Осенью мы оба с Николкой пошли в училище босиком. Это только две версты. К зиме Кольке сапожки посулила тётка Татьяна, что замужем за приказчиком у купца Серкова. А мой отец сказал, что через каких-нибудь две-три недели он сам сошьет сапоги из телячьей кожи.

Отец у меня малого роста, чернобородый и ходит, словно подкрадывается. И откуда у него такая походка? В деревне ему дали обидную кличку-прозвище Петушок, а всех нас прозывали Хромовичами. Говорят, кто-то из наших предков был хромой, от него и пошло прозвище. Отец брался за любое дело и ничего по-настоящему не умел, кроме обычной крестьянской работы. Тут он был неутомимым. С моими сапогами получилось так. Кожа, выдубленная отцом, гнулась только в мокром виде. Шил отец сапоги на одну колодку: это значит, не было ни правого, ни левого: оба на любую ногу. Сшил, а сапоги не лезут-в подъеме малы. Сапожник-самоучка злился, ругался, разбросал по углам, свои нехитрые сапожные инструменты. Кончилось тем, что разрезал сапоги в подъеме и вшил заплату вроде буквы «О». Посмеялись ребята над моими сапогами, но недолго: всякое видали.

Училище четырехклассное церковно-приходское находилось в деревне Комолово. Размещалось оно в просторной деревенской избе с пристроечкой для наставницы. Как войдешь из холодных сеней в избу, сразу направо-два ряда парт для третьего и четвертого классов, а слева в три ряда парты первого и второго.

Их было больше: мало кто из учеников досиживал до четвертого класса. Грамоте обучала одна Анна Константиновна, закону божьему учил отец Петр тишайший священник. Он был с нами ласков, добродушен, никому не ставил плохих отметок и не дрался.

А вот когда его, по случаю нездоровья, заменял дьякон, мы дрожали. Гремел злой бас законоучителя, слышались робкие всхлипывания учеников, к которым простиралась карающая длань отца дьякона. Анна Константиновна-дева лет тридцати-была религиозна до фанатизма, с нами обращалась тоже неласково, линейку в ход пускала, за уши драла и на колени ставила.

Как-то Шурка Воронин спросил учительницу:

— Анна Константиновна, у нас дома говорили, что отец дьякон ходит к вам ночевать? Врут, поди, ведь у него своя квартира в поповском доме.

Наставница затряслась, покраснела, схватила Шурку за волосы и вытащила в сени.

Шурку из училища не исключили, а мой отец так рассудил:

— Тебя бы за такое выгнали, а богатым все можно.

Отец Шурки был богатым: лавочку держал и был волостным старшиной.

Самое радостное время-это рождественские и пасхальные каникулы. В первый день рождества ходили «христославить». Нам подавали: где по конфете «Детская карамель», где по перепечке (малюсенькая лепешка из житной муки), а кто подобрее, тот оделял медными копейками. В пасхальную неделю-другое развлечение: колокольня. Можно было звонять, умеешь не умеешь, во все колокола.

Зимой по воскресеньям иногда ставились туманные картины. Чудо из чудес! На белом полотне появлялось красочное неподвижное изображение на историческую или религиозную тему. Анна Константиновна, рассказывала, меняла картинки, давала объяснения. На эти представления приглашались и родители.

На переменах мы бегали сломя голову, дрались, кричали. Так ведут себя все школьники и во всех школах. На большой перемене каждый доставал из холщовой сумки свою еду. Почти у всех было по куску черного или житного хлеба, посыпанного солью, и только у богатеньких появлялся тресковый рыбник или даже кусок отварной солонины. Вокруг такого стоял неуемный гул: «Дай, дай, дай, мне, дай!» Крохотными щипками тот оделял двух-трех своих приятелей и съедал на наших завистливых глазах свой рыбник.

Учеников было что-то около тридцати: пять — семь девочек, остальные мальчики.

Иногда в сорокаградусные морозы и в пургу мы оставались ночевать в училище. Это были веселые вечера! Соберемся у большой печки, дрова трещат, угли выскакивают на железную подтопку, а мы их голыми руками снова в печку. По очереди рассказываем страшные сказки и бывальщины, слышанные дома, о разбойниках, о домовых, о покойниках…

Сторожиха раскидывает на полу большую охапку соломы, от нее идет морозный пар, и мы — спать вповалку.