— Примерно в час пополуночи, в среду 23 августа, я проснулась от сильной боли, какой обычно начинается у меня приступ желчного пузыря. Еще днем я чувствовала себя неважно и около семи позвонила на студию, где мой сын работает режиссером. Позвонила для того, чтобы после работы он зашел ко мне, но как раз в эту минуту он был занят, и к телефону подошла его ассистентка Лапшанская, которая пообещала передать ему мою просьбу. Однако он не пришел ко мне, я подумала, что Лапшанская запамятовала, и поэтому в половине второго ночи пошла к нему сама… Побоялась остаться дома одна, у меня нет телефона, и я решила переночевать у него, чтобы в случае осложнения он смог бы оказать мне помощь.

Я знала, что дома он один, поскольку его жена гостила у своей сестры в Праге и собиралась вернуться только на другой день. Должна признаться, что отношения между мной и Геленой сложились не лучшим образом… ее стиль жизни мне активно не нравился… а больше всего меня возмущало, что она почасту и помногу пила, естественно, это не могло не коробить меня.

Когда я пришла к сыну, который незадолго до того вернулся усталым с телестудии, я непомерно удивилась, что его жена уже дома и притом, к несчастью… опять в нетрезвом виде. Сын был ужасно расстроен — и понятно, ведь жена его была беременна… это так отвратительно… они ждали ребенка, и вдруг такое безобразие. Но этим дело не ограничилось. Когда мы стали упрекать ее, она принялась грязно оскорблять нас и в буквальном смысле набросилась на моего сына. А потом объявила, что беспокоиться нам, дескать, нечего, так как в Праге она сделала аборт, да, и поэтому незачем приставать к ней со всякими глупостями, и вообще… даже сейчас, когда вспоминаю об этом… просто какой-то кошмар! Она издевалась над сыном, обзывала его такими словами, что и повторить совестно. Она была почти совсем голая и, должно быть, считая, что еще мало вылила на нас грязи, без зазрения совести стала похваляться, что спала с другим мужчиной, который якобы недавно ушел… мне, право, непереносимо об этом говорить. Мой сын был настолько уничтожен всем этим, что ушел в свой кабинет… лишь бы не слушать ее… Ума не приложу, какой бес меня попутал, но я вдруг схватила нож, которым резала хлеб, чтобы сделать бутерброд сыну, и всадила его Гелене в горло. Случилось это в гостиной. А как — понять не могу, ни о чем подобном я никогда даже не помышляла, и вдруг… она была уже мертвая. Ужасно… я глазам своим не верила, но это было так. Она была мертвая.

Я бросилась к сыну… когда он услышал об этом, то едва не помешался в рассудке… я тоже была в отчаянии, но все-таки еще достаточно владела собой, чтобы понимать, что нам грозит, если нас здесь застанут; пусть это и сделала я — все равно, позор падет на моего сына и жизнь его будет погублена… из-за женщины, способной на такие гадости, какие просто не укладываются в голове нормального человека… Я не смогла этого вынести… Мой сын не в силах был даже осознать все, что случилось, и мне долго пришлось убеждать его не сообщать об этом в милицию. В конце концов он тоже признал, что тем самым выдал бы свою мать, а это и вовсе было бы непереносимо — к тому же его жену все равно уже не воскресишь… а потом… потом он следовал моим указаниям… казалось, он совершенно не отдает себе отчета в том, что делает… ходил как лунатик… Вот тогда-то я и придумала весь этот план: да, мы скажем, что он всю ночь провел у меня, что дома вообще не был… и мы ушли ко мне, а потом… мне, ей-богу, невыносимо говорить об этом…

Сейчас, когда я поняла, что следственные органы необоснованно подозревают моего сына, я решила сказать правду, ведь он виноват лишь в том, что очень любит меня, и потому готов взять на себя мое преступление… Все, что случилось, еще тем ужасней, что случилось по ошибке… ведь жена сына все выдумала, а это для меня… просто понять не могу, почему она наговорила такое… но уже ничего не исправишь… за свое преступление я заслуживаю самого строгого наказания… хотя не могу представить себе большего наказания, чем сознание того, что своими руками я убила не только жену моего сына, но и… нет, я больше не могу говорить. Единственное, что хочу еще добавить — за мой проступок сын не несет никакой ответственности, я только прошу его… как и всех остальных… простить меня.

Клянусь честью и совестью матери, что все сказанное мною сейчас — чистая правда…

Он хлестал себя струями воды, словно надеялся, что душ очистит его от всего, что произошло с той минуты, как мать закончила свои показания, а он стоял перед капитаном Штевуркой, который, глубоко затягиваясь, курил сигарету. Глаза капитана, прищуренные, словно он старался уберечь их от голубоватых тоненьких струек дыма, выбивавшегося из ноздрей, были узкими, серыми, острыми, как бритва, когда он холодно цитировал какой-то параграф: Признание не освобождает органы, ведущие следствие по уголовному делу, от обязанности расследовать и проверить всеми доступными средствами все обстоятельства преступления…

Славик выключил душ; он не чувствовал ни удовлетворения, ни облегчения — вода лишь больно исхлестала тело. Он вышел из ванной.

Он смотрел в открытый зеркальный шкафчик, где хранились бутылочки, тюбики и баночки той, которая ушла навсегда, и про себя без устали повторял: Наконец все кончилось! Наконец! Уже не будет больше ночных кошмаров. Процесс кончился! Я свободен!

Капитан безуспешно еще и после признания матери расследовал и проверял все обстоятельства дела.

Приговор звучал однозначно…

Петер Славик совершил преступное действие в форме ПОСОБНИЧЕСТВА И СОКРЫТИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ (наказуемое лишением свободы вплоть до пяти лет), так как содействовал виновнику преступления сокрытием фактов, содержавших существенные обстоятельства, с целью дать ему возможность избежать наказания, равно как и тем, что умышленно и безотлагательно не сообщил прокурору или органам безопасности о совершенном преступлении, но поскольку действия свои сообразовывал с тем, что сообщением о преступлении подверг бы опасности лицо, ему близкое, не подлежит уголовному преследованию.

Уголовное преследование Петера Славика, подозреваемого в убийстве его жены Гелены Барловой, было прекращено без выдвижения обвинения, так как на основании признания его матери и на основании его собственных показаний, которыми он достоверно подтвердил факты, содержащиеся в признании матери, подозрение оказалось недостаточно обоснованным. Расследованием было установлено, что Петер Славик НЕВИНОВЕН!

Да, я подтвердил ложное признание матери. Но в состоянии ли капитан понять, какие муки я испытывал, когда мать закончила свои показания? Нет! Нет! Я не трусил! Я горько рыдал про себя, но, когда перехватил ее взгляд — властный, но при этом и умоляющий, — я с облегчением принял роль, на которую она обрекла меня, — роль труса. Да, я согласился, это так. И когда, сгорая от стыда, склонил голову, вероятно, выглядел бесконечно удрученным. И это была правда: и стыд, и удрученность подавили меня. А мать была счастлива. Счастлива и горда. За меня. Что я не предал ее. Что не разочаровал ее. Что я выдержал. Она словно бы говорила, глядя прямо мне в глаза, я свое уже сделала, теперь очередь за тобой. И я выдержал. У детей тоже есть обязательства перед родителями, не так ли? Я выдержал и буду держаться до конца! Я не обманул ее надежд.

Он прошелся ладонью по своему бледному, костистому лицу, ощутил густую, колючую щетину. Надо побриться, подумал он. Но когда поглядел на себя в зеркало, извилистый, фиолетовый шрам на левой щеке, налившийся кровью, вызвал в нем такое отвращение и чувство унижения, словно его хлестнули кнутом. По телу прошла судорожная дрожь, и он вдруг принял решение: отпущу бороду.

Вспомнил свою последнюю встречу с капитаном Штевуркой.

Тогда они едва ли не столкнулись в дверях Дворца правосудия.

Пожалуйста.

Нет, нет, проходите, я потом.

Нет, прошу вас.

Пожалуйста, вы.

Вы же старше, у вас преимущество.

Да, я старше, но вы… так сказать… удачливей меня.

Славик уж было собрался пройти в дверь первым и тем самым покончить с этим смешным пререканием, но последние слова капитана насторожили его, обеспокоили, взбудоражили.

Вы все еще, кажется, мне не верите, сказал Славик и пожал плечами. Ничего не поделаешь. Если вы продолжаете считать, что я лгу, пожалуйста, не стану вас больше разуверять. Славик коротко засмеялся: Каждый волен упорствовать в своем заблуждении, если это доставляет ему — он помолчал и затем иронически добавил — моральное удовлетворение.

Не пойму, почему вы такой… так сказать… язвительный. Капитан хрипло откашлялся, вытащил носовой платок и сплюнул в него густую слюну. От этого чертова курения, объяснил он, как бы извиняясь. Бронхит курильщика, что-то вроде того говорил мне врач. Надо бы бросить, как вы считаете? Отвратительно, не так ли?

Что вас гложет? Что правда оказалась иной, чем вы ее выстроили? Понимаю вас. Я тоже не люблю признаваться в своих ошибках.

М-да, гложет, кивнул капитан. Будто из-за вас я нажил язву желудка.

Боюсь, не смогу в этом деле помочь. Вероятно, вам придется самому выходить из положения.

Да, конечно. Каждый должен сам справляться со своими проблемами. Я со своим желудком, а вы… со своей совестью.

Вы ставите мне в вину, что я не хотел обличить собственную мать? — спросил Славик вызывающе.

Капитан засмеялся с выражением искреннего удивления. Как так? Вы же обличили ее!

Славик прикусил нижнюю губу: Если не ошибаюсь, я уже не обязан выслушивать ваши оскорбления.

Капитан поглядел на него, не произнося ни слова; в его взгляде отражалось нескрываемое презрение.

Я должен был бы ему объяснить, подумал Славик. Да, я должен был бы ему сказать, объяснить… все… чтоб он не думал, что все так просто, это же не только моя вина, ведь Гелена… мать… Регора… целая цепь бессмысленных случайностей… если бы он знал, как было дело в действительности, это же не только моя вина, да, я должен ему это объяснить, он, конечно, поймет. Что ему во мне так не нравится? Почему он презирает меня? По какому праву… Славик передернулся. Объяснить? Зачем? Для чего? Это было бы слишком длинное объяснение. И вообще, уж так ли бессмысленны эти случайности? Не было ли здесь неумолимой закономерности? Не проявила ли судьба свою волю посредством этой бессмыслицы и банальности? А возможно, все кажущиеся случайности были уже давно предопределены, это были звенья одной цепи, да, все, что случилось, устремлено было к единой цели, к данной, определенной — но не судьбой, нет, это вовсе не фатализм, нет, нет. Я сам определил для себя цель, которой хотел достичь, и эта цель была реальной… в конце концов я и достиг ее! Необходимо убедительное доказательство ее реальности? Пожалуйста! Наконец-то я смогу отснять нормальный фильм. Конечно, я и к нему пришел, как слепая курица к зерну, на первый взгляд случайно, по ошибке, по недоразумению, но разве с работой на телевидении было иначе? Даже если бы режиссера Светского не хватил инфаркт — что бы произошло? что изменилось бы? Ничего. Я достиг бы своей цели иным путем, потому что я сосредоточил бы все свои усилия, способности, волю для ее достижения. Я не был беспомощной игрушкой непостижимых случайностей, напротив, я влиял на них, направлял их, события подчинялись моей воле. И то, что теперь мне предоставили возможность отснять на «Колибе» художественный фильм, да, это тоже награда за мои целенаправленные усилия. Конечно, в этом большая доля иронии, ибо случилось это благодаря их ложному предположению.

Как он понял по их мотивировке, к решению их подвигло, помимо, конечно, признания его творческих способностей, прежде всего, сочувствие. Они сочли, что в этой страшной трагедии, которая его постигла, ему нельзя оставаться в одиночестве, они захотели ему помочь, предполагая (причем правильно), что только работа, активная, содержательная работа на благо общества может стать для него наилучшим лекарством, да, только это поможет ему снова встать на ноги, именно активность, а не пассивные, болезненные, мазохистские размышления о постигшем его несчастье. Из подтекста явно вытекало, что на их решение, пожалуй, более всего повлиял его образ действий в этой критической ситуации — они оценили его мужественность и терпимость, их бесконечно тронуло, что он готов был «рисковать» собственной жизнью, что едва ли не пожертвовал собой из любви к матери; такой альтруизм в нынешние-то времена, когда большинство людей думает только о себе, в самом деле, заслуживает восхищения! Надо ли было это опровергать? Для чего? Ему протянули руку помощи — так что же, не принимать ее? Как бы он это объяснил им? Еще, чего доброго, обидел бы их. Он как-никак порядочный человек и способен оценить их великодушие. Он достиг желанной цели — так по какой причине ему было отказываться от того, чего так усиленно добивался многие-многие годы? Почему он не мог воспользоваться возможностью, которая сама плыла ему в руки? В конце-то концов, он им не навязывался, не унижался до интриг, никого не упрашивал, не просил о посредничестве — в отличие от многих «коллег» надеялся только на себя, на свои способности, нет, он ни перед кем не должен ломать шапку. Его цель была вполне реальная, и потому он достиг ее. Конечно, цена была невероятно высокой и жестокой. Он мог вообразить себе и более «нормальный» способ, который привел бы его к намеченной цели. Его история обрела черты мелодраматичности, исключительности и нарочитости, что, несомненно, может прийтись кое-кому не по духу, если ему удастся в подлинном виде перенести ее на экран. Людям, которым представляется типичным лишь то, что явно с первого взгляда, то, что в наибольшей степени приближается к среднему арифметическому, людям, которым недостаток воображения не дозволяет допустить, что правда о сложной сути реальности коренится в историях и событиях, далеких от среднего арифметического, его история может показаться слишком исключительной, а посему «нетипичной».

Но пока это проблема вторичная, еще не настала пора размышлять о деталях, пройдет еще какое-то время, пока ему удастся отснять «свой» фильм, а сейчас он еще не вправе выбирать и ставить условия. Сценарий, который ему предложили, не его собственный, но придется с этим смириться; во всяком случае, это будет актуальный фильм с серьезной общественной проблематикой — борьба за чистоту окружающей среды. Волнующая тема, пробуждающая совесть людей, ответственность за собственные поступки, предупреждающая о равнодушии, о катастрофических последствиях нарушения экологического равновесия, да, это будет хороший фильм, нужный, фильм, который не каждому под силу, его может сделать только тот, у кого есть на это моральное право, кто сам незапятнан. Конечно, они ошиблись, но их ошибка, по сути, и не ошибка; это лишь нарушение хронологии. Он, разумеется, очистится. А затем, со временем, когда укрепит свои позиции… там… наверху… он снимет фильм «своей души», в котором безоговорочно, честно и откровенно скажет о себе, о нас, обо всем. Пусть тогда капитан и судит о нем!

Он вызывающе посмотрел на капитана, который неприязненно отвернулся и тихо, словно разговаривая сам с собой, произнес: Она взяла на себя вашу вину. Наверное, она знала, что делает. Может, вы и заслуживаете… Бог весть. Он изумленно покачал головой: Она пожертвовала собой ради вас.

Славик сухо заметил: Понимаю, вы хотите уязвить меня. Хотя бы маленькое удовлетворение, да? Нет, вам не удастся.

Странно, говорил капитан, словно вовсе не расслышав слов Славика. В самом деле, странно… Ваш отец взял на себя вину за преступление, которого не совершил, будто убежден был, что это необходимо… так сказать… с точки зрения высшего нравственного принципа, хотя об этом предпочитал не говорить. По крайней мере, я так понял, когда знакомился в архиве с его делом.

Он предал сам себя, оборвал его Славик.

А вы? Капитан поднял голову, иронически поглядел на Славика и рассмеялся прямо ему в лицо: Вы предпочли предать собственную мать, не так ли? Чтобы остаться самим собой.

Славик невольно сжал кулаки, точно хотел сдержать слезы унижения и бессильной ярости, которые заливали глаза. Да, подумал он с сарказмом, с этим единственным оружием, которое у него еще оставалось. Да, я предал родную мать, но иначе ее жертва была бы бессмысленна. Такова была ее воля. Она так решила! Тем, что я предал ее, тем, что сохранил себя, я осмыслил ее жертву, ибо всей своей дальнейшей жизнью хочу искупить свою вину. Но поймет ли это капитан Штевурка? Возможно, он сказал бы мне, что дело отца нельзя сравнивать с моим делом, что тут нет никакой связи. Кто знает, может, он и прав, подумал Славик, а вслух упрямо повторил: Каждый волен упорствовать в своем заблуждении, если это доставляет ему… так сказать… моральное удовлетворение.

Но капитан, казалось, его не слушает. Она пожертвовала собой ради вас. Она… ради вас, покачал он головой. Потом изучающе посмотрел на Славика и спросил скорей самого себя: Стоите ли вы этого? Он нахмурился и вошел в здание Дворца.

Славик прикусил нижнюю губу, ощутил во рту вкус крови. Какое-то время он стоял в дверях, глядя на удалявшуюся высокую и худую фигуру капитана. Потом пожал плечами, резко повернулся и, выйдя из Дворца правосудия, перешел на другую сторону улицы. Он шел среди скопища людей… так сказать… соотечественников, но слышал лишь отзвуки собственных шагов, тихих и одиноких, все более тихих и одиноких, на асфальте братиславских улиц. Он шел в свою пустую обезлюдевшую квартиру, чувствуя себя приговоренным к пожизненному одиночеству — вечному уделу тех, кто предал.

Раздался гул пылесоса.

В зеркале перед собой через открытую дверь ванной он видел Амалию Кедрову. Она стояла в прихожей, за его спиной, держа в руках шланг пылесоса. На ней было Геленино вечернее платье грязно-розового цвета из шелковой тафты, сшитое в романтическом стиле.

Он закрыл дверь.

Сверху из квартиры пани Клингеровой доносилась мелодия народной словацкой песни; по радио передавали концерт по заявкам уважаемых слушателей. «Ей, убили, убили двух хлопцев безвинных…» — артистически прочувственно и трогательно горевали популярные исполнители народных песен над трагической судьбой Капусты и Урсини.

Славик потянул цепочку сливного бачка, чтобы приглушить словацкую балладу о казанке и виселице, словно надеялся, что тем самым приглушит голос, звучавший в нем самом с неотвязным, неумолимым и безжалостным упорством: Ничего не кончилось! Ничего. Все лишь только начинается!

Он смотрел в зеркало на свое лицо со шрамом, это же не только моя вина, это же не только моя вина, повторял он, как заклинание, смотрел в зеркало и думал о днях, ночах, неделях, месяцах и годах — о том времени, которое придет.

Наконец начал бриться.