Несмотря на листовки («Эльзасцы, лотарингцы, дезертируйте из немецких частей, вы вступите в ряды армии Свободной Франции!»), которые русские в первые месяцы 1943 года разбрасывали над немецкими позициями, к весне 1944 года для военнопленных эльзасцев и лотарингцев ничего не сделано, ничего не меняется. Глубоко разочарованные, павшие духом, потерявшие всякую надежду, на исходе сил и терпения, больше не думающие о возвращении во Францию, а точнее, о переправке в Северную Африку, собранные в тамбовском лагере французы видят два исхода — влачить жалкое существование в лагере для военнопленных и наверняка умереть ужасной смертью в этом бесконечном заключении или найти свободу, но, быть может, также и смерть, сражаясь в рядах Красной армии. Ужасная дилемма! Отчаявшись, они выбрали меньшее из двух зол. В апреле 1944 года они несколько раз писали обращения к товарищу Сталину с просьбой принять их в ряды «славной

Красной армии» под именем Эльзасско-Лотарингской бригады. Лагерные офицеры сказали, что последнее ходатайство как будто бы было одобрено красным диктатором. В лагере тут же началась лихорадочная активность. Рабочие команды эльзасцев и лотарингцев, рассеянные по разным строительным объектам региона, были расформированы и вызваны в лагерь, питание улучшили, хлебный паёк увеличили с шестисот до семисот граммов хлеба в день. Всех французов разделили на роты и взводы и занялись военной подготовкой, их командиры были вызваны для военного обучения. К счастью, судьба распорядилась по-другому и уберегла их от этого варианта развития событий, который стал бы для них трагическим.

12 мая в ходе вечерней проверки было сделано объявление. Русский офицер, размахивая документом, под впечатляющее молчание прочитал перед каждым бараком следующее официальное коммюнике примерно следующего содержания: все эльзасцы и лотарингцы, принудительно призванные в немецкую армию, будут освобождены советским командованием и отправлены в Северную Африку для вступления в ряды армии генерала де Голля.

Одна из многих листовок, которые разбрасывались над немецкими позициями на Восточном фронте в частях, где служили эльзасцы. Перевод текста листовки помещен в Приложении

Тут же повсюду раздались крики «Да здравствует де Голль! Да здравствует Сталин!». Во всё горло запели «Марсельезу». Это была эйфория, всеобщее ликование!

На следующий же день начались работы по украшению лагеря. Каждое утро после proverka все с радостью и энтузиазмом занимались военной подготовкой.

Это был рассказ наших товарищей, прибывших в лагерь за два месяца до нас. Именно эту подготовку мы только что видели по другую сторону решётки.

Когда я вместе с моими товарищами прибыл в лагерь, это было дней через десять после памятного 12 мая 1944 года, первая колонна для отправки в Африку — пятнадцать сотен человек, ни одним больше, ни одним меньше — была почти сформирована. Оставалось ещё семьдесят — семьдесят пять свободных мест. Их займут вновь прибывшие, а значит, люди из нашего барака, семьдесят пять — восемьдесят из девяноста шести. Для двадцати остающихся это будет тяжело, но они смогут надеяться на лучшее вместе с сотнями товарищей, приехавших позже, как, например, с группой из восьмидесяти человек, прибывшей в лагерь через восемь дней после нас. Ими командовал Й. Ф., мой старый приятель по Высшей Нормальной школе Кольмара, о котором я ещё потом буду часто писать. Они были настроены оптимистично, с уверенностью думая о том, что их включат в следующий эшелон, который отправится через несколько недель, как нам сказали.

Через несколько дней нас раньше времени выпускают из карантина. Мы включены в список избранных счастливчиков, зачислены в роты и взводы, нас размещают в другом бараке вне карантина. После полудня мы идём в баню, и нас осматривает врач. Все идёт хорошо, нас признают годными к долгому путешествию. Каждое утро мы занимаемся военной подготовкой, в особенности «школой солдата», поскольку ко дню приезда комиссии в лагерь нам надо научиться маршировать по-французски, то есть более быстрым шагом, чем по-немецки, проходить торжественным маршем, отдавать честь, поворачиваться направо и налево.

Нам объявили о грядущем приезде смешанной военной комиссии из русских и французских офицеров. В этот день лагерь должен быть в безупречном состоянии. Работа по уборке и украшению разгорелась с новой силой. Аллеи украшаются с обеих сторон ветками берёз, а кое-где — столами и скамейками, тоже сделанными из берёзы. (В лесу, который нас окружает, растут почти исключительно берёзы. Это очень красиво!)

Но нашим главным занятием остаётся обустройство участков, окружающих бараки, это наше любимое развлечение. Старые украшения освежают, переделывают заново или вовсе заменяют новыми. Повсюду можно увидеть лотарингские кресты, обрамлённые буквой V (victoire — победа), красные звёзды (чтобы доставить удовольствие русским), трёхцветные флаги, гербы главных городов Эльзаса и Лотарингии, макеты башни Страсбургского собора и эльзасских домов, сделанные из песка и раскрашенные чем придётся (например, чёрный цвет делали из древесного угля, а красный — из толчёного кирпича). Эти украшения, зачастую настоящие произведения искусства, привлекали к себе восхищённое внимание русского командования, обычно очень восприимчивого к любому искусству, будь то музыка, театр или изобразительное искусство, тем более что эти украшения были сделаны настоящими художниками, такими как, например, знаменитый скульптор и специалист по деревянным мозаикам Альберт Тиам из Меца.

Мы также пытаемся хоть немного улучшить наш «гардероб», в большинстве случаев ужасный. Некурящие выменивают свою долю makhorka (время от времени нам её выдают) на куски униформы хаки у наших румынских друзей и шьют для себя и своих товарищей элегантные пилотки, украшенные трёхцветными кокардами или лотарингским крестом и вышитым сбоку женским именем — жены, невесты или матери. Я вспоминаю своего приятеля из долины Мюнстера, который вышил на своём полицейском берете «Моя дорогая мамочка».

6 июня, в день высадки союзников в Нормандии, хотя этого мы не знали, по лагерю объявляется тревога. Надо подготовиться к предполагаемому параду ко дню приезда знаменитой комиссии, а для этого надо провести генеральную репетицию. Со знаменем во главе, Пятнадцать сотен, разделённые на несколько рот, выходят из лагеря строевым шагом, в безупречном порядке, распевая во всё горло «Походную песню», «Мадлон», «Вам не получить Эльзас и Лотарингию». Впервые мы выходим из лагеря свободно, без надзирателей. Снаружи, на опушке леса, начальник лагеря, шесть офицеров и политрук Олари ждут нас, чтобы произвести смотр. Мы проходим перед ними, гордые и счастливые, как один человек поворачивая голову по команде шефа французов Пьера Эглера: «Tête…droite!» («Равнение направо!») Офицеры отдают нам честь, держа правую руку у фуражки. Олари кричит изо всех сил: «Vivi la fouture et gloriouse armée de De Gaulle!» («Да здравствует будущая славная армия де Голля!»)

Во время этих нескольких недель питание, хотя и недостаточное, чтобы поддержать нас, чтобы добрать потерянные килограммы, в целом было нормальным и позволило нам, в общем, сохранить вес. Хлеб, очень сырой, тяжёлый и плохо перевариваемый, наверняка состоящий из смеси зёрен неясного происхождения, картошки и большого количества воды, был достаточно вкусным (по крайней мере, для очень голодных). Вы, конечно, думаете: семьсот граммов хлеба в день, это же прекрасно! Но вы не знаете, что этот кусок, который легко можно было уместить между двух ладоней, размером не больше мужского кулака, соответствовал ста пятидесяти граммам того хлеба, который мы едим сейчас, но худшего по качеству (мнение бывшего врача тамбовского лагеря). Днём нам давали суп из муки, жидкий, но наваристый и вполне вкусный, и к нему — пару ложек kacha: нечто вроде овсяной каши, пюре из проса (это было лучше всего!), гороха или других овощей. Вечером опять давали суп, такой же как в день нашего приезда.

В бане.

Рис. А. Тиама

Дни проходят в настоящем счастье и веселье. Это были единственные недели, которые вызывают у меня хорошие воспоминания, тем более что я больше не был старшим по бараку и больше не нёс эту обязанность, которая совсем не всегда была приятной. Но новостей о приезде этой знаменитой комиссии всё так и нет, хотя было объявлено, что она обязательно приедет. Нарастает раздражение, появляются признаки нетерпения, в наших душах опять поселяется сомнение. А если вся эта суматоха была просто злой шуткой? Неприятное событие усилило наш нарождающийся пессимизм и опустило наш моральный барометр до нуля: в середине июня русское начальство вдруг стало организовывать французские бригады, которые отправляли на работы в лес, колхоз, на торфоразработки, строительство шлюза и т. д. Мы решили, что перед нами просто разыгрывали комедию и мы никогда не уедем в Алжир.

И вдруг ситуация меняется! В один из последних дней июня все французские бригады срочно возвращают в лагерь. Все уверяют нас, что в этот раз всё серьёзно, что мы скоро уедем. Одни настаивают на том, что видели на русских армейских складах, расположенных неподалёку от лагеря, великолепную новую униформу, предназначенную для нас. Другие видели на станции Рада поезд, который должен нас увезти, один из них даже пересчитал вагоны. В лагере то и дело объявляют тревогу, офицеры без конца нас пересчитывают и проверяют. Баня работает на полную мощность. Пленные беспрестанно обеспечивают её водой, и у парикмахеров голова идёт кругом: все отъезжающие должны обязательно пройти баню, бритье и стрижку.

На следующий день мы должны пройти медицинский осмотр перед комиссией из врачей лагеря и полудюжиной срочно прибывших из Москвы. Нам сказали, что те, чьё состояние здоровья не будет удовлетворительным, никуда не поедут! Но видя, с какой скоростью происходит этот осмотр, мы уверились, что это просто формальность! Как только первые вошли в медпункт, как уже торопят следующих: «Davaï, davaï, bistré!»

Подходит моя очередь. Я прохожу перед женщиной-врачом, начальником медицинской службы лагеря, которую наши окрестили матерью французов. Одной рукой она прощупывает у меня бицепс на левой руке и, не почувствовав ничего, кроме кожи и костей, даёт отрицательный знак секретарю, который… вычёркивает моё имя из списка отъезжающих! Я слишком слаб, я не перенесу тяжёлого путешествия из Тамбова в Алжир! Это был удар под дых. Меня выбросили! Я не уеду вместе с товарищами! Конец прекрасным мечтам!

Это был единственный раз за всё время моего заключения, когда у меня на глаза навернулись слёзы, когда я почти пал духом. Совершенно необходимо овладеть собой, не опускать руки и надеяться на лучшее вместе с моими товарищами, тоже не включёнными в список отъезжающих. Сейчас, когда операция по возвращению французов на родину уже началась, нет никаких причин, чтобы её остановить, говорил я себе. Как только нас станет достаточно много, настанет и наша очередь уехать, самое позднее — через четыре-пять недель, уверял нас политрук Олари. Теперь нашим девизом будет «не падать духом и надеяться на лучшее». Впоследствии меня вместе с моими товарищами по несчастью присоединят к другому бараку, опять в карантине.

Через пару дней к нам пришёл Пьер Эглер, до сих пор бывший шефом французов, что означало, что он был ответственным за французский сектор под командованием русских (фактически НКВД) и румынского военнопленного Антонова, военного и административного начальника всего лагеря, о чём я уже писал. Он вызвал меня и моего приятеля Й. Ф. к себе в «хату», в свой «кабинет» в глубине барака № 65, чтобы решить, кто станет следующим главой французского сектора. Мы были единственными аспирантами резерва французской армии, наш чин был посередине между унтер-офицером и младшим лейтенантом, и среди принудительно призванных это был самый высокий возможный чин, поскольку офицеров немцы не призывали. Таким образом, именно на нашу долю выпала «честь» быть его преемниками. Я немедленно отказался, приведя две причины. Первая, менее важная, состояла в том, что моё недостаточно хорошее физическое состояние не позволило бы мне эффективно и правильно выполнять эти обязанности. Вторая была гораздо глубже. В нынешнем состоянии дел русские рассматривают нас как врагов, так же как немцев и их союзников румын. Они бросают наших товарищей в трудовые бригады, где им поручают самые неприятные, опасные, изматывающие работы, нередко приводящие к смерти от истощения, как это было на торфоразработках или на строительстве плотины Цнинстроя. Шеф французов не имеет никаких возможностей, никакой власти, чтобы улучшить судьбу своих соотечественников. Находясь между молотом и наковальней, между русским начальством (НКВД) и французскими пленными, он играет роль промежуточной инстанции, чтобы выполнять приказы, полученные сверху. В то же время он принимает на себя обязанности, которые русские с удовольствием с себя сняли. В глазах наших товарищей шеф французов — причина всех их несчастий, и они упрекают его в том, что он ничего не сделал, чтобы улучшить их положение. Эти аргументы совсем не порадовали Эглера. Напротив, Й. Ф. немедленно согласился взять на себя эту важную и трудную обязанность. Итак, он будет шефом французов. Справится ли он? Он, который десять лет назад был тихим, забитым мальчиком, выйдет ли из него начальник? Я не могу удержаться от того, чтобы привести тут некоторые мнения из воспоминаний о Тамбове:

«Й. Ф. был высокий весельчак, которого худоба делала ещё выше. Пост, который он занимал в лагере, он получил только благодаря чину аспиранта французской армии. Это был мечтатель, не обладающий никакой энергией, и казалось, что он парит над грустной действительностью… У него абсолютно не было никакого начальственного характера».

«Й. Ф. был учителем начальных классов около Мюлуза. Ничтожество, которое осмелилось занять пост шефа французов и которое ничего не сделало, чтобы защитить своих людей…»

Но с другой стороны, один из моих друзей, бывший узник Тамбова Марсель Херр из Страсбурга, после войны писал мне:

«Я окончательно покинул лагерь осенью 1945 года… Й. Ф. уехал через три дня после меня… Я встретил его во Франкфурте-на-Одере. Я считаю Й. Ф. порядочным человеком…»

Первые два мнения, безусловно, отрицательные, однако они показывают, насколько трудно было занимать эту должность. Мы бы предпочли иметь дело с русским начальником.