Домой Петер пришел в четверть девятого утра. В квартире уже были сотрудники уголовного розыска ОБ; вызвала их по телефону Амалия Кедрова, которая намеревалась убрать «квартиру пана режиссера и приготовить ему фриштик». Она первая нашла Гелену мертвой и потому сразу же была подвергнута свидетельскому допросу. Показания старушка давала в довольно раздражительном тоне и полностью все отрицала. На вопрос, видела ли она кого-нибудь чужого, входившего в квартиру, она безоговорочно ответила: «Нет!», но чуть погодя добавила: «По крайности нынче ночью никого не видала!» Когда ее попросили уточнить ответ, она лишь показала на свои уши и объяснила, что она «глухая, как пень». Замечание молодого, стройного подпоручика она отразила тем, что на удивление спокойно, без тени раздражения уточнила: «Окромя того, что я глухая, как пень, я ишшо и слепая, как крот, почему и ношу очки с девятью диоптриями, я бы не услыхала, даже если б в пана режиссера стреляли из пушки». Ревностный подпоручик снова возразил ей: «Не понимаю, как вам, так сказать, допустимая слепота может помешать услышать выстрел из пушки». На сей раз Амалия Кедрова справедливо возмутилась и обрушилась на подпоручика; дескать, он оскорбил ее, так как словами «допустимая слепота» обвинил в обмане — ведь его слова берут под сомнение ее правдивое утверждение, что она слепая, как крот. Подпоручик залился симпатичным мальчишеским румянцем, в особенности когда заметил, как коллеги откровенно забавляются его разговором с Амалией Кедровой; но и это не остановило его; с юношеским задиристым упрямством он заявил Амалии Кедровой, что вопреки ее утверждению насчет очков он не видит на ее носу никаких очков, что в самом деле было неоспоримой истиной. Но старушка играючи отбила и этот удар исключительно простым способом — она вытащила очки из глубокого кармана своего закрытого передника, сунула их ему под нос и торжествующе прокаркала:

— А это что? Бинокль?

— Почему же в таком случае вы носите их не на глазах, а в кармане? — спросил подпоручик, который постепенно, но явно начинал терять терпение.

— Чтоб вам больше пондравиться, пан стражник, — ответила Амалия Кедрова под общий смех коллег подпоручика.

Своеобразная форма ее показаний внесла в мрачную обстановку фривольный привкус фарса.

Передвигала ли она что-нибудь?

— Не-е. Даже этого ножа не коснулася.

— Это еще посмотрим, — пробурчал подпоручик и бросил нетерпеливый взгляд на мужчину, сидевшего на корточках возле кухонного ножа, что лежал рядом с обнаженным телом Гелены Барловой.

— Сомневаюся, чтоб убийца был таким простофилей и не стер с ножа своих пальцев, — язвительно заметила зловредная старушечка и, как вскоре выяснилось, была права.

Ага, дактилоскоп, отпечатки пальцев, сообразил Славик. Он сидел в глубоком мягком кресле, обтянутом золотистым бархатом, и безучастно наблюдал за происходившим в своей гостиной. Если он до этого опасался, способен ли будет изобразить естественное изумление, когда вернется домой и обнаружит там мертвую Гелену, то, как оказалось, ему ничего не пришлось изображать — он действительно был поражен. Присутствие людей из уголовного розыска было для него полной неожиданностью, ибо он совершенно не учел вероятности, что, кроме него, Гелену может обнаружить кто-то иной; это так его потрясло, что он панически растерялся. И вправду, старухе Кедровой сегодня нечего было здесь делать, но все равно, он должен был принять во внимание и эту возможность. Такие просчеты в моем положении абсолютно непозволительны.

Когда он увидел Гелену, лежавшую на толстом сочно-зеленом ковре, и кухонный нож со следами запекшейся крови на лезвии, в памяти всплыли все подробности ночного ужаса с такой силой, что он зашатался — пришлось опереться о плечо худого, лет сорока пяти мужчины в сером костюме, который как раз в эту минуту обратился к нему с вопросом, узнает ли он свою жену.

Нет, это было не так, мужчина говорил что-то об идентификации трупа, да, и я лишь кивнул, да, это моя жена, и меня вдруг потянуло на рвоту, я тотчас зажал рот ладонью. «Вам плохо?» — спросил этот человек и обменялся каким-то странным взглядом с другим мужчиной, тоже в гражданском, но без пиджака, я проглотил свою рвоту и сказал «уже лучше», и ко мне сразу же подошел тот второй мужчина, тот, без пиджака, в легкой летней рубашке с засученными рукавами, «я доктор Геловский», он подал мне руку, мягкую и теплую, как-то долго держал мою ладонь в своей, потом прижал палец к моей лихорадочно пульсирующей артерии на запястье, парень этот, должно быть, голубенький, подумал я и с отвращением вырвал свою ладонь из его мягкой, теплой руки, а он опять посмотрел на того человека в сером костюме, с веером морщин в уголках глаз и глубоким поперечным шрамом посередине лба, слегка покачал головой, точно хотел сказать: не симулирует, в самом деле его проняло. Покопавшись в своем портфеле, «дам вам что-нибудь успокоительное», он сунул мне белую таблетку и добавил: «просто легкий транквилизатор».

— Боле собеседовать с вами не желаю, потому как я исполнила свой гражданский долг, когда сообщила в отделение, что в квартире пана режиссера прямо на чистом ковре лежит голая Еленка, которая уже наверняка испустила дух, потому как заколотая ножом и холодная, как мороженое филе, — прокричала старая Кедрова подпоручику, выходя из квартиры.

Подпоручик беспомощно повернулся к мужчине в сером костюме, который тихо разговаривал с доктором Геловским.

— Товарищ капитан, — обратился он к нему, и Славик только сейчас понял, что этот неприметный человек и есть, собственно, самый опасный. — Товарищ капитан, что с ней…

Капитан лишь махнул рукой и кивком головы указал на дверь.

— Тогда, значит, подпишите и можете идти, — раздраженно сказал подпоручик и подал Амалии Кедровой записную книжку, куда вносил ее ответы.

— Чего мне подписывать, ничего не желаю подписывать, я никого не заколола, — завизжала Кедрова.

— Пани Кедрова, никто и не утверждает, что вы совершили, так сказать, нечто противозаконное, — подал в первый раз голос капитан (ага, Штевурка, вспомнил Славик, так он представился мне) и ободряюще улыбнулся: — Напротив, вы нам чрезвычайно помогли своими показаниями. Спасибо вам за сотрудничество. — Он подошел к старушке, подал ей руку, любезно открыл дверь и все с той же ободряющей улыбкой на узких губах выпроводил ее из квартиры; от возмущения она не успела даже воспротивиться.

— Однако… — проговорил подпоручик, но капитан резко перебил его:

— Достаточно, товарищ подпоручик, достаточно. — Он отвернулся от сконфуженного подпоручика и коротко приказал: — Уважаемые, комедия окончена! Приступаем к делу! Фотографии, отпечатки, не теряя ни секунды? Пан доктор, что скажете относительно времени?

Врач склонился к Гелене, с минуту обстоятельно ее осматривал, затем прижал пальцы к тому месту на коже, которое было густо усеяно фиолетовыми пятнами. Славик быстро отвел глаза — хотя таблетка уже начала действовать, он не в силах был вынести это зрелище. Реакция его уже была замедленной, ему казалось, будто он смотрит фильм, который сам когда-то отснял, но очень, очень давно — о нем осталось лишь смутное воспоминание.

Сознание его непроизвольно отметило высокого полного мужчину в клетчатой рубашке, увешанного фотографическими приспособлениями; приземистого паренька с тщательно постриженной черной бородкой и усиками, свисающими по уголкам рта, который — как казалось Славику — хотел посыпать всю квартиру каким-то порошком; он с удивлением наблюдал за хилым, гладко выбритым молодым человеком, как тот прилепил на деревянный порог меж кухней и гостиной прозрачную гуммированную бумажную ленту, а потом отлепил ее; Славика это настолько заинтересовало, что он не мог удержаться от вопроса — что, собственно, тот делает? И узнал, что это самый надежный способ снятия кровяных пятен. Нужно запомнить, оживился Славик, пригодится, когда буду снимать какой-нибудь детектив. Туда-растуда твою птичку, этот транквилизатор действует весьма странно, я в полной эйфории.

В общем, мне повезло, подумал он. Теперь, когда чуть опомнился, все представилось ему в более выгодном свете — даже хорошо, что Гелену обнаружила старая Кедрова. И больше всего его утешало, что он пришел сюда без матери. Она ни в какую не хотела отпускать его одного, опасаясь, что без нее он не справится и наверняка все погубит, но в конце концов должна была уступить его настояниям. Он, конечно, мог представить, каково ей сейчас: с беспредельным страхом цепенеет она в ожидании развязки и терзает себя, что отпустила его одного, не подозревая при этом, как тем самым облегчила его положение. Без нее он чувствовал себя гораздо уверенней, ее присутствие лишь давило бы на него. Теперь он ясно сознавал: это его дело. Это касается только меня, и я должен один на один противостоять опасности! Уже давно пора было понять, что единственный человек, на которого могу положиться, это я сам. Возможно, позже окажется, что я был слишком самонадеянным и отчаянным, но пока все в порядке. Так и должно быть!

Жизнь человека, словно рухнувший мост, вспомнил он Геленины слова; иногда ее тянуло пофилософствовать, и ей хотелось, чтобы кто-то слушал ее; он шел ей навстречу — временами ее убийственно серьезные рассуждения были довольно забавными. Мост разрушен, остались лишь две опоры — одна на левом берегу, другая на правом, единственные две истины: рождение и смерть. И человек должен пройти по этому НИЧЕМУ, которое соединяет оба берега. Он должен каждым мгновением своей жизни, миллиметр за миллиметром, строить дорогу, которая свяжет эти две опоры. И на сколько миллиметров он продвинется вперед, столько же миллиметров дороги, которую он выстроил, за его спиной опять рухнут в реку; вернуться нельзя — разве только в воспоминаниях. И я уже не могу вернуться, мелькнуло в голове, но гнусавый голос доктора прервал его (или Геленины) бредовые раздумья и воспоминания:

— Итак, если судить по трупным пятнам, смерть наступила не ранее трех часов назад. Я бы даже сказал, — врач поковырял в носу, — тому примерно шесть часов. Пятна слишком отчетливы и под давлением…

Славик страдальчески посмотрел на капитана и укоризненно сказал:

— Я должен это слушать? Это же моя жена…

— Простите, товарищ режиссер, — извинился капитан. — Вы смогли бы ответить на несколько… так сказать… информативных вопросов?

— Думаю, смогу.

— Отлично. В таком случае мы можем пройти… если не ошибаюсь, это ваш кабинет? — Капитан приблизился к двери.

Когда он там побывал? — подумал Славик изумленно. Я этого даже не заметил. Черт бы побрал этот транквилизатор.

Они перешли в кабинет. Капитан без устали чему-то радовался; на сей раз радость у него вызвала пишущая машинка.

Все проходило неожиданно гладко. Славик без какой бы то ни было нервозности повторил версию, которую они выработали вместе с матерью.

Телестудию он покинул в пятнадцать минут пополуночи. Пошел не домой, а к матери, поскольку она звонила ему около семи вечера и просила зайти, дескать, ей нездоровится. Подтвердить это может его ассистентка, барышня Лапшанская, которая говорила с матерью по телефону.

Имя. Адрес. В порядке.

Примерно в час ночи он вышел из машины на Шафариковой площади и пошел к матери. Подтвердить это может водитель и та же ассистентка. Кроме них, в машине был заслуженный артист Карол Антошка, но тот, правда, спал и, вероятнее всего, ни о чем помнить не будет.

Имя и адрес водителя?

Ян Белик. Адреса он не знает.

В порядке. Они это легко выяснят. Адрес матери?

Дунайская улица, номер такой-то.

Почему его не подвезли к самому дому матери?

Он был крайне утомлен, хотел немного проветриться, и кроме того, от Шафки до дома матери всего каких-нибудь сто метров. В самом деле. По дороге к матери он встретился на Шафариковой площади с писателем Миланом Плахим.

Имя. Адрес. В порядке. Как долго он пробыл у матери? В котором часу вернулся домой?

Домой он вообще не пошел. Остался у матери до утра.

До утра? То есть вообще не пошел к своей жене?

Нет, так как ее не было дома.

Откуда он знает, что ее не было дома, раз вообще не заходил сюда?

Потому что две недели назад она уехала к своей сестре в Прагу и, по договоренности, должна была вернуться лишь сегодня вечером. Подтвердить это может ее сестра. Знают об этом и другие люди.

Имя и адрес сестры жены? В порядке. А кто эти «другие люди»?

Например, члены съемочной группы.

В порядке, проверить это им не составит труда.

— Неужели вы не знали, что ваша жена вернулась раньше и ночью была дома?

— Нет, не знал!

— Вы обнаружили это только сегодня утром, когда она уже была мертвая, так?

— Именно так.

— Как вы объясняете себе ее преждевременное возвращение?

— Никак. Я никак не могу его объяснить. Думаю, об этом скорей должна знать ее сестра.

— В порядке. У вас в квартире есть какая-нибудь крупная сумма денег в наличии, какие-нибудь ценности, сберегательные книжки и так далее?

— Есть.

— Что?

— И то, и другое.

— Вы могли бы мне это показать?

Славик встал и подошел к письменному столу. Выдвинул нижний ящик и стал рыться в бумагах. Достал сберкнижку и конверт с десятью пятисотенными.

— Вот.

— Все?

— Все.

— И вы не боитесь держать открыто, вот так, в ящике письменного стола столько денег?

— Пять тысяч. Вам кажется это много? А сберегательная книжка под шифром, известным только мне.

— Ну, что ж, как вам угодно. Хотя… знаете ли, не вводи вора в искушение. На такой случай даже статья предусмотрена!

— На какой?

— В порядке. Ваше дело. Иными словами, ограбление как мотив вы исключаете.

— Разумеется.

— А ваша жена?

— Что?

— Нету ли у нее кое-чего припрятанного в чулке?

— В чулке — нет. У нее все зарыто на Мартинском кладбище. Но официально в том гробу ее бабушка…

Капитан злобно наморщил лоб:

— Кажется, товарищ режиссер, вы довольно мило развлекаетесь.

Славик в упор поглядел на капитана:

— Товарищ капитан, если бы у вас убили жену, вы что, первым делом думали бы о деньгах?

— Возможно, вы правы, — сказал капитан, чуть помедлив, и встал. Оба замолчали.

Капитан, словно бы желая перекинуть мост через пропасть, вдруг разверзшуюся между ними, и снова наладить контакт, подошел к фотографии, висевшей на стене возле книжного шкафа. Это была фотография отца в коричневой деревянной рамке, старая, пожелтевшая фотография, которую Славик особенно любил: отец — в белой рубашке апаш, на голове берет — улыбался от уха до уха и с добродушным вызовом глядел на мир, словно хотел схватиться с ним из какого-то неистового озорства.

— Это ваш отец, не правда ли? Вы похожи, — заметил капитан благодушно. — Чем он занимается?

— Умер, — отрубил Славик.

Капитана, вероятно, удивило раздражение Славика. По-видимому, он намеревался завершить разговор этой определенно трогательной темой; в замешательстве он сказал:

— Я меньше всего хотел вас ранить… Так уж заведено. Нам не дано знать, когда пробьет наш час, как говорится… — Он натужно улыбнулся.

— Несомненно. Если человека посадят за решетку, а потом установят, что была ошибка… — Глаза у Славика потемнели от злости.

— Извините… но ваш отец…

— К чему такая предупредительность, — сердито оборвал его Славик. — Да, мой отец сидел. Но он никого не убил. — Ухмыльнулся: — В конце концов он сам в этом виноват, — махнул рукой, — оставим это. Признался в том, чего не сделал.

Капитан с минуту колебался, потом сказал строгим тоном:

— Как вам угодно.

Он что-то записал в блокнот, испытующе поглядел на Славика и настоятельно пригласил его:

— Давайте с вами вернемся туда. — Открыл дверь в гостиную.

— Пожалуйста, — сказал Славик равнодушно и поднялся из глубокого плюшевого кресла.

Они вернулись в гостиную; капитан принес из кабинета пишущую машинку. Поставил ее на низкий столик светло-коричневого полированного дерева и подошел к врачу, который собирался пройти в кухню. О чем-то спросил его, и врач тотчас кивнул:

— Без сомненья! Именно этот нож!.. Один сильный колотый удар в горло, сверху наискось вниз… вероятно, задета большая артерия или даже сердце… Сразу, полагаю, почти мгновенно… Форма раны… голову даю на отсечение… этот нож. Вскрытие и лабораторный анализ бесспорно подтвердят… Что?.. Или же… Да вы приглядитесь. Определенно правша… стопроцентно. И если не ошибаюсь, она стояла здесь, вот на этом месте, ей и в голову не пришло защищаться. Капли крови на пороге. Их форма. Опыт мне подсказывает, что они упали отвесно — вниз на порог. Иными словами, жертва стояла. Ну, а потом падала. Фотографии определят точно.

— Совсем не защищалась? — сказал капитан раздумчиво. — Значит, они хорошо знали друг друга, — он испытующе посмотрел на Славика, сидевшего на диване, обтянутом таким же золотистым бархатом, что и оба кресла; казалось, он вообще не прислушивается, скучающе покуривая. Врач пожал плечами и прошел в кухню. Капитан вернулся к Славику; они продолжили разговор:

— Ваша жена была левша или правша?

— Правша. А что?

Капитан не ответил.

— Во всяком случае, вам же не приходит в голову, что она сделала это сама? — спросил Славик язвительно.

— Если позволите, вопросы буду задавать я, — твердо сказал капитан. — Кстати, насколько я заметил, вы тоже правша.

— Капитан, — прервал их дактилоскопист. — Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-то сначала покончил с собой, а потом тщательно вытер ручку ножа, которым зарезал себя.

— Никаких отпечатков?

— Ни следа, — отрицательно покачал головой дактилоскопист.

— Странно, — заметил подпоручик. — Почему он стер отпечатки только с ручки ножа, а про бутылку из-под водки начисто забыл. И про рюмки.

— Как так?

— Забавно, правда? — рассмеялся дактилоскопист. Он облизал губы кончиком языка, большим и указательным пальцем пригладил моржовые усы и досадливо добавил: — Полнейшая бессмыслица. Из этой пивной бутылки, должно быть, пил сам святой дух. Выпита до дна, и, однако ж, никто не держал ее в руках. Абсолютная чистота.

— Зато пепельница переполнена, — заметил подпоручик.

— Я к ней еще не приступал.

— Псих. Или кто-то помешал ему, — предположил подпоручик.

— Может, он был настолько пьян, что вообще не ведал, что творит, — сказал капитан будто сам себе и следом же спросил: — Ваша жена, товарищ режиссер… иногда выпивала, да?

— Иногда? Пила, как бочка.

— А вы?

— Кому-то ж надо быть в семье трезвым.

— Н-да, — промычал капитан неопределенно, а потом сказал: — Да, кстати, чтоб не забыть… С наибольшей вероятностью убийство было совершено там… — он дернул головой, — этим ножом. Вы узнаете его?

— Пожалуй, да.

— А поточнее?

— Он похож на наш кухонный нож, но, вероятно, их выпускают серийно, не так ли?

— То есть, вы допускаете, что это может быть ваш нож.

— Допускаю.

— В порядке…

— Итак, я готов. Могу собрать пожитки, — объявил фотограф.

— Ничего не забыл?

— Черта лысого, за десять лет я уж на этом собаку съел.

— Тогда отваливай. И прямо в лабораторию.

— Кажется, и у меня дело на мази, — донесся из кухни спокойный голос врача. Он радостно потирал руки, кивая на открытую коробочку сардин на кухонном столе. — Смекаете? По содержанию желудка время смерти можно будет определить достаточно точно. Если она ела сардины — превосходно! Желудок их переваривает обычно за семь часов. Это примерно должно совпадать и с трупными пятнами.

— Rigor mortis?

— И это сходится. Почти полное окоченение. Все это подтверждает, что смерть наступила приблизительно… шесть-семь часов назад.

Капитан взглянул на часы:

— Четверть десятого. То есть — минус семь… около двух ночи, так?

— Посмотрим, что покажет вскрытие и лабораторные исследования. Что до меня, закругляюсь. Пан режиссер, где можно вымыть руки?

Славик молча указал на дверь ванной.

Врач отправился в ванную.

— Постойте, доктор, — остановил его голос капитана. — Займитесь-ка еще ногтями товарища режиссера. Извините, — обратился он к Славику, — это… так сказать… неизбежная рутина.

— Не стоит извиняться, мои ногти в вашем распоряжении. Хотя не понимаю, какой в этом прок.

Врач недовольно поворчал, но ничего не оставалось делать — занялся ногтями Славика.

— Товарищ капитан, — окликнул его подпоручик. — Весьма любопытная вещь!

Капитан подошел к нему, наклонился над телом Гелены. С минуту они о чем-то невнятно перешептывались, но чувствовалось — что-то их неожиданно взволновало.

— Ничего, — объявил врач спустя какое-то время. — Под ногтями чисто. Точно пан режиссер явился сюда прямо из косметического салона. Тщательный маникюр.

— Привычка, — улыбнулся Славик. — Как правило каждое утро чищу ногти. Надеюсь, это не противозаконно.

Капитан закурил сигарету.

— Вы говорите, что всю ночь были у матери…

— Да!

— Но подтвердить это может только она, не так ли?

— Но я же сказал, что водитель, ассистентка и писатель Плахи…

— Да, конечно, — кивнул капитан, — они видели, как вы вышли на Шафариковой площади. Ночью, около часу… Ну, хорошо, оставим это!

— Постойте, — воскликнул Славик. Черт, как он мог забыть; вспомнил сегодняшнее утро, как он тащил вверх по лестнице воду из цистерны. — У матери меня видели и другие люди.

Капитан насторожился.

— И вы вспомнили об этом только сейчас?

Славик пожал плечами:

— Не думал, что мне понадобится… так сказать… алиби. — От этого надо было воздержаться, подумал он, нервно теребя пальцами влажные волосы. Похоже было, что ирония, с которой он употребил капитаново словечко «так сказать», излишне накалила атмосферу.

— У вас, кажется, начинают выпадать волосы, — этим замечанием, никак не связанным с темой разговора, капитан, очевидно, хотел как-то разрядить напряжение, но его слова, напротив, уязвили самолюбие Славика. Он непроизвольно прошелся ладонью по темени — там волосы уже действительно поредели — и злобно отрезал:

— Вероятно, наследственность. И отец полысел до времени.

— Забот много, не так ли? — обронил капитан, а затем, словно вовсе и не заметил этого нарочито язвительного «так сказать», сухо спросил: — Кто вас видел?

— Несколько человек из дома.

— Из дома, где живет ваша мать, — уточнил капитан. — Когда они вас видели?

— Утром, около половины шестого. Мы носили воду из цистерны. В доме лопнул водопровод. Это легко проверить, не правда ли?

— Не сомневайтесь, — отрубил капитан, прохаживаясь в раздумье по комнате. — В чем вы были одеты вчера ночью?

— Не понимаю. — Вопрос капитана озадачил его; в первое мгновение он не смог взять в толк — что у этого человека на уме, почему он спрашивает именно об этом? — Вас интересует, в чем я спал? В пижаме или в одних трусах?

Подчеркнутым сарказмом он попытался отвлечь внимание от своей растерянности, хотя мысленно опять попенял себе — зачем я его подкалываю, тем самым только подливаю масла в огонь.

— Я спрашиваю, в чем вы были одеты вчера ночью. Когда из студии отправились к матери?!

— В том же, в чем и сейчас. Те же брюки и рубашка.

— Значит, вы не переодевались.

— Нет. Я не держу у матери гардероба…

— А не могли бы вы это сделать сейчас?

— Переодеться? Зачем? Ага, понимаю. Вы мне совершенно не верите. Как вам угодно…

Раздражение капитана явно росло, но, несмотря на это, он говорил со Славиком тоном терпеливого учителя, который объясняет бестолковому ученику такие прописные истины, какие, казалось бы, понятны и дебилу.

— У меня создалось впечатление, товарищ режиссер, будто вы думаете, что мы… так сказать… пристрастны к вам. Но вы должны понять нас, мы действительно выполняем лишь свои обязанности. Проверяем все доступные факты. Почему вы нам не доверяете?

— Ошибаетесь. Прежде всего, в моих интересах, чтобы вы установили все факты. Возможно, я излишне погорячился, но вы тоже должны понять меня. — И внезапно, без каких бы то ни было предварительных размышлений, у него вырвалось: — Кто-то же убил мою жену, от которой я ждал ребенка.

Голос у Славика сломался от непритворного горя и отчаянья. Он уронил лицо в ладони и судорожно, громко разрыдался. Нет, в эту минуту он ничего не изображал. Когда позже он вспоминал об этом, ему казалось, что в ту минуту, как ни странно, он действительно верил: кто-то ведь убил мою жену, от которой я ждал ребенка!

В глубокой давящей тишине постепенно замолкали его прерывистые всхлипы. Если до сих пор он держал себя независимо, даже вызывающе, стремясь не дать загнать себя в угол, не уйти в глухую защиту, то сейчас здесь сидел совершенно другой человек — сломленный, несчастный, раздавленный. Может, это было вполне закономерно после сильного нервного напряжения, может, перестал действовать транквилизатор, который дал ему врач; когда он поднял голову, криминалисты в растерянности отвели от него взгляд. На их лицах обозначилось — что же это было? — сострадание, сомнение, понимание, недоверие, любопытство?..

— Так вы ждали от нее ребенка? — произнес тихим задумчивым голосом капитан Штевурка.

— Чудовищно, — проворчал доктор взволнованно, возмущенно.

— Понимаю, что вы сейчас испытываете… — продолжал капитан, немного помедлив, — это обстоятельство заставляет взглянуть на дело… так сказать… в ином свете, но… — посмотрел он пристально на Славика: — Вы это точно знаете?

— Что? — спросил Славик с тупым недоумением.

— Вы точно знаете, что ваша жена ждала ребенка? — повторил капитан медленно и внятно свой вопрос.

Славик провел ладонью по лбу, по глазам и тихо, устало произнес:

— К сожалению, точно знаю. В том-то и весь ужас.

— Но как вы это узнали? Она же могла просто… выдумать.

— Зачем ей было это делать? — спросил он; а в отупелом мозгу лихорадочно искал ответа на вопрос: что за вздор он несет, какую, собственно, цель преследует, почему так настойчиво возвращается к одному и тому же.

— Трудно объяснить, почему женщина подчас делает то, а не иное… — развел руками капитан. Дактилоскопист угодливо рассмеялся, как человек, способный оценить в рамках субординации остроумие своего начальника.

Раздражение, вызванное идиотским смехом дактилоскописта, тотчас заострило внимание Славика — ясно, если бы я не знал, что она была беременна, да, это бы могло быть мотивом, допустим, она сказала мне только вчера, что ждет ребенка от кого-то другого, и я… какой вздор!

Он злобно посмотрел на дактилоскописта и с апломбом, к которому его приучила профессия, выкрикнул:

— Прекратите гоготать! — Затем повернувшись к капитану, сказал: — Я знаю точно, что она была беременна…

Прежде чем он успел закончить фразу, дактилоскопист, оскорбленный, вероятно, его окриком, язвительно заметил:

— Вы не только режиссер, но и гинеколог?

— Я не гинеколог, но у меня друг гинеколог, — сказал Славик капитану, подчеркнуто презрев замечание дактилоскописта. — Когда жена мне сказала, что она в положении… возможно, по отношению к ней я поступил не особенно деликатно, но, честно говоря, я не очень верил ей… Она часто выдумывала, просто так, шутки ради, лишь бы немного раззадорить меня. Короче, она пошла со мной к моему товарищу, анализы подтвердили, что это действительно так. Сейчас пошел бы третий месяц.

Капитан внимательно слушал его, потом задал вопрос по существу:

— Имя вашего товарища?

— У него не будет по этому поводу неприятностей?

— С какой стати. Он же не совершил ничего противозаконного!

Славик после короткого колебания ответил:

— Доктор Карский. Работает в клинике на Крамарах.

— Надеюсь, он подтвердит, — сказал капитан без прежней сухости, едва ли не мягко и доброжелательно.

— Вне сомнения. Не знаю, правда, что это изменит. Ни Гелену, ни нашего ребенка уже ничто не воскресит, — проговорил Славик удрученно и про себя невесело усмехнулся: надеюсь, что на сегодня пронесло, пожалуй, все обстояло не худшим образом; но что будет завтра, если при вскрытии обнаружится, что Гелена сделала аборт — лучше об этом не думать. Конечно, я мог этого и не знать, потому что с ней вообще не виделся, да, именно так. Главное, что сегодня все уже позади. Он получил хоть какую-то отсрочку — сейчас чувствовал себя предельно усталым. Слава богу, подумал с облегчением, они на самом деле закругляются: подчиненные капитана складывали все необходимое для экспертизы: нож, рюмки, пустую бутылку из-под водки, пепельницу с окурками сигарет, пивную бутылку…

— Знаете, что не умещается у меня в голове, товарищ режиссер, — неожиданно подал голос капитан. — Почему о ребенке вы сказали так поздно.

У Славика едва хватило сил собраться с мыслями, чтобы противостоять новому натиску.

— Не понимаю, — сказал он, хотя прекрасно сознавал, куда метит капитан этим внешне невинным и немудрящим вопросом. Да, это была весьма существенная психологическая задача — он сам ночью, до прихода сюда, много думал над ней: если я решусь сказать о ребенке — а об этом нужно сказать, — очень важно, когда я это сделаю.

Капитан подтвердил его предположения:

— Да, довольно странно. Столько времени мы здесь беседуем, а вопроса, который должен быть для вас… так сказать… самым мучительным, мы почти совсем не коснулись.

Славик резко выпрямился в кресле и с возмущением обеими ладонями хлопнул себя по ляжкам.

— Самый мучительный! Черт побери, надеюсь, вы не хотите сказать, что смерть моей жены была бы для меня менее чудовищна, если бы тот, кто был здесь, убил бы только ее одну? Разумеется, это так, как вы говорите, — это еще мучительнее, но в чем вы, собственно, меня упрекаете?

Капитан сделал успокаивающий жест рукой и сказал:

— Вы неверно меня поняли… Или, возможно, я не так выразился. Я хотел знать, почему вы не сказали об этом раньше, только и всего.

— Вероятно потому, что это слишком чудовищно для меня, — сказал Славик устало. Н-да, это отнюдь не самое убедительное объяснение, подумал он, но чувствуя, что силы его уже на исходе, мысленно махнул на все рукой — плевать, какая уж разница, по сути, это форменная ерунда.

Однако, похоже было, капитана его объяснение — во всяком случае, в эту минуту — вполне удовлетворило, ибо после недолгого размышления он согласно кивнул:

— Возможно, вы правы. — Капитан поднялся с кресла. — Давайте кончим, мы и так вам уже надоели. — Он подошел к подпоручику, который сидел за столиком с пишущей машинкой, но не печатал; делал какие-то записи в блокноте, где, очевидно, были и показания Амалии Кедровой.

Славик выпрямился, в пояснице сухо хрустнуло, он глубоко вздохнул — наконец все позади.

Но капитан, заглядывая в блокнот поверх плеча подпоручика, снова заговорил:

— У вашей жены, товарищ режиссер, часто бывали такие ночные визиты?

Этот человек, кажется, не намерен кончать!

— Какие ночные визиты?

— В эту ночь вас здесь не было, но кто-то все ж таки здесь был. Надеюсь, вы не можете с этим не согласиться.

— Изредка случалось. Она была журналистка, знаете, как в газете принято. Номер сдается к сроку, а времени обычно в обрез. — Он понимал, что производит смешное впечатление, и, хотя ни на кого не смотрел, чувствовал, как все ухмыляются, забавляясь его явно несуразной болтовней. — Может, брала интервью, — добавил он с насмешливой гримасой; если уж я вынужден строить из себя идиота, так хотя бы с пользой для дела.

— Посреди ночи? Это как-то не вяжется с работой.

— Тогда почему вы меня об этом спрашиваете? Сами все понимаете!

— Мне не хотелось бы вас травмировать, но приходится задать вам еще один вопрос. Навещал ли ее кто-нибудь регулярно? Может, нам это бы помогло.

— Нет! Во всяком случае, я не знаю!

На этом все кончилось. Правда, у Славика взяли еще отпечатки пальцев, а затем дошла очередь и до заключительного аккорда; капитан Штевурка обладал потрясающим чувством последовательности — Славика раздели почти догола, забрали всю его одежду и в утешение объявили, что они еще непременно встретятся, так как расследование только началось.