Императорская палатка была вновь раскинута на вершине холма. В нее перенесли тело Сильной Кати. Наутро его, погруженное в соль, повезут в столицу для торжественных похорон — так распорядился император. Сам он неотлучно оставался рядом и посетителей принимал там же, отделенный лишь тонкой занавесью от окруженного свечами тела своей возлюбленной. В этот день, когда войско праздновало победу и оплакивало павших, когда жизни сотен раненых висели на волоске и от лекарских палаток с ветром долетали стоны и ругательства, подчеркнутая скорбь императора порождала удивленные, а порой и гневные разговоры. Звучали они, впрочем, негромко. Магическая битва, отгремевшая у всех на глазах, и роль, что сыграла в ней Сильная Кати, оставались непонятными большинству. Тем больше находилось места домыслам и предположениям. Кару не просто уступали дорогу — от него шарахались с ужасом.

Подойдя, он лицом к лицу столкнулся с выходящим из императорской палатки Верховным жрецом. Тот шел согнувшись, как будто старость в одночасье вернула себе права над упрямцем, и, казалось, искал, на что опереться. Трехцветный пояс первосвященника он сменил на простой, серый.

— Да поможет вам Бог, ваше высочество, — негромко сказал жрец.

Кар кивнул, впервые не вспомнив о своей ненависти к старику. И вошел.

Сперва он увидел свечи — множество свечей, они выстроили огненную ограду вокруг императорского ложа. Та, что лежала на нем, до подбородка укрытая пурпурным плащом, выглядела мирно спящей. Император стоял рядом. На коленях. Занавесь была отдернута.

Эриан оглянулся всего на миг. Ничего не сказал, не поднялся с колен. Следующие несколько шагов показались Кару длиннее вечности. Остановившись за спиною брата, он молча ждал приговора.

И приговор последовал.

— Она сама этого захотела, — сказал император. — Никто не смог бы ее заставить и никто не смог бы отговорить, если она решила. Я это знаю, помни. И — ты сегодня победил. Ты спас Империю, спас всех. Это я тоже знаю. Но сейчас… Уходи, Кар. Или я тебя убью.

— Убей, — ответил Кар, понимая уже, что слова эти лишь эхо давних, произнесенных когда-то императором, что звучат они на этот раз бессильно и жалко. — Я не стану противиться.

Эриан не шевельнулся.

— Уходи.

Кар молча пошел к выходу. В последний миг задержался.

— Что будет с пленными, Эри?

— Не сегодня, — ответил император.

Кар вышел, остановился, невидяще глядя перед собой. Впереди страшным памятником лежало поле сражения, и тучи воронья хрипло кричали, прославляя людской обычай убивать друг друга большими компаниями. За спиной клонилось к закату солнце того же дня, когда Кати рано утром выскользнула из его палатки, оставив тоскливый холод смерти и любви, что не смела быть. Казалось, с тех пор прошло несколько лет. На губах застыли кровь и гарь.

Вечер и ночь он провел с магами. Добился, чтобы им освободили удобное место под лагерь, в ложбинке меж холмов, где негустые заросли осин могли послужить и топливом для костров, и хоть каким-то укрытием от посторонних глаз. Воины с храмовыми значками расположились вокруг широким кольцом, но близко не подходили. Из вещей у магов оставалась только одежда на плечах — остальное пришлось бросить на пути от Злых Земель. Буквально разграбив имперский обоз, Кар добыл хлеб и мясо, крупу, посуду, мыло, бинты, одеяла и несколько палаток. В них разместили тяжелораненых. Переговорив со жрецами, Кар позволил применять магию — исключительно для излечения, и сам работал до глубокой ночи, исцеляя раны, поднимая безнадежных и воскрешая тех, кого еще можно было воскресить. Силу он не берег. Она, все еще бурлящая внутри огненным колесом, была хуже любого проклятия, Кар с радостью отдал бы ее всю. Когда добровольные кашевары из полукровок и младших магов обнесли всех немудреной, но горячей пищей, с ранами, угрожающими жизни, было покончено. Беспокойный сон постепенно сморил магов. Только сейчас Кар до конца понял, как измучены они долгим соседством с ими же освобожденными тварями, каким облегчением стала для них возможность заснуть, не опасаясь проснуться в роли чьего-то позднего ужина. Возможная смерть от рук дикарей едва ли могла их теперь напугать.

Сам Кар не хотел ни есть, ни спать — непривычная наполненность Силой подавила в нем телесные потребности. Он до рассвета просидел, привалившись спиной к поваленному осиновому стволу и глядя на далекие огни разведенных жрецами костров. Там, у костров, не спал никто. Еще дальше, но все же слишком близко для больного сердца, не спал император. Кар знал, что он молча стоит на коленях перед мертвым телом. Ни о чем не просит, ничего не ждет, лишь иногда встает, чтобы зажечь новые свечи, обходит вкруг палатки, разминая затекшие ноги — и вновь падает на колени.

А здесь, посреди уснувшего лагеря магов, напротив Кара сидели и не спали двое. Сильный Лэйн, последний выживший член Совета, и лохматый насупленный мальчик, почти уже юноша. Моурет. Оба молчали, и Кар тоже не находил в себе сил заговорить. Наконец Моурет заснул, уронив голову на плечо Сильного. Лэйн бережно уложил его в траву, накрыл одеялом. Кар благодарно кивнул. До утра оба не произнесли ни звука и не сомкнули глаз.

Утром над миром воцарились скребущие звуки вгрызавшихся в землю лопат, шлепки земляных комьев и удары сбрасываемых в общие могилы тел. Туши звероподобных сваливали в кучи на построенные из бревен костры и поджигали, обложив хворостом и облив маслом. Смрад разливался на мили окрест.

Как и было обещано, Вождь вождей аггарских племен и император истинных людей обменялись клятвами на поле победы. Земли от Тосса и Салианы до Ничейной Полосы принадлежали аггарам; Империя обязалась впредь не претендовать на них. Аггары обещали хранить границы и первыми встать на защиту Империи от угрозы из Злых Земель, если таковая когда-нибудь возникнет снова. Старшие служители храма во главе с новым Верховным жрецом стояли за спиной императора; напротив собрались немногочисленные на фоне своих имперских собратьев Голоса Божьи.

Когда с клятвами было покончено, жрецы обоих народов отправились в долгий путь к Злым Землям — восстанавливать заслон. Как они намерены это делать, Кар не знал. И не хотел знать. Довольно было и того, что сами жрецы уверены в успехе. От Империи поехали только лучшие из лучших — носители белых, синих и черных поясов пятой и шестой ступеней, но с их отбытием алых сутан вокруг стало поменьше. Недостаток, который с лихвой восполняли бдительные воины со значками вольных жрецов.

Атуан уехал еще утром — сопровождать в столицу тело Сильной Кати. Непонятно было, вызвался ли он сам или Эриан спровадил своего доверенного советника с глаз долой так же, как накануне вечером прогнал Кара. Бывший Верховный жрец присоединился к траурной процессии не из почтения к покойной, но ввиду пошатнувшегося здоровья и желания оказаться подальше от императора. Таким образом единственным, кто не сбежал и на ком скорбящий повелитель мог выместить свой гнев, остался Кар.

Он ждал императорского гнева как спасения, как заслуженной расплаты, за которой станет легче. Он принял бы упреки и проклятия, принял бы смерть от императорской руки. Эриан молчал. При утверждении мира с аггарами, на похоронах, на прощальной церемонии, на тризне по усопшим Кар был с ним, как принц и наследник. Он принимал осторожные слова хвалы и благодарности, как тот, кто, пусть и с помощью колдовства, обернул поражение в победу и обрушил гибель на врагов. Но даже на миг он не смог остаться с императором вдвоем, и за все время Эриан не сказал ему ни слова.

Будущее пленных магов оставалось неясным. Воины храма сторожили их неустанно; единственным, кто свободно ходил туда и обратно, был Кар.

Когда молчать дальше стало невозможно, Кар сказал — в присутствии жрецов и военачальников, обращаясь к императору как один из просителей:

— Выскажите свою волю, государь. Пленные ждут вашего решения.

Эриан долго молчал.

— Пусть займутся уборкой, — сказал он наконец. — Все трупы этих существ необходимо сжечь или закопать. Мы не сможем задержаться здесь так надолго; завтра закончим с похоронами и вечером же выступим. Ты останешься и проследишь за всем. С тобой я оставлю тысячу вольных жрецов, этого должно хватить, чтобы держать колдунов в повиновении.

— В этом нет необходимости, ваше величество. Я Сильнейший. Моим приказам будут повиноваться.

— Тем не менее воины останутся. Когда земли наших союзников аггаров будут очищены от этой скверны, оставь колдунов и возвращайся в столицу. К тому времени я приму решение об их дальнейшей судьбе.

— Государь, — произнес Кар, опустившись перед братом на одно колено. — Я прошу о личной аудиенции.

— Нет.

Потом что-то дрогнуло в глазах императора, и он добавил:

— Мы поговорим, когда ты вернешься. Сейчас займись колдунами.

Кар встал и отправился заниматься колдунами.

Даже собственному грифону он с трудом мог смотреть в глаза — после утреннего разговора, когда на признание, что Тагрия уехала, не простившись, Ветер ответил недружелюбно: «С тобой не простившись». И, отвернувшись, принялся чистить перья.

«Ветер! — воскликнул тогда Кар. — Ты что, виделся с ней?»

«Она позвала, я прилетел» — сказал грифон.

«Почему же ты не позвал меня?!»

«Она не хотела».

И Кар не нашел, что ответить. От Ветра скрыть не удавалось ничего, он видел, конечно же, что Кар намеренно задержался у магов до отбытия процессии. Частью из-за стыда перед Тагрией, частью — не желая встречаться с Атуаном. Тот, единственный кроме Верховного жреца, заранее знал о замысле Кати, знал — и не сказал ни слова ни Кару, ни императору. Кар не мог винить его за скрытность. Но и видеть не хотел.

Чанрет уехал на другой день после императора. Прочие аггарские вожди с остатками поредевших воинств отбыли еще раньше, торопясь к своим домам, к старикам и детям, чей мир был оплачен столь великой кровью. Из каждых десяти, выступивших против звероподобных, назад возвращались трое. Смерть унесла отчаянного Калхара, самоуверенного Ордитара, рассудительного Налмака. Их тени навек соединись с теми, кто ушел раньше, чтобы жить в памяти соплеменников, в горьком шепоте молитв, в звуках хвалебных песен. Слабое, впрочем, утешение для осиротевших близких.

Кар не выходил провожать отъезжавших. Исполняя волю императора, пленные маги очищали аггарские земли от мертвых звероподобных. Работа обещала затянуться надолго и быть день ото дня все более мерзостной. Жуткий ковер из трупов простирался на многие лиги, до края Ничейной Полосы и дальше, и гнил уже вовсю. Запах разложения пропитал все вокруг, так что живые мало чем отличались теперь от мертвых, а грифоны с трудом выносили близость своих двуногих друзей. Даже Ветер, и тот все время улетал куда-то с Морой, которую опекал как больного ребенка. Грифоница тяжело переживала потерю. Ее соплеменники, потерявшие своих людей, искали смерти в битве, яростно кидаясь прямо на копья, а когда все закончилось — улетели прочь, чтобы стать, как это случалось и в Империи, бедствием аггарских лесов. Мора же осталась, и ее жалобные крики разносились по ночам над холмами, заставляя магов стискивать кулаки и шептать бессильные проклятия, а жрецов — вздрагивать и хвататься за арбалеты.

Кар неотлучно оставался с магами, работая наравне со всеми или даже больше. Рядом, вопреки многократным приказам отправляться с войском домой, трудился Зарамик. Обязанности оруженосца не предписывали ему участвовать в сражении, в котором не участвовал, во всяком случае, мечом, его господин. Но Зарамик к обязанностям относился весьма своеобразно. Увидев, что императорское войско отступает, парень с отчаянным воплем бросился туда, где, как ему показалось, мог быть особенно полезным — в самую гущу, но споткнулся о чье-то тело и упал под ноги лошадям. В падении Зарамик потерял шлем; затем, пытаясь встать, получил по темени древком копья и больше уже ничего не помнил. Оставалось загадкой, как ему удалось уцелеть, но кроме ушибов, которые Кар милосердно исцелил, на теле оруженосца не было ни царапины. О подвигах своего господина Зарамик узнал с чужих слов. Наслушавшись, он окончательно счел Кара живым божеством и наотрез отказался его покидать: «А не нравится, так обратите меня в камень, ваша милость, что вам стоит-то?»

В юности, лелея честолюбивые мечты о кресле Сильнейшего, Кар и представить не мог, что это будет так — жалкие три с половиной сотни оборванных, голодных магов, с ними пара сотен еще более обтрепанных полукровок, от зари и до зари сооружающие костры и таскающие на них смердящие туши, чтобы с помощью Силы заставить их гореть дотла, ибо копать для них ямы было бы слишком долго и трудно. И он, победитель, Глава Совета Сильных, состоящего из одного-единственного израненного мага, Карий Сильнейший, весь черный от копоти и пропахший мертвечиной так, что от него шарахается собственный грифон.

Таким и нашел его перед отъездом Чанрет — на дальнем берегу реки, среди бесконечного зловония сжигаемых туш. Небо над головой было затянуто маслянистым дымом.

— Не нравится мне это, — заявил Вождь вождей, когда Кар вышел к нему навстречу, отирая со лба почернелый пот. — Разве твое дело собирать мусор? Или император повредился умом?

— Император не при чем, я здесь по своей воле. Признай, Чанрет, этот мусор набросал здесь все-таки я.

— По-твоему, лучше было этого не делать?! Ты точно не хочешь, чтобы мы остались помочь?

— Точно, брат. Возвращайтесь домой.

Чанрет помолчал, теребя поводья. Мокрый после переправы конь узнал Кара, потянулся мордой. Трупный запах его, прошедшего битву, не пугал. Кар погладил животное по длинной переносице.

— С императором у вас размолвка вышла, — полувопросительно заметил Чанрет.

— Можно и так сказать.

— Из-за той погибшей колдуньи? Не очень-то я понял, что там произошло. Да никто, думаю, не понял, разве Голоса, но они молчат. Не скажешь мне, Кар?

— Долго объяснять. Один из нас должен был умереть. Кати решила, что это будет она. Я не смог ее переубедить. У нее были к тому свои причины, но не мое дело говорить о них императору.

— Она была ему… кем-то?

— Он собирался жениться на ней.

Чанрет тихо присвистнул:

— Да, тебе не позавидуешь. Кар, если будет плохо… ты можешь вернуться когда захочешь.

— Я знаю об этом. Спасибо, Чанрет.

— Возвращайся, правда. И грифон придется кстати, мои парни прямо бредят им. Вернешься?

Конь настойчиво тянул Кара за рукав — выпрашивал лакомство.

— Не знаю. Рад бы, но… — Кар высвободил рукав и заговорил о другом: — Налмак погиб.

— Да. Уж не думаешь ли ты…

— Нет, — прервал Кар, — это в прошлом. Только позаботься о ней, Чанрет.

— Я ее родич, забыл? Думаешь, позволю ей терпеть нужду?

— Нет, конечно, прости.

— Будь спокоен, — сказал Вождь мягче. — Ее сыновья вырастут вместе в моими. Аррэтан не будет одинока.

— Спасибо. Мне важно это знать. И еще, Чанрет… Что, если я попрошу убежища не только для себя?

Вождь понял без объяснений — видно, и сам об этом думал. Его ответ оказался больше чем неожиданным:

— Зачем просить, оставайтесь. Места хватит всем.

— Вот так просто?! Речь о колдунах, Чанрет! Разве ты не должен посоветоваться с другими вождями?

— Мы — аггары, — казалось, Чанрет удивлен, что должен об этом напоминать. — Мы не отказываем в помощи. И не убиваем беззащитных, как имперские. Не знаю, с чего это император распоряжается пленными, как будто мы не вместе сражались и победили! Наши земли просторны, почему бы на них не жить и колдунам? Лишь бы хранили мир, а тут я спокоен, раз ты с ними. Оставайтесь. С Империей я улажу все сам.

Кар мог лишь качать головой и улыбаться: сколько бы ни прошло лет, аггары не переставали удивлять. Как недоставало ему этой их простоты!

— Ты самый лучший в мире друг, Чанрет. Словами не выразить, как я тебе благодарен. Позволь, я не скажу ничего сейчас, но если Эриан и впрямь забудет свою клятву… Тогда мой народ почтет за честь поселиться на ваших землях, и, клянусь, мы не будем вам в тягость! Что же до жрецов…

— О них не думай. Они не посмеют обнажить оружие на нашей земле, или твой император окажется клятвопреступником во всем. Но он, по-моему, не такой.

— Он таким не был, — вздохнул Кар. — Надеюсь, что и не станет, но… Будь все проклято! Чанрет, если бы это была твоя любимая?

— Я не забыл бы, что ты мой брат, — пожал плечами Вождь вождей. — И что ты одолел звероподобных тоже не забыл бы. Может, и он вспомнит, когда остынет? Не отчаивайся, Кар. Ну, добро, я поехал, ты знаешь, где меня искать.

— Знаю. До встречи, друг.

День за днем они передвигались к востоку, к Ничейной Полосе, сжигая туши везде, где находилось хоть немного дерева и насыпая над ними большие курганы там, где деревьев не было. Припасы, оставленные вождями аггаров, таяли на глазах. Грифоны охотились, чтобы накормить людей, но с каждым днем им приходилось летать все дальше от опустошенных тварями мест. Единственным, в чем не ощущалось недостатка, были стервятники. Кар задумался о возможности ускорить работу, приказав жрецам приняться за дело вместе с магами — но, хоть мысль и казалась заманчивой, не сделал этого. Война закончилась, значит, упомянутый Атуаном казус веры остался в прошлом. Заставить жрецов сотрудничать с колдунами не сможет теперь даже воля принца Империи.

Впрочем, среди оставленных императором стражей настоящих служителей храма было не больше двух сотен, а для жрецов вольных Кар был в первую очередь их боевым предводителем, а потом уж — принцем и колдуном. Так что уже на четвертый день те решили вопрос сами, взявшись с утра за лопаты, а вечером разделив с пленными свой рацион. С растерянностью и скрытым ужасом принимали Владеющие Силой милости от тех, кому привыкли отказывать даже в праве называться людьми; истинные люди шептали удивленные ругательства, обнаруживая в извечных врагах обыкновенных мужчин и женщин, страдающих от голода, усталости и страха. Наконец все оказывались сидящими у одних и тех же костров; и вот уже некий рыцарь, бормоча себе под нос — проклятие, да чем он хуже императора?! — уступал сумрачной черноволосой даме свой плащ, а прочие старательно глядели в другую сторону и пускали по кругу фляги дрянного кислого вина, протягивая пленным наравне со стражами. В такие минуты Кару чудился проблеск надежды, как в ночи, бывает, мерещится грядущий восход. И когда на третий раз рыцарь и дама открыто сели плечом к плечу, а следующим вечером вместе ускользнули в темноту, Кар едва удержался, чтобы не отпраздновать это, по дикарским обычаям, перебрав того самого кислого вина.

Теперь дело пошло быстрее. Император, должно быть, еще не въехал осиянным славой победителем во врата столицы, когда перед остатками магов легла мертвая степь Ничейной Полосы. И Кар сказал — хватит. Аггарские земли очищены; прочее пусть гниет, мертвому краю не станет хуже от разбросанной мертвечины.

Тронулись в обратный путь — длинные вереницы усталых пеших и почти столь же усталых конных, позади немногие повозки с остатками жреческого обоза. Грифоны сопровождали их по воздуху. Редкая живность, уцелевшая после нашествия звероподобных, становилась теперь добычей грифоньих когтей, и даже жрецы встречали крылатые тени без опаски, как единственную надежду получить ужин.

Потом разоренные земли остались позади. В благодатном изобилии аггарских лесов повеселели и стражи, и пленные. Кар выбирал путь в обход селений, так что за все время они только раз встретили людей, зато позволял долгие стоянки в глухих уголках по берегам рек и озер, среди звенящей тишины ягодных полян. Спешить было некуда. Кар знал, что не станет возвращать свой народ в Империю — ту самую Империю, чья земля однажды уже напиталась кровью магов.

Аггары, не понаслышке знакомые с горьким уделом скитальцев, готовы принять побежденных — и быть по сему. Здесь обретут они новый дом, а что потом, сумеет ли древнее племя пережить свое последнее падение или же исчезнет навсегда, судить не Кару. Звание Сильнейшего не отменило его долга перед императором Эрианом. Пока жив, Кар останется его слугой и братом, даже если сам Эриан о том позабудет. Потому, доверив магов защите верного Чанрета, Кар собирался отправиться в Империю, для суда ли, для милости — безразлично.

Пока же победители и побежденные вместе возвращались к жизни. Боль множества смертей не исцелить в одночасье, быть может, ей вообще нет исцеления. Но все же отдых, солнце и брусничный сок на губах понемногу становились мостами через тысячелетия ненависти. И он, Кар, принц истинных людей и Сильнейший народа Владеющих Силой, стал таким мостом, даже не прилагая к тому особых стараний. Вольные жрецы под хмурыми взглядами жрецов настоящих снимали и прятали подальше храмовые значки. Впервые прозвучавший смех был странен, как снегопад в середине лета, но дни проходили в шелесте листвы и ласковом журчанье рек, а ночи — под куполом звезд, огромных и ярких, и вскоре никто уже не вздрагивал удивленно при звуках смеха или неловких попытках выговорить слова чужого языка. Оставляя пленных под надзором вольных жрецов, Эриан едва ли мог ожидать такого исхода. Не ожидал его и Кар, позабывший за годы войны, что люди бывают человечнее собственных предубеждений.

Он с трудом нашел подобающие слова, когда в конце пути рыцарь из вольных жрецов попросил его, как военачальника, об отставке и сразу — как Сильнейшего о разрешении остаться с народом магов навсегда. Причина столь необычной просьбы стояла рядом со своим избранником, вызывающе расправив плечи, готовая к укорам и насмешкам.

— У тебя дома осталось имение, — сказал рыцарю Кар. — Здесь у нас пока нет ничего. Жизнь среди магов не будет легкой, Сабрил. Смотри, как бы тебе не пришлось пожалеть о своем решении.

— Мой отец еще нескоро выпустит имение из рук, — ответствовал тот. — Не могу я взять ее в Империю, ваше высочество, и ждать что ни день, когда придут забрать мою жену на костер! А потерять ее тоже не могу, никак не могу. Позвольте мне остаться, ваше высочество, а я уж постараюсь пригодиться вам, хоть где!

— Ты действительно этого хочешь? — спросил Кар женщину.

Та молча кивнула.

— Тогда мне остается только радоваться за вас и надеяться, что вы послужите добрым примером другим. Простите, друзья, что не могу преподнести свадебного подарка: нынче я так же нищ, как любой бродяга.

— Благодарю, ваше высочество, — поклонился Сабрил.

— Спасибо тебе, Сильнейший, — прошептала его подруга.

Как только влюбленные скрылись за деревьями, Кара дернул за рукав неотступный, как тень, Зарамик.

— Глядишь, и колдуном станет, — сказал он завистливо. Почесал в затылке и объявил: — Я, ваша милость, тоже остаюсь.

— А тебе я разрешения не давал.

— Что это, ему, значит, можно, потому как девку завел?! Так я это быстренько…

— Зарамик! И думать не смей! Что я скажу твоим родителям и Баргату, если ты не вернешься?

— А что? Я ж не оттого не вернусь, что мертвый. Скажете, так, мол, и так, не могу впредь обойтись без вашего сына. Дядька Баргат ворчать не станет, раз я с вами.

— А кто сказал, что я не могу без тебя обойтись?

— Ну как же! Напьетесь, кто ваше высочество домой потащит?

— На этот счет больше не тревожься, — усмехнулся Кар. — И тебе, если останешься, о выпивке придется забыть.

— Да запросто! Так что, можно?

— Что с тобой делать…

Так сообщество бездомных пополнилось двумя новыми членами — к вящему неудовольствию служителей храма и, возможно, к будущему гневу императора. Все еще оставалась возможность, что Эриан в угоду храмовым законам потребует смерти пленных. Кар не верил, не хотел верить в подобный исход. Но и исключить его полностью не мог. Холодная неприязнь в чувствах императора была слишком заметна в последнюю их встречу. А Жалин, новый Верховный жрец, славился прямотой и твердостью убеждений. И если так, если доверие и дружба в прошлом, тогда разве что договор с аггарами сможет удержать Империю от попытки силой вернуть для казни проклятых колдунов.

Окончательно стали лагерем на расстоянии трех полетов стрелы от крайних домов селения Круглого Озера. Чанрет от имени всех вождей аггаров подтвердил готовность дать магам убежище. Теперь, оставив свой народ на его попечении, Кар мог отправляться к императору. Но медлил, дожидаясь возвращения уехавших восстанавливать заслон жрецов.

Те появились наконец в сиянии божественной славы, счастливыми и гордыми победителями, чья вера восторжествовала через творимые их руками чудеса: как встарь, единая молитва была услышана и невидимая преграда отделила мир людей от мира нелюдей. Заслон был восстановлен. Аггары встречали новость дружным ликованием. Кар от восторгов удержался, но вздохнул с облегчением: одной великой заботой меньше. В глубине Злых Земель наверняка остались живые твари, рано или поздно они пришли бы опять. Теперь о звероподобных можно было забыть на несколько тысячелетий — как раз достаточно, чтобы разораться с прочими бедами.

Когда алые сутаны в последний раз полыхнули на солнце, и стройные отряды жрецов пропали из виду, чтобы через три дня быть уже в Тоссе, Кар собрался наконец в путь.

— Ты вернешься? — беспокоился Чанрет.

— Когда тебя ждать? — спрашивал Лэйн.

— Скоро, если буду жив, — отвечал Кар обоим.

В последний вечер, когда он пешком возвращался из селения, от шатров, что подарили магам аггары, вышел Моурет. Медленно пошел навстречу, пиная траву. В Империи близился праздник Благодарения, но ни в воздухе, ни в листве не ощущалось признаков осени. Кар задержал шаги. Ему так и не удалось подружиться со своим взрослым и незнакомым сыном. На все попытки завести разговор мальчик глядел исподлобья и отвечал коротко, враждебно.

— Моурет, — сказал Кар, когда расстояние уменьшилось до пары шагов. — Ты ищешь меня?

Тот остановился.

— Ты завтра улетаешь, да?

— Да. Я могу что-то для тебя сделать?

Мальчик молчал.

— Моурет, — начал Кар как можно мягче. — Ты избегаешь меня, не хочешь говорить. Я понимаю. Я не был тебе хорошим отцом, признаю, но…

— Ты никаким не был! — зло, почти со слезами перебил тот.

— Да! Да, это так. Я кругом виноват перед тобой. И знаешь, ты такой не один — труднее найти того, кому бы я не причинил зла. Это проклятие, наложенное когда-то моим отцом. Еще до моего рождения он предрек, что я буду нести горе и смерть всем вокруг, так и получилось. Поверишь ли, если я скажу, что не хотел этого?

Молчание.

— Моурет. Мой сын, скажи, могу ли я хоть как-то искупить свою вину перед тобой?

Сначала показалось — мальчик не ответит. Потом слезы хлынули из его глаз, и со слезами вырвались слова:

— Освободи маму!

— Моурет… — Кар осекся.

— Не хочешь?! Тогда ты… Тогда…

— Тише! Я не сказал — нет! Послушай, — Кар отчаянно искал и не находил слов. Как вышло, что ему не выбраться из тупика, в который он загнал себя сам? — Послушай меня. Ты уже взрослый, Моурет. Постарайся подумать, как взрослый…

Но Моурет не хотел думать, как взрослый. Он не хотел ничего, он требовал ответа, и Кар слишком хорошо его понимал:

— Ты. Ее. Освободишь?!

— Это не в моей власти! — стоило повысить голос, и мальчишка тоже приготовился закричать. Кар быстро поднял ладонь: — Помолчи. Дай мне сказать. Только император может дать ей свободу, не я.

— Попроси его!

— Моурет, я не тот человек, кто может теперь обращаться с просьбами. Император гневается на меня. Я причинил ему горе большее, нежели тебе, и оно, увы, непоправимо. Отправляясь в Империю, я не знаю, что меня там ждет. Клянусь, если император решит заточить меня, как твою мать, это будет с его стороны милосердно! Но ты, Моурет… ты все еще герцог Тосский.

Мальчик кивнул. Он слушал теперь молча, широко раскрыв глаза. По щеке скатывалась запоздалая слезинка.

— Ты примкнул к врагам Империи, — продолжил Кар, — это так, но пока что тебе не предъявили обвинения в измене. Если хочешь, можешь полететь со мной. Сомневаюсь, что император внемлет просьбе, но почему бы тебе не попытаться?

— А ты будешь тоже его просить?

Тело богини, душа змеи, руки убийцы. Лаита.

Твоя мать осуждена за соучастие в убийстве императора Атуана. Это не клевета и не вымысел, к сожалению. Я был свидетелем заговора. И свидетелем ее лжи, когда она обвинила во всем меня.

Моурет закаменел. Он не желал ничего слышать, не желал верить. Кар продолжил со вздохом:

— В заговоре участвовали четверо. Один казнен; Лаита и баронесса Урнская, твоя двоюродная бабка, содержатся в заключении. Но четвертый, тот, кто отдавал приказы, кто виноват намного больше других, не понес наказания. И уже, наверное, не понесет. Поэтому… не будет чересчур несправедливым просить свободы для твоей матери. Если император станет меня слушать, я поддержу твою просьбу.

— Ладно. Я лечу с тобой.

— Ты должен понимать, что если все обернется худшим образом, я не смогу тебя защитить. Здесь ты в безопасности, Моурет, там же… Там ты можешь быть казнен по обвинению в измене и колдовстве, а я… Не знаю, что будет со мной. Из всех возможностей я предпочел бы смерть от руки императора.

— Но почему? — недоуменно переспросил мальчик. — Ведь ты же выиграл войну!

— Слишком дорогой ценой.

— Значит, ты теперь тоже боишься?

— Нет, сын. Не боюсь.

Он действительно не боялся — не мог. Тревоги и хлопоты магического племени до времени заставляли его крепиться, но когда Ветер описал прощальный круг над шатрами и полетел к западу, Кар понял, что уже наполовину мертв. Он, рожденный быть инструментом в руках Сильнейшего и погибелью для дикарей, восстал и поклялся обратить отцовскую магию вспять, служить дикарям и погубить Сильнейшего. Паче любых ожиданий он исполнил клятву: Амон мертв, Империя в безопасности. Больше никогда истинные люди не будут рабами Владеющим Силой. Когда на закате первого дня пути Кар вдруг понял, что пропустил, не заметив, тридцать четвертый свой день рождения, он с некоторым даже облегчением решил, что тридцать пятого не увидит. Дело его жизни свершилось, теперь была очередь за смертью. Кар намеревался встретить ее без сожалений. Но смерть еще медлила, и дела живых невольно вытесняли из сердца ее ледяное спокойствие.

Кар думал о магах, оставленных им на милость аггаров. Об Аррэтан, которую любил когда-то, которую предал, и которая осталась теперь вдовой из-за войны, им развязанной. Об Эриане, повелителе и брате. О своем сыне. Об упрямой, отчаянно преданной Тагрии. Проживи Кар, подобно своему отцу, тысячу лет, и тогда не смог бы исправить причиненное им зло. Его смерть ничего не искупит — но, может быть, даст им облегчение?

Ветер слышал его мысли и отзывался молчаливым несогласием. Глубже, на дне грифоньей души, куда Кар с трудом находил дорогу, таилась некая забота. Ветер не спешил ею делиться. Тень отчуждения коснулась и этих уз.

Моурет молча сидел на грифоньей спине перед Каром, закаменевший в своем нетерпении, упрямый. Чужой. Кар не мог переступить разделявшую их пропасть. Он вспоминал дни собственной юности, когда, впервые встретив своего незнакомого отца, он понял, что нужен тому лишь как средство к достижению цели. Но все же Кар испытывал тогда сыновние чувства и надеялся заслужить ответную любовь. В мыслях и чувствах Моурета, мрачных, как его собственные, он видел только горечь и неприязнь.

Если Кар обращался к сыну, мальчик отвечал коротко и вежливо. Сам же никогда не начинал разговора, потому большая часть пути прошла в молчании. Спускаясь вниз для отдыха, они делили между собой овечий сыр и ломтики вяленого мяса из заплечной сумки Кара, запивали родниковой водой и так же молча засыпали, Кар — в обнимку с Ветром, Моурет — завернувшись в шерстяное аггарское одеяло. Поутру завтракали и продолжали путь. Когда под крылом засияли умытой белизной древние башни столицы, оба не стали прятать облегчения.

Необычность встретила их еще во дворе, где спустившийся Ветер напугал сразу несколько десятков лошадей и еще большее количество нарядно одетых слуг. Дворец гудел сотней растревоженных ульев. Многочисленные слуги передвигались по лестницам чуть ли не бегом, с видом крайней озабоченности мелькали в коридорах и едва не натыкались на стены; залы и галереи были переполнены, как будто вся знать Империи съехалась принять участие в императорском ужине. Откуда-то раздавались усердные трели флейты. Возвращение брата-принца было встречено волной совсем уж непомерного возбуждения — для магических чувств хуже раскаленного железа. Напуганный Моурет старательно прятался Кару за спину.

Эриана во дворце не было. От совершенно замученного распорядителя двора Кар узнал причину императорского отсутствия, и одновременно стала ясной причина переполоха. Его величество император Эриан отправился с дружеским визитом в имение его милости графа Люция, властителя Дэнжура и Аэллы, преданного вассала и командира личных императорских отрядов, а также любящего отца девицы Ниделии, красавицы и единственной наследницы. Официальная помолвка с вышеозначенной девицей состоялась три недели назад, после чего счастливая чета отбыла в имение будущего тестя. Там, как предписывает этикет, были один за другим даны два бала и один благотворительный обед; сумма, равная пяти сотням в имперских золотых монетах была роздана бедным; кроме того, из императорской казны оплачено строительство двух домов милосердия в одном из принадлежащих Люцию городов — второй, к сожалению, пять лет назад пал жертвой колдовства. Прибытие молодых в столицу ожидалось назавтра, свадьба же — ровно через три месяца после помолвки, что было наименьшей из допустимых по этикету отсрочек.

— Что ж, Моурет, — сказал Кар, выслушав новости, — ты успел вовремя. По случаю императорской свадьбы принято выпускать преступников.

Моурет молча кивнул. Многолюдное великолепие двора ошарашивало новичков даже в тихое время, нынешнее же буйство красок и звуков могло отпугнуть и прожженного светского льва. Так что, когда Кар предложил мальчику расположиться в покоях наследника и чувствовать там себя, как дома, тот даже забыл на время обиды. Последнее, что видел Кар, покидая свои комнаты — торчащие над алым подлокотником кресла мальчишечьи ноги в коротких обтрепанных сапогах.

Тагрии нигде не было, и никто не мог ничего о ней сказать. Кар искал ее с возрастающей тревогой и чувством вины. Ветер восседал на дворцовой крыше молчаливо-золотым упреком. Тишина его мыслей была хуже любых криков и обвинений.

«Ну хватит, Ветер, — взмолился наконец Кар. — Ты же ее чувствуешь! Скажи, где она?»

«Ее здесь нет».

«Ты уверен?»

«Да… — и, наплывом глухой печали: — Я ее не слышу».

Выругавшись, Кар отправился в храм.

Он собирался найти и расспросить бывшего Верховного жреца — мало что ускользало от его пронзительных старческих глаз. Но еще во дворе, кивнув в ответ на почтительные поклоны нескольких молодых послушников, увидел другого. Невысокий щуплый парнишка в широкой не по размеру сутане, пока еще не препоясанной, поспешно отступил за спины товарищей.

— Бетаран, — окликнул его Кар, — подойди.

Приблизившись, тот отвесил довольно изящный поклон.

— Ты, выходит, решил стать жрецом? — спросил Кар.

— Да, ваше высочество.

Кар улыбнулся:

— Посвящения, вижу, еще не прошел. Наверное, уже выбрал стезю?

— Да, ваше высочество.

— Наука?

— Нет, ваше высочество. Война.

— Вот как?

— Да! — вызывающе, с надрывом.

Кар лишь покачал головой. Зубастые мальчишки начали уже его утомлять.

— Хорошо, поздравляю. Скажи мне, Бетаран, где Тагрия?

И будущий воин храма Бетаран вмиг позабыл, что жрецу пристало хранить невозмутимость. О том, что говорит с принцем — тоже.

— Моя сестра, — процедил он тихо и с яростью, — вернулась домой, к своему мужу. Если еще раз тронешь ее, колдун, я…

— Вместо посвящения в жрецы отправишься в тюрьму за оскорбление моей особы, — закончил вместо него Кар.

Бетаран со стуком захлопнул рот.

— Так-то лучше, — согласился Кар. — Можешь идти.

Тот отступил, пятясь, как будто страшился повернуться спиной. Кар не стал допытываться, чем заслужил откровенную ненависть им же воскрешенного парня. Пошел обратно. Голубиные стаи прогуливались вдоль каменных плит. Непуганые, они хлопали крыльями, перелетая с места на место, собирали в пыли невидимые крошки и казались подлинными хозяевами священного места, что никогда не будет уже называться Храмом Силы. Двор узорчатым венцом оплетала высокая ограда — для красоты, не для защиты. Кованое кружево радовало глаз изящностью плетения; повторявшийся узор из листьев и виноградных гроздьев казался живее настоящей лозы. На створках ворот, не закрывавшихся никогда, переговаривались голуби.

Центральная площадь по вечернему времени была пуста, лишь вдалеке сворачивали палатки последние торговцы, да маячила яркими нарядами группа дворян, обступивших кого-то, невидимого за их спинами. Судя по накалу дрожащих в воздухе чувств, там намечался поединок. Кар миновал тех и других, совершенно не представляя, куда идет и что намерен делать, когда услышал:

— Ваше высочество! Принц!

Подняв голову, увидел Атуана. Тот приближался почти бегом. Остановился рядом, запыхавшийся, взволнованный.

— Принц, я искал тебя. Увидел Ветра, думал, ты во дворце, а ты…

Кар молчал. На лице жреца отразилось отчаяние.

— Принц, я знаю, что ты сказал Некриту, что если увидишь его еще, сделаешь с ним то же самое. Тебе и меня, наверно, хочется убить? Ну… ладно, я согласен, слышишь? Убивай. Только прости!

Голубиная стая с шумом опустилась рядом. Поединщики договорились о времени и месте. Свидетели начали расходиться.

— Знаешь, — сказал Кар, — не хочу возвращаться во дворец. Посидим где-нибудь?

Атуан быстро выдохнул:

— Давай.

Трактир «Дубовый лист», располагавшийся всего в десяти минутах пешего ходу от площади и частенько служивший местом отдыха знатных особ, считался заведением весьма благопристойным. Кар и прежде бывал здесь, Атуан, вероятно, тоже. Опрятного вида человек — лишь накрахмаленный фартук выдавал в нем трактирщика — встретил их у двери. Через набитый общий зал провел в боковую комнату, почти пустую, лишь два сдвинутых у стены стола были заняты компанией веселых рыцарей. Они разразились было приветственными возгласами, на которые Кар и Атуан лишь коротко кивнули. Выбрали стол у самого очага, поодаль от шумного веселья. То пошло своим чередом. Вскоре пирующие уже забыли о присутствии высоких особ, высокие же особы и не стремились о себе напоминать.

На столе возвышался кувшин доброго вина, но в кубках оно почти не убывало. Ни фаршированный фазан с гарниром из бобов, ни кабаний окорок, ни раки, цветом напоминавшие жреческие сутаны, не вызывали сегодня аппетита. Трактирщик наведывался время от времени узнать, не нужно ли чего почтенным гостям и удалялся с разочарованным вздохом. Кар и Атуан не обращали на него внимания.

— Ее положили в императорской усыпальнице, — говорил Атуан. — Церемония получилась странная. Нет обрядов для похорон колдунов — что читать? Проклятия? Император выразился совершенно ясно: похороны царственной особы. Высшие ступени все на востоке, решать некому. В конце концов мы похоронили ее, как императрицу. Его величество провел в усыпальнице всю ночь. А через день… не знаю уж, кто надоумил Люция притащить во дворец свою дочку. Расчет оказался верным. Император принял их милостиво, потом велел выйти всем и добрый час о чем-то с ней говорил. А затем приказал всем вернуться и объявил о помолвке. Лица у молодых были такими, что мы не знали, поздравлять или соболезновать.

— Люций — храбрый воин и преданный слуга, — сказал Кар. — Вряд ли он сам до этого додумался, тут нужен придворный ум. Мать девушки, если я верно помню, из незнатной семьи, да и сам Люций дворянин всего в третьем поколении, вспомни, та история с мятежом. Так что условие близости к народу, можно сказать, соблюдено. Знаешь, это поспешное, разумеется, решение. Но если бы Эриан долго размышлял, все равно не придумал бы ничего лучше.

— Ты так думаешь, после всего?

— Да. Он император, а не просто мужчина. Стране нужен наследник… И, клянусь Силой, мне уже надоело это звание! Пусть женится и плодит детей. Я полностью одобряю.

Атуан вздохнул и продолжил рассказ:

— Его величество больше не нуждается в моих услугах. Поскольку война закончена, я могу вернуться к своим обязанностям жреца. Он даже поблагодарил меня за службу! Слышал бы ты это, принц.

— Я представляю.

— Он считает, я его предал. И он прав. Но что мне оставалось, скажи?!

— У тебя не было выбора, как и у меня. Но в отношении к императору — да, мы оба его предали. И неважно, что иначе погибла бы Империя, это ничего не меняет. Что ты намерен теперь делать?

Атуан скривился:

— Вернется его новоявленная святость, определит меня куда-нибудь подальше. Стану опять деревенским священником. Надеюсь, ты будешь меня навещать иногда, принц.

— Обязательно — если буду жив.

— Еще и это. Да, тебя он винит больше, чем меня.

— Еще бы. Я и впрямь виноват куда больше твоего, Атуан.

— Почему? Ты даже не знал, до последнего…

— Потому это я должен был умереть, — сказал Кар. — Я, не она. Должен был настоять, переубедить ее. Не смог, хоть и очень старался. И Эриан это, конечно же, понимает.

— Думаешь, он хотел бы твоей смерти?

— Думаю, мою смерть он пережил бы легче.

— Не знаю, — покачал головой Атуан. — Всем известно, как он тебя любит.

— Хотел бы я в это верить, — пробормотал Кар, поворачивая кубок. Поверхность вина дрожала в нем, темная, словно кровь. — Хотел бы я знать…

— Принц… Карий! Не сомневайся. Не может быть, чтобы… Вы с ним как одно целое, всегда были! Разве можно такое разрушить?

— Раньше я сказал бы — нет.

— Скажи и сейчас. Может, не сразу, но он простит. Должен простить!

— Надеюсь, — прошептал Кар. Горло сдавило. — Кати сказала то же самое.

Оба вздрогнули, когда от дальних столов долетел взрыв смеха.

— Какие у тебя планы? — спросил Атуан.

— Предстать перед его лицо.

— А еще?

— Это все.

— Можно подумать, ты идешь на казнь!

— Именно так я и чувствую.

— Ну нет же! — Атуан отодвинул свой кубок, так что расплескал вино, наклонился вперед. — Что ты себе надумал там, среди трупов, принц?! Никто не говорит о казнях! Империя готовится к свадьбе! Его величество горюет, гневается, сходит с ума… Но при чем тут казнь?

— Не знаю, Атуан.

Жрец еще несколько мгновений пылающим взором смотрел через стол, затем откинулся на спинку скамьи. Сложил на груди руки.

— Я заметил, — изрек он светским тоном, — что ваше высочество почти не притронулись к вину. Осмелюсь признаться, это говорит мне о многом.

— Вот как? О чем же?

— К примеру — что вы, принц, чувствуете себя магом, а не, используя ваше собственное выражение, пьяным дикарем. И что-то мне подсказывает — не просто магом. Правителем магов. Сильнейшим, если я правильно помню титул?

— Ты правильно помнишь.

Атуан молчал, глядя с ожиданием, и Кар наконец не выдержал. Фыркнул и принялся отрезать остывший окорок.

— Устыдился? — спросил жрец.

— Возможно.

— Тогда я, будучи дикарем, выпью, с позволения вашего высочества. За ваше возвращение к жизни.

И Атуан с торжественным видом осушил свой кубок.

Кар усмехнулся, чувствуя, как чернота внутри дает трещину:

— Не знаю, что бы я без тебя делал, Атуан.

— Пропал бы совершенно, — сказал тот с уверенностью.

Но старания Атуана мало помогли Кару при встрече с императором. Эриан вернулся в царственном великолепии, об руку с юной невестой, и хор приветственных голосов вознес их на вовсе недосягаемые вершины славы. Высокий и статный, в осенних цветах пурпура и золота, император был воплощением мужской силы, красоты и счастья — таким желают видеть правителя верные подданные. Блеск драгоценностей в одеждах и венцах слепил глаза, сияние множества свечей было ярче дневного света, а невеста, раскрасневшаяся от комплиментов, без сомнения, прекраснее всех девиц великой Империи. Тем страшнее был мрак в глазах жениха. Мрак, заметный, впрочем, одному Кару. Остальным светила императорская улыбка, звучал смех, а взгляды, украдкой посылаемые спутнице, являли свидетельство неподдельной любви. Искусством притворства Эриан владел в совершенстве еще с юности.

На один короткий миг встретились их глаза. Эриан кивнул, Кар склонился в поклоне. Потом император отвернулся и заговорил с кем-то другим. Кар отступил назад. У него, прошедшего тьму, смерть и предательство, тряслись руки.

Только поздним вечером остались они вдвоем, в мирной тишине императорского кабинета. Кар вошел без предупреждения, отстранив раскрывшего было рот слугу. Запер двери. Эриан, отвернувшись, стоял у окна. Одинокая свеча на столе выхватывала из полутьмы его силуэт — напряженные плечи, рассыпавшиеся по кружевному воротнику локоны.

— Эри, — прошептал Кар, опускаясь на колени.

Эриан обернулся.

— Не нужно этого, встань. Прошу, Кар.

— Прости меня.

— Встань, — повторил император. — Сядь куда-нибудь и слушай.

Под его прямым взглядом Кару пришлось подчиниться. Он не глядя выдвинул стул, сел. Эриан остался на месте.

— Мы не сможем быть, как раньше, — сказал он. — Ты понимаешь это, Кар?

Кар промолчал, но император и не ждал ответа.

— Ты теперь правитель колдунов, — продолжил он. — Я поклялся моей любимой, что сохраню им жизнь и свободу. Я сдержу клятву, это все, чем я могу почтить ее память.

Сразу по возвращении я отправил гонцов на север, сейчас жрецы покидают Долину колдунов. Возвращайтесь туда. Долина получает статус независимой области Империи; ты — мой вассал и единственный представитель моей власти там. Колдуны приравнены в правах к остальным моим подданным и могут селиться, где пожелают. Но занятия колдовством в Империи караются смертью. У себя же в Долине можете колдовать, сколько угодно, жрецов там не будет. Вассальные повинности мы обсудим с тобой позже.

— Ты… отсылаешь меня, Эри? — спросил Кар, когда император замолчал.

Эриан резко отбросил волосы со лба. Руки у него тоже дрожали.

— Ты все еще мой наследник, Кар, пока будущая императрица не родит мне сына. Твои обязанности остаются за тобой. Тебе придется бывать здесь, и, разумеется, ты должен участвовать в свадебной церемонии как мой брат. Но я буду признателен, если ты не станешь появляться здесь слишком часто. Ты понимаешь меня?

— Да, повелитель.

— В таком случае не о чем больше говорить. Ступай.

Все внутри императора кричало «уходи». Кар встал, повинуясь не словам, а этому неслышному крику. Вопрос настиг его в дверях, тихий, измученный, как будто Эриан обессилел в споре с самим собой:

— Кар?

— Да, государь?

— Если я позову… когда-нибудь. Ты придешь?

— Да.

— Оставишь все, своих колдунов… Все?

— По первому твоему слову.

— Хорошо, — прошептал император. — Иди.

Мягкие сапоги из кожи дракона ступали почти неслышно. Только иногда мелкий камушек или выпавший из чьей-нибудь подковы гвоздь попадались под ноги, чтобы выкатиться и звякнуть на брусчатке, на крохотный миг оживив ночное безмолвие. Потом опять смыкалась тишина. Кар не знал, куда идет. Спящие фасады домов провожали его слепыми глазницами окон, узкие провалы переулков зияли дырами в никуда. Неровные полосы лунного света расчерчивали мостовую искаженными, безумными тенями. Редко, словно из другого мира, долетали звуки: чья-то сонная ругань из-за плотно закрытых ставен, хриплые крики ночных пьяниц из бессонных трактиров, далекий стук подков. Одни раз, минуя переулок, Кар услышал возню, тонкий вскрик и звук входящего в плоть клинка. Магические чувства обожгла чужая боль и липкая радость насилия. Кар даже не повернул головы. Один раз мимо шагом проехали всадники, однажды повстречался ночной гуляка — он шел, вихляя от одной стороны улицы к другой и во весь голос распевал песню о некой красотке, так и не дождавшейся возвращения любимого с войны. Кар слушал его, не слыша. Дома и люди казались ему призраками, порождением больного разума. Настоящей была лишь темнота. В ней звучали голоса мертвых. Они замолчали навсегда — наверное, поэтому ничто не могло их заглушить. Они обвиняли, спорили. Звали. Кар напрягал слух, надеясь различить между ними Кати, но ее не было.

«Тьма, как и свет, всегда рядом, — сказал Дингхор. — Люди каждый день выбирают между ними, и никакого проклятия в том нет. Проклятие — сделать неверный выбор. Тьма не завладеет тобою без твоего желания, мальчик».

«Я сделал неверный выбор, — ответил ему Кар. — Я познал тьму и проклятие, я прошел их насквозь. Но я победил их, Дингхор. Почему же мне нет покоя?»

«Мы верили тебе, — сказал Гарион. — Разве ты не проклят?»

«Я хотел бы все вернуть, Гарион. Но не могу».

«Ты удивительный», — сказала Зита.

«Спасибо, милая. Ты тоже».

«Выполни волю своего отца, дикареныш, открой нам дорогу в нашу землю!»

«Прости меня, Оун. Прости».

«Я сделал из тебя мага, — сказал отец. — Знай, ты будешь чужим везде и в конце концов все равно погубишь их. Так я предрек, зачиная тебя им на беду, и так будет».

«Ты ошибся, отец, — ответил Кар. — Я погубил тебя, не их. Ты мертв, мертв навсегда. Ты ошибся!»

«Не думай, что вечно будешь уходить от расплаты, Карий, — сказал Налмак. — Ты крадешь чужих невест, ты предаешь, колдуешь и убиваешь, и тебе все сходит с рук. Но однажды ты ответишь за все».

Смех Кара безумно прозвучал в темноте:

— О нет, мой премудрый враг! Ты был прав во всем, я ворую чужих невест, предаю и убиваю, но расплаты мне не видать. Здесь ты ошибся. Вместо смерти, которую заслужил, я получил Долину и кресло Сильнейшего. Покойся с миром, Налмак, я рад, что ты этого не увидишь!

Улица закончилась внезапно. Оглядевшись, Кар понял, что вышел к набережной. Крупная брусчатка доходила до самой воды. Река, в действительности широкая, в темноте выглядела бескрайней, она блестела и дышала зовущей прохладой. В шуме воды, вечно и неизменно оттенявшем людскую суету, чудился покой.

Левее начинались ступени моста, перекинувшегося через реку изящной аркой, что поднималась выше самых высоких башен; центральная часть ее с берега казалась парящей в небесах. Кар знал, что неправдоподобную при такой высоте прочность сооружению обеспечивала магия, древняя, но по-прежнему действенная. Этот мост по праву считался одним из прекраснейших творений колдунов и самой красивой, после дворца и храма, достопримечательностью столицы.

Не думая, что делает, Кар начал подниматься на мост. Резные перила, ограждавшие лестницу с двух сторон, казались легкими, будто кружево. Через каждые десять ступеней от них поднимались, переплетаясь над головой идущего, украшенные листьями каменные побеги. Идти пришлось долго. Оказавшись наконец на самом верху, Кар остановился, посмотрел через перила вниз, где подрагивали водные двойники луны и звезд. Их обманчивый свет не заслонял черной глубины, скорее, подчеркивал ее. Там, под мостом, ждала бездна. Сюда нередко приходили сводить счеты с жизнью. Где они просыпались, шагнув с перил навстречу глубине? Что там, по ту сторону? Если правы жрецы… Но нет. Если жрецы правы, там не будет Кати.

— Кати!!!

Кар не решался, не тратил время на раздумья. Эхо его отчаянного крика еще перекатывалось в ночном воздухе, когда он вспрыгнул на перила и на следующем ударе сердца шагнул вниз.

Воздух ахнул в ушах, звезды ринулись навстречу. В тот же миг твердые когти подхватили Кара, безжалостно вонзились в плечи, разрывая плоть. Вынесли его на берег и швырнули на брусчатку.

Кар поднялся. Одежда на его плечах была разорвана в клочья. По спине текла кровь. Грифон возвышался между ним и рекой — спина выгнута, шерсть и перья дыбом, в глазах бешеное сверкание искр. Молчал.

— Ветер, — сказал Кар. — Ветер, я не хотел. Не знаю, о чем я думал… Кажется, вообще не думал. Прости, Ветер.

Грифон не ответил.

— Ветер, прошу тебя! Брось, ничего бы не случилось. Ты же видишь — во мне все еще слишком много Силы. Я мог бы сутки пролежать на дне и остаться жив!

Не получив ответа во второй раз, Кар шагнул вперед, уткнулся лицом в золотистую шерсть и разрыдался.

«Ты — мой, — прошептал тогда в его мыслях Ветер. — Я не хочу, чтобы ты умирал».

Кар медленно опустился на камни. Ветер — тоже, баюкая его, как ребенка. Ни одной живой души не было поблизости, и мертвые не стали тревожить их, только луна сочувственно глядела сверху. Обычная, человеческая луна. Свет ее был теплым, без призрачного налета. Ночь тихо отсчитывала мгновения, не мешая Кару приходить в себя.

«Прости меня, Ветер. Я помню, в тот раз, когда я умер, ты тоже хотел умереть. Я ни за что не допущу этого снова, клянусь!»

«Теперь бы я не умер».

— Да? — от неожиданности Кар снова заговорил вслух. — Но… Это хорошо, Ветер, я рад. То есть…

«Мне нельзя».

— Нельзя?

Грифон молчал, только в глубине его мыслей что-то светилась. Гордость? Удовольствие?

— Ветер, я ничего не понимаю!

Но Ветер определенно решил дать ему догадаться самому. И Кар наконец понял:

— Вот оно что! Значит… вот чем ты был занят, да? Ветер!

«Да».

— Значит, ты готовишься стать отцом?! Как же я рад за тебя! Но где Мора?

«Она будет ждать нас в горах».

«Верно, птенцы грифонов должны вылупляться в горах. А мы должны успеть обустроиться в Долине до их появления. Мой Ветер, до чего же это прекрасная новость!»

«Ты больше не захочешь умереть?»

«О нет! — Кар улыбнулся, отирая ладонью слезы. — Не раньше, чем какой-нибудь нахальный маг-полукровка покорит твоего первого птенца!»

Ветер вызывающе зашипел. Кар зарылся лицом в его шерсть.

«Мы — вместе».

Его величество император Эриан, вняв просьбам своего племянника и вассала, герцога Тосского, а также ввиду предстоящей свадьбы и обычая выпускать неопасных преступников, подарил свободу вдовствующей герцогине. С приказом об освобождении юный герцог отправился на запад, где на морском побережье в крепости-тюрьме Нишар вот уже восемь лет содержалась в заключении его мать. Путь его пролегал через оскверненные колдовством области, где велика была опасность одинокому путнику стать жертвой разбойников. Посему император предложил юноше эскорт, но герцог отказался. Его колдовские умения, сказал он, помогут избежать нежелательных встреч.

Кар сам подобрал сыну двух надежных лошадей из императорских конюшен, снабдил в дорогу деньгами. Он не ждал благодарности и не огорчился, когда ее не последовало. Держа коня под уздцы, проводил Моурета через торговую площадь до прямой улицы, ведущей к западным городским воротам. Мальчик и сам нашел бы дорогу, Кар лишь старался подольше быть рядом. Ясно было, что впредь случая не представится. Между ними так и не возникло теплоты и уже не возникнет, если только годы заключения не изменили Лаиту совершенно. Кар на это и не надеялся. Скорее небо упадет на землю, чем Лаита раскается в своих делах.

Несмотря на ранний час, площадь уже заполнили палатки торгующих. Слышались еще хриплые со сна голоса зазывал, где-то пробовали струны бродячие музыканты. Кар шел к белеющей вдалеке дворцовой стене, пробираясь меж ароматных лотков с пряностями и фургонов, откуда доносился рвущий слух поросячий визг, обходя копошившихся под ногами детей и собак, когда увидел хорошо знакомую подтянуто-алую фигуру. У блестящих сапог этой фигуры непреодолимым препятствием расположилась обширная лепешка коровьего навоза. Обойти ее не представлялось возможным: с одной стороны путь преграждали колеса повозки, с другой — пестрый бок той самой коровы. Вид жреца являл собой образцовую смесь изящной скуки и отчаянья.

— Атуан! — окликнул его Кар. — Бросай свои придворные замашки. Кто похвалялся, что умеет пасти коров?

Жрец вымученно улыбнулся и пустился вброд. Сапог, впрочем, умудрился почти не испачкать.

— Мне ко многому придется привыкать заново, принц, — признался он, оказавшись рядом. — Что ваше высочество делает здесь в такой час?

— Собирался спросить тебя о том же. Я провожал сына. А ты?

— Я тоже… провожал. В некотором роде. Брат Таний покинул столицу. Я проехал с ним в экипаже до городских ворот. Наверное, больше нам не увидеться.

— Кто этот брат Таний?

Атуан грустно улыбнулся:

— Видишь? Он отдал Империи всю жизнь, а вы даже не знаете его имени. Он был Верховным жрецом, принц.

— Действительно, я не знал, — признался Кар. Теперь они шли рядом, стараясь быстрее выбраться из толпы. — Выходит, он уехал.

— Да. У его семьи небольшое имение в шестидесяти лигах от Лассаля. Храм будет выплачивать ему пожизненное содержание. Можно сказать, его ждет спокойная старость, если только… Теперь тебе ничего не помешает выполнить свою месть, принц. Если ты все еще этого хочешь.

Кар ответил не сразу. Они миновали торговые места, но и здесь, на центральной площади, не было спасу от вездесущих палаток. Народ прибывал на глазах.

— Не беспокойся, Атуан. Не то, чтобы я не желал его смерти… Я ничего не забыл. Но… быть может, пришло время научиться прощать. Потому что иначе как я сам смогу надеяться на прощение? А я… очень в нем нуждаюсь. Я не стану мстить.

— Спасибо тебе, — тихо сказал Атуан.

— Не за что. Император отдал нам Долину.

— Это хорошо.

Кар остановился.

— Ты знал?!

— Догадывался. Нет, принц, я не скрытничал! Просто не был уверен. Ну представь, я сказал бы тебе — и оказался не прав? Пойдем.

Качнув головой, Кар зашагал дальше. Атуан неловко начал:

— Он тебя…

— Не простил.

— Понятно.

— Атуан. Раз ты больше не нужен здесь… Летим со мной. В Долину.

— Что мне там делать, принц?

— Жить, — пожал плечами Кар. — Неужели не найдется занятия? Пусть и у нас будет свой жрец.

— Я… благодарен, ваше высочество. Искренне благодарен. Но я служитель Божий и навсегда им останусь. Я отправлюсь, куда пошлет меня храм. Не обижайся.

— Не на что обижаться.

— И помни, ты обещал навещать меня.

— Обязательно. Не прогонишь от своего порога колдуна, служитель Божий?

— И не подумаю, — улыбнулся жрец. — Я должен сказать тебе еще кое-что, принц. Ты знаешь, в заколдованных местах жрецы трудятся посменно. Вчера вечером приехала группа из Дилосса.

— И? — спросил Кар. Он вдруг перестал слышать городской шум.

— Морий мертв. Несчастный случай, упал с лестницы и свернул шею. Я подумал, тебе нужно об этом знать.

— Да. Да, Атуан, спасибо тебе. Спасибо!

— Не за что, принц. Ну, мне пора. Увидимся еще?

— Да!

Атуан легко поклонился и свернул к храмовым вратам. Кар глубоко втянул воздух.

«Ветер!»

«Ты опять будешь долго думать?»

«Нет! Летим, Ветер!»

И золотистый ужас обрушился с неба, распугав людей и животных. Кар вскочил ему на спину. Через мгновение небеса распахнулись им навстречу, а смятенная площадь осталась далеко внизу.

Они прилетели к Дилоссу в полдень, когда празднично-яркий свет ласкал черепицы крыш, обтекал башенки и шпили, отчего городок выглядел игрушечным — если только не знать о правящем внизу заклятии. Светло-серая лента дороги, изгибаясь, тянулась в обход леса и взбегала на холм, к баронскому замку. В нем тоже царило заклятие. Хоть магии давно не осталось ни в земле, ни в воздухе, жители города и замка лишены разума и воли. Исцеление займет годы, и нельзя сказать наверняка, будет ли оно окончательным. Магией можно освободить их мгновенно. Потратить всю Силу, надорваться, выхватывая у серости еще десяток, еще сотню человеческих душ… Восемь лет назад Кар мучился виной, отказываясь это сделать. Сегодня — нет.

Замок баронов Дилосских строился в смутные годы междоусобных войн. Он и теперь казался неприступным в окружении надежных зубчатых стен, под защитой оскаленных бойницами сторожевых башен. Но грифоньим взглядом Кар видел на всем отпечаток небрежения, старости — и виной тому было не только заклятие.

Когда-то славный род баронов Дилосских давно обмельчал. Такова судьба многих благородных семейств. Ратные подвиги ушли в прошлое, оставшись только поводом для пьяной похвальбы, и запустение мало-помалу разрушает прежде переполненные замки, кроме немногих жилых помещений, где без особых волнений протекает размеренная жизнь хозяев и слуг. Война и заклятие могут лишь ускорить их конец — или, напротив, посеять свежие семена жизни. Кар сомневался, что в Дилоссе возможно второе.

Ветер опустился на старые плиты замкового двора. Кар спрыгнул с его спины, встав так, чтобы из окон был ясно виден его плащ с вышитым золотым узором. Не хватало только сойти за нападающего колдуна и получить выстрел из арбалета. В окнах возникло движение, кто-то — Кар чувствовал незнакомый рисунок сознания — помчался по лестницам вниз, к выходу.

«Это не Тагрия, Ветер. Ты чувствуешь ее?»

«Нет, — ответил грифон через мгновение. — Ее здесь нет».

Ее не было — Кар мог убедиться в этом и сам. Кроме нескольких десятков полуспящих под заклятием сознаний, в замке были только жрецы.

«Мы опоздали», — сказал грифон.

«Тише, Ветер. Мы найдем ее, клянусь».

Встревоженный жрец появился из дверей. Узнав Кара, низко поклонился, подошел, опасливо поглядывая на грифона.

— Ваше высочество… большая честь приветствовать вас в Дилоссе.

— Благодарю, жрец, я не задержусь надолго. Где баронесса?

— Наследник барона Мория с супругой еще не прибыли, ваше высочество. Вдовствующая баронесса…

— Да, именно о ней я и спрашиваю.

— Вдовствующая баронесса покинула Дилосс. Она не сказала нам, куда направляется.

— Когда она уехала?

— Вчера утром, ваше высочество. Если пожелаете отдохнуть с дороги, я…

— Благодарю, жрец, — сказал Кар, садясь на спину грифону.

«Лети, Ветер! Мы ее найдем!»

«Куда?» — печально спросил грифон, поднимаясь над замком.

«Куда угодно. Если понадобится, обыщем всю Империю. Нет, подожди. Деревня! Куда мы отвозили ее, помнишь? Думаю, она отправилась туда».

Ветер стрелой помчался вперед.

Им не пришлось обыскивать всю Империю. Лошади не под силу тягаться с грифоном, Ветер нагнал ее еще до заката. Расседланная кобыла мирно жевала траву. От дороги ее отделял ряд широких сосен. Под соснами лежала сбруя, рядом две седельные сумки, свернутая попона. На попоне — короткий меч в ножнах, принадлежавший, наверное, какому-нибудь невысокому юноше из рода баронов Дилосских.

Тагрия сидела в траве, склонив голову. Сверху Кар увидел ее черный вдовий наряд, простой чепец, из-под которого выглядывала светлая коса, ловкие пальцы, перебиравшие собранные в подол алые ягоды. Большего он разглядеть не успел — Ветер кинулся вниз так поспешно, словно мог опоздать снова. Кар запрокинул от неожиданности голову. Кобыла испугано всхрапнула и бросилась наутек. Ветер повел плечами, так что Кар почти упал на землю. И услышал гневное:

— Ты напугал мою лошадь!

Ветер затанцевал с извиняющимся видом — можно было подумать, он и впрямь чувствует себя виноватым. Кар шагнул к Тагрии за миг до того, как грифон догадался подтолкнуть его клювом.

— Прости за лошадь, малышка.

Она вскочила, когда увидела Ветра — да так и осталась стоять, бледная, с пылающими щеками. Ягоды из подола высыпались в траву. Под мешковатым платьем угадывался небольшой, но уже заметный живот.

— Тагрия. Куда ты едешь?

— Домой. Куда еще?

— В деревню? Что ты собралась делать там одна?

Тагрия с вызовом вскинула голову:

— Ты думаешь, я не справлюсь?!

— Я думаю, нет ничего, с чем бы ты не справилась, малышка, — искренне сказал Кар. — Но деревня неподходящее место для тебя, к тому же с ребенком…

— Ребенок родится только зимой, — перебила она. — У меня хватит денег нанять рабочих починить дом, а потом я уж как-нибудь проживу. И не думай, будто бы что-то там мне должен! Я взрослая, я…

Говоря, она взмахнула руками, будто защищалась, и Кар увидел его — золотой перстень с крупным зеленым камнем в форме звезды, подаренный когда-то матерью. Простое серебряное колечко удерживало его, не давая соскользнуть с тонкого пальца баронессы Дилосской.

Почему-то все стало ясным только теперь, как будто блеск изумруда проделал дыру в мрачном занавесе, и сквозь нее наконец-то пробился свет. Кар так и не смог потом вспомнить, что говорил, стоя коленями на раздавленных ягодах и прижимая к мокрому лицу ее руку с перстнем. Помнил лишь, как Тагрия заплакала, по-детски, навзрыд, а в следующую минуту Кар уже нес ее на руках к напружиненному перед прыжком Ветру. Золотые крылья умчали их прочь от пыльной дороги, от Дилосса, от сбежавшей кобылы и забытых под соснами сумок.

Остатки заката растянулись вдоль края неба желтой полосой. Серый полусвет, замерший над Империей, не спешил уступать дорогу ночи, и та не спорила, не требовала своих прав. Ей некуда было торопиться. Так же, как некуда было торопится летящему над вершинами леса грифону. Могучие крылья, способные обогнать ветер, чье имя грифон с честью носил, взмахивали размеренно и неспешно. Неспешно текли мысли огромного зверя. Мир, охвативший его сердце, был отражением спокойствия всадников.

Тагрия молча прижималась к груди Кара. Глаза ее были закрыты, но Кар знал, что она не спит. Что ей хорошо. Что ей нет сейчас дела до прошлого и до будущего — тоже. Она хочет лететь так вечно, чтобы вечно ее обнимали его руки, а встречные потоки трепали волосы, с которых давно сполз глупый вдовий чепец.

Соблюдая обещание, Кар не пытался заглянуть в ее мысли. Но чувства Тагрии были открыты и ему, и Ветру, и оба, не заговаривая об остановке, длили и длили полет — просто чтобы доставить ей удовольствие.

Когда вечерние тени принесли прохладу, Кар закутал Тагрию в свой плащ. Обнял снова, прижался губами к ее виску. Не увидел, а почувствовал ее улыбку. Он сказал бы, что не достоин ее любви, что не смеет рассчитывать на прощение, что лучше нее нет никого в целом свете. Но Тагрия не ждала слов, не сейчас. И Кар молчал, только время от времени целовал непослушные прядки ее волос.

Пришло время, и все трое поняли — теперь можно устроить привал. Ветер сделал круг над лесом, выбирая место. Кар с опозданием подумал, что не захватил в дорогу ничего. И тут же услышал шепот:

— Мои вещи все там остались…

— У меня тоже ничего нет, — ответил он. Усмехнулся: — В прошлый раз я был умней. Я хотя бы взял одеяло!

Невесть почему это показалось им забавным. Кар и забыл, как легко смеется с нею вдвоем. Ветер довольно проклекотал, заставив их рассмеяться еще громче, до слез. Смеясь, ступили они на мягкую траву лесной прогалины, как в уютную комнату в окружении зеленых стен. Совсем рядом, невидимая за деревьями, журчала речка.

— Вода у нас будет, — сказал Кар. — Но ты голодна, Тагрия.

— Нет! То есть не очень. Я могу потерпеть.

— Я мог бы приманить кого-нибудь, развести костер…

— Нет, не уходи! — Тагрия испугано прижалась к нему, но тут же воскликнула: — А костер давай сделаем! Смотри, сколько дров!

Поваленных стволов и впрямь было в избытке. Ломая толстые ветви и складывая костер, Кар видел сквозь полутьму, как Тагрия шептала что-то Ветру, наглаживая обеими руками его перья. Волны грифоньего удовольствия были, как теплый прибой.

— Подожди! — воскликнула она, увидев, что Кар собирается призвать огонь. — Я… вот!

Тагрия упала на колени возле сложенных кучкой дров. Протянула раскрытые ладони. Ее обращение к Силе было неловким, как трепыхания новорожденного грифончика, но огонек вспыхнул сразу, угас, ожил снова… И затрещал, охватывая сухие ветки. Тагрия подняла довольное лицо.

— Как? — только и спросил Кар.

— Я просто очень хотела.

— Это… невероятно, малышка. Ты и впрямь всегда добиваешься своего!

— Не всегда, — возразила Тагрия, погрустнев. — То есть… я думала, что…

— Тагрия. Что мне сделать, чтобы…

— Куда мы летим? — перебила она.

Кар ответил, шевеля ветки, чтобы огонь распространился быстрей:

— Я должен вернуться на восток. Там остались маги, они ждут императорского решения. Они даже не надеются на такие добрые вести. Император отдал нам Долину, Тагрия. Мы возвращаемся домой.

— А… я?

— Долина — дом магов, — улыбнулся Кар. — Ты маг. Твое место в Долине.

— Я ненастоящий маг.

— Самый настоящий.

— А ты будешь теперь с ними? Ты…

— Сильнейший. Знаешь, что это такое?

— Я помню, — сказала Тагрия. — Я все помню, что ты рассказывал.

Высокие, черные в темноте ели окружали их, целились в небо исполинскими стрелами.

Огонь разгорелся, освещая алым лица, золотую шерсть Ветра. Грифон улегся неподалеку, спокойный, удовлетворенный. Закрыл глаза, но не спал. Слушал.

— Значит, все будет как раньше?

— Как раньше — нет. Не будет больше рабства. Не будет убийств и крови. Долина теперь часть Империи, ее обитатели такие же подданные императора, как и все, только власть храма на нас не распространяется.

— А ты возьмешь туда всех, ну… ненастоящих, как я? Как Исара?

— Да, — ответил Кар и понял, что дает обет, который ему придется исполнить. — Всех, кто захочет. Обещаю.

— И все будут учиться магии?

— Да.

— Как она и мечтала, — прошептала Тагрия. В свете пламени Кар видел огоньки в ее глазах. — Школа колдунов…

— Да.

— А если не будет крови, что это значит? Что магия будет только слабой? Познанием?

— Познание — это не слабая магия, Тагрия. Это ее начало, только и всего. Что касается крови, научимся обходиться без нее. Когда-то маги это умели. Значит, есть пути и значит, мы будем их искать. Мой учитель, оказывается, начал эту работу. Нам предстоит ее продолжить.

— А если их не найдется, этих других путей?

— Будем обходиться собственной Силой, — ответил Кар, отправляясь за новой порцией дров. Вернувшись, спросил: — Это лучше, чем остаться вовсе без магии, согласна?

— Да! А… почему ты так улыбаешься?

Кар подложил веток в костер. Сел рядом, притянул ее к себе за плечи.

— Я соскучился по твоим вопросам, малышка. Значат ли они, что я прощен?

И впервые заметил в ней лукавство, когда Тагрия с улыбкой отстранилась:

— Не знаю, я пока не решила. Я еще поспрашиваю, можно?

— Сколько угодно.

Но Тагрия не спешила задавать следующий вопрос. Веселость ее исчезла, голос прозвучал тихо и печально:

— Когда я была там… Ну, у магов…

— Ты ждала меня. А я не пришел.

— Нет! — Тагрия даже замотала головой. — Я же знала, чего они хотят, чтобы ты пришел и достался им! Меня же нарочно для этого не убили, даже когда я чуть не сбежала. Я надеялась, что ты не придешь!

Кар не нашел слов, достойных ее преданности. Молча поцеловал ей руку. Тагрия смотрела без улыбки.

— Там был один мальчик, — сказала она. — Он сказал, что ты… Что он твой сын.

— Это правда.

— Он еще сказал, что ты… изнасиловал его мать. И бросил. Это тоже правда?

— Нет! Поверь мне, пожалуйста. Я не насиловал Лаиту, скорее, она меня. Правда, она сделала это, защищая свою жизнь, так что вряд ли можно ее винить…

— От чего защищая?

Кар вздохнул. Тагрия смотрела с тревожным вопросом. Как и прежде, казалось невозможным утаить от нее хоть что-то.

— От меня. Я хотел ее убить.

— Почему?

— Лаита, герцогиня Тосская — та самая женщина, которая помогла в убийстве императора Атуана и рассказала всем, что это сделал я. Из-за нее я бежал, из-за нее потерял все. И угрожал тебе смертью.

Тагрия молча смотрела. Глаза ее на бледном лице казались огромными.

— Мне было тогда девятнадцать лет, Тагрия. Я верил, что мечом можно исправить несправедливость.

— А потом у нее родился ребенок, и ты…

— Поначалу я не знал. Когда узнал, Моурет уже был герцогом Тосским, а его мать содержалась в заключении. Я не стал ничего менять.

— А теперь что с ними будет?

— Император помиловал Лаиту. Моурет отправился за ней. Едва ли мы еще встретимся.

— Он мечтал тебя убить.

— Я сам — отцеубийца, Тагрия. Мне ли осуждать моего сына, даже если однажды он и впрямь придет за мной?

— Но я не хочу! — воскликнула она. — Почему всегда все получается плохо?

— Не знаю, милая.

Костер трещал, рассыпая искры, что поднимались и улетали вверх, к звездам. Тагрия отвернулась к огню. Кар видел, совсем близко, ее профиль с золотящимися веснушками, торчащие прядки волос. Тонкие пальцы, переплетенные на колене, и на одном из них — свой перстень. Протянулся обнять ее, но, после всех признаний, не решился. Незаметно убрал руку. Тагрия сказала задумчиво:

— Не бывает все просто, да? И не будет.

— Наверное.

— Скажи… мы ведь сейчас не на восток летим.

— Нет, — Кар старался говорить спокойно. Не получалось. Подобное волнение он испытывал впервые. — Мы должны прежде побывать еще в одном месте. Это очень красивый замок неподалеку от столицы. Там на озере водятся удивительные лебеди… Мы охотились на них с императором в детстве.

— Что мы там будем делать?

— Там я представлю тебя хозяйке замка. Надеюсь, ты ей понравишься… Надеюсь, она будет счастлива…

— Да кто это — она?!

Кар переломил подобранную с земли еловую ветку. Бросил в костер. Посмотрел, как вспыхивают сухие иголки.

— Моя мать, Тагрия. Знаешь, даже у негодяев бывают матери.

Он ошибался, считая себя почти мертвым. Только живой способен волноваться, думая, как приведет к матери молодую невесту. И бояться, что невеста может еще передумать. И неметь, не решаясь задать вопрос. Ветер поддержал его волной теплоты. Кар повернул голову — у Тагрии в глазах блестели слезы.

— Значит, это по правде? Насовсем?

— Да, — выдохнул он. — Тагрия… Я преклонил бы колени и просил бы тебя принять мое кольцо…

— У меня оно уже есть.

— Да. Оно связало нас крепче всех клятв. Прости, что я этого не понимал. И еще…То, что было тогда ночью между мною и Кати, произошло потому, что она собиралась умереть. Понимаешь? Это была ее воля, ее право — требовать чего угодно. Пожалуйста, пойми и не держи зла…

— Она спасла Бетарана и меня, — перебила Тагрия. — А потом спасла нас всех. Как я могу на нее держать зло?

— А на меня? Я знаю, какую боль тебе причинил. Но, клянусь, если ты простишь мне этот единственный случай, тебе никогда больше не придется ревновать. Клянусь. Нет, только не плачь, Тагрия!

— Я не плачу. Это само плачется!

Тогда Кар обнял ее, притянул к себе на колени. Он не думал, не планировал большего. Он подарил бы ей церемонию пышней императорской свадьбы, он заставил бы новоявленного Верховного жреца исходить гневным бессилием, торжественно сочетая колдуна с женщиной из истинных людей. Но все это оказалось неважным. Тагрия прижалась к нему всем телом, Кар ощутил ее страсть, Ветер вскочил и устремился в небо.

«Вы опять сговорились!» — успел подумать ему вслед Кар.

«Радуйся», — посоветовал, улетая, грифон.

И Кар возрадовался — расстелив, за неимением лучшей постели, свой щегольской придворный плащ. Он был очень осторожен, боясь навредить малышу, а Тагрия улыбалась, отзываясь на его прикосновения, и не боялась ничего на свете. Трещали, сгорая, сучья. Блестели радостью ее глаза. Когда стали едины их тела, Кар вошел наконец и в ее мысли. Увидел — себя в ее девичьих мечтах, отраву разочарования, долгие супружеские ночи. Увидел ее тоску и отвращение, упорство, с каким Тагрия запрещала себе представлять вместо мужа другого. Представлять его, Кара. Всегда только его.

— Я тебя ждала, — прошептала Тагрия. — Всегда ждала…

— Знаю, милая. Прости, что так долго шел.

Когда вернулся Ветер и накрыл их развернутым крылом, смущение и тайны остались в прошлом. Тагрия счастливо дышала ему в плечо, Кар обнимал ее и следил, замирая от нежности, как сон заволакивает ее сознание. Темнота и смерть бежали, не в силах тягаться с нею, чья любовь была преданностью, а преданность — силой, не знающей поражения.

* * * * *

Тагрия, дочь разорившегося трактирщика, могла бы запутаться в собственных званиях. В Империи ее называли вдовствующей баронессой Дилосской и нареченной невестой его высочества брата-принца. Ей довелось стать невольной свидетельницей спора — какой титул должно присвоить супруге брата-принца, учитывая, что за всю историю в Империи не бывало такой дамы? Спор вышел довольно жарким; все сходились на том, что лучше всего его высочеству не создавать затруднений и остаться неженатым. Карий, выслушав ее смущенный пересказ, лишь рассмеялся. Когда бы не положенный траур по Морию, он взял бы Тагрию в жены еще до отбытия на восток, где побежденный народ магов дожидался своего Сильнейшего.

Саму Тагрию это не заботило вовсе. Она принадлежала своему мужчине душой и телом с тех пор, как легла с ним на расстеленный в траве у лесного костра плащ. А если по правде — с тех пор, как тяжелый золотой перстень с изумрудом впервые лег в ее детскую ладошку. И какая ей разница, что говорят люди?

Здесь, в Долине, где не в чести имперские брачные обычаи, ученица восстановленного магического курса Тагрия звалась подругой Сильнейшего — не титул, всего лишь обозначение, но сколько почета оно принесло! И сколько тайного гнева, сколько отвращения к дикарке, поставленной вровень с магами!

Карий называл ее «моя Тагрия». Только это было по правде важно.

По мягкой траве спустилась она к озеру, прошла по песку — на нем, белоснежном, виднелись отпечатки грифоньих когтей и босых человеческих ног. Остановилась у воды. Поверхность ее казалась спокойной только на первый взгляд. Озеро Долины было глубоко и опасно для ныряльщика. Там, в голубой дали, ледяная вода горного потока смешивалась с другой, горячей от подземного огня. Их вечное противоборство вырывалось наружу фонтанчиками брызг. По утрам озеро затягивал пар.

Долина Владеющих Силой лежала вокруг тенистой красотой плодовых деревьев, ароматом густых трав, белым руном пасущихся овец и отблесками солнца на шкурах немногочисленного теперь драконьего стада. Высокие скалы с острыми, словно заточенными вершинами окружали ее; на склонах, между редких пятен травы и серо-зеленых мхов дремали грифоны. С первых дней возвращения они стали разбиваться на пары, и многие самки теперь ожидали появления птенцов; довольные собой самцы днем и ночью оглашали Долину гордым клекотом.

Люди медленнее привыкали к мирной жизни, но у них каждодневные хлопоты мало-помалу вытесняли собою ужасы долгой войны. Восемь лет в Долине хозяйничали жрецы, и надо отдать им должное: порядок царил образцовый. Лишь темные пятна гари на стенах да высокие курганы общих могил вдали от пещер напоминали о разыгравшемся здесь сражении. К немалому удивлению и радости магов, бережно сохранена библиотека, прибраны и оставлены нетронутыми учебные помещения. Только жертвенные комнаты на нижнем ярусе города оказались пусты: столы и сосуды для крови вынесли оттуда и уничтожили.

Но все же трудиться вернувшимся пришлось немало. Собирать тяжелые плоды хлебных деревьев и кормить грифонов, готовить пищу для себя и выделывать драконьи шкуры, превращая их в тонкий блестящий материал одежд и занавесей — теперь маги все делали сами. Это раздражало их, привыкших к услугам рабов, но это же и не оставляло им времени на перечисление потерь и обид. И к лучшему, как говорил Карий.

Вновь заседали Сильные в Зале Совета; два лучших мастера Силы заняли места в нем вместе с Лэйном и Сильнейшим. Снова наполнился учениками Зал Познания. На его каменных скамьях теперь сидели маги-полукровки и с ними рядом истинные люди: Зарамик, преданный оруженосец Кария и Сабрил, бывший воин храма. И Тагрия.

Не больше месяца оставалось до появления на свет ее ребенка — единственного напоминания о несчастливом браке с Морием. Но Сильнейший, кладя руку на ее живот, говорил уверенно «мой сын», и Тагрия растворялась в теплоте его глаз, а прошлое стиралось из памяти, как неловкий предутренний сон.

Задумчиво посмотрела она в воду, на свое зыбкое отражение. Изысканно-печальный наряд, пошитый специально к императорской свадьбе, немного странно выглядел в Долине. Но лучший столичный портной потратил столько сил, стараясь совместить приличествующий вдове траур с ее новым положением и новой фигурой, что Тагрии жаль было выкинуть платье, надев всего раз. К тому же сегодня оно пришлось вполне под стать настроению.

Далекие вершины покрывал снег. В мире по другую сторону этих вершин наступила зима. Холодные ветра заносили снегом почерневшие леса, заставляя людей жаться ближе к затопленным печам и каминам, ледяные корки стягивали реки. Казалось почти невозможным поверить в это, здесь, в Долине. Здесь было тепло. Теплый песок лежал под ногами, теплый воздух поднимался от земли, ласково обтекал плечи, и теплые солнечные лучи гладили их сверху. Пахло свежестью, фруктами и грифоньей шерстью.

Древние маги, создатели Долины, задумали ее местом познания и размышления, далеким от обычных людских забот, таких, как смена времен года, жатвы и посевы, рождение и смерть. Нынче их потомки вернулись, чтобы остаться здесь навсегда. С собою они принесли заботы телесные и душевные, каких не знали праотцы. Многие беды остались за спиной, многим еще предстояло случиться. Болезни и скорая старость поджидали тех, кто веками пользовался чужой Силой, расплачиваясь за свою молодость загубленными жизнями, не считая их сколько-нибудь значимой ценой. Теперь все было иначе. Тагрия видела их каждый день — пока еще молодых, пока еще красивых. Прилежно посещая занятия, она с жадностью ловила каждое слово, потому что знала, как торопятся они передать свои умения, как не ждут уже ничего для себя и хотят одного — не дать исчезнуть магии. Не допустить, чтобы история Владеющих Силой закончилась навсегда. Сердце плакало от вида их суровых лиц.

Не раз и не два звучали предложения использовать для Силы кровь добровольцев; находились и желающие пожертвовать всей или частью своей крови. Карий сказал «нет». Тагрия не спрашивала — почему. Однажды она сама предложила ему свою кровь, могла бы сделать это и снова. Но ей, единственной из всех, доводилось видеть, как белеют его плотно сжатые губы, как подолгу он замирает и смотрит в пустоту, как со стоном утыкается лбом в каменные стены. Как просыпается с криком, всегда одним и тем же: «Кати!» А потом хватает ее, Тагрию, как будто она одна способна защитить его от кошмаров, и засыпает снова, прижавшись лицом к ее груди.

Но приходило утро, и он опять становился Сильнейшим — твердым и холодным, будто каменное изваяние. Правителем, чье слово закон для подданных. Тагрия любила его и таким. И жестоким, и ласковым, шепчущим в темноте ее имя, и несчастным, зовущим во сне другую. Он был Карий. Ему Тагрия прощала все.

Лишь вчера золотой Ветер принес их обратно домой. Столица еще продолжала праздновать императорскую свадьбу; Карий оставался там ровно столько, чтобы не вызвать скандала. В памяти жил блеск венчальной церемонии: алые жреческие сутаны, пурпур и золото императорских одежд, белое с золотом платье юной императрицы. Великолепие разукрашенного двора. Музыка, цветы, драгоценности. Хор льстивых поздравлений. Вино, танцы. Бесчисленные яства. Еще вино, еще музыка, еще поздравления. Несчастные глаза невесты, догадавшейся уже, какая жизнь ее ждет. Холод, исходивший от императора. Отчаянная, до крика, до смерти, боль Кария. Их ничего не значащие улыбки, разговоры, когда оба смотрели куда угодно, лишь бы не друг на друга. Под роскошными одеждами, под светским весельем, и принц, и его брат император были едва живы. Тагрия видела все, все чувствовала и к концу дня сама себе казалась сплошной кровоточащей раной.

Она хотела бы забыть, не думать. Но если забыть о злополучной свадьбе, на память сразу приходил разговор с Бетараном. И тогда Тагрия не могла удержаться от слез.

Когда послышались негромкие шаги, она не стала оборачиваться: Тагрия узнала бы их даже в полной темноте с завязанными глазами. Конечно, это Ветер заметил ее тоскующей у озера и отправил на помощь Сильнейшего. И Сильнейший пришел — как будто бы не у него выше головы других, важных дел! «Ох, дождешься ты у меня, Ветер…»

— Не ругай его, — сказал Карий. Остановился у Тагрии за спиной, обнял. Поцеловал в макушку. — Я сам спросил, где ты. Почему ты плачешь?

— Я не плачу.

— Тагрия. Почему?

Прижавшись, Тагрия потерлась затылком о его плечо. Руки Кария скользнули по ее груди и сцепились на животе, большом и круглом. Оттуда, из живота, им отозвалось довольное шевеление.

— Он всегда от тебя дергается, — сказала Тагрия.

— Знает, как я его люблю. О чем ты плакала?

— Из-за Бетарана.

— Не сердись на него, милая. Он еще очень молод и глуп.

— Он сказал, что больше всего на свете ненавидит колдунов! — Тагрия не удержалась и всхлипнула. — Что раз я выбрала колдуна, я ему теперь никто! Он не хочет меня больше видеть!

— Тагрия, — Карий развернул ее к себе, заставил посмотреть в лицо. — Послушай меня. В твоем брате говорят обида и ревность. На самом деле он любит тебя. Ты маг, Тагрия! Неужели ты сама не видишь его чувства?

— Но почему он так?!

— Он молод, — повторил Карий. — А еще он очень упрям. Как и ты, моя Тагрия. Вы оба не умеете признавать поражений.

— Ну вот еще, — фыркнула Тагрия сквозь слезы.

— Об этом я и говорю, — улыбнулся он.

— Какой-то жрец услышал, как мы кричали. Отругал его. Сказал, жрецы борются против колдунов из любви к Богу и к Империи, а не из ненависти, что ненависти в сердце жреца быть не должно, а если Бетаран этого не понимает, то и в храме ему делать нечего.

— Что же ответил Бетаран?

— А ничего. Он ничего не понял!

— Дай ему время повзрослеть, и он, может быть, поймет. Почему ты сразу мне всего не рассказала, Тагрия?

Без бороды и с короткими, как принято у магов, волосами, Карий снова казался очень молодым. Тагрия знала, что дело здесь не только в гладко выбритом подбородке. Его Сила, та самая, проклятая, полученная из крови Сильной Кати, спасшая недавно целый мир, все еще не иссякала. Карий ненавидел эту Силу и ненавидел себя за то, что использует ее. Тагрия ничем не могла его утешить.

Его глаза смотрели с тревожной заботой, проникали в самое сердце. Тагрия больше не закрывалась от его взгляда — зачем? Но Карий нечасто заглядывал в ее мысли, разве только в самые нежные минуты вдвоем. Вот и сейчас он ждал ответа, хотя мог увидеть его и сам.

— Потому что, — Тагрия снова отвернулась и прижалась к нему спиной. Сказала тихо, глядя в воду: — Ты тоже поссорился с братом.

— Да.

— Он знает… про то, что знаю я? Что было… ночью?

— Нет, — ответил Карий. — Довольно и того, что знает он.

Тагрия почти глазами видела темноту у него внутри. Он был принцем Империи и Сильнейшим народа магов и, конечно, не нуждался в защите, но так хотелось закрыть его собой, заслонить от мрака и боли! Карий почувствовал, обнял ее крепче. Так они долго стояли, обнявшись, и смотрели на озеро, на грифонов, что садились и взлетали со скал. Тени удлинились, обещая скорое наступление ночи. На берег выходили окончившие дневные дела маги, сбрасывали одежду, смуглые тела мелькали в голубой воде. Грифоны присоединялись к своим купающимся друзьям. Звучал смех. Кое-кто направлялся было приветствовать Сильнейшего, но, видя его погруженным в задумчивость и Тагрию в его объятиях, останавливались. Близко никто не подходил.

— Жрецы вернулись от Злых Земель вдохновленными, — заговорил наконец Карий. — По их молитвам был восстановлен заслон, и наш мир спасен от угрозы звероподобных. Некоторые настолько уверовали в свои силы, что принялись молиться и просить о разрушении заклятия подчинения. Кое-где…

— Получилось? — спросила Тагрия, потому что он замолчал.

— Не у всех. Пока достоверно известно об одной деревне в приморье. Все жители вернулись к нормальной жизни. И еще одна дворянская семья, с них все и началось. Я узнал только перед отлетом. Тогда же узнал и Верховный жрец. Через час храм уже кипел…

— Представляю, что теперь начнется!

— Хорошо, если будет разрушено заклятие. Мы сами должны бы исправить зло, да где взять столько Силы? Но власть храма снова укрепится, и сможет ли Эриан их обуздать… не знаю.

— Жрецы будут всем заправлять, да? Им того и надо!

— Да, — сказал Карий. — С тех пор, как император Атуан не позволил им убить нас с матерью и сделал меня братом-принцем, уважение к храмовым законам пошатнулось. Потом Эриан объявил магов своими подданными — можно сказать, отменил главный храмовый закон. А жрецов за годы Нашествия стало вдесятеро больше. Теперь их власть усилится…

— Что же нам делать? — спросила Тагрия. — Что останется нам?

Карий ответил не сразу. Но когда он заговорил, голос его звучал твердо:

— Надежда, моя Тагрия. Нам остается надежда. Родятся дети, — его руки погладили ее живот, — вылупятся грифоны. Мы выжили, это самое главное. Когда-нибудь мы научимся этому радоваться.

— А наши братья… они когда-нибудь будут снова с нами?

— Я надеюсь, — прошептал над ее ухом Сильнейший. — Надеюсь всем сердцем!