В большом бараке № 65 устроили театр. Сильно сказано, если учесть, как примитивно эти бараки были устроены! Но этот театр был замечательно оборудован нашими изобретательными товарищами практически из ничего. Я вспоминаю, в частности, одного своего дорогого друга Камиля Вагнера из Вир-о-Валь, электрика железнодорожной компании SNCF, который с помощью подручных средств провел туда электричество. Ток подавался от электрогенератора (двигатель внутреннего сгорания и генератор переменного тока). Немецкий художник Шмидт, руководитель театра, с помощью Камиля Хиртца сделал восхитительные декорации (мы уже знаем, откуда они добывали краски). Зрительный зал с земляным полом был оборудован скамейками, которые можно было вынести наружу в случае необходимости. Перед сценой даже сделали оркестровую яму! Один пленный венгр, Буби Беамтер, собрал маленький, но интересный оркестр. Я уже говорил, что русские проявляли большой интерес ко всему, что касалось культуры, и поддерживали нас любыми доступными средствами. В театре всё-таки имелась неплохая скрипка, хотя струны на ней, к сожалению, были гитарные, кларнет (на нём играл один люксембуржец), балалайка (на ней играл Буби, одновременно дирижируя) и труба, про которую мы уже знаем: днём она служила горном сигнальщику Рене Мюллеру, а вечером на ней играл Люсьен Швайкарт, будущий профессор консерватории и первая труба Страсбургского филармонического оркестра.

Одна скрипка на как минимум пятерых умеющих играть! Ничего страшного! За недостатком скрипок нашлись скрипичные мастера-любители, румынские крестьяне, возможно, цыгане, которые с помощью ножей, сделанных из гвоздей, сотворили настоящее чудо и сделали струнные инструменты из срубленной в соседнем лесу берёзы! Итак, скоро у нас появилось ещё три или четыре скрипки, конечно, не Страдивари, но всё же гораздо лучше, чем ничего, а также цимбалы и контрабас. Что касается этого последнего инструмента, заметим, что струны на нём были сделаны частично из электрических проводов разного диаметра, частично из колючей проволоки, с которой были сняты колючки! Два скрипача были особенно одарёнными: Хольц, учитель начальной школы из Лотарингии, и особенно — гениальный франко-румын Арман Жорж.

Тут я в скобках расскажу о Буби Беамтере. Мои венгерские друзья говорили мне, что Буби был лучшим джазистом в Будапеште и что его знала вся венгерская столица. Я с самого начала признавал, что Буби очень талантлив, но относил эти чересчур лестные оценки на счёт местного патриотизма. В 1989 году мы с женой провели несколько дней отпуска недалеко от Будапешта. Я не упустил возможности спросить у продавщицы в музыкальном магазине, знает ли она Буби, и тут же получил ответ, что Буби знают все, что он был лучшим джазовым пианистом Будапешта и что он, к несчастью, умер в 1987 году. Но она нашла мне кассету с музыкой, написанной и исполненной дуэтом Сабо — Беамтер.

Обложка кассеты с записью джазового дуэта Сабо-Беамтер, купленной Шарлем Митчи в Будапеште через 40 лет после окончания войны

Наш маленький театр использовался по очереди заключёнными всех основных национальностей лагеря, которые устраивали там, по-дружески соревнуясь, свои весьма интересные представления самых разных жанров — музыка, пение, скетчи, маленькие театральные пьесы, где в основном насмехались над нацистами. Самые лучшие представления устраивали румыны, венгры и немцы. Французская группа, хоть и самая многочисленная, так и не смогла приблизиться к этим трём. Было немало добровольцев, готовых репетировать, петь, невзирая на бедственное положение, в котором мы находились, но у них не было руководителя. Один из них (он станет потом одним из столпов хора) очень хотел сделать всё возможное, чтобы они выучили несколько песен, но у него не было никакого музыкального образования, и их пение в унисон и без аккомпанемента не вызывало особенного энтузиазма у слушателей. В конце осени один из членов Клуба, кажется, Жорж Метц, с которым я был знаком по Нормальной школе Страсбурга, попросил меня взять хор на себя. Смогу ли я пуститься в эту авантюру? Морально я был готов, но у меня осталось так мало физических сил. Смогу ли я принять вызов?

Решение было принято быстро: я приму предложение и начну работать с завтрашнего утра. Одно лишь то, что у меня появилась цель, план, изменило всё. Несмотря на то что я едва держался на ногах от слабости, я почувствовал, что силы мало-помалу начали ко мне возвращаться.

Я и сейчас восхищаюсь двадцатью своими товарищами, которые с пустыми желудками, исхудавшие до скелетообразного состояния, были готовы заниматься. Большинство из них никогда в хоре не пели, но недостаток опыта у них с лихвой искупала готовность к любым испытаниям. Надо самому это пережить, чтобы понять, что такое петь, когда тебя день и ночь, без единой минуты передышки, пытают неутолимым голодом, когда не остаётся ничего, кроме единственного желания — хоть раз поесть досыта, хоть раз! Большинство из нас находилось в этой ситуации больше года! К счастью, пение дало нам цель, стимулировало волю к жизни. Я убеждён, что многие из хористов обязаны, в том числе, и пению тем, что выбрались из этого тяжёлого и долгого испытания живыми.

Ну вот мы готовы начать работу. Но что петь? В лагере у нас не было никаких нот и не было никакой возможности их достать. Оставалось только одно — писать самим. Но чтобы писать, нужна бумага, одна из самых редких и дефицитных вещей в лагере и самый желанный объект для курильщиков. Лучшей бумагой для скручивания сигарет была газетная, найти её было практически невозможно. Годилось всё, что хоть как-то напоминало бумагу, даже бумажные деньги, рейхсмарки! С помощью друзей, работавших на кухне, нам удалось достать упаковочную бумагу, жирную и грязную. В неё заворачивали консервы из американской помощи русским, и для курения она не годилась из-за неприятного запаха.

Чернила в России тоже, должно быть, были редкостью, поскольку в лагере их было не найти. Но нам повезло достать у вновь прибывших «чернильные карандаши» (в наше время уже не знают, что это такое), выменяв их на табак, — из их грифелей, растворённых в воде, получались вполне сносные чернила.

Теперь можно было начинать работать по-настоящему. Я расположился в бараке-библиотеке, куда попросил по очереди приходить добровольцев, знающих интересные мелодии. Чтобы мотивировать певцов и одновременно заинтересовать будущих слушателей, надо было подобрать самые разные номера для разучивания — от простых песен до оперных арий или хоров, включая самые популярные мелодии из оперетт. Я внимательно слушал арии, которые мне пели медленно, фраза за фразой, чтобы я мог записать их нотами на заранее разлинованной бумаге. Потом я добавлял слова. Как только две или три мелодии были записаны таким образом, надо было как можно быстрее разложить их на два или три голоса, чтобы начать репетировать с хором.

Эти уроки хорового пения происходили обычно по утрам и после полудня за бараками, причём место приходилось каждый раз менять, чтобы скрыться от инквизиторских взглядов полицейских, ищущих очередную жертву для нарядов. У нас не было никакой защиты, нам не давали никаких поблажек. Поскольку никто из моих певцов не знал нотной грамоты, надо было научить их запоминать разные голоса на слух, что было довольно утомительно. Тем важнее то, что они сделали! Буби Беамтер, у которого тоже был экземпляр нот, работал над этими песнями со своим оркестром таким же способом, с помощью прослушивания и подражания тому, что он им играл на своей балалайке. И так продолжалось до тех пор, пока хор и оркестр не почувствовали, что готовы репетировать вместе, то есть чтобы хористы пели под аккомпанемент музыкантов.

Хор заключённых тамбовского лагеря под управлением Шарля Митчи. Рис. А. Мюллера

В то же время я познакомился с одним из пленников 1940-го, учителем начальных классов из Мортань-дан-ль’Орн, Пьером Дюрозуа, который приходил в библиотеку, чтобы не закоснеть на нарах, чтобы заставить работать ум и память. У него был настоящий талант писателя, и он написал маленькую сатирическую пьесу о нацизме, «Преступления и наказания», которую несколько раз играли в лагерном театре французские актёры-любители. Ещё у него была идея написать что-то вроде оперетты или, скорее, Singspiel — пьесу, в которой сцены будут перемежаться музыкальными номерами и песнями, для которых музыку должен был написать я. После войны мой друг композитор Карл Рейш настоял на том, чтобы я переложил один из этих номеров, медленный вальс, для маленького оркестра и фортепиано. Я исполнял его два или три раза в концертах хорового союза Сульцерена под названием «Воспоминание о Тамбове, или Ностальгия».

Ну вот после более чем полутора месяцев работы настало время репетировать хору и оркестру вместе, чтобы завершить работу над песнями, которые мы разучивали. Было нелегко совместить цыганский стиль венгров и румын с ортодоксальной манерой пения нашего хора. Но добрая воля, проявленная обеими сторонами, и потрясающая музыкальность Буби Беамтера помогли быстро преодолеть все трудности.

И вот настал день, когда хор должен был пройти «боевое крещение», когда надо было впервые выступить перед публикой с программой, состоящей исключительно из музыкальных номеров, в которой не было ни пьес, ни скетчей, которых требовал обычай. В афише — восемнадцать песен. Хоровые выступления чередовались с сольными — либо с вокальными номерами, позволившими оценить прекрасные голоса певцов-любителей Дисса, Берга, Шеффера и Гумберта, либо с инструментальными, исполненными такими артистами-профессионалами, как Арман Жорж на скрипке или Люсьен Швайкарт на трубе. Среди исполненных номеров — навскидку — «Санта Лючия», венские мелодии, куски из опер и оперетт: «Грёзы о вальсе», «Тоска», «Марш королей», «Сельская честь», «Весёлая вдова», «Королева чардаша» и т. д.

Этот первый концерт, состоявшийся 8 июня 1945 года в присутствии многочисленной неравнодушной публики, позволил, по общему мнению, восстановить репутацию французского сектора и вознести наш хор до уровня конкурентов — венгерских, румынских и, что мы принимали особенно близко к сердцу, немецких…

Ноты, записанные Шарлем Митчи по слуху в лагере и вывезенные во Францию

Как и в гражданской жизни, во французском секторе имелись и критики, члены IGIA, которые в своих статьях, написанных на дощечках в бараке-библиотеке, выносили своё суждение о мероприятиях разных национальностей. В рецензии критика Фашо можно прочесть следующие строки:

«Французская культурная группа только что подняла планку очень высоко, представив один из самых лучших концертов в лагере… Действительно, вчера наши товарищи, взявшие на себя неблагодарное дело развлекать заключённых, слишком часто находящихся в мрачном настроении, заслужили уважение, поскольку слушатели вышли из зала довольными и с радостью в сердце».

Программа концерта 8 июня 1945 года

Русское начальство очень поддерживало культурные мероприятия и присутствовало на всех наших концертах. Больше всего им нравилось попурри из французских и русских народных песен, которое я переложил для хора и оркестра и которое расположило в мою сторону молодого лейтенанта Маленкова. Его оценка впоследствии оказалась для меня очень полезной.

Я прибавлю ещё, что эти концерты — всего их было три — с большим вкусом и остроумием вёл Эжен Сент-Эв, весьма симпатичный член Клуба.