откуда тогда вам знать об этих Правилах? – Рольван наконец поверил, что всерьез ведет этот невероятный разговор, и в нем против воли разгоралось любопытство. Остальные боги не вмешивались, и непонятно было, слушают ли они. – И как все это относится ко мне?

– Относится самым прямым образом, потому что вскоре мы собираемся нарушить одно из Правил в отношении тебя. Не ради тебя самого, конечно, и многие до сих пор были против. Теперь… время решать, друзья.

Последние слова Каллаха были обращены к богам. Вся компания переглянулась. Первым заверещал карлик:

– Нет и нет! Я против, был против, буду против, всегда, всегда, всегда! Это омерзительно, это…

– Заткнись, – велела ему Нехневен, но карлик не унялся:

– А что это ты мне указываешь, а? Кто ты такая, а?

– Я тебя сейчас сам заткну! – рявкнул вдруг Лафад, и карлик сразу закрыл рот. Лафад заговорщицки подмигнул Рольвану: – Я поддерживаю друга, пившего из моего рога!

– Хорошо, – сказал Каллах. – Айсы?

Девушки-птицы обменялись взглядами поверх головы сидящего между ними юноши с рубином. Рольван впервые услышал их голоса, прозвучавшие, как один:

– Нет. Он нам не нравится. А ты, Юкулькальви?

Бог с непроизносимым именем обнял обеих за талии. Брезгливой насмешливости на его лице стало еще больше, чем обычно:

– Простите, любимые. Он ничтожество, как они все, но я – за. Тут будет над чем посмеяться!

Айсы обиженно надули губы, и Юкулькальви принялся целовать одну, потом вторую. Вороны на их плечах захлопали крыльями, недовольно закаркали, и вся троица рассмеялась. Каллах хмыкнул.

– Поровну, Нех, – сказал он. – Решать тебе.

Она очень походила на Игре, особенно сейчас, когда сидела по левую руку от Лафада и, чуть наклонившись вперед, смотрела так же – с недоверчивым волчьим прищуром. Из прически выскочил непослушный локон, рыжим завитком лег на щеку. У Рольвана что-то зашевелилось в груди, как будто змея, вышедшая из спячки, стала извиваться и проситься наружу. Он увидел, как бесстыдно подмигивает и корчит рожи Лафад, и опустил глаза.

– Было бы лучше, если бы они оба не вернулись, – сказала Нехневен. – Моя Избранная собирается принять решение, которого я не одобряю. Но мы сами выковали ее волю, она теперь крепче железа. Правильно ли будет ее ломать?

Каллах осторожно спросил:

– Что ты решаешь?

Богиня скривилась – как Игре в те редкие моменты, когда готовилась уступить:

– Ты же знаешь, я ее потеряю.

– Ты позволишь ей идти своим путем. Это и есть любовь, Нех.

Боги молчали, даже Лафад смущенно притих. Рольван почти ничего не понял, но чувствовал себя лишним, словно эти двое говорили о чем-то своем, что не касалось больше никого. Остальной зал шумел по-прежнему, но эти звуки существовали как бы отдельно, не проникая их маленький круг. Рольван услышал голос Нехневен и решился наконец поднять глаза.

– Ты прав в том, что мы ей задолжали… все, хватит разговоров. Сделаем это.

Лафад захохотал и попытался ее поцеловать. Нехневен с оскорбленным видом отвесила ему пощечину, на которую бог осени и не подумал обижаться. Карлик возмущенно взвизгнул, Юкулькальви запустил в него полуобгрызенной костью. Девушки обидно засмеялись. Под шум начавшейся перебранки Каллах объяснил Рольвану:

– Правило гласит, что смертный, сумевший найти дорогу в обитель богов, волен уйти, куда пожелает, но путь он должен выбрать сам. Никто не подскажет ему, которая из дверей ведет обратно в его мир. Так мы поступили недавно с одним человеком из твоего мира.

– С Гвейром! Он жив?!

– Жив. Айсы излечили его от ледяной заразы, и он ушел в одну из дверей. Мы покажем ее тебе, хоть это и против Правил. Я даже, пожалуй, провожу тебя немного.

– Благодарю, – сказал Рольван. – Благодарю вас всех!

– Не торопись. Твои испытания на этом не окончены.

– Я понимаю. Скажи, что такое эта ледяная зараза?

– След прикосновения хладного духа. Излечить ее под силу только богам, и то не всем. Избранная мудро поступила, отправив его сюда.

– Но вы наказали ее за это!

– За непокорность, – негромко произнес Каллах. – Так было нужно. А тебе, если рассчитываешь получить помощь, советую не злить Нехневен.

Рольван услышал, как она презрительно фыркнула и встала.

– Время, – сказала она. – Дверь появилась.

 

Глава пятнадцатая, замерзшая

Дверь, за которой Рольвану предстояло искать Гвейра, на вид не отличалась от всех остальных – намеченный размашистыми линиями контур, как будто просто украшение стены, заполненный выпуклыми фигурками людей и животных. Каллах ударил в середину двери раскрытой ладонью, и камень послушно растаял, открыв клубящийся белым туманом проем. Рольван поежился про себя, вспомнив свой первый путь по бесконечной лестнице. Вслух сказал:

– Благодарю вас от всей души, великие боги.

– Теперь ты взялся за лесть? – хмыкнула Нехневен.

Кроме них троих, рядом был только Лафад да еще пес-призрак, безмолвной полупрозрачной тенью сопровождавший Каллаха. Другие остались за столом, и Рольван чувствовал себя намного свободнее вдали от их надменных взглядов и ухмылок.

– Даже не думал, – возразил он. – Я искренне вам благодарен, и…

– Хочешь моего благословения в путь? – перебил его Лафад. – Ни одна дева не устоит перед тобой, а мужества твоего хватит на всех, сколько бы там их ни нашлось!

Он выразительно покачал бедрами, демонстрируя, о каком мужестве идет речь. Рольван не сдержал улыбки:

– Ты очень добр, но я иду туда не за этим.

– Тогда я потом благословлю твой обратный путь, – и Лафад игриво ткнул локтем Нехневен в бок.

Та одарила его волчьим взглядом:

– Пусть сначала сумеет вернуться!

– Благослови его сама, Великая, – парировал Лафад.

– Сделай это, Нех, – поддержал его Каллах.

Богиня поморщилась, но шагнула к Рольвану, так близко, что он ощутил ее присутствие всей кожей, всем своим враз помутившимся рассудком. Сходство ли с Игре тому виной или ее божественное свойство внушать страсть, на какое-то время он весь превратился в одну пылающую жажду. Он и сам не понял, каким чудом сумел остаться неподвижен, когда губы богини коснулись его губ легким поцелуем и голос слаще всякой музыки прошептал на ухо:

– Ты найдешь то, что ищешь.

Рольван почувствовал, как она надела ему на шею тонкий шнурок, на котором висело что-то тяжелое, отлитое из металла. Потом Нехневен отступила назад, а он остался приходить в себя, мокрый от пота, красный от смущения и от возбуждения, которое было очевидным для всех. Пальцы растерянно ощупали продолговатый амулет на груди. Лафад одобрительно ухмылялся. На лице Каллаха отразилась неожиданная боль, и это привело Рольвана в чувство.

– Я пойду, – сказал он, отворачиваясь к двери.

– Я провожу, – так же коротко сказал Каллах и первым шагнул в туман.

Призрачный пес отстал от него всего на шаг. Рольван поспешил следом, не оборачиваясь, чтобы не повстречаться взглядом с Нехневен.

Так же, как в первый раз, не было ничего, кроме тумана и ступеней, твердых и надежных поначалу и зыбко колеблющихся, стоило задержаться на них чуть дольше, чем необходимо. На какое-то время Рольван снова лишился памяти, но холод идущего рядом пса постепенно заставил его очнуться. Призрак спускался бок о бок с ним, иногда мимолетно касаясь бедра, и был холоднее, чем лед и безмолвнее, чем тишина. Чуть дальше не то ощущалось, не то просто угадывалось по-человечески теплое плечо Каллаха. Его присутствие в этом странном месте между миров успокаивало, словно Каллах и вправду был тем, кем казался – не древним языческим божеством, а усталым и немного печальным воином, с кем не страшно оказаться рядом против любого количества врагов.

Прошло довольно много времени, прежде чем Каллах нарушил тишину.

– Идти долго. Ты можешь спросить меня о чем пожелаешь, – сказал он. – У тебя, должно быть, много вопросов.

– Много, – признался Рольван.

Туман заглушал голоса, они звучали будто сквозь плотную ткань. Каллах сказал:

– Задавай.

– Почему ты мне помогаешь? Что значит – вы в долгу перед Игре? И почему Нехневен так на нее похожа?

Ему почудилось, что воин улыбается:

– Кажется, последнее волнует тебя больше всего остального? Мы, боги, свободны в выборе облика. Тысячелетия без всяких изменений – это было бы слишком тяжело. У большинства из нас есть любимое обличье, одно или несколько. Кое-кто вообще ни разу не изменялся, другие делают это постоянно. Принимать внешность одного из своих Избранных это давний обычай, мы делаем так с тех пор, как появилось человечество. Воин, чье лицо я ношу, истлел в земле почти четыре века назад, но он был мне дорог и я берегу этот облик в память о нем. Память – единственное богатство долгой жизни.

– Как же вы выглядите на самом деле?

– Что такое – на самом деле? Какой из обликов считать истинным – самый первый? Самый любимый? Тот, что дольше всех носишь? А если их сотни? Я не знаю ответа на этот вопрос, человек.

– Прости, – сказал Рольван, потому что показалось – он должен извиниться.

Каллах не ответил, и некоторое время они шли в тумане, где не было ни звука, кроме их негромких шагов и дыхания, ни скрипа ступеней, ничего, что позволило бы ощутить себя живым. Только холод призрака и молчание бога. Потом бог заговорил как ни в чем не бывало:

– Остальные два вопроса на самом деле один. Врата, которые чуть было не погубили твой мир, вели не в обитель богов. Они были открыты в место, где обитают враги, равные нам по силе – мы зовем их хладными духами. Не одна битва отгремела на заре времен, прежде чем установилось подобие равновесия, но оно шатко. Мы не могли закрыть те Врата извне, не развязав войну, которая охватила бы многие миры. Мы не могли закрыть их из твоего мира, потому что нам запрещено открыто действовать в мирах, где появляется Странник.

– Странник?

– Так мы его зовем. Он тот, кому ты приносишь молитвы, человек Рольван. Где ступила его нога, мы больше не можем ходить явно, не можем вмешиваться с судьбу этого мира. Мы иногда нарушаем это Правило, как и другие, и расплачиваемся потом, но только в незначительных делах. Здесь же это значило бы открытое восстание. Быть может, мы в конце концов решились бы на это. Вероятнее – позволили бы твоему миру погибнуть. Ты видел, как трудно нам прийти к соглашению даже в малом. Пока шли споры, Нехневен предложила поручить эту работу своей Избранной и, между прочим, поручилась за ее успех собственной свободой. Если бы девушка проиграла, Нехневен провела бы следующую тысячу лет прикованной к скале. Весь Лунасгард следил за вами в те дни. Вот почему мы перед нею в долгу, и вот почему я помогаю тебе, человек.

Помолчав, Каллах добавил еще:

– Ее брат пострадал случайно, из-за того, что один из хладных духов задержался в вашем мире. В этом нет нашей вины кроме недосмотра.

– Почему бы вам было сразу не отправить его обратно, домой?

– Тогда сейчас ты не был бы здесь, а Избранная не ждала бы твоего возвращения. Подумай хорошо и скажи, хотел бы ты этого?

– Не знаю, – тихо проговорил Рольван.

Вернись Гвейр сразу, он ушел бы и больше никогда не увидел бы Игре. Но и она не пережила бы снова боли и страха, не обратилась бы в волка, не оказалась бы безумна и беспомощна, не подверглась бы насилию, не… не поцеловала бы его на прощание.

– Не знаю.

– Что сделано, то сделано, – отозвался Каллах. – Не стоит тратить время, оглядываясь назад.

– Я уже получал когда-то подобный совет.

– Хочешь спросить еще о чем-то?

– Я спросил бы, но, – Рольван пожал плечами, – глупо спрашивать об этом у тебя.

– Позволь, я догадаюсь – ты хочешь узнать о Страннике.

– Когда-то я думал, что знаю о нем. И уж точно не стал бы спрашивать у… у кого-то вроде тебя.

Каллах тихо рассмеялся:

– Чем мне тебя утешить? Я и сам мало о нем знаю, никто из богов не знает в достоверности. Ходят слухи, он стар, старше любого из нас. И наоборот – что мы устарели, а он юный, пришедший занять наше место. Кое-кто даже решил, что Странник и есть Тот, Кто Устанавливает Правила, но я в это не верю. Не хочу, чтобы это было так. Он отнимает наши миры, мы перестаем бывать в них и постепенно забываемся. Что будет с Лунасгардом, когда уйдет последний мир? Боги не знают и этого.

– Он не закрыл Врата, как и вы. Почему, раз это его время?

– Спроси у него, если встретишь.

Казалось, они идут уже не один день, когда лестница наконец закончилась и впереди обозначился знакомый огненный контур. Шагнув из тумана в белую лунную ночь, Рольван покачнулся и упал коленями в снег, провалившись сразу до пояса. Вскочил, отряхиваясь. Изо рта шел пар. Каллах и его пес стояли рядом, и казалось, оба они пронюхиваются. Вот бог и призрак переглянулись, как будто согласились о чем-то.

– Хорошо, – сказал Каллах. – Этот мир еще наш. Твой друг жив, я чувствую его, но он не близко. Я мог бы пойти с тобой, но не пойду. Подвергать человека испытаниям, чтобы выяснить, достоин ли он нашей помощи – еще одно Правило богов. Я буду ждать тебя каждую полную луну на этом же самом месте.

Рольван кивнул, оглянувшись. Они стояли на вершине холма возле двух узких, похожих на столбы, стоячих камней, чьи вершины были украшены высокими снежными шапками. Огненный контур Врат пылал прямо между ними, не растапливая снега, лишь озаряя его багровыми отсветами. Непривычно большая луна, очень белая, с большими темными отметинами, будто расплавленным серебром заливала своим светом обманчиво близкие горные вершины. Если повернуться спиной к Вратам, взгляду открывалась уходящая вдаль холмистая равнина, как белоснежным пухом, укрытая снегом и далеко впереди, едва обозначенными тенями – снова горы. Сплошная белизна и лунный свет внушали ощущение нереальности, почти столь же сильное, как в тумане на лестнице.

Рольван встряхнулся, пытаясь собраться, и понял, что он замерз.

Каллах тоже подумал об этом.

– Здесь холодно, – сказал он. – Вот, держи.

Он протянул руку и вынул из воздуха просторную меховую накидку с прорезями для рук. Протянул Рольвану.

– Это поможет справиться с холодом.

Накидка была жесткой и знакомо пахла волчьей шерстью. Рольван вздрогнул.

– Не беспокойся, – Каллах, будто вспомнив о чем-то давнем и неприятном, потер свое правое запястье, – этот волк был не из тех, о ком стоило бы жалеть.

– Спасибо, – неловко сказал Рольван, закутываясь в теплый мех. – Спасибо тебе, Каллах. Я всю жизнь был вашим врагом, но вы…

Древний бог улыбнулся, коснувшись рукою головы своего призрачного пса.

– Разве ты еще не понял, что вражда не вечна? Гарм по рождению принадлежит к хладным духам, ему было предназначено стать моим убийцей. Он был моим врагом, затем моим пленником, теперь он мой лучший друг. Мы с ним множество раз спасали друг другу жизни. Да и сам ты не впервые доверяешься вчерашнему врагу.

Хладный пес смотрел на Рольвана светящимися призрачными глазами. Тот содрогнулся, вспомнив, сколько раз невольно касался его.

– Он не нашлет на тебя ледяной заразы, человек. Тебе нечего бояться.

– Благодарю вас обоих, – повторил Рольван.

– Иди. Пусть горы будут у тебя за спиной, а другие – впереди, и рано или поздно ты выйдешь к людям. Я желаю тебе удачи, человек Рольван. И помни – полнолуние.

– Прощай, – сказал Рольван.

Повернувшись, начал спускаться с холма, увязая в снегу, выбираясь и тут же снова проваливаясь, ругаясь шепотом и кутаясь в волчий мех. Когда он обернулся и посмотрел назад, на вершине не было ничего, кроме двух заснеженных камней.

Он шел очень долго, не выбирая дороги, следуя только наставлению Каллаха: пусть горы будут у тебя за спиной, а другие – впереди. Дважды останавливался, чтобы глотнуть из фляги. Во второй раз с сомнением повертел в руках лепешку, но решил поберечь припасы – не похоже было, что здесь легко удастся их пополнить. Поднимаясь по склонам и проваливаясь в незаметные укрытые снегом впадины, выбираясь наверх или поскальзываясь и стремительно скатываясь вниз, он везде встречал только пустоту. Оглядываясь, он видел горные вершины за спиной и одинокую цепь своих собственных следов. И снег. Снег попадал ему за шиворот после каждого падения – поначалу Рольван останавливался и вытряхивал его, потом махнул рукой. Снег забивался в голенища сапог, таял, отчего ноги постепенно замерзали и теряли чувствительность, и Рольван уже не смел останавливаться, не уверенный, что сумеет потом снова пойти. Снег призрачно белел в лунном сете, окрасился синим, красным и оранжевым на заре и нестерпимо засиял под лучами взошедшего солнца.

Утро промелькнуло быстро – короткий, но очень яркий рассвет окрасил белеющие холмы во все оттенки самоцветов, заставил их засиять просто невыносимо, под стать небу, потом все закончилось и наступил день. Солнце этого мира было красноватым, размытым по краям, как будто смотришь на него сквозь тонкую облачную пелену, и висело непривычно высоко над землей. По белому, как снег, небу скользили едва различимые белые облака.

Горы впереди оставались все такими же далекими – видимо, расстояние до них было больше, чем он подумал сначала. Холмы постепенно мельчали, делались положе, а заснеженные провалы – реже. Рольвану даже подумалось, что слой снега истончается, и действительно, над белой поверхностью все чаще показывались верхушки трав и небольших кустов. Изредка попадались низкорослые хвойные деревья. Скопившийся снег оттягивал их ветви и иногда срывался вниз, оживляя неподвижность движением и тихим хлопком. Затем снова все замирало.

Когда рассвело, Рольван заметил неподалеку что-то, явно не природного происхождения, и подошел поближе – рассмотреть. Это был темный предмет размером с небольшую повозку, формой напоминающий половину яйца, разрезанного вдоль, ровный, как шлифованное стекло и теплый на ощупь. Снег не задерживался на его гладкой поверхности. Обойдя кругом, Рольван не нашел ни дверей, на ручек, ничего, по чему можно было бы судить о его предназначении. Пожав плечами, отправился дальше. Одно уже утешало: чем бы оно ни было, это, скорее всего, творение человеческих рук, а значит, Каллах не обманул и люди здесь есть – после целой ночи блужданий Рольван уже начал было в этом сомневаться.

Вскоре он увидел еще несколько таких же штуковин, но так и не понял, чем их следует считать. Местность теперь стала ровнее и приобрела почти ухоженный вид. Ряды приземистых кустов делили ее на участки, которые вполне могли быть укрытыми под снегом полями. В просвете кустов за одним из таких полей Рольван увидел широкую ровную полосу и, свернув туда, обнаружил дорогу. Она разрезала белый мир на две части, словно лезвие ножа – такая же прямая и ровная, цвета темной бронзы, и блестящая, как от воды. Ветер гнал по ее поверхности снежные волны, складывал их в сугробы по обеим ее сторонам, но середина дороги оставалась чистой. Рольвану показалось, что движение воздуха сильнее над самой поверхностью, но поручиться в этом он бы не смог. Главное, что направление оказалось подходящим. Он вздохнул с облегчением, выбравшись на дорогу и отряхнув снег с сапог. Зашагал быстрее, согрелся и распахнул накидку.

Примерно через час – если только он не совсем потерял счет времени – вдалеке замаячили строения. Чем ближе Рольван походил, тем более странными они казались: высокие и узкие, они расширялись кверху наподобие чаш с резным обрамлением по верхнему краю. Некоторые были совсем разрушены, другие сохранились лучше, так что можно было разглядеть остатки узких лестниц и арок. Ни защитных стен, ни дворовых построек не было, как будто бы строения вовсе не предназначались для жилья. И все же, подойдя вплотную, Рольван уже не сомневался, что очутился в городе и город этот давно заброшен. Пустота его была плотной и беззвучной, как внутри могильного кургана.

С каждым шагом вглубь чужого города Рольван чувствовал себя все хуже. Мертвые башни нависали над ним диковинными грибами в сплошных наростах лестниц и перил, они не имели ни дверей, ни окон, и было трудно представить, что за люди могли в них жить.

Кем бы они ни были, их время давно прошло. Рольван был единственным дышащим существом на много миль вокруг. Никогда прежде он не чурался одиночества, порою предпочитал его веселью и разговорам, но здешнее одиночество отличалось от обычного, как дно высохшего колодца от уютной спальни. Тишина, разбитая лишь его собственными шагами, оглушала. Ни шороха, ни скрипа дверных петель, ни далекого птичьего крика – этот мир оказался пуст, покинут обитателями. Мертв.

Здесь почти не было снега. Башни стояли очень близко друг ко другу, почти смыкаясь верхними краями на высоте примерно пяти человеческих ростов. Их неровные стены сперва показались Рольвану изъязвленными временем, но, разглядев поближе, он увидел серые клочковатые наросты мха. Огражденные высокими перилами лестницы опоясывали стены наподобие спиралей, чтобы достигнуть верха, пришлось бы преодолеть немалый путь. На перилах лежали наслоения мха. Ничего похожего на двери не было – только стены и лестницы до самой крыши.

Он понятия не имел, зачем и куда идет теперь, убедившись, что Каллах обманул его и что город заброшен. Он продолжал идти, потому что боялся остановиться, потому что зашел уже слишком далеко, чтобы думать об остановке. Потому что его тело уже привыкло шагать. Кроме того, в движении был хоть какой-то смысл. Что он будет делать, если остановится, Рольван не знал.

Дорога шла через город неестественной прямой линией. Время от времени с нею встречались другие, такие же ровные и гладкие, и расходились под правильными углами. Как часто случается в пустынных местах, им постепенно овладело неприятное ощущение устремленного в спину чужого взгляда. Он несколько раз оглядывался, но, конечно, никого не увидел. Ощущение между тем усиливалось. Хуже всего, что оно только еще усиливало одиночество. Временами хотелось закричать, прервать жуткую тишину, но сразу же подкрадывался страх и Рольван ловил себя на том, что пробирается вдоль чужой улицы крадучись и даже дышит беззвучно. Тогда он расправлял плечи и заставлял себя идти мерным шагом пехотинца на марше.

Неожиданно быстро – слишком быстро даже для зимнего дня – наступил вечер. Белое небо покрылось оранжевой закатной рябью. Темнело буквально на глазах. Нужно было искать укрытие, и побыстрее, если только он не собирался провести ночь прямо на улице, под этим враждебным взглядом из ниоткуда.

Выбор был невелик. Рольван остановился перед очередной башней. Нижняя ступень лестницы обвалилась, но остальные казались целыми, как и перила, состоявшие из резных каменных столбиков под залепленной мхом перекладиной. «Ни за что в жизни не полезу туда», – сказал себе Рольван, прежде чем поставить ногу на уцелевшую ступеньку и начать подниматься.

Он сбился со счету, сколько раз обогнул башню, прежде чем достиг вершины. Достигнув, оказался на круглой площадке под открытым небом, со всех сторон защищенной высоким ограждением. Было уже слишком темно, чтобы разглядеть подробности; Рольван увидел лишь снег и чего-то вроде полуобвалившегося навеса у одной из стен. В глубине под этим навесом почти не было снега. Там он и устроился. Сжевал лепешку, почти не почувствовав вкуса, запил глотком меда, затем улегся, завернувшись в волчий мех и положив под голову котомку, а меч – рядом, под рукой. Сон пришел еще прежде, чем он закрыл глаза – черный занавес, с облегчением скрывший этот белый ледяной мир, без мыслей, без видений, без следящего неведомого взгляда. Только холод, к которому он уже почти привык, не оставлял его и во сне.

Он проснулся оттого, что на него навалилась неведомо откуда взявшаяся тяжесть и чье-то смердящее дыхание ударило в лицо. Рольван дернулся, пытаясь освободиться, но не тут-то было – через мгновение его руки оказались крепко стянуты за спиной, а котомка из-под головы исчезла. Потом исчезла и тяжесть. Он остался лежать животом вниз, неловко повернув голову. Меча рядом больше не было, зато были две пары ног в грубой меховой обуви мехом наружу. Их владельцы издавали странные звуки у него над головой.

Рольван осторожно перекатился на бок. Солнце еще не взошло, но лунный свет отражался от снега такой нестерпимой белизной, что даже здесь, под навесом, оказалось почти светло – не будь этого, он вполне мог бы принять своих ночных гостей за животных. Они были кривоноги, приземисты и массивны, массивнее любого из когда-либо виденных им людей. Мощные руки, обнаженные до плеч, густо покрытые жесткими волосами, с огромными ногтями, казалось, могут без усилий переломить ему шею. Плотные тела в одежде из мохнатых шкур венчали низко поставленные головы с уродливыми выпуклыми лицами, далеко вступающими сросшимися надбровьями и скошенными подбородками. Торчащие волосы и бороды походили на очень густую шерсть.

Один из них рассматривал меч Рольвана, поворачивая его так и этак, словно какую-то диковину, хватаясь то за один конец, то за другой и даже не пытаясь извлечь его из ножен. Судя по всему, подобное оружие он видел впервые. Другой возился с котомкой: по очереди доставал из нее флягу, бинт и корпию, точильный камень, кресало и кремень – каждый новый предмет он внимательно разглядывал, обнюхивал, морща горбатую переносицу, и затем бросал наземь. Когда дошла очередь до мяса, попробовал его на вкус, сморщился и выплюнул с недовольным ворчанием. Второй тут же бросил меч, потянулся и выхватил у своего товарища ячменную лепешку, сунул ее в рот и тут же принялся отплевываться.

– Кто вы такие? – спросил Рольван, не надеясь, впрочем, что его поймут.

Незнакомцы не обратили на его слова никакого внимания. В этом момент под навес забрался еще один такой же звероподобный гость. В руках он держал толстую грубо оструганную палку с привязанным к ней каменным наконечником – вне всякого сомнения, копье, и владелец явно умел с ним управляться. Подойдя к первым двоим, он прорычал что-то – если это и было словами, Рольван их не разобрал. Котомка полетела в снег. Рольвана пнули в бок, затем дернули за веревку, которым были стянуты его руки, и заставили подняться на ноги. Опомнившись, он ударил лбом в грудь одного из ночных гостей и, развернувшись, оттолкнул другого так, что тот не устоял на ногах. Бросился к лестнице, но владелец копья ловко подставил ему подножку. Рольван упал на колени. Удар копьем в спину бросил его лицом вниз. Веревка, которой были связаны его руки, натянулась, копье упиралось между лопаток – панцирь выдержал, но шевельнуться Рольван не мог. Его снова пнули, потом еще и еще. На шею ему набросили веревочную петлю, заставили подняться и потащили к лестнице, затем вниз так быстро, что он едва успевал переставлять ноги, замерзшие и онемевшие во сне. Дикарь с копьем шел сзади, и каждый раз, как Рольван пытался дернуться или замедлить шаг, наконечник чувствительно ударял его в спину. Все силы уходили лишь на то, чтобы не упасть.

Все его вещи и меч остались валяться там, где их бросили. Правда, у него не отняли накидку, и – Рольван на ходу слегка наклонился, согнувшись в поясе, и с удивлением обнаружил, что кинжал и даже кошель все еще на месте. Видимо, этим существам попросту не пришло в голову обыскать своего пленника. Рольван ухмыльнулся, но тут веревку снова дернули, и он потерял равновесие.

Скатившись по ступенькам головой вниз, больно ударившись лбом, получил еще один пинок и поднялся на ноги. Огромная чужая луна висела над самыми башнями. В чертах его мучителей не было почти ничего человеческого: громадные челюсти, далеко выступающие надбровья, покатые лбы напоминали больше звериные морды, нежели лица людей. Они скалились, но никому не пришло бы в голову назвать это улыбкой. Тот, что держал конец веревки, снова начал спускаться, и Рольван пошел за ним, не дожидаясь тычка в спину. Ноги скользили на крутых ступенях, болела ударенная о камень голова. Ледяной воздух обжигал зубы. Уродливые коренастые чудовища казались порождениями дурного сна, но запах от них шел самый что ни на есть реальный – отвратительная животная вонь, которая не давала даже на миг усомниться в том, что все происходит на самом деле.

Внизу его быстро повели прочь, так быстро, что нечего было и думать запомнить дорогу на этих совершенно одинаковых улицах, запомнить, на вершине какой из этих совершенно одинаковых башен остался его меч.

Это оказалось хуже, чем просто остаться безоружным в руках врагов – меч, подаренный когда-то отцом Кронаном, верно служивший на протяжении многих лет, был последним, что связывало Рольвана с прежней жизнью, с родным миром, с самим собой. С тем собой, которого он знал и помнил и который в последнее время уходил от него все дальше. Тот Рольван заслуженно считался разумным человеком и добрым воином, он не совершал безумств худших, чем свойственны любому солдату. Он не нарушал приказов, не влюблялся в сумасшедших дрейвок, не сражался против своих. И уж конечно, он ни за что на свете не стал бы водить дружбу с языческими богами и не отправился бы колдовским путем в чуждый мир, как последний глупец доверившись слову этих самых богов.

Но прежний Рольван погиб, а Рольван нынешний не мог даже помолчать у его могилы. Он шел, как баран на бойню, со связанными за спиной руками и веревкой на шее. Он слишком устал вчера и не успел выспаться сегодня, слишком замерз, чтобы гадать о том, куда его ведут или строить план побега. Он просто шел, переставляя ноги – правую, левую, снова правую, лишь бы только не упасть – и думал, как будто это имело хоть какое-то значение, кто же все-таки выстроил город и башни, ведь не эти же звероподобные дикари? И куда, ради всех богов, подевались они теперь?

Расстояние между башнями увеличилось, и Рольван понял, что его уводят прочь из города. С заходом луны воцарилась темнота, тут же сменившаяся быстрым рассветом, еще более ярким, нежели вчерашний. Край города отрыл новые поля и за ними горы, те самые, навстречу которым он шел всю прошлую ночь. Теперь они оказались неожиданно близко.

Здесь его захватчиков встретила еще одна компания дикарей – с шумом и рычанием выскочив из-за последних башен, они, казалось, готовы были кинуться в драку. Но Рольван обрадовался зря, у него не появилось возможности улизнуть. Дикари лишь потоптались друг перед другом, раскачиваясь из стороны в сторону, рыча и демонстрируя нечеловеческие огромные зубы, и дальше пошли вместе.

Башни остались позади, а за ними и поля. Дикари свернули с дороги на вытоптанную в снегу тропу. Вскоре местность изменилась. Взошедшее солнце осветило нагромождения острых скал в причудливых шапочках снега и росшие между ними деревья – низкорослые и широкие, они отличались от привычных сосен настолько же, насколько здешние обитатели отличались от людей. С каждым шагом лес становился все гуще, а камни – выше. Время от времени тропу пересекали цепочки следов, среди них были и человеческие, и звериные. Потом из-за деревьев появилась новая компания дикарей, на этот раз с добычей: двое по очереди тащили на плечах тушу небольшого, с крупную собаку, медведя с черной мохнатой шерстью – из таких же шкур были пошиты их одеяния. Еще двое с обеих сторон поддерживали своего раненого товарища, чей бок был до мяса разодран острыми когтями. Все они были встрепаны и перемазаны кровью. Последним шел могучий великан с целой охапкой каменных копий.

Опять повторилась сцена с раскачиванием и рычанием, после чего вновь пришедшие торжественно предъявили остальным медведя, а те, с одобрительным ворчанием – Рольвана. Его затошнило, когда он понял, что ничем не отличается для них от удачно добытого зверя. Затем его потащили дальше еще быстрее прежнего, через густеющий лес, то тут, то там пронзенный остриями скал, огибая извилистые овраги, и наконец остановились у края крутого ущелья, со всех сторон огражденного высокими скалами. Из углубления в подножии скалы извергался, водопадом обрушиваясь в ущелье и давая начало реке, ревущий поток воды. Камни вокруг были покрыты льдом, но сам поток не застывал. На расстоянии в несколько десятков шагов Рольван увидел наконец обиталища местных жителей, и они ничем не походили на вычурные башни пустого города.

Три больших шатра, сооруженные из веток и целых стволов, были укрыты сверху звериными шкурами. Пред входом в каждый шатер горел огонь и были сложены большими кучами заготовленные дрова. Ветер уносил серые полосы дыма вниз вдоль ущелья, по течению реки.

Рольван увидел нескольких женщин, коренастых и еще более низкорослых, чем приведшие его охотники, около десятка детей. Стоило им заметить вновь прибывших, как младшие дети стайкой исчезли в глубине одного из шатров; те, что постарше, в сопровождении двух женщин вышли навстречу с копьями наперевес. На этот раз раскачивание и рассматривание длилось недолго, потом охотников пропустили к шатрам. Рольвана потащили туда же, сильно дернув за веревку.

Он снова пытался вырваться. На него навалились, уронили на землю и, стянув еще туже узел на руках, связали ноги. Для полуживотных эти существа управлялись с веревками удивительно хорошо. Они волоком, как если бы он был уже освежеванной тушей, утащили Рольвана за шатры и столкнули с края широкой ямы.

Он не сумел сжаться, чтобы смягчить удар, но падать оказалось неглубоко и дно ямы против ожидания не было усыпано острыми камнями. Свалившись лицом в снег, быстро перевернулся на спину и сел. Он был действительно в яме, шириной около пяти шагов и глубиной в полтора человеческих роста, и он был не один. С дальнего конца ямы, прижавшись к ее неровной стене с торчащими древесными корнями и друг к другу, на него полными ужаса глазами смотрели ангелы.

Рольван зажмурился и потряс головой. Открыл глаза, но видение не исчезло. Ангелы были здесь, они были прекрасны, золотоволосы и одеты в белое – в первый миг ему даже почудилось окружающее их сияние. Хрупкие, изящные тела, неземной красоты лица – из какого небесного видения их занесло сюда, прямиком в лапы чудовищ?

Разглядев их получше, Рольван понял, что небесные гости не имеют крыльев, и только после этого обратил внимание на остальное: грязные следы от слез на лице у ангела поменьше, синий след удара на скуле и разбитые в кровь губы второго. Их руки и ноги, как и его собственные, были накрепко связаны. Белые костюмы из чего-то вроде короткого густого меха перепачкались грязью и кровью. Из-под шапочек того же материала виднелись спутанные ярко-золотые кудри, чуть более длинные у ангела поменьше, который теперь казался девушкой, и коротко постриженные у юноши. Лицо юноши было гладким, без следа бороды или усов. Высокий лоб девушки украшала не то вытатуированная, не то просто нарисованная синей краской многолучевая звезда.

Догадавшись, что видит перед собой людей из плоти и крови, Рольван наконец сообразил и другое: причина их испуга – он сам. Достаточно было представить, каким они видят его, лохматого и заросшего густой бородой, завернутого в волчью накидку, чтобы понять, что для них он ничем не отличается от уродливых дикарей.

– Нет, я не из них! – поспешил он заверить. – Я такой же пленник, как вы!

Звук человеческого голоса ничуть не успокоил их, наоборот. Девушка-ангел вздрогнула всем телом и расплакалась, уронив голову на плечо юноши. Тот напрягался изо всех сил, пытаясь разорвать свои путы. На Рольвана он смотрел с бессильной ненавистью.

– Неужели я настолько страшен? – спросил тот. – Подумайте, нас здесь трое. Мы могли бы вместе придумать что-нибудь, чтобы выбраться отсюда.

Ответа, конечно же, не было. Рольван криво усмехнулся:

– Я в каждый канун Рождения читал молитву о сошествии ангелов, а вы не хотите со мной разговаривать! Чему же после этого верить?.. Знаете, у меня есть нож. Я хочу сказать, его не отобрали. Если бы кто-нибудь из вас согласился мне помочь… Но вы ведь даже не понимаете моего языка?

Юноша-ангел коротко произнес что-то непонятное – возможно, ругательство, но Рольван обрадовался и этому:

– О, значит, ты умеешь говорить! Видишь, мы уже продвинулись вперед. Я Рольван, – для убедительности он указал подбородком себе в грудь и повторил: – Рольван, я Рольван, друг. А ты кто?

Но неприветливый ангел лишь отвернулся к своей подруге и больше на него не смотрел.

– Прах бы вас побрал! Демон, и тот был умнее.

Вспомнив хладного демона Гарма, Рольван тут же подумал и о его спутнике. Позвать его на помощь? Обратиться с молитвой к Каллаху, зная – уж он-то услышит наверняка? «Я мог бы пойти с тобой, – вспомнилось ему, – но не пойду. Подвергать человека испытаниям, чтобы выяснить, достоин ли он нашей помощи – еще одно Правило богов». Рольван подполз к стене ямы напротив скорбных ангелов и кое-как уселся, прижавшись спиной к неровной земле. Нет. Он в любом случае не позвал бы Каллаха, даже и не будь этих слов. Он проникся уважением к этому благородному воину, да простит его обитающий в свете отец Кронан. Но смириться, преклониться перед ним, как перед своим собственным богом? Разве сам Каллах стал бы его за это уважать?

С новым, непонятным ему самому упрямством Рольван закрыл глаза и сделал то, чего не делал уже очень давно – даже в родном мире, там, где это имело смысл. Он принялся шептать молитву богу, чья нога еще не ступала на землю по эту сторону Врат.

Он не ждал ответа и не удивился, что ничего не произошло. Великий Мир редко баловал своих последователей чудесами, и это было правильно. Плохи те сыны, что служат своему отцу лишь за подарки. В воздухе висел шум водопада, негромкий и неумолчный. Кроме него, снаружи доносились звуки тяжелых шагов, глухие удары – как будто рубили дрова, гортанные выкрики и рычание, заменявшие дикарям человеческую речь. Ангелы притихли на другом конце ямы. Рольван больше не пытался заговорить ни с ними, ни с богами. Он напрягал и напрягал запястья, двигал ими, пытаясь ослабить веревки, изгибался, пытаясь дотянуться связанными руками до кинжала. Упал на бок, чуть не прокусив себе от напряжения губу, и ему удалось наконец кое-как отбросить край накидки, но лишь для того, чтобы запутаться в поле плаща.

Рольван выругался и тут же замер: чьи-то шаги прозвучали совсем близко. Ангелица тоненько вскрикнула. Потом два дикаря спрыгнули к ним, и ангелы закричали оба – пронзительно, изо всех сил, отчаянными тонкими голосами. Юношу оторвали от подруги и с легкостью забросили наверх. Девушка зарыдала с таким отчаянием, словно он был уже мертв, и у Рольвана не осталось никаких сомнений в судьбе несчастного. Дикари, помогая друг другу, выбрались из ямы. Неуклюжим на первый взгляд, ловкости им было не занимать.

Вскоре сверху долетел резкий крик и сразу же – глухой удар, после которого все стихло. Ангелица рыдала в голос. Рольван сочувственно молчал. Когда он приподнялся и попытался подползти к ней ближе, девушка закричала еще громче, и он оставил свои попытки. Все равно утешить ее не нашлось бы никаких слов.

Наверху шумели, рычали и вроде как даже смеялись, хрипло и лающе. Рольван запретил себе думать об этом, запретил гадать о собственной судьбе и ждать, когда мучители явятся за новой жертвой. Мир сузился до размеров рукояти его кинжала. Дотянуться до нее означало выжить или, по крайней мере, дорого продать свою жизнь. Проклятый плащ как нарочно сбивался в комок под связанными руками, – и зачем он таскал на себе такое количество ткани? Веревки даже не думали слабеть.

Когда над головой снова послышались шаги, он приготовился к худшему. Ангелица в ужасе затихла – у нее даже губы побелели. Над краем ямы показалась лохматая голова, затем еще одна, и Рольван выдохнул с некоторым облегчением – это были дети.

Они были уродливы и походили скорее на зверят, чем на человеческих отпрысков, но оказались любопытны, как любые дети во всем мире – или, следовало сказать, во всех мирах. Их голоса звучали веселым фырканьем, когда они обступили яму, заглядывая вниз, указывая на пленников пальцами и перекрикиваясь над их головами. Рольван настороженно следил за ними. Он не слишком любил детей, даже обычных, человеческих – слишком уж они непредсказуемы, один Мир знает, что у них в головах. От этих же зверенышей и подавно не стоило ждать ничего хорошего.

Один из них улегся животом на снег и, оскалив острые зубы, тянул руки к испуганной ангелице. Другой подбежал и уселся сверху, схватив первого за волосы. Завязалась борьба. Казалось, еще немного, и оба свалятся вниз, прямо на девушку, которая была слишком испугана даже для того, чтобы уползти в сторону. Потом шипящий и вопящий клубок волосатых рук и ног откатился прочь из глаз.

Третий детеныш, помладше, сидел на краю ямы, свесив ноги, задумчиво наблюдал за дерущимися и грыз что-то темное – мясо или твердый хлеб, не разобрать. Обмотанные мехом ступни оказались у Рольвана прямо над головой. Он отполз подальше, на всякий случай. Мальчишка-дикарь посмотрел вниз и засмеялся.

Затем послышались тяжелые шаги и резкий окрик. Вскочив, мальчишка выкрикнул что-то в ответ. Размахнувшись, зашвырнул своим обедом в ангелицу и убежал.

Рольван услышал, как девушка закричала и лишилась чувств и понял, что именно прилетело на нее сверху. Потом, убедившись, что все, и дети, и взрослые, ушли прочь, он заставил себя поднять голову и посмотреть.

Ангелица лежала без сознания. Обглоданная человеческая кисть валялась напротив ее лица. Продираясь сквозь тошноту и парализующий страх к необходимости действовать, Рольван позавидовал ее обмороку. Он принял бы любой вид смерти, но только не эту, не в качестве обеда звероподобных чудовищ, это уж слишком! Ужас придал ему сил. Извиваясь, как ошалевший червяк, он сумел-таки нащупать под плащом рукоять кинжала.

Нащупать сумел, но этим дело и ограничилось. Вытащить оружие из ножен оказалось совершенно невозможно. Рольван чуть не вырывал себе из суставов руки, но все было тщетно. Он мрачно задумался о том, достаточно ли одного погибшего ангела, чтобы насытить целое племя дикарей и когда они все-таки решат прийти за следующей жертвой. Правда, у них ведь был еще медведь… Потом выругался и пополз, извиваясь, к ангелице.

Та все еще была без сознания. Рольван отбросил ужасный предмет подальше от ее глаз. Тяжело навалившись на ее тело, принялся рассматривать веревочные петли на тонких запястьях: нет, перегрызть он их не сможет. Плетеная из жил какого-то животного, веревка выглядела толстой и прочной. Оставалось положиться на сообразительность ангелицы, а для этого ее следовало сначала привести в себя. Он сполз на землю и принялся дуть ей в лицо.

Через некоторое время подействовало: девушка сморщилась, чихнула, открыла глаза и снова начала кричать.

– Тихо! – прорычал Рольван. – Хочешь, чтобы они пришли?!

Он выразительно указал глазами вверх. Ангелица заколебалась, потом открыла рот и набрала воздуху для нового визга.

– Чшшшш!

Он отчаянно зашипел, и это внезапно подействовало: визг оборвался. От резкой тишины зазвенело в ушах.

– Слушай, – отчетливо проговорил Рольван. – У меня на поясе нож. Сейчас я его тебе покажу.

Ему пришлось снова крутиться и извиваться в слоях своей одежды, пока наконец он не смог докопаться до рукояти. Девушка смотрела, не мигая. Он подполз так, чтобы кинжал был прямо перед ее глазами.

– Видишь? – он тяжело дышал. – Это нож. Тебе надо его достать. Нож, понимаешь? Резать веревки.

Она ничего не ответила, но и не попыталась отпрянуть. Поняла или нет? Рольван начал перемещаться ей за спину, чтобы рукоять оказалась возле ее рук, но девушка остановила его коротким возгласом:

– Ии!

Рольван замер. Неловко изогнувшись, ангелица дотянулась зубами до рукояти его кинжала.

– Умница, – прошептал Рольван. – А теперь тащи!

Она послушалась. Передвинулась повыше, сопя от напряжения. Рольван осторожно двинулся вниз и понял, что кинжал поддается. Несколько мгновений – и девушка облегченно выдохнула, выронив кинжал на землю.

– Прекрасно! – Рольван перекатился на другой бок. – Теперь надо суметь закрепить его так, чтобы я смог перерезать веревку.

Освободив руки, он сделал то же самое для девушки и, пока она растирала онемевшие запястья, перерезал веревки на ногах. Поглядел наверх. Оттуда доносились невнятные звуки – не слишком близко, но и не так далеко, как хотелось бы.

Ангелица смотрела туда же. Изящное, как на картине, личико было сосредоточенным и далеко не таким глупым, как казалось совсем недавно.

– Нам бы дождаться ночи, – сказал ей Рольван, – но вдруг они прежде решат поужинать?

Он встал. Края ямы были выше его макушки, но из земли торчали камни и древесные корни, местами достаточно толстые, чтобы за них ухватиться. Рольван подергал один и обернулся к девушке.

– Попробуем, ладно? Я подсажу тебя, а потом ты подашь мне руку. Только будь осторожна.

Она не понимала его слов, но подумала, видимо, о том же – подошла и встала рядом, разминая руки и приглядываясь к стенам ямы. Ее макушка едва доставала ему до плеча. Рольван скептически усмехнулся сам себе: даже если, оказавшись наверху, она не пустится бежать, бросив его, все равно едва ли сможет ему помочь. Но попробовать все же стоило.

Ее тело было почти невесомым. Рольван с легкостью приподнял его и подтолкнул вперед. Белый меховой сапожок оперся ему на плечо, и девушка ловко выбралась из ямы. Исчезла – Рольван уже подумал худшее, но она вернулась через мгновение. Улеглась на снег и протянула ему обе руки.

Он дважды попробовал вылезти, ухватившись за торчащий корень и за ее руку, но срывался, в конце концов едва не утянув девушку обратно.

– Благодарю тебя, добрый ангел, – проговорил он, вставая. – Кажется, дальше ты пойдешь одна.

– Ии! – пропищала она и исчезла.

Рольван вздохнул:

– Могла бы хоть попрощаться.

Но девушка вернулась – над краем ямы показались ее золотистые кудряшки и вниз полетело суковатое полено длинною около двух футов.

– Ты и вправду ангел! – шепотом воскликнул Рольван.

Девушка снова протянула ему руку. Уперев полено одним концом в землю и поставив ногу на другой, он ухватил ее за руку, потом – за плечо и выбрался наружу. Первым делом осмотрелся.

Рядом никого не было, лишь по другую сторону шатров виднелись несколько мохнатых фигур, занятых – Рольвана замутило – обгрызанием костей. Он отвернулся и увидел, что девушка беззвучно плачет. Осторожно сжал ее плечо:

– Эй, успокойся. Ты оплачешь его потом, ладно? Надо убираться отсюда.

Нечего было и думать уходить в лес: для этого пришлось бы пересечь открытое пространство перед шатрами, да и на снегу остались бы следы. С противоположной стороны путь к свободе отрезала серая стена скалы и обрыв над берегом реки. Рольван размышлял недолго.

– Вниз, – сказал он. – К воде.

Подойдя к краю ущелья, заглянул вниз. Окаймленный высокими камнями пенный поток ревел далеко внизу – расстояние показалось огромным и склон был слишком крут, чтобы даже думать о спуске в обычных обстоятельствах, но сейчас выбора не было. Торчащие на разной высоте тонкие кривые деревья давали набольшую надежду спуститься, хватаясь за ветви и корни.

Девушка уже сидела на краю обрыва, пытаясь нащупать ногами опору. Развернулась и быстро полезла вниз. Рольван еще раз оглянулся на уродливые пузыри дикарских шатров – там все было тихо – и поспешил за нею.

Их обнаружили быстро – Рольван не преодолел еще и трети склона. Ангелица была где-то рядом, он не видел ее, но угадывал за ревом воды ее тихие всхлипы и испуганное оханье, когда она не находила опоры для ноги или руки.

Сразу несколько оскаленных морд появились над краем обрыва, и рычание ненадолго перекрыло шум потока.

– Дерьмо, – выдохнул Рольван, представляя себе сброшенный сверху камень или ствол, который просто сметет их обоих вниз, на острые камни. Смерть хотя бы будет быстрой, но они ведь уже почти поверили в спасение!

Но дикари желали получить свою добычу назад живьем. Две, три, пять громоздких фигур полезли следом, и карабкались они гораздо быстрее беглецов. Их конечности как будто специально предназначались для лазанья по обрывам. Времени для раздумий не было.

– Оттолкнись и прыгай! – закричал он ангелице и, не задерживаясь, чтобы убедиться, последует ли она совету, изо всех сил уперся ногами в стену, набрал воздуху и прыгнул как можно дальше.

Все произошло мгновенно: его перевернуло вниз головой, перед глазами с огромной скоростью промелькнуло небо в охапках светлых облаков, противоположный берег, ощетиненный, как шипами, острыми скалами, бурлящий внизу поток… затем голова его снова оказалась выше ног и Рольван увидел ползущих по склону дикарей, скопления мха и снега, летящую вслед за ним светлую фигурку ангелицы. Ветер бил в уши, рвал одежду. Грудь сдавило, вдохнуть было невозможно. В следующий миг пенные брызги рванулись навстречу, Рольвана развернуло, ударило плечом о камень и с головой утащило в ледяную воду.

Он вынырнул, хватая ртом воздух. Его быстро несло вниз по течению. Было глубоко – к счастью, иначе бы ему не пережить падения. Налившаяся водой одежда и сапоги тянули вниз, и можно было только благодарить скорость течения, не дававшего ему утонуть. Кое-как удалось сбросить накидку, и поток закружил ее, унося вперед. Далеко позади послышался плеск. С трудом посмотрев назад, Рольван отыскал взглядом показавшуюся над водой золотистую головку. Девушка увидела его и закричала, но у Рольвана в ушах была вода и он слышал только шум потока.

Он успел еще подумать, что дикари не стали прыгать следом, и это уже хорошо, прежде чем его подхватил водоворот и Рольван забыл о дикарях, об ангелице и вообще обо всем, кроме необходимости отталкиваться от камней и беречь голову.

Он уже ничего не чувствовал от холода и был близок к тому, чтобы сдаться и потерять сознание, когда вдруг понял, что течение больше не кружит его, грозя разорвать на части или разбить о скалу, да и сами скалы, недавно торчавшие из воды через каждые несколько ярдов, почти исчезли. Река сделала поворот, и взгляду открылся пологий каменистый берег, подступавший к самой воде.

Собрав последние силы, он подгреб к этому берегу и выбрался на обледенелые камни. Холод набросился на него с новой силой, все тело сотрясала крупная дрожь. Сапоги казались неподъемными. Превозмогая накатывающий обморок, Рольван стянул их и, вылив воду, оставил лежать на камнях. Сбросил плащ и намокший кожаный панцирь. Спохватившись, кинулся обратно к воде, но, сколько не всматривался, ангелицы не было.

– Не может быть! – он и впрямь не мог в это поверить. – Давай же, у нас ведь получилось!

Храбрая девушка из чужого мира не заслужила такой смерти – после всего, что они вместе преодолели. Рольван и сам удивился, какое горе испытывает от гибели этой незнакомки. Он стоял босиком по колено в ледяной воде и все не решался выйти обратно на берег, как будто, отвернувшись, отнял бы у нее последнюю надежду выплыть.

И судьба как будто вознаградила его за упрямство: течением вынесло из-за поворота и повлекло дальше безвольное белое тело. Рольван бросился навстречу. Он видел уже, что опоздал, что девушка плывет вниз лицом, но все же, подплыв, обхватил ее за плечи и потащил к берегу. Выбравшись на камни, принялся встряхивать ее и стучать по спине, отчаянно молясь – сейчас ему казалось, что у него на руках умирает самый настоящий ангел:

– Господи, Мире, услышь же! Ты не можешь ее забрать, пожалуйста, нет, только не это! Забери меня, если хочешь, накажи меня, но только не ее!

Подействовали ли мольбы или его старания, или же то и другое, но изо рта и носа девушки вдруг хлынула вода, она захрипела, закашляла и открыла глаза.

– Благодарю тебя, боже, – выдохнул Рольван, помогая ей сесть и обнимая за плечи, потому что она сразу же расплакалась. – Все, все уже хорошо. Мы выбрались, у нас получилось, успокойся, храбрый ангел…

Но девушка вырвалась из его рук. Вскочила и тут же упала на колени, протягивая руки обратно по направлению движения реки.

– Ило! – рыдала она. – Ило! Ило!

Рольван понял, что она повторяет имя – имя погибшего юноши. Покачал головой: здесь он был бессилен. Но девушка все рыдала и вскрикивала тонким, почти детским голосом, заламывала руки, и он не выдержал. Опустился рядом и развернул ее к себе за тоненькое плечо.

– Эй, – сказал он резко. – Хватит. Ты слышишь меня?

Вид у нее был, как у полоумной, по щекам безостановочно текли слезы. Но, по крайней мере, она перестала кричать.

– Выслушай меня, – начал Рольван. Он не знал, что собирается сказать и как вообще ему говорить с кем-то, не понимающим ни слова из его языка. Но какая разница, чем отвлекать ангелицу от истерики? – Как твое имя? Оно красивое, наверно, как у всех ангелов? Ну что ты молчишь? Вот я, к примеру, Рольван. А ты?

Она всхлипнула. Рольван ударил себя в грудь:

– Рольван, Рольван, – и указал на нее. – Кто?

– Ро-ван? – повторила она зачарованно.

– Рольван, – отчетливо поправил он.

– Роль-ван.

– Правильно. А ты?

Девушка всхлипнула, но все-таки хлопнула себя по груди:

– Ома, – и повторила, подражая ему: – Ома, Ома.

– Вот видишь, мы начинаем друг друга понимать. Ты вся дрожишь, – он встал и протянул ей руку. – Пойдем. Мы должны что-то придумать, чтобы согреться.

Он огляделся, впервые с тех пор, как выбрался из воды. Пологий участок берега, приютивший их, ложился к подножию чреды нагроможденных друг на друга остроконечных скал. Снег одевал их пышным невесомым нарядом; садящееся прямо над горами солнце раскрашивало его в зелень и темное золото. Дул ветер, несильный, но промозглый.

Ниже по течению река снова пенилась, разбиваясь о россыпь камней, и вновь делала поворот, скрываясь за скалами. Судя по шуму, там был еще один водопад – еще одна возможность погибнуть, которой они чудом избежали.

– Роль-ван, – Ома всхлипнула и обхватила себя за плечи. Она потеряла шапочку, мокрые кудряшки липли ко лбу и к вискам. С них все еще капала вода. Звезда на лбу выделялась на бледной коже отчетливой синевой. – Аххор. Маада-ло!

– Холодно? – догадался он.

– Аххор, – ее била дрожь.

У самого Рольвана зуб на зуб не попадал, но Ома наверняка чувствовала себя еще хуже. Он не решился предложить ей снять мокрую одежду Вместо этого натянул сапоги и свернул остальные свои вещи в большой холодный узел. Взял дрожащую ангелицу за руку – она не спорила, видимо, окончательно признала в нем своего, – и повел ее к ближайшему проходу между скал.

Им оказалась извилистая щель, такая узкая, что временами приходилась протискиваться боком, и потревоженные хлопья снега падали на них сверху. Ома вздрагивала и тихонько взвизгивала, но только крепче цеплялась за Рольвана. Из щелей тянулись вверх редкие колючие кустики. Над головой свистел ветер и быстро таяла полоска заката. Наступала темнота. Увидев наконец узкое отверстие не то пещеры, не то просто прорехи между темных скальных боков, Рольван не задумываясь потащил свою спутницу туда.

Внутри оказалось тесно, но сухо. Ветер и снег не попадали сюда, в маленький закуток с замшелыми стенами и усыпанным сухим растительным мусором полом. Здесь они провели ночь, прижавшись, как два зверька, пытающихся согреться теплом друг друга. Ома заснула сразу. Она вздрагивала во сне и обжигала Рольвану шею горячим дыханием, а он лежал, глядя на серую щель входа и думал – о том, куда они направятся утром, об огне и пище, которых у них нет, о скребущей боли в горле и ломоте в мышцах. О том, что он, возможно, не смог бы выжить здесь даже в одиночку, а теперь ко всему еще прибавилась забота о беспомощном существе, так похожем на блаженных посланцев неба, в которых верили в его родном мире.

Ночь тянулась и тянулась, а сна не было. Оставив настоящее, Рольван стал думать о своем родном мире, обо всем, что имел и потерял. О богатом доме в Эбраке, доме, который теперь принадлежал ему и в котором он не прожил ни одного дня. О товарищах по дружине – они считают его мертвецом в лучшем случае, а в худшем – предателем. Да и живы ли они сами? О Торисе. Рольван недолго оплакивал его смерть и не отомстил за нее. О своей любви к сумасбродной дрейвке, ради которой он не пожалел бросить все, и куда же завела его эта любовь? В горле как будто проворачивали раскаленный прут.

Держась за горло, словно так можно было уменьшить боль, он вдруг нащупал веревочный шнурок у себя на шее и в первый раз с тех пор, как шагнул во Врата, вспомнил про амулет Нехневен. Вытянул его, небольшой, в ширину около трех пальцев, холодный на ощупь. Он был выполнен в форме глаза в бронзовой оправе. Безделушка, и, судя по всему, совершенно бесполезная. Во всяком случае, пока Рольван не видел никаких признаков того, что амулет действует. Пожалуй – он слабо улыбнулся и закрыл глаза, уплывая наконец-то в сон, – истинным подарком богини был вовсе не этот кусок металла, а поцелуй. Невероятное ощущение, хотя расскажи он кому-нибудь в Эбраке, что его целовала языческая богиня… и что он носит на груди ее амулет… да разве можно объяснить, разве передать, как безумно, как чудовищно прекрасна эта женщина, кем бы она ни была?

Утром он с трудом приподнял голову – казалась, она увеличилась в несколько раз и готова расколоться. Ома кашляла не переставая. Идти никуда не хотелось, не хотелось даже шевелиться, но остаться здесь обозначало бы верную смерть, и Рольван заставил себя подняться на ноги. Его одежда все еще оставалась влажной, зато белый меховой костюм ангелицы совершенно высох.

Они выбрались из пещеры в белый свет холодного утра и побрели дальше. Ома кашляла, держась за грудь. Ее щеки были пунцовыми, а рука, когда она хваталась за Рольвана в поисках поддержки, обжигала огнем. Она не упиралась и не жаловалась, послушно ковыляла вперед, словно не сомневалась в его способности вывести их обоих – куда? От ее бездумной доверчивости хотелось рыдать, но именно эта доверчивость и не позволяла Рольвану сдаться.

Пирамиды остроконечных скал то сходились вплотную, и тогда приходилось карабкаться вверх, не зная, найдется ли в следующий миг, куда поставить ногу, то расступались, открывая заросшие деревьями ущелья. Среди незнакомой растительности Рольван со странным облегчением узнавал домашние, почти родные орешник и терновник, а отрывшейся вдруг узкой долине – необыкновенно низкие, разветвленные и перекрученные кедры.

Незамерзающий бурный поток ниспадал с гор, проложив посередине долины глубокое русло. Кедры клонились к нему, протягивая кривые ветви и такие же кривые, торчащие из земли корни. Короткий местный день уже близился к середине. Ома спотыкалась на каждом шагу, казалось удивительным, как она еще держится на ногах. Нужно было дать ей отдохнуть, хоть немного, даже если потом ее придется нести на руках.

– Остановимся здесь, – сказал Рольван, неловко скатившись с неровного уступа вниз и обернувшись, чтобы помочь ей спуститься следом.

Это были первые слова, произнесенные им за день, и они отозвались жгучей болью в горле и в груди. Он сжал зубы, сдерживая кашель. Ома оперлась на его руку и спустилась, и Рольван не глядя повел ее вперед. В голове мутилось, он почти не смотрел под ноги и, наверное, поэтому не заметил ловушки, пока аккуратно присыпанные снегом тонкие ветви не проломились под их тяжестью и оба они не полетели вниз.

Рольван упал неловко, на спину. Ома оказалась сверху. Охнув, она тут же вскочила и принялась озираться с таким видом, словно только что проснулась. Рольван поднялся на колени и зашелся в кашле.

– Нет, – прохрипел он, когда смог наконец заговорить. – Опять в яме!

Сверху сквозь проломанные ветви падал солнечный свет. Яма оказалась глубже предыдущей, с выровненными и укрепленными стенами, так что выбраться тем же способом не было никакой надежды. Оглядевшись, Рольван подумал, что им еще повезло – дно ловушки могло бы быть утыкано кольями, и дела их были бы намного печальней.

– Что за неприветливый у вас мир? – спросил он Ому. – Даже боги, и те сажают гостей за стол, а не в яму!

Девушка посмотрела на него туманным взглядом и вдруг пошатнулась. Рольван едва успел ее подхватить, и ангелица безжизненно повисла на его руках. Щеки ее горели нездоровым румянцем, а губы, напротив, совсем побелели.

– Нет, только не умирай! – воскликнул Рольван, осторожно опуская ее на землю.

Она дышала, но была без сознания, и сколько он ни пытался, привести ее в чувство не смог. Отчаявшись, он расстелил на земле свой плащ и, уложив на него девушку, укутал полами и оставил отдыхать. Сам же уселся рядом, как вчера, привалившись спиной к земле, и стал ждать. По крайней мере, на этот раз он не был связан и кинжал был в его руках, а там – решил Рольван, проверяя пальцем остроту лезвия, – пусть приходят, и мы еще посмотрим. Они удивятся, когда узнают, какой клыкастой бывает двуногая добыча.

Он все-таки задремал – провалился в болезненный воспаленный полумрак и не заметил прихода охотников. Очнулся от толчка, когда кривоногое приземистое тело спрыгнуло на дно ямы и с утробным ворчанием склонилось над Омой. Девушка все еще была без сознания. Рольван бросился на дикаря не раздумывая, даже еще не проснувшись, с неведомо откуда появившейся силой обхватил его за плечи и, подставив подножку, повалил на землю. Уперся коленями ему в грудь и почти вонзил свой клинок ему в горло.

Почти, потому что пущенная с невероятной меткостью стрела перелетела яму наискось и выбила кинжал из его руки, не причинив вреда ни ему, ни дикарю. Рольван замешкался, глядя на нее – самую настоящую стрелу с выточенным из кости наконечником, гладким древком и оперением из бересты. Затем дикарь с ревом отбросил его в сторону и вскочил, но вместо того, чтобы напасть, поднял голову и посмотрел вверх, на человека, что стоял на одном колене у края ямы, насмешливо прищурившись, и как раз опускал лук.

Солнце ярко освещало его фигуру. Человек этот носил такую же, как у дикаря, меховую одежду, а длинная борода его спускалась на грудь. В неровно обрезанных рыжих волосах отчетливо выделялись седые пряди, и точно такие же серебрили бороду. От середины лба к виску тянулся давний, успевший побледнеть шрам.

Он исчез, и Рольван уже готов был счесть его видением, но тут же вернулся. Неспешно опустил вниз длинную суковатую лестницу и спустился сам. Ласково потрепал дикаря по плечу – тот довольно осклабился. Подобрал стрелу, подчеркнуто неторопливо сунул ее за пояс, обернулся к Рольвану и расхохотался.

Тот ответил вымученной улыбкой – на большее не оставалось сил. Схватка с дикарем доконала его, он так и остался лежать там, где был, когда понял, что опасность миновала.

– Гвейр, – прошептал он.

– Рольван, – Гвейр протянул ему руку, помог подняться и вдруг обнял, стиснув изо всех сил. – Мой вечный преследователь! Клянусь псом Каллаха, если бы ты только знал, как я рад тебя видеть!

 

Глава шестнадцатая, нетерпеливая

Просторная пещера в глубине кедровой долины разительно отличалась от той, где Рольван с Омой провели предыдущую ночь, и вполне заслуживала называться жилищем. Неровные стены светлого песчаника были вычищены до блеска, пол устилали сухие травы, напоминавшие тростник. Под потолком висели связки вяленой рыбы и большие, похожие на свиные, окорока. У самого входа был сложен каменный очаг; в большом гроте находились вытесанный из бревен стол, на котором горели импровизированные светильники из заполненных жиром глиняных плошек, чурбаки-сиденья, целый склад оружия – по большей части копья и дротики с наконечниками из кости, и несколько постелей. Невысокий проход вел в еще один грот, где было темно.

Но самое яркое зрелище являли собой обитатели пещеры. Решивший уже ничему не удивляться Рольван все же оторопел, увидев женщину-дикарку и детишек, с которыми она играла и забавлялась прямо на полу. Два мохнатых малыша устраивали возню, пытаясь стянуть с ее колен третьего – хрупкого и изящного, как небесное видение, ангелочка. Он смеялся и отбрыкивался, прижимаясь к широкой груди звероподобной «мамаши». Когда-то белый, пожелтевший и посеревший меховой костюмчик был ему мал, из рукавов и штанин торчали тоненькие руки и ноги. Пушистые волосы вились вокруг головы, как золотистый ореол.

За спиной усмехнулся Гвейр:

– Добро пожаловать в мой дом, и познакомься с моей семьей. Входи же, не стой.

Рольван смог лишь промычать в ответ что-то неопределенное. Вошел, осторожно пригнувшись у входа, стараясь не потревожить Ому – она все еще не очнулась, и было непонятно, обморок это или просто глубокий сон. Гвейр предлагал доверить понести ее Мораку, как он называл своего уродливого друга, но Рольван с содроганием отказался. Не хватало ей только после всего еще и очнуться в руках чудовища-людоеда! Гвейр при этих словах поморщился, но не стал спорить. Отправил дикаря вперед, указывать дорогу, а сам пошел замыкающим – с наложенной на тетиву стрелой, как заметил Рольван, чутко озирая заросли вокруг и скалы над головой, в любой момент готовый к нападению.

В пещере оказалось тепло и сухо. Рольван опустил Ому на одну из постелей. Она закашлялась, не открывая глаз.

– Давно она так? – спросил, подходя, Гвейр.

Рольван выпрямился – его шатало.

– Вчера мы искупались, убегая от местных жителей. Выбор был небольшой – плыть или достаться им на обед.

Он выразительно оглянулся на дикаря, занятого чем-то в другом углу пещеры, но Гвейр лишь кивнул:

– Да, нравы здесь суровые. Попробую сделать, что смогу. В первую очередь ее надо согреть. Что, Ай?

Последнее относилось к мальчику-ангелу. Он подошел, испуганно разглядывая Ому. Схватил Гвейра за руку, прижался к нему. Глаза его казались огромными, в пол-лица.

– Она… – начал Гвейр.

– Чело-век, – с запинкой, но четко произнес мальчик. – Как я?

Он сказал еще одно слово, Рольван не понял, но Гвейр со вздохом прижал мальчишку к себе:

– Нет, она не твоя мать. К сожалению, нет, Ай.

– Друг? – печально спросил маленький ангел.

– Да.

Мальчик выпустил его руку и сел на постель возле Омы. Осторожно погладил ее лицо:

– Ей больно.

– Да.

– Как ты научил его нашему языку? – прошептал Рольван.

– Мы оба постарались друг друга научить, – отозвался Гвейр. Отошел, с помощью жестов и коротких указаний поручил женщине-дикарке раздуть в очаге угли и нагреть камней. Вернувшись, закончил: – Увы, Ай сейчас лучше говорит по-нашему, чем я на его языке. Боюсь, он начинает забывать свой собственный язык, а ведь я все еще надеюсь когда-нибудь вернуть его к родному племени. Может быть, эта девушка… Но сначала надо ее вылечить. Ты и сам с трудом держишься на ногах, Рольван! Ложись и отдыхай, мы потом поговорим обо всем.

Рольван еще оглянулся с сомнением на двух дикарей, но Гвейр добавил твердо:

– В этом доме все друзья.

И Рольвану расхотелось спорить. Он вдруг понял, что держался до сих пор только из упрямства, что у него дрожат ноги и кружится голова, а легкие раздирает жестокая боль. Гвейр подвел его к застеленному шкурой ложу, и он заснул еще прежде, чем упал.

Когда он отрыл глаза, рядом снова был Гвейр – сидел на полу, прислонившись спиною к ложу, и при свете чадящей плошки с жиром выстругивал древко для стрелы. Еще два уже оструганных лежали рядом.

Ома спала в обнимку с маленьким ангелом. Они вцепились друг в друга так крепко, словно даже во сне боялись, что их разлучат.

Дикарь Морак сидел на корточках у очага, где жарилось над огнем нанизанное на прутья мясо. Он переворачивал прутья, искоса поглядывая на женщину-дикарку, кормившую грудью одного из своих малышей. Второй, постарше, забавлялся, раскладывая на полу яркие речные камешки.

Сшитый из шкур занавес у входа в пещеру был частично отдернут, чтобы выходил дым. В отверстие можно было увидеть, что снаружи светло.

Рольван попробовал заговорить, но обнаружил, что из-за боли в горле может только шептать.

– Я думал, уже ночь, – прохрипел он.

Гвейр повернул голову и улыбнулся.

– Ты проспал остаток дня, ночь и утро, – сообщил он. – Даже не слышал, как мы все вместе уговаривали Ому не бояться Морака и Хвиссе.

– Уговорили?

– Ай уговорил. Он все-таки решил считать ее своей матерью. Она, кажется, не против.

– А где… – Рольван закашлялся, приподнялся на локте и договорил, злясь на себя за слабость: – Настоящая мать?

– Погибла, – коротко ответил Гвейр.

– Понятно.

– А моя сестра? Что с ней, Рольван?

– С ней все в порядке… было, когда я уходил. Вокруг целая толпа верующих, у которых только и дел, что угождать своей Верховной дрейвке, – Рольван не удержался от гримасы, которую Гвейр наверняка заметил.

– Ты обещал мне, что останешься с ней и будешь ее защищать.

– А ей я обещал привести тебя домой живым и невредимым. И еще много всего наобещал тидиру, и старому слуге, и еще кое-кому там, в Эбраке. В свое оправдание могу лишь сказать, что каждый раз, давая обещание, я честно собираюсь его выполнить, – за свой сарказм Рольван поплатился долгим приступом кашля и замолчал.

– Морак, – позвал Гвейр. – Принеси лекарство.

Рольван с опаской следил, как дикарь наливает из большого глиняного сосуда что-то темное, как приближается вразвалку, неся глубокую грубо обработанную чашу. Гвейр кивнул, и мохнатая рука протянула питье Рольвану.

Тот с опаской принял его. Морак оскалился, заметив его страх. Ударил себя в грудь и прорычал:

– Ук!

– Что? – растерялся Рольван.

– Ук!

– Ну же, Рольван, не будь таким недогадливым, – Гвейр улыбался так, словно в происходящем было что-то забавное.

– Друг?

– Ук! – обрадованно подтвердил дикарь. – Ук!

И хлопнул Рольвана по плечу с такой силой, что питье пролилось на постель.

– Спасибо, Морак, он все понял, – поспешил успокоить его Гвейр. – Ты друг и Рольван друг, мы все здесь друзья. Мясо, Морак. Ты про него не забыл?

Дикарь поспешил обратно к очагу, задержавшись по пути, чтобы обнюхать возившуюся с ребенком женщину. Та ответила рычанием. Рольван предпочел отвернуться.

Питье оказалось теплым и приторно-сладким, но горлу от него полегчало. Рольван осушил чашу.

– Когда ты успел сделаться лекарем, Гвейр?

Тот пожал плечами:

– Мне здесь многому пришлось научиться, чтобы выжить. Эта трава похожа на ту, которой нас в детстве лечила Аска, а действует еще лучше. Мы с тобой говорили про Игре.

– Прах побери, Гвейр, неужели ты думал, что она так просто оставит тебя здесь? Боги не разрешили ей пойти самой, вот она и отправила меня.

– Первое время я ждал чего-нибудь такого, – задумчиво сказал Гвейр. – Какого-нибудь чуда от Игре… хотя чудом было уже то, что я жив. Но потом… прошло слишком много времени и я подумал, что она ничего не может сделать. Или… что ее самой нет в живых.

Рольван отставил чашу и впервые внимательно посмотрел на Гвейра. Его вид, седина, этот заросший шрам, даже само лицо – непохожее на него прежнего лицо уставшего и смирившегося с со своей участью человека. Изменения были заметны сразу, с первого взгляда. Рольван давно все понял бы, не будь он слишком занят иными заботами.

– Сколько времени ты здесь прожил?

Гвейр не удивился вопросу. Криво усмехнулся:

– В этой пещере или в этом мире?

– В этом мире.

– Три с половиной года. Здешних. Сутки здесь короче, чем у нас, но месяцы длиннее, если считать по луне…

– Три года! Ты это всерьез?!

Гвейр кивнул:

– Я догадался почти сразу, как тебя увидел. Ты совсем не изменился, даже плащ тот же самый. Сколько времени прошло для тебя?

– Меньше двух месяцев. Игре открыла Врата в праздник осени. Это невозможно, Гвейр, три года! Как же ты выжил?

– А ты как думаешь? Убегал, дрался и опять убегал. Пытался проникнуть в города к Белым, но они неприступны, кроме тех, которые разрушены. Здесь зима большую часть года, но настоящие холода бывают редко, иначе я попросту замерз бы. Голодал, охотился, в основном на всякую мелочь. Даже воровал еду у Волосатых – то еще развлечение! Потом нашел Морака и Хвиссе. Я назвал их так в честь слуг, которые жили раньше в нашем доме. Все их племя погибло в стычке за удобную стоянку, здесь это обычное дело. Поначалу мы было не понравились друг другу, но, как видишь, – Гвейр снова улыбнулся, – никогда бы не подумал, но они стали моей семьей. Я привык к этому миру, Рольван, не сразу, но со временем мне стало казаться, что наш с тобой мир мне всего лишь приснился. Я не надеялся еще увидеть кого-то из вас. А год назад мы с Мораком нашли Айя… его родителей спасти не смогли.

Он рассказывал, задумчиво поворачивая в руках свой нож, и было видно, как сильно стерлось от постоянной работы его лезвие. Замолчал, потянувшись поправить фитиль в светильнике. Рольван сказал:

– Я боялся, что будет как в легендах, где путник попадает в другой мир и возвращается через сто лет, а для него прошел всего день или год. А здесь все наоборот…

– Да, – согласился Гвейр. – Я тоже об этом подумал. Ты можешь состариться здесь и вернуться домой в том же году. Если, конечно, ты знаешь, как вернуться.

Мохнатый малыш давно уже вырвался из материнских рук и теперь ползал, отбирая у старшего яркие камушки и засовывая их в рот. Его мать прохаживалась по пещере, виляя бедрами и с каждым кругом оказываясь все ближе к Мораку. Тот не обращал внимания, занятый своим делом – он доставал из стоявшей рядом плетеной корзины переложенное листьями мясо и нанизывал его на прутья, все время прерываясь, чтобы заглянуть в глубокую глиняную миску, куда он сложил уже снятые с огня куски. Рассерженная таким невниманием Хвиссе как бы невзначай наступила ему на ногу. Морак взревел, уронив на пол большой шмат мяса, обернулся, оскалив огромные клыки… остановился, принюхался, поводя носом, и, схватив Хвиссе поперек туловища, потащил ее мимо Рольвана и Гвейра в темноту второго грота.

Рольван смотрел им вслед, позабыв закрыть рот. Гвейр расхохотался – он, похоже, обзавелся здесь привычкой смеяться по любому поводу:

– Знал бы ты, чего мне стоило приучить их не заниматься этим прямо при мне! Боюсь, Морак так и не понял, что значит «стыдно». Зато оценил, что я отдал ему малый грот и обещал туда не заходить. Думаю, он на всякий случай прячет там запасы еды.

– Скажи, они – люди? Или звери?

Рольван задавался этим вопросом с тех самых пор, как впервые увидел Волосатых, и почти не сомневался, что правильным будет ответ «звери». Но Гвейр сказал, как отрезал:

– Люди. В этом доме все – люди и все – друзья, и даже не думай относиться к ним свысока, Рольван. Они знают меньше твоего, многого не понимают, но у них те же чувства, что у тебя. Та же любовь, та же ненависть, та же скорбь по погибшим сородичам. Не смей их презирать.

Рольван хотел напомнить, что кроме любви и скорби эти существа еще не брезгуют человеческим мясом, но, разглядев лицо Гвейра, промолчал. Вместо этого спросил:

– Ты вернешься со мной?

– Вернуться домой? Увидеть синее небо, сесть на коня, почувствовать вкус хлеба? Обнять сестру? – Гвейр встал и теперь смотрел на Рольвана сверху вниз. Он улыбался, и улыбка эта напоминала Игре в самые лучшие ее моменты. – Рольван, неужели, по-твоему, я могу отказаться?

Луна уменьшилась до узкой дольки на белесом утреннем небе, прежде чем Ома оправилась от болезни и можно было трогаться в путь. Но Гвейр все еще медлил, отыскивая себе то одно, то другое срочное дело, как будто не верил, что его звероподобные друзья способны обойтись без его помощи. Рольван не находил себе места. Ни возле Гвейра, с утра до ночи занятого с Мораком, которого тренировал во владении луком – совершенно напрасно, дикарь не мог попасть с цель даже с семи шагов, и в метании дротиков – здесь Морак достиг немалых успехов, и Гвейр гордился им, как лучшим учеником; ни рядом с Омой и Айем, которые большую часть времени проводили под открытым небом, бродили по берегу реки или сидели на камнях перед пещерой, держались за руки и говорили о чем-то на своем отрывистом звонком языке; ни в пещере, где пугающая самка с женским именем Хвиссе нянчила своих волосатых детенышей.

Убывающая луна жгла его мысли даже днем. Каждая новая ночь приближала ту, в которую Каллах откроет Врата на вершине холма, а потом уйдет и не вернется до следующего полнолуния. Осознание, что дома за время его отсутствия пройдет всего несколько дней, утешало, но лишь слегка. Рольван не мог избавиться от страха, бессмысленного и совершенно неистребимого, что вдруг случится что-то и они не сумеют вернуться. Гвейр мог сколь угодно проповедовать всеобщую дружбу и восхищаться простодушием дикарей-людоедов – Рольван лучше согласился бы умереть, чем остаться жить среди них. Его пленяла хрупкая красота ангелов, или Белых людей, как называли они себя сами, но их башенные города под защитой невидимых сил были чуждыми даже больше, чем стоянки Волосатых.

За время вынужденного безделья он многое узнал об этих городах и о самом мире. Здесь многое было иначе, даже то, что казалось незыблемым, как протяженность дня и ночи и времена года. Месяц от новолуния до новолуния составлял тридцать восемь коротких суток – Гвейр отмечал их зарубками на стенах пещеры. Снег лежал большую часть года, лето было кратким, с сильными ветрами и постоянным дождем. Здесь не было ни птиц, ни насекомых, зато в изобилии водились звери, по большей части покрытые густой длинной шерстью. Некоторые, обитавшие в низинах, размерами превышали небольшой дом. Волосатые охотились на них и если убивали, строили из костей и шкур жилища, а мяса хватало целому племени на много дней безбедной жизни. Гвейр показал Рольвану зуб одного такого зверя – огромный изогнутый клык длиннее человеческого тела заставил того задуматься, что он вообще знает об опасностях и не называл ли он до сих пор этим словом самые что ни на есть безобидные вещи.

По вечерам, когда все собирались в пещере, они с Гвейром забрасывали Ому вопросами. Она отвечала, а маленький Ай, как мог, переводил. Не всегда это получалось понятно, порою казалось, что Ома и сама не очень-то разбирается в том, что пытается объяснить. «Башни гудят и защищают нас» – так Ай с ее слов описал природу невидимого барьера, не подпускавшего посторонних к городам Белых людей. Из-за этого барьера год назад Гвейр не смог вернуть Айя домой, но Ома заверила, что легко пройдет его вместе с мальчиком. «Башни гудят и двигают машины» – но Рольван так и не смог понять, о каких машинах идет речь. «В этих башнях колдовство?» – спрашивал Гвейр, но Ома терялась и ее объяснения делались совсем непонятны. «Что будет, если башни перестанут гудеть?» – поинтересовался Рольван, имея в виду заброшенные города. «Все умрут» – был ответ, который Айю даже не пришлось переводить.

О том, что заставляет Белых людей покидать свои защищенные города и подвергаться опасности, Ома говорила неохотно. «Мы ищем источники» – но что за источники и почему они настолько важны, чтобы рисковать из-за них жизнью, так и осталось неясным. Рольван лишь понял, что это как-то связано с очень давним прошлым, с чем-то, существовавшим до несчастья, постигшего этот мир много веков назад. «Горы взорвались, и наступила зима, а Волосатые вышли из пещер» – такой была печальная повесть, после которой ангелица надолго замолчала, а затем принялась с помощью Айя расспрашивать Гвейра и Рольвана о Вратах и о месте, откуда они пришли.

Теперь настал их черед мучительно подбирать слова и приходить в отчаяние от своей неспособности объяснить простые вещи. «Лошадь», «война», «молитва», «дружина» – каждое из этих слов было знакомо им с детства и казалось само собой разумеющейся частью жизни, но сейчас приходилось подолгу растолковывать их значение, чертя наконечником стрелы на полу пещеры неумелые картинки.

Вопреки всему, что претерпел ее народ и она сама от Волосатых людей, Ома легко согласилась с Гвейровым правилом «в этом доме все друзья» и без страха выносила соседство дикарей. Ее доверчивость показалось бы Рольвану глупостью, не понимай он в глубине души, что обитатели гудящих башен настолько же превосходят его, насколько он сам – дикарей-людоедов. И коль скоро Ома не делала различий между разными видами людей, все, что оставалось ему – запрятать свое отвращение поглубже и всячески торопить Гвейра с выступлением.

Они выступили наконец вчетвером, и путь их лежал прочь от гор, от холмов и пустого города, где Рольван провел свою первую ночь, на восток к родному городу Омы. Морак с копьем в руке провожал их до выхода из долины. Гвейр обнял его на прощание и долго не хотел отпускать. Ай заплакал, повиснув у дикаря на шее, на что тот ответил взволнованным ворчанием.

Потом они пробирались между скал, обходя заснеженные провалы и скользя на крутых склонах, перевалили через хребет и, после краткого привала, снова шли до позднего вечера. На плечах у каждого была котомка из цельной шкуры местного животного, похожего сразу на зайца и на огромную крысу, с запасом пищи и воды на несколько дней. Теплыми меховыми одеждами, штанами и куртками, скрепленными животными сухожилиями вместо ниток, и дополнительными накидками, чтобы прятаться от ветра и спать, завернувшись, Гвейр снабдил тоже всех, лишь Ома отказалась, оставшись в своем белом ангельском одеянии и взяв только накидку.

Рольван выбрал из пещерных запасов копье, сделанное из молодого ствола местной разновидности ели – оно хоть и не могло заменить утерянного меча, но было легким и удобным в руке – и связку коротких дротиков для метания. У Гвейра при себе был неизменный лук и меч, принесенный еще из Лиандарса. Ома не выпускала руки своего нового сына и держалась как можно ближе к мужчинам. Каждый из них ждал нападения, но, кроме частых следов животных, никаких знаков присутствия живых существ они так и не увидели.

Продуваемый ветрами закуток под сенью наклонной скалы, похожей на кривой обломанный клык, дал им пристанище на ночь. Спали, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись накидками, мужчины по очереди караулили. Уступив вахту Гвейру, Рольван лег на его место возле теплого бока Айя и сразу провалился в сон. Во сне он опаздывал к закрывающимся Вратам и видел спину уходящего Каллаха. Еще он видел рыжеволосую девушку по ту сторону Врат, на ступенях лестницы, и звал ее, но выкрикивал ли он при этом имя богини или смертной женщины, Рольван не понял, ни тогда, ни позже, вспоминая этот сон.

На следующий день поросшие лесом скалы превратились в лес, нет-нет да разрываемый торчащими каменными зубьями. Знакомые Рольвану сосны и березы в нем соседствовали с совершенно невиданными деревьями, но все они были одинаково низкими, широкими и корявыми, как будто какая-то невидимая сила не позволяла им распрямиться и встать во весь рост. Снег здесь пестрел следами местных полузайцев-полукрыс, несколько раз непуганые животные выскакивали прямо из под ног. Мясо их было вполне съедобным. Гвейр пару раз брался за лук, но качал головой и снова убирал его за плечо. Рольван молча соглашался: горячая пища и огонь пришлись бы кстати, но слишком велика была опасность привлечь внимание обитавших в этих местах Волосатых. Дважды на их пути попадался крупный зверь. Один раз это был медведь, второй – покрытое шерстью чудовище с огромным загнутым рогом, росшим прямо на носу, и еще одним, поменьше, рядом с первым. К сожалению, Рольван не успел его толком рассмотреть: при появлении людей оно вскочило и умчалось прочь, топоча, как целое стадо коров. Гвейр объяснил, что эти создания обитают на равнинах дальше к востоку и обычно не встречаются в лесу.

Не разводить огня оказалось мудрым решением: уже в первый день они два раза натыкались на человеческие следы. Дикари ходили группами по пять-шесть человек. Целью их прогулок была охота, успешная, судя по окрашенному кровью следу тащимой волоком огромной туши. Не было никаких сомнений в том, что они с удовольствием добавят к списку блюд случайно встреченных путников. Даже Ай теперь зорко смотрел по сторонам и сжимал в руках толстую суковатую палку.

Но все обошлось и в тот день, и потом. Поднявшийся ветер забирался под одежду, царапал тело сотней ледяных коготков, поднимал из-под ног и бросал в глаза горсти мелкой снежной крупы, но он же и заметал следы, так что никто из путников не жаловался. К вечеру третьего дня ветер стих и даже стало как будто теплее, зато пошел снег. Он падал крупным хлопьями, скрывая следы еще прежде, чем ноги успевали их оставлять. Из-за плохой видимости Рольвану казалось, что они ходят кругами. Подаренный амулет ничем не помогал ему, хотя чем дальше, тем больше Рольван был уверен, что амулет выведет его обратно к Вратам, так же, как вывел к Гвейру, который сейчас уверенно показывал дорогу, лишь иногда останавливаясь, чтобы посоветоваться с Омой. За три года он неплохо изучил здешние места.

Первые башни они увидели к полудню четвертого дня. Лес к тому времени изрядно поредел и то исчезал вовсе, оставляя путников открытыми любому взгляду темными точками на снежной белой глади, то возвращался в виде узкого перелеска, издали напоминавшего строй корявых уродцев, так причудливо изгибались и корчились его деревья.

Похожие на диковинные грибы башни виделись неясно, будто сквозь колеблющуюся дымку. Меж ними и последними деревьями леса лежали разрезанные дорогой пустые пространства, ровные и симметричные, и в этот раз не было никаких сомнений, что это поля. Вместо привычной белизны их порывала густая зелень, как будто и не было вокруг бесконечной зимы.

Ома остановилась. Ангелица с синей многолучевой звездой на лбу, со спутанными золотыми волосами под наброшенный капюшоном Гвейровой накидки выглядела бледной и уставшей, но глаза ее сияли облегчением и счастьем. Она что-то быстро сказала Айю, и мальчик обернулся с видом серьезным и печальным.

– Ты когда-нибудь видел такое, Рольван? – спросил Гвейр.

– Видел что?

Гвейр усмехнулся:

– Идем.

Рольван ожидал чего-то подобного, но все же с трудом устоял на ногах, когда вдруг натолкнулся всем телом на невидимую стену. Вытянув руки, ощупал ее теплую, словно живую поверхность. Надавил изо всех сил. Стена мягко пружинила, но не поддавалась.

Рольван хмыкнул и потянулся к кинжалу. Остановился, смущенно оглянувшись на Ому – та молча наблюдала за его попытками.

– Не получится, – сказал Гвейр. – Я даже пробовал ее поджечь. Пока гудят башни, городу ничего не угрожает.

Ай прижался к его боку и проговорил со всхлипом:

– Ома гово-рит вам ухо-дить. Гве-ейр…

Он громко заревел. Гвейр опустился на колени и обнял его.

– Не плачь, – сказал он. – Теперь у тебя все будет хорошо. А я навсегда останусь твоим другом. Ты ведь будешь меня помнить? И Морака, и Хвиссе, и малышей?

– Да, – всхлипнул Ай. – Буду…

– Прощай, Ай. Обещай мне вырасти большим и никогда больше не попадаться Волосатым. Обещаешь?

– Да…

– Вот и хорошо.

Гвейр поднялся и кивнул Оме. Произнес несколько слов на языке Белых людей. Ома ответила и крепко сжала маленькую ладошку Айя. Гвейр отвернулся и решительно зашагал прочь.

– Прощайте, – сказал Рольван и пошел за ним.

Очень хотелось остаться и посмотреть, как Ома будет проходить сквозь стену, но он понимал, что ангелица не собирается открывать свой секрет посторонним. Было немного грустно – как будто он ожидал чего-то большего, нежели это короткое прощание, как будто у него были причины чего-то ожидать. Тонкий вскрик настиг его через несколько шагов:

– Роль-ван!

Он обернулся. Грубая меховая накидка упала в снег, когда белоснежная девушка бросилась вперед, обхватила его за шею и заставила наклониться, а затем расцеловала в обе щеки.

– Спа-сибо, – старательно произнесла она на языке Лиандарса.

– Будь счастлива, мой ангел, – ответил Рольван, обнимая ее.

Когда он обернулся через двадцать шагов, девушка и мальчик уже миновали невидимый барьер и шли, удаляясь, по дороге к городу. Ай обернулся и помахал рукой. Ома смотрела только вперед.

Гвейр остановился, поджидая его. Он улыбался, взволнованно и обрадованно:

– До сих пор не верил, что скажу это, Рольван – теперь наша очередь вернуться домой!

Серебристо-белая луна теперь обитала на небе почти до утра. Ее облик делался ночь от ночи совершенней – близилось полнолуние. Далекий дом с каждым шагом становился ближе. Гвейр смотрел по сторонам с грустью, как будто прощался – с белым небом и белым снегом, башенными городами и холодными пещерами, людьми-ангелами и людьми-чудовищами. Рольван не разделял его чувств. Ничто в этом мире не стоило его второго взгляда. Домой! Если он о чем-то и сожалел, то лишь о том, что не имеет крыльев, чтобы скорее оказаться у Врат.

Но и без крыльев они быстро продвигались вперед. Благополучно миновали опасные места, незамеченными проскользнули мимо стойбища Волосатых людей и позже проделали это еще раз, обошли заброшенный город, куда дикари забредали порою в надежде чем-нибудь поживиться, и заночевали под открытым небом вне пределов видимости последней из его башен. Как объяснил Гвейр, в прошлый раз Рольван совершил обычную ошибку путешественников из Белых людей – им кажется безопаснее остановиться в пусть разрушенном, но все же доме. Волосатые знают об этом, вот и приходят сюда охотиться.

Голые ветви двух сросшихся деревьев незнакомой породы, с шершавой красноватой корой, были бы плохим укрытием в случае непогоды, а разжечь огонь не позволяла осторожность. Рольван уже забыл, когда в последний раз он спал в тепле – тогда же, впрочем, когда ел горячую пищу и умывался. Он не чувствовал холода, то ли оттого, что привык, то ли погода на самом деле улучшилась – по словам Гвейра, шел уже второй месяц весны. Сушеное мясо вприкуску с жесткими корнеплодами, которыми Гвейр набил обе котомки, и ледяная вода стали уже привычным ужином. За глоток вина или даже эля Рольван сейчас запросто согласился бы кого-нибудь убить.

Поужинав, он завернулся в меховую накидку и устроился под деревьями. Сон никак не шел. Близилась полночь, и огромная луна висела прямо над головой – серебристо-белая на черном небе, окруженная свитой очень мелких, часто мерцающих звезд. Лишь небольшая неровность по краю отделяла ее от полнолуния.

Гвейр, которому досталось первое дежурство, сидел рядом, прислонившись спиной к древесному стволу и глядя назад вдоль цепочек их собственных следов. На коленях его лежал лук, и три стрелы были воткнуты в снег, так, чтобы удобно было достать рукой. Рольван знал, что так он может просидеть целую ночь без сна, предаваясь каким-то своим мыслям или напевая себе под нос древние сказания – манера, которая иногда водилась за ним в прежние благополучные дни при дворе тидира, здесь стала его постоянной привычкой. Представлялось, что так же он сидел на протяжении многих ночей, рассказывая о богах и героях Лиандарса чужим заснеженным скалам, холодному бесцветному небу, не понимающим ни единого слова дикарям. Гадая, какими были для Гвейра эти три с половиной года полного одиночества без надежды когда-нибудь вернуться домой, Рольван смущенно отводил глаза, как будто был в чем-то виноват, и думал, что от такой жизни любой бы мог сойти с ума и подружиться с семейством Волосатых – лишь бы иметь рядом хоть кого-то, отдаленно похожего на человека.

– Расскажи мне еще о богах, – попросил Гвейр, догадавшись, что он не спит.

– Я все уже рассказал, что мог.

– Разве это не чудно, Рольван? Ты, кто боролся против них, рассказываешь мне, как сидел за их столом и пил из рога Лафада, беседовал с сами Каллахом и его псом, словно какой-нибудь сказочный герой! А я, кто верил им всю жизнь, почти ничего не помню – только зал, полный народа, и как кто-то положил мне на лоб горячие руки, а потом велел выбирать любую дверь из целой сотни. Я до сих пор сомневался, что это все не было бредом из-за болезни!

– Я не знаю, чем обязан такому приему, поверь. Я удивлен еще больше чем ты.

Рольван отчетливо, как наяву, увидел сидящего рядом с собой Лафада, голого, с красной мохнатой бородой и демонической ухмылкой, а за его плечом – точеный профиль рыжеволосой богини с ледяными глазами. Добавил задумчиво:

– Они ведь боги. Кто разберет, что у них на уме?

– Действительно, – фыркнул Гвейр, и Рольван снова не понял, что его насмешило.

Он наконец задремал под пристальным лунным взглядом, когда Гвейр заговорил снова и сон исчез без следа.

– Я могу представить только одну причину, почему боги интересуются тобой, – сказал Гвейр. – Что у тебя с моей сестрой, Рольван?

Рольван вздрогнул – он уже перестал ждать этого вопроса. Медленно сел, оттягивая время. Гвейр смотрел на него в упор.

– Что? – спросил он. – Ты ведь не из любви к приключениям отправился во Врата. И уж точно не из-за дружеских чувств ко мне. Не подумай, что я не благодарен, не в этом дело. Епископский любимчик идет спасать меня из другого мира, а боги усаживают его за свой стол и ведут с ним беседы – что еще я могу подумать?

Чистый воздух этого мира вызывал отвращение, если вдыхать его всей грудью. Говорить о своих чувствах к Игре с ее братом казалось трудной задачей, рассказать же о некоторых событиях было и вовсе невозможно. Но разговор назрел, и чем быстрее он случится, тем лучше.

– Ну что ты молчишь, как будто язык проглотил?

– Я не молчу, я… прах побери, Гвейр, я ответил бы, если бы знал, как ответить!

– Это так трудно, ответить на простой вопрос? Что происходит между тобой и Игре? Или, ты думаешь, меня это не касается?

– Нет, не думаю. Я ждал, что ты спросишь.

– И?

Рольван еще раз набрал полные легкие безвкусного воздуха.

– Я не знаю, что у нас происходит. Вполне возможно, что ничего, но… – сам не заметив, он перешел на виноватый шепот, – не потому, что я этого не хочу. Я очень этого хочу, Гвейр, и я… я на все готов ради этого.

После долгого молчания Гвейр сказал:

– Злая шутка богов, – и отвернулся.

Рольван обнаружил, что изо всех сил сжимает кулаки, а на лице выступил пот. Заставил себя успокоиться. Сказал – не то вопросительно, не то утверждающе:

– Ты, конечно, считаешь, что я ее недостоин.

Гвейр резко дернул головой:

– Игре не та девушка, которой я мог бы указывать – ни в этом, ни в чем другом.

– Но ты ее старший брат и единственный живой родственник. Если бы все было иначе… Гвейр, если бы всего этого не случилось и я пришел бы к тебе просить ее руки…

– Я сбросил бы тебя с лестницы, не сомневайся. В нашем доме были очень крутые лестницы, думаю, как раз для таких случаев. Взгляни на себя. Любимец епископа, который не пропускал ни одной службы, а потом прямо из храма тащился в кабак, днем ухлестывал за эргской дочкой, а ночами развлекал гулящих девок – мне ли не знать, каким ты был! И оставался бы таким по сей день. Нет, Рольван, если бы этого всего не случилось, я не позволил бы тебе даже посмотреть в сторону моей сестры.

– А сейчас?

– Сейчас… – Гвейр вытянул ноги и прислонился затылком к стволу дерева. – Ты очень стараешься, я это вижу. И верю в твою искренность. Но это ничего не значит, неужели ты не понимаешь? О чем вообще ты думаешь? Игре – Верховный дрейв! В прошлом, мы еще помним то время, ни один тидир не смел и шагу ступить без слова Верховного дрейва. Выше нее в Лиандарсе только боги, и богам принадлежит ее жизнь. Даже если она полюбит тебя, в чем я сомневаюсь, потому что знаю свою сестру, что дальше? Ты ведь не ждешь, что она станет твоей женой и будет латать твою одежду, поджидая, пока ты вернешься с войны?

– Нет, конечно, – вздохнул Рольван. – О таком я и не думал. Но ведь… Ты сам сказал, боги усадили меня за стол и говорили со мной, и это должно что-нибудь означать, и…

– Вот это меня и удивляет больше всего.

– Но ты… Гвейр, ты позволишь мне попытаться? Ты не…

Гвейр вздохнул.

– Я не приму твою сторону. Но и не стану препятствовать, если вдруг она все-таки выберет тебя. Это все, что я могу обещать.

– Спасибо, – прошептал Рольван.

Он испытал облегчение, хоть и понимал, что получить благословение ее брата, если только это неохотное согласие можно считать благословением – меньшая из стоящих перед ним задач. Но все же ему стало легче, и собственные притязания уже не казались преступными. Невольно подсказанная Гвейром мысль, что боги, возможно, окажутся на его стороне, еще усиливала это чувство. Он обнаружил, что улыбается, в первый раз с тех пор, как очутился в этом мире, и постарался это скрыть. Гвейр насмешливо хмыкнул, и Рольван, смущенный, поспешил улечься спать.

 

Глава семнадцатая, неловкая

Легкий аромат дыма стал первым признаком тревоги – далекий и почти незаметный, но в здешнем воздухе любые запахи расходились далеко и сразу же привлекали внимание. Рольван молча переглянулся с Гвейром – говорить тут было не о чем, призывать к еще большей осторожности не имело смысла. Они и так крались, словно воры, держась в тени холмов и бегом пересекая открытые пространства, непрестанно озирались и только что не заметали за собою следы.

Рольван поудобнее перехватил копье, Гвейр снял со спины лук и поправил за поясом связку со стрелами. Их со всех сторон окружали холмы. Солнце слепило глаза, отражаясь от множества невысоких вершин – позади и впереди, везде. Казалось, они блуждают среди застывшего в волнении моря. Странное ощущение, похожее на тепло, но теплом не бывшее – Рольван не знал ему названия, – исходило от амулета, что висел на груди под рубашкой, и подтверждало, что они движутся в правильном направлении. Впервые появившись в тот день, когда расстались с Омой, оно делалось все увереннее, или же просто Рольван научился лучше его понимать. В противном случае он давно уже запутался бы в здешнем белом однообразии. Что до Гвейра, то он, по обыкновению, шагал уверенно, будто держал в голове карту. Рольван так и не сказал ему про амулет.

Осторожно поднялись они на ближайшую вершину, откуда отрывался хороший обзор, но источника дыма не увидели, не увидели даже ничьих следов, только бесконечную безжизненную белизну. Противоположный склон вел к берегу озера, покрытого заснеженным льдом по краям и не застывающего в середине. Питавшая его река текла с запада, оттуда, куда лежал их путь, минуя редкую хвойную рощу, терялась меж холмов. За ними, гораздо ближе, чем вчера, поднимались горы. Рольван с трудом отвел от них взгляд.

Порыв ветра снова принес запах дыма.

– Если там Волосатые, они стоят на реке, – проговорил Гвейр. – Обойдем их стороной.

Рольван молча кивнул. Взяв влево, они сделали крюк и вновь повернули к горам только, когда ветер потерял свой дымный привкус, сделавшись таким же пресным, как всегда. Остроконечные пики сияли так, что было больно смотреть. Солнце, еще яркое, клонилось к закату, и небо уже окрасилось алым и бирюзовым. Когда впереди, отделенная неглубокой долиной и низким заснеженным гребнем, показалась знакомая вершина с двумя торчащими, как указующие в небо персты, стоячими камнями, Рольван не удержался от возгласа. Гвейр рассмеялся, когда он бегом устремился вверх по склону холма, последнего перед тем, что был им нужен, и поспешил следом. Не задерживаясь на вершине, буквально скатились вниз, туда, где узкая полукруглая долина ложилась к подножию холма Врат, где ветер разукрасил снег причудливыми узорами и где только слепой или беспечный мог не заметить пятнающих этот снег человеческих следов.

Волосатые появились почти сразу: два, три, четыре вопящих чудовища выскочили из-за правого склона и понеслись к ним. Пропела тетива – никогда еще Рольван не видел, чтобы Гвейр так быстро приводил в готовность свой лук. Передний дикарь, сраженный почти в упор, свалился со стрелой в горле; следующий прыжком бросился на Рольвана, едва успевшего принять его на копье. Каменный наконечник вошел в плоть в области солнечного сплетения, и копье осталось в теле упавшего, хрипящего и бьющегося Волосатого. Попытка его вытащить едва не стоила Рольвану жизни, когда огромная резко пахнущая туша обрушилась на него сзади и сильные пальцы вцепились ему в горло. Потом резкий удар свалил Рольвана с ног. Содрогающееся тело придавило его к земле. С трудом отбросив умирающего Волосатого, Рольван поднялся, весь залитый кровью, и успел только благодарно кивнуть Гвейру, как раз прикончившему последнего из врагов, когда увидел бегущих к ним с противоположной стороны новых дикарей.

– Сзади! – закричал он.

К ним приближались пятеро. Впереди всех большими прыжками несся огромный, в полтора раза больше обыкновенного, Волосатый. Его длиннющие кривые руки взмахивали при каждом прыжке, словно крылья, тянулись вперед, как будто уже предвкушали возможность разорвать жертву. Покрытое черной шерстью тело прикрывала лишь набедренная повязка из серой шкуры. Из горла рвалось рычание. Гвейр обернулся и крикнул:

– Бежим!

Это глупость, – бешено думал Рольван, пока мчался вслед за ним, увязая в глубоком снегу, к холму Врат, а позади, все ближе, слышался рык и хриплое дыхание преследователей, – от них не убежать, можно только попытаться дать бой, да что, в самом деле, с Гвейром такое случилось? Рычание раздавалось уже прямо за спиной, и Рольван обернулся, вооруженный лишь тонким дротиком да висевшим на поясе кинжалом.

– Гвейр! – только и успел крикнуть он.

Дальнейшее запомнилось ему сплошной сумятицей, мешаниной движений, вспышек и криков боли. Гвейр с занесенным мечом кинулся к рычащему гиганту, отвлекая его внимание от Рольвана; отставшие от вожака на несколько шагов Волосатые налетели вопящей взъерошенной кучей; яркая молния разрезала пространство между ними и холмом, и напавший на Гвейра гигант мгновенно превратился в огненный шар. Гвейр едва успел отскочить. Новая молния безошибочно нашла второго Волосатого. Оставшиеся бросились бежать. Две вспышки последовали одна за другой, и два новых костра с треском и истошными воплями покатились по снегу. Запах горящей плоти и шерсти мгновенно вытеснил воздух из легких. Обернувшись, оторопевший от изумления Рольван еще успел увидеть, как последняя молния вылетает из воздетой руки стоящего на вершине холма человека. Садящееся солнце не позволяло разглядеть его, виден был лишь четный силуэт, кажущийся огромным на фоне закатного неба и вздымающихся за его спиной камней.

– Это – бог?! – выдохнул Гвейр.

– Не знаю, – Рольвана накрыло запоздалым испугом, он выронил дротик и согнулся, держась за колени. – Зачем ты побежал?

– Прости, не придумал ничего лучше. Я уже встречал этого малого, – Гвейр кивнул на догоравшее в отдалении тело и ощупал шрам у себя на лбу. – Не знаю, как я тогда остался жив.

Дикари больше не кричали. Пламя быстро опадало, оставляя на снегу скрюченные черные фигуры. Хуже их вида был только их запах. Рольвану показалось, что его сейчас вытошнит.

– Пойдем, – сказал он.

Тот, кто спас им жизнь, отвернулся и скрылся из глаз. Если бы не пять обгоревших трупов в снегу, Рольван усомнился бы, что вообще кого-то видел. Гвейр кивнул, убирая в ножны меч – лук он бросил еще во время первой схватки, а подобрать так и не успел.

– Пойдем.

Они взошли по склону, испещренному множеством следов, лишь часть из которых была человеческими. Разобрать, кому принадлежали остальные, Рольван не смог; он задумался об этом, но вид, открывшийся их глазам на вершине холма, заставил позабыть обо всем.

Он увидел огромную птичью голову, бессильно лежащую на лапах – звериных лапах, покрытых шерстью и заканчивающихся изогнутыми птичьими когтями. Тело существа было звериным, напоминавшем виденных им только на картинках львов, но спину украшали крылья, сейчас полураскрытые. Концы их лежали на снегу, и было ясно по их величине, что это не праздное украшение, что существо, больше чем вдвое превосходящее в размерах самую крупную лошадь, действительно способно летать. Еще было ясно, что зверь очень стар: по его беззащитно-усталой позе, по белому цвету шерсти и перьев – об их истинной окраске можно было догадаться, глядя на ярко-золотые основания крыльев, – по мутной пленке, застилавшей глаза.

Человек в блестящем черном одеянии стоял перед зверем на коленях, обхватив руками его голову и прижавшись к ней лбом. Глаза его были закрыты. Эта поза и неподвижность выражали такое безмолвное отчаяние, что Рольван и Гвейр смущенно остановились в отдалении. Двое у подножия камней никак не отреагировали на их появление.

Гвейр, более решительный, первым осмелился заговорить. Шагнул вперед и произнес с поклоном:

– Кем бы ты ни был, господин, прими нашу благодарность.

Незнакомец не шевельнулся. Гвейр замер, словно опять натолкнулся на стену. Постоял и медленно отступил назад, к Рольвану.

Бордовый закат придавал неестественно-трагический оттенок застывшей перед ними безмолвной картине. Вроде бы ничего особенного, если не считать чудного полузверя-полуптицы – мало ли они повидали диковинных существ? Но громовая тишина ложилась на плечи гранитной тяжестью, сдавливала грудь. В ней безмолвно звучали крики, и стоны, и проклятия, и горький безнадежный шепот, как будто прямо у их ног вдруг разверзлась бездна страданий, о каких Рольван не мог и помыслить. Он пытался встряхнуться, не понимая, что с ним творится, откуда эти странные мысли и холод, замораживающий сердце. Но глянул мельком на Гвейра, увидел исказившую его лицо гримасу, стиснутые на груди руки и понял, что он не единственный, кто чувствует то же самое.

Горные пики полыхали в закатном пожаре. Красные отблески скользили по снегу, быстро темнея – в этом мире ночь всегда наступала быстро. Незнакомец все обнимал своего неподвижного зверя, казалось, они оба обратились в камень. Понимая, как глупо они с Гвейром выглядят, замерев и уставившись на что-то, вовсе не предназначенное для их глаз, Рольван знал, что лучше умрет, чем словом или движением нарушит тишину.

Он вздрогнул, когда Гвейр шевельнулся и сел, скрестив ноги, прямо в снег. Рольван молча опустился рядом.

Закат почти угас, когда незнакомец поднял голову и заговорил. Его язык был незнаком, не похож ни на звонкую речь людей-ангелов, ни на один из тех, что звучали в их родном мире. В его голосе были горе и гнев, он спорил и заклинал. Диковинный зверь медленно поднял свою птичью голову. Казалось, он без слов отвечает человеку. Тот вскрикнул, яростно не соглашаясь. Положил обе ладони на круглый птичий лоб. Как будто ураганным ветром дохнуло на безмолвных зрителей, толкая их, прижимая к земле. Амулет на груди Рольвана потяжелел и нагрелся. Дымка, похожая на невидимую стену, отделявшую города ангелов, заколебалась в воздухе между ними и незнакомцем.

Потом все закончилось. Человек в блестящей одежде уронил руки и беззвучно шевельнул губами. Из-за полумрака было не разглядеть, но Рольвану показалось – он плачет. Зверь поднял голову так, чтобы коснуться клювом его волос. Такой клюв мог размозжить человеческую голову одним ударом, но незнакомец не испугался, принялся гладить его обеими руками. Зверь приподнялся на лапах – теперь он возвышался над стоящим на коленях человеком, – раскинул крылья и закричал, вытянув шею. Потом повалился на бок, несколько раз вздрогнул и вытянулся. Он был мертв.

Отчаянный крик незнакомца заставил Рольвана и Гвейра, не сговариваясь, вскочить и кинуться вниз по склону бегом. Человек или бог, кем бы он ни был, присутствовать при его горе было опасно для жизни и – Рольван подумал об этом, усилием выбираясь из завладевшего всем его существом черного ужаса, – для рассудка тоже.

На полпути от вершины оба остановились, тяжело дыша. Рольван держался за грудь: амулет Нехневен обжигал все сильнее. Гвейр все время оглядывался и стискивал рукоять меча.

– Что это было?! – выдохнул он. – Ты встречал его раньше?

Рольван замотал головой:

– Наверно, он из богов, но я его не видел. И никогда не слышал о таких животных. А ты?

– Никогда.

– Он говорил с ним, как с человеком!

– И этот зверь ему отвечал. Что будем делать, Рольван?

Рольван поднял голову – на чернеющем небе мелкой крупой высыпали звезды.

– Скоро взойдет луна и придет Каллах… – он со вздохом поправился: – Я надеюсь, что придет. Нам все равно придется вернуться туда.

– Позже, – сказал Гвейр.

Рольван вздрогнул и поспешил согласиться:

– Позже.

Они поднялись на вершину в темноте, с осторожностью, которая возмутила бы их самих, не знай они, что незнакомец, так до сих пор и не сказавший им ни слова, пускает из собственных ладоней молнии, которые сжигают людей заживо. Черное небо было покрыто звездной россыпью, над холмом поднималась серебристо-белая луна. Сегодняшняя ночь принадлежала ей вся, казалось, она торжествует свою власть над этим миром, обозревая его до самых дальних закоулков, просвечивая насквозь мысли и чувства его обитателей. Человек – если он был человеком – неподвижно сидел над мертвым зверем. Его одежда блестела в лунном свете, как будто пошитая из драгоценностей.

Остановившись в отдалении, Рольван и Гвейр склонили головы, выражая почтение к чужому горю. Незнакомец оглянулся на них и произнес несколько слов, которых они не поняли. Голос его звучал не враждебно, лишь только устало.

Гвейр поклонился ему.

– Мы не понимаем твоего языка, но сочувствуем твоей утрате, – сказал он. – Если мы можем быть чем-нибудь тебе полезны, прошу, располагай нами.

Рольван про себя понадеялся, что скорбящий незнакомец не поймет эти слова буквально и не попросит их вырыть яму, чтобы схоронить зверя, но, разумеется, смолчал, лишь поклонился вслед за Гвейром. Мысленно он взывал к Каллаху, умоляя его прийти скорее. Когда меж стоячих камней наконец обрисовался и запылал огненный контур Врат, Рольван готов был кинуться обнимать появившегося из них бога.

Каллах едва заметил их с Гвейром, когда они обрадованно поспешили ему навстречу. Коротко кивнул и направился к незнакомцу, что при его появлении медленно поднялся с колен. Призрачный пес Гарм следовал за богом по пятам. Гвейр при виде его вздохнул и испугом и восхищением и попятился назад.

Отсветы пылающих Врат окрашивали красным белый снег и шкуру мертвого зверя, придавали неестественный румянец лицам, отражались от щита и оружия Каллаха. Приблизившись, он с видом самого искреннего огорчения снял с головы шлем и, держа его в одной руке, другую положил на плечо незнакомцу. Сказал что-то, покачал головой, выслушав короткий ответ. Сделалось ясно, что эти двое хорошо знают друг друга. Рольван уже не сомневался, что оба они были богами и что дивный полузверь-полуптица был таким же сверхъестественным другом незнакомца в блестящей одежде, каким Гарм был для Каллаха.

Им, поглощенным своей скорбью, не было никакого дела до людей, едва ли они вообще помнили о двух смертных, притихших в отдалении. Тот, что носил блестящий костюм, произнес несколько слов, Каллах ответил. Затем оба воздели руки и из их ладоней полился жидкий белый огонь, заливший все вокруг нестерпимо-ярким светом и мгновенно воспламенивший мертвое тело. Костер взметнулся буквально до небес. Налетевший неведомо откуда ветер растрепал его, завертел десятками огненных смерчей. Рев пламени был, как голос бури. Рольван и Гвейр отступили прочь от жара и искр, боги же как будто не замечали их. Пламя плясало вокруг их тел, не причиняя вреда. Светлые, заплетенные в косу волосы Каллаха словно налились огненным соком; от коротких черных волос незнакомца летели искры. Искры летели с его поднятых к небу рук, слезы на его щеках казались каплями огня. Он широко раскрывал рот, словно кричал или пел скорбную песню, но за ревом огня не было слышно ни слова. Грозовое напряжение в воздухе было так сильно, что Рольван убежал бы, будь он один.

Потом пламя опало и угасло. Снег растаял до земли, но черного выжженного пятна, какое остается обычно после костра, не было. Уже ничему не удивляясь, Рольван увидел быстро поднимающееся над кучкой пепла зеленые ростки.

Бог в блестящем костюме аккуратно собрал пепел и развеял его по ветру. Каллах тем временем наконец вспомнил, зачем он сюда пришел. Подойдя ближе, он тепло приветствовал Рольвана и Гвейра, который склонился перед ним в глубоком поклоне.

– Наша встреча омрачена несчастием, но я рад, что вы оба здесь. Ты выдержал испытание, человек Рольван. В последние дни взоры многих в Лунасгарде были прикованы к этому миру и ставки росли с каждым днем.

Рольван коротко вздохнул и прикусил губу. Боги видели все – как он сидел в яме, как замерзал в ледяной воде, как убегал от людоедов. Они наблюдали и делали ставки. Он сухо улыбнулся:

– Я надеюсь, ты ставил на меня?

– Я был заинтересован в твоей победе, – любезно отозвался Каллах. – Теперь ее никто не оспорит. Нам пора возвращаться, если здесь вас ничего не держит.

– Ничего, – с облегчением сказал Рольван, и Гвейр кивком подтвердил его слова.

Они поднимались впятером – лестница оказалась достаточно широкой, чтобы идти в ряд. Рольван решил, что ее ширина зависит от количества идущих по ступеням, и, пожелай они того, боги легко провели бы здесь целую армию. Справа от него шагал Гвейр, слева оказался тот, чьего имени они так и не узнали. Рольван не видел их лиц, лишь слышал дыхание – учащенное Гвейра, размеренное незнакомца. Еще дальше в тумане поднимались Каллах и хладный пес, чьи когти негромко скребли по невидимым ступеням. Молчание еще усиливало ощущение нереальности. Беспамятство, всегда подстерегавшее между мирами, казалось, вот-вот поглотит их.

Гвейр произнес дрогнувшим голосом:

– Не помню, как я шел здесь в прошлый раз.

– Это туман, – отозвался невидимый Каллах. – Людям бывает трудно сопротивляться ему, в особенности, если идешь в одиночку. Можно попробовать петь или рассказывать истории, чтобы слышать свой голос. Во всяком случае, так говорят.

– Во Вратах, которые открывал я, никакого тумана нет, – заметил незнакомец. – И путь там гораздо короче.

Ступив на лестницу, Рольван снова, как это было в обители богов, обрел способность понимать чужие языки. Гвейр, судя по всему, тоже: он удивленно охнул возле самого уха Рольвана.

– Боги не могут нарушать Правила, как это делаешь ты, друг, – ответил Каллах.

– Вся моя жизнь с рождения сплошное нарушение правил. Я привык, – казалось, незнакомец печально усмехается в тумане.

– Ты можешь остаться с нами, – продолжил Каллах. – Это не будет нарушением: ты давно уже намного больше, чем человек. Могуществом ты сравнялся со многими из нас. Я не могу обещать, что в Лунасгарде ты обретешь покой, но… лишь потому, что знаю тебя и сомневаюсь, есть ли вообще покой для такого, как ты.

– Благодарю тебя, друг мой. Но ты ошибаешься: я намного меньше, чем человек, а мое могущество – проклято. Я чувствую это тем сильнее, чем меньше остается в живых тех, кого я любил.

По голосу можно было подумать, что он говорит сам с собой. Но Каллах ответил негромко:

– С богами происходит то же самое. Поэтому мы и стараемся любить равных себе.

– Для меня нет и этого утешения.

– Я знаю. Почему ты не позволишь мне даже попытаться тебе помочь?

– Ты помогаешь, прямо сейчас.

Участвовать в таком разговоре было невозможно, он не предназначался для посторонних ушей. Рольвану и Гвейру, о которых снова забыли, оставалось лишь молча идти рядом, смущаться, стыдясь своего любопытства, но все-таки слушать.

– Чем же?! – воскликнул Каллах. – Переводя тебя из мира в мир? Ты и сам бы справился, открыл бы свою беззаконную дверь!

– Я не смог бы… нет, сегодня нет.

– Так смог бы завтра! Ты слишком привык к своему одиночеству, мой высокомерный друг. Я предлагаю тебе возможность это изменить. Не отвергай ее!

– Скажи мне лучше – он жив?

– Вот ты о чем думаешь! – в голосе Каллаха явственно звучало раздражение. – Он жив, но очень стар и прикован к постели. Когда я смотрел туда, он больше походил на труп, чем на живого человека. Я не имею власти в твоем мире, да и если бы имел, от старости исцеления нет, ты знаешь сам. Может быть, сейчас уже…

– Не говори так, – прошептал незнакомец. – Не надо! Если бы я только мог вернуться раньше…

– На что ты надеешься?

– Успеть, – был ответ. – Успеть получить его прощение. Эта надежда единственное, что у меня осталось. Не отнимай ее, Каллах.

– Будь по-твоему, – со вздохом согласился языческий бог.

Они замолчали, и туманное беспамятство вновь стало подкрадываться к Рольвану. Он почти не слышал Гвейра рядом с собой. Незнакомец по левую его руку излучал мрачную силу, как натопленная печь излучает тепло. Если он не был богом, как следовало из только что услышанного разговора, то кем же он был? Колдуном, дрейвом? Но Каллах обращался с ним, как с равным. С некоторой обидой Рольван подумал, что попади в беду этот человек, Каллах не станет развлекаться, делая ставки, не станет молча наблюдать, как было, когда в беду попадала Игре. Он поспешит на помощь. Дружелюбное обращение этого бога при прошлой их встрече ввело Рольвана в заблуждение, но теперь он увидел, как велика пропасть между смертными и обитателями Лунасгарда. Не было ничего, что могло бы объединить тех и других. Помогая иногда людям от скуки или прихоти ради, боги оставались совершенно чуждыми людской жизни, людским надеждам и печалям. Слишком чуждыми, чтобы стоило расходовать на них свою любовь и поклонение.

– Ты осуждаешь нас за долгую жизнь, человек Рольван. Но в ней свои горести, и мы не выбирали, кем нам появиться на свет.

Рольван вздрогнул, испугавшись, что сам того не заметив, заговорил вслух. Но по удивленному вздоху выведенного из оцепенения Гвейра понял – Каллах всего лишь подслушал его мысли. Почему нет, ведь он же бог. Щеки запылали от стыда.

– В тумане некоторые мысли звучат громче слов, – без обиды и насмешки объяснил Каллах. – Ты все правильно понял, но с выводами ошибся.

Отступать было некуда, потому Рольван спросил:

– В чем же?

– Боги нуждаются в смертных больше, чем смертные в богах. Ваши беды кажутся вам бесконечными, но они проходят, как проходит сама ваша жизнь. Мы же остаемся нести память о вас и о множестве таких, как вы. Но и сами мы живем лишь, пока в нашем существовании есть смысл. Пока вы верите нам или отвергаете нас, любите или ненавидите, молитесь нам или проклинаете нас – мы живы. Когда в последнем из миров сотрется память о том, чем мы были…

– Тогда что, вы исчезнете? – недоверчиво спросил Рольван.

– Некоторые говорят так. Другие с этим спорят, но они не убедительны.

Они поднимались целую ночь, а может быть, целый месяц или год – обычной ход времени прерывался на лестнице между мирами. Шагая через светлый проем двери в Лунасгард, Рольван уже знал, чего ему ожидать, и сумел удержаться в сознании. Гвейр рядом с ним пошатнулся, и Рольван безотчетно поддержал его за локоть. Тот благодарно кивнул и встал прямо. Каллах облегченно фыркнул, как человек, в промозглую сырую ночь вернувшийся в дом, где тепло и горит очаг.

Здесь все еще шло пиршество – казалось, оно никогда не прекращается, лишь время от времени сменяются его участники. Среди множества незнакомых лиц Рольван узнал нескольких – красноволосого Лафада, что захохотал при их появлении во весь голос и замахал приветственно огромной кабаньей ляжкой, которую с аппетитом грыз. Он был все так же гол и бородат и казался еще огромнее и заметнее, чем прежде. Карлика в лохмотьях – он взвизгнул, отвернулся с оскорбленным видом, потом оглянулся и изобразил принятый у солдат непристойный жест. Похожего на тидира воина с огромным мечом – в прошлый раз он не обратил на Рольвана никакого внимания, но теперь, проследив за взглядом Лафада, кивнул и подошел ближе. Юноши Юкулькальви с его похожими на птиц подругами нигде не было видно, и Рольвана это нисколько не огорчило. Вся троица казалась ему еще неприятнее, чем карлик, даже если помнить, что именно Айсы вылечили Гвейра от ледяной заразы.

Его взгляд против воли искал другую, но нашел лишь, когда она вскрикнула и бросилась навстречу:

– Вернулся!

Рольван задохнулся, на миг почти лишившись сознания, но богиня спешила не к нему. И даже не к Каллаху. Она с разбегу, позабыв о своем великолепном достоинстве, кинулась на шею незнакомцу, пришедшему с ними. Гвейр, вероятно, до конца не поверивший словам Рольвана о сходстве богини с его сестрой, ахнул.

Нехневен отступила на шаг, все еще держа руки на плечах незнакомца, и спросила:

– А где… Ох, – и ее глаза наполнились слезами. – Мне так жаль!

– Мы оба знали, что этот день наступит, и были к нему готовы, – ответил незнакомец. Поморщившись, добавил: – Но я все еще пытаюсь услышать его у себя в голове и не могу…

– Я понимаю, – сказала Нехневен и обняла его.

Мгновение спустя, обернувшись к Рольвану и Гвейру, она уже снова была высокомерной и неприступной богиней. В глазах ее застыл лед.

– Ты выдержал испытание, человек.

Рольван не нашел, что ответить. Молча поклонился.

– Ты заслужил награду, и ты ее получишь. Но это еще не значит, что тебе удастся ею воспользоваться.

– Ну-ка, ну-ка, не пугай! У него будет мое благословение, помнишь? – закричал от стола Лафад и запустил в Нехневен обглоданной костью. – Садись со мной, друг Рольван, будем есть и пить, и не беспокойся о своей награде!

– Хлюдин! – рявкнул Каллах, шагая вперед и вытягивая руку, чтобы отвести от Нехневен летящую кость.

Натолкнувшись на руку бога, кость взмыла вверх и вспыхнула над головами яркой, медленно угасающей звездой. Лафад наблюдал за ней с удовольствием.

Спросить, о какой награде идет речь, Рольван не успел бы, даже если бы у него хватило на это смелости. Нехневен уже обратилась к Гвейру. Проговорила серьезно:

– Боги благодарны тебе за преданность.

Гвейр взволнованно преклонил колено, и Рольван, смутившись, отошел. Чуть в стороне похожий на тидира бог негромко беседовал с незнакомцем – Рольван в который уже раз подумал, что все еще не знает его имени.

До сих пор у них не было возможности по-настоящему разглядеть этого человека. Он оказался очень высоким, с широкими плечами и тренированными мышцами воина. Блестяще-черный костюм из похожего на мелкую чешую материала облегал его тело, как вторая кожа. Его собственная кожа была темной почти до черноты, короткие волосы и покрывавшая подбородок щетина – черными. Казалось, свет сотен горящих в зале свечей обтекает его, сотканного из темноты, даже не пытаясь коснуться. В его волосах не было даже намека на седину, и лицо без единой морщины выглядело совсем молодым, но глаза были усталыми глазами многое повидавшего и много страдавшего старика. Встретившись с ним взглядом, Рольван ощутил холодные мурашки на своей коже и поспешно отвернулся.

Словно подводя итог разговору, увенчанный короной бог сказал:

– Хорошо, но знай, что ты можешь остаться. В том, что касается тебя, боги единогласны за немногими исключениями – редкий случай, в последний раз на моей памяти такое случалось очень давно.

– Я говорил ему о том же самом, – вздохнул Каллах.

– Если уходишь, – сказал коронованный бог, – пора. Твоя дверь сейчас здесь.

– Останься, – попросила Нехневен. – Мы поможем тебе утешиться.

– К твоим услугам будут все миры, которые доступны нам самим, – добавил коронованный бог.

– В каком из них я смогу встретить умерших? – спросил незнакомец, и боги один за другим опустили глаза.

– Это невозможно, – ответила за всех Нехневен.

– Я был во многих мирах, где знают ваши имена, и везде люди верят, что вы забираете ушедших к себе. Почему же вы сами…

– Люди и должны верить в это, – пояснил коронованный бог. – Иначе скорбь их станет так велика, что перевесит всякую радость. Но богам не известно, куда уходят умершие. Прости.

– Спроси об этом у Странника, что владеет твоим миром, – предложила Нехневен.

– Я много раз натыкался на его следы, но никогда не встречал его самого.

– Как и мы, – вздохнул Каллах.

– Я пойду, – сказал незнакомец.

Все, даже Лафад и недовольно бормочущий что-то карлик отправились через весь зал проводить его к нужной двери. Другие боги оставляли свои занятия и оборачивались сказать ему несколько слов, и каждое второе было предложением остаться. Некоторые присоединялись к процессии, и в конце концов у двери образовалась настоящая давка. Каким-то образом Рольван оказался лицом с лицу с незнакомцем и снова, уже в третий раз, ощутил его мрачную силу и притяжение, исходившее от него. Всего на несколько мгновений собственные надежды и переживания показались ничего не значащими, а мысль, что этот человек сейчас исчезнет в открывшемся проеме и Рольван так ничего о нем и не узнает – невыносимой. Он раскрыл рот, еще не зная, что собирается сказать. Гвейр опередил его.

– Мы не успели поблагодарить тебя, – сказал он. – Там, на холме, ты спас нашу жизнь.

Тень улыбки скользнула по губам незнакомца:

– Я расслышал твои слова и в прошлый раз.

– Куда бы ты ни спешил, позволь пожелать тебе удачи, – добавил Рольван, так и не нашедший лучших слов.

Незнакомец уже отвернулся от них к Каллаху, когда Гвейр вдруг словно решился:

– Позволь, я задам тебе вопрос?

Незнакомец с удивлением обернулся.

– Да?

– Тот, к кому ты боишься опоздать, так что даже отказываешься остаться с богами… Кто он?

Человек в блестящей одежде нахмурился, и Рольван решил, что он не ответит. Но он сказал:

– Я зову его своим братом и своим повелителем. И то и другое – правда.

– Он бог?

И тогда незнакомец улыбнулся по-настоящему, с печалью и теплотой:

– Он самый обыкновенный человек.

Он обнял Каллаха, затем Нехневен. Почтительно кивнул коронованному богу и шагнул в туман, тут же сомкнувшийся за его спиной. Уходя, он произнес одно слово, вероятно, чье-то имя. Он выдохнул его, словно клич или девиз, и это слово отдалось в ушах усиленным эхом. Рольван повторил его про себя: «Эриан!» Он так же, как и Гвейр, хотел бы знать, что за тайна скрывается за этим словом, за мрачным видом и нечеловеческим могуществом незнакомца. Но проем уже затянулся серым камнем, сделавшись неотличимым от множества других.

– Упрямец, – вздохнула Нехневен.

Рольвану почудилось, что она плачет, но лицо богини было надменным, как всегда. Она окинула взглядом стену и сказала:

– А вот и дверь в Лиандарс.

Их провожали трое – Лафад, Нехневен и Каллах. Призрачный пес лежал в отдалении, и его пронизывающие глаза наблюдали за каждым движением людей и богов.

Каллах ударил в дверь ладонью, и проем открылся.

– Идите, – его взгляд затуманился, как будто бог вглядывался во что-то, недоступное остальным. Голос прозвучал тревожно: – Вам действительно пора возвращаться.

Гвейр ненадолго опустился на колени, отдавая честь богам. Рольван ограничился простым поклоном.

– Спасибо вам за все, – сказал он.

Лафад заговорщицки ухмыльнулся и ткнул Нехневен локтем в бок.

– Что, друг Рольван, примешь мое благословение?

Догадываясь, что от этого бога можно ожидать чего угодно, Рольван не решился обидеть его отказом. Молча кивнул. Лафад приблизился к нему вплотную и прошептал на ухо несколько слов, от которых Рольван весь залился краской, словно услыхавшая похабную шутку девица. Нехневен возмущенно фыркнула – услышала.

– Протяни руку, – велел бог осени.

Рольван послушался, и на его ладонь лег небольшой амулет из камня грубой выделки, даже на первый взгляд казавшийся непредставимо древним. Разглядев кулон поближе, Рольван решил, что запрячет его как можно дальше и никогда никому не покажет. Испугавшись, что Лафад услышит его мысли и обидится, поспешно вскинул глаза. Бог осени ухмылялся во весь рот.

– Хочешь, чтобы лучше действовал, носи на шее! – предупредил он.

Нехневен одарила Лафада уничижительным взглядом и сказала:

– А мой амулет верни, это не подарок.

Рольван поспешно убрал кулон в кошель и вытянул из-под рубашки шнурок. Снял его через голову и протянул богине.

– Что ты делаешь! – вскричал Лафад. – Благословение возвращают точно так же, как оно было дано!

И он расхохотался. Каллах нахмурился, но промолчал. В глазах Нехневен появилась насмешка и злое удовольствие, как бывало с Игре, задумавшей что-то нехорошее.

– Это правда, – сказала она.

Краснея под взглядом Гвейра, проклиная себя за слабость, Рольван на негнущихся ногах подошел к Нехневен. Неловко надел шнурок ей на шею и поцеловал в губы.

Он собирался сделать это коротко и сразу отступить, но забыл о том, как действует на него близость этой богини. А когда она вдруг поцеловала его в ответ, налетевший вихрь желания захватил Рольвана, скрыв за собою и зал, и тех, кто стоял вокруг. Все исчезло. От ее тела исходил жар, обжигающий сильнее любого пламени. Руки Рольвана гладили ее спину, прижимая ее все крепче, желанную, неожиданно доступную. Он погрузился в огонь, стал огнем, позабыл все на свете, даже самого себя, даже Игре…

Игре.

Рольван заставил себя оторваться от губ богини. Его все еще трясло от возбуждения, но теперь он по-новому пристально вгляделся в прекрасное лицо, оказавшееся так близко от его собственного. Голос его прозвучал сипло:

– Ты не она.

– Разумеется, – улыбка богини не сулила ему ничего хорошего. – Но ты был рад обмануться!

– Больше не обманусь, – он вздрогнул от неожиданной догадки. – Больше и не понадобится, да? Ты получила, что хотела?

– Разумеется.

– И расскажешь ей? Зачем?

– Может, она еще одумается? – богиня изящным движением поправила прическу и отвернулась, бросив на прощание: – Уповай теперь на подарок Хлюдина.

«Сука», – бессильно подумал Рольван. Промолчал, конечно же. Теперь им овладел стыд, он не мог поднять глаза на Гвейра и Каллаха. Лафад пришел на помощь, с размаху хлопнув его по плечу:

– Не поддавайся ей, Рольван, она ревнует! Ну-ка, скажи, Нех, ведь ревнуешь? Ревнуешь?

– Заткнись, – оборвала его богиня.

Лафад громко захохотал:

– Наша обожаемая мелочная Нех! И как только Каллах тебя еще терпит?

Нехневен отвесила ему пощечину и быстро пошла прочь. Каллах вздохнул:

– Зря ты с ней так, Хлюдин.

Бог осени отмахнулся и потер левую щеку.

– Ничего, ей полезно. Ты слишком уж ей угождаешь. Ну-ка, друзья мои, дверь-то уходит! – с этим возгласом Лафад схватил Рольвана и Гвейра за плечи и буквально затолкал их в двинувшийся с места проем.

– Прощайте, – услышали они затихающий голос Каллаха, и туман окутал их со всех сторон, а под ногами зыбко заколебались ступени.

У Рольвана все еще тряслись колени, а щеки заливала краска, но времени, чтобы успокоиться и прийти в себя, не было.

– Идем, – сказал он. – Здесь нельзя стоять на месте.

 

Глава восемнадцатая, разочарованная

Вновь туман подступал к ним со всех сторон, гася сознание, но на сей раз Рольван был даже рад поддаться этому дурманящему воздействию. Он был зол, и ему было стыдно. Зол, потому что богиня не преминет рассказать обо всем Игре, выставив его в самом худшем свете. Стыдно, потому что все произошло на глазах у Гвейра, и его мнение о Рольване, и без того невысокое, теперь станет еще хуже.

Мерные колебания тумана походили на дыхание живого существа. Звуки то исчезали в нем, то раздавались неожиданно громко – пару раз даже чудилось, что на лестнице они не одни, что кто-то идет за ними след в след. Но не было ничего, кроме тумана. Рольван уже не чувствовал своего тела, еще немного, и он усомнился бы в собственном существовании. Смутно вспомнилось, что Каллах советовал в таких случаях рассказывать истории или петь. Ни того, ни другого не хотелось совершенно, вообще не хотелось раскрывать рот. Станет ли Гвейр теперь с ним разговаривать? Подумалось, что он никогда, на самом деле, не понимал этого человека, дружелюбного снаружи, высокомерно-брезгливого, стоит только заглянуть поглубже. Человека, который столько лет провел с ними рядом, прикидываясь таким же, как все и оставаясь при этом чужим. Они вместе ели и пили, вместе сражались и молились, и что? Даже Торис, считавшийся его лучшим другом, Торис, которого Гвейр убил без сожаления, как только представилась возможность, и тот не знал ничего о настоящем Гвейре. О его древней вере, о его сестре-дрейвке, о его разбойничьем прошлом – ничего! Так с чего бы теперь ему, Рольвану, воображать, будто что-то изменилось? С чего бы ему видеть в идущем рядом человеке что-то еще, кроме высокомерия и враждебности?

Мрачные размышления на время подстегнули его сознание, но, оставив Гвейра в покое, Рольван снова начал погружаться в туман. Ноги привычно нащупывали впереди новую ступеньку, затем еще одну… Интересно, что случится, если он вдруг потеряет равновесие? Прикатится к Вратам кубарем или сгинет в тумане?

Он попытался сосредоточиться на простой мысли: лестница ведет домой. Как бы там ни было, приключение закончилось. Вдохнуть воздух родного мира, согреться под его солнцем – если подумать, это и есть величайшая награда, которой он раньше просто-напросто не умел ценить.

– Рольван, – позвал Гвейр, и стало ясно, что, единственное, способно разогнать туман: человеческий голос.

– Я здесь.

– Когда прощались с тем… человеком, – голос Гвейра неуверенно дрогнул. – Я понял, что должен благодарить за свое спасение не только его. Даже не в первую очередь. Не знаю, почему я до сих пор этого не сделал. Ты простишь меня?

– Что? – растерянно переспросил Рольван. Он подумал, что ослышался.

– Спасибо, – сказал Гвейр, и его рука отыскала в тумане плечо Рольвана. – Я обязан тебе больше, чем жизнью – возможностью вернуться домой. Это долг, который я буду выплачивать, пока жив.

– Ты ничего мне не должен, – возразил Рольван, слишком обескураженный, чтобы принять эту незаслуженную похвалу.

Гвейр негромко рассмеялся:

– Посмотрим теперь, что скажет об этом Игре!

С таким оборотом дел Рольван не стал бы спорить ни за что на свете.

В Лиандарсе было светло. Рольван даже удивился – ему казалось, что Врата всегда открываются в ночь. Пройдя пылающей аркой навстречу солнечному свету, он сделал несколько шагов и остановился, как вкопанный. Со всех сторон, с непривычки почти сбивая с ног, его приветственной толпой окружили запахи. Запахи нагретых солнцем камней и теплой земли, травы и поздних цветов, еще не наступившего, но уже близкого осеннего увядания… Рольван набрал их полную грудь и закрыл глаза. У него кружилась голова. Как же сладко вернуться домой! До чего же, оказывается, он любит Лиандарс, любит все, что в нем есть – камни и святилища, дрейвов и монахов, и как вообще вышло, что раньше он об этом не задумывался? Месяца в ином мире хватило ему стать другим человеком. Что же тогда Гвейр, проживший там три с лишним года?

Он открыл глаза. Гвейр стоял у высокого камня, совсем недавно служившего опорой для Врат, которые успели погаснуть. Он прислонился к шершавой серой поверхности щекой и улыбался – растерянный, помолодевший, несмотря на усталость и седину. Встретившись с Рольваном глазами, проговорил как будто виновато:

– До самого конца не верил…

Рольван смущенно отвел взгляд – он не привык видеть этого человека беззащитным. Солнце, жаркое, ослепительно-яркое солнце Лиандарса клонилось к закату, воздух, и тот казался золотистым в его лучах. Теплая одежда вдруг оказалась тяжелой и неудобной. Рольван мгновенно вспотел. Снимая с себя надоевший мех, он как будто сбросил с плеч и последние воспоминания о жизни по ту сторону Врат. Здесь, сейчас, у него осталась лишь одна забота, одно желание. Одно слово – Игре.

Гвейр, вдруг рассмеявшись, тоже принялся раздеваться. Оставшись в неуклюжих кожаных штанах, что были выделаны и сшиты его собственными руками, и в заношенной до дыр рубашке, все остальное он небрежно побросал в траву. Тряхнул головой, обеими руками протер лицо, как будто пробуждаясь от сна.

– Что же мы стоим, Рольван? Игре ждет!

Наступал вечер, неспешный и золотистый, какие бывают только дома. Осень уже заявляла о себе – кружащимся в воздухе порыжевшим листом, подсохшими кончиками трав, густым пряным ароматом, – но погода стояла совершенно летняя. Жаркий, без ветерка воздух лениво плыл над холмами, дыша истомой вересковых зарослей и еще не убранных ячменных полей. В траве стрекотали кузнечики – за всю свою жизнь Рольван не слыхал музыки лучше. Гвейр поглядывал на него и улыбался, что смущало просто безмерно. Вздумай он завести разговор вроде того, что произошел между ними на лестнице, Рольван, пожалуй, сбежал бы.

Как и прежде, разглядеть деревню удалось, лишь подойдя к ней почти вплотную. Как и прежде, их встретили еще на дальних подступах – юноша и девушка, похожая на юношу, с тяжелыми копьями в руках и восхищением на лицах. Они узнали Рольвана, они сразу поняли, кто такой Гвейр, они удивлялись, потому что не ждали их так скоро. Они представляли, как обрадуется Мудрая – идите, идите к ней скорее!

У Рольвана дрожали колени, когда он входил в деревню. За оградой земляного вала с мечтательным видом бродили козы. Идол, охранявший ворота, ухмылялся знакомо и насмешливо, с бесстыдным удовольствием демонстрируя окружающим свою наготу и поднося к губам огромный бездонный рог. Мастер, делавший изваяние, наверняка встречался с Лафадом лицом к лицу. Улыбка бога приободрила Рольвана, но, подходя к знакомой хижине на дальнем краю деревни, он не чувствовал под собою ног, а горло пересохло настолько, что было невозможно сглотнуть.

На вытоптанном участке перед входом в хижину тренировались фехтовальщики.

Двое наносили удары и отпрыгивали, уклоняясь от ударов, еще четверо рядом дожидались своей очереди, заодно исполняя роль судей. Вот один из противников замешкался, отражая обманный удар в голову, и поплатился, когда деревянный меч опустился на его левое плечо. Зрители разразились смехом. «Раненый» хотел было продолжить бой, но дружные окрики заставили его передать меч следующему и отступить в сторону. Тот продержался еще меньше: он встретил первый удар щитом, выглядевшим, как наскоро переделанное днище от бочки; щит выдержал, но поднять его выше и защитить голову юноша не успел. Отступил, выронив меч и досадливо потирая лоб.

Победитель опустил оружие на землю и принялся собирать в пучок растрепавшееся рыжие волосы. Его – точнее, ее одежда, простая льняная рубашка и штаны, промокла от пота и туго облепила тело.

«Обернись, – беспомощно думал Рольван, стоя в нескольких шагах позади и не находя в себе сил подойти ближе, – я привел его, я все сделал, как ты хотела!» Сердце сползало куда-то в пятки.

Гвейр тоже остановился, но отнюдь не из смущения: он сложил руки на груди и одобрительно наблюдал за схваткой, и было ясно, что именно за этим занятием он и ожидал застать свою сестру. Улыбка его была полна гордости.

Наконец их заметили – один из зрителей повернул голову и восторженно разинул рот.

– Мудрая! – закричал он.

Рольван успел еще подумать, что о цели его путешествия тут осведомлены, похоже, все. Потом Игре обернулась, побледнела и с криком кинулась к брату.

– Живой, – повторяла она, то прижимаясь к его груди, то отступая и принимаясь разглядывать его лицо, как будто не верила собственным глазам, – живой, живой!

– Девчонка, – ласково сказал ей Гвейр. – Разве ты сомневалась?

– Нет, я… – и Игре расплакалась.

Рольван шаг за шагом отступил в сторону. Он чувствовал себя лишним и желал провалиться сквозь землю, а еще лучше – разыскать Монаха и убраться прочь, не дожидаясь, чтобы о нем вспомнили. Всхлипывающая Игре, обнимающий ее Гвейр, взволнованные и любопытные последователи Верховной дрейвки – во всем этом не было для него никакого места, и никто не заметил бы его исчезновения.

«Трус, – сказал он сам себе. – Стыдись!»

Но легче не стало.

Он осторожно отступил еще на шаг. Гвейр оглянулся и нахмурился, заметив его маневры. Склонившись к сестре, прошептал ей на ухо что-то, какой-то вопрос – догадаться, что именно он сказал, Рольван не смог.

Игре повернула голову и посмотрела на него. Улыбнулась – по крайней мере в одном он мог не сомневаться, что эта заплаканная улыбка предназначалась ему. Он затаил дыхание, ожидая, что она скажет.

– Всадники! Солда-аты! – отчаянный крик заставил всех вздрогнуть и обернуться.

Дозорные, встретившие Рольвана и Гвейра за оградой, со всех ног бежали по улице. На их крики из домов выскакивали мужчины и женщины, даже дети, вооруженные кто чем: топорами и мотыгами, копьями и простыми дубинами. Деревня загудела, как растревоженный улей. Со всех сторон слышались голоса и топот бегущих ног. Рольван не раз сталкивался с настороженностью деревенских жителей при виде большого вооруженного отряда и отлично знал, что у крестьян, спешно прячущих все ценное, в том числе собственных жен и дочерей, и впрямь есть причины для беспокойства. Но здесь все было по-другому: Хранители Круга богов боялись не грабежей и обычного солдатского насилия. Они готовились встречать врагов и – Рольван понял это, увидев, как большая часть тех, кто не побежал сразу к воротам, спешит к Игре – защищать свою Верховную дрейвку.

Гвейр уже проверял меч и торопливо спрашивал про лошадей. По знаку дрейвки юноши, занимавшееся с нею фехтованием, отправились ловить их. Из хижины выскочил – Рольван с трудом удержался от возгласа – Дергидан с верхней одеждой и оружием Игре. Глядя, как он помогает повязать пояс с мечом и заботливо поправляет на ней плащ, Рольван понял, каким был до сих пор дураком. Пояснений не требовалось: пока он рисковал жизнью по ту сторону Врат, подобно всем известному глупому герою совершая подвиги ради своей любимой, его место занял соперник. Ему же оставалось только, по примеру того же героя, погибнуть с ее именем на устах. Благо и случай как раз представился.

– Игре, – Рольван подошел ближе. – Я остался без меча. Путь мне найдут какое-нибудь оружие.

Игре кивнула, не оборачиваясь.

– Дерг, – сказала она, и тот послушно вернулся в хижину, а Игре присоединилась к брату, который уже взял на себя руководство и сейчас быстро пересчитывал способных сражаться.

Дергидан вскоре появился с копьем и мечом, чье лезвие, почти на ладонь короче того, к которому Рольван привык, имело зазубрину у самой рукояти, а кончик не был заточен, так что мечом можно было только рубить. Деревянная рукоять местами растрескалась.

– Я нашел бы лучше, но времени нет, уже все расхватали, – сказал, извиняясь, Дергидан.

Молча, стараясь не смотреть ему в лицо, Рольван взял оружие и отправился к деревенским воротам.

Солнце почти село, но до полной темноты было еще далеко. Дружинники, а это были именно они, приближались неровным строем, рассыпавшись по занятому ячменным полем склону холма. Рольван хорошо разглядел их, забравшись по приставной лестнице на заросший мхом земляной вал. Вал этот, не одну сотню лет окружавший деревню Хранителей Круга и лишь изредка подновляемый, мог защитить от волков, нередко в голодные зимы ищущих пропитания вблизи людского жилья, но и только. Взобраться на него снаружи не составит труда. Дубовые щиты, служившие воротами, не выдержат и нескольких серьезных ударов. Жители – сейчас, когда на улицу высыпали все, кроме младенцев и совсем уж дряхлых стариков, их оказалось немногим больше трех десятков, да еще несколько тех, кто пришел послушать Игре из других деревень – издавна полагались на свою незначительность и незаметность, да на сомнительную защиту древних богов, а не на толщину стен.

Кто-то поднялся, встал на стене рядом. Рольван повернул голову – это был Гвейр. В руках его был тисовый лук с наложенной стрелой, губы шевелились, как будто Гвейр пересчитывал прибывших. Встретив взгляд Рольвана, спросил:

– Как тебе нравится, что в конце за нами пришли наши собственные товарищи? Ты ведь узнал их?

– У меня не такое острое зрение, как у тебя, – помедлив и взглянув еще раз на всадников, выстроившихся в боевой порядок на безопасном удалении от деревни, на группу совещавшихся командиров, Рольван добавил: – Но я вижу Ардивада и Шаймаса, и четверых из моего собственного отряда, так что ты прав. Это они.

– Кому-то это, наверно, покажется справедливым. Не мне. Хотел бы я знать, как они нас нашли? Квирский бог подсказал?

– Нет, не бог, – Рольван ответил спокойно: так, наверное, чувствует себя вор в миг, когда его настигли и надежды уйти от расплаты за свои дела больше не осталось. – Они узнали о вас от здешнего эрга, от монахов. От настоятеля Одо. От меня. Времени хватило как раз, чтобы гонцы добрались до Эбрака, а дружина – сюда. А уж догадаться, что дрейвы прячутся в одной из этих деревень, было нетрудно. Если тебе нужен виновник, он перед тобой.

– Хватит, Рольван. Тебе что, нравится себя казнить? – Гвейр встряхнул головой, поднял было лук, но опустил снова. – Жаль, слишком далеко. Что было, то было, нам всем есть за что каяться. Как думаешь, они дождутся утра или нападут? Или, все-таки, переговоры?

Рольван размышлял недолго:

– Они пришли вырвать дрейвскую заразу с корнем, а не переговариваться. Ясно ведь, что здесь не обычная деревня. Дожидаться утра… это целая ночь шепотков и шорохов. И разговоров о колдовстве. Они боятся вас, Гвейр, уж я-то знаю! Думаю, они нападут уже сейчас.

Гвейр опять встряхнул головой, но сказал спокойно:

– Тем лучше. Игре сейчас пытается организовать оборону, но толку из этого не выйдет. Здесь мы как в ловушке. Мы с тобой можем сражаться верхом, и еще пять-шесть человек могут. Я предлагаю не ждать…

– Встретить их? – понял Рольван.

Гвейр резко кивнул:

– Как можно дальше от деревни, ясно ведь, что осаду здесь не выдержать. Остальные, как смогут, последуют за нами. Я хочу устроить суматоху, отвлечь их внимание. Тогда Дергидан сможет увести Игре в лес.

Для человека, три года прожившего среди снегов и Волосатых, Гвейр на удивление быстро разобрался, что к чему. И понял, кому следует доверить спасать Игре, а кому – всего лишь отвлекать внимание солдат. Рольван удержался от вздоха. Ответил только:

– Она не согласится бежать.

– Знаю. Но я велел парню не церемониться. Идем, Рольван, если ты согласен. Попробуем выиграть для нее жизнь.

И Рольван последовал за ним вниз, туда, где ждали оседланные кони и хмурые деревенские мужчины с копьями, верхом на мохнатых широконогих лошадках. Монах узнал хозяина издалека и заржал, вытянув шею – вот кто был искренне рад его возвращению! Рольван приветствовал коня так же горячо. Подтянув подпругу и оказавшись в седле, бок о бок с Гвейром отправился навстречу своим прежним друзьям.

Они встретились за триста ярдов от деревни – боевой строй лучших воинов Лиандарса и жалкая кучка деревенских конников под предводительством Гвейра и Рольвана, за которыми следовали, на большом расстоянии, вооруженные кто чем мужчины. С противоположной стороны деревни, невидимые для врагов, женщины и дети перебирались через земляной вал и под прикрытием сумерек спешили к ближнему лесу, оставляя свои дома, спасая свои жизни. Таков был план Гвейра, на котором он сумел настоять; Рольван не знал лишь, согласилась ли Игре примкнуть к беглецам. Он не видел ее с тех пор, как попросил у нее оружие, не смог проститься и не имел даже времени об этом сожалеть. Воины, которыми он совсем недавно командовал, из-за спин командиров посылали ему удивленные и презрительные взгляды. Ни на мгновение не сожалея о своем выборе, он все же готов был провалиться сквозь землю от стыда.

– Гвейр, – тяжело обронил Шаймас, когда расстояние сократилось настолько, что можно было слышать друг друга. – И Рольван. Мне говорили, но я не верил.

– Невеселая получилась встреча друзей, – отозвался Гвейр. Он ничуть не казался смущенным. – Мы вместе проливали кровь в сражениях и опрокидывали чаши на пирах. Во имя этого всего – сможем ли мы договориться?

– Будь ты проклят, крысиное отродье, – прорычал Ардивад. Старый воин кусал губы, седые усы его гневно топорщились. – Будь ты проклят! Убийца, никто из нас не потратит на тебя ни слова!

– Однако ж тратишь, – мрачно усмехнулся Гвейр. – Если вы пришли за мной, я готов отдаться в ваши руки без борьбы. Только отпустите невинных.

– Нет невинных среди дрейвов! – казалось, еще немного, и Ардивад бросится на Гвейра, как пес, чтобы намертво вцепиться ему в горло.

– Жители этой деревни – не дрейвы. Они обычные крестьяне, вся их вина в их гостеприимстве. Они не знали, кому дают приют. Оставьте их, и мы с Рольваном поедем с вами добровольно.

– Ты позволяешь ему говорить за себя? – спросил Рольвана Шаймас.

Рольван молча кивнул. Он предпочел бы обойтись без разговоров, но понимал, что Гвейр тянет время, давая беглецам возможность уйти. Вечерний сумрак был на их стороне, если удастся промедлить до темноты, пришельцам, не знакомым со здешними местами, будет непросто поймать разбежавшихся местных или дрейвку, для которой лес был родным домом. К утру они будут уже далеко. Только бы Игре не вздумала геройствовать и лезть в драку!

«Вразуми ее, Нехневен, – взмолился он мысленно. – Знаю, ты меня ненавидишь, я плачу тебе тем же, но сейчас прошу не для себя! Она твоя Избранная, так спаси же ее ради себя самой!»

Конечно, богиня не удостоила его ответом. Рольван и не надеялся. Шамайс спросил – казалось, он и впрямь желает понять, не то, что ослепленный ненавистью Ардивад:

– Что случилось с воином, которого я знал? С тем, кого тидир звал одним из лучших, а епископ Кронан – своим сыном? Скажи мне, Рольван! Почему?

Они смотрели на него все, Шаймас, Игарцис, Агерин, Эранд, оправившийся от своих ран и бледный от волнения – Рольван опустил глаза, не выдержав его взгляда. Ответил, глядя между ушей своего коня:

– Того человека больше нет.

– Его заколдовали! – не выдержав, крикнул Эранд. – Глядите, он же не в себе! Это все дрейвы! Рольван, очнись, прошу тебя!

– Дрейвы, – повторили один за другим несколько голосов. К ненависти и жажде крови в них примешивался суеверный страх.

Гвейр рассмеялся, громко и неискренне. Ардивад поднял копье.

– Нет, – сказал Рольван. – Нет, меня никто не околдовывал. Я сам так решил.

– Предатель! – крикнул тогда Эранд.

– Где твоя сестра, пес? – спросил Гвейра Ардивад.

– Какая сестра? – весело удивился тот.

Ему ответил Шаймас:

– Ведьма, которую в этих местах зовут последней из Верховных дрейвов. Ты все равно ее не спрячешь, так что говори.

– А, вот ты о ком, – откликнулся Гвейр. Он тоже поднял копье. Ноздри его раздувались, но голос звучал беззаботно: – Ее здесь нет. Неужели вы думали, я позволю собственной сестре сидеть здесь и дожидаться вас, как в ловушке? Она далеко, в Тиринии, вам до нее не добраться, а я все еще готов сдаться без боя. Поклянитесь оставить деревню в покое, и мы с Рольваном сложим оружие. Иначе многие из вас не увидят рассвета – говорю это, как дрейв!

– Убить их! – рявкнул Ардивад и первым кинулся в бой.

Все смешалось. За криками и ругательствами Рольван расслышал голос Шаймаса, отдающего приказы, и задохнулся от отчаяния.

Половине отряда скакать вперед, поймать всех, кто ушел к лесу.

Пощады не давать.

Всех убить.

Деревню сжечь.

Дрейвку взять живой.

Конь рванулся вперед, послушавшись не движения – ярости, что делала их в бою единым существом. Рольван ударил Шаймаса копьем. Оказавшийся рядом воин рубанул мечом, пытаясь перерубить древко, но наконечник уже вошел в грудь командира и тот, захрипев, повалился назад. Рольван выдернул копье. Воин, что не смог перерубить древко, закричал и снова замахнулся мечом. Монах взвился на дыбы, и его копыта ударили в бок чужого коня. Тот шарахнулся. Рольван обернулся, отражая удар с другой стороны. Заставил коня отступить назад. Противников было слишком много, они теснили, заставляя отступать шаг за шагом. Боевые крики перебивались криками боли, к звону железа примешивалось конское ржание.

Последний луч заката угас за спиной. Полумрак сузил границы видимости. Рольван больше не думал ни о чем, занятый лишь тем, чтобы убить и не быть убитым самому. В мире остались только он сам да несколько ближайших противников, все остальное тонуло в неизвестности. Он знал, вернее, догадывался, что Гвейр жив и что по меньшей мере двое из деревенских лежат на земле мертвыми или ранеными, и лошади топчут их тела. Знал, что посланные Шаймасом воины уже скачут вокруг деревни, отрезая Игре путь к отступлению. Ее схватят живой и поведут в Эбрак для казни, но он, Рольван, этого уже не увидит.

Он лишился копья и сражался теперь мечом, нанося удары со всей силой ненависти и отчаяния, не помня, что перед ним вчерашние товарищи. Он зло расхохотался, когда понял, что трое убитых на его счету, а сам он даже не ранен, но это не может продолжаться долго. Как будто чья-то невидимая сила хранила его, убыстряя движения и подсказывая, с какой стороны теперь ожидать атаки.

– Умри, предатель! – это Эранд обрушился на него, на скаку замахиваясь мечом.

Рольван отбил удар, но меч вдруг переломился у самой рукояти, там, где была зазубрина. Эранд радостно закричал и замахнулся для нового удара. Монах в который уже раз спас Рольвану жизнь, взвившись на дыбы и с силой ударив замешкавшего следопыта копытами прямо в лицо.

– Зря ты спешил с выздоровлением, – сказал Рольван, увидев, как молодой воин, чье лицо превратилось в кровавое месиво, падает с седла под ноги собственной лошади.

Теперь у него остался только кинжал. Рольван вытащил его из ножен, отчаянно соображая, как бы умудриться подобрать оружие кого-нибудь из убитых и при этом самому не стать покойником. Он не сразу заметил изменения, а заметив, не сразу понял, в чем дело. Как будто поток холодного ветра прошелся по полю сражения. Уже изготовившийся для нападения воин вдруг потерял интерес к битве, выронил копье и отпустил поводья. Конь пошел прямо на Рольвана. Монах захрипел и шарахнулся в сторону. Он никогда не пугался в сражении – ни разу с тех пор, как Рольван впервые сел на него. Лишь одно могло вызвать его страх, и это…

Рольван поспешно огляделся – нет, ему не показалось. Дружинники один за другим опускали оружие и выпрямлялись, глядя прямо перед собой. Испуганные, разгоряченные битвой лошади, почувствовав свободу, устремлялись кто куда, вскидывались на дыбы, сбрасывая седоков, которые оставались лежать или, поднимаясь, брели наугад, словно пьяные или ходящие во сне.

Кто-то невидимый проскользнул совсем рядом, перепугав Монаха и обдав холодом Рольвана. Холодом, но не страхом: бояться следовало лишь его врагам.

Рольван облегченно выдохнул, одной рукой утирая пот со лба, другой все еще сжимая ненужный более кинжал, и улыбнулся.

– Что… что это? – воскликнул один из деревенских мужчин.

– Мне кажется, я знаю, – отозвался Гвейр, который, оказывается, был совсем рядом. Он убрал в ножны меч и позвал: – Рольван?

Их голоса далеко расходились во внезапной тишине. Темные фигуры разбредавшихся по полю дружинников казались порождениями дурного сна.

– Я тоже знаю.

Изо рта вырвалось облачко пара. Монах упирался, отказываясь идти вперед, туда, где Рольвану казалось холоднее всего. Он спешился и успокаивающе похлопал коня по шее. Поглаживая, повел его под уздцы, обходя мертвые тела, наугад, не видя, лишь ощущая морозное движение где-то впереди. На поле к этому времени не было живых дружинников: оставшиеся еще двигались, но живыми их назвать было нельзя. Без сомнений, та же самая участь постигла и посланных наперехват Игре. Это была не та медленно развивающаяся болезнь, что поразила в свое время Гвейра и многих других. Хладное прикосновение действовало мгновенно. Ледяные мурашки ужаса бежали у Рольвана по плечам, когда он шел между живых покойников вслед за погубившим их призраком.

Он понял, что не ошибся, над вереском в десяти шагах перед ним скользнул неясный собачий силуэт. Деревья и кусты просвечивали сквозь его тело, так что его легко можно было счесть обманом зрения, но чем дальше от поля сражения, тем яснее Рольван видел уходящего, не оглядываясь, огромного пса. Он направлялся к Кругу богов, и Рольван шел за ним, ведя под уздцы своего коня, а еще дальше за ними следовал совладавший со своим страхом Гвейр. Больше никто не решился пойти за призраком.

Ночь сковало безмолвие, нарушаемое лишь редкими птичьими голосами да звуком их собственных шагов. Мало-помалу Монах успокоился, и тогда Рольван взобрался в седло. Гвейр догнал его, не произнеся ни слова, поехал рядом. Призрачный пес ускорил шаги. Теперь он не скрывался, ведя их прямо к Вратам, открытым на прежнем месте, пылающим холодным багровым пламенем. Казалось, возле Врат никого нет. Но, когда Гарм обернулся, блеснув острыми клыками, и сел на землю, Рольван не сомневался, кто стоит, невидимый, рядом с ним. Он ощущал его присутствие даже острее, чем если бы мог увидеть глазами.

Не сговариваясь, они с Гвейром оставили коней у внутреннего каменного круга и прошли вперед. Гвейр преклонил колени движением, в котором не было и тени униженности – так горделивый эрг приветствует своего тидира. Рольван поклонился. Он знал, что должен сказать, и сказал:

– Там, на лестнице, я был несправедлив к тебе. Прости меня, Каллах. Прими нашу благодарность, от всей души.

Гвейр промолчал, лишь еще ниже склонил голову. Неизвестно, услышал ли он то же, что и Рольван – беззвучный, но отчетливый голос, прозвучавший прямо у него в голове:

«Мы еще встретимся».

Потом невидимый бог развернулся и шагнул во Врата. Гарм последовал за ним, и огненный проем угас, как будто его и не было.

 

Глава девятнадцатая, окончательная

Деревня встретила их праздничным ликованием, криками и весельем. Двоих убитых – тяжкая потеря для общины, но ничтожно малая в сравнении с тем, что готовили им дружинники – оплакивали под звуки песен, и слезы потери не уменьшали гордости, потому что пали они во славу богов, защищая свою Верховную дрейвку, и радостного торжества, потому что боги вознаградили верных, покарав их врагов. О том, что беды их на этом не окончены, что вместо семидесяти дружинников тидир пришлет войско, а Каллах может и не пожелать снова нарушать Правила ради жалкой кучки своих последователей, эти люди в простоте своей не думали.

Рольван тоже не стал об этом думать. После разочарования оттого, что Игре предпочла ему другого, после очищающей готовности принять смерть, после ярости схватки и неожиданного спасения, после встречи с Каллахом, которого он никогда не признал бы своим богом и в котором, неожиданно для себя, увидел своего друга – после всего этого его охватило усталое равнодушие, как будто нагромоздившиеся одно на другое события этого вечера начисто отбили у него способность к переживаниям.

В ту ночь никто не ложился спать. Посередине деревни был сложен костер, высотой почти равный тому, что горел перед Кругом богов в ночь Лафада. От детей до самых дряхлых стариков, все собрались у огня праздновать избавление. Бочки с ячменным пивом и медом выкатывали одну за другой, из рук в руки переходили чаши, хлеб и мясо, и голоса, все менее стройные, одну за другой затягивали хвалебные песни. Всюду звучал смех, и больше всего там, где, разгоряченная своей победой, в окружении почитателей, не сводящих с нее восторженных глаз, веселилась Игре.

Никогда прежде Рольван не видел ее такой – светящейся от счастья, беззаботной, словно простая деревенская девчонка, а не придавленная неподъемным своим служением жрица древних богов. Вот она вскарабкалась с ногами на составленные друг на друга дубовые бочки и, смеясь, поднимает над головами полный меда рог – во славу Нехневен, услышал он. Белое платье, то же самое, в котором она была в ночь Лафада, развевает ветер. Игре подносит рог к губам, но, передумав, широким движением выплескивает мед на головы собравшихся вокруг парней. Все хохочут. Игре притворяется, что хочет слезть на землю, и навстречу сразу тянется десяток рук – помочь. Но она смеется и вдруг, так быстро, что никто не успевает ничего понять, оказывается за их спинами. Рольван отвел глаза – он один заметил силуэт распластавшейся в прыжке волчицы.

Дергидан не отходил от нее ни на шаг. Первым кидался выполнять ее просьбы, с торжественным видом подливал в ее рог, а когда Игре садилась, почтительно устраивался у ее ног – ни дать ни взять преданный ученик. Правда, на поясе его Рольван увидел меч, и, судя по взглядам, которые юноша порою кидал вокруг, он теперь считался ее главным защитником. Другие – четверо парней, из них двое не из этой деревни, и девушка, та же компания, что вчера днем упражнялись в фехтовании – старательно подражали ему. Казалось, эти шестеро считают себя свитой Верховной дрейвки, а на всех остальных поглядывают свысока. Игре, судя по всему, не возражала против такого положения дел.

Гвейр не участвовал в бурном веселье. Сидел поодаль от огня, вытянув ноги и прислонившись спиною к одному из расставленных для сидения березовых чурбаков, потягивал пиво и казался совсем расслабленным. С улыбкой наблюдал за сестрой. Рольван устроился с ним рядом, на другом чурбаке. Он тоже пил и тоже смотрел и чем дольше смотрел, тем больше понимал и тем больше хотел напиться.

Она была здесь дома, окруженная любовью и почетом. Несчастье, пережитое ею в ночь на Валль и все, чем это несчастье обернулось впоследствии, сопровождало ее до сих пор. Игре носила его, как привычное одеяние боли, злости и ответственности не по силам, старившее ее раньше времени. Сегодня, впервые, Рольван увидел ее без этого темного плаща. Нехотя – но с кем еще быть честным, если не с самим собой? – он признал, что так и должно быть. Вину можно искупить, но чем искупишь память? Чем дальше от нее будет виновник всех ее бед, тем быстрее Игре излечится. Если он действительно ее любит, то должен оставить в покое.

Подумалось – он все понял уже давно, просто не хотел в том сознаваться. А если так, и действовать надо быстро, иначе наступит утро и вместо сегодняшнего спокойствия его опять одолеют ненужные желания и надежды.

Когда он резко встал, Гвейр поднял голову и посмотрел с тревогой. Но Рольван беззаботно улыбнулся: «Я ненадолго», и пошел прочь небрежной походкой решившего прогуляться человека. Обходя пирующих, он успел разжиться куском жареного мяса и несколькими ячменными лепешками в дорогу. Заглянул в хижину, где хранилась упряжь, и долго наугад шарил в темноте. Потом пробирался к лошадиному загону, обвешавшись сбруей, неся в охапке седло и седельные сумки, и надеялся, что ему удастся остаться незамеченным. Хуже нет прощаний и объяснений, когда и без того все ясно.

Ему повезло – у костра никто и не думал расходиться. Некому было заметить его, когда он шел к воротам, ведя под уздцы послушного Монаха и старясь держаться в тени домов и навесов, как можно дальше от веселья и света.

Ворота никто не охранял: на сегодня жители уверились в своей безопасности под покровительством богов. Деревянный Лафад возвышался на пути молчаливой укоризненной тенью. Рольван передернул плечами – он чересчур проникся дрейвским духом, если в молчании идола ему чудится упрек. Обойдя статую, приблизился к воротам и принялся вытаскивать толстый шест, удерживающий закрытые створки.

– Куда ты собрался? – спросил, вынырнув из темноты, Гвейр.

Рольван замер, как застигнутый на месте преступления. Кровь бросилась ему лицо, и щеки запылали.

– Гвейр… – пробормотал он.

– Что за глупость ты придумал, Рольван?

– Я… так будет лучше всем. Я просто уеду, и вы про меня забудете. Не мешай мне. Пожалуйста.

Юноша из той же компании, что сопровождала Игре, появился вслед за Гвейром и встал рядом, без смущения прислушиваясь к разговору.

– Ты никуда не уедешь, – сказал Гвейр.

– Ты же сам хотел от меня избавиться! – воскликнул Рольван, чувствуя, как предательски тает его решимость. – Вспомни! Ну, зачем тебе это сейчас?!

– Я, и правда, этого хотел. Но передумал, уж прости. Тегир, – Гвейр забрал повод Монаха и протянул его своему спутнику. – Уведи коня. Идем, Рольван.

И Рольван пошел за ним, презирая собственную беспомощность, на ходу придумывая возражения, но так и не высказывая их вслух. Он думал, что они возвращаются к костру, но Гвейр обошел веселящихся и повел его дальше. Празднование между тем продолжалось, делаясь все бесшабашнее. На бочках, где недавно стояла Игре, теперь устроился флейтист, наигрывающий веселую мелодию. Вокруг плясали. За общей суетой было трудно разобраться, кто где, но Игре Рольван не нашел.

Свет костра остался позади, и он понял, куда его ведут. В десяти шагах от хижины увидел неподвижную фигуру сидящего на земле человека и, подойдя, узнал Дергидана. Тот поднялся при их приближении.

– Это мы, – сказал Гвейр. – Ты можешь вернуться к огню.

Юноша замотал головой:

– Она сказала, чтобы никто не беспокоил. Я посторожу, потом Бедвер сменит.

– Хорошо, – согласился Гвейр. Кивнул в сторону хижины: – Найдешь дорогу, Рольван?

Отсвет далекого костра придавал красноватый блеск глазам Дергидана. Он смотрел прямо на Рольвана, и тот не мог понять, что означает выражение его лица – смесь любопытства, зависти и насмешки.

Гвейр вдруг фыркнул и хлопнул Рольвана по плечу.

– Иди наконец, – сказал он так же насмешливо, как смотрел Дергидан.

Тогда Рольван пошел к хижине. Ноги у него не сгибались. Двое за спиной смотрели вслед, и их взгляды вызывали зуд, как укусы насекомых. В голове было совершенно пусто.

В хижине все осталось таким же, как он помнил – засыпанный соломой земляной пол, тростниковые постели, низкий столик в стороне от очага. На столе маслянисто чадил простой светильник – фитиль в глиняной плошке с жиром. Куски шкур, на которых обычно рассаживались пришедшие послушать Верховную дрейвку, были стопкой сложены у стены.

Игре ждала его, стоя перед холодным очагом. Она волновалась – Рольван понял это из того, что она даже не попыталась делать вид, будто чем-то занята. Когда он вошел и опустил за собой полог, она обернулась и стиснула руки на груди. Рольван остановился, не зная, что сказать.

Они были похожи с Нехневен, очень похожи. Но – теперь, вблизи, он понял разницу. Богиня предстала перед ним воплощением красоты, ледяным и прекрасным, как застывший на морозе водопад. Она вызывала страсть, но не могла дать жизни. Игре была настоящей. От нее слабо пахло потом и дымом костра. Рыжие волосы в беспорядочно вились вокруг головы и встрепанными языками пламени рассыпались по плечам. Предплечье украшал синяк, наполовину прикрытый платьем – след удара деревянным мечом. Руки, беспокойно теребившие кулон с волчьей головой, были мозолистыми руками воина. Сам кулон был или тем самым, что пропал у источника вместе с ее одеждой, или похожим, как две капли воды. Рольван знал, что если наберется смелости прикоснуться к ней и раскрыть ее ладонь, он увидит болезненные алые шрамы, памятную цену открытия Врат.

Несовершенная. Живая. Единственная.

В конце концов она первой нарушила молчание:

– Значит, ты решил уехать? Это правда?

– Я подумал, что так будет лучше.

– Вот так, просто, уехать, ни слова не сказав? – в тусклом дрожащем свете Рольван увидел ее гримасу – болезненную тень прежнего волчьего оскала. – Вот, значит, чего стоят твои обещания?

Недоумевая, как вышло, что он снова оказался в чем-то виноват, Рольван проговорил:

– Я многим давал обещания и нарушал их, Игре, но не тебе. Разве я не сделал все, что ты хотела, не привел Гвейра обратно?

Она закусила губу и резко отвернулась. Рольван стоял, растерянный и неуклюжий, не зная, может ли такое быть, чтобы Игре плакала из-за него, или ему все же показалось, не зная, что ему делать и чего она добивается. Игре произнесла отрывисто:

– Я не про это. Про другое. Там, у Эйр-Дана, когда ты меня нес, ты говорил, что никогда не бросишь, даже если я… Разве ты забыл?

Кровь снова прилила к щекам – в тот день он много чего наговорил. Решив, наверное, что сказанное прозвучало чересчур беззащитно, Игре развернулась к нему, по-Гвейровски встряхнув головой, и смахнула слезы тыльной стороной ладони. Рассмеялась надтреснутым смехом:

– Но это ведь неважно, правда?

Рольван шагнул ближе и поймал ее за руку. Игре не отстранилась, но и не взглянула ему в лицо.

– Ты говорила, что ничего не помнишь о том, что было!

– И не помнила. Теперь – помню. Я не теряла времени, если хочешь знать. Теперь, если стану волком, смогу вернуться сама. Тебе не придется даже… – она хмыкнула, – стараться, как в прошлый раз.

– Это хорошо, – сказал Рольван. – Хорошо, потому что теперь стараться пришлось бы Дергидану. Думаешь, он справился бы так же хорошо, как я?!

Он сдерживал в себе ревность и обиду, как мог. Но сейчас, оказавшись так близко, что почувствовал знакомый травяной запах ее волос, забыл о том, что решил сохранять достоинство. Последние слова он выкрикнул ей в лицо. Игре вздрогнула и отступила назад, вырвав у него свою руку.

– При чем здесь он? – и через мгновение: – Так вот что! Из-за этого, да? Вот как ты все понял!

– Скажи, как я должен был понять!

– Ты должен был спросить, ясно?! – крикнула она с яростью. – Спросить, а не убегать, как трус!

Рольван глубоко вздохнул. «Мы только встретились, и уже опять кричим друг на друга. Ну почему мы все время с ней ссоримся?»

– Прости, – сказал он. – Я должен был спросить.

Игре помолчала. Потом заговорила, глядя ему через плечо и опять тревожно сжимая на груди амулет:

– Дергидан – мой первый ученик. Я начинаю новую школу дрейвов, так решили боги. Сейчас у меня шесть учеников, но будет больше. Мы уйдем отсюда все вместе, будем прятаться в лесах, переходить от укрытия к укрытию, как делал раньше мой Учитель. Дергидан отмечен богами, он один из Избранных, если только будет достаточно силен. Когда я передам ему все, чему меня научили, боги подвергнут его испытанию. Если окажется достоин, он будет избран новым Верховным дрейвом. Тогда боги отпустят меня. Позволят выбрать любой путь, какой я захочу – так сказала Нехневен.

Она замолчала. Издалека доносилось пение флейты и задорные крики, но здесь, в хижине, тишина стояла такая, что слышно было, как потрескивает горящий фитиль. Игре беспокойно теребила амулет и все не поднимала глаз. Рольван спросил:

– И что ты тогда выберешь?

Она поежилась и заговорила очень быстро:

– Мое обучение длилось семь лет. Как бы я ни старалась, это займет годы, не знаю, сколько, но пройдут годы, прежде чем я… Не думай, что это так просто, обучать дрейвов, это не просто что-то запомнить, это…

– Я понимаю, – остановил ее Рольван. – Ты не ответила. Какой путь ты выберешь, Игре?

Так же быстро, словно боялась, что передумает или что-то ей помешает, Игре ответила:

– Если ты дождешься, я выбрала бы твой.

Вот и все.

Он тихо выпустил воздух из легких – сам не заметил, когда принялся задерживать дыхание. Кто бы мог подумать, до чего счастливым его могут сделать такие простые слова? Рольван обнял ее, и Игре спрятала лицо у него на груди. По тому, как расслабились ее плечи, стало ясно – она тоже боялась его решения, тоже сомневалась и отчаивалась, и веселилась сегодня не оттого, что у нее было легко на душе.

– Любимая, – прошептал он. – С тех пор, как узнал тебя, я понятия не имею, каков мой собственный путь!

– Тогда мы найдем его вместе, – ответила Игре, поднимая к нему лицо.

Она поцеловала его первой, с такой страстью, что у Рольвана потемнело в глазах. Но когда он, задохнувшись, прижал ее к себе, Игре вырвалась из его рук. Язвительная улыбка, что появилась на ее губах, была ему слишком хорошо знакома:

– Ладно, Дергидана мы обсудили. Теперь поговорим о Нехневен?

Рольван тяжело вздохнул:

– Она тебе рассказала.

– Ну, еще бы! Ей это доставило удовольствие!

– Я не знаю, что сказать, Игре. Я сожалею. Она выглядела в точности, как ты, и…

– И очень хотела тебе отомстить, хотя бы так, – Игре больше не улыбалась. – Она обижена и ревнует, но все же она согласилась меня отпустить. Я не хочу, чтобы ты ее ненавидел.

– Не буду, – пообещал Рольван и снова обнял ее.

Козни ревнивой богини не принесли ему вреда, и он мог позволить себе быть великодушным. Но Игре беспокоило еще что-то:

– Подожди. Ты должен знать – ты не дрейв. Ты не сможешь жить с нами, пока… пока я буду их обучать. Это касается только дрейвов.

Она смотрела с тревожным вопросом. Рольван сказал:

– Но ведь и Гвейр не дрейв.

– Нет. Он тоже не сможет.

– Дружинники и церковь все еще охотятся на вас. Ты же не думаешь, что мы оставим тебя без защиты? Мы будем близко, я и Гвейр, обещаю. Все время, сколько понадобится, во всяком случае, я.

Она нерешительно улыбнулась:

– Ты говоришь, как он.

– Вот видишь, не о чем беспокоиться. И раз уж мы заговорили о богах, – Рольван с улыбкой заглянул ей в лицо, – хочешь увидеть, что подарил мне Лафад?

– Я знаю, – фыркнула Игре. – Ты же не думал, что на меня это подействует?

– Ну, я собирался попробовать, если другого выхода не останется.

– Ты собирался сбежать!

– Прости меня за это. Игре, но разве я мог догадаться? Ведь ты сделала все, чтобы я не надеялся!

Она вздрогнула, как от боли. Прошептала, снова уткнувшись ему в грудь:

– Ты был моим кошмаром, мерещился мне повсюду, даже во сне. Я каждый раз видела ту ночь, как мы привязаны к дереву и ты стоишь с мечом, а Учитель… Когда ты нас догнал, я думала, что убью тебя и наконец забуду. И потом тоже хотела убить, много раз. А потом уже не могла тебя ненавидеть, и все равно видела во сне, и пыталась не думать… И не могла. И от этого еще больше хотела от тебя избавиться.

– Игре, прости за это все!

– Я простила, давно. Но не признавалась, потому что… потому что так мне было легче. Злиться легче, понимаешь? Так не надо ничего делать, ничего менять, даже в себе.

– Я понимаю, – прошептал Рольван.

– Ты не сердишься?

– Нет. Я люблю тебя, – ответил Рольван и осторожно принялся целовать ее виски, глаза, щеки. – Игре, Игре… скажи, ведь сегодня ты еще не учишь всех этих наглых молодых дрейвов? Сегодня…

– Сегодня можно, – прошептала она в ответ. – Дергидан посторожит, чтобы нам не мешали.

Рольвану припомнился завистливый взгляд парня.

– Ты жестока, Волчица!

– Я и должна такой быть, мы же дрейвы. Ты еще не знаешь, как меня мучил Учитель! Я расскажу… когда-нибудь потом.

– Потом, – согласился Рольван, увлекая ее к нищенскому ложу из тростника. В эту ночь он не променял бы его и на тидирские палаты. – Когда-нибудь…

– А еще я не сказала тебе спасибо за Гвейра. А еще…

– Игре, – взмолился Рольван, – любимая, пусть это все подождет!

И оно подождало. Монахи и дрейвы, солдаты и веселящиеся деревенские остались где-то далеко, за стенами маленькой хижины. Языческие боги не беспокоили их в эту ночь, и даже сам Мир, таинственный Странник, не торопился карать своего неверного слугу. И кто знает, подумал Рольван в полусне, когда Игре задремала на его груди и ее теплое дыхание растопило в нем последние остатки морозного одиночества, кто знает – быть может, его бог вовсе не так бесчувственен, как утверждают монахи?

Игре шевельнулась, прошептав его имя, и Рольван больше не думал о богах.