Три недели как отдан последний швартов.
На бицепсах соли корка,
солонина безвкусная словно картон.
Рея – вору,
нытику – порка.
Стрелка компаса вертится, словно в петле,
и мы распаляемся день за днём.
Фитиль ещё продолжает тлеть,
но когда-нибудь – скоро – порох рванёт.
Капитан на совет собирает команду,
матросы злобно глядят исподлобья,
и весь корабль опасен как брандер,
как картечь, под завязку набитая дробью.
Он восходит на бочку —
и грянула речь,
флагштоком встала рука сухая,
и готовая тут же взорваться картечь
вся пристыжено обмякает.
– Друзья, мы с вами сплотились вместе
под полотном с костями и черепом.
И что, теперь наше братство треснет?
Мы же вместе боролись,
мы вместе верили.
Терпеливым скоро придёт награда —
там, скрываясь за тёмной волной,
золотожильно журчит Эльдорадо,
Там и всякое,
и полным-полно!
Самородками там колосится пшеница,
рыбами так и набиты устья.
Как
за такое
счастье не биться?!
И как
перед морем каким-то
струсить?!
Что вы, волки, рычали да смолкли?
Завыли, значит, забыли себя.
Не знал я, что даже морские волки
похожи на самых трусливых собак.
Там, за кормой захолустные порты,
молы торчат как гнилые зубы,
обывателей, клерков, торговок когорта.
Ну, вертайте корабль, коли вам это любо!
Ребята, не лучше ли глубить да начить?!
Паруса заждались от бриза подачек.
Плевать!
Настругаем на вёсла мачты,
и пойдём,
окружённые штилем горячим.
Почётно —
мерить МОРСКИМИ милями!
Не вдыхать в широкие ноздри песка.
Вора и труса протащим под килем,
им единственный выход – за борт доска.
Ребята, давайте вместе, айда!
Капитану верные своему,
шагайте ко мне, шагайте сюда,
а изменник пусть идёт на корму!
И воду клюнул носом корабль
от скопища рвущихся в дело титанов
Каждый маленький юнга, безумен и храбр,
становился планеты всей капитаном.
Радостный клич был из глоток выдран,
фок-мачтой вставала земная ось.
Потрясали поджилками в страхе Харибды,
в обморок грохнулся сам Дейви Джонс.
Первомай
Всем, заклеймённым рабским проклятием,
Всем обездоленным мира сынам —
Моё стихотворное рукопожатие.
Братья, no pasarán!
Шли обитатели грязных каморок,
От измождения спины сутуля,
Но глаз за прицелом прятался зорок —
Голодным стала ответом пуля.
Не сделав даже первого шага,
Они получили свинцовый бич.
Первый день мая в дымном Чикаго
Влазил на трубы фабричные.
Кощеи зажили обычной жизнью,
За холдэмом скрылись чинные рожи.
«Вам нужны потрясения,
нам нужен бизнес.
У бедных нет хлеба?
Так жрите пирожные!»
И проросла столетий обида
Рукой, закалённой пахотой, ковкой,
Чтобы подправить повязку Фемиде —
Так родилась маёвка.
Прошу, Фемида: нам объясни,
Как стал боевой родной Первомай,
Праздником, тьфу, труда и весны?
Рабочий,
праздник свой защищай!
Наш костёр никакой свинец не загасит.
Пусть танки и бомбы под лапой буржуя,
День Солидарности и Согласия,
давайте, товарищи, отвоюем!
Муссолини красной Италии стяг
Чёрным орлом изгадил.
Но, берегитесь —
встают Спартак,
карбонарии,
Овод
и Гарибальди!
Макроны разные править лезут,
Мокриц нет силы выкинуть вон.
Но ведь подымутся с «Марсельезой»
Пер-Лашез,
Робеспьер
и ткачи Лиона!
Всех не удастся упрятать в застенки!
Сколько по Пресне не бей артиллерией,
Воскреснут разные Разины Стеньки,
Пугачёв и Булавин возглавят Жакерию —
Тогда затрясутся империи.
А буря всё небо скрывает мглою,
И руки уже от голода тонки.
В рот не бери это мясо гнилое!
Ни за что!
Вспомни «Потёмкин»!
Ревут и рычат орудийные ливни,
Но им не поставить наши колени,
Ведь идёт команданте!
Он выжил в Боливии.
На броневик взбирается Ленин.
Пусть нас потравят голодомором,
и казни Египта рухнут на нас,
Всё равно!
Придут Кампанеллы и Моры,
Появится Энгельс, появится Маркс!
Строчками каждому рук не пожму,
Всех прошлых бойцов возродить не сумею.
Но давайте
для нас
приготовленный
жгут
Затянем на их же буржуйский шеях!
Чтоб старый мир рассыпался весь,
Пойдём, миллиарды, единым шагом,
За тех,
кто стиснут землёй Пер-Лашез,
За каждого,
расстрелянного в Чикаго.
Мы люди различных стран, всевозможнейших языков,
Я жалею, что с каждым из вас в лицо не знаком.
Всех не назвать, но под общее имя,
Поднимемся, как от ветра листва.
Борцы – и тогда,
и затем,
и ныне,
Мы – единое сердце.
Крепчайший из существующих сплав.
***
В каждом карлике, в каждой карлице,
Что годятся, кажется, только в шуты,
Кроется, пусть даже маленький, рыцарь,
А чего ж прибедняешься ты?
Конечно, быт чрезвычайно грузит,
И дел по горло, хоть это брод,
Гордиев затянулся санузел,
И этот узел меч не берёт,
От вони его внутри всё завяло,
Остались сухие и чёрные листья.
Ты задыхаешься под завалом.
На кошек на сердце не действует: «Брысьте!».
От этого ты в себе неуверен.
Тоскуя, сидишь, за обедом, за партой.
Но знаешь – не сразу ведь были империи,
Были маленькими и Бонапарты.
Их спутники вечны – это насмешки,
Но, сказав постороннему: «Брысь!»,
В дамки вышли обычные пешки.
Они брались за меч,
за перо,
за лист.
Не стесняйтесь, не бойтесь – ребята, бросьте,
Неважно, что вы слабее и ниже.
Ведь великие – только кожа да кости,
И вы такие же.
Светлое имя его
Нет такого Акеллы, что не допустит промаха.
С высоты XXI века глупо бросать наветы.
В Мавзолее остались лозунгов северны громы:
«Долой Шер-хана!»,
«Вся власть Советам!».
Один только ты не боялся рук замарать,
Чтоб с деревьями вырубить Законы тайги и джунглей.
Единственный друг народа, наш коренной Марат,
Твоей революции Маугли подбирают угли.
Ты бил по тиграм хромым и по прихвостням их, табаки.
Красный цветок вырастал на вязанках хвороста,
Россия для прочего мира была указующий бакен.
Несмотря на веру, драться было непросто.
В доме Союзов легло остывшее тело,
Не зная, что стало почвой для нового символа.
Многие корни растут сквозь тело Акеллы,
Корни питают, дают великие силы нам
На время угасло дело твоё, наш мудрый вожак,
Но ягодой красной тлеет старый фитиль.
После тебя остаётся чуть-чуть поднажать,
И тогда старый мир на воздух салютом взлетит.
Твоей голиафьей силой он был расшатан.
Достойной сменой тебе и волкам-гвардейцам
Встанут людские детёныши-«лягушата»,
И старому миру станет некуда деться.
Пускай Шер-ханы выбросят тело из Мавзолея,
Пускай до последней косточки обглодают,
Мы станем лишь злее, а значит, станем сильнее,
Трижды быстрее пойдём за твоими трудами.
Спину свою опять подставляя под бич,
Перед иконой Шер-хана садясь на колени,
Вспомни, есть имя: Владимир Ильич,
И есть фамилия: Ленин.
Снова продолжится бой,
Да, сердцу тревожно в груди,
Но Ленин такой молодой!
Значит, новый Октябрь впереди.
ПОЕХАЛИ!
положившим жизни на алтарь Космоса – эта поэма
1.Камень, который не знал Байконур
Ковыль потоптан татарами и джунгарами,
Примятый колёсами проходящих арб.
По этой степи шагали, догоняемы пожарами,
Бедные люди, тащившие скот и скарб.
А сверху глазами мутными смотрят скалы,
Как кочевник проносится весь в пыли и пожаре,
Есть там камешек. Ветром ни разу его не таскало,
Тридцать лет он лежит, солнцем казахским жалим.
Ему Байқоңыр как будто лежит на ладонях,
И странное дело – приехали некие существа,
Почему и зачем, он, честно сказать, не понял,
Вроде как приказала сама Москва!
Несуразно большие и носят мерзкие рожи.
Ненависть стала похожей на вечный зуд.
Точно, приехали чтобы не строить – его тревожить,
Но терпение не дозволяет подать ему в суд.
Однажды у камушка вдруг случилась бессонница,
Он только в девять, часов наконец, прикорнул.
Через семь минут ракета-носитель тронется.
Гагарина в неизвестность пошлёт Байконур.
А камень, поросший лишайником, спал и не видел,
Триумф человека над страхом, над небом, над Богом,
На бочок привалившись, он храпел, абсолютно бесстыден,
Рокот ракетный как будто ушей не трогал.
Динамитом об этом камне сотрётся память,
Когда казахстанскую сушь захотят превратить в сады.
Скала помешает каналам, ведь под лежачий камень
Не потечёт ни капля, ни струйка воды.
2.Ершалаим на Оке
Та самая, «берёзовая» глубинка,
Живёт, Золотым кольцом подпоясана.
В цикл «крещение – свадьба – поминки»
Ворвался младенец, уложенный в яслях.
Константином назвали, достав из купели,
Было много над ним Вифлеемских звёзд,
Неопалимой купиной горели,
Он думал, что звёздочка – в небе гвоздь.
К нему не пришло ни даров, ни волхвов,
Дорога к Калуге – сплошная распутица.
Лишь пастух Афанасий пригнал коров,
Пьяный, кричал, что Спаситель спуститься.
Белая, в чёрных неровных пятнах,
Зорька мычала, мяла лопух,
Небо на шкуре – теперь на попятный
Он не пойдёт и проторит тропу.
У телескопов стодневное бдение
Усталости не рисовало черты.
Что Циолковскому академии?!
Он сам Академия исполненья мечты!
Новорождённого Костю крестя,
Батюшка, попик не зря осторожничал —
Предвидел, как Костя на их костях
Взрастит штурмующих космос безбожников.
Но сражаться с презрением было непросто,
Когда он почувствовал смерти зов,
Спустился со звёзд первозванный апостол,
Галактик апостол – Сергей Королёв.
3.Белое солнце пустыни
Не успеет песок ото дня отдохнуть, остынуть,
Раскаляется нова лучами солнца восток —
В зенит взбирается белое солнце пустыни.
Они выезжают рано. Вымпел раскрасил флагшток.
Дыбом антенны из крыши здания ЦУПа,
До чего всё огромно – глаз охватить не может.
Рядом с махиной ракеты гигант покажется щупл,
Страшно! – колонной мурашки шагают по коже.
Ракета стоит в нетерпении, бьёт копытом,
Арматурные вожжи удержат её едва ли.
Нельзя ошибиться, больше не дастся попыток.
Если сейчас провалим, то насовсем провалим.
Из раскрасневшихся сопел огонь течёт,
Человек в неуклюжем скафандре садится в кабину,
Три,
Два,
Один – вот окончен обратный отсчёт.
Ракета тараном всю атмосферу пробила.
Ступенями вниз обваливается стремянка,
Покрытые сажей, отлетают стальные плиты,
Плавятся словно куски консервной жестянки.
Наконец, «Восток» устроился на орбите.
Звезда, белый карлик, сжалась комочком гари,
Когда озарила иллюминатор улыбка.
Смотрит смело на огненный шарик Юрий Гагарин,
Солнце вроде огромное, а всё же зябко и зыбко.
Мы убедились, что наши идеи верны,
Слушая радио, сквозь неистовый гром и помехи.
Союз скандировал: «МЫ в космосе, в космосе, первые!»,
Слушая радостный голос борца: «Поехали!».
И видно, сегодня песку не случится остынуть —
На небо взошло светило великой силы.
Сегодня на миром белое солнце пустыни
Стояло в зените и не садилось.
4.Наше
Однажды солнце уже взошло,
А значит, взойдет и снова.
В телевизоре смешан Господь с НЛО,
А «наука» – бранное слово.
Теперь о ней ничего не слышно,
Неужто нож был ей в сердце воткнут?
Нет! Лишь за криками «Харя Крышки!»
Сумей различить, отыскать самородки.
Важна в этом деле каждая лепта,
Твоя в этом роль должна быть огромна.
Делай – увидишь – встанут из пепла
Лаборатории и космодромы!
Прорывая ракетами ржавое марево,
Рыжую землю сжимая в горсти,
Новые Армстронги и Гагарины,
Воскликнут: «Яблоням здесь цвести!»
Пусть снится тебе космодрома рокот,
И эта холодная синева,
А прямо за ней, на планете далёкой,
Зелёная, словно земная, трава.
Стань для великих достойной сменой,
Прошлое будет лишь сном казаться,
В рукопожатьи, сквозь пропасть Вселенной,
Встретятся руки цивилизаций.
В телевизоре смешан Господь с НЛО,
И «наука» – бранное слово.
Но если однажды солнце взошло,
Значит, взойдёт и снова.
Атропос
История – времени тонкая нитка,
красная – бьёт нас кнутом по спинам.
Шагают люди, трясутся кибитки,
плывут галеоны, летят цеппелины.
Нитки вдеты в иголки Кощеев,
людей прошивают их острия.
Помнишь – бросали жандармов, ищеек,
и голос приказывал: «…расстрелять…»
С тех пор как Адама прогнали из рая,
редко случался счастливый час.
Нитка застряла – война мировая
грохнула Принципом,
обрушив все принципы,
началась.
Труп как из тёрки – пули дум-дум,
разбивал города канонады хор,
из окопов шагала орда на орду,
им выжег глаза удушающий хлор.
Стену построй для себя крепостную
из вони и мрака тесных каморок.
Но люди не прячутся, а протестуют,
приближаю зарю, и приходит «Аврора».
В девять часов и сорок минут
«Аврора» ударила по пережиткам.
Люди идут, мир старый сомнут,
как мойры, штыки занесут над ниткой.
Грядущие рядом, там радость – обиженным,
великое счастье зажжёт сердца.
А ключ ко всему – это вера: мир хижинам,
ключ – это дело: война дворцам.
***
Море гудит оглушительным шумом волн,
солнце скрывается за корабельным бортом.
Не отступая, идёт вперёд ледокол,
крошатся льдины, словной промокший картон.
Телеграф заболел, диагноз – морзе-болезнь,
клавиши-зубы стучат, литаврами бьются,
бедный, в ознобе дрожит, раскраснелся весь,
точкой-тире кричит: «Замёрз как цуцик!»
В куртке стоит человек среди палубы белой,
Вильгельмом Теллем стреляет в полярный мороз,
тетива диафрагмы толкает воздуха стрелы,
древним драконом дышит замёрзший нос.
Троссы замёрзшие словно стальные жерди,
тельняшку с груди срывает сиверко свежий.
Нас, Святогоров, не удержишь земною твердью,
Черноморами нас не зови – мы не южные неженки.
Опастность и дело с нами шагают рядом,
по палубе звонкой они маршируют в ногу.
Я всё мечтаю увидеть на суше моряцкий порядок,
тогда непременно стало бы правильней многое.
Чтоб для счастья хватало наполненной спиртом фляги,
чтобы себя всего обрести в работе,
чтобы в последний путь уходить, как берсерки-варяги —
в огне керосина, лёжа в фанерном вельботе.
Житель суши, не прячься в каюте, застрявши в шторме,
на шкоте гордиев узел не оставляй на потом,
потом мы червей своими телами покормим,
а сейчас – за штурвал. Заводи мотор.
О любителях картонных крыльев
Не буду долго вступать, сразу с места в карьер.
Вам, любителям бросить слово «утопия»,
у подножия ветхих порядков стоящим в каре
будет упрёк сегодня вам в сердце ввинчен.
Помните, в полудикой Европе
обитал Леонардо да Винчи?
Первые пушки ложились тогда на лафет,
возникла Геена кострами аутодафе,
в ней был безвинно изжарен Джордано Бруно,
за то, что он мысль свою сделал вере соперницей.
Но как не пытайся сдавить её цепью чугунной,
сказал Галлилей: «И всё-таки она вертится!».
Как слонам, что плоскую землю держали, под этим гнётом,
как атлантам – какие мысли тут о полётах?!
Но как бы не лезли к нему инквизиции когти,
у него в чертежах и в уме – геликоптер.
Нельзя позабыть и о более древних Икарах.
Что там – парочка перьев и свечки огарок,
и не надо шампуня для роста волос, чтобы вырастить крылья,
бери и лети – в одиночку иль эскадрильей.
Но с солнцем надменным поспорить ещё нельзя.
Шурику жалко мелкую, гордую птичку.
Лучики якобы нежные вдруг поразят,
плавится воск, превращаются перья в спички.
Помнишь ещё – стоял на скале человечек,
взъерошены волосы, взгляд над миром навис,
у него на руках, словно крест, пара тонких дощечек,
он людей обнимает ими, падая камнем вниз.
Сколько погибло таких купидонов картоннокрылых,
сколько спрятано голиафов внутри лилипутов,
чтобы «Флайер-1», услыхав восхищённый выдох,
в воздух взмыл, пролетав почти что минуту!
Они все, не думая, мчались с места в карьер,
не обращая вниманья на крики: «Утопия!».
Вы останетесь там, на земле,
стойка «смирно», каре,
или же побежите за ними,
за нами,
радостно хлопая?
Кулигин
Весь перепачкан машинным маслом,
склонился над рычагами.
Нажал, показалась искра, погасла,
в ноздрях оставила запах гари.
И снова у гаек ключами колдуя,
торчал в мастерской ночами.
Не оставив наивность свою молодую,
я всё колдовал ключами.
Ведь было это Бог знает когда,
физики, в общем, обычный урок,
но этот урок я принял как дар,
как знак. Прозвенел звонок.
Нет, не с урока, это будильник —
бьётся, больной, в лихорадке.
Я из кровати к доске гладильной,
бутерброд, и в рюкзак тетрадки.
Всё как тогда, но уроков не будет,
гайку сжимает рука – амулет.
Сегодня я представляю людям
вечный двигатель, чертежи и макет.
Вот я на сцене, дрожу, волнуюсь,
ведь его мне придётся включить для пробы.
Одно дело – слагать мечту числовую,
другое – преодолеть свою робость.
Включаю и вижу – лопасть не сдвинулась.
Это провал, меня освистали.
Числовая мечта – неравенство, минус,
ерунда получилась в пластмассе и стали.
Не вышло с жизнью без электричеств,
народ разбегается будто в панике.
Надменно-злорадные физики тычут
во второе начало термодинамики.
Я ломаю макеты, рву чертежи,
так, что стало кругом одиноко.
Вижу: на верстаке лежит
листочек с физики, с ТОГО урока.
Весь перепачкан машинным маслом,
я снова склонился над рычагами.
Нажал, показалась искра, погасла,
в ноздрях оставила запах гари.
И снова у гаек ключами колдуя,
снова торчал в мастерской ночами.
Не оставив наивность свою молодую,
я вновь колдовал ключами.
***
Из каких ты морей – такая жемчужина хрупкая?
Увы, корабли наши встретятся только шлюпками,
будут люди сидеть в них, чужие, назовутся «парламентёрами»,
и мы разойдёмся. Я пойду океанами тёмными,
а ты снова окажешься в гавани.
Моё голландце-летучее плавание,
без пристаней, без кренгований,
не испугают твоих моряков.
Ещё бы! Мой фрегатик бумажный
канониром слепым разбиваем легко,
А твой – линкор. Даже Кот Абордажный
и тот не дерзнул бы, а я и подавно.
Я мог бы сказать – не найти тебе равной,
но слов таких больше частичек в песке.
Как такую разыщешь и днём с огнём
на шаре, гигантском шаре земном?
Разозлившись скуке моей и тоске,
команда пустит меня по доске.
И будет волна подо мной голубеть,
я вспомню, должно быть, тогда о тебе…
…там, где любовь и маленький остров,
девять лагун вокруг ожерельем,
пальмы выше нашего роста,
там плодоносят чудесной трелью.
И песок, ещё не тревожимый шлюпками,
в нём спрятана ты, жемчужина хрупкая.
***
Однажды баржи многоэтажек поднимут знамёна,
и в небо взлетят, и станут они вне закона.
Тогда человечество, тщедушный и хилый ребенок
вдруг заревёт миллионоголосым ревом.
Затхлые города не смогут его вместить,
Потому что молчание больше не может внутри скисать.
Больше не будет пупов земли и святых Палестин,
вся Земля нам святая,
весь мир нам Эдемский сад.
Займутся пламенем синим гнилые доктрины,
подлости старого мира закроют в доминах,
иерихонские трубы займут эфиры,
а трубы заводов поспорят с небесным эфиром.
Интересно, красиво? Значит, задницу подними,
выключи ящик, что так долго сжигал глаза,
распутай верёвки, разбей кандалы, разорви ремни.
Будь – с человечеством!
Будь – человечеством!
Иначе нельзя.
Капитану «Золотой Лани»
Как катласы, скрестились морские пути,
нас как камнем покроют валы-василиски,
но помни, сир Фрэнсис, ты – приватир,
ты приватир, да ещё и английский!
Табак и порох смешались в кармане.
О, нет здесь «мимо», «убил» или «ранил»,
и нет здесь циферно-буквенной сетки,
лишь глобус, ждущий второй кругосветки.
По щекам – борода обжигающих капель —
виски раздавлены пинтою виски.
Помни, сир Фрэнсис, помни, ты – капер,
ты капер, к тому же ещё и английский!
Мы крошились в щепки в морском капкане,
не в тихом, не в смирном ничуть океане,
волнами, штормами и солнцем побиты.
Три века с лишним ещё до «Rule, Britain!»
Он смотрит сверху скрещённых костей
наглой бандитской рожей.
Помни, сир Френсис, ты – флибустьер,
рядом с Юнион Джеком – Весёлый Роджер!
Солнце с неба взирает зеркалом вогнутым.
Проливом между Терра Инкогнита,
и туземных костров холодной землёй
мы пройдём шар земной и вернёмся домой.
Ты рыцарем смог в тронный зал войти,
сжавши горло Армаде рукой капитаньею,
ты, Фрэнсис Дрейк, ты герой, приватир.
За свободу,
Тюдоров,
и за Британию!
***
Я когда-нибудь буду проглочен Левиафаном,
меня заклеймят шайтаном и шарлатаном,
на утёсе меня повесят, как пиратского капитана,
и будут они говорить: «Абордажный Котяра? Висит вон там он!».
И будут мимо меня ходить корабли,
и на волнах будет солнце гореть и рябить,
и будет закатом казаться рощи рябин,
но не будет любви,
больше не будет любви.
Моё тело там, на утёсе сгниёт
Будет ветер по вереску гнаться бледной змеей.
Это будет зимой, слякотной, мокрой зимой —
за скелетом моим скитальческим люди пойдут как за мной.
Друг мой, если приходится туго,
если даже дышать захотят запретить,
свою саблю точи – подымайся, хмельная Тортуга!;
откопай томагавк – просыпайся, дремучий Фронтир!;
заряди винчестер, бери его в лапы
и вздыби как мустанга весь Дикий Запад!
Ты помни – вас много и вы сильны,
а значит, «Аврора» будет, победа будет.
Пираты, индейцы, ковбои – все на тропе войны.
И еще загляни ты к нынешним людям.
Ты не пугайся – они безвольный, слабы,
покоряются, угождают, лезут из кожи.
Но мысль и у нас пробивает толстые лбы.
Здесь на торрентах вновь поднимают «Весёлый Роджер»;
и на каждое наше слово они будут гавкать,
но мы вновь поднимаем перья – как томагавки.
Да, признаюсь и буду честен,
пылится ещё незаряженным мой винчестер,
потому, что шею сжимает лассо,
но придёт весна, посыпется ливень косой.
Будут мимо утёсов ходить корабли,
и на волнах будет солнце гореть и рябить,
и будут пылать пламенами рощи рябин.
Мы будем драться,
драться во имя любви.
***
Я на волны идущий, одинокий безумец «Арго»,
Симплегадами буду раздавлен, раскрошен, закован.
Мне надгробием стать под взглядами тысяч горгон
Или памятником, оживлённым руками Пигмалиона.
Поэтому я ищу признания и наград —
Страшно замолкнуть, ещё ничего сделав.
Вот горизонт, роковая линия Симплегад.
Где же мой голубь, безукоризненно белый?
Живу-тороплюсь, живу во всю прыть,
Раз за разом за борт смываем волной.
Лучше уж сразу раздавленным быть,
Чем с прищемлённой кормой.
И пусть мой корабль дышит на ладан,
Я приду за своим золотым руном,
Но только если ты будешь рядом,
Мой голубь Пигмалион.
***
Дрожало озеро под водомерками,
Под луной становилось прохладно и сыро,
Луна светила, казался зеркалом
Кусок солёного сыра.
Я, сонный, пытался сдержать зевки,
Луна в серебре полоскала бельё,
А пламя высовывало языки,
Наверно, дразнило её.
Костёр закусывал толстой веткой,
Я слышал, как дерево рядом гниёт.
Все клетки как клетки, а я как в клетке,
Но тогда я был с целым миром
вдвоём.
Свечи на ступенях
Нависла прессом ночи толща.
Свет инфернальных фонарей,
неровный вой фальцетов волчьих —
автомобилей и людей.
Портреты чёрные и силуэты,
гвоздики багровые, свечи хилые;
с ними в руках мы искали ответа,
противилась жизнь и ветром била их.
За елями были проспекты и трассы,
там расстилался мир преступлений,
снежинки на камень ложились красным,
горели свечи на ступенях.
Но пророчил, смеялся библейский пленник.
«Мене, текел», – горящие знаки.
Горели свечи на ступенях,
свечи на фоне великого факела.
И голос в горле сломлен и сгорблен,
и пульсу становится тесно в вене.
Горели свечи борьбы и скорби,
горели свечи на ступенях.
Пальцами в небо росли небоскрёбы,
в шею ветер колючий вонзал клыки,
слёзный комок поднимался до нёба.
Нет больше ладоней —
– лишь кулаки.
***
А небо, оно безразлично,
плывёт молоко облаков,
снег под спиною скрипит по-птичьи,
и легко, так легко, так легко.
Небо как будто икона сонно,
лежбище спящих туч.
Суетливо летит поперёк ворона,
ищет от неба ключ.
Приземляйся, ворона, ложись на землю,
оставь полотно самолётным мазкам,
ложись на землю и небу внемли,
чтоб хоть какой-нибудь смысл отыскать.
Один на покрытом льдом берегу,
Океаны мелеют до мелочей,
С ними и я, младенец в снегу,
шёпотом – небу: «Чей я, чей?»
Сэнсэй
Затерянный в Гималаях ништятского мира,
стоит монастырь, считай, второй Шао-Линь.
Знай, там не учат, как поклоняться кумирам,
читать молитвы и произносить «аминь».
«Кокнуть, не париться», – главная там скрижаль,
и потому к порогу приходит много адептов.
С пяток лет назад я, счастливый, туда прибежал,
чтобы для жизни своей соискать каких-то рецептов.
Помню ещё при входе экзаменовку —
спорили, кто больше знает всяких великих.
Я назвал Стилихона, ты не знал и ответил: «Ловко!»,
я ещё долго хвастался, мол, восьмиклассника сбил с панталыку.
Дружбе, надеюсь,
начало было положено,
а вместе с ней начались и мои уроки:
ты учил, как мирить словами противо-положное,
ты учил, как искать, как искать не по следу ложному.
Ты меня извини, ученик я совсем недалёкий.
Я хочу быть причастен к каждой песчинке космоса,
хочу приютить, приласкать метеора-скитальца,
хочу знать разгадки всех в мире фокусов,
и поэтому знаю секрет одного – с «оторванным» пальцем.
Я мир продолжаю делить на «красных» и «белых»,
джедаев и ситхов,
и сторону принимаю, и за неё топлю.
И как-то молюсь, хоть, конечно, не верю в молитвы,
и всё – до крайности, всё возвожу в абсолют.
Не надо уроков, я не смогу научиться
не думать о сложности яично-куриных наук.
Я хочу быть причастен к каждой в мире частице,
я хочу быть причастен к тебе,
мой гуру,
мой друг.
Ты будешь и дальше меня и людей впереди,
потому, что не ищешь причины и смыслы вещей.
Но я не оставлю мыслей тебя победить,
и я победю-побежду тебя,
мой сэнсэй.
Людям, забывшим свою Луну
(В возрасте 83-х лет умер астронавт Юджин Сернан, 45 лет назад ставший последним человеком, ступившим на поверхность спутника Земли)
Глыба пыльного серого сыра
Как упрёк висит над Землёй.
«Апполона» 17 посылок,
Где вы? Лишь волки ещё со мной.
Я побита метеоритами,
Почернели от жажды моря.
Моя жизнь так скучна и приторна,
Где ракеты? (не «воздух-земля»)
За другими следите лунами,
А мы с вами одна семья!
Приезжайте, племянники полоумные!
Мне так жалко себя,
мне так жалко землян…
Хорёк и Рагнарёк
Я смотрю на тебя, как, наверное, только бы мог
Хорёк смотреть на прекрасный и яростный Рагнарёк.
Из моря – в небо – и – на песок – цунами.
Вода точит камень, а я много мягче, чем камень.
А хорёк шагает на волны, влюблен и напуган, Радда,
Он боится, как я боюсь – что ты мне не рада.
Ведь скоро наскучит гладить по шерсти хорьков,
Да и хочется им показать остроту клыков.
Что со мной разговаривать – я редкостный, редкий балда,
Но ты, всё равно, не молчи, не молчи никогда!
Я столько выслушал тишины – разболелись уши.
Никогда не молчи, буду слушать, я буду тебе самым лучшим.
Хорёк одинок средь голодных людей и собак.
Рыжекудрая Радда, я твой робкий Лойко Зобар.
Ты мне сможешь доверить и радость свою, и печаль?
Ты мне сможешь хотя бы это пообещать?
Идет на волны и по волнам хорёк,
Его несёт родной и любимый, и свой Рагнарёк.
Себе нелюбимому посвящает эти строки автор
«Волен зи тотален криг? – Вы хотите тотальной войны?»
(с) Йозеф Геббельс
В голове толпятся какие-то мысли рыхлые.
Этот город, кажется, крепко подсел на выхлопы.
Ослепшие люди проснуться уже не смогут
Под серым дурманящим одеялом смога.
Кроме машинных труб не услышать другого оркестра,
Но лучше слушать его, чем охапку дешёвых песен.
Город делят между собой короста и плесень,
В городе тесно, некуда деться, нет места.
Как не сломаться, не стать размазнёй,
На наковальне не лечь под молот,
Когда здесь летом тягучий зной,
А зимой пробирающий холод?
Твое дело – себя сохранить в грязи и тоске
И людей освятить сердечным радужным спектром,
Пока в городском костре дотлевает Красный проспект.
Когда он погаснет, он станет черным проспектом.
Среди процессий с раскрашенной марлей на древках
Ты единственный прав, пусть шагаешь пока на ощупь.
Самое главное – в этих тёмных тюрьмах и клетках
Останься таким же немытым, неуклюжим и тощим.
Без тебя ничего не случится само,
Сердце к битве готовь и вставай скалой.
Будет весна, будет комсомол,
Будет любовь,
А пока будет бой.
А ведь он хотел рисовать пейзажи
Падайте, Германия, ниц —
Шагает герр Маленький Принц,
Большой король,
Большой Брат,
И великий фриц.
Начиналось красиво —
Роза,
Лис,
к облакам и в будущем к звёздам полёты.
Получилось наоборот:
«Эдельвейс»,
Волки, и если Лис, то только Пустынный,
Миллионы и наших, и ваших рот
Мёртвые стынут,
Где долбили молнии пулемётов.
Никто о нём хорошего слова не скажет.
А ведь он хотел рисовать пейзажи.
Лубянка-91
Безумная боль раздирает по швам Пангею,
И все, кто желает нажиться, уже тут как тут,
На чужих неприятностях руки греют,
Приходят и, не церемонясь, берут.
Они из обломков дворцов построят свои ларьки.
Растоптал Эсмеральду уродливый Квазимодо.
В плечи вцепились кранов кривые крюки,
И свергли во имя «Макдоналдса» и «свободы».
Новый мир растёт из кирпичиков «Лего»,
Новый мир надевает драные джинсы…
Лежит железный, присыпанный снегом,
На Скале Совета,
Страны Советов
Опрокинутый навзничь Дзержинский.
Аста сьемпре, команданте
«Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю»
Эрнест Хемунгуэй
Метеор не остыл, и шакалам приблизиться страшно.
Тело Акеллы поносят словами последними.
Плачет его страна: плачут леса и пашни,
И города рыдают в обнимку с деревнями.
Не стыдно – умер отец и камрад!
Но никто не смахнёт «червяков» с его бороды.
Они пролезают сквозь тело его, источая яд.
Редеют из года в год великанов ряды.
Под собственным весом падают или мельчают,
Все сыпавшие свершениями и речами.
Все, штурмовавшие космос и Зимний дворец.
Всем им пришёл конец.
Ты их пережил. Со Смертью бороться горазд,
Одолевший старуху шестьсот тридцать восемь раз.
А теперь закрывает глаза последний из могикан.
Уходит эпоха, чей символ – подъёмный кран.
Достиженья росли, а за ними росли и планы,
Вылетали ракеты в космос из труб заводов.
Кран хотел наши веки поднять, чтоб раскрыть обманы,
Кран хотел, чтоб упало оружье из рук народов.
А теперь время тянет свою канитель,
Вопросы лениво и сонно, но ищут ответа.
Без страха закрой глаза, дорогой Фидель —
Мы,
или,
в худшем случае,
я приму эстафету.
***
«Если я и глядел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов»
(с) Исаак Ньютон
Маленький мальчик, тебе непростая досталась доля.
С великанами драться трудно, когда ты лишь маленький воин.
Но – флаг тебе в руки. Не бойся боли.
Меч тебе в руки. Не прячься от боя.
Пусть зовут неудачником, пусть невезучим,
Главное только не ныть, не канючить.
Тучи раздвинь своей маленькой ручкой —
Мир так огромен и так не изучен!
Стигматы залей зелёнкой и снова в бой!
Не достаешь до коленок? Коли им пальцы!
Ты – мальчик-с-пальчик, шагаешь прямой тропой.
Они – гиганты, на окольной дороге толпятся.
Пусть солнце закрыли чудовищ спины,
Весь мир – только ты и гигантов рать,
Смотри же на ноги – они из глины!
И крылья мельниц легко обкорнать!
Не прячься от боя, не прячься от боли.
Щит – только с ним или, мёртвым, на нём.
Тебе непростая досталась доля.
Маленький воин,
пойдём вдвоём?
Гимн изобретателей вечного двигателя
На цепь не посадишь перпетум мобиле!
Мы вернёмся, мечтательные и наивные.
Свысока не смотрите, ветхие нобели,
Не зовите наши попытки играми.
Если будем мы верными собственным грёзам,
Мы подымем космические корабли
И утрём вам нос. Вы утрёте слёзы
По тому, что хотели, но не смогли.
Мы будем пространства ракетами шить,
Вы обратно нас будете ждать с нетерпением,
Мы в какой-нибудь межпланетной глуши,
На Земле только наши изобретения.
Не зовите наши попытки играми,
Свысока не смотрите, ветхие нобели,
Мы вернёмся, мечтательные и наивные!
На цепь не посадишь перпетум мобиле!
Дикий Фронтир
Переплыв стальные воды океана,
мой фрегат толкнулся в берега песок.
И свобода, что прекрасна и желанна,
Застучала изнутри о мой висок.
Думал я, что человеком здесь владеют,
Только его мысли и хотенья.
Но ошибочны мои идеи
Пред лицом всеобщего презренья.
Новый Свет не должен жить заветом ветхим!
Человек не должен закоснеть.
Но по-старому царапаются ветки,
Люди продолжают плесневеть.
Города сжимали как в тисках,
В городах я был разочарован.
Я ушёл от океанского песка.
В леса
и горы.
Это Дремучий Фронтир, ненавидящий эполеты.
Он мундиры не жалует, как не жалует и ордена.
На Дремучем Фронтире никаких угнетателей нету —
Тут этим неженкам не протянуть ни дня.
Дикий Фронтир безжалостен ко предателям,
Трусам тоже ни грамма пощады нет.
Он им будет жестоким судьёй и карателем.
Жить на Диком Фронтире – это значит принять обет:
не бояться, не прятаться и не прятать
от голодного последнего сухаря,
справедливо наказывать виноватых,
и не наказывать зря.
На синиц не разменивайся, сразу лови
журавлей в густых облаках.
Дикий Фронтир – это солнце в крови,
И широкой души река.
Не прирученный огонёк камина —
искры безумным вихрем кружа
разгорелся Фронтира буйный пожар!
Это рыжие волосы
моей любимой.
Семеро – против Фив
Семеро – против Фив.
В багровом рассветном зареве,
Там, за стеной сидит
Тот, кто нас оболванивал.
Семеро – против Фив.
За нами мосты сожжёные.
Этот город, как город Дит,
Укрыт багровой попоной
Бьют копытами о подоконники
Красные кони, купаясь —
Мчатся красные конники,
Разрезая лазурный парус.
Стойте же, грозные всадники!
Оживите же лица смелые!
В этом пошлости гнойном рассаднике
Давайте бить закоснелое!
Солнце в зарослях конских грив,
Наконец мы тронулись с места.
Семеро против Фив
Несут свои манифесты:
«Мы не ценим флагов и прочего тряпья!
Мы учили азбуку по плакатам.
Мы – люди,
вышедшие из копья!
Мы – люди, не желающие заката!
Мы однажды таких же как мы полюбив,
несём своё слово людям.
Было б семеро против Фив,
а миллионы – будут!»
Мы можем упасть под мечами врага
мы можем не выиграть сотни битв,
Но наша стезя будет нам дорога.
Мы семеро —
против
Фив.
Грайне
Я лицезрел,
как оболванили пиратку Грануаль.
Оформили.
Уже не жалко променять,
Драккар и океанскую вуаль
на образ мыслей форменный.
На английскую розу сменила клевер.
Жизнь твоя ныне приторней патоки.
Компас по умолчанию смотрит на север,
Я молча смотрю
на твои лопатки.
Страсти твои – за порядок плата
Ты – сухопутнейшая из пираток.
Ну, а без страсти ты заурядна,
Ни то ни сё, ни вверх, ни вниз.
Мимо тебя проносились ядра,
Ну, а теперь проносится жизнь.
Мои беспредметны нравоучения,
Но я прошу тебя: обернись!
Пусть поплывёшь не моим течением,
Пусть твоя мачта царапает высь.
Подними высоко-высоко чёрный флаг пирата.
Край земли – это всё, что за линией
твоих лопаток.
Я там.
***
Ковыряешь вилкой давешний,
остывший ужин,
давишься.
На столе папироса дымит лениво.
Как под холодным прицелом ружей,
ты здесь – вынужденно счастливый.
Ты – винтик генсека Мао,
болтик президента Обамы.
Ты обут, ты одет, ты как будто сыт.
Но среди общего «good» и «wow»,
среди общего людского обмана
Хочется на луну завыть.
Не любовь – череда обнажённых финтов,
Сплошное протиранье губами.
Так делают сотни болтов
Председателя Мао, президента Обамы.
А когда кто-то бросит взгляд беззавистливый,
Глянет без грубого вожделения,
Его закидают взгляды как выстрелы
И задавят массивной плитой презрения.
Куда-то под ногти вонзаются иглы.
Сирены клёкот наполнил уши.
Смотри! В холодных, пластмассовых тиглях
Жгут человечье, лучшее, плюшевое.
***
«Это маленький шажок для человека и огромный скачок для всего человечества»
(с) Нил Армстронг
Господи, не дай нам облажаться!
Атмосферой укрыты, как одеялом.
Перед нами пространства морями ложатся,
Но цветки телескопов закрыты – завяли.
В невесомости нет потолка и пола,
Нет стен в пространственном океане.
«Приём, я «Союз»; «On connection, «Apollo»!»
«Привет всему миру и Анне Маньяни!»
Но за шлагбаумами реле,
Опутанной грифом «секретно»,
Не стать этой мёртвой и пыльной Луне
Наполненной жизнью планетой.
Не будут ракеты шить космос стежками,
Далёким планетам не увидеть почты.
Чем больше мы пятимся маленькими шажками,
Тем дальше человечество отскочит.
Занавешенный плотно казахской кошмой,
Приглушённый грохотом и помехами.
Я верю, что сквозь байконуровый вой
Вновь эфиры услышат: «Поехали!»
Пороховой заговор
Не имей под собой фундамента —
Здесь убеждения делают сальто-мортале.
Знай – если с тобою идут подрывать парламенты,
Итог их предательства будет фатален
Знай, что несладко приходится всем бунтарям —
Их пожирают голодные эшафоты.
В недрах холодных их запирает земля,
за их головами, сердцами вечно идёт охота.
Многие пали в праведном рвении,
ведь неприступен преступный принцип —
Фанатики делают то, что задумали Гении,
Плодами же пользуются проходимцы.
Но какими жандармами не был б зажат —
Помни, пока пол под тобой не набряк,
Чтоб стучала в извилинах, как набат,
Память про пятый день ноября.