Мы с Николкой возимся на меже в поле у самой деревни. Бережно срываем чашечки-листочки со слезинками росы и осторожно, чтобы не пролить, скатываем водичку в раскрытые желтые клювики птенцов.

Жаворониха проносится над самыми нашими головами и садится на межу в двух шагах от нас: думает, мы будем ловить ее, а птенчиков оставим в покое.

Птенчиков мы напоили и побежали от гнездышка прочь. Жаворониха села к гнезду и по виду успокоилась.

На меже в цветущем разнотравье растет ягода земляника, духовитая, сладкая. Собрать бы ее в бурачок, потом снести в город и продать. Но бурачков у нас нет, и ягоды летят прямо в рот. Мы с Николкой знаем, что объедаем своих: ведь в городе за одну чашку ягод барыни дают по две, а то и по три копейки. Съели мы никак не меньше, чем по две чашки. Значит, на восемь копеек, а в лавке за эти деньги дали бы полфунта сахару. Если набрать восемь чашек-аршин ситцу, на рубаху надо три аршина. А что? За неделю на новую рубаху можно заработать запросто. Что-что, а копейки считать мы с Николкой научились еще до школы.

Договорились взяться за промысел сегодня же. Вот сбегаем домой за бурачками — и по ягоды.

Дома что-то неладно. На пороге раскрытого амбара сидит дядя Ефим, и ругается с моим отцом.

— О чем они? — тихонько спрашиваю маму. Она стоит в сенях и утирает слезы.

— Ефимко. делиться задумал. Как жить-то будем?

Дядя Ефим неженатый, намного моложе моего отца, а у нас полная изба едоков: я и три сестренки мал мала меньше. Старше меня только Наташка, а ей девять годов. По тогдашнему закону все делят пополам между братьями, дети и жена не в счет. Были у нас старая кобыла, корова и телка, две овцы, изба ветхая да срубы для новой избы. Все поделили: нам досталась кобыла, дяде корова, нам телка, ему две овцы, нам старая изба, ему срубы, нам хлев, ему амбар. Землю тоже пополам поделили.

Мама голосила на всю деревню, а деревня-то наша всего-навсего четырнадцать дворов.

— Чем я теперь свою ораву кормить буду без коровы?

— А без лошади мы сдохнем с голоду! — кричал отец и страшно ругался.

Младшие сестренки держались за мамин подол и тоже ревели, не понимая смысла происходящего.

У избы собрались соседки и жалостливо, утирая слезы фартуками, приговаривали: «Горе горькое, горе горькое…»

Ефим в амбаре прибирал доставшиеся ему горшки, ложки, корзины, чашки.

Мы с Николкой, прихватив бурачки, убежали на лесные полянки, где росла земляника. До вечера набрали не меньше чем по пяти чашек.

— Мама, — закричал я, вбегая в избу, — смотри, сколько набрал! Давай снесу в город, а на деньги молока купим, чтобы эти не ревели.

Сестренки притихшие. У мамы глаза красные, опухшие. И она улыбнулась:

— Вот какой кормилец растет у нас!