Сначала я планировал этот дневник как подготовку к сочинению. Где-то пять минут. Затем меня вдруг осенило, что если бы мама узнала о том, что я хочу выбрать тему «Лео и его причуды» в качестве практического курса творческого письма, она была бы — как это помягче выразиться? — растеряна.

Мама считает виноватой себя. Конечно, она это отрицает. Она постоянно твердит мне, что если я буду ненавидеть Лео, то окажусь, в конце концов, на его месте. Она объясняет это кармическим кругом, который человек добровольно замыкает, сосредоточиваясь на негативных эмоциях. Мама умеет сохранять лицо на публике: она смелая, остроумная, сдержанная, и все без конца твердят об этом, не понимая, чего ей это стоит. Но она дитя семидесятых, как и Лео, поэтому она смешно произносит «кармический круг», с придыханием, так, словно карма — это что-то вполне реальное, хотя и невидимое глазу.

Мама хочет, чтобы я не прогонял из сердца любовь к Лео, «несмотря на его слабости». Она ведь любила бы меня, даже окажись я в тюрьме. Но это ведь совсем другое. Любая мама так поступила бы. Во-первых, я бы мог оказаться в тюрьме по уважительной причине. Например, за то, что переломал Лео ноги. Или по глупой причине. Скажем, за хранение наркотиков. В случае же с моим отцом можно было бы во время финального матча натянуть плакаты над стадионом с метровой надписью: «Лео Штейнер наплевал с высокой горы на свою жену и на своих детей, потому что у него бегали муравьи в штанах».

Я всегда читал письма мамы, как и ее дневники.

Долгое время она этого не знала, но оказалось, что она не имеет ничего против (думаю, что возмущение по поводу нарушения права на личную жизнь было слегка напускным). Познакомившись с записями в ее дневнике, я понял, к какому типу относится Лео. Он мыслил стереотипами, пытаясь выдать их за какую-то особую философию, хотя на самом деле речь шла о мыслях обычного парня, который, достигнув сорокадевятилетнего возраста, понял, что смертен. Он называл это поиском «духовной аутентичности».

Духовная аутентичность, можете себе представить?

Конечно, отца надо уважать, даже если он совершил что-нибудь глупое. Отцу ты обязан очень многим: своим прошлым, своей жизнью, наконец. Однажды он сумел с присущей юристам легкостью и изящностью стиля поставить на место абсолютно неадекватного учителя по труду, который выставил мне «двойку» за модель башни с вращающимся передним планом только за то, что я неправильно оформил библиографию. Он учил меня держать удар, бриться до того, как все обратят внимание на твою щетину, и знать слова к «Прощай, желтая мостовая» и «Офицер Крупке». Предполагается, что ты должен простить его за то, что он немного свернул с дороги, ведь он не какой-нибудь преступник или бандит, который бьет твою мать или унижает тебя, прохаживаясь по твоей спине ремнем с тяжелой бляхой, только потому, что ты не хочешь быть таким жестким парнем, как он.

Но за что мне было сохранять к Лео уважительное отношение? Неуважение — это самый страшный грех. Как можно продолжать носить имя того, кто обидел твою мать самым изощренным и садистским образом? Он оказался эгоистичным уродом, который не подумал ни о последствиях своего эгоизма, ни о причинах. Он втоптал в грязь собственное имя, которое дал своим детям.

Я так зол, что не могу подобрать слов.

Я не против, чтобы за это сочинение мне поставили «пятерку», лучше с плюсом.

Я собирался начать свой рассказ о том, как распалась наша семья, с имен, которые нам дали при рождении, но я отвлекся. Моя сестра Каролина и я были названы в честь бабушки и двух дедушек, что вполне укладывается в традиции. Сестру звали Хана Каролина, но мы называли ее Кара, потому что бабушка Хана была еще жива и мы ее видели довольно часто. Мое полное имя — вдохните поглубже — Амброуз Габриэль, но все зовут меня просто Гейб. Имя моего дедушки было Амброуз Джиллис, но ни один человек в здравом уме и твердой памяти не станет так называть ребенка (это все равно что услышать имя Персиваль). Когда родилась моя младшая бедняжка-сестра, у нас не было дефицита в бабушках, в честь которых можно было бы назвать ребенка, — просто мне кажется, что родители перехватили инициативу. К тому времени они уже выращивали на нашей террасе размером примерно шесть на десять помидоры и перец в каких-то огромных горшках, а еще кукурузу. Однажды мы отправились на ферму, где разводили кур, откуда возвратились с сумками, испачканными кровью цыплячьих тушек, отчего наш «вольво» казался мне катафалком. Короче говоря, думаю, что выбор имени для сестренки был итогом их объединенных усилий. Они решили назвать ее Аврора Бореалис.

Аврора Бореалис Штейнер. Я не стал от них скрывать, что это сочетание кажется мне этнической шуткой, но папа в ответ только вспыхнул, а потом быстро одумался, напустил на себя привычный философский вид и задумчиво произнес: «Ветер путешествует к нам от самого солнца, огибает землю, проходя через атмосферные слои, поэтому нам даровано северное сияние, поражающее нас игрой цвета и оттенков…» Я кивнул. У нас были уроки физики в школе. «Поэтому, раз она явилась нам, как новый свет, освещающий землю и нашу жизнь…»

Бог ты мой! Мне было неловко его слушать. Если мне придется утратить остатки разума из-за того, что я познакомлюсь с какой-нибудь цыпочкой, разрешаю пустить мне пулю в лоб, чтобы прекратить страдания окружающих, да и мои собственные тоже.

Я знал, что папа словно упал с луны. Я догадался об этом еще до того, как мама узнала правду. Вообще-то имя моей сестры не стоило бы такого внимания, если бы инициалы малышки не совпадали с названием компании, реклама которой висела вдоль дороги на огромном плакате, который попадался нам на глаза всякий раз, когда мы отъезжали от дома.

Компания называлась «Абсолют-Богатырь Шаблон». Она специализировалась на породистых быках, вернее, на их репродуктивных органах. Пару лет назад она называлась «Американские семенные быки». Теперь вам понятны мои опасения.

В старших классах мне довелось учиться с девочкой, которую выбрали «Молочной Королевой» штата. За то, что ее «короновали», ей полагалось носить в сумочке фирменный шприц «А-Б Шаблона», наверное, на случай, если доведется встретить корову, которой потребуются услуги этой компании. «Молочная Королева» от природы была очень застенчивой, хотя та же природа наделила ее прекрасной внешностью, кстати не имевшей ничего общего с красотой пейзанки. Но я опять отвлекся. Итак, она стояла и с улыбкой доставала упомянутый шприц под недвусмысленные комментарии местных фермеров. То, что говорили ей не в меру остроумные одноклассники, не стоит передавать. (Однако она рассказала мне, что по-настоящему ее доставало только одно — необходимость каждый день есть мороженое — на протяжении всего лета. Она научилась избавляться от него так, как это проделывают женщины, страдающие булимией. Когда год ее коронованного статуса закончился, она не могла выносить даже запаха ванили, а по ночам ее преследовали кошмары, в которых из ее сумочки выпадали сорок огромных шприцев для осеменения.) Она честно призналась, что горько сожалела о том, что компания «А-Б Шаблон» вообще была придумана.

Все проходились по этой надписи и тому, что за ней стояло. Люди, которые работали в компании, часто добавляли свои шуточки к тексту (что-то вроде того, что «нашим коровам некогда скучать» или «американские быки сгорают на работе»). Под покровом темноты ребята, которые проезжали мимо на машинах, останавливались, чтобы «конкретизировать» смысл рекламной вывески, упражняясь в вульгарности. Я не знаю, почему эта рекламная вывеска оказалась посреди Шебойгана, ведь ферма, о которой шла речь, располагалась довольно далеко от дороги. В Шебойгане были все атрибуты маленького уютного города, в том числе вполне приличный университет, который, тем не менее, был кошмарным сном для выпускников местных школ. По этой причине, наверное, я и оказался в Колумбии. Мое поступление в университет было продиктовано еще и тем, что я очень хотел понять, как мама сумела преодолеть все невзгоды, сделать это с элегантностью и бесстрашием, которые позволили ей стать для меня самой лучшей мамой на земле.

Мой дедушка тоже внес свою лепту в продолжение моего образования, оставив нам внушительную сумму денег, распоряжаться которыми мы получали право только по достижении двадцати одного года. Он составил такое завещание задолго до того, как они с бабушкой погибли в авиакатастрофе. Я никогда не читал книг, написанных моим дедушкой, но тот парень, которого он сделал главным персонажем своих творений, наверное, мог бы стать в некотором роде рекламным лицом «Абсолют-Богатырь Шаблона»: ему удавалось «уложить в постель» (именно так формулировал это мой дедушка-автор) больше девиц, чем самому Джеймсу Бонду, и к тому же, без помощи зажигалки, которая в мгновение ока превращается в веревочную лестницу или в пистолет новейшей модели. Его книги приносили огромный доход, а дедушка был однажды председателем жюри Национального Комитета по вручению приза лучшему автору года. Наверное, вы особенно нуждаетесь в дедушке в детские годы, однако со мной произошло все наоборот. Он умер, когда мне было десять.

Мой дедуля Штейнер до сих пор разговаривает со мной, как будто мне десять лет, но дедушка (мы обращались к нему только так) говорил со мной, как с двадцатилетним, даже когда мне едва исполнилось пять. «Как идут дела, коллега?», — бывало, спрашивал он. Дедушка меня внимательно выслушивал, хотя был известен тем, что перебивал собеседника на полуслове. После его смерти оказалось, что они с бабушкой позаботились о нашем финансовом благополучии. Он боготворил мою маму. Условие их завещания (о том, что мы вольны распоряжаться своими деньгами по достижении определенного возраста) было продиктовано желанием уберечь нас от соблазна растратить деньги на глупости, что так свойственно юношеству. Моя сестра Кара точно нуждалась хоть в какой-то узде. Она начала называть себя Кошка, а человек, который прибегает к подобным переименованиям, вызывает, по меньшей мере, подозрения в неадекватности поведения.

С другой стороны, у нас был дедуля Штейнер, который всегда стремился помочь. Он даже пошел на то, чтобы продать дом, которым так гордился. Я уверен, что дедушка сделал бы то же самое, будь он жив и знай, что нам требуется его поддержка. Но я снова ушел от темы своего повествования.

Вернемся к моей сестре Аори и к ее имени. Сначала я задумался о нем, потом о цыплятах, которых мы везли тогда с фермы, потом о журнальчиках, которые отец приносил в дом, получая их от людей, живших в хижинах и старых трейлерах. Я решил, что все это издержки его зацикленности на своем здоровье. Я подумал, что он волнуется так сильно, оттого что не спит. Отец говорил, что не может спать из-за напряжения на работе. Он ведь был главным юридическим советником представителя губернатора в штате Висконсин. Работа доводила его до сумасшествия. Ему приходилось иметь дело с учеными дамами, которые считали, что их дискриминируют по половому признаку и не выделяют гранты с такой же охотой, как ученым-мужчинам.

Он сказал мне: «Я понял, насколько мне тяжело, когда начал воспринимать всех коллег по тому, с какими животными они у меня ассоциируются. Я думал: о, вот идет председатель комитета, господин Свинья. Секретарь был вылитый хорек. А мой ближайший коллега Кларк — самый настоящий бультерьер. Я испугался, что однажды ошибусь и скажу: „Послушай, дорогая Свинья, ты не взглянешь вот на эти документы?“ Юриспруденция, сынок, полна сюрпризов».

Его поражала та изощренность, с какой люди могли испортить себе жизнь. (А разве сам он не доказал позже, что тоже большой умелец в этом деле? Моя мама также недалеко ушла: она сумела убедить себя, что способность нарываться на неприятности сродни какому-нибудь генетическому сбою, в котором человек и не повинен вовсе.)

Так или иначе, но папу понесло. Он отправился в Мэдисон, где предлагались эксперименты по изучению сна. Мы смотрели потом видеозапись, где он был утыкан какими-то проводами, хотя справедливости ради надо отметить, что она была интереснее, чем слайды, которые он привез после отпуска: там были запечатлены следы деятельности человека каменного века, как мне показалось, еще более одержимого проблемой половой жизни, чем мой отец. Папа даже пошел на то, чтобы взять напрокат телевизор, а это было все равно, как если бы в нашем доме появился живой баран. (У нас никогда не было телевизора, и мы обычно смотрели его в доме друзей. Я, как правило, отправлялся к Люку. Другие дети, помню, искренне удивлялись тому, что мы живем без телевизора в доме, но самое странное было впереди.) Итак, мы сидели и смотрели, как Лео спит под действием снотворного в маленькой белой комнате, похожей на номер в отеле. Каждую секунду у него дергалась то рука, то нога. Я не удивлялся бы тому, что он, по его словам, не мог сомкнуть глаз. Может, он и правда не спал много лет, но нам казалось, что мы постоянно видим его сонным. Помню, что когда мы были маленькими детьми, то могли несколько часов ждать, пока папа проснется и решит поиграть с нами в бадминтон или в шахматы.

Я не знаю, в чем был смысл семейного просмотра той записи: убедить нас в том, что он погибает от стресса, поэтому нуждается в субботних перерывах, а может, он действительно ездил на какие-нибудь идиотские экспериментальные семинары? Тогда я был просто ребенком, которому еще была неведома традиция американских мужчин бросать жену в пятьдесят лет ради дамы, годящейся им в дочери. В конце концов, довольно сложно ежесекундно дергаться во сне.

Мама давала ему советы, как лучше справиться со стрессом, предлагая совершать прогулки перед сном и заниматься подводным плаванием. Но он, конечно, не собирался внимать ее заботливым наставлениям. До ночи папа просиживал перед своим компьютером. Случалось, я проходил мимо их комнаты, замечая, как работает ноутбук, отсвечивая холодным голубым огоньком, как обычно в спальнях других родителей работает телевизор, которого у нас не было. Я об этом уже рассказывал, да? Мы видели, каково было ей. Лео тоже должен был это заметить.

Но он не стал утруждать себя размышлениями на эту тему. Моя маленькая сестричка Аврора Бореалис, красавица с черными волосами и голубыми глазами, с веснушками на симпатичном лице, как у моей бывшей знакомой «Молочной Королевы», становилась предметом издевок других детей из-за своего имени. В чем она была виновата? Ни в чем. Как ни в чем не была виновата моя мама, у которой диагностировали страшную болезнь. Как ни в чем не были виноваты и мы, получившие Лео.

Я думал, что забочусь о своих сестрах, удерживая одну из них от улицы, а вторую — от мамы, которой и без того трудно. Моя мама думала, будто она спасает нас, говоря, что у нее все великолепно. Кейси, лучшая мамина подруга, думала, что она спасает маму, когда шепчет угрозы придушить Лео. Дедуля и бабуля Штейнеры думали, что они спасают мою маму, когда готовили вермишелевый суп, приводили в порядок лужайку перед домом или когда надумали продать свой дом во Флориде. Мой отец думал, что он спасает ситуацию, когда притворялся, будто работа доводит его до нервного истощения, хотя попросту хотел сбежать. Его не устраивала семейная жизнь, которая предполагала заботу о детях, то есть о нас. Все старались изо всех сил, пытаясь вести себя, словно ничего не происходит, а это означало, что Кара и я фактически были предоставлены сами себе. И мы были не против. Именно поэтому у нас появилась возможность однажды залезть в компьютер к отцу и узнать все, что могло остаться для нас за семью печатями, если бы никто не притворялся, будто ничего не происходит.

В конце концов, вышло так, что никто не спасся и мы оказались незащищенными, как в открытом поле во время грозы.