Славик поднял трубку — мужчина на другом конце провода не успел еще и представиться, как он уже знал, кто звонит; этот бодрый астматический голос нельзя было ни с чьим спутать.
— Пан режиссер? Это доктор Бутор. Надеюсь, не помешал вам?..
Славика затрясло от ярости; кретин, у меня голова идет кругом, а он надеется, что не помешал мне. Славик только было собрался поставить доктора Бутора на место, как тот выпалил:
— Извините, что беспокою вас, но считаю своим долгом выразить вам свое глубочайшее соболезнование, — он говорил с искренним участием, и Славику не оставалось ничего другого, как мрачно поблагодарить.
— Спасибо, пан доктор, — пробурчал он и нетерпеливо посмотрел на часы: лишь бы Бутор не разболтался.
— Представляю, как это мучительно для вас. В самом деле, восхищаюсь вами… работать при таких обстоятельствах. Потрясающе… такая сила воли…
Доктор Бутор превозмогал себя; его прерывистые фразы, утопавшие в паузах, уже явно утратили свою первоначальную неуместную бодрость; в модуляциях его голоса слышалась непритворная печаль; казалось, он готов разразиться жалостливыми рыданиями.
— Спасибо, пан доктор, — сказал Славик, и после минутного молчания добавил, как человек, сломленный горем, но все же пытающийся мужественно и достойно справиться с трагической ситуацией: — Знаете, как в нашем цеху водится… Срок есть срок, да и потом… как раз сейчас… знаю, вы поймете меня… именно сейчас, — подчеркнул он, — я должен работать, иначе, пожалуй, рехнулся бы.
— Понимаю, пан режиссер, действительно могу себе представить, каково вам, для меня и то это было страшным потрясением…
Ну, хватит, подумал с неприязнью Славик, довольно нам уже обмениваться любезностями. Он было собрался пристойно, но решительно прервать разговор, но последовавшие слова Бутора вновь помешали ему это сделать.
— Да, клянусь честью, мне и во сне не снилось, что однажды буду вскрывать вашу жену! И так неожиданно скоро!
В памяти Славика тотчас всплыл вчерашний разговор в «Смиховской пивной»: «…когда угодно, пан режиссер, когда бы вам или вашей очаровательной супруге ни понадобились мои услуги, я в вашем распоряжении…» Туда-растуда твою птичку, ведь этот малый работает в прозекторской; что ни говори, а чувства черного юмора ему явно не занимать.
— Так это вы производили вскрытие? — спросил он, с трудом изображая лишь вежливый, умеренный интерес. Так, значит, докопались уже и до аборта. Ну-ну, однако, я об этом ничего не знаю… не проговориться бы.
— Нет, нет, упаси боже, не я, — отозвался доктор Бутор мгновенно, словно хотел защититься от необоснованного упрека. — Я бы даже не смог, нет, нет, когда я узнал, что это ваша жена… Кроме того, такие случаи непосредственно не входят в мою компетенцию, но знаете, как оно бывает, слышишь и то, чего не хочешь…
Шут гороховый, определенно воображает себе, что он перед камерой; в конце концов, пошел он к черту, все равно ничего нового мне не скажет.
Однако Славик не сразу повесил трубку, а еще несколько секунд держал ее в руке. Он вдруг подумал, что если узнает о Геленином аборте не с глазу на глаз, а по телефону, то извлечет из этого определенную пользу, легче совладает с собой, сумеет предвосхитить момент и — что самое главное — выиграть время, которое позволит ему подготовиться к разговору с капитаном Штевуркой.
И, пожалуй, Бутор это тоже осознает.
— Я, разумеется, не вправе сообщать вам результаты вскрытия, — говорит он нерешительно и замолкает, словно взвешивает, заслуживает ли Славик такого доверия и, вообще, сумеет ли он оценить риск, на который он, доктор, отваживается. Мурло, а строит из себя бог весть что, подумал Славик, но тут же следом понял его тактику. Итак, баш на баш, исподтишка, но прямой наводкой метит прямо в цель: я же обещал ему в ближайшей постановке эпизодическую роль. — А ведь у нас с вами уже есть что вспомнить, не так ли? — засмеялся Бутор с фамильярностью коллеги. — Да и потом, — наступила драматическая пауза, — мы не установили ничего, что было бы вам неизвестно, пан режиссер.
Ну погоди, я ж тебе подложу пилюлю, хватит тебе тут наворачивать; Славик вдруг ощутил, что ему как бы передавалась заразительная склонность Бутора к черному юмору.
— Представьте себе, час назад я думал о вас, пан доктор.
— Серьезно?
— Похоже, буду снимать один детектив, — бросил Славик небрежно. С минуту он смаковал воцарившуюся напряженную тишину на другом конце провода, а потом с наслаждением вздернул «лорда Килланина» на дыбу: — Из английской сельской жизни.
— Правда? — «Лорд Килланин» даже затаил дыхание в ожидании подробных разъяснений.
— Там есть одна роль, точно созданная для вас. Надеюсь, время у вас найдется. Точный срок вам сообщу.
— Спасибо, пан режиссер. Конечно, я освобожусь. В этом году я не отгулял и четверти своего отпуска. В крайнем случае возьму за свой счет, — говорил доктор Бутор тягучим, сладким, как сироп, голосом. — Значит, из сельской жизни? В таком случае, наверняка будут и какие-нибудь натурные съемки, — добавил он с надеждой, а Славик и не подумал его разочаровывать.
— А как же иначе. Сельская резиденция, вам понятно? Все должно выглядеть достоверно.
— Ясно. Какой-нибудь словацкий замок… ясно.
Доктор Бутор скромно давал понять, что, кроме своей профессии, он разбирается еще и в области, которой занимается только как дилетант.
— А… если позволите спросить… кем я буду?
Славик не мог удержаться от смеха. Он прикрыл ладонью трубку и лишь погодя сумел дипломатично ответить:
— Боюсь, что несколько преждевременно говорить о деталях, но между нами, это больше, чем просто обещание. Ваш облик…
— Невероятно! Неужто все же…
— Да.
— Лорд?
— Лорд.
— Господи боже мой, мою старуху удар хватит…
— Тссс, — понизил Славик голос, и доктор Бутор тотчас смекнул:
— Понимаю, ни слова. На такую роль многие точат зубы, понимаю…
— Сущая правда, — подтвердил Славик заговорщически. — Но, конечно, это будет не главная роль…
— Понимаю, — успокаивающе перебил его Бутор. — Знаю, что на главную роль не тяну, еще настолько я самокритичен. В отличие от других любителей.
Честное слово, он сегодня в ударе — в отличие от других любителей. Словно хотел тонко намекнуть: хотя я и любитель, но лишь по недоразумению, если бы нашелся человек, который сумел бы по справедливости оценить мои способности…
— Говорите, лорд, — повторил доктор самодовольно. — Известное дело: терпение исподволь свое возьмет.
— Да, лорд, — подтвердил Славик его слова, но вдруг как-то сразу потерял интерес ко всему; спятил я, что ли? Занимаюсь какими-то глупостями… и он язвительно заключил: — Хотя и малость дегенеративный.
Доктор Бутор замолк. Обиделся? Напрасные опасения. Последующей фразой он доказал, что его способность приспосабливаться поистине не знает границ.
— Понимаю, пан режиссер. Они ведь должны быть дегенеративными. Это же класс, осужденный историей на вымирание, ха-ха-ха.
— Превосходно, я рад, что мы договорились. Жаль, но мне пора…
— Понимаю, пан режиссер, — оборвал его Бутор; в его голосе все еще слышались смешливые нотки. — Итак, вас интересует, собственно, вскрытие, не правда ли?
Ну наконец, вздохнул Славик, хотя сама форма буторовского вопроса возмутила его. Он звучал оскорбительно — словно я выпытываю, словно я нетерпеливо жду результата вскрытия, словно он мне оказывает какую-то любезность.
— Вскрытие? — повторил он рассеянно. — Да, вы собирались рассказать мне что-то о вскрытии, не сердитесь, здесь такой кавардак, что я совсем запамятовал.
— Скорее всего, мне не надо бы об этом говорить, — Бутор все еще продолжал разводить церемонии, — а впрочем… почему нет… просто… она, видать, была мертвецки пьяна! — выкрикнул он неожиданно, с явным удовольствием, но тут же следом позолотил пилюлю: — Я хотел сказать… в жилах, говорят, вместо крови у нее был алкоголь, — его опять по обыкновению потянуло поизощряться в остроумии, но, видимо, он сразу же смекнул, что его своеобразный способ балагурства в данный момент более чем неуместен, и потому в конце концов употребил тот безликий специальный термин, который изначально вертелся у него на языке. — В крови у нее, даже столько времени спустя, было почти три промилле.
Бутор стремился как можно быстрее закончить разговор, который сперва пошел по такому многообещающему пути, но затем — в силу его же речистости — свернул в нежелательном направлении, и потому быстро, с сочувствием добавил: — Я и не предполагал, что вы ждете ребенка. Это действительно непереносимо для вас. Мне уж всякое довелось видеть, но, скажу вам, такое дело…
— Что? — взревел Славик. Перед глазами у него бешено завертелись какие-то разноцветные концентрические фигуры; они припомнили ему круги на батиковой майке его водителя. Он схватился рукой за горло и резко дернул пуговицу на вороте: зашлось дыхание. Он слышал голос Бутора, но смысл слов не доходил до него. Он закрыл ладонью раковину телефона и несколько раз глубоко вздохнул. Надо было найти хоть мгновение, чтобы оправиться от шока.
— Алло, пан режиссер? Вы у телефона? — снова проник в его сознание голос Бутора. — Вы меня слышите? Что с вами?
— Со мной? Ничего. А в чем дело?
— Вы так вскрикнули. Вы, правда, в порядке?
— Да нет, это относилось не к вам. Директор картины спрашивала, скоро ли я кончу разговаривать. Сегодня мы должны все доснять. Ждут меня…
— Извините… Не знаю, с какой стати мне пришло в голову снова напоминать вам этот ужас…
Она была в положении, боже мой, так она вчера водила меня за нос, она опять играла…
— Мне показалось, что вас это удивило…
…безумие, ведь я убил собственного ребенка…
— Вы что-то сказали, пан доктор? Плохо слышно.
— Мне показалось, говорю, что это вас поразило, — на сей раз в голосе Бутора звучала какая-то строгая настороженность.
— Что меня могло поразить?
— Что она была в положении. Я думал, вы об этом знаете, — Бутор продвигался все дальше; строгость сменилась скользким, напряженным подозрением, и Славик понял, что с ним надо держать ухо востро.
— Ну конечно, знаю. Надеюсь, вы не хотите намекнуть, что она ждала ребенка от кого-то другого?!
Это на него действует, только так — прямым ударом. Я тебе покажу, подлая рожа!
— Боже упаси, я вовсе не собирался вас оскорблять, — ага, он уже идет на попятную. — Я рад, что вы об этом знали…
Ну, ну, ведь он мне, сдается, угрожает. Так, значит, мало еще получил?
— Боюсь, что не понимаю ваших намеков, — сказал Славик жестко, и соотношение между ними тотчас изменилось. — А если вас интересует, с каких пор мне было это известно, так спросите капитана Штевурку. Как раз сегодня утром мы об этом говорили. — Славик снова превратился в режиссера, хорошо владеющего ситуацией, а доктор Бутор снова стал не более чем статистом. Но, казалось, Славику этого было еще недостаточно, казалось, ему необходимо было сорвать на нем зло, точно Бутор, сообщивший ему результаты катастрофы, был определенным образом ее причиной, будто был частично повинен в этом абсурдном недоразумении. Надо его под корень подсечь, плута эдакого!
— Между прочим, когда будете говорить с капитаном, передайте ему мою благодарность, пан следователь.
Лорд Бутор с миявских выселок удрученно залепетал:
— Пан режиссер, прошу вас… я, правда, не знаю, о чем это вы… кого благодарить, какая благодарность, у меня же с ним нет ничего общего, это не входит в мою компетенцию. С этим капитаном я ведь не знаком лично… за что благодарить…
Славик по-дружески добил его:
— За то, что он был так любезен и через вас передал мне результаты вскрытия.
Бутор в отчаянии завизжал:
— Что вы, пан режиссер, бога ради, это заблуждение, это просто недоразумение, — в его голосе звучал вопль человека, ставшего жертвой несправедливого оскорбления. — Он не поручал, никто мне ничего не поручал, это я сам, понимаете, из уважения к вашему искусству… умоляю вас, никому не говорите, что я сообщил вам результаты вскрытия… прошу вас, — тут было все: и просьба о пощаде, и страх, и лютая ненависть. В трубке слышалось частое, хриплое дыхание; у Славика было такое ощущение, будто в нос ему ударил запах пота, который залил доктора Бутора. Славик молчал, предоставив ему возможность повариться в собственном соку, а когда рассудил, что воздал ему за все сторицей, снисходительно сказал:
— Как вам угодно.
И повесил трубку.
Вот тебе и получили сполна, он изнуренно вздохнул и рукавом рубашки вытер мокрое лицо. Ну, слава богу, лорда Бутора спихнули с плеч. Вместе с его английским детективом. Идиот. Идиот, хотя и полезный. Он даже не представляет себе, какую услугу мне оказал. Кто знает, сумел бы я овладеть собой, если б мне сказали… Нет, все-таки это не может быть правдой, этот идиот что-то напутал. Несомненно. Недоразумение. Нелепица.
Брось врать самому себе. Это именно так. Ты прекрасно знаешь, что это правда. Гелена действительно была беременна.
Да?
Да.
Ты говорил правду?
Но это значит…
Да.
Спасение?
Спасение.
Теперь ты окончательно из этого выпутался.
Почему?
Отсутствует мотив. Не убил бы ты все-таки женщину, от которой ждешь ребенка!
Нечего надо мной смеяться.
Хотя она и упилась и была с этим парнем.
Довольно!
Не убил бы ты все-таки собственного, долгожданного ребенка!
ХВАТИТ!
Перестань, или ты и впрямь свихнешься. Выкинь это из головы, не думай об этой дикой нелепице.
Но почему ты это выдумала? За что ты хотела отомстить мне? Так по-детски, наивно… неужто за то, что я не подошел к телефону, когда ты звонила с аэродрома?
Она оскорбилась. Хозяйка свистнула, а верный песик не представился тотчас, не примчался, чтоб подавать поноску, какая наглость, но если бы только наглость, это настоящий бунт, заслуживающий наказания, да, он не исполнил своего собачьего долга, и потому не удивительно, что она обиделась, а затем, справедливо возмутившись, напилась и забралась в постель с первым же мужиком, что попался ей на пути. А может, не случайно он попался ей на пути? Может, они регулярно этим занимались? Кто это был? Хотя какое это уже имеет значение? Чтобы меня еще больше наказать за непослушание, ты придумала такую убийственно наивную ложь. Это был твой ребенок, зазвучали в памяти ее слова.
ПОЧЕМУ?
Pseudologia phantastica? То особое состояние, в которое ее приводили любовный экстаз и опьянение? Субъект перестает отличать правду от вымысла и прибегает к обманам bona fide, то бишь — без злого умысла, как, к примеру, ребенок, похваляющийся тем, что дома у него полно разных разностей, что он был там-то и там-то, делал то-то и то-то, сочиняет истории, которых вовсе не было, но при этом уснащает их весьма убедительными деталями и подробностями — вот почему при оценке таких излияний следует быть крайне осторожным (особенно, если они касаются сексуальных отклонений) и в то же время (а как иначе) подобные словесные проявления нельзя не принимать в расчет. А на сей раз я пренебрег ими, хотя прекрасно знал, какую чушь она может нагородить в подпитии.
Он закрыл лицо ладонями. Ведь она просто шутила, она опять только играла, как и все годы их супружества, играла, как играла всю свою жизнь, да, вся ее жизнь была всего лишь игрой, она вечно балансировала на натянутом канате, высоко под куполом цирка, пренебрегая защитной сеткой, она играла, и в этот раз я позволил обмануть себя ее игрой…
— Пан режиссер, не сердитесь, но придется продолжать, — сказала девица Лапшанская, тихо и вкрадчиво, с тревогой глядя в его измученное лицо.
Славик понял, что она следит за ним уже добрую минуту, и, как обычно, если кто-то сторонний застигал его вот в таком унизительном состоянии безволия, превозмог себя. Снова собрался с силами.
— Да, продолжим, — сказал он вяло, но, увидев ее тупо настороженное выражение, это оскорбительно жалостливое выражение, непроизвольно передернулся и тем самым словно бы сбросил с плеч невероятно тяжкое бремя. Подрагивающие мускулы снова налились силой, нахмуренное лицо разгладилось, и он произнес своим естественным, твердым голосом: — Работаем до упора! С полной отдачей — каждый, понятно?! Никакой болтологии! Осветить сцену! Я сбегаю в буфет, выпью кофе. К моему приходу все должно быть готово!
Его уверенные, лаконичные приказания, последовавшие за глубокой депрессией, по-видимому, так изумили Лапшанскую, что она лишь молча повернулась и послушно отправилась в студию.
Славик медленно прихлебывал горячий кофе. В памяти вдруг всплыл послеобеденный телефонный разговор с главным редактором Ячко. В основном он прошел так, как Славик и предполагал — сострадание, замешательство, увертки — одним словом, сплошная комедия. В конце концов, это было понятно: тогда, когда ему предложили сотрудничать в кино, кто мог думать, что ситуация столь «досадно» изменится. Нет, он ни в чем не упрекает их, Ячко вел себя вполне порядочно, но он же не повинен в том, что тем временем убили его жену…
…мы, ей-богу, рассчитывали на тебя, это было почти решенное дело…
Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени?
Что, что?
Почему рассчитывали на меня? Еще вчера я был перспективным и талантливым, а сегодня уже черта с два? Что изменилось? Надеюсь, ты не полагаешь, что за ночь я забыл все, что знал? Вчера вы были уверены, что я своим творчеством могу способствовать повышению художественного уровня словацкого кинематографа, или как это там написано, а сегодня вы уже в этом разуверились? Почему? Потому что тем временем убили мою жену?
Не дури. Ты все же должен понять, что теперь, после этой трагедии… пока выяснится…
Конечно, он прекрасно понимал, что поведение его наивно; но он воспринимал это так, прежде всего, из какого-то врожденного упрямства, из чувства горечи и обиды. С ним обошлись явно несправедливо: как могут списать человека только по той причине, что у него убили жену? Да, речь по существу шла именно об этом. Они же не знали, как было дело в действительности, они уже наперед списали его, нимало не интересуясь результатами расследования, у них не было никаких оснований подозревать его, и однако он перестал для них существовать. Нет, он не укорял их за это, вовсе нет, у него не было на то права, и все-таки они могли хоть немного повременить, не так ли? Пока все выяснится. Горько, невесело он усмехнулся.
Что-то вывело его из задумчивости. Шум в буфете стал тише, почти умолк. Члены группы Славика, высыпавшие во время его разговора с Бутором в буфет, — осветители, звуковики, операторы — при его появлении моментально испарились. Все в порядке, они вернулись на свои рабочие места, и все-таки тишина эта была неестественной. Он окинул взглядом двух женщин, сидевших за соседним столиком.
Женщины беззаботно, громко разговаривали, но встретившись с его взглядом, разом замолчали и уставились на него с такой недоброжелательностью, что ему пришлось в ту же секунду стыдливо отвернуться; он залился краской, словно бы схлопотал пощечину. Их молчаливая неприязнь обескуражила Славика; чем он вызвал ее? Нервозно осмотрелся вокруг. Ему показалось, что и остальные в зале не очень-то рады его присутствию; будто уже один его вид им крайне неприятен.
Подвергли меня остракизму, осознал он с гнетущей прозорливостью. Все от меня отвернулись, да и в группе моей сегодня царит такое же настроение. А при этом определенно никто и не думает, что Гелену убил я. И все-таки меня уже сбросили со счетов. Гнушаются мной, будто я заражен какой-то гнусной болезнью. Да, жертва и убийца для них одинаково прокляты.
Он резко отодвинул чашку с недопитым кофе и быстро пошел к выходу. Разговоры и шум в буфете тотчас возобновились.
Начинаю платить дань, подумал он, входя в студию.