Анна Константиновна сказала моему отцу, что у меня есть способности, что мне надо учиться дальше, что я потом могу в люди выйти. Законоучитель отец Петр такого же мнения. Он говорил, что хорошо бы определить в духовное училище. Но принимают туда только детей духовенства и, в исключительных случаях, детей церковных старост. Под такие категории я не подпадал. А мой отец рассудил так:

— Туда тебя, Ванька, все одно не пустят: попы своих робят наплодили вдосталь. Пойдешь в училище к Ершову. Худо-бедно, а кормить будут. Года через два можешь поступить писцом в волостное правление, а там недалеко и до волостного писаря. Ни дьячка, ни дьякона из тебя не выйдет — голосу нету.

И верно, не было у меня ни слуха, ни голоса.

— Ты не прикидывайся нищиму — говорил отцу Егор Акимович Ершов начальник училища, что рангом выше четырехклассного церковно-приходского: оно было шестиклассным. — Знаю, что не богат, а по миру не ходишь. Приму твоего Ваньку, пусть учится, и кормить помаленьку будем.

Егор Акимович знал моего отца, потому что отец много лет был в работниках у каргопольских купцов, а городишко маленький и все на виду.

В интернате второклассного церковно-приходского нас было десять учеников из деревенской бедноты. Родители вносили в продовольственный фонд интерната на учебный год по мешку картошки и по пуду ржаной муки. Остальные расходы по интернату покрывались за счет благотворительности купцов, чиновников и зажиточных мещан. Стоило им это недорого, но зато тщеславие удовлетворялось.

Кормили нас так. Утром по куску ржаного хлеба, картошка в мундире и соль без нормы. Запивали заваркой из брусничных листьев. В большую перемену обед: уха из сушеных ершей, окуньков и сорожек (сущиком называлась). Это в постные дни. А в иные — суп из требухи и по чашке каши из житной крупы с постным маслом. По большим праздникам была пшенная каша со скоромным маслом и кружка чаю с пиленым куском сахара. Вечером на ужин снова картошка, по куску черного кислого вкусного хлеба и чай брусничный. Жить можно. Дома бывало куда голоднее.

Когда я рассказывал дома о нашем рационе, сестренки завидовали. «Еще бы, так-то и мы учились бы».

Классы размещались в верхнем втором этаже в двух больших комнатах: в одной-первые-четвертые классы, во второй — мы, старшеклассники, — пятый и шестой. С младшими классами занималась Ираида Николаевна — жена Егора Акимовича, со старшими- он сам. Квартировали супруги Ершовы в нижнем этаже, и мы — интернатские — всегда были под присмотром учителей.

У нас в общежитии стоит большая печь. Она обогревала нас в зимнюю стужу и парила в осенние и весенние неморозные дни. В ней наша кормилица тетка Марья готовила пищу и выпекала хлеб для наших нетребовательных и всеядных желудков. Рядом с печью устроены нары, на них постланы тюфяки из мешковины, набитые соломой, в головах такие же соломенные подушки. Укрывались на ночь мы своими полушубками и кафтанами.

Третья часть кухонной площади была отгорожена для тетки Марьи с ее белокурой дочкой Леночкой.

Дверей в перегородке не было — только проем, занавешенный домотканым пологом. Там, за перегородкой, стояла широкая деревянная кровать с белыми пышными подушками, покрытая разноцветным одеялом, около кровати — комод, на стене коврик с яркими цветами, какие у пас не растут, и рядом большая литография с изображением голой по пояс красавицы в мыльной пене. Картина рекламировала туалетное мыло.

Егор Акимович малого роста, остриженный ежиком, с маленькой рыжеватой бородкой, худой, словно высушенный. Он был всегда спокоен. Но если кто из учеников не выучил урока или поленился выполнить домашнее задание, без лишних слов давал подзатыльник.

Зато преображался на уроках словесности. Литературу он любил самозабвенно и добивался, чтобы и мы тоже полюбили ее.

Помню, заучиваем басню Крылова о двух собаках:

одна комнатная, а другая дворняжка сторожевая, у одной шикарное житье, а у другой жизнь собачья.

— «Жужу, на задних лапках я служу», — читает Егор Акимович и спрашивает: — Ажгибков, как ты это понимаешь?

Великорослый Ажгибков из детского приюта отвечает:

— Любая собака служит, ежели обученная.

— Дурак, а что скажешь про Барбоса?

— Лает, и все, необученный потому что.

Постепенно под наводящими вопросами учителя мы подходим к истине, что богатые бездельники живут сытно и в тепле, а работники голодают и холодают. Урок Егор Акимович заканчивает такими словами:

— Знаете ли вы, как живут купцы и чиновники?

Да где вам знать! Кто трудится и пот проливает, тот и голодает, а кто-то пользуется всеми благами, созданными их трудом. Вот об этом и говорит в своей басне Иван Андреевич Крылов.

Запало мне в душу чтение Егором Акимовичем рассказа Тургенева «Певцы». Заключительные строки о перекличке мальчишеских голосов по поводу того, что Антропку тятя высечь хочет, Егор Акимович с таким проникновением продекламировал, что мы замерли, раскрыв рты, будто сами были в окрестностях Колотовки и будто нас звал мальчишеский голос.

Забегая вперед, скажу, что Егор Акимович в семнадцатом году, еще при Временном правительстве, объявил себя большевиком. Чиновничья и учительская публика сочли это за очередное чудачество, но, когда Ершов стал выступать на многочисленных в то время митингах против кадетов, либералов, эсеров, его стали травить. Только без толку. Он не обращал на эту травлю никакого внимания. Умер Егор Акимович в девятнадцатом году в один месяц с Ираидой Николаевной. Хоронили его без попов, впервые в. нашем городе; хоронили с красными флагами и с духовым оркестром пожарной команды. За гробом шло очень много народу, верующего и неверующего. Симпатии к Егору Акимовичу накапливались постепенно и только в день похорон проявились в полную меру.