25 января 1977 года самолет, вылетевший из московского аэропорта Шереметьево, сел в Париже – первом западном городе, который посетил Томас Венцлова после отъезда из СССР. Здесь он встретился с Греймасом, своими старыми друзьями Натальей Горбаневской и Леонидом Чертковым, дал интервью Александру Галичу, в то время работавшему на радио «Свобода» (разговор шел о переводах Мандельштама на литовский язык), от своего имени и от имени Пяткуса возложил цветы на могилу Юргиса Балтрушайтиса, поскольку Пяткус любил стихи этого поэта. Когда он в 1957-м вторично сел в тюрьму, основными уликами послужила «антисоветская литература» – книги Бразджениса, Йонаса Айстиса, Сельмы Лагерлеф и Балтрушайтиса. Звонившим из Нью-Йорка Аушре Юрашене и председателю ВЛИКа Кястутису Валюнасу Томас сказал, что не собирается просить политического убежища, «имея обязательства перед литовской Хельсинкской группой, но на Западе будет держаться и говорить так же свободно, как он это делал в Литве». 15 февраля он уже в Вашингтоне и довольно быстро знакомится с большинством писателей и общественных деятелей литовской эмиграции.
10 марта 1977 года в Нью-Йорке Содружество литовских писателей организовало литературный вечер Томаса Венцловы. Представляя гостя, Альгирдас Ландсбергис сказал: «Он – поэт мысли, но это не свидетельствует о его сухости – мысль он чувствует всеми пятью чувствами и превращает ее в словесную музыку, которую трудно не расслышать. Когда определяешь его поэтическое родство, приходят на память имена Генрикаса Радаускаса, Альгимантаса Мацкуса и Альфонсаса Ники-Нилюнаса. Еще его сравнивают с Чеславом Милошем, к которому, в университет Беркли, и лежит его путь». В конце того же месяца Томас Венцлова начал работать в этом университете, где читал введение в структурную поэтику. Лекции слушало около двенадцати человек: профессора – среди них Милош – и один аспирант. Продолжались они около трех месяцев.
Позже началась, быть может, труднейшая пора американской жизни Венцловы. С потерей советского гражданства в июне надо было найти постоянную работу, а это не так просто. Осенью 1977-го с помощью известной ученой-антрополога, литовки по происхождению, Марии Гимбутене он устроился в университет Лос-Анжелеса («Университет неплох, хотя в Беркли чуть-чуть веселее и библиотека побогаче»), в котором продержался три года, преподавая в основном литовский язык детям тамошних эмигрантов. «Иные из них знали литовский не хуже меня, другие не знали вовсе. Работа, надо признать, была трудная, контакт со студентами слабый. <…> Выручали только калифорнийский климат, да пейзаж, да дружба с Авиженисами». Томас Венцлова и в этом университете преподавал введение в структурную поэтику, а один семестр работал в городке Афины, штат Огайо. Осенью он писал друзьям о впечатлениях от научной среды: «На днях был в Денвере на съезде семиотиков. Семиотики куда наивнее наших. Читал доклад по-английски (впервые в жизни) – кажется, вышло сносно».
Понемногу Венцлова втянулся в научную работу, начал читать доклады по славистике и литуанистике на конференциях, публиковать статьи. Получить постоянное место работы, не защитив диссертации, оказалось трудно. Место в Лос-Анджелесе Венцлова потерял. К счастью, неуютное неведение длилось всего несколько недель – пришло приглашение профессора Виктора Эрлиха в Йельский университет («Тут очень похоже на Европу и потому лучше, чем в Калифорнии»), прочитать курс о русских поэтах XIX века, за исключением Пушкина. В 1985 году Венцлова защитил в этом университете диссертацию The Unstable Equilibrium. В ней анализируются восемь стихотворений восьми русских поэтов (Пушкина, Некрасова, Фета, Вячеслава Иванова, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой, Бродского), сделанного, по сути, на основе разработанной Лотманом теории. В 1986 диссертация была издана отдельной книгой.
Писательская карьера Томаса Венцловы в США с самого начала складывалась удачно. В 1977 году в Чикаго была издана книга его стихов «98 стихотворений», которую составили три раздела: «Щит Ахиллеса», «Знак речи», «Другие стихотворения». Хронология в данном случае не соблюдалась: в первом разделе собраны новые стихи, а в последнем – написанные в юности, часть которых когда-то не вошла в «Знак речи» из-за слишком уж очевидных политических намеков, а часть – по другим соображениям. Четыре стихотворения, изъятые Амбрасасом из «Знака речи», теперь очутились в разделе «Щит Ахиллеса». Хотя книга издана в Соединенных Штатах, она полностью написана еще в Литве.
Вскоре появилась книга поэтических переводов «Голоса» (1979), сборники публицистики и эссеистики «Литва в мире» (1981) и «Тексты о текстах» (1985). Название первого сборника символично. Литературовед, профессор Огайского университета Римвидас Шилбайорис, рассуждая о литературоведческих статьях в книге «Тексты о текстах», подчеркнул, что Томас Венцлова видит литовскую литературу «в русле всемирной культуры». И саму Литву, и литовскую культуру Венцлова неизменно оценивает в мировой перспективе. Живя на Западе, он не раз замечал, что нельзя поддаться прижившимся в эмиграции мифам о том, что «отторжение от родной почвы, языка и окружения гибельно», что «мы – лишь бесправные эмигранты», что «мы одиноки <…> и нас никто не поймет». Венцлова предлагает альтернативу: активную, критическую открытость; открытость тому миру, в котором живешь, его культурному опыту, открытость родной культуре без боязни поддерживать связи с тем, что в ней живо и ценно. Надо предлагать «альтернативные модели мышления», не страшась «противоречить мнениям большинства в родном краю» и не переставая печься об его будущем. В истории России, классической эмигрантской страны, его восхищает позиция таких эмигрантов, как Герцен, Бердяев, Цветаева, Набоков. Подобные им, достойные подражания примеры Венцлова видит и в литовской диаспоре: это Антанас Шкема, Альгимантас Мацкус, Витаутас Каволис, Александрас Штромас. Не отвергает он и идеологически далеких ему Антанаса Мацейну или Юозаса Гирнюса.
Книгу новых, написанных уже в Соединенных Штатах стихов Томас Венцлова назвал «Сгущающийся свет». Она издана в Чикаго в 1990 году. Книга, кроме всего прочего, примечательна тем, что в ней наравне с оригинальными стихотворениями напечатаны и переводы из Милоша, Бродского, Херберта, Станислава Баранчака. Этот замысел Венцлова объясняет так: «Своя поэтика и поэтика переводов исподволь перетекают одна в другую. Оригинальные стихи нередко поясняют переводы, и наоборот. Воспользовавшись распространенным нынче термином, один жанр становится метаязыком другого жанра».
Стихи уехавшего из Литвы поэта обрели географическую широту. Историческая глубина была свойственна им изначально: об этом свидетельствовали реминисценции – начиная с Гомера и Горация, кончая Радаускасом или Бродским. Перед человеком, вырвавшимся из-под имперского колпака, распахивается не только дольний мир, но и вселенная, «где, как боги, Кельвин / царствуют и Беккерель». Пожалуй, впервые в литовской поэзии земля показалась такой маленькой, просто «глобусом». О земле, как о глобусе, писал и Эдуардас Межелайтис, но то была патетическая декларация. Человек в пейзаже Томаса Венцловы хорошо чувствует и свои истинные размеры, и космическую пустоту (два самолета – «две капли», «фонарь шатает ветром, / над космосом ничейной полосы / отчаянье мерцает слабым светом»). Самолет в его поэзии чуть ли не основное средство передвижения: в стихах – имена городов, недавно казавшихся нереальными: Женева, Лондон, Варна. Рядом с конкретными названиями неоднократно упоминаются «материк», «континент», много воды – моря, океаны (взгляд на глобус сверху или реминисценция гомеровских странствий?). Если помнить о первичной закрытости пространства, интересна строфа из стихотворения «Шереметьево, 1977»: «С этой минуты мне время дано с излишком, / Чтобы понять – двенадцать, двадцать, а может тридцать / Лет – в темных комнатах, на континентах просторных и темных».
Один из эпитетов – «темный» – общий и для комнат, и для материков, в то время как «просторный» чаще применяется к комнатам. Иными словами, большое (материковое) пространство становится обжитым, своим (в другом стихотворении черты любимой женщины «повторяет материк – изогнутый, влажный»), подобно собственной комнате.
Для очутившегося в эмиграции поэта проблема языка становится актуальнее, чем раньше. «Пространство страницы для поэта-эмигранта должно заменить пространство дома, родного города или целой страны. Время, необходимое для того, чтобы написать и проговорить стихи, должно перевесить время сломанной биографии и отнятой истории». Читая написанные в начале эмиграции стихотворения, порой слышишь предчувствие обрывающихся связей с родной речью. В стихотворении «Осень в Копенгагене» «роман» человека с родною речью оканчивается молчанием; в другом стихотворении говорится:
В стихах этого периода речь идет о «крошащемся и разлагающемся синтаксисе», о «пустыре языка». Эта неуверенность была вызовом, требующим ответа. В критической ситуации надо было «найти единственный путь между любовью и ненавистью, традицией и протестом против традиции; <…> высвободить язык, не сбиваясь на репертуар старинных или новаторских клише, но и не впадая в хаос и деструкцию». Томасу Венцлове это удалось. В его ars poetica, стихотворении «Комментарий», говорится, что даже в «почти разложившемся, глуховатом, засоренном шумом и яростью» языке «просвечивает первозданное слово, зародившееся в другой вселенной».
Поэзия Венцловы становится актуальной не только для литовских читателей. Это подтверждает и растущее число переводов Венцловы на другие языки: польский, венгерский, словенский, английский, немецкий, шведский, русский, итальянский. Первый его переводчик на английский – А. Ландсбергис, в 1977 году напечатавший в журнале Lituanus перевод стихотворения «Скажите Фортинбрасу». Вслед за ним в американских и английских журналах Encounter, Poetry и многих других появились переводы Йонаса Зданиса, Нэнси Поллак, Давида Мак Даффа. В 1988 году за эту работу взялась Диана Сенешаль, ставшая основным переводчиком стихов Венцловы на английский; ее труд был увенчан вышедшим в 1977 году сборником Winter Dialogue.
Ирина Ковалева, которая рецензировала сборник Томаса на русском языке, объясняя, почему опыт Венцловы универсален, сравнила его с греческим поэтом Кавафисом (сам Венцлова говорил, что для него Кавафис – «едва ли не важнейший поэт XX века»), «так отточившим свои сюжеты из греческой и римской античной истории, что они перестали иметь специфически-греческий смысл и сделались всемирно интересны. Недаром Кавафис в отличие от других (не худших, но „слишком греческих“ поэтов) переведен на множество языков и не только прославлен, но и читаем в широком мире». Томас Венцлова, без сомнения, нашел способ сделать всеобщим свой литовский опыт.
Едва приехав в США, он продолжил и начатое на родине дело – защиту прав человека в СССР. 24 февраля 1977 года он уже свидетельствовал в комиссии Конгресса США о положении в области прав человека в Литве, подчеркивая не национальный или религиозный, а общедемократический аспект. Как представитель литовской Хельсинкской группы общался и с деятелями литовской эмиграции (например, в 1978 году на сейме ВЛИКа в Чикаго анализировал положение прав человека в Литве), и с другими советскими диссидентами. Людмила Алексеева, представительница московской Хельсинкской группы, эмигрировавшая из Москвы в феврале 1977-го, говоря о деятельности Венцловы, подчеркивает его широкие связи, ставшие особенно важными в 1980 году, когда в Польше возникло движение «Солидарность». Томас Венцлова от своих друзей-поляков получал информацию, документы, статьи, которые пересказывал или передавал Алексеевой. Так формировались и крепли международные связи демократического движения. Представители Хельсинкских групп за границей старались, чтобы поступающие из Литвы и других мест Советского Союза сведения о нарушениях прав человека попали в американскую печать, а документы Хельсинкских групп были переведены на английский и прочитаны Хельсинкской комиссией Конгресса США.
Вскоре в Советском Союзе начались аресты членов Хельсинкских групп – Гинзбурга, Орлова, Анатолия Щаранского, а летом 1978 года посадили и одного из основателей литовской группы – Пяткуса. Представители групп за границей добивались огласки этих дел в американской печати. О судьбе арестованных членов литовской Хельсинкской группы Пяткуса и Гаяускаса Венцлова говорил на так называемых Сахаровских слушаниях действовавшего в Риме отдела Сахаровского комитета. Во время суда над Пяткусом Томас был во Франции, читал газеты, освещавшие этот процесс, слышал рассказы о «крупнейшей с венгерских событий 1956 года парижской демонстрации против суда в Совдепии. В списке подсудимых и Пяткус».
Именно эти впечатления отразились в стихах «Пустой Париж…». Эпиграфом к ним были стихи Пастернака: «Как поздно отпираются кафе, / И как свежа печать сырой газеты!» Томас Венцлова говорит о Париже, немного напоминающем Вильнюс: «К примеру, для тебя совсем не тайна, / Что за углом ветшает Place des Vosges, / Крылатый гений во дворе, балконы, / Подпертые расшатанные своды, / Как за Вилией». Он вспоминает о том, другом, покинутом им, угрожающем мире, удаляющемся мире, на который ты больше не влияешь: «Бараки на болотах, воронки, / Солончаки, колючка, скрип сапог – / Петитом станут на листе газетном, / На миг в сознанье вспыхнут и угаснут, / Намного нереальней, чем ты сам, / Хотя и ты не чересчур реален». Символична концовка стихотворения:
Венцлова сам себя называет посткатастрофистом, он чувствует, что «живем мы уже после конца светопреставления, но это, кстати, не освобождает нас от ответственности». Самым адекватным ответом на эту безысходную ситуацию он считает стоицизм Камю, не утешающего себя несбыточными надеждами, но противящегося злу.
Существовали разные способы обратить внимание на судьбу стран, оказавшихся в Советском Союзе. Например, летом 1985 года в диаспоре прибалтийских стран родилась идея доплыть от Стокгольма до Хельсинки, пройдя Балтийским морем мимо берегов порабощенных стран и по мере возможности подойти к Клайпеде, Лиепае, острову Сааремаа, Таллину. Кроме радиокорреспондентов и журналистов, на зафрахтованном туристическом корабле Baltic Star плыло около ста литовцев (среди них Венцлова со Штромасом), латышей и эстонцев, люди других национальностей, например один из известнейших русских диссидентов Владимир Буковский, не раз и подолгу сидевший в тюрьме, которого в 1976 году обменяли на сидевшего в чилийской тюрьме секретаря Коммунистической партии Луиса Корвалана (таким образом, Буковский оказался в Англии). Пассажиры Baltic Star не чувствовали себя в безопасности, тем более что недавно Советский Союз сбил случайно нарушивший его воздушное пространство корейский пассажирский самолет. «Время от времени мы выходили на палубу. Над нами на сравнительно малой высоте пролетали самолеты, в окрестных водах сновали всевозможные катера. Указывая на них друг другу, мы шутили: вот этот наверняка торпедный!» – вспоминал Томас. Путешествие завершилось демонстрацией в Хельсинки и большим митингом солидарности в Стокгольме. Кроме всего прочего, оно выразило единство литовцев, латышей и эстонцев в стремлении к свободе, хотя на вопрос Буковского, есть ли хотя бы одна песня, которую все три народа могли бы спеть вместе, Томасу пришлось ответить: «Разве что гимн СССР». Такая песня появилась лишь во времена Возрождения.
Переехав в Нью-Хейвен и работая в Йельском университете, Томас Венцлова обобщил опыт нескольких проведенных в Соединенных Штатах лет: «Так или иначе, я ни о чем не жалею. Я думаю, что вовремя и удачно сыграл партию своей жизни. 60—70% новых иммигрантов так не считают. Многие переиграли бы, если б только могли. Были и у меня минуты слабости (год назад в Калифорнии, когда казалось, что теряю работу, я испугался куда больше, чем когда бы то ни было и чего бы то ни было за весь свой век)». В 1993 году Йельский университет гарантировал ему постоянный профессорский статус. По словам Роберта Берда, бывшего аспиранта, сейчас преподающего в Диккенсовском колледже, это «свидетельствует об уважении, которым он пользуется в университете (только в исключительных случаях профессора, уже преподающие в Йеле, получают постоянное место)». Жизнь Томаса Венцловы в США стала стабильной.