Наш день долог (мы встаём в половине пятого) и заполнен до отказа, служба тяжёлая, иногда очень тяжёлая, причем по нашей вине.

Все средства хороши, чтобы мешать службе и разозлить наших хозяев.

Например, во время Einzelausbildung (школа для солдат) повсюду на плацу происходят инциденты. Достаточно инструктору отдать команду Links…urn! (Нале…во!), чтобы часть солдат повернулась направо. Или Rechtsum…kehrt! (Направо кру…гом!), которая выполняется всегда направо в любой армии, даже во французской, и некоторые новобранцы спокойно поворачиваются налево. Немецкие унтера, естественно, считают это обструкцией и бойкотом. Последствия: после положенного времени еще час Nachexerzieren — дополнительных занятий, в то время как остальные отдыхают. Эти занятия, по большей части индивидуальные,

были крайне утомительны. Непредсказуемая последовательность в бешеном ритме: Stillgestanden! — Im Gleichschritt… marsch! — Hinlegen! — Aufstehn! — Rechts… um! — Hinlegen! — Robben! (Смирно! — Шагом марш! — Лечь! — Встать! — Направо! — Лечь! — Ползком марш!) Ползком — означало ползти на локтях. И так далее… Самым тяжёлым наказанием (по уставу его было вообще запрещено применять) была Gewehrpumpen, гимнастика для рук, при этом ружьё надо было держать за самый конец. Через несколько минут такой гимнастики наказуемый был совершенно измотан и рук поднять не мог!

Однажды Oberleutnant (обер-лейтенант), в гражданской жизни — пастор, который был не из нашей роты, и которого я, по его мнению, поприветствовал слишком вяло, подверг меня, безоружного, испытанию сеансом Hinlegen, Aufstehn, Robben и т. д., и затем Gewehrpumpen до тех пор, пока я не упал от изнеможения. Это одно из самых тяжёлых воспоминаний этой войны.

Обращение с оружием было совсем другим, чем во французской армии. Например, оружие держат перед грудью, а не с правой стороны, ружьё носят не на правом плече, а на левом. Сначала мы учили это в индивидуальном порядке. Тут всё шло отлично. А вот когда надо было выполнять коллективные упражнения, всё было по-другому. Gewehr… uber! (Оружие на плечо!) — половина ружей оказывается на правом плече! Начинаем заново. На этот раз все ружья — на левом. Gewehr… ab! (Оружие на землю!) — все ружья на земле, но штук пятнадцать из них — у левой ноги! Естественно, следуют санкции в отношении зачинщиков беспорядка.

В этом случае найти нарушителей было легко и наказание было персональным. Но было много других случаев непослушания, где найти виновных было невозможно. Известно, что немецкий строевой шаг гораздо медленнее французского, максимум десять шагов в минуту. Вначале нам было очень трудно привыкнуть к этому шагу, и мы быстро поняли, что у нас есть новое средство борьбы против начальства. На маневры на пустырях в окрестностях города мы выходили целыми ротами. А в каждой роте, кроме эльзасцев и лотарингцев, были один-два немецких взвода. По команде Im Gleichschritt… marsch! вся рота двигалась с места: Eins, zwo, drei, vier… (Раз, два, три, четыре…) Но тут же вместо звука нормальных шагов так-так-так-так… слышалось неясное тактактактак-тактактактак — es rollt! es rollt! (пошло-поехало!) Останавливаемся и начинаем сначала. То же самое — отделения немецких новобранцев идут правильно, эльзасцы держат французский ритм! Ah! Ihr wollt nischt, ihr Schweinehunde!.. Ga-a-as! («А, вы не хотите, стадо свиней! Га-а-аз!») Приказывают немедленно надеть противогаз. Feindliche Flieger von rechts! (Неприятельские самолёты справа!) Все должны броситься на землю в поле или на лугу слева от дороги. Robben! (Ползком!) Надо ползти, помогая себе только локтями, ноги неподвижны. Мы все уже в грязи, тут команда: Auf der Strasse… Antreten! (На дорогу… становись!) — Stillgestanden! (Смирно!) — Im Gleichschritt… march! (Шагом марш!) Чудесным образом все идут в ногу. Больше не «едет»! Вдруг: Ein lied! (Запевай!) Младший офицер кричит: «Auf der Heide…» («На земле…»), потом Eins, zwo, drei, vier! Лирическая песня вырывается из тридцати немецких глоток: «Auf der Heide steht ein kleines Blümelein…» («На земле растёт цветочек…») Эльзасцы, естественно, не поют — отчасти из-за того, что не знают слов, отчасти потому, что хотят внести сумятицу. То же: «Ah! Ihr wollt nicht!» («А, так вы не хотите!») — и цирк опять начинается заново, с одной только разницей — опять надо ползти в грязи, но при этом ещё и петь с противогазом на лице. Вечером, пока все остальные отдыхают или пишут письма, у нас есть почётное право на дополнительный коллективный урок пения, который длится больше часа.

Приходя на пустырь, обычно офицеров мы не видим. Они появляются в виде исключения для короткой проверки работы, которую мы выполняем под руководством младших чинов — унтер-офицеров, старших капралов и капралов. В ходе этих маневров мы учимся, например, на бегу бросаться на землю. Для тренировки это упражнение было разделено на семь или восемь движений, которые заучивали отдельно: правое колено на землю — правую ногу вытянуть — ружьё в левой руке — левое колено на землю… и так далее, потом эти движения подряд: Eins, zwo, drei, vier… и всё быстрее, быстрее. Через несколько дней — поразительный результат! У нас получается бросаться на землю на бегу, на полной скорости, за долю секунды, без единого ушиба, без единой царапины, как будто мы ложимся на ковёр! Потом, согласно военному принципу «видеть, но не быть увиденным», — упражнения по маскировке, поиски кустарников, бугров, пучков травы, с помощью которых можно скрыться из виду противника, естественных прикрытий, то есть мест, которые позволили бы двигаться вперёд незамеченными. Осознавая полезность этих упражнений, которые могут нам понадобиться в ближайшем будущем, мы выполняем их безропотно, несмотря на их выматывающий характер. Затем — упражнения по развёртыванию, наступлению, атаке. Всё это более или менее трудно и выполняется в более или менее бешеном темпе, вслед за унтерами, которые нами командуют.

Я с удовольствием вспоминаю «старого» Unteroffizier, ему было 35–36 лет, он провёл несколько лет на фронте, в основном на передовой. Он был необыкновенно спокоен и вежлив. Опираясь на свой личный опыт, он научил нас целой куче разных важных «трюков», не требуя от нас ненужных усилий. Если всё шло хорошо, то через полчаса — три четверти часа он выставлял часового, обязанностью которого было предупредить нас, если на горизонте покажется офицер (что случалось весьма редко), а мы ложились на траву в тени деревьев и отдыхали, дожидаясь часа возвращения в казарму.

Напротив, другой унтер-офицер, молодой человек лет двадцати, важный начальник в гитлерюгенде до призыва, который никогда не был на фронте, задавал нам жару. Обращаясь с нами, как с мальчишками из гитлерюгенда, он пытался превратить нас в автоматы, реагирующие на его малейшие прихоти. Занятия под его руководством были всегда долгими и тяжёлыми. Однажды, когда мы шли вдоль реки Случь, притока Днепра, он обнаружил брод, нечто вроде естественной запруды из больших камней. Поскольку воды в реке было немного, реку можно было перейти вброд по этим камням. Не колеблясь, он скомандовал: Über den Fluss… marsch, marsch! (Переход через реку… марш, марш!), и мы переходили туда-обратно через реку по грудь в воде. К счастью, это было в августе месяце, в сильную жару. Далее опять последовали боевые упражнения, Hinlegen-Aufstehn, до тех пор, пока одежда на нас не высохла. Мы, конечно, были совсем не рады такому вынужденному купанию, но зимой, несколько месяцев спустя, я смог перебраться через реку по этому самому броду при гораздо более драматичных обстоятельствах.

Этот сержант, в сущности, был неплохим мальчишкой, но он, отравленный нацистским обучением, пробовал играть с нами, как играют с оловянными солдатиками. До возвращения в казарму оставался ещё целый час, и он быстрым шагом повёл нас на картофельное поле, в десяти минутах ходьбы от места маневров. После того как часовой занял своё место наверху, он приказал нам копать землю с помощью Speckmesser, немецкого штыка, по форме напоминающего нож, и заполнить наши карманы клубнями. Через четверть часа мы уже сидели вокруг костра, спрятавшись в лесочке, жарили и ели нашу картошку.

Я всё время говорю «эльзасцы», но вместо этого я должен говорить «эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы», поскольку нас специально смешали в разных подразделениях. Люксембуржцы были, конечно, самыми активными и храбрыми среди нарушителей установленного порядка. Я помню одного молодого парня лет двадцати, высокого, тощего, каска была ему так велика, что болталась на голове то направо, то налево и падала на глаза при каждом движении. Настоящий Дон Кихот! Он всё время делал не то, что ему приказывали, и с медлительностью, выводившей из себя немецкого унтера. Каждый день его вызывали из строя для индивидуальных упражнений. Rechts… urn! (Наира… во!) Он медленно поворачивался на четверть оборота направо, а частенько и налево. Gewehr…uber! (На пле… чо!) Ружьё на плечо он поднимал, как полено. Это регулярно заканчивалось сеансом Hinlegen! — Aufstehn! (Лечь! — Встать!) Он всегда повиновался, но с обескураживающей медлительностью. Немцы, отчаявшись, в конце концов стали считать его слабоумным. Этого он и добивался! Но во время обучения он всё равно оставался козлом отпущения в роте.

Наше пассивное сопротивление, наше скрытое неповиновение закончилось тем, что мы вывели из себя нашего командира роты, Hauptmann (капитана), очень спокойного и понимающего, в мирной жизни учителя начальной школы. У меня была возможность с ним поговорить (как всегда, благодаря моему аспирантскому чину во французской армии) и объяснить ему особую ситуацию эльзасцев-лотарингцев, насильно призванных в немецкую армию. Посчитав, что мы переполнили чашу его терпения и за наше поведение ему придётся отвечать перед начальством, он построил всю нашу роту во дворе казармы и сказал серьёзным голосом, что в случае последующего инцидента он расстреляет одного из наших, выбранного по жребию, чтобы показать пример остальным. Это заставило нас задуматься.

Но вернёмся к люксембуржцам. Наша казарма была окружена огромным забором и день и ночь охранялась часовыми. Вечером, после службы, солдаты могли выйти в город, например в Soldatenheim, солдатский клуб, единственное развлечение в этой стране. Чтобы вернуться в казарму, надо было ответить на предупреждение часового, сказать пароль, который менялся каждый день… Однажды вечером один Unteroffizier подходит к двери, которую охраняет люксембуржец: «Halt! Wer da?» («Стой! Кто идёт?») Вместо того чтобы сказать пароль, он продолжает идти. До сих пор никто у него пароль не спрашивал. Все же его знают! Второе предупреждение! Ответ: «Halt deine schnauze, bloder Kerl!» («Заткни глотку, идиот!») Третье предупреждение! «Scher dich zum Teufel!» («Пошёл к черту!») В ту же секунду раздаётся выстрел! Бедный унтер-офицер рухнул на землю с пулей в груди. Я сам не присутствовал при этой сцене, но поскольку я тогда работал Sani (сокращенно от Sanitäter, санитар) в Revier (лазарете), я был там, когда к нам принесли тяжелораненого. Врач смог только перевязать его перед отправкой в тыловой госпиталь. Мы так никогда и не узнали, остался ли он в живых. Что же касается нашего люксембуржца, то его тщательно допросили, но неприятностей у него не было. Его не в чем было упрекнуть, он поступил строго по уставу. Чтобы лучше осознать эту драму, надо оказаться в нашей ситуации, понять наше состояние духа: мы были на войне, среди врагов, но не видели их в лицо. Я не могу избавиться от мысли, что, действуя таким образом, наш товарищ хотел отомстить — может быть, бессознательно — за преступление, которым был наш насильственный призыв. Если бы это произошло в Люксембурге или во Франции, ему бы вынесли благодарность после войны. В любом случае мы все были с ним солидарны.