Ловать змеится лука за лукой.

Текут заунывно тугие слова.

Та война всегда была далеко,

а здесь можно щупать и целовать.

Весь – глыбою,

весь – вперёд устремлён,

Пехотинец,

гвардии рядовой.

Вечный Огонь – поперёк всех времён,

наперекор – не поник головой!

Пошло, натужно слова протоколют,

плетями сплетен уродуют смерть.

А на знамени – скрещены серп и молот,

и,

будто во лбу,

звезда посередь!

Нельзя казёнщиной опоганить,

уподобляя подвиг – белью,

ведь не погибнуть, встретясь с врагами,

было ему ещё худшей погибелью.

В Ленинграде давно уж не топят котельных.

Узники в «концах» – глаза в бельме.

Под гимнастёркою – крест нательный.

У самого сердца пригрет партбилет.

Опадают, как листья,

за взводом взвод,

к небу с укором глаза воздевши.

Пасть амбразуры раззявил ДЗОТ.

Скажи мне, Матросов, камо грядеши?

Гремучая, кончила стрёкот очередь,

Саша рванулся – не нам тормозить его!,

На пулемёт набросился, скорчился,

на фрицов поглядел распято-пронзительно.

Что о том понимает трибунный олух.

Волчьи клыки,

два зрачка,

два кинжала —

ни слова в засаленных протоколах!

Амбразура опять огнём завизжала.

На снегу от жертвы сделалось красно,

Данко сердце отдал, чтоб ему гореть,

а это сердце должно погаснуть!

Лишь бы жизнь нужна была эта смерть…

Играют дети. Текут слова.

Вперёд и вверх глаза его вперены.

Тулупа грязные рукава

прорастают белыми перьями.

А дальше – лужи, канавы, трясины,

мокрые ноги связала лоза.

Разбежался по норам шорох крысиный.

Свет из-за туч выползал.