Ехать было совсем не обязательно, и он это прекрасно сознавал, но все-таки поехал. Быть может, это голос крови властно позвал в дорогу, а быть может — память о детстве…

Тракт был старый, разбитый, по нему когда-то еще кандальников гоняли. Сидя за рулем потрепанного «Москвича», Олег Аюшеев, известный в республике лирический поэт, уже с половины пути начал жалеть о своем внезапном решении.

Туда, где прошло почти все его детство, он наведывался в последний раз лет шесть назад. Темный земляной квадрат, который никак не могла захватить трава, — вот и все, что оставалось к тому времени от домика, долгие годы стоявшего здесь, на отшибе, у каменистой дороги, на которой одинаково редко показывались и пешие, и конные. После смерти деда родственники разобрали домик и перевезли на новое место. Олег ничего им не сказал тогда, но про себя решил когда-нибудь вернуть дом на старое место и каждое лето приезжать сюда, чтобы спокойно работать в тишине, нарушаемой лишь щебетом ласточек да тарахтеньем случайной телеги. Но прошло вот уже шесть лет, а он так и не собрался исполнить свое желание…

Олег хмуро смотрел па безлюдную дорогу, и ему вспоминалось… многое вспоминалось. И то, как выскакивал по утрам на скрипучее крыльцо и, поеживаясь со сна, смотрел с некоторым страхом на утреннее солнце, огромным малиновым медведем вылезающее из-за пустынной гряды лысых сопок. И тот полузабытый звук, с каким тугие струи молока врезались в жестяной подойник, когда бабка доила коров. И ворчанье и кашель деда, разжигающего тем временем в очаге огонь. И ласточки, то и дело подлетающие к гнезду под низкой крышей с пищей для ненасытных птенцов. Птицы считали этот дом своим, и по праву — и дед с бабкой, и ласточки жили одинаковой жизнью, простой и достойной: засыпали с наступлением темноты, просыпались на рассвете и весь день-деньской проводили в непрерывных хлопотах…

Примерно на сто двадцатом километре Олег свернул с тракта и через несколько минут увидел чернеющие на каменистом взлобке у отрогов хребта Улан-Бургасы десятка три домиков — улус Добо-Енхор.

Еще издали он почувствовал неладное и увеличил скорость. Не хотел верить, гнал от себя мелькнувшую было догадку, однако, подъехав вплотную, понял, что безнадежно опоздал. Исчез земляной незарастающий квадрат, — по тому месту, где стояли когда-то старый дом, коровник, маленькие стойла для телят и навес, под которым дед мастерил грабли, пролегла широченная автомобильная дорога, грубо изрытая мощными протекторами. Все еще надеясь на что-то, Олег огляделся. Нет, так оно и есть. Вон они, знакомые с детства две пихты и береза, чуть дальше, в низине, — черемуховый куст, теперь увядший и обломанный. Вот и все… Да, никогда уже больше не стоять здесь небеленому, цвета старой бронзы, домику, в котором по вечерам старушка перегоняла молоко на басовито гудящем сепараторе, а старик, затеплив лампадки, истово и важно молился своим буддийским богам. И не выводить здесь ласточкам желтоклювых, вечно голодных птенцов. Тишина и первозданный покой тоже ушли отсюда навсегда. Словно подтверждая это, со стороны хребта Улан-Бургасы показалась гудящая колонна мощных лесовозов, тянущих за собой длинные хлысты пока еще не ошкуренного леса…

Глядевшему со стороны все это представилось бы по меньшей мере странным: приехал человек, довольно долго простоял на пустыре при дороге, поозирался, затем торопливо влез в машину и попылил обратно. Кто такой? Что ему понадобилось?

Олег уезжал оглушенным, забыв даже встретиться с родственниками. Подарки, приготовленные для маленьких племяшей, остались лежать на заднем сиденье — он о них даже не вспомнил. Чувство было такое, что отняли, ампутировали очень важную частичку его мира. Раньше у него в тылу маячила беззаботная зеленая страна, — хоть он на нее и не оглядывался, однако неизменно ощущал ее присутствие, и сознание, что он может укатить туда, стоит лишь захотеть, поддерживало в минуты уныния. А вот теперь этот кусочек вырезали, вынули, и вместо него зияет пустота. Удастся ли чем-нибудь, когда-нибудь заполнить ее?.. Тут некая мысль, словно солнечный зайчик, мелькнула в дальнем закоулке сознания. Олег замер, не успев ее ухватить. Был привычный порыв — тут же набросать в блокноте несколько рифмованных строчек о маленьком домике, где жили двое стариков и ласточки. Но что-то внутри сопротивлялось, рука не поднялась. «Чертов профессионализм!» — проворчал он и чуть ли не до отказа выжал акселератор.

Домой Олег вернулся в сумерках, загнал «Москвич» в гараж и минут пять сидел, глядя на тускло освещенную приборную доску. «Продать бы, к свиньям собачьим, машину, — устало подумал он. — Вот только Эльвира вряд ли позволит. А жаль…»

Дверь он открыл своим ключом. Из гостиной доносились голоса и негромкая музыка. «Опять эти ее эмансипированные подруги, — безразлично подумал он. — Кофе вкушают, гляссе…»

— Олег, ты? — окликнула Эльвира.

Он, не отвечая, прошел в свой кабинет и как был, в куртке и ботинках, завалился на диван.

— Где ты? Иди поздоровайся с людьми!

Олег покосился и краем глаза ухватил контрастный черно-белый снимок в прямоугольнике дверного проема: черное — волосы, стекающие через плечо на грудь, глаза, а вернее — очи, узкое платье, туфли; белое — лицо, шея, руки, ноги; единственное яркое пятно — губы. Профессионально поднаторевшее воображение мгновенно выдало ассоциативный образ в духе его нынешнего настроя: уголь пожарища, нетронутый снег, а на снегу — оброненный кем-то одинокий красный цветок. Снимок, однако, существовал лишь краткий миг. В следующую секунду он ожил, и… «фото кончилось, начинается кино», — успел подумать Олег.

— Постой, да ты пьян, что ли?

Она подошла вплотную, заглянула в лицо и, по обыкновению своему, тотчас встревожилась:

— Уж не заболел ли ты у меня, а?

— Нет, — он равнодушно глядел в потолок. — Просто… ничего мне не хочется.

— Что же с тобой случилось? — Она подсела к нему, ласково пригладила разлохматившиеся волосы. — Ты ведь куда-то ездил, да?

— К деду я ездил…

— К какому деду?

— К своему… У него ласточки жили, каждое лето. — Он помолчал и вдруг тоскливо сказал: — Уехать бы куда-нибудь, к черту!

Эльвира с минуту смотрела на него молча и сосредоточенно, потом вышла и осторожно прикрыла за собой дверь. Вскоре радиола замолчала, а потом и гости, ступая явно на цыпочках, прошли к выходу.

«Напрасно она их так…» — вскользь подумал он. Мысли его снова вернулись к сегодняшней поездке, к картинам детства. Показалось вдруг, что самая лучшая часть жизни позади, а то, что сейчас, — это только так, бег по инерции. «Что же получается? — с некоторой даже обидой и страхом размышлял он. — Стоял на земле дом, жили в нем люди… хозяйство у них было, пес лаял во дворе. А прошло несколько лет — и ни людей, ни дома. Что постоянно-то в этом мире?.. Вот всплеск на воде, — с точки зрения существа, живущего, допустим, тысячную долю секунды, он представляется чем-то устойчивым, незыблемым, если хотите. А для меня это — мимолетное и бесформенное движение воды. Точно так же для существа, у которого восприятие в миллион раз замедленнее, чем у меня, человек — всего лишь неустойчивое органическое соединение, которое возникает и тут же рассыпается прахом. Своего рода мыльный пузырь. То же самое и горы, и материки, и планеты. Короче — любая форма лишь всплеск, завихрение в потоке материи. М-да, все, все проходит, кроме смерти — вот уж она действительно вечное состояние. Мелвилл прав: „Смертный, в ком больше веселья, чем скорби, смертный этот не может быть прав — он либо лицемер, либо простак“. Олег покосился на свои рукописи, лежавшие на столе, хмыкнул презрительно: „Секундные страсти секундных существ…“

Его мировую философическую скорбь прервал приход Эльвиры. Один лишь вид ее мог начисто опровергнуть что-нибудь и посолиднее, чем мимолетные умственные построения о секундности бытия и непостоянстве форм.

Эльвира прилегла рядом. Олег усмехнулся: ему показалось, что она вспрыгнула на диван мягким кошачьим движением, а теперь вот, свернувшись калачиком, тихо мурлычет подле него. Он машинально обнял ее и вздохнул:

— Ни к чему все это…

— То есть что ни к чему? — изумилась она.

— Вся наша жизнь, — не сразу ответил он, — пустая суета молекул… Броуновское движение, и не больше.

— Постой… — Она растерянно села, отводя с лица упавшие волосы. — Завел себе кого-нибудь, что ли?

Олег только махнул рукой и закрыл глаза. Он уже чувствовал, что его хандра — несомненная чушь, что смешно горевать по-настоящему о подслеповатом домике, живя в современной трехкомнатной квартире со всеми удобствами, наконец если что-то и было, то оно осталось там, где скаты гигантских лесовозов без устали утюжат уже несуществующий земляной квадрат на месте несуществующего домика деда.

— Так… — Эльвира соскочила с дивана. — Нет, ты заболел-таки, друг мой! Сколько раз говорила тебе: не езди с опущенными стеклами! Встречный ветер ему, видите ли, нужен в лицо!.. Сейчас ты у меня примешь ванну, а потом должен выпить чаю с малиновым вареньем, слышишь? Ну-ка, поднимайся!

Когда Эльвира обнаруживала, что ему грозит неприятность, вся ее мягкость мигом исчезала. Она становилась быстрой, решительной и необыкновенно деятельной.

Так и теперь — не успел Олег толком прийти в себя, как, словно подхваченный мощным водоворотом, очутился в ванной, облицованной — опять же стараниями Эльвиры! — модным синим кафелем. Смутный мир сомнений и возвышенной печали оказался вдруг смешными надуманным. Он распался в клочки и растаял, как горный туман, под натиском горячего и яркого мира, в котором были вода, бодряще и свежо пахнущая хвойным экстрактом, лебяжий пух бадузановой пены, крапивный шампунь, укрепляющий корни волос, мохнатые простыни и мягкий халат, стопочка прекрасного армянского коньяку, альковный полусвет торшера, и формой (а напоминал он огромную турецкую феску) и цветом (греховно красным, красным, как стыд) наводящего на мысль об утонченной, обволакивающей неге гаремов и сералей, кальянном забытьи, и она, Эльвира, черноволосая, гибкая, превращенная бредовым светом торшера в сказочную индианку, дочь Монтесумы, с зрачками огромными, как от белладонны, с губами жаркими и кровавыми, как открытая рана, вбирающая в себя все его беды и сомнения…

Глубокой ночью, когда от всех переживаний минувшего дня осталась лишь спокойная печаль, сладкая, подобно утихающей боли, он рассказывал умиротворенно и словно бы чуточку оправдываясь:

— …Помню, однажды рано-рано утром бабушка во дворе закричала. Я выглянул — гляжу, мимо нашего дома промчалась дикая коза, перепрыгнула через ограду из жердей и пошла, и пошла чесать от нас в низину, в луга, а они розовые от утреннего солнца. Луга там у нас сплошь травяные, огромные, уйдет в них человек — его еле-еле видно. Как сейчас вижу: коза — рыжая она была — подпрыгивает будто на месте, а сама все меньше и меньше становится. Прямо на глазах растаяла…

Олег замолчал и усмехнулся в темноту, словно посылая через даль годов грустный привет самому себе — тому маленькому, страшно любопытному, как все дети, что таращат глазенки, ничуть не подозревая, что совершают этим самым величайшее, может быть, свое деяние — постигают азы того мира, в котором им довелось родиться.

— А еще у нас был кот, — вдруг сказал он. — Большой, толстый, весь белый, один только хвост серый. Проказник ужасный. Дед, как полагается правоверному буддисту, расставит перед божницей бронзовые чашечки, в них зерно, масло, вода из ключа, сласти разные, молоко, сметана. Кот, когда нет никого, сметану вылижет и молоко выпьет. Дед за ним с палкой, а тот — на крышу. Так и воевали. Я его ужасно любил, этого кота…

— Ну вот, зачем нужна была эта поездка? — сказала Эльвира, мягко притягивая к себе его голову. — Только расстроился зря. Бежать куда-то собрался. Дома, что ли, плохо? Я же все ради того только и делаю, чтобы тебе спокойно работалось и ничто не отвлекало, не мешало. Разве не так? Ну хочешь, котенка возьмем? Можно беленького найти…

– Ты спи, Элечка, спи. Устал я что-то сегодня.

Как всегда, она уснула мгновенно — вздохнула успокоение, свернулась калачиком и затихла.

Олегу не спалось. Конечно, Эльвира права. Дом держится на ней. Только благодаря ей он может спокойно, ни о чем не заботясь, писать стихи и выпускать книжки. Не думать об одежде и пище. А это очень важно — не думать о мелочах быта. Хотя бы потому, что тут он, надо признать, беспомощен совершенно. Взять вот случай с мебелью… Однажды, несколько лет назад, Эльвира сказала: „Я слышала, можно достать импортную полированную мебель. Ты разузнай-ка об этом“. Олег отправился в магазин. Там ему ответили коротко: „Очень редко. Почти не бывает“. — „Но как же так… Я слышал… Люди же где-то берут…“ — недоумевал Олег. „Где-то, может, и берут, только не у нас“. Из магазина он ушел под хихиканье молоденьких продавщиц. Эльвира хохотала: „Господи, да кто же так делает! Вот уж растяпа!.. Придется самой…“ — „Не нравится мне все это, — бурчал он. — Может, плюнем, а?“ — „Еще почему? — удивилась она. — Думаешь, у меня есть любовник-товаровед? Или я украду? Все будет по закону и за наши с тобой трудовые деньги. Только ходы надо знать, милый, ходы!“ — „Ходы? Вроде тех, что прогрызают жуки-древоточцы? Так ведь это же страшное вредительство! Мне один лесник рассказывал: стоит дерево как дерево, вполне нормально выглядит, зеленеет и цветет, а вот внутри оно совсем трухлявое — сплошные ходы!“ Эльвира тогда странно посмотрела на него, подумала немного и рассмеялась: „Ну тебя с твоим художественным мышлением!“ А через месяц с небольшим в их квартире заблистали лакированными плоскостями всевозможные тумбочки, шкафы, серванты и прочее. „Ну, что ты теперь скажешь?“ — торжествовала Эльвира. „Я знаю одно, — помнится, он почему-то расстроился, — мой старый письменный стол гораздо лучше“. — „Это в тебе, друг мой, зависть говорит“, — Эльвира была слишком довольна, чтобы огорчаться из-за такой благоглупости.

Заурядный, казалось бы, случай… Однако же именно благодаря ему у Олега впервые зародилось подозрение, что в нынешний век практицизма и деловых людей он со своей профессией стихотворца никак не является „нужным человеком“ в том смысле, какой вкладывают в это понятие, когда говорят о ком-то, кто может как-то и чем-то быть лично, приватно полезным. С тех пор он с невольной пристрастностью взялся отмечать про себя регулярные и болезненные уколы мелочей быта. Допустим, отремонтировать электрическую розетку он еще кое-как мог, но ведь среди соседей имелись такие доки, которые умели застеклить окно, врезать дверной замок, выложить кухню кафельной плиткой, починить протекающий кран, запросто достать сверхдефицитные продукты и даже — с ума сойти! — каким-то образом раздобыть материалы для постройки дачи или гаража. С подобными мужьями жены, разумеется, жили как за каменной стеной. А Эльвира… Бедная Эльвира, бедные жены поэтов вообще — все-то им приходится делать и доставать самим! Да и уважением они в своем женском кругу пользуются куда меньшим, чем, скажем, работницы торговли, модные портнихи, парикмахерши, жены „нужных людей“ разного калибра и ранга. А ведь, если разобраться, быть женой поэта — это вам не сахар. То у благоверного, видите ли, творческий подъем — он пишет и пишет, выкуривая горы сигарет, спит урывками, один в своей комнате, раздражается по малейшему поводу и без повода, и в такие моменты его не то чтобы послать за молоком в соседний магазин, но даже приблизиться не смей, не стукни, ни брякни, ходи на цыпочках и не дыши. Еще хуже — если у него вдруг начинается творческий кризис. Тут он становится чертовски зол, капризен, лежит часами, нелюдимо молчит, потом вдруг исчезает куда-то, а когда возвращается после полуночи — от него попахивает вином…

В минуты меланхолии, душевного упадка к Олегу стала являться навязчивая мысль о собственной житейской неполноценности, о том, что поэзия — не дело для мужчины в расцвете сил. Подтверждение тому он ухитрялся выискивать даже в предыстории поэтического ремесла. Действительно, кто такие были рапсоды, три тысячи лет назад заложившие под бренчанье лиры основы стихоплетства? Люди, которые из-за физических своих недостатков не могли ковырять тяжелой мотыгой каменистую землю или же, опоясавшись бронзовыми мечами, участвовать в лихих набегах на соседей. Эти несчастные — слепые, как Гомер, хромые, как Тиртей, — скитались из селения в селение, с пира на пир и торжественными голосами воспевали чужие подвиги, славные проделки богов и героев. Гонорар в ту эпоху отличался здоровой простотой — поэтов вознаграждали мерой зерна, амфорой растительного масла, местом за праздничным столом… Минули века, тысячелетия, канули в небытие герои, боги да и сама Древняя Греция, но по-прежнему бродили по земле стихийные поэты — не имеющие своего угла, одинокие, умудренные жизнью старцы, покалеченные в битвах воины, поневоле сменившие ратные доспехи на нехитрые музыкальные инструменты — гусли, бандуры и прочее. Яркий пример — украинские лирники, в большинстве своем бывалые казаки, ослепшие от ран или ослепленные врагами. Они пели людям о виденном и пережитом. Наследникам рапсодов платили, как и в древности, скромным угощением, жалостливым сочувствием, толикой денег, местечком для ночлега… Именно их считал Олег истинными, божьей милостью поэтами. И в глубине души у него постепенно сложился образ истинного поэта, объединяющий в себе черты Гомера, Тиртея, вещего старца Бояна из „Слова о полку Игореве“ и оборванного лирника. Ясное дело, реальный человек, соответствующий этому умозрительному образу, вряд ли смог бы обрести деловую хватку, обширные связи в полезных сферах, умение „доставать“ и изыскивать „ходы“ — словом, никогда не сумел бы сделаться „нужным человеком“. Все это невольно заставляло ощущать некоторую неполноценность и свою, и своей профессии. Олег с болезненной остротой вглядывался в окружающее и всюду находил доказательства того, что лирические стихи его не более чем орнамент, украшение, наносимое на некую поверхность, под которой, внутри, ворочаются действительно вещественные и крепко связанные между собой рычаги, маховики и шестеренки, — точно так же, как за декоративной полировкой шифоньера скрываются ночные пижамы, лисьи воротники, брюки, заштопанные чулки и прочие полезные вещи. Конечно, цветы радуют сердце, но биение-то его поддерживается картошкой — вот какую штуку высмотрел Олег в зеркальной глубине полировки. На Олега обрушился итог: лирик — хочет он того или не хочет — занимается тем же достохвальным делом, что и лесковский тупейный художник: наводит благообразие на грубую физиономию действительности „похожую на всех зверей сразу“.

Конечно, все эти умствования были не более как изобретением велосипеда, и Олег это прекрасно понимал, но избавиться от некоторой подавленности все равно никак не мог. И самое несуразное: сегодняшняя поездка вдруг показалась ему вызванной именно этим ощущением. Дальше мысли стали путаться. Уже засыпая, он вспомнил о словах Эльвиры и решил завтра же раздобыть котенка.

Утренние часы — с семи до одиннадцати — были отведены для работы. Но в этот день все валилось из рук. Олег выкурил гору сигарет, расхаживал из угла в угол, пил черный кофе, сидел за столом, тупо уставясь в недоконченную рукопись поэмы, и даже попробовал сунуть голову под струю холодной воды. Ничто не помогало. Промаявшись таким образом почти до обеда, он вдруг вспомнил про котенка. Ну, с этим-то делом уж как-нибудь можно управиться.

Конопатый мальчишка в соседнем дворе в обмен на мороженое живо притащил откуда-то из котельной бездомного котенка, пушистого, с забавными кривыми лапками и хвостом вроде лампового ежика.

Увидев его, Эльвира всплеснула руками:

— Славный какой! Уродец, зато очень милый.

Милый уродец был тут же накормлен, выкупан, получил мягкий матрасик. Но через день выяснилось, что этот симпатичный зверек — несчастнейшее существо. На него регулярно накатывали судороги, заставляя корчиться и издавать ни на что не похожие вопли. Бедняга страдал, видимо, ужасно.

— Мало того что сам ненормальный, так еще и котенка выискал эпилептика, — сокрушалась Эльвира.

Приглашенная для совета пожилая соседка сказала:

— Унесите вы его в ветлечебницу. Там ему сделают такой укольчик, и он уснет.

— Уснет? Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят? — машинально проговорил поэт.

Соседка, конечно, не поняла его. А вот Эльвира наградила осуждающим взглядом — она-то монолог Гамлета знала и помнила хорошо.

— Может быть, попробовать его спасти? Может, я постараюсь его выходить, а? — без особой уверенности предложил Олег.

— Это ты-то? — Эльвира удивилась. — Случись что, даже себе помочь не сможешь, кошачий спаситель.

— А если у него болезнь заразная? — весьма кстати вставила соседка.

— Нет-нет! — решила Эльвира. — Будь уж настолько добр, унеси его куда следует.

Не найдя путного возражения, Олег вздохнул и промолчал. В глубине души он надеялся, что авось все обойдется. Не обошлось. Приступы повторялись снова и снова. Олег начинал бестолково суетиться вокруг котенка, что-то пытался делать и тихо завывал от жалости. После приступа и котенок, и Олег отлеживались, одинаково измотанные, — только один в углу на матрасике, а другой — на поролоновом диване. Работа, и без того не ахти как спорившаяся, в эти дни вообще летела к черту.

„Нет, так жить нельзя, надо застрелиться!“ — именно эти слова, как уверяет Чехов, произнесла бы доведенная до отчаяния Каштанка, умей она говорить. Подобные же слова пришли в голову и Олегу. Да, стреляться не стреляться, но к крайним мерам пришлось-таки прибегнуть. Он завернул котенка в старый шарф и, чувствуя себя чрезвычайно неуютно, вышел из дому. Одна из тех непременных старушек, которые имеются при каждом дворе и которые всегда все видят, проводила его сразу ожившим взглядом и во всеуслышанье радостно заметила:

— Писака-то наш, видать, совсем уж спятил — вон уже кошками начал забавляться!

Последний в короткой своей жизни путь котенок проделал в такси. Выставив из шарфа голову, он тихо мурлыкал и с любопытством поглядывал на проносящуюся за стеклами пеструю картину улицы.

В небольшой комнатке ветеринарной лечебницы было прохладно, сумрачно, остро пахло аптекой. Кроме моложавой, видной женщины с карминными губами здесь находились старушка, елозившая старомодными очками по какой-то амбарной книге, и добродушный человек в хорошем костюме.

Женщина, улыбаясь неизвестно чему, выслушала робкие объяснения поэта и буднично сказала:

— Что ж, оставьте у нас ваше животное.

Она встала и, зайдя за перегородку, вынесла круглый, маленький, но очень зловещего вида брезентовый мешочек, словно слегка покрытый копотью. Казалось бы, что тут особенного? — но воображение, этот дар божий, сыграло с поэтом злую шутку, вмиг нарисовав кирпичные капитальной постройки трубы и султаны тяжелого жирного дыма над ними, бесконечные ряды бараков, колючие ограждения, а на переднем плане — видимую почему-то со спины фигуру в черном мундире с овчаркой на коротком поводке… Олег попятился и, со страхом глядя на этот мешочек, забормотал:

— Вы знаете… извините… а может, в другой раз, а?

— Мужчина! — презрительно покривились карминные губы. — Кота в мешок затолкать не может!

— Я… я боюсь, — чистосердечно признался поэт. — Я как-то, знаете, не привык…

— Чудак! Ничего страшного: самое обычное умерщвление, — приятным басом вклинился мужчина в костюме. — Дайте я его.

Он подхватил спеленатого котенка и с ловкостью, долженствующей, видимо, выказать в нем настоящего мужчину, отправил его в мешок, который женщина тут же затянула шнурком и повесила на гвоздик.

— Он не привык! — оскорбленно сказала она. — А мы что же, убийцы, если сидим здесь?

Она была права, тысячу раз права. Поэту хотелось провалиться сквозь землю.

— Фамилия? Адрес? — подала голос старушка, за все время так ни разу и не поднявшая головы.

С угодливой поспешностью Олег сообщил требуемое и выскочил вон. Только отмахав не менее квартала, он несколько пришел в себя и стал дрожащими руками отыскивать по карманам сигареты. Уши его все еще пылали. Ах, как нескладно получилось! Хорош же он был со своей идиотской чувствительностью! И женщина-то, главное, симпатичная! Мешочек этот на гвоздике… бр-ррр! Сейчас Олег готов был поклясться, что, прежде чем окончательно исчезнуть в брезентовом мешочке с черным инвентарным номером на боку, котенок бросил на него взгляд, в котором было трогательное доверие беззащитного маленького существа к существу большому и всесильному…

Несмотря на теплый вечер, Олега слегка морозило. В ушах стоял гуд, среди которого, словно назойливый писк комара, гнусаво звенело одно лишь слово: „Умерщвление… умерщвление…“ — „Ах ты чертовщина! — поэт даже приостановился. — Умерщвление… Не убийство, а именно умерщвление. Оказывается, самое главное — найти слово, и тогда совесть останется спокойной, сберегутся нервы (а они не восстанавливаются!), будет соблюдено приличие. Вот поэтому кошек и собак умерщвляют, но — боже упаси! — отнюдь не убивают, лабораторных животных — усыпляют, пушного зверька — добывают, свинью к празднику — колют, буренку — забивают. И только человека… э нет — как раз тут-то простор для уклончивых слов и обесцвеченных понятий чрезвычайно широк. Скажем, восставшая провинция умиротворяется, приговор приводится в исполнение, партизаны обезвреживаются. Или еще так: уважаемые коллеги, что касается неполноценных рас, то в отношении их придется в будущем прибегнуть к эвтаназии…“

Забрезжили кое-какие мысли, обозначились пока еще призрачные, как паутина, параллели и мосты, где-то совсем вдали, словно ворчащая и посверкивающая за горизонтом туча, начало намечаться некое обобщение. И уже становились ощутимы первые признаки знакомого, слегка подзабытого лихорадочного возбуждения, но тут перед Олегом пронзительно взвизгнули тормоза.

— Эй, на посту стоишь, что ли? — рявкнули из брезентовой глубины газика. — Садись, старик!

Дверца распахнулась — за рулем громоздился бородатый, черный как жук верзила с волосатыми ручищами. Наверно, только лишь по знакомому орлиному носу, голубым глазам да еще широченной улыбке и узнал Олег старого товарища по университету — геолога Валерия Афтэкова.

— Шофер заболел. А тут срочно в управление! Пришлось сесть за баранку! — Афтэков говорил, словно командовал на плацу. — Завтра обратно в поле. Что мы там сейчас нашли — это же прямо турецкие сказки! Сезам, откройся! Запарка поэтому дикая. Но я не я, если через пару-тройку лет наше месторождение не прогремит на весь Союз! Ну, а ты как? Живем в одном городе, а видимся мельком раз в три года.

— Так себе… — Олег уныло глядел на летящую под капот дорогу. — А говоря точнее — неважно…

— Ну-у, то-то я гляжу, стоит у обочины, как птица марабу. Случилось что-нибудь?

— Да как сказать…

Он помолчал и вдруг, сам того не ожидая, качал рассказывать про котенка, чувствуя в то же время, насколько чепухово все это должно выглядеть со стороны, ибо связать умерщвление котенка с эвтаназией можно только средствами поэзии.

— Котенок? Блажь! — громыхнул Афтэков с прямотой истинного полевика. — С жиру беситесь, товарищи горожане!

— Останови машину! — Олег вспылил скорее приличия ради, чем искренне, на это у него сейчас просто не было сил. — Не желаю я с тобой общаться!

Афтэков расхохотался.

— Нету, милай, поздно! Уже приехали!

С этими словами Афтэков лихо сделал левый поворот и вкатил во двор, окруженный трехэтажными домами геологов.

— Жена, понимаешь, тоже в поле, — объяснял Афтэков, открывая квартиру. — Детей отвезли к моим старикам. В общем, обычная геологическая жизнь. Вот такие караси.

Афтэков был громогласен и деятелен — привык у себя в поле и двигаться, и жить широко, размашисто.

— Олег, иди сюда! — командовал он. — Вот тебе нож, картошка — начинай чистить. Свежая картошка, чудо! Я ребятам везу пару мешков. И еще капусты, огурцов, ре диски. Консервы-то, сам понимаешь, надоедают. Правда, мясо у нас всегда свежее — имеем лицензии на отстрел сохатого.

Афтэков гремел посудой, орудовал ножом, шумел и хохотал. А на сковороде между тем уже что-то шкварчало. Аппетитно запахло свежими огурцами, были политы сметаной помидоры, нарезана колбаса и почищена рыба. Вялый поэт незаметно для себя втянулся в эту веселую кухонную суету — тоже шумел, приплясывал у плиты, снимая пробу, и даже успел пропустить стопку водки.

Ужинали не спеша. Олег ел через силу. Афтэков же, наоборот, — с аппетитом, с видимым наслаждением. Завидно было глядеть на него, надежного, уверенного в себе начальника партии, ворочающего большими и настоящими делами.

Покончив с едой, Афтэков откинулся на спинку стула и достал папиросы.

— А в поле, брат, курю только махорку. Принципиально.

Он прикурил, сделал пару затяжек и вдруг глянул сквозь дым проницательно и остро.

— Слушай, Олег, давеча в машине ты нес какую-то, извини меня, хреновину. Хотя, конечно, для тебя оно, может, и важно, вы ведь такие люди… Однако же, чувствую, это далеко не главное. Вид у тебя больно не того… И глаза как у снулой рыбы. Ну, так как?

— Приглашение поплакаться в жилетку? — грустно усмехнулся Олег.

— Ну зачем же… Просто разговор двух давних товарищей.

Олег с сомнением поглядел на Афтэкова: „Стоит ли? Да и о чем говорить, о какой беде? Опять скажет, что с жиру, мол, беситесь…“ Геолог сидел, крепко уперев локти в стол, на лице — спокойное внимание. И Олег решился.

Это был сумбурный рассказ, в котором сплелось все: дедов домик, лесовозы-гиганты, ласточки, парное молоко в бабусином подойнике, коза, убегающая в розовые луга, полированный гарнитур, маховики, скрывающиеся под разукрашенным кожухом…

Афтэков слушал со всей серьезностью. Иногда даже сочувственно вздыхал.

— Да, значит, вот какие караси, — проговорил он с непонятной интонацией в голосе и, прищурившись, оглядел Олега, словно видел его впервые. — Что с тобой, старина, случилось-то? Ведь крепкий был парень, в волейбол за сборную университета играл. Вспомни-ка встречу с командой Томского университета. Какие мячи ты брал в прыжках „рыбкой“!.. На трибунах гвалт, девчонки виз жат. Вот ты выходишь под сетку, тебе дают пас, — прыжок, удар! Тройной же блок пробивал, черт побери!

— Да, да, — Олег покивал согласно, вздохнул — Но не всю жизнь прыгать, пусть теперь другие попрыгают…

— Ладно, твое призвание в другом, и ты сбежал с геолфака, — сердито гудел Афтэков. — Не осуждаю! Но куда прибежал? Туда ли, куда хотел?

— Боксером был, боксером и остался, — вздохнул Олег. — Нашел себе мальчика для битья.

— Помолчи. Попивай вон коньяк и слушай, что тебе говорят умные люди.

— Это ты-то умный? Одессит на моем месте сказал бы так: кто у вас в поле умный, тот в городе еле-еле дурак!

— Нахал! — изумленно воззрился на него Афтэков. — Твое счастье, что не работаешь ты в моей партии.

— А то бы? — поинтересовался Олег.

— Что такое кемпендяй, знаешь?

— Не-е-ет, а что?

— То-то же. И никогда не стремись узнать. Боже со храни!

— Ну, товарищи, это уже ни на что не похоже!

— Верно, не похоже, — согласился Афтэков. — Кемпендяй ни на что не похож.

— Разыгрываешь, что ли?

— Ничуть, — совершенно серьезно отвечал Афтэков. — Кстати, ты не думай, я ведь слежу за твоими стихами. Конечно, неспециалисту трудно судить, но сдается мне, пишешь ты неровно. Скажем, „Делюн-Уран“ — прекрасная вещь. А вот прочее…

— Ну, ну?

— Как бы это, понимаешь, выразить… Короче, твои стихи чем-то напоминают мне комнатных собачек.

— Что-о? — Олег буквально окаменел, в вытаращенных его глазах метнулось изумление пополам с ужасом. — С-старик… неужто перепил, а?

— Минуточку, ты меня не понял, — отмахнулся Афтэков. — Я же стараюсь пояснить образно. Комнатные собачки, они красивы, умеют служить, их приятно погладить. Но существуют охотничьи лайки, ездовые собаки, пастушеские овчарки…

— Ах, вон оно что! — невесело усмехнулся Олег. — Красивы и умеют служить… Впрочем, на всех не угодишь.

— А всем и не надо угождать! — стукнул кулаком Афтэков. — Угождать вообще не надо. Никому!

— Но почему именно собаки?

— Н-ну, наверно, из-за комнатных собачек. Несерьезные существа. Вот коты — другое дело, от них хоть польза есть.

— Да-да, мышей ловят… Я давеча говорил про котенка, но дело-то ведь совсем не в нем, а…

— Погоди! Ну вот о чем ты в основном пишешь? Любовь. Природа. Еще раз любовь и еще раз природа. Вариации, вариации…

— Есть темы вечные, — обиженно буркнул Олег.

— Или еще одна благодатная тема, — не слушая, продолжал Афтэков. — Как плохо жилось в старину, как хорошо живется теперь…

— Если имеешь в виду поэму о девушке, которую похоронили, не зная, что она жива, — унесли в горы и бросили на съедение зверям и птицам, как тогда полагалось, а она в лунную ночь возвращается в родной улус, и все в страхе прячутся, приняв ее за черта…

— Поэма лихая, — проворчал Афтэков, крупно расхаживая по комнате. — В меру жути, в меру мелодрамки… колорит старины опять же, то да се… На женщин действует до слез. Но я не только о ней — о других стихах тоже. Почему-то тебе кажется, что выражать признательность своей эпохе можно только так: плакаться на беспросветность предыдущей, а ее саму риторически возносить. Постой! — Афтэков раздраженно пресек попытку Олега что-то возразить. — Разве поднять, вскрыть острейшие, пусть даже болезненные проблемы своей эпохи — это не значит оказать ей гораздо большую услугу? На одних похвалах, брат, даже эпоха далеко не уедет!

— Любопытно, — Олег вертел рюмку, завороженно наблюдая игру огней в резных гранях хрусталя. — Выходит, я вроде того клоуна, который, не умея молиться, выражал свою любовь к богоматери единственно доступным ему способом — исполнял перед иконой различные потешные штучки. Но, заметь себе, скоморошничал он от чистого сердца, что и зачлось ему на том свете.

— Увиливаешь, увиливаешь от ответа, товарищ поэт! — Афтэков, сведя свои густые диковатые брови, погрозил пальцем.

— Ты сел бы, а? — жалобно попросил Олег. — Мечешься взад-вперед, гремишь, а у меня голова кружится и тошнота подступает.

— Тюфяк! — Афтэков обрушился в кресло.

— Что это ты сегодня такой… страшный какой-то? — Олег покосился на дверь, словно готовя путь к отступлению. — Кемпендяем меня запугивал, а теперь и до эпохи добрался. Я, знаете ли, человек маленький.

— Не придуривайся. Все ведь понимаешь, — Афтэков залпом допил коньяк. — Вот, например, для меня, геолога, в чем заключаются острейшие проблемы эпохи? Существует определенная закономерность в образовании месторождений полезных ископаемых. Величайшие железорудные месторождения мира образовались в протерозойское время. Это, если ты еще хоть что-то помнишь из курса общей геологии, около семисот миллионов лет назад. Основные месторождения полиметаллов возникли примерно двести пятьдесят миллионов лет назад. Мировые концентрации марганца связаны с отложениями третичного времени, это сорок миллионов лет тому. Доходит? Олег промычал неопределенно.

— Так. Вижу, придется объяснить на пальцах, то есть снова прибегнуть к столь обожаемой вашим братом образности. Вот годовой цикл в природе — трава появляется весной, а грибы под осень. У всей нашей солнечной системы есть свой год — галактический. Он равен приблизительном двумстам миллионам лет. И есть кое-какие основания подозревать, что процессы, происходящие в недрах планет, в том числе и повторяемость рудообразования, связаны скорее всего с этим двухсотмиллионолетним галактическим циклом. Здесь возможны различные вариации и отклонения, вроде наших урожайных и не урожайных лет, но это частности. Главное же вот в чем.

И Афтэков отчеканил:

— По человеческим масштабам времени месторождения полезных ископаемых имеют невозобновимый характер. На наш век их хватит, а дальше?

Олег возвел глаза к потолку, поморгал и вдруг вспомнил:

— Я где-то читал, что пробуют добывать из морской воды. И, говорят, в ней ужас много всего.

Афтэков подозрительно глянул на Олега, но тот сохранял невозмутимое спокойствие.

— Возможно, и детей когда-нибудь научатся выращивать в колбах, — сухо сказал геолог. — Но я лично предпочитаю быть сыном моих родителей. Так, знаете ли, надежней. Однако же заболтались мы, а уже второй час ночи. Подбросить тебя?

— Спасибо, старик, но я доберусь как-нибудь сам. — Олег встал.

— Э нет, — решительно объявил Афтэков. — В таком случае вот диван, — ложись и спи. Позвони жене, чтобы не беспокоилась.

Олег попробовал было возражать, но Афтэков не захотел слушать.

Уже когда погасили свет и улеглись, Афтэков крикнул из соседней комнаты:

— Олег?

— Угу?

— Спи спокойно. Кемпендяй — это всего лишь соленое озеро в Якутии.

— А жаль, — сонно отозвался Олег.

Разбудил его голос Афтэкова. Валерий стоял в дальнем углу комнаты и, явно не желая потревожить Олега, говорил по телефону. Он был в одних трусах, и Олег невольно вспомнил, как Афтэков, чемпион университета, выглядел на ринге. С тех пор он, конечно, поматерел, стал мощнее, утратил гибкость, но в особом поставе широких плеч и в чуть согнутой руке по-прежнему чувствовался классный боксер. „Да, если такой дядя влепит пачку крюком справа — нокаут железный“, — оценил Олег, бывший, как и весь их курс, преданным болельщиком Афтэкова.

— Что поделаешь, не смог я вчера уехать, продержали на техсовете до самого вечера, — негромко басил Афтэков. — Да все из-за этого месторождения… Нет, никак не мог — друг зашел… вместе учились… Да… да… Я пони маю, что ты шутишь… Теперь вот какое дело. Я боялся, что могу не застать тебя, поэтому и звоню в такую рань… Во сколько ты будешь на службе?.. Тогда к девяти я за еду в институт… Да, есть дело… Объясню потом… Да… До свиданья.

Он положил трубку и, осторожно ступая, прошел в ванную. Вскоре там зашумела вода.

„Ишь хомяк, — подумал Олег. — Спозаранок берется за дела… Кстати, надо позвонить Эльвире, пока не ушла“.

— Элечка, доброе утро! Это я.

— Привет, гуляка! — облегченно засмеялась Эльвира. — Поздно легли?

— Часа в три. Но я выспался вполне. Сейчас еду домой.

— Хорошо. Я убегаю, мне сегодня надо пораньше на работу. Завтрак в холодильнике. Ты должен съесть все, слышишь меня?

— Мерси, мадам, будет сделано.

— По пути не смей никуда заходить. И сразу садись за работу, понял?

— Работа — не Алитет, в горы…

— Не дурачься, ты уже не мальчик, — строго оборвала Эльвира. — Вечером покажешь мне, что сделал за день. Ну, пока, я спешу. Целую.

— Целую, — машинально сказал Олег, хотя в трубке уже слышался сигнал отбоя.

В этом была вся Эльвира — голос бархатный, но, когда надо, отдающий сталью, и ручки нежные, однако же умеющие держать цепко и властно. Однажды Олегу подумалось в шутку, что сам он подобен кораблю, а Эльвира — штурвальному, который непреклонно держит курс на материк по названию „Зажить спокойно“. Но, наверно, материк этот был плавающий, потому что, по мере приближения к нему, он постоянно отодвигался.

— Олег! — позвал Афтэков, выходя из ванной. — Ага, ты уже встал! Отлично. Можешь умыться. А я пока завтрак приготовлю. Потом поедем в одно место.

— Лично для меня сейчас „одно место“ — это мой дом, — сказал Олег, натягивая брюки. — Вот туда я могу поехать.

— Хорошо, хорошо, — терпеливо согласился Афтэков. — Но сначала надо умыться и поесть, не так ли? Электробритва в ванной, на полочке. И одеколон там же…

После завтрака Олег помог Афтэкову загрузить в газик мешки с овощами, какие-то ящики и несколько новеньких спальных мешков.

— Ну, теперь полный порядок, — бодро заявил Афтэков, устраиваясь на водительском месте. — Садись.

— А может, я того… пешочком, а? — промямлил Олег. — Смотри, утро-то какое! Как раз для разминки перед работой…

— Садись же! — нетерпеливо вскричал Афтэков. — Чего ты, как красная девица!

— Ох, чует мое сердце, — вздохнул Олег, усаживаясь рядом с ним. — Недаром мне всю ночь снились две необыкновенные крысы. Пришли, понюхали и ушли.

Афтэков хмыкнул, покосился с усмешкой на Олега.

— Крысы, говоришь?

— Две, — уточнил Олег. — Как у Николая Васильевича Гоголя. Но я — не материально ответственное лицо. Мне ревизий бояться нечего… Кстати, где оно находится, это самое „одно место“?

— Приедем — увидишь, — коротко сказал Афтэков. Остановились у трехэтажного белого здания с ложными колоннами, в котором, как оповещала вывеска у входа, находился научно-исследовательский институт.

— Пошли! — Афтэков распахнул дверцу.

Олег пожал плечами и послушно полез из машины.

Миновав гулкий прохладный вестибюль, они поднялись на третий этаж, повернули направо. Афтэков приоткрыл одну из дверей, выходящих в полутемный коридор.

— Разрешите?

— Да-а! — отозвалось неторопливое звучное контральто.

„Сектор археологии“, — успел прочитать Олег, входя вслед за Афтэковым в обширную комнату, которая напоминала не то библиотеку, не то музей, не то художественную мастерскую. Середину комнаты занимал длинный стол, заваленный черепками, костями и другими столь же малоприглядными предметами. Было еще несколько столов, письменных, и за одним из них сидела большеглазая блондинка. Она встала навстречу им и оказалась довольно высокой, полной, но вместе с тем и стройной.

— Здравствуй, Таня, — Афтэков поцеловал ее в щечку. — Рекомендую — это мой друг Олег.

— Таня. — Она пристально посмотрела на Олега, улыбнулась. — А знаете, мне кажется, я вас где-то видела.

Олег хотел было повторить бессмертные хлестаковские слова: „Один раз меня приняли даже за главнокомандующего“, — но вместо этого пробормотал только:

— Что ж… в одном городе живем.

— Суть дела такова, — очень серьезно начал Афтэ ков, когда уселись. — Олег… как бы это сказать… немного нездоров. Нервишки сдают. Оно и понятно — кругом трамваи, машины, мотоциклисты, словно с цепи сорвавшиеся… А он человек сельский, тихий. У них в роду все такие. Его дед тележного скрипа боялся.

Таня засмеялась, отчего у нее на щеках появились ямочки.

— Олег, вы уж не обижайтесь, Валерий такой шутник.

— Короче, — заявил Афтэков. — Парню осточертели блага цивилизации и ее проблемы. Ему нужна спокойная бесхитростная жизнь на природе, ближе к земле-матушке.

— Валерий, ты… — начал было Олег, чувствовавший себя чрезвычайно неуютно.

— Помолчи, тебе дадут слово в конце, — остановил Афтэков и снова повернулся к Тане. — Он считает, что второй половине двадцатого века он пришелся не ко двору. Я правильно понял тебя вчера?

— Я этого не говорил, — проворчал Олег. — В общем, я предположил, что, должно быть, не обладаю теми деловыми качествами, которых требует наш век. Я, видимо, тугодум и склонен к созерцательству.

— Господи, да кто вы такой? — рассмеялась Таня.

— Мы его отловили в горах, — сообщил Афтэков. — Он там бегал, одетый в шкуры, и питался травкой. Человек ниоткуда.

— И ты хочешь подарить его нашему музею, да? — Таня уже хохотала, сияя своими ямочками.

— Подарить — нет, а вот на время — пожалуйста, и даже прошу.

Олег между тем исподволь оглядел комнату. Вдоль двух стен тянулись шкафы с книгами и множеством папок. У третьей стены стоял стеллаж, битком набитый керамическими сосудами различного размера, широкогорлыми и узкогорлыми. Было видно, что большинство из них склеены из осколков. У некоторых на месте нехватающего кусочка зияли угловатые дыры. Рядом со стеллажом громоздились раскладные койки, спальные мешки, скатанные палатки, пара надувных лодок, вьючные ящики, алюминиевые с двойными стенками баки-термосы для питьевой воды и прочее типично экспедиционное имущество. На стенах висели листы ватмана с планами захоронений — там изображались распавшиеся кости скелетов. Олег было поднялся, чтобы рассмотреть их вблизи, однако Афтэков усадил его обратно:

— Успеешь, успеешь. Разговор идет о тебе. Так вот, Таня, ты говорила, что нынче в поле больше не поедешь…

— Кандидатскую надо заканчивать…

— А твой коллега, этот усатый товарищ…

— Хомутов, Прокопий Павлович. — Таня ослепительно улыбнулась.

— Да. Он ведь в поле?

— Он будет копать до середины сентября. А может, и дольше.

— Ему рабочие нужны?

— Кажется. Но могу узнать точно.

— Прекрасно. Я хочу трудоустроить вот этого молодого человека.

— Вас? — Таня искренне удивилась.

— Он шутит, — поспешно сказал Олег.

— Нет, не шучу. Из нашего вчерашнего разговора я понял, что ты покрылся жирком. Надо его согнать. Я бы взял тебя с собой, но, откровенно говоря, боюсь — перепад окажется слишком резким. Знаешь, как водолазов поднимают с больших глубин? Не сразу на поверхность, а постепенно, с длительными остановками по пути. Де компрессия называется, слышал, наверно?

Олег обиженно промолчал.

Таня беззвучно смеялась. Происходящее ее очень забавляло.

— Так как? — Афтэков взял Олега в жесткий фокус своих похолодевших глаз.

— Никак. Декомпрессию какую-то выдумал. Химик! — Олег сердито фыркнул.

— Значит, никак? Ну что ж…

Геолог глубоко вздохнул, повернулся, чуть выставил вперед левое плечо, и вдруг предстал именно тот давний Афтэков, каким в памяти Олега отпечатался он за миг до того, как послать в нокаут прославленного чемпиона зоны.

— Сроду не применял запрещенных приемов, но… — Афтэков посмотрел на него с сожалением и вдруг резко кинул: — Ты помнишь перевал Козья Шея?

Олег вздрогнул. Хоть и хотелось бы, да как такое забудешь. Словно за иллюминатором вертолета, поплыли в памяти хребты, лишь на треть одетые в заросли стланика, а выше — зазубренные, изъеденные ржавчиной времени лезвия исполинских мечей, и облака, поранившись о них, истекают затяжными дождями… Заслоняя картину, возник Мишка — чуть заикающийся очкарик, застенчивый и тщедушный, добрейшая душа. Все удивлялись, что он пошел на геологический — такому только гуманитарщиком и быть, но он учился лучше всех на курсе и на практике всегда сам вызывался идти в наиболее тяжелые маршруты. Непонятно, себе ли он что доказывал или кому-то другому…

Осень в тот год выдалась дождливая, но в конце сентября неожиданно распогодило, чем начальник партии решил немедленно воспользоваться. На долю студентов-практикантов, Олега и Мишки, выпал трехдневный маршрут по шлиховому опробованию речных отложений в пятнадцати километрах от базы партии.

Пока добирались до места, пока работали — погода держалась сносная. На третье же утро, выглянув из охотничьего зимовья, приютившего их на две ночи, они обнаружили вокруг сплошной туман. Собственно, это был даже не туман, а тучи, которые, как бывает в высокогорье, спустились почти до самой земли. В воздухе стояла плотная изморось, способная в два счета промочить до костей не хуже проливного дождя. Пускаться тотчас в путь представлялось явно рискованным. Решили денек выждать. Однако ни на другой, ни на третий день погода не изменилась. Ждать дальше стало невозможно — кончились продукты.

Из зимовья вышли часов в восемь утра и через каких-нибудь десять минут оба промокли насквозь — стоило в зарослях тронуть ненароком ветку, как сверху обрушивался целый ливень. Но не в этом заключалась трудность их положения. Главное — найти то единственное, ведущее на перевал Козья Шея ущелье, кроме которого нет другого пути через хребет. А как найдешь его, узкое и неприметное, если уже метрах в двадцати ничего не видно, и стоит лишь, идя по азимуту, вслепую, ошибиться на пару градусов, как угодишь в какое-нибудь другое ущелье, запертое в верховьях отвесной стеной.

Так оно и получилось. Проплутав весь день в тумане, спустились обратно к подножью хребта, где росли стланики. По-прежнему лениво моросил дождь, частый и мелкий. Туман к ночи стал словно бы гуще. Все вокруг пропиталось водой — и корявые ветки стланика, и мох, и камни. Развести костер не сумели, хотя спички извели до единой. Маловато оказалось у них таежного опыта, маловато…

Эта так называемая холодная ночевка запомнилась Олегу навсегда. Рассвет, забрезживший после бесконечно долгой ночи, застал их едва живыми.

С трудом переставляя ноги, начали новый подъем. Почти к полудню еле-еле докарабкались до гребня хребта, и только лишь затем, чтобы пережить момент такого отчаяния, когда сами собой опускаются руки и приходит тупое равнодушие к собственной участи. Здесь, наверху, было гораздо холоднее, настолько холоднее, что, даже не отдохнув, они побрели обратно.

Выбрались из ущелья и, не сговариваясь, взяли влево. Через пару сотен метров из тумана выступила темная щель, пережатая посередине наподобие грубой восьмерки. „Мишка, корешок! — встрепенулся Олег. — Вот оно, вот, вспомнил я!“ — „Ты и вчера то же говорил“, — без всякого выражения заметил Мишка.

Странно тусклый голос заставил Олега обернуться. В первый миг он даже испугался — так неузнаваемо изменился Мишка: щеки резко запали, глаза за стеклами очков ввалились, и вообще все лицо стало таким, что сквозь серую кожу словно бы просвечивали кости черепа. Парень был явно болен. „Мишка, чертяка дорогой! — не помня себя, заорал Олег. — Сюда нам, голову на отруб кладу!“ В ответ Мишка слабо передернул плечами. „Ну хочешь, я тебя понесу?“ — совсем уж в отчаянии предложил Олег. Мишка опять сделал то же движение плечами и с заметным усилием шагнул к ущелью.

Это был самый тяжелый для них подъем. Они не шли, а тащились, в крутых местах продвигаясь на четвереньках. Мишка часто отдыхал, прислонившись к скале, и голова его бессильно падала то на грудь, то на плечо. Уже близились сумерки, когда потянуло вершинным холодом. Мишка, привалившийся к какому-то выступу, чтобы передохнуть в бессчетный раз, вдруг сполз по стене вниз и замер. Его била крупная дрожь. У Олега тоже зуб на зуб не попадал. Что ж мудреного, коль оба они уже два дня не снимали с себя насквозь мокрую одежду, „Еще пара таких бросков — и все решится“, — безразлично подумал Олег. Вдруг Мишка, молчавший все время, заговорил. Голос его звучал тускло, монотонно, словно он читал для себя какой-то неразборчивый текст: „Олег… я останусь здесь… Иди на базу… пусть придут за мной… Я дождусь“… — „Черт знает что, с ума, что ли, схожу?“— вздрогнул Олег — до того дико все это было, дико и нереально, словно в кошмарном сне. „Шутишь, а?“ — осторожно спросил он, а сам невольно заозирался в поисках неизвестно чего. „Иди уж, иди…“ — слабо махнул Мишка с каким-то жалким смирением, и вот это-то вдруг взъярило Олега и одновременно пронзило чувством такой жалости, что он задохнулся, будто получил в подвздох. „Ты что? — взвыл он, чуть успевая отдышаться. — Я тебе пойду!.. Я тебе дождусь!.. Я тебе… Я…“ Он судорожно зашарил обеими руками по груди, как бы собираясь рвануть до пупа штормовку, и тут пальцы его наткнулись на ремень двустволки. Получилось так, что он про нее совсем забыл, иначе наверняка бы бросил, чтобы избавиться от лишней тяжести. Словно в бреду, он сорвал ружье и одним движением взвел курки. „Застрелю! — взвизгнул он. — Марш вперед!“ Стволы вздернулись к небу, грохнул предупредительный выстрел. Мишка поднял голову, помедлил и, не сводя с Олега до жути равнодушных глаз, стал трудно, сустав за суставом, выпрямляться.

Все еще сжимая двустволку, Олег сделал десятка два шагов за сутуло карабкающимся Мишкой и вдруг замер, не веря своим глазам. Из стремительно редеющего тумана выявлялось почти невозможное: справа, наподобие рога, высился узкий пик, от него спускалась пологая, чуть вогнутая седловина, а дальше тянулся иззубренный гребень, в котором при желании можно было увидеть какое-то сходство с выпирающим позвоночником отощавшей козы. Тот, кто дал название перевалу, несомненно обладал живым воображением.

Когда, шатаясь, они вышли на Козью Шею, навстречу им поднималась спасательная группа…

Олег крепко потер ладонями лицо, чтобы отрешиться от прошлого.

— Напрасно ты об этом… — сказал он. — Не люблю вспоминать тот случай. Можно бы по-хорошему, а я — скорей за ружье… Видел же, что парень совсем больной… Дурак был я большой, вот…

— А если иначе никак? — вонзился в него взглядом Афтэков. — Остаться с ним и смотреть, как он умирает?

— Так ведь спасатели же…

— А если бы их не было?

— Слушай, Валера, оставим этот разговор, а? — просяще взглянул на него Олег.

— Хорошо, оставим, — помедлив, согласился Афтэков. — Добавлю только одно: сейчас с тобой в подобный маршрут я ни за что бы не пошел.

— Что ж, спасибо и на этом, — Олег понуро встал и направился к выходу, но Афтэков сгреб его своими железными лапами и толкнул обратно на стул.

— И вот еще что, — голос его упал до шепота. — Когда ты через год ушел с геолфака, весь курс осудил тебя.

Один только Мишка сказал: „Бросьте, ребята, Олег знает, что делает. Он всегда останется нашим“. Это сказал Мишка, который три года назад утонул в Олекме, спасая проводника-эвенка. Ты не знал? Олег обмяк.

— Ну так теперь будешь знать.

Он снял с плеч поэта тяжелые руки и вернулся на свое место.

— Что буду знать?.. Что?.. — забормотал Олег, порываясь за ним. — Что Мишка?.. Чушь какая-то… Не может… Не должно… Не верю!..

Но нет, он поверил, — сразу поверил, хоть и не осознал еще полностью. Подобное он уже испытывал: сознание неохотно отпускает из живых человека, которого хорошо знал; вот незнакомые умирают вдруг, разом, — потому что в памяти не жили. Олег понял: Мишка для него еще долго останется живым, и, умирая очень медленно, но — и в этом он был уверен, — независимо ни от чего, память о нем будет периодически возвращаться, тревожа, как зубная боль.

Таня, широко раскрыв свои и без того большие глаза, глядела на них с живейшим любопытством, но явно ничего не могла понять. Афтэков повернулся к ней и спокойно заявил:

— Итак, он едет. Можно оформлять его рабочим. Таня растерянно взялась за щеки и пролепетала:

— Как же так… Он же ничего не сказал… Вы поедете?

— Да, — тихо сказал Олег, не поднимая глаз. — Я согласен…

— Вот это другой разговор, — удовлетворенно кивнул Афтэков. — М-да, роль доброго наставника обошлась мне… — он взглянул на часы, — обошлась мне в пять часов потерянного времени и, как минимум, в двести километров расстояния. Сейчас я был бы уже далеко за Хоринском… Собирался выехать в пять утра, — пояснил он Тане, — а сейчас уже десять. Так вот, Танечка, поручаю его твоим заботам…

Афтэков говорил что-то еще. Прощался. Прежде чем уйти, кажется, покровительственно потрепал по голове. Но все это проходило уже мимо сознания Олега. Сознание температурило, оно бредило, оно неслось по мучительному кругу, пытаясь нарисовать мертвого Мишку, но ударялось о непреодолимую преграду и отступало в изнеможении. Необъяснимая и неожиданная вялость охватила его. Стало клонить ко сну. „Потом… потом, а сейчас спать, спать…“ — нашептывал кто-то внутри.

Когда Таня, выходившая проводить Афтэкова, вернулась в комнату, Олег почти дремал.

— Боже, вы совсем, вижу, расклеились, — засмеялась она, глядя на Олега как-то совсем по-новому. — Давайте быстренько поговорим о деле, а потом идите домой отдыхать.

Решили, что с завтрашнего дня Олег будет числиться на работе и должен каждое утро приходить сюда. Если же через несколько дней Хомутов, который обещал приехать, так и не появится, то Олегу придется самостоятельно добираться в его отряд.

…Придя домой, Олег тотчас лег и проспал до прихода Эльвиры.

— Ну, это уж слишком! — возмущалась она, расталкивая его. — Ночами он, видите ли, пьянствует, а днем отсыпается. Придется взяться за тебя всерьез! Сделал что-нибудь за сегодняшний день?

— Сделал, Элечка, сделал, — смиренно ответствовал Олег. — Я… э-э… устроился на работу.

— Еще не лучше! Кем? Куда?

— Рабочим. В археологический отряд.

— А ну тебя! — Эльвира рассмеялась, мимолетно по целовала его в губы и умчалась в спальню переодеваться. Она не поверила, и Олег не стал ее убеждать.

…Когда на следующее утро он явился в институт — теперь уже на работу, Таня сказала ему:

— Вам повезло, Олег. Работать с Хомутовым очень интересно. Он сейчас ведет раскопки захоронений хуннских князей в Долине бессмертников.

Так как Олег тут же признался, что это ему ни о чем не говорит, Тане пришлось рассказать ему о том, кто такие были хунны, чем они знамениты, показать глиняные горшки двухтысячелетней давности, ржавые ножи, наконечники стрел, на которые он поглядывал без особого любопытства.

— Вот, пожалуй, и все, что я знаю о них, — заключила она. — Моя специальность — неолит и бронзовый век, поэтому о хуннах я имею самое общее представление. Но если вам интересно…

— Да-да, еще бы! — не совсем искренне воскликнул Олег. — Конечно, интересно!

— Вот и прекрасно! — засмеялась Таня, и Олег невольно залюбовался ямочками на ее щеках. — Тогда я дам вам кое-какие книги…

Она живо распахнула шкафы, и не успел Олег опомниться, как в руках у него оказалась целая охапка томов.

— А теперь садитесь и начинайте читать. Пусть это будет пока вашей работой, — смеясь, закончила Таня.

Податься было некуда. Олег послушно разложил на столе книги, сел и задумался. Вчера еще сам себе хозяин, сегодня он должен, чихая от пыли, листать эти даже на вид скучнейшие, как старые девы, ученые труды. Удружил старина Афтэков, ничего не скажешь — удружил!.. Таня, милый цербер, шуршала бумагами в своем углу, что-то писала, читала, грызла конфеты — готовила диссертацию.

Тяжко вздохнув, Олег взял наугад одну из книг и раскрыл на середине. „Случилось, что небо изливало кровь в течение трех дней. В орде собаки ночью стаями выли, искали их, но не нашли…“ — прочитал он и совсем уж было захлопнул книгу, но промелькнувшее перед ним какое-то неясное пока видение остановило его. Он еще раз перечитал эту фразу, посмотрел на обложку: Бичурин Н. Я. „Собрание сведений о народах, обитавших в Срединной Азии в древние времена“.

— Небо изливало кровь… собаки ночью стаями выли, искали их, но не нашли, — шепотом повторил он, и тотчас глаза его сделались незрячими, зато внутреннему взору открылась равнина, обширностью своей противостоящая самому небу, и на ней — далеко разбежавшиеся друг от друга пологие лысые холмы, меж которыми едва заглубленные долины широки и печальны древней печалью глубин Азии. Всего-то с сотню юрт сгрудилось средь равнины, но это на них и только на них движутся со всех сторон света тучи невиданного красного цвета. Красная пелена дождя… земля красна… скот, юрты, люди в юртах — все в крови небес… Ночь. Бело-зеленые ветви молний загораются и гаснут в алом провале туч. Стоголосый вой собак тоже кажется красным. Но нет собак, хотя они и рядом, — они невидимы, эти красные собаки в красной ночи. Да и собаки ли это?.. Велика, велика ярость небес, орошающих землю своей кровью!..

— Ой, Олег, вам плохо? У вас такой вид… — неожиданный голос Тани был подобен порыву ветра, что единым махом стирает отраженье берегов в зеркальной воде.

— Да? — Вопрос дошел до него не сразу. — Э-э… нет-нет, все в порядке, благодарю вас.

Олег встал, глянул вокруг себя отрешенными глазами, внезапно распрощался и почти бегом покинул комнату.

„Боже, да он действительно ненормальный! — ахнула Таня. — Недаром Афтэков так за него беспокоился. Нет-нет, конечно, он больше не придет“.

Но он пришел. На следующий день. Сконфуженно извинился за вчерашнее и попросил книги. Таня, с трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться, открыла шкаф.

„В сие время Дом Дун-ху[3]Дом Дун-ху (Д у н х у) - имеется в виду племенное объединение дунху, занимавших земли к востоку от хуннов.
был в силе, — читал Олег. — Дом Юэчжы[4]Дом Юэчжы (Ю э ч ж ы) - имеется в виду племенное объединение юэчжей, древних тюркских племен, живших к западу от хуннов.
в цветущем состоянии. У хуннов шаньюй[5]Шаньюй — титул главы хуннского племенного союза (державы Хунну).
назывался Тумань. Тумань не мог устоять против Дома Цинь[6]Дом Цинь — то есть государство Цинь. Древнекитайское государство не имело постоянного названия и называлось по имени царствующей династии.
и переселился на север… Шаньюй имел наследника по имени Модэ; после от любимой яньчжи[7]Яньчжи — титул главной жены шаньюя.
родился ему меньшой сын; шаньюй хотел устранить старшего, а на престол возвести младшего, почему отправил Модэ в Юэчжы заложником…

Дом Хунну в южной Монголии владел землями от Калгана к западу включительно с Ордосом, а в Северной Монголии — Халкасскими землями к западу…

Законы их: извлекшему острое оружие и фут[9]Фут — вид палицы, короткое металлическое оружие.
— смерть. За похищение конфискуется семейство, за легкие преступления надрезывается лицо, а за важные — смерть. Суд более десяти дней не продолжается. В целом государстве узников бывает несколько десятков человек…

Предпринимают дела смотря по положению звезд и луны. К полнолунию идут на войну, при ущербе луны отступают. Кто на сражении отрубит голову неприятелю, тот получает в награду кубок вина, и ему же предоставляется все полученное в добычу… Искусно заманивают неприятеля, чтобы обхватить его, почему, завидев неприятеля, устремляются за корыстью подобно стае птиц; а когда бывают разбиты, то подобно черепице рассыпаются, подобно облакам рассеиваются… Длинное их оружие есть лук со стрелами, короткое — сабля и копье. При удаче идут вперед, при неудаче отступают, и бегство не поставляют в стыд себе…“

Так Олег открыл для себя целый континент, пока лишь угадывая в туманных его далях что-то неясное, но величественное и грозное. Роясь в книгах, вчера еще казавшихся ему невыносимо скучными, Олег пытался хоть немного разглядеть затерянный во времени мир. Он совсем не заметил, как пролетели два дня. А на третий Таня объявила, что он должен выехать в поле.

— Автобус уходит в семь десять утра. Я буду ждать у автовокзала. — Она засмеялась, увидев его протестующий жест. — Нет, нет, я обещала Афтэкову посадить вас в автобус. А сейчас можете идти домой собираться, — добавила она и, все еще смеясь, вышла из комнаты.

„Смешливый цербер мой“, — вздохнул Олег, проводив ее взглядом. Он собрал и аккуратно поставил в шкаф книги, которые запоем читал в эти дни, как бы обозревая глазами путешествующего иностранца огромную и незнакомую страну, населенную удивительными народами с необыкновенной судьбой. С чувством легкой грусти закрыл он стеклянные дверцы шкафа. Затем медленно окинул взглядом кувшины, древнее оружие, за века, проведенные в земле, превратившееся в бесформенные кусочки окисленного металла, и тут что-то неуловимо сдвинулось перед глазами поэта, и нестрашные эти предметы убийства, изъеденные ржавчиной до неузнаваемости, вдруг леденяще блеснули отточенными лезвиями, а в растрескавшихся сосудах цвета старого пепелища заплескались хмельные напитки и кобылье молоко…

не то послышалось, не то подумалось ему. Тревога, словно наползшая тень тучи, охватила поэта. Перед ним опять возникло виденье: огромная сумрачная равнина… высятся кое-где покосившиеся каменные идолы, равнодушны их плоские грубые лица, слепые глаза устремлены в вечность… на юге, над волнистым обрезом земли, вспухают гнойно-желтые облака, и отзвуки этой пока далекой пыльной бури едва слышны в шелесте сухих трав… высокое индиговое небо, тишина, безлюдье, простор… вековечная арена, самими небесами уготованная для великих и грозных событий…

Придя домой, Олег первым делом разыскал давно уже заброшенный рюкзак, перебрал рубашки, белье и отложил то, что следовало взять с собой. К нему вновь возвращалось давно забытое волнение сборов в поле, которое составляло когда-то одну из прелестей экспедиционной жизни.

За этим занятием и застала его жена, вернувшаяся с работы.

— Что за новости? — Она остановилась в дверях, переводя удивленный взгляд со взъерошенного мужа на ворох одежды на тахте и обратно.

— В резиновый карман табак и спички, револьвер — в задний, компас — в боковой! — Олег говорил с афтэковской интонацией.

— Нет, что это значит? Выпил, что ли?

— Что мне выпивка? — продолжал он тем же тоном. — Она не стоит одного ночлега под спальным, шерстью пахнущим мешком, одной щепотки тающего снега, одной затяжки крепким табаком.

— Оставь в покое свои стихи! — начала терять терпение Эльвира.

— Это не мои. Это Симонова.

— Тем более. Объяснишь ты мне наконец, что здесь происходит?

— Я же тебе давно объяснил, что устроился на работу. Вот по работе я теперь и еду. На юг.

— Ну это еще туда-сюда, — уже заметно спокойнее сказала Эльвира, более всего ценившая респектабельность. — Куда на юг — Крым, Кавказ?

— На юг нашей республики. — Олег ткнул пальцем куда-то за спину и уточнил — Неподалеку от Кяхты.

— Кяхты?! — в голосе Эльвиры прозвучали нотки ужаса. — Не шутишь? Что ты собрался там делать?

— Там идут раскопки. Я тоже буду копать.

— Копать?! — ахнула Эльвира. — Что я скажу людям? Что люди скажут? У всех мужья как мужья, а у меня… с котомкой на спине поехал копать землю. Поэт называется! Может, ты пятнадцать суток получил?

— Не говори глупостей! — Олег рассердился. — Там идут научные раскопки. Археология, понимаешь? Мне еще повезло, что согласились взять. Это немалая честь, понимаешь?

Теперь Олег хотел успокоить Эльвиру. Но цели он не достиг. Никакая наука, никакая археология не могла искупить в глазах Эльвиры того факта, что ее муж — поэт! — будет орудовать лопатой, как простой землекоп. Она была несчастна и безутешна. Олег, в общем-то всегда старавшийся не огорчать Эльвиру, даже заколебался. „В конце концов, — рассуждал он, — я же не один, я должен считаться с женой, с интересами семьи. Афтэкову, ему что — пошумел, покричал, сел в свой газик и укатил. А мне с Эльвирой жить да жить…“

Эльвира закрылась в спальне, и сколько Олег ни стучал и ни уговаривал, оттуда доносились одни лишь всхлипывания.

Он замер, прижавшись лбом к прохладной двери. Почему-то вспомнилась первая его опубликованная вещь — поэма „Делюн-Уран“ — о гибели в тридцатые годы целого геологического отряда. Эльвира не любила ее, хотя именно после этой поэмы Олег смог назвать себя поэтом. Эльвира вообще не любила ничего, напоминающего страдание, смерть, теневые стороны жизни. Олег подозревал, что именно благодаря ей он не узнал в свое время о гибели Мишки — ведь должен же был кто-нибудь из однокурсников сообщить ему об этом. „В жизни все должно быть красиво“, — любила повторять она. Разумеется, с этим спорить не приходилось, но все дело в том, что из триединства красоты, добра и истины она избрала только красоту. Для него же главное в этой триаде — истина.

Эльвира продолжала всхлипывать. „Плачет! — подумал он. — Плачет. Или же, сама того не зная, оплакивает слабовольного человека, окруженного красотой, но забывшего, что есть еще добро и истина…“

Он постелил себе в кабинете, лег и еще добрых часа два не мог уснуть, а когда наконец все-таки забылся тяжелым сном, перед ним предстал Мишка, точно такой же, с теми же измученными глазами, как тогда, в туманном ущелье под перевалом Козья Шея. „Да, пассивный созерцатель… — печально говорил он. — Большое ли дело — котенок, а ведь ты и пальцем не шевельнул, чтобы спасти его. Мог же, мог, а? — тревожно вопрошал он и всматривался близоруко, но Олег был нем и даже утратил способность двигаться, одни лишь звуки Мишкиного голоса доходили до него. — Умерщвление… Ты возмущаешься, твои эстетические вкусы оскорблены, но ведь оно, умерщвление, существует благодаря тебе… Это вы, пассивные созерцатели, своим бездействием и молчанием поощряете его… Иди же, иди, а я на этот раз остаюсь здесь… по эту сторону перевала… а ты иди…“ И Олег пошел. Самое ужасное — он чувствовал, что уходит по своей воле…

Тут он проснулся — ему показалось, будто его окликнули. Разом открыв глаза, прислушался. Ни поздних автобусов, ни случайных машин, ни шагов запоздалых прохожих, — безмолвны городские улицы. Глубокая тишина стояла в доме. Еще не совсем толком соображая, он приподнялся, оглядел комнату и при тусклом свете далеких уличных фонарей убедился, что она пуста. И все же он был уверен, что что-то есть, — тут, совсем рядом, или же… или в нем самом.

Сон ушел напрочь. Поняв это, Олег встал, закурил и, ступая на цыпочках, вышел на балкон. Голубоватый безжизненный свет заливал пустынные улицы с разбросанными там и сям красно-зелеными пятнами реклам. Тусклые звезды сонно помаргивали в вышине.

Со все возрастающей тревогой поэт вслушивался в ночь, вглядывался в нее и чувствовал, как непонятная печаль охватывает его. Темно и тихо было во всем свете — от востока до запада и от севера до юга. Земля спала. Знобило. Огромная пустота гнездилась где-то под сердцем. Но отчего, отчего? Случилось ли что? Ну хорошо, — Эльвира… Мишка, приснившийся только что… А еще, еще? Ах да, конечно же! — хунны, народ, которого давно уже нет на земле… Да-да, истлевшие мечи, глиняные сосуды, извлеченные из забытых могил… Бескрайние равнины Срединной Азии. Олег напряженно щурился, словно пытался разглядеть что-то среди ночного мрака, а в мозгу у него меж тем с незнакомой доселе пронзительной ясностью возникали и сменялись странные лица, картины, разворачивались удивительные события, и, если бы оно, это внезапное прозрение, было ниспослано небесами, Олег, чего доброго, вознес бы благодарственные молитвы буддийским божествам своих предков. Да-да, он видел, именно видел и ощущал это: бескрайние равнины, каменистые ветреные нагорья древней Азии… призрачные, как мираж, табуны диких лошадей… сигнальные огни на вершинах лысых холмов… силуэты диковинных всадников… и полынная горечь вечности… Да, да, наконец-то все это связалось, заговорило, ожило…